На заволжских озёрах

В ДОРОГЕ

В июле прошлого года я и мой друг Михаил Алексеевич (зимой — (научный работник, литограф, а летом — заядлый рыболов и художник) после долгих и приятных сборов сели наконец в поезд, отправлявшийся в Горький. Уже с самого раннего утра мы были в суете — звонили друг другу, справлялись, как идут сборы, торопили один другого.

На вокзале мы сразу же обратили на себя внимание всех пассажиров. Да и было на что посмотреть! У Михаила Алексеевича через плечо был перекинут ремень большого ящика с красками, за спиной висел туго набитый рюкзак. Обе руки его тоже были заняты: в одной — толстая пачка аккуратно завёрнутых и перевязанных бечевой удилищ, в другой — большой чёрный чемодан с металлическими углами. У меня тоже была необычная поклажа. Кроме рюкзака и старой, обтёртой, видавшей виды картонки, я держал связанные верёвкой два громадных фанерных листа. Они у меня то и дело выскальзывали из рук, задевали за всё, мешали при ходьбе. Митя, сын Михаила Алексеевича, нёс сетку с едой, ведёрко и порыжевший от времени, раздувшийся отцовский портфель. Проверяя наши билеты у входа в вагон, проводник строго посмотрел на Михаила Алексеевича, на его удилище, на меня, на фанерные листы и покачал головой:

— В багаж бы надо, товарищи!

Михаил Алексеевич виновато улыбнулся:

— Это всё лёгкие вещи, только вот фанера немножко неудобная. Ну да как-нибудь устроимся! Мешать никому не будем.

Он и в самом деле разместил все вещи с большим искусством. Свой чемодан — под одну лавку, мою картонку — под другую, ведёрко и ящик с красками — около столика, рюкзаки — на вторую полку, портфель и сетку повесил на крючок, фанеру и удилища положил поперёк на две самые верхние полки.

Наконец для всего нашлось место, и только фанера, словно крыша, нависала над нами.

Поезд дрогнул и застучал по стрелкам.

Мы улыбались друг другу, озабоченно вспоминали, всё ли захватили с собой, проверяли по списку наше снаряжение.

— Кружки?

— Есть!

— Шурупы?

— Есть!

— Анисовые?

— Есть!

— Значит, едем, старик?

— Едем, едем!

И поезд отстукивал: е-де-дем, е-де-дем, е-де-дем…

Митя не мог усидеть спокойно на месте. Он подходил к окну, подсаживался к нам, залезал на полку, вступал в разговоры с соседями. А мы с Михаилом Алексеевичем сидели и думали о предстоящем отдыхе. То один, то другой спрашивал:

— Как ты думаешь: приготовил Иван Васильевич тёс?

— Выдержит нас двоих?

— Куда мы её сначала спустим: на Рассоху или в Кудьму?

— Я думаю, надо будет кружки ещё раз покрасить.

— Не стоит… Вот тройнички подточить следует.

Эти загадочные разговоры и наш необычный багаж заинтересовали соседей по вагону. Они, видимо, не решались расспрашивать нас и поэтому обращались к Мите.

— Куда это вы едете? — спрашивали они.

— К дяде Ивану.

— А где живёт дядя Иван?

— Да в Голошубихе!

— Где же это будет?

— На Волге.

— А фанеру зачем везёте?

— Лодку делать будем!

— Из фанеры-то?

— Ну да, из фанеры!

Пассажиры, сомневаясь, покачивали головами:

— Да уж не ты ли делать будешь?

— Нет, дядя Петя с папой. У них и чертежи есть в чемодане.

Чертежи, о которых говорил Митя, мы приготовили ещё зимой и теперь везли в Голошубиху всё, что нужно было для постройки самодельной лодки. Мы везли резиновую прокладку для швов (чтобы лодка не протекала), краску, олифу, шурупы и множество всяких чудесных вещей. Заранее написали нашему хозяину, старому рыбаку Ивану Васильевичу, чтобы он заготовил для нас две сухие широкие тесины.

