На земле мы только учимся жить

Господи, прости их!

В Бога я верил с детства и, сколько помню себя, удивлялся всегда людям, смотрел на них с восхищением: какие они красивые, умные, уважительные, добрые. Действительно, в селе Колыванское Павловского района Алтайского края, где я родился в 1922 году, меня окружали замечательные люди. Отец мой, Яков Федорович, – учитель начальных классов, на все руки мастер, таких теперь и не сыщешь: и валенки катал, и кожи выделывал, и печки клал без единого кирпича – из глины… Любил я родной храм Казанской иконы Божией Матери, где меня крестили на Казанскую. Внимательная детская любовь была у меня ко всем односельчанам.

Но настало время, когда в 1930 году, на первой неделе Великого поста, отца посадили в тюрьму. За то, что отказался стать председателем сельсовета, не хотел заниматься организацией коммун, калечить судьбы людей – он-то, как верующий человек, хорошо понимал, что это такое: коллективизация. Власти предупредили его:

– Тогда сошлем.

– Дело ваше, – ответил он.

Так отец оказался в тюрьме, которую устроили в монастыре в городе Барнауле.

Сразу после этого и всех нас в ссылку сослали. Восьмой год мне тогда шел, и я видел, как отбирали скот, выгоняли из дома, как рыдали женщины и дети. Тогда сразу что-то перевернулось в моей душе, я подумал: какие люди злые, не мог понять – с ума все сошли, что ли?

И нас, как и всех ссыльных, загнали за ограду сельсовета, своих же сельских поставили часовыми, дали им ружья. Крестная моя, Анна Андреевна, узнала, что нас согнали к сельсовету, принесла нам пирожков. Подбегает к нам, а молодой парень, поставленный караулить ссыльных, ружьем на нее замахнулся:

– Не подходи, стрелять буду!

– Я крестнику пирожков дать хочу!

– Не подходи, это враги советской власти!

– Что ты, какие враги, это же мой крестник!

Тогда парень нацелился на нее ружьем, грубо оттолкнул стволом винтовки. Она заплакала:

– За что ты меня, Иван?!

Свой, деревенский, русский человек, а дали ему ружье – и он меня, мальчишку, уже считает врагом советской власти. Вот такие мы грешные люди. Я этого никогда не забуду. Тогда, конечно, я не мог этого понимать, откуда все взялось, почему соседский парнишка – 14-летний Гурька – изо всех сил дал мне подзатыльник, когда я побежал к крестной: и по шее меня бил, и по боку, и пинком, и кулаком, и матерком!.. Я заревел. Подумал: почему люди, которых я хорошо знаю, вдруг зверями сделались?

Потом этого Гурьку на фронте убили. А много лет спустя, в 1976 году, когда я уже стал священником, увидел я его во сне. Будто идет прямо в землю огромная труба, а он держится за кромки этой трубы – вот-вот сорвется. Увидел меня – закричал:

– Ты меня знаешь, я – Гурька Пукин, спаси меня!

Я взял его за руку, вытащил, поставил на землю. Заплакал он от радости, начал мне кланяться:

– Дай Бог тебе вечного здоровья!

Проснулся я и подумал: «Господи, прости его». Это душа его молитвы просила. Пошел на службу, помянул, частичку вынул. Господи, прости нас, глупых! Мы же глупые. Это не жизнь, это травля жизни. Издевательство над самим собою и над другими. Господи, прости. Он же пацан был, 14 лет ему. Я помолился о нем, как мог. На следующую ночь снова увидел его во сне. Будто иду я, читаю Евангелие, а сзади идет он, Гурька. Опять кланяется и говорит:

– Спасибо тебе, дай Бог тебе вечного здоровья!

«Счастливые вы, что у вас все отобрали…»

Многое из этого, что случилось при раскулачивании, предсказала односельчанам прозорливая девица – монахиня Надежда.

Удивительна история ее жизни. Она с семилетнего возраста не стала вкушать мясное и молочное, питалась только постной пищей, готовя себя к монашеству. Отец ее всю жизнь был старостой в нашем Казанском храме, мамочка стряпала, убиралась в церкви. Когда Надежда выросла, за нее сватались два купеческих сына – ни за кого не пошла.

– До свидания! – вот и весь разговор.

Был в ее жизни случай, когда она обмирала, – трое суток ее душа была на Небе. Рассказывала она потом, как Царица Небесная ее трое суток по мытарствам водила. И когда очнулась Надежда, то весь девичий наряд раздала по бедным и стала ходить в льняной одежде. Все до ниточки было у нее льняное – даже ленточки в Евангелии.

Она каждый день вычитывала полную Псалтирь и одного Евангелиста. А потом шла на работу. Дров себе навозит на тележке, сеяла сама. А когда землю отобрали, она колосков наберет, на мельницу зимой свозит и живет этим. При этом она никогда ничем не болела.

Эта монахиня Надежда многим предсказала будущее – вплоть до сегодняшнего времени. Я сам свидетель тому, что задолго до «перестройки» она говорила, что у людей будут «большие» деньги, мою жизнь наперед видела.

