На земле сингалов и тамилов

ДЕРЕВНЯ

Я часто благодарю всевышнего за то, что прогресс обошел нас стороной. Бездушное поколение покупало и продавало земельные участки на берегу океана, ширилась сеть шоссейных дорог, призванных служить его интересам. На землях, покрытых девственными лесами, в горах, по склонам холмов теперь хозяйничает Его Величество Каучук, а в подчинении у него — механизированный транспорт.

Селение Синадхая, что в переводе значит «журчащая вода», — на удивление нетронутый уголок природы, невероятный анахронизм, островок старого мира, спокойствия и высокой нравственности, открытости и бесхитростности, тишины, еще не взорванной телеграфом и радио.

В Синадхае обычно никто не раздражается, если письмо опаздывает, и не спешит на деловую встречу. Неторопливое передвижение на буйволиной повозке по сельской дороге и на лодке в океане устраивает всех местных жителей.

ПОРОГИ

В Синадхае протекает река Нилганга (Голубая река). Она берет начало на высоких холмах и у самой деревни образует порог — нагромождение отшлифованных временем камней, между которыми суетится вода. На ее поверхности играют солнечные зайчики. Слышится мерный шум, похожий на идущий вдалеке дождь.

В своих потаенных убежищах притаилась проворная речная рыба, а лань и известный своим пристрастием к древесной коре олень, поборов робость, торопятся поскорее напиться. Возле реки растет китхули, царственная индо-малайская пальма. А рядом посадки железного дерева, густолиственные вечнозеленые кроны которого отбрасывают мягкую тень.

Между стволами непролазные заросли вездесущего папоротника. Над водой нависают орхидеи.

Чуть поодаль от порогов журчащий поток превращается наконец в мощную реку, которая величественно течет по плодородной равнине. Вот здесь-то, ниже порогов, и раскинулась по обоим берегам реки наша деревня, обязанная им своим названием.

Вдоль левобережной части деревни бежит шоссейная дорога. Там стоят крикливые домики, крытые черепицей и с оконными рамами цвета индиго. Тут расположена и базарная площадь, некогда знаменитая своим гудроновым покрытием, но теперь она изрыта и прорезана колеями. На берег выброшены две лодки. Их приспособили под жилье, а привязанные цепями к деревьям утлые долбленки дополняют картину общего неприглядного антуража. Здесь много тощих беспризорных собак. Они уныло бродят вдоль берега в поисках пищи и незлобиво лают на играющих в закоулках голых ребятишек.

Действительно, зрелище это довольно непривлекательное. Чтобы проникнуться атмосферой, нужно пройтись вдоль правого берега реки, посидеть на уроке в сельской школе, который проходит под развесистым деревом, сходить в храм, понаблюдать за юными верующими, когда они прутиком изображают на песке ритуальные знаки.

Конечно, можно совершить прогулку в повозке, чтобы полюбоваться буйно цветущими зарослями у обочины дороги или просто подремать под скрип колес и звон колокольчика на шее вола. Но не менее приятно побродить пешком, подняться на холм и оттуда насладиться видом на лоскутный зеленый ковер равнины, подышать чистым воздухом и прислушаться к монотонному шуму стремнины.

Хорошо прогуляться по узеньким, поросшим травой дорожкам. Кое-где от них отходят тропинки, ведущие через сады к окраине деревни. Там под голубым небом раскинулись поля, начинающиеся прямо от стен уютных коричневых коттеджей.

Если вы захотите опустить руки в быстро текущую речную воду, как это обычно делаю я, то увидите неизвестных вам рыб, которые выстроились, возбуждая у вас любопытство, против течения. Постойте немного в воде в дождливую погоду в саронге[1], подвернутом выше колен, и увидите рыбешек, снующих у ваших ног, а на деревьях — диких голубей, вдохнете запах мха и листьев, облезлой коры и поймете, что мир прекрасен!

НОЧЬЮ И УТРОМ

Ночь всегда здесь наступает внезапно, словно неожиданно закрывается дверь к свету. Что такое ночь? Это время, когда нет солнца. А у нас тут нет даже электрических лампочек, не говоря уже о неоновых фонарях, чтобы искусственно продлевать день. Люди ложатся спать, как только замолкает птичий гомон и возвращается с лугов скотина.

Но для нас, детей, перед сном наступает время сказок. Мы моем ноги, меняем уличную одежду на ночную, гасим светильники в бутылках, кроме одного, стелем циновки и ставим стул для кого-нибудь из старших. Теперь все готово.

С нами всегда находятся пожилые родственники — тети и дяди. Они коротают вечера с теми, кто в силу долга или по любви постоянно поддерживает с ними тесные связи. Словно тени бесшумно двигаются они по дому, где пользуются заслуженным уважением, но практически не принимают никакого участия в делах семьи. Лишь по вечерам, когда наступает время сказок, они оживают, и это чудо, которое происходит с ними, творим мы, дети.

Мы садимся в кружок, тесно прижавшись друг к другу, и ждем удивительных историй, которые текут плавно, словно сами собой, из уст взрослых и никогда нас не утомляют. Это и сказки про зайца и черепаху, и притчи из джатак[2], и легенды, а также смешные рассказы про шутов, правителя южноиндийского княжества Андхра и неизменные анекдоты из жизни великого глупца Махадхемутхи и его незадачливых дружков.

Коварная возлюбленная сказочного героя Гамаралы не вызывала у нас возмущения, не испытывали мы ужаса и тогда, когда кровожадный злодей начинал орудовать кухонным ножом, а упоминание о подзатыльнике как единственном средстве от неизвестных недугов и болезней казалось нам очень смешным. Мы внимательно слушали и дружно хохотали, когда же наконец ложились спать, то тут же забывали обо всем на свете.

Но ночь не вечна. Легкое от едва заметного ветерка шевеление ветвей деревьев — и листья понемногу сбрасывают на землю росу. Тают облака, рассеивается темнота, медленно встает солнце, возвещая о наступлении нового дня, и он вступает в свои права, неся с собой тепло и многообразие жизни.

Первыми о смене ночи и дня возвещают птицы. Вот закричал петух, и его тревожный крик пробуждает ото сна других пернатых. Засуетились вороны. Черноголовые иволги, пристроившись на вершинах деревьев, чистят свои перышки, ласточки стремительно кружат над низкорослым кустарником, а дятел своим клювом испытывает прочность ствола фикуса. Воробьи упрямо носятся вокруг облюбованных ими домов. Гигантская стая пестрых птиц облепила дерево. Они прыгают с ветки на ветку и громко щебечут. Что-то ищут в траве майны, фазан же с важным видом индивидуалиста-добытчика упорно изучает былинку за былинкой и довольно ворчит, когда в конце концов находит вожделенную улитку. Одна лишь славка-пересмешник всегда беззаботна: вращается словно в ритуальном танце, сопровождая его утренним песнопением. И все это — только для самой себя, без оглядки на зрителей или слушателей, воистину баловень природы!

ТИХИЙ УГОЛОК

Я хорошо помню это уютное местечко неподалеку от дома. Здесь Голубая река огибает скалу, а затем величественно течет по маленькой долине. Там по обоим ее берегам тянутся, создавая радующую глаз мозаику, рисовые поля. Далее у подножия беспорядочно теснящихся холмов растут кокосовые пальмы, а за ними синяя горная гряда сливается с небом. Воздушное пространство создает иллюзию некоего неприступного бастиона, на который надвигаются грозные облака муссона, но, побежденные, тут же тают.

Иногда, когда мне хотелось побыть одному, я уходил по лесной дороге в этот уединенный уголок. В ветвях дерева, возвышающегося на уступе скалы, был сделан настил. Когда-то на нем проводил ночиземледелец, чтобы уберечь от диких зверей урожай на своем участке земли, расположенном прямо под деревом.

Этот настил — свидетель бренности наших суетливых потуг. Искусная рука сооружала его основательно, и хотя он и поскрипывал на ветру, доски скреплены настолько надежно, что казалось, будто настил, даже брошенный человеком, не подвержен воздействию времени.

Там был тайник, где хранились удочки, леска, спрямленный обломок железного обруча для копки червей, старый столовый нож и другие принадлежности, дорогие сердцу юного рыболова. Червяков было много в сыром иле, нанесенном рекой, и я безжалостно насаживал эти нежнейшие создания на крючок своей удочки. Иногда на приманку неожиданно клевал угорь — натянет удочку как струну, а затем сорвется и уйдет в глубину. А вот ленивому большеголовому и мелкотелому бычку не уберечься от моей наживки.

Ловля рыбы научила меня быть терпеливым, ибо между поклевками проходят долгие минуты ожидания. Мне это занятие не казалось монотонным. Я умиротворенно взирал на заброшенный участок и наслаждался тишиной. Трава здесь, как везде, невысокая. Деревья с пышной листвой стояли еще без подлеска, уничтоженного огнем, запаленным крестьянами, некогда возделывающими в этих местах землю[3]. Одна часть изгороди, установленной от мародерствующих диких кабанов, еще сохранилась, но была увита мощными и скользкими стеблями ползучих растений, другая же обрушилась на ствол старого дынного дерева — папайи, никак не желающего умирать. С замшелой корой и преждевременной пожелтевшей листвой, оно вело безуспешную борьбу со все плотнее обступавшей его дикой лесной растительностью, которую его же собственные похожие на зонты листья невольно укрывали в спасительной тени.

Иногда мимо меня медленно проплывала превращенная в дом на воде лодка, покрытая тентом, с гончарным горшком, который влачился за кормой на веревке, выполняя роль своеобразного плавучего якоря, сдерживавшего ход этого суденышка. Навстречу, уже вверх по реке, двигалась другая лодка, которую тащили бечевой шедшие берегом люди. Порой одинокий гребец, сложив весла и доверившись течению, заводил старую, знакомую реке песню: о дне и ночи, которые вечно сменяют друг друга, о счастье уединения, о нескончаемых странствиях и безответной, любви.

Однако порой даже терпению рыбака приходит конец. Бывают дни, когда ничто не привлекает твоего внимания. Не движутся облака, не шелохнется ни один листок на дереве, лишь сверкает на солнце поверхность реки, и тебя, словно одеялом, окутывает истома. Рыба не клюет, хотя время от времени ты насаживаешь нового червячка. Даже водяные пауки не желают играть с поплавками в такую жару!

Тогда не остается ничего другого, как отправить миску из скорлупы кокосового ореха, в которой я держу червей, по воле волн и наблюдать за тем, как она станет тонуть. Сматываю удочки, прячу их в укрытие и пытаюсь заняться чем-нибудь другим.

МАЛЫШ

Помню время, когда мне так хотелось быть старшим, а не младшим ребенком в семье. Теперь-то я хорошо понял преимущества моего положения, ведь я — самый младший.

Мой старший брат был несносным проказником. Мне приходилось выполнять всевозможные его просьбы: что-то найти и принести, стащить или стоять на страже, когда он стал покуривать самокрутки из газет в туалете.

Впрочем, имелись и свои плюсы. Учитывая мой; возраст, меня освобождали от многих домашних дел, в которых участвовали остальные. Я довольно рано почувствовал свое особое положение: стоило мне только появиться в комнате, где находились одни взрослые, как они замолкали — речь их иссякала подобно реке, теряющейся в пустыне. Ну и притворщики же они! Со временем и я, и они осознали, что лучший способ поладить друг с другом — это никому; не мешать. И я, предоставленный сам себе, старался: как можно реже попадаться на глаза старшим.

Это освобождало меня от многих обязанностей, которые в противном случае мне пришлось бы выполнять. Итак, я был сам себе хозяин: шел, куда хотел, делал, что нравилось. Общаясь как с молодыми, так и с пожилыми, я приобрел многие знания и опыт, которые впоследствии очень пригодились.

Как самый младший в семье я больше других пользовался вниманием и заботами взрослых, особенно когда болел. Даже гости, которые часто приходили к нам, в такие дни обращались со мной по-особому. Больному, мне доставался самый лакомый кусочек в дар от любящих сердец.

Малышом я подолгу оставался в окружении подруг матери. Фактически я был своего рода маминым придатком. Обо мне, наполовину скрытом ее юбкой, нередко забывали во время ее встреч с друзьями и соседями. Благодаря этому я оказывался первым, кто узнавал, какая женщина в деревне забеременела, кто тайно лечится у женского врача, какое приданое у той или иной невесты и почему нотариус вгорячах дал пинка под зад Метхье.

Конечно, не все, что я узнавал, расширяло мои знания, важно другое — дети моего возраста не подвергались дискриминации. Такие темы разговоров, как прожиточный минимум, любовь, поведение молодежи, судебные разбирательства, последствия употребления алкоголя и безнравственность, и подобные им стали для меня книгой жизни, при том с иллюстрациями. С каким интересом наблюдал я, как работает мать! Она могла все: из сухих стеблей сплести занавески или красивые цветочные гирлянды из бумаги; распустить модную кофточку, которую до того носила на зависть всем женщинам в округе, и связать новую; так разукрасить утиные яйца золотыми и серебряными нитями, что они смотрелись как настоящие произведения искусства; изготовить вязаные пуговицы — предмет вожделения всех модниц из округа Амбаватха. Она чинила одежду, великолепно штопала. А если шила, то всегда по самым удачным выкройкам и каждый раз по-новому. Мать никогда не удовлетворялась шаблонными рекомендациями из журналов и книг — она видоизменяла модели по своему вкусу и возилась до тех пор, пока материал не приобретал желанной формы, а ее тетрадь, предназначенная для расчетов, не превращалась в замысловатые цифровые дебри, в которых никто, кроме нее, не мог разобраться.

Да и готовила мать лучше всех в деревне. Мы наслаждались ее китайским соусом, жареным мясом, домашним хлебом, деликатесным гарниром из хлебного дерева. Да, она была искусным кулинаром! Но из всех блюд, которые она готовила, пожалуй, больше всего нам нравились те, которые она стряпала по ее собственным рецептам.

Изобретательности ее не было предела. Я помню, что вскоре после начала войны, вошедшей в историю как первая мировая, исчезли продукты и мы оказались в бедственном положении — не хватало риса даже для двухразового питания. Но и в этих условиях матери удавалось печь вкусные лепешки из вываренных плодов хлебного дерева. Несколько таких, деревьев росли у нас в саду. Это лакомство мы всегда получали на ужин вместе с чем-то похожим на гуляш, который мать ухитрялась приготовить из мяса и овощей, остававшихся от завтрака. Думаю, моя мать намного опережала свое время. Это благодаря ее заботам в доме было много книг, но она не стремилась указывать, что и как читать. Мать предоставляла нам много свободного времени; она хотела, чтобы мы чувствовали себя самостоятельными и попали в объятия самого лучшего наставника в мире — доброй земли-кормилицы. У нее всегда не хватало денег, но она никогда не делала из них фетиш и, как бы ни бедствовала, при первой возможности помогала другим.

Мать понимала, как необходимо нам знать английский язык (она прекрасно говорила по-английски), и поэтому старалась все делать для того, чтобы мы получили хорошие языковые навыки. Она никогда не сердилась на нас во время занятий и не заставляла зубрить, если мы ленились. Мать учила нас уважать разные религии и жить честно, в согласии со своей совестью.

Она всегда что-то экспериментировала, поэтому соседи иногда поглядывали на нее осуждающе. К тому же затеи эти требовали не только много времени, но и денег. Так, мать держала пчел, выращивала экзотические растения, красиво вязала и прекрасно, шила, да еще и вкусно готовила, о чем я уже говорил. В общем, она — мой идеал матери. Я не только ел из ее рук, спал рядом с ней, но и был союзником во всех ее затеях и делах. Ведь я — самый младший в семье.

ПЧЕЛЫ

В Синадхае никто ничего толком не знал о пчелах, да и не пытался узнать. Люди думали, что они каким-то образом связаны с овощными культурами, поэтому их присутствие на участке, где обычно сажали баклажаны или тыквы, на вьющихся растениях, которые добирались до крыш домов, и даже в живой изгороди из вечно цветущих кустов принималось как само собой разумеющееся и даже поощрялось. Пчелы были как бы частью деревенской жизни, подобно сельским песням или устным преданиям.

Когда в период роения пчелы, словно гроздья, грудились на ветвях деревьев и лишь жужжанием напоминали о себе, каждый ребенок знал, что нельзя бросать в них камнями, хотя, конечно, сделать это им очень хотелось. Да и взрослые жители деревни держались от такого дерева подальше, хорошо понимая, что пчелы скоро покинут это место и вернутся в свои пристанища.

Случалось, что какого-то ребенка жалила пчела. Конечно, тут начинались слезы и жалобы. Но взрослые лишь журили малыша за неосторожность и советовали приложить к больному месту лук. Иногда Сирисоме, тому, который незаконно готовил тодди[4], приходилось вынимать из поставленного еще с утра горшка одну или две попавшие туда пчелы. И только один житель деревни знал секрет, как проникнуть в пчелиную обитель. Это был Виламу.

Он держал этот секрет в тайне ото всех. И когда совершал набеги на гнездовья диких пчел, с собой никого не брал. Однако его семья хорошо знала, что он обязательно вернется с добычей — бидоном, доверху набитым коричневатыми присыпанными пыльцой сотами, полными меда. Женщины выбирали мед из сот и разливали его по бутылкам, чтобы давать ребенку при приеме горьких пилюль или если кто-то пожелает приготовить на меду домашний джем. Иногда при растяжении сухожилий больное место мазали медом, смешанным с топленым маслом.

Все знали, что у клерка мудальяра[5] был большой запас меда, который он продавал по баснословным ценам. Но люди опасались, что он не натуральный, а с добавлениями, поэтому покупали его неохотно. Я хорошо помню, как наш почтальон, прихрамывая, подошел к нам и пожаловался, что был вынужден пойти к этому клерку, не брезгующему таким бизнесом. По его мнению, клерк получает этот мед из Ванни.

— Как же можно ожидать, что мед будет хорошего качества, — говорил он всем, — если он не из ваших ульев!

Отец посочувствовал ему и предложил наш мед. Попробовав его, почтальон согласился с ним.

Действительно, мед был отменный, ведь мать сама доставала его из ульев. Она одна в деревне знала о пчелах все, что необходимо пчеловоду.

В те далекие дни в деревни еще не наведывались служащие департамента сельского хозяйства, которые могли бы дать квалифицированный совет по этому вопросу. Но мать не только владела терминологией по пчеловодству, но и знала, где достать нужную брошюру и как лучше сбить улей. Ей было известно все о местах обитания пчел, их размножении и лучших способах откачивания меда.

