Начало династии

КОРОЛЬ ПОВЕЛЕВАЕТ

Когда рождественские праздники прошли, Элинор стала готовиться к новым родам. Вестминстерский дворец ей не подходил, и она решила перебраться во дворец Бермондси, расположенный в близких окрестностях Лондона, в деревне с незадолго до этого построенным монастырем. Место хорошее, и она удобно устроилась в доме саксонской постройки. Из узких незастекленных окон открывался вид на поля, поразившие королеву своей сочной зеленью; вокруг дворца был красивый сад, в котором королева совершала ежедневные прогулки.

Последние недели перед родами Элинор Генрих вынужден будет отсутствовать. Его очень заботило упрочение своего положения. Хотя ему всего двадцать один год, он уже прирожденный правитель, умный, знающий, хорошо чувствующий обстановку и разбирающийся в людях. Приветственные крики во время коронации еще звенели у него в ушах, но он хорошо знал, как переменчива людская слава. Корону надо крепко держать в своих руках, и об этом он не забывал ни на мгновение. Прежде всего он позаботился о новых главных министрах-советниках. Первым, на ком он остановил свой выбор, был граф Лестер; обладавший настоящим мужским характером и волей, он уже доказал свою преданность королю, и если Генрих, в свою очередь, покажет ему свое расположение, граф станет его верным помощником. Вторым он выбрал Ричарда де Луси, занимавшего известное положение при Стефане. Генриха это не смущало. Он с первого взгляда проникся уважением к этому человеку, и этому впечатлению Генрих доверял.

Эти двое стали его главными советниками, им он и высказал свое желание сразу приступить к действиям. Он хотел показать народу Англии, что намерен восстановить закон и порядок по всей земле, следовательно, всякого, кто не считает его королем, он должен поставить на место. Его радушно встречали в Уинчестере и Лондоне, но это еще ничего не значило, вряд ли он будет хорош для всех, например, для баронов, пользовавшихся слабостью власти и наживших состояние грабежом. Этим он объявляет беспощадную войну, их замки будут снесены. В этих целях он думал объехать всю страну и объявить народу свое повеление.

Его министры, как и все здравомыслящие люди, предложение короля одобрили, перед страной открывались радужные дали.

Элинор в Бермондси готовилась к рождению ребенка, а Генрих отправился в свой вояж по стране.

Поездку он начал в полном блеске, какой и подобает настоящему королю. Само собой, его сопровождало войско, а также вся домашняя прислуга. В обозе везли всю необходимую мебель, одежду и еду. Повара, официанты, судомойки и другая дворня шествовали своим чередом за солдатами.

Народ тысячными толпами выходил посмотреть на королевскую процессию, а он, к великой радости живущих в страхе людей, с первых дней начал очищать страну от баронов-разбойников, предавая огню их укрепленные гнезда. Конечно, далеко не всем новый король пришелся по вкусу, но противостоять ему они не могли. Время шло, и всем стало ясно, что со слабым правлением Стефана покончено, наступили другие времена.

Тем временем в сельском Бермондси Элинор произвела на свет ребенка. К великой радости всех, родился очень крепкий и здоровый мальчик. Это было как нельзя кстати, потому что маленький Уильям постоянно и тяжело болел и надежды на то, что он поправится, почти не оставалось.

— Для этого ребенка есть только одно имя, — заявила Элинор. — Он должен быть назван Генрихом в честь отца.

Как только силы Элинор восстановились после родов, она присоединилась к Генриху, и по стране они стали ездить вместе.

— Давай, пока это возможно, будем вместе, — сказал Генрих. — Я боюсь волнений в Нормандии, Аквитании, Мэн и Анжу… И если это произойдет, я должен буду уехать.

Элинор не хотелось с ним расставаться, но, уж если так случится, что ему потребуется уехать, она все свое умение употребит на то, чтобы править страной в соответствии с его пожеланиями.

— В добрый час мы с тобой поженились, — сказал Генрих. — Времени прошло не так много, а ты уже подарила мне двух сыновей.

— Меня Уильям очень беспокоит. Мне кажется, он долго не проживет.

— Ничего, выкарабкается.

— Уж ты-то таким не был.

— О, когда мне что надо было, я орал как резаный. Как-то, качая меня на коленях, дед мне поведал, как его отец, мой прадед то есть, схватил пригоршню тростника, когда ему было всего несколько дней, и это стало символом всей его жизни. Где он видел землю, забирал ее. Мне кажется, в этом я похож на них. Другого такого сильного рода, наверное, и не найдешь.

— Надеюсь, сыновья пойдут в тебя. Генрих больше на тебя похож. Он уже выглядит крепче бедняжки Уильяма.

— Ничего, поправится. Может быть, станет ученым. У него образованные родители.

Посмеиваясь, он вспомнил о незаконном сыне Гикенаи и о своем обещании взять его во дворец. Но с этим можно подождать, успокоил он себя. Он еще слишком мал.

Во время одного из визитов Генриха в Бермондси туда приехал Жефруа и потребовал аудиенции.

Жефруа выглядел угрюмым.

— Как тебе Англия? — спросил Генрих.

— Да как мне земля, где целиком завишу от прихоти своего брата?

— Какой ты, однако, нетерпеливый! Я только-только получил корону, и еще не время раздавать владения и замки.

— Но некоторых ты уже облагодетельствовал, не так ли?

— Да, без поддержки которых не обойтись. Однако от тебя, брат, я ожидаю помощи бескорыстной.

— Не слишком ли много ты хочешь?

— Потерпи некоторое время. Ты получишь, и немало, только надо подождать.

— То, что ты мне обещаешь, я и так давно должен получить. Разве отец не завещал передать мне Анжу и Мэн после того, как ты получишь корону Англии?

— Все в свое время, — сказал Генрих, а про себя подумал: «Да сколько этот мальчишка продержит Анжу и Мэн? Отдать ему сейчас, значит, бросить их к ногам врагов».

— Какое время? Какое устроит тебя или меня? — настаивал Жефруа.

— Какое устроит короля, — ответил Генрих, и Жефруа с ворчанием вышел.

Через несколько дней Генриху сказали, что брат покинул Англию и вернулся в Анжу.

Этого следовало ожидать. Но Жефруа вернулся в Анжу, чтобы собрать войско. Он всем говорил, что право на его стороне. Отец завещал ему Анжу и Мэн, как только Генрих станет английским королем, а теперь он отказывается ему их отдавать. Остается одно — взять их у него силой. Поскольку Генрих был в далекой Англии, к Жефруа примкнуло немало охотников поживиться в раздорах двух братьев.

Тем временем в Англию приехала Матильда, с невероятным желанием увидеть сына с английской короной, которую ей так хотелось самой. Генрих обрадовался приезду матери. Его покоряла ее безраздельная преданность ему. Он высоко ценил ее советы и всегда прислушивался к ним. Генрих рассказал ей о размолвке с братом, объяснил, почему не решается отдать ему завещанные отцом земли. Матильда сразу все поняла. Правителем может быть только Генрих, старший сын. На него одного она возлагает надежды. Чем больше владений в руках английского короля, тем больше его власть, а это на благо дома Плантагенетов. Остальные братья должны служить Генриху и быть этим довольными.

— Братья с этим ни за что не согласятся, — вздохнул Генрих. — Уильям — во всяком случае. Как я могу его умилостивить? Ведь он снова потребует себе владений. А мы с Элинор обсуждаем план завоевания Ирландии и хотим там посадить королем Уильяма.

Матильда задумалась.

— Это будет неплохо, но должно пройти время. Сначала надо укрепиться здесь. Если ты пойдешь воевать в Ирландию, что станет с Анжу и Мэн? Жефруа сразу же поднимет мятеж и захватит эти владения. А может быть, и Нормандию. Нет! Сначала надо закрепиться в королевстве. Прежде чем завоевывать новые земли, надо быть уверенным, что не потеряешь старые. Тебе надо поехать и посмотреть, что там натворил Жефруа.

Генрих согласился с матерью и сразу же обсудил это предложение с Элинор, она нашла его правильным.

— Я буду по тебе сильно скучать, но надо срочно спасать Анжу и Мэн. — Тут Элинор побледнела. — Может быть, даже Аквитания в опасности. Нет, тебе надо отправляться. Ты можешь оставить меня здесь с Лестером и Ричардом де Луси. Нам троим можно доверить правление страной.

Нелегко приходилось деду и прадеду, подумал Генрих. Их жизнь проходила в разъездах между Англией и Нормандией, надо было удерживать одно и отстаивать другое. Он согласился с Элинор. Вскоре стало известно, что она снова забеременела. Брать ее с собой было нельзя. А управлять страной с помощью надежных советников она могла.

Итак, Генрих отправился за море защищать свои владения.

Дел у Элинор было предостаточно.

Она решила сделать королевский двор в Англии таким, каким он был у нее в Аквитании и в Париже. К ней уже начали приезжать трубадуры из Прованса. Они слагали ей песни о любви, а в некоторых балладах она сама изображалась героиней романтических приключений.

Куда бы Элинор ни выезжала, всюду всех восхищала своими нарядами; народ толпами собирался посмотреть на нее, выкрикивая приветствия. Она стала законодательницей моды. Женщины стали подражать ее манере носить полураспущенные косы под газовой косынкой, шили такие же платья с длинными свисающими рукавами, вызвавшие восхищение жительниц Лондона. Элинор полюбила главный город Англии, ей приятно было сознавать, что жители этого большого и богатого города ее подданные, что они с Генрихом правят землей, где стоит этот город. Ей нравилось бывать в Тауэре на восточной стороне города, проходить воротами Лудгейта, ходить в старый собор; любила плавать на ладье по Темзе в Вестминстер мимо Стрэнда с его дивными садами, спускающимися по берегу к самой воде.

Временами она вздыхала по теплому бризу Аквитании, и ей хотелось туда, только с Генрихом и своими трубадурами; но Элинор понимала, что, сделав Генриха королем, судьба повелевала им частые разлуки, как сейчас, когда он озабочен тем, чтобы пресечь честолюбивые замыслы своего братца, ее же долг следить за состоянием дел в Англии.

Будучи беременной, она не так сильно тосковала по мужу. Много времени отнимали дети. В такие периоды ей казалось, что все-таки ее главное назначение растить и воспитывать своих сыновей. Невольно и горько вспоминала дочерей Марию и Аликс, думая, не забыли ли они ее. Но особенно размышлять о прошлом некогда, со всех сторон подступали срочные дела. Близилось появление нового младенца, не давало покоя озорство маленького Генриха и ухудшающееся здоровье Уильяма. Он ее заботил больше всех. Его няньки качали головами, постоянно твердя, что мальчик становится все более вялым и день ото дня бледнее. Очень скоро ей стало ясно, что не успеет она получить одного, как потеряет другого.

Так и случилось.

Он умер у нее на руках. Элинор держала его ручонку в своей, а он смотрел на нее с немым вопросом: зачем его родила, если пребывание на земле столь кратко? Ему было всего три годика.

Элинор взяла сына на руки и прижала стынущее тельце к груди.

— Мир тебе, крошка. Много печалей, быть может, тебя миновало.

Так умер маленький Уильям, их первенец, с которым они связывали столько больших надежд.

На свет появилась девочка. Элинор решила, что матери Генриха, «императрице», будет приятно, если в честь ее новорожденную назовут Матильда.

Тем временем Генрих пытался урезонить своего разбушевавшегося брата, хоть его требования и были справедливы. Генрих рассудил так: большой мудростью отец не отличался, завещая Анжу брату, и если он отдаст земли в руки безответственного братца, то это небезопасно. Поэтому Генрих предложил брату за пользование этой землей откупные — несколько тысяч фунтов стерлингов в год.

Это устраивало обоих братьев. Жефруа удовлетворился, понимая, что брата ему не побороть, а Генрих, сохранив Анжу в своих руках, теперь был уверен в безопасности владения. А кроме того, обещание — это только обещание. Если Жефруа настолько глуп, что верит в получение такой большой суммы, значит, он вовсе ее не заслуживает. Но договоренность достигнута, а тут еще Жефруа неожиданно получил лестное предложение от Бретани. В этой французской провинции было неспокойно. Ее наводнили разбойники, и бретонцы очень нуждались в твердом правителе. У Жефруа, они знали, имеется глубоко почитаемый и могущественный брат, который в случае нужды может прийти ему на помощь, поэтому его сочли достойным кандидатом в правители. Генриху это как небесное благословение. У Жефруа есть теперь чем править. Он становится видным человеком.

Пока все устроилось.

Генрих решил, что Англию можно оставить на попечение Лестера и Ричарда де Луси с министрами, а Элинор, перенесшая смерть маленького Уильяма и новые роды, может спокойно какое-то время побыть в своей любимой Аквитании. Очередную зиму лучше ей провести там.

Элинор счастлива: она снова с мужем и в своей родной Аквитании.

Как ей хорошо дома! Элинор вернулась не только в Аквитанию, но как будто в свою молодость: вот они с сестрой Петронеллой снова гуляют в саду, играют на лютне и распевают песни о блаженстве любви.

Петронелла теперь при французском дворе. Элинор вспоминает бурное замужество Петронеллы, свою легкую ревность к Раулю, бросавшему когда-то на нее страстные взгляды. У сестры уже две дочери — Элинор и Изабель. Как это давно было, и как этот щеголь граф де Вермандуа мог казаться ей привлекательным! Теперь она всех мужчин сопоставляет с Генрихом, и никто из них не выдерживает сравнения. Это кажется странным, потому что красавцем мужа не назовешь, но он привлекает своей силой и неуемной жаждой жизни. В нем нет утонченности, какая ей раньше нравилась в мужчинах. Совсем не отличается галантностью, нетерпелив и не тратит много слов. Все в жизни ему интересно, и он жалеет время на отдых. Спит он мало, с рассветом уже на ногах, никогда не присядет и не терпит оставаться без дела. Когда его густые курчавые волосы опускаются на лоб квадратной челкой, то в момент ярости с раздувающимися ноздрями и пылающими глазами он напоминает льва. Генрих словно специально создан для верховой езды, в седле он выглядит как одно целое с конем. Никакого изящества в одежде, исключая официальные приемы, выезды, где ему нужно выглядеть по-королевски торжественно и внушