Кто играет, тот знает. Шестерная в преферансе низшая, с мизерной прибылью игра. Случается, «шесть в пиках» назначают играть втемную, что позволяет игроку авантюрного плана перехитрить партнеров, имеющих более сильную карту. Уважающие себя преферансисты предпочитают не играть втемную и по возможности в шестерные игры.
Так уж повелось, что шестерка — лакей, шустряк, ловчила мелкий, персона второго сорта, и шестерить — не царское это дело, малодоходный бизнес.
А вот шестерня — зубчатое колесо, нужный механизм. Шестерная передача — механическая совокупность разновеликих шестерен, обладающая прочной сцепкой. Манипуляция шестернями позволяет регулировать скорость вращения основною вала, основной тяги. Это — царское дело.
И «…никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его. Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочтет число зверя, ибо это число человеческое; число его 666».
«Откровения Иоанна Богослова»
Товарищ, юли не юли,
шестерок скатают в нули!
Темнота была сухой и зловещей.
Где-то в пампасах.
Ночь дышала влажным жаром.
Это в льяносах.
Ночь сулила перерыв до десяти часов утра. Это в наших кортесах. И вообще в нашей Хамландии ни пыла, ни жара не водилось, окромя слякоти. Завечеревшая промозглость потепления не обещала, и как-то смешались вокруг очертания и контуры, сместились, скособочилось все, ни дна ни покрышки, ни крепкого уха, ни милого рыла. А от разгула демократии не осталось надежд. Лет десять назад игральная колода лежала но мастям. Ныло руководящее рыло, не милое, но свое, джокер называется, затем шли тузы, короли, вельможные дамы, валеты и шестерки. Молодки в счет не шли, мэнээсы в расчет не принимались. Разгул колоду смешал, молодки заважничали, шестерки заявили себя избранниками народа, выбились в депутаты. В пампасах, как прежде, пахло тамарисками, в льяносах — ирисками, а в думских кортесах запахло настоящим дерьмом — сущее наказание для народа.
Было шесть вечера. Час мерзавцев и депутатов, что, впрочем, одно и то же. Одни и те же правили новый бал. Черная «Волга» с антеннами и антеннками уперлась в широченную траншею, взрезавшую асфальт, и, как умное животное, остановилась, тихо переваривая бензин и какие-то свои черноволговские мысли.
— Приехали, — бесцветно молвил водитель.
— Началось, — недовольно выдавил из себя пассажир.
— Продолжилось, — поправил водитель.
— Поищите объезд, — надавил пассажир.
— Ножками придется, не стану искать, — по-прежнему без ромашек и лютиков отвечал водитель, указывая в окно. — Вон этот дом, не вас первого привожу сюда. Вдоль траншеи и по мосткам, второй подъезд, первый этаж.
— Ждите, — буркнул пассажир, выбираясь наружу.
— Ну да? розовым лютиком подцветил удивление водитель. — Нам не положено. Диспетчер велел доставить и вернуться.
— А я сказал — ждать!
— Ты, парень, топай, — перешел на ты водитель. — Не из той конторы, чтобы приказывать.
— Распустились! — прошипел пассажир.
— Депутат сраный! — ответил водитель и газанул. — Мерзавец!
Такой вот состоялся разговор, после чего депутат, он же мерзавец Вавакин, еще и с приставкой — оглы, вылез из «Волги» с чекистскими номерами и потопал к указанному дому[3].
Настроение — нуль. С такими дурными приметами пришлось зачинать нужное дело, не терпящее отлагательств. На носу съезд, могут не переизбрать, а надо бы выяснить, чем закончится. Вот Вавакин и отправился к ясновидящей вызнать, чем он вдруг пахану-спикеру не угодил, чего тот коситься на него стал.
За что его персоналки лишили? Голосует как велят… Унижение прямо — через диспетчершу машину заказывать. Много наездишься? А диспетчерша, Верка фон Васина, всегда норовит машину из чекистского гаража подсунуть. Ясно почему: чекисты депутатов ненавидят. А Верке недаром «фон» прибавили — аппаратная б-б-б…
— Сволочи, — сплюнул мерзавец Вавакин, перейдя мостки. Остановился, унимая зло в сердце и дыхалку в груди. В тридцать пять рановато дыханию дыхалкой обернуться. Не курит, не пьет. Все от заседаний долбаных: сиди, дорогой оглы, нажимай за нас кнопки, знаешь где какую по заморочкам, вот бумажка, а мы по делам… Куда ж ты, юность ранняя, ушла? Родной райком, пайки, свои девочки, будущее… Вот оно — настоящее. Как еще за депутатство зацепился! И от прежнего радостного состояния души остался румянец на щечках и младенческой пухлости ладошки, а ранние залысины предательски обнажают неутоленные страсти, очки не скрывают внутренней суеты. Откуда ж ей быть, если обман кругом? Вчера ездил по объявлению: «Прекрасная во всех отношениях дама подарит шикарную ночь состоятельному господину».
Брала с него по высшей мерке по прейскуранту, а давала… Бывшие девчонки из райкома сто очков вперед этой прекрасной во всех отношениях даме дадут и за бесплатно. Скажешь кому из своих, на смех подымут. Не зря пахан-спикер предупреждал: «Не мотайтесь за триппером, не ищите приключений на стороне, у вас все свое: каждой секретарше вменено обслуживать депутатов!»
«Сейчас еще попаду не к ясновидящей, а к занюханной тетке, — расстраивал себя мерзавец Вавакин загодя. — Засаленная колола карт, морда засаленная, брюхо на коленях…»
Дверь отворил амбал метра под два, одетый в десантуру, годов под тридцать и вполне человеческой внешности.
— На сеанс? — спросил он вежливо.
— Да уж так, — вздохнул Вавакин-оглы с придыханием.
— Раздевайтесь, господин, — кивнул амбал на вешалку, — и сюда. — Кивок в сторону кухни.
«В комнаты не приглашают, — оскорбился клиент Вавакин. Оскорбился больше за то, что в коридоре стену заняли книжные шкафы, а на полках все избранное, избранное: занюханная гадалка имеет толк в классике! — Понт».
Кухонька о шести квадратах, свечечка на столе в фарфоровом подсвечнике, колода карт почти свежая, а над столом хитрющая картина в хорошем багете: сатана себя в зал целует или чего-то достает оттуда. А гадалка… Да, не зря здесь десантник на постое: таких дам гвардейцы должны охранять — хороша во всех отношениях и в золоте. Вавакин даже забыл, что он оглы.
— Приступим? — спросила дама, берясь за колоду. Черная шаль с красными по золотому шитью розами эффектно контрастировала с пышными волосами блондинки, а декольте с бриллиантовой брошью, а грудь… Мама моя! Мерзавец Вавакин стоял, продолжая бледнеть. Сразила его напрочь ясновидящая.
— Присаживайтесь, — поняла его состояние прекрасная дама.
Карты по столу шныряли тузы, валеты, короли, пахан-спикер выпал пиковым королем, сгоревшим на кознях в казенном доме, валетом проскочил Гайдар, шестеркой Шахрай, отошел в отброс кардинал из серых — Филатов, и Вавакин-оглы мотался среди них, как дерьмо в проруби. И после всех неприятностей посулилось ему светлое будущее из пиковой масти, и понял он, что выложит за гадание, сколько бы ни запросила гадалка за рукомесло.
Такие вот раскладки.
— Вы чудодейственница, — зачарованно произнес Вавакин-оглы, возвращаясь в настоящее из будущего. — Сколько это стоит?
— Я профессионал, — ответила дама без нарочитости. — Гадание — это четкое действие плюс интуиция.
— И что она подсказала вам?
— Я же все показала, — сделала жест рукой над веером карт она. — Когда шарлатаны берутся руководить страной, значит, вам и карты в руки. — Сверкнули камушки на пальцах гадалки, и Вавакин не понял за шарлатана она принимает его или за того, кому, умному, среди шарлатанов самый кайф пробиться наверх. Шевелить в себе чувства он не стал.
— Ну. спасибо, — поднялся Вавакин. — Вы меня ой как просветили и обрадовали.
За спасибо не живут, золотите ручку по таксе, — ответила она, также подымаясь.
— Да-да! оживился Вавакин-оглы. — И сверх того за блестящий поворот в моей судьбе!
— А сколько не жалко? — прищурилась блондинка.
Мерзавец Вавакин добыл из портмоне оговоренные пять тысяч. Прибавил две, лотом расщедрился и вывалил ей остальные пять тысяч. Гулять на радостях, так гулять!
— Щедро, — оценила жест и пустоту кошелька после расчета ясновидящая. — На сколько больше передали, настолько быстрее исполнится гадание. На несколько лет быстрее, — закончила она, и Вавакин пропустил мимо ушей это пророчество. — И цена выше…
От прилива чувств Вавакину хотелось поговорить с дамой, смутить ее своей родовитостью, что он оглы и со дня на день станет заде, и он не прочь пригласить ее в ресторан, но приятная во всех отношениях дама как-то исподволь и элегантно выжала его из кухоньки в коридор, где стоял наготове с его пальтецом и шапкой десантник, и Вавакин-оглы неожиданно для себя очутился в промозглой суете и темени. Настала реальность.
— Дай закурить, — напомнила она о себе тремя шалопаями с мрачными рожами без предупреждения.
— Я не курю, — ответил мерзавец Вавакин, отпрыгнув сразу на приличное расстояние.
— Ты чё, больной? — удивился один из шалопаев.
— Я депутат! — защитился мерзавец Вавакин. Про оглы смолчал. Но его вычислили:
— Оглоед…
Остальные захихикали. Вавакин предупредительно сунул руку в карман. Ничего там не было, ничего другого и не оставалось. Хихиканье напоминало вжиканье ножичков по точилу.
— Не подходите ко мне! — прикрикнул Вавакин. срываясь на фальцет. — Ответите перед законом!
Кому заливаешь, чучело? Депутат, — передразнили его. — Депутаты на «мерсах» катаются!
— И не по нашей улице!
— В Свиблово депутат не полезет!
Шалопаям было весело. Их боялись, а кружков по интересам давно не водилось.
— А вот я приехал! По делу! Депутатский запрос! А машина уехала! — от обиды и страха выкрикивал Вавакин. Для верности он отступил еще на шаг и завалился в траншею. Показалось, в тартарары. Ой как жутко стало от непредсказуемости!
Падение состоялось с малыми потерями. Ударился он локтем и затылком, и почудилось вдруг ни с того ни с сего, что на дворе девяносто восьмой год, лето, и сам он нежится на шикарных постелях. В темноте, которая стала на некоторое время союзником против шалопаев.
Союз длился недолго. Сверху посветили фонариком.
— Влип, депутат сраный? — спросили сверху въедливо и со значением. — Ну, бляха-муха, держись…
Хотелось выть от жути и беспричинной боли. Траншея стана разрытой могилой, чавкающей от предвкушения живой плоти.
— Я настоящий! Народный! почти выл мерзавец Вавакин. Трясущимися руками он кое-как достал удостоверение и сунул его в сноп света. — Нате! Нате!
Прошла вечность, прежде чем у шалопаев настроился процесс мышления, хоть и с ударением на первом слоге. Они поверили ему. Они не поверили себе, какое счастье привалило в этот вечер: живой депутат в яме! И все же наши шалопаи — лучшие в мире: забивать камнями народного избранника, суку и мерзавца, они не стали, чувство сочувствия взяло верх над низменным.
— Перемазался, гад, — участливо сказал один шалопай.
— Обделался, сука, — пожалел другой.
— А кликну-ка я отца, — оживил всех третий. — Он давно грозился всех депутатов перевешать!
— Точно! — поддержали его. — Всех надо с нашего дома позвать, пусть мерзавец траншею зарывает.
— А чё траншею! Пусть матери пенсию прибавит, отцу зарплату!
— А подвал у нас отняли? Качаться теперь негде… Пошли, всех позовем, будет ему встреча с избирателями!
— Пошли! — донеслись до Вавакина удаляющиеся голоса, и он отчетливо, может быть, в первый раз понял, что выпал ему козырной случай — и другого такого не представится — проявить свою прыть и с величайшей поспешностью не сделать ноги из этой разрытой специально для него могилы. Разом отошли в сторону спецмашины и спецпайки, счастливое гадание и грядущий успех, зато отчетливо прорезались нужные рефлексы: хватательный и бежательный. Умело, как альпинист-профи, не заботясь о маникюре на ногтях, английских ботинках и шведском пальто в елочку, мерзавец Вавакин-оглы лез к белому свету.
Он покорил свой Эверест с рекордным временем. Потом без передышки стартовал, спуртовал и сделал стометровку к шоссе за такое время, о котором и говорить не хочется. Не поверят.
Вообще мир немного знает смелых мужчин. Ганнибала со своим альпийским переходом, Суворова с альпийским походом, третьим стал мерзавец Вавакин со своим свибловским наездом.
Собравшиеся по тревоге люди из ближних и дальних ломов никого, разумеется, в траншее не нашли, хотя с лопатами, пилами и вилами добросовестно ощупали каждый сантиметр канавы. Даже участнику штурма Зимнего не повезло, а он так старался, так спешил на встречу с обычной скалкой…
Свинский случай с Вавакиным не повлиял на мирное течение вечера в гостинице «Россия». Несмотря на цены, ее рестораны ломились от алчущих, и хотя висела табличка «Мест нет», страждущие канючили любой номер за любые деньги.
В прежние времена, битком набитая лицами кавказской национальности и мордами по протекции министерств и ведомств, «Россия» неплохо прикармливала свою разномастную челядь от фирменных жриц любви до последнего полового заработками, чаевыми и объедками. С приходом демократии отлаженный ритм нарушился. Совсем не потому, что убавилось половой жизни и бурления кабацких страстей, но челядь стали обносить законным приварком, по их мнению, за незаконные услуги. И все из-за ввода ограниченного контингента депутатов демократической власти по безналичному расчету.
Внешне мерзавцы демократы выглядели бесполыми, будто бы в нескончаемых бумажках и заседаниях теплится их незаметная жизнь, а дряни от безналичных постояльцев выгребали больше, девок водили не своих, а бог знает с каких помоек, что оскорбляло достоинство российской челяди. Оно и понятно: но безналичному расчету даже в Африке не дают, а депутаты с наличкой расставались неохотно. Рядовой кавказец битую посуду оплачивал по цене ракет «стингер», за изувеченный унитаз платил как за танк, а депутаты за разор платить отказывались, еще и грозили разбирательством. Разбившись на группы и группки, они строчили возмущенные письма президенту о самоуправстве челяди, утреннее заседание в кортесах, то бишь в Верховном Совете, посвящали неизменно защите чести и достоинства депутата. Родился тогда премиленький документ, за который проголосовали единогласно: «Считать «Россию» вотчиной депутатов, проживание, питание и физические излияния их относить на счет светлого будущего». Столичная мафия крепко обеспокоилась. Состоялась расширенная сходка представителей всех мафиозных структур. и решение было категоричным: «Поскольку Россия знала две страшные напасти — татаро-монгольское иго и нашествие Гитлера, — третьей не допустить и спешно отстроить дома для депутатов». Главари кланов раскошелились, наняли расторопных прорабов и сами не считали за стыд потрудиться простыми каменщиками. Многие, к слову, выбились потом в прорабы перестройки и так позже рядились в фартуки благопристойных граждан, что сицилийцы диву давались. Им от рядового вора до солидного мэра за три шла не дойти, подобного Клондайка даже «Коза Ностре» не снилось.
Коза козой, дома домами, а депутаты съезжать не спешили. И это понятно: до новых домов еще добраться надо, где автобусом ехать, где пеше, где и морду набьют, а дома приевшиеся жены и семейные проблемы, а от «России» до Белого дома накатанная дорога, харч, условия плюс депутатская неприкосновенность, и раз решено: «Россия» — вотчина депутатов, — так тому и быть.
Худой мир лучше доброй ссоры. Терпеть мерзавцев России не привыкать. Челядь притихла, гадая промеж себя, в каком наконец месте. свершится поле Куликово, наступит избавление от супостатов, а мерзавцы в ус не дули, славя разгул демократии и своего бесстыжего батьку-президента.
Супостат Захребетный-баба по заведенной привычке коротал вечер в своем номере на седьмом этаже. Умеренно перекусив семгой и бужениной, он валялся на покрывале, почесывая то живот, то задницу, сладостно зевал, прикидывая, чем бы развеяться до сна. Может, кроссвордик разгадать? Мысль хорошая. Только тянуться за ним надо до тумбочки. Трудно. И Захребетный-баба дожидался какого-никакого звонка, дабы соединить приятное с полезным. Телефон пока не звонил, создавая томление. Телевизор работал, но не радовал. Сказывалось засилье попов, поп групп и сраной интеллигенции. Последних как прорвало, они скопом доказывали с экранов свою исключительность в никчемности, оставаясь сраной интеллигенцией. Другой так и не вывели, как ни бился с опытами железный селекционер Сталин.
Сам Захребетный-баба относился к ярко выраженной породе гомо советикус. Он имел круглый живот и обширную задницу, имел высшее образование и не помнил, чему его там учили. Он умел самозабвенно врать, сам погружался в это забвение и отлично понимал, что ни хрена не разбирается в том, о чем говорил, и не собирался осваивать порученное дело. Но руководил уверенно.
Ему что синхрофазотрон, что кормовая репа. Где-то он задержался на старте, а когда уразумел, что слаще всего было бы пробиться в партийное руководство, портфеля ему не досталось и подобных дундуков даже в райком не брали. Как верного ленинца его перебрасывали с места на место, держали сколько можно, стало от его глупости совсем невмоготу, а до пенсии целая пятилетка. Уж кто-кто, а его бывшее начальство должно было в ножки Горбачеву поклониться — спасла от свояка перестройка. Захребетный поспешил наверстывать упущенное. Заклеймил бывших начальников за разгильдяйство, за пособничество балбесам, обратил на себя внимание журналистов и сраной интеллигенции, дважды выступил по областному телевидению, снискал аудиторию благодаря речи не по бумажке, где через слово «тудыть» вставлял, и в избранники прошел без сучка и задоринки. Клеймил он партократов и разгильдяев, страшен был в гневе Захребетный еще не баба. Сильный, тудыть, мужик пополнил, тудыть, ряды демократии. А вроде простой. Как Ленин, тудыть. Не дали ему тихо выйти на пенсию, в тихое время и в тихом месте, вот он и разбушевался в мутной водице.
В новом окружении разобрался быстро. За малым исключением, Захребетный оказался среди таких же, как он, дундуков совкового кроя. Это радовало. Свои в обиду не дадут. Из десяти дундуков сколотили фракцию «Наша кампф». Десять дундуков — сила. Тотчас осмотрелись, отпочковались от демократов, сошлись с прочими дундуками на платформе партии «Дай-дай». А это — силища: свое кровное дайдайцы отстаивали намертво, тудыть.
Жилось супостату Захребетному сытно. Умение водить за нос начальство пригодилось в полном объеме, однако чутье подсказывало, что пятилетний срок — еще не пожизненная лафа, нужен случай, способный воздать на всю оставшуюся жизнь. Молодежь, от которой Захребетного-бабу корчи брали, была шустрее. Покрасовавшись у микрофонов, втиснулась в правительство, в коммерческие структуры, а ему пока не везло. И мучила оттого вредная мысль, как грудная жаба: чего бы продать, на чем бы заработать? Эх, грамотешки маловато, годочков бы сбросить. Что же ты, демократия, запоздала?! Еще баба, а уже такой старый!
На этом из-под сердца восклицании зазвонил телефон, и Захребетный-баба перекатился к прикроватной тумбочке. В который уж раз думал, что послание судьбы, а оказалось, мужики из его фракции добивают утренний мерзавчик.
— Баба, а баба, ты мерзавчик одолел? — сквозь тамошнюю ржачку донеслось до него.
— Не до того, браты, над законопроектом бьюсь, — с оттенком усталости отвечал Захребетный-баба.
Опять ржачка.
— Кому запиваешь! Все ведь свои. Ты лучше закусон — чик прихвати и чеши сюда. А то ты последнее время как не родной стал…
— Это можно, — подхватился с покрывала Захребстный-баба. И впрямь, карауля свой шанс, от стада отбился. Прихватив кусок сыра и кусманчик оставшейся буженины, он отправился скоротать вечерок с мужиками за мерзавчиком.
Молва приписывает создание первых мерзавчиков Бубурину-заде, до того как не пробился тот в лидеры марксистов-уклонистов. Сидел умный мужик, слушал очередную глупость, да и разродился с пользой для парламента: составил кроссворд на злобу дня из жизни хамландских кортесов. Выдумка пришлась всем. Едва на табло загоралось приветствие «Доброе утро!», спикер-пахан провозглашал: «Начинаем работу», весь корпус секретутки обносили отксеренными новейшими мерзавчиками. Повеселела жизнь, наладилась, сучастые телевизионщики не могли найти спящую физиономию — все корпят над заданием. И название кроссворду сложилось само собой. Едва в первом попался вопрос «депутат?», весь корпус разом согласился: «мерзавец». Такое, тудыть, даже детишки знают.
Нынешний мерзавчик оказался заковыристым, на вечернем заседании не успели добить. Многое давно известно и понятно: «президент», ясное дело, «мудак», «съезд» — «балаган», «сессия» — «междусобойчик». Даже с «особым качеством депутата» разобрались, не подкопаешься — «бесстыдство»! А споткнулись на совсем простом — «утреннее заседание кортесов». Из девяти букв. Перебрали все стоящее, даже «болтовню» пытались пристроить — не вписывается, иначе пятнадцатое по горизонтали, «законопроект» — «заморочка», неправильно, а это как раз самое то. Тогда-то главный кроссвордист из блока «Истинные демократы» предложил оставить трудное слово на потом.
— Давай, Захребетный-баба. включайся, мерзавец.
— «Избиратель»? Пять букв.
— Дурак, конечно!
— Не подходит. Пять букв, четвертая «о». Но очень верно.
— Да «народ» же! — осенило Болтянко-оглы.
— Во, тудыть! Сходится! заглядывал через плечо Захребетный-баба. — Сроду б не догадался!
— Головастый ты, мерзавец Болтянко! — похвалил Хмырько-сан угадчика. Переходи на нашу платформу, нам скоро опять новые машины пахан давать будет.
— И дачи приватизируем под Красногорском, — добавил Шибский-кун, которому завтра добавляли титул «али» и переводили в аппарат пахана. Мерзавцы с завистью смотрели на счастливчиков Еще бы: особые льготы, частые загранкомандировки, двойной оклад, якобы за вредность, а по истечении срока полномочий — теплое место в госструктурах.
— У нас кормушка не хуже, — не польстился Болтянко-оглы и был прав: он числился советником пахана по коммерческим структурам. Уже всю родию в столицу перетащил, снабдил жильем, иномарками, надежно пристроил в прочные конторы. — Читай дальше, а то до утра не разойдемся.
— «Процесс количественного слюноотделения, переходящий в качественную ахинею»? — доложил Хмырько-сан.
— Во, тудыть, — не сработали шарики в голове Захребетного-бабы. — Бубурин-заде выкрутасничает, его почерк.
— А вот и нет, — вмешался Болтянко-оглы. — Этот мерзавчик составил лично Копеяндзы-кун. Последнее время он спит и видит, как бы от демократов перемахнуть к марксистам-уклонистам, вот пробные шарики и катает.
— Будет служить истово — пристроим, — пообещал Болтянко-оглы. — Толковый мужик, время зря упустил, якшаясь с прихлебаями Ельцина. Ему еще дачу строить? Пусть подумает над этим.
— Не отвлекайтесь! — остановил разговорчики Хмырько-сан. — Разберемся с этим «процессом…», получим четвертую букву к «утреннему заседанию».
— А позвоню-ка я Валерке Пучеглазову, решил Шибский-кун. — Головастый мужик, наверняка у них уже отгадали.
— Точно! — поддержат его. — Звони!
— Конечно, давно отгадали, — засмеялся в трубку Пучеглазов — Гайдаризация!
— Во дает! — подивился ответу Захребетный-баба. — Спроси про «утреннее заседание», получилось?
Поломайте сами голову, мужики, — рассмеялся опять Пучеглазов. — До утра время есть.
— Вот мерзавец, — без злобы сказал Шибский-кун. — Они там все такие марксисты-уклонисты. Шинельки вроде сталинские носят, а харчи демократские едят.
— Не скажи, — вступился Хмырько-сан. — Валерка парень наш.
Кто уговорил Бубурина-заде голосовать за пожизненное депутатство? Он. Его и брат и в уклонисты, чтоб, значит, человек от народа был во фракции.
— А кому это не подходит? — прояснял ситуацию Захребетный-баба. В закулисных играх он разбирался с трудом. Пожизненное депутатство всем нравится, но почему марксисты упрямились?
— Друг Пафнутий, — обратился к нему дока Шибский-кун, хотя звали Захребетного всего лишь Епифан, — тонкости нашего дела состоят в том, чтобы создавать видимость работы, а под шумок протаскивать жизненно важное.
— За пацана не считай! — обиделся Захребетный-баба.
— Никогда! — приложил руку к груди Шибский-кун.
Но объяснить товарищу полезно. Пойми, уклонисты через свою прессу проталкивают идею управления государством через «Комитет народного спасения» и «Конгресс российских общин», где они имеют полный вес. А мы вроде как их оппозиция. Зато когда наша платформа объединится с ихней, тогда дайдайцы поддержат уклонистов. Когда то есть мы получим дачи по остаточной стоимости. Уяснил, садова голова?
— Я всегда за. — так ничего и не понял Захребетный-баба.
— А ты здесь сошка в лукошке, — вмешался Болтянко-оглы. — У пахана свои игры с царем нашим, и это не нашего ума дело. Верно я говорю, каперанг? — спросил он Хмырько-сана. Тот до депутатства служил во флотской газете и в торжественных случаях флотскую форму надевал, орденские колодки навешивал.
— Верно, — кивнул каперанг. — Мы народ дисциплинированный. Скажут гавкнуть — за милую душу, не то что наш визирь. Брали его в одну дуду с царем играть, а он на кормильца еще и гавкать начал.
— Мужики, я так понимаю, — не терпелось Захребетному-бабе полно прояснить ситуацию для себя. — Мне все одно, у кого власть. Взял — пользуй на здоровье, но изволь ответить по всей строгости, если от твоего правления народу прибытку нет. За развал державы таких вешать надо!
— Это, брат Пафнутий, тебе следует к националам прибиваться, — наставлял Шибский-кун. знаток всех программ и партий, почему и попал к пахану в советчики! — Их дело хоть и правое, но швах, потому что в Хамландии нашей нет и не будет законов об уголовной ответственности за руководство державой. Для того нас и кормят.
— Это почему же? возмутился бестолковый Захребетный-баба при всеобщих смешках. — Сами ж законы принимаем, долго ли?
— Во тупой! — постучал себя по голове Хмырько-сан. — А кто их готовит? Не ты ли, друг ситный?
— А кто? Я и готовлю, — сказал он, и все заржали смачно.
— А за досрочный роспуск кортесов станешь голосовать?
Нашли дурака, — подбоченится Захребетный-баба. Ответ всем понравился, ржали с удовольствием и мною. — Ну хоть Тимурову команду можно к ответу привлечь?
— Никак нет, друг Пафнутий, — не позволил Шибский-кун. Его команда сплошь из жидов и проходимцев, честный человек с Гайдаром срать на одном гектаре постыдится, а судить нельзя, все там будем.
— А меня-то за что? — возмутился Захребетный-баба.
— А кто но указке пахана Закон о банкротстве принимал, чтобы тимуровцам легче чужое своим делать? Не ты ль? Поименно. Кстати, лежит списочек в нужном месте до поры…
— Дак все голосовали… Нужный он…
— Дак он дает право не отвечать по долговым обязательствам. Хорошая кормушка? А ты за поддержку во Францию прокатился и премиальные получил.
— Мне кортесы давали!
— А кортесам заинтересованные товарищи подбросили. Так что, брат Пафнутий, молчи в тряпочку, все одной веревочкой связаны, и слава Богу, дружно стоять будем, нам ее на шеи не наденут. Это и есть истинная демократия.
— Не нравится — увольняйся, — поддержал Болтянко-оглы. — Кстати, мужики, хорошо вчера пахан Забубенному ответил: не по пути с мерзавцами — скатертью дорога, насильно не держим.
— Сломает Забубенный голову, — посетовал Хмырько-сан. — Умный парень, а на рога прет. Чего ищет?.. Помните, с месяц назад слух пошел: вроде к губошлепу его берут? Не взяли. Больно честный. Среди гайдаровской шайки места не нашлось. А вот хотите верьте, хотите нет, я присутствовал при вхождении губошлепа Егорки в большую политику.
Прямо-таки повивальной бабкой? подначил Шибский-кун.
— Присутствовал при родах, — уточнил каперанг. Я тогда во флотской газете «Стой! Кто идет?» лямку тянул, и повезло мне затесаться в семинар по патриотическому воспитанию молодежи. Чем не кайф? Столица, весна, блядешки на форму бесплатно вешаются — эх, хорошо! — зажмурился Хмырько-сан.
— Каперанг, не сбивайся с курса! — напомнил Болтянко-оглы.
— Ага, — очнулся каперанг. — И пригласил меня кореш столичный в «Правду» заглянуть, к папаше нашего губошлепа. И доложу я вам, мужики, правильный у него батя. Морячина, как и я, сухопутный, адмирал, но банку держать умеет. Не сходя с места у него в кабинете мы два литра шила уговорили.
— Бойцы вспоминают минувшие дни, — подначил Шибский-кун.
— Петь чем гордиться, — степенно ответил каперанг. — Так вот, очередной фуфырь откупорили, влетает в кабинет ейный сынок. Прямо с порога, без уважительного «здрасьте», начинает слюной брызгать, успевай утирайся.
— О вреде пьянки небось? — опять не утерпел Шибский-кун.
— А и в аккурат. По поводу антиалкогольной кампании тезки своего, Егора Кузьмича. И так, дескать, это мудро, и какой гениальный Егор Кузьмич, и как ему нужны сподвижники лозу виноградную вырезать, и у него на этот счет поэтапный план имеется, и тому подобное. Видит папаня-адмирал, скисли мы от потока мокрот, срываются посиделки наши, снимает трубку и звонит кому-то. Пособи, мол, у чада моего интересное предложение есть по поводу антиалкоголизма, прими, выслушай. Тот согласился. Папаня трубку положил и говорит отпрыску: «Ты нам пить не мешай, а завтра с утра топай в цека к товарищу имярек, там ему все изложишь. Губы с утра вытри, чтоб суть изложить насухо». Собственноручно за дверь сыночка выпроводил, чтобы не полез он целоваться собственногубно, а нам жалуется: «Послал Бог сыночка! Болтать мастер, а куда ни пристроишь, отовсюду прут за непригодность. Может, мэнээсник мой зацепится в партии? Там трепачи всегда нужны».
— А как его Ельцин не разглядел? удивился Болтянко-оглы.
— Не разглядел, говоришь? — перемигнулся каперанг с Хмырько-саном. Разглядел. Потому и взял в команду, чтобы рассчитываться было кем. Наш царь холопов разумно подбирает, знает, что продажные. Думаешь, он вицаря не разглядел, что продаст его до первых петухов? Знал. Но батюшка наш любит и народ ходить, и если вицарь совсем от рук отобьется, он тогда и напомнит летуну нашему, кто афганских детишек с вертолета расстреливал, кого самого из рогатки сбили, и к власти таких допускать нельзя. А губошлепа он запросто отдаст, когда тот дров наломает побольше. И я, мол, тут ни при чем.
Завязывайте, мужики, с политикой, не поправилась тема Захребетному-бабе. — За день надоело. Кто на выпивку намекал?
— Я и намекал, — подтвердил каперанг. — А водится она…
Народ оживился, приободрился в ожидании точного адреса. Мерзавчик побоку, есть вещи жизненно важные, как вдруг дверь отворилась и со страдальческой миной в номер впал грязный, измотанный Вавакин-оглы.
Батюшки! — всплеснул руками Шибский-кун. — С какого Беломорканала наше дитятко?
— Меня массы избили, — вынул комочек грязи из волосков Вавакин-оглы и зарыдал.
— Пафнутий, звони Забубенному, — осознал строгость момента каперанг. — Это самое его дело. И, уставившись на мерзавца Вавакина, произнес твердыми губами: — Рассказывай…
Про всех мерзавцев говорить утомительное дело, а уж кому нечего было делать в кортесах, так это депутату Забубенному. Не той масти был, не игровой. Откровенный и прямой, как древко знамени, ничего он себе не высидел на сессиях. От машины отказался, от почетной приставки к фамилии отбоярился, коллег не уважал за треп, они платили ему презрением, избирателей принимал у себя на кухне, и просители, привыкшие вымаливать свое законное но вельможным кабинетам, сами от Забубенного отказались. Что это за власть, у которой нищая гостинка вместо хором, на службу избранник добирается автобусом, вместе с ними толчется в очередях за хлебом и обезжиренным молоком? Когда Образцова мощным ртищем орет за хрупкую Чио-чио-сан о любви к проходимцу, обрюхатившему ее, этому верят, это искусство, а такому же, как они сами, люди не верят. Бесталанный, стало быть, нечего с таким связываться, а если умный, почему такой бедный?
Все относительно, а пить-есть вкусненького хочется всем. Даже в мечтаниях. А еще хочется зрелищ в натуре, гладиаторских поединков, где от тебя самого зависит — казнить или миловать, уравниваясь таким образом с сильными мира сего. Власть обязана быть вороватой, иначе не на кого злиться и спрашивать за свою нищету, совсем станет жизнь бесцветной и несносной.
Политика — вещь грязная. Честный человек, потолкавшись среди нечистоплотных, начинает пованивать сам. Однажды Осип Забубенный принюхался к себе и решил завязать с вонючим делом. Шибко от него стало посмердывать, люди шарахаться начали. Он сделал это открытие в автобусе. Такое случается в общественном транспорте, когда всем совсем невмоготу.
Приехал Забубенный домой, сел на кухоньке и запереживал крепко. Как быть? Если в цивилизованных странах гамлетовский вопрос решается методом просеивания всех «за» и «против», в Хамландии любые жизненные вопросы бытия разрешаются с возгласом: «Была не была!» В переводе с хамландского — «авось».
Забубенный окаменел умом, ожидая момента полной отрешенности. Тогда наступит момент отчуждения, и в петлю с последним светлым проблеском в серятине мозга: авось не насмерть повешусь, авось вынут вовремя, авось ангел слетит с неба с благой вестью в последний момент: «Вылазь, родимый, тут тебе Нобелевская премия вручена и чек на четыреста тысяч баксов, летим в Швецию…»
«За что? — медлил с принятием решения Забубенный. — Талантов у меня нет, языков не знаю, даже машину водить не умею… Но жалко ведь: совсем недавно в гальюне кафель настелил, горячую воду наконец дали… Вчера макарон купил, картошки, на месяц харчей хватит… Жалко, пропадут зазря».
И только к нему «была не была!» подъехала вплотную, крики за окном отвлекли: «Депутат в траншее! Настоящего депутата прихватили!» Жил Осип Забубенный, между прочим, в Свиблове. Кинулся он к форточке, выглянул, а там народ с пилами и вилами к траншее спешит, а там какие впереди еще путчи. А через неделю после 19 августа вызвали Забубенного в нарсуд по делу «О порче народного имущества на тридцать втором километре Волоколамского шоссе». От такого поворота событий Забубенный забубенел до забубения. Едва из лап подьячих вырвался, рванул в Белый дом. Внутрь прежняя милиция уже не пущает. Стал дозваниваться с пышными усами такому. Нулижды нуль. Кое-как его с помощником соединили. А он ему отвечает: «Вас в списках защитников Белого дома не стояло». «Может, меня в защитниках и не стояло, — возмутился Осип. — а кто на тридцать второй километр Волоколамскою шоссе выезжал? Меня сам с пышными усами такой посылал! Лично!» «А, вон вы кто… — отвечал помощник. — Народную технику призывали портить, а к чужой славе примазываетесь!» И короткие гудки.
Но не на того напал: закусил удила Забубенный и добился справедливости. Порчи имущества суд не установил, просто Минобороны под шумок вешало на Осипа пять танков и три бэтээра, их прапор с похожей фамилией выменял у чеченов на ящик красного. Опять он в Белый дом, а в списках не значится. С пышными усами такой был, кто гранаты на растворимый кофе разменял — был, секретутки-раскладушки были, даже Вова Зайцман был! Он с крыши Белого дома антенну спер, чтобы продать по случаю. Теперь он с медалью на Старой площади стоит с плакатом: «Подайте защитнику Белого дома на спирт «Ройял» для промывки ран!» Нормально подают, третьево дня «понтиак» приобрел по случаю. Его знают все. Дело тут не в субъекте, а в объекте революции: кто правильно ее цели понимает, тот себе в щели набивает. А Забубенному чуть морду не набили за надоедливость. Добрался-таки он до с пышными усами такого. Делать нечего, припомнил он его и велел в депутаты пристроить, лишь бы отвязаться.
Несправедливость к себе лечил Забубенный депутатскими буднями, но душевная рана затягивалась плохо. Несварение характера, стал до крови правду-матку резать. Попервых с заединщиками партии «Дай-дай» срезался. Их платформа тогда называлась «Бигарадия». Туманно и таинственно. А Забубенный в словарях покопался и выкопал, что «бигарадия» по-японски «дай-дай» и вся партия — дай-дай, что и выложил на утреннем заседании.
Подходит к нему в перерыве умный мужик, каперанг Хмырько, и с ходу спрашивает: «Чего добиваешься?» «Жизни не пожалею, искореню нечисть». «Пожалей, — советует Хмырько. — Молод еще воевать с ветряными мельницами. Не спорю, все мы тут дай-дай, мерзавцы, мудаки и мозгляки. Это мы — МММ, и нас знают все. И мозгов у нас маловато. Но с мозгами тут от горя взревешь. Меня, к примеру, только на водку и баб хватает. Захребетному пенсию надо наработать и хату в четыре комнаты, Вавакину — продать хоть что, хоть стрелки Спасской башни. Шибскому — побольше прав, поменьше обязанностей, чтоб юморилось на здоровье. А разгонят нас до срока? Думаешь, честные придут?» Забубенный твердо: «Придут!» «Иди ты! — рассмеялся каперанг Хмырько. — По законам физики первым на поверхность всплывает дерьмо. — Тут он увидел в глазах Осипа нехороший блеск и добавил примирительно: — Чего ты, мужик, с лакеями связываешься? Все мы тут по сути своей лакеи. Вся страна лакеи. Где ты в Хамландии честных лакеев видел? Эта братия из любого алтаря кормушку сделает, любого чистюлю замарает, чтоб от них шибко не отличался. Ты умный, а умные с бандой не связываются. Поэтому для хамландского парламента вывели особый сорт умственных людей. А если ты шибко умный, сваливай, а мне по-человечески отпущенный срок жизни хочется пожить. Пока я в ливрейных лакеях служил, накозырялся дундукам. Не лезь ты в драчку, нас и без тебя долбают все кому не лень, тебе не позволим. Не таких обламывали, справедливцу Казаннику ручки обкорнали, а тебе до него, как тузику до линкора. Тут свое, кровное, защищают, воровать нам особо нечего, пожить бы только. С такой прытью ты бы за Тимурову команду взялся — это у них вор на воре, проходимец на проходимце. Хочешь, документами снабдим, комиссию специально для тебя создадим?»
Сладил с Осипом Хмырько. Покумекал он и согласился, ибо комиссия называлась «Комиссия по зашито чести и достоинства народных избранников извне». Внутри Забубенный уже прославился. Сумел вывернуть дело наизнанку и наружу. Доверили выпившего депутата из вытрезвиловки выручать — с кем не бывает, — он велел до утра его держать, нечего таким срамить парламент. Как милиция ни охоча до жареного, засомневалась. Вызвали дежурного по городу, а тот решение Забубенного отменил. Дал машину и велел доставить народного избранника под белы ручки прямо в «Россию». Другой случай: левый уклонист с честным гаишником схватился. Сущий казус, но случай был. Мчался уклонист в аэропорт на своих «Жигулях», подрезал «Икарус», тот его и долбанул. А избранник хай поднял: я, дескать, за важными документами спешу, мне надо, так что гоните с каждого пассажирского носа по сотне за ущерб. Честный мент согласился подтвердить, но вмешался Забубенный, велел составить протокол честь по чести. Третий случай, пятый, десятый, чаша терпения коллег переполнилась. Тогда ему пахан-спикер врезал по полной мерке: не по пути с мерзавцами — топай, держать не станем. Не срами чесаную компанию.
«Повешусь все же», — твердо решил Осип и вынул брючный ремень. Картошка в желудке переварилась, мрачные мысли победили. И опять незадача: звонок из «России», поведали о Вавакине.
— Так вот, — осознал случай Забубенный и накрутил ремень на руку. — свалился он в канаву сам и убежал сам. Бить его но успели, хотя надо бы. И оставьте вы меня со своими глупостями.
Трубку бросил и приступил к повешению.
Каперанг Хмырько-сан оценил взглядом Вавакина-оглы. Грязный и жалкий, он тянул на семь сорок по нынешним деньгам.
— Честно ответь, мерзавец Вавакин. сам в канаву свалился?
— Как можно товарищу не доверять? Я на краю гибели был! — расплакался Вавакин-оглы.
— Будя врать, — поддержал Захребетный-баба. — Лапшу на уши не вешай, Военно-Морской Флот зря не сомневается.
— Сам, — поник Вавакин и стал выглядеть на сорок копеек.
— А кто ж тебя избил? — ехидно спросил Шибский-кун.
— По хотели же! — вздернул голову мерзавец Вавакин и дотянул до трешки.
Все вздохнули с облегчением, сошлись в цене товарища.
— Хоть он и мерзавец, что деется, мужики! — всполошился Болтянко-оглы. — Развинтился народишко напрочь! Мы вкалываем, законы как проклятые принимаем, чтоб им легче жилось, а чернь поганая взялась над нами измываться.
— Не горячись, не у микрофона, — остудил его каперанг, принимаясь заново допрос мерзавцу Вавакину чинить: — Какого хрена ты но улице шастал? Чего тебе здесь не хватает?
— Диспетчершу он, Зинку фон Васину, недотрахал, вот она ему и мстит, машину с возвратом не дает, — подсказал Шибский-кун.
— Эх ты! — ткнул в Вавакина пальцем Хмырько-сан, как в прокаженного. — Товарищей не позорь.
А Шибский-кун тут как тут:
— Не можешь пиписькой, ты бы где пальчиком, где язычком Верке бы удовольствие составил. Пару сеансов — и на «шевроле» кататься станешь. В любимчики попадешь. Уметь надо! Ласковое телятко сосет две матки. Запоминай на будущее.
Мерзавец Вавакин вздохнул горестно. Придется освоить науку, иначе счастья не видать ему в депутатах.
Зазвенел телефон, отвлекая всех от мерзавца Вавакина. Звонила Катька Махова из фракции «Женщины за контрацептивы». Жила она в своей квартире, которую застолбила по кустам в годы пионерской «Зарницы», но вниманием российских самцов не обходила. Трубку взял каперанг Хмырько, но едва узнали все, кто звонит, сразу поняли: засвербило у бабы, не отвертеться.
— Васичек, кто у тебя? — спросила Катька томно.
— А кто нужен?
— Хоть ты, на худой конец.
— С чего у меня худой конец? — оскорбился каперанг.
— Ну зачем обижаешься? — захихикала Катька. — Забыла, значит. Заглянул бы, а?
— Чего бы я к тебе заглядывал? — вовсе остервенел каперанг. — Платформа у тебя воинственных размеров, валенок родней. Занят я, толковище у нас, — обрубил швартовы каперанг.
— Болтянко там?
Хмырько-сан прикрыл трубку и воззрился на Болтянко-оглы.
— Не-не! — как от черта отмахивался Болтянко.
— И меня нет, — лихо отмазался от напасти Шибский-кун.
— Возьми Захребетного, — посоветовал ей каперанг.
— Ты за кого меня принимаешь? — оскорбилась теперь уже Катька. — Пусть сначала выкормит своего птенчика. Я не блядь, а дама с данными!
— Пойдешь ты — решил за всех Хмырько, указав на Вавакина. — С Катькой ссориться нельзя. Сделаешь, как Шибский учил, быть тебе большим человеком. Катька тебя в люди выведет.
Все довольно заржали. Ходить к Катьке — легче в урановых рудниках лямку тянуть. Измочалит до тряпки, спину ногтями в клочья издерет, добиваясь экстаза.
Тему закрыли, Катьке пособили, Вавакина-мерзавца в дорогу наладили. Велели улыбаться и радоваться случаю.
— Итак, господа-мерзавцы, — провозгласил каперанг. — Где у нас фарватер к бухте Выпивка?
На мерзавцев не обижались. Работа такая.
Только построились в походный ордер пить дармовую водку, опять звонок. Хмырько-сан трубку брал неохотно и вдруг стал по стойке «смирно», заладив: так точно, будет сделано, есть. Трубку клал, будто исходный код вводил в клеммы на пункте «Зеро». Народ извелся от любопытства, а каперанг, не прояснив обстановки, стал раздавать задания:
— Захребетный, придешь за полчаса до начала заседания и оккупируешь пятый микрофон, Болтянко — третий, а тебе, мерзавец Шибский, отдельное задание, растолкую позже. Велено, господа-мерзавцы, отработать хлеб.