МЫ И НАШИ СОСЕДИ

Я часто любил наблюдать за тем, как мать готовила еду. Что касалось кухонной утвари, все у нее было верхом достижений. Одна двойная ступа чего стоила. О ней еще расскажу подробнее. Даже в наше время любая хозяйка почувствует себя беспомощной, не окажись под рукой ступки и пестика. Они необходимы сингальской хозяйке так же, как жернов и щипцы для колки кокосовых орехов, ядра которых используются для приготовления приправ. Впрочем, на юге следует иметь не одну, а по крайней мере две ступы: высокую, в которой обычно толкут рис, пока не получат муку, и мелкую — для других продуктов. Во многих домах кроме крупного жернова есть еще небольшой. Этот второй жернов должен быть чистым и не иметь никаких посторонних запахов. Для чего же он нужен? Хотя бы для того, чтобы смолоть кофе. Кому же понравится пить в постели напиток, у которого привкус гвоздики?

У нас в доме было четыре больших ступы. В той, которая была выше меня ростом, женщины толкли рис. Обычно две женщины с пестиками в руках стучали попеременно. Они стояли лицом к лицу и во время ударов наклонялись друг к другу. Слышались ритмичные удары, звучащие «дег-дог, дег-дог», а иногда как «дик-док, дик-док». Что касается двойной ступы, то мать одной ее частью толкла гвоздику, а другой — остальные продукты и приправы, кроме риса. Эта ступа, на вид довольно странная, была подарком друга отца, являя собой свидетельство изобретательности его ума, позволившего создать сей аналог раздвоенного ствола хлебного дерева, напоминающего собой две большие поднятые вверх руки. На столе стояло много металлических кастрюль. Они не были громоздкими, и там оставалось место и для меня. Сидя на столе, я чувствовал себя наверху блаженства и с удовольствием мотал ногами, в то время как мать готовила пищу и рассказывала сказки и разные истории.

К сожалению, в детстве мне так и не удалось познакомиться с героями сказок братьев Гримм и басен Эзопа, зато в пересказе матери я услышал адаптированные и препарированные ею, согласно моему возрасту и вкусу, классические произведения индийского эпоса. Она часто рассказывала о событиях из жизни или о людях, которых я видел на фотографиях. Эти рассказы я любил больше всего. Они нравились мне душевным тоном повествования. Мать говорила спокойным ровным голосом на безупречном, хотя и старомодном английском языке. Иногда я ловил ее на том, что она в уже знакомую мне сказку привносила новые, только что присочиненные ею детали. Интонацией, а то и просто поднятием бровей она придавала сюжету дополнительные штрихи. Все это усиливало драматизм повествования и оказывало на меня огромное впечатление.

— Твой отец — глупец! — однажды сказала она мне, когда резала бананы на мелкие кусочки. — Никогда не купит ничего толкового! Решил, что сделал удачную покупку, а на самом деле принес перезревшие фрукты, их нельзя даже хранить. Вот и приходится резать и крошить их, чтобы хоть как-то использовать.

«Ну и хорошо, — подумал я про себя. — Я очень люблю фруктовый салат, а не причудливые блюда, залитые маслом и погруженные в патоку. Впрочем, где там разобраться, что надо готовить, а что нет. Разве не говорится в народной сказке, как муж побил жену за то, что, перепутав, он попросил сделать одно, в то время как сам хотел совсем другое».

Мать знала о соседях все. На юге каждая семья — будь то Гунатилаке, Переры, Джаявардене или Бандаранаике — чем-то отличалась от других. Одни семьи болели туберкулезом, другие были известны тем, что у их женщин далеко вперед выступали зубы, что уже само по себе несчастье: как с такими зубами появиться в гостях или на людях? Встречались и весьма предприимчивые (этим обычно славятся тамилы), либо деспотичные нравом. Здесь проживали также семьи, членов которых отличало скверное поведение. Так, один из семьи Тилакаратне, по словам матери, питал особое пристрастие к алкоголю.

— Я была у них и знаю точно. Например, готовится пища. Время — около часа дня. Хозяин привычно отправляется к соседу, тот о чем-то шепчется с другим. Так весть о предстоящем возлиянии передается по цепочке, пока наконец выпивохи не соберутся вместе и не скроются в комнате за занавеской. Затем с некоторым смущением они выходят на улицу, при этом поправляют свои саронги и поглаживают усы, и, встав в сторонке, продолжают вести беседу. После нескольких таких заходов «по приглашению» становится ясно, что компания уже дошла до кондиции, да и самим участникам надоело притворство, и теперь они уже открыто и «вне расписания» бредут в заветную комнату. Еще до того, как подадут закуску, некоторые из них так упиваются, что их выпроваживают слуги. Довольно омерзительная картина! — Стоя у плиты, мать прибавила огонь и повернулась ко мне лицом. Никогда не забуду ее каламбур. Она была женщиной остроумной и, весьма оригинально сочетая основу сингальского глагола бонаве — «пить» с английским словом part — «участие», сказала: — Все они там — бона-парты!

Что касается семьи Виджасекеров, то все они были скряги. С детства им прививали стремление строго беречь, что имеешь, и прибирать к рукам все, что только можно. Патриарх этой большой семьи проживал в селении Корле-Валаува. Памятуя о его жадности, все, включая мать и меня, звали этого человека Дедушка-жлоб.

По словам матери, он жил в маленьком, с вечно закрытыми ставнями домишке с женой и двумя дочерьми. Всю жизнь они провели впроголодь. И когда одна из дочерей убежала с красивым бедняком-кузеном, отец лишил ее всякой материальной поддержки, не дал ни гроша. Гости к нему приходили редко, и когда он предлагал им вино, как того требовало гостеприимство, делал это неохотно, буквально трясся над каждой каплей.

Комната у Дедушки-жлоба была темной и затхлой, словно хлев, к тому же заставленной мешочками и сумками с рисом, мисками с овощами и фруктами, пустыми бутылками, консервными банками и старой мебелью…

— Ты была в его комнате? — удивился я.

— Да, — ответила мать. — Хотя никто никогда не переступал порога этого «святого» места. Мне все-таки удалось там побывать. Произошло это так. Однажды мы отдыхали под манговым деревом. Плодов было на нем полным-полно. Но старик их резал на мелкие кусочки, чтобы каждому из нас дать по крошечному ломтику и не более, и тут он случайно порезал палец. Обильно потекла кровь, и тогда он сказал мне: «Сбегай в мою комнату. Там на полке возле моей кровати найдешь маленькую бутылочку. Принеси ее». Так я получила возможность увидеть эту странную «обитель». Под кроватью лежали плоды хлебного дерева. Целая груда. Я подумала, что, видимо, больше всего на свете он любит их. Но потом я не раз слышала от его дочери, что лишь в сезон урожая она их ела досыта. Почти все, что они собирали, продавали, а те плоды, которые падали на землю, сушили. Последние остатки плодов джек-фрута, или хлебного дерева, шли на копчение и закладывание на хранение под слоем песка и земли. Дочь часто сердилась на отца за то, что он единолично решал, что и когда им есть.

— Его жена была очень несчастна! — произнеся эти слова, мать вынула горшок из печи, пошевелила тлеющие угли и поставила на огонь сковородку. — Она была робкой и слабой женщиной, но муж не приглашал врачей до тех пор, пока не были опробованы все домашние средства и женщина не оказывалась на волоске от смерти. И даже тогда он звал местного лекаря, так как тот брал значительно меньше денег.

Жадноватый старик не доверял банкам и деньги хранил в большом ящике в своей комнате.

Думаю, что ключ к своему «счастью» он всегда держал в кармане сюртука. На одежду он расходовал минимум денег и готов был носить одежду из грубого тика, лишь бы не тратить две-три рупии на саронг. При виде его сандалий, залатанных и заштопанных, можно было подумать, что их еще носил дед!

Его жена скончалась от горя и нужды, а когда он сам умер, их незамужняя дочь была уже так стара, что даже не обрадовалась наследству в пять тысяч рупий, которые отец оставил в металлических монетах.

Да, многое можно порассказать о соседях. Да и не только о них. Взять хотя бы такой случай. Однажды, читая газету, я увидел некролог, посвященный некоему Дионисию К. Пейрису. Его братья подписались так: Соломон К. Пейрис, Альфонсин К. Пейрис и Уильям К. Пейрис. Мне показалось это странным, и я спросил отца, что значит это «К», почему эти люди не пишут просто «Кеннет», как это делаю я. Не вдаваясь в детали, отец сказал что-то о Котте[6], где якобы находилось родовое имение Пейрисов.

— Чепуха! — возразила мать, повернувшись ко мне лицом и сверкая глазами. — Сейчас все объясню. — Она помешала кочергой в печке, и я подумал было, что мать забыла о своем обещании. Но это было не так.

— Есть несколько семей, — сказала опа, склонившись над очагом, как часто это делала, — которые гордятся родословной и даже прослеживают свое происхождение от сингальских, а может, и от тамильских правителей. Пейрисы относятся к таким семьям. У них длинная генеалогия. Это большой список имен по мужской линии, а не по женской. И когда один из Пейрисов делает что-то против воли остальных, — например, женится на девушке из семьи бюргеров[7]или оказывается в тюрьме, — они вычеркивают его имя из списка, тем самым показывая, что не признают его своим. Этот человек становится парией.

Мать замолчала.

— А дальше что? — Я смотрю на нее с интересом, позабыв свой первоначальный вопрос.

Ее глаза озорно блеснули:

— Вот так, дитя, они и получили свое «К». Они — Катугала Пейрисы!

Она назвала несколько пришедших на ум имен, подула на огонь и снова принялась за стряпню.

ЯРОСТЬ

Мои первые воспоминания об отце относятся к тому моменту, когда он взволнованный и сердитый стоял перед возбужденной толпой, собравшейся возле нашего дома. А в доме находилась перепуганная женщина, жена Сигу Мегдана, мелкого торговца. Она сжимала в руках шкатулку с драгоценностями и, конечно, думала о своем муже, который в тот момент скрывался где-то неподалеку в джунглях. Может быть, инцидент и не был настолько серьезен, каким мне тогда показался, но если учесть, что мне в то время едва исполнилось три года, становится понятным, почему это событие врезалось в мою память на всю жизнь. Насколько помню, оно было единственным, которое нарушило размеренный быт жителей Синадхаи. В тот день дьявол, таившийся в людях, вырвался наружу.

Чтобы понять смысл той драматической сцены, следует вернуться назад, в 1915 год. В городе, который расположен на довольно большом расстоянии от Гамполы[8], из-за пустяков произошла ссора между мусульманами и буддистами — процессия последних должна была пройти мимо мечети. Страсти накалились, и дело, быстро приняв дурной оборот, дошло до суда. Мало того, как часто такое случается, безответственные элементы распространили конфликт, возникший в прибрежной зоне, на горную часть страны, а дальше все уже пошло само собой. Начавшись вспышкой в Гамполе в ночь на праздник Весак[9], кровавые насилия прокатились по всей стране.

Как во всех южных прибрежных городах, в Амбаватхе также имелась мечеть. Когда буддисты осквернили ее, забросав камнями, члены мусульманской общины, которые жили здесь уже не одно поколение, стали открыто угрожать ответными мерами. Известие об этом докатилось до Синадхаи, разжигая по пути пламя священной войны. Были разрушены буддийские придорожные храмы и священные памятники.

В страхе Сигу Мегдан и его жена Аччи прибежали в наш дом, полагаясь больше на порядочность и справедливость отца, чем на старосту, который являлся официальным представителем государственной власти. Под покровом ночи они переправились через реку и теперь надеялись на наше покровительство. Было решено, что будет безопаснее, если Сигу укроется в джунглях. Отец рассудил, что Аччи никто ничего плохого не сделает и ей лучше оставаться у нас в доме.

Озверевшая толпа кинулась к деревенской лавке и, никого там не обнаружив, разграбила ее, а затем в поисках лавочника направилась к нашему дому. Человек двенадцать разъяренных, жаждущих крови мужчин вбежали в наш сад.

— Смерть мусульманину! — кричали они. — Где Сигу?!

— Он у меня. А в чем дело? Что вам надо? — спросил их отец,

Я хорошо помню эту сцену. Было уже за полночь С улицы слышались глухие голоса. Отец нервно теребил пряди волос. Он всегда так делал, когда волновался. Глаза его сверкали гневом, а тело напряглось, готовое к броску.

Атмосфера все более накалялась, но отец был не из тех, кто отступает.

— Как вы посмели прийти к моему дому ночью? — накинулся он на этих людей. — Вы с ума сошли! Что плохого сделал этот мусульманин? Он такой же, как и мы с вами. Делил с нами и радости и горе. Идите по своим домам. Я знаю, что все, что вам наговорили, — сущее вранье. Слушайте, уходите, не позорьте нашу деревню!

Отец обрушил на них яростный поток жестких слов. Надо сказать, к чести Синадхаи, степенные люди не поддержали эту истерическую кампанию. Толпа, собравшаяся в ту ночь возле нашего дома, в основном состояла из никчемных бездельников и безрассудной молодежи. Отец хорошо знал и этих людей, и их родителей. Не ожидая от отца такой вспышки гнева, бунтари в смущении разошлись по домам. Какой бы значительной ни казалась им причина, побудившая их к выступлению, почтение к отцу все же пересилило.

На следующий день в стране было введено чрезвычайное положение, и вскоре восстановили порядок, хотя связанные с этим репрессии сами порождали ряд проблем[10]. Главное — конфликт между мусульманами и буддистами был улажен. Пожалуй, мир в нашей деревне наступил быстрее, чем в других местах. Сигу со своей женой вновь смог вернуться в свою лавку. Жители деревни сами помогали ему восстанавливать то, что было ими разрушено.

Шкатулка с драгоценностями Аччи тем не менее еще несколько месяцев оставалась у моей матери — до тех пор пока не наступило ей время ехать на роды в Хамбантоту[11].

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Лет до девяти-десяти дни моего рождения всегда отмечались дома — вот еще одна привилегия быть младшим в семье. Как мне кажется, они проводились в основном по инициативе тетушки Софи, тетки отца и моей крестной матери.

Тетушка Софи жила с нами. Она обычно рассказывала нам перед сном разные интересные истории. К тому же она умела готовить самые замечательные в мире сладости, не новомодные деликатесы, а воздушное печенье из рисовой муки — хрустящие кокисы, по форме напоминающие розы, коричневатые, цвета меди пряники, белую халву, от которой на губах остается след сладкой пудры, тыквенное варенье — обычно огромный кувшин — и, наконец, до-дол, черный, жирный, очень сытный.

Дважды в год — на сингальский Новый год и на мой день рождения — она сама хозяйничала на кухне, чтобы порадовать нас своими непревзойденными блюдами.

На приготовление додола необходимо взять несколько галлонов[12] кокосового молока, гору муки и развести большой огонь. Ко всему этому необходимы еще и сильные руки. Я наблюдал, как слуги заполняли огромные котлы вязкой массой, затем снимали масляную пену, добавляли еще топлива и, наконец, сами изумлялись конечным результатам своего труда, тому, как после гигантских усилий появляется полдюжины здоровых батонов додола, упакованных в листья арековой пальмы, для того чтобы они впитали масло. Готовый додол окуривали дымом и прятали до тех пор, пока тетушка Софи не приносила его нам во время больших праздников.

Это блюдо не требовало рук мастера, зато другие сладости готовила сама тетушка Софи. Она делала все шумно, с размахом: командовала каждым в доме, сама выбирала тыквы белой окраски, делала масло из орехов, следила, как их толкут, просеивала рисовую муку.

Ничто не могло сравниться с такими ее лучшими кулинарными произведениями, как мункевума — пирог с зеленым горошком, аттираха — пончики из рисовой муки, кокосового молока и сахара или астма — плетеные изделия из рисовой муки и сахара.

Когда на пробу она выпекала первый пирог, мне обычно предоставляли честь его отведать. Никто не ждал от меня похвалы, но я всегда говорил, что пирог очень вкусный. Примостившись на маленьком стульчике, я обычно оставался на кухне и наблюдал, как тетушка лила масло на шипящую сковороду и как бы сдвигала тесто к центру, чтобы образовалась горка. Вот этой-то горке и обязан был пирог тому, что мы называли его «куполом».

Обычно пироги хранятся несколько дней. Они быстро высыхают, но, если их немного подержать на пару, приобретают новую жизнь, делаясь мягче и даже вкуснее, чем прежде.

Если тетушка Софи умела вкусно готовить традиционные сладости, то мать — рыбу. Конечно, для этого ей необходима была рыба лучших сортов. Баловала она нас и другими блюдами. Расскажу еще об одном из них. Пока плоды хлебного дерева еще не созрели и их кожура не стала грубой, мать пекла их, и мы наслаждались этим райским кушаньем — полосам. И только мать умела готовить такое восхитительное карри[13], которое я с удовольствием ел в день моего рождения.

У нас, у детей, были и праздники и будни — жизнь шла своим чередом. Сегодня, когда я вижу, как небрежно относятся к еде, вспоминаю здоровый, почти волчий аппетит, который был у нас в те дни. Кажется, мы готовы были есть без конца.

Нас учили не оставлять на тарелке пищу. Но никто не готовил экзотических трюфелей (легкие бисквиты с кремом), неизвестны были нам и те гастрономические чудеса и гарниры, которые первоклассные кулинары и матери готовят для своих семей сейчас! Каждому из нас подавали рис, насыпанный солидной кучкой в центре тарелки, нарезанные длинными дольками листья мурунги, овощное карри — обычно из чечевицы, к которой иногда добавлялась ножка вареной курицы, кремового цвета суп из кокосового ореха, поджаренная тыква. Если вы не наедались, можно было просить добавки. Когда после трапезы что-то еще оставалось на тарелке, это вызывало гнев старших. Обычно обед завершал десерт. Как правило, обеды были обильными, но скучными. Зато походы — как разрешенные, так и тайные — за плодами, растущими в саду, возле самого порога, горячили кровь. Там круглый год росли молодые кокосовые орехи, ибо кокосовая пальма никогда нас не подводила. Мы с жадностью набрасывались на плоды манго и тут же с удовольствием поглощали их. А как мы любили плоды хлебного дерева! Какое наслаждение давить бугорчатый плод и выжимать мякоть, липкую и сладкую, как мед!

Правда, если хорошенько подумать, то плоды нашего сада вроде бы ничего из себя не представляли — вода да мякоть. Тем не менее мы выросли на этом, и, понятно, нашим родителям не надо было ломать голову над тем, где достать для нас витамины, кальций или йод, которые нынешние родители с таким трудом добывают для своих ребятишек. Не страшна анемия тем, кто живет дарами природы!