Митя ехал с нами на рыбную ловлю впервые. Для него, обыкновенного городского мальчика, всё было ново: и необычные, не похожие на дачные сборы, и наш невероятный багаж, и то, что мы сами будем строить лодку. Особенно заманчивой казалась ему предстоящая вольная жизнь на берегу, ночёвки в палатке.

Ещё зимой в семье Михаила Алексеевича обсуждался вопрос: отпустить ли Митю с отцом на Волгу или отправить его с бабушкой на дачу? Дело решилось в последнюю минуту. Митя так просился, что Михаил Алексеевич не мог устоять.

В дороге Митя то и дело спрашивал нас:

— Папа, а как мы назовём нашу лодку? Давайте назовём её «Чайкой»!

— Нет, Митя, это не годится, — отвечал Михаил Алексеевич. — Каждая десятая лодка называется «Чайкой».

— Ну, тогда назовём её «Гагарой»!

— «Гагар» тоже немало. Мы придумаем ей такое название, какого не было ещё ни у одной лодки.

— Папа, а по Кудьме ходят пароходы?..

— Дядя Петя, а на что мы будем ловить?..

— Папа, для чего анисовые капли взяли?

И мы подробно и с охотой отвечали на все его вопросы.

* * *

Поезд подошёл к Горькому рано утром. Трамваи ещё не ходили. Мы вынесли наши вещи на вокзальную площадь и погрузили их на грузовое такси. Михаил Алексеевич и я залезли в кузов, а Митя захотел сесть в кабине с шофёром.

— Куда поедем? — спросил шофёр, закрывая борта машины.

— На пристань.

— А на какую? У нас их много!

— Нам надо вниз, до Работок.

— Ну, до Работок вы и на местном можете доехать. Сегодня в десять часов пойдёт пароход «Колхозница». А в двенадцать отвалит «Гражданин». Это астраханский. На нём бы вам, конечно, удобнее было ехать. Там и каюту взять можно.

— Нет, уж дожидаться мы не будем. Лучше на «Колхозницу» возьмём билеты. Каюта нам не нужна, а зато раньше приедем.

— Как хотите, вам виднее. Давайте на местную пристань отвезу, — сказал шофёр.

Машина тронулась.

Миновав тихие привокзальные улицы, мы выехали на набережную. Прямо перед нами на высокой горе стоял большой красивый город. Его мягкие очертания тонули в утренней дымке, терялись в ней, и от этого он казался ещё больше.

Город спал, и только река и порт жили своей ни днём ни ночью не прекращающейся жизнью. По широкой реке неустанно сновали в разных направлениях маленькие шустрые катера; тяжело хлопали колёсами буксирные пароходы, сминая плицами спокойную гладь воды; тянулись караваны барж; скрипели землечерпалки; перекликались разноголосые гудки.

А вот знаменитый горьковский мост! Он перекинут через Оку, впадающую здесь в Волгу. Отсюда, с моста, хорошо виден весь громадный горьковский порт. Под горой, у дебаркадеров, вытянулась длинная вереница белоснежных пассажирских пароходов. Из белых труб с красными или синими каёмками вился лёгкий дымок. Матросы мыли палубы, чистили медные поручни.

Такие же белые, как эти пароходы, над рекой носились чайки, стремительно опускаясь на воду и снова взмывая вверх.

До чего же красив город Горький! С каждым годом он хорошеет всё больше и больше. Всего только два года прошло с тех пор, как мы были здесь в последний раз, но и за это время он успел сильно измениться, стал наряднее, оживлённее. Вон у того берега, ниже моста, возвышается новая ажурная бело-голубая вышка водной станции «Динамо», с массой шлюпок, моторок, стройных парусных лодок и яхт. На высоком берегу построены красивые павильоны речного вокзала, с широкими лестницами, спускающимися к дебаркадерам, с громадными вазами цветов, с резными арками. Ещё выше, на горе, среди зелени поднимаются стены и башни древнего горьковского Кремля. А на Волге стало так много пароходов, что у каждого дебаркадера им приходится стоять по два и даже по три в ряд! Справа, выше моста, на Оке выстроились свои пристани, свои вереницы пароходов.