Ей и было открыто, кто не пойдет в коммуну, кто претерпит за это. В 28-м году, незадолго до раскулачивания, подойдет вечером к двери какого-нибудь дома и тихонько, чтобы не слышали дети, говорит:

– Молодцы вы, что в коммуну не пойдете. Но вас из дома выгонят, отберут землю, скот, все ценности и сошлют в ссылку.

А что такое коммуна – тогда никто и не знал, узнали после. И кого она известила – тех и сослали в ссылку, а к кому не подошла – те пошли в коммуну. Вот какое знание ей было дано от Бога. А когда стали ссылать земляков, она утешала их:

– Вы не плачьте – вы счастливые.

Представляете, какое счастье? Землю отобрали, скот отобрали, из дома выгнали, одежду самую лучшую отобрали. И это называется – счастливые?

– А вот когда Страшный Суд будет – это вам зачтется. Вы будете оправданы – не за то, что вы богатые, а за то, что вас сослали за Христа, что вы за веру страдали, терпеливо терпели.

Даже адреса назвала, кого куда сошлют, сказала, что всего там много будет – полно дичи, рыбы, ягод, грибов. Лес и поля свободные.

Действительно, монахиня Надежда оказалась права. Так и случилось. В тайге, куда нас сослали, девать некуда было рыбы, ягод, грибов, кедровых орехов.

Сначала, правда, очень тяжко пришлось. Люди в дороге сильно пострадали – больше чем полмесяца добирались до глухих лесов Томской области, куда нас определили жить. Вышли все продукты. Да к тому ж все у нас отобрали – не было ни мыла, ни соли, ни гвоздей, ни топора, ни лопаты, ни пилы. Ничего не было. Даже спичек не было – все выжгли в дороге.

Привезли нас в глухую тайгу, милиционеры показывают на нее:

– Вот ваша деревня!

Какой тут вой поднялся! Все женщины и дети закричали в голос:

– А-а-а! За что?!

– Замолчать! Враги советской власти!

И все такое. Страшно говорить. Умирать нас привезли. Одна надежда – на Бога. Да на свои руки. И дал Господь силы…

Спать легли прямо на земле. Комаров – туча. Костры горят. Утром рано лоси пришли на костры. Стоят, нюхают: что это за новоселы? Кедровые шишки лежат на земле, медведи подходят, выбирают орехи из шишек – но нас ни один медведь не тронул.

Потом огляделись: леса-то сколько, да бесплатно все! Вода чистейшая. Приободрились немного.

Ну, а затем пошла работа. Начали строить. Сделали общий барак – на пять семей. Дядя Миша Панин стал нашим опекуном, ведь я еще мал был – вот он и помогал. Там, в тайге, все работали – от мала до велика. Мужчины лес корчевали, а мы, дети (даже двухлетние), палочки бросали в костры и сучки жгли. Спичек не было – так мы днем и ночью держали костры. Зимой и летом. На сотни километров кругом – одна тайга. Среди тайги и появилась наша деревня Макарьевка. С нуля ее построили.

Мыслимо ли это, ни копейки у людей не было, никакой пенсии никто не получал, не было ни соли, ни мыла, ни инструментов – ничего. А строили. Продуктов не было – варили травы, все, в том числе и дети, питались травой. И здоровы были, не болели. Все навыки, приобретенные во время тех скорбей, очень мне пригодились позднее, когда я на фронте в блокаду попал. А я уже к тому времени прошел «курс выживания»…

Это была явная милость Божия, что мы выжили, несмотря ни на что. Хотя должны были погибнуть, если рассчитывать только на человеческие силы. В других местах судьбы раскулаченных складывались намного трагичней.

В 1983 году стала известна судьба поселенцев, вывезенных на безлюдный остров на реке Оби у села Колпашево в Томской области (я жил в этом селе некоторое время после войны). Местные жители называли этот остров Тюремный. В 30-е годы туда привозили баржи со ссыльными – верующими людьми. Сначала собирали священников:

– Выходите, берите лопаты, копайте себе времянку.

Делили всех на две группы и одну заставляли пилить лес, другую копать. Оказалось, люди не времянки – могилы себе копали! Их надо было расселять, а их там расстреливали. Рядком посадят всех – и стреляют в затылок. Потом живым велят закапывать трупы, затем и этих расстреливали и закапывали.

В 1983 году в паводок этот остров сильно размыло, обнажились ямы, в которых закопаны были страдальцы. Трупы их всплывали – чистенькие, беленькие, только одежды истлели – и застревали в бревнах и прибрежных кустарниках. Люди говорили, что место то благодатное – тела мучеников все целы остались.

«Теперь я дома…»

А тем временем наш отец, сбежавший из тюрьмы, шел по тайге к месту нашей ссылки. И не знал, увидит свою семью в живых или нет.

Сам он чудом избежал смерти. Его должны были расстрелять – он знал это и готовился. Тогда много составляли ложных протоколов, показывающих, что у человека якобы было много батраков, – чтобы расстрелять его. Двоим его сокамерникам уже руки связали, повели на расстрел. Один из них, Иван Моисеев, успел сказать:

– Передайте нашим – всё кончено!

Пришла очередь и моего папки. Пришел прораб и говорит:

– Этих четверых сегодня на работу не пускать – их в расход.

Среди них был и отец. А прораб этот оказался его хорошим знакомым. Показал ему знаком – молчи, значит. Потом тайно вызвал к себе отца и помог бежать из тюрьмы.

Другой отцовский друг, дядя Макар, бегал в соседнюю деревню, чтобы узнать адрес, где мы находимся. И пошел отец пешком с Алтайского края в Томскую область. Полтора месяца шел, пешком одолел 800 километров. Без хлеба шел – боялся в деревни заходить, людей боялся. Питался сырыми грибами и ягодами. Спал все время под открытым небом – благо лето было.

Нашел он нас в августе 1930 года. Сапоги изношенные, худой-прехудой, обросший, горбатый, грязный – совершенно неузнаваемый человек, старик стариком! Мы, дети, в это время в костер таскали все, что только могли поднять. Тоже грязные – мыла-то нет. «Старик» этот закричал громко:

– Где тут барнаульские?

Ему показывают:

– Вот эта улица Томская, а вон та – Барнаульская.

Он пошел по Барнаульской «улице». Видит – мамка моя сидит, вшей на детской одежонке бьёт. Узнал её – перекрестился, заплакал и упал на землю! Затрясся от волнения и закричал:

– Вот теперь я дома! Вот теперь я дома!

Она от него отскочила – не узнала его совершенно. Он поднял голову, а в глазах – слезы:

– Катя! Ты меня не узнала?! А ведь это я!

Только по голосу она признала мужа, нас зовет:

– Дети, идите скорей! Отец пришёл!!!

Я быстро подбежал. Папка меня за руку поймал, а я вырываюсь, плачу. Испугался: что за старик оборванный меня сыночком называет. А он держит меня:

– Сынок! Да я же твой папка! – да как заплачет снова – обидно ему, что я не узнал его.

Потом другие детки подошли: 5-летний братишка Василий, 3-летняя сестричка Клавдия. Отец снимает с себя самодельный рюкзачок – холщовый мешок, вытаскивает грязненькое полотенце, в него была завернута зимняя шапка, а в ней – заветный мешочек. Развязал его отец и дает нам по сухарику. А сухарики такие круглые, маленькие, как куриный желток, – для нас хранил, хотя сам полтора месяца голодал. Дает нам по сухарику и плачет:

– Больше нечего дать вам, детки!

А у нас самих только вареная трава – нечего нам больше покушать. А отец так ослаб, что не может на ногах стоять. Мужики, которые барак строили, услыхали, подскочили:

– Яков Федорович! Это ты?!

– Я…

Пообнимали его, поплакали. Но покормить нечем – у всех только трава. Красный кипрей. Мамка поставила отцу миску травы и его сухари ему же отдает:

– Ты сам покушай, мы-то привыкли травой питаться…

Отец наелся травы. Дядя Миша Панин дал ему поллитровую кружку киселя. Он пил-пил, потом повалился на землю. Посмотрели – живой. Накрыли каким-то тряпьем. Всю ночь спал отец – не шелохнулся.

На другой день он проснулся – солнце уж высоко стояло. Опять заплакал. Начал молиться:

– Слава Богу! Вот теперь я дома!

Снова накормили его травой – тем, что было.

– Давайте топор! – поплевал на руки и пошёл работать.

Он же мастер. Все сделать мог – все дома в нашей новой деревне строил, с фундамента до крыши. Быстро построили барак. Только глухой ночью бросали работы – керосину-то не было. А отец и ночами работал – за неделю дом себе срубил, не спал нисколько. Представьте только: за неделю дом срубить! Вот как они работали!..

Я смотрю на тех людей и на нынешних. О-о-ох, какие мы лодыри. Мы страшные лодыри по сравнению с нашими отцами. Как же они работали! Да и мы, мальчики, даже малыши, едва ходить научившиеся, – уже будь здоров как вкалывали! Мне было семь с половиной лет, а я уж топором работал – папаша в соседних деревнях топор нашел. А корчевали как? Обрубим корни вокруг дерева, ждем, когда ветер его повалит. Тогда обрубаем сучки – на дрова, в костер, пеньки – в кучу, а само дерево – на строительство.

«На божью волю!..»

Стала расти наша Макарьевка. Отец стал прорабом по строительству. Его все уважали, даже комендант – он ведь такой трудяга. Он сам был и архитектором, и плотником. Он здесь, в Макарьевке, все построил: и дома, и магазин, и школу – десятилетнюю, с жильем для учителей. За одно лето построили эту школу на месте глухой тайги.

У отца еще в Алтайском крае, перед арестом, отобрали мельницу, которую они со свояком держали на речке Барнаулке. В Макарьевке он тоже построил водяную мельницу – без единого подшипника, сделал деревянный вал, березовые шестеренки. Все удивлялись такому мастерству. Какая это была подмога для ссыльных! С трех поселков приезжали люди на ту мельницу.