— Во, тудыть, — затосковал Захребетный-баба. — Так пойдем выпивать-то? Семужка заветрится…
— Обязательно пойдем, друг Пафнутий, — заверил каперанг. — Прямо сейчас топайте к Валерке Пучеглазову, у него там Бубурин сидит, планчик на завтра решают. Они идейные, не пьют, но водяра в заначке имеется. Мы с ним друзья-товарищи, Валерка меня по случаю всегда опохмеляет.
Вот теперь фарватер открылся полностью. И что за напасть: только снова в походный ордер собрались, и дверь торкнулся Леня Курочкин из монархо-синдикалистов.
Погнали его из органов за пьянку и аморалку, а сюда взяли с уважением. С юмором мужик и пить умеет, больше его сам царь-батюшка не выпивал. А еще умел Леня Курочкин мирить правых с левыми, монархистов с марксистами, демократов с националами, всякий раз повторяя: «Ребята, давайте жить дружно, больше нам такой лафы нигде не обломится». И самое главное, знал Курочкин тайное изначально. Ради таких изначальное гей решили задержаться с выходом.
— Лепя, дружок мой закадычный. — приобнял его каперанг, — проясни грешным, что за шум завтра готовится?
— Запросто, — охотно взялся отвечать Леня Курочкин, присев на кресло в углу номера, чтоб видеть всех и сразу. — Во-первых, к Валерке не ходите зря, водку они отдали националам, чтобы долго не уговаривать насчет завтрева. А во-вторых, назавтрева будем пробивать закон о пожизненном депутатстве.
— Вот это что надо! — вдохновенно блеснул глазами Захребетный-баба. — Давно пора.
— Пора не пора, но выветрится не скоро, — наставительно молвил Леня Курочкин и продолжил: — Заелся наш пахан, мужики, всюду своих тянет, из-за чего у них с царём-батюшкой конфликт созрел, тот жидовскую шайку пристраивает. Нам без разницы, кто больше наворует, но свои интересы надо соблюсти. Правильно я говорю? — оглядел он всех мерзавцев.
— Все верно. — кивнул каперанг. — Только как между ними свое отбить и ножек не замочить?
— Дельное замечание. — похвалил Курочкин. — Нормальные герои идут в обход. Нам надо в эту драчку не лезть. Пошуметь можно. И попутно пожизненное депутатство пробить. Дело к новому путчу идет, не заиграйся, братва.
— Так за кого нам держаться? — пытался уяснить непонятливым Захребетный-баба. — Того нельзя обижать, этого тоже.
— Вот именно, друг Пафнутий! — воскликнул Курочкин. — Именно! Пусть себе дерутся, а мы чубы сохранить сможем. Пусть марксисты с коммуняками в позу становятся, а мы пока за пивом без очереди. Усекли, братва?
Его поняли без лишних слов. Может. Леню Курочкина и вправду из органов поперли, только советы он давал на уровне ценных указаний. Это его дело. Никто не двигался, не суетился обмыть такую новость: Леня высказал не все, и мерзавцы понимали это.
— А зашел я к вам, мужики, подругой надобности, — начал он другую идею. — Есть мнение от Забубенною избавиться. С одной стороны, наш товарищ, с другой — тамбовский волк ему товарищ.
— И правильно! — взвился Захребетный-баба. — Не хочет жить по-людски — гнать в три шеи…
— Обожди, — остановил его Хмырько-сан. — Каким образом?
— Очень просто. — не видел затруднительных положений Леня. — Забубенный стал на психа похож, и есть мнение отправить его на профилактику. Увезут его в психушку но просьбе соседей, а мы не должны рыпаться. Делаем вид. что ничего не произошло.
— Не по-людски это, — не понравился способ каперангу. — Какой ни есть, а нам родня. Сегодня Осипа в психушку увезут, завтра нас в психи определят?
— Но определят. Если поперек строя мычать не будешь Есть установка, — нажал голосим весельчак Лепя Курочкин, — создать комиссию по установлению психической полноценности депутата Забубенного. Туда входят Болтянко, Хмырько. Захребетный, я и Вавакин. Комментарии излишни.
— Мужики, опомнитесь! — замахал руками Болтянко-заде. — Это ж любою из нас таким макаром изведут?
— Да не изведут, говорю вам! — повысил голос Курочкин. — А членам комиссии — по двойному окладу и по командировке в Америку. Не хило?
— Ну если в Штаты… — остыл Захребстный. — Тогда конечно…
— Если оно да, то нет, конечно, само собой, поскольку, как без консенсуса, тогда при наличии отсутствия, — съязвил Шибский-кун. Его в комиссию не пригласили, он обиделся.
На следующее утро санитарная машина приехала в Свиблово и увезла Забубенного. Его вскоре забыли. Забыли, впрочем, как козла, без особых эмоций.
В психушке Осип пережил второй путч, войну в Чечне и помутнение мозгов даря-батюшки. Кто-то из его прежних коллег проскочил на второй срок, кто-то заработал неплохие деньги в коммерческих структурах, а кто и по клюву схлопотал во время танкового обстрела. Всякое случилось за время сто вынужденной отсидки. Ничего он толком не знал в психушке о бытии и житии за стенами принудиловки..
Правильно решил Забубенный: ему с мерзавцами не по пути. В психушке спокойнее и совесть чище.
Покривить душой главный врач психиатрической клиники Толмачев не мот: работа ему не нравилась. Сергей Алексеевич готовился к другой практике — и прибыльной, и уважаемой. Во Втором стомате он числился отличником, был комсоргом факультета и окончил вуз с красным дипломом. Ну и что? Не отличники, но детки потомственных дантистов заполучили зубоврачебные кресла без особых усилий, а он остался бедным родственником, в крохотной мастерской готовил по слепкам вставные челюсти. Тут еще Горбачев затеял перестройку, в суете событий Толмачев замешкался и вместо тесной мастерской обзавелся всего лишь бормашиной у себя на квартире, куда клиенты шли неохотно. Опять он прозевал момент. Где золото и открытые рты, везде еврейская диаспора. И золотишко обожают, и ротозеев. Надругалась жизнь над комсоргом факультета. Толмачев вымещал обиду на редких пациентах. Делал он это умело, не придраться, только пациентов не прибавлялось.
Лишь чистая случайность помогла ему избавиться от нищеты и обвинений в садизме — рано или поздно такое должно было случиться: Толмачеву повезло. Старый товарищ его покойного отца предложил ему перейти в закрытый психдиспансер. «В сумасшедший дом?» — ужаснулся Толмачев. «Попомни мое слово, Сережа, — бил просто товарищ отца, — еще за уши не оттащишь. Самое твое место», — намекал он на пристрастие Толмачева к стукачеству. Оскорбляться он не стал — не то время и не те отношения. Как он был лопухом, так и остался, а полковник Воливач стал внушительной фигурой.
И в тот день, когда в диспансер привезли некую личность без опознавательных знаков с покривленными мозгами. судьба стала благосклонной к Толмачеву. Во-первых, его назначили заведующим отделением и поручили заниматься только этим пациентом. Во-вторых, старая тетка главврач Скубникова не соглашалась с методой лечения, предложенной Толмачевым, и он пожаловался Воливачу. Тетку Скубникову сразу Отправили на пенсию. Кто стал главврачом? Правильно. Сергей Алексеевич. Кто с Воливачом, тому никто нипочем. Само собой, повышенный оклад, спецпаек и полная свобода действий.
Как считал Толмачев, разобравшись в специфике закрытого лечебного заведения, при Горбачеве этот профиль захирел, перевелись диссиденты, клиентура КГБ, безденежные и бездарные крикуны, а при Ельцине пошел стоящий контингент: солидные мамы банкиров, жены фирмачей, а то и сами банкиры и фирмачи.
Деньги за лечение родственников платились немалые, прибрасывали сверх оговоренного, лишь бы пациенты горя не знали, чтобы лечились, лечились и лечились. Хорошее наступило время, заматерел Толмачев внешне и внутренне, в маститые психиатры и психоаналитики вышел. К старым методам лечения новые прибавил, развернулся вширь, как засидевшийся в мэнээсах Гайдар или застоявшийся у цветочков Чубайс. Ельцина Толмачев не уважал, но разгул сумасшествия пенил: деньги на счет диспансера переводили большие, и главное — регулярно, а если вправду, он бы самого президента с удовольствием на аминазинчике подержал со всей семейкой и прихвостнями.
Любил Сергей Алексеевич поразглагольствовать на политические темы. Призовет к себе пациента и вызывает того на дискуссию. Сам дискутирует, оценки даст, сам себе и безгласный оппонент. Все у него плохо: в стране законодательной базы нет и не будет, так как в Думе ни одной приличной рожи нет, одни проститутки.
В правительстве одни воры вместе с паханом Черномырдиным, и в России никогда ничего путного не получится, поскольку само по себе правительство всегда антинародное по сути своей. Собеседники-пациенты попадались Толмачеву в основном грамотные, с тупыми Толмачев и не беседовал. Они главврачу не возражали, едва начинали ерепениться, отстаивая робко свое мнение, главврач терял к дискуссии интерес и аминазинчик собеседнику был обеспечен. Поэтому Толмачев ораторствовал безбоязненно.
Но с пугливым собеседником неинтересно, и Толмачев разрешал некоторое время поупражняться оппоненту, как кот мышке в его лапах. Демократия называется.
— Знаете ли вы, — начинал он дискуссию с очередной жертвой, — почему наши начинания всегда разваливаются? — щупал новенького Толмачев. — Не считая, конечно, жестоких сталинских?
— Ленинские были не менее жестокими, — вставлял пациент.
— Не скажите, — возражал Толмачев. — Это полная глупость — диктатура пролетариата, нонсенс, вроде того как кобель пытается кошечку оприходовать. А Сталин глупость исправил, засунул кошечку в валенок чекистский, чтобы не царапалась. Соитие произошло. Но для такого эксперимента надо быть Сталиным. А где вы найдете нынче вождя? Плюс безграмотную массу?
— Поумнел народ, — поддакивал собеседник и думал про себя, как бы разойтись с главврачом без ущерба для здоровья и выпросить пятый стол, где пища повкуснее.
— Кто вам сказал? — выпучивал глаза Толмачев. — Да его затрахали попросту экспериментами, он никому уже не верит и только призыва к бунту ждет. Вот, полюбуйтесь, — протягивал он собеседнику газету с карикатурой: лежит голяком дородистая баба и очень утомленная, а поодаль компания огольцов стоит с наглыми рожами; по ним угадываются Гайдар, Фильшин, Чубайс, Кох, похожий на мелкого кобелька, вожделенно трусится Кириенко, с другой стороны — Ельцин, взимающий плату, возле него Лившиц, Уринсон, Козырев. Чубайс Коха спрашивает: «Второй раз полезешь?» Кох сплюнул и презрительно отвечает: «На грязной шлюхе пусть Сирожа Кириенко тренируется». Каково? От такой откровенной карикатуры ума не прибавится, только злость. И когда придет озлобленный вождь, а он обязательно придет, вспомянет он и нашим и вашим. И кто билетами торговал в борделе, и кто бабу пользовал, и кто молча мимо проходил. Вот тогда народ и поумнеет. Русского крепко по башке надо стукнуть, чтобы мысль заработала. Правильно я говорю?
Чаще всего в собеседники Толмачев выбирал Забубенного, ту самую личность с покривленными мозгами, с прибытием которой для Толмачева начались перемены в лучшую сторону. Аккуратно он вызнал биографию пациента, узнал, что бывший избранник народа так насолил и вашим и нашим, что дальше некуда. Даже себе надоел: совершал суицидную попытку, когда за ним санитары приехали. Пребывание здесь в жилу ему не пошло. Года три как замкнулся в себе, слово клещами приходится вытягивать, а Толмачева его молчание только подзадоривало — вот с кем можно будет душу отвести, если разговорится, полыхать станет святым гневом! Толмачев в Забубенном не ошибался, считая того коряжистой головешкой, тлеющей изнутри постоянно.
Он мог сломать сто большими дозами аминазина или же подобрал такой супчик из нейролептиков, от какого и слон медузой станет, но тогда расшевеливать станет некого, эксперимент смажется: хотелось Толмачеву более менее естественным путем сломать волю Забубенного. Остальные пациенты лишь отдаленно напоминали графьев из рода Монте-Кристо. Бросили их в психушку и забыли, как подобных Эдмону Дантесу. А Забубенный был фигурой, расставаться с ним не хотелось.
— Кем вы себя ощущаете? — примерно раз в месяц вопрошал у Забубенного Толмачев. — Наполеоном?
— Почти, — угрюмо отвечал Забубенный, — когда он стал генералом Вандемьером у пушек на улице Сент-Оноре.
— Блестяще! — ликовал Толмачев. — Я сделаю из вас вождя!
— А вы, надо понимать, Господь Бог? — угрюмо поднимал глаза Забубенный.
— А за подобные вопросики, — хихикал Толмачев, — получите добавочный кубик гексамидинчика. Господину Саваофу вопросов не задают, ваше дело телячье: обделался — стой.
Толмачев представлял, как будет расползаться естество Забубенного, как мучительно он будет выползать из-под чудовищной тяжести препарата, прижавшей его. Однажды, ради познавания, он вколол себе аминазин, слабенькую дозу, и сутки потом ощущал себя дряхлой развалиной. Господи, помилуй!.. А Забубенный? Держался. Сохраняя внутри себя несговорчивый характер и боевитость справедливца. Гвозди бы делать из таких…
С год назад Толмачев докопался до эпифиза, шишковидной железы то бишь. Железа эта управляет сексуальностью человека и дает ему возможность заглянуть в иные измерения. Все эпилептики несут бред во время припадка, рассказывают о невероятных приключениях после. У них шишковидная железа увеличенных размеров, страдающих падучей называют блаженными, глашатаями Всевышнего. А бабы таких любят за высокую потенцию! Такими были Пушкин, Достоевский, царь Иван Грозный, сам Наполеон со своими выдающимися талантами полководца и трахальщика. Все они и подобные им страдали падучей в тех или иных проявлениях, когда вспышки гнева, как молнии, озаряли их. Так свершились Аустерлиц и храм Василия Блаженного, «Пляска ведьм» и «Москва— Петушки», и каждый из гениальных был сексуально озабочен, как того требовал отросток шишковидной железы..
Толмачева залихорадило, и он усиленно просвещался по этому вопросу. И вот что он выкопал.
Первым из людей такого сорта был Моисей. Тогда он не был еще Моисеем в сознании потомков. Возглавив поход евреев из Египта, он на правах старшего требовал приводить к себе девственниц из рода Левия в ночь, а днем перебивался молодайками. Как совокупление, так выдающаяся речь перед племенами Израилевыми, как речь, так новое наставление евреям. На чужих жен Моисей не посягал. хотя многие сами желали породниться с ним. И грех чужеложества был записан Моисеем третьим в Заветах. Третий тост, как водится, за женщин.
Сам Толмачев сексуально озабоченным не был, но мысль о проведении эксперимента запала ему в душу, благо подсобного материала хватало. Использовать для этой цели Забубенного Толмачев не рискнул — мало ли какие побочные мнения он разбудит, а для опыта избрал другого думца из команды Жирика, который то ли дорогу перешел вождю либерал-демократов, то ли разонравился ему и, согласно принятому закону, думца Свинько отправили на принудительное лечение. С козлиной бороденкой, маленький и вшивенький как мужчина, плешивенький и зачуханный как мыслитель из разряда умственных людей, Свинько тем не менее готов был перетрахать всю планету, но скрывал зверя в себе, понимая, что любая из слабого пола соплей его перешибет, лишь неистово изнурял себя онанизмом, насмотревшись обнаженных гадостей на НТВ. Одним словом, попал он к Толмачеву, где тот отметил вождистские наклонности Свинько и сразу понял причину перехода мерзавца в пациенты закрытого психдиспансера: Свинько посчитал себя умнее Жирика. Зря. Кто может одной рукой писать стихи, другой считать на счетах, слушать говорящих и ораторствовать одновременно? Какой там Цезарь — только Владимир Вольфович, краса русская! А тут некто козлобородый. Козлы, они такие, так и тщатся дорожку настоящим мужикам перебежать. То Рыжик Жирику, то Познер Рознеру, то Умельцин Ельцину. В общем, Толмачев откровенно предложил Свинько: либо нимб над главой установлю, либо аминазином утруплю.
Кому нимба не хочется! Только тому, кто его уже носил. Дело оставалось за малым: кому проводить операцию? Из нейрохирургов, демиургов своею дела, Толмачев знал только Луцевича из Центра Бронштейна. Броня ревниво оберегал свое светило, и сам Луцевич наотрез отказал Толмачеву. «Если только тебе лоботомию делать, — поправился он, — а для чего другого — на пушечный выстрел к твоему заведению не подойду». Пришлось предложить участие и афере профессору Панову, из обычных титулованных долбоёбов. Свое профессорство козлоногий Венька Панов заработал стараниями папаши, академика из сталинских времен. Тупой оказался отпрыск и никудышный. «Ладно, — решил Толмачев, — не меня резать будут». И доверил козлоногому козлобородого. Ну впрямь по теории видов Дарвина! Все должно получиться!
Везет же придуркам! Напрочь в точку попал Толмачей! Оказалось вообще и самую точку попал: Свиньки и Пановы жили соседями в Пионерском переулке на Патриарших и оба однажды выезжали в турпоездку за бугор. Венька Панов хоть и тупой, да на острую шпагу умел первых красавиц насаживать, а Федька Свинько у задрипанных свистушек со слезами вымаливал палчонку. Венька запросто приголубил гидессу-немку, собирался приголубить повторно, а тут Федька принялся под дверью блеять, что ему очень надо и его надо пожалеть, что он будущий корифей наук, а Ленин велел делиться. Панов Свинько не простил-занудства и элементарно физиономию начистил после второго испорченного захода, а Свинько по возвращении отписал в органы о недостойном поведении Панова. В студентах Панов Свинько не отомстил, а тут случай сам представился. Покопаться в голове? Да хоть в заднице! У Свинько? — За милую душу!
Панов хоть мало-мальски смыслил в тонкостях, по в головешке Свинько покопался упорно, нашел-таки шишковидный отросток и стимулировал его, как наставлял Толмачев. Пока черепок склеивали заново, пока суть да дело, козлобородый вел себя прилично. Поместили его в отдельную палату, куда вхожи были сугубо Толмачев и старшая медсестра Сичкина. Послеоперационный период заканчивался нормально, швы Толмачев снял, а Свинько продолжал загадочно улыбаться. И ни звука.
Звук пришел однажды, но с другой стороны, жуткий и душераздирающий. В очередной раз Женя Сичкина проведывала козлобородого пана Свинько, и что там произошло меж ними, из эмоционального вопля Сичкиной понять было невозможно. Вил медсестры сказал больше: на Сичкиной остались обрывки чулок, резинки ажурного пояса и рукава халатика. Что еще? Ничего. А, да, туфельки и резинка от трусов.
— Ах ты, стервец! — взбеленился Толмачев, прибежавший на вопль. Тем не менее оголенную до мелких подробностей Сичкину он разглядывал с удивлением и довольством. — Я тебе залам!
Толмачев кликнул двух дюжих санитаров, вызволил бедную медсестру Сичкину и долго оглаживал, успакаивая. Свинько досталась тройная доза барбитал-натрия плюс клизма из него же…
Через час Толмачев решил заглянуть к Свинько, полагая найти его вусмерть спящего.
— А, батенька, — услышал он с порога голод каким пользуются одни козлобородые, — вас-то мне и не хватало…
Бежать бы прочь Толмачеву, а не смог: в промежности у козлобородого появилось такое… Ослиное! Вот что сделала с мерзавцем передовая научная мысль, рожденная в головах двух дилетантов. И так быстро взошла и выросла, будто парниковый вьетнамский огурец! Больше в мыслях Толмачева ничего не успело отложиться, так стремительно взялся за него обладатель ослиного орудия и упорства. И здесь был нечеловеческий вопль, и санитары с трудом отодрали жаждущего от страждущего. Потюкали Свинько резиновой палкой по голове и конечностям, только после этого Свинько увял и заснул. А орудие — нет. Сичкина вкатила ему хлорал гидрат — ничего. Выждали час, вкололи баклофен — хоть бы хны! Пациент тряпицей лежит, орудие само по себе стоит, как древко ленинского знамени. Пришлось идти на поклон к Луцевичу.
— Олег Викентьевич, — приступил к уговорам Толмачев, — вы можете не уважать меня как человека, но коллеге должны помочь. — И описал ситуацию.
Луцевич хохотал, что называется, до упаду.
— Сережа, родной, теперь тебе и мужики, и бабы памятник поставят из чистого золота, а в глазницы рубины вставят!
— За что рубины? — именно это рассердило Толмачева.
— Камень любвеобильных. Отцу вечной эрекции!
— Перестаньте осмеивать, лучше помогите.
— Бабу дайте ему, — трезво рекомендовал Луцевич.
А говорят, в сумасшедшем ломе невесело. В России ж весело? Одним словом, Луцевич озадачил Толмачева. Но где ж ее взять? Сичкина отказалась наотрез, прочие санитарки, как ни постились много лет, халяву отвергали с ужасом. Созвонились с женой. Оказалось, она в разводе с козлобородым по причине слюнявости того, в открытую называла его козлом, на боготырские возможности не клюнула. Что дальше? Сичкина подсказала: козлу нужна коза. Ну да. в стране только что с грохотом обвалился рубль, козочки дороже девочек! Козу в сумасшедший дом — это уж слишком…
— Олег Викентьевич, помогите без глупостей, — опять умолял Толмачев Луцевича.
— Клин клипом вышибают, дубина вы эдакий, Сергей Алексеевич! Дайте ему любой антидепрессант ноотропного действия! — выпалил Луцевич махом и бросил трубку, а Толмачев около получаса изучал по словарю новые термины.
Наконец Свинько вкололи двойную дозу пиразидила по указанию Толмачева. Орудие свяло наконец.
Утром следующего дня Толмачов в глазок разглядывал Свинько. Пациент благодушно взирал перед собой и делал ручкой, как истинный декламатор, хотя вслух ничего не произносил. Шатер из простыни возвышался перед ним в прежних пропорциях, что его не обескураживало: он жил в своем потустороннем мире, а медсестру с санитарами воспринял очень спокойно. Оно и понятно: Диоген даже в бочке Диоген, попади он хоть к любому Толмачеву. Свинько, одним словом, из разряда умственных перешел в разряд умствующих, с царственным жезлом к тому же. Не зря сказало: хреновое дерево в сучок растет. Выросло.
Стоявшему у двери палаты Свинько главврачу охрана в сопровождении ребят из ФСБ доложила о новом пациенте.
«Значит, еще один умствующий, — подумал Толмачев. — Час от часу не легче». — заключил он и отправился в приемный покой.
На полпути к приемному покою его остановил приехавший фээсбэшник и попросил сначала зайти в кабинет.
— Сергей Алексеевич, велено этого пациента держать в особой строгости и должной изоляции, — сказал фээсбэшник. — Персона чрезвычайно опасная для государства. Впрочем, вы вольны делать с ним что хотите. Никакого спроса не будет, — прозрачно ободрил он Толмачева.
— Разберусь, — буркнул Толмачев и вызван Сичкину. — Новому пациенту для начала двойную дозу аминазина, а утром посмотрим, как с ним быть дальше.
…В приемном покое медленно освобождался от и и цивильных одежек Судских под присмотром санитара и медсестры.
Корешок женьшеня он умудрился спрятать на теле и пронести с собой и палату.
После октябрьских событий, когда безмозглый президент по наущению бездарных и трусливых советчиков дал команду палить по Белому дому из танков, жизнь повернулась к Вавакину фасадом, как и напророчила гадалка. Еще один счастливчик по жизни. Он потерял только вельможную приставку — оглы, а приобрел гораздо больше. Четырехкомнатную квартиру в Крылатском со всей мебелью, хорошенькую «вольвушку» — не большенькую, но хорошенькую, — зато на службу его возила крутая «960-я». Еще он имел спет тек, дотации за вредность, ежегодные двухмесячные каникулы и еще, еще массу удовольствий в жидком, твердом и газообразном состояния. Семью он принципиально не вызывал из Анадыря, откуда баллотировался. Зачем в лес дрова таскать? Его жена, диктор тамошнего телевидения — есть и такое, — нужна именно там. а в Москве она потеряется, объяснял ей в немногих письмах Вавакин.
А трое детишек, которых он настрогал в унылые полярные ночи, гордились напой, присылали открытки «во здравие» и самостоятельно пробивались в заполярной жизни.
Сиживая умиротворенно в своем думском кабинете за чашкой чая или стоя у окна в вечерний час. он глядел вниз, где проститутки честно зарабатывали на жизнь, и раздумывал лад ее сущностью. Что, собственно творя, надо, чтобы стать счастливым? Ну, не до крайности — а впору? И сам себе Вавакин отвечал: не надо заниматься проституцией, надо способствовать ее развитию со стороны и зарабатывать на этом. С усмешкой он вспоминал свои потуги в первые голы депутатства, когда он бегал к микрофонам выражать мнение своей фракции или голосовал по наущению главы фракции. Глупые игры, из которых складывается картина об усердии депутатов. Так он осознал, что законов принимается уйма, а толку от них никакого, стало быть, рано или поздно депутатов начнут бить, и очень больно. Только куда податься от кормушки? Уж не в Анадырь ли? Избави Боже… Вот тут-то на жизненном перепутье обратил на него внимание новый спикер, оценил его молчаливость и предложил возглавить группу электронного контроля. Что это такое, он так и не понимал, но судьбоносность решения проявилась сразу: пока новые дурачки надрывались, усердствуя, Вавакин медленно и спокойно толстел. Сбивались блоки и фракции, вздымались и опадали индивидуальности, а вавакинская жизнь текла без напряга. Геморрой от суеты и усердия ему не грозил.
«От тяжелой праци получил разруху в сраци» — так мог похвалиться любой из его прежних сотоварищей. Кто-то вылетел из депутатов и теперь бился за сохранность столичной прописки, кто-то проскочил по списку в новый состав и молю! Бога ежедневно о благополучии Думы. Вавакина это не касалось, прежних заединщнков он обходил стороной и вниманием не жаловал и якшался сугубо с начальством, был доверенным лицом, а это другие корма, другие сауны и бани, где над изъянами тела и ума не посмеиваются, услуги запоминаются, а просчеты записываются.
И лишь единственный изъян, маломощность двадцать первого пальца, мешал Вавакину быть абсолютно счастливым. Настрогать детишек — это и дурак может, а потешиться сексуальной мощью — это дорогого стоит. «Пусть я мал, неказист я и тощ, но во мне сексуальная мощь», — пелось в одной туристической песне. Неказистость у него была, а сексуальной мощи не было. Плохо. И в четырехкомнатной квартире, и в просторном служебном кабинете, и даже в персональном туалете. Хоть на биде садись — и там не легче. Горько. А как хочется в неполных пятьдесят лет с вечера по телкам махнуть и с утра ловить многозначительные взгляды секретарш, у которых ноги из подмышек растут. Нету таких взглядов, и жизни потому нету. Черная икра в холодильнике, красные вина в баре, золотистые коньяки в секретере, белый хлеб по заказу пекут, а счастья нету. Нету!
Благоразумный Вавакин терпел, надеясь на новое чудо. «А не сходить ли к гадалке еще? — додумался он и полистал старую записную книжку. — Может, присоветует, адресок знахарки даст… Может, уже наращивает кто, всякое ведь бывает… Деньги, главное, есть, найдется и чудодей…»
— На просьбу позвать к телефону гадалку Нину его долго расспрашивали, кто он и зачем ему Нина.
— Да был я у нее, погадать хочу! — не вытерпел Вавакин. Его, значительную персону, какая-то рвань тиранит вопросами.
— Обратитесь, пожалуйста, в Центр магии Нинелии Мот, — посоветовали ему нейтрально-вежливо. — Запись заранее.
— Давайте номер, — процедил Вавакин.
И по указанному телефону с ним говорили нейтрально-вежливо: запись, вперед на две недели все расписано к помощнику госпожи Мот, оплата заранее.
— Мне помощнички не нужны, я пойду только к Мот! — совсем не сдержался Вавакин. — Вы что там, за идиота меня приняли?
Злость его просекли и ответили, что госпожа Мот не принимает, и только и виде исключения он может посетить госпожу Мот, и стоить эта исключительность будет в три раза дороже, зато госпожа Мот примет вас сразу.
«Вот ведь как поднялись блядские шестерки!» — не обиделся, а усмехнулся Вавакин.
— Осилим, — снисходительно разрешил он и записан под диктовку: завтра в 18.00, Октябрьский тупик, за мавзолеем. Отдельно стоящий особняк.
Назавтра Вавакин побрился тщательно, оросил себя дорогим лосьоном и поехал на встречу с магессой Нинелией Мот. В успех предприятия он особо не верил, но хотелось показать этой засранке, дурачащей народ, что и он за эти годы вырос в пене и чипе, а заслуги приписывает целиком себе, а не глупому гаданию.
Два мордатых лакея обшарили его металлоискателем у входа. Две смазливых медсестры в накрахмаленных халатиках проводили его на второй этаж. Дородная дама с грудью невероятных размеров провела его через приемную со всякими символическими штучками, взыскав с него шестьсот долларов.
«Ни хрена себе окопалась! — подивился Вавакин. Холл первого этажа был обставлен дорогой салопной мебелью, вестибюль второго этажа увешан дорогими картинами в тяжеловесном багете. — Вот как надо, вот где думским учиться работать! Сучка эта Нинелия всей Думе сто очков вперед даст по вопросу охмурежа масс!»
Он попал в полутемную без окон комнату, где горел рубиновый глаз птицы Сирин в мраморе, с другой стороны зеленой настороженностью пылал зрак химеры, а на возвышении в ароматных дымах восседала госпожа Нинелия Мот.
— О, вижу, ко мне идет баловень судьбы! — нараспев проблеяла давняя знакомая. — Жду его, обещаю дождь милостей свыше!
«До чего техника дошла! — беззвучно хихикал Вавакин, припоминая, как бегают за проезжающими машинами проститутки у Думы. — Лепит горбатого без зазрения совести, выше Тани Дьяченко взлетела!»
От прежней осанки старой знакомой не осталось следа, исчезла миловидность, даже шаль на плечах была с тяжелым узорочьем. Подбородок госпожи Мот покоился на животе, шаль скрывала квадратуру куба ее фигуры, один голос напевал прежние песни.
«Вот она, плата за охмуреж, превратил сатана шестерку в мощный нуль», — подумал Вавакин и вслух сказал:
— Будя рассусоливать. Я не Божий избранник, а народный, тройную плату выложил не за глупости, пришел но важному делу. У меня все есть, кроме совести, ваших благ не надо. Будем беседовать о деле?
— Говори, избранник, — сориентировалась гадалка. Тон усекла, мысль просекла.
— С крайней плотью у меня нелады. Наростить бы, — прямо сказал Вавакин, памятуя правило: с проститутками любого пошиба нужно разговаривать на уровне взимаемой платы.
— Могу помочь, — уверенно произнесла гадалка. — Есть у меня искусная целительница. Успех гарантирован. Пять сеансов, пять штук в баксах.
— Нормальный ход, — удовлетворенно потер ладони Вавакин. — Только платить таких денег не стану, сам такой. Не верю. Давай по бартеру лучше: ты мне специалиста, я тебе свою помощь.
— Хорошо, — согласилась она. — Обговорим…
— Эк вас, матушка, разнесло с нашей последней встречи. — с самодовольством отмстил Вавакин.
— Мы знакомы? Я гадала вам?
— Было дело, — кивнул Вавакин. И даже сошлось…
— Тогда и здесь сойдется. Целительницу я вам вес же дам. Рассчитываться с ней будете по договоренности.
— Да не буду я ни с кем рассчитываться! — запротестовал Вавакин. — Напротив Думы такие телки сдаются — на десять ваших центров хватит! Обер-бляди!
— Нет, уважаемый, целительницу возьмете. — настаивала она. — Я же сказала: даю гарантию. А с вас плату возьму бартером. Возьмете в помощники моего сына?
— Сколько ему лет?
— Двадцать семь, мальчик умный.
— Если ему двадцать семь и еще мальчик, что же он так задержался в развитии? — не упустил случая позлословить Вавакин.
— Что сказать, — вздохнула обер-гадалка. сбросила шаль и выкатилась с пьедестала. Закурила пахитоску. — У вас кончик маленький, у меня мальчик бедненький. Куда ни пристрою, отовсюду гонят. Уверяю, он в самом деле умненький, советы дельные дает, только принципиальный.
— Ясное дело. — открыто ухмыльнулся Вавакин. — Давайте так: я его возьму на обкатку, только пусть пыл умерит, советов никому не дает, а к следующим выборам я проведу его в депутаты. Идет?
— Я вам буду так признательна! — обернувшись, колыхнулась госпожа Мот, почти прильнула к посетителю.
— Только без этого, — отстранился Вавакин от квадратуры куба. — Услуга за услугу. Возможно это?
— За меня не беспокойтесь, — ответила гадалка, видимо. оскорбившись на хамское неприятие обер-прелестей.
— Жду, — ответил Вавакин, выложил визитную карточку и, не попрощавшись, ушел. Мальчик так мальчик.
Наутро перед Вавакиным появилось оно. Чадо. В наряде обычной десантуры и со взглядом нагловатого вахлака. Тощеватый, похожий на загогулину, с длинным хрящевидным носярой. До пропорций римского ему не хватало мясистости, как и всему телу, именно таким носам завидовал Вавакин.
«Что на витрине, то и в магазине, — отметил он. В пропуске значилось: Мотвийчук Александр. — Вот откуда мамина кликуха».
— Ну, здравствуй, чадо. Молодое, незнакомое, — благожелательно молвил Вавакин, и чадо ответило:
— Я не чадо и не молодое.
— Не будем спорить, — не терял благожелательности Вавакин, делая пометку от первого знакомства: отрок Мот на протекциях мамаши обкатался и обнаглел. — Я тебя Сонечкой буду звать. Как мыслишь, — вполне серьезно спрашивал Вавакин, — в чем будет заключаться круг твоих обязанностей?
— Таскать бумажки по кабинетам, водить машину, облегчать всегда и везде жизнь шефу, — со снисходительной усмешечкой ответил отрок Мот.
— В основном мыслишь верно, — отвечал Вавакин, сохраняя также снисходительность. — Только у меня такие просьбы: поперед батьки не лезть, секретарш не лапать, на работу являться в приличном виде, — указал он на пятнистый сизый наряд отрока. — Маманя у тебя состоятельная, на костюм не обеднеет. Рубашки каждый день менять, с советами не соваться. Понял? — надавил он голосом уже без снисхождения.
— Понял, — скривился отрок. — Маманя уже наябедничала.
— Заботы старших — не твое дело, — доковывал, пока горячо, Вавакин. — Маманя твоя высоко поднялась, а ты еще говно на палочке.
— Кто? — опять посчитал себя равным младший Мот. — Ой, держите меня! Она среднюю школу едва окончила!
— Ну да? — нарисовал на лице изумление Вавакин.
— Да чтоб я скис! — перекрестился отрок. — Я аттестат ее нашел, сплошные трояки, одно пение четверка. Бабка рассказывала, ей в четырнадцать аборт сделали!
«Яблоко oт яблони…» — подумал Вавакин. Вслух молвил:
— Ладно, начинай, а там посмотрим. Завтра к девяти утра, помыт, одет, причесан.
— Разве не к десяти?
— К десяти баре, лакеи к девяти. Понял?
— Понял, — буркнул отрок и вышел с намерением плюнуть на эту сраную контору и больше не возвращаться.
Какие методы убеждения нашла мамаша-гадалка, чтобы чадо не кочевряжилось, но утром оно встречало Вавакина в полном наряде, сияющим долларом, с папкой из дорогой тонкой кожи. В дорогом костюме он приобрел значительность пенька, что и понравилось Вавакину. Он взял пакет из сейфа и сказал:
— Этот пакет повезешь на Краснопресненскую набережную. Кому именно передать из рук в руки, спросишь у секретарши Эллочки. Раньше она фельдъегерем была. И вообще, как вернешься, поговори с ней и со второй секретаршей Диной, что тебе вменено делать. На выезд бери «ауди», мою «960-ю» — ни в коем случае, только со мной. Ехай, — без начальственных нот напутствовал Вавакин.
Оставшись один, он стал ожидать звонка от мамаши Мот. Особых дел не случилось, текучку Вавакин отрабатывал сразу, за что нравился спикеру, тот хвалил его в укор другим, и других, чтоб не культивировать зависти, Вавакин снабжал закрытыми документами, делился информацией, чем был мил.
Время шло, а ответ от благодарной мамаши запаздывал. К Вавакину подкрадывалось раздражение. Унимая его. он позвонил приятелю, который раньше хорошо сидел на Старой площади, знал многие ходы-выходы, благодаря чему подвизался ныне в Белом доме, не и больших чинах, но в прежней значимости. Дружба их была скреплена обменом узкой информацией и некоторыми делишками, дающими стабильный приварок к зарплате. Впрочем, что такое зарплата чиновника? Мелочь, блажь, а информация — товар стоящий, оба потихоньку скирдовали тыщонку за тыщонкой в свои тайнички. Сфера услуг расширялась, покоясь на обоюдной привязанности.
— Тарас Акимыч, — звонил он приятелю, — а ты мне объективочку на госпожу Нинелию Мот не дашь?
— А кто это? — откликнулся приятель.
— Истинное лицо скрывается под Мотвийчук Ниной Владимировной, гадалкой. Круто живет тетка…
— Сделаем, дружок! — заверили Вавакина из Белого дома, и в это обещание он верил твердо, это не болтовня президентов, это то, на чем стоит держава — на невидимых связях клерков, их мицелий, который они берегут крепко. — Звони через часок.
Едва Вавакин положил трубку, телефон зазвонил требовательно.
— Андрей Андреевич, — узнал Вавакин голое шефа-кормильца, — не забыл, что завтра повторное голосование?
— Как можно! — обиделся Вавакин. — На товсь. Двести голосов против, плюс-минус десять. Обещаю.
— Не подведи, — напомнил шеф. — А я тебе тут кое-чего подброшу, так сказать…
— Не можете волноваться! — опять заверил Вавакин, подтянул галстук и вышел к секретаршам. Начиналась его прямая служба.
Заключалась она в хождении по фракциям, комиссиям, из кабинета в кабинет с целью выяснения аппетитов депутатского сословия. Полковое товарищество, мерзавцы депутаты не исхитрялись перед ним, зная, что отчет Вавакина ляжет на стол спикеру. Их не корили, если кто-то шел против общего мнения, на то она и демократия, зато итог всегда сходился. За итог отвечал Вавакин, будь он трижды плох. После вавакинского отчета другие люди нажимали другие кнопки, тогда результат приобретал сносный вид и вопрос выносился на голосование. Сбоев не было.
До двух часов дня Вавакин расхаживал по этажам, затевал разговоры, где-то давал адреса нужных врачей, кому-то рекомендовал нужный банк, с кем-то обещал попариться через денек-другой или посидеть скромно в дорогом «Тамерлане». Все ради результата. Вернувшись к себе, он обнаружил в приемной Мотвийчука, о котором начисто забыл.
— Все исполнено! — вскочил со стула и отчеканил помощник.
«Еще бы нет с машиной пол задницей. Всему научат, везде пропустят», — хмыкнул он и похвалил:
— Молодец!
— Андрей Андреевич, — дополнила секретарша Дина, — а я еще посылала Александра и цебэ и на Покровку. — Обстоятельная и толковая, Вавакин держал ее для работы. — Все сделано точно.
— В квадрате молодец!
— А я посылала его за ватрушками для вас, — кокетливо вставила Эллочка, вылитая фотомодель.
Ее Вавакин держал дня интерьера и особых случаев — для дорогих гостей, которым не грех в ночи изголовьице поправить на дачке или в сауне спинку потереть. Сам Вавакин не баловался с секрета секретаршами. Махнув всем одобрительно рукой, он прошел в кабинет и обнаружил с порога книжку на своем столе. «Я — колдунья» — значилось на обложке. Автор — Нинелия Мот.
— Дина, — спросил по интеркому Вавакин. — откуда эта гадость? Шурик притащил?
— Прислали с нарочным и дарственной надписью, Андрей Андреевич, — отрапортовала Дина. — Автор звонила лично и просила передать, что дожидается вашего звонка.
— А, спасибо, — понял Вавакин.
Прежде чем звонить мамаше Александра, он связался с приятелем из Белого дома. Принял от него личный факс, вчитался, быстро поблагодарил и спросил напоследок:
— У вас ко мне что-нибудь есть?
— Есть. Но только при личной встрече. И желательно быстрее. Ибо от разговора прибыль.
Договорились встретиться в ресторане ЦДЛ сегодня же, как принято у думских и госчиновников: к себе не водить, платит тот, кто приглашает, приглашающего не объедать. Элита политес соблюдала, в свой дом грязь не носила, обходясь ресторанами, каким, например, была бывшая вотчина писателей. Теперь вотчинники стали писателями.
Писулька от Тараса Акимыча лаконично сообщала биографию гадалки без прикрас. Можно трижды вешать о своем потомственном даре, найдутся дураки верить обману, только факты биографии к дарам не отнесешь, пороки беспечной жизни исцелить нельзя.
Удовлетворившись прочитанным и еще раз уверившись в порочности целительницы, Вавакин позвонил госпоже Нинелии Мот, назвав ее легким словцом «гадалочка».
— Вы хотите сказать, вам нужна госпожа Мот? — переспросили Вавакина, отчего он потерял снисходительность:
— Тетя, кончайте дурочку ломать. Андрей Андреевич звонит.
— Простите, вы не представились, сию минуточку, — поспешили оправдаться на том конце.
Вавакин дважды сладко зевнул.
— Слушаю вас, Андрей Андреевич, — услышал он голос гадалки. Как там мой?
— Ваш при деле, а как наши? — без реверансов спросил Вавакин.
— О да, — появилась бархатность в словах Нинели и Мот. — Кажется, можно обойтись и без моей целительности. Есть способ. Один профессор медицины делает уникальные операции.
— Резать не дам, — отрезал Вавакин.
— Не спешите, Андрей Андреевич, — со смешком успокоила обер-гадалка. — Это нейрохирургия. Операция на шишковидной железе. Как бы потом не печалились от крупного размера. — Смешок.
От такого сообщения Вавакин сел в кресле ровно. Это не бред. Что-то он слышал подобное…
— И крупно берет профессор?
— Крупно.
— Да не тяните к эта хвост! — возжелал правды Вавакин.
— Сто тысяч долларов сама операция и двадцать посредникам, — поспешила с ответом гадалка.
— И много их? — ехидно спросил Вавакин, потому что ему испортили настроение хабалистостью.
— Через меня, Андрей Андреевич. Себе я, разумеется, ничего не беру. Спасибо за моего ребенка.
«Сучья коробочка! — не поверил Вавакин. — Все в свой карман положишь». Это он знал твердо, изучив касту посредников.
— Когда, где и как? — кратко спросил он.
— Я буду звонить вам через денек, мы все согласуем.
— Буду ждать, — сухо ответил Вавакин. Положил трубку и нажал кнопку интеркома: — Дина, зайди. — Маячило. Маячило счастье! — Слушай, Динуля, что ты знаешь о шишковидной железе?
— Об эпифизе? — уточнила грамотная Дина и задумалась. Ее мозговой компьютер выдал ответ через десять секунд: — Крайне специфическая железа, влияет на половые качества. Кроме того, при увеличении эпифиза делает индивидуум супергениальным. Как правило, операции на шишковидной железе с-критическим развитием.
— А это как? — вытянул шею Вавакин. Замаячило недоброе.
— Очень просто, — отвечала знающая секретарша уверенно. — Ни один человек с увеличенным эпифизом не стал удовлетворенным. Либо трагическая судьба, либо трагическая смерть. Скорее всего это связано с неуемными желаниями. Загадочные массовые самоубийства леммингов напрямую связаны с ростом шишковидной железы. Идут всей стаей к воде и топятся.
— Я топиться не собираюсь, — помимо воли ответил Вавакин, и Дина воззрилась на него с интересом. Вавакин спохватился: Прости старика. А что, операции на этой самой шишке делают?
— Запрещено по настоянию ЮНЕСКО. На людях, разумеется.
— Вон как… — размышлял Вавакин. — Слушай, откуда у тебя такие сведения? Ты меня путаешь порой.
— Ничего пугающего. Папа работал в ЮНЕСКО, мы тогда жили в Женеве. Кабинет папы был забит научными книгами и докладами. Меня запирали в кабинете, когда я шалила. Там я читала все подряд, вот и набралась уникальных знаний.
— Благодарю за исчерпывающий ответ, — не стал задерживать ее Вавакин. Хотелось побыть одному и все взвесить.
Выходит, штука эта опасная, а шарлатаны тут как тут.
«А если еще и яйца по пуду станут? — не знал как быть Вавакин. — ЮНЕСКО зря не вмешается… А если отрываются при этом деле, еще и партнершу насмерть забивают?» — почесывал он затылок, критически оценивая информацию.
Ход мыслей нарушил Мотвийчук на пороге. Вавакин с досадой разглядывал великовозрастное чадо.
— Шеф, — развязно начал он, — я вот что подумал. Если что, так я с солнцевской командой в ладах. А девочек — так мигом.
«Это кретин самый всамделишный, — думал Вавакин о чаде Нинелии Мот с ненавистью. — За кого он меня принимает? До его появления мы ходили под стол и нуждались в опеке?»
— Пошел вон к херам собачьим! — заорал Вавакин вне себя от злости, и думская карьера Шурика Мотвийчука закончилась стремительно, как и началась.
