Наблюдатели

Под ярким солнцем

Вагончик был двухэтажный, чтобы внутри было больше места. Папа должен был наклонять голову, а Игорь мог ходить в полный рост. Он и прыгать мог на первом этаже, а на втором прыгать было нельзя. Коробки с папиным инструментом, с книгами, с консервами и с одеждой Игоря (папа говорил – с тряпьём) стояли у стен, а в середине лежали матрас с одеялом, и, чтобы взять запасные трусики и носки в детский сад, надо было осторожно обойти постель.

Матрас с ящиками был спальней. На первом этаже был кабинет. Там у печки стоял небольшой стол, и папа иногда убирал с него миски с кастрюлей на пол, а на столе расстилал газету и доставал наполовину исписанную тетрадь. Мешать папе было нельзя, а он, должно быть, хотел заполнить всю тетрадь своими мелкими неразборчивыми строчками. Но листы не кончались. Папа говорил Игорю погулять на улице, а в непогоду надо было тихо играть в спальне, на втором этаже. Зря, что ли, спрашивал папа, я сделал второй этаж?

Игорь помнил, как они с Нравственным Воспитанием приехали на побывку из детского сада, в субботу, – а в вагончик нельзя было войти: дверь была загорожена крест-накрест рейками, и эти же рейки, палки и доски были внутри, они были и железные, и деревянные. На полу всюду лежали золотистые завитушки. Игорь знал уже: дерево, срезанное тонким слоем, кудрявится. Нравственное Воспитание показывала им стружку в детском саду, когда говорила про большие деревья. Из таких строят дома. И папа, видать, договорился с кем-то, у кого были большие деревья. Из деревьев ему сделали рейки и столбы, на которых станет держаться второй этаж.

У вагончика и внутри – всюду были люди, знакомые и незнакомые Игорю. Дядя Вася, отец Миры, Вилена и Люции, спрашивал у отца:

– А оно надо тебе, тот второй этаж? Того и гляди забудешь – голову ушибёшь!

Игорь пугался за дядю Васю, но папа отвечал ему неожиданно весело, как другие люди говорят, как в садике дети, и нянечка, и даже Нравственное Воспитание может сказать:

– Не верил я, что снова стану жить в двух этажах. И вот получил такую возможность!

Игорь тогда подумал: всё дело в том, что дядя Вася говорил с папой как бы не всерьёз, как бы дурашливо – он со всеми так говорил. Вот ему и не попало! И сам Игорь однажды, когда за обедом опрокинул сливовый компот из консервной банки на стол, подавил в себе трепет и произнёс услышанное в детском саду, когда коленку разбил, – стараясь, чтобы получилось легко, между прочим, так, как умел дядя Вася:

– Эка беда!

Отец медленно поднял голову, стал приподниматься на табурете – и Игорь забыл о той лёгкости, с которой люди могут перекидываться словами. Привычный страх охватил его. Игорь сполз с табурета под стол, но папа не стал доставать его оттуда. Папе достаточно было и того, что Игорь спрятался.

Не так было, когда Нравственное Воспитание пожаловалась ему, что Игорь берёт в садике не своё и что пропавшую у Коли фуражку нашли у Игоря в шкафчике, а общего пушистого зайца, подарок шефов, так и не нашли. «Ну-ка неси зайца», – сказал папа.

Наталья Матвеевна говорила много, торопливо, стараясь произнести в секунду как можно больше слов. Среди них повторялось непонятное: «Нравственное воспитание». Папа, кажется, совсем не слушал её и потом не слушал, как она громко кричала: «Не надо, Виктор Сергеевич, стойте, я не за тем! Я не для того к вам пришла!» – точно это её били, а папа только отшвырнул её к стене, чтобы она не ловила на лету ремень. Игорь тоже кричал и плакал, но не так громко.

«Учу», – бросил папа заглянувшему на шум дяде Васе, и тот скрылся.

Игоря успело обдать стыдом: теперь и Вилен, и Мира, и Люция, и все в посёлке узнают, как папа его бил.

И правда, на другой день – было как раз солнечно, и там, где под ногами хлюпало, стало белым-бело от цветков пушицы, – стоило Игорю показаться на улице, его встретили радостные крики:

– А тебя пороли! Папка тебя вчера порол!

Игорь думал, что и Наталья Матвеевна расскажет об увиденном у него дома детям в садике, но там ему никто про папин ремень не напоминал.

Так Игорь окончательно уверился, что в садике жить легче, чем дома. В садике нянечка тётя Шура проверяла, кто как завязал шнурки, и помогала тем, кто сам затянуть не умел, и завязывала на двойной бантик. А дома папа и не глядел, как Игорь завяжет шнурки, и говорил только: «Запнёшься, нос расшибёшь – в другой раз сделаешь лучше».

В садике не надо было мыть ложки и миски в ручье, в котором руки переставали слушаться и ты не чувствовал их. Тётя Шура мазала Игорю потрескавшиеся пальцы вазелином, осторожно перебирала их в огромных мягких ладонях. Было хорошо, и он чуть не расплакался, когда она выпустила его руки и погрузила свои в раковину с торчащими из воды тарелками.

На руднике работали каждый день, а садик не работал по выходным. И бывало, выйдя из маленького автобусика, развозившего детей по домам, они заставали вагончик запертым. И тогда Игоря вели в другой вагон, к дяде Васе, где всегда были Вилен, Мира и Люция и была сварена на всех каша с консервами. Игорю казалось тогда, что он и не уходил из сада, вот только на улице никакой ограды не было, они с Виленом убегали так далеко, что домики еле виднелись.

Дети качались в тундре на чавкающих кочках или прыгали так, что летели брызги. Солнце сияло над зелёной равниной всю ночь; оно не уходило, а только двигалось по небу, Игорь видел его над собой то справа, то слева. Люция появлялась перед ними с Виленом из ниоткуда, сердитая, в промокших ботинках и тёмных внизу от воды чулках. Говорила:

– Дороги не найдёте назад! И утро скоро уже, мать приедет – обозлится, что никто не ложился.

И правда, автобус с прииска скоро приезжал и оставлял у домика тётю Валю. Она не злилась ни на кого и, кажется, вовсе никого не замечала. Бывало, она ела остывшую за долгую солнечную ночь кашу, скребла торопливо ложкой о днище, а бывало, сразу укладывалась, сворачивалась клубком, так что становилось не видно, что под одеялами кто-то лежит. Во всех домах, когда были взрослые, дети должны были вести себя тихо-тихо.

– О, приехал! А помнишь, как тебя папка порол! – приветствовал Игоря в тот день Вилен.

Его сёстры, возившиеся с полным мешком крупы, глянули на Игоря молча. Мира кивнула ему с высоты. Встав на табуретку, она развязывала мешок, Люция стояла внизу наготове с миской. В кастрюле уже шумел кипяток, и крышка на ней прыгала, колотилась.

Игорь привык, что все люди говорят мало, а если можно не открывать рот, то и вообще молчат. В разговорах всегда есть что-то неправильное и тревожное. У папы время от времени собирались гости, так вот они говорили много и непонятно. Игорь должен был тихо лежать на втором этаже. «Спи, говорю!» – приказывал отец, стоя на лесенке, голова в проёме, – и спускался вниз. А там двигались табуреты и ящики, заменявшие табуреты, гремела посуда – он слушал: вот кастрюля, вот бутылка, стекло. И главное, там перебивали друг друга и вскрикивали, чем дальше, тем громче; мелькали слова, за которые папа мазал ему губы горчицей. Рано или поздно кто-нибудь начинал плакать – сперва в голосе слышались слёзы, и человек торопился досказать начатое, пока они не победили его. Но вот у него больше не остаётся слов и он только рычит, или слышны громкие тонкие всхлипы, или вдруг вылетает в тоске ступенчатое «гы-гы». Тишина, и в ней бьётся только один голос. Но вот возникают ещё голоса и заглушают, прячут за собой плач, как будто встают в плотный круг, чтоб скрыть в середине товарища, сделавшего что-то постыдное.

Игорь под хоровод голосов описался на втором этаже и не сразу заметил, а когда заметил, наверно, сразу уснул. Проснулся, кажется, сразу же – оттого, что папа тряс его, повторяя: «Ну ты зассыха!» И оказалось, что уже пора в детский сад. Игорь в тот раз одевался не быстро, шнурки просовывались не в те дырочки, папа понукал и понукал его, и Игорь в страхе пытался понять, этот голос рыдал вчера или нет. Или он заслонял, закрывал собой вместе с голосами-товарищами чей-то ещё голос?

В садике Нравственное Воспитание тоже говорила и говорила, как будто стараясь закрасить своим голосом те голоса, что засели у Игоря в голове. Даже за обедом она не умолкала, хотя сама же учила с ними стихи: «Когда я ем, я глух и нем!» – и все должны были повторять за ней хором. Игорь не думал раньше, для чего людям стихи, и не знал, что, когда ешь, можно разговаривать. Папка же стукнуть может, вот Игорь и привык, что нельзя. Но сама Наталья Матвеевна не умолкала, её голос требовательно звучал над столиками, над головами:

– Дети, что мы сейчас едим?

Кто-нибудь из-за столика отвечал испуганно – как всегда, когда спрашивали то, что всем известно:

– Кашу.

И она снова спрашивала:

– А какая это каша? Кто знает? Ну-ка?

И сама отвечала:

– Пшённая!

Слушала, как стучат ложки, и опять спрашивала:

– А кто знает, что такое пшено?

У Игоря дома, как у всех, были запасы. На первом этаже стояли и мешок пшена, и два мешка гречки, и мешок риса. Игорь видел такие мешки в магазинах. Папа говорил, их привозили на больших кораблях, как носки и ботинки. Всё это делали где-то далеко. А у Натальи Матвеевны получалось, что это пшено раньше было травой, вроде пушицы в тундре. Должно быть, это сказка: захочешь есть, а в тундре растёт съедобная трава!

А в другой раз Наталья Матвеевна пришла с сумкой, из которой достала рыжего зверя. Игорь, после того как папа побил его из-за игрушечного зайца, говорил себе, что терпеть не может пушистых зверей. Но зверь оказался не игрушечный, а живой. Он дичился, глядя на тянущихся к нему детей. Наталья Матвеевна объясняла, что зверя надо гладить, едва касаясь, между ушками и по спинке, и тогда он станет мурлыкать.

У Артура, Степана и Улечки отцы добывали зверя, но никому бы не пришло в голову оставить какого-нибудь живым, и принести в садик, и наливать ему в мисочку остатки обеда, прежде чем убить его и снять с него шкурку.

Игорь думал, как скажет Вилену:

– Нам сегодня в группу живого песца приносили. Или не песца, забыл. Он оранжевый, и он ест, что и мы едим!

И все нынешние выходные Игорю было бы хорошо в доме у Вилена, Миры и Люции, как всегда было. Но теперь Вилен напомнил ему про то, что папа его порол, – и Игорь выскочил за дверь.

Автобус, который привёз его из сада, теперь уезжал от домиков по проваливавшейся мокрой дороге. Игорь кинулся следом, растянулся и сразу промок в колее, полной воды.

Из автобуса его заметили. Нравственное Воспитание вышла и побежала к нему, и после она писала что-то отцу на обрывке газеты по другим буквам и вставляла записку в дверную щель так, чтобы папа сразу увидел её.

В садик, оказывается, в выходной было нельзя. И они поехали к Наталье Матвеевне домой. Она жила там же, в посёлке, в настоящем двухэтажном доме, но только в одном этаже, в маленькой комнате. Рыжий зверь вышел их встретить. Наталья Матвеевна привязала на верёвку бумажку и показала Игорю, как зверь может играть с тобой. Звали зверя Мурлыша. Он был необыкновенно мягкий, хотя и живой, и он был тёплый. Ночью он лёг спать с Игорем и мурлыкал, хотя Игорь даже не гладил его.

Утром в дверь постучали, вошёл папа и велел Игорю собираться домой. И пока Игорь одевался и завязывал шнурки, папа не глядел на него. Он благодарил Наталью Матвеевну за то, что приютила у себя Игоря, и обещал разобраться с сыном за то, что тот не захотел переночевать у соседей, как всегда ночевал. «Бить снова будет», – понимал Игорь.

Наталья Матвеевна робко сказала папе:

– Виктор Сергеевич, я смотрела в документах. Оказывается, у Игоря есть в городе мать. Вы жили там какое-то время, пока не переехали сюда…

Она как будто ждала от папы ответа, и папа хмыкнул, нехорошо хохотнул:

– В городе не прижился, зато сынка прижил! – и махнул рукой. – Да что за город, одно название – город…

Игорь видел, что Наталье Матвеевне, как и ему, не понравился папин ответ.

– Я не про то… Я это… – забормотала она и вдруг проговорила, как выдохнула: – Вы не успеваете Игоря забирать, вам трудно. Может, вы отвезёте его в город к матери?

И тогда папа уже иначе, растерянно, посмотрел на неё. Игорь и не видел его таким. Но папа сразу же улыбнулся и сказал:

– Ей остался ещё сын. А этот похож на меня, этот мой.

Игорю стало так, будто его обнял, обхватил лапами со всех сторон огромный Мурлыша. Игорь понял, что может забыть, как папа порол его, и как в домике надо передвигаться без звука, без скрипа, когда он сидит за столом и пишет, и как про шнурки ему говорил: «Расшибёшь лоб – научишься», а добрая тётя Шура может хоть всей группе завязать их сама. Всё стало неважно, когда папа сказал про него «этот мой», и, когда они шли через ослепительно-зелёную тундру, он спросил:

– Папа, а ты мне Мурлышу принесёшь?

– Какую мурлышу? Кошку? – переспросил папа. И сказал: – Что за ерунда. Дом пустой всю неделю, куда кошку?

Игорю захотелось прижаться к папиному пальто и чтоб он обнял его – как он сам обнимал Мурлышу. Они шли по чавкающей зелени под ярким солнцем, и Игорь представлял, что идёт прижавшись к папе и тот обнимает его. Он решил, что будет теперь представлять это каждый раз, когда идёт вместе с папой. «Я похож на него!» – думал Игорь. В это не верилось, но ведь папа сам так сказал. Папа – высоченный, худой и очень светлый, почти белый, как те доски, из которых у них сделана лестница в спальню. Шаги у папы большие, дыхание хриплое, громкое – можно считать на ходу вдохи-выдохи. А Игорь не умеет так громко дышать. Может, потом научится? Передних зубов у папы недостаёт, как у школьников, с которыми детсадовцев возят в автобусе. Голова у папы на верхушке блестит; он, как Игорь, носит фуражку, и по краям из-под неё выбиваются бело-жёлтые, просвечивающие на солнце стружки. Игорь снизу рассматривает их, когда папа протягивает руку – и в самом деле приобнимает его.

Дома папа разводит для них двоих в кипятке сухое молоко, в незакрытую дверь заглядывает дядя Вася, и вслед за ним подтягиваются папы больших мальчиков из дальних вагонов и одинокий бездетный человек Скрынников. Значит, уже вечер, и сейчас Игорю скажут идти спать, а папа будет на первом этаже с гостями кричать и, может быть, плакать.

Игорь лежит на животе на матрасе. Что-то произошло с ним. Теперь он может понять, когда кто говорит. Вот дядя Вася, вот Скрынников, а вот папа. Никак не спутаешь голоса. И что говорит каждый голос, Игорю хорошо слышно, хотя все перебивают друг друга и, как всегда, громко гремит посуда. Все говорят слова, за которые тебе бы намазали губы горчицей. Нравственное Воспитание объясняла детсадовцам: «Надо глохнуть на время, когда слышишь такие слова».

Игорь никогда не понимал, как это – глохнуть. И теперь он всё хорошо слышал, как и всегда, – но неправильные слова стали вдруг не важны. Игорь легко пробирался сквозь них. Внизу люди торопливо рассказывали, как с ними обошлись несправедливо, плохо и как им чего-нибудь жаль. Скрынников всё вспоминал про какую-то Ленку.

– Ленка – у-у-у какая! – тянул мечтательно, точно у него много времени, и вдруг начинал торопиться, боясь, что не дослушают: – Ленка, да, моя… Кто про что думал, когда увозили его, а я: как Ленка без меня будет? Со мной разберутся, отпустят домой – я думал, ну, два дня, неделя пройдёт, уверен был, что за мной нет вины, а вот Ленка не станет меня ждать, переметнётся там к одному… О матери, о себе самом и не беспокоился, а только – мол, Ленка уйдёт! А вины за мной не было, я не сомневался…

– Ты говорил, говорил уже, что вины не было, – перебивали другие, и чей-то, скрынниковский наверно, кулак ударялся о стол с такой силой, что Игорь наверху вздрагивал.

– Вы все говорили о том! – гремел Скрынников, и его голос сразу срывался. Должно быть, это и раньше он плакал, Скрынников! Игорь думал: «Хорошо, что не папа…»

– А я потерялся в том, что есть на мне, а чего нет… – вкрадчиво, тихо вступал дядя Вася. – Меня и не били, а только я понял, что бить могут, так и обездвижило меня… Как не своими руками, чужим почерком – всё подписал: готовили мы, мол, убийства мирных служащих. Состав группы, и кто у нас главный был. Иным, знаю, в камерах спать не давали, такая мера воздействия, а у меня сон сам ушёл, сколько лет не сплю, всё думаю, как увижусь с ребятами… или – если мать у кого жива.

– Не увидишься ты ни с кем, – отвечали ему, как будто успокаивая, – со всем кагалом своим ехать, что ли, собрался? Чего выдумал? Спокойно живи, тебя так и закопают здесь, в тундре.

– А здесь плохо лежать, в воде будешь, – беспокоился уже о другом дядя Вася.

Ему отвечали:

– Девять месяцев во льду лежать будешь, недолго в воде, что оно – лето здесь?

– Да хоть живой, хоть мёртвый – в воде… Идёшь, то ли живой, то ли нет, ноги из грязи выдираешь при каждом шаге, а он идёт по обочине, кого-то среди нас высматривает. И вышло – меня. Остановился, спрашивает: «Как смотришь?» – а как я на него смотрю? Как смотреть – это никто над собой не властен. Шагай дальше, чтоб я на тебя не смотрел, так он – нет, орёт: «Как смотришь?!» – и раз кулаком мне в зубы! «Ты, говорит, у меня ляжешь, останешься тут, в воде!»

«Это что, папе – так?» – не понимал Игорь. Снизу послышался глухой звук, и получалось, что в прошлые разы тоже плакал папа.

Игорь не помнил, как его кинуло к лестнице. Он не находил под ногой перекладин, и просто вывалился вниз, и не запомнил, ушибся или нет. Он обнимал папу и кричал без слов, его била дрожь, дядя Вася растерянно повторял:

– Мальчонка-то всё понимает, при мальчонке мы позорим себя…

Папа после говорил Игорю виновато:

– Ну я дурак.

И махал тетрадью:

– Вот что должен я – оставить про то, что сам знаю… Не перемалывать со своими, кто и так знает, а чтоб дальше, дальше распространялось.

И просил Игоря:

– Я напишу, а ты передай потом…

– Кому? – чуть слышно спрашивал Игорь.

Папа махал рукой:

– Знал бы я!

Игорь уже не понимал ничего. Кому должен он будет отдать тетрадь, когда папа заполнит её? Папа и сам не знает! Вот и сказал про себя: «Дурак». Это слово не из тех, за которые мажут губы горчицей, но Игорь слышал сто раз: лучше его не произносить. Да и как папа может быть дураком, он ведь папа?!

Теперь он твёрдо решил закончить тетрадь. Отправляя Игоря в понедельник в сад, он положил ему в карман куртки купюру, сказал:

– Отдашь этой… ну, – и, не вспомнив, махнул рукой с усмешкой: – Нравственному Воспитанию. Пускай заберёт тебя, нравится ей с тобой нянчиться. А я писать должен.

И объяснил ему непонятно, будто оправдываясь:

– Я знаю. Кто знает, должен написать. А то ведь там, дома у нас, и не знают.

Игорь не понимал, где – дома, но спросить у папы боялся.

Он гулял с Натальей Матвеевной возле школы и вокруг садика, где, он привык, народу всегда видимо-невидимо, а теперь они были только вдвоём. Он убегал от неё по трубам теплотрассы, тянущимся высоко над землёй, она бегала за ним по чавкающей земле и по щебню внизу, а когда он оказался совсем высоко и хотел прыгнуть, она подхватила его на руки, обняла.

Дома она читала ему про детей, которые заблудились в лесу; лес – это много больших деревьев, и Игорь думал, сколько больших красивых домов из них можно построить. Но это была сказка.

Он стал проводить выходные у Натальи Матвеевны, и в садике, в группе, у него был секрет. Все думали, что Наталья Матвеевна общая, а она была только его. Он один знал, что дома она ходит в жёлтом халате в зайчиках. Перед сном она расчёсывает свои короткие тёмные волосы и накручивает их на бигуди. Игоря она укрывает одеялом до носа и целует в нос. А на одеяло к нему ложится Мурлыша и даже во сне поёт свою тихую песенку.

Однажды Мурлыши не стало. Он не вышел к двери встречать их с Натальей Матвеевной, и, когда Игорь спросил, где он, воспитательница неохотно ответила:

– Пропал, видно. Убежал, дурачок. Наверно, уже разорвали его.

– Кто разорвал? – спросил Игорь.

– Собаки, – отозвалась она. – Да мало ли кто в тундре разорвать может.

Папа в тот день пришёл за ним в посёлок к Наталье Матвеевне и велел идти с ним. Воспитательнице он сказал спасибо и объяснил:

– Так вечно у чужих не проживёшь. Забудет скоро меня, скажет: «Какой такой у меня отец?»

И, когда Игорь остался у Натальи Матвеевны снова, она, укрывая его, спросила:

– Ты бы хотел, чтобы я была твоей мамой?

Он удивился, вспомнил маму Люции, Вилена и Миры – как она, свернувшись, лежит на постели и её под одеялом почти не видно. И маму школьника из дальних вагончиков – как она гоняла сына за что-то по хлюпкой тундре, он мчался, перепрыгивая с кочки на кочку, а она прыгала следом, крутя ремень с пряжкой над головой. Игорь улыбнулся и сказал:

– Какая же ты мама? Ты воспитательница Наталья Матвеевна. Это… Ты – Нравственное Воспитание.

В детском саду ложились по часам, и у Натальи Матвеевны тоже. Игорь не знал, что яркое солнце стало ненадолго прятаться – наступали сумерки. И среди них начинало появляться время полной тьмы, ночи, пока ещё очень короткое. В садике стали давать ягоду – морошку. Взрослые говорили, что ягоды много, она уродилась в этом году, и что совсем скоро осень, а следом за ней зима. И тогда станет темно, как будто на небе выключат солнце, повернув выключатель.

В один из последних, может быть, тёплых дней Игорю велели одеться и сесть в автобус, хотя был ещё не выходной. Наталья Матвеевна поехала вместе с ним. Он увидел издали, что у вагончика толпится народ, как в тот раз, когда привезли доски, и подумал, что длинные доски снова громоздятся внутри. Люди входили в вагон и выходили, и, когда они с Натальей Матвеевной протиснулись внутрь, он и впрямь увидал доски, длинные и светлые, струганые. Папа лежал в ящике, поставленном одним краем на стол, другим, неустойчиво, на мешки с сухим молоком.

Игорь кинулся к папе – и сразу понял, что звать его бесполезно. Позже он не мог вспомнить у себя острой горести и этого ощущения, что никогда больше его папы не будет. Папа, казалось ему, лежал в ящике, потому что сам так захотел. Он не двигался и не говорил ни с кем, потому что не хотел двигаться и разговаривать. Игорь привык, что папа всегда поступает как хочет, и его рассказ про то, как ему не разрешили не что-то делать, а просто смотреть, и даже стукнули за это кулаком в зубы, казалось, то ли был, то ли нет.

Дядя Вася рассказывал, будто оправдываясь:

– Возле столовой, спешили с ним, он присел, сейчас, говорит. А мимо нас идут, идут… Докторица сказала: сердечник.

– Кто же не сердечник, – отвечали ему, – все мы сердечники, Витька первый дорогу для нас проложил…

У гроба на табуретке сидела женщина со смуглым лицом, очень полная и оттого величественная, как дальняя сопка. Она повернула Игоря к себе за подбородок и сказала:

– Эк, значит, какой!

А Наталье Матвеевне сказала:

– Не реви, молодая! Найдёшь себе ещё, их тут больше, чем нас.

– Я не… Я… – стала говорить что-то Наталья Матвеевна, но приехавшая, видно, посчитала разговор завершённым и повернулась к Игорю:

– Знаешь, кто я? Ну-ка, узнаёшь?

Игорь не узнавал её. Но по тому, как она по-хозяйски с ним говорила, он понял, что это должна быть мама, и спросил:

– Ты моя мама?

– Узнал… – расплылась в лице женщина. – Значит, поладим с тобой. Узнал.

Игорь постарался быстрее выскользнуть на улицу. У вагона к нему подошёл незнакомый мальчик, выше его, смуглый и черноволосый, очень щекастый. У мальчика не хватало передних зубов, впрочем, на месте двух уже выросли до середины зубчатые, новенькие.

– Ты брат, значит, – сказал Игорю мальчик.

Игорю послышались расположение и доброта, и он спросил у брата о том, что его сейчас беспокоило:

– А мама дома дерётся?

Мальчик ответил:

– Не знаю, я же в интернате живу.

Через два года Игорь тоже поступил в интернат. Он уже умел читать, а в интернате его научили понимать по-письменному и самого заполнять страницы узкими ровными строчками. И он думал теперь, что смог бы понять, о чём папа писал в тетради. Главное было найти тетрадь.

На зимних каникулах их, как обычно, отпустили домой. Город располагался южнее, чем посёлок у рудника, и зимой здесь не стояла ночь утром, днём и вечером, но темнело рано. Вдвоём с братом Славой они вошли с тёмной улицы в полутёмный подъезд, а потом – в ярко освещённый коридор. У мамы жужжала электропрялка, тесно стояли мешки с крупой и сухим молоком, лежали тюки песцовой шерсти, из которой она пряла на продажу толстые нитки. Мама глянула на сыновей и сказала:

– А, здесь уже.

Это означало, что ей надо выключать прялку и идти в кухню разогревать ужин, и надо будет передвигать мешки и складывать в угол тюки, чтоб мальчики не задевали их, когда станут ходить по дому.

Игорь сразу же спросил, где тетрадь. Но оказалось, что мама даже не знала, что отец писал что-то мелко в тетради. И после она сказала:

– Пожгли всё лишнее. Провиант я продала соседям, книжки детишки взяли, а мусор пожгли. В вагончик, думаю, давно кто-то новый вселился, какая тетрадь…

Игорь потом всегда помнил о том, что тетрадь сожгли, – и от этого перед ним стало часто возникать папино лицо, и папа говорил, что Игорь должен её кому-то отдать. Наверно, надо было держать её у себя, в чемоданчике, с которым ездишь в интернат, – пока тебе не встретится человек, которому будет нужна тетрадь.

Игорь думал, что, если бы папа не умер, они и сейчас жили бы в вагончике в тундре. И хотя он стал уже школьником, он мог бы видеть Наталью Матвеевну, мог бы прибегать к ней в детский сад, а на выходные, может быть, она бы, как прежде, брала его домой. «Я бы уже – и крупу, и консервы из магазина донести, и в доме что-то помочь, – думал Игорь. – Она бы точно могла брать меня к себе».

Ему снилась теперь Наталья Матвеевна. На коленях у неё сидел Мурлыша, целый и невредимый. В руках у неё была папина тетрадь. Наталья Матвеевна собиралась читать Игорю вслух, как когда-то читала сказки. Но только она открывала тетрадь и подносила к глазам, он просыпался – и он так и не узнал, про что в ней написано.

Игорь захотел отправить письмо Наталье Матвеевне – про то, что вырос и учится в интернате и хочет найти папину тетрадь. На конверте он написал название посёлка и потом – «В детский сад, Наталье Матвеевне», фамилии её он не знал.

Подумав, он написал второе письмо, Люции, Вилену и Мире и их отцу дяде Васе – как звали их маму, Игорь уже не помнил.

Его мама сказала ему, что для живущих в вагончиках письма надо отправлять на рудник – оттуда ей и пришла телеграмма про папу. И что, если посылаешь письмо в учреждение, всегда требуется фамилия того, кому пишешь.

Он думал, что не знал ни одной фамилии. Но потом вспомнил: Скрынников, бобыль из дальних вагончиков. Игорь отправил ещё одно письмо, Скрынникову.

От Скрынникова и пришёл ответ, но писала Наталья Матвеевна. Она сообщала Игорю, что больше не работает в детском садике, что они с Максимом Кондратьевичем поженились (оказалось, что Скрынникова так звали – Максим Кондратьевич) и хотят ехать в центральные районы страны. Сейчас это разрешено, писала Наталья Матвеевна, и мы хотим рискнуть начать жизнь с начала. Мурлышу она никогда больше не видела, а папину тетрадь забрала себе из кучи выметенного из вагончика мусора, стала листать и остолбенела. И после, писала Наталья Матвеевна, я всю ночь читала и плакала. И дальше писала: «Твой папа был хорошо образованным человеком, у него такой чёткий и тонкий слог, сразу в душу, может, он стал бы писателем, и кто знает, вдруг тебе передадутся его таланты, ведь ты очень похож на него».

Скрынников, писала Наталья Матвеевна, так и охнул и онемел, когда прочёл то, что успел написать папа. И после ходил сам не свой и говорил, что написанное Виктором Сергеевичем ни в коем случае не должно пропасть, потеряться. И в конце концов он уговорил Наталью Матвеевну послать папину тетрадку в Москву, в научный институт. За три года никакого ответа им не пришло. Кажется, папины слова действительно затерялись во времени и в бесконечном пространстве огромной страны. Наталья Матвеевна иногда вспоминает тетрадь и плачет по ней. Но иногда ей кажется, что тетрадь никак не могла пропасть. «А то, что нам не ответили, – так кто мы такие», – писала она Игорю. То, что оставил его папа, есть где-то, уверяла его она, всё это существует где-то и рано или поздно попадёт к тем, для кого важно пережитое Виктором Сергеевичем и ещё многими, многими людьми. И значит, папа оставил свои записки не зря.