В ГОСТЯХ

Визит в дом Синератне и его жены тетушки Тины — всегда памятное событие. В отличие от людей своего круга мудальяр Синератне — человек небогатый, живущий в уединении. Он был безупречно честным в выполнении своих официальных обязанностей и в отношениях с людьми. Даже сомнений не возникало, чтобы он мог брать взятки при назначении младших сельских чиновников. Не пытался Спнератне и поживиться за счет земли крестьян. Не было у него также страсти к почестям, не выходил он за рамки чисто служебного долга, когда кто-то из вышестоящего начальства периодически наносил визит в его район.

Все, что он допускал по отношению к себе, — и то по настоянию жены — это традиционная дань уважения к нему как представителю окружной администрации, выражавшаяся в пачке бетеля[14], связке бананов, горшочке с простоквашей или патокой и в являющейся знамением прогресса коробке сигар, которым он отдавал предпочтение перед сигаретами.

Строго говоря, Синератне к коренным жителям Синадхаи не принадлежал, да и служил в другой части округа. Тот участок земли, на котором в то время жила его семья, — приданое тетушки Тины. После того как он ушел на пенсию, они поселились здесь и занимались землей с большой любовью и прилежанием. У них был единственный сын, адвокат, который практиковал в Амбаватхе. Мудальяр израсходовал почти все свои сбережения на то, чтобы сын получил образование в Англии. Ходили слухи, что жена нотариуса — общественная деятельница (нам она совсем не нравилась) — просто мечтает заполучить сына мудальяра Эрика в зятья.

Хотя наш дом был просторным, а сад по деревенским масштабам значительных размеров, дом мудальяра со всеми прилегающими пристройками и участком земли нам казался целым поместьем.

Как только наша скромная коляска подкатила к этому помпезному зданию за высокой белокаменной стеной, а затем въехала в импозантные металлические ворота, наш бык остановился на посыпанной гравием дорожке у широкого подъезда. Навстречу вышла улыбающаяся большегрудая тетушка Тина. Возле дома на расстоянии двух-трех шагов друг от друга стояли горшки с антуриумом, бегонией и нежным папоротником — предмет особой гордости тетушки Тины.

Она нам очень обрадовалась. Расцеловав мать в обе щеки, она тепло и нежно обняла меня. Теперь я свободен: хочу — побегу в сад, а нет, так останусь с женщинами и буду слушать их болтовню. Конечно, в саду мне разрешали есть любые плоды, которые приглянутся.

За садом мудальяра заботливо ухаживали в течение не одного поколения. От проезжей дороги его отделяла живая изгородь. Вдоль веранды к искусным посадкам канн и бархатцев тянулись ряды каладиума, окаймленные бордюром из раковин. Между жасмином и каприфолью — многоцветье тропической флоры. Ярким пламенем горят цветы бугенвиллей и храмового дерева. В саду кроме кокосовых палым, росли лимонные деревья, а также папайя, бананы, манго и хлебное дерево. В глубине, скрываясь от опустошительных набегов школьников, стояли грейпфруты и мангостаны, отданные на съедение белкам и птицам. На специальных опорах висели тыквенные плети, а между курятником и другими хозяйственными постройками раскинулись смешанные посадки ананаса и гигантской королевской кокосовой пальмы, листья которой словно мечи торчали в разные стороны.

Поданные к столу плоды из сада мудальяра представляли собой красочный натюрморт. Однако особый восторг вызывала роща, в которую незаметно переходил сад. Там деревья росли сами по себе — хозяйкой была природа. В роще можно увидеть и гуаву[15], тамаринд[16], и разные дикие плодовые деревья — и все это в изобилии. Кусты гуавы плодоносят с такой щедростью, что даже все насекомые мира не в состоянии уничтожить урожай. В то же время плодов у тамаринда, несмотря на колоссальные размеры этого дерева и его обильную листву, не так много, и к тому же они крошечные. Нужно обладать большой ловкостью, чтобы сбить палкой эти похожие на стручки плоды. Но не всякий плод можно есть, если он не созрел, то во рту останется оскомина.

В Синадхае фруктовых садов нет. На своих участках мы вперемежку возделывали огородные и садовые культуры. На ухоженных с любовью клочках земли нами выращивались самые различные плоды и овощи, ради которых мы ревностно уничтожали всякую дикорастущую поросль.

Но наши участки не шли ни в какое сравнение с усадьбой Синератне. И каждый раз, возвращаясь от них, мы испытывали глубокую благодарность мудальяру и его жене за их радушие и гостеприимство.

РУКОДЕЛЬНИЦЫ

Я оставался желанным гостем в доме мудальяра и после его кончины. Никто не возражал, когда я свободно разгуливал по веранде и гостиной и заходил в кабинет мудальяра, который поддерживался в том же состоянии, как и при жизни хозяина. Большой, покрытый сукном письменный стол стоял посреди комнаты, а на нем — ручка с чернилами, сургуч, скрепки и другие канцелярские принадлежности. На стене кабинета висели в отделанных бисером рамках фотографии, уже чуть-чуть подпорченные временем и с замысловатыми подписями. Все это создавало необходимый антураж.

В гостиной стояла мебель из черного дерева, на стене висели два украшенных слоновьих бивня, безделушки из бронзы — все в отличном состоянии.

Иногда мне хотелось побыть здесь подольше и понаблюдать за тем, как девушка-служанка коркой лимона до блеска начищала бронзовые предметы или зубной щеткой методично драила резьбу на спинке дивана и на чайном столике.

Даже на кухне я был желанным гостем, «маленьким хозяином». Там меня встречали восторженными возгласами и предлагали полакомиться чем-нибудь вкусненьким. Слуги в доме были старые, они хорошо еще помнили времена, когда «их малышка Эрик» тоже был в таком же привилегированном положении.

В ненастные дни мне запрещали гулять в саду и отправляли в комнату тетушки Тины. Там, устроившись на полу, я лакомился фруктами или любовался картинками в журналах. Тем временем обе женщины — моя мать и тетушка Тина — занимались рукоделием и о чем-то оживленно беседовали. Будучи отдаленными родственниками (мать, младшая из них, звала тетушку Тину акка — «старшая сестра»), они имели много общих друзей, и при встрече им всегда было о чем поговорить.

Я, молчаливый слушатель их интимного разговора, вскоре узнавал обо всех несчастьях наших престарелых родственников, о том, что родились новые родственники. Женщины сокрушались о рушившихся надеждах молодости и, конечно, составляли гороскопы всем молодым парам, готовящимся к вступлению в брак.

Другой интимный кружок — иного порядка — собирался вокруг портного. Он тоже будил мое воображение, и в беседах, которые велись там, отражалась, как мне тогда казалось, вся человеческая жизнь.

Итак, с каждым новым визитом я все более вникал в дела этой семьи, переживая вместе с мамой и тетушкой Тиной превратности судьбы, разделяя их радости и счастливые моменты, если судьба дарила таковые.

Что ни говори, доверительные новости для двух подружек являлись лишь предметом бесед, а настоящим делом было рукоделие. Когда мать отправлялась в гости к тетушке Тине, она всегда брала с собой хлопчатобумажные и шерстяные нитки и кипу журналов «Уэлдон» — основу для их бесконечных разговоров. Они вели беседы о том, как подобрать цвета, переводить рисунки, окаймлять края изделия, о формах рукавов или о вязании крючком. И если я знаю о качестве гипюра или кружев, о способах вышивания и об аппликации больше, чем другие мужчины, то этим я обязан моим дорогим женщинам.

Мать всегда была в курсе всех новинок, касавшихся вышивки и вязания.

Тетушка Тина, предпочитавшая носить кофты и юбки, иногда просила мать сшить ей кофту с оборочками и давала на отделку ярд прекрасного белого миткаля. Однажды мать сказала, что она научит тетушку Тину делать оборочки на кофте. Она поставила на огромный стол дорогое стеклянное блюдо, натерла его поверхность свечой, расстелила на вощеное стекло кофту, взяла кусок миткаля и на глазах у тетушки Тины стала перебирать аккуратно пальцами ткань, делая ряд за рядом небольшие оборки, а заодно и пропитывая кофту воском, что придавало ей блеск.

Как ни старалась тетушка Тина, сначала у нее все плохо получалось, так как пальцы не отличались гибкостью. К концу дня она все-таки достигла успеха и попросила мать на следующий день еще немного поучить ее искусству делать складки: ведь ей так хотелось наконец самой сшить кофту с оборочками.

Однажды предметом жаркой дискуссии стало решение тетушки Тины шить подушечки на продажу на базаре. Полученные деньги она хотела употребить на благотворительные цели. У нее был план делать стеганые подушки из индийского шелка и ваты, но мать вместо шелка предложила взять вельвет и украсить изделия вышивкой шерстяными нитками. Кроме того, она выбрала и сюжет вышивки: как лягушка пожелала стать королевой. Мать объяснила, что лягушка, вышитая узелками рококо, будет красиво смотреться на черном вельветовом фоне. Камыш же, считала она, следует вышить гладью.

Мать не пожалела времени, хотя она его очень ценила, и целый день трудилась над подушечкой. Она осталась довольна результатом своей работы: первая подушечка из вельвета с рисунком, перенесенным нитками с папиросной бумаги на ткань, понравилась ей самой.

— Не забывай, — напутствовала мать тетушку Тину, когда мы садились в повозку, отправляясь в обратный путь, — делать стежок снизу вверх и при этом следить, чтобы нитка была справа от иглы. Чтобы вышивка получилась ровной, стежки должны быть свободными. Изменяй их длину, тогда получится эффект света и тени.

НАШИ РУЖЬЯ И СОБАКИ

Мой старший брат — заядлый спортсмен. Еще маленьким он проявлял большой интерес к охоте: сначала забавлялся бамбуковым духовым ружьем (правда, вскоре его забросил, ведь от него больше шума, чем дела), затем рогаткой, от которой в нашем саду погибло много птиц.

Когда брату исполнилось шестнадцать лет, отец подарил ему свое ружье — «мозель», которым пользовался раз в году в полночь, салютуя в честь Нового года. Оно заряжалось одним патроном, содержавшим порох, дробь и пыж. Пистон, от которого воспламенялся заряд, вставлялся с наружной части гильзы. Это по нему ударял боек при нажиме на спусковой крючок. Старый дробовик легко определить по выстрелу, глухому и раскатистому, из-за чего мы и называли его «пиф-паф». Несмотря на явную слабость заряда, обычно заяц, один-два голубя или бекаса становились добычей старшего брата (айи, как звал я его по-сингальски) в результате каждой экспедиции в близлежащие сады и огороды, а то и в джунгли.

Однажды прозвучал какой-то странный выстрел — грохочущие раскаты слились в единый гул, и через несколько минут, шатаясь, вернулся домой брат с остатками отцовского ружья в руке. Правая щека^: у него была сильно обожжена. Раненный, но не упавший духом, он воспринял случившееся как своеобразный боевой подвиг, от которого на всю жизнь остался на его лице след в виде синеватого пятна возле глаза, и, как только оправился, купил себе более надежное ружье.

Кроме ружья были у нас еще и собаки, сопровождавшие нас с братом во время наших охотничьих вылазок.

Я не встречал ни у одной собаки таких умных глаз, как у нашего Бигла. Какая еще собака могла так выразительно, радостно и ликующе высунуть язык, как это делал Бигл, когда брал след и гнался за добычей. Но мои домочадцы все-таки больше любили Мики и Мелодию, которым слуги дали одно общее имя — Мэлоди. Брат пытался брать их с собой на охоту, натаскивать на дичь, но из этого ничего не получилось, уход же за ними практически целиком лег на мои плечи. Мне приходилось утеплять ложе щенят листьями арековой пальмы и прикармливать их. Если у Мики случались запоры, я делал собаке клизму, а Мелодию протирал кокосовым маслом, когда к ней присасывались клещи. Я был у собак самым любимым вожатым, ветеринаром и нянькой.

Хотя мы не учили собак плавать, они с удовольствием присоединялись к нам, когда мы отправлялись на реку. Обычно взрослые во время купания обливаются водой, поливая ее на голову, даже если находятся по пояс в воде. Мы, дети, больше плескались и вскоре научились плавать, постепенно заходя в реку все на большую глубину. Вероятно, вы знаете, что первый стиль, которым овладевает начинающий пловец, — это так называемый собачий. Лишь таким образом можно быстро научиться держаться на воде и победить страх утонуть. Плавание по-собачьи — это абсолютная имитация инстинктивных действий собачьих лап в воде. Если хотите убедиться в этом, подержите щенка на поверхности воды, и вы увидите, что он делает то же самое.

Когда я присоединялся к брату во время его охотничьих выходов, то оказывался всегда в роли носильщика, хотя, скажу по правде, нести ружье мне доверяли довольно редко. Мой брат был немного задирой и задавакой, но именно от него я научился ориентироваться в джунглях, незаметно подкрадываться к добыче и свистеть подобно дикому голубю — витютеню. Последнее просто необходимо, чтобы он подлетел на нужное расстояние. Брат научил меня не стрелять в бекаса до тех пор, пока тот не взлетит. Именно благодаря ему я освоил охотничью терминологию и овладел необходимыми навыками обращения с оружием: мог сам зарядить ружье, разобрать его и почистить ствол.

Вероятно, самое полезное, что я извлек из уроков, которые преподал мне старший брат, заключалось в том, что никогда нельзя направлять ружье на человека, даже в шутку. С тех пор прошло много лет, но заставить меня сделать это не может ничто и никто, даже если предложат огромное вознаграждение.

ЗАПОВЕДНЫЕ МЕСТА

Если старшему брату я обязан первыми уроками в охотничьем деле, то сестре — умением наблюдать за жизнью птиц. Хотя она была лишь ненамного старше меня, тем не менее я звал ее акка — «старшая сестра». С ней мы много играли вместе на улице. Это она, моя сестра, принесла продырявленный горшок для домашних воробьев: в противном случае они свили бы себе гнездо на карнизе дома и наверняка потеряли бы птенцов. Такая трогательная забота о птенцах научила меня доброму отношению к птицам. Я стал внимательно следить за их повадками. Делать это было нетрудно, ведь наш сад представлял собой удобный для наблюдения своеобразный птичий питомник.

В наших местах были и местные, и перелетные птицы. Они предпочитали держаться открытых мест в бескрайних просторах сельской местности. Довольно часто я любовался стайкой длиннохвостых попугаев. Неизвестно откуда тут появившись и устроившись на верхушках деревьев, они громко кричали. Затем попугаи также незаметно куда-то исчезали. Другие птицы были сезонными гостями, подобно пятнистой самочке индийской кукушки койл и ее менее красочному супругу, которого легко принять за ворону. В брачный период дуэт, исполняемый кукушками в лихорадочном темпе, отражающем волнение певуний, и во все возрастающей тональности, может продолжаться до бесконечности.

Нам больше всего нравились постоянные обитатели нашего сада: стайки шумливых, словно дети, иволог, бородатки, которые чудесно пели, хотя не имели красивого оперения, и соловьи, уверенно чувствовавшие себя в густых зарослях каприфоли и резвостью своей напоминавшие студентов-первокурсников.

Над этим птичьим царством в небе парили ястребы. Опасность для мелких птиц представляли также и вороны. Последние любили рыться в ящиках с мусором, стоявших на базарной площади, и не прочь были «прикрепиться» к нашим домам, которые манили их, обещая два удовольствия — возбуждение от погони за добычей и богатый гастрономический стол. Наши усилия спасти гнезда и птенцов от этих мародеров не всегда оказывались успешными. Мы очень за них опасались, ибо любили их и знали, что наши маленькие друзья даже после того, как, собравшись в перелетные стаи, покинут нас, все равно снова вернутся, чтобы устроиться в саду, как это было раньше, и пользоваться нашим гостеприимством.

Если выйти из нашего сада и пройти в сторону от реки, вскоре попадешь в джунгли. Однако это не те джунгли с непроходимыми зарослями и свирепыми животными, о которых вы думаете. Здесь вы окажетесь в мире покоя, изолированного от деревни каменистыми холмами и поясом редкого леса.

В деревне же, на земле предков, дикорастущий кустарник кекилла обрамлял наш участок, на ухоженной почве которого в изобилии росли плодовые деревья. На террасированном склоне холма образовал буйные заросли анакард — тот самый, чьи семена известны как орехи кешью. Его пурпурового цвета плоды свисали подобно игрушкам с рождественской елки. Нас привлекали вовсе не орехи, а грушевидной формы плодоножки, весьма приятные на вкус. И, если плоды анакарда еще не созрели, мы удовлетворялись плодами бовитии и еще одного растения, которое в наших краях называют дхани. Они ярко окрашивали своим соком наши губы, так что каждый при одном взгляде на нас сразу мог догадаться, чем мы занимались.

Так как я сопровождал сестру повсюду, мне и туг приходилось делать вид, будто я спасаю ее от уколов шипов и колючек, а также от крапивы. Мы оба принюхивались к растениям, а когда находили в трясине пахучую кувшинку, тут же срывали цветок и били себя, чтобы отпугнуть его резким запахом стаи мух, обычно тучей облеплявших нас.

Иногда мы собирали все свое мужество и отправлялись в заросли джунглей. Там мы качались на длинных лианах, словно обезьянки, и с любопытством разглядывали деревья, которых никогда раньше не видели. Конечно, то была запретная земля. Мы не сомневались в правдивости рассказов (на которых нас так заботливо воспитывали взрослые) об этих местах: так, дикобразы обязательно уколют своими иглами, а бездонные ямы поглотят непослушных детей. По словам взрослых, в лабиринтах зеленого царства можно так заблудиться, что никогда уже не вернуться назад. Но эти истории, как бы страшны ни были, не могли удержать нас от поисков дикого хлебного дерева и гораки, произрастающих лишь в самых глухих местах. Из всех местных фруктов эти по-настоящему дороги сердцу любого ребенка с юга острова.

Плоды дикорастущего хлебного дерева отличаются по вкусу от плодов культурных сортов, но они съедобны лишь после полного созревания. По непонятным причинам плоды не рекомендованы к столу. Поэтому взрослые придумали разные причины, чтобы как-то оправдать эти запреты и убедить нас не проводить заветные часы в джунглях у хлебного дерева, наслаждаясь мякотью его плодов, сбитых сильными порывами ветра на землю.

Но нет нужды искать плоды возле гораки: это дерево буквально создано для лазанья. Его ветви широко раскинулись вокруг ствола. Так и хочется взобраться по ним все выше и выше, до самой верхушки. Нас привлекала вовсе не желтая украшенная фестонами кожура плода (именно эта часть и используется хозяйками вместо лимона на кухне). Детей манила розовая мякоть, в которой зреют семена. Она для наших губ была своеобразной, остро-кислой на вкус амброзией, настолько она нравилась нам.