Весь берег по обеим сторонам моста до самой воды был заставлен всевозможными грузами: большими и маленькими ящиками, мотками толстой проволоки, пачками листового железа, деревянными и металлическими бочками, канатами. Под навесами и брезентами лежали штабелями аккуратно уложенные, туго набитые мешки и рогожные кули. Здесь же стояли, блестя свежей краской сквозь редкую деревянную обшивку, какие-то машины. Тарахтели погрузочные конвейеры, по сходням спускались грузчики.

Проехав мост, машина свернула влево, и вскоре мы уже сидели на пристани, устроившись между якорными цепями и связками дубовой клёпки, вдыхая знакомые запахи смолы, рыбных бочек, рогожи, прислушиваясь к шуму машин и гудкам пароходов, грохоту лебёдок, крикам матросов и грузчиков.

* * *

В восемь часов к пристани бойко причалил пароходик, чуть не до самой трубы заваленный ящиками.

— Это и есть пароход «Колхозница»? Какой он маленький! Таких на Москве-реке сколько хочешь, — огорчился Митя. — Лучше бы на «Гражданине» ехать.

— Ничего, Митя, — ответил Михаил Алексеевич, — зато мы на «Колхознице» в Голошубиху приедем раньше. А вот когда обратно поедем, обязательно возьмём билеты на «Гражданина», а может быть, и сам «Тимирязев» тогда подойдёт.

Мы устроились на носу пароходика, в общей маленькой каюте, которая быстро наполнилась пассажирами. Пароход прогудел один, другой, третий раз и, отвалив от пристани, развернулся, побежал вниз по широкой Волге, мимо пароходов, пристаней и древних стен старого города.

От работы машины пароход ритмично подрагивал, тоненько звенели стеклянные подвески люстры, в каюту проникал запах тёплого машинного масла.

Солнце стало основательно припекать. Утомлённый дорогой и бессонной ночью, Михаил Алексеевич задремал, подперев рукой седеющую голову. Просыпаясь, он как-то виновато улыбался, старался подбодриться, но снова закрывал глаза, не в силах бороться со сном. Мне тоже хотелось спать, но я крепился. Неугомонный Митя и здесь не мог усидеть спокойно на месте: он проталкивался к двери, снова возвращался на место, вызывая неодобрительные взгляды соседей, приставал к Михаилу Алексеевичу с разговорами.

— Митя, не трогай отца, дай ему соснуть немного! Посиди спокойно на месте.

Но присмирел Митя ненадолго. Скоро он стал проситься на верхнюю палубу, где была капитанская рубка. Я и сам был не прочь выбраться из каюты и рассеять одолевавшую меня сонливость. Мы оставили заснувшего Михаила Алексеевича, а сами протискались между тесно сидящими пассажирами к выходу, перешагивая через узлы, корзины, тюки и чьи-то протянутые ноги.

По узенькой лестнице с крутыми железными ступеньками и с начищенными медными поручнями мы поднялись наверх. В рубке за штурвальным колесом стоял совсем молодой парень с комсомольским значком, а перед рубкой на белой скамеечке под парусиновым тентом сидел подтянутый коренастый старик в опрятном кителе и форменной фуражке. Это был сам капитан. Лицо у него было загорелое, обветренное, с аккуратно подстриженной седой бородой и нависшими бровями. От глаз разбегались лучами мелкие морщинки. Наверно, от яркого солнца, отблесков воды, белого песка отмелей и встречных ветров капитан привык щурить глаза.

Показывая рукой вперёд на идущий навстречу буксирный пароход с целым караваном барж, капитан говорил своему штурвальному:

— Пропусти его, Вася, справа. Только не прижит майся близко. Убавь до «тихого», а то мы не разойдёмся. Там место узкое.

— Есть! — солидно отчеканил штурвальный, выполняя указание капитана.

Зазвенел звонок машинного телеграфа, и пароход заметно убавил ход. Капитан потянул ручку гудка, и «Колхозница» длинно прогудела встречному каравану. Капитан взял из рубки свёрнутый белый флаг, развернул его и, выйдя на правый мостик, несколько раз взмахнул им. Буксир дал ответный гудок, и на его левой стороне также замелькал белый флаг.

— Убавь, Вася, до «самого тихого». Видишь, они идут с большим грузом и против течения, а нас и так потихоньку вниз вода сносит. Примечай это!

Вновь зазвенел телеграф, и послушный пароход настолько убавил ход, что почти не стало слышно глума работающей машины. Когда буксир поравнялся с «Колхозницей», из его рубки вышел вахтенный и, приподняв фуражку, поздоровался с нашим капитаном.

Когда капитан сел опять на свою скамеечку, мы с Митей подошли к нему и попросили разрешения постоять здесь. Капитан разрешил, а когда узнал, что мы едем в Голошубиху, совсем признал меня за своего. Оказывается, он сам был из соседнего с Голошубихой села — Кадниц, а штурвальный — из Кувардина. Кадницы, Кувардино, Голошубиха и Работки славятся по всей Волге. Там какой дом ни возьмёшь, кто-нибудь да работает на пароходе или капитаном, или помощником, или механиком, или лоцманом, или штурвальным.

— Хозяина-то вашего, Ивана Васильевича, я хорошо знаю, — сказал капитан. — Мы с ним ещё на «Суворове» вместе ходили. Он — лоцманом, а я — штурвальным. Хороший был пароход, первый ходок на Волге! Я после штурвального стал лоцманом, а потом вот и до капитана дослужился. Сейчас на «Тимирязева» перевести хотят. Знаете этот теплоход?

— Как не знать! Один из лучших теплоходов на Волге.

— Ещё бы! На скорую линию плохой пароход не пустят! — сказал капитан. — А где вы сходить будете — в Кадницах пли в Работках?

— В Работках, — ответил Митя. — Там нас дядя Иван на лодке встречать будет.

— Зачем же на лодке? Погудим бакенщику, затребуем лодку, и прямо у Голошубихи слезете.

Хотя высадиться у самой Голошубихи было бы очень удобно, я отказался, так как знал, что Иван Васильевич обязательно выедет встречать нас в Работки.

Митя уже забрался в маленькую рубку к штурвальному, попросил бинокль и стал рассматривать берега, приставляя бинокль к глазам то одной, то другой стороной.

— Дядя Петя, какой ты маленький и как далеко стоишь! А сейчас во какой! Даже в бинокль не влезаешь!

На лестнице показалась голова озабоченного Михаила Алексеевича в новенькой белой панаме, которую он только что достал из чемодана.

— Вот вы где! А я-то вас по всему пароходу ищу, — сказал он и укоризненно посмотрел на меня. — Я вздремнул немного, а ты и не разбудил меня!

— Вот так вздремнул! Ты часа два спал.

Знакомые излучины реки, деревни и сёла сменяли друг друга. Вот и Безводное. Скоро будут Кадницы, потом затон имени Парижской коммуны. Вон на горе Кувардино. А через глубокие овраги высокого правого берега видны уже игрушечные баньки Голошубихи, налепленные по склонам зелёного холма.

На высоком берегу, где расположена Голошубиха, у скамейки стояли люди. Но даже и в бинокль нельзя было разобрать, кто это, хотя я наперечёт знал почти всех жителей этой деревни.

На всякий случай мы с Митей начали усиленно махать платками, а Михаил Алексеевич — своей белой панамой.