Сам пациент, несмотря на просьбы сопровождающих глаз с него не спускать, не казался Толмачеву эдаким политическим смутьяном, тихушником — пакостником или паханом. оторванным от братвы. Делая утренний обход, он задержался у палаты, куда поместили новенького, изучая его в глазок.
Новенький сплел, задумчиво глядя в зарешеченное окно, видимо, он почувствовал на себе взгляд и заторможенно повернул к двери голову. Толмачев поймал этот взгляд. Обычный, затуманенный психотропным препаратом. Ничего особенною. Единственное, на чем задержалось внимание Толмачева, — поза новенького. Его поместили к Забубенному, так не у прославленного думскою смутьяна, а у него была величественная осанка императора, какая не дается при восхождении по служебной лестнице и от больших денек с такой рождаются… Толмачев неожиданно поежился, будто уличенный в соучастии в преступлении. Забубенный внушал что-то новенькому, спешил, как делают его младшие командиры на рапорте старшему о неудачном рейде — сохраняя достоинство и выгораживая собственную промашку. Новенький слушал вполуха.
«Теперь у меня два Наполеона, — сделал вывод Толмачев. — Один свой, другой настоящий».
Он спешил проведать Свинько. Наполеон от него не уйдет. По обыкновению он обходил «особых», делал свои выводы и только потом опрашивал дежурный персонал. Это была последняя палата, и, опустив глазок, Толмачев спросил дежурную медсестру:
— Ну и как он?
— Никак, — ответила сестра. — Малахольный будто.
Пришли к палате Свинько. Заколотый сверх нормы аминазином, Свинько лежал бревном, лишь простыня возвышалась над ним еще круче, а лицо не казалось измученным.
— А этот наш орел?
— Бода прямо, — спохватилась медсестра. — Вчера «место двух санитаров четверо удерживали для укола. Силища жуткая! Того и гляди всадит свой кол…
— А куда целится? — заинтересованно прищурился Толмачев.
— Куда угодно. Хоть и глаз. Подходить опасно. Может, мы его прикрутим к кровати?
— Это не ваше дело. Эксперимент должен проходить чисто. Назначения прежние, а ко мне Забубенного.
Толмачев сознательно распорядился подобным образом. До встречи с новеньким хотелось хоть что-то узнать о нем — обычная защитная реакция при встрече с сильной натурой, чтобы не попасть под ее обаяние, а что новенький натура сильная, Толмачев теперь не сомневался. Обычно работники секретных служб зря не наговаривали на доставленного пациента. За бытность Толмачева на посту главврача закрытого спецучреждения особых пациентов перебывало больше десятка, и каждый попадал в разряд особых не зря. Их доставляли без документов, под вымышленным именем чаще всего, и сам Толмачев в беседах с такими устанавливал, кем они были в прежней жизни. Некоторых он узнавал, виденных до встречи здесь на экране телевизора или на фотографии в газете. Особый статус самого Толмачева не позволял делиться впечатлениями нигде, иначе, он понимал трезво, его не просто вышибут со службы, а и в землю вобьют по самую репицу. Пусть времена меняются, сыск вечен, а в подтверждение тому оставались спецлечебницы. Дантесы оставались забытыми, графы и графини Монте-Кристо отверженными, их приюты закрытыми, а жизнь текла мимо без их участия. Люди мало задумывались, куда девались прежние герои, вспыхнувшие молниями над ними. Где Оболенский, где Казанник? Ага? Да живут где-то. Ага… Молнии путают обывателей. Конечно, оно приятно посудачить о грядущей буре, а то и себя причислить к буревестникам, пока не каплет. Совсем уныло без освежающего дождя, зато портки сухие. Толмаче» изредка посмеивался про себя, что мог бы взбудоражить обывателей признаниями, но он охранял тайну, причисляя себя к неприкасаемым. Тем и жил, не страшась перемен, как паук в укромном местечке, поджидая новую жертву. Пусть Луцевича пучит от заслуг, а его дело терпеливо дожидаться: не сверзится ли новоявленный Фаэтон с небес прямо в распахнутую паутинку? Вот тогда и поговорим, кто удачливее. Очень поговорим!
Забубенный появился в кабинете как всегда: будто отделился от двери и застыл недоуменно — чего это я тут забыл?..
— Как самочувствие, Наполеон? — задал участливый вопрос Толмачев, мало заботясь о самой участливости.
— Сами знаете: между хреново и очень хреново.
— Из Африки уже вернулись?
— Вчера. С первым гвардейским батальоном.
«Так, — вычислил Толмачев, — новенький уже проявился, работу с Забубенным начал».
— Теперь в консулы, там и в императоры?
— Наполеонов без меня хватает, не хочу.
«Уважает новенького», — отметил Толмачев. Спросил прямо:
— Новенький не мешает?
— У него свои проблемы.
— Сир, а что это лицо у вас постное, не подлянку ли замыслили?
— Не до подлянок мне, какие подлянки! — прорезалось живое в Забубенном. — Отмените этот аспидный, сил нету!
— Как? Не отменили мезапам? — изобразил искренность Толмачев. — Батюшки! Что же вы молчите? Сегодня же перестанут колоть вас мезапамом. А соседу вашему я, пожалуй, назначу… для начала френолон. Только для начала…
Забубенный ухом не повел, хотя за бытность свою здесь назначение многих препаратов знал неплохо от медсестер. Френолон заставит соседа ощутить страх, он станет метаться по палате, ему запретят прогулки, а потом заколют аминазином. В результате через месяц превратят соседа в тряпку, ветхую и никому не нужную. В том случае подобное с ним произведут, если поступила команда извести пациента. Знал Забубенный такие случаи, сам прошел этот этап. Теперь он никому не опасен, значит, не нужен. Глядишь, скоро выпустят. Как прошедшего школу псих-Беломорканала. Он неотрывно смотрел в окно. Оно в кабинете главврача не забрано решеткой, перед ним молодая липка. К осени ее листья налились янтарным золотом. Манят сладко, как мед…
В первые свои дни в психушке-Забубенный сделал попытку взлететь ласточкой в это окно. Полет прервали сразу и познакомили с аминазином. Это не мел…
Толмачев определился для встречи с новеньким и отпустил Забубенного, ласково заверив об отмене всех сильнодействующих препаратов. Чтобы он приглядывал за новеньким.
— На всякий случай, — добавил Толмачев. Забубенный этот случай уяснил и кивнул знаком понимания задачи.
Обычно пациенты входили к Толмачеву в сопровождении одного, а то и двух санитаров, а тут новенький появился сам, остановился в дверях с немым вопросом. Толмачев вздрогнул, не ожидал такого.
— А санитары? — вкрадчиво спросил он, выгадывая время.
— Остались там, — просто ответил новенький и кивнул за спину.
Толмачеву не понравилось, как изучал его новенький. Так обычно он разглядывал пациентов.
— Проходите, садитесь, — справился с собой Толмачев, жестом указав на стул рядом со столом. Взялся за авторучку, хотя минуту назад писать не собирался. Приходилось собираться с мыслями, случай незаурядный.
Он успел разглядеть новенького. Небольшой, но, главное, чистый лоб, серые внимательные глаза. По опыту своему Толмачев убедился, что такие глаза вполне сходят за экран компьютера, выдающего решения, но никак не за книжку да я чтения натуры. Он стушевался от взгляда новенького. Такими не владеют супермены или вожди, у них тренаж, имидж, если хотите, у новенького другое — заряженность свыше. Опытом чтения такой информации Толмачев не обладал и чувствовал прилив раздражения.
— Ну-с, — отложил он авторучку, заставив себя сосредоточиться. — Как мы себя чувствуем? Жалобы есть?
— Это серьезный вопрос или из вежливости? — Вопрос на вопрос. — До прибытия сюда мое здоровье было вполне нормальным. Если со мной не станут обращаться, как с моим соседом, надеюсь остаться в полном, здравии.
— Ну-ну-ну! — услышав осмысленную речь, запротестовал Толмачев и начал открещиваться, махая руками. — Дорогой мой, давайте заниматься каждый своими делами.
— Это какими же? — спокойно разглядывал его новенький.
— Я буду назначать лечение, а вы исполнять, я буду задавать вопросы, а вы отвечать. Надеюсь, вы понимаете, в какое заведение попали? — стер улыбку Толмачев, он оправился. — Миндальничать ни с кем не собираюсь. Имя, отчество, фамилия?
Он впервые так в лоб спрашивал пациента. По неписаным правилам, если в лечебницу попадал пациент без сопроводительных документов, выяснять подробности персонал не имел права. Чего вдруг понесло Толмачева, защитная реакция сработала или желание принизить новенького, только он рисковал.
— Запишите: Иванов Иван Иванович. Или что-то вроде.
— Я не понимаю вас, — насторожился Толмачев. Поймал мысль, что он когда-то уже пресмыкался перед этим человеком.
— Вы нарушаете порядок, — оставался спокойным пациент. — В свое время я курировал ваше заведение и знаю, как это делают. Давайте продолжать в том же духе.
Главврача ставили на место, и кто?
Что ж, — Сказал он, опершись обеими руками на стол. — Тогда на сегодня достаточно. Женя! — крикнул он в ординаторскую по соседству. Вошла Сичкина. — Аминазин через день, френолон, неделя постельного режима и перевести в одиночку. — И посмотрел на новенького с усмешечкой, означавшей одно: там слов не тратить по-пустому, где можно власть употребить.
Назад Судских вели двое дюжих санитаров. Он и раньше недоумевал, зачем в подобных заведениях держат здоровенных лоботрясов. Харч? Зарплата? Ерунда. Зарплата мизерная, харч отвратный. Здесь другое — возможность власть употребить. Сломать. Подчинить. Надругаться, проще говоря.
«А этого я вам не позволю. — дач себе зарок Судских. — Никаких провокаций».
Они уже познакомились с Забубенным, перемолвились словом, и система принудительного подавления психики, и без того знакомая по прежним оперативным отчетам, прояснилась во всех деталях. Забубенный был старожилом и знал многое. Нейролептики методично расшатывали нервную систему, и спустя полтора-два месяца можно демонстрировать подопечного. Диагноз подтверждался: глубокое психическое заболевание, нуждается в постоянном лечении.
Защиты от психотропных внутривенных препаратов нет. Это не таблетки, не выплюнуть. Постепенная утрата желания двигаться, ступор, безразличие. Если человека умышленно выбрасывают из жизни — а Судских выброшен из времени, — насильственная психиатрия расправляется с любым индивидуумом. А нет человека — нет проблемы.
Слишком много знает Судских. И впереди и сзади своего времени. От него избавлялись. Не от бунтаря-одиночки, трибуна-говоруна, надоевшего управителям, — он один из всезнающих людей и стране, генерал могущественного ведомства, о каких громко не говорят. Выстрел — это громко. В этом ведомстве невинная на первый взгляд забава с девочками и сауне может стать гаубичным ударом даже не по шалуну, а но тому, кто выше. Судских ли не знать, какими мерзостями окружен глава страны. Но его дело не затвор автомата передергивать, а делать анализ, и вот он стал проявлять симпатии и антипатии. Звериный страх «рыжей команды» президента перед неминуемым наказанием дал о себе знать и заточении Судских. Убивать опасно, у Судских есть единомышленники, а отправить на излечение — это можно. Ни да ни нет.
Надо продержаться. Но как?
Из разговора с Забубенным Судских понял, что от психотропных препаратов зашиты нет. Медленная смерть.
— Но вы-то держитесь? — спрашивал Судских.
— На смекалке, — невесело отвечал Забубенный. — В армии медбратом служил, и кое-какой опыт с лекарствами появился. Солдат только на смекалке держится. Спирт есть, тогда можно психотропы нейтрализовать, только не сломаться в первый момент и обмануть врача. Спирта Нет, тогда разогреться надо до седьмого пота, потужиться, вроде как на горшке. Но тихо-тихо, чтобы персонал не засек, а все симптомы показывать, ломать дурочку. Первый напор врача переживешь — дальше легче.
«Парень ломаться не намерен, — удовлетворенно заметил Судских, — Я тоже».
— У меня женьшень при себе есть, — доверился он Забубенному. — Поможет в нашем случае?
— Еще как! — обрадовался сосед. — Жевать понемножку после инъекции и побольше водичкой запивать. В нашем отделении госпиталя врач служил толковый, плюнул в конце концов на службу и демобилизовался, так он меня просветил немного, а про женьшень вообще чудеса рассказывал. Знаете, кого мы с ним из сумасшедшего армейского отделения спасли? Генерала Бойко, он по демонстрации отказался стрелять по приказу обкома в восемьдесят седьмом, продержался генерал, роль сумасшедшего освоил и вышел почти в норме. Жаль, его потом гэбисты пристукнули, кино еще было такое…
«Ошибается сосед», — не стал разубеждать Судских. Он знал и деталях эту историю: генерала пришили по заданию первого секретаря обкома, осуществлял заместитель министра обороны. Оба ныне живут легально во Франции, отошедши отдел, но дело на них есть. До поры до времени. Придет время…
О себе сосед много не рассказывал, Судских узнал его с двух-трех фраз. Знает он депутата Забубенною, о котором забыли, едва тот исчез. О таких говорят: сожрали. Мир праху его.
Для себя Судских решил сразу: выберется сам из сумасшедшего тупика и Забубенного вытащит. Только бы продержаться, иначе некому будет потом читать обвинительный приговор тем. кто устроил из страны сумасшедший дом. Только бы продержаться!
В палате он покорно лег на кровать, затрат рукав для укола. Жгута у медсестры не было. «Не внутривенный, — мысленно поблагодарил судьбу Судских. — Уже легче».
— Не руку мне, под лопатку, — велела Сичкина.
— Сестра, — тихо обратился к ней Судских, задирая рубаху, — я знаю вашу судьбу.
— А к нам простые смертные не попадают, — дала понять Сичкина, что уловки пациентов знает давно. — Наполеоны всякие, властелины мира, один даже самым богатым человеком был…
— Вам начертано выйти замуж за профессора Луцевича, — закончил Судских.
Шприц в руке Сичкиной дрогнул.
— Кто вам сказал?
«В точку!» — похвалил себя Судских и ответил:
— Пока вы мне не поверили. И это случится не завтра.
— А когда? — Она поддалась на пророчество.
— Года через три-четыре. Сейчас вы только на пятом курсе… заочного отделения. Потом ординатура, совместная работа.
Укола так и не последовало: Сичкина оставалась женщиной. Её влюбленность в профессора Луцевича была глубокой тайной.
— А откуда вы знаете… про Луцевича?
— Пока об этом на земле знают двое: вы и я. Я умею хранить тайну. А браки свершаются на небесах.
Судских» лежа на животе, лица Сичкиной не видел, но догадывался, какие страсти сжигают медсестру. Ждал, чем закончится его разведка боем. Дождался комариного укуса иглы и подумал с обидой: вот так даже?
— Потом поговорим, — сухо бросила Сичкина и торопливо ушла. Шелкиуд засов с той стороны.
Судских сразу соскочил с кровати и занял угол, где был недосягаем дверному глазку. Как научил Забубенный, он резко приседал, отжимался от пола, подпрыгивал, пока не выдохся и не ощутил на теле липкий пот. Забравшись после под простыню, он продолжил тужиться изо всех сил. Вымотавшись, он лежал, прислушиваясь к телу. Наваливалось забытье. Тогда Судских встал и принялся расхаживать по палате. Заставлял себя с величайшим трудом, будто огромной тяжести груз никто, кроме него, снести не мог, да и никого другого рядом нет.
До сих пор в любых перипетиях Судских не ошущал своей оторванности от земных дел, как сейчас, и в то же время он отчетливо сознавал, что не вдруг наступила эта оторванность. Прежде, имея в руках власть, имея в этих руках факты неприглядных дед правителей страны, он послушно сортировал такие факты, делал анализ, докладывал начальству, на том его миссия кончалась. Факты вопиющие — ну и что? Тот же Воливач, тот же президент мер не принимали, а отставки и переводы на не менее хлебные места последствий не имели. Продолжалась дикая игра без правил, факты вопили, страна сваливалась в пропасть, виновные были известны наперечет, игра в дурачка продолжалась на покатой плоскости. «Титаник» тонул под музыку оркестров в ярком свете прожекторов. Свалился с покатой площадки и Судских. Привыкший исполнять свой служебный долг неукоснительно, о соломке не позаботился, в своей ипостаси выводов не сделал: мерзавцев не бил, замахиваться стеснялся. Тихо и незаметно, неощутимо и неотвратимо подкатил к нему «воронок» из тридцатых годов, вывез на казнь. За что? За податливость. За сучье потворство мерзавцам. Значит, сам такой и нет ему прощения перед безгласными. Перед своим народом. Сам грешил, самому и выбираться из этой темницы. Как?.. Но Забубенный находится здесь почти восемь лет! К Судских протащилась мысль сквозь монотонное гудение в голове — держится человек! Раньше над ним посмеивались, считали, плюет против ветра, а не стало Забубенного — пожалели: недостает нынче подлинных борцов за справедливость. Судских заставлял себя решить задачу: как, каким образом непохожий на атланта Забубенный держался, оставаясь несгибаемым?
Под влиянием самого первого укола аминазина Судских расслабился, теперь заставлял свой мозг трудиться с повышенной нагрузкой, а ноги — таскать неподатливое тело по палате.
Он выдохся через час. Тело превратилось в кусок дерева, а мозг — в гудящий под тугим ветром жбан. Вот больше не повиновались. Немыслимыми движениями он подтащил две непослушные тумбы к койке и упал бы мимо нее, не появись стремительно Сичкина.
Она подхватила его и уложила, почти не ощущающего реальности.
— Вот дурачок, — пожурила она, и будто первая капля живительной влаги упала в его голову-жбан. — Виски надо массажировать. Экспериментатор…
Он слышал Голос.
«Пот и хорошо. Я не один. Ты ведь не бросил меня? Не иначе сам опыт ставишь…»
Укрыв Судских простыней, Сичкина пошла к Толмачеву.
— Ну и как? — Это он послал Сичкину к Судских.
— Как обычно, глубокий сон, — ответила она без эмоций.
Толмачев ограничился усмешкой. Здесь он ставит опыты, это он Господь Бог.
Его сейчас занимал вовсе не упрямей Судских. Свинько! Свыше ему ниспослана золотая жила, и не обогатиться — проще самому залечь в это заведение.
Все стоящие идеи подсказывают сумасшедшие!
Как-то в беседе с Забубенным Толмачев услышал от него, что жил тот в одном доме со знаменитой гадалкой Нинелией Мот. Тогда Толмачев не заострил внимания на этом факте мало ли кто соседствует с будущими знаменитостями, — но позже, когда операция горе-профессора дала поразительные результаты, он вспомнил про гадалку. Зря. что ли, он корпел в юности, зарабатывал красный диплом? Пора копеечку зарабатывать. Толмачев созвонился с гадалкой и спросил: не обращаются ли к ней шишки с пикантными просьбами? Закон одни — раз шишка, значит, импотент. Так вы им подскажите: есть такие люди, которые и восстанавливают плоть, и наращивают. Будет и потенция, и члененция. Доход поделим. И вот наконец первая ласточка от гадалки: есть весьма денежная особа, готовая выложить кругленькую сумму за это самое. Обозначились: за операцию Толмачев возьмет пятьдесят тысяч долларов, гадалке десять процентов за наводку. Профессору, посчитал Толмачев, ни копейки. Для начала пусть поработает во славу пауки, а там видно будет.
— Сергей Алексеевич? — оторвала Толмачева от приятных размышлений Сичкина.
— Что тебе? — вздрогнул Толмачев.
— Пойдемте к Свинько, он в сознании и несет непонятную чушь, но такую заумную!
В палате, где лежал Свинько, Толмачев первым делом приподнял простыню, хотя и без этого было понятно, что напряг фронтальной мышцы не исчез.
— Чем мается наш уважаемый избранник народа? — ласково спросил он Свинько.
— Мэне сана ин корпоре сано. Ид эст: хомо сум, хумани нихиль а мэ алиэнум путо[4], — провозгласил Свинько.
— Круто, — оцепил сказанное Толмачев и повторил следом в русском переводе. Кое-что из латыни, как Ленин. он еще помнил. — Вот тебе и на тебе: собственного Гайдара взрастили.
— Ошибаетесь, милейший, — вполне здраво возразил Свинько. — Тимур Егорович — продукт эпохи в силу чрезвычайных обстоятельств. Он глуп до такой степени, что нормальным человеческим языком никогда говорить не сможет. Аут Цезарь, аут нихиль[5]. Поэтому он явился провозвестником новых времен, расцвета шарлатанства, вождь когорт алчных бездарей. Анрэ ну ле дэлюж[6].
— О! — изумился Толмачев грамотным и убедительным доводам Свинько. — В нашем сумасшедшем доме родился истинный гений!
— А где им рождаться еще? — спросил Свинько с улыбкой мудрой тихости. — Согласно законам природы именно в среде придурков рождается гениальность. Ибо дура лекс сэд лекс[7]. Что в переводе на русский означает: закон — дурак, но это закон. Благодарю за внимание, — закончил Свинько под хохот Толмачева. Давненько он не смеялся от души. Свинько смотрел на него взглядом освященного патриарха на придурочного шамана.
— Прекрасно, почтеннейший! — воскликнул Толмачев. — Как только укротим вашу крайнюю плоть, можно возвестить о победе передовой советской науки. — Вид разглагольствующего Свинько делал его поистине счастливым. Это уже образец, операция закончилась успешно. — А что говорит древнейшая китайская медицина но этому поводу? — решил он уточнить, такими ли энциклопедическими стали знания Свинько.
На это тот ответил:
— Во яо цхао, во буяо гундзо.
— Переведите, почтеннейший, — попросил Толмачев уважительно.
— Не хочу работать, хочу сношаться.
Толмачев разразился новым приливом хохота. Он закашлялся и, унимая развеселившихся медсестер и санитаров, которых набилось в палату уйма, спросил:
— А кто же тогда будет работать?
— Как сказано в Коране, сура «Паук», «…в тот день, когда настигнет вас наказание сверху и из-пол ног, скажет Всевышний: «Впустите то, что вы сотворили! Ибо…»
— Про это не надо, — оборвал его, поморщившись. Толмачев, — Изысканий на сегодня хватит. Вышли все отсюда, — оглянулся он на персонал, воспринимающий происшедшее развлечением. — Цирк нашли… Все по местам!
Не оборачиваясь больше на Свинько, Толмачев пошел к себе и кабинет с гордо поднятой головой. Бесспорно, операция изменила Свинько до неузнаваемости. Каким-то образом его котелок стал варить иначе, из посредственности образовалось нечто, заслуживающее пристального внимания, обрывки некогда прочитанного сошлись в голове Свинько стройным логическим мышлением, и кто знает, как теперь повернется к Толмачеву судьба.
«Нобелевская премия! — рисовал радужные перспективы Толмачей. Тут тебе и шикарная лечебница в Альпах, и всемирные светила, почтенно слушающие его доклады на престижных симпозиумах. — И деньги! Масса дензнаков!»
Потирая руки, Толмачев плавал в ласкающих волнах иллюзий.
Обиженная Вавакиным колдунья Мотвийчук не находила себе мост. Неслыханное оскорбление — обматерить ее мальчика! Да как он смел, депутат этот сраный, кто он такой тягаться с ней! Она металась по своим магическим покоям среди благовонных дымов, сшибая тучными боками гадальные причиндалы, и походила на бомбу с зажженным фитилем, которая крутится на полу и вот-вот взорвется.
— Успокойтесь, госпожа, — увещевала секретарь, полногрудая дама. — Вы правите миром, а не этот мозгляк.
— Нет, я не возьму в толк, — прикладывала Мотвийчук маленькую ладошку к узенькому лобику, — да как он смел? — В свои неполные пятьдесят и крутую упитанность, она довольно бодро перебирала ножками, источая проклятия на Вавакина. — Так унизить моего мальчика! Ребенок доверился этому кретину, а он надругался над ним! Не прощу, кары нашлю!
Балбес Шурик сидел тут же и ждал, когда пар из мамаши частично выйдет и можно будет выудить у нее пару сотен баксов. Как бы на зализывание ран моральных.
Так оно и случилось в конце концов. Он умело вызвал гнев мамани и не без основания надеялся получить отступные. А что обидчик будет наказан, он не сомневался. Попроси маманю суп сварить, бурда получится, объяснить, что такое «резервуар», сроду не объяснит, с презервативом спутает, а делать пакости — тут она мастер… Снабдив сынулю баксами и отослав прочь полногрудую секретаршу, она стала обдумывать план мщения.
— Я тебя жестоко накажу, мерзавец! — шептала она страстно. Змеиные шкурки, толченные в ступке? Крысиные погадки?
Н-е-е-е-т… Настоящая колдунья и порчу наведет по-настоящему!
«Кровь из носу, но мой мальчик станет помощником депутата!»
Это был первый акт мщения.
Как раз сегодня ее должна посетить какая-то думская сучка, с ней она быстро сговорится.
Раньше Мотвийчук — относилась ко всем обитателям Думы обыденно, как к носителям приличного заработка. Принимала вежливо, врала упоенно. посетители не жаловались. Если бы не желание сына стать помощником депутата. Секретутки-раскладушки, иначе она их не называла, платили хорошо, гадая на своих содержателей, и гадание, всегда сходилось. Их боссы становились щедрее, доступнее, столь же щедро с ней расплачивались гадающие. Деньгами, дорогими подарками стремились заручиться дружбой. Слава ее росла, содержанки валили валом. И никакого мошенничества. Просто Мотвийчук знала, какие струнки характера можно задевать, на каких играть. Наблюдательность и разумная интуиция — таков секрет. Долго ли расположить к себе шефа, зная домашний телефон, чтобы втереться в доверие к жене? Или, зная о взятках шефа, умно держать его на крючке? Или, зная о продажности депутатского корпуса, долго ли обратить этот факт себе на пользу? Секретутки откровенничали с Мотвийчук, и она лучше Генерального прокурора знала, где, как и что гадят избранники народа, какой законопроект не пройдет и что делать, чтобы он прошел, и вообще как из любой глупости получить закон. Пели Дума состояла почти полностью из коммунистов, бывших и нынешних, им не привыкать сказку делать былью, а быль анекдотом.
— Милая, — наставляла Нинелия Мот пришедшую на сеанс раскладушку, — тебе незачем домогаться твоего шефа в лоб. Заведи романчик с помощником, а то и с соперником босса.
— Он выгонит меня! — с ужасом возражала та. — Где я такую лавочку найду?
— Не выгонит. Тебе, как я понимаю, не очень-то надо трахаться с ним? — воспитывала гадалка.
— Какое траханье! Он педрила!
— Чудненько! Поймай его за этим делом, сними на пленочку, негативчик мне, а я порчу мигом наведу, — поясняла Мотвийчучка, хотя прекрасно сознавала, что самая порча настроения от шантажа. Этими штучками она умело пользовалась, а глупые давалки восхищались проницательностью госпожи Мот, не додумываясь даже о простоте ее промысла: Шурик со своими приятелями из братвы позже выколачивал не одну тысячу гринов из нерадивою голубого избранника.
На сей раз гадалка денег брать с пришедшей раскладушки не стала, чем еще больше расположила ее к себе, но попросила:
— Я тебе твоего на блюдечке преподнесу, а ты моего ребенка пристрой к нему в помощники. Сможешь?
— О чем вы, Нинелия? Пусть приходит завтра, я сама выпишу ему удостоверение, — обрадовалась та возможности сохранить двести долларов. — Какие сложности? Мы, секретарши, давно взяли в руки этот процесс! А если он хочет работать в аппарате, я проведу приказ о его назначении.
— Пока ограничимся удостоверением, — отнекалась Мотвийчук. У нее были свои виды на статус Шурика.
На следующий день Сонечка во французском костюмчике и при нахальной физиономии не поленился побродить по коридору у кабинета Вавакина.
— Ты какого хрена здесь болтаешься? — вылупился на него Вавакин. — Я же велел тебе удостоверение сдать и топать к едрене фене.
— А кто ты такой?. — ответил с пренебрежением Сонечка. — Я помощник депутата Захребетного.
— И? — продавил Вавакин при виде развернутого документа. Ему показалось, что с фотографии на удостоверении на него глянул чертик, а сбоку приписка: «Нашим салом по мосалам» — И? — Не произнеся других звуков, Вавакин ретировался.
Отметив событие бутылкой шампанского и сытным ужином, Нинелия Мот приступила ко второй части своего плана. Она ласково сообщила Вавакину, что все обошлось, Сонечка пристроен, даже извинилась за нею, а насчет операции все согласовано. В ответ Вавакин тоже пробормотал извинения и пообещал прозвониться в ближайшее время. Силу Вавакин уважал.
Третья, кульминационная часть разрабатывалась тщательно. За помощью она обратилась не к сыну — он глуп для серьезных дел, — а разыскала третьего по счету бывшею муженька.
Володя Христоумов когда-то числился членом Союза писателей и жил вольготно, написав пару книжек о строителях коммунизма. В советское время быть членом писательского союза означало жить безбедно: кукарекнул во здравие и живи покойно. Там собралась такая шатия-братия, где пишущему человеку делать было нечего. И дело даже не в членстве СП, а в членстве Литфонда. Что может высидеть бедолага задницей за повестушку? На молочишко, не больше, а из Литфонда можно таскать не перетаскать. Сходил в поликлинику, пожаловался на головные боли — месяц на больничном обеспечен, 150 рэ в кармане. Или объехать кой-какие веси: Ставропольщину в пору созревания винограда, Камчатку, когда красная рыбка пошла, Таймыр — за песцами для жены, Полесье — себе на шапку из бобра. Так еще поездку оплатят, гонорар за выступления перед массами! Когда туз книжки писать и — зачем?
Володя Христоумов стал членом СП в возрасте зрелого самца на Камчатке. Сдуру женился от дармовых заработков. По манили теплые ветра. Развелся, оставил жене с детенышем дармовую квартиру и отбыл во Владивосток. Там опять получил дармовое жилье и — женился. И — дитя нажил, и опять поманили теплые ветра. Заехал в Краснодар, где квартиру сразу не обещали. Стал в позу творческой личности и уехал учиться в Литинститут. Выл такой при советской власти, где из абсолютно тупых делали шибко идейных и вешали ромбик на грудь, что означало поумнение. Володя и без ромбика считал себя личностью, от столицы хотел главного — простора дня личности. Покантовавшись пару месяцев с матерями-одиночками. продавщицами и даже с одной зубным техником, он просмотрел список предполагаемых невест и остановился на кандидатуре Нины Мотвийчук. Та, по его понятиям, была абсолютной дурой, даром что работала библиотекарем в райкоме партии, жила в кирпичном доме и очень любила это дело до полной безотказности, Боже упаси назвать ее проституткой! В советское время матерей-одиночек называли честными давалками. Сам Володя предпочитал тратить ночь на разговоры о своем творчестве, умел нашептывать ласковые штучки в ушко, а женщина, как говорится, любит ушами. Как ей полюбить такою, еще и писателя? Сошелся марьяж. За пять лет совместной жизни Володя вступил в КПСС, помог благоверной осилить институт марксизма-ленинизма, и благоверная в гору пошла, стала помпомзавотделом по идеологии. Тут бы жить-поживать и добра наживать, так Ельцина принесло с демократами, и лопнули красивые планы Володи Христоумова. А он-то вознамерился эпохальный роман писать: «Сага о коммунистах»… Запил. От безденежья, от грусти ли, Нинка выгнала его. Расстались, в общем, мирно, чуть ли не со слезами об ушедшей любви. Так, мол, и так, милый, а двум выпускникам умственных высших заведений не выжить. Мотвийчук занялась гаданием, а Христоумов пошел, солнцем палимый. То к демократам прибьется, то к националам подастся, где стопку поднесут, где на опохмел дадут.
А у Мотвийчучки дела пошли в гору в период полного поглупления народа, а Володя язву нажил от вина азербайджанского розлива. Изредка названивал Нинуське, жалился на безденежье и напоминал о светлой поре их любви. Нинуська подбрасывала тыщонку-другую, сердобольная женщина, а потом надумала: «Какого хрена я стану подкармливать этого бездельника задарма, если один уже сидит на шее, и сидит прочно?» Мудрая мысль.
— Вовчик, — сказана она при даче очередной порции отступною, — взгляни, я тут роман написала… — Потупилась. И тишина. А потом в лоб: — Займись обработкой, чтоб взахлеб читалось, нынче все пишут. А я тебе заплачу.
Скажи она: давай снопа сойдемся, он бы не так ликовал, как от такого предложения — стабильный заработок!
— Нинуська! — повалился в ноги Христоумов. — Я из тебя богиню дамского романа сделаю!
И ничего так пошло дело. Нинуська обдумывала сюжет, а Вовчик, прихлебывая сертифицированную водочку, воплощал задумку в сногсшибательное чтиво, а алчное издательство публиковало.
Глупый читатель почитывал.
Первый роман, «Я — колдунья», сделал из Мотвийчучки госпожу Мот. Второй роман, «Запутанная путана», дал ей денежную клиентуру. Заезжие гости вообще держали ее в руках как верительную грамоту, молили продолжения. Оно состоялось. Прорезалась научная мысль, привитая в институте марксизма-ленинизма, и вышла книга не ниже, чем настольная: «Как давать, кому давать: принципы совокупления юных млекопитательниц». Не пошло. В издательстве сидели не полные бараны, испугались откровений наставницы — ведь у многих были дети! «… Я подстелила собственные шелковые трусики, и мы отдались блаженству прямо в сточной канаве». «…В тринадцать лет я познала истинный вкус орального секса». «…В положении у забора главное — лучше упереться». Опыту госпожи Мот верили, но печатать не хотели. Тут и сам Вовчик исписался и спился, излишняя слава госпоже Мот показалась ненужной. Его выгнали вторично.
Она вспомнила о нем неожиданно для реализации плана мести.
— Вот тебе деньги, купи приличный костюм, должен выглядеть как профессор-нейрохирург, — наставляла она. Рискованная затея: Христоумов мог пропиться до прострации, и она предупредила: — Не вздумай исчезнуть, не вздумай пролиться. Потеряешь больше, если не все, — посмотрела она многозначительно.
Фортуна улыбнулась ему. Христоумов стойко обходил ларьки со спиртным в витринах, вошел в шоп с иностранным названием и вышел и черной тройке. Да, сказало ему зеркало в шопе, вылитый профессор-нейрохирург. Нинуська, пардон, госпожа Мот, добавила: надо бы туфли новые, рубашку, галстук. И добавила денег на обновы. В жизнь Христоумова вместе с надеждой вошел и ремень с надписью «Ренглер» на бляхе. Такого у него не водилось прежде. Жизнь налаживалась.
В прежние годы сутулый, с узкими плечиками, в очках и вечно коротких брючках, он в лучшем случае тянул на гинеколога районной поликлиники, теперь, в тройке и белоснежной сорочке, его уже Вовчиком как-то не назовешь. Госпожа Нинелия от себя добавила очки в позолоченной оправе с пенснушками и впервые назвала его Владимиром Викторовичем. Не жгла такая жажда, мести, что скупиться она не могла. Добавила наставлений:
— Подчитай литературку, и начинаем работать.
Владимир Викторович от страха потерять новые одежды и обещанный гонорар в долларах начисто забыл про выпивку и засел за медицинскую литературу. Неделя упорного труда принесла весомые результаты. Это не наставления, как лучше упереться у забора, и не секс на операционном столе: «…Я вырезала ему аппендикс, и мы слились в экстазе», — это практика ученого мужа, и Нинелия вывела Хрисгоумова в общество.
Пыжиться каждый писатель может, разве кроме Виктора Астафьева, и Христоумов подъезжал к гостинице «Орленок». где «Русское, золото» устраивало массовое кормление по случаю пятилетия, с надутыми щеками.
В бывшем актовом зале, где прежде устраивались слеты для пионеров и комсомольцев, собирались на халяву именитые гости, в основе своей артисты, певцы, режиссеры. привыкшие гостевать на шару. Устраивал кормление и выпивание президент «Русского золота» умничка Таранцев с тремя ходками за спиной, известный меценат. Созвал он и людей серьезных: банкиров, фирмачей, чтобы паслось меж них ненасытное стадо людей творческих. Сюда и привезла на показ Нинелия Мот своего профессора-нейрохирурга.
Ее здесь узнавали и знали многие, кому ж, как не бомонду, знать своих скоморохов, сами такие, зато к восходящей звезде нейросексопатологии, которую представляла она, относились с умным любопытством. Костюмчик и позолоченные очки с пенснушками делали Христоумова значительным, а почти вся столующаяся на шару аристократия страдала импотенцией. Христоумов знакомился вальяжно. речь густо не оснащал медицинскими терминами, давал понять, что цену себе знает и хорошо обеспечен. Тем, кто набивался на лечение, он добродушно отвечал: «Что вы, друг мой, с вашей проблемой справится любой заштатный врач, зачем вам тратить бешеные деньги на универсала моего класса?» Мотвийчучка млела от восторга, ей не пришлось краснеть за своего протеже.
Цель, ради которой Христоумов терпел адские муки при виде множества напитков, появилась спустя чае после начала торжества.
— Вот он, — сжала локоть Христоумова Нинелия. — Посиди с Лидой, а я пощебечу с ним.
Лада, та самая полногрудая секретарша из Центра магии, спешно поедала крабовый салат, чтобы успеть расправиться и с «оливье». Между прочим, она несла службу — подыскивала клиентуру для хозяйки и очередную жертву высмотрела, полагая после «оливье» расправиться с ней. На Христоумова она не обращала внимания, и восходящая звезда тлела в одиночестве. Он сохранял достоинство, а бывшая половина окучивала мужчину с седыми висками, изредка указывая в сторону Христоумова: торжество посетил выдающийся аферист господин Якубович. Кто не знал его, принимал за крупную шишку, кто был наслышан, не спешил поделиться информацией с соседом. Эта фигура стоила обедни.
Господин Якубович одновременно подвизался во многих сферах и структурах. Был советником у Гайдара и Черномырдина, членом совета директоров трех крупных банков и пользовался доверием Тани Дьяченко, не стеснялись обращаться. к нему Зюганов и Явлинский, Немцов и Березовский, к нему прислушивались президент и Басаев, вчера он был в Чечне и только что прилетел из Парижа. Он знал подноготную всех, о нем знали немногие, и выбор Нинелии был не случаен: Якубович мог кому угодно внушить что угодно, лишь бы его талант оплачивался в зеленой натуре. Видимо, таким был граф Калиостро, наше время разгульной демократии обогатилось господином Якубовичем.
Через пять минут они разошлись, и, поболтав немного со знакомыми, Нинелия направилась к Христоумову, скисшему от жажды.
— Можешь выпить бокал шампанского, и мы уезжаем. — уяснила она муки бывшего мужа.
Истомленный Христоумов просто всосал-таки несчастный фужер, и тотчас Мотвийчучка поволокла его прочь к выходу.
— Я дала твой телефон, а завтра с утра пришлю девочку вместо секретарши. Не вздумай лапать, она не из таких. Если тот, с кем я говорила, позвонит иди от его имени станут тебе звонить, соглашайся на встречу. Вовчик, Вавакин пойдет в ловушку.
— Кто пойдет? — переспросил Христоумов.
— Дед Пихто. — ограничилась бывшая половина. По ее виду трудно было судить, выгорит ее план или нет, но глаз горел тихим яростным пламенем: Якубович согласился выполнить свою часть плана, а это сулило успех. Еще ни одной сделки он не провалил и даже из казино возвращался с выигрышем. По Москве ходила притча о везучем джентльмене, его знали во всех игровых заведениях, часто он не появлялся там, но уходил непременно с тысячей долларов. Директор одного из них поинтересовался: как это ему удается? Якубович не стал строить из себя графа Калиостро и ответил без удали: «Я наблюдательный. Слежу за теми, кто выигрывает, и выигрываю вместе с ними».
Именно эта черта импонировала Нинелии Мот. Учитывая его проходимость во все без исключения двери, она посулила ему пять тысяч долларов, если он соблазнит Вавакина на операцию.
Через три дня минул уик-энд и тяжелый понедельник, тогда Якубович посетил депутата Вавакина. Пришел как бы между прочим, представился членом комиссии по закупке продуктов для Министерства обороны и попросил сделать для него статистический отчет по тем решениям нижней палаты, которые прошли в этом году. Вежливо выслушав, Вавакин нарисовал на физиономии один вопрос: при чем тут я? Фейс был доходчивее экрана монитора. Якубович быстро стер недоумение с этого файла:
— Дорогой мой Сергей Алексеевич, вам это проще сделать, поскольку электронные средства в ваших руках. Так мне советовали знающие люди, — многозначительно написал он на своем фейсе и запечатлел на вавакинском файле. — Услуга будет оплачена.
Вавакин, прожженный думский мерзавец, сразу уяснил, что этот господин никогда ни в какой комиссии не числился, никакие продукты ему не нужны, но какая стать, какая речь! — почему же не продать ему прошлогодний снег? Виду не подал, но оплату выяснил походя. Оба остались довольны.
— Слушайте, — обратился к нему гость после официальной части визита, — я вижу, вас мучает предстательная железа. Поскольку так чудесно поладили, хочу вам порекомендовать прекрасного специалиста-хирурга, который делает уникальные по значимости операции…
И слово в слово пересказал легенду Нинелии Мот о знаменитом профессоре Христоумове.
Любому человеку скажи: не иначе у вас печенка пошаливает. Человек прислушается и ответит, пошаливает. Хотя до этого к печени не прислушивался. Скажут: поджелудочная барахлит — ясное дело, вон она, отзывается. Потому что абсолютно здоровых людей нет, а мнительные почти все. Вавакин ни сном ни духом не ведал о своей предстательной железе, но рассказ гостя так близко улегся к сокровенному желанию Вавакина, что он внимал ему, затаив дыхание, и записал телефон профессора Хрисгоумова.
Расставались они как старые приятели, будто сыграли по мизеру в пульку и обвели вокруг пальца партнеров.
Гость ушел, и Вавакин набрал указанный телефон.
— Кабинет профессора Христоумова. — ответил мелодичный девичий голос.
— А с самим профессором можно поговорить?
— Пожалуйста, перезвоните через полчаса. Владимир Викторович в оперблоке. Как вас представить?
— Сергей Алексеевич Вавакин, депутат Госдумы. — на этот раз очень скромно представился Вавакин.
Акции Вовчика Христоумова росли быстро, но Вавакин едва высидел эти полчаса, он впервые очень переживал, что случится из ряда вон выходящее и профессор не примет его. Адовы муки…
Через положенные полчаса он услышал наконец густой и бархатный голос профессора.
— Да, — отвечал он, — мы делаем такие операции со стопроцентным успехом, но для этого необходимо предварительное знакомство, так ли нужна вам операция.
— Нужна, нужна! — чуть не выл Вавакин. — Тогда необходимы соответствующие анализы и пробы.
— Я на все согласен! — выдохнул муку Вавакин. — Скажите, а это дорого стоит?
— Очень дорого. Тридцать тысяч условных единиц.
Вавакин чуть из штанов не выпрыгнул. Эта сучка Мотвийчучка пыталась выжать из него столько баксов, а тут всего тридцатка! Вот что значит прямой выход!
Договорились встретиться в среду, и остаток дня Вавакин провел в чудесном расположении духа. Будто не ему выкладывать тридцатку, a он нагрел шарлатанку на целую сотню. Случаются же чудеса в этом бренном мире!..
Где-то в шестерки завивалось чужое стремление выбиться наверх, где-то вили петли нули, а Вавакин жил в другом мире, где сплошь единички управляют нулями.
Закончив день, он повстречал в коридоре сынка Мотвийчучки и с улыбкой приветствовал его:
— Ну как, долбоеб, скоро депутатом станешь? — Всякое бывает, — хитро улыбнулся в ответ Шурик.
Планета крутилась дальше.
Вавакина, когда его душа пела и ноги рвались к именитому профессору, неожиданно остановил вызов к шефу. Обычно они обсуждали задание по телефону, могли не видеться и три дня, и неделю, только в экстраординарных случаях шеф желал лицезреть его у себя в кабинете. Вполне логично, что именно такой случай нагрянул и самое неподходящее время для Вавакина.
Случилось страшное. Но в России. А это существенная разница по сравнению с остальными странами. В России если кто и. крикнет «Бомба!», менталитет, что в переводе означает обычный люд, сначала постарается убедиться — где бомба? Голосовать и усаживать себе на голову юродивых — это запросто, а бомба… надо посмотреть, не обманывают ли?..
Случилось следующее, отчего Дума пришла и негодование: пока менталитет и иже с ним отдыхали в выходные, президент очнулся от дремы и отправил весь кабинет министров в отставку, закатилось солнышко на плеши мальчика Сирожи Кириенки. Мало кто верил в возможности этого шустрого комсомольского говоруна, мало кто верил в возможность этого яблочка вызреть в суровом климате конца века. Уж больно кислый фрукт среди березок средней полосы. Пахана Черномырдина смололи в муку, а тут какой-то Сирожа, плешивый мальчик…
Вавакин, как думающий человек, выбор президента не одобрял, когда тот мытьем и катаньем, но поставил к рулю своего нахимовца. В штормовом-то море? Со скрипящими и рвущимися снастями, когда палуба готова провалиться в трюм? Воистине полудурок — оценила поступок Ельцина Россия. И когда? Когда страну лихорадит, а коммуняки полны решимости из осеннего народного протеста устроить бунт, а там и переворот! Полудурок — это не звание, это состояние серого вещества мозга при обшей серости особи: что ни сделает такая особь, все плохо. А Вавакину позарез надо быть у профессора Христоумова!
— Шеф, если нашу встречу сместить на пару часов позже? — упрашивал по телефону Вавакин.
— О чем ты, Андрей Андреевич? — возмутился шеф. — Страна стоит на ушах, а ты в делишках закопался? Кончай это! Нас кормят для постоянной готовности, чтобы в нужный момент мы были в нужном месте. Уяснил?
— Иду, — со вздохом разочарования ответил Вавакин. Когда он появился пред очами шефа, тот еще хранил возмущение.
— Садись, — хмуро велел он. — Вот какое дело. Сегодня президент будет предлагать Черномырдина на пост премьера. Надо пробить его во что бы то ни стало.
— Это сверхзадача, — отрицательно покачал годовой Вавакин.
— Знаю, — хмуро пожевал шеф губастым ртом, выдерживая паузу для весомости. — Надо. Приказ не обсуждают.
— О-хо-хо, — вздохнул Вавакин. — Как? Допустим, жириновцы не против, эти станцуют что скажут. Поторгуются и согласятся. Всех марксистов можно уговорить пополам напополам, в душе они все жириновцы, халяву обожают. Независимых откупим поодиночке, но как быть с яблочниками? В их партийной кассе деньги сеть, сейчас они независимы и выступят против единым строем. Гришу не купить, достать нечем.
— Постой, — остановил шеф. — С первого захода, знаю, ничего не получится, но готовь второй тур сразу.
— А третий заход будет?
— Сомневаюсь. Наш полудурок стал трусоват. Сдаст. Всех сдал, союзников не осталось. Не пробьет Черномырдина — хана всей ого семейке вместе с прихлебаями.
— Да и хрен с ними! Кому не ясно, шеф, что не продержится он до выборов? Баба с возу, кобыле легче. Проще пропихнуть Черномырдина в президенты, чем затевать тяжбу с его премьерством и утопить до выборов.
— Думаешь, ты один такой умный? Пробить Черномырдина надо.
— А вам-то что от этих хлопот? Ну, марксисты придут. Не семнадцатый год, красного террора не случится. Мне лично, что красные, Что белые, на спокойную старость хватает.
Не скажи. — хмыкнул шеф. — Хоть и собратья по партии, а долго они при власти не удержатся. Подожмут их националы, а это нежелательно при нынешних временах и достатках.
— Какая разница? У националов сплошь бывшие коммуняки.
— И обиженные прежними властями, — поднял указательный палец шеф. — Какая разница, говоришь? Большая. Один пердит, другой дразнит. Тебя, может, обойдет чаша сия, а мне, еврею, испить ее придется.
— Какие глупости! — нес свое Вавакин. — Везде бывшие русские и бывшие коммуняки, кому вы нужны?
— Еще как и еще кому, — закивал шеф часто… — У националов одна красная тряпка вместо знамени, где начертано: «Бей жидов, спасай Россию! На них они отыграются всласть. Фашизм в окно стучится, и другого способа сплотить народ в стадо нет, а уж моя фамилия в черный списочек занесена. Тебе — да, что красные, что белые, а я на своих не надеюсь. Ни на тех, ни на этих.
Те не примут, эти сдадут. Поэтому, пока я тебя кормлю, надо пробивать Черномырдина. И зря не думай, что это мои проблемы, а ты в стороне. Ошибаешься: мы можем состоять в любой команде, но питаемся из одного котла, и твоя ложка не меньше моей.
Шеф посмотрел на Вавакина со значением, потом взял со стола пакет и протянул Вавакину, говоря:
— Лети во Францию с этими бумагами. Самолет сегодня вечером. В Ле-Бурже тебя встретят. На словах передай: ситуация выходит из-под контроля, резервы исчерпаны, ни Лебедя, ни националов нам самостоятельно не остановить. Возвращаешься ночью и с утра окунайся в дело по водочной монополии. Там сотоварищи крепко наследили, так будет повод держать их на крючке. Мне, сам пойми, туда соваться нечего, а тебе и самое дело, и прибыток…
«Прекрасно, — подумал Вавакин. — До рейса вполне успею к Христоумову. Глядишь, окрыленный полечу».
У себя он сразу распорядился:
— Эля, забери в департаменте билет на мое имя в Париж, завези ко мне домой, а я пока кой-куда отъеду.
— Опять в Париж… А меня не берете, — надула губки Эльвира. — Тоська с вами каталась и в Брюссель, и в Лондон, а я только в Испанию. Нечестно, Андрей Андреевич.
— В следующий раз полетишь. Я к утру назад буду.
— Всегда вы так говорите, — выговаривала Эльвира с обидой. — А у меня фигура получше, чем у Тоськи.
— Лучше-лучше, — спешил Вавакин. — Вернусь, в Штаты лечу, обещаю взять. Плесни-ка горячего чайку…
Обрадованная секретарша ушла, и Вавакин тотчас взялся за телефон. Здесь грело больше всех воин и революций.
— Господин профессор Христоумов? Это Вавакин.
— Где вы там запропастились? — услышал он раздраженный голос. — Я вас битый час жду!
— Извините, дела задержали, немедленно еду. Это клиника?
— Нет. Сначала мы поговорим у меня в домашней обстановке. Разговор серьезный, зачем торопиться?
«Еще лучше, — устроило предложение Вавакина. — Спокойно обсудим все дела…»
Даже названный адрес не смутил его. Ехать пришлось на шоссе Энтузиастов. Дорога долгая, хотя времени было с запасом, по машина неслась по осевой, взблескивая маячками. Вавакин благодушествовал на заднем сиденье: все складывалось как надо и с надежным запасом. Он успел сделать копию с документов из пакета шефа, копии навез на явочную квартиру, вручил связному фэбээровцу и получил причитающееся вознаграждение. Неплохо, очень неплохо в смутную пору… И вот уже стоял у домофона по названному адресу:
— Это я.
Дверь в квартиру на девятом этаже ему открыл плечистый качок со стриженым затылком. Удивительное дело, точно такой встречал его когда-то на квартире Мотвийчук. Вавакин улыбнулся: красиво он обвел вокруг пальца алчную сучку.
— Я к господину Христоумову.
— Пожалуйста, проходите, — пригласил охранник. — Налево.
Вавакин вошел в комнату и увидел нечто, насторожившее его.
В кресле и на диване сидела троица парней, коротко стриженных и с ехидными улыбками.
— Простите, а где профессор?
— А мы все профессора, — сказал из-за спины охранник. — Садись, дядя, потолкуем.
— О чем? — похолодел Вавакин. Он сразу понял: ему устроили вульгарную ловушку. Но по какому поводу?
— Сам понимаешь, за жизнь говорить будем. Жить хочешь? — спросил сидящий в кресле.
«Ясно, — понял и это Вавакин. — Раз беседа, тогда дело в цене. А торговаться, мальчики, я умею».
— Жить хотят все, — держал себя в руках Вавакин. — Какую плату вы возьмете за мою жизнь?
— За наши хлопоты выкатишь нам сто штук в баксах и дашь расписку, что будешь снабжать информацией закрытого типа, какую мы назовем.
— У меня нет таких денег, — без робости ответил Вавакин.
— У тебя-то? — заржали все в комнате. — Бедных избранников не бывает, а ты устроился у самой кормушки. Впрочем, это твои хлопоты. Послезавтра приготовишь всю сумму, а расписку дашь прямо сейчас. Садись пиши…
Я сегодня улетаю в Париж», — чуть не ляпнул Вавакин. Язык прикусил. С того дня, когда он свалился в разрытую траншею, жизнь его научила многому и главному — говорить мало, чтобы веревочка не вилась.
— Хорошо, — смиренно произнес Вавакин.
— Только не темни, — напомнил сидящий и кресле. — Пулька отлита, а нуля дырочку найдет. Пиши: я такой-то сякой-то…
Вавакин покорно написал расписку под диктовку. Пока писал, раздумывай, кто мог так грубо подставить его. Без сомнений, в первую очередь тот засранец с благородной сединой. А он и не удосужился узнать, с кем имеет дело! Тот направил его к профессору…
— Распишись.
Вавакин четко расписался.
— Послезавтра по звонку тебе скажут, куда привезти деньги. Свободен. Пока…
Вавакина поколачивал озноб злости, а это плохой советчик.
«Уймись, — твердил он себе. Пока ты жив и свободен». Вторично о методе лечения он узнан от засранца с седыми висками. Потом по телефону беседовал с якобы профессором. Его осенило: ведь первый раз он говорил об этом с Мотвийчучкой! Та нашла якобы врача. Тут он выгнал ее балбеса, и она решила ему отомстить. Ну, сучка квадратная, держись…
Теперь настала пора мысленно вернуться в квартиру с выжималами. Только неискушенного могли напутать их грозный вид и слова. При ближайшем рассмотрении они были обычными щипачами. Какая именно информация им нужна? Искушенный человек просил бы у нею конкретные секреты, стало быть, ребятишки мелко плавают, бумажку с него взяли на всякий случай. И потом, этот, который встречал его, — знакомая рожа, он видел ее в Центре сучонки Нинки! «Плохо подготовились, госпожа Мот, на хапок, а я вам устрою спектакль с настоящими артистами. И профессора найду, и сыночку вашему яички поджарить попрошу…»
Время поджимало, и Вавакин не стал предпринимать спешных шагов в угоду своей обиде. Завтра он вернется и успеет к сроку приготовить достойный ответ вымогателям.
Надутая Эльвира уже дожидалась Вавакина в его квартире.
— Вот удовольствие рассиживать тут! Как на панели… Сейчас еще приставать начнете…
Элечка, детка, когда я к тебе приставал? — смеялся Вавакин, переодеваясь при ней без стеснения.
— Ну, намекали.
— Из намеков шубу не сошьешь.
— Возьмете в Париж, подумаю.
— И я подумаю, если ты надумаешь. Кстати, как там поживает твой красавец, который тебя ко мне устроил?
Генчик Крокодил? А зачем вы спросили? Я с ним не спала.
— Господи, Эля, разве вся жизнь состоит из проблемы спать или не спать? Не про это спрашиваю — как он побивает?
— Уже не поживает, — успокоилась Эльвира. — Глупо погиб, теперь я под Палачом хожу, он вам привет передавал.
— А от меня передашь? — допытывался Вавакин.
— Запросто, — уверенно отвечала она. — Я вчера видела его в «Джаз-клубе», он с какими-то крутыми обнимался, от Генчика все к нему перешло.
— Золотце мое, — было неинтересно слушать, с кем обнимается знакомый Эльвиры, — найди его для очень важного разговора. Очень! — подчеркнул Вавакин.
— А что я буду иметь? — не поленилась торговаться Эльвира. — Духи из Парижа будут?
— Деточка, я дам тебе тысячу долларов, купи любые сама. Пока весь Париж гостюет в Москве.
— Да? — обрадовалась Эльвира. — Хоть сейчас найду. Он на меня сразу глаз положил.
— Ну вот, — сморщился Вавакин. — Опять постельные марьяжи. — И сказал наставительно: — Завтра в 16.00 я жду его.
Оглядев себя в зеркало, Вавакин вышел из квартиры. Счастливая Эльвира предложила проводить его до аэропорта и даже по пути «поприжиматься к любимому боссу», но Вавакин остался непреклонным и ответил прохладно:
— Еще наприжимаемся. Когда скажу. — И отбыл в Париж.
В Париже, куда он наведывался часто по просьбе шефа, его встречал старый знакомый. Обычно он забирал корреспонденцию, вручал Вавакину обратный билет и насадные, чтобы Вавакин сутки отдыхал в Париже. На этот раз отдыхать Вавакин отказался, и встречающий сделал вывод: газеты пишут правильно, в России наступает нечто страшное. Если русский отказывается от халявы, быть всемирным потрясениям.
В прежние разы Вавакин возвращался домой изрядно потрепанным от ночных посещений злачных мест на пляс Пигаль, сейчас он ощущал прилив сил. На кой теперь ему Париж, что он там имел? Изжогу, неудовлетворенность. И угрызения совести. Хватит.
Едва он открыл дверь своей квартиры, сразу напоролся на телефонный звонок. Это в пять-то часов утра? Беспокоила Эльвира: встреча состоится, Палач будет ровно в шестнадцать.
— А я могу хоть сейчас приехать, — игриво намекнула она.
— Элечка, детка, побойся Бога, все нимфы еще спят! — ужаснулся Вавакин.
— А я всегда готовая.
— Будет тебе тыща, как только появлюсь.
— А я и без тыщи готовая.
— Спать, Элечка, спать, — отказался Вавакин.
Так, решила своим скудным умишком Эльвира, босс отказался от такой халявы, явно дело связано с крупными деньгами. надо изловчиться, но шефа заарканить, уехать с ним в одном поезде. Тогда обилечивают. когда оминетчивают.
«Еще наверстаем, — сладостно засыпал Вавакин. — Я вам, потаскушкам, покажу картинки с выставки».
Появившись к обеду на службе, он немедленно вручил Эльвире обещанную тысячу долларов и сразу отправился к шефу, а тот соответственно велел приниматься за обработку оппозиции в аварийном порядке: надвинулись грозные времена.
«Сейчас, разбежался, — про себя решил Вавакин. — У меня дела поважнее. Свое — не нам, перебора не дам».
— Разумеется, шеф. — ответил он и до четырех часов дня гонял на компьютере «Марио» то в подземелья, то в заоблачные высоты, пока самому игра не надоела.
В 16.00 Эльвира впустила визитера:
— К вам Борис Михайлович.
— Рад-рад, — поднялся навстречу Вавакин. — Чай, кофе, коньяк, шампанское? — Гость ничего не выбрал, и Вавакин распорядился: — Элечка, нас не беспокоить.
Гость держался уверенно, ничем не отличаясь от прочих гостей, посещающих Думу. И галстук умело повязан, и туфли без следов хождения по тротуарам, и стрижен явно в салоне Саши Тодчука. Может быть, разнился он со многими только уверенным взглядом человека, у которого все есть, да пробивалось еще в походке и осанке тоже нечто шельмоватое, что, как клеймо, ставится в местах отдаленных и вытравить невозможно; где ужимка, где нырок плечом или отчужденность во взгляде. Возможно, и светское вступление к деловой части гость принял с затаенной в уголках по усмешкой человека, привыкшего за сутки увязывать массу «стрелок» и разборок. Давай, фраер, не тяни резину.
Вавакин взгляд уяснил и тему изложил доходчиво и кратко.
— Разумеется, — заключил он, — все расходы я готов оплатить.
Гость не оказался таким холодным в беседе, как его глаза.
— Я думаю, расходы оплатят те, кто втянул вас в эту историю. Они требовали сто? — Вавакин подтвердил кивком. — Им это в сто и обойдется. Такова моя ставка. Вы человек уважаемый, с вас денег не беру. Случится — сам приду за помощью.
— У вас есть план? — поинтересовался Вавакин.
— Я пока согласия не давал, — одними уголками губ улыбнулся гость с прежней холодностью глаз. Вавакин вспомнил его кличку: Палач. — Вечерочком созвонимся, определимся. Моральные издержки станете компенсировать?
— Пусть мамаша компенсирует, сумму определите сами. А сынка наказать на всю оставшуюся жизнь.
— Понятно, — кивнул гость. — Моральный ущерб оценивается в половину просимой суммы, с сынком разбирайтесь сами. Я дам людей, решайте.
«Вот как дела делают, — похвалил разумность и лаконичность гостя Вавакин. — Нашим бы лоботрясам думским поучиться». Гость цен не заламывал, вообще ничего не просил с него, только у Вавакина сложилось впечатление, будто проплыла мимо него крупная рыбина, холодно глянула в его сторону: мал еще, карасик, расти, время покажет, как тебя употребить.
Распрощавшись с гостем, Вавакин до ломоты в костях не хотел заниматься прямыми обязанностями. Ходить но этажам, кого-то уламывать, натужно улыбаться и, проще говоря, заниматься глупостями, играть в глупые игры, от которых ни уму ни сердцу радости, одному карману прибыток и то под вопросом: здесь дали, там забрали, тут сам отдал — это, выходит, и есть человеческое существование. А Вавакину приходилось играть в эти игры, дабы перехитрить партнеров втемную, сорвать куш и, полеживая где-нибудь на экзотическом пляже, посмеиваться над остальными, которые у станков и в поле гнут спины за честный рубль. Ведь он-то не остальной, он хитрее… Поэтому на все звонки шефа Вавакины секретарши отвечали кратко: на этажах. Хотя сам Вавакин уехал досыпать домой сразу после визита Палача.
Другие не спали. Особенно хитроумный экс-премьер. Но спал Вавакин, развинтившийся маленький винтик в громоздкой машине. Схема обесточилась. Машина, между прочим, государственная.
Долгожданный звонок раздался в десять часов вечера, когда Вавакин уже бодрствовал. Дневной гость сообщил, что сам он в деле не участвует, занимаются им молодые люди. Он так и сказал: пусть молодежь тренируется. Промашки не случится. Завтра к обеду Андрей Андреевич получит удовлетворение.
К десяти Вавакин был в Думе и делал вид, что лихорадочно занимается бумагами. Минут пять спустя позвонил шеф, справился, как подвигается обработка депутатов. Вавакин ответил, придав голосу сосредоточенность: туго идет. Кое-кого он убедил поддержать Черномырдина, но это мало, ничтожно мало, пока только процентов тридцать «за», и то в случае тайного голосования. А в случае открытого? В случае открытого нужна хорошая подпитка, пусть Газпром раскошеливается, как на новое пианино.
— Я тут в мыле по самые уши! — плакался шефу Вавакин, прикрывая трубку, когда хотелось зевнуть с хрустом.
Взбодрившись крепким чаем, Вавакин погонял «Марио» в шестом уровне, ухмыляясь про себя: насильники-то не звонят, сто штук не требуют! Лохи несчастные…
Зато в полдень позвонил сам Палач:
— Как вы смотрите, Андрей Андреевич, пообедать вместе?
«Подвижка!» — потер руки Вавакин, ответив согласием, и тотчас перезвонил шефу, дескать, срочно отправляется в некий ресторан «Крутояр», где за кормежкой будет убеждать двоих независимых депутатов поддержать кандидатуру экс-премьера. И тотчас поехал на Таганку в этот самый «Крутояр».
Внешне здание напоминало крутой купеческий лабаз. Без окоп, без фонарей, и вряд ли простой смертный станет нажимать кнопку звонка у входа. Лабаз и лабаз. Зато внутри «Крутояр» смотрелся настолько респектабельно, что простой смертный подумает: и правильно, что не звонил, тут круто… Зеркала на стенах, дубовые напели, уютные нефы, посуда с вензелями и предупредительно-вежливые официанты. Правильно, без денег тут делать нечего, стакан сока — тысяча рублей, за углом, пожалуйста, пакет пятерка.
Встречал Вавакина молодой тренированный парень, плавающей походкой проводил его в отдельный кабинет к Борису Михайловичу. Лицо хозяина было непроницаемым, и Вавакин приготовился к худшему. Поздоровались они сдержанно.
— Что пожелаете? — спросил он Вавакина. Официант стоял с блокнотом наготове.
— Тут вы хозяин, — дипломатично отстранился от ненужных забот Вавакин. — Гость — раб своего хозяина.
Борис Михайлович только спросил: мясо или рыбу. предпочитает гость? Андрей Андреевич избрал рыбу. Официант поклонился и исчез. Проводив его взглядом, Борис Михайлович молвил:
— А дело, Андрей Андреевич, оказалось гнилым. К рам претензий нет, обижать вас никто не станет, а с мальцом этим поступайте по собственному желанию. Мое обещание в силе.
Спорить Вавакин не стал. Боевики — не беспредельщики, до последней рубашки не раздевают, голову не морочат. Что есть, то выкладывают, решают дела без посторонних. И без заказчика.
— Что ж, — вздохнул Вавакин. — Слава Богу, отвязались.
— Эх, Андрей Андреевич, быстро вы остываете, я бы никогда обиду не простил — тоном сожаления сказал Палач.
— Не мое поле, — возразил Вавакин. — Подскажите как? Плачу.
— Оставьте, — отмахнулся Палач. — За Нинелией Мот стоит Таня-имиджмейкерша, к зиме вернемся к нашему разговору, поможем, а вот сынок — килька, плавает сам по себе и по глупости. Команда дешевая, из шпаны, от наезда сразу отказались, отступного дали.
— А с Шуриком можно рассчитаться? — спросил Вавакин.
— Тогда вам расплачиваться, таковы правила.
— Согласен. Сколько?
— Давайте так договоримся: вам позвонят, обсудите с ребятами сами. Без меня, — без натуги ответил Палач.
— Согласен, — с легким сердцем принял предложение Вавакин. Обида на юного нахаленка вспомнилась.
И еще вспомнилась крупная рыба, которая вновь скосилась на него оценивающе: на вырост карасика, на вырост. А не мог не понять Вавакин, что Палач свое дело сделал красиво и без следов. И с мелюзги Шурика получил сполна, и с него еще получит.
Обещание заплатить Христоумову Мотвийчук не выполнила. Дело, мол, не сделано, платить не за что.
— Но я ведь свою миссию выполнил! — сокрушенно возмущался Христоумов. — Выполнил ведь!
— А я тебя кормила, поила, а дело не сделано, — стояла на своем она. — Скажи спасибо, костюмчик оставила.
Ладно, скрипел зубами Христоумов, и который раз обманутый и кинутый прежней супружницей. Он и первую отставку свою получил из-за очередной увлеченности Мотвийчук: его поменяли на другого, а там на пятого, шестою… Время от времени они встречались, вели теплые разговоры по прихоти Нинуськи, ни на что другое Христоумов был не способен: спиртное иссушило его потенции. Тем он и перебивался, тая в душе обиду на неверную подругу. На этот раз обман был очень обидным, в заначке не оставалось ни рубля. Обиженный и злой Христоумов отсиживался и конуре щеки некого общежития, которая досталась ему от счастливого приятеля, переехавшего к богатой вдове. Сидел он и перебирал возможности разжиться деньгами. Ничего путного на ум не шло, увы, питие иссушило мыслительный центр Христоумова, ас чистенькой квартиры, где предполагался охмуреж клиента Мотвийчук. его выгнали сразу. В момент беседы он отсиживался на кухне, куда его определили на всякий случай, и умудрился подглядеть, кого это такого щедрого нашла Нинуська, готового отвалить сто тысяч баксов. Явно сумчатый, банкир или фирмач, другого не дано. А как увидел этого сумчатого, изумился — забыл категорию еще одного вида сумчатых. Работать и думать Христоумов отвык, но зрение пока не подводило. Думский! Видел он его пухлую харю по ящику! Думский мерзавец!
Телевизора в конуре у Христоумова не было, и увидеть снова думские дебаты он возможности не имел, но мысль найти думского запала в душу сильнее, чем бутылка пива на опохмел поутру. Целенаправленный Христоумов решил караулить его у входа в Думу.
Надев свой хлипкий плащишко по случаю дождя на дареный выгребной костюм, Христоумов с утра отправился дежурить у входа в Думу. Как состоится встреча, что он ему скажет, Христоумов не обдумывал. Что скажет? Случай покажет… Только бы встретить.
Ему повезло. Он успел перехватить Вавакина, спешащего на деловую встречу.
— Товарищ депутат! — с надеждой окликнул Христоумов.
— Вы меня? — откликнулся Вавакин непроизвольно. Соприкасаться с незнакомыми Вавакин не любил, чисто случайно это произошло, и он собирался разом отделаться от незнакомца, но тот буквально с мучительной болью придержал Вавакина:
— Меня выдавали за профессора Христоумова.
Вавакин свел брови в единый куст, лицо стало угрожающим.
— Я не виноват, — спешно оправдывался Христоумов. — Я жертва и хочу вес объяснить. Будьте милосердны.
Вавакин отмяк. Он еще не знал, что скажут ему в «Крутояре».
Палач и ориентировался на будущее.
— Мне сейчас некогда. Скажите, куда вам позвонить?
— Нет у меня телефона, — ответил и уронил голову Христоумов.
Вид незнакомца не внушал симпатий. Плащишко видывал виды от жестких вокзальных кресел до скамеек в скверах, а вот обувь была не из дешевой. Несоответствие увиденного и услышанного заставило Вавакина дать телефон своих секретарш. А вдруг…
После встречи с Палачом «вдруг» потребовалось: знать план операции — уже много знать.
Хитроумов позвонил и сразу поведал, кто придумал планчик кидалова. Вавакин злорадствовал: попалась гадалочка! И сыночка подключила, будто бы это его дружков проделки.
— А не подскажете, где найти сына Мотвийчук? — осведомился он, хотя мог и не узнавать этого, ему обещал Палач сделать все тип-гоп. Но так хочется, так хочется!
— Могу, — помедлив, сказал Христоумов. — Только у меня с деньгами очень плохо, — пересилив себя, решил он заработать хоть что-то.
— Давайте встретимся, — поняв его, предложил Вавакин.
— Давайте, — потеплело на душе у Христоумова.
— Прямо сейчас у метро «Кропоткинская». Хорошо?
— Очень хорошо, минут через двадцать буду на месте.
Когда Вавакин подъехал на бульвар, Христоумов действительно уже прогуливался у входа в метро. С решительным видом он направился к Вавакину с Заготовленным текстом: «Я знаю о семье Мотвийчук все досконально, помогу, но стоит это тысячу долларов».
— Я знаю о семействе Мотвийчук решительно все и… — И зашкалило, отнялся язык.
— Где живет малой? — помог Вавакин.
— В прежней квартире матери.
— Телефончик дайте?
Христоумов назвал, выдавил из себя цифры и смотрел с мольбой в лицо Вавакину.
— Что-нибудь еще? — Их глаза встретились.
— Вы не одолжите мне денег? — кое-как продавил гигантской сложности фразу Христоумов.
— Конечно, — сунул руку в карман пиджака Вавакин и достал приготовленные деньги. — Как-нибудь отдадите, — мягко сказал он и, не прощаясь, сел в машину.
Володя Христоумов целую минуту после отъезда Вавакина стоял с вытянутой рукой, напоминая статую русской литературы посткоммунистическою периода. В руке лежала тридцатка.
— Сука, сволочь! — чуть не заплакал Христоумов, глаза туманила горькая печаль. Он дошел до ближайшего ларька, купил бутылку водки явно осетинского розлива и прямо у стойки отпил половину из горлышка. Сунул початую бутылку в карман плаща, вытер губы и старческим шагом, одеревенелыми ногами пошел в сквер искать компанию, чтобы завить горе суровой веревочкой. Обида жгла сильнее прободной язвы.
Угрызений совести Вавакин не чувствовал. Было бы правильнее сдать Христоумова в милицию, как соучастника вымогательства, но это такая тягомотина, так истреплют нервы следователи, пока созреет что-либо. А если привлекут за соучастие? Мало ли что надумают в отделе! Им тоже надо выживать, на скудную зарплату не разживешься. Одним словом, тридцатка — самое правильное решение, иудам больше не подают.
Больше Христоумов не звонил, и Вавакин вовсе успокоился. Зато позвонили от Бориса Михайловича и предложили встречу. Говоривший был вежлив и настойчив, предлагая встретиться немедленно, а тут шеф Вавакина торопил, Вавакин изворачивался как мог и ехать сейчас на «стрелку» — так выразился звонивший — времени совсем не было. Переведя дух, Вавакин предложил подъехать к нему, но звонивший отказался и велел подъезжать прямо сейчас к метро «Аэропорт». Прямо-таки и велел.
«Ввязался!» — попенял себе Вавакин и поехал на встречу. Разговор состоялся в синем «БМВ», на котором приехал звонивший. Он сидел за рулем, сзади расположилась тройка парней с застывшими лицами. Как думает Андрей Андреевич наказать обидчика? Как думает?..
— Чтоб неповадно было, отколошматить как следует, с него достаточно, — предложил Вавакин.
— У нас так не делается, — отверг предложение сидящий за рулем. — Зачем потом разборки? Надо так, чтоб чисто было. Замочить, значит, чтоб дело с концом.
Такого Вавакин делать не собирался. Пока он никого не убивал и убивать не желал.
— Это уж чересчур, — возразил он.
— На иглу посадить, — предложили сзади.
Вавакин сразу не ответил — сюит ли пацана подвергать такой казни? — но время поджимало, и он не стал противиться.
— Согласен.
— Это будет стоить десять штук баксов, — дополнил сидевший за рулем. — Но чисто.
Вавакин молча кивнул и сразу полез из «БМВ». Свою «ауди» он предусмотрительно оставил в переулке. Вслед ему скептически улыбалась вся компания.
Как будет выглядеть его месть. Вавакин не представлял и не хотел думать об этом. Нечто мерзостное, к чему он не хотел прикасаться. Его устраивала простота решения и честность исполнения. Дело и расчет. «Всегда бы так, — думал он по пути в Думу. — Где бы мы были теперь!»
Он не вернулся в Думу, пусть шеф считает его матросом, пьющим водку, ради поставленной цели зарабатывающим цирроз, и велел везти его домой. Поел, поспал, потом включил телевизор и лежа уставился в экран. Показывали «Возвращение броненосца». Имелся в виду революционный броненосец «Потемкин», через кисею времени. Вавакин не вникал в суть названия и с первых кадров убедился, что фильм делала бездарная команда, играли посредственные актеры и кроме жалкого шаржа, ничего не могли вымучить: поставили и сыграли очередной «Бронетемкин Поносец».
Щелк на другой канал — поют. Поют и прыгают. Телка ноет, козлы прыгают. Классика прямо, пастораль под африканский бит. У девицы оголенные ягодицы, зато сапоги по самую ренину. Почти нет платьица, голоса совсем нет. Гонят безвкусицу по самую репицу под цветомузыку и прожекторы. Ца-ца.
Раздраженно перещелкав остальные каналы, Вавакин оставил телевизор в покое и поправил здоровье бутербродом с севрюгой холодного копчения. Даванул пару апельсинов и запил трапезу экологически чистым соком. Ну, креветку съел. Королевскую, ну, конфетку сжевал. Шоколадную. Тоска…
Чем еще заниматься? Врача пока не нашел, друзей нет, с врагами разбираются другие. Что ж теперь, доллары пересчитывать? Вернулся к телевизору и с безразличной тупостью смотрел, как ехидничают и шестерят под умных болваны из «Белою попугая».
Хоть вешайся от тоски.
Зато совсем небезразлично было Толмачеву, когда к нему обратились с просьбой поместить в клинику наркомана.
— У нас другой профиль! — резко возражай Толмачев, так и не поняв, кто домогается с просьбой.
— А если подумать? — со смешком спросили его. — Знаем мы про ваш профиль. Есть бабки, будут и профиля.
— Какое хулиганство! — возмутился он, бросая трубку. — А вы говорите, у нас законность возможна.
У него сидел Судских, с которым захотелось познакомиться ближе. В стране один хаос собирался сменить другой, и осторожный Толмачей не хотел попадать из огня в полымя. Что, если этого пациента поместили одни, а спрашивать будут другие?
— Ваше лечение, — продолжал он прерванный разговор, — зависит от вас. Хотелось бы знать, что именно повлияло на вашу психику, что стало причиной заболевания?
— Повторяю, доктор, я абсолютно здоров, — здраво, но устало ответил Судских.
— Все так говорят, — не принял довода Толмачев. — А данные обследования показывают, что у вас вялотекущая шизофрения.
— Она присутствует у всех людей, как остаточные явления стрессовых ситуаций, и я пока не видел документа, где указано, что вялотекущую шизофрению лечат принудительно.
— Вы берете на себя слишком много, — язвительно произнес Толмачев. — Я обязан выполнить предписание следственных органов. Если вас удастся излечить, вас ожидает суд, если нет — лечение перепрофилируем.
— Простите, но в чем меня обвиняют? — попытался вызнать хоть что-то Судских. — Мне никаких обвинений не предъявляли. Задержали на улице и доставили сюда.
— Это не мое дело. Мне дали предписание.
— Позвольте хотя бы взглянуть на него.
— Этого я позволить не могу, — тоном превосходства ответил Толмачев. — Это составляет этику и тайну производства.
Судских понял, что в лоб этого кондового медика не взять. Он сошлется на документы, прервет разговор чуть что, здесь требуется другой подход, надо вынудить его смягчить терапию, иначе превратят в развалину, неспособную в дальнейшем и мыслить нормально.
— Послушайте, доктор, я буду с вами откровенен, если именно этой откровенности вы добиваетесь от меня. Я стал жертвой правительственных интриг, по нынешний режим долго не протянет. А когда время вернется на круги своя, с вас могут спросить за мое принудительное содержание здесь.
— Что вы говорите? — игриво всплеснул руками Толмачев. — Здесь не ищут, здесь я царь и бог.
— У вас синдром Аллы Пугачевой, — рискнул противиться Судских, повел разговор на грани фола.
— Как вы сказали?
— Чтобы царствовать середнячку с амбициями, надо окружить себя бездарями и подстраивать под них таланты. Независимая Долина уже царит без оглядки на Пугачеву. Точно так, — не обращая внимания на побагровевшего Толмачева, продолжал Судских, — правит наш Ельцин. Умных он прогнал от себя, избрал рвачей и бездарей, строя из себя всенародною батюшку-царя.
— И вы утверждаете, что не страдаете шизофренией? Как язык повернулся хулить непогрешимую Пугачеву? Я уж не говорю о президенте, которого только ленивый не поносит! Придется вам добавить аминазина. И запомните одно, — внушительно заговорил Толмачев, — здесь не лечат, здесь прививают покорность. А вы — угроза обществу. Я на стороне общества, — подчеркнул Толмачев.
— Вы хуже, — почернел Судских. — Вы ржа. разъедающая его. Я генерал УСИ и смею вас уверить, что с рук вам не сойдут глумления над людьми, как Ельцину не сойдут его выкрутасы. Не сейчас, так на том свете!
— Какая поза! — подбоченился Толмачев на тираду Судских. — Хорошо, вы генерал. У нас уже есть Наполеон и два апостола, и оба Павлы. Хорошо! Хотите стать маршалом? — не боясь угроз Судских, насмехался Толмачев. — Только скажите, я проведу по документам. Я ведь говорил: здесь я царь и бог.
— Не поминайте Бога всуе! — сам собой резанул язык Судских. — Кар небесных не боитесь?
— Ой-е-ей! И этот туда же, — поморщился Толмачев. — Женя! — крикнул он в ординаторскую. — Нашему гэбисту двойную дозу прямо сейчас! И неделю без прогулок!
«Что ж ты не возмутился? — мысленно спрашивал Всевышнего Судских. — Какая-то безродная дрянь измывается, а ты молчишь?»
Небо оставалось немо.
«Видать, совсем отказался от России Творец…»
Небо над Россией оставалось немытым.
— Отправляйтесь к себе, господин генерал, — сказал напоследок пакость Толмачев.
И все же прорвавшаяся очарованность Судских возымела действие. У Толмачева частенько случались пациенты, привозимые органами, только чаще это было во времена устойчивые, когда сам он находился под зашитой органов, а сейчас начальство менялось чаше, чем носки чистюли, и в какую сторону будет мести метла, неизвестно. И не сигнал ли это, что последнее время очень редко к нему присылали подобных пациентов? Этот был исключением, за пару недель его пребывания здесь никто не спросил о нем, и кому это надо, сели вся страна дурдом?
— Сергей Алексеевич! — запыхавшись, влетела Сичкина. — К нам рэкет-шмекет пожаловал!
— Ты откуда примчалась? — выпучил глаза Толмачев. — Какой рэкет, какой шмекет?
— Велели быстро вас позвать, они у входа! — облизнула губы Сичкина. Ребят со стрижеными затылками она панически боялась.
— Велели, — передразнил Толмачев. — Не велики начальники… Сейчас выйду, чтоб их…
Прямо бампером на крыльцо стоял синий «БМВ», у бампера двое парней в спортивных штанах и кожаных коротких куртках. Глаза жесткие. В машине Толмачев разглядел еще троих — средний вроде как изрядно перепил, клонился на соседа.
— К чему я вам понадобился? — грубовато спросил Толмачев.
— Это я вам звонил, — ответил один из стоящих у бампера. — Примите у нас пациента.
— С какой это стати? Откуда ты?
— Из Красной Армии, — с усмешкой сказал другой. — Привет вам от Гены Крокодила с того света.
Толмачев похолодел. Не хотелось бы ему сейчас, и вообще никогда, слышать это имя.
Уж и забылось, когда он влачил жалкое существование в районной больнице, в его дежурство привезли под утро парня с огнестрельным ранением. Толмачев заартачился, потребовал сообщить в милицию, тогда один из сопровождавших, молодой, с порчи в него кроя мужчина, достал из-за спины пистолет и властно сказал: «Я Гена Крокодил, а ты врач, твое дело людей спасать. Угробишь товарища — пристрелю, спасешь — отблагодарю». «Но я не хирург!» — пробовал выкрутиться из щекотливого положения Толмачев. «Начхать, — ответил тот. — Меньше слов, больше дела. Мы вас от черномазых спасаем, отплати добром за это». Две пули — одна в левом плече, другая у самого позвоночника — сидели плотно. Особенно вторая: малейшая ошибка, и раненый останется паралитиком на всю жизнь. Звать кого-то под утро на помощь бесполезно, ситуация сложная, времени не оставалось, молодой мальчишка истекал кровью. Толмачев воззвал к небу и взялся за скальпель. Бывают чудеса — операция удалась. Прямо с операционного стола сопровождающие увезли раненого, да и сама операция проходила в их присутствии.
Через педелю он возвращался с дежурства в постылом настроении и безденежье. У самых дверей квартиры путь ему преградили двое парней.
— Вам привет от Гены Крокодила, — сказал один и передал пакет. — Это подарок.
Оба тотчас ушли, оставив Толмачева в недоумении. Развернул сверчок и нашел внутри пятьдесят тысяч рублей. Деньги, которых ему не заработать и за пять напряженных лет, упали прямо с неба. Ну да, конечно, за исполненный долг. И тогда в нем еще теплился огонек веры в справедливость…
Неуверенными шажками Толмачей вошел и квартиру, дотелепался до кухни, не зная, радоваться деньгам или отказаться от данайского дара. Зазвонил телефон, и Толмачев машинально снял трубку.
— Сергей Алексеевич, спасибо за товарища. Это Геннадий. Видите, как просто зарабатывать?
Толмачев не нашелся с ответом и только слушал.
— Я думаю, наше сотрудничество будет долгим и плодотворным. Хотите перебраться в клинику поприличнее?
— Я как-то не думал об этом. К тому же я дантист. Это не так просто, — пробормотал Толмачев.
— Просто для людей большого роста. Я беру на себя решение этого вопроса, — услышал Толмачев властные нотки.
— Но кто вы такой? — заикаясь от робости, спросил Толмачев.
— Начальник Красной Армии. — Смех в ответ. И уже серьезно: — Нам нужен лазарет, и мы хотим закрепить его за вами. Платить будем в валюте, оборудование поставим.
— Но вы, надеюсь, представляете государственную структуру? — пытался развеять сомнения Толмачев.
— Сергей Алексеевич, сейчас ни одна госструктура не защищает своих граждан от чужеродных, позволяет делать из нас рабов. Вот мы сами и защищаемся от насилия. Случаются раненые, их выхаживать надо. Достаточно ответов? Так что готовьтесь принять небольшую, но миленькую клинику.
И трудно было судить Толмачеву, кто именно помог ему получить назначение в этот диспансер, шутил ли Гена Крокодил или сделал как обещал. Через месяц, к зависти профессорского сынка, Толмачев получил новое назначение — сюда. Официально клиника проходила как диспансер для душевнобольных, однако через полгода здесь оборудовал и прекрасный оперблок, изменилось к лучшему финансирование. Толмачев не доискивался причин, он вообще не любил задавать вопросов, которые могут принять за глупые, будто на партийном собрании, а когда стало меньше поступать пациентов с пулевыми ранениями, а тех, кого настоятельно просили излечить от перекосов психики, больше, он и тут не удивлялся: если появляются сумасшедшие — значит, это кому-то надо. Он продолжал соблюдать молчаливое согласие, из клиники выписывались кроткие и законопослушные граждане. У себя пол лопатками Толмачев драконьих выростов не находил.
Больше он никогда не слышал о Гене Крокодиле вплоть до одного злого дня. Стал забывать нечаянного благодетеля, как вдруг случилась с ним пренеприятная история. Приехали однажды двое пожилых азербайджанцев и упросили взять на излечение племянницу. Толмачев долго отнекивался, но предложили крупную взятку, а у Толмачева «опелек» требовал ремонта или замены, и он согласился. Племянница оказалась бойкой девчушкой не старше пятнадцати. Толмачев опять не удивился, тем более что она проявляла несговорчивость по всякому поводу, кричала о высоких покровителях и даже исцарапала ему в кровь лицо. Назначение одно: двойная доза психотропов, пока не уймется. Через неделю она уже не вставала с постели, только глаза ярились, когда он входил в палату. Подумаешь… Толмачев давно заматерел.
— Сломаю, милочка, сломаю, — ласково увещевал он. — За неделю сломаю, шелковая станешь на благо родины.
А в конце недели опять же у дверей квартиры его жестоко избили двое крепышей, он едва вполз в квартиру, и опять звонок от Гены Крокодила:
— Мудак, если разучился отличать русских от черножопых. С таким зрением долго не протянешь. Понял, Сергей Алексеевич? Завтра к тебе приедут люди и заберут несчастную девчушку.
— Какую? — едва прошамкал разбитыми губами Толмачев.
— Ту самую, которую привезли двое нелюдей. Перестань забываться, Сергей Алексеевич, тебе контору русские создали, и только с ними обязан иметь дело. Понял?
Неделю, отведенную дня усмирения девчушки. Толмачев сам провалялся в постели и обе недели носил отметины для лучшей памяти. И вот привет от благодетеля с того света…
— Слушаю вас, — покорно сказал Толмачей.
— Совсем тупой. — усмехнулись посланцы. — Определи пациента, законченный нарком. Так ты его продолжай держать на игле, помогает вроде…
Парни захохотали.
— Мы сами разберемся, — буркнул забывчивый Толмачев.
— Нет, дядя, — отрезал старший и достал сверток. — Вот тебе шира, каждый день утром и вечером делай укол. Через неделю заберем. Чтобы мама его на лекарства работала.
— А вам не жалко его? — глядя исподлобья, робко спросил Толмачев.
— Себя пожалей, — из-за плеча сказал старший и открыл заднюю дверцу. — Первый случай, что ли? Куда его волочь?
Опустив голову, Толмачев возглавил процессию.
Вавакин совсем забыл в суете про обещание встретиться с Тарасом Акимовичем. Его товарищ из Белого дома напрасно не приглашал на встречу, напрасно не тревожил и не напоминал о раз сказанном. Вспомнив, Вавакин схватился за голову и тотчас за трубку. Со всеми извинениями и заверениями, обозвав себя последним мудаком. Вавакин сослался на страшную круговерть в делах и собственное непосредственное участие в круговерти.
— Понимаешь ли, Тарас Акимыч, шеф велел подготовить благоприятный климат для пахана, вот и кручусь как белка в колесе, поесть забываю…
— Это для кого климат, для Черномырдина, что ль? — весело спросил Тарас Акимович.
— Ну да, — подтвердил Вавакин. — Его прочат в прынцы.
— Зря, Андрей Андреевич, у нас тут другие раскладки.
Я почему и хотел с тобой встретиться.
— Хоть сегодня, Тарас Акимыч.
— Ничего, перенесем на день-другой, а просьбишка есть отнюдь не пустячная…
— Почту за честь, — приготовился Вавакин. — Слушаю.
— А не смог бы ты пособить мне со содой? Скажем, на месячишко-другой?
— Никак строиться собрался?
— Конечно, — хехекнул Тарас Акимович. — Капитал. Который не Маркса. И себе восьми заодно. Есть верное дельце.
Вавакин раздумывал недолго. Тарас Акимович был тертый калач среди чиновничьей братии.
— Есть место, Тарас Акимыч. Сегодня же утрясу и перезвоню. Не прощаюсь.
Вавакин доверял Тарасу Акимовичу как самому себе.
Его информация была тщательно просеяна и придавала устойчивость Вавакину. В изначальную нору знакомства Вавакина с чиновничьим миром именно он помогал ему советами, подсказывал нужные ходы, поэтому Вавакин все наскоки шефа и поторапливания отражал убедительными доводами, что число сторонников Черномырдина растет, а сам он света Божьего не видит, лишь бы пособить Виктору Степановичу. Отбил и эту атаку шефа, соображая, как лучше исполнить просьбу Тараса Акимовича.
Было два банка, где Вавакину не могли отказать. Просьбу каждого он выполнил, пробил их и сам не остался внакладе, но время не стоит на месте, банки эти потеряли прочность и с просьбами давно не обращались. A просто так ссуду ему не дадут. Ради зондажа он созвонился с одним и другим управляющими и получил адекватные ответы: работу сворачиваем, в России ловить нечего, грядут поганые деньки, и лучше загодя унести ноги. Оба управляющих участливо спросили, какие проблемы привели к ним.
— Да вот ссуду хотел выклянчить на месячишко. Пару «лимонов».
— Ой, что вы! Таких денег нет, — ответили ему.
Был еще один банк, нотам пасся его шеф. и Вавакин не единожды выезжал чуда спецкурьером по просьбе шефа. Стабильный банк, только выше начальства прыгать опасно.
А если мне от имени шефа просить? — прикидывал Вавакин. — Если очень аккуратно обсказать просьбу, может пройти…»
А если вскроется обман?
Будет плохо, понимал Вавакин. Дума еще год протянет, и ради ссуды не стоит портить свою репутацию. Как поучал Тарас Акимович в пору его незрелости: начальство приходит и уходит, а чиновники — соль земли. Так и просьба товарища неспроста, грех отмахиваться, себе дороже…
Был еще один путь. Ступать на него Вавакин хотел и не хотел. Еще прежняя Дума собиралась принимать закон о монополии государства на алкогольную продукцию, и всякими правдами и неправдами его прохождение сдерживалось. Все о нем знали, знали, какие деньги теряются в чужих карманах, и никто не торопился принимать закон. Механика была проста. Группа дельцов-бутлегеров подкармливала депутатов, от которых зависело прохождение закона, и после очередной подкормки закон тормозился. Вавакин покопался на свой страх и риск в механизме противодействия и выяснил, что зубчатый агрегат отлажен надолго и основные рычаги в руках его шефа. Это бы ладно, так Вавакин, к своему изумлению, нашел, что сам он играет роль даже не нужной шестерки, а червячной передачи.
«Ах ты, морда губастая! — клял он шефа последними словами. — Я на него пашу, а он мне корочки отломить не собирается!»
В своем негодовании Вавакин был прав: будучи доверенным лицом, он контролировал документы, связанные с прохождением закона, и возвращал их на доработку. Это ладно. Шеф баловал его, в долгу не оставался, но ведь смешно, что Вавакин контролировал прохождение и банковских платежек за эти услуги бутлегерам и ничего с этого не имел! Случалось, он лично выезжал к президенту банка, через который расплачивались дельцы, общался с ним сухо и приписывал своим личным качествам повышенное внимание к нему главы байка. Вот, мол, он какой, сам президент подносит ему чашечку кофе… Еще и посмеивался Вавакин, называя про себя главу паханом «Криминал-банка».
Платежки платежками, но есть и другой канал, по которому к шефу текут наличные на содержание двух любовниц и прочие утехи. Раскапывать их Вавакин не пытался прежде, а сегодня выпадало пошевелить шефа.
Вавакин поискал в компьютере таблицу платежей и обнаружил, что этот самый «Криминал-банк» затянул последнюю выплату. Это являлось его прямой обязанностью — следить за прохождением платежей, святая святых подпольного фундамента Думы. Связался с шефом и пожаловался: задерживают, хапуги, расчет…
— Не до них сейчас, разберись сам. — отвечал шеф заторможенно. Видно, схватили за горло другие неотложные дела. — Да! — вдруг оживился он. — Езжай обязательно, разберись и забери у них кейс для меня. Я и забыл, что приготовили…
«Ага! — смекнул Вавакин. — Заездили шефа, напрочь забыл о конспирации».
Все решалось лучшим образом. До кейса ему дела нет. а вот просьбишку свою присупонит рядышком.
Беседуя с президентом банка, Вавакин понял сразу, что прижало банк не хуже других. Он оправдывался, обещал погасить задолженность в трехдневный срок, держался виновато.
«Мне этого мало», — решил брать быка за рога Вавакин и просьбу о ссуде витиевато, но изложил.
— Не проблема! — обрадовался глава банка. — Жду вас к трем часам, все будет готово! Для вас — и не постараться?
Коротая время до встречи, Вавакин велел не беспокоить его и к половине третьего загнал «Марио» в седьмой уровень. Пока он не добивался таких успехов, раньше Марио забивали гуси в пятом.
Посчитав удачу добрым знаком, Вавакин отложил мышь с сожалением и отправился оформлять ссуду.
Его встретили еще любезнее прежнего. Такой ароматный кофе Вавакин пил только в этом самом «Криминал-банке».
— У нас секрет, — пояснял тучный еврей с живыми глазами одесского менялы. Кейс уже принесли, ожидали гориста с бумагами на ссуду. — У вас ведь тоже есть свои секреты? К примеру, как оно там у вас крутится… Хотелось бы знать… К примеру, как там с законом о двойном гражданстве?
Вошел юрист, и сметливый Вавакин пожалел, что просил мало, а глава банка будто бы собирается за услугу просить услугу…
— Ну, это для вас тайна, — отбросил сожаления Вавакин. — Так я могу получить ссуду в пять миллионов? Так вроде решили?
Умный глава банка виду не подал на то, как сменились цифры.
— Разумеется, разумеется! Ознакомьтесь с условиями ссуды, а сумму впишем после. Это для нас не важно, другое дело — ваши трудности с законом, о котором я говорил…
«Это трудности моего шефа», — мысленно отмахнулся от встречного предложения Вавакин, но изобразил из себя сведущего посыльного и особу, приближенную к императору. Проглядел документы на ссуду и ответил:
— Как только будет готовность по вашим предложениям, сразу запустим вдело. Кесарю — кесарево, а слесарю — слесарево.
— Рад слышать, — поиграл живыми глазами глава банка. — Подъезжайте завтра в это время, документы будут оформлены вчистую. Вам, конечно, понадобятся наличные? — Вавакин кивнул. — К моменту вашего приезда мы подготовим встречные предложения. А на словах передайте шефу о моей просьбе.
«Даром сыр только в мышеловке», — спохватился Вавакин, но огорчения не ощутил. Ссуду он пробил, а дальше видно будет, чьи медовые коврижки вкуснее.
Следующий день он мастерски уклонялся от шефа и от Тараса Акимовича, а в три часа пополудни был в прежнем кабинете главы «Криминал-балка». Сообщил о разговоре с шефом, о его готовности помочь, потом подписал договор ссуды без процентов и выплате ее через три месяца, забрал кейс и пакет с предложениями дам шефа, получил наличными пять миллионов рублей и отбыл в Думу, не прельстившись на этот раз чашечкой ароматного кофе. Не до излишеств.
Вот теперь он мастерски вытянул шефа с заседания и прямо под нос сунул ему пакет с предложениями.
— По-моему, нам садятся на голову. — Такими словами Вавакин сопроводил вручение пакета.
Шеф пробежал глазами первый лист, чертыхнулся, вернул пакет Вавакину. зашептал громко и заговорщически:
— Охренели мои собратья! Сделай так, чтоб ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра ты мне ничего не вручал. Придумай сам, не до того, голова идет кругом.
Шеф тотчас вернулся в зал заседаний, где шел дележ возможных портфелей и Черномырдин щедро их раздавал. Жаль только, брали их не все. Вавакину эти портфели были ни к чему, его удовлетворял кейс с начинкой, и он веселой походкой отправился звонить Тарасу Акимычу.
— Всё на месте, — игриво сказал он в трубку, надеясь на похвалу, будто и не притемнялся он вчера.
— Вы большая умница, Андрей Андреевич, — не заставил ждать себя товарищ из Белого дома. — Завтра встретимся в ЦДЛ, время подоспело.
Условились. Вавакин нечаянно прибил Марио камнями в седьмом уровне, огорчаться не стал и выключил компьютер, намереваясь отбыть на отдых. Остановила Эльвира:
— Андрей Андреевич, вас какая-то Мотвийчук спрашивает. Возьмете трубочку?
— А, интересно, интересно! — живо отреагировал Вавакин и, погасивши улыбку, сказал: — Соедини.
Сведений о нахаленке у него пока не было, и послушать мамашу хотелось, как она станет обсказывать свое кровное.
— Где мой сын? — плачущим голосом спросила Мотвийчук.
— Милейшая госпожа Мот, — подчеркнуто отвечал Вавакин. — Он у меня не служит, поищите в другом месте.
— Обождите, не кладите трубку! — взмолилась на крик она. — Мой бывший муж сказал, что вы с ним говорили о сыне. Вы!
— Ах, с бывшим мужем? — издевался Вавакин. — Это с профессором Христоумовым?
— Он не профессор. — рыдала всемогущая гадалка. Верните моего сына, или я обращусь в милицию.
— Какую чушь вы несете! Какой муж, какой сын, какой профессор? Ко мне подкатился алкоголик, и я дал ему тридцать рублей. Понимаете? Тридцать сребреников! А где пропадает ваш сын. извините, не хватало мне сопли вытирать великовозрастному шалопаю. Оставьте меня в покое.
— Прокляну, порчу наведу!
— Да-да, мощный отворот-приворот, от ворот поворот. Ты уже лечила меня за сто двадцать штук баксов. Пошла ты…
Вавакин бросил трубку и ощутил блаженное злорадство во всем теле. С ним, с Вавакиным, тягаться…
Он не сомневался, что Мотвийчук перезвонит.
— Андрей Андреевич, — дрожашим голосом говорила она, — я не права, я оплачу вам материальный ущерб, я оплачу моральный, только скажите, где мой мальчик?
— Не знаю я, — по слогам произнес Вавакин, но тон смягчил: — Скорее всего вашего сына послали в командировку.
— Какие могут быть командировки? Он же такой глупый!
— Всякие. Спросите его начальника, — отбоярился он.
Больше Мотвийчук не перезванивала.
Вавакин задумался. Мотвийчук, того гляди, поднимет хай. Обратиться за помощью к своим постоянным клиентам ей труда не составит, а ниточка к нему все же ведет…
Черт возьми! Как же это он забыл взять у Мотвийчук адресок настоящего профессора! Поразмыслив, он позвонил и Центр Нинелии Мот, и ему сказали, что ее нет на месте. Что передать?
— Скажите, ее искал Андрей Андреевич.
Сработало. Мотвийчук быстро нашлась.
— Не хотел вас травмировать, но кое-что мне известно.
— Ради Бога, говорите!
— В обмен на телефон настоящего профессора.
Мотвийчук заученно выпалила номер телефона и назвала имя: Толмачев Сергей Алексеевич.
— Знаете, я видел вашего сына в компании гнилых ребят у Думы. Знаете, они были все пьяны.
— Мой сын не пьет, — храбро ответила Мотвийчук. — Что-что, только не алкоголь.
— Боюсь, тогда именно что-что. Они усаживались в машину на парковке у Думы. Не волнуйтесь. Через пару дней объявится. Кончатся деньги, и объявится, — намекнул Вавакин. Пусть дергается.
Имея адрес профессора, Вавакин вообще перестал думать о злополучном Шурике.
— Андрей Андреевич, — вошла Дина, — шеф просил составить рапортичку по его заданию.
— Когда?
— Прямо сейчас. Не мог дозвониться, телефон был занят.
— Сейчас и сделаем, — кивнул Вавакин и связался с шефом но прямому телефону. Цифры взял с потолка, но свежие. — Значит, так. У марксистов половина за Черномырдина, у яблочников обработал пятерых, огородники все за, независимые требуют льгот. Какие будут дальнейшие указания?
— Торгуйся, Андрей Андреич, создавай видимость.
«Еще бы — усмехнулся Вавакин. — Так и делаем, на том стоим!»
Куда приятнее было звонить настоящему профессору. Неужели опять проходимец?..
Кнопки на мобильном телефоне Вавакин нажимал не торопясь, раздумывая после всех успешных дел: а надо ли ввергать себя в неизвестность? Жил себе и жил с чем Бог дал, потомство завел, достаток есть и на светлые, и на черные денечки — надо ему это?
Последняя цифра номера пришлась на коней раздумий Вавакина: надо, чтобы всем в жизни насладиться, — и на той стороне ответил спокойный мужской голос, настоящий, профессорский:
— Слушаю вас.
— Сергей Алексеевич, вас беспокоит Вавакин Андрей Андреевич по поводу уникальной операции, которую вы освоили. Я от госпожи Мот, — добавил Вавакин. Толмачев не ответил сразу, и Вавакин выжидал. — Я вполне платежеспособный человек, — добавил он.
— Дело не в платежности, — ответил наконец Толмачев. — Моторика этого явления еще изучена слабо. Есть опыт, и вполне удачный, по стоит повременить. Давайте договоримся, что вы свяжетесь со мной через неделю, и я дам точный ответ.
— Можно подумать, у меня есть выбор. Согласен подождать.
На обоих концах связи трубки вернулись на рычаги, и оба собеседника подумали о себе с большой буквы. «Надо же, — думал один, — могу без сожаления выбросить на операцию большие деньги». А второй: «Надо же, могу заработать большие деньги». Первый вызвал Эльвиру, второй Евгению.
— Элечка, детка, — игриво сказал Вавакин, — а тебе не слабо угодить шефу и отдаться ему?
— Чего ото вы, Андрей Андреевич? Раньше вы не замечали меня. Приспичило?
— Это мое дело. — покачивался Вавакин на пружинистой спинке кресла, отталкиваясь. — Да или нет?
— Хорошему человеку дать не жалко.
— А прямо здесь, на столе, и прямо сейчас?
— Да хоть на люстре. Только завтра. У меня эти дела.
— А деньги вперед, — полувопросом, полуутвердительно молвил Вавакин, — изучая с прищуром фигуру Эльвиры.
— Какие деньги, шеф? По любви.
— Какая любовь, Эля? Я старый козел, даже на Боярского не похож, за что меня любить?
— За прочность, Андрей Андреевич. Вы человек прочный, а мне замуж пора. За одногодков пусть дурочки выскакивают, я уже по кустам натрахалась.
— Женя, — спрашивал Сичкину Толмачев, — а вам не слабо выйти за меня?
— Чего ради, Сергей Алексеевич? — расхохоталась Сичкина. — У вас прочности нет, я с вами и в постель не лягу.
— Чем это я так плох? — пыжился Толмачев.
— А мужика сразу видно: какой в деле, такой и в постели.
«Сделаю я этому придурку операцию, — решил Толмачев. Сичкина подхлестнула его. — А с такими деньгами сама в постель ко мне полезет, и с фокусами. Подумаешь, пава…»
Прочность Вавакина не подвергалась сомнению, и он уехал домой независимым и гордым, а Толмачева снедало раздражение, его не уважали. Хотелось сатисфакции.
— Как там наш генерал? — сменил он бесполезную пока тему. — Пусть приведут его…
Судских оставался таким, каким сюда попал. Ни угнетенности, ни страха Толмачев ни увидел в его глазах. Своеобразный случай в его практике, второй, между прочим, когда препараты не властны над личностью. У Судских Толмачей искал ответа, почему он, выпускник-отличник, нормальный мужчина, влачит жалкое существование, а какая-то сука из Думы, тупая и самодовольная, тащит незаконно денежки, обворовывает страну и считает себя честным? Или быть истинно честным немодно сейчас? Только с чего вдруг он считает себя честным, если нарушил клятву Гиппократа, испохабил само назначение врача и человеческие нормы поведения? Но при чем тут он? Его заставили из нормальных делать психов, так пусть отвечают те, кто велел делать это, он маленькая сошка и стать вообще никем не желает, все эти игры в честных без нормальных условий существования ничего не стоят — жизнь уходит, и пропади она пропадом, чужая жизнь. Почему одному везет, а другому нет?
— Как вы считаете, генерал, почему одному везет, а другому нет? — так и спросил он Судских.
— Не понимаю, о каком везении вы говорите? — переспросил Судских. Толмачев садиться не предложил.
— Да вот вам, например, — угодили в психушку. Но я про другое. Завелся у меня знакомый, думский мерзавец, от жиру бесится. Ограниченная скотина, а я, дипломированный врач, концы с концами свожу. Отчего, скажите, такая несправедливость?
— Думаю, это Божья справедливость. Ваш знакомый живет по принципу: «замахнулся — бей», а вы, имея подлинный меч, живете по другому принципу: «как бы чего не вышло». Он не стесняется, знает, что мерзавец, и живет по принципу своего стада, заведомо зная, что другим не станет. Это как разделение на баранов и кроликов, лягушек и коров, — охотно объяснил Судских.
— И кто же я по вашей классификации? — спросил Толмачев.
— Червь, слепой и безгласный.
— Ну ты! — сорвался Толмачев. — Не много ли на себя взял?
Судских не испугался:
— В этом весь смысл, доктор. Черви в конце концов пожирают и лягушек, и людей. Вернее — трупы их. И знаете, у червей тоже своя классификация: лягушечные, человеческие…
— Ты знаешь, что я с тобой сделаю? — смотрел в лицо Судских Толмачев, и лицо генерала раздваивалось перед ним.
— Знаю. — даже не переместился с ноги на ногу стоявший Судских. — Только тогда вы перейдете в категорию самопожирающих червей, и это убьет вас раньше срока. — Он без жалости добивал Толмачева и, может, впервые принцип архангела Михаила: «замахнулся — бей» — посчитал правильным и необходимым. — Ясно, какой груз раздавит вас? А вашего приятеля нет. Он не комплексует, живет отморозком, и как раз вы, а не он, разрушаете наш мир. Вы, сжираемые сомнениями. Определитесь: либо к червям вниз, либо к людям наверх.
Трусоватый Толмачев сидел не шевелясь. Зачем ему тягаться с этим непокорным или замахиваться на аппетитную Сичкину? Наглости он не нажил, наглости — обратной стороны гордыни. Закроют клинику, куда он денется? А ведь, кроме всего прочего, надо и гнездышко свить, где припасы и цыплятки плодятся. Наглец Ельцин на виду всего мира беззаконие творит, а он еще сомневается, делать мерзавцу операцию или нет. Делать!
— Вы убедили меня, — со слабым придыханием сказал он. — Хотя в зачет вам это не пойдет.
— Когда меня выпустят?
— Никогда, — устало произнес Толмачев. Выпроводил Судских под надзором санитаров и пошел в палату к Свинько.
Тот лежа почитывал Канта, которого принесли по его просьбе, делал заметки на полях и благодушно улыбался.
— А-а, любезный эскулап, — приветствовал он Толмачева. — Входите, милейший, здесь не кусаются. На ваш вопрос отвечу сразу: самочувствие прекрасное, все органы функционируют нормально, мне даже на свободу не хочется.
— Что вычитали? — расслабился Толмачев. С полными сумасшедшими он обретал уверенность.
— Интересное. Кант, первым из живущих на Земле, обосновал отсутствие Бога как такового. Но — я замечу — существо, которое создало Землю, было. Высокоорганизованное, которому подвластны физико-химические процессы в глобальном масштабе. И ведь, батенька мой, ничего сложного в создании нашей планеты он не видел. Другое дело — создать гигантскую лабораторию, это труд, достойный Бога. Труд, подвластный разве что высшему существу. Так что разговоры о космических пришельцах имеют под собой почву. Вы спросите, почему они с нами не общаются? И мы вынуждены довольствоваться сказочками о Боге? Отвечу: чего ради им разглядывать в очко деревенской уборной червей?
«И этот про червей», — поморщился Толмачев.
— Прекрасно, — остановил он словоохотливого Свинько — Скажите лучше, вам знакомо имя Вавакина?
— Еще как, душа моя! Среди думских червей это один из главных ключников. Возможно, сам того не ведая, поднялся из пресмыкающихся и достиг благ. Чубайс рядом с ним всего лишь рыжий хулиган. Вавакин — та самая сволочь, которая составляет загадку русской натуры. Он незаметен и незаменим, богат и нетщеславен, создает видимость труда и не работает, и в то же время именно вавакины правят страной.
«Ясно, — отметил Толмачев. — Надо снять один грех с души». Делать операцию Вавакину он решил окончательно. Оставив Свинько, он заглянул через глазок в палату Мотвийчука. Шурик сидел на кровати и, растопырив пальцы, что-то мурлыкал под нос. Он был доволен жизнью. С час назад ему ввели наркотик. Жизнь продолжалась во всех своих проявлениях.
Вавакин полагал, что вновь ему не придется обращаться к Палачу либо к персонам его круга. Такие люди не тревожат зря, они не тщеславны, в трибуны не лезут, существуют незаметно, лишь слухом земля полнится. Они не грешат прилюдно, не каются потом в храмах. Им не знакомо раскаяние, ибо миром движет греховность, но не грехопадение, иначе двигатель бытия пойдет вразнос, а подобные Палачу были контршайбами, не дающими винтикам расшатывать свои гнезда. Такой двигатель российского производства сотрясал фундамент, гремел и стучал, бешено чалил, но работал. Работал! Сицилийская «Коза Ностра», чикагская мафия — гадкие опята на стволе законности и демократии. Их носят уныло, как ненужные, но обязательные вериги. Есть поганки — надо носить. Надо носить — будут поганки. Русская же мафия, подобно коре ствола, сама борется с поганками. Здорова кора — жив ствол, содрать кору — засохнет и крона, ради чего живет ствол.
Кто придумал это?
Никто. Само выросло. Вместе с деревом. Тысячелетия делали ствол сучковатым и кряжистым. Задубела кора от ветров и поветрий со всех сторон света, листья других пород то приживались, то облетали, удивляя окружающих: листья дубовые сыплются с ясеня… Ага? Только здесь наоборот — ствол русский оставался дубовым. Русскими желудями кормилось полмира, пытались сдирать дубовую кору и убедились в бесплодности затеи опасно, и ни к чему она в хозяйстве, а вот желудями кормились свиньи без разбору. И рубить сучковатый ствол опасно для здоровья… Хотя были попытки, были амбиции — Виват, император! Хайль, Гитлер! — на хрена это надо? Пока стоит дуб. не нарушается равновесие в природе и обмен веществ.
По поводу желудей и дубовых веников можно рассуждать много и долго, и даже Вавакин задумывался, о природе вещей на досуге, но так не хотелось вновь встречаться с Палачом, принадлежностью дубового ствола, с которым спела Вавакина общая судьба. Сам, кстати, напросился на знакомство. Но русский мафиози был. из песни слова не выкинешь, он предложил Вавакину встретиться. Увы, не откажешься. Место встречи — «Джаз-клуб», самое модное место молодежного досуга в центре столицы.
— Староват я для таких увеселений, — отнекивался Вавакин.
— Ничего, ничего, — весело увещевал Палач. — Поужинаем в «Доме дракона» на «Белорусской» и махнем на дискотеку в «Джаз-клуб». Надо вам проветриться.
Ужин как ужин, мало ли Вавакин поел вкусных вещей и китайских, и французских, всего не перечесть, но обжорка не была хобби Вавакина, а вот дискотека, куда он попал впервые, поразила его до самого копчика, настолько непонятное для него зрелище открылось перед ним.
«Джаз-клуб» начинался прямо под открытым небом, от стойки бара, где кучковались девицы всех калибров, модно разряженные юнцы и среднелетки постепеннее. Бар торговал бойко, горячительные напитки шли по высокой цене, три бармена не успевали обслуживать жаждущую публику. «Надо же, — дивился Вавакин, скромно притулясь за уголочком, — всякая шушера, — которая и вершков-то еще не нахваталась, а название коктейлей знает». Сам он скромно прихлебывал бурбон, предложенный Палачом.
Шушера была элитной. Девицы знали друг друга, обнимались при встрече, живо беседовали, независимо выкладывая за коктейль пару сотен рублей, а то и в валюте, знали они мужчин и парней здесь, и те, надо полагать, не единожды стали друг с другом родичами, «свояками» благодаря общительным девицам. Появлялись — здесь и другие личности, знаменитости, бомонд столицы, и Борис Михайлович объяснял Андрею Андреевичу, кто есть кто. Меньше про девиц — эти в основе своей были фотомоделями, манекенщицами или участвовали в подтанцовках у Киркорова ли, у Леонтьева, у прочих, кого коммерц-шоу вознесло до высот, оставляя безголосыми и бесталанными, по денежными. Этот элитион пучился в Джаз-клубе» шибче других. Приглядевшись, Вавакин узнал и расхристанном парне у стойки нанайца. то ли обкуренного, то ли в дым пьяного, с глазами кролика; узнал Вавакин и младшего Преснякова, кичевато разодетого и пошловато радостного, заглянувшего с толпой прихлебаев. Особо знаменитых комментировал Борис Михайлович: мелькал в толпе под открытым небом «голубой Пеня», обнимающий всех подряд, и «белый Зяма», кичащийся умопомрачительными мускулами, не было только «красного Зюгани», а так бы — все цвета российского флага, все как у людей. О тех, кто подходил к Борису Михайловичу чокнуться стаканчиками, он умалчивал. Так, знакомые ребята. Зато пальчики у «знакомых ребят» были всунуты в массивные дорогие перстни. Понимающий толк в камнях, Вавакин домысливал пены знакомства.
— А вот и ват знакомый. — сказал Борис Михайлович, наклонившись к самому уху Вавакина. Проследив направление его взгляда, Вавакин увидел Шурика. Двое парней вели Мотвийчука к стойке, и он озирался осоловевшими глазами, приклеенная улыбка будто взята напрокат с чужого лица.
— Нализался, никак? — спросил Вавакин.
— Сами сулите, — пожал плечами Борис Михайлович.
Парни притиснули Шурика к стойке, он сыпнул перед собой немного белого порошка и вынюхал ноздрей, зажимая другую. Бармены заволновались, сопровождающие исчезли. Появился страж порядка и повел без эмоций Мотвийчука к выходу. Глаза его еще больше помутнели, улыбка с чужою лица приклеилась крепче.
— Понял, — сказал Вавакин.
Не забудьте с ребятами рассчитаться, — напомнил Борис Михайлович. — Они позвонят.
Вавакин залпом выпил свой бурбон. Борис Михайлович щелкнул пальцами, и выпивку повторили. Не сказать, что Вавакин был расстроен, наоборот, причастность к веселящемуся люду заставила его залпом опорожнить и другой стаканчик, как бывает с теми, кто покончил с зудящей проблемой и желает расслабиться.
Третий бурбон Вавакин пил в нервозном возбуждении. — Пойду осмотрюсь, — оглянулся он на Бориса Михайловича.
— Надо, — поощрил тот. — Прогуляйтесь вниз, там еще веселее.
Прежде чем спуститься вниз, Вавакин протиснулся к выходу, куда увели Мотвийчука. Охранники не церемонились с ним, вытолкали за калитку и там оставили. Мотвийчук далеко не ушел, присел на корточки за машинами, припаркованными у тpoтуapa. Вавакин прошел мимо, Шурик не узнал его, лаже не шевельнул глазами. Тогда Вавакин вернулся, остановившись напротив, спросил:.
— Ты чего тут, парень, притулился?
— Ничего. Закурить не найдется?
— Не курю. — разглядывал его Вавакин.
Без сомнений, над Шуриком потрудились настойчиво. Не очень упитанный прежде, Мотвийчук походил на скелет, остов. Заострился до корабельного форштевня его нос, намертво осели в глазницы глаза. Вавакин заглянул в них. Ноль движения.
— Тебе бы домой поехать.
— Домой? Не знаю… Дома хорошо.
Нет, что-то еще блуждало в глазах, обрывки осмысленности, и что-то похожее на жалость шевельнулось в груди Вавакина.
«Не надо, — остановил он себя. — Жалость украшает дураков, а это быдло, а я не глупец».
— Держи, — не разжав зубы, молвил Вавакин и сунул Шурику полтинник. — Возьми такси.
— Во, — прорезалось оживление в Мотвийчуке. — Косячок запалю. Дядь, добавь еще, мало…
«Ничего не понял, — брезгливо отвернулся Вавакин. — Конченый человек». И направился назад в «Джаз-клуб».
Верх клуба отличался от подвала как небо от земли. Если наверху можно было хотя бы дышать, то джазмены не додумались продавать воздух. Джазом, кстати, ни там, ни здесь не пахло, но бухало по мозгам изрядно. По крутым ступенькам Вавакин спустился в подвал вместе с другими, навстречу подымались сельдями насладившиеся танцами. Спустившись, Вавакин не смог толком оглядеться, настолько плотно держались один к другому танцующие. Если дерганье и заламывание рук можно назвать танцем. Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, сгибались и разгибались в такт ноги, раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, всплескивались и мотались в воздухе руки. Каждый танцевал соло, все играли каждый свой спектаклик страсти и вдохновения.
«Что за херня? — недоумевал Вавакин. — На кой ляд такие танцы? — По башке обухом лупил бит, теснота выжимала мозги. — Или здесь сплошь обкуренные?» Нет. убедился он, когда одна девица, завершив дерганье и страсти, развернулась и трезво пошла на выход.
Вавакин понаблюдал за остальными и пришел к выводу, что в основном здесь нормальная молодежь, а действо, в котором они участвовали скопом, не что иное, как групповое онанирование. С критической ухмылкой он забился в уголок, чтобы не затолкали, и понаблюдал еще немножко за членистоголовой массой тел.
Он сделал для себя и другое открытие: его принимали за бобра и многие телки дергались для него.
Небольшого росточка девушка, миленькая и маленькая, лет пятнадцати от силы, пристроилась рядышком в закутке, чуть не задевая его, и, сотворив из личика томное лукошко, задергалась в такт, помогая себе руками и ногами.
— Деточка, — не выдержал Вавакин, — давай я тебя домой отвезу?
— Поехали, — не останавливаясь, ответила девчушка. — Сто баксов, любая служба.
— Да я тебя до твоего дома хочу отвезти, — сказал Вавакин, думая, что она не поняла его.
— У меня сложно, только на лестничной площадке. Пятьдесят баксов. Я не виновата.
«Твою мать! изумился Вавакин. — Вот по какому случаю можно сказать — святая простота».
— Поехали, — решился Вавакин ни с того ни с сего.
Девчушка подала ему ладошку и пошла за ним к лестнице.
«И что теперь делать с этим подарком?» — раздумывал Вавакин над своей неожиданной смелостью, пробираясь сквозь плотные слои сливок московской молодежи. Девчушка вилась за ним покорно, как за локомотивом. Сидящие за столиками девицы пытались хищно задержать взглядами уплывающего бобра, Вавакин не хотел замечать эти взгляды. «А впрочем, чего бы и не развлечься с этим цыпленком? Кнопочка приятная, трахну, пожалуй». Да, в самом деле, девчушка вызывала у него аппетит.
На улице, отойдя подале от входа, Вавакин поднял руку, подзывая такси. Частник вызвался везти за сто рублей, Вавакин согласился, хотя плата показалась чрезмерной. Впрочем, он столько лет не катался на такси или метро и расценок не знал.
— А у вас есть своя машина? — вкрадчиво спросила Кнопка.
— И не одна, деточка, — самодовольно ответил Вавакин. — Я в клуб с приятелем приехал, а беспокоить не хотел.
— Мы к вам едем?
— Куда ж еще…
— Как здорово! — чмокнула губами Кнопка и бесцеремонно забралась с ногами на сиденье, положив голову ему на колени.
— Сколько ж тебе лет? — склонился к ней Вавакин.
— Не волнуйтесь, я все умею. А так — четырнадцать. Только деньги вперед, как договорились…
Вопросов больше не нашлось. «А что? — уговаривал себя Вавакин. — Когда-то и такое дело надо попробовать».
Он не стал прятаться от охраны в доме, придумывать заумные причины, хмель веселил, делал его отважным, и, проходя мимо окошка консьержа, он бросил на ходу: «Со мной». Кнопочка покорно шла рядом, как с отцом, и только в квартире оживилась. — м-м-м, — понимающе оглядывала она квартиру, переходя на ты. — Знатные хоромы. Надо было бы с тебя пятьсот баксов брать.
— Уймись, — без отеческих ноток в голосе отвечал Вавакин. — Тебе и сотни за глаза хватит. Давай в ванну.
— Присоединяйся. — не моргнув глазом пригласила Кнопка. — Где у нас ванна? Вот ванна. О, джакузи! Ну, дядя, поплаваем!
Торопиться следом Вавакин не стал. Разделся, лениво оглядел расползшийся свой торс, скользнул взглядом ниже. Не красавец. Мини-перчик. Ну и что? Не конкурс красоты, но он оплачивает.
Прикрыв голое тело лозунгом «Кто платит, тот и заказывает музыку», Вавакин уверенно шагнул в ванную.
Кнопка блаженствовала.
— Слушай, тут так здорово! — скрывалась она в пене и выныривала в другой стороне. — Обожаю! Кайфовалище! — Опять нырок и вскинутые ручонки над пеной. — Давай предаваться!
Вавакин переступил разумность, как переступают край ванны. Шелк воды, и шелк ласковых слов, и веселье в клочьях пены. Он скакнул за коньяком и шерри-бренди, а Кнопка щебетала и восторгалась им, и все было дозволено, даже такое, о чем Вавакин не подозревал. В общем, как он старше был возрастом, так она опытом. Впервые Вавакин ощутил себя суперменом, чему способствовали восторги Кнопки.
В спальне веселье продолжилось, и Вавакин разве что не летал под потолком. То милое личико мелькало перед его носом, то маленькая попка до тех пор, пока Вавакин не отключился.
Включился в девятом часу утра.
— Кнопка! — простонал он. — Сделай кофейку. Молчание.
Цап-цап сбоку — никого. Проснулись нехорошие мысли. Поднялся с трудом и первым делом проверил карманы пиджака. Все цело, даже смятые десятки на месте.
«Правильно, — успокоился Вавакин. — Зачем ссориться?» И поплелся на кухню, раздумывая лениво, так ли уж и надо делать операцию. Главное, оказывается, чтоб им восторгались.
На кухне он обнаружил записку и возликовал: «Милый, все было чудесно!!! Не хотела будить. Я». Вот чертенок…
Воспоминание о прекрасной ночи взбодрило Вавакина лучше кофе. Вот так, госпожа Мот, есть еще женщины в русских селеньях!
Притом он разумный: трахались без резинки, но коньячком орудие свое Вавакин споласкивал тщательно.
Ах какая роскошная ночь была…
В девять утра раздался телефонный звонок, и по голосу Вавакин узнал парня, с которым оговаривал условия у метро «Аэропорт». Не озадачивался, откуда известен его домашний номер — такие парни знают все. Просили рассчитаться, и Вавакин заверил, что к десяти будет на месте прежней встречи.
Он привел себя в порядок, придирчиво оглядел в зеркало и не нашел, как прежде, изъянов. Вполне довольный и респектабельный, он вынул из тайничка пачку долларов, послал себе воздушный поцелуй с порога и поехал на встречу. Светило солнце, и жизнь улыбалась ему щедро.
В эту осень оно баловало не часто, и Вавакин размягченно принимал поздние дары, опустив стекло полностью. Не стал указывать водителю ждать его в переулке, а подкатил прямо к синему «БМВ», и сама передача состоялась из окна в окно. Обмен благодарностями, взаимные уверения помогал, друг другу впредь, и Вавакин отбыл в родную Думу. Водитель, не менее довольный жизнью, развлекал Вавакина. У них работало заведенное правило: хозяин в приподнятом настроении — он чесан язык, хозяин не в духе — в салоне царила тишина. Сегодня работал первый вариант.
Вначале водитель рассказал пару свежих анекдотов. Потом была история о том, как прихватили нечаянно депутату Зосеву в служебном кабинете голяком, на пару с ее помощником, в дым пьяных. Поржали. И следом водитель привязал прочитанную заметку:
— Не слышали, Андрей Андреевич, в Штатах или еще где-то за бугром мужикам операцию делают на какой-то шишкиной железе? Эффект потрясающий!
— На шишковидной, — поправил Вавакин и с интересом спросил: — И что за операция?
— А то, что шишка железной становится и вес сбрасывается. Супермен после нее получается: человек молодеет лет на двадцать.
— Где это вы такое вычитали?
— В «Аргументах». Да вот она… сзади. — Дотянувшись, водитель достал газету и передал Вавакину. — На десятой, кажется, странице.
Вавакин нашел заметку, прочитал и, не подав виду, вернул водителю. Факты подтвердились, и вновь шевельнулось желание: а чего бы не попробовать?
— Я так думаю, — сказал Вавакин после некоторых раздумий, — когда деньги водятся, можно позволить себе излишества, но лучше не рисковать. Появляются деньги, появляются любители отнять их. Больше денег — больше соблазнов.
— Ну, Андрей Андреевич, вы человек состоятельный, — подпустил леща водитель и мгновенно прибавил: — И все при вас.
— Потому и состоятельный, что все при мне. Хорош каламбур?
Водитель не замедлил откликнуться смехом.
— А денек-то разыгрался!
— Как есть бабье лето, — был тут как тут водитель.
Вавакину не хотелось идти в помещение, но праздник все равно когда-то кончается, и, стерев улыбку, он вошел в двери, за которыми ждала обычная суета, глупость и серость. Едва вошел в кабинет, день загрозил испортиться.
— Андрей Андреевич, срочно к шефу, — встретила Дина.
— Опять спешка с утра, — проворчал Вавакин.
И шеф прямо с порога ошарашил:
— Ты там какие игры затеял в банке?
— Какие такие игры? — нахмурился Вавакин.
— Поганые! Кто тебе позволил через мою голову ссуду брать?
— Чего вы гневаетесь? Приехал, как обычно, дела сделал и спросил: нельзя ли получить ссуду? Что здесь криминального?
— Так получил?
— Так и получил.
— А при чем тут прохождение закона о двойном гражданстве?
— Я тут ни при чем, — стоял непоколебимо Вавакин. — Мне ссуду выдали на три месяца, а вдогонку дали предложения об этом законе для вас. Я-то при чем?
— Слушай, Вавакин, ссуду, конечно, ты возвращать не собираешься и меня подставляешь? Под меня копают, а ты мне палки в колеса ставишь? Какие там поправки, если сам закон хотят убрать? — брызгал слюной шеф.
Вавакину будто невдомек.
— Что-нибудь одно: либо копать, либо ехать. Не горячитесь, — охлаждал он шефа. — Во-первых, ссуду возврату в срок, во-вторых, в банке хотели бы наоборот, в-третьих, начхать на эти просьбы с вашей трибуны. Я их ни в чем не уверял, ничего не обещал, а если там привыкли не ссуды давать, как положено банку, и за горло хватать, считайте, я восстановил истину. — Увидев, как выпучивает глаза шеф, Вавакин добавил: — Честно. Я возвращаю ссуду во время разговоров о поправках.
Шеф стал входить в свои берега, но знать, какую аферу прокручивает помощник, хотел бы. Сказать бы по-людски: возьми в долю — не позволяет имидж, а Вавакин не предлагал.
— Зачем тебе понадобилась ссуда? — пытал шеф.
— Близкий товарищ просил помочь, у него сделка выгодная.
По тому, как шеф отвечал кратко на звонки — я занят! — Вавакин догадывался: очень хотелось ему встрять в дело. Что оно, как оно — не ведает, но аппетит не уменьшился. А ведь сидит высоко, выше крыши нашей бани… Вообще мысль создать Думу пришла в голову изрядному плуту. Если чиновники сверху донизу скуют просителей, почему бы избранникам не продавать свои услуги? В результате появилась масса никому не нужных законов, нужных только заказчикам, а думские подьячие обросли движимой техникой и недвижимым имуществом, получали премиальные дотации в таких суммах, какие не снились правительственным крысам. А думские, люди умственные, пошли дальше, установили таксу за свои услуги. Продажная думская братия, проститутки духа и сутенеры закона, вынуждала прочую публику заниматься блядством. Никого из думских это не мучило. С момента избрания они крутились в отлаженном механизме проституции, как в часовом механизме шестеренки; любой из них получал свою толику масла на зубки, и капало оно сверху; обидь одного — часики не затикают, механизм остановится, слетит главная кукушка-проститутка, которая напрочь забыла, зачем поставлена куковать. Среди всего отлаженного механизма труднее приходилось анкерным болтам, таким как шеф Вавакина. Вроде главный, должен иметь вес, а получалось наоборот. Пронырливые шестерки-шестеренки прокручивали свои масла, а главный болт только облизывался.
Примерно в таком положении он находился сейчас: шустрый Вавакин, пользуясь его связями, чего-то там затеял, а с ним делиться не хочет.
— Поделись, — не выдержал шеф. Видать, детки и девки велели приносить больше. — Слушай, Вавакин, ты прекрасно знаешь, что с моей помощью можно заработать чище и больше.
«Ого! — оцепил натиск Вавакин. — Впервые слышу! Как бы Думу не собрались разгонять, на ходу рвет подметки шеф!»
— Клянусь, только завтра знать буду. — честно взмолился Вавакин — А сегодня дел невпроворот, ваше же задание выполняю.
— Можешь плюнуть. — успокоил шеф. — А в долю возьмите. Но скольку сбрасываетесь?
— По пятьдесят тысяч баксов, — мигом заменил деревянные на зеленые Вавакин и увеличил количество.
— Попроси товарища взять в долю. Я еще пригожусь.
— Спрошу, — заверил Вавакин.
Стрекотали телефоны, шли чередой совещания и заседания, упрямый пахан упорно пробивался к месту анкерного болта, тратя слова и деньги. Спешил. А думский механизм жил своей отдельной жизнью, поклевывал маслице, поскрипывал зубками.
Чего проще — двум анкерным болтам сговориться?
Тогда куда девать остальной шестереночный механизм?
И вот ведь задача: масло делается из молока, а если корову не доить, заболеет она мастопатией. Так утверждают думские.
Сатанинское лето шло своим чередом, пышным цветом наливались бутоны его цветов на глазах честного народа. Воры всей кастой воровали, бандиты убивали, грабители грабили, а народ оставался народом — обворованным, замордованным, ограбленным.
Малец Кириенко говорил бойкие комсомольские слова трибун, пахан Черномырдин ша́кал, Лившиц чмокал, а Чубайс чмякал очередное подаяние у МВФ. Вся команда рвачей считала себя ужасно хитрой, просчитывающей действия на пять ходов вперед, а правдолюбец Зюганов сразил их скопом и поодиночке, мастерясь под Иоанна Предтечу, пугал шайку верхнеэшелонников народом и карами небесными. Как говорится, глас народа — глас Божий. Персонально молчали оба. Затишье. Народ на своих сотках докапывал, досаливал, допрятывал припасы на зиму, памятуя пророчество, что осенью начнут деяться дела ужасные и якобы сам народ их деять будет. Да хрен с ним, помалкивал народ, — будем живы, не помрем.
Как раз о припасах встретились поговорить мерзавец Вавакин со своим белодомским приятелем Тарасом Акимовичем.
Они, как условились, присели за столик ресторана в ЦДЛ. Заказали по сборной соляночке, тортильеток, какие в ресторане, принадлежавшем некогда писателям, готовили мастерски, как нигде в столице, взяли паюсной икорки, семужки и бутылку «Смирновской». Настоящей «Смирновской»!
Выпили по первой, поздравили друг друга со свиданьицем, мелко и неспешно закусывая, повели беседу, как приличествует людям денежным и несуетным.
— Как в Думе? — испрашивал один.
— Да хай она сгорит! — отвечал друзой. — Но еще кормит. А как в Белом доме? — интересовался другой.
— Как и у вас, — отвечал первый. — Те же проститутки, кормимся пока.
Со стороны, если послушать, дна руководителя делились мнениями о своих подчиненных. Вахлаки и засранцы, кое-как работают. Наметанный глаз мог отмстить, что принадлежат эти двое не к первоэшелонной братии и не к братве, не к кичливым нынешним нуворишам и не к самодовольной поросли плоскозатылочных деляг, а к настоящим мужчинам, умеющим делать деньги и, конечно, имеющим их. Они невидимы ни на чьем фоне, им незачем выпячиваться. Таким вчерашний суп не скормишь, сами они такой не предлагают другим. Притом, обмениваясь о скандальных делах вполслова. рассуждали лишь о кухне, где эти события варились. Они и были с этой кухни, где варился завтрашний день.
— Пахан ни с первого, ни со второго раза не пройдет, — утверждал Тарас Акимович. — У нас его не ждут.
— И у нас не жалуют. Попомни мое слово, Тарас Акимович, возьмут человека со стороны, Примакова, например. Самый тот человек, который утихомирит этих вороватых мальчиков и старичков, кому вообще высовываться не стоит. Колю этого Рыжкова, Строева.
Тарас Акимович пожевал ломтик семги и согласился:
— Не лишено. Всех устроит Примаков. — И красных, и белых, и голубых даже. Знающий мужик.
— А зима на носу, — пододвигал Вавакин Тараса Акимовича к заветному разговору.
— Самое время заработать на черный день, — согласился он. — Андрей Андреевич, у тебя свой человек есть во фракции марксистов? — спросил он, наливая по второй.
— Найдем. — подставил свою рюмку Вавакин. — Друзья с первого парламента остались. Для какой работы?
— Ты, наверное, в курсе, что с разрешения нашего козла Борьки Дубинин подпечатал шестьдесят восемь миллиардов рублей?
— Знаю, — кивнул Вавакин. — Разошлись миллиарды на посреднические структуры, где семейка с прихлебаями имеет долю. Сам кое-что отщипнул. Ну и что?
Тарас. Акимович приподнял рюмку, приглашая выпить. Чокнулись, выпили. Вавакин съел тортильетку с паштетом, Тарас Акимович ограничился маслиной.
— А больше не хочешь заработать?
— Кто сказал? — хохотнул Вавакин. — Мы люди не гордые.
— Тогда вызнай через своего человечка, сплавили марксисты свои ГКО или нет.
— Слышал краем уха. По-моему, сплавили. Под маркой готовности к осеннему маршу протеста. Через «Гута-банк», «Московский» и Сбербанк. — ответил Вавакин.
— Что и требовалось доказать, — удовлетворенно кивнул Тарас Акимович. — Ссуду в деревянных брал?
— Разумеется. Какой вопрос?
— Простой. Поиграем в догонялки. Пусть большие люди играют восьмерики, нам и шестерной хватит. Мой шеф заказал швейцарскую визу, а комсомолец наш, тот вообше до Австралии разогнался, смекаешь раскладку?
— Ежику понятно, — подтвердил Вавакин. — Перед дальней дорогой эшелон запасается продовольствием.
— Надо нам не отстать. Стоящий банк есть?
— «Российский кредит». В одном филиале мой старый приятель сидит управляющим. Подойдет?
— На первой стадии подойдет. По хорошему курсу миллионов десять обменяет?
— Думаю, не откажет, — заверил Вавакин. — Мы с ним такие штучки не раз обделывали. Свой человек.
— Тогда на завтра готовность.
— Тарас Акимыч, ты хоть введи в курс действий, — попросил Вавакин. наливая по третьей.
Выпили под икорку.
— Тогда слушай. Перед осенними событиями коммунякам нужна встряска, чтобы расшевелить народ. А поскольку они везде, как прежде, и мы с тобой такие же, наши уши везде, где наши руки. Не кто иной, как марксисты, держат на крючке главу цебэ. Он не сорвется и выполнит их просьбу. На ситуацию в стране им сугубо наплевать, а цебэ давно акционерное общество. Любой из команды Дубинина давно обогатился, и лишение постов их не пугает. Поэтому желание марксистов и возможности Дубинина совпали. Послезавтра загонит рубль повыше, народ в панике бросится спасать свои гроши, лихорадочно скупая доллары. Мы не в толпе, но чем хуже? Загодя покупаем валюту и на пике сбрасываем. Твой банк входной, а мой на выходе. Нормально? У тебя берем валюту, у меня отдаем. Дело в том, что не каждому такую сумму дадут, банки в трубу вылетят, а мой банкир проверен, как и твой.
— Не возражаю, — одобрил Вавакин. — Мой шеф просится в долю. Полтинник зеленых даст. Возьмем?
— Можно, конечно, — без особой охоты ответил Тарас Акимович. — Давай на его полтиннике сами заработаем и ему чуть-чуть дадим. Если так, я согласен.
— Только так и думал, Тарас Акимыч! Давай за удачу!
Надежный план, надежный партнер, им обоим за звездами гоняться нечего, а скромное житье-бытье по вкусу обоим.
Налили, душевно выпили. Теплое товарищество было выше градусов водки.
Назавтра Вавакин превратил дерево в зелень, и, как и обещал Тарас Акимович, послезавтра началась чехарда, когда Божий люд догуливал уик, так сказать, энд. В этот день комсомольский вожак получил отлуп вместе с командой пионеров-тимуровцев. Черномырдин изобразил на лице горечь за страну и буром попер в премьеры. Раз попер, два попер. Каким царем-батюшкой ни изображал себя Ельцин, а импичмента испугался. А Черномырдин нет. Танк, а не человек. А Дума не пускает его обратно во власть. Достали пахана. Казалось, еще заход на трибуну — и пахана прорвет. Сделает пальчики врастопырку и рявкнет: «Вы на кого, шелупонь, мазу держите? На кормильца? Да я салат за семьсот долларов ел!» Эх…
А рубль доскакал до верхней отметки в 22 рубля, больно ударился о потолок и скис. Долларов нет. Тогда Тарас Акимович понес зеленую массу в свой банк и обменял на дерево. Его еще и благодарили. Бабки в магазинах ругаются: харчи с полок исчезают, соли нет, памперсы и эти самые, с крылышками, дороже исподников стали. Что делать? Народ просыпаться стал, бунт закипает крепкий, с перчиком и красным петухом на закуску, а Тарас Акимович с Андреем Андреевичем смотались на Кипр отдохнуть после трудов праведных маленько. А на пляжах, на пляжах-то, мать честная! Одни свои. Вавакин даже в Москве не видел столько знакомых физиономий. Девочки, правда, незнакомые, одноразовые.
Через неделю, отдохнув, компаньоны вернулись, доллар упал до отметки в десять рубчиков, и Тарас Акимович с Андреем Андреевичем понесли свое дерево менять на доллары. Их опять встречали уважительно. А где, как и что — народ бередить нечего.
Вполне довольный собой, Вавакин приступил к обыденным делам. Шеф за отсутствие в горячее время не корил, получив свою долю, и Вавакин подкатился к нему под эту марку, выпросил еще один отпуск. «Только помни, — покачал пальчиком шеф, — в октябре ты понадобишься, как никто другой». «Буду как штык», — заверил Вавакин и отбыл из Думы, чтобы заняться-таки собой.
У Толмачева, наоборот, шла полоса безденежья, и делать операцию было для него крайне важно. Другого источника заиметь хорошие деньги он не знал, и этот-то появился случайно. Мучила одна загвоздка: пациент виповский, на как всегда не спишешь, и встреча намечалась щепетильная. Это ж надо тонко намекнуть шишке, чтобы помалкивал о секретности.
Прежде всего он велел заместителю сократить на время число санитаров, а Сичкиной — вкатить по две дозы аминазина, распихав пациентов по большим палатам. Тем самым высвобождалась территория для важной персоны.
Чтоб комар носу не подточил, чтоб красиво было. Санитары и медсестры трое суток мыли, скребли и драили, развешивали веселенькие занавески на окнах ради обещанных трёх дней отпуска.
Под общий шум Судских вновь очутился в палате Забубенного.
Встретились сердечно и сразу обсудили причину переполоха в клинике. Сошлись на одном: ждут важное начальство.
— А что нам от этого? — спросил Забубенный.
— Поживем — увидим. — нейтрально ответил Судских. — Но порох надо сухим держать.
Жене Сичкиной три дня отпуска не выгорало, и она ходила злая, колола всех подряд без ласкового слова и только сейчас вдруг вспомнила, что так и не расспросила нового пациента о предмете ее тайной любви. А ведь почти месяц минул. Надо же, именно в суматохе пришла мысль о Луцевиче. С чего вдруг?
А ведь именно Луцевич на лекциях по психоанализу поучал: неожиданность никогда не случается вдруг, это планомерная работа многих органов и мозга в одном направлении. Когда некоторые из них дают сбой, происшедшее и кажется неожиданным.
«Не сейчас же спрашивать о Луцевиче! — пыталась собрать вместе свои разбросанные мысли Сичкина, готовя очередную порцию уколов. — До вечера Толмачев меня промурыжит… Он уедет, а я задержусь на полчасика… Тогда я новенькою колоть не стану. Куда его перевели? А, к этому, к Забубенному. А этого надо усыпить получше…»
— Задирайте рубахи. — скомандовала Сичкина, входя в палату. — Кто первый?
Забубенный покорно задрал рубаху.
— Чем нынче потчуют? — скосился на шприц Забубенный и не обнаружил противной янтарной жидкости. Женя перепутала шприцы. Менять их было поздно, стыдно, и Забубенный получил хлористый. Само собой, Судских тоже выпадал хлористый.
— Меньше знаешь, лучше спишь, — отрезала Сичкина, хмуро глянув в сторону Судских.
Что за переполох; сестра? — невинно спросил он.
— Кое-кому собственное естество не по нраву, — пробурчала Женя, протерев место укола ваткой. — Следующий.
Судских задрал рубаху и улегся на живот.
— Пластическая операция? — робко спросил Судских.
— Да уж, — хмыкнула Сичкина. — Дым коромыслом, черт бы их подрал, санитаров отпустили, некому воды в кубовой накачать.
Едва Сичкина ускакала, Судских сказал Забубенному:
— А погодка-то сегодня за нас, Осип Семенович.
— Как понимать? — не распознал мысли Забубенный.
Судских склонился к нему ближе и прошептал в ухо:
— Санитаров нет, не рискнуть ли дать тягу?
— Обдумаем, генерал, — не колеблясь ответил Забубенный. Называя Судских генералом, он и не подозревал, как близок к истине. Просто нравилось ему волевое лицо соседа.
Часам к трем дня шум и перебранка за дверьми стихли. Потом донеслись чужие голоса, и вскоре вообще все смолкло, будто наступил мертвый час.
А еще через час Толмачев провожал дорогого гостя. Дело сладилось, назавтра сговорились проводить операцию. Гость пожелал ее страстно, и частности его не удивили: почему клиника без специального оборудования и почему засекречена, почему главврач принюхивается и чем это в самом деле пахнет?
Из-за нехватки персонала сегодня подгорела обеденная каша. Только и всего. Из-за такой мелочи договор не расстроился. Гостю сделали необходимые анализы и вежливо отпустили до завтра.
План Судских был таков: попроситься на прогулку и с внутреннего дворика дать тягу. Обычно для пациентов устраивали две прогулки, утром и после обеда, во внутреннем дворике. У кого не было противопоказаний, могли гулять когда угодно по коридору. Чаще других права гулять по коридору лишались Забубенный и Судских. Сегодня впопыхах Толмачев забыл распорядиться о прогулках, и задерганная Сичкина выпустила на прогулку всех, а всех остались Судских и Забубенный, остальные получили по две дозы аминазина и лежали пластом.
Как раз после ужина Сичкина решила поговорить с Судских. Так и сказала ему: зайти в ординаторскую и дожидаться там. Судских так и поступил, а Забубенный бродил по коридору, на этот раз внимательно оглядывая двери и тупички. Женя с дежурной санитаркой все еще возились в оперблоке, готовя его на завтра, и Судских бесцельно разглядывал помещение ординаторской. Связка ключей, брошенная в суматохе на столе, не могла не привлечь внимания Судских.
«Да это же ключи от всех бытовок!» — ахнул Судских. Воистину, правое дело затеяно, провидение. Всевышнею!» Хотя бы раз в жизни любой человек становится вором. Судских схватил связку и выглянул за дверь.
— Семенович! — громко зашептал он. — Верите ключи, надо выяснить, где паша гражданская одежда: Лады?
— Шепчешь! — подпрыгнул от привалившей удачи Забубенный.
Судских вышел в коридор сам. с беспечным видом подергал дверь во внутренний дворик. Она поддалась.
«Дай мне этот шанс, всемогущий Боже!» — молил Судских.
Всевышний, похоже, расщедрился. А когда пришла Сичкина, как-то очень быстро закончился их важный разговор. У Судских под рукой не оказалось колоды карт Таро, а усталая Сичкина спешила в институт. Потом она инструктировала дежурную, а Судских вышел в коридор к Забубенному.
— Порядок, генерал, — потирал руки Осип. — Ключик от бытовки я отстегнул, где паши одежки, сейчас его никто не хватится, а вот этот, — показал он от висячего замка, — ворота запирает во внутреннем дворике.
— А где санитары? — шептал Судских.
Один только, в кубовой дрыхнет, у Сичкиной спирта украл.
Прогулка закончилась, Судских и Забубенного заперли в палате.
— Не беда, — подбадривал Осип. — В туалет попросимся.
Выждали до полуночи, и Забубенный жалобно запросился по-большому. Дежурная отперла и, не потрудившись запереть дверь и дождаться пациента, как гласила инструкция, ушла в ординаторскую, с обычным для такого случая ворчанием: «Ходют тут всякие».
Вышли оба. Забубенный сразу нырнул в вещевую бытовку. Судских следом. Переодевались быстро в тесной каморке. Осип оделся первым, только наряд его похож был на спасти пережившего шторм корабля.
— Схудал весь, — сокрушенно молвил Забубенный, оглядывая себя недоуменно.
— Снимайте это, — попросил Судских. — Побег — дело важное. Подберите что-нибудь чужое, но на вас.
— Правильно, — облегченно согласился Осип. — Если из общего берется немножко, это не воровство, а дележка.
В сборном наряде он выглядел внушительнее Судских. И костюмчик впору, и галстук в тон, только из обуви нашлись кроссовки по размеру.
— Нормально! — стадо весело Судских. — Новый русский собрался на банкет.
Едва вышли, лоб в лоб столкнулись с дежурной медсестрой.
— А ктой-то тут хозяйничает? — не то возмутилась она, не то от испуга выпалила дежурную фразу.
— Сейчас все объясним, — не дрогнул Судских, увлекая медсестру в ординаторскую. Та сопротивлялась, говорила резким высоким голосом. — Тихо, дражайшая…
— Я в милицию позвоню, немедленно в палату!
— В милицию? — разозлился Судских. — А-вы не подумали, уважаемая, что работаете в преступном месте, где мучают ни в чем не повинных людей? Вы не подумали, что это не лечение, а превращение людей в скотов?
Медсестра опешила от горячей речи Судских, в которой он выплеснул всю накопившуюся горечь, а запас командных слов здесь помочь не мог. Ампулы аминазина в избытке лежали на столе, шприцы рядом в кювете. «Коли!» — услышал Судских Голос. Медсестра быстрее Забубенного сообразила, куда направлен взгляд Судских. и рванулась к двери. Забубенный едва успел схватить ее за халат и перегородил путь.
— Миленькие, не надо! — запричитала медсестра. — Что я вам плохого сделала? Отпустите ради Христа!
— Ради Христа? — переспросил Судских. — Я не зверь. Но чтобы в вас опять не проснулось чувство долга, мы запрем вас в нашей палате. И сидите до утра тихо.
— Буду, миленький, буду, — соглашалась медсестра. — И санитара заприте, чтоб вместе…
Только что Судских сжигал праведный гнев. Он принял решение не делать укол, и куда девался его пыл, словно выпустили его из Судских, только в ушах гудело и где-то далеко за гудением прорывался к нему возмущенный Голос.
— А я бы всадил ей кубиков пять, — со злостью прошипел Забубенный. — Пусть почувствует, каково оно…
— Не стоит, Осип Семенович. Потом зачтется. Не умею я быть злым, лучше уж и замахиваться не буду.
Гул в ушах прекратился.
— Пошли? — посмотрел на Забубенного Судских.
— Пошли, генерал. Может, ты и прав. А может, свою чашу беды, как я, еще не выпил до дна. Бог с тобой, пошли…
Открыли ворота, заперли, выйдя, ключик повесили на замок. Шум машин доносился из-за рощи, туда и направили стопы.
Через час осторожной ходьбы в темени вышли к трассе.
— Вроде бы Ярославка. — присматривался Забубенный.
— Ленинградка, — поправил Судских. — Я знаю этот закрытый приют, Семеныч.
— Чтоб он сгорел! — плюнул в сердцах Забубенный. — Столько лет… Столько лет за правду!
Судских успокаивал, похлопывая товарища по плечу:
— Все позади, дружище. Больше лопухами не будем.
На их вытянутые призывно руки остановилась «мусорка». Водитель без долгих разговоров пригласил в кабину. Он оказался молчуном, а пассажиры не заговаривали. Так и ехали каждый в своем мирке забот, без разговоров, но за компанию.
На Войковской» водитель высадил их. Поблагодарили от души. Не долго думая Судских голоснул частнику, договорился.
— А куда едем? — недоумевал Забубенный. Они о маршруте дальнейшею пути не сговаривались.
— Сначала ко мне. Я рассчитаюсь с водителем, осмотримся, а там вил но будет. До утра нас и с хватятся. Садись, не переживай много. Доедем — картина прояснится полностью.
У Судских появилось какое-то интересное внутреннее чувство, будто он обсудил с кем-то свои дела и получил право действовать по собственному разумению. И никакой клиники не было, и Толмачева он не знал, и с Сичкиной не общался…
Едва машина тронулась, полил жуткий ливень. И опять «дворники» не успевали разгонять воду с лобового стекла. Их мелькание вызывало у Судских галлюциноз, он не мог сообразить, где они едут, который час и в каком времени они обретаются. Лишь скорость, на которой ехал водитель, путала. И будто не по шоссе мчались они, а летели по американским горкам.
Машина остановилась внезапно, водитель даже не повернул к сидящему рядом Судских своего лица. Приехали и приехали, куда просили довезти. Урчал двигатель на малых оборотах.
— Семеныч, посиди здесь. Я подымусь за деньгами и зонт принесу, — попросил Судских.
Знакомый лифт, та же надпись на внутренней стенке: «Дёра, я люблю тебя» — и три восклицательных знака.
Он позвонил в дверь своей квартиры. Она открылась через минуту. На пороге жена. Без возгласов удивления посторонилась, пропуская Судских в прихожую.
— Я долго отсутствовал? — спросил Судских. Смотрел на жену затаенно, чтобы не выдать своего недоумения.
— Я телевизор смотрела, — ответила она и ушла в гостиную.
«Пожалуй, деньги не понадобятся», — подумал Судских, заглядывая и гостиную. Закутавшись в шаль, жена смотрела «Вести». Приглядевшись, Судских узнал в говорящем Забубенного. Он доказывал на заседании парламента, что не замечать отсутствия закона о монополии государства на алкогольные напитки по меньшей мере преступление. И утвердился в мысли: «Да, деньги водителю не нужны. Нет водителя. И лечебницы нет».
Ничего нет. Все осталось как было. Прежний Ельцин и ворье прежнее. Судских задрал рукав. Истыканная иглами вена была.
Он набрал номер телефона дежурного в Ясеневе.
— Леонид? — узнал он, дежурил Смольников. — Посмотри в нашей картотеке, Забубенный Осип Семенович числится в депутатах Думы? Я подожду на телефоне.
Через пару минут пришел ответ:
— Игорь Петрович, есть такой депутат. Да вот он, по телевизору выступает. Сказал: «Мне с мерзавцами не по пути».
— Спасибо, Леонид. Ничего особенного не случилось?
— Все нормально. Игорь Петрович, — несколько удивленно ответил Смольников.
Опуская рукав рубашки на прежнее место, Судских зацепил ногтем браслет часов. Его «Ролекс» был на месте.
Машинально, еще осмысливая затеплившуюся догадку, он взглянул на циферблат. Наручные часы показывали половину восьмого. Стрелки часов на стене гостиной показывали пять минут девятого.
«Вот они, эти сатанинские полчаса…»
Сделав карандашом четыре небольших рисунка, Штирлиц разложил их перед собой и надолго задумался…
Думать было над чем. У Судских не случайно возникла такая ассоциация с вымышленным героем советского супербоевика. Да, придуманный разведчик, но как же он был схож с подлинным генералом Судских! То ли подлинный, то ли вымышленный, в какой ипостаси пребывает, одному Богу известно. Судских давно заглянул в будущее, как читатель в коней книжки, знает все наперед и вынужден размышлять, в какую сторону повернуть будущее.
Всего лишь одна, и существенная, разница была между Штирлицем и Судских. Вымышленный Максим Максимович боролся с врагами нереальными. Можно ли назвать врагом нынешнего президента, хотя зло, причиненное им стране, неизмеримо? Можно ли считать врагом отечества Зюганова, ратующего за справедливость, если его товарищи по партии наломали таких дров в пору своего владычества, сколько по всей России не найти?
И что же надо самой России, если выбирает она себе владыку, который запросто провалит вступительный экзамен в ПТУ, рассуждает об интегральном развитии экономики, а покажи ему значок интеграла, примет его за глисту…
Вот-вот. Как сказал один мудрый еврей: в одних людях живет Бог, в других дьявол, в третьих глисты.
«После Сталина, — вынужден был отметить Судских, — в наших последующих правителях жили только глисты, а если не глисты, то мелкие аскариды — это для страны не достижение».
Судских вздохнул и разложил перед собой четыре карандашных рисунка. Четыре главных претендента на власть.
Когда он размышлял, он любил делать наброски именно простым карандашом. Графитный, граненый, как штык вороненый… Графит — родственник алмаза, мягкий собрат его, но штрихи простого карандаша лучше другого орудия формируют облик рисунка, изъяны натуры видны отчетливее.
Художником себя Судских не считал, однако правило главной детали портрета уловил. Получалось, каждый из претендентов имеет выпяченную уродливость на лице. Подмеченная карикатуристом, она превращает героя в персонаж анекдота. Но какого: длинный нос де Голля — это не остренький стручок Бурбулиса. Если из первого получился галльский петух, задиристый владыка, из второго, кроме шкодливого лисенка, ничего не вышло. Как ни ряди Костю Райкина в одежды Гамлета, уши выдают, и даже ишачок Иа сто очков даст ему вперед по части трагедии.
Лицо — зеркало души. Именно по липам Судских выискивал основную причину, какая не дает претендентам стать подлинными властителями человеческих душ и поступков.
Он разложил свои рисунки по рейтингу популярности.
Лидер коммунистов завоевал авторитет ленинскими методами, как научил хитромудрый Карл Маркс: мутить народ против власти, чтобы потом опоить его этой мутью и править по пещерным законам: я начальник — ты дурак. Метод стар и действен до сих пор, потому что людям, замордованным сумятицей последних лет. куда проще передохнуть в казарме, где не каплет и накормят-таки, чем учить интегральную зависимость нехватки ума и денег, наглости и порядочности.
Шишковидный лоб последнего ленинца не отличался от оригинала — выпячивалась шишковидная железа. До поры до времени с ее помощью владелец будет поражать работоспособностью и неординарным ходом мысли, но наступит пора Брестского мира, за который придется расплачиваться союзом с дьяволом.
Судских без сожалений убрал первый рисунок. Как осилить эту напасть, он прошел в своей первой жизни.
Вторым лежал столичный мэр. Популист в самом широком смысле этого слова. Ему и до Севастополя есть дело, и до евреев Израиля, он друг Кобзона и Спивакова, чукчи в чуме и Пугачевой. Он не отличит скрипки от альта, но проникновенную речь об искусстве скажет. Он — зазывала в лавке, товаров в которой никогда не покупал. В Москве, где сконцентрировано девяносто процентов всех средств, можно орать на всю Ивановскую, что наше дело правое и мы победим. Столичный мэр — прибежище чиновного люда, бездарных мэнээсов и аферистов всех мастей. Последнее прибежище.
Его лицо напоминало Судских увесистый бильярдный шар, который не соблюдает законов геометрии, в лузу то ли попадет, то ли за борт выскочит, но силой удара снаряжен — и горе стоящему к нему лицом. Храм Христа Спасителя не поможет. Но это познается позже, когда потоп покроет золотые маковки…
Третьим перед Судских был красноярский генерал-губернатор.
Судских при всей симпатии к нему не забывал истину Гриши Лаптева: пока хохол в заместителях, ты царь, станет хохол царем, тебя и близко не окажется, Упрямый Овен, он сшибет ворота и первым подаст пример восстанавливать их. Только в какие времена доверяли овнам строительство? Им бы ворота крушить, несмотря на открытую калитку рядом, им Аустерлиц подавай, а солдатам — устав.
Беда генерал-губернатора заключалась в сержантском разумении дистанции и диспозиции: я сержант, остальные солдаты. Я. И остальные. Со столичным мэром они разнились в одном, если видеть обоих вождями: первый знал различие между обухом и гранатометом, второй — лишь бы с ног валило. Валик надбровных дуг первого так отличался от гладкой овальности второго претендента, как ступенчатость ракеты от всеядного ядра. И оба были разрушительными силами.
«Не зря, выходит, Всевышний записал первого в любимчики. — пришел к выводу Судских. — Этот, при всей обманчивости натуры, До основанья, а затем — рушить не будет. Творцу улей или муравейник дороже теории относительности».
Оставался четвертый портрет, вожак яблочников. Самый сметливый из всей четверки, он обладал лицом смешливым и уверенным. Эзопово лицо. Его сторонники видели в нем мудрого царя, очередь которого обязательно наступит и начнется эра мудрого правления, а на лице давно было написано: ребята, зачем? Умным шутом быть интереснее, мне яблоко дороже скипетра.
Не случайно шута рисуют с яблоком. С погремушкой то бишь.
Ни один из вариантов России не подходил, за каждым стояли гражданская война и удельное княжение. Каков же выход?
Утро вечера мудренее. Судских скомкал листочки с портретами, сжег в пепельнице и отправился чистить зубы перед сном.
«Что же в моем лице, будь я добычей карикатуриста?» — разглядывал он себя в зеркале. Ничего выдающегося не нашел. Глаза, может быть, только их познать может не хозяин глаз. Он никогда и никого не расспрашивал об этом, никто и не говорил, лишь институтских лет записка сокурсницы хранилась в памяти: «У тебя удивительные глаза, в них лик небес. Они могут быть осенними и холодными по-зимнему, летней щедрости и весенней веселости, в них скачут молнии и чертики фала, они слоистые, как перистые облака, и глубина в них байкальской воды. Кто ты, Судских? С такими глазами на земле не живут…»
Глупости, хмурился он на дифирамбы в его честь. Обычный мужик, обычные зенки… Зубная щетка придирчиво шарилась во рту. Ладно уж, пусть он необычный, только зубы чистить надо. Зубы у Судских оставались без единой щербинки, младенческой белизны. А здоровые зубы, как говорил Радж Капур, основа нации, здоровье. В здоровом теле — здоровый дух.
Спалось ему тревожно. Снился сон, будто к нему в каморку лезут четверо бравых ухарей, а у него в гостях молодайка. «Не открывай, — просит она. — Я к тебе пришла, зачем тут они?» А самый шустрый из ухарей в окно рожи корчил, трое прочих ломали дверь. Судских никак не мог заставить себя дать отпор ухарям. Встала молодайка, дверь нараспашку, руки в боки: «Чего надо? Мотайте отсюда по-хорошему». Тогда и Судских засучил рукава. Защебетал будильник на тумбочке. Вот и хорошо, что без драки обошлось.
У себя в Ясеневе Судских с первыми замами провел оперативку и сразу отправился в лабораторию к Лаптеву.
— Гриша, ты перспективу президентства просчитывал?
— Еще по весне, — обыденно ответил Григорий, словно речь шла о видах на урожай, — Помните, я предрекал отсылку Лебедя в провинцию? Вы согласились с моими расчетами, тогда же мы заложили вариант отхода регионов от центра и появления вотчин.
— Помню, — кивнул Судских. — Только ты пообещал найти фактор, скрепляющий нынешнее положение вещей. Как ты считаешь, приход Примакова в правительство изменил ситуацию?
— В какой-то мере нарушил расстановку сил. По непонятным мне причинам Черномырдин проиграл, и система разрушилась. Надо закладывать и обсчитывать новую программу: октябрь покажет, в каком направлении станет она развиваться.
Гриша, а тебе не кажется, что мы делаем анализ шестерных игр? Кропотливая и малопродуктивная работа.
Ты вряд ли учел пси-фактор, — заметил Судских. — Поражение Черномырдина произошло из-за элементарной русской расхлябанности. Коммунисты и яблочники могут, приписывать заслугу себе, на самом же деле он стал жертвой чиновничьего бездумья. Сбой произошел внутри системы, а не снаружи. Я тебя предупреждал.
— Пси-фактор рассчитать невозможно, — упрямо сказал Лаптев.
— Но я-то закладывал его! — не согласился Судских. — Я учитывал даже казачество, и оно оказалось вне системы. Отжившее оживить невозможно. Нет личности. Сейчас нет ни одного атамана, способного воодушевить и сплотить казачество, каждый из них мнит себя личностью, а такой и нет. С казачеством поступили так же, расчленив его, как масонство поступило с исламом — суннизм и шиизм, с христианством — католики и православные, буддизм — хинаяна и махаяна. Разделяй и властвуй. Я просчитал ситуацию с одним национальным лидером — и опять фиаско. Мы не учитываем пси-фактора. Можешь принимать за фантазию, но скажу тебе, что у России есть несметные богатства, способные восстановить ее могущество очень быстро. Только будет ли прок от такой манны небесной? Глас разума не велит использовать их. Только с приходом выдающегося лидера, не убиенной десятерной, а не шестерной в пиках. Ни один из претендентов на роль лидера не способен вернуть Россию к разумности. Духа нет. Его взращивают веками.
— Почему я должен принимать это за фантазию? — обиделся Григорий. — Я считаю вас разумным человеком, и вы не хуже меня разбираетесь в теории больших чисел.
Я порой даже становлюсь в тупик от ваших познаний.
— Спасибо. Тогда, если ты не считаешь меня фантазером, мы должны смоделировать условия и приход того лидера, который нужен России.
Гриша изумленно уставился на Судских:
— Игорь Петрович, это невозможно. Россия чересчур разборчивая невеста. Этот холоден, этот горяч, тот слишком добр, тот жесток. Мы хотели жесткой руки — получили ГУЛАГ, жаждали демократии — получили беспредел.
— Не согласен. Не мы его заимели, нам его навязали. Нам повылазило, что ли, когда подталкивали наверх Ельцина? Каждый из нас отчетливо сознавал, что не фигура это для большой политики, с массой проколов и биографии и в поступках. Пот на широком российском экране и увеличились его и наши проколы. Не могли россияне сами выбрать Ельцина, он подкидыш, ситуация смоделирована извне с учетом нашего пси-фактора. Дважды молния в холм не бьет, дважды подряд дураков не выбирают в вожди даже в племени дикарей. А парламент? В беднейшее для России время мы кормим паразитов, которые не собираются принимать нужнейшие для страны законы.
— А я разве спорю, Игорь Петрович? Вы помянули законы, необходимые России. Самый главный — закон о земле. В свое время дедушка Ленин посулил бедноте землю, и беднота сделала невозможное. Правильно: собственник будет зубами держаться за свое, и как раз собственности не даст народу ни один правитель. Живет в нас дух крепостных, живет…
— И я о том же! Вот я и призываю тебя найти способного раскрепостить людей. Пусть он будет трижды коммунист, трижды еврей, но наш и дальновидный. Покопайся в программах, времени осталось год, по предупреждаю: ситуация может измениться к худшему в любой момент. Сильная Россия никому, кроме нас, не нужна, и не только в УСИ знают о грядущей катастрофе. На УСИ возлагается миссия вывести страну из тупика:
— Кто возложил? — не понял Лаптев.
— Я возложил. Нет сейчас силы, способной удержать страну от развала. Моя задача — удержать ее от потрясений, закрыть дорогу к власти напористым, но слабым духовно.
— Игорь Петрович, — насмешливо за говорил Гриша, — такой человек — вы. Берите класть, и дело с концом.
— Не было такой команды. Своего лидера должна выдвинуть страна, а наше дело маленькое — помочь.
— Вот-вот, — насмешничал Григорий, — как возлагать — я, как делать — мы.
— Будет тебе, — не обиделся Судских. — Беру на себя не больше, чем доверил мне Всевышний.
— Что это вы, Игорь Петрович, в божбу ударились последнее время? Люди могут не понять… Может, вам в патриархи податься? — не стирал улыбки Григорий.
— Я же сказал: команды не было, — серьезно возразил Судских. — Твоя задача — программное обеспечение, моя — найти такого человека. Берись за дело, а я пока порешаю локальные задачи, — попрощался Судских и поднялся к себе. Вызвал Бехтеренко и велел создать мобильную группу из пятидесяти человек, проверенных в экстремальных ситуациях.
— Что это будет? — спросил Бехтеренко.
Судских не обмолвился о задаче.
— Что будет? Там видно будет. Пока быть наготове. А мне сейчас выдели трех бойцов, кое-куда смотаюсь. Пора хвосты подчищать, Святослав Павлович.
Бехтеренко больше вопросов не задавал, но, как опытный оперативник и верный помощник, понял, что именно затеял шеф.
— Правильно, Игорь Петрович, — в лад своим мыслям одобрил Бехтеренко. — Пора. С Воливачом согласовывали?
— Сейчас собираюсь, — ответил Судских и отправил Бехтеренко.
Задуманное обязательно следовало согласовать с Воливачом, и очень деликатно.
— Виктор Вилорович. — начал он издалека» — а не собираетесь ли вы перекрыть лазейки, чтобы вороватая компания не побежала из страны?
— Не переживай, Игорь Петрович, мы их разыщем и на краю света, и на том свете. А почему спросил? — в своей манере уточняться полюбопытствовал Воливач.
— Намеченная на октябрь акция коммунистов может привнести нездоровую окраску, в картину событий. Будут подстрекатели, провокаторы постараются толкнуть криминал и обиженных на разбой. Учитывая низкую подготовку частей МВД, возможны столкновения, чего допустить нельзя. Вам это понятно, — сформулировал предлог Судских. Мысленно он внушал Воливачу: «Возложи на меня контроль».
— Знаешь что? — откликнулся Воливач. — У тебя достаточно сил и здоровья, чтобы самостоятельно решить такую задачу. Приказ я подготовлю сегодня и прямо сейчас подъеду к Барабашкину. Хитрить, как ты, я тоже умею, — раскусил Судских Воливач.
«И тем не менее один — ноль, — похвалил себя Судских. — А теперь вели развернуть мобильные соединения УСИ».
— И разворачивай дивизию поближе к Москве. Я Барабашке не верю, как раз он и постарается спровоцировать столкновения.
— Понял, Виктор Вилорович!
«Вот теперь можно заняться личными делами», — удовлетворенно подумал Судских и положил трубку.
На выходе его ждал джип с тремя бойцами. Старшим был Миша Зверев, спокойный, как всегда.
«А я тебе вопрос на засыпку! — решил развеселить его Судских. — Уж больно сосредоточен».
— Миша, ты когда-нибудь с сумасшедшими дело имел?
— Как-то не приходилось, — не изменился в лице Зверев.
— Сейчас придется, — заверил Судских и велел трогаться.
Недоумение появилось палице Зверева, но вопроса не последовало.
По памяти Судских восстановил дорогу к клинике Толмачева. Не- верилось, что Забубенный убежал имеете с ним, и даже его выступление в парламенте не воспринималось естественным. По теории временного схлопа все остается на местах, исчезает только тот, кто схлоп вызвал, и мало ли кто еще томится у Толмачева, многих разумных недосчитывается страна.
На звонок у входной двери открыла Сичкина.
— Добрый день. Женя. — улыбнулся Судских. — Толмачев на месте?
Сичкина приоткрыла рот. Этого мужчину с уверенным взглядом и приятной внешности она видела впервые, но как будто он давным-давно был предметом ее раздумий. Штатская одежда ничего не говорила ей, но трое парней за его спиной в спецназовской форме напутали порядком.
— Не надо так волноваться, Сичкина, — успокаивал Судских. Велел всем оставаться в приемном покое, а сам двинулся по коридору мимо ошарашенной медсестры к кабинету Толмачева. — Генерал Судских, Управление стратегических исследований, — представился он не менее ошарашенному главврачу. — Верите ключи, будем осматривать ваших подопечных.
У Толмачева не нашлось сил спросить: «По какому праву?» И он отметил, что этот человек, которого он видел впервые, был знаком ему как родной отец. Дрожащими руками Толмачев взял со стола связку ключей и понуро двинулся вслед за неожиданным посетителем. С генералами не спорят, а от этого шел и серный запах черта, и елейный ангела. Как будто ему на роду была написана встреча с ним, жуткая встреча. Пришелец чувствовал себя здесь полным хозяином, Толмачеву оставалось повиноваться.
Открыли первую палату.
— Кто это? — спросил пришелец.
— Не знаю, их привозят под номерами, — пролепетал Толмачев. — Служба администрации президента или по договоренности со службой администрации президента. Я подчиняюсь ей.
— Ладно, — согласился Судских. — Я сам буду называть имена, если служебный долг не велит вам, а врачебного и человеческого вы не соблюдаете.
Улыбка генерала показалась Толмачеву гримасой горгоны Медузы.
— Смотрите, — указал Судских на привязанного жгутами к кровати человека. — Это самый честный человек в стране. По доброте душевной он помог мерзавцу президенту стать персоной, и он отплатил ему черной неблагодарностью. Развязать и привести в человеческое состояние. То ли вы не видели его прежде?
Открыли другую дверь.
— А здесь у вас томится известный академик, который честно сказал Ельцину, что самодурство и безграмотность Гайдара приведут страну на край пропасти. А это — указал он на скрюченного человека на постели в другой палате, — единственный в Думе депутат, кто в одиночку решил биться с алчными коллегами.
— Его только что привезли! — фальцетом воскликнул Толмачев.
— Понял, — поверил Судских. — Как только он сказал: «Мне с мерзавцами не по пути». Здравствуй, Осип Семенович, выходи на свободу, еще не вся Русь сошла с ума.
— Мы с вами знакомы? — На почерневшем лице Забубенного жили только неистовые глаза.
— Еще как, — твердо ответил Судских. — Мне с мерзавцами тоже не по пути. Пошли дальше, — бросил он Толмачеву и вошел в следующую палату. — А это кто?
— Он добровольно, — кое-как выдавил Толмачев.
— А то вам не известно, что операции на шишковидной железе строго-настрого запрещены? Или вам не знаком эффект Эльджерона? Вам, врачу? Его мозг достиг чрезвычайной вершины развития и умирает. Вы его умертвили. Вы сознательно, по приказу свыше убивали тех, кто мог остановить сумасшествие в стране. Вы пособник сатаны, Толмачев! А это что за персонаж? — остановился он на пороге другой палаты, более просторной и комфортной, с телевизором и далеко не больничной обстановкой, с ковром на полу.
— Врач здесь ни при чем, я сам согласился на операцию за сто тысяч долларов, — самодовольно и тоном непререкаемым ответил пациент. — Я депутат Госдумы Вавакин.
— И вам захотелось быть суперменом? — язвительно спросил Судских. — В небожители потянуло?
— А хотя бы и так? — вызывающе сказал Вавакин. — Не вам же одному. Кто вы такой?
— Это уже не имеет значении, — за Судских ответил Толмачев. Попытка разбогатеть окончилась крахом. — Пациента в любом случае оперировать нельзя. — Он помедлил. — У него СПИД.
— Еще веселее. — без сожаления смотрел на похолодевшего Вавакина Судских. — На сто тысяч долларов у вас будут пышные похороны. По-моему, справедливо, — скачал Судских и повернулся к Толмачеву, Вавакин его больше не интересовал. — А с вами что делать? Решайте сами, Толмачев, веревка по вам давно плачет, а мне поможет не встретиться с вами лет эдак через пять.
Пи живой ни мертвый, Толмачев не подымал головы. Он страшился даже не взгляда этого человека, а самого его присутствия.
Осмотр палат закончился. Судских велел Звереву связаться с прокуратурой и Министерством здравоохранения, а сам опять вернулся к Забубенному.
— Откуда я вас знаю? — спросил Забубенный.
— Бежали вместе из сумасшедшего дома, — улыбнулся Судских.
— Понимаю, — пытливо изучая лицо Судских, ответил Забубенный, и впервые за многие годы его взгляд потеплел.
— Я вас забираю с собой, — сказал Судских. — В Думу вы не вернетесь, но показать истинное лицо депутатов обязаны.
— Не поможет.
— Вчера вы замахнулись, сегодня время бить. Этика здесь не нужна. Пусть люди знают своих избранников в лицо. И бунта не нужно, нужна разумность. И не бойтесь ничего, вы под моей защитой и Всевышнего.
— Я-то не боюсь, да, видно, Он ото всех нас отказался, — угрюмо усмехнулся Забубенный.
— Отказался не отказался — вопрос спорный, но засранцами нас считает отменными.
Смена кабинета внешне прошла бархатно, если не считать определенного уклона в подборе министров. Судских сразу забил тревогу: в правительстве укреплялась коммунистическая верхушка и сам глава кабинета был в недавнем прошлом председателем КГБ. У обывателей это вызвало хихиканье, вот, мол, докатились демократы, у сторонников демократических послаблений появились опасения, что уклон загибается к прежним методам и тихий коммунистический переворот начался.
Не считая себя сторонником левых и правых уклонистов, Судских поделился сомнениями с Воливачом. Как и Судских, он не считал себя приверженцем коммунистических идей, не одобрял и поспешных демократических преобразований.
Свой пост Воливач получил при Ельцине, большие звездочки крепил на погонах при Горбачеве, и две полосы напоминали ему устойчивый рельсовый путь, зато генеральские зигзаги пришлись на смутный период в стране, когда профессионализм упал в цене и выжить помогало умение делать зигзаги. Воливачу было не занимать первого и второго, но профессионалу чекисту всегда за державу обидно, где места его опыту не находится.
— Снимут, — уверенно сказал Воливач. — И похерят все, что я наработал, поставят своего, кондового, но верного. Ты ведь знаешь, для меня идея — пустой звук, мое дело — при любом режиме сохранять безопасность государства.
— Так уж при любом? — с усмешкой спросил Судских.
— Не цепляйся к словам, — урезонил Воливач. — Можно подумать, при Борьке ты выслуживался, а не служил. И твое управление разгонят, верно тебе говорю. Даже не попытаются переподчинить. Слишком ты много компроматов накопал на новых коммунистов, они же новые русские. Воровали все, но кристальность у них вроде как от Бога завещана, а ты в этом усомнился.
Судских молча согласился. В верхних эшелонах и при Ельцине кучковались прежние партийцы, и не простые рядовые. Когда гайдаровские мальчики — занялись откровенным стяжательством, они делали это грамотнее и успешнее, но главное — без шума, используя прежние связи и телефонное право. Старые связи — прочные связи. Они строятся не на идейной близости, а на умении партнера не нарушить идей этой близости; другой просто не было, и возврат к старому не казался химерой. Молодежь безыдейно торопилась жить, походя давала клятвы и отказывалась от них, едва зарок становился путами. И откуда им знать о чистой воде, если родились они в мутной и дальше собственной пасти не видят? Старики хватательных рефлексов не растеряли с возрастом, а идея, ставшая легендой, помогала им кучковаться против прожорливой молоди, для которой и отец родной, и «Отче наш» были пустым звуком.
Воливачу не повезло. Его пост предполагал выявлять и отлавливать крупную, прожорливую рыбу. Оставаться незрячим и безгласным он не мог, проходить мимо разнузданной молоди — тоже.
Именно коммунисты не простят ему критики чеченской кампании.
Ему не забудут сынков высокопоставленных родителей, продавших российские секреты за рубеж.
На него спишут огрехи прежнего руководства органами при демократах, и хорошо, если просто отправят в отставку без последствий. Его презрение к президентской семейке и прихлебаям было известно, хотя он, как никто другой, знал, чей ставленник был президент. Именно Воливач испортил коммунистам их продуманную игру с продвижением Ельцина во власть.
— Когда разыгрывался этот партийный спектакль, — после раздумий продолжил Воливач, — я сразу понял этот дешевенький сценарий. Надо бы промолчать, а душа не терпела. Я же как борзая. Давил этих сук, маскирующихся под идейных. и давить буду. Боря — один из них и свое партийное задание мог выполнить отлично, только вот семейка и ближайшее окружение хотели видеть его пожизненным императором, чего простить товарищи по партии Ельцину не могли. До народа и Ельцину, и коммунякам дела нет, а кары народной и коммуняки, и демократы боятся.
«Боже мой! — изумлялся Судских, слушая Воливача. Как на него повлиял сдвиг по времени, напрочь изменился старик. Был вполне лояльным для тех и других, стал и тем и этим непримиримым врагом. Чудесны дела Господни!»
И обиднее всего, Игорь, что любые наши с тобой дела направлены против своих же. С кем воюем? Со своим народом?
— В семье не без урода. — откликнулся Судских, стараясь смягчить огорчение Воливача.
— Да брось ты! — более того огорчился Воливач. — У нас все уроды, а честным на Руси никогда жить не давали. Что мы за нация такая!
— Я себя к бесчестным не отношу, вас тем более, — жестче прекословил Судских. — И Лебедя считаю человеком чести, и своего зама Бехтеренко, на своих положиться могу.
— Благодаря мне это островок нормальных людей, — заметил не без укора Воливач. — Это я тебе чуть ли не тепличные условия создал.
— Чего ж тогда кручинитесь, что не осталось чести на Руси?
— А я всегда кручинюсь, — мирно ответил Воливач. — Много времени на борьбу с ветряными мельницами уходит. Ладно, оставим и давай-ка встречный ход сделаем. Не поддадимся им.
Судских сразу понял, что значит не поддаваться по Воливачу.
— Не получится, Виктор Вилорович. Не так много у нас сил, чтобы пресечь в корне грядущую опасность. Из октябрьского протеста бунт сделать не позволим, а на большее пока не замахиваюсь. Долгая работа.
— Плохо ты меня знаешь, — угрюмо возразил Воливач. — Я не идейный, я русский. Коммунистов в задницу, а коммунистическое общество — русским.
— Занятно, — будто пробовал на вкус сентенцию Воливача Судских. — Вы уж расшифруйте.
— А чего непонятного? Слова есть мудрые, не помню чьи: следуй себе изо дня в день, тогда каждый поверит тебе. Я не антисемит, не коммунист, я нормальный. Помнишь, аппендицит мне вырезали в русском госпитале? Так вот, руководил им некто Толмачев, откровенная сука. Пришел к нему уникальный специалист, хирург Божьим именем, он меня и оперировал. Лапочка! Я даже не поверил, что мне операцию сделали, усомнился. Олег Луцевич. И что ты думаешь? Этот Толмачев решил извести Луцевича, больно хорош для него, о больных даже не подумал. Так вот, я приглядел толкового администратора и настоял, чтобы именно ему отдали госпиталь. Александр Семенович Бронштейн. Чуешь? А он за два шла из скромненькой больницы сделал лечебный центр международного класса, из-за границы едут лечиться. Вот тебе и разница между евреем и русским. Нет для меня такого деления, а есть мастера, таланты, Ивановы и Бронштейны, и есть толмачевы и шифрины, бездари и завистники.
«Что сделалось с Воливачом! — восхитился Судских. — Вот он глас Божий! Видать, приспело время воздать кесарям по заслугам и богам по Писанию!»
— Так что мы сделаем? — напомнил с улыбкой Судских.
— Ты сказал, что ни один из четверки кандидатов не даст России блага, а вот джокера не учел. В закрученных играх без него не обойтись, это не шестерячок в пиках.
— Я так и предполагал, — согласился Судских, понимающе заглянув в глаза Воливачу. — И кто он?
— Правильно предполагал, — не отвел взгляда Воливач, но имени не назвал. — Пока наша задача — сохранить боеспособной твою дивизию. Не для войны — для пресечения ее.
— Кормить нечем, — вздохнул Судских, охотно переведя разговор на другую тему. — За счет создания милицейских частей нам урезали пайки, довольствие, зарплату третий месяц не получаю. Давят, Виктор Вилорович.
— Господи! — взмолился Воливач. — Верхушка не думает об элитных частях. Ментов укрепляют, а ты хоть пропади!
— Именно, — поддакнул Судских. — Раньше переманивали на свою сторону посулами, теперь ждут, пока вымрем сами.
— Я им вымру! — сказал и чертыхнулся Воливач. Он еще раз внимательно посмотрел на Судских и спросил: — Слушай, Игорь Петрович, а не пора ли тебе самому подсуетиться?
— То есть? — захотел услышать от шефа конкретики Судских.
— А то. что в решительный час можем остаться ни с чем. Ментам все едино, кого молотить палками, кто кормит, тому и служат. А твои ребята служат России, и только ей, и в любую погоду. А если их не кормить, они автомат в руках не удержат.
— У тебя дивизия, у меня дивизия, — задумчиво сказал Судских. Воливач его слова понял по-своему.
— Значит, уразумел, — сказал и налил себе боржоми шеф. Выпил залпом и продолжил: — Слушай. Сейчас банкиры и фирмачи любыми путями стараются сплавить наворованное за бугор, твои и мои оперативки говорят об этом. Бегут шестерки, тузы к этому готовы. Наша задача не просто вернуть в Россию награбленное — это задача максимум, а минимум — накормить наших ребят. План есть. Поддержишь?
— Если это не противозаконно — с милой душой.
— Вот ведь законник! — с ухмылкой смотрел на Судских Воливач. — Целочка прямо. Извини, Игорь Петрович. Но ответь: думаешь, барка шей кормит русское купечество, коммунисты или они живут на церковное подаяние?
Ни хрена подобного! Они обложили данью еврейские банки и потихоньку произрастают. Банкиры откупаются, баркаши точат ножи. История, знакомая со времен Гитлера: они взрастили фюрера, он им помог- избавиться от лишних едоков мацы, которые зажрались и канонов не блюдут. Из этой резни получился холокост, из наших националов упорно растят человеконенавистников. Я решил поступить иначе — лишить пагубной кормежки данайцев. отнять у них возможность пестовать уродов. Слушай как. Мы нащупали канал, по которому из Прибалтики в Россию перебрасывают фальшивые доллары. Сейчас подготовлено к отправки почти сто миллионов долларов, их продажная стоимость — тридцать центов настоящих за фальшивый доллар. Доставить фальшь — моя задача, всучить их Лившицам — твоя. Отдавать придется той стороне как настоящие, чтобы не обвинили нас. Наладим линию, по которой господа воры будут перекачивать наворованное в нашу копилку. Как тебе такой план?
«Так, — отметил про себя Судских, — фальшивомонетчиком я еще не был. Ради возврата денег в страну можно считать операцию чистой. Только попадут ли деньги по назначению? Сомневаюсь, тот же Примаков учителям и врачам будет платить зарплату в последнюю очередь».
— Я ответа не слышу, Игорь Петрович, — напомнил Воливач.
— Как вы намерены распорядиться деньгами в случае успеха?
— Загоню средства на счета доверенных фирм. Сложный ход, но игра стоит свеч. Тогда валюта не попадет думским, президентским и прочим прохиндеям-чиновникам. Зато семьи наших ребят будут обеспечены некоторое время. Боекомплект надо пополнять на всякий пожарный случай, оплачивать передвижение частей, бензин, солярка нужны. Нас ведь хотят выбить, пойми правильно, Игорь… Моветон придется забыть, ратники должны быть дееспособны, иначе некому защитить народ от избиения, — напористо говорил Воливач. — Берешь на себя вторую часть операции?
А чего я из себя, в самом деле, целочку ломаю? — был готов согласиться Судских. — Ларошфуко говорил: «Есть положения, из которых можно выпутаться с помощью изрядной доли безрассудства». А Воливач не предлагает быть безрассудным, наоборот, разумность двигает им. Тогда так: если Всевышний одобряет план Воливача, Он подаст мне знак…»
Стрельнула пробка от бутылки боржоми, угодила Судских в лоб, и Воливач расхохотался:
— Гляди, знак тебе свыше!
— Согласен, — со смехом потер ушибленное место Судских. Воливач был недалек от истины. — Обсудим детали.
План Воливача был несложен, но требовал серьезного подхода так же, как прекрасно сработанная фальшивка не отличается от настоящей банкноты. Спешка нужна при ловле блох, они с Воливачом хотели перехитрить беззастенчивых хитрецов.
Вернувшись в Ясенево, Судских первым делом вызвал к себе Смольникова. На «литератора» он очень надеялся, ему отводилась самая щепетильная часть операции.
— Шалом, Леонид. Ты, кажется, знаком с ивритом?
— В пределах разговорной речи, — переминался у стола Судских Смольников.
— Ты присаживайся, побеседуем обстоятельно.
Вкратце часовой разговор выглядел так: в нужный момент Смольников становится связующим звеном между зарубежьем и Россией, убедительным и настоящим.
— Пока прорабатывается операция, садись за учебники, нанимай репетиторов, но через пару недель обязан говорить лучше раввина из синагоги.
— Ого! — опешил Смольников.
— Не «ого!», — улыбнулся Судских, — долг велит. Все задолжали.
Вторым он пригласил Бурмистрова.
— Ванечка, скажи, не хотел бы ты стать миллиардером?
— Очень положительно смотрю на это дело — растянул рот в улыбке Бурмистров. — Где получить миллиарды?
— Сам будешь выплачивать другим. В Швеции. Если не ошибаюсь, супруга знает шведский?
— Да знает вроде, — сбитый с толку, ждал продолжения Иван. — Её тоже в миллиардерши?
— Думаю, она станет тебе помощницей, как некогда… — осекся Судских, а Бурмистров потянул ниточку:
— Когда некогда?
— В грядущей жизни. Это я к слову. В общем, подготовь ее и отправляйтесь в Стокгольм. Снимешь там приличный особняк, наймешь работников и откроешь филиал банка. Детали обсудим, когда переговоришь с супругой. И сразу, — насмешливо сказал Судских, — купишь ей две шубы из натурального меха. Дело к зиме, Ванечка, а женщины обожают натуральный мех.
— Вот это работка намечается! — воскликнул Бурмистров.
Третьим Судских полагал вызвать Зверева, но позвонил Смольников, дотошный как всегда.
— Игорь Петрович, Аркадий Левицкий почище меня знает иврит, мы оба учились на курсах «Диалог».
— Это что же, у меня одни евреи в подчинении? — обрадовался пополнению Судских.
— А я ничего удивительного не вижу, — суховато отвечал Смольников. — После войны налегли на английский, перед ней на немецкий, дошло и до иврита.
— Согласен, Леня, берем в дело и Аркадия, как говорят блатные. — Тут наступала очередь Зверева: — Твоя задача, Михаил, подготовить группу из двадцати минимум ребят, замаскированных под русских мафиози за рубежом. Только не озоруй, я тебя больше терять не хочу.
Как всегда, Зверев вопросов не задал, и загадочная фраза его не взволновала. Шеф знает, что говорит.
— Понял, Игорь Петрович.
— Умничка, Миша, — похвалил Судских. — Твоей группе предстоит работать в экстремальных условиях. В Риге.
— Хоть в Шепетовке, Игорь Петрович. Мои и шаболовским, и солнцевским сто очков вперед дадут.
Оставался разговор с Бехтеренко. Он не видел перекоса, что вводил в курс событий верною заместителя последним: ему отшлифовывать детали плана, подгонять их плотно, с него и основной спрос. Не каждый день дарят сто миллионов долларов.
— Святослав Павлович, есть мнение сыграть матч с командой «Ерушалайнен прохиндейшн». Сможем?
— В преферанс, в очко, на бильярде? — понял юмор Бехтеренко.
— В «Монополию», Святослав Павлович, знаешь такую? Нет? Так нам еще и выиграть надо по всем статьям. На своем и чужом поле. Только выигрыш.
— А почему бы и нет? Не боги горшки обжигают.
Тогда Судских и деталях объяснил ему план Воливача.
Без раздумий Бехтеренко одобрил его, не посчитал зазорным выудить у фарисеев сто миллионов. К удивлению Судских, добавил:
— А если поработать мозгами, можно и больше. Есть наметки.
Именно за это любил Судских заместителя.
Настал черед Григория Лаптева. Всегда так получалось: всех Судских опрашивал у себя в кабинете, к Лаптеву ходил сам. В лаборатории Лаптева жил мозг управления, его выживаемость. Мысль насиловать нельзя, ее обихаживают.
Планчик обыграть «Ерушалайнен прохиндейшн» Гриша принял с восторгом. От него требовалось проникнуть в святая святых коммерческих банков, распечатать кодовые замки и точно узнать, где и какие резервы скрываются. Пока призрак коммунизма бродит по кремлевским палатам и думским коридорам, маячит в Горках-6 и в умах пенсионеров, неплохо бы отыграть у призрака мизер вчистую ценой в сто миллионов долларов, чтобы оставался он там, куда определили его большие сказочники Маркс и Ленин.
— Требуется слегка распотрошить Энгельса? — уточнил Григорий. — Еще в прошлом веке Фридрих Энгельс — не сам, конечно, а по просьбе друзей-капиталистов — красиво внедрился в зарождающееся рабочее движение, чтобы увести его по другому пути, подальше от истинного, тем самым поставив в зависимость от правящего класса. А когда обсуждался текст «Манифеста коммунистической партии», он лично настоял на словах «призрак коммунизма». Это ключевой оборот. С его помощью проникли в сознание простого люда, предложив ему сказочку до конца тысячелетия.
— Ох какой ты у меня весь закрученный, Гриша. — не то похвалил, не то пожурил Судских.
— А вы не смейтесь. Игорь Петрович, — настаивал Лаптев. — Смена сознаний в людских умах приходится на конец тысячелетий, и сионские мудрецы знали это. Вернее, готовили переворот в сознании строго по тысячелетним вехам, сменив и летосчисление. Тут ни при чем наша эра, до нашей эры, тут главенствует астрономия. За тысячу лет планеты совершают определенный цикл движения, и в конце каждого появляется призрак, готовый материализоваться. Вызревает, что есть сознание, способное дать толчок пробуждению человечества, готовность к ответу на вопрос: а есть ли Бог на самом деле? Хоть какой период берите, возле вопрос смены веры главенствовал. В нулевом году начался Иисус, в тысячном году он обосновался у нас, три тысячи лет назад появились еусеи, поставившие под сомнение пророчество Моисея. Китай и Египет, древнейшие колыбели цивилизации, сотрясало именно на стыках тысячелетий и именно в вопросах веры. Хотите верьте, хотите нет. но мне кажется, что в небесной канцелярии на конец тысячелетия приходится конец рабочего дня. А что делает черт, когда Бог спит?
— Так ты все же веришь в Бога? — спросил Судских.
— Господи, как в него не верить, если мы сплошь неразумные чада, которые занимаются глупостью!
— Голословно. Гриша, выдай фактуру, — полушутя, полусерьезно попросил Судских.
— Фактура? Пожалуйста. Почему-то бытует ошибочное мнение, будто все мы произошли от Адама и Евы. Ничего подобного. В Библии черным по белому записано: «И пошел Каин от лица Господня; и поселился в земле Нод, на восток от Эдема. И познал Каин жену свою; и она зачала и родила Еноха». Каин, как известно, сын Адама и Евы. Так кого он в жены взял — обезьяну, что ли, согласно обветшалой теории Дарвина? И еще раньше, в первой главе Библии говорится: на шестой день Господь создал людей и пошел отдыхать. И только в понедельник принялся лепить Адама. Тысячелетие, по моим убеждениям, рабочая неделя Творца. За воскресенье мы дуреем, и с понедельника Ему приходится вправлять нам мозги. Целую неделю Он вдалбливает нам: Я семь Сущий, а в воскресенье мы начинаем сомневаться, такой ли Он сущий. И получаем втык за сомнение в следующую шестидневку.
«А ведь он не так далек от истины, — осенило Судских. — Здесь кроется тайна загадочного получаса.
— Молодцом, Григорий! — похвалил Судских. — Я принимаю твою рабочую гипотезу на полном серьезе. Скажу больше: идет сатанинский год… Всевышний почивает, и чтобы нам не морочили голову очередную тысячу лет, не били но ней, принимайся за банковские счета умников. Проснется Всевышний, а мы докладываем Ему: Ваше Всевышество, народ поумнел, забивать себе дурью башку не желает, а желает Тебе и себе доброго утра. Сатана утек. Подскажи нам, как сделать, чтобы враг Твой и наш не смущал больше наши умы?
Лаптев внимательно слушал Судских и склонялся к мысли, что шеф не ерничает, а в доступной форме создает концепцию на очередную тысячу лет.
— Именно так, — серьезно подтвердил Лаптев. — Иначе нам удачи не видать.
«Именно так», — отозвалось эхом в голове Судских.
В кои-то веки он вновь слышал Голос.
Половину жизни чаще всего человек растрачивает на глупости и только во второй части наверстывает упущенное.
Первую половину своей жизни Илюша Триф мечтал о богатстве, во второй ему сказочно повезло, но что делать с большими деньгами, он не освоил раньше.
И приключилась с ним вульгарная денежная лихорадка. Есть такая болезнь, когда человек сорит деньгами, не думает о черном дне, входит в кураж и раж, наживает импотенцию от частых случек и частных сучек, лотом язву от ресторанной кухни, и пора бы лечиться, но тут кончаются деньги и небо кажется с овчинку, то небо, в котором он летал. Денежная пыль въелась в кожу, в поры, дышать стало трудно.
Илюшин ангел-спаситель появился неожиданно и вовремя остановил события под небом России, дал ему последний шанс. Он очень удачно погрел руки на валютном буме в середине августа и заметался, не зная, куда вложить деньги. К сентябрю сатанинского года у него скопилась изрядная сумма в три миллиона валютной наличности, да вилла, да три квартиры и пять авто, картины высокой кисти — всего не счесть, а утащить некуда. А ведь еще были у него и заграничные накопления, виллы и машины, только здешние бросать жалко, а оставаться дольше опасно. Что ему делать там? Там ниши заняли настоящие коршуны, его купленный диплом и профессорское звание ровным счетом ничего не стоят, и сожрут его там, бедного воробышка, в один присест, косточками не подавившись.
Друзья по банковским играм, кто хитрее, кто ловчее, городили каждый свой огород со своим чучелом, помощи не предлагали, а если подсказывали вариант, стоил он дорого. А события нагоняли тучи, вместе с теми, кому на Руси жилось хорошо, лопнул и его банк мыльным шариком.
Банк банком, а свои денежки — это свои. Но как их вытащить, если разрушилась стройная система перекачки за бугор? И никто не хотел делиться по-дружески своими каналами. Пословица «Дружба дружбой, а денежки врозь» погналась Илюшей с полной откровенностью. И засиживаться в России было нельзя. Пару квартир он кое-как продал за половину стоимости, а на шикарный особняк покупателя не находилось. Кому надо? Жить на вулкане? Ой, не смешите меня, Илюша. Я вам не скажу за всю Одессу, а за всю Россию скажу точно: будь я последний поц, если стану дожидаться конницу-буденницу в вашем особняке.
Не хотелось дожидаться красных командиров в пыльных шлемах и Трифу, а он, бедняга, топтался на месте и с грустью провожал улетаюшие в Израиль надежды. Прощание: «На следующий год в Иерусалиме» — его никак не вдохновляло.
В один из дней, когда он тихо сиживал в банке, имея; всего одну секретаршу, главного бухгалтера и двух охранников, прибыл офицер шведского банка, который настоятельно потребовал оплаты двух депозитных счетов. Иначе будут арестованы активы его бельгийского филиала. В этом месте Илья Гриф хранил кое-что про запас, но совет директоров рассыпался, оставив сто одного защищать и засчитать общие остатки. Но швед зарился на бельгийские деньги, которые Илья считал собственными! И какой это швед, если от него разит чесноком так, будто он сегодня прибыл из местечка под Винницей! Трифу было очень обидно, что собрат не щадит его и даже не видит в нем соплеменника. Он пробовал переходить на иврит, но жидовский швед отмахивался от него, как шведский жид, и слышать ничего не хотел о возможном гешефте. Зачем ему это надо, если он и без участия Трифа полнит оговоренные десять процентов? А если двадцать? Если двадцать, его выгонят из банка и в Швеции на двадцать процентов он не проживет. А если тридцать процентов? И на тридцать не проживет. И на сорок не проживет, и на пятьдесят не проживет, лишь на жалкие семьдесят процентов кое как сведет концы с концами, чего Триф никак не собирался позволить собрату.
Беседа шла к печальному концу, Триф сидел заторможенный. Швед заговорил на иврите, и он поднял голову.
— Я не знаю, как вы в России понимаете бизнес, но, по-моему, вам на память не идет ничего, кроме воровства. Вы могли бы спросить умных людей, и они научат вас, как быть за десять процентов.
Илья воспрянул: зачем они так ругались, если мирно можно разойтись всего за десять процентов комиссионных?
— Вы ошибаетесь, — охладил его швед. — Это не та сумма, от которой дают десять процентов. Можно вести разговор о ста миллионах долларов. Тогда есть о чем говорить разговор.
— Я не ослышался? — спросил Триф.
— Вы не ослышались, — подтвердил швед. — Сейчас в России многие пытаются вытащить свои деньги и то, что осело на счетах вне России. Наш банк вне подозрения, у него солидная репутация. Если вы согласны способствовать солидности нашего банка, ваши деньги станут кэшем на той стороне плюс десять процентов комиссии.
Предложение звучало откровенно. Трифу предлагали найти подобных себе, убедить на перекачку средств на счет шведского банка, и он еще и зарабатывает десять процентов!
У Трифа зародилось подозрение, что многие из сагитированных могут лишиться своих накоплений и левые доходы станут настолько левее, что достать деньги будет абсолютно невозможно. Но какое до того дело ему, если обещаны комиссионные и его деньги останутся его деньгами?
Обменявшись визитками, а у обоих они были неброские. но внушающие уважение, Триф и швед расстались, снабдив визитки рукописным номером телефона.
Первым делом Илья Триф дал поручение фирме «Дан энд Бредстрит» подготовить для него развернутую информацию об этом шведском банке. Через час ему прислали факс на пяти страницах, и он внимательно изучил его.
Банк устойчив, существовал более тридцати лет, имел несколько филиалов. Находился он в Италии, в Швеции аккредитованы два его филиала. Уставный капитал банка доходил до двух миллиардов долларов, активы перевалили за тридцать миллиардов, обязательств набиралось за сто. Конечно, филиал не банк, но хэд-офис отвечал по всем обязательствам филиалов.
Зачесались руки, разгорелись надежды.
Еще перед тем как и швед собирался покинуть его. Илья решил сразить его вопросом в спину:
— А как я узнаю, что мои десять процентов растут?
— Какой глупый вопрос, — обернулся с порога швед. — Я вам даю номер счета, и отслеживайте сами поступления.
После проверки банка через «Дал энд Бредстрит» городить огород с собственным чучелом не имело смысла. И не на следующий год в Иерусалиме, а где пожелается в самом недалеком будущем.
Илья позвонил приятелю, сидевшему в таком же дерьме и с деньгами, которые в любой момент могли заплакать. Они посетовали на бедственную участь братьев-евреев в этой трижды сраной земле, где некому продать трех этажный особняк за свою стоимость и «шестисотый» «мерседес», нельзя вывезти собственные картины кисти Куинджи и Левитана, нашего человека, и главное — некому пожаловаться. Гои опять ополчились на бедных евреев, опять надвигаются грабежи и разбой. Да-да! Ой как плохо…
— Но я им не дамся, — твердо сказал Триф, приступая к сооружению чучела, — Моих денег они не получат.
Тотчас из трубки закапали слезы приятеля: обложили со всех сторон, свои жалкие три миллиона баксов он вынужден похоронить, держал по глупости в чулке, теперь бери этот чулок, натягивай на физиономию и под мост…
— А как ты умудрился выпутаться? — Вопрос как обухом но голове.
Тут умный Илюша и рассказал, что нащупал лазейку к одному банку и тот гарантирует ему кэш на той стороне.
— Боже мой! — возопил приятель. — Илья, как ты можешь не протянуть руку помощи товарищу? Или ты не еврей?
— Я не отказывал тебе в помощи, — оскорбился Триф. — Готов помочь, но только тебе. Горлышко узкое, всем не пролезть.
— Илюша, не дай погибнуть!
— Не дам, — заверил Илья. — А дам тебе номер телефона для связи с офицером банка. Он наш человек. Только очень прошу, не делись ни с кем, хоть с самим папой.
Приятель клялся мамой, что тайна умрет вместе с ним. Именно это и хотел услышать Илья Гриф. Теперь братья-евреи замусолят телефончик до неузнаваемости. Если еврей клянется мамой, значит, продаст всех. С хорошим настроением Илья подписал месячный договор с эмиссаром банка и уже не боялся октябрьских холодов. Всякий раз, когда он прикипал к экрану компьютера, где высвечивались поступления на указанный шведом счет, он диву давался, как много наворовали собратья и как они неразборчивы в средствах и клятвах. За день счет вырастал на десять — двадцать миллионов, за неделю перевалил за сто, 30 сентября на нем осело более пятисот миллионов, и на 4 октября Триф заказал авиабилет на Стокгольм. Из страны пока выпускали спокойно, однако багаж исследовали тщательно. Много собратьев стояло в очереди.
«Ищите, несчастные гои! — насмехался Илья, наблюдая без эмоций за возней таможенников. — Я отдаю вам свой особняк вместе с «мерседесом» и любовницей. Живите!»
Он принципиально улетал насовсем с маленьким кейсом. Там его ждало все остальное плюс магический символ, заключенный в маленькой цифрочке 10 процентов.
К своему удивлению, он обнаружил на нейтральной полосе массу знакомых. Те здоровались с ним очень вежливо и, оставив жен, отводили в сторону и спрашивали, так ли ему надо в Швецию, как им? Так и эдак пробовалось на слух имя приятеля Трифа, который клялся мамой и улетел, кстати, днем раньше в Стокгольм.
Илью все расспросы не обескураживали. Мало ли почему Стокгольм стал Римом. А он летит по делам, через три дня вернется. А вот на следующий год — встретимся в Иерусалиме.
Ничего удивительного он не нашел и в лобби филиала банка, где обнаружил знакомые лица. Только прежние знакомые строились к стойке по расчетам с клиентами, а он попросил проводить его к главному менеджеру. Его с повышенной вежливостью проводили.
— Шалом! — приветствовал Илью красивый молодой человек и на иврите обратился к нему: — Как долетели? Как вам шведская погода?
— Прекрасная погода, — ответил Триф и выложил перед ним договор, подписанный в Москве.
— О, прекрасно! — обрадовался менеджер, будто Илья принес наличные и не собирается забирать их. — Сейчас мы совершим формальности, и я провожу вас в кассовый зал.
Илья поморщился. Он полагал, что ему обязательно принесут столь крупную сумму прямо сюда, поскольку это он. Илья Триф. Менеджер узрел перемену в липе Трифа и постарался сразу устранить недоразумение:
— Понимаете, наш управляющий фру Андерсен очень педантичный человек. А поскольку вы доверились нам и очень помогли, я буду откровенен с вами. Суммы обналичиваются очень большие, обязательно в долларах, приток клиентов очень велик, и нам пришлось сделать поправки в расчетах с клиентами. Вы можете перевести указанную сумму в любую страну — это ваше законное право, но можете оставить ваш» деньги в нашем филиале, выставив на депозит двадцать три процента закладных сроком на неделю. Мы принимаем ваши вклады и наличные, а получить их вы можете в любом виде и в любом месте. Мы всегда идем навстречу пожеланию клиентов. Вы сами банкир и понимаете нас.
Какой еврей откажется заработать двадцать три процента? Не бывает таких даже среди урюпинских евреев, тем более что Илью провели в кассовый зал, расположенный в цокольном помещении, и выложили перед ним высокую стопу долларов в банковской упаковке. Как тут не согласиться с менеджером, если упаковать и унести с собой придется более восьми тысяч пачек? Обещанные Трифу десять процентов превратились в астрономическую сумму, эмиссар-швед выполнил условия соглашения дотошно. А недельный депозит в двадцать три процента? Илюша считал себя чистокровным иудеем и согласился с легким сердцем. При нем всю стопу перенесли и нишу, заперли, ключик вручили ему с ласковыми словами:
— Ждем вас через неделю!
Даже педантичная шведка фру Андерсен присоединила сбою улыбку к остальным. Еще бы, самодовольно думал Гриф, это он дал банку такую возможность красиво пополнить авуары. Говоря проще — закрома.
Всю неделю Гриф знакомился со шведской столицей, покупал безделушки, обедал в дорогих ресторанах, полеживал в номере-люкс и удивлялся, насколько жизнь в Европе дешевле русской. Тут не мерили свой заработок, ориентируясь на одежду клиента, не старались урвать, пользуясь случаем. Как же он зачерствел в России и что ему теперь делать с такой кучей денег? Илья звонил в Израиль родственникам, и те исходили на крик, требуя своей доли. Какой доли, каких денег?
«И зачем я поеду туда? — размышлял Триф. — Осяду я лучше где-нибудь в тихом месте, женюсь на порядочной женщине и пойду учиться».
Желание получить настоящий диплом бакалавра жило в нем всегда. Раньше не было времени и денег, теперь появилось и то и другое. И никто не беспокоил, никто не морочил голову, не старался обманом вытянуть из него деньги. Он перестал звонить в Израиль, пусть бесприютность соплеменников согревает его на чужбине, пусть он всегда мечтает вернуться через год в землю обетованную.
За день до отпущенного срока он не стерпел и побывал на улице, где располагался его банк и хранились его миллионы. Старинная архитектура, прочное строение, полисмен на углу внушали уважение, и он не переживал, что пока еще не придумал, как распорядиться деньгами, какую страну порадовать ими. Он лучше кинет в кейс миллиончик, в портмоне вставит карточки для безналичного расчета и поедет для начала путешествовать, искать для себя подругу на оставшуюся жизнь.
— Боже мой, кого я вижу! — услышал он восклицание за спиной. Оглянулся и увидел приятеля, который клялся мамой.
Кто старое помянет, тому глаз вон. Поэтому они прочувственно обнялись, беспечно разговорились, как обеспеченные люди, которым выпал случай унести ноги из горячего места. Попутно выяснилось, что оба согласились на депозит и завтра обоим получать наличные. Триф не стал дознаваться подробностей, но жадность приятеля осмеял про себя. Тот приехал в Стокгольм на день раньше, а срок его депозита дольше. Ну и пусть. Илья Триф не считает чужих денег.
Не приглашая друг друга посидеть где-нибудь, они вежливо распрощались, как порядочные евреи, и разошлись и разные стороны. Это нелюбопытство приятеля навеяло Трифу мысль, что, давая знакомым телефон шведского эмиссара, он наверняка стриг проценты за услугу. Триф посмеялся. Ему своих десяти процентов хватит.
Утром следующего дня он отправился и банк. Стены здания оставались прочными, архитектура старинной, а у входа стояли два полисмена. И вся уютная площадка перед банком была заполнена взбудораженными соплеменниками. Кричали и голосили о проделке русской мафии, о гигантском обмане, как из доверчивых вкладчиков выудили два, три, а то и все десять миллиардов долларов. Никто не понимал, откуда у них образовались такие деньги, но возмущались сильно, на психическом взрыве. Перед банком, тихо осознал Илья Триф, собрались нищие, обездоленные люди, пирамида людей, прежние строители пирамид и среди них он, зачинщик. Есть еще деньги у этих строителей на других счетах, смеха ради они могли составить из оставшихся средств пирамиду внушительнее этой, но как же с ними обошлись жестоко! От группы к группе ползли невероятные слухи, выяснилось попутно, кто кому помог влезть в эту аферу, чаще и чаще на Илью поглядывали с затаенным упреком, и сам он понял, как сделали из него подсадную утку и пора бы сделать ноги отсюда, пока взгляды не сменились жестами, и очень доходчивыми. На свою раскатанную губу никаких миллионов он не получит. Злорадство поперло из Ильи.
«Ишь, халявщики! — вспомнил он и про двадцать три процента. Клюнули все, и халявщики сбились в кучу, выбрали из них все до последнею цента, а за несколько часов до выплаты персонал банка сбежал неизвестно куда. — Так вам и надо! A xy-xу не хо-хо?»
Бочком Илья выбрался из толпы негодующих вкладчиков, поднял воротник и совсем было исчез за углом, как путь ему преградили двое в штатском. Их уверенные тяжеловесные взгляды, одежда и манеры сообщили Илье, что убивать его не собираются, но задержат обязательно. Он даже не успел разобраться со своими чувствами — плакать ли о пропавших деньгах или смеяться над другими одураченными.
— Господин Триф? — дождался он вопроса.
— Да, это я, — не стал оплакивать свою судьбу Илья.
— Интерпол. Пройдемте с нами.
Его усадили и машину и повезли без новых вопросов по старым улочкам шведской столицы к приземистому зданию, не менее внушительному, чем то, где располагался фальшивый банк. Провели в небольшой кабинет. Там их встретил другой джентльмен и также осведомился, кто перед ним.
— Мы не собираемся задерживать вас долго и просим всего лишь чистосердечно помочь нам, — сказал хозяин кабинета по-английски, но с русским акцентом. — Взгляните, — разложил он перед Трифом несколько фотографий. — Кого из этих людей вы знаете или, возможно, встречали?
На двух фотографиях он не задержался долго, зато три остальные пододвинул уверенно.
— Это управляющая банком госпожа Андерсен, это се главный менеджер, а это эмиссар банка в Москве. Он втянул меня в авантюру, он! — тыкал и тыкал в снимок пальцем Илья.
— Тогда скажите, какую сумму вы получили в этом банке наличными? — спросил хозяин кабинет.
Триф еще не рассчитал орбиту, по какой будет двигаться, не высчитал ее но вопросам, но сообразил, что представителей Интерпола интересует нечто другое, нежели обычная финансовая афера. Лукавить не стал и выложил все начистоту:
— Ничего не получил. Мне показали деньги, которые я должен получить, и предложили перевести их на недельный депозит. Так, впрочем, поступили и все остальные. При мне, всю сумму уложили в нишу сейфа, а ключ вручили мне.
— Спасибо, господин Триф. А кого вы знаете из тех, кто обналичил свой счет сразу? Хотя бы часть денег?
— Честное слово, никого не знаю. По-моему, все хотели красиво заработать и клюнули на двадцать три процента.
— Мы вам поможем, — сказал хозяин кабинета и разложил перед Ильей целый десяток фотографий. — За два дня до краха банка эти люди получили в общей сложности до тридцати миллионов долларов наличными. Под разными предлогами им оттягивали выплату, но позавчера выдали. Вчера банк уже не существовал. Взгляните, кого из этих людей вы знаете?
Илья задумался. Пока дело касалось обидчиков, он смело называл их, теперь дело шло о репутации знакомых, возможно, кто-то виноват. Хозяин кабинета решил помочь:
— Сначала мы показали вам организаторов аферы. Как установлено, они подданные России и, пожалуй, представители секретных служб. Эти новые лица — вкладчики, они получили в банке фальшивые доллары, о чем, возможно, еще не подозревают. Просим вас помочь опознать их, чтобы они не попали в новую неприятную историю со своими фальшивыми купюрами.
Теперь до Ильи дошло, какую грандиозную аферу раскрутил явившийся к нему проходимец под видом шведского эмиссара, чтоб ему пусто было, чтоб его комар забодал!
Всех десятерых он знал прекрасно и ничуть не удивился их приличным деньгам. В среднем каждый из них держал под рукой от двух до пяти миллионов долларов, и почти все принадлежали к среде банкиров. Лишь двое относились к госчиновникам, но к персонам вполне известным. Триф назвал всех поименно.
— Так мы и думали, господин Триф. Спасибо вам за помощь.
— Я полагаю, если Интерпол занялся расследованием, будет такая возможность вернуть мои деньги? — рискнул узнать Илья. — С учетом моей помощи…
— У меня такой надежды нет, — прямо ответил хозяин кабинета. — Афера проведена на высоком уровне, без участия российских секретных служб тут не обошлось, и мафия не проглядывается. Мы думаем, разрешение на операцию дал очень высокопоставленный государственный чиновник. Фальшивые купюры предназначались для приманки клиентов, для убедительности их предъявляли вкладчикам, а настоящие деньги в размере девятисот шестидесяти миллионов долларов вполне легально вернулись в Россию из карманов обманутых вкладчиков. Интерпол интересует эта афера постольку, поскольку в ней фигурируют фальшивые купюры. И только.
— Но ведь это чужие деньги! — возмутился Илья Триф. — У них есть настоящие хозяева, и российское правительство обязано вернуть деньги их законным владельцам с помощью Интерпола!
— Может быть, — впервые улыбнулся хозяин кабинета. — А вы сможете доказать, что честно заработали эти деньги? Я думаю, вы не отважитесь на подобный шаг. Очень рискованно. Еще никто из собравшихся у банка не обратился в полицию. Заявляйте, господин Триф, готовы помочь ответной услугой.
Илья рассеянно и невпопад кивнул. Но не до такой же степени раскисать, чтобы насмехался над ним это сыщик!
— Бизнес — штука тонкая, — взял он себя а руки и изобразил на лице мудрую усмешку. — Я вернусь в Россию и возмещу потерю.
— Разумеется! — ободрил и одобрил хозяин кабинета. — Только в России осталось пока золотое дно. Однако не забывайте о новой опасности.
— Больше не попадусь, — уверил Триф.
— Я не о том, — глядел насмешливо интерполовец. — Помните четырнадцатый параграф соглашения?
— Не помню. Вроде о возможности опциона?
— Абсолютно верно. В этой графе вместе со многими другими вы указывали счета в других банках, куда можно перечислить причитающиеся вам суммы. Многие ваши друзья но несчастью очень обстоятельно сделали это. Теперь вашими тайнами располагают российские секретные службы.
— Вы так считаете? — Ужас подкрадывался к Илье.
— Определенно, — сказал из-за спины другой Интерполовец, приведший Трифа, на чистом русском языке. — Пока вы мудрили с шестерными играми, опытный преферансист сыграл чистый мизер.
Есть у доброй Надежды противная сестра — Злоба. Когда больше нечего надеяться на первую, обращаются ко второй сестре.
Евреи — народ терпеливый, украденное у них оплакивают, но не до такой степени, чтобы озлобиться напрочь. К сожалению, среди компании, поддавшейся на хитроумную операцию Воливача и Судских, оказались двое, и не евреев, кто отнятое у них считал своей собственностью, и хотя сами украли это у других, но не видели в этом повода для кровной мести.
Кто не хаживал за Моисеем по пескам, тот не ведает, сколь ничтожный песок в жизни деньги, и лишать себя из-за их отсутствия покоя — зряшное дело. Можно заработать деньги, умно выманить у других, украсть можно, было бы здоровье.
Эти двое не являлись русскими, кстати, некая смесь, из ближнего окружения президента, может быть, из дальней родни. Эти двое — подруга имиджмейкерши президента и братец подруги. Обули их на двести тысяч баксов. Запасных лабазов они не завели и лишились многого. Надо понимать их отчаяние, и все же это не повод от сестрицы Надежды перебегать за помощью к Злобе, не они зачинщики: с их подсказки госпожа имиджмейкерша переправляла ввиду наступающих холодов свой зеленый «лимон» в Швецию. Вот это уже швах дело, это уже ярость — как можно посягнуть на собственность принцессы, как можно обобрать государственно озабоченную женщину?
Миллион долларов не иголка, и озабоченные мужчины из ближайшего окружения папаши принялись выяснять, кто же это такой умный нашелся, кто бесцеремонно провел чуть ли не антигосударственное карапчи?
Веревочка вилась коротко и привела к Воливачу и Судских. Никто из наушников не рискнул самолично подвергнуть наказанию двух ослушников, президенту лишь намекали на беспредел в органах. Президент стал глух на ухо и просил говорить громче. Громче никто не рискнул опять же, тогда разгневанная госпожа имиджмейкерша назвала имя Воливача во весь голос? Обычно она любила оставаться в тени, тихо приворовывала, где сумерки, а шашни вовсе вела в потемках. Не обладая статью царицы Екатерины, она умудрилась заводить любовников из первых рыжих красавцев, не имея царской хватки, хотела слыть богатейшей и знатнейшей. А устраивать визг в папиной опочивальне умела знатно, до самой ноты си в пятой октаве. Выживший из ума папаша больше всего не любил этот визг и мельтешение перед глазами, раздражающее сетчатку глаза и слизистую оболочку желудка, из-за чего случаются кровоточащие язвы. Ему до чертиков надоело мельтешение, надоели просители и наушники, отчего он поглупел и хотел только умереть спокойно. И не мог. Не давалось ему разрешения предстать перед Божьим престолом, будто Всевышний покарал его долгим умиранием, чтобы запечатлел он в сознании порожденное им безобразие перед сошествием в самые нижние ярусы ада.
Наблюдая за сказанием своего чада, некрасивого и плотоядного, он покорно выслушивал потоки злобы на все и всех. Что не дадено ей стати и тела красавицы. Что ее любовники наживают богатства за ночь утех с ней, а потом смеются в открытую. Что обманывают ее везде, теперь вот и органы вынули из ее кармана миллион. Что некому защитить ее от произвола, а папаша, старый пень, наивно считает, будто бы держит бразды правления державы прочно, а его всерьез никто не принимает. А поэтому страдает она, единственная и первая — имиджмейкерша, магесса, принцесса и вообще папесса.
И слезы.
Они прокапывали душу отца до самого дна, а лежи он на половичке — и половичок бы напитался сыростью, чего с детства не любил папаня. Именно влажного половичка. Он мочился под себя в детстве, и мать, спасая от порчи простыни, стелила ему половичок на кровать.
— Ну, хорошо… Хороню! — подняв руки, рявкнул отец. Это стоило ему больших усилий, и он замолчал надолго. Очень трудно восстанавливался мыслительный процесс, еще хуже речевой аппарат. — Я… велю… органам., разобраться.
— Кому ты чего скажешь, если сам Воливач украл у меня эти деньги! — топнуло нетерпеливое чадо ногой. — Должен Совет Безопасности разобраться с ним! А ты пока расчухаешься — год пройдет, я сама велю разобраться!
— Тогда… шта… зачем я… тебе?
— Никому ты не нужен, кроме нас! Я всегда тебе говорила, нужно опираться на семью, а ты не слушал, строил из себя мудрого политика, да над тобой давно смеются в открытую! — палило мелкой дробью чадо по ушам, и было больно.
— Никто не смеет потешаться над президентом! выпалил в ответ он и сразу ослаб после такой длинной фразы.
— Господи! Как бы кондрашка не хватил! — забеспокоилось чадо и поспешило вызвать дворцового лекаря.
Тот измерил давление, пощупал лоб и стал готовить укол. Чадо поспешило и тут:
— Что ты ему колешь?
— Успокаивающее, — бесцветно отвечал лекарь. Ему не меньше других надоело ходить на веревочке и по одной досточке. Никто, конечно, этого не делал, но делали вид все.
— Возбуждающего! — прошипело чадо. — Мне лучше знать, что ему надо колоть!
— Успокаивающего, — слабым голосом настоял отец. Он всегда поступал с советами чада наоборот. Не другими советами, не веря даже себе, не знал, как поступить, и при выборе нужного решения слыл оригиналом.
Изучая в детстве немецкий язык, он летит такие фразы, что ахали преподаватели, а одноклассники знающе хихикали. Борька слыл в их среде дубовым с кличкой «холь-цауге», что по-немецки значит сучок, дубее не бывает. Наконец учителя немецкого осенило: «Я долго полагал, Борис, что ты чересчур умный, а ты, оказывается, не знаешь правил элементарной грамматики!»
С немецким языком он так и не совладал, но вывел для себя первое правило жизни: делать не по правилам, привлечешь внимание, прослывешь умным человеком.
Само собой, такого умника не могла не усыновить коммунистическая партия.
— Дайте отдохнуть, — попросил президент.
Ему помогли идти. Взяли под руки и увели в опочивальню. Разули, раздели и уложили в постель. Официально это называлось — президент работает с документами. Лежать было его любимым занятием, после того как запретили выливать и закусывать. Протертые овощи, кашка, бульончик… Никакой радости.
Лежа он размышлял. Чадо задало непосильную задачу.
Силы у него не те, с Воливачом задираться опасно, и с Судских опасно, и откуда силы? Хочется на покой, а тормошат ежедневно, еженощно, его угасание заставляет прихлебателей торопиться урвать хоть еще кроху-другую.
«Меня земля не примет», — сказал он жене однажды, и та, жалеючи, успокаивала, уверяла в царской правоте: и необычный он, загадочный для всех, а это главное для политика — быть загадочным.
Загадка полудурка — в открытой глупости.
Ни земля не примет его, ни небеса. Из правителей такого ублюдка еще не знала российская земля, и дай Бог не увидеть такого никогда. Варвара, злодея, деспота, прощелыгу — только не полудурка. Англичане еще говорят «Solemn fool» — дурак с умным видом. Русские привыкли вздыхать: сколько стоим, таков и правитель. Два полудурка подряд — это уже круто, таких не осилить даже умным чукчам, а каково русским после бесконечных перестроек?
Сам он предполагал, что на вершине власти, ни за что конкретно не отвечая, станет крутым распорядителем, карая и милуя, недосягаемым для законов и подчиненных, а нижестоящие разделят меж собой ответственность. А дурных не оказалось, подчиненные поделили и власть, хотя именно на их глупость он надеялся. Были вначале умные и сильные, пришлось расстаться, больно шустро прибирали к рукам права, посягая на его креатуру, поучали. Ох уж эти поучения! Терпеть не может. Он, по советам жены, оградил себя от мелочей, оставил при себе глупых, но верных, а оглянулся — никого, одни масленые рожи, угодливые карлики, всякая рыжая дрянь. Они-то и не подпустили к нему умных. И не боятся ведь! Он их от коммуняк оберегает, они сук под собой пилят…
Обидели дочку. Только Воливач еще тот жук, обделал дельце, комар носу не подточит. Как с ним ругаться? Только что кое-как утряслось с премьер-министром. Отправить в отставку? Такого дерьма, понимаешь, на голову опорожнит, всей семьей не отмыться. Все тайны чеченской войны знает, предаст огласке…
«Ладно, — решил президент. — Вызову, поговорю».
Кое-как поднялся, шажками, держась за поясницу, добрался до пипки звонка. Подскочил услужливы помощник. Заглянул в его глаза, а там рвение, желание помочь. Выкажешь слабость — заездит просьбами.
— Я сам… Пусть вызовут ко мне на шесть часов Воливача и генерала Судских. Поспрошать надо, понимаешь…
Без пяти минут шесть ему скормили две таблетки гидазепама и вывели в ближний зал для узких встреч.
Оба генерала явились в форме, смотрелись орлами и поворачивались лицами к нему, пока он передвигался к креслу. Поздоровался с ними ото входа, руки не подал, сесть не предложил. Воливача он всегда недолюбливал, побаивался будто, не единожды хотел отправить на пенсию, и всякий раз находились такие заступники, а у них такие аргументы, что рука не подымалась подписать указ. И кто только не просил за Воливача, хотя союзниками их и не назовешь…
«Крепко он вас на крючке держит», — злорадно отмечал про себя президент. Сам за себя не боялся: за Эльцина не боялся, за необразованность не боялся, вокруг все такие, а лично его греха ни в чем нет, Воливач это знает.
Судских для президента оставался загадкой. Слыл умником, командовал каким-то Управлением прогнозов, компроматов на него не поступало, имя упоминалось очень редко. Так и закрепилось в памяти: любимчик Воливача, что-то там для него копает… Виделись вторично. Первый раз — когда вручал вторую генеральскую звездочку. Только тогда и узнал о существовании Управления стратегических исследований. Нашептывали: зачем дармоедов кормить? А Воливач неизменно приносил рапорт, где указывал заслуги управления. Узнал наконец и то, что у Судских под ружьем целая армия, и опять Воливач рассеял сомнения: мобильные части УСИ нужны для пожарных ситуаций в стране, а на ухо — для пресечения опасности мятежа воинских и частей МВД. Как не согласиться? Лояльность президенту УСИ соблюдало неукоснительно, и главное, чему президент был особо рад, — мобильные части УСИ подчинялись непосредственно ему. Хитрость Воливача: никто не подсказал президенту о чрезвычайности, когда части УСИ подчиняются ему, — в чрезвычайке все войска под его командой, а в обычных условиях УСИ являлось отделенным филиалом Воливача.
— Так как же вы, друзья-товарищи, дочь мою, понимаешь, обидели? — спросил президент.
— Позвольте прояснить вопрос, — первым подал голос Воливач.
— Знаю я, как вы проясняете, — махнул рукой президент. Сил на жесты пока хватало.
— Позвольте ответить. Деньги перечислялись в зарубежный банк на имя абсолютно другого владельца, — сразу брал быка за рога Воливач. — А по вашему указу такие операции запрещены.
— И надо было доводить до скандала?
— Какого скандала? — невозмутимо спросил Воливач. — Иностранные газеты, наоборот, пишут, что российские службы разведки предотвратили попытку распространить фальшивую валюту на сто миллионов долларов. В знак дружбы все сто миллионов переданы в Интерпол, — незаметно подмигнул он Судских. — Хуже другое, господин президент. Задержан респондент с фальшивыми долларами, который указал на подлинного владельца. Это ваша дочь. — Пока до президента доходила эта сногсшибательная новость, Воливач вбил последний гвоздь: — Ее имущество за рубежом арестовано.
— Шта вы мне тут рассказываете? — стукнул по столу кулаком президент. — Какое такое имущество, понимаешь?
— Мы понимаем, господин президент, — вмешался Судских, — что дочь Цезаря вне подозрений, но с Интерполом не поспоришь.
— А это как понимать? — с деревянным лицом уставился президент на генерала. — Учат они, понимаешь!
— Ни в коем случае, — поспешил на выручку Воливач. — У нас абсолютно другие задачи накануне акции протеста. Докладываем: к завтрашнему числу готовы.
— Шта? За дурачка держите? За мертвого льва считаете? А вот я вам хорошую взбучку дам! Вот тут, — он потыкал в папку с бумагами перед ним, — говорится, шта… около миллиарда долларов переведено из вашего фальшивого банка на счета подставных фирм. Деньги, честно заработанные россиянами. Считая одних дураками, другие под шумок обогащаются. Шта?
— Вам дали устаревшие сведения, господин президент, — негромко стал объяснять Воливач. — Прежде всего это деньги, украденные у россиян. Их происхождение доказано. — Судских тотчас выложил перед президентом папку с документами. Воливач продолжал: — Часть средств перечислена в Пенсионный фонд, как бесхозные, другая часть направлена семьям погибших в Афганистане и Чечне, третья часть зачислена на счета ФСБ.
— Кто позволил? — выкатил глаза президент. — Все деньги должны быть возвращены государству! А правительство само разберется, кому эти деньги давать. Робингуды, понимаешь, донкихоты! Я немедленно дам распоряжение Генеральному прокурору разобраться с вашим самоуправством. Под суд! — говорил он в повышенном тоне, пристукивая ладошкой по столу. С каждым ударом таял его порыв, и с последним он затих на целую минуту. Воливач и Судских дожидались продолжения по стойке «смирно». Не дождались. Президент сидел с деревянным лицом упорного мыслителя. Вбежал помощник, следом врач, и генералов попросили удалиться.
— Визит закончился? — спросил Воливач. — Еще три минуты.
— Забудьте вообще — отмахнулся помощник, подхватывая главу государства с одного боку. — Он и не вспомнит, о чем и с кем говорил. В следующий раз.
— Гарантируете? — нахально спросил помощника Воливач.
— Оставьте, Виктор Вилорович, — спешил разобраться с президентом помощник, врач суетился. — Работаете красиво, я ваш союзник, не забывайте об этом…
Воливач и Судских молча поблагодарили провидение.
Довольно мило обошлось, каждый провел свою игру. Только безгласный врач принажал на иглу, ему ничего больше не оставалось, как остаться один на один со своим долгом врача.
— Видишь, Игорь, — обратился Воливач к Судских в машине на выезде из кремлевских ворот, — претензий к нам нет, соляркой запаслись, себя в обиду не дали.
— А если дело передадут все же в прокуратуру? — спросил Судских. Оп на разборке присутствовал впервые. — Возлюбленное чадо не забудет напомнить папаше.
Не напомнит, — уверенно ответил Воливач. — Я же папочку оставил, а там документы с грифом «совершенно секретно». Дочка обязательно познакомится и не пожелает больше дергать Воливача за хвост. Семейке пора ноги уносить, за ней хвостов побольше набралось, этот по сравнению с остальными ящеркин. Обломился и славу Богу, задница цела. Я не марксист, догонять не стану.
— Кстати, Виктор Вилорович, о марксистах. Их кандидат, на ваш взгляд, имеет шанс на победу?
— Кто? Этот сельский учитель? Кишка тонка. Его старшие товарищи по партии неразумно правили, сейчас последователи неразумно расходуют предвыборный капитал. И моральный, и материальный. Вернемся к этому разговору после седьмого октября. Есть предложение опять поработать тесно. Готов?
Убедившийся в перемене воззрений Воливача, Судских ответил не колеблясь:
— Готов.
— Тогда будь у меня сегодня часикам к восьми. Покажу кое-какие документы, обсудим новую операцию. За день завтрашний не волнуюсь. А после мы введем в окружение президента своею проверенного человека, пора отнимать рычаги власти, чтобы лишить коммуняк всякой возможности мутить волу…
Коммунистам, как рыбе вода, обязательно нужна смута, в чистой среде они не выживают, не приспособлены жабры. В этой среде они размножаются, в ней прячут хвосты, там и гадят. Человечество вполне могло убедиться, какие блага сулят людям коммунисты и какие на самом деле дают. Приучив народ жить в мутной среде, они перво-наперво делят всех на чистых и нечистых — по своим мутным марксистским убеждениям. Чистые — отравленные средой, нечистые — кто никак не может привыкнуть дышать гадостью. Это рабочий скот. Чистые, в свою очередь, делятся на аппаратчиков и простых коммунистов. Из аппаратчиков готовят правящий класс. Детская в принципе арифметика. Алгебра в другом. Вместе со скотом далеко не уплывешь, а без него мути не подымешь. Вот тогда и появляются индивидуальные дыхательные средства, которых всем не хватает: Расслоение налицо, начинается саботаж, и заставить скот трудиться обычными методами невозможно. Партийным щукам волей-неволей приходится дождаться воспроизведения популяции мелюзги, взбодрить ее, чтобы не вымереть самим.
Мне ли говорить тебе об этом, — продолжал Воливач, — Ты в анализе почище меня разбираешься. И если вдруг скажут, что страну развалили масоны, евреи и МВФ, — брехня. Систему развала страны спланировали сами коммунисты. Вот ознакомься, для тебя приготовил, — протянул он Судских дискету. — Тут лицо партии, ум, совесть и честь нашей догорающей эпохи. Я такого дерьма даже в имперской канцелярии Гитлера не видел. Потому спорить не буду, что коммунисты — младшие братья масонов. Пот тебе еще для ознакомления. — И вторая дискета легла в ладонь Судских. Документы повышенной секретности, раньше времени о них стоит помолчать, будь осторожен. Знакомлю тебя с ними, чтобы ты не питал иллюзий. Задача вытекает сама по себе: оторвать националов от коммуняк, а здесь, сам понимаешь, нужен особый подход.
«Если бы знать его, — вздохнул Судских. Воливач молчал. — Многие из власть имущих и не имущих желали блага русскому народу, каждый по своему методу, только благо не наступало. Привередливость русичей? Вряд ли. Знать бы что. Скорее всего не тем богам служим. Разум просит одного, душа другого, а ум третьего…» Судских неожиданно сам задумался над подобной трактовкой собственного вывода.
— Виктор Вилорович, — прервал он молчание Воливача, — вы когда-нибудь о «Силлабусе» слышали?
— Просвети, — без обиды сказал Воливач. По части истории и литературы он уступал первенство Судских. — Ты у нас дока.
— В переводе это «Основные заблуждения нашего времени», середина прошлого века, приложения к энциклике папы Пия IX. Еще в 1864 году он осудил общественные, политические и религиозные движения, мешающие авторитету папы. Документ намного тоньше, вышел он, когда коммунистическое движение стало набирать силу и требование срочные меры. Такие могла принять тогда только церковь. Но что интересно, при обсчете «Манифеста коммунистической партии» — а «Силлабус» критиковал именно этот документ в первую очередь, — Гриша Лаптев установил присутствие более раннего источника, так называемый пси-фактор. Покопавшись тщательнее, он установил тождество между учениями Маркса и древнегреческого философа Антисфена, основателя школы циников. Учения не рождаются на пустом месте, они обобщают прожитый период, чтобы доказать необходимость именно этого учения. Это я к тому, что цинизм как таковой зародился в баснях Эзопа, за сто лет до Антисфсна. А ранее «Силлабуса», за двадцать лет до него, появилась басня Крылова «Лебедь, рак и щука». Как известно, Иван Андреевич Крылов переложил на русский язык многие басни Эзопа, взял и эту, дав ей персонажи, понятные русскому человеку. Басня получилась блестящая, хотя суть ее появления во времена Эзопа сводилась к соперничеству философских школ. Неожиданно для себя Крылов очень удачно обозначил трех основных претендентов на владение человеческими умами: церковь, коммунистов и националов. О вреде национальных и коммунистических идей говорил и Пий IX.
— Так ты за Лебедя, что ли, ратуешь? — по-своему воспринял трактовку Судских Воливач.
— А в небе-то лучше, чем в воде. — по-своему парировал и Судских. — Тем более что щука и рак живут в мутной воде.
— Занятный ты парень. Игорь Петрович, — хмыкнул Воливач. — Все бы тебе поперек батьки в пекло нырять. Знакомься с материалом, после поговорим. Я меньше тебя знаком с греческими философами и попами, но слова Ленина помню хорошо: «Никто не может скомпрометировать коммунистов, кроме их самих». Это и есть наше с тобой главное оружие. Сил у нас пока мало, доверяться националам и паче чаяния демократам нельзя. «Мы с тобой вдвоем у мачты против тысячной толпы», — продекламировал Воливач, эдак с намеком, что и он смыслит в образах не хуже Судских. — В детстве, прочитав эту песню у Джека Лондона, я удивлялся, как можно выстоять против тысячной толпы? Спина к спине? Почти невозможно. Позже осознал: можно. Оказывается, на мачту надо влезть, возвыситься над толпой, а не в драку ввязываться с толпой…
«Понесло Воливача», — ухмыльнулся про себя и Судских, но шеф поспешил от эзопова языка перейти к нормальному:
— Коммуняки выкинут любой кульбит, лишь бы замешать акцию на крови. Помешаем — долго им не поднять головы. Финансовое питание им крепко урезали, пора и головку прижать.
Воливач все же передумал и настоял, чтобы Судских знакомился с дискетами у него в кабинете. Острейшие факты, программа возврата коммунистов к власти, нормальному человеку такое в голову не придет. Не побывай Судских в будущем, ужаснулся бы циничным планам. А тому, что за псевдодемократами стояли те же коммунисты, он не удивлялся, да и кто уже удивлялся этому.
Закончив читку документов, Судских поспешил в Ясенево: до начала акции оставалось не так много времени, одна ночь.
По волшебству перед машиной зажигались зеленые глаза светофоров. «Боже, зеленоглазый мой», — вспомнились слова песни Булата Окуджавы.
«Кровопролития Всевышний не терпит, но вздымать меч на головы противника разрешает. Как понимать?» — отвлекаясь, размышлял Судских.
«Вот он, мой меч», — вспомнились слова архангела Михаила.
Припомнилась и форма меча, его острие.
…Судских пригляделся, сощурившись, и ахнул: лезвие, если смотреть прямо, оказалось фигурным, удивительно напоминавшим букву, которая осталась в памяти…
Вспомни имя свое, росич…
Буква «веди». Вести. Ведать.
К часу ночи Судских закончил сверку дислокаций мобильных частей. Чтобы и глаза не лезли и могли загодя предотвратить в столице разбой, спровоцировать бунт. Милиция выполняла свои задачи, ОМОН — свои, УСИ — свои. Ведомственные раздоры учитывались. Задача одна: быть начеку.
Судских позвонил домой и, как случалось раньше, кратко, с пастельной окраской голоса сказал, что задержится.
— Не считай за дуру, Судских. — раздраженно ответила жена. — Знаю, пакость готовишь. Не хотела завтра на митинг идти, а пойду. И пусть только хоть одного мирного человека обидят, первая крикну: мой муж убийца!
— Сковородку обязательно возьми, миролюбиво подсказал Судских. — И колотушку не забудь. Стучи и кричи, стучи и кричи, помогает без мозгов. Ритм дает. Как у дикарей.
— Дур-р-рак, — изрекла она. Без злости.
— А ты у меня любимая. Какая есть. И спокойной тебе ночи. Твой муж оберегает покой.
— О-о-о-хх… Вот планида мне досталась. Спокойной ночи.
Отбой.
Отбой длился не так долго, как хотелось бы. Дежурный по управлению разбудил его в третьем часу ночи и доложил о происшествии на Ярославском шоссе. Якобы до роты УСИ двигалось к столице на шести грузовиках, не имея коридора прохода.
— Какие грузовики? — подхватился с дивана Судских. — Все передвижения закончились к нолю часов, везде движения были согласованы! Кто командир?
— Фамилии не назвали, сославшись на секретность передвижения. С поста требуют вас.
— Чей пост?
Двойной: милиция и ОМОН. На связи.
— Переключите на меня, — велел хмурый Судских и взялся за оперативную карту.
Дежурный поспешил дополнить:
— Наши все на местах, сверка каждый час. Это не наши, Игорь Петрович.
— Догадываюсь, — бросил Судских и взял трубку: — Здесь генерал Судских.
— Майор ГАИ Завалашин. Тут ваши ребята, товарищ генерал, без ордера. Ведут себя агрессивно. Со старшим будете говорить?
— А он рядом?
— Нет, в головной машине.
— Тогда сами поговорим. Сколько человек на посту?
— Пятеро, при оружии. Ваши с полной выкладкой.
— Так, майор: это не наши. Дальше посты есть?
— Пост ОМОНа, три человека.
— Пропустите, будто бы все утряслось. Отъедут — сразу объявляйте тревогу. Это чужаки, одним вам с ними не справиться. — Жестом руки он попросил дежурного пододвинуть оперативную карту и продолжил: — Блокировать группу будем за следующим постом. За десять минут я успею перебросить туда людей. Ваша задача — перекрыть колонне обратный путь. Согласны с планом?
— Нет, товарищ генерал. Я уже связался с оперативным…
Связь оборвалась на полуслове. Судских не питал иллюзий: пост перестал существовать, дальнейшее чревато серьезными последствиями. Не раздумывая Судских связался по прямой связи с оперативным дежурным МВД. Назвался, изложил ситуацию. В ответ услышал обвинения в превышении полномочий, и как результат рапорт о беззаконии УСИ с утра ляжет на стол министра.
— До утра еще четверть суток, — сдержался Судских. — А сейчас надо немедленно блокировать движение неизвестной колонны. Со своей стороны…
— Мне плевать на вашу сторону! — запальчиво кричал в трубку дежурный полковник. — Всюду вы лезете, никого не ставя в известность! — Ему, судя но всему, уже было известно о происшествии на Ярославском шоссе. — Вон что творите, для вас законы не писаны. За самоуправство ответите!
— Прекратите орать, как баба! — повысил голос Судских. — Немедленно информируйте министра и блокируйте самозванцев!
Больше говорить было нечего, согласия не получилось. Само собой, подымать министра среди ночи полковник не станет. Извечная вражда ментов с элитарными органами вылилась в грозную неразбериху, и медлить не приходилось.
— Моим приказом передайте командиру южного батальона выдвинуть роту прикрытия к Ярославскому шоссе — Окружная и остановить передвижение шести армейских грузовиков. Огня категорически не открывать, но все методы воздействия применить полностью, — передал он дежурному. — Я немедленно выезжаю. Бехтеренко принять управление, связаться с Воливачом.
От того, как четко сработает команда, зависело теперь многое. Милицейские посты могли открыть огонь, и ситуация станет бесконтрольной. Все шишки падут на Судских. Опасно и другое: самозванцы могли бросить машины, отказаться от камуфляжа, просочиться в столицу малыми группами, и что они затеяли, пока неизвестно. Ясно одно: скандала не миновать, а то и жертв. Милиция использует случай поквитаться с УСИ. Только ради чего?.. Ради элементарной пакости, нежелания работать вместе?
Мрачные мысли бродили в голове Судских всю дорогу до поста под завывание сирены его джипа. Езду с выхлестом, с каким по Москве носился чиновный люд, работники администрации главы страны, правительства и мало-мальски приметные сошки, Судских терпеть не мог. Сейчас было не до приличий и антипатий: любой пост ГАИ мог придраться, остановить машину УСИ, и зря бы тратилось драгоценное время. Судских стоически терпел завывание с и репы, сжав зубы.
Голос Бехтеренко по мобильной рации он воспринял с облегчением. Сразу уточнились о местонахождении.
— Вам навстречу движется взвод капитана Рузаева на двух машинах со спецпропусками, — доложил Бехтеренко. Где-то посередине колонна самозванцев. Вам в подмогу выехал Левицкий со второй южной точки прикрытия.
— Добро, Святослав Павлович. С милицией связывался?
— Сами связались. Ответственность возложили, но мешать не стали. Видимо, начальство спит, а на себя брать ответственность некому.
— Нам подойдет, — оттаял Судских. — Я вот и думаю, что так гладко едем? Обойдется миром, как считаешь?
— Игорь Петрович, колонна, пожалуй, в город не пойдет, раз их засекли на подъезде. От бензоколонки, она за постом ГАИ. есть старая объездная дорога, как бы они туда не нырнули. Я на всякий случай перенацелил гуда отделение Левицкого.
— Правильно мыслишь, Святослав Павлович, — одобрил Судских.
Освещенный козырек бензоколонки просматривался издалека и надвигался быстро.
— Проверим, — сжато сказал Судских водителю. — Маяки убери, сбавь газ и заезжай на заправку. С обратной стороны заезжай, чтобы дорогу просмотреть. Будь начеку.
Из-за яркого освещения просмотреть дорогу вглубь не удалось, но на повороте в свете фар джипа что-то взблеснуло вдали, и Судских скомандовал:
— Не сворачивай, давай прямо.
И сразу на прямом отрезке высветился кузов армейского грузовика и люди возле. Они не таились, поджидая непрошеного гостя. Судских взял микрофон рации и вызвал Бехтеренко:
— Ты прав, они за бензоколонкой. Пусть Левицкий сюда двигает. — Отпуская кнопку вызова, спокойно сказал сопровождающим: — Оружие на изготовку, сидеть спокойно, я пойду сам. Применят силу — все равно огня не открывать и никаких действий до подхода Левицкого.
Джип остановился метрах в пяти от первого грузовика. Человеку в спецназовской форме, выходившему из джипа, нисколько не удивились, будто хозяева встречали пришельца невесть откуда, только цокнул кто-то языком, разглядев генеральские звездочки.
— Кто старший? — спросил Судских, подойдя к группе вплотную. Яркий свет фар сзади помогал разглядеть каждого. Ни страха, ни удивления на лицах, все без оружия.
Ответили:
— В хвосте колонны.
— Позовите сюда.
— Кто его зовет? — услышал Судских за спиной, оглянулся и увидел вышедшего из темноты человека. Одет он был, как и все, в полевую форму спецназа без знаков различия.
«Вот это встреча! — узнал его Судских. — Сам начальник чернорубашечников, мой крестник, стрелец Олег Буйнов…»
— Генерал Судских, — ничем не выдан удивления он. — Как доложили, подведомственная мне часть движется в сторону Москвы. Пришлось выехать лично. Звание, имя?
— Вас ввели в заблуждение, генерал, — столь же спокойно отвечал Буйнов. — Ничего общего со спецназом не имеем и выполняем указание своего руководства.
— И все же представьтесь.
— Генерал-полковник Буйнов.
— Надо же… Очень вы быстро поднимаетесь в чинах, Олег Васильевич, — насмешливо говорил Судских. — По моим данным, вы только через год можете стать полковником и то не законно, а по решению Конгресса национального единства, который к присвоению званий никакого отношения не имеет.
— К чему ненужные разговоры? — недовольно спросил Буйнов. — Пойдемте к моей машине и там обсудим недоразумение, — предложил он, стараясь не терять самообладания.
— Не уполномочен обсуждать с вами что-либо до предъявления ордера на проезд.
— Пройдемте к моей машине, — настойчиво повторил Буйнов. Стоявшие рядом люди отступили в сторону и развернулись против света, как бы изготовившись к неожиданностям.
— Олег Васильевич, ваша настойчивость не делает вам чести, — раздельно говорил Судских. — Повторения с милицейским постом не пройдет. Вы уже переполошили руководство МВД, и пахнет крупной неприятностью. Вас либо вынудят сдаться, либо перестреляют. Отнеситесь ко мне как к союзнику, тогда мы можем замять скандал. Вы же русский патриот, а идете на поводу у мерзавцев.
Буйнов посмотрел на Судских пытливо и хотел было что-то сказать примиряющее, как нарастающий шум моторов заставил его измениться в лице.
— Спокойно! — предупредил Судских негромко. — Это мои люди. В ваших же целях не оказывать сопротивления. Поберегите себя и мальчишек.
Два грузовика, крытые брезентом, остановились за бензоколонкой. Выйдя из полукруга света, Судских вгляделся в бегущего к ним человека. Судских догадался: «Без оружия, и остановился подальше. Видимо, ребята в джипе предупредили Левицкого не осложнять ситуацию».
Пока Аркадий преодолевал расстояние, Судских взял Буйнова за рукав и предложил отойти в сторону. Буйнов согласился без слов.
Они перешли пятачок, что-то вроде скромного цветника, и выбрались на цементную площадку. Видимые со всех сторон, они могли говорить, не опасаясь быть подслушанными.
— Откуда вам известно мое имя? — спросил первым Буйнов.
— На то и УСИ, чтобы все знать, — ответил Судских, спокойно разглядывая лицо Буйнова. — Лучше вы мне ответьте: на кой ляд вы потащились в Москву столь, наглым образом? — Буйнов сразу набычился, и Судских предостерегающе продолжил: — Олег Васильевич, у вас не так много времени, чтобы артачиться. Скоро появится ОМОН и ситуация крайне обострится. Поэтому лучше сказать правду. Я не собираюсь чинить вам пакости в обмен на откровенность, но и совершить провокацию не позволю.
— Нам вменялось охранять колонну с лидерами нашей партии.
— В форме нашего спецназа?
— Другой не было. На фабрике, где шили форму для УСИ, остались неликвиды, и мы выкупили их. Самая удобная, кстати.
— Вы с оружием?
— С оружием, — с холодной уверенностью ответил Буйнов.
— Все понятно. — с легкой усмешкой сказал Судских. — А вы не подумали, Олег Васильевич, что вас элементарно подставляли? Любая неурядица во время прохождения колонны, стрельба — и обезумевшие люди начинают давить друг друга. А коммунисты торжествуют победу. Смута! Вот что надо им от вас.
— Мы с ними ничего общего не имеем.
— Разумеется, они вас имеют.
— А чего ради вы стали арбитром? Вашим хозяевам это не понравится, — парировал Буйнов.
— Сложный вопрос, но верный по сути. Третейским судьей я стал сам, чтобы не допустить критической ситуации. Больше некому. Обстановка накалена, и коммунистам нужен взрыв, а их располным-полно в вашем руководстве. Методы по старому сценарию.
— Я же сказал, — цедил слова Буйнов, — мы с ними ничего общего не имеем.
— А я сказал, что они имеют вас, — нажал Судских. — Из ваших чистых мальчиков делают оловянных солдатиков. Не могу я допустить этого. Это наши дети, им еще жить и жить!
— Да кто вы такой? — возмутился Буйнов.
— Хватит разговоров! — одернул Судских. — Мне еще намылят шею за ваши глупости. Не понятно-разве, что в столицу да еще и с оружием вам не пройти? Все подходы блокированы моими заградотрядами. А ОМОН? А СОБР? Пустая затея, Не выйдет гражданской войны. И вы увидите, что останется у коммунистов после этой акции. Пшик. В том случае, если она пройдет мирно.
— Убедительно говорите, — осознал наконец Буйнов. Видимо, прочная позиция генерала отрезвила его. — Но чего ради я стану верить генералу, который служит преступному режиму? Только про долг и честь не надо.
— А у вас другого выхода нет, — без напряга ответил Судских. — Сейчас я пытаюсь вытащить вас из щекотливого положения.
— Не надо нас вытаскивать, — рассмеялся Буйнов. — Менты на посту спорить с нами не стали, а майору велели помалкивать в тряпочку. У них свои игры, похожие на ваши.
— И вас сделали разменной картой…
Два крытых грузовика, спешащих на форсированной скорости, оба услышали и увидели одновременно. Один грузовик перекрыл дорогу машинам Левицкого, другой подался вперед.
— Вот и ОМОН прибыл, — подытожил разговор Судских. — Идите к своим, а я улажу инцидент. Оружие подготовить к сдаче моим.
Судских сразу двинулся к грузовикам, а Буйнов, помешкав, шагнул через газончик на свет фар джипа. К Судских подлетели два омоновца.
— Тихо! — охолонил их Судских. — Генерал УСИ, проезд везде.
— Какого черта вы кашу заварили? — подскочил еще один омоновец, явно командир, слегка располневший и самоуверенный. Приглядевшись, Судских узнал одного из рубоповских начальников. Полковник Хобот. Был он по отзывам и оперативкам крут, меры повышенного воздействия применял без оглядки на вышестоящих руководителей. Его люди высыпали из-под брезента, стояли с автоматами на изготовку, окружив машины Левицкого.
— Расхлебали уже, — не сорвался на приказной тон Судских. — Моего слова достаточно?
— Под трибунал захотелось?
— Не РУБОПу решать это, а за действия подчиненных я отвечу перед своим руководством. Уберите людей, — бросил он небрежно и зашагал к своему джипу.
— Стой, генерал! — рявкнул полковник и передвинул затвор.
Судских неторопливо развернулся и пошел обратно.
Подойдя к полковнику вплотную, он смерил его презрительным взглядом.
«Эх, сейчас бы дар Божий», — посожалел он.
— Заткнись, — тихо молвил Судских. По лицу полковника пробежала конвульсия. — Не позорься.
На этот раз окрика в спину не последовало.
Значит, он поступает верно. Спокойным шагом он подошел к Буйнову и сказал:
— Опричники уедут, тогда двигайтесь в обратный путь.
Оружие сдать немедленно. — Он не дал молвить слова Буйнову. — Поедете в сопровождении моих ребят. И без глупостей.
— Всыплют вам по первое число, — хмыкнул Буйнов. — У кого заступы искать станете?
— У Всевышнего, — лаконично ответил Судских. — Кстати, не промывайте мозги своим ребятам по поводу веры. Сначала хорошо бы знать им, кто наш Бог и кто сын Божий. И возьму-ка я, Олег Васильевич, всех вас под свое крыло. Поблажек не обещаю, но стать мальчикам истинными патриотами помогу.
Омоновцы влезали и свои грузовики, покрикивал полковник, но идти к джипу не рискнул.
Возвращаясь и Москву, Судских размышлял над тем, как неожиданно вернулась к нему возможность укрощать строптивых. Всевышний вернул ему дар или он стал другим, собрал свои силы в комок? На всякий случай он решил это проверить.
«Останови машину», — подал он мысленно команду.
Водитель как ни в чем не бывало смотрел в лобовое стекло. Одна рука на баранке, другая — на ручке переключения скоростей.
«Ан фук». — с укоризной отметил Судских. Получалось, чудные его возможности действовали выборочно. И чего бы ради водитель тормозил ни с того ни с сего? С полковником — эффект к месту и по делу.
Тогда он заново пересмотрел случай, происшедший с ним двумя днями раньше.
По договоренности с Воливачом Судских решил встретиться кое с кем из лидеров теневых структур: солнцевским авторитетом и двумя ворами в законе, имеющими крепкие позиции в Москве. «Стрелку», как выразились господа пираты, назначили в тихом и старом московском переулке один на один. Судских подъедет на перекресток, а вся троица подсядет к нему. Он выдержал время минута в минуту, однако никого. Пять минут, семь, десять. Судских стал злиться на себя. Случится же такое: один из высоких чинов оказал ворам уважение, а они кочевряжатся!
«Пять секунд, и я уехал!» — приказал он себе. Через пять секунд одновременно открылись три дверцы его «Волги» и в салоне очутились гости. Раздражение улеглось сразу: гости были чрезвычайно вежливы, извинились. Дескать, так принято, нет ли «хвоста», случай особый. Извинения приняты, и Судских изложил суть:
— Хотелось бы просить вашей помощи, чтобы послезавтра шпана не бедокурила. У вас, как я понимаю, рычаги воздействия есть. Не во время шествия, подчеркиваю, а заранее, — уточнил он.
Господа пираты, которых Судских толком не разглядел в полутемном салоне, да он и не старался, просьбе удивились, и беседа вылилась в русло своеобразного торга. А полномочий у Судских никаких нет. Да он бы и не стал делать этого в силу убеждений. Вор — он и есть вор.
— Обещать ничего не буду, но понять меня вы должны правильно. Разразится свара, плохо будет всем. Русские?
— Крещеные, — за всех ответил авторитет рядом с ним. — Сомневаться не моги.
— Тогда помогите. Желающих спровоцировать бузу много. ОМОН делить на своих и чужих не станет. И не от имени начальства прощу, от себя лично.
Повисла тишина, лишь крупные капли дождя срывались с веток сырых деревьев и стучали о волговский капот.
«Сделаем, брат», — прозвучало в голове Судских, прежде чем он услышал ответ:
— Сделаем, брат.
— А что, совсем хреново с нашим заливным атаманом, если генералы с ворами беседуют? — спросили с заднего сиденья.
Не оборачиваясь, Судских ответил:
— Если в Москве случится провокация и прольется кровь, начнется Третья мировая война. С Югославии.
Такого ответа он сам от себя не ожидал, тем более собеседник; и тон, каким это было сказано, убеждал чище трепки, плача или молитвы. Тяжело стучали капли о капот.
«Не дай Бог», — подумал Судских, и трое мужиков в возрасте смиренно повторили в лад:
— Не дай Бог.
Так и закончилась встреча без долгих слов. Теперь, подъезжая к Ясеневу, Судских пересмотрел события с другой стороны: мир подошел к критической отметке, и события в Москве могли аукнуться в Косове. В Москве смута, руки развязаны.
Этот нагорный край оставался бельмом на глазу неприметных властителей. Не королей и президентов, царей и премьеров, а князей подземелий, где копятся мировые богатства. Так началась Первая мировая — в Болгарии пискнул новорожденный фашизм. В разные времена Балканское взгорье бередило сознание тех, кто считал всю планету своей вотчиной. В этом месте Змей никак не мог схватить кончик своего хвоста, не мог закольцевать удушающих объятий и покончить с миром. На Балканах, на возлюбленной каменистой земле Святослава, выжили православные, те самые, кому не замутил посланник новой веры светлую песню славянских таинств. Шли годы, а властители тьмы никак не могли помочь всемирному Змею, отворить зловредную пасть. Нету смычки, хоть наращивай Змея, хоть выращивай другого. Хотелось бы вырастить другого, только время ушло безвозвратно. Загадили планету, ушла разумность, воцарилась суета, счет пошел на космические секунды от последнего малого к нулю…
Сербия. Серебро Божьих заповедей.
Стала подкрадываться ласковая дрема. Размежав веки, Судских посмотрел на наручные часы. Пятый час утра, спящие дома, холодок предутренней поры, зябкая листва деревьев.
— Знаешь что, — повернул голову к водителю Судских. — А закинь-ка ты меня домой. Невыспавшийся генерал хуже горькой редьки. А если долго не появляться на глаза любимой женушке, планета может дать трещину.
— Ну да! — поддержал весело шутку водитель. — По себе знаю!
— Истинно, — подтвердил Судских. — Давным-давно из-за этого взорвалась планета Рус в созвездии Ориона.
«Болтаешь много!» — услышал Судских Голос. Не сердитый, однако, будто шлепнула родительская рука легонько и велели сейчас же спать.
Сладко облапила дрема.
Судских едва успел выспаться, если считать, что за три часа сна человек успевает восстановить умственную и мышечную энергию. Разбудил его незнакомый голос, звучащий как из газика: жена поднесла трубку к самому его уху, и Судских воспринимал голос продолжением сна. Ему выговаривали за некую провинность и грозили отправить домой раньше срока. Вроде пионервожатый выговаривал. Само по себе не бог весть какое наказание, в городе для мальчишки развлечений хватает, только вот мать опечалится: пока он в лагере на все три смены, она отдыхает от постоянных домашних забот.
— Сынок, ты уж пожалей меня, — донесся ее просящий голос, а пионервожатый долдонил и распекал Игорька с прежним рвением.
— Повторите, не понял, — стряхнув остатки сна, старался вникнуть в суть речи говорившего Судских.
— Я твержу вам минут пять, — назидательно сказал говоривший, — вам надлежит прибыть послезавтра к одиннадцати часам в Кремль. Здание администрации президента, подъезд номер семь. Пропуск вам заказан. Вы должны быть одеты по всей форме, для такого случая штатская одежда не годится. Теперь вы все поняли?
— Так точно! — гаркнул Судских и зевнул. Не очень-то его взволновал наставительный голос кремлевского чиновника. В Кремле не убеждают, в Кремле назидают.
Теперь самое время подумать, зачем он понадобился там. Ночное происшествие вряд ли заинтересовало президента хотя бы потому, что пульс страны сместился уже в другое здание и весь персонал президентской администрации напоминает команду корабля без спасательных шлюпок, а кидаться в холодную воду еще не хочется. Команда ежится под дождичком, капитан не просыхает, зябко и неуютно.
Девять часов утра. Из управления ни одного звонка, а это лучший показатель работы персонала, служба отлажена. Притом его вызывают на послезавтра. А сегодня лень, к которому многие, если не все, готовились целый год, — акция протеста. Ельцина долой, курс долой, вообще все долой, а зарплату вынь и положь. Готовились тщательно.
А что такое тщательность? Можно и так: тщательно полируется предмет, а получилась дырка… Зависит от полировщика и политуры. Еще от температуры. Еще от профилактуры, комендатуры, кандидатуры…
Всякие необязательные сентенции лезли в голову, пока Судских мылся, брился и собирался на службу. Никакой озабоченности. По обыкновению из дома он никаких разговоров не вел, кроме связи «Че», даже заведомо экстраординарных, зато из Ясенева сразу позвонил Воливачу.
— В Кремль, говоришь, приглашают? — переспросил Воливач. — Послезавтра? Тогда ставь магарыч, Игорь.
— Не проблема. Только я туда не рвался, — ответил Судских.
— Не о том речь. Кто туда сам рвется, вылетает с гнилым билетом. У тебя другой случай. В форме, говоришь, у со всеми регалиями? К звездочке это.
— Но по какому случаю? — не поверил Судских.
— По случаю вручения очередных званий генералитету. А случай на Ярославском шоссе имеет к этому прямое отношение, и думается мне, к банту еще и Владимира на грудь получишь с мечами. Звездочку то бишь на грудь. Одного не пойму: кто нашему Борьке идею подбросил? Рад, не спорю.
Судских не обобщал оба случая и уж никак свою сомнительную услугу националам не связывал с наградами. Зная милицейское начальство, впору нарваться на скандал о неправомочных действиях УСИ, которые предотвратила доблестная милиция. Это генералу Шумайло звезду на грудь, а Судских — пинка под зад.
И когда он появился в Ясеневе, сотрудники ели и хвалили глазами своего шефа. И Воливач не назначал разборку, умолчал о пятом-десятом, чай, одобрил его действия. Такое впечатление, будто вокруг него члены тайной организации, а он только-только сподобился совершить поступок, дающий право занять среди них место равного.
Или он накручивает? Явный недосып.
Пора возвращаться к своим баранам.
Оперативки ничего интересного не сообщали. На Камчатке и в Приморье акция протеста шла вяло, ближе к Сибири взбодрения не ожидалось — заслуга Воливача, да и сами бараны поумнели. Впечатление от оперативной информации — будто выплывала из глубины большая снулая рыба, пучила глаза на дневной свет, не осознавая, на хрена ей плыть к Москве, где мельтешит рыбья мелочь, где тесно и противно.
Вся Россия переживала долгий и неровный час серятины. На поверхность всплывали неучи и амбициозные авантюристы в погонах и в штатском, но с обязательной уверенностью учителя и трибуна, словно именно он монарший спаситель отечества. Скоморохи рядились в одежды Гамлета, талдыча о тени отца своего, вчерашние партийные раскладушки — о морали, комсомольские пешки корчили из себя ферзей — все и на одну доску, будто Россия умоляла их возглавить страну или, на худой конец, минимум Центробанк. А вот Эдичка Лимонов эпатично и прилюдно послал с экрана в жопу ведущую «Пресс-клуба», где рассуждали о русской национальной идее без единою русского в кворуме и более русских имели в ней толк шахиджаняны, кургиняны и братец Чубайс. От рассуждений попахивало высокопарной хреновиной, и на прощание мэтр Лимонов попросил открыть форточку. Вонища — жуть. А принюхались, как-то надо же возвыситься, чтобы хлеб на масло поиметь.
Что могут знать о русской идее рожденные папами-юристами, если сам Господь не знает, с чем ее подают?
А суть идеи в том, что некие пан гувниш, месье золотарь и господин говночист, дискутируя о высоких материях, перестали заниматься своими обязанностями, дерьмецо расползлось из края в край, вот червячки и разрезвились на просторе, отчего и воротил нос простой люд; вот и стал Костя Райкин Гамлетом, поэт Осенев кропал стишки не в «Матросской Тишине», а в парламенте, церковь молчала в тряпочку, а президент сморкался в салфетку, а русская скатерть-самобранка отправилась в сказку.
Что делать? — не знали ни Бог, ни царь и ни герой. Так и маялись. Между прокладками «Оби» и этими — с крылышками. Не пытаясь взлететь. И посмердывало от всего этого изрядно.
А ответ прост: чаще мыться надо. Чистый за грязный стол даже с трижды Ельциным не сядет. Так лень-матушка замучила: воды нагреть, мочало намылить, а вдруг в глаза мыло попадет, лучше уж так, немытым. И родные запахи живут!
Судских решительно нажал клавишу интеркома и вызвал Бехтеренко. Святослав Павлович не ложился с вечера и вошел слегка помятым. Но выбрился и дезодорантом спрыснулся.
— Святослав Павлович, ты давно баньку посещал?
— И забыл когда, — не видел подвоха Бехтеренко.
— Тогда ноги в руки и поехали на Сорокапятку.
— Игорь Петрович, и такой день? — не поверил Бехтеренко.
— А какой такой день? Планета перестанет вращаться? Пять минут на сборы!
Через десять минут джип с Бехтеренко и Судских выбрался к Окружной, через двадцать оседлал трассу. И ничего: ни боевиков со «стингерами», ни пришельцев с бластерами. Сели и поехали без охраны, как отгул за ненормированный рабочий день.
После третьего захода в парилку узнали, что коммунячья рыба протестовала слабо, а старушки не молотили поварешками в кастрюли. Только больно было смотреть на ветеранов, которым государство показало кукиш.
— Нет, мужики, ружья с войны забирать надо, — с укоризной сказал Бехтеренко.
— Тогда по маленькой, — предложил Судских, чем удивил Бехтеренко.
Пробка скрутилась с треском, будто крякнула от блага. После третьей и телевизор не заглядывали вовсе, а спорили о работе, как принято у русских мужиков.
В бутылке «Флагмана» оставалось на донышке, когда сообщили: студенты заварили кашу на Васильевском спуске, расхлебывать ее повезли в участок человек тридцать студенческой братии.
— Обкурились на голодный желудок. — предложил версию Бехтеренко. — Забыли про них.
— Забыли, — подтвердил слово Судских. — А жизнь хороша…
— Правильно: о бабах еще не вели беседу.
На Сорокапятке заночевали. С утра Судских забрался в кущи у родничка и с блаженством слушал осенние шепоточки берез. Жизнь стала еще лучше, один вопрос свербил: до чего же надо отупеть от суеты, чтобы забыть о родстве с природой? Жить бы и жить…
Но на завтра без пяти минут одиннадцать Судских, щеголеватый, в форме со всеми регалиями, двигался по кремлевскому коридору в указанном направлении. Сопровождающий чиновник еще при встрече скосился на три ряда колодок. Красную Звезду и два боевых Красных Знамени различил сразу. Откуда бы?.. Генерал бы ответил, но откровенничать с паркетным лакеем не хотелось: за предотвращение вывоза из страны стратегического сырья и возвращение в страну тридцати полотен русских художников, за тонну наркотиков со стрельбой и за пару тонн золота с платиной.
«Я вам, плебеям, до двухтысячного года еще и не то устрою», — посмотрел он на рядом семенящего лакея с проплешью.
Возгонкой от него не попахивало, зато гусарской решимостью несло крепко. В кои-то веки в Кремле, так чего мелочиться? Либо грудь в крестах, либо голова и кустах. Так на грудь крест или над головой? А, все едино! Хорошая штука жизнь!
У массивной двери сопровождающий лакей передал Судских другому лакею, лысому, в паричке.
— Аудиенция не более пяти минут, — назидательно сказал он. открывая дверь.
— Осилим, — кивнул Судских и вошел в зал. После посещения Сорокапятки он всегда ощущал прилив сил.
Что должно было произойти, никто не ставил его в известность, но увидеть сидящего в торце длинного стола президента он не ожидал. Судских замер у двери, президенту пришлось повернуть голову. А что сказать? По вашему приказанию прибыл? Такого не было. Не брякнуть же — здрасьте…
— Приходи, садись. — сказал врастяжку президент. Жест руки в сторону — кресла рядом, и рука почти упала на стол.
Судских, не таясь, разглядывал президента. Глазеть на экран — одно, а видеть живьем — другое. Телевизор отмечал каждое движение, но скрывал естество, скрадывал и прежде всего безмерную опустошенность лица, словно забыли снять маску с человека и он силился дать знак из-под нее, показать, что жив и хочет жить. Отдельно от маски жили глаза. С хитрецой, многознающие.
— Не нравлюсь?
— Нет, — честно ответил Судских.
— А я никому не нравлюсь, — без обиды согласился президент. — Кто подальше, тот за полудурка считает, ближние делают из меня дурака… И ломают дурочку, и ломают…
Судских отвел глаза. Шевельнулась жалость.
— Стыдно? — резнул по лицу Судских глазками президент. — Да я тебя не за тем позвал. Есть и у меня честные помощники. Один такой сообщил, что генерал-лейтенант Судских, о котором я впервые слышу, не пропустил в Москву бандитов, но омоновцам не отдал. Как понимать?
Говорил он осмысленно, только после двух-трех слов делал паузы, дышал трудно, словно паровоз, тянущий в гору состав. Что ни говори, а президентское звание внушало почтительность. Пересилив неожиданную робость, Судских ответил:
— В силу причин посчитал сделать так. Формирование национал-патриотов… Мальчишки, господин президент.
— Ну и правильно поступил, — неожиданно похвалил президент, будто генерал перед ним только что обстоятельно доложил о происшествии и обосновал причину своего решения. — Уважаю. А ты меня? Нет?
— Как генерал, не имею права, как человек и гражданин, имею собственное мнение.
— Полез в камуфляж, — не понравилось президенту. — Так выскажи свое мнение. — В Судских уперлись маленькие понимающие глазки: — Шта?
— Я в форме, господин президент, — уперся Судских, и ни за какие шанежки его язык не повернулся бы иначе.
— И ладно, — опять согласился президент, опустив голову. — Остальные, кто при мне, четверть твоего не скажут. а кому дам под зад, выначиваются, понимаешь. Обидно, досадно… и ладно. Знаешь, не дурак я, не придурок, я придуриваюсь. Опустошен. Но я президент. Суверен. И пусть про меня гадости измышляют, я неподсуден. — Для большего уверения президент вскинул указательный палец, словно проткнуть ему атмосферную оболочку запросто, а он останется невредим. Как он мог не вспомнить его, когда они предстали в Кремле с Воливачом, Судских не понимал, и совсем ведь недавно было.
«Или его вправду психотропиками потчуют?» — недоумевал Судских.
— Я согласен, — посчитал нужным высказаться он. — Клинтона отстраняют по всей законности и суверенности тем не менее.
— Билла? Так я похитрее его, соломки заранее подстелил, знал, с какой шайкой тягаться буду. И Америка — не Россия. Американцы зажрались, понимаешь, мнят о себе много, дешевые спектакли крутят, а цены дерут. Нам бы такое, о-о-о… — Опять палец в небеса. — Представляешь, генерал, родовитая еврейка у российского президента хрен сосет? Нация бы так сплотилась, почище победы «Спартака» над «Реалом» было бы действо. Да настоящие американцы, англосаксы, должны Клинтону памятник из чистого золота поставить! В том и беда — свалился он из мажора в минор. В Штатах итальяшка американец и еврей американец, и скреплено это конституцией, а у нас Конституция еврею гарантирует еврейство, чукче — чукчанство. а русскому — болт со шлямбуром. Понимаешь разницу?
— Вы гарант, у вас есть право написать Конституцию для русских, — вставил Судских.
— Э, генерал, да что ты знаешь о том, как пишется она? Перо в руки берешь, а его уже все позолотили, кроме бедняг русских. Шта думаешь, охота мне, еле ползая, бремя тянуть? На хрен бы оно сдалось, будь преемник! Черномырдина? Это пахан у нефтяной мафии, ей ломти нарезает. Примакова? В тихом болоте черти водятся. Лебедю такого не объехать, не обойти, мальчишка. Лужкова? Делить будет власть с измайловскими и солнцевскими, дальше Садового кольца выпускать нельзя. Явлинского? Ну кто его всерьез примет? Его только на пятьсот дней и хватит.
— Зюганова забыли?
— Я забыл? Это он забыл, на каком драконе едет. Да тьфу на всю его партию! Одного указа достаточно. Да кто им власть отдаст? Но пасаран!
— Видишь как? Человеческое во мне отбили.
Президент посмотрел в глаза Судских и оперся на его руку:
— А дал бы ты мне толкового офицера? Не жалко? Я бы из него главу администрации сделал, нужен такой человек. Не жалко?
— Не жалко, — подтвердил Судских. — Уговорю генерал-майора Бехтеренко. Святослав Павлович — толковый офицер.
— Давай. Имя хорошее, — оживился президент. — Я тебе верю. А обо мне печалиться нечего. Понимаешь? Я не туз, но я джокер. Многим игру испортил. Ты еще обо мне вспомнишь. Все вспомнят. Очень вспомнят…
Высокие створчатые двери отворились, опираясь на руку Судских, в Георгиевский зал вошел президент. Как восклицания, ярко вспыхивали блики фотовспышек, жужжание камер наполнило зал.
Но не появившийся президент приковывал внимание всех журналистов, репортеров, чиновников и генералов, а двухзвездный их коллега, о котором они почти ничего не знали.
Судских поклонился президенту и стал в общую генеральскую шеренгу.
Действие началось.