Когда мы возвращались домой с плодами гораки, взрослые устраивали нам буквально показательный судебный процесс. Поэтому обычно мы приносили с собой из джунглей какие-нибудь безобидные ягоды и лечебные травы для домашней аптечки матери. Тем не менее взрослые обычно с пристрастием допрашивали нас о наших походах в царство джунглей.

РАЗВЛЕЧЕНИЯ

В Синадхае мы не глазели на элегантных женщин на киноэкране, не преисполнялись благолепными мыслями при виде святых образов в специально отведенном для них углу комнаты в дни рождественских празднеств. Дети оставались в неведении относительно перепалок между взрослыми, «расслабляющего» содержимого бутылок, и еще не скоро им предстояло познать чарующее чувство любви.

Конечно, в Синадхае мы были свободны от удушливых объятий радио и кино, они еще не успели оказать сомнительное и живительное воздействие на наш жизненный уклад и не наставили нас на путь частной инициативы и предпринимательства. Наши развлечения связывались с временами года, народными традициями или с незатейливыми играми, придуманными нами.

Когда стояла солнечная погода, наша садовая ограда превращалась нами в помост для запуска мыльных пузырей, а самые высокие деревья в «денежные», ибо каждый листочек с них заменял в наших играх один цент. Известно, что мимоза — это колючее растение с пушистыми розовыми цветками. Если к ним прикоснуться, они тут же сжимаются. Одна из наших игр состояла в умении сорвать ветку мимозы, чтобы не коснуться цветка-недотроги и лепестки не закрылись.

Возле входных дверей, особенно там, где было много песка, муравьи — мы их звали кумбия — строили свои странные конусовидные домики. Нам нравилось поднимать этот жилой конус дощечкой и помещать на ладони, а потом кружиться до тех пор, пока его обитатели не начинали выползать наружу. Мы кружились все быстрее и быстрее и напевали:

Более активными играми оставались катти (своего рода скаканье на одной ноге) и разные вариации с мячом из плода дерева дхомба. Иногда, когда число ребят было достаточным, мы играли во что-то похожее на крикет, где битой служит полпит — дощечка из листьев кокосовой пальмы, а мячом — плоды дерева кадхуру. Так как поверхность этих плодов далека от сферической, результаты состязания были довольно неопределенными в отличие от игры обыкновенным мячом.

В дождливую погоду мы обычно играли в доме в спокойную игру «кошкина люлька». Она состояла в том, что один играющий перекладывал бечевку, надетую на пальцы его рук, на руки другого. Это надо было делать так, чтобы при этом получились различные фигуры. В игре под названием панчикелия может принимать участие неограниченное число участников. Играют на полу с пятью раковинами.

Если в дождливые дни у нас собирались гости, мы сооружали сцену в доме и делали импровизированный занавес. Старшая сестра быстро находила какую-нибудь пьесу в набитой тряпьем кошелке, некоторое время она сосредоточенно ее изучала, затем быстро подбирала артистический состав. Один из нас должен был изображать индийского танцора, являющегося перед зрителями в пестром убранстве, другие — знатную королеву или нищего из отверженной касты родиев. Мы подолгу спорили, кто какую роль будет исполнять. Старший брат желал демонстрировать свою силу или показывать на стене теневые фигуры. Отец настаивал на показе фокусов с картами или с известной долей самоуверенности пел опереточные арии из репертуара Джона Сильвы. Мать, под предлогом отсутствия такого рода талантов, обычно спокойно сидела и подбадривала нас. Она всегда поддерживала меня, когда я спотыкался, выступая с декламацией.

В течение года есть много разных формальных поводов для веселых забав. Один из них — заклинание духов, которое совершается редко, как правило, лишь в том случае, если в семье кто-то серьезно болен. Сеанс изгнания злого духа из тела больного длится несколько дней. Дети, предоставленные сами себе, время от времени выходят из дому, чтобы где-то поесть и вздремнуть накоротке, а затем возвращаются и вновь окунаются в едкий дым окуривания, дикость и буйство танцев в масках.

В Новый год проводится соревнование порапол — «борьба с кокосовыми орехами». Тогда молодые люди обязательно приходили к нашему отцу с просьбой дать им плодов кокосовой пальмы из нашего сада, которые отличались хорошим качеством. Не думаю, что участники соревнования знали смысл ритуала, сопровождавшего эту борьбу, — я тоже этого не понимал, — но состязание захватывало и будоражило мое воображение.

Пока мужчины состязались таким образом, женщины собирались в домах и играли на большом барабане — рабан. До того как установить барабан на полу, его держали над сковородой с раскаленными углями, чтобы добиться нужной высоты звука и громкости. Затем женщины садились вокруг рабана и, коснувшись легонько его поверхности, как бы пробуя звук, начинали выбивать ритм ланей — гендара — вангку — какула, постепенно усложняя его. Помню, тетушка Софи была настоящим виртуозом игры на рабане до тех пор, пока ее пальцы с возрастом не огрубели. Дети тоже поудобнее устраивались возле барабана, образуя круг, и, словно губки, впитывали рисунок игры. Тетушка Софи брала инициативу в свои руки и начинала показывать различные вариации игры на этом музыкальном инструменте. Иногда в экстазе она бросала связку ключей на барабан. Ее руки то делали вихревые движения и пируэты, то легко, словно перышки, касались кромки рабана, то шумно ударяли по коже барабана. Игра тетушки Софи на рабане — настоящее выступление маэстро.

В Синадхае часто устраивались перахеры[17]. Одни из этих празднеств были довольно просты и носили исключительно религиозный характер. Другие же сочетали фольклорное творчество и религиозную обрядовую практику. Во главе колонн двигались факиры, ловко управлявшиеся с факелами и фейерверками, что нас особенно привлекало. Шествие обычно замыкали люди на ходулях, одетые в длинные рубашки. Они-то и были самыми популярными фигурами в этой процессии: возвышаясь над толпой, поражали всех отважными прыжками.

Помню еще, в деревне предметом всеобщей гордости был старый, громоздкий граммофон. Как он оказался здесь, никто не знал, но Абилинг, хозяин чайной, вероятно, решил, что граммофон ему просто необходим, чтобы как-то развлечь посетителей, которые почему-то не приходили в восторг от его невкусных блюд и трижды разбавленного чая. У владельца граммофона было всего две пластинки — обе западного производства: время сингальских пластинок еще не наступило.

На одной была записана песенка «Уистлер и собака». Она начиналась на низкой ноте, а затем поднималась до высшей октавы: Ти-и-и… Тумти-татити-тира-ра… Мы всегда очень ждали это тум!.. Насколько популярным стал тот мотив, можно судить по тому, что местная версия его часто слышалась на дороге или переправе, исполняемая тонкими прорезывающимися голосами подростков.

На другой пластинке Абилинга звучала песня, исполнителем которой то и дело овладевали приступы смеха. Когда это случалось, обычно каждый из завзятых посетителей включался в это песнопение со своими «ха-ха-ха, ха-а-а, хи-хи, хи-и-и» и «хо-хо, хо-о!». Однако все же тем, что больше всего возбуждало нас, была не столько музыка, сколько предшествующий «концерту» ритуал. Сначала в граммофоне выдвигался раструб с рупором, соединявшийся с черным квадратным блоком, в котором находился сам механизм и хромированная мембрана. Затем раздавался резкий царапающий звук — чирк-чирк-чирк. Наконец, мембрана была поднята, игла поставлена на место и аккуратно опущена в нужную бороздку пластинки. Долго что-то скрежетало, пытаясь заглушить звуки музыки, но в конце концов мелодия все-таки прорывалась наружу.

Никто заранее не мог предугадать, с какой скоростью будет вращаться пластинка. Когда она крутилась достаточно быстро, музыка вполне устраивала нас, и мы не стремились подправлять мелодию своим аккомпанементом. Вообще-то, нам больше всего нравилось иное — когда уменьшалась скорость, что тоже нередко случалось, но ликование было недолгим. Иногда из машины следовал глубокий вздох или вскрик, как при сильной боли. Тогда кто-нибудь сочувственно говорил:

— Боже мой!

Абилинг тут же бросался исправлять положение — и голос певца вновь поднимался высоко в небо.

В редких случаях, когда никто не обращал на него внимания, граммофон вдруг начинал угрожающе рычать. Тогда нашей радости не было конца.

ТАРАТАЙКА

— Если хотите ехать на нашей двуколке, отправляйтесь на свой собственный страх и риск, — так говорила мать друзьям с озорным блеском в глазах. Она сама предпочитала брать у нотариуса на время более надежный экипаж, чтобы совершить длительную поездку. Мы, правда, как-то не придавали значения ее предупреждениям и несколько раз предпринимали рискованные путешествия на нашей таратайке.

Эта повозка была своего рода отцовским детищем. Он смастерил ее сам и оснастил, выставляя напоказ со всей своей родительской гордостью. Хотя отец никогда не признавался в этом, в технике он мало что понимал, и тот факт был чреват для нас рядом катастрофических последствий.

Однажды, это случилось еще до моего рождения, отец приобрел древнюю двуколку, которая давно отжила свой век и годилась лишь на свалку. Тем не менее он трудился над ней с непреклонной верой в успех и невероятным упорством. Отцу удалось восстановить двуколку, и он стал использовать ее для поездок на рынок, для визитов, а в основном для удовольствия, участвуя в скоростных соревнованиях между владельцами таких же колясок по покрытым щебенкой тропам с риском для жизни.

Что такое коляска в нашем крае? Наверное, вы знаете, что это легкое двухколесное сооружение, которое тянет вол, бегущий между оглоблями. После того как животное впрягут, вы открываете маленькую дверцу с задней стороны коляски и садитесь на скамеечку, в то время как возница опирается всем телом на оглобли, чтобы они не вздыбились. Внутри хватает места для четырех пассажиров, если, конечно, не будете возражать, что ваши колени упрутся в колени двух пассажиров, сидящих напротив. Как движется двуколка — ползет ли, как черепаха, трясется ли на ухабах или мчится на хорошей скорости — все это зависит от капризов животного и мастерства мальчика-возницы.

Обычно он держит вожжи в левой руке, а в правой — палку, которую использует попеременно, чтобы понукать животное или чистить, если оно вздумает опорожниться в пути. Последнее является деликатной и необходимой операцией, и случалось, что капризные возницы «ненамеренно» пачкали испражнениями пешеходов, которых недолюбливали.

Коляска снабжена подушками для сидения, набитыми кокосовым волокном, клеенчатыми шторами от дождя и веревочной сеткой под повозкой для соломы и легкой поклажи. Две сильные лампы в консолях на кронштейнах с каждой стороны и колокольчик, управляемый возницей при помощи ноги, делают коляску в южных краях надежным транспортным средством. Путешественники на повозках вынуждены бороться с постоянным проявлением темперамента со стороны вола. Одни животные послушны и работают, словно часовой механизм, реагируя на малейший щелчок вожжей и нежное прикосновение к их телу ноги возницы. Другие часто упрямятся, останавливаются посреди дороги и пытаются повернуть назад. Порой некоторые из них (это самое неудобное) спокойно укладываются на дороге на отдых. Тем не менее «сражаться» с упрямым волом бесполезно, ибо животное все равно окажется победителем.

Возницы — народ разнообразный. Одни четко следуют установленным правилам, другие небрежны или ненадежны и управляют повозкой рывками. Развалившись на сиденье, они беспрестанно звонят в колокольчики, как некоторые автомобилисты гудят в клаксоны. Всякий раз, когда нам доставался неопытный возница, отец не доверял ему поводья и брал их в свои руки. Тем не менее возница оставался на переднем сиденье, следуя общепринятым нормам.

Справедливости ради следует заметить, что отец умел находить «общий» язык с животными независимо от того, был ли это тягловый скот или тот, который пасся на нашем участке. Они понимали интонацию его голоса и ходили за ним словно привязанные. Это было понятно, ведь отец ухаживал за ними с большой любовью: чистил щеткой во время купания, кормил, заботился и телятах и становился сиделкой, если они болели. Отец был буквально «нарасхват», когда объезжали молодых волов. Для этой важной церемонии выбирался наиболее благоприятный день. Но бежать рядом с повозкой и контролировать действия ученика мог только отец.

Я уже писал, что отец слабо разбирался в технике, поэтому в его блестящей покрытой лаком двуколке слабым местом оказались ободки на колесах. Наверное, не все знают, что весь упор в экипажах, приводимых в движение животными, падает на колеса, поэтому спицы должны быть крепкими и хорошо подогнанными. В наших краях на повозках имеются железные ободья, покрывающие колеса и скрепляющие все спицы. Как оказалось, то была отцовская ахиллесова пята.

Однажды мы отправились в поездку. Отец и я сели по одну сторону, а брат с сестрой — по другую. Возницей был опытный парень. Мы ехали на порядочной скорости и вдруг услышали сильный треск, и наш экипаж резко потащило вправо, а затем он опрокинулся набок. Возница, описав в воздухе дугу, упал в дренажную канаву, а брат с сестрой свалились на нас с отцом.

Оглобли торчали вверх. Вол, почувствовав неожиданное освобождение от ярма и контроля вожжей, пошел вперед и стал есть траву, которая росла возле дороги. Его беспечность, выраженная во взгляде, в то время как мы были в оцепенении, резко контрастировала с нашим положением.

Хотя никто из нас не переломал костей, тем не менее пешеходы отнеслись к нам сочувственно. Они вытащили нас из-под коляски. Отец чувствовал себя довольно неловко. Стряхивая с себя пыль и приводя в порядок волосы, он объявил, хотя это было совершенно излишним, что — правое колесо сломалось. Сообщив это, он отправил нас домой, пообещав вернуться, как только исправит поломку.

Вол, который по-прежнему оставался безучастным к происшествию, отправился домой вместе с нами.

ДОМАШНЕЕ ЛЕЧЕНИЕ

Заболеть в Синадхае и оставаться в постели — значит смаковать аромат трав в подушке и бездельничать на большой кровати, возле которой обычно сидела мать и предлагала столько чашечек чая с подслащенным кориандром, сколько захочется.

Правда, блаженство наступает не сразу. Целых: три дня полуживой беспокойно мечешься в постели, а на четвертый сильно потеешь и тебе несколько раз меняют белье. Сбрасывая его, чувствуешь, как постепенно уходит лихорадка. И вот ты уже на пути к выздоровлению.

Поправка идет медленно, но состояние день ото дня улучшается. Тебе уже дают жидкую рисовую кашу, затем она становится гуще и вкуснее, вскоре туда добавляют немного горчицы. Перед сном тебя угощают слабым чаем и разведенным в воде яичным белком. Наконец однажды на завтрак получаешь тостики, и запах поджаренного хлеба вселяет в тебя новую жизнь! Ты ешь их, макая в бульон с нежным чесночным осадком и маленькими волокнами мальдивской рыбы[18], который после стольких дней «поста» кажется нектаром. Перед сном подадут «имбирные пальчики» — хрустящие хлебцы, которые обычно приносил домой старый хлебопек; теперь их уже не пекут в пекарнях. И вот наступает счастливый день, когда тебе дают по-настоящему приготовленный рис. Мать достает баночку с маринованным лимоном; кстати, это вовсе не жалкие лимонные корочки, а лимоны целиком, раздувшиеся и сочные — они так и просятся в рот.

И вот наконец возле твоей кровати появляется тарелка белого или коричневатого риса, уложенного горкой. Окидываешь взглядом это произведение кулинарии, видишь также на тарелке рядом простой лук, карри с тамариндом и черные кусочки поджаренного кокосового ореха. Поистине, это пища богов! Вряд ли ты последуешь совету не есть много на ночь.

У многих складывается превратное представление о нашем домашнем лечении: оно им кажется примитивным и неприемлемым. Однако, во-первых, не все наши домашние лекарства — горькие. Подслащенный настой кориандра — приятное питье и лучшее лекарство от простуды и небольшого озноба. Если болезнь не проходит, тогда дают поджаренную пияву, которую готовят как кофе. Она действует укрепляюще. Из всех лекарственных снадобий больше всего мы предпочитали плод бэли; его употребляют с сахаром или медом против двух главных недугов всех детей — простуды и расстройства желудка, которые мать шутливо назвала «Люси и Коней».

Были ли то кашель, простуда, фурункулы, глисты, разные болевые ощущения или грипп, обычно мы полагались на ту сумму медицинских знаний, которые являются частью культурного наследия юга страны. В таких случаях нашим первым «портом назначения» оказывалась, естественно, кухня. Другие врачеватели — гербарий матери и растения в нашем саду. Сад привлекал своими свежими листьями и корнями, которые следовало немедленно выкопать из земли. Близлежащие джунгли давали наибольшее количество ингредиентов, которые не найти в саду, кору деревьев, корни диких растений, целебные цветы и соки.

Если все это не давало должного эффекта, тогда следовало отправиться к веддам[19], у которых всегда найдется много разных растительных масел и лечебных настоек, оказывающих опьяняющее действие. Мы также пользовались и порошком из коры красного сандалового дерева при воспалительных процессах, велми — при болях в груди и припарками из сока растений — при ревматизме.

Что предпринять, если воспалилась рана или увеличились гланды? На этот случай есть такое успокаивающее средство, как венилвелгет: выпейте его раствор утром и на ночь — и все пройдет. Зубную боль снимают пастой на гвоздичном масле, а укус сороконожки лечат жженым кокосовым волокном и джутом, пропитанным кокосовым маслом. При растяжении конечностей лучшее лекарство — топленое масло и мед. Мужчины с похмелья пьют лимонный сок, и он тут же ставит их на ноги. А знаете, что вам посоветуют сделать от укуса пиявки? Помочиться на рану. К этому способу лечения мы, дети, с удовольствием прибегали до тех пор, пока не достигли сознательного возраста. Я не решился бы, конечно, рекомендовать подобное лечение людям, искушенным в житейских делах: ведь крупинки соли, взятые на кухне, имеют такое же действие.

Как видите, различные жиры и масла играли большую роль в нашей повседневной жизни (я имею в виду их лечебные свойства). Кокосовое масло шло и для приготовления пищи, несмотря на большое количество содержащегося в нем холестерина, им также смазывали волосы. Имелись еще и экзотические жиры, такие, например, как павлиний (он широко применялся при детском рахите) или обезьяний (помогал при приступах астмы). Широко использовалось, конечно, свиное сало. Его употребляли еще и как средство, спасающее от сил зла.

Еще несколько слов о растительных маслах. Как правило, в нашей семье сами мы их изготовлением не занимались, не делали этого и в других семьях в нашей деревне: ведь многие масла могли купить на рынке. Рецепты их приготовления не хранят в горшках под землей, не передают по наследству, не видят в снах и видениях — они широко известны и производятся довольно сведущими людьми, которые и поставляют их на продажу, обходясь без рекламы двадцатого века.

Как антисептическое средство применяется препарат под названием капубабусадхая, а чандракаранти хорошо воздействует на зрение.

Дорогостоящее масло сидахарта-тхай-лая носит имя Будды — Сиддхартха, которое он имел еще в миру. Этим маслом никогда не мажут голову, а при сильной простуде капают лишь несколько капель на грудь или еще на какую-то часть тела, тогда оно делает чудеса. Помню, мать всегда брала с собой в дорогу это драгоценное лечебное средство. Однажды у соседки был припадок, и ее муж обратился к нам за помощью. Удивительно, но эта мазь привела женщину в чувство.

К матери часто приходили соседи с разными просьбами, и она никогда не отказывала людям в помощи — с удовольствием отдавала собранные ею сухие лечебные травы, делилась своим опытом и знаниями. Дерево мелия, которое росло в нашем саду, вероятно, страдало больше других растений, обладающих лечебными свойствами. Стоило появиться свежим листочкам, как их тут же срывали. Делала это обычно моя мать, она старалась помочь жителям деревни, и это у нее получалось, как у хорошего» врача.

Когда община в ее услугах не нуждалась, тогда все внимание она сосредоточивала на нас, своих детях. Мы опасались школьных каникул — вдруг мать скажет:

— У этого ребенка прыщи, ему следует дать начальную дозу!

И тут же она преподносила порцию касторового масла, неприятный привкус которого гасился подогретой ложкой и кусочком сахара.

Мы знали, что грипп лечится стручками сенны с имбирем.

Лекарство из аралу — самое слабительное из всех слабительных, применяют в виде отвара, так и в пилюлях. Мать всегда держала большой запас этого снадобья и частенько угощала детей сладким шариком из этого растения. Прежде чем давать его ребятам, она обливала шарик медом. В конце концов все эти средства были не так уж плохи. Например, эффективный отвар аралу приводил нас в восторг, но сколько стоило хлопот, чтобы приготовить это снадобье: тщательно отмерить дозу, долго варить и затем в определенный день выпить одну чашечку отвара на ночь с лечебной солью сахинда-луну, а другую — без соли.

ДРУЗЬЯ И СОСЕДИ

В Синадхае мы, дети, были очень близки к миру животных и насекомых.

Конечно, домашние животные — собаки и кошки — находятся в полной зависимости от воли людей, и они могут погибнуть, если мы предадим наших ‘братьев меньших, отчего сами потеряем многое — не получим полного восприятия мира. Да и созданы они, чтобы своим теплом согревать наш семейный очаг.

Однако есть и такие, которые приходят к нам без приглашения: это и пауки, и муравьи, и бабочки, и москиты, и комары, и множество других всевозможных созданий. Некоторые из них держатся темноты, другие летят на свет, а он несет им гибель. Так, крысы и хорьки обитают в крыше, и, несмотря на всю свою осторожность, шумят и возятся по ночам, создавая иллюзию присутствия привидений.

Если муравьи находятся постоянно в движении — они непрестанно куда-то спешат, то садовые ящерицы в своем прекрасном наряде застывают словно статуэтки. А тут еще и крысы, которые каждую ночь пытались перехитрить отца и похитить у него маниоку[20].

Мы были благодарны летучим мышам не только за то, что наслаждались их ночными полетами, но и за предоставленную нам возможность пользоваться найденными на земле под их гнездовьем остатками их добычи: плодами дхомба, удобными для наших игр и забав, и коттанг, чья сочная сердцевина весьма вкусна.

Нежелательными гостями в нашем саду были плодовитые улитки. Они совершали нашествия на цветы и овощи, и, подобно армии вандалов, опустошали все на своем пути. Какое счастье, что у нас еще был петух-фазан, который решительно сокращал армию улиток. Мы слышали, как он удовлетворенно клекочет и отрыгивает, и понимали, что петух-фазан на их пути, и это приносило некоторое облегчение.

Нас мучили термиты. Они обитали не только на дворе, но и в доме. Стоило на свой страх и риск, оставить на полу книгу, ящик или коробку с лекарствами, как за одну ночь все превращалось буквально в труху. Термиты, «работая» под покровом ночи, показывали изумительное мастерство по уничтожению деревянных предметов, столбов, оград и даже деревьев.

Когда я увидел геккона[21], он был лишь вполовину своего обычного размера. Кто-то, закрывая окно, прищемил ему хвост. Геккон рванулся, и хвост оторвался и долго еще трепетал на полу. Я часто подолгу наблюдал за жизнью гекконов, особенно в зимний сезон, в декабрьские дни, ближе к Рождеству, когда появляются миллионы термитов, к тому времени уже приобретших крылья. К декабрю они становятся такими разжиревшими и пятнистыми и такими противными, словно кабарагоя, или, сокращенно, кабара, — крупная ящерица, родной брат Гаргантюа.

Хотя кабара обитает в болоте, тем не менее старается держаться поближе к жилью. Ведь человек снабжает ее самым вкусным из того, что она любит:, яйцами и цыплятами. Помню, в дальнем конце двора поднималась возня, слышались треск, грохот, шуме Кудахтали куры, и возбужденно лаяли собаки. Это кабары совершали свой очередной набег в курятники. Они редко уходили без вознаграждения!

Кабара — одиозное создание. С крошечными, словно бусинки, глазками и раздвоенным языком она передвигается медленной переваливающейся походкой. Подолгу стоит неподвижно, дерзко высунув язык, пока не припугнешь ее палкой или камнем. Только так можно заставить это существо убраться восвояси.

Случается, что собаки удерживают их у водоема, тогда они начинают защищаться и решительно орудуют хвостом, словно хлыстом, который больно ранит. И если бы наша Мики могла говорить, она поведала бы о всех своих болячках, которые получила в столкновениях с этой ящерицей.

Она известна еще и умением заглатывать змей целиком. После этого она часами лежит на мелководье, переваривая живую пищу. Именно поэтому мы и терпели этих созданий. Лишь став взрослыми, узнали, что эти животные занесены в Красную книгу.

Кабара вовсе не неуклюжая, злобная и вороватая, как думают некоторые. Она любит и сухие места, где можно погреться на солнышке и полежать на камнях днем, но устраивается на отдых только там, откуда легче всего добираться до своего укрытия. Бывали случаи, когда, напуганная собаками, она карабкалась на дерево и пряталась в его зелени, а преследователи лишь беспомощно лаяли на земле.

Из всех видов многоножек, обитающих на юге, я хорошо помню сороконожек. Мы искали одну, а нашла нас другая, похожая на авторучку — тело у нее было черное, блестящее, цилиндрической формы. Обычно эта сороконожка предпочитала слабый свет, но и тогда ее можно разглядеть движущейся словно трактор в неизвестном направлении. Если тронуть ее пальцами, она начинает медленно сворачиваться, как бы приглашая отбросить ее одним щелчком в сторону. Тогда, перевернувшись, она медленно разворачивается и следует своим прежним путем. Сороконожка часто спускалась на нас ночью, производила небольшой переполох и исчезала. Ну и суматоху она устраивала: кто-то будил нас, кто-то что-то искал под подушкой и матрасами!

Конечно, никто слова доброго не говорил в адрес сороконожек или их «товарища по оружию» — скорпиона, который в панике, так же как и ящерица, терял свой устрашающий хвост.

После того как мы выросли, наши детские впечатления потускнели, стали казаться незначительными эпизодами или просто ночными страхами.

ДЯДЮШКИНА ДОЛИНА

Впервые я ловил рыбу на удочку в маленьком ручейке, который пробегал через наш сад. Обычно мой старший брат и я, убедив мать расстаться с небольшим количеством хлопчатобумажных ниток для вязания и булавками, которые у нас шли на крючки, нарезали тонкие бамбуковые шесты и мастерили довольно прочные удочки.

Однажды дядя, большой любитель рыбалки, увидел, как мы ловим рыбу, и посмеялся над нашими примитивными снастями и над крошечными малявками, которые с жадностью набрасывались на вареный рис, предлагаемый им в качестве наживки.

Как часто вместе с дядей мы совершали захватывающие путешествия: пересекали поля по самым узеньким плотинам, переходили через быстрые ручейки по шатким мостикам, пробирались через плантации корицы и срывали ароматную кору. Бывало, мы останавливались, чтобы передохнуть и полакомиться молодыми кокосовыми орехами, если нас мучила жажда.

Местом нашего назначения было частично пересохшее русло реки. Из-за глинистой почвы даже во время самого засушливого сезона в нем еще стояли лужи. Я никогда не знал названия этой местности, может быть, его и не было, но для меня оно существовало всегда — Дядюшкина долина. Дядя хорошо знал эти места, и, казалось, он был здесь главным. Пока женщины собирали тростник для плетения, а дети следили за буйволами, поднимавшими свои ноздри из воды, он преподал нам первый урок на стоящей рыбной ловли. Дядя учил нас, как делать лесу для удочки из волокна китхули. Он знал, как отобрать волокно, как сучить его, как проверять на крепость, как превратить листовые черешки китхули в прямые гибкие удочки. Дядя показал нам, как промаслить удилища и выправить его изгибы над открытым огнем. Наша наживка кроме креветок, принесенных с собой, и выкопанных червяков состояла г из личинок и злых красных муравьев, которых мы ловко вытряхивали из гнезд в листве ближайших деревьев.

Нам показали, как забрасывать удочки на мелкую рыбешку, которая время от времени стайками вертелась у ног буйволов, поднимавших ил со дна реки. С ползающей рыбой мы встречались не раз. Рыбы-ползуны копошились в мелких лужах, которые образовывались в пересохшем русле реки, и когда вода в ней совсем испарялась, они, опираясь на грудные плавники, переползали в другую. Я обратил внимание, насколько живучей оказывались эти рыбы по сравнению с другими, когда мы нанизывали наш улов через жабры и рот на общую нить. Мы с удовольствием слушали, как дядя комментировал каждое движение поплавка, каждую поклевку, натяжение лески. Иногда, когда мы преждевременно дергали удочку и запутывали леску, он учил нас, как следует опускать скорлупу кокосового ореха через-проделанное в нем отверстие вниз лески к узлу, чтобы затем аккуратно его распутать.

Очень скоро Дядюшкина долина стала для нас хорошо знакомым местом. Каждый из нас занимался там своим собственным делом и для этого «отвел» себе определенный участок. Прежде чем зайти на «чужую» территорию, мы должны были спрашивать разрешения у ее «владельца». Женщины, приходившие сюда за тростником, обычно охотно с нами разговаривали. Среди них выделялась одна — у нее были длинные тонкие пальцы и блестящие, хорошо смазанные маслом волосы. Она часто делилась с нами бетелем. Однажды нас врасплох застигла гроза, и нам пришлось искать убежище у нее в доме. Женщина угощала нас чаем с печеньем.

Ее дети, сначала поглядывавшие на нас с опаской, вскоре стали нашими друзьями. Они приносили нам личинки муравьев в обмен на запасные крючки или на информацию о возможных местах обитания лулы, или змееголова полосатого, наиболее дорогой рыбы из пресноводных. Дядя ничего не знал об этих сделках, так как у него появилась привычка надолго уходить в хижину. Он часто ссылался на жаркое солнце и на желание немного отдохнуть в тени. В то время мы были молодыми и простодушными и верили ему.

ПАНДАЛ[22]

Андхарьяс был частым гостем у нас в доме. Этот невысокого роста с птичьей походкой человек с седым узлом волос на затылке, когда волновался, сильно тряс головой, и пучок волос при этом постоянно развязывался. Он был немного старше отца, но они оба имели много общего, особенно сближало их сотрудничество на ниве драматического поприща в прошлые годы.

Он был хореографом, то есть творческим человеком, постановщиком и главным консультантом директора школы. Последний обладал даром сочинять песни и имел склонность к написанию не пользующихся успехом драм. В них отец первоначально исполнял женские роли, но, после того как голос у него огрубел, стал играть пастуха, который находил принца и волшебника.

Теперь они сильно постарели и уже не могли исполнять какую-нибудь роль в пьесах. Поэтому друзья пользовались любым поводом, чтобы вспоминать разные истории из своего далекого детства. Они часто предавались воспоминаниям: говорили о «лучших» ролях, о затянувшихся на многие часы репетициях, о шумных ссорах и других волнующих моментах, иногда даже пели осипшими голосами разные партии. Тогда я был слишком молод, чтобы внимательно слушать их рассказы и сопереживать.

— Ты помнишь, — говорил Андхарьяс, — что произошло, когда ты играл главную женскую роль в «Ромео и Джульетте» и у тебя в ночь перед премьерой пропал голос?

— А помнишь, как нервничал отец, когда по возвращении он обнаружил, что маленький Романис украл нашу рукопись?

Самая интересная история, которую я вспоминаю со смехом, — это как однажды во время представления рухнули декорации — несколько дорических колонн — на головы «христиан», ждущих своего конца на арене. Таким образом, они были эффектно «уничтожены» задолго до того, как на них должны были напустить «львов». По словам очевидцев, «львы» бросились вытаскивать «христиан» из-под колонн.

Пожалуй, Андхарьяс был все же больше художником. Он проявлял такое тонкое чувство цвета и формы, что его работы нравились не только нашим домочадцам, но и всем жителям Синадхаи. Однажды мудальяр попросил у него совета в связи с сооружением праздничного пандала перед входом в здание местного правления в честь правительственного чиновника.

По словам очевидцев, пандал получился таким помпезным, в форме триумфальной арки, что чиновник даже упомянул о нем в своем официальном отчете. Мудальяр, осчастливленный ходом событий, сделал Андхарьяса своим постоянным советником-оформителем, к которому он обращался всякий раз, когда ожидалось прибытие губернатора и других важных чиновников. Он использовал пандалы как своеобразную форму демонстрации расположения и уважения к важной персоне и добивался этим служебного роста и всяческих почестей. Андхарьяс и сам был уверен, что в недалеком будущем станет заместителем мудальяра, но вполне удовлетворился тем, что на пенсию вышел в должности старшего клерка.

С тех пор Андхарьяс не свернул с выбранного пути. Его опыт в сооружении пандалов пригодился и просто оказался необходим как в Синадхае, так и в соседних районах.

Только он один лучше всех знал, сколько потребуется орехов королевской кокосовой пальмы, дающей особо крупные плоды, для украшения того или иного пандала, где в округе найти лучший мох в дождливый или сухой сезон, который тоже служил для оформления сооружения, и в какой цвет лучше всего раскрасить пандал.

Под его руководством внутреннее убранство помещения, декорированного пальмами, гок-кола, банановыми ветвями, а также листьями хабраль, представляло собой очаровательное зрелище, и, таким образом, нашим незатейливым торжествам придавался отпечаток традиционного изящества.

Именно Андхарьяс в праздник Весах, посоветовал служителям буддийского храма и богатым домовладельцам декорировать и иллюминировать свои владения. При этом его совсем не волновало, в какую сумму выльется это великолепие и как все устроить с точки зрения технической, не интересовали его и возможности, которыми располагали городские власти в области электроэнергии в тот сезон. Главным для него было дать выход своему творческому горению.

Для нас же важнее всего оставалось другое: привычное сияние светильника, залитого кокосовым маслом, мерцание фитиля свечи, изысканность бамбука и гирлянды из белой бумаги! Это казалось нам пределом совершенства и доставляло огромную радость от сознания того, что все это праздничное богатство — отражение собственных душевных устремлений, оно — наше собственное творение!

ПАРА САНДАЛИЙ

Разные люди стремятся к разным вещам, и желание иметь что-то меняется с возрастом и зависит от обстоятельств.

Совсем ребенком самым моим большим желанием было стать равным на качелях старшему брату. Под Новый год отец всегда сооружал качели. Он брал доску длиной около четырех футов и обвязывал ее с двух сторон прочными веревками, а затем петлей накидывал их на горизонтальную ветвь большого мангового дерева. Брат достиг совершенства в рукул-эдима — буквально «качание на доске» — так назывался рискованный трюк, который проделывал человек, стоя на одной стороне доски и раскачивая себя (с помощью или без помощи других) вперед и назад, делал при этом смелую амплитуду, которая могла быть зачтена в заслугу и артисту на трапеции. Это представление казалось мне верхом совершенства и храбрости.

После этого лишь физическая сила отца приводила меня в восторг. Я мечтал быть похожим на него — на эту скалу из мускулов. Я любил смотреть па обнаженное по пояс тело отца, когда он обливался водой из колодца, легко поднимался по лестнице или работал в саду, например таскал валуны. Однажды он принес домой на руках нашего молодого крепкого вола, который поранился. У отца складки на животе и мощная грудь излучали такую силу, что мне невольно хотелось поскорее вырасти и сравняться с ним.

Когда я немного подрос, у меня появились другие желания. Например, долгое время мне хотелось вытянуть на берег огромную рыбу, которая, как говорили, обитала в озере Дядюшкиной долины. Вероятно, данное существо было прародителем всех рыб. Мудрое и коварное, оно от своих предков унаследовало сноровку. Никому из наших мальчишек так и не удалось поймать монстра, хотя сотни крючков и огромное количество бечевки было на это потрачено. Но мое честолюбие страдало — мне хотелось перехитрить это древнее чудовище, которое успешно ускользало от каждого, кто покушался на его жизнь.

Шли годы, и настала пора, когда физическая доблесть уже не имела той цены, а рыболовство казалось детской забавой. Тогда мне больше всего захотелось академического могущества: знаний, которые возможно почерпнуть из множества книг, радости от путешествий по разным странам (в то время сын тетушки Тины только что вернулся из Англии, где получил образование и стал адвокатом), умения говорить на хорошем английском языке и вести увлекательные беседы.

Долгое время заветной мечтой моего брата было стать военным. Когда он учился в военной школе и был младшим курсантом, очень гордился, что носит защитного цвета форму и широкополую шляпу. И он никак не мог дождаться, когда же наконец станет старшим курсантом, чтобы получить из арсенала винтовку и показать всем, на что способен в качестве стрелка-снайпера. В ожидании этого счастливого дня брат оборудовал в саду что-то похожее на стрельбище: нарисовал на бумаге мишень и, приколов к листу фанеры, приставил ее к муравьиной куче, которая, по мысли брата, гасила пули. Я должен был следить за этими его действиями с определенной дистанции, гордый, что мне доверили такое занятие. Счастливый, я лежал на земле, прижав к груди духовое ружье, и в душе тоже готовил себя в солдаты.

Жил здесь один человек, который всю жизнь мечтал иметь сандалии, но так никогда и не решился надеть их. То была вовсе не банальная история, как может показаться некоторым. В то время находились еще такие люди, как Ленти Сильва, который навсегда был обречен ходить босым и стремиться к статусу обутого, для которого пара сандалий и право носить их даже дома — это путевка в заоблачный мир.

