На земле московской

Глава 1

Узенькой, слегка трепещущей, нежно-лучезарной полоской по горизонту занимался этот день на востоке.

Полоска разрасталась, пламенела, потом охватила полнеба. Через несколько минут полыхало уже целое зарево, предвещающее погожий день.

Из зарева на землю щедро брызнули отвесные лучи с чудодейственным, живительным теплом майского солнца.

Зарождающемуся дню суждено было навечно остаться в памяти людей — благословенным днем мира на земле!

Городок просыпался и еще ничего не знал об этом.

Аграфена Егоровна, позевывая, с подойником в руках вышла на крыльцо. Услыхав ее, Буренка нетерпеливо промычала.

В соседних дворах хлопали калитками, гремели ведрами. У железнодорожного переезда, на выгоне, старик-пастух в брезентовом негнущемся плаще, пристроившись на столбике, выдувал из своего рожка переливчатые, хрупкие звуки.

Подоив корову, бабка, с хворостиной в руках, проводила ее чуть не до самого выгона.

Когда она возвращалась обратно, радио-рупор безмолвствовал. Значит, не было еще шести часов утра.

В доме с запертой на замок дверью спала не одна Наденька; вчера с последней электричкой приехала Катя и привезла захватывающие дух новости. В столице, начиная с первого мая, с часу на час ждут конца войны.

Сегодня с выгона Аграфену Егоровну потянуло завернуть к болотцу в ближний лесок, что виднелся невдалеке, пособирать ландышей. Проснутся внучка с правнучкой, увидят благоухающий букетик на столе, обрадуются, станут благодарить свою догадливую, легкую на ногу — как она сама о себе говорила — бабушку. Наденька вскочит к ней на колени, обовьет шею ручонками. Бабке приятно, — небольшой труд нарвать цветов, — а угодила!

Аграфена Егоровна с ландышами вернулась задами, отодвинула две доски в изгороди и зашагала по своему двору в полной уверенности, что спят еще сладким утренним сном ее ненаглядные!

— Бабушка идет, наша бабушка идет! — высовываясь в раскрытое окно, звонким криком встретила Аграфену Егоровну Наденька.

Позади правнучки выросла Катя. Лицо ее сияло.

— Дождались, победа, конец войне! Да отопри же нас скорее, бабушка! Весь городок на улицу высыпал…

— Батюшки, никак ключа не найду. В карман передника его вроде клала.

На своем крыльце появилась Лунина, сбежала вниз, бросилась целоваться к соседке и орошать ее слезами, приговаривая:

— Дожили, Егоровна, дожили, радость-то какая! Теперь вернутся наши солдатушки по родным углам!

Около двенадцати часов дня местное радиовещание, в какой раз уже поздравив горожан с победой, пригласило всех на торжественный митинг. Он назревал сам собой, — площадь у трибуны не пустовала с раннего утра.

Песни, пляски, взаимные поздравления, оживленный гомон — висели над площадью. А кое-где плачущие с причитаниями вдовы в окружении насупленных ребятишек и здесь же речистые молодки, — уговаривали, успокаивали, сулили распрекрасную послевоенную жизнь.

Вдовы переставали плакать, ребятишки убегали от матерей поближе к гармошкам.

Катя держала Наденьку за руку, и они переходили от одной группы людей к другой. За Андрея Катя была теперь спокойна, он жив. Последние восемь месяцев войны муж работал в штабе и уверял ее в письмах, что почти не подвержен никакой опасности. Она верила и не верила: на войне случается всякое.

Очень напугал их однажды Слава, сообщив задним числом, как он, «не чувствуя никакой хвори, прожуировал в госпитале целых полтора месяца, потому что, видите ли, у него нашли какое-то затемнение на легких! Что ж, — на солнце и то есть пятна. Чего же хотят от человека? — саркастически философствовал он. И уж совсем мрачно заключал: — Отныне я не могу считать себя не только сержантом, но и солдатом. Я чиновник, как та небезызвестная вам Мая Н.»

— Господи, святые угодники, вняли моим мольбам. Так Маечка же на почте работает! Неразумное дите, Аника-воин. Катенька, пропиши-ка ты ему сама, чтобы он не гневил бабку. Куда определили, пусть там и несет свою службу. Чего надумал, с солнышком сравниваться! — взахлеб обсуждала письмо Аграфена Егоровна, и, вздыхая, добавляла: — Накося, больше месяца проболел!

— Мама, а почему вон та тетя в красном платке то улыбается, то плачет? Разве так бывает? — прервала размышления матери Наденька, показывая на высокую, дородную женщину с двумя медалями на пальто.

— Не свои, сыновнины надела, — всем поясняла она про награды, которые, увы, никогда не покрасуются на груди родного солдатика. — А уж парень-то какой был, всем на загляденье!

— Бывает, девочка, все бывает…

А подслушавший их старик, подхватил:

— Да уж, что и говорить. Сегодня радость и тризна бок о бок ходят.

Дома Екатерину встретили гости: Нина с Елизаветой Силовной прикатили.

— Принимай нежданных, — загудела тетя Лиза, поднимаясь из-за стола, как видно под хмельком. — Бабуль-ка твоя нам такой прием оказала… Ну, родная душа и только!

При этих словах тетя Лиза притянула к себе Аграфену Егоровну, трижды расцеловала.

— Горе у меня, Катерина, горе… Братана фрицы жизни порешили в ихней самой неметчине. За два дня до победы… Сорок восемь часов не дожил. Как припомню про эти самые часы — все нутро огнем жгет. А ну, извлекай, Нинушка, припасы. С первого дня войны берегла до сегодняшнего!

Нина предупредительно вытащила из сумки и водрузила на середину стола поллитровку московской водки.

— Разливай! — скомандовала ей Вагонова, грохнув кулачищем по столу так, что зазвенела посуда. — Бывало, верите ли, выйдем с братаном на гулянку в деревне, — нам дорогу уступают. Знают — силища! Один на один не суйся. Сомнем, скрутим. А тут, почитай, пулька с мизинец клюнула и нет человека!

Выпили: сначала за победу, — Елизавета Силовна весь стаканчик, остальные пригубили, — потом, долив себе вновь, она попросила выпить по русскому обычаю за упокой души ее сродственника.

— Мальчишечка у брата остался, — снова заговорила Елизавета Силовна, — так что род Вагоновых не переведется. Пусть сноха, как знает поступят, баба красивая, долго не навдовствует. Племяша я выращу, на ноги поставлю! Своих после покойного мужа не осталось, не наградил, как говорится, господь бог; племянник — родная кровь! Эх, одна я среди вас горемычная… — воскликнула тетя Лиза и, помолчав, продолжала, обращаясь к Нине: — А за Седова в цехе рады-радешеньки, наград навоевал, скажи, полный иконостас. Вернется, — сидеть ему во всех президиумах!

К девяти вечера жители городка стали пристраиваться на крышах, чтобы посмотреть, как будет салютовать столица. Орудийные залпы до них не донесутся, а зрелище увидят величественное.

Тетя Лиза пожелала любоваться салютом с крыши, раз уже загостились и остаются ночевать под гостеприимным кровом Аграфены Егоровны. Покряхтывая, она полезла наверх первая по приставной лестнице, добротно сколоченной когда-то Славой.

Наденьке в честь исключительного случая разрешили лечь спать не в восемь по обычаю, а после салюта, тетя Лиза настояла захватить ее с собой на верхотуру, — пусть девочка запоминает, как праздновали люди победу и завоеванный мир!

Под всполохи московских салютов небольшой отряд местных работников милиции дружно палил из винтовок, а в ответ им с каждой крыши и с земли раздавалось ликующее «ура»!

— Ай да мы, от столицы-матушки не отстаем! — в перерывах между залпами азартно вопил Лунин и, приподнимая руки, потрясал кулаками.

— Поуймись, Григорий Петров, уж очень ты размахался, свалишься ненароком, — с ехидцей советовала тетя Лиза. И спрашивала: — А сын-то твой где же?

— Это я-то? Нипочем не свалюсь! Где прицепился, там уж накрепко, — неслось в ответ. — А Витя мой дома, у тещи в Москве… С Севера вернулся. Целехонек!

Далеко за полночь, когда наконец приутих городок и в половине Ермоловых тоже угомонились, Катя на цыпочках вышла на кухню, чтобы без помехи написать письмо Андрею. Целый день ее томило желание поговорить с ним, поздравить.

Стоило Кате написать первые строчки:

«Андрюша, милый, неужели приближается день, когда мы увидимся с тобой?» — как, уронив голову на листок бумаги, она заплакала. Поначалу это были слезы тоски и горечи: сколько пережито, подавлено желаний, а лучшие годы остались позади. Затем к ней пришло успокоение и вспыхнула радость.

Ее Андрюша с мальчишеским лицом, широкоплечий, с сильными руками, жив, невредим и теперь уже можно, ничего не опасаясь, мечтать о встрече. Как он войдет, улыбнется, возьмет ее голову в свои руки, и наверняка скажет:

— Катенька моя, здравствуй!

«Здравствуй, здравствуй, — написала Катя и продолжала: — После долгой тревожной разлуки мы почти уже вместе. Я слышу твой голос и чувствую твое объятие. Здравствуй еще раз, с победой тебя!»

Глава 2

Городок веселел и внешне преображался. Возвратившиеся по домам уцелевшие защитники, кто солдатами, а кто и с офицерскими погонами, ремонтировали обветшавшие за войну дома, подправив, красили заборы.

Маскировочные шторы на окнах сменил извлеченный из сундуков тюль, накрахмаленный и наглаженный до хруста.

Отливала черным лаком труба над баней, выпуская в небо клубы дыма, и никто больше не покушался на ее существование.

Аграфена Егоровна всякий раз хмурилась, стоило ей посмотреть на собственный дом, — на свою и лунинскую половину. Не дом, а сирота бесхозная! Оно и понятно: у Ермоловых оба мужчины по чужим краям, когда-то еще вернутся.

У Валентины Степановны и того хуже: женатый сын накрепко обосновался в Москве — редкий гость у матери. Григорий Петрович — некогда рачительный хозяин — совсем отбился от дома.

— Мой-то на старости лет с ума свихнулся, — призналась однажды соседка Валентина Степановна. — Знаешь, чай, краснорылую бабу поперек себя шире, что пивом на площади торгует?.. Ее своей кралей облюбовал. И сына не постеснялся, не пожалел, как прищучила его эта самая любовь!

Аграфена Егоровна с тех пор каждый день забегала на половину Луниных и все под каким-нибудь предлогом, хотя скрытой заботой было проведать Валентину: не легко, поди, на тридцатом году супружеской жизни остаться брошенной мужем!

Валентина Степановна держалась с достоинством и, должно быть, как за якорь спасения, ухватилась за свою работу в яслях, нянчила ребятишек, не считаясь со сменами.

«Ну, да бог с ним, с домом-то», — думала бабка и с неменьшим нетерпением, чем Катя, ждала Андрея. Он сообщал, что скоро должен приехать.

До возвращения Славы было еще долго, он отслуживал действительную, и ему оставалось полтора года.

По целой неделе Аграфена Егоровна сочиняла внуку письмо: он тосковал на чужбине и просил, чтобы она писала ему про все подробности их жизни. Сам же он с некоторых пор стал отвечать коротенькими, однообразными писульками: «Жив-здоров. Служу. Служба идет по-прежнему».

Старушка иногда сердилась на такие отписки и выговаривала Славе:

«Хоть бы стишок новый прислал, али перестал складывать? — спрашивала она внука и успокаивала: — Ну, не кручинься, дома распишешься. На чужой стороне даже птицы поют хуже».

— Уж не случилось ли там с ним чего? — часто пригорюнившись, вслух высказывала она свои думы.

Катя искренно дивилась:

— Не выдумывай, бабушка, никаких происшествий нет. Да и быть не может. Просто скучает парень, немного тяготится подневольной жизнью и писать особенно нечего!

Когда Катю в городке окликнула незнакомая женщина, отрекомендовавшись Анной Семеновной, матерью Тамары, с которой Слава учился в одном классе, она не сразу поняла, почему та заговорила с ней. Женщина мялась к как будто не рисковала сразу высказать что-то. Катя нетерпеливо поглядывала на нее.

— Слышь, отойдем-ка в сторонку, вон кстати и скамеечка, — словно переборов в себе какую-то преграду, настойчиво предложила Анна Семеновна. Полное, доброе лицо ее, тронутое морщинками, выражало растерянность и сочувствие. — Слышь-ка, ты сестра ему, что ли, доводишься? Болен ваш Слава, опасно болен. Вот дочка мне из Риги его письмо переслала. Только он просил не говорить вам…

Анна Семеновна из-за пазухи извлекла конверт и сунула его Кате в руки.

Екатерина машинально взяла, глазами пробежала адрес, написанный родным почерком Славы со старательно выведенными заглавными буквами.

— Читай, читай. Не до секретов теперь. Болей парнишка-то, по госпиталям возят.

Женщина всхлипнула, а Катя еще ниже наклонила над письмом голову.

«Так вот почему ты писал нам всего несколько строк, — вспыхнула догадка, — Славка, милый, что же ты наделал, зачем скрывал от нас?»

Катя вскочила со скамейки: нужно было что-то срочно делать: бежать на почту, дать Андрею телеграмму, чтобы связался, если сможет, с госпиталем и постарался увидеться с братом. Вдохнуть в Славу надежду и спасти, спасти!

— Да постой, да ты куда? — тормошила Катю женщина, пугаясь ее глаз, ее лица без кровинки. — Да ты в себе ли, деточка моя?

— Не задерживайте, Анна Семеновна, дорога каждая минута. Вы читали, он пишет… — Она хотела сказать «при смерти» и не смогла, зарыдала, закрывая лицо руками.

— Сумку-то с продуктами хоть домой отнеси, — посоветовала женщина. — А то давай я снесу?

— Нет, нет, я сама. Ничего нельзя говорить бабушке, это убьет ее…

Всю дорогу до почты, перекладывая тяжелую сумку из одной руки в другую, Катя думала, что предпринять и как быть с бабкой?

Потом ее настигли воспоминания о таком же вот воскресном дне, проведенном вместе со Славой, когда они еще были оба школьниками. Они возвращались из леса с веточками распустившейся вербы, смеялись над своими мытарствами по рыхлому снегу. У брата шапка сдвинута набок с поднятыми, но незавязанными ушами, русые волосы спадают на лоб. Блестят глаза, а щеки розовеют от лесного воздуха. Городок с трех сторон обступает лес, голубовато-сизую стену его видно из окон, а улицы насквозь продуваются настоянным на хвое ветром.

Слава потерял варежку и заранее готовил себя держать ответ в стихах перед грозной бабкой. Здоровье, ощущения счастья жизни, — все с ними и, кажется, так будет вечно!

Невозможно представить брата прикованным к больничной койке, немощным и слабым.

На почте работали знакомые девушки, они знали Славу и приняли телеграмму вне очереди.

На обратном пути Катя плелась нога за ногу, бессознательно оттягивая встречу с бабушкой. Присев на чью-то скамейку у палисадника, Катя вновь перечитала письмо брата с тайным желанием выудить хоть какую-нибудь надежду из его строк. Может быть, она что-то опустила вгорячах, преувеличила?

Нет, все оставалось то же, с криком боли: «Где молодость, где будущее?»

— Катя, а ты загулялась… — начала было Аграфена Егоровна, открывая дверь, но, взглянув в лицо внучки, смешалась.

— Ой, никак случилось что? Со Славочкой, да? Дорогой мой внучоночек… — закричала бабка, и у нее подкосились ноги.

Катя вовремя поддержала ее, довела до кровати, не переставая говорить.

— Бабушка, бабушка, опомнись, нельзя так! Мы выходим Славу, спасем. Андрей привезет его. Я дала ему «молнию». Дома стены помогают. Может, еще ничего нет опасного, мало ли что Слава написал этой Тамаре.

Последнюю весточку Славы они получили два дня назад, — все тот же примелькавшийся треугольничек и почти с теми же словами. Они теперь вглядывались в него, брали на подозрение каждую буковку. Почти целый год, — страшно представить, — они ни о чем не догадывались. А у него изменились не одни письма, а и номер почтового ящика, что он объяснил переводом части в другое место. Не часть, а Славу перевели в госпиталь, и он утаил это, решив молчать до конца.

«Если выживу, то приеду и дома обо всем узнают. Ну, а если мне суждено на роду умереть, — что ж, они тоже узнают, им, надо полагать, сообщат по всей форме…» — писал он в письме к Тамаре.

Среди ночи от Андрея принесли телеграмму. «Принимаю меры. Берегите себя». И Катя с бабушкой, уже не обманывая друг друга, что будто спят, оделись и просидели до первой электрички.

В неясном свете наступающего утра лица у обеих выглядели серыми, утомленными. От усталости они почти не говорили между собой, думая о Славе в госпитале… Как ему, наверно, одиноко там, горько и тяжело от безотрадных мыслей. И как хочется домой, вот в эти невысокие комнаты с изразцовой печкой и окнами в палисадник!

«Бедный мой страдалец, пусть бы мне, зажившейся на свете старухе, выпали на долю твои муки, пусть во сто крат увеличенные, лишь бы избавить тебя. Есть ли после этого справедливость, бог в небесах? Сколько раз я сомневалась в тебе, господи, и теперь сомневаюсь!»

Аграфена Егоровна прошла в спаленку, поставила на стол складную иконку и стала молиться. В неплотно прикрытую дверь виднелась ее сгорбленная спина, серые подошвы подшитых валенок и слышался неясный шепот.

— За что, господи, за что наказываешь?

Катя уставилась в одну точку в стене, оцепенев от внутренней боли, сейчас она не верила ни в помощь Андрея, ни в чудо, что брат выживет. Слишком далеко зашла болезнь, а на дворе весна и у брата очень опасный возраст для такого заболевания.

Прощаясь, бабушка с внучкой не стали утешать друг друга, боялись вымолвить фальшивое слово.

После телеграммы целых три дня от Андрея не было никаких известий. На четвертый Кате принесли вызов на телеграф. Нина поехала с нею.

Апрельский день сиял над городом. Сухо, тепло, и уже появились на улицах поливальные машины.

Подруги ехали в трамвае, сидели у окна. Всю дорогу их провожали огромные надписи на облупившихся стенах домов, с длинными указательными стрелами: «Вход в бомбоубежище».

В первую военную осень им частенько доводилось отсиживаться в этих самых подвальных бомбоубежищах с распорядительными дежурными из домоуправлений. Прятался в них как-то и Слава, когда приезжал навестить сестру.

На телеграфе, как на вокзале, было полно ожидающих. На весь зал звучали названия городов и приглашения зайти в кабину.

Екатерина волновалась: где-то в Берлине на телеграфе сидит сию минуту Андрей, и вот-вот она услышит его голос, пролетевший через пограничные кордоны.

— Здравствуй, Катенька, — поздоровался муж каким-то не своим, тусклым, без живых интонаций голосом, и сердце сразу стало точно проваливаться куда-то.

Прильнув к стеклу приплюснутым носом, стояла по ту сторону кабины Нина. Ее широко распахнутые глаза следили за подругой.

— Сядь, Катюша, не видишь, что ли… — приоткрыв дверь в кабину, громким шепотом проговорила она.

Катя нащупала свободной рукой стул, села. Сердце понемногу возвращалось в привычный ритм.

…Получив от жены «молнию», Андрей в тот же день сумел вылететь к Славе в госпиталь.

Повидав за войну не мало смертей, майор не ожидал, что его так растревожит кончина Славы. Но те смерти были на поле боя людей здоровых, только что бежавших и кричавших «ура», а тут перед ним лежал до костей изглоданный болезнью, уже почти без признаков жизни, юноша с льняными волосами.

Не веря своим глазам, Андрей шепотом окликнул его по имени и в тот же миг увидел устремленный на себя потухающий взгляд. Он сначала ничего не выражал, а потом налился знакомым до боли огоньком радости, а склеенные губы с трудом разомкнулись.

— Андр-рю-ша… — с видимым усилием, будто по слогам, произнес Слава, собрав последние силы.

Под изголовьем у него нашли в блокноте нацарапанное карандашом:

Эта записка, письмо врача и посылка с вещичками солдата, с двумя шелковыми женскими рубашками, приготовленными в подарок, где-то трясутся теперь в почтовом вагоне.

Скоро низенькая, заплаканная старушка, шаркая больными ногами, понесет с почты посылку в деревянном ящике, точно маленький гроб, по хорошеющим с каждым днем после войны улицам городка, по которым она когда-то, не помня себя от радости, несла из родильного дома новорожденного внука.

Глава 3

Данила Седов, отвоевав почти два года, успел поздравить Нину с днем окончания войны. А через два месяца к ней пришла похоронная из Берлина с письмом из части:

— Катя, Катя, не может быть, нет, так не бывает! — кричала Нина, принимаясь в сотый раз перечитывать последнюю весточку Данилы. — Смотри, он писал: «Жди меня, теперь уже все позади!» А ты знаешь, он меня никогда ни в чем не обманывал. Скажи, разве это не так? — подступала к подруге Нина, умоляюще и требовательно заглядывая в ее глаза.

Тогда не выдерживала Катя и под каким-нибудь предлогом выскакивала из комнаты, чтобы украдкой выплакаться. Она понимала Нину: надеяться и ждать, потом быть твердо уверенной, что наконец-то дождалась, и вдруг… удар! Не всякий человек мог вынести такое! Нина заболела. Она почти не спала, таяла на глазах и на ампутированную в ступне ногу нельзя было наступить.

— Пусть она поживет у нас, пока не придет в себя, — сказала как-то Аграфена Егоровна внучке, сердясь на ее недогадливость. — Давно предложила бы это сама.

— Не раз, бабуся, думала, каюсь, да боялась. Не молоденькая ты у нас, тебе нелегко с хозяйством управляться.

— Ну, на доброе дело сил хватит! — возразила бабка.

В погожие дни Нина с утра до вечера полулежала в гамаке в саду, лениво перебирая спицами. Катя снабдила ее вязанием, — до осени хватит! И варежки Наденьке нужно и свитерок. Хитрая, — спасает от тоски, от дурных мыслей. Думать при вязанье и впрямь некогда: знай себе петли считай!

Когда Нина уставала, подзывала Наденьку: просила рассказать о подружках, о ребячьих делах.

После работы приезжала домой Катя, в Москве не оставалась. Тогда Нине совсем хорошо: костыль под мышку и вдвоем до леса.

Первой начинала Катя, рассказывала, как жилось с Андреем во Владивостоке, как родилась дочка. Воспоминания волновали ее, глаза блестели, на похудевших щеках разгорался румянец.

В такие минуты горе Нины будто отступало куда-то. Было и у нее, как у Кати: любовь, семья. Данила любил ее не меньше, чем Андрей свою Катеньку. Да, было!..

Нина сидела на пне под березой, костыль лежал рядом, примяв траву с ромашками. Она не сразу поняла, что плачет: текли и текли по щекам слезы. Хотела скрыть их от подруги, но Катя увидела, осеклась на полслове. И уже, что совсем не ожидала от нее Нина, вдруг попросила:

— Расскажи-ка мне про Даню. Небось многое найдется, чего я не знаю…

Лицо Нины выразило удивление; еще только сегодня она думала: нельзя, слишком больно касаться того, что навеки оборвалось со смертью Данилы! Хотелось забыть все, хотя бы на первое время, вырвать из памяти.

И все же, может, Катя права: нужно говорить, вспоминать и тогда, наверно, станет легче, особенно по ночам…

И тут Нине вспомнился один случай, как Данила, перевозя ее к себе, послал за вещами заводской грузовик.

— Можешь себе представить, Катя, зрелище? Я тебе, кажется, не рассказывала. Подъезжает эдакая махина к крыльцу, Даня на улицу, а шофер развеселый надрывается во все горло: «Приданое жениху привез, помогай разгружать!»

Заглянули в кузов, а там моя корзинка помятая вместо чемодана, зонт, подушка, фетровая шляпопенция. Помнишь, ты так мою зеленую шляпу называла?. — спросила Нина, и Катя впервые за последние десять дней увидела на губах у нее улыбку.

— Еще бы не помнить, отлично помню, Ниночка! — поспешила отозваться Катя.

— Ну вот, с тех пор Даня повадился дразнить меня невестой с приданым!

Где-то совсем недалеко закуковала кукушка, ей откликнулась другая, издали. Молодые женщины притихли, властно захваченные волшебством майского леса.

— Жить-то нам сколько, Ниночка, — помолчав с минуту, прошептала Катя.

— Одной… без него! — так же шепотом возразила Нина и закрыла лицо руками.

Катя поднялась с земли, не зная, что сказать, как утешить, с чувством безысходного сострадания смотрела на склоненную перед ней белокурую голову.

— Что же делать, Ниночка, нужно жить, — наконец проронила она, не удержала вздоха, подумала: «Сколько теперь молодых вдов, обреченных на одиночество!»

С этого дня, по наблюдениям Кати, в настроении Нины наметился перелом: то она становилась говорлива, особенно в лесу, и тогда имя Данилы не сходило с ее уст, то мрачнела при малейшем напоминании о нем, прятала глаза. Тогда Катя спешила перевести разговор.

Бабушке она наказывала следить за Ниной, не оставлять ее одну.

Аграфена Егоровна с грустью соглашалась:

— Уж и не говори, у самой сердце изныло на нее глядючи!

Заметив как-то усилия Аграфены Егоровны не оставлять ее одну, Нина сказала Екатерине:

— Ты намекни старушке… одним словом, за мной никакого догляда не нужно. Кожа у меня дубленая, сама знаешь, сколько мне всего выпало на долю и хорошего и плохого, особенно с тех пор, когда фашистский ас будто специально в меня метил!..

— Хорошо, намекну, — согласилась Катя. — Но я прошу тебя, — Катя помолчала, — не замыкайся, ради бога, со своим горем… Чуть невмоготу — беги ко мне, к бабушке… Понимаешь?

Нина молча кивнула. Ни единый мускул не дрогнул на ее лице, только нижняя губа была чуть-чуть прикушена. И это не предвещало ничего хорошего.

— Ниночка! — в растерянности произнесла Катя.

Нина сорвалась с места, бросилась к своему чемодану, дрожащими руками стала выкладывать на стол письма Данилы, его ордена, которых хватило бы на несколько человек, присланные ей из Берлина.

— Вот, на, убери. Пока не могу… ни читать, ни видеть, — задыхаясь говорила Нина.

Катя в испуге бросилась помогать ей, мысленно кляня себя, что сама не догадалась сделать это раньше!

Глава 4

Трудно писалось в графе о семейном положении коротенькое слово из пяти букв: «вдова». И еще труднее было испытывать на себе, что значит вдовья доля.

Вызов к директору застал Нину врасплох: ни разу еще ей не доводилось бывать в его кабинете, а самого директора она видела лишь в президиуме на собраниях. Высокий, представительный мужчина восточного типа. О нем шла молва, как о хорошем, знающем дело специалисте, но с рабочими он держался высокомерно, и это не прощалось ему.

«Грехов за мной вроде бы никаких нет», — решила Нина и смело открыла тяжелую дверь кабинета.

Разговор с первых же слов был далек от того, о чем думала Нина: нет, не работой на производстве, а ее личной жизнью интересовался директор.

— Вы замужем? — спросил он и следом полуутвердительно добавил: — Надеюсь, брак оформлен в документах?

— Нет, не оформлен. А что? — недоуменно ответила Нина, обегая взглядом лицо и плотную фигуру сидящего перед ней человека. Она все еще не понимала, что ему нужно от нее, куда он клонит?

— В подобном случае, извините меня, — он слегка нагнул голову, — вы незаконно занимаете комнату погибшего капитана Седова. Мы вас должны потревожить…

— Я жена Данилы Седова, об этом весь завод знает! — вырвалось у нее, хотя не стоило, наверно, объясняться.

Он нехорошо усмехнулся краешками губ, — знаем, мол, таких. Впрочем, тут только, кажется, заметил, что она красива, и смягчился.

— Вот вам мой совет: напишите заявление и пусть свидетели подтвердят, что вы жили с Седовым, как муж и жена.

Прикусив губу, с повлажневшими глазами, она медленно покачала головой: «свидетели… заявление…» Если бы это услышал Даня!

Нина поднялась и, держась за спинку кресла, скованно пошла к выходу, ничего не видя вокруг. Пусть выселяют, пусть делают, что хотят!

Директор крикнул ей вдогонку:

— Простите, а что у вас с ногой? Ах, да, припоминаю… мне говорили. Не волнуйтесь, товарищ Полякова, мы вам подберем хорошую комнату, но поменьше. На заводе тяжело с жильем. Поймите меня правильно!

«Поймите меня правильно… Поймите, поймите», — назойливо звучало в ушах Нины, пока она, неуверенно ступая, шла домой, тяжело переставляя ногу с протезом, будто сразу разучилась ходить без палки.

Мучаясь ночью бессонницей, Нина вдруг упрекнула себя:

«Нюней вела себя перед директором… Постоять за себя не смогла. Ну, сходи к Кате, поплачься, она за тебя побежит хлопотать…»

«Я устала, я инвалид-хромоножка, — садясь на кровати и спуская ноги на пол, впервые с беспощадной прямотой призналась себе Нина. — Теперь я уж, наверно, никогда не смогу вслух назваться женой Данилы. А характера у меня хватит, чтобы никого не обременять».

Через день к Поляковой зашел домоуправ и предложил вместе с ним посмотреть комнату для нее.

— В соседнем доме, в трех шагах отсюда! Вот только не знаю, как вы втисните туда свою мебель, разве в кухню частично поставите.

Не говоря ни слова, Нина встала, надела жакет. Незваный посетитель вышел за ней следом на улицу.

— Куда хотите переселяйте, хоть к черту на рога, — проговорила она, останавливаясь, и, всхлипнув, побежала в сторону.

К вечеру ее переселили, и две будущие подружки по новому дому, назвавшие себя вдовами фронтовиков, ждали Нину у порога.

— Не горюй, — принялись они утешать ее, — наши милые головушки в земле лежат, стало быть, некому пожалеть нас!

Они организовали в честь новоселья пирушку, хозяйствуя у Нины, как у себя дома, — Оля-большая, Оля-маленькая. Обе сероглазые, с широкими поясами на тонких талиях.

Выпили, попели грустные песенки о вдовьей доле, потом перед Ниной лихо выбили чечетку.

— Ничего, если нас никто замуж не возьмет, то мы и во вдовах распродокажем, — подмигнула Оля-маленькая.

— В самом деле, почему бы и нет, — быстро ослабев от двух рюмок вина, подтвердила Нина. — Назло всем чинушам!

Она стукнула кулаком по столу, глаза ее со злой сосредоточенностью смотрели в одну точку.

Проснувшись утром, Нина не почувствовала раскаяния за вчерашнее, — наоборот, оглядев потолок и стены чужой комнаты с обшарканной, местами отлетевшей штукатуркой, она мысленно продолжала свой диалог с директором:

— Благодарю за официальное, так сказать, освобождение от долга быть верной памяти погибшего… А знаете, так, пожалуй, в самом деле станет легче житься… Вы видели двух Оль? Хорошие девчушки, но немного жалкие, как все потерянные, сбившиеся с пути люди…

Катя прибежала к Нине, когда она уже целую неделю жила в другом доме. Оля-большая и Оля-маленькая в пылу хозяйской деятельности носились из комнаты в кухню, готовя закуски. Ожидался маленький пир в связи с предстоящим знакомством.

— Замуж меня собираются выдать добрые души, — конечно, если сумею понравиться ему больше законной половины! — похвасталась Нина, взбивая перед зеркалом волосы. — Как ты думаешь, чья возьмет?

— Нинка, что с тобой? — тихо спросила Катя, перебивая ее. — Ты же знала, я с ангиной сижу на бюллетене… Ну приехала бы к нам домой, небось дорогу не забыла. В комитет комсомола обратилась бы. А теперь ты психуешь…

— Полегче, Катенька, в выражениях. Все правильно. Я одна в большой комнате ширилась, а туда вселили целую семью. Что же касается деликатности и всякой другой чепухи — это побоку, невелика я цаца. И вот что: ты меня не трогай. Старушке от меня кланяйся, я люблю ее, а ты держись подальше. Мне с тобой теперь не по пути. Видела, какие у меня приятельницы завелись?

— Опомнись, Нинка, сама на себя наговариваешь! Это от обиды у тебя. Пусть Ольги остаются здесь, а ты поедешь к нам. Сейчас, сию минуту. Слышишь?

Катя схватила ее за руку, потянула к себе. Оли деликатно вышли на кухню, кто-то из них приглушенно всхлипнул.

У Нины смешно торчала на макушке недокрученная в локон прядь волос, халат распахнулся. Она осторожно высвободила свою руку из Катиных рук. Не может она ожесточать себя против Катюшки, против ее бесценной бабки! Пусть уходит с миром, но не вмешивается в ее жизнь…

— Ну, не буду мешать, — угасшим голосом проговорила Катя, отводя глаза. Она и сама в эту минуту не разбиралась в своих впечатлениях: осуждать ей или жалеть подругу? Наверно, жалеть, хотя было обидно, что Нина так быстро променяла ее на неразлучных Оль.

Из окна было видно, как шла Катя по тротуару к трамваю в легком цветастом платье и в белых босоножках на высоких каблуках. Нина с горькой завистью смотрела на ее красивые ноги и думала о своей култышке, из-за которой она теперь всю жизнь обречена носить протезную обувь.

Вернулись из кухни велеречивые подружки, увидели Нину в меланхолии, затараторили наперебой: ей ли горевать с ее красотой, да с таких лиц мадонн рисуют и на выставках выставляют! Пусть она сейчас же посмотрится в зеркало, — до чего же она прелесть!

— Уж если тебя женщины хвалят, значит, ты безусловно хороша!

Нина тряхнула головой, точно груз с себя сбросила, — в чем, в чем, а уж в силе красоты своей она не однажды убеждалась, хотя, правда, есть народная поговорка: «Не родись красив, а родись счастлив!» За счастье, говорят, надо бороться. Она сегодня не совсем верно сказала Кате о предстоящем якобы новом знакомстве. Знакомство старое — Виктор Лунин. Только он теперь семейный человек. Ну, это Нины меньше всего касается: судьба и люди к ней безжалостны, значит, и она подальше спрячет свою сентиментальность.

«Хочу счастья, хочу, чтобы меня любили!» — развеселясь, подумала Нина, почти уверенная в осуществлении своих планов насчет Виктора Лунина.

Глава 5

На посторонний взгляд жизнь семьи Виктора Лунина протекала правильно: по утрам муж и жена, отведя сына в детский сад, спешили на работу. У Фаины в горделивой улыбке морщились губы, когда она здоровалась со знакомыми, представ перед ними в семейном благополучии, Виктор прятал глаза, он страдал, сознавая, что жена достойна лучшей участи…

А началось это все с того памятного вечера, когда известные на заводе своей неразлучностью вдовы Ольги, пригласили Виктора на вечеринку к Нине. Он принял их приглашение, как стакан воды в жару, как утоление жажды, потому что сам давно искал такого случая.

Стоило узнать, что Седов не вернулся с войны и Нина стала свободной, как Виктор уже не мог совладать с собой. Отвергнутая любовь будто мстила за себя. Для него стало потребностью хотя бы мельком увидать Нину или услыхать ее голос в трубке телефона!

Виктор дошел до того, что плакал по ночам во сне и в родном сыне ему перестало нравиться внешнее сходство с женой. Он презирал себя за это, удваивал к мальчику внимание и тем самым, наверно, баловал его. Это было плохо, конечно, зато он заметил, что его вот такая показная любовь к ребенку, — усыпляла подозрительность жены и обезоруживала ее.

Отправляясь к Нине, Лунин готовился, если она заговорит о прошлом, — не защищаться, а умолять простить его. Виктор знал Нинину доверчивость и рассчитывал на это. К тому же она должна понять его теперешнее состояние!

Открыв Лунину дверь, Нина до боли знакомым движением занесла свои полные руки к нему на плечи и нежно поцеловала. Ни слова упрека, ни единого напоминания о том, что мучило его!

С вечеринки в тот вечер он ушел вместе с Ольгами, — так приказали удивительные глаза Нины. Не прощай, а до свидания сказала она ему. И свидания их стали продолжаться.

Старший Лунин, Григорий Петрович, быстро догадался, что происходило с сыном, косо смотрел на него, но молчал.

Жене Виктор сказал, что он занимается по вечерам, и она терпела это.

Лунин иногда поражался, как вездесущая заводская молва до сих пор не коснулась его отношений с Ниной, Но когда-никогда она доберется и до них. Страшно представить, что будет тогда! Во-первых, с женой, — он не мог предугадать, как поступит она в подобном случае. А что скажут о нем в коллективе, на партийном бюро, если, к счастью, дело не доведут до общего собрания!

Но разве он виноват, что любовь так завладела им и держит, не отпуская?

Предположим, — товарищи поймут его, посочувствуют даже, — ну, ошибся с женитьбой — бывает такое, и Фаина отпустит с миром, даст развод, — все равно ничего не устроится в его жизни! Нина не согласится стать его женой, — в минуты горького раздумья Виктор понимал это. Он сам, собственной нерешительностью испортил свою судьбу… Ведь было у них поначалу так, что Нина сама предлагала ему «радость и невзгоды — все пополам», а он стал уговаривать ее подождать, пока он защитит диплом инженера, и тогда им не будет страшно никакое общественное мнение!

У него не разжимались губы сказать ей, что на сына придется платить, а ему хотелось бы иметь возможность пожить в удовольствие. И потом… необходимо постепенно подготовить Фаину. Он был еще в состоянии раздумывать, пренебрегать просьбами Нины!

Однажды Виктор застал Нину плачущей: она сидела, не зажигая света, все лицо ее и даже руки были солоноватыми от слез. Он стал ее расспрашивать, почему она плачет. Нина на его вопрос ответила загадочным вопросом:

— Не пойму тебя, Виктор, что ты за человек?

Ему бы надо выспросить ее, успокоить, а он принял высокомерный тон и, помнится, не приходил два дня.

У него иногда кружилась голова от сознания того, что его одновременно любят две женщины. В такие дни он чувствовал себя способным не видеться с Ниной неделями и ему казалось, что стоит серьезно захотеть, и он больше никогда не заглянет к ней.

Потом он первый бежал к Нине, сломленный ее выдержкой или равнодушием, каялся, умолял, чтобы она немедленно потребовала от него какой-нибудь жертвы, — он все сделает для нее!

— Не хочу на жертвах строить свое благополучие, — отвергала она.

Практичные Оли уже давно перестали понимать, что происходило с подругой: сколько раз на их глазах она упускала явную возможность поймать Лунина на слове и заставить жениться на себе.

Нина сердилась:

— Вы все о Викторе толкуете, а меня в расчет не берете, будто мои чувства окаменелости…

— А раз так, плюнь на него и не трать попусту золотые денечки!

— Хватит советов! — кричала Нина и замыкалась в себе. Нельзя человека ловить на слове или разными хитростями принуждать его к женитьбе. Да и любит ли она Виктора Лунина, как любила Данилу? Едва ли. Просто одиночество и привычка. Виктор знал ее еще самонадеянной девчонкой с золотыми веснушками на носу. Веснушки давно уже почему-то перестали появляться по весне, а длинный перечень их совместных воспоминаний все рос.

Однажды Нина случайно увидела всех троих Луниных вместе. Сын сидел у отца на плечах, размахивая деревянной саблей, а жена держала мужа под руку, уверенно шагая на своих худых ногах.

Нина не знала, как пройти мимо них, куда отвести глаза! И сразу вся ее жизнь после смерти Данилы стала представляться ей никчемно прожитой, наполненной ложью и самообманом.

«Ну какая тут может быть любовь, когда отец уходит от ребенка?» — думала Нина, не в силах отогнать облик черноголового мальчика на знакомых плечах.

Заводской пятиэтажный дом с четырьмя подъездами жил своей обычной жизнью: из открытых окон неслись обрывки разговоров, музыка, слышались голоса детей. И лишь окно Нины Поляковой мрачно чернело без света; она лежала в постели, растирая кулаками слезы по щекам. Странно, в этой чужой комнате ей все реже и реже вспоминался Данила. Прошлое отмирало, стиралось в памяти.

«Только бы хватило у меня сил развязаться с Виктором, и я начну новую жизнь, — успокоившись, сказала себе Нина. — Может быть, пойду учиться, пока не поздно и на заводе постараюсь стать незаменимой. Сколько теперь женщин, одиноких, лишенных семей, видят цель своей жизни в успехах на работе, на общественном поприще. И ничего — живут и не считают себя обойденными счастьем».

…С Луниным они встретились на заводе случайно у выхода в вестибюль. Было похоже, что эту видимую случайность организовал он.

— Почему ты притворяешься, что тебя нет дома, когда и соседи говорят, что ты сидишь, запершись? — исступленно шептал он, хватая Нину за руку. — Я изнемогаю, вторая неделя минула… Ну зачем так, милая? И эта непонятная жестокость! Впрочем, я догадываюсь…

— Хорошо, приходи, — сказала, поразмыслив Нина. В самом деле: следовало поговорить, попрощаться.

Прежде чем отпустить ее, Виктор, пренебрегая всяким здравым смыслом, быстро притянул Нину к себе и поцеловал на виду у выходящих с завода рабочих, среди которых могли быть и знакомые.

Нина вспыхнула, быстро зашагала прочь: поведение Виктора — неважный залог для хладнокровного разговора, да и вообще нужно ли встречаться для того, чтобы расстаться? Он, вероятно, так и понял это.

«Уйду на вечер куда-нибудь, вот и все», — раздумывала Нина, невольно ловя свое отображение в витрине магазина. В красном с белыми горошинами платье она нравилась сейчас самой себе, и легкое прихрамывание совсем не портило походку.

Лунин не оставил ей времени на колебания: уходить или не уходить, — он ворвался следом и с трагическим лицом заговорил, что он конченый человек, если она не согласится навечно связать их жизни!

— Да ты хоть присядь сначала, — с иронией сказала Нина в ответ на его высокий слог. И добавила: — Прежде чем связываться, развязаться нужно…

— Я знаю, я виноват перед тобой. Сегодня же я во всем признаюсь Фане.

— Нет, подожди, выслушай меня… Я не хочу портить жизнь твоему сынишке. И потом… надо выяснить наши чувства.

У него округлились и вмиг повлажнели глаза. Стол разделял их, и Лунин как будто был рад этому обстоятельству.

Нина внимательно всмотрелась в его лицо.

— Виктор, ты пьян! — с испугом вырвалось у нее.

— Не пьян, а выпил. С горя выпил. Ты пойми меня и прости. — Он потянулся за ее рукой, взял, прижал к щеке и затих. Он думал: сказать или не сказать ей правду об их отношениях, чем беспрестанно мучился последние дни.

Да, он — Виктор Лунин — сукин сын перед ней… Он испугался тогда ее протеза. И отец не пристыдил его, а настраивал против. И вот его — Виктора — настигло возмездие за преданную любовь! Он не любит по-настоящему ни жену, ни сына. И все-таки не так просто взять и уйти от них.

Нина сидела, выпрямившись, не отнимая руки, и с чувством жалости смотрела на склоненный затылок Виктора. Ему, очевидно, тяжелее, чем ей, ведь он вынужден лгать каждый день. А что стоит заглянуть мальчугану в глаза, полные наивного доверия к нему — отцу!

— Погибший я человек, Ниночка, — подняв свои пьяные глаза на Нину, заговорил Виктор. — Фанька подобру не отпустит, всю анкету мне испортит! Она такая.

— Так вот что тебя держит в нерешительности, — не ребенок, а анкета!

Нина вскочила. Кровь бросилась ей в голову. Подбежав к двери, распахнула ее.

— А ну быстрее, шагом марш! — закричала она с покрасневшим от гнева лицом.

Не взглянув на нее, Лунин вышел. Нина знала, как самолюбив Виктор, и ей вдруг сделалось не по себе, — может быть, еще не поздно побежать за ним, вернуть? Кто знает, возможно, потом она пожалеет, что прогнала его?

Так думала Нина, но не сдвинулась с места. Минуты через три, выпив валерьяновых капель, она взяла из шкафа Данилы любимую книгу, «Сагу о Форсайтах», и села читать. Нина надеялась, что чужие судьбы хотя бы на время отвлекут ее от болезненного самокопания в собственной судьбе!

Нина ошиблась насчет самолюбия Виктора Лунина, или ему было сейчас не до него: он предпринимал попытку за попыткой увидеться с нею и все изменить!

Он не лгал, когда писал в своих ежедневных письмах, отсылаемых по почте, что никогда даже не представлял себе, до чего бывает необъятна и нестерпима тоска по человеку!

Лучше, должно быть, было бы просто не читать их, а тотчас сжигать нераспечатанными, но у Нины на это не хватало выдержки. Она читала, хмурилась и весь вечер только и делала, что сидела в неподвижности и думала, думала.

Разумеется, Виктор не идеал человека, но в постоянстве любви ему не откажешь.

«Может, хватит мучиться и его мучить? Сказать — судьба, и будь, что будет. Постучится, — впустить…»

Нина вздрогнула от стука в дверь, поднялась, оглушенная радостным замешательством. Она была уверена, что пришел Виктор, — и не спросив «Кто там?», повернула в замке ключ.

Перед нею стояла женщина.

— Фаина Лунина, — отрекомендовалась незваная гостья, не протягивая руки.

Нина отступила в глубь комнаты: пусть заходит и пусть говорит, что ей нужно от нее.

Посетительница принялась всхлипывать, прикрыв глаза ладонью. Хозяйка дома пожала плечами: этого еще не доставало!

Она оглядела женщину: полная, в красном плаще, черные глянцевитые волосы забраны в пучок.

— Перестаньте плакать, — Нина чуть было не сказала «хныкать». — И садитесь.

Жена Лунина покорно села.

— Нина Александровна, умоляю вас, — складывая руки в молитвенный жест, заговорила она. — Верните мне мужа и отца Сережи… Я мать семейства. Он не нужен вам, вы всего-навсего забавляетесь Витей! Хотите, я встану перед вами на колени?

— Э-э-э, знаете что, бросьте-ка разыгрывать комедию. — Нина поднялась со стула. — Муж останется при вас. И мой совет вам: не унижайтесь, никогда ни перед кем не унижайтесь. Женщине это не к лицу.

— Учите меня, учите. Я такая молоденькая вышла замуж, — залепетала Фаина. — Прямо со школьной скамьи.

«Года на два меня помоложе, а воображает из себя несмышленыша!»

— Ну, нет, — ответила Нина, — в учительницы я вам не гожусь. И извините меня, я занята.

— Значит, я могу надеяться? — топчась у выхода, промямлила Фаина, останавливая на лице Нины свои большие, но не выразительные глаза. Просящая жалкая улыбка кривила ее губы.

Нина секунду помедлила, ей все мерещилось, что не может такая женщина ничего переживать по-настоящему, и только это подобие улыбки под конец немного выжало сочувствия.

Дверь захлопнулась, Нина осталась одна. Она могла быть довольна собой. У Фаины она наверняка оставила впечатление великодушной и гордой женщины! А дальше что? Жена вернется домой, и, кто знает, Виктор, возможно, будет всячески утешать ее, унижаться перед ней. В конце концов они помирятся. Да нет, Фаина не позволит себе ссориться с ним, ее цель — вернуть, удержать мужа. И Нина сама только что помогла ей в этом.

Виктор знал, куда отправилась жена, оставив на его попечение сынишку. Знал, но ничего не предпринял, чтобы остановить ее, — больше того, он подобно утопающему хватался за соломинку: а ну как встреча с женой пробудит в Нине ревность, и она не захочет потерять его?

Не видя от волнения стрелки на часах, он то и дело смотрел на них, то утешая себя надеждой, что Фаина принесет ему спасение, словно она пошла хлопотать за него, то впадая в уныние.

— Я, Витя, от нее, просила, чтобы она отпустила тебя, — ровным голосом проговорила жена, гладя голову подбежавшего к ней мальчика. — Ты понимаешь, у тебя семья…

— Дура! — закричал Виктор, нервно забегав по комнате. — Поздно схватилась, Нина прогнала меня. А я погибший человек…

Полными слез глазами Фаина смотрела на мужа. До чего же обидно прозвучал совет той женщины ни перед кем не унижаться!

«Ведьма она проклятая, приколдовала Витю… Всю жизнь ее любит…»

Виктор остановился, жена шагнула к нему, обняла его за плечи и, всхлипывая, стала говорить, что любит его и боготворит.

— Я все готова простить тебе, Витенька, как бы мне ни было больно… Разве она способна любить так самоотверженно, как я? Нет, и тысячу раз нет! Тебе с ней сразу не повезло и всю жизнь, я уверена, не было бы везенья. Ты вникни: она, по сути, неудачница. Сначала ногу оторвало, потом ты передумал на ней жениться. Затем на мужа — или кто он там ей — пришла похоронка…

— Ну, хватит, хватит, — совсем несердито остановил жену Виктор и то ли машинально, то ли намеренно опустил руку на ее волосы.

Чуть слышно вздохнув, Фаина притихла.

— Да, — помедлив проговорил Виктор, потрясенный любовью и прощением жены, — я крепко виноват перед тобой, Фаня. Представляю, сколько ты выстрадала!

Он приподнял ее лицо с устремленными на него глазами.

— Прости меня и забудь. Ты у меня необыкновенная, великодушная женщина! — добавил он с воодушевлением, впервые невольно сравнивая, как мудрено иногда ему бывало с Ниной и как просто с женой.

Глава 6

Всю войну Наденька прожила с бабушкой Аграфеной Егоровной, вернее, для девочки уже прабабушкой, и, Катя, положив себе за правило хотя бы раз в неделю навестить их, — твердо придерживалась этого.

Бабушка — есть бабушка, пусть не одержимая верой в бога и тем не менее, она могла пропеть вполголоса молитву перед сном или, садясь за стол, перекреститься, глядя в пустой угол.

С тех пор как Наденька помнила себя, она всегда понимала, что ее любовь и привязанность к маме совершенно иные, нежели к бабушке. Бабка вечно рядом, одевает и обувает, водит гулять, сердится, если внучка «не послухмянна».

Без слов ясно, такую бабушку поискать, — Наденька никогда не сменяла бы ее ни на какую другую. Остаться без бабушки даже на то время, пока она ходит в магазин, не взяв ее с собой, — большое огорчение. И страшно становится: а ну как не вернется!

Но мама — это что-то особенное. Ее редкие приезды — праздник для Нади, и для бабушки тоже. Странно, при маме получалось как-то так, что и капризничать не из-за чего! И, спасибо бабушке, — она никогда не жаловалась на нее хотя грозилась много раз.

— Вот лопнет мое терпение…

Терпение у бабушки, как видно, выдерживало, не лопалось, а время шло и шло. Даже сама бабушка говорила:

— Вырастешь, поумнеешь!

Хорошо устроена жизнь — все это сделается без Надиных усилий и стараний! Бабушка уверяла, что Надя растет по ночам, когда летает во сне.

Мама писала о ней дневник со слов бабки. Аграфена Егоровна, сетуя на слабую память, часто просила внучку напомнить ей, о чем рассказывать маме. Иногда это бывал ее разговор с куклой, услышанный бабушкой, а иногда неожиданно сказанное ею смешное словечко.

Мама редко, но читала дневник вслух, и тогда все трое смеялись.

В три с половиной года Наденька как-то незаметно, по кубикам с буквами и по большой географической Славиной карте, что висела на кухне, — выучилась читать и стала самой юной читательницей городской детской библиотеки.

Стоило посмотреть, с какой самозабвенной важностью она шествовала за руку с бабушкой обменять десятки раз прочитанную и, следовательно, заученную наизусть книжку, чтобы взять другую!

Когда небольшой запас местной библиотеки иссяк, мать стала привозить книжки из Москвы.

Рядом с чтением шла деятельная переписка с отцом. Слепленные бабушкой конверты уходили к нему каждую неделю. Наденька щедро одаривала отца своими цветными рисунками неизменных домиков, лучистого солнца и плоских человечков с растопыренными руками-палочками.

Катю пугали: пойдет ваша примерная дочка в школу, и вы наплачетесь с нею. Неинтересно ей будет в школе…

Из оставшихся лоскутков от плащ-палаток, которые Аграфена Егоровна шила еще в начале войны, — мать смастерила Наденьке сумку с «молнией». Шел второй послевоенный год, но Катя, как ни бегала по магазинам, нигде не могла купить своей школьнице ученический портфель.

Волнуясь больше дочери, Екатерина утром повела ее в школу, в ту самую, где она сама когда-то училась.

Старинное двухэтажное кирпичное здание с белыми окнами и с единственным балконом по фасаду, — как оно было хорошо знакомо ей за девять лет, проведенных здесь! И сколько с его стенами связано воспоминаний!

В последние годы без родителей, когда бабушка стала брать стирать белье на дом, а Катя помогала ей, чтобы заработать на кусок хлеба, — в каком не по росту коротеньком, вытертом пальтеце из «чертовой кожи», обутая в неуклюжие с заплатками на голенищах валенки, — она бегала зимой на уроки!

Наденька должна быть и будет счастливее в этой школе!

Ребятишек выстроили поклассно в ряды, каждый во главе со своей учительницей, и повели в пахнущую краской после ремонта школу. У Наденьки восторженно и чуть испуганно блеснули глазенки, когда в последний раз, уже на ходу, она оглянулась на мать.

Вот и кончилось беззаботное детство, — уроки в школе, домашние занятия, первые в жизни отметки за успеваемость! Наслушавшись от старших девочек о пятерках и двойках, Наденька не раз приступала к маме с вопросами, как она училась в школе и трудно ли получить пятерку?

Вмешивалась Аграфена Егоровна, очень чувствительная к фамильным данным:

— Ну, в нашем роду, начиная с тятеньки, все учились на похвальные грамоты. Помню, у нас в селе на Волге трехгодичная школа была, называлась она церковноприходской, на лошади нас туда из деревни возили… Так не поверишь ли, учитель-старик сколько лет помнил всех нас по именам. А в семье двенадцать душ, двенадцать учеников к нему перебегало…

Стремясь к самостоятельности, Наденька наказала матери не встречать ее из школы: мальчишек она не боится, а дорога все прямо и прямо, с подружками дойдет. Но Кате самой очень хотелось встретить дочку, и она пошла. У школы уже поджидали своих первоклашек другие матери.

Наденька вышла на улицу с уставшим личиком. Белый бант на подстриженных волосах девочки тоже висел поникший.

— А отметок нам никому не ставили сегодня, — первое, что сказала юная ученица, поднимая на мать свой серьезный и в тоже время будто виноватый взгляд.

Катя порывистым движением прижала русую головку к своей груди.

— Эка важность, значит, поставят в другой раз!

От Андрея в этот день принесли две телеграммы: одну — Наденьке, другую жене и бабушке. «Спасибо за красивую, умную дочь», — писал им в телеграмме Андрей.

— Да уж, что верно, то верно, — проговорила вслух Катя, — Наденьку мы вырастили без тебя!

Наденька давно знала, что ей предстояло учиться в школе, где когда-то сидела за партой мама.

— Мать твоя не посрамила нашей фамилии! — торжественно и немного непонятно, изрекала по этому поводу бабка. — Только жилось-то ей, матушке, несладко.

Надя любила рассматривать на групповой фотографии маму — худенькую с вытянутым личиком девочку, сидящую рядом с учительницей.

Значит, и мама бегала в школу по тем же дощатым тротуарам, что ходит и она. Школьная улица, затененная высоченными липами, с двух своих концов вела в поля, но на одном — железнодорожный проезд с утрамбованной вокруг насыпью. Здесь по вечерам собиралась молодежь: играли в городки, танцевали.

За железной дорогой стояла рожь, нагретая за день солнцем. Если на переезде гуляли, то не страшно было пойти по мягкой от пыли дороге вглубь, между рожью, послушать, как она шумит.

Еще Надя любила, когда проходящее за окнами стадо будило ее рано утром. Она вскакивала, брала что-нибудь поесть и уходила бродить по сонному безлюдному городку. Надя рассматривала спрятанные в зелени домики с запертыми дверями, цветы в палисадниках и завидовала ночным сторожам, — они-то первыми встречали каждый день в городке.

Обойдя несколько улиц, спускалась к речке. Песочный берег ее, где купалась обычно одна мелкота, всегда поражал Наденьку пустынностью.

Днем сюда придут целые ватаги мальчишек и, оттеснив девочек на крохотный пятачок, станут горланить песни, изображать индейцев, обвалявшись в песке. Вон и сейчас виднеются в кустах их спрятанные деревянные сабли. На половине девочек увядают забытые на сучках венки, пестреют обрывки ленточек.

Дома Аграфена Егоровна поила внучку парным молоком, посмеиваясь над ее слипающимися глазами. Потом Наденька сонно чмокала в щеку свою ненаглядную бабку, ныряла в постель.

Цветы в траве, нетронутая лента реки на мгновение возникали в ее сознании. Сон был приятен и крепок, она все время летала: сначала над кустами у воды, потом цеплялась за верхушки лип.

Во второй раз Надя просыпалась в восьмом часу и уже с подружками отправлялась купаться. Весь длинный летний день еще был у нее впереди!

Глава 7

В тоскливые минуты Екатерине Ермоловой становилось страшно теперь уже и за Андрея, а ну если и с ним, как с братом, что-нибудь случится на чужой стороне? Катя прятала свою тревогу от бабушки, а по воскресным дням старалась не оставаться наедине с нею. Нина с Елизаветой Силовной были у них неизменными гостями. Ждали их и сегодня, но они почему-то запаздывали.

На террасе за столом бабушка с Надей дружно перебирали пшенную крупу и обсуждали, какие подарки можно ждать от отца и о чем не грешно осторожно намекнуть ему в письме: давненько сам школьником был, позабыл, поди, про ученические нужды!

Стараясь не скрипеть ступеньками, Катя поднялась в Славину светелку, где оставалось все так, как было при нем и где каждую субботу Аграфена Егоровна мыла полы.

Не отдавая себе отчета, что она делает, Катя вслух позвала брата:

— Слава, Славочка! — и поочередно заглянула во все углы нагретой солнцем светелки.

Хозяин не откликался, и белы косточки его, как говорила бабка, лежали где-то на чужой земле.

Катя толкнула рукой створки рамы, опустилась на старый венский стул с тремя сохранившимися ножками, четвертая — значительно толще и прямее, была сделана Славой с запасом столетней прочности.

Сколько раз за свою коротенькую мальчишескую жизнь он смотрел из этого окна на городок, делая уроки или сочиняя стихи.

В день Победы в прошлом году, сидя тут за Славиным столом, они написали ему с Ниной шутливое письмо, как ждут его приезда лучшие девушки завода и жаждут быть представленными! Он отозвался одной строчкой в письме к бабушке: «Спасибо за послание, оно растрогало меня», — и это показалось Кате обидным. Брат не понял или, вернее всего, не захотел понять их веселого настроения, что уже было совершенно не похоже на него! А они, будто загипнотизированные его военной службой, солдатским штемпелем на письме, не придали этому значения и, помнится, особенно не тревожились.

Андрей Савин приехал весной, когда Наденька заканчивала первый класс.

Катя встречала его одна. А Надя в ученической форме: коричневом платьице и белом фартуке, с бантом в волосах, но в самодельных суконных тапочках — совместный труд бабушки и мамы — поджидала отца дома.

— Вот и свиделись наконец, вот и свиделись! — приговаривала бабка, стоя поодаль, вытирая слезы и любуясь, как отец, приподняв дочь на руки, стал целовать и прижимать ее к себе.

В их небольшой половине сразу стало тесно от присутствия мужчины, запахло табаком, одеколоном, кожей чемодана.

Рядом с плотным широкоплечим мужем, Катя выглядела худенькой, высокой девушкой с острыми локтями, выпирающими ключицами в открытом вороте пестренького платья.

Зашла соседка Валентина Степановна подивиться на чужое счастье. Подала Андрею руку лодочкой, похлопала ресницами над близорукими бесцветными глазами, сказала глуховато:

— Ну и парочка!

Катя зарделась от удовольствия и от того, как посмотрел на нее Андрей неотрывно восторженным взглядом. Потом подошел, обнял, поцеловал.

В висевшем между окон зеркале отразились две головы: черноволосая и темно-русая. Катя постаралась, завилась вчера на ночь: длинные локоны красиво падали на плечи, глаза блестели и казались совсем зелеными.

— Заново теперь придется тебе, парень, привыкать к семье. Поди, отвык? — полувопросительно заметила соседка.

Катю неприятно царапнули слова Валентины Степановны, но в них была доля горькой правды.

— А я никогда и не отвыкал от своей Катеньки, — продолжая смотреть на жену ласковыми глазами, как бы между прочим, но с большой силой убежденности отозвался Андрей.

Поздно вечером, оставшись с женой вдвоем, Андрей вынул из чемодана фотографию Славы в гробу, положил на стол.

Катя взглянула, тихо охнула.

— Спрячь, подожди, не показывай бабушке! — горячо прошептала она, косясь на дверь. — Трудно ей, хотя и крепится изо всех сил. Уж я-то вижу.

Миновал месяц, еще несколько. Аграфена Егоровна, всегда немногословная с соседками на улице, никак не могла нахвалиться своим внуком: и добытчик-то он, и дом вон раскрасил не хуже любого маляра, и жену на руках носит!

Бабка говорила правду, но в раскрашенном доме, кроме нее и Кати, жил еще один подрастающий человек. Наденька, по привычке, что ли, вполне обходилась обществом матери и только с ней становилась говорлива. Отец, возвращаясь с работы, целуя Катю, мог не заметить, что в комнате за своим письменным столиком сидит над тетрадкой девочка.

— Бесчувственные оба какие-то, словно не рады друг другу, — в дурную минуту жаловалась Катя бабушке и завидовала семьям, где дружба между отцом и детьми сложилась без нажима матери.

Иногда в глубине души Катя упрекала себя за свою «методу воспитания без сантиментов» отчего, наверно, Наденька скупа на проявление ласки с отцом! Но ведь она сделала все возможное, чтобы привить девочке любовь и уважение к отсутствующему отцу. И вот, кажется, ничего не получилось!

Аграфена Егоровна только головой качала на все Катины терзания, ну, слыханное ли дело, чтобы родной отец не любил свое дите!

— Втемяшилось это тебе, внучка, понапрасну Андрюшу обижаешь!

Однажды, случайно услыхав разговор жены с бабкой на эту тему, Андрей вскипел:

— Как у тебя повернулся язык сказать такое… Я не понимаю! — закричал он, вбежав с террасы в дом. — Бабушка, втолкуй ты ей…

— Ну, раскипятился, — спокойно заметила Аграфена Егоровна, стоя у кухонного стола. — Ничего я не стану втолковывать Кате, сами разберетесь. Между прочим, матери виднее, как отец относится к ребенку…

Андрей только руками развел, — бабка при редких обстоятельствах не держала его сторону, но тогда, — он точно помнил, — она поступала по справедливости.

Он растерянно взглянул на жену, вся воинственность слетела с него. Черт его знает, — может быть, он немного огрубел на войне, но он так тосковал там о них… и вдруг чудовищное обвинение в равнодушии!

— Да, да, по меньшей мере, — упрямо повторяла Катя. — Ты иногда забываешь, что у тебя под ногами крутится девчонка, которая приходится тебе дочерью!

Андрей сдался, не устоял перед слезами Кати, но, взывая к объективности, достиг перемирия, пообещав с сего дня уделять Наденьке как можно больше внимания. Обвинение же в том, что будто он не любит ее, — начисто отпадает!

Наденька в это время сидела в школе за партой, старательно выводя чернилами незатейливый рассказ о том, как она собирается провести свое первое школьное лето.

С осени Катя тоже готовилась сесть за парту, держать экзамен в заочный машиностроительный институт. Она раздобыла школьную программу с восьмого класса и принялась за повторение.

Андрей обещал по возможности помогать жене, особенно по геометрии и алгебре, в которых он был силен.

Нина, как ни звала ее Катя, заниматься отказалась.

— Не выдержу я, не проси. Сил не хватит. Да и желания нет, — чистосердечно призналась она.

Заглядывая по вечерам из горенки в столовую, Аграфена Егоровна только головой качала: все-то за книжками, весь дом учится! А у нее что-то происходит с глазами, не болят, а словно туманом застилаются: лишний раз фотографии в семейном альбоме не посмотришь. Сколько капель разных ей врачи повыписывали, а все не помогают!

В выходной день утром Катя отправилась в школу на родительское собрание.

В пришкольном участке цвела белая и лиловая сирень, стояли, блестя свежей масляной краской, сработанные руками учеников, скамейки. Родители по приглашению учительницы сели на них.

Катя огляделась: со многими она была знакома по предыдущим собраниям, а по рассказам дочери приблизительно знала, как учатся их дети. Лично у нее не было причин тревожиться, Наденька неизменно приносила одни пятерки.

— Если и дальше так пойдет, то Надя Савина, не сомневаюсь, — кандидат на золотую медаль, — сказала молодая учительница.

«Пойдет, обязательно пойдет!» — подумала Катя, стараясь внешне ничем не проявлять своих чувств.

Поджидая жену, Андрей с дочкой в палисаднике чинили качели. А из окон по всему саду вкусно пахло бабушкиным пирогом с запеченной денежкой, которая непременно должна попасть виновнице торжества.

Чуть пригнувшись за кустами акации, Катя несколько секунд смотрела, как прыгали по зеленой лужайке зайчики от стекол, и девочка в ярком платьице с белыми полосками, похожая на бабочку, о чем-то говорила со своим отцом. А он, наклонив взлохмаченную голову на смуглой крепкой шее, с улыбкой слушал ее.

Разморенный жарой пес лежал в тени и, зажав между лапами красно-синий мяч, от скуки пытался укусить его.

— А-а-а, наша мамочка вернулась! — первый увидел Катю Андрей, а Наденька, раскинув руки, бросилась к ней.

Аграфена Егоровна с полотенцем через плечо тотчас появилась в дверях террасы.

Лицо Андрея спрашивало: «Ну, как?»

— Лучше желать невозможно, — возбужденно заговорила Катя и, не остерегаясь присутствия дочери, рассказала, как учительница на все лады, по выражению бабки, расхваливала Наденьку.

Катя не боялась баловать дочь, но всегда оставляла за собой право сказать последнее «нет», чем пользовалась очень осторожно и в редких случаях. Зато оно принималось без возражений!

Сегодняшний длинный, насыщенный событиями день в семье Ермоловых закончился поездкой в Москву. Наденьке давно хотелось посмотреть Кремль. Родители с удовольствием согласились. Кате редко приходилось бывать на Красной площади.

Собор Василия Блаженного стоял, как чудо, драгоценный подарок от когда-то живших на свете людей. Звон его многочисленных колоколов звучал в самом сердце России, и Кате ничего не стоило вообразить, как по крутой каменной лестнице собора, покрытой заморским ковром, в сопровождении пышной свиты, поднимались на молебен цари, а вся площадь гудела говором простого люда, и повсюду, как теперь, слышались русская речь, русские имена.

Наденька спросила:

— Мама, это верно, что тут по Красной площади не раз проходил Ленин?

— Конечно, верно, он жил в Кремле, пока не заболел.

Приподнятое нежное личико девочки в отражении света фонарей матово серебрилось, и мать залюбовалась им.

— А ты знаешь, мама, — вновь заговорила Наденька, — меня в пионеры будут принимать здесь, на Красной площади. Правда, здорово?

Глава 8

Екатерина Ермолова, как верному другу, ни разу не изменила своему цеху, где впервые в жизни выточила на токарном полуавтомате подшипниковое колечко. До чего же ей хотелось тогда пронести его через проходную и показать бабушке!

Уже давным-давно честь цеха, его достижения или недобрая слава о нем воспринимались Катей, как личное торжество или личное горе.

Заменяя в последнее время часто болевшего технолога, она как бы сверху обозревала цех, и это помогало ей видеть его сильные и уязвимые стороны.

Родной цех был одним из ведущих на заводе, от него зависела работа других цехов.

И вдруг по селектору день за днем стали звучать унылые сводки. Кладовые, проходы между станками, — все заваливалось бракованными кольцами. Захромал план выполнения продукции. В конце каждого месяца он держался буквально на волоске. Его «выколачивали» ценой сверхурочной работы по выходным, а расплачивались премиальными фондами. Деньги вручались прямо в неотмытые руки.

Вечером на заводских улицах возникали пьяные драки, скандалы.

Понедельники были точно по пословице — тяжелыми днями: заметно падала производительность труда, зато увеличивалось число больничных листов, росли прогулы.

Николай Николаевич Квашенников, начальник цеха, сам не пьющий человек, не терпел пьяниц, однако получалось так, что он потворствовал им своими воскресными подачками.

Помня недавнюю военную доблесть цеха, ни у кого не повертывался язык упрекнуть Квашенникова в неумении работать. Но тогда брали больше энтузиазмом, а сейчас требовалась стройная система руководства.

Не менее серьезно назревал вопрос с техникой. В войну было не до ремонта: станки работали на износ, лишь бы снимать продукцию. Сейчас не успевали латать дыры: то один станок выходил из строя, то сразу несколько, а план оставался планом.

Николай Николаевич ссылался на износ станков, морально устаревшее оборудование, что было в какой-то степени правдой. Однако и в соседних цехах станки не с молоточка, а план выполняли и брака было меньше! Потерпят, потерпят и, чего доброго, заменят другим начальником цеха, хуже не будет!

Измученный страхом Квашенников давал себе слово немедленно взяться за дела в цехе: причины — причинами, но и многое зависит от начальника цеха! Наедине с собой он не мог отрицать этого. Но ему не доставало характера на решительные, смелые меры, чтобы временно пойти на какие-то жертвы, а потом восполнить урон. Он мало надеялся, почти не верил в это «потом». Пока он поднимет, модернизирует техническую часть, результаты которой дадут себя знать лишь через несколько месяцев, глядишь, бац, — и вывешен приказ директора о его снятии.

Когда-то станочница Катя снизу вверх смотрела на прославленного изобретателя, — теперь было не то. Квашенников давно ничего не изобретал, но, к чести его, совсем не имел склонности кичиться прошлыми успехами.

Второй квартал цех лишался прогрессивки за показатель по браку, и это отражалось на настроении рабочих: участились случаи увольнения из цеха, а рабочих рук и так не хватало.

Для автоматно-токарного цеха: шумного, мокрого (эмульсия у каждого станка!) проблема с кадрами была очень острой. И все-таки, как ни странно, лишние рабочие руки были у них тут, в цехе!

При обработке внутренних конических колец галтель (канавка) у большого борта выносилась в отдельную операцию. Для этого в цехе держали отделочный участок: он занимался тем, что вытачивал эти самые галтели. Работа здесь шла беспрерывно в три смены.

«Ликвидирую я вас, голубчиков, дайте срок!» — пригрозила Катя отделочным станкам и пропиской ее рабочего дня стал участок внутренних конических колец.

— Ай, нужно что? — спрашивали станочницы технолога, впрочем, вскоре привыкнув к ее присутствию.

Но Катю больше всего интересовала работа наладчиков. Шестнадцать резцов на суппортах — теснота — при замене того или другого нужна особая сноровка, чтобы развернуться с гаечным ключом!

И все же необходимо было где-то тут пристроить и семнадцатый, для выточки галтелей!

Наладчики, а на внутренних конических работали умудренные опытом, запротестовали, когда Катя показала им свой черновой чертеж.

— Руки все посшибаем, Екатерина Сергеевна, да и смотрите, не на чем укрепить его!

— А если все-таки попробуем?

— И пробовать нечего. Вырвет.

Катя в сердцах обозвала про себя наладчиков консерваторами, но виду не показала.

У нее еще оставалось два захода: наладчики второй, затем ночной смены. Если мнения раздвоятся, не взыщите, она начнет экспериментировать с добавочным резцом!

Лишний резец, конечно, прибавление работы наладчику.

Начальник цеха, узнав, с кем разговаривала Ермолова, принял сторону наладчиков и даже забеспокоился, когда Катя сказала, что еще посоветуется с двумя другими сменами.

— Так это вроде вотума недоверия получается, — осторожно заметил Квашенников, покачивая своей облысевшей головой. — Как бы не обиделись люди… А ведь некоторые из них постарше вас будут!

Катя вспыхнула, не преминув заявить при этом, что польза дела для нее превыше всего!

И все-таки она вышла от начальника цеха в растерянности: чего доброго восстановишь против себя наладчиков, а дальше работать как? Их совет, их помощь всегда нужны технологу.

Не долго раздумывая, Катя вернулась к начальнику цеха.

— Николай Николаевич, извините. Это я опять. — Она подошла к его столу. — Поколебали вы меня насчет наладчиков. Я не стану их трогать, — призналась Катя. — Но…

Квашенников покашлял в кулак, маленькие глазки его впились в посетительницу.

— Но… в таком случае, я сама должна поработать наладчиком на этих конических, — уверенно договорила Катя.

— Сами?

— Да, мне совершенно необходимо.

Наморщив лоб, начальник цеха стал что-то прикидывать в уме.

— Постойте, постойте. В ночную смену пятый день не выходит по болезни один наладчик, — и Квашенников назвал его фамилию.

— Я знаю его станки. Я справлюсь, — подхватила Катя, затем, помедлив, спросила: — На худой конец, нормы с меня не взыщите?

— Голубушка моя, так ведь измочалитесь. Рискованно, — как бы спохватившись, заговорил Квашенников и уже готов был взять свое слово обратно.

Предвидя это, Катя перебила его:

— Не беспокойтесь, Николай Николаевич, все будет хорошо! — и поспешила откланяться.

В коридоре она убавила шаг.

Хорошо-то, хорошо, и все-таки становилось страшновато! Когда-то давно Кате довелось работать некоторое время станочником-оператором на внутренних конических кольцах. А теперь надо прийти в незнакомую смену, взять ящик с инструментами отсутствующего наладчика, в котором, может быть, и ключей-то раз, два — и обчелся, все растеряны; бывают такие нерадивые! Бегай тогда по соседям, выпрашивай инструменты. Станочницы тем временем недовольны, заработок заморожен…

Воображая всю эту неприглядную картину, она продолжала машинально идти по девятому бесконечно вытянутому коридору, из которого можно было попасть сразу в три цеха.

В одном из них работала Нина, — значит, ноги привели Катю правильно: разумеется, ей необходимо повидаться с Ниной, поговорить.

Катя толкнула перед собой знакомую дверь. Подруга оказалась на месте; сидела замеряла эталоны. Она не обернулась на скрип отворяемой двери: мало ли народу перебе́гают к ним за день, на всех не насмотришься, работать будет некогда!

— Выйдем, Ниночка, на минуту, — попросила ее Катя, всегда почему-то испытывая странное чувство несоответствия между яркой внешностью Нины и этой, пропахшей тавотом комнатой с промасленными столами, где она работала контролером-бригадиром в окружении вечно непереводящихся учениц.

— Случилось что-нибудь? — спросила Нина, всматриваясь в лицо Кати, когда они, пройдя несколько шагов, остановились на лестничной площадке. Впрочем, она могла не спрашивать: по блеску глаз Кати, по ее манере чуть запрокинув, будто с вызовом, держать голову, Нина поняла, что, да — случилось.

— Понимаешь, сама настояла, а теперь хоть на попятную… — начала Катя и коротко пересказала свой разговор с Квашенниковым.

Нина не нуждалась в подробностях, она хорошо знала, чем была занята подруга, по старой привязанности к своему первому цеху живо интересуясь всем, что происходило там.

— Зачем же на попятную, ты поступила правильно, — ободряюще заговорила она. — Надо самой поработать, тогда скорее поймешь, что нужно сделать. А знаешь, — она коснулась плеча подруги, — позволь, я буду помогать тебе. Да вот кольца замерять…

У Кати вырвался протестующий жест.

— Впрочем, настаиваешь, приходи! — согласилась она и, помахав на прощание рукой, отправилась к себе обратно в цех.

«Ну, вдвоем-то нам ничего не страшно, даже норму на станках, глядишь, выполним!»

Ночью по стеклянной крыше барабанил дождь, а в открытые окна со двора тянуло холодноватой свежестью, запахом отцветающего табака на клумбах. Заводской садовник, как видно, оставался верен своим привязанностям: еще после окончания ФЗУ, отрабатывая свои первые ночные смены, Нина с Катей выбегали освежиться во двор, где на клумбах вот так же благоухал табак.

— Помнишь, Нинок? — спрашивала у подруги Катя.

Нина в ответ молча кивала, она была очень довольна собой и Катей.

Вон они как, — сколько времени не работали на станках, а вот понадобилось и все нажитое тут как тут! Зря сомневалась Катя. Завтра начальнику цеха придется отдавать приказ о выписке им наряда за работу на станках!

Что же касается дополнительного резца для выточки галтели, наладчики сказали правду. И хорошо, что Катя удержалась, не обидела их своим недоверием. Но все-таки приговор отделочному участку сегодня подписан ею!

— Смотри сюда, — сказала Катя в обеденный перерыв подруге, когда в цехе установилась тишина. — На продольный блок станка я поставлю небольшой суппорток, а на нем закреплю дополнительный резец. Вот тут! Простору, как видишь, хватит, и никакая сила его не вырвет. Так?

— Вижу, так! — подтвердила Нина, смотря на Катю во все глаза. Обожание и восхищение светилось в них: никто не додумался, а ее подруга — смогла!

Глава 9

Небольшой, отгороженный наверху закуток с приподнятым над заводской крышей вытянутым окном, с засаленной маслом дверью, захватанными стульями, неказистым письменным столом, с телефоном, шкафом в углу и висящими на стене схемами станков — таков был кабинет начальника цеха.

Тут ничего не было лишнего и все под рукой. Рабочий, поднявшийся сюда из цеха, чувствовал себя в той же обстановке, что и внизу, и мог зайти без всякого доклада в любую минуту, а если не заставал Николая Николаевича — располагался ждать.

Такие порядки были в Катину юность и такими сохранились до сих пор. Квашенников никогда не пытался менять их!

Николай Николаевич был на месте, когда Катя зашла к нему.

— Присаживайтесь, — встретил он ее, выходя из-за стола. — Были у станков?

— Да, я только что оттуда, — отвечала Катя. — Слесари уже на нескольких станках вмонтировали дополнительный резец.

Квашенников как-то особенно внимательно посмотрел на посетительницу.

— Знаете, Екатерина Сергеевна, — заговорил он, — я уже давно хлопотал где надо, чтобы вас официально зачислили на должность старшего технолога. Теперь я буду настаивать. И мне не откажут — будьте уверены!

Катя едва заметно улыбнулась: вон как заговорил всегда сдержанный Квашенников! Она-то знала, что он давно сердился на нее за одно выступление на парткоме, где возразила ему, что неправильно валить всю вину с браком на объективные причины, и посоветовала изыскать резервы внутри цеха. Студенты-практиканты, например, — чем не кадры, если верно использовать их, не гонять с места на место, а закрепить за определенными станками? Есть выход и с морально устаревшим оборудованием. Оно еще послужит и послужит при небольших рационализаторских усовершенствованиях.

Квашенников не простил Кате это выступление и, где мог, по мелочам срывал свою обиду. Он и теперь не удержался — напомнил ей:

— Ну, сейчас вам, как говорится, и карты в руки для изыскания местных резервов. Ищите и обрящете. Глядишь, и с браком при вашей подмоге справимся! — Это он добавил, вздохнув, уже другим, дружелюбным тоном.

Назначение старшим технологом Екатерины Ермоловой многое меняло в жизни Квашенникова. Он побаивался Екатерины, зная, сколько хлопот она доставляла ему, будучи нормировщиком, и желал ее назначения. Да, желал, потому что видел спасение своего престижа только в одном: надо поправлять дела с браком. А для этого его самого кто-то должен направлять, тянуть.

Дома, в семье, апатия Николая Николаевича проходила. Он поздно женился, в тридцать с лишним лет. Жену выбирал долго, желая взять женщину попроще, хозяйственную, похожую на мать.

Мать тяжело болела в последние годы своей жизни, и, как она сама о себе говорила: «Каждый день дышала на ладан», но успела посмотреть на женатого Микешу и его избранницу. Он скрыл от умирающей старухи, что у Зинаиды Ивановны есть годовалая девочка Зоя — «несчастное дитя, безотцовщина».

Потом у Квашенниковых родился мальчик, и Николай Николаевич перестал завидовать товарищам, хотя у них сыновья уже бегали в школу, а у него еще еле-еле сидел, обложенный подушками.

Придя домой, после разговора с Екатериной Ермоловой, Николай Николаевич облачился в свои поношенные с пузырями на коленях брюки, надел фланелевую куртку и, пока жена разогревала обед, топтался по коридору, заложив руки за спину.

Зинаида Ивановна, как умела, старалась привязать мужа к себе: уютом в доме, вкусной едой. Не дети, а муж безраздельно господствовал в сердце Зинаиды Ивановны, и она с этим ничего не могла поделать.

Она ухаживала за ним, как за ребенком, включая в свои обязанности следить даже за чистотой его ботинок. В первый год женитьбы Николай Николаевич попробовал было умерить пыл своей Зинаиды. Он находил, что чистка его штиблет унижает достоинство женщины, к тому же было совестно перед соседями, и как-то сказал ей о том. Зинаида Ивановна пунцово вспыхнула, потом заплакала, уткнувшись в ладони, вздрагивая полными плечами. По ее доводам выходило, что муж, стало быть, не считает жену родным, близким человеком, от которого не совестно принять любую услугу, и что он живет с оглядкой на чужое мнение.

— Нет, так семьи не построишь, — упрямо твердила она. — А если я заболею, ты ко мне сиделку наймешь?

Николай Николаевич растерялся; в ответах жены несомненная логика, к тому же он помнил, что его собственная мать была того же склада, что и Зинаида, и в конце концов она права, — нельзя строить семейную жизнь по указке соседей!

…Через несколько минут Зинаида Ивановна поставила перед мужем тарелку дымящегося паром супа, положила ложку, хлеб.

— Ты вот что, мать, постирала бы мне халат, что ли, весь блестит от масла! — принимаясь за еду, недовольным тоном сказал Николай Николаевич жене. — И рубашки мне давай получше, смотри, все рукава обтрепанные. Бегаю по цеху словно слесаришка задрипанный…

Зинаида Ивановна искоса окинула мужа взглядом. Губы ее были крепко сжаты.

— Да ты что? — спросил он, впрочем вполне понимая, что именно.

— Ничего, — уклонилась она, снова поджимая губы. И, еще раз взглянув на супруга уже с усмешечкой, заговорила пеняющим тоном. — Вот, значит, как получается, когда в помощники молодую бабенку дали, рубашечки ему праздничные на работу выкладывай! Не поздно ли, Николай Николаевич? Тебя вон и одышка замучила…

— Еще немного и, глядишь, поздно было бы, — рассмеявшись, как давно уже не смеялся, ничуть не рассердись на жену, отвечал Николай Николаевич, обнимая ее за плечи. — Насчет Екатерины Сергеевны, ты, Зина, брось, и вообще на эту тему брось. На Екатерину Ермолову я здорово в делах надеюсь!

Глава 10

В доме Ермоловых новое назначение Кати праздновали без посторонних. Оптимист по натуре, Катя умела самозабвенно радоваться в дни удач. Она, Андрей и Наденька сидели за столом во главе с сияющей бабкой, которая обязательно находила причину упомянуть своих тятеньку и маменьку.

— От них умный корень в нашем роду тянется. И ты, Катя, не из природы, а в природу ермоловскую…

Андрей сидел в расстегнутом кителе и все требовал от Кати признания, давно ли она стала такой скрытной: до последнего дня тянула, полсловечком не обмолвилась, что ее «сватали» на старшего технолога.

— А мы, Ермоловы, не болтливые, — и тут комментировала бабка, — хоть пытай нас, хоть на огне жги…

Екатерина встала и горделиво прошлась по комнате.

— Ну, как? — спросила она. — Это я в группе начальников цехов спешу на совещание к директору: быстрая походка, деловое выражение лица. Смотри, бабушка!

— А ну тебя. Станочницей тебе быть еще в самый раз, а не старшим технологом.

Оставшись вдвоем с мужем, Катя стала рассказывать ему, с чего она думает начинать. Андрей на службу в армию призывался с завода, был тогда слесарем-монтажником. И в Катином цехе станки ставил, так что в общих чертах разбирался, что к чему.

— С качеством мы режемся, необходимо искать и технические решения и организационного порядка. Качество с нас стали жестко требовать.

— Вот что, Катенька, — остановил ее муж, — давай-ка переключаться на другую тему, а то я тебя знаю: увлечешься, не уснешь!

Утром наступившего дня Катя поднималась по крутой лестнице заводского вестибюля с давно небывалым волнением.

Квашенников опередил ее минуты на три, в наутюженных брюках, в чистом халате, в сверкающей белизной рубашке с галстуком. Одутловатые, водянистые щеки его подпирались накрахмаленным воротничком. Катя никогда не видела Николая Николаевича таким франтом на работе и отнесла его преображение на свой счет.

Они поздоровались, пожав руки, внимательно посматривая друг на друга.

— Ну что ж, товарищ старший технолог, — сказал Николай Николаевич, — по утрам ваша обязанность возглавить комиссию по чистоте в цехе. Идите!

После окончания смены стружечники вывозили от станков стружку в железных ящиках на колесиках, прихватив их крючком; в проходах между станками, выкрашенными в зеленый цвет, попадались уборщицы со скребками и метлами. И повсюду штабеля отточенных, сверкающих колец.

Комиссия по чистоте проходила между станками, не задерживаясь: пол подметен, рабочие места в порядке, — придраться не к чему, если бы не участок шлифовальных станков одного мастера, где наткнулись на целую лужу разлитой эмульсии.

«Ну, красоваться сегодня неряхе в «молнии», — поморщилась Катя.

Прибежал запыхавшийся мастер, взглянул на пол и сам ахнул: вычерпывали эмульсию ведром и расплескали. Давно пора углубить яму с бачком, чтобы сток был, но все руки не доходили.

— Теперь, надеюсь, дойдут? — с подковыркой спросила Катя.

— Обязательно дойдут, только в журнал не записывайте! — взмолился молодой черноглазый мастер с ершистыми вихрами на голове. — Расшибусь вдребезги, а бачок сделаю.

Наверху на письменном столе у старшего технолога надрывался телефон: звонили из инструментального, из кузницы. В ожидании Кати сидел, просматривая газету, общественный инспектор по технике безопасности. В ночь на выходной случилась беда с молодым, только что закончившим стажировку станочником: надевая кольцо, он не успел отдернуть палец, а резцы тут как тут.

Общественный инспектор требовал записать в акте, что травма произошла после окончания рабочего дня подростка, и что мастер Вагонова заставила его работать сверхурочно, не имея на то права.

Катя разыскала в столе своего предшественника злополучный акт, которому пора было давать ход, отметив про себя, что общественный инспектор по технике безопасности человек дотошный и пунктуальный, за интересы рабочих постоять умеет.

— Вы вот что не забудьте, надо бы навестить больного, — наказала она инспектору, а себе записала в блокнот фамилию пострадавшего.

Распрощавшись с посетителем, Катя снова спустилась в цех к станкам, на которых обрабатывались кольца для шариковых подшипников. От досады станки эти называли «бракоделами». Уж очень много они натачивали брака по желобам; копирное приспособление при помощи эксцентриков не давало точной геометрии желоба. Резец как бы шел вслепую, и нельзя ему было доверять. Не справлялась с желобами и шлифовка: камни, неравномерно стачиваясь, выходили из строя раньше времени.

Стоило Кате надеть кольцо желобом на мерительный инструмент, как чувствительная к микронам стрелочка стала метаться вкривь и вкось.

Наладчик за спиной технолога помянул черта.

«Да, крепкий орешек, — подумала Катя, — но раскусить его обязательно придется. И как можно быстрее!»

На заседание парткома завода Екатерина Ермолова ходила теперь не в качестве приглашенной по тому или иному вопросу, а как постоянный представитель автоматно-токарного цеха.

Метод бездефектного изготовления продукции и сдачи ее в ОТК с первого предъявления уже применялся на других заводах страны, так что кое-какой опыт был. И это несколько успокаивало Квашенникова, когда сегодня на парткоме сказали ему:

— У вас, автоматчиков, самое нетерпимое положение с браком, так за вами и почин!

Николай Николаевич, прежде чем выступить, по давней привычке пожевал губами, переглянулся со старшим технологом.

Катя ответила ему твердым и спокойным взглядом. Она ликовала в душе, ибо сама думала предложить этот метод работы, который вполне оправдал себя на тех предприятиях, где ей удалось побывать. Но тогда бы ей наверняка пришлось драться за него, в первую очередь, должно быть, с начальником цеха, а тут все решалось быстро и солидно и уж, понятно, новое начинание будет обеспечено поддержкой!

После заседания парткома они вышли на улицу вдвоем. Сентябрьское солнышко, редко выглядывавшее дождливым летом, будто старалось наверстать упущенное: на сквере у подъездов домов было полно ребятишек и взрослого люда.

— Все свои, с «Шарика», — с прозвучавшей в голосе теплой ноткой, проговорил Николай Николаевич, щурясь от солнца.

Он предложил посидеть на скамейке, поговорить.

Катя невольно покосилась на спутника: сухарь-то, оказывается, не такой уж засохший, как она о нем думала, — на скамеечку пригласил вместо своего закутка наверху цеха!

— А я, признаться, струхнул трошки, справимся ли? — заговорил Квашенников, явно желая, чтобы старший технолог разуверила его. Он, правда, ждал с ее приходом перемен и даже по-своему был готов к ним, но такие стремительные события, как внедрение в цехе нового бездефектного метода работы, ошеломили Николая Николаевича.

— Ничего страшного, — ответила Катя, — соберем завтра всех мастеров и посоветуемся, с чего начать. Вытянем миром! Не миновать нам техучебы в обязательном порядке и для всех. Вот где преподавателей наскрести? Если даже всех наших инженерно-технических работников подключим, все равно не хватит.

— Ну, с этим устроимся. Потребуется — в две смены поработаем. Я стариной тряхну, когда-то в школе крестьянской молодежи витийствовал…

Они поговорили еще немного и разошлись, как никогда довольные друг другом.

Глава 11

Екатерина Ермолова времени даром не теряла, в чем наглядно мог убедиться Николай Николаевич. Уже на третий день после парткома рабочие первой смены почти все были распределены в кружки, и занятия начались. Хотя метод бездефектного изготовления продукции предполагалось вводить не сразу, а по отделениям.

В красный уголок из конторы перетащили все столы, без которых как-то могли обойтись служащие, раздобыли школьную доску, мел.

Тут занималось большинство рабочих с шестишпиндельных полуавтоматов.

Одношпиндельных и прочих станков в цехе было меньше, и для этой группы учащихся заняли помещение секретаря партийной организации цеха.

Кате впервые в жизни предстояло выступить в роли преподавателя, и это ее немного волновало.

Программу занятий они составляли вдвоем с начальником цеха, — в ней не было ничего нового для нее, весь материал она знала назубок: из какой стали делают подшипники, геометрия кольца, резцы, их установка. И, конечно, как правильно пользоваться измерительным инструментом.

Чтобы не терять времени, рабочие прямо в спецовках, пришли на занятия. Некоторые запаслись карандашами и бумагой.

Красный уголок вмиг пропах тавотом, эмульсией.

Катя, вдохнув привычный запах цеха, взглянула на знакомые лица, и волнение ее улеглось. Осталось одно желание — как можно понятнее передать людям свои знания.

За стеной вел занятия Николай Николаевич.

Квашенников охотно признался, что, чем выше техническая грамотность рабочего, тем больше с него можно спросить. Да плюс еще материальная заинтересованность.

После долгих обсуждений была разработана целая система с премиальными. Если рабочий выполнял месячную норму и не имел ни одного возврата продукции из ОТК, он получает двадцать процентов премиальных. Если он даже допустил брак, но честно предъявил его контролеру отдельно от годных колец, то при новом методе работы у него не вычитывалось ни единой копейки.

Затем шла целая шкала с вычислениями: сколько удерживать из заработка рабочего, если он допустил один, два, три и более возвратов.

А станки «бракоделы» тем временем продолжали натачивать много брака по желобу, сколько ни бились над ним наладчики и как ни старались станочники.

И что обиднее всего, — меры, применяемые к людям для повышения качества колец, нельзя было применить к станкам-«бракоделам»!

«Конструкторы явную промашку дали с эксцентриковым приспособлением, убрать бы его к черту или переделать как», — думал Николай Николаевич, задержавшись после работы у себя наверху.

Он раздобыл чертежи копирного приспособления и то рассматривал их, то ходил, усиленно катая в пальцах шарик хлеба.

Устав от бесплодных размышлений, Николай Николаевич стал сердиться на леность своего, будто заржавевшего, ума. А до чего бы хорошо было завтра объявить технологу, что он нашел способ, как справиться с копирным приспособлением!

В окно были видны стеклянные фонари крыши, а на небе темно-синие тучи все уплотнялись и уплотнялись. Чикнула молния — злая змейка, раскололся гром. Николай Николаевич включил лампу на столе, задернул штору. Ему пришла в голову мысль посчитать, насколько в целом уменьшится по цеху процент брака, если он справится с этими несчастными желобами! Он взял карандаш и занялся подсчетами. Цифра получилась до того внушительная, что Квашенников очень обрадовался, — стоило потрудиться из-за нее!

В главном коридоре Николай Николаевич задержался у световой газеты, присоединившись к кучке зрителей. Через секунду он увидел себя у станков, что-то поясняющего Екатерине Сергеевне — старшему технологу цеха, — как гласила надпись внизу.

— А я, мать, в газету попал, — сказал он Зинаиде Ивановне, вешая в передней плащ. — Твои накрахмаленные воротнички очень кстати пришлись.

Через несколько дней Николай Николаевич разработал целую систему более устойчивого положения копирного приспособления и уже думал, что он близок к концу. Но тут к нему в кабинет вошла Катя. Он не скрывал от нее, над чем трудится и что проясняется в муках, уповал на завершение:

«Ничего, цыплят по осени считают!»

Катя была в халате, в туфлях на низком каблуке, только что из цеха.

— Хочу отвлечь вас, Николай Николаевич, — заговорила она, — себе не совсем доверяю, посмотрите вы.

Они рядком спустились с лестницы. Начальник цеха отлично понимал, что Ермолова не зря пригласила его в цех, но не позволил себе удивиться, когда она подвела его к станкам, где обрабатывались внутренние кольца для роликовых подшипников. С закрытыми глазами он мог бы воспроизвести и станки и процесс обточки кольца. Что же увидела в них старший технолог?

— Обратите внимание, как делается роликовая дорожка, — словно экскурсанту, постороннему человеку в цехе, указала Катя.

Николай Николаевич недовольный усмехнулся:

— Ну, обратил, — методом врезания.

— А теперь пошли к «бракоделам», где мы терпим крах с желобами шариковых подшипников из-за копирного приспособления… Ловите мысль, Николай Николаевич?

Он пожевал губами, взглянул в сияющее лицо. Нет, верхоглядов и фокусников он не уважал и заставил старшего технолога высказаться.

— Я считаю, метод врезания полного профиля резца при обработке роликовой дорожки вполне можно применить при шариковых подшипниках на желобах. Тут вам и устойчивость, и правильная геометрия. Я не один день уже над этим думаю. Николай Николаевич, соглашайтесь, и мы приступим к делу! — несколько возбужденно сказала Ермолова.

Начальник цеха сухо откашлялся.

— Надо подумать и подумать! И хорошо бы сделать разработки в чертежах. — Это он добавил потому, что понял — технолог не отступит, а он не имел в запасе никаких возражений: с роликовой дорожкой ведь все обстояло благополучно, возможно, так будет и с желобами?

Катя постаралась притушить свое возбуждение: не годилось выставлять себя перед чужим человеком. Она не сомневалась, что ей посчастливилось найти очень правильное решение и уже проверенное на других кольцах, на соседних станках. Николаю Николаевичу, понятно, трудно сразу отрешиться от своего предложения: призма, укрепления разные, но придется. Ее решение надежнее, проще.

— Ну, я пойду переоденусь и домой. Устала сегодня, — подавая Квашенникову руку, проговорила Катя.

Он думал, что она станет убеждать его, доказывать, чем хорошо ее предложение, и оскорбился в душе.

Придерживаясь за перила, он медленно поднимался по лестнице, иронизируя и грустно спрашивая себя:

— Ну как, старая галошина, осчастливили щелчком по носу?

В кабинете он принялся придирчиво рассматривать собственные чертежи, качая головой и удивляясь своей бездарности: до чего все было беспомощным, наивным, — костыли какие-то, а не крепление вокруг копирного приспособления. И как еще Екатерина Сергеевна не посмеялась над ним!

Николай Николаевич одним движением, сгреб все бумаги в стол, запер ящик; вот и кончились его вечерние бодрствования на работе, теперь остается плестись домой. Зинаида Ивановна сейчас же по лицу догадается о его настроении и начнет исподволь успокаивать, добрая женщина.

Резко, точно междугородный вызов, зазвенел телефон, знакомый мелодичный голос спросил Квашенникова:

— Николай Николаевич, это вы? Хорошо, что я вас застала. Я забыла вам сказать одно очень важное обстоятельство: к моему резцу совершенно необходимы ваши конические ролики и шпинделя взамен цилиндрических. Совместное, так сказать, предложение получится! Представляете, как мы заживем, справившись с «гробами-бракоделами»?

— Голубушка, Екатерина Сергеевна, вы, полагаю, за сухаря меня изволите считать? — вопросом на вопрос ответил ей Квашенников, разом будто отхлебнув живительной воды.

Она засмеялась, засмеялся и он, довольный своей шуткой. Нет причины, стало быть, Зинаиде Ивановне утешать его сегодня!

— Да, вот оно как все оборачивается, — положив трубку, вслух проговорил Квашенников, — старая галошина кое на что годится!

«А ведь она пожалела меня, пожалуй. Увидела мой поникший нос и позвонила, чем томить до завтра», — растроганно подумал Николай Николаевич, прохаживаясь между столом и стульями.

Ему захотелось вновь спуститься в цех к станкам и на досуге без помехи прикинуть в уме, что же предлагает старший технолог.

Станочницы на «бракоделах» забеспокоились, — может, они в чем виноваты?

Николай Николаевич похвастался, сам не ожидая от себя подобной прыти:

— Запомните сегодняшний день: «бракоделы» на ладан дышат. Скоро станочки будут не хуже прочих!

Теперь он ясно видел, как по-завидному просто и точно сработала голова Екатерины Ермоловой. Квашенников улыбался и от радостного волнения совсем как мальчишка вертел и вертел на указательном пальце кольцо подшипника.

Глава 12

В девятнадцать лет Нина Полякова, вероятно, как все молодые люди, заносчиво считала стариками тех, кто имел несчастье родиться раньше, чем она!

В двадцать четыре она не заметила, как пересмотрела свои взгляды и во многом пошла на уступки, — даже тридцатилетний возраст стал представляться ей теперь духовным и физическим расцветом человека. А до него ей еще было далеко! К тому же все говорили, что она выглядит моложе своих лет.

Завистницы находили, что Нина потому так сохранила себя, что она одинока, живет без семейных хлопот и тревог, — как будто в семейной жизни были одни теневые стороны!

Нина не терпела людей, которые вечно ныли и жаловались по пустячным причинам. На вопрос: «Как живете?» — она отвечала: «Лучше всех», и всегда для посторонних людей у нее было все хорошо.

Исключение составляла одна Катя: перед нею она могла высказаться, а то и выплакаться, если уж было очень невмоготу. Но это случалось весьма редко. Нина выработала в себе своеобразный аскетизм: довольствоваться малым или, проще говоря, тем, что есть.

Когда Нина сталкивалась со счастливой, по всем понятиям, замужней женщиной, она не разрешала себе завидовать ей, потому что по опыту многих наблюдений знала, — в прекрасной, на постороннее суждение, жизни, — часто скрывалась червоточина.

Нет, она не утешала себя этим и уж, конечно, не злорадствовала, она просто говорила себе: «Вот смотри, ты иногда сетуешь на свою судьбу, что нет около тебя ни родного мужского плеча, ни сына, ни дочери, — но разве ты от этого такая уж несчастная?

Ты счастлива уже от того хотя бы, что тебе доступны все восприятия жизни!»

— Отстаньте от меня, не лезьте со своими оханьями, слушать вас муторно, — обрывала Нина попытки женщин посочувствовать ей.

— Строптивая, мнит о себе, — кое-кто шептался за спиной Нины, явно недолюбливая ее.

Но Нина жила по своим убеждениям, не считаясь с мнением людей, которых не уважала.

Одна из Ольг — старшая, работала рядом, но теперь она уже была Ольгой Владимировной не столько по возрасту, сколько по занимаемому положению: заведующая отделом контрольно-измерительной лаборатории.

От нее за километр так и веяло спесью и самодовольством, что вот она, не в пример приятельнице, на руководящей работе и устроила свою женскую судьбу, вышла замуж за пожилого вдовца.

— Ну и на здоровье, нашла чем хвалиться! — как-то не сдержавшись, заметила Нина и в тот же день после работы имела с ней неприятный разговор.

Инженер без диплома, Ольга Владимировна, нетвердо сидела на своем служебном месте, а потому весьма дорожила авторитетом.

— Ты соображаешь, что бухнула в присутствии подчиненных? — начала она, вся дрожа от гнева. — Нет, как хочешь, а так дальше у нас с тобой идти не может!..

В этот месяц ученице Поляковой — Сонечке не выписали премию, хотя она продолжала работать не хуже, а даже лучше прежнего.

Тут же у окошечка цеховой кассы Нина спросила у Ольги Владимировны: «Почему?» Та промямлила что-то, упомянув имя начальника цеха, и поспешила уйти.

На первом же собрании Нина попросила слово. Она предложила вывешивать на доску списки удостоенных премий, а не делать это келейно, за спиной у коллектива.

Предложение записали, но премиальные распределялись все так же, и ученица Поляковой не попадала в число «достойных».

Потеряв терпение, Нина отправилась к начальнику цеха.

— Сигналы от Ольги Владимировны были о вас. Помню, помню, — выслушав работницу, неприязненно заговорил начальник цеха. — С коллективом вы, Полякова, не в ладу…

— Не правда это! Отношения у меня со всеми без нежностей, но вполне нормальные и на работе они никак не отражаются. А тут, представьте себе, Соня — девушка старательная, а ее лишают премии. Живет она в общежитии, сирота. Да ее давно пора переводить на единицу!

Начальник цеха прервал посетительницу недовольным покашливанием, отвел глаза в сторону.

«Ведь, кажется, совсем не сродни ей эта девчонка, а ходит треплет нервы себе и руководству…» — подумал он, а вслух проговорил:

— Вызовем вашу Соню на аттестационную комиссию и тогда решим…

Заседание комиссии откладывалось с недели на неделю по непредвиденным обстоятельствам, и Нине уже начинало мерещиться, что она уперлась в тупик.

— Да пропади они пропадом, — поделилась она как-то с Катей, которая вполне разделяла ее обиды. — Буду сама помогать Соне, не обеднею…

Екатерина неодобрительно покачала головой.

— Упорства, как вижу, тебе не хватает! Девушке нужны не только деньги, а, в первую очередь, справедливость. Понимаешь это?

Нина отмолчалась, но замечание подруги задело ее за живое. Она мысленно дала себе слово ни за что не отступать в своих хлопотах за ученицу, а если потребуется, то и заметку сочинить в заводскую многотиражку. Ничего, найдется управа и на строптивых начальниц!

Воинственное настроение Нины было замечено Ольгой Владимировной. Как женщина изворотливая и мстительная, не долго мешкая, она оформила перевод контролера Поляковой в новый отстраивающийся цех.

— Ты шутишь? Да туда от проходной на моих ногах ковылять минут двадцать. За какие же прогрешения? — не скрывая возмущения, проговорила Нина.

— Совсем не за прогрешения. Посылаем тебя наладить дело, поверь, как опытного специалиста-бригадира, — отчеканила Ольга Владимировна и положила перед Ниной приказ, подписанный начальником цеха.

— Убери от меня эту пакость! — воскликнула Нина, пробежав глазами приказ и перекладывая его к заведующей на стол. — Я инвалидом стала на боевом посту, защищая вот этот самый родной завод…

У Нины сорвался, приглохнув голос, все примолкли и до обеда проработали в гнетущей тишине.

Такого оборота дела Нина не ожидала, от нее, значит, решили избавиться любой ценой.

Замеривая эталоны, она делала усилия, чтобы быть, как обычно, предельно внимательной.

В столовой Нина с трудом проглотила тарелку супа, обдумывая объяснение с начальником своего цеха. Она отвергла помощь трех сотрудниц по работе идти вместе с нею. А, поразмыслив, отвергла и свой план, — если уж идти, то выше: к старшему мастеру центральной измерительной лаборатории. И не откладывая: завтра, кстати, по расписанию у него приемный день.

Виктор Григорьевич Лунин, волею судеб, был этим высоким начальством над Ниной. Прошло почти два года с тех пор, как он в последний раз ушел от нее в смятении.

У Нины сохранилась фотография Виктора: в группе заводских инженеров стоял высокий парень и смотрел куда-то вдаль. Продолговатое красивое лицо его было задумчиво. Что-то шевельнулось в душе Нины, когда она рассматривала эту затерянную и вдруг нашедшуюся карточку.

Кроме этой фотографии каким-то чудом уцелело у нее одно из писем Виктора с Севера. Она развернула пожелтевший листик бумаги не столько с волнением, сколько с любопытством. Бисерным почерком Лунин писал:

Прочитав, Нина вздохнула и принялась на мелкие кусочки рвать письмо, рвать фотографию. С прошлым кончено, и пусть оно лучше ничем не напоминает о себе.

Теперь Лунин при случайных встречах с Ниной раскланивался, как посторонний человек. В первое время это немного задевало ее. А потом даже случайные встречи стали редкими, когда его из цеха с повышением перевели в заводоуправление.

Собираясь к Лунину на прием, Нина волновалась, не зная, как держать себя с Виктором, и ей не нравилось уже то, что приходится идти к нему искать защиты.

У Лунина было полно представителей из министерства, в добротных костюмах, и Нина вдруг почувствовала себя неловко среди них в промасленном на груди халате и в застиранной косынке.

Виктор смотрел на нее, может быть, немного внимательнее, чем на других посетителей.

— О-о-о сколько лет, сколько зим, — проговорил он, протягивая руку. — Ну, как поживаете?

— Благодарю. Было бы все хорошо, если бы… — и Нина рассказала, как несправедливо поступают с ее ученицей. Про свои необоснованный перевод ей почему-то расхотелось говорить.

Лунин слушал посетительницу с начальственным видом; пополневшее лицо его с расплывшимися чертами было скучающе-важным. Позолоченная оправа очков поблескивала. Из нагрудного кармана сиреневого пиджака, будто у актера, торчал белый уголок платочка.

«А мы кокетливы…» — пронеслось в голове Нины.

Он посоветовал ей обратиться к начальнику цеха, но уже с его просьбой помочь определить ученицу на штатную единицу.

— На месте там виднее…

— Нет уж, — вспыхнула Нина, — ни к кому я больше обращаться не буду!

Она встала. Он задержал ее жестом руки и взялся за телефон. Лунин вспомнил, что Нина всегда была упряма и вспыльчива, и это воспоминание доставило ему удовольствие. Там, в прошлом, он был отвергнут ею, а теперь она сидела перед ним жалкой цеховой работницей. У нее грубые от физической работы руки.

Стойкую красоту Нины Виктор Григорьевич упорно не хотел замечать.

Не попрощавшись и не дослушав, с кем Лунин будет говорить, Нина вышла из кабинета, хлопнув дверью, оставив Виктора с целым ворохом для чего-то пробудившихся воспоминаний.

Лунин не любил, как он говорил, «людей с крайностями». По его наблюдениям, они сами не жили и окружающим жить не давали: или своей излишней честностью (возможно, показной), или придирчивостью, или просто потому, что сами не знали, чего хотели.

К последним он относил Нину Полякову. Лунин целый день был не в духе после ее посещения, сердился на себя и удивлялся, что все еще находится в какой-то странной зависимости от этой женщины, стоит ему лишь увидеть ее!

Он не считал себя человеком мелочным и тем более мстительным, а тут вдруг почувствовал злорадное удовольствие, заглянув в ее готовые заплакать глаза.

Лунин никогда не возвеличивал себя над людьми — упаси боже, — он не лучше, но и не хуже других. Но он был твердо уверен, что все люди притворяются: одни менее искусно, другие более. Каждый прежде всего заботится о себе, о личном благополучии.

Насколько он знал Нину Полякову, она не относилась ни к той, ни к другой категории людей. И это раздражало Виктора, выводило из равновесия. Да и нехорошо, если быть объективным, он обошелся с ней, когда ему ничего не стоило все уладить.

Лунин повздыхал, повздыхал и успокоился. Ну, даст он ученице Соне штатную единицу! Нельзя же без конца заниматься самоедством. Его-то никто не пожалеет, если он не пожалеет сам себя — интеллигентного и, по собственным понятиям, безусловно порядочного человека!

Глава 13

В начале октября выпал большими хлопьями снег на еще не успевшие опасть листья. Три дня город стоял в необычном убранстве: зелень и снег, а под вечер появились на карнизах сосульки.

Детвора высыпала на улицу с санками, лепила снегурочек.

Катя, отложив все личные дела, подолгу задерживалась на заводе и только по дороге туда и обратно могла полюбоваться на проделки преждевременной зимы. Получалось так, что и домой в городок она ездила теперь только на выходной день.

Главной Катиной заботой в цехе были станки, над которыми трудились слесари, народ капризный и обидчивый: лишнего слова не скажи, замечания не сделай. Но Екатерина, не в пример Квашенникову, отлично ладила с ними. Николаю Николаевичу изменяла выдержка, он заметно нервничал, хотя все шло по графику и даже лучше. Для того чтобы переконструировать копирное приспособление на «бракоделах», требовалась не одна неделя, руководство завода пошло на это, и все-таки каково было начальнику цеха докладывать на сводках директору о ежедневном невыполнении плана! Потом с него потребуют наверстать упущенное во время вынужденного простоя станков. А если не получится? Спросят в первую очередь с него, а не со старшего технолога: он отвечает за план, она — за состояние техники.

— Екатерина Сергеевна, — запричитал Квашенников, — я в сей реконструкции главное страдающее лицо, и вы уж, пожалуйста, поторопите слесарей, они слушают вас!

Она с улыбкой пообещала, взглянув на похудевшего и как будто еще более полысевшего Николая Николаевича. Нет, не зря он был начальником цеха! Он был отличным знатоком всех типов и марок станков и умел мыслить технически: сколько дельных советов дал Николай Николаевич, когда они проектировали самоврезающийся резец!

И вдруг они жестоко поссорились, когда дело дошло до перемонтажа шпинделей, хотя он сам же предложил перевести их с цилиндрических роликов на подшипники с коническими роликами.

— Нет, не могу. Это еще по верной неделе на каждый станок. Мы себя без ножа режем! Ничего, потянут и так!

— Потянут-то, потянут, но будет дробление на желобе.

Екатерина настаивала, тратя при этом много энергии, Николай Николаевич упорствовал, прикрывая глаза и время от времени делая жевательные движения.

Слесари держали сторону старшего технолога, но в спор не вмешивались, их дело, как они считали — сторона, что скажут, то они и выполнят.

Миновал день, другой, пора было приходить к какому-то решению насчет шпинделей, монтаж с приспособлениями заканчивался.

Катя всерьез обеспокоенная, жаловалась в воскресенье мужу:

— Ведет себя, как индюк надутый, слова из него не вытянешь. Не хочется мне в наши перипетии начальство втягивать… Мне с «индюком» бок о бок работать.

— А ты к его половине сходи, — услышав о чем речь, подала голос Аграфена Егоровна. — Ночная кукушка всегда перекукует.

Внучка рассмеялась. Запахивая на себе домашний фланелевый халатик, желтый и нежный, словно пушок цыпленка, — она не поленилась встать из кресла, чтобы поцеловать бабку.

— Возьму и воспользуюсь твоим советом!

Квашенников весь следующий день старался избегать старшего технолога, Катя понимала, почему: не состоится между ними решительного разговора, и он поступит по-своему, пустит в эксплуатацию станки без стопроцентной гарантии на успех, лишь бы побыстрее давать продукцию. Манера страуса, прячущего голову под крыло!

К концу работы Квашенников вообще куда-то скрылся, как ни разыскивала его Катя.

— Домой скорее всего учапал, — безмятежно предположила уборщица, видевшая начальника с час назад.

«Нагряну сию минуту к нему домой и там поговорим, — раздраженно подумала Катя, убирая со стола бумаги. — Пусть в другой раз не обольщается, что от меня просто отделаться…»

Поправив перед зеркалом прическу, заново подкрасив губы Катя захлопнула за собой дверь и влилась в поток людей, отработавших первую смену.

Вестибюль весь был забит народом, пережидавшим дождь со снегом. Разбившись на кучки, тут разговаривали, пели и даже ухитрялись на коленях играть в шашки.

Катя с трудом протискалась к двери, повязала непромокаемый платочек и вышла на улицу под дождь: не размокнет, добежит как-нибудь, только все чулки заляпает грязью.

Дверь открыла Зинаида Ивановна, заахала, захлопотала.

— Микеша, Микеша, к тебе гость! — закричала она.

Квашенников полулежал с газетой на диване, сладко подремывая. Он не сразу открыл глаза на голос жены. Катя стояла ждала в раздражении: он тут копит жиры, а она мокнет под дождем, не зная покоя!

— Извините, я без приглашения. Вы ушли из цеха не сказавшись, а поговорить нам есть о чем…

Он будто не спал, сразу сориентировался; пригласил сесть, запахнул пижаму. Ни в голосе, ни в глазах не было и тени радушия.

— Я-то предполагала — мы сработались и между нами полное понимание. А вы ставите меня в смешное положение, Николай Николаевич…

Катя спохватилась, что начала чисто по-женски с упреков и на ходу перестроилась.

— Растолкуйте мне, пожалуйста, почему вы стали против конических роликов в шпинделях, поначалу предложив их? Я тут что-нибудь не понимаю?

Николай Николаевич как будто не спешил вступить в разговор, судя по его отсутствующему выражению лица, — так показалось Кате, и она была права. Он судил по собственной жене: пусть выговорит весь свой запал, а он послушает.

Но Екатерина Ермолова, задав вопрос, замолчала, ожидая ответа, устремив на собеседника свой строгий выпытывающий взгляд.

— Нет, я не против, перемонтировать можно… однако, сами посудите…

Катя стремительно перебила его:

— Можно или должно? Отвечайте, отбросив все привходящие соображения.

Жена услыхала за дверью, как Микеша брякнул: «Должно», — потом притворно закашлялся. Она понимала, что это означало: Николай Николаевич был недоволен собой.

С Квашенниковым стали происходить любопытные вещи, удивляющие его самого. Он словно нечаянно сделал открытие, что пятьдесят лет это еще далеко не старость, а пора зрелых поступков и отдачи накопленного.

Но было ли у него что отдавать — вот вопрос? Поговорить бы с кем из сверстников откровенно, спросить, какие думы у них на этот счет о себе.

Николай Николаевич перебрал в голове всех дружков-приятелей и ни на ком не мог остановиться, За ненормального посчитают, заговори он с ними на такую тему. С одной, пожалуй, Екатериной Сергеевной можно было наговориться, но его отпугивали от нее иногда насмешливые нотки. Странная женщина, она и над собой частенько подшучивала и не по пустякам, а в серьезном, и с беспощадной прямотой!

Он махнул рукой, — ничего, обойдется без откровений. И все-таки в первый же выходной постарался уехать на дачу в одиночестве, задумав на досуге перебрать чердачный архив: блокноты разные, дневники. Упорная потребность что-то уяснить, разобраться в своей жизни продолжала томить его.

На дачке с занавешенными окнами и неприбранной посудой с прошлого выходного пахло запустением и было холодновато, — октябрь на дворе. Озябшие мухи, прильнув к стеклам в ожидании солнышка, еле-еле шевелились.

Бросив на стол сверток с продуктами, припасенный женой, Николай Николаевич, не откладывая, полез сразу наверх.

На чердаке в большом ящике он хранил свои старые бумаги навалом, прикрытые газетными подшивками, — это на случай, чтобы отбить охоту у ребятишек совать нос, куда не следует.

…Ушастый мальчик с большой головой, толстыми щеками, насупив брови, пытливо и подозрительно смотрел на Николая Николаевича с фотографии почти сорокалетней давности. Вокруг другие ученики с учительницей посередине.

«6-й класс А» — крупно написано на обороте карточки.

Так вот каким он был в тринадцать лет — лучший ученик средней школы маленького районного городка, удивляющий учителей способностями по математике!

Припоминая это, Николай Николаевич приятно заволновался: значит, был он когда-то первым из первых и гордо носил свою некрасивую большую голову, мальчишки искали его дружбы.

После окончания семилетки Николай уехал в Москву на заработки. С первых же шагов он хорошо зарекомендовал себя на заводе, имел несколько удостоверений на рационализаторские предложения. Но вместо того, чтобы учиться по вечерам, как делали многие его сверстники, он не гнушался починкой электрических плиток, утюгов. Поковыряется часок-другой, и, смотришь, почти дневной заработок в кармане.

Развалюха вдовы Квашенниковой давно уже была перестроена с его помощью.

Николай Николаевич, открыв перевязанную бечевкой шкатулку, нашел полуграмотное, на линованной бумаге, письмо от матери.

«Деньги поберегай, Микеша, — нравоучала она, — мне хватает, а что пришлешь, все тебе, желанному, останется».

Он поцеловал письмо и снова спрятал. Если он свою жизнь считает не совсем удавшейся, то мать не виновата в этом, а ему, молодому, — положено было дальше видеть!

В техникум Квашенников поступил учиться без малого в сорок лет, когда уж так на него насели в цехе, что на стало возможности отбрыкаться.

«Рано ты стал о благополучии печься, Микеша, рано…» — вздохнул Николай Николаевич, впервые взглядом постороннего человека судя и разбирая свою жизнь.

Он стряхнул пыль с костюма и слез с чердака. Нерадостным было свидание с молодостью, — эх, если бы дано было человеку все начать сначала, — не так бы он распорядился ею!

Глава 14

Встречая новый, тысяча девятьсот сорок седьмой год, Екатерина Ермолова возлагала на него большие надежды. И у нее имелись на то все основания, как в личном, так и в производственном плане. Техника цеха, по общему признанию заводских специалистов, находилась, если не в идеальном, то в очень благополучном, ухоженном состоянии.

Она жила и работала теперь со спокойной уверенностью, что никакие неожиданности не могут повредить им: будет ли то непредвиденное увеличение плана или придется осваивать незнакомый тип кольца.

В семейной жизни Ермоловых так же все складывалось хорошо: месяц назад мужу было присвоено очередное звание подполковника, Наденька радовала своими школьными успехами. Самой Екатерине предстояла зимняя экзаменационная сессия на втором курсе института.

— Господи, уж не утруждала бы ты себя, внученька, — вздыхала бабка, вполне искренне полагая, что женщинам в ее время жилось проще.

А мастер Елизавета Вагонова серьезно грозила Кате:

— Смотри, девка, как бы муж тебя не разлюбил… Вечно ты занята!

Катя побаивалась одного преподавателя по спецпредмету, хотя готовилась к нему на совесть, — составила целую картотеку проработанных пособий русских и зарубежных авторов.

Кто знает, как складываются, от чего зависят мгновенно вспыхнувшие симпатии или антипатии у мало знакомых между собой людей? Преподаватель спецпредмета, кандидат технических наук, знал Катю по вступительному в институт экзамену, когда ее вот уж воистину угораздило заспорить с ним по одному вопросу. Кандидат наук принял это за дерзость и собирался влепить ей непроходной балл, но приемная комиссия отстояла Катю.

И вот судьба вновь сводила их в тех же качествах: он — экзаменатор, она — экзаменующаяся. Правда, за прошедшее время она выдвинулась на работе, у нее отличная служебная характеристика с чем, видно, придется считаться.

Кандидат наук едва ответил Кате на ее «здравствуйте» и от презрения, должно быть, глядя поверх ее головы, велел тащить билет с вопросами. Катя вытащила: вопросы оказались несложные, но запутанные. Экзаменатор при желании явно может потопить ее. На минуту Катя растерялась, самоуверенность покинула ее. Она чувствовала себя безнадежно робкой студенткой, а не старшим технологом большого цеха и перестала владеть собой: захотелось встать и уйти.

Бархатистый голос с издевательскими интонациями будто пригвоздил ее к столу.

— Вы, никак, плохо подготовились, Ермолова?

— О степени моей подготовленности будете судить позднее, — не выдержав, вспылила Катя. — И попрошу вас… стол между нами очень узенький, вы мне мешаете сосредоточиться. Я пересяду с вашего разрешения?

Теперь она зло и требовательно смотрела в лицо экзаменатора, и он не выдержал ее взгляда: в глазах его вдруг что-то дрогнуло, он смутился.

— Садитесь, садитесь, — с опозданием, но зато с нотками почтительности, раздалось в ответ.

Катя поднялась со стула и выбрала стол подальше в углу. Она больше не сомневалась в способностях и умении постоять за себя. Дома, в цехе ждали ее с победой!

А в это время Нина Полякова была на работе. Ее поход к Лунину надолго стал излюбленной темой разговора на контрольном пункте. Ольга Владимировна, захлебываясь от злорадного удовольствия, по секрету рассказывала сотрудницам, как некогда Виктор Григорьевич чуть не бросил семью из-за Нины. Да глупая женщина посчитала его недостойным драгоценной своей руки!

«Может, и верно глупая? В двадцать три года вдова, а впереди была целая жизнь!..» — неожиданно для самой себя иногда думала Нина и скорее глушила эти мысли. К счастью, работы, как всегда, бывало много. Намахавшись штихмасом над кольцами, которые трудно было поднять на мерительную машину, она садилась к оптиметру, настраивала его на ноль и начинала проверять мерительные головки: микрокаторы, миниметры, что в избытке наваливала к ней на стол Ольга Владимировна. Работа эта требовала большой сосредоточенности: ошибись она — рабочий у станка наточит брак, пользуясь ее неправильно настроенным прибором.

С годами Нина научилась вызывать в себе, какое бы ни было у нее настроение, деловую сосредоточенность.

Позднее, берясь за электрограф, чтобы выжечь свой шрифт и дату проверки, она уже не боялась за качество выполненной работы.

Когда Ниной овладевало плохое настроение, она старалась уезжать куда-нибудь, чтобы не сидеть одной целый вечер в неприбранной холодной комнате. Так она поступила вчера вечером, отправившись на Красную площадь: постояла у Мавзолея, посмотрела на смену караула.

…Пронесутся годы, от когда-то жившей на свете Нины Поляковой и холмика земли не останется, а сюда будут приходить новые, такие же смертные люди с устроенными и неустроенными судьбами!

Неделю назад из комитета ветеранов Нина получила официальное письмо с просьбой выслать или завезти наградные документы Данилы Седова. Нина в тот же день собрала все документы, что имелись у нее, и послала их почтой. Зачем они потребовались комитету ветеранов, она не знала, но письмо, касающееся мужа, разволновало ее чрезвычайно, она стала томиться и ждать чего-то…

После обеда, нагнувшись за новой партией колец, Нина почувствовала себя плохо.

«Сердце сдает… умереть бы разом, без боли и хвори!» — пронеслось в голове.

Через час она лежала у себя дома. Боль в сердце прошла, только оставалась слабость. Никаких мыслей, никаких желаний не было. Обвеваемая ветерком из раскрытой форточки, Нина вскоре заснула.

— Нина, Нина, что с тобой? — Катя стояла над нею, сбрасывая шубку. — Звоню тебе, говорят, заболела.

— Сердце немного прихватило. Сейчас лучше. Ну, а у тебя как: сдала, можно поздравить?

— Да, отделалась, слава богу.

Катя присела к подруге на кровать, осторожно взяла ее руку в свои. Губы Нины вдруг задрожали, лицо сморщилось. Уткнувшись в подушку, она тихо всхлипнула.

— Одна ты у меня, Катя, одна на всем белом свете! Ты и твое семейство…

— Стало быть, не одна, а целых четверо, — возразила Катя, сама еле сдерживая слезы, и поспешила перевести разговор. — Слушай, а у тебя, ручаюсь, поесть нечего? Ну, вот что: ты лежи, а я в магазин сбегаю.

Катя вышла: каблуки ее застучали по коридору, а запах знакомых духов все еще плавал в комнате.

Откинувшись на подушку, Нина слышала, как хлопнула входная дверь, звякнув звонком, и все стихло. Было так однажды, когда Катя навещала ее в больнице после ампутации ступни, и Нине мерещилось, что лежит она не в палате, а в склепе, навечно замурованная от всего живого. А Катя приходила и уходила. Где-то за стенами склепа текла жизнь, неистовствовала война, — все в прошлом для нее. Нина отворачивалась к стене, если Катя начинала рассказывать про заводские новости или читать вслух письмо бабки с поклонами. Она даже не сердилась на подружку за назойливость, словно отмерли в ней все чувства: пусть читает, пусть говорит, что хочет!

Она всегда немного завидовала Кате, изумляясь ее удачливости: уцелел Андрей на войне, есть дочка, чудесная бабка. На заводе Катя видный человек, не то что там какая-то Полякова, которой могут понукать кому не лень!

«Надо как-то изменить свою жизнь. Но как?» — раздумывала Нина, хотя знала, что все бесполезно: от проклятого одиночества нет избавления.

Она тихонько встала и переложила подушку к противоположной спинке кровати, чтобы лежать лицом к окну. В верхнюю фрамугу было видно небо блекло-голубого цвета, и это неожиданно перенесло Нину в детство, на речушку Куйменку, где они как-то с Катей, уйдя из городка, помогали друг другу учиться плавать в самодельных, из маек, купальных костюмах, а потом, накупавшись, лежали в кустах и смотрели вверх. Нескладные тоненькие девчонки! О чем они думали тогда, что говорили? О своей учительнице, очевидно, о школьных отметках, — таков был их мир забот и радостей. Тихо текла рядом речушка с песчаным дном, глубиной по пояс взрослому человеку, но над ней был сооружен металлический железнодорожный мост, и дробный стук колес по нему был далеко слышен. Поезда шли из Москвы на Калязин, Ленинград, и люди в вагонных окнах представлялись девочкам счастливейшими из смертных: они путешествовали!

Нине Поляковой дальше подмосковных домов отдыха так и не довелось пока нигде побывать. И родни она себе не нажила, будто кто заколдовал ее, горькую детдомовку!

— Вот, Даня, жизнь-то моя какая! — шепотом проговорила Нина и тотчас подумала о письме из комитета ветеранов. Зачем? Что означало оно?

…Если бы Нина знала сейчас, что всего три месяца, отделявшие ее от Девятого мая, праздника Победы над фашистской Германией, круто изменят ее жизнь… Если бы знала!

Тогда она прочитает в газете указ правительства о посмертном присвоении звания Героя Советского Союза Даниле Михайловичу Седову. А ту улицу, где проживает его вдова, — будут именовать улицей имени Данилы Седова.

Глава 15

Жить на две семьи: Андрей с Катей в Москве несколько дней в неделю, бабушка с Наденькой — постоянно за городом — было хлопотно и неудобно. Много времени уходило на дороги, а для Кати-студентки — каждая минута на учете.

Правда, комнатенка в Москве не из просторных, но зато вместе, и Наденька все время на глазах у родителей.

Поколебавшись, Аграфена Егоровна продала свою половину.

Чем больше старела Аграфена Егоровна, тем чаще обращалась к прошлому, и всегда приходила в приятное оживление, если ее просили рассказать что-нибудь из своей жизни. Особенно она любила, оседлав нос старомодными очками, покопаться в сундуке-приданом. Там, в аккуратных стопочках, перевязанных ленточками, хранились неизменившиеся от времени старинные фотографии. Надя помнила их с младенческого возраста, безошибочно определяя, где бабушкины тятенька, где мамушка, сестрица Анюта, а где невестка Пелагея с детьми. Сейчас Наденьке приходилось показывать бабушке, где кто, водя пальчиком по карточкам, — до того уже плохо видела Аграфена Егоровна.

«Хоть бы бог меня прибрал до полной слепоты!» — иногда думала бабка после очередной поездки к врачам, замечая, как все уже и уже становится для нее окошечко в мир.

Но ни Андрею, ни Кате, жалея их, бабушка ничего не говорила о своих горьких мыслях. Они могли лишь догадываться, как бывает тяжело у нее на душе.

— Видишь ты меня? — спрашивала бабку Валентина Степановна, иногда гостящая у сына в Москве.

— Не знаю, чего и ответить… Одно лицо твое чуть белеет…

— Болезная ты моя, крепись. Всех нас ожидает такая участь. Родниковой бы водицей тебе по утрам умываться…

— Выплакала я свои глазоньки, Степановна. Сначала по мужу, потом по сыночку и Славочке. И Ленушка бедная, Катенькина мамушка, в молодые годы нас покинула. А я, старуха, все маюсь…

— Ну ты судьбу-то не гневи, — возражала бывшая соседка.

Худая, с седыми до синевы волосами, Валентина Степановна упорно не соглашалась расстаться со своей половиной дома в городке, где только кот, по прозвищу Додон, скрашивал ее одиночество.

— Спасибо, Витюша, пока еще ноги держут, жаль мне свою скорлупу оставлять, — отвечала она сыну, звавшему ее на постоянное жительство к себе.

…Аграфена Егоровна очнулась от сна с последним ударом часов в передней; можно не сомневаться — четыре утра, всегда в это время просыпается. Только отчего же ни единого просвета в окне?

Нащупав рукой штору, она приподняла ее: все едино — ни зги.

«Глазоньки мои, глазоньки… Батюшки, да я ослепла!» — сверкнула в уме догадка.

Аграфена Егоровна встала, нашла на стуле халат и на ощупь побрела в кухню.

Она еще пыталась верить, что вот промоет глаза под краном, и, может быть, к ней вернется то маленькое оконце света, которое позволяло свободно двигаться по квартире, и пусть смутно, словно через пелену, но все же видеть лица родных! А теперь ничего: тьма, куда ни повернешься.

Тихо всхлипывая и причитая, старая женщина блуждала по кухне, не находя двери в комнату.

Загромыхал по пути стул, покатилось что-то, и Аграфена Егоровна, обессилев от волнения, села, где стояла, прямо на пол.

Щелкнул выключатель, и испуганный голос Кати спросил над головой:

— Старушка моя милая, что случилось, почему ты сидишь тут?

— Катя, внученька… — могла лишь произнести Аграфена Егоровна, повертывая голову в ее сторону, но глаза были устремлены куда-то мимо, вбок.

Присмотревшись к ней, Катя охнула, опустилась рядом и бессвязно бормоча:

— Ничего, не горюй, живут же другие и с молодых лет, — целовала ее лицо, голову в марлевом ночном платочке со знакомым, милым запахом, напоминающим запах парного молока.

Проснулся Андрей, поднял женщин с пола, увел в комнату.

— В тягость я вам теперь безглазая буду, себя обиходить и то не смогу… — сокрушалась Аграфена Егоровна.

— А вот такие слова ты напрасно говоришь, просто обижаешь меня и Катю! — возражал Андрей бабке, которую любил как мать и мужеством которой всегда восхищался, зная ее нелегкую жизнь. — Настал черед нам тебе послужить. И послужим. Припомни-ка, сколько ты добра нам сделала?

Бабку успокоили, напоили валерьяновкой и уложили досыпать.

— Пусть тебе твоя юность приснится и тятенька с мамушкой, — бережно накрывая старушку одеялом, пожелала ей Катя.

Теперь после работы, не задерживаясь ни минуты, Катя спешила домой и еще из передней подавала голос:

— Это я, бабушка, не пугайся!

Аграфена Егоровна сидела в постели и что-нибудь делала: перебирала в узелочке свои платки или на ощупь листала толстый фамильный альбом с фотографиями.

Нельзя было сразу привыкнуть к тому, что навсегда осиротел на кухне стол, где все еще держался заведенный бабкой порядок, а сама хозяйка может пройти к нему, лишь опираясь на спинки стульев. Так вот как кончается ее длинная, полная терпеливой стойкости жизнь! И ничем нельзя помочь, ничего нельзя сделать.

— Живешь-живешь, трудишься, точно муравей, а волосы, глядь, уже седеют, — жаловалась Катя мужу, впервые начиная задумываться о том, как неуютно становится под старость человеку.

А тут еще изменилась погода: резкое похолодание и дожди. Из окон цеха видно, как треплет ветер цветы в клумбах и сечет их холодным дождем, — не рано ли для августа? Еще, вероятно, будут солнечные, теплые дни.

Николай Николаевич Квашенников был настроен оптимистически, — он уверял, что будут!

Успехи в цехе и неизменное благополучие в доме отразились на внешности начальника цеха. Он как будто помолодел, хвори оставили его. По цеху стал ходить быстрой, уверенной походкой. Даже его в круглой оправе очки, которые он надевал, когда читал или писал, как-то особенно удобно и крепко сидели на пористом, похожем на наперсток носу.

— Вы уж не очень убивайте себя, Катя, — впервые называя старшего технолога по имени, как, бывало, звал комсомолкой, узнав про ее горе, заговорил Николай Николаевич. — Что ж, бабушка ваша пожила, посмотрела на свет божий. Хотите, я скажу жене, чтобы она среди дня навещала Аграфену Егоровну? Все-таки одна день-деньской…

— Николай Николаевич, добрый вы человек…

У Кати выступили слезы на глазах, она незаметно смахнула их, заглянула в зеркальце и вздохнула:

«Подурнела ты, Екатерина. Видать, горе и впрямь одного рака красит».

В выходной день по желанию Аграфены Егоровны собрались съездить на служебной машине Андрея в родной городок. Погода налаживалась: дождь перестал, из облаков выглядывало солнце.

В городок въезжали по Московской улице, через тот самый железнодорожный переезд, где когда-то школьница Катя любила проводить летние вечера. Но тогда за переездом волновалась рожь, а сейчас стояли совхозные домики под шифером, обрамленные молодыми липами.

Московская улица, еще недавно вымощенная булыжником, самая сухая в городке по тем временам, была заасфальтирована, и машина гладко покатилась по ней. Катя тронула мужа за плечо, чтобы он ехал тише, с жадностью рассматривая знакомые дома. Они изменились, постарели, как люди. Что ни дом, то воспоминания. Где-то теперь ее подружки, которые жили в этих деревянных домиках с резными крыльцами? Давно все повыходили замуж, разъехались кто куда.

Пожарная каланча в центре площади со смотровой вышкой наверху — самое высокое здание в городке. Она построена в конце прошлого века, и еще бабка помнила ее со дня приезда из деревни. Солидный возраст ни капли не повлиял на неизменный, несколько заносчивый вид каланчи с красными, на мощных петлях, воротами.

А вот и местный музей, расположенный в самом красивом каменном двухэтажном особняке, облицованном изразцовыми плитами. Рядом с ним, тоже в два этажа, школа. До революции тут размещался трактир с разными отделениями для всех сословий, где Алексей Иванович Ермолов — Катин дед — молодой портной пивал чаи в компании своих заказчиков.

От центра свернули на Калязинскую, посмотреть на старый бабкин дом. Калязинская улица никогда не была вымощена, и в распутицу по ней невозможно было пройти. Пешеходов спасали тротуары у палисадников, с которых месиво грязи сметали метлами. Машина сразу стала нырять на ухабах.

Бывший дом Аграфены Егоровны в глубине огорода, с грядками по обе стороны крыльца, совсем потонул в зелени двух высоченных лип.

На грядках по-прежнему росли морковь, помидоры, горох в частоколе прутьев, что сажала и бабушка для своих внуков. Не хватало лишь чучела с растопыренными руками в мужском рваном пиджаке.

Катя не сказала бабушке, что проехали мимо ее старого жилища, где им с братом всегда был готов и стол и кров.

Развернувшись, выехали вновь на Московскую по другую сторону площади.

Закрываясь от солнца ладошкой, щуря близорукие глаза, Валентина Степановна выбежала гостям навстречу.

— Вот радость-то нечаянная! Голубчики вы мои… И Наденьку привезли. Ну, беги, беги, повидайся со своими бывшими подружками. Аграфена Егоровна, здравствуй! Жива ли, матушка?..

Старушку высадили из машины и под руки ввели в дом по намытым ступеням ветхого крыльца.

Она всплакнула, когда обшарила и узнала старинное деревянное кресло с подлокотниками, в которое ее усадили.

— Ни згинки не вижу, Степановна, совсем я слепенькая. А как хочется на тебя посмотреть, на дом… Ладишь ли с соседями-то? Ничего люди попались?

— Ничего, муж с женой бездетные. Да знаешь, чай… Я вас сведу к ним, ключи мне оставляют.

— Приехала к Алексею Ивановичу на могилку поклониться, заждался он меня…

— Э-э-э, все там будем, — отмахнулась Валентина Степановна, собирая на стол. — Знай живи, пока живется, ничей век ты не заедаешь.

— Вот и Катя с Андрюшей мне так говорят… Ой, кто это? — испугалась бабка, когда что-то живое вскочило ей на колени, — никак Додон?

Красавец, полосатый, как тигр, кот Додон бесцеремонно устроился на старушкиных коленях, ласково мурлыча.

Аграфена Егоровна принялась гладить его лоснящуюся шерстку своими старческими морщинистыми руками.

Оставив старушек вдвоем, Катя вышла на улицу поздороваться с садом.

На свою бывшую половину она проникла, как бывало, через узенькую покрашенную охрой калиточку. Калитка была старая милая знакомая, сработанная руками Славы из прочных досок с самодельной железной скобочкой. Он мастерил ее, не скупясь на гвозди и не жалея труда, распевая во все горло. Слава любил петь, когда работал молотком или рубанком, а бабушка, выглядывая через стекло, от умиления качала головой.

«Работничек ты мой!..»

Вон то самое кухонное окно с неплотно закрытой форточкой. Катя смотрела на него и ясно, до щемящей боли в груди, вдруг увидела моложавую бабушку, а чуть поодаль Славу с продолговатым, нежного румянца лицом… Неужели все это когда-то происходило здесь и уже никогда больше не повторится? Брата нет среди живых, а бабушка слепа и немощна. Сейчас трудно поверить, что в войну бабка сама косила для Буренки, а они с Ниной перевозили сено на тележке, — одна впереди, другая — сзади.

Нина теперь не просто Полякова, а Полякова-Седова, так представляют вдову на всех официальных мероприятиях, в пионерских дружинах имени мужа-героя.

Ее затаенная мечта — побывать на родной могиле, о которой она раньше робела сказать даже подруге, — до того она представлялась невыполнимой, — вот-вот сбудется. И скоро в ногах Данилы Михайловича Седова, русского солдата и офицера, вечно будет лежать горсть родной земли с улицы его имени!

Сад стоял в безмолвии — ни ветерка, ни дуновения, — изнемогая от тяжести плодов, нижние ветки едва держались на подставках.

«Творческого инвентаря» брата, стола и скамейки, не было, а на их месте торчал низенький шалашик из прутьев.

Светелка наверху пустовала: в ней не жили. Обои на стенах сохранялись все те же: серые в голубую выцветшую полоску. И потолок тот же, расписанный Славой витиеватыми мазками, что должно было означать радугу.

Андрей поднялся следом за женой, тихонько обнял ее за плечи. Не произнося ни слова, они постояли у раскрытого окна, глядя на городок с приземистыми, украшенными резными петухами и вертушками, крышами. Этот вид, наверно, не раз грезился больному Славе в госпитале.

Медленно садилось солнце за городком. Червонным золотом оно пламенело в окнах, которые еще помнили светомаскировку военных лет, бумажные кресты от взрывных волн. Сейчас они доверчиво и открыто глядели на мир, полный привычных запахов молодого сена в скирдах по огородам и благостных звуков вдалеке идущего из поля стада, тонких голосов и смеха детей.

На улице, прячась за мощные стволы лип, много повидавших на своем веку, белобрысые, загорелые ребятишки играли в салочки. Они были потомками тех живых и павших с оружием в руках, что подарили им этот прекрасный край земли московской!