В Амбаватхе были маленькие магазинчики, где за несколько рупий можно купить сандалии. Однако Ленти Сильва никогда не покупал их. «Пусть сандалии носят другие», — думал он, потому что не хотел нарушать традиции. В отличие от жителей деревни, которые тоже не считали зазорным ходить босыми, он был одним из тех, кто имел крайние взгляды и стремился поддерживать определенный социальный статус, даже если для этого придется прибегнуть к безрассудным мерам. Ему казалось, что пара сандалий — это идеально короткий путь к достижению такого статуса. Но стоило ему лишь войти в магазин, чтобы приобрести сандалии, как мужество покидало его.

Ленти Сильва рассказал о своем желании отцу. Видимо, он комплексовал. Смолоду он был верным слугой, а после женитьбы на женщине из Синадхаи завладел земельным участком. Однако его, а скорее всего принадлежащие жене четверть акра садового участка и одна восьмая акра плантации корицы так и не дали ему права носить сандалии в том мире, где обувь указывает на достойное социальное положение. А лезть на рожон против традиций бывает довольно трудно.

— Вот у Эрика, который ходит в европейской одежде, все хорошо и прекрасно, — иногда ворчал Ленти Сильва. — Аптекарь тоже говорит, что он может ездить на велосипеде только в шортах и ботинках. Но он, считай, пришлый и не в счет. Дочь нотариуса носит теннисные тапочки, и никто не смеется над ней, хотя она страдает от них и натирает мозоли. Один я обречен ходить босиком!

— Что бы ты ни чувствовал, — в шутку отвечал ему отец, — никогда не покупай эти торгашеские сандалии со штрипками и сверкающими запонками: они так сильно скрипят, что тебя сразу примут за лавочника-мусульманина.

Ленти Сильва так никогда и не купил сандалий, но у него было одно утешение — его сын, теперь ученик старшего класса школы в Амбаватхе, носил носки и ботинки и даже имел галстук и рубашку с длинными рукавами, которую надевал по торжественным случаям.

— Пусть только приедет домой на каникулы, я ему покажу! — любил частенько повторять Ленти Сильва, прекрасно понимая, что все эти «шалости» он себе позволить не мог.

Вот они, плоды демократии!

ПУГАЛО

Довольно трогательной фигурой, но для нас ужасающей, в деревне был Валаму-Горемычный. Такое имя сначала дали ему в насмешку, но, прилепившись к нему, со временем оно потеряло свою остроту и не наводило на мысль о высокородном человеке, который поддался искушению дьявола. Все, даже его жена, которая рожала и растила его детей и стойко выносила его пьяные скандалы, называли его так.

Валаму имел прекрасное ружье, как говорят, остатки былой роскоши, и использовал его для своего удовольствия. Некоторые сельчане обрабатывали не принадлежавшие им клочки земли самовольно или договорившись с помощником старосты. Там они выращивали просо, а также менири — вид проса. Когда завершалась пора сева, эти земли превращались в пастбища для диких кабанов и дикобразов. И хотя крестьяне умудрялись сооружать хитроумные ловушки, тем не менее они прекрасно понимали, что ружье — самое верное средство против нашествий этих животных. Всякий раз, когда они шли к Валаму со своими тревогами, они находили понимание и готовность им помочь. За свою помощь он просил лишь несколько патронов, потом выпивал перед охотой, и дело кончалось тем, что убивал нескольких животных.

Если в Синадхае кто-то ел оленину (хотя каждый считал необходимым помалкивать об этом), значит, это было дело рук Валаму. Только главный правительственный чиновник (он тоже имел ружье) открыто одобрял его поведение. Может, то был своеобразный ход — таким образом выразить благодарность сельчанину за его подношение в виде задней ноги очередной добычи — или метод оправдать человека, который, как это ни досадно, нуждался в реабилитации. Говорили, что английские офицеры также пользовались услугами Валаму. В тех редких случаях, когда нужно было отправить в Амбаватху телеграмму, необходимость в его услугах возрастала. Если кто-то желал послать петицию (анонимно, конечно) к правительственному чиновнику, Валаму оказывался в своей стихии. Высоко держа в своей прекрасной, словно вылитой из меди, немного покачивающейся руке стакан с араком[23], он обязательно рассказывал трогательную историю о том, как однажды к нему обратился с петицией некий человек, который «попал в еще более трудное положение после того, как у него родился в семье ребенок». Он умел правильно составить письмо-прошение: «Низко кланяюсь, припадаю к вашим драгоценным стопам со смиренной молитвой» и так далее. Он неизменно заканчивал свое сочинение таким цветастым выражением: «Остаюсь вашим вечным слугой».

У Валаму была большая семья. Моя мать всегда баловала его детей рождественскими подарками и одно время даже учила старшую дочь шитью, пока та не ушла в прислуги к состоятельным родственникам. Всего у Валаму было четыре дочери, которым он дал замысловатые имена: Мегилин, Джеслин, Эмилии и Террилин. Кроме дочерей у него было еще четыре сына. Старших звали Джеллед, Энман и Эддин. Что касается младшего, то здесь дело обстояло сложнее. Конечно, у него было имя, которое ему дали во время крещения, но мы его не знали. И хотя родители наделяли его такими амбициозными именами, как Марлборо, Альфреус или Регинтон, для нас он был просто Баба (Малыш).

Баба теперь уже далеко не ребенок. Тогда это был красивый парень с кудрявыми локонами и непредсказуемого поведения. Его искусство в ловле рыбы и храбрость, которую он проявлял в воде во время рыбалки, вызывали не зависть, а лишь восхищение. Обычно мы встречались у реки, и он нередко пользовался моей зависимостью от него, чтобы вовлечь меня в проделки, которые, если бы о них знали дома, не встретили бы одобрения. Как я уже говорил, он был человеком неуравновешенным, иногда добрым и дружелюбным, а порой пугливым и скрытным.

Думаю, это следовало отнести к процессу возмужания, когда подростку бывает трудно ориентироваться в окружающей жизни.

Если Валаму когда-то и носил брюки, то теперь он давно уже с ними расстался и надевал традиционный саронг, который поддерживался декоративным поясом, свисающим с громадного живота. Когда он шел, казалось, что на вас надвигается тяжелогруженая тачка. Его джемпер, словно детская распашонка, не мог прикрыть всего живота, и большой пупок нахально выглядывал наружу. Весь его внешний облик — это своеобразный вызов окружающему, свидетельством чему были озорные глаза. Его внешность настолько запечатлелась в моей детской памяти, что-я с ним ассоциировал всех плохих людей (к ним мы также относили многих из тех, кто проживал в южной части острова). Это впечатление подкреплялось, образами, почерпнутыми нами из историй наших сказочников.

Уверен, что Валаму вовсе не заслуживал такого «признания», но иногда взрослые выбирали самый легкий путь, чтобы оказать на нас давление. Например, когда нужно дать какие-то неприятные на вкус лекарства, они пугали нас его именем, называя его при этом страшным словом Билла (Похититель детей).

ПРАЧКА

В Синадхае было две семьи, принадлежавшие к касте прачек (дхоби). Одна семья жила на правом берегу реки, ближе к нашему дому. Странно, но эти люди не стирали для нас. Глава семьи умер рано, и его жена продолжала дело мужа. Правда, их сын — парень лет семнадцати — выглядел слишком ухоженным для человека, занятого таким трудом.

Этот парень рос возле грязного водоема, где тетушка Редхи демонстрировала еженедельное чудо, всегда стоящее того, чтобы понаблюдать со стороны. Меня и сейчас поражает, что отношение старой женщины к сыну даже наполовину не было таким серьезным, как к белью, которое она приводила в порядок. Люди уважали ее за аккуратность и трудолюбие.

В детстве мы развлекались тем, что пытались разглядеть свое белье среди остального, — стоило только прачке расстелить с помощью сына постиранные вещи на стриженую траву у реки.

Тут были и наволочки, окаймленные кружевами, и покрывала с заплатами, и майки, и пестрые детские платьица шестерых дочерей Анногохами (похожие друг на друга, они отличались лишь размерами), а также лифчики и нижние юбки с многочисленными оборочками великой модницы — жены нотариуса, двухцветные (белые сверху и серые внизу) брюки ее супруга и кипа хлопчатобумажных и шелковых носков двух цветов — белых и черных.

Нашим дхоби был Сидхириса. Его семья жила в некотором отдалении от нашего дома. Он трудился возле небольшого, но чистого ручья. Мы так гордились Сидхирисой, что называли его между собой Драгоценным камнем, и не только потому, что он всегда был безупречно одет, но и за удивительную честность. Он никогда не терял белья и не подменял его, что многие его собратья по профессии частенько делали. Он не забывал вернуть какие-нибудь пуговицы, заколки и другие вещицы, то есть все то, что случайно попадало к нему вместе с бельем. Если же какие-то предметы возвращались с обтрепанными краями, мы знали (и не ворчали), что кто-то пользовался им для свадебной церемонии (верхняя одежда) или по случаю похорон (нижнее белье). Подобное использование белья было предусмотрено одним из пунктов нашего с ним соглашения.

Мы отдавали Сидхирису не все белье. Например, отец любил сам приводить в порядок свои рубашки, а я тоже регулярно стирал свою школьную форму. Эта работа не обременяла меня. Затем я тщательно ее гладил, аккуратно складывал и клал под подушку на ночь.

Чтобы хорошо выгладить белье, приходилось приложить немало усилий. Ведь печь, как правило, находится в доме, а ее дверца открывается со двора. Поэтому требовалось большое искусство, чтобы быстро преодолеть это расстояние и при этом не погасить горящие древесные угли. Они должны были помочь разжечь уголь из скорлупы кокосовых орехов, который мог дать достаточно жара только в течение определенного времени. Затем, когда начинаешь двигать утюгом, всегда есть опасность, что угли выпадут и подпалят одежду. Со мной такое случалось не раз.

Но для Сидхириса все это не составляло большого труда, хотя ему приходилось гладить более тяжелым утюгом, рассчитанным на древесный уголь. Он был мастер своего дела. Не прибегая к помощи разных гладильных приспособлений, которыми пользовались другие, он великолепно справлялся даже с воротничками и оборочками, с широкими рукавами и фестонами, то есть со всеми теми хитростями, которые в наши дни специально изобрели модельеры, чтобы как-то удивить любителей модной одежды.

Нельзя было не залюбоваться результатами его труда, когда он выкладывал на столе сложенное в стопки безупречно чистое, благоухающее белье, вполне достойное самих богов. Тут были и салфеточки, и тряпочки для стирания пыли, и покрывала на спинки кресел, и женские сорочки, и ночные рубашки, и подгузники и много-много других сверкающих чистотой предметов.

СЕЛЬСКАЯ ЛАВКА

Магазин в нашей деревне держал мусульманин по имени Сигу Мегдан, с которым вы уже знакомы. Для нас он был Сигу-мудалали — Сигу-лавочник. Такого обращения требовали правила вежливости. Но за глаза все называли его Тхамби, а лавку — Тхамби-ге-каде. Мавры[24] более сообразительны в бизнесе, чем мы, сингалы, и никто не сомневался, что в этой уединенной деревне есть лишь один крупный капиталист, кроме, конечно, нотариуса, — мусульманин Сигу Мегдан.

Это был приятный на вид человек, который легко сходился с людьми и бегло говорил по-сингальски, Правда, у него имелись трудности с произнесением гласного звука «е». Мы старались извлечь максимум из его мусульманского происхождения. Однажды Баба и я пришли в его лавку за дюжиной учебников Сигу подал нам их и сказал:

— Хета[25].

Баба, притворившись, что не понял его, ответил:

— Хорошо, тогда мы заплатим вам завтра!

И, взяв сверток, сделал вид, что уходит. Лавочник удивленно посмотрел на нас, а затем неожиданно расплылся в улыбке:

— Не надо смеяться над моим сингальским, юные: джентльмены. Я ничего не сказал насчет завтра. Эти книги стоят 60 центов.

И он пальцем в воздухе начертил число «60».

Как говорил Баба, который был большим охотником собирать всякие сплетни, лавочник был замешан в нескольких неблаговидных делах, но мы твердо знали о нем лишь одно — то, что он дает взаймы деньги под большие проценты. Так он приобрел небольшой земельный участок в горах, спекулировал драгоценностями, играл роль домашнего ангела, окружая жену всевозможным комфортом, и раз в году увозил к ее родственникам в Хамбантоту рожать.

Польза от Сигу Мегдана была вне всякого сомнения. Его лавка была единственной в Синадхае, если не считать еще одной, представлявшей собой, по сути, киоск, в котором ничего, кроме чая, не купишь. Он снабжал нас всеми товарами, в которых нуждались жители деревни и ради которых они были бы вынуждены в противном случае отправляться в дальнюю поездку на лодке — в Амбаватху. Этими предметами первой необходимости были рис и сахар, стручковый перец, тамаринд, свечи, нитки и ткани, а также различные безделушки, сладости и хорошего качества сушеная рыба для приправы. Многие годы я думал, что его зовут Сигу-мудалали из-за того, что он продает саго!

Ингредиенты для карри хранились в его магазине в полупустых коробках на поворачивающейся этажерке, в то время как вдоль стен в банках и упаковках находились специально припрятанные на случай необходимости различные заблаговременно купленные товары. На двух подвижных рамах, чтобы привлечь внимание посетителей и прохожих, размещались ряды банок с бисквитами и конфетами, а также бутылки с газированной водой.

Безалкогольные напитки в Синадхае стоили довольно дорого. Думаю, что привлекали людей они более цветом, нежели вкусом, и, конечно, значительно повышали статус тех, кто их употреблял; вне всякого сомнения, все они были на один вкус, хотя имели разные этикетки. На одних — от крем-соды, а на других — от шипучего напитка из колы. В обиходе же их называли одним словом — «лимонад».

Не будем говорить о сегодняшней таре, но все же заметим, раньше газированную воду держали в бутылках из толстого стекла, закрытых большими стеклянными пробками с шарообразным дозатором. Поэтому, прежде чем открыть бутылку, следовало ее встряхнуть, чтобы содержимое устремилось к горлышку, с одной стороны которого находился дозатор. Он и выдавал определенные порции искрящегося напитка, стоило только наклонить бутылку. Неся позвякивающую пустую посуду в лавку, я обычно ломал голову над загадкой, как люди умудряются наполнять такие бутылки снова; до сих пор мне это кажется делом невозможным.

Аччи, жена Сигу, носила вышитое сари, краем которого она покрывала голову. Очень бледная, всегда пользующаяся стойкими духами, эта женщина казалась мне прекрасной феей. Она была красива, начиная от глаз и почти правильного носа до грациозных рук с чуть подкрашенными ногтями. Она избегала обслуживать покупателей-мужчин, но с удовольствием помогала мне найти бумажного змея, крючок для рыбной ловли или тетради, никогда не забывая добавить к этому сладостей из заветной коробки (неизвестной даже ее мужу, который, пожалуй, не стал бы поощрять такое своеволие). Она всегда интересовалась, как идут дела у моего отца, к которому оба они, Сигу Мегдан и она, относились с большим уважением.

За несколько дней до наступления Нового года Сигу Мегдан обычно доставлял из Амбаватхи большую партию фейерверков и продавал их за определенную цену, конечно не без выгоды для себя, и бедным и богатым. В новогодний праздник запускать фейерверки — самое любимое детское развлечение. Мы поджигали их то по одному, то сразу всю пачку, выбирая наиболее удачный момент, когда, по местным поверьям, заканчивалось неблагоприятное время и солнце вновь возвещало благополучие. Часы шли как обычно, но их не так много в Синадхае, и фейерверки в деревне начинали запускать отнюдь не в одно время. Однако вскоре треск от фейерверков сливался в единую какофонию, сопровождавшую триумфальный салют.

КОЛОДЕЦ

Когда вода течет в реке или ручье, стоит в колодце или выпадает в виде дождя — это явление закономерное. Но пустить воду в наш дом по трубам, как это делают в городах, — значит испортить ее естественное качество и вкус. Несомненно, водопровод — величайшее изобретение человечества. Правда, тогда возникает проблема с распространением микробов, да и рыба с потоком воды часто засасывается в трубы. Но в Синадхае у нас прекрасный запас воды благодаря нашему колодцу.

С утра люди шли к колодцу целыми семьями для совершения утреннего омовения. Обычно мы брали с собой мелкую соль, чтобы почистить зубы, или порошок из ореха арековой пальмы. Мы несли с собой также чистую тряпку, мыло и полотенце и еще один или два ковша. Если в селении имеется мелкий и необустроенный колодец, то детям разрешают прихватить с собой кети[26], чтобы набрать небольшое количество воды и не утруждать взрослых. Но если колодец глубокий, ребенок должен стоять за спиной взрослого и делить с ним около пятидесяти черпаков воды, которые обычно используют для омовения.

В нашем саду колодец был, как мне помнится, глубиной около шести футов. Он всегда был наполнен чистой, ледяной водой, и мы, дети, в кети не нуждались. Нам очень нравился звук шлепка, который издавал упавший по нашей небрежности на дно наполненный водой кети. В таком случае мы не придавали этому большого значения, считая, что пропало лишь три четверти кокосового ореха. В конце концов позднее кто-нибудь вылавливал наши кети.

Стоило нам приблизиться к колодцу, как деревянный круг, который отец положил на воду (он сказал, что таким образом вода лучше сохраняется чистой), словно подплывал к нам, а затем исчезал, как только мы начинали ставить на него наши сосуды. Помнится, именно в этот колодец однажды упала сестра, когда наблюдала за движением круга. В тот момент никого поблизости, кроме меня, не оказалось, а я был еще так мал, что ей не мог помочь. Я готов был броситься вслед за ней в колодец, но, к счастью, мимо проходил сосед. Он схватил сестру за волосы и вытащил. Отец наказал нас обоих и решил вырыть другой колодец, обнести его стеной, а воду доставать воротом.

В деревне был лишь один общественный колодец. Кажется, никто из жителей деревни толком и не знал, как он перешел в общественную собственность. Говорили, что колодец — дар одного благодетеля в память о его умершей жене. Такое часто случается, но поблизости не стояло памятного камня и не имелось какой-нибудь надписи. Скорее всего некогда колодец принадлежал какому-то хозяину, а позднее оказался на территории, через которую прошла дорога.

Мне часто приходилось наблюдать, с какой ритуальной торжественностью моются люди возле общественного колодца, словно нанна («мытье») — это своего рода церемония, а не одно из явлений повседневной жизни. Южане острова часто оставляли здесь целую гору волос. Женщины и многие мужчины обычно отращивали очень длинные волосы и завязывали их сзади узлом. Делали они это весьма быстрым и сноровистым жестом. В свою очередь, женщины любили придавать волосам форму пучка и носили его ниже шеи. Им также нравилось мыть голову мылом, чаще всего дешевым. Его доставляли из города, но и оно считалось предметом роскоши, на котором наживались разные дельцы. Поэтому для гигиенических целей еще чаще пользовались смесью из извести и глины.

Впрочем, нанна — не просто мытье, с ней связаны также представления об очищающем воздействии воды на человека. Честно признаться, когда у колодца собирались люди, чтобы помыться, я был склонен считать это поводом, чтобы как-то провести время и продемонстрировать окружающим свою фигуру.

У общественного колодца лежал большой гладкий камень, на котором намыливали и отбивали белье — техника, которая стала предметом грубого комментирования для посторонних. Рядом росло дерево, ствол которого был округлен и отполирован и даже лоснился из-за привычки некоторых мужчин тереть спины о него, чтобы соскрести грязь. Глядя на этих людей, я с ужасом думал о том, что может произойти с их кожей, что от нее останется.

Общественный колодец был не только местом омовения, но и своеобразным клубом, где собирались сельчане, чтобы узнать последние сплетни, отсюда новости быстро распространялись далеко вокруг. Нередко у колодца вспыхивали жаркие споры. Оппоненты выбрасывали руки к лицам своих противников и издавали при этом уничижительные возгласы «Ха!» и «Хо!». Без сомнения, у колодца договаривались о свадьбах, а также обсуждали вопросы, связанные с приданым. Мне известно, что именно у колодца начался роман между двумя молодыми людьми, но об этом мы расскажем ниже.

РОМАН

После смерти старого управляющего гостиницы никто из местных не хотел занимать его место. Поэтому дорожное управление, в ведении которого находилась гостиница, назначило на эту должность Сиянириса, молодого человека лет двадцати четырех — двадцати пяти, бывшего до того помощником повара в доме окружного начальника и положительно рекомендованного также директором школы.

Сначала деревня игнорировала его. Подобная реакция понятна, ведь человек пришел со стороны. Но по мере знакомства с Сиянирисом отношение к нему стало меняться к лучшему. Первым в его пользу высказался Сигу-лавочник, который обычно был весьма скуп на похвалу. Он сказал отцу:

— Конечно, этот человек получает почти все необходимое обычным путем, то есть продукты ему доставляют на лодке, но я все же снабжаю его яйцами и фруктами. Удивительно, но платит он аккуратно.

Затем, как бы взвешивая слова, которые он мог бы добавить в его адрес, заметил:

— Он знает также и цены.

Дхоби-прачка тоже был поражен действиями Сиянириса. Тот потребовал, чтобы дхоби приходил в гостиницу в две недели раз и забирал в стирку занавески и шнуры, в то время как прежний администратор обычно посылал за ним раз в два или три месяца.

Сиянирис вовсе не стремился попасть в какую-нибудь компанию, но, живя в квартире за зданием гостиницы, большую часть свободного времени тратил на то, что приводил в порядок мебель и работал в саду, который пришел в сильное запустение.

Действительно, при старом управляющем в гостиницу редко кто заглядывал. Произошло это потому, что, став управляющим, тот потерял всякий интерес к своим обязанностям. Он ничего не делал, чтобы как-то привлечь сюда туристов. На самом деле место для гостиницы было выбрано весьма удачно. Из ее окон открывался великолепный вид на водопад — свидетельство того, что колониальная администрация уделяла большое внимание строительству дорог и соответствующих зданий и сооружений.

В гостиничном саду пышно цвели розовые олеандры и ракитник — золотой дождь — настоящий водопад из желтых цветов в апреле. Тот же самый цвет преобладал в течение всего года в живой изгороди из аламанды, ветви которой раскинулись над дорогой. Теперь неухоженная, эта изгородь вместе с разными сорняками представляла собой барьер, мешающий движению машин.

И вот пришел новый человек и начал атаковывать этот барьер в одиночку. А то, что он старался обновить старые вещи и придать им блеск, создавало хорошее впечатление. И люди стали поговаривать, что вышестоящая администрация обязательно отметит его старания.

Однажды я встретил Сиянириса у реки. Он мыл большую рыжеватую собаку, которая держалась словно лорд. Так состоялось мое первое знакомство с этой немецкой овчаркой. Сиянирис разрешил мне погладить собаку. Ее хозяин оказался большим знатоком в области собаководства. Он не спросил ни моего имени, ни возраста, ни профессии. Когда мы расставались, Сиянирис пригласил меня посетить гостиницу и поиграть с Рексом. Сиянирис мне понравился.

Однажды бедную Писси стали преследовать двое ребятишек, которые вообще обращались с ней плохо. У Писси случались приступы сумасшествия, и она жила за счет людской доброты. Дети пристали к ней, когда она, грязная и неопрятная, с охапкой какого-то хлама под мышкой брела по улице, никому не мешая. В тот момент там оказался Сиянирис. Он схватил двух юных негодяев за шиворот, столкнул их лбами, а затем успокоил женщину, сказав, что она может спокойно идти своей дорогой. Об этом случае вскоре узнали все жители деревни, и его поступок закрепил за ним репутацию сильного человека, который действовал в старых добрых традициях. Вскоре Сиянирис стал самой популярной личностью в Синадхае. И не было ничего странного в том, что матери уже начали планировать, а отцы вести беседы, и каждый брал на себя роль свата или свахи.

Только я один знаю, как Сиянирис нашел себе невесту. Случилось это так. Однажды я оказался у общественного колодца. Я заострял палку, когда Сварнамали и ее мать пришли сюда из своей расположенной невдалеке маленькой хижины. Девушке только что исполнилось шестнадцать лет. Сварнамали была единственным ребенком у пожилой женщины, и она стала ее постоянным спутником. Обе женщины были бедны, но происходили из хорошей семьи, а девушка отличалась еще и трудолюбием, и добрым характером. Она умела хорошо готовить и шить. Сварнамали продолжила бы учебу в школе, если бы не безвременная смерть отца-земледельца. Женщины жили вместе, и теперь главной заботой старой матери было, как получше выдать замуж дочь. Конечно, она не могла обеспечить дочери приданое.

Купальное платье[27] Сварнамали, стянутое под мышками, свисало до лодыжек. Когда она поднимала руки над головой, вода стекала с ее гладких волос, немного смачивая спину, и на одежде образовывались прелестные складки. Вскоре мокрое платье уже облегало ее грациозную фигуру, подчеркивая девичью красоту. И тут я заметил, что Сиянирис тоже подошел к источнику. Сняв одежду, он обнажил свое гибкое, атлетического сложения тело, мускулы которого двигались. Затем он подоткнул саронг и с ковшом в руке приблизился к колодцу. Я увидел быстрый пристальный взгляд, который соединил на миг — как потом оказалось, на вечность — этих двух молодых людей — элегантного, холодного на вид Сиянириса и простую, такую домашнюю Сварнамали.

Мгновение, и они отвели глаза в сторону. Мы вели тривиальную беседу, и после некоторой паузы мать и дочь, кивнув в знак расставания, ушли домой. Через месяц распространился слух, будто Сиянирис ухаживает за девушкой; обменялись посланиями, и начались переговоры о формальностях. Они были подходящей парой и получили добрые пожелания от всех. Свадьба состоялась ранним майским утром в благоприятный по показаниям гороскопа день. Концы свадебных одежд жениха и невесты были связаны крепким узлом в знак нерасторжимости брачных уз, на головы молодым посыпали рис — символ семейного благосостояния, и настойчивый молодой человек увел невесту к себе в дом, расположенный среди золотистых цветов ракитницы и олеандров. Этому событию вместе с молодоженами радовались и жители деревни. Они долго судачили по этому поводу, как обычно это делают сельские жители.

Сиянирис и Сварнамали. Какие звучные имена! Они словно соединяют молодых людей. Говорят, некоторые браки заключаются на небесах, в раю. Если так, тогда этот брак, конечно, был именно таким.

ДЕРЕВЕНСКИЙ СУД

Пожалуй, самым примечательным событием в Синадхае было заседание деревенского суда. Время от времени здание суда, расположенное на другой стороне реки и на некотором расстоянии от рыночной площади, оказывалось в центре внимания почти всех местных жителей. Это было аккуратное, покрытое тростником глинобитное сооружение, состоящее из двух маленьких комнат и просторного зала, к которому примыкала открытая веранда.

Долгое время в здании суда стояла мертвая тишина. В нем нашла себе приют отбившаяся от стада корова, а в саду, никем не потревоженные, сооруженные из опавшей листвы, поднимались вверх холмики-жилища красных муравьев. Смотритель здания суда, прозванный из-за его короткой ноги Нондия (Хромоногий), жил скромно по соседству. Когда же, словно разбуженная весной природа, он становился активным — ковылял по траве, сгребая жухлые листья и поднимая облака пыли в вверенном его попечению здании, — тогда мы все знали, что скоро начнутся заседания суда.

Многие в деревне кое-что на этом зарабатывали. Во-первых, речники: Гунапала, который чинил находящуюся недалеко от здания суда пристань, где обычно высаживался на берег председатель суда; паромщик Агурис; несколько лодочников и их помощники, пытавшиеся обслужить все увеличивающийся поток пассажиров, прибывающих по реке. Этого случая ждали и те, кто должен был делать лавки для свидетелей, зрителей (многие из них прибывали из отдаленных деревень), а также для официальных лиц, связанных с судопроизводством. По этому случаю Абилинг — хозяин чайной — заранее запасся сахаром и чаем, а его жена сделала генеральную уборку в комнате для гостей. Виламу на всякий случай почистил свой праздничный костюм и купил новую авторучку, чтобы быть готовым к любой работе, которая может случайно подвернуться во время заседаний суда. Сигу Мегдан привел в порядок и украсил свою лавку, а также выставил на видное место канцелярские принадлежности. В общем, вся деревня была взбудоражена.

И вот однажды прибыл председатель. У него был багаж, а в руках он нес портфель. Он приплыл в большой лодке с каютой, сопровождаемый клерком, полицейским и личным слугой. Около двух недель он жил в маленькой комнатке, которая расположена в конце здания суда. Нондия снабжал его едой, свежими фруктами, грибами, олениной и разными деликатесами. Около двух недель этот человек держал суд в напряжении. Ответчики только бормотали «м-да» и мямлили «Ваше высокостепенство». Вся деревня была потрясена его ученостью и мудростью. Когда он уехал, Синадхая снова впала в дремоту.

— Председатель деревенского суда, — говорил отец, — должен быть юридически грамотным человеком.

Поэтому мистеру Бриксиусу Перере поручалось вести судебные заседания в течение многих лет. Обычно он носил костюм из кремового индийского шелка, шелковый галстук со шпилькой. У него был меланхолический взгляд, а брови похожи на полумесяцы. Перера скрупулезно вел свои дела и в то же время обладал чувством юмора.

Конечно, в высших судах обязательно участие льва и трепетной лани. Адвокаты в черном рыщут, как хищники, между клиентами, своими сверкающими пуговицами и скрипящими ботинками поражают воображение присутствующих. Тут же чиновники-регистраторы, переводчики, толпа, занятая перешептыванием. Представив все это, обратим внимание на других, неуютно чувствующих себя участников судебного процесса, находящихся в тисках закона. Ничего подобного здесь не было. Правда, имелась привычная толпа, более любопытствующая, чем как-то связанная с судебным делом, поэтому и не очень заинтересованная в конечном исходе дела, то есть в основном лишь желающая стать свидетелем драмы или вообще зрелища. Младшие сельские вожди, щегольски одетые, некоторые с гребнями в волосах, двигались небрежно. В ожидании, когда их вызовут в качестве свидетелей, они сидели на корточках в тени артокарпусов[28] и жевали бетель. Единственная пара наручников висела на гвозде на стене, и около них беспечно стоял один-единственный полицейский. Главной фигурой этой сцены был председатель. Его клерк сидел за столом по одну руку от него, в то время как личный секретарь — по другую. Во всем чувствовалась домашняя обыденность и спокойная деловитость; как-то верилось, что в такой скромной обстановке суд будет быстрым и беспристрастным.

Дела, которые вел господин Перера, числились как второстепенные. Там не было ничего выдающегося — ни убийства, ни изнасилования или поджогов, не встречались и незаконные поборы или подлоги. В его ведении оказывались лишь дела, связанные с мелким воровством, оскорблением и с разной степени ущербами. Однако воровство есть воровство, а нанесение ущерба — это нанесение ущерба, и тот, кто был уличен в этом, страдает от сомнения, страха, горя и позора так же, как и в крупном деле.

Я хорошо помню спор из-за индийского скворца майны. Два человека оспаривали свои права на эту птицу. Джусихами, истец, говорил, что птица принадлежит ему. Дхионис, в свою очередь, утверждал обратное. Офицер полиции, который первым узнал о ссоре, не мог его разрешить. Поэтому дело передали в деревенский суд. Джусихами первого пригласили занять место для свидетелей, к тому времени уже очищенное от паутины. Он стоял между председателем и полицейским, на виду у всех.

— Полное имя?

— Валисингаги Джусихами, прозвище — Подд. а (Коротышка).

— Возраст?

— 51 год, ваша честь.

— Профессия?

— Резчик по дереву.

— Вы сказали, что майна ваша?

— Да.

— Как докажете, что это так?

— Э-э… ваша честь, это моя майна. Она жила у нас много месяцев.

Пока шло разбирательство, клетка с птицей стояла на полу у самой стены судебного зала. Никто не обращал на нее никакого внимания.

Председатель пристально посмотрел на Дхиониса. Обвиняемый, стоявший в первых рядах, то и дело вытирал цветным платком лоб.

— Но Дхионис сказал, что птица его, — настаивал председатель.

— Это ложь…

— Уважаемый, должна же быть какая-то деталь, свидетельствующая, что птица ваша. Только так. Если вы это поняли, тогда назовите.

— Э-э…

— Ну хорошо, — председатель нетерпеливо прервал его мычание. — Может, ваш питомец умеет говорить?

Джусихами какое-то время молчал. От птицы его отделяли всего двадцать футов.

— Майноо, майноо… батх кева[29]? — протяжным голосом позвал он птицу. Удивлению собравшихся не было конца. Птица скосила бусинку-глаз на место для свидетелей и прокричала:

— Майна батх кева… майна батх кева…

— Отлично, значит, птица не немая, как некоторые здесь присутствующие, — заметил господин Перера кисло. — Ну, Дхионис, что вы на это скажете?

Дхионис что-то хотел ответить, но председатель жестом остановил его. Джусихами попросили покинуть место для свидетелей и вместо него туда пригласили ответчика. Председатель обратился к Дхиопису с такими словами:

— Как долго жила у вас эта птица?

— Около года, ваша честь. Мой сын поймал ее в саду, и моя жена сказала еще тогда…

— Хорошо. В течение года птицу содержали в клетке?

— Ваша честь, мой сын сделал клетку, в которой она и находится сейчас. Иногда мы выпускали ее из клетки и не опасались, что птица может улететь. Пондипутха очень любит птиц…

— А что вы скажете на то, что истец смог заставить птицу заговорить?

— Ваша честь, любая майна может произнести: «Майна батх кева». Это первое, чему обучают птицу в клетке.

Тогда председатель суда обратился к Джусихами, который присоединился к тем, кто находился в зале суда:

— Докажи, что клетку сделал ты!

— Ваша честь, это может подтвердить моя жена, она здесь, — охотно ответил Джусихами.

Наступила пауза. Стало ясно, что разбирательство дела не продвинулось ни на шаг. Но тут председатель неожиданно сказал слуге:

— Принеси-ка сюда клетку и поставь ее ко мне на стол.

Слуга удивленно уставился на председателя. Это был беспрецедентный случай. К тому же клетка не предназначалась для публичного обозрения, настолько она была грязной. Слуга что-то прошептал председателю. Господин Перера выслушал его без удовольствия, а затем громко сказал:

— Понятно. Тогда подложи под клетку бумагу.

Слуга сделал все, что от него потребовали. Клетку водрузили на стол. И тут возникла драматическая ситуация. Председатель бросил скорбный взгляд на пришедшую в волнение толпу. Грустная майна взлетела на жердочку в ожидании своей судьбы.

— Вы видите птицу? — обратился председатель к Дхионису, который еще занимал место для свидетелей. — И по-прежнему считаете ее своей?

Дхионис кивнул головой в знак согласия. Истец также сделал то же самое.

— На мой взгляд, все майны похожи друг на друга, но эта уж очень тощая. Кто кормил птицу, пока шло разбирательство по этому делу?

Полицейский виновато кашлянул.

— Птица находилась в моем доме, ваша честь… Мы с ней страшно измучились — не знали, чем кормить.

— Ну уж нет, ваша честь!

Эти слова принадлежали Дхионису. Он все еще стоял перед судьей и нервно теребил в руках носовой платок.

— Птица ест все, особенно любит рис. Разрешите, я покормлю ее, пока… ваша честь… э… решает…

Снова наступила пауза. Председатель бросил быстрый взгляд в сторону несчастной птицы, оказавшейся в клетке, словно в ловушке.

Действительно, позавидовать было нельзя. Майна-посмотрела сначала направо, потом налево, как бы ища выхода из создавшегося положения, почесала шею и нехотя громко что-то прокричала. Истец посмотрел на предмет их спора; то же сделали и присутствующие — они-то, конечно, знали, кому принадлежала птица, но никак этого не проявляли. Здесь судье давали возможность показать свое искусство.

— Так как, — продолжал председатель, медленно растягивая слова, — каждый из вас настаивает на том, что птица принадлежит именно ему, я должен разделить ее между вами!

Люди, никогда не слышавшие о соломоновом решении, хранили молчание. Господин Перера шепотом давал какие-то указания слуге. Тот вышел вперед и стал осторожно открывать маленькую дверцу клетки. Присутствующие ахнули. Джусихами криво улыбнулся, а Дхионис в волнении снова стал вытирать пот со лба.

Майна осторожно вышла из клетки и оказалась на председательском столе. От предвкушения свободы она засвистела и взлетела на перегородку, а оттуда выпорхнула в сад. Маленький мальчик выбежал из зала суда и кинулся за ней вслед, громко крича::

— Чунда! Чунда!

— Вот как, — проговорил председатель. — Интересно, почему никто не сказал мне, что у птицы есть имя?

Поднялась суматоха, и полицейский все никак не мог навести порядок. Но тут в зал вернулся Понди-путха. Он довольно ухмылялся, а на плече у него сидела майна.

— Объявляю дело закрытым! — сказал председатель и поднял руку. Затем показал слуге на клетку и сказал:

— Убери поскорее с моего стола эту гадость!

ПОЧТИ АНЕКДОТ

Старшим жителем Синадхаи был бородатый добряк, которого мы с любовью называли Мутта (Дед). Он знал массу анекдотов. Если он бывал в хорошем расположении духа, то собирал вокруг себя толпу и, набив рот бетелем, с удовольствием начинал рассказывать разные истории, постоянно жуя, чавкая (у него не было зубов) и брызгая на аудиторию красной от бетеля слюной.

Однако в признательных слушателях у Мутты недостатка не было, а способности его были рассчитаны на миллионную толпу: в нем сочетались глубокая ученость, большой словарный запас, тонкий юмор, привлекательные манеры, и при этом сам он, казалось, не обращал внимания на аудиторию. Его можно считать представителем быстро исчезающего поколения рассказчиков, которые в подлинно ланкийских традициях стремились сохранить культурные связи между образованным слоем общества и простым людом.

— Помню время, — сказал он однажды, — когда лик природы был чище. Стоя у водоема, можно было увидеть свое отражение в воде и, насколько позволяла фантазия, поместить свое изображение в особые рамки или разбить на тысячи кусочков. Порой наклонишься не спеша над водной гладью пруда и размышляешь, всматриваясь в свое лицо, отражающееся среди широких листьев лотоса. Вода на поверхности была так чиста, как будто находилась в своем первозданном состоянии. И вот силой воображения мы создавали зеркало, и каждый мог посмотреться в него, увидеть себя и хладнокровно отметить малейшие нюансы своего настроения и собственных эмоций, отраженных в воде. Но разве можно было поймать это отражение и удержать? Не правда ли, прекрасное начало рассказа? Пожалуй, фотокамера могла бы такое сделать для вас? Фотография, действительно, феноменальная вещь! Вы можете получить точную копию — одну, две, три, двадцать копий — своего портрета, все один к одному, как семена растения. Вы можете подарить их своим друзьям, показывать родственникам или завещать потомству в качестве наследства детям ваших детей. Я расскажу вам про фотографа, который стал легендой здесь в Синадхае. — Тут он сделал паузу и уставился своим пронзительным взглядом на госпожу Ноно.

Она смутилась, а мы подумали: «Почему?» Мутта положил на ладонь приготовленную жвачку, затем отправил щепотку этого липкого месива в рот и продолжал:

— Однажды в эту деревню прибыл один привлекательный субъект и предложил за незначительную сумму в десять центов с каждого сфотографировать всех жителей в Синадхае. «Получится групповой портрет», — заверил он. Излишне говорить, что многие женщины охотно согласились с его предложением и почти никто из мужчин.

Теперь мы поняли причину лукавого взгляда Мутты. Госпожа Ионно чувствовала себя неловко и извивалась словно червяк; она осуждающе посмотрела на других, как бы намекая на го, что несправедливо со стороны этих людей сваливать весь грех на нее одну. Присутствующие стали хихикать, тем самым, усиливая интерес к рассказу.

— И вот они собрались — их было более ста человек — в покинутом карьере на земле нотариуса. После многих заклинаний и трюков с крышечкой от объектива и линзами их наконец сняли на фоне скалы, увитой лианами. Через несколько дней по почте им прислали фотографии. Все снимки были аккуратно завернуты в прекрасную бумагу и лежали между кусочками картона, создавая атмосферу томительного ожидания. Но это привело лишь к еще большему разочарованию, когда выяснилось, что на фото изображено огромное число людей, и при этом среди них не было ни одного знакомого лица. Даже скала не походила на ту, что возвышалась посреди нашей деревни. Ни одну женщину на фото невозможно было узнать. И куда подевались их щегольские наряды и украшения — коралловые ожерелья, ситцевые, муслиновые и шелковые платья? На снимке были люди в форме: в шортах защитного цвета и белых жилетках (как вы знаете, они недолго имели успех в Амбаватхе). В общем, фото запечатлело изможденного вида заключенных со зверским выражением лиц и, видимо, отбывающих срок в тюрьме за тяжкие преступления.

Жителей деревни просто надули, и этого человека долго еще искали в округе. Конечно, он благополучно исчез с сумкой, позвякивающей десятицентовыми монетами.

Вот такое нехорошее впечатление произвела фотокамера в нашей деревне, но ее появление сделало нас мудрее. После этого случая мы уже не относились так доверчиво к странствующим шарлатанам. Конечно, наши женщины по-прежнему были падки на цветной сатин и дешевые безделушки, которые появлялись в местной лавке, но теперь их так же, как и наших мужчин, нелегко было склонить к чему-то, в чем они плохо разбирались. Спасибо тому проходимцу, который тогда появился в нашей деревне и сделал свое дело — предупредил нас на будущее быть осторожнее и не доверять рыскающим в поисках добычи мелким дельцам и капиталистам. Благодаря урокам, которые преподали нам пионеры «цивилизации», у обитателей Синадхая выработалось настороженное отношение ко всему, что могло таить «обман.

ПЕРЕПРАВА

Символ вольных прошлых лет — переправа, которая соединяла знающую себе цену одну часть Синадхаи, ту, что расположена на левом берегу реки, с ее яркими домами и с подчеркнуто кричащими деловитыми фасадами, с другой — менее населенной, но более привлекательной, еще не тронутой шоссейной дорогой, раскинувшейся на правом.

Расписание, которое регулировало бы порядок на переправе, отсутствовало. Если вы захотите перебраться через реку, а лодка для перевоза пассажиров находится в это время на другой стороне, можно, конечно, позвать паромщика, но он приплывет за вами лишь в том случае, если найдет попутчика, которому необходимо попасть на тот берег, где вы находитесь. Поэтому, если вам нужно переправиться, спокойно стойте и жуйте свой бетель. II уже никак не следует нервничать: идите в чайную Абилинга и убивайте там время за чашечкой подслащенного напитка, при этом постарайтесь не пропустить лодку. Но это в том случае, когда вы переправляетесь с правого берега на левый.

Если вы ждете переправы на левом берегу, то садитесь возле глиняной хижины паромщика Агуриса и наблюдайте за играющими детьми или беседуйте с Даяватхи, женой хозяина хижины. Для тех, у кого есть время и деньги, она хранила сигары, привезенные из Джафны[30], в том числе одну-две пачки биди[31], и кувшин меда. Ведь не каждый рискнет принять наркотик и погрузиться в пятнадцатиминутное опьянение. Она тайком с удовольствием наблюдала за показным поведением юнцов, которые еще не имели случая приобщиться к биди, причем к самым крепким — из Джафны. Для ребят такое курево было слишком большим испытанием, и они сильно мучились.

У паромщика и его жены была большая семья. Старший сын Сима, когда ему исполнилось четырнадцать лет, бросил школу и стал помогать отцу делать скобы и кольца для столбов, к которым пришвартовывались лодки. Среднего сына, Пириса, чаще всего можно было увидеть с мячом в руках, который он смастерил сам из камня и обтянул каучуковым шнуром. Был у этих ребят еще и братишка, который обычно любил играть со старшей сестрой, а когда утомлялся, засыпал у нее на коленях. При этом девочка обычно пела ему колыбельные песни и нежна качала на руках.

У паромщика родились еще два сына-близнеца. Обычно они играли скорлупой кокосовых орехов прямо на земле за маленькой загородкой возле дома. Они любили катать орехи, при этом у одного из них рубашка была подвязана сзади узлом, чтобы не мешала при движении, у другого вокруг талии лишь тонкий поясок на голом теле. Обычно мужчины носят его всю жизнь. Он поддерживает кусок ткани, которым те пользуются, когда моются у колодца. Если вы бедны или живете, как Сима и Пирис, у реки, вам придется носить поясок практически все время.

К южанам чувство стыда приходит раньше, чем к северянам. Поэтому-то и появляется на них этот кусочек ткани, как-то прикрывающий их наготу.

Но вот слышится зов с другого берега: это буйволиная повозка ожидает переправы. Агурис приготовился было съесть свой завтрак, но, завидев школьников, отложил трапезу и принялся наблюдать за ними. Тем временем ребята, толкая друг друга и громко щебеча, проворно забрались в лодку. Собралась еще небольшая группа людей из близлежащих хижин: несколько женщин с маниокой, а также бхикху[32] и дхоби с узлами белья на плечах.

Наконец Сима оттолкнулся от берега. Дети радостными криками приветствовали старт. Вскоре лодка была уже на середине реки. Минут через пятнадцать, рассекая волны носом, она пристала к другому берегу. Пассажиры, покинув лодку, отправились каждый своим путем, а дети стали помогать перевозчику погрузить буйволиную повозку на лодку-паром; они подложили камни под колеса и ослабили вожжи. В повозку был впряжен хорошо ухоженный, разряженный, с бронзовыми колпачками на укороченных рогах и колокольчиком на шее буйвол — красивое и сильное животное.

Пересекая теперь реку против течения (это требует, естественно, умелого управления и использования весел), Агурис сначала правил по диагонали немного вверх по течению, а затем позволил лодке чуть-чуть подрейфовать, чтобы причалить поближе к дому. Сима, зайдя по пояс в воду, схватил цепь лодки и привязал ее к кольцу на причале. В работе парома вновь наступил перерыв.

Иногда, когда в горной части страны задерживаются дожди, необходимость в пароме отпадает: люди переходят Нилгангу вброд чуть выше по течению, там, где песок, поблескивающий слюдой, создает отмели. Даже маленький дождичек совсем меняет этот пейзаж из песка и воды, образующих крошечные лагуны. Когда мы были детьми, часто снимали одежду й с шумом бросались в воду, чтобы пуститься в новый путь через реку. Наша маленькая дамба из песка стояла до наступления сезона дождей — до тех пор, пока вода в реке не становилась красной от глины и бродом уже нельзя было пользоваться. И тогда мы все снова возвращались на старое место — к переправе.

ПРЕДЧУВСТВИЯ

Кто-кто, а Агурис знал каждый дюйм судоходных участков Нилганги. Он был совсем неграмотным, но женился на женщине, которая получила образование в Амбаватхе. Агурис — хороший муж, благочестивый буддист и великолепный перевозчик.

Он человек долга и честный; каждый вечер шел он к нотариусу и отчитывался о заработке: десять центов — за повозку, пять — за мешок риса или орехов арековой пальмы и один — за пассажира. Детей, конечно, перевозил бесплатно, хотя они и составляли, немалый контингент на переправе.

В полнолуние людей бывало все же больше, чем обычно: на женщинах, возвращавшихся из храма, надеты белые одеяния, у девочек в волосах — голубые и розовые цветы лотоса. Были тут и юноши, не склонные смешивать удовольствие с бизнесом.

Кроме лодки-парома в ведении Агуриса находились еще две лодки. В одной из них помещались три-четыре пассажира, и она курсировала без помощи Агуриса. На лодке имелось весло и скорлупа кокосового ореха, чтобы вычерпывать воду, которая собиралась на дне.

У нас было немало различных плавучих средств, о которых я еще не упоминал. Одно из них — ангула, настоящий плот, составленный из двух лодок, скрепленных планкой с плодами хлебного дерева в качестве противовеса. У нее не было крыши, хотя, несомненно, сооружался навес, если намечалось длительное путешествие. Однако этого практически никогда не требовалось. Парува — идеальное средство передвижения для прогулок, которые обычно предпринимали всей семьей: либо вниз по реке, либо вверх.

Жена Агуриса, хотя и смирилась с участью быть супругой скромного перевозчика, тем не менее всегда претендовала на то, что у нее шестое чувство, которое предупреждало ее о надвигающейся беде или неприятностях по дому. Взять хотя бы случай с мужем.

— Однажды муж вел паруву по реке, усиленно работая веслами и мечтая о том времени, когда приобретет собственную лодку, — часто рассказывала Даяватхи. — Вот тогда-то и случилось непредвиденное: пытаясь провести через пороги лодку, он поранил руку. И никакие мази и компрессы не помогали. Посмотрите, она и сейчас висит словно подбитое воронье крыло. Теперь уже нечего мечтать о своем доме, покрытом красной черепицей, и о хорошей школе для детей. В тот день, когда произошло несчастье, я уже знала, что что-то случится, и когда принесли мужа, испускающего громкие крики и стоны, я не удивилась. Вот и сейчас, — продолжала Даяватхи, — я отказываюсь от батата, ананасов и даже горячей пищи, так как чувствую, что не избежать несчастья, горе все равно не минует меня. Когда я сказала об этом мужу, он отправился на поклонение в Катарагаму[33] и там дал обет. Но я знаю, ничего уже не поможет — ребенок не проживет и неделю.

Дело в том, что недавно, перед родами, ее сын Сима уронил на пол изображение грозной индуистской богини Кали и осколки разлетелись по полу. Разве не ясно, что это значит?

— Теперь надо ждать нового горя, — говорила она. — Я чувствую это всем своим нутром и даже наблюдаю симптомы. На днях здесь был какой-то чужестранец, одетый в брюки, а на ногах у него были ботинки. Он курил сигареты и разговаривал по-английски. С ним были еще люди. За день они четыре раза переправлялись через реку. Это неспроста! Затем они тут прогуливались и постоянно указывали руками в направлении базара и гостиницы. Мне не нравится это! Не нравится — и все!

Агурис молча слушал жену. Он улыбался и старался как-то успокоить женщину.

— Все это ровным счетом ничего не значит! Не волнуйся понапрасну, дорогая. Я видел этих чужестранцев и слышал, о чем они говорили. Эти люди жили в гостинице и всю ночь играли в карты. Они приехали сюда из Коломбо на выходные дни, чтобы отдохнуть. Может быть, это газетчики, поскольку с ними фотоаппараты. Успокойся и приготовь чай, я хочу пить.

Но в его сердце закрадывалась тревога. Обычно предчувствия Даяватхи сбывались. Неужели его семье снова грозит какое-то несчастье?

НАЧАЛО КОНЦА

Если посмотреть с отвесного берега на Нилганту, то на некотором расстоянии от переправы, но в зоне видимости, увидишь старый, уединенный типа охотничьего особняка домик нотариуса. Поговаривали (видимо, так оно и было), что он отказался от адвокатской практики. Нотариус получал довольно устойчивый доход с плантаций и долю от прибыли на переправе, так как фактически являлся ее владельцем. Много лет назад он добился контракта на эксплуатацию переправы и теперь каждый год автоматически продлевал его.

Обычно после обеда нотариус любил немного посидеть в тростниковом кресле на веранде, лениво наблюдая за тем, что происходит на реке. Как всегда, возле него на скамье восседал Метхью. Время от времени каждый из них с подставки, которая стояла рядом, брал заранее приготовленный бетель — с орехом арековой пальмы и лимоном, надкусывал краешек его и отправлял в рот. Большая бронзовая плевательница находилась поблизости.

Для слуги жевать бетель из той же тарелки, что и хозяин, — явление по местным понятиям необычное. Но Метхью уже много лет находился в услужении у нотариуса и пользовался многими привилегиями. Его считали членом семьи, и ему многое разрешалось. По правде говоря, он был незаконнорожденным ребенком некоего пожелавшего остаться в тени гражданина.

Ни тот, ни другой не был обескуражен этим не совсем обычным рождением: первому приятно было ощущать себя патроном и другом, а второй довольствовался ролью товарища и доверенного лица первого.

Холодная расчетливость, с которой действовал Метхью, была просто необходима в делах, связанных с собственностью нотариуса: двумя плавучими средствами и переправой. Нотариус нашел в Метхью молчаливого и терпеливого помощника. Это было тем более важно, что хозяин часто страдал несварением желудка и приступами ревматизма, от которых жизнь казалась такой безрадостной. Метхью был прекрасным личным секретарем: знал, что можно сказать, а о чем следует помолчать. Понимал, когда не следует распускать язык, а когда можно дать ему волю. Гак что между ними установилось полное взаимопонимание.

В тот день Метхью пристально смотрел в сторону реки. Вода в Нилганге поднялась высоко и была мутной. В затопленных прибрежных зарослях кустарника запутывались принесенные течением ветви и листья. Кое-где были видны водовороты, в которых кружились охапки тростника. Подмытые берега оставляли красные раны в земле, кокосовые пальмы, которые многие годы стойко выдерживали разливы, на этот раз смывались водой.

Конечно, все это создало угрозу движению по реке. Метхью повернулся к хозяину, уже хотел было сказать ему об этом, но, перехватив его полный отчаяния взгляд и увидев, с какой злобой тот сплюнул в плевательницу, понял, что хозяин слишком болезненно переживает случившееся и не намерен разговаривать на эту тему.

Деревня Синадхая, которую рассекает надвое судоходный участок Голубой реки, образует своего рода коммерческий центр. Она контролирует довольно продуктивную область, уходящую вдаль от обоих берегов Нилганги. Однако коммерция всегда таит в себе семена раздора, и Синадхая — не исключение из этого правила. Нередко можно было слышать мелкую перебранку между конкурирующими владельцами крытых лодок, которые перевозили предварительно прокопченные листы каучука и мешки с орехами арековой пальмы вниз в Амбаватху, откуда эта продукция шла дальше. Но бывали и более серьезные дела, вызывающие озабоченность. Именно они-то и доставляли нотариусу столько волнений. Тут и известие о строительстве моста, и слухи о том, что дорога, соединяющая деревню с внешним миром, будет значительно расширена, это, в свою очередь, означало^ возрастание интенсивности движения по ней и падение значения переправы. И в довершение всего появлялись предприимчивые бизнесмены, у которых были и автобусы для пассажирских перевозок, и грузовики. Все это, понятно, создавало реальную угрозу коммерческой деятельности нотариуса.

Для человека, рожденного и выросшего на берегах Голубой реки, — это ломка всех традиций.

Шум и скорость — не всегда приятные вещи. Нашествие автомобилей не только означало конец речного транспорта и гибель переправы, но и знаменовало собой начало нового, корыстного века. Требования речников защитить их право на труд будут, конечно же, поддержаны большой группой сторонников сохранения традиционного уклада жизни. Но кроме них есть и независимая группа прогрессистов, всегда готовая ринуться в бой, когда встает вопрос о строительстве новой дороги или расширении автомобильного движения.

Особенно яростно, хотя и без эксцессов, развернется битва между старым и новым в чайной, у колодца и практически в каждой семье. Дело не в том, что деревенский житель не в состоянии оценить преимущества автотранспорта, это скорее извечная неприязнь к нововведениям. Данное обстоятельство, кроме всего прочего, тоже является одной из причин того, что нотариус, как и его верный слуга, выглядит таким хмурым.

— Да, — говорит он, — ведь это то же самое, что отвернуться от родной матери!

Конечно, Синад. хая — дар Нилганги. Река — это все. И кто знает, может быть, мои опасения относительно будущего моей деревни напрасны? Хотелось бы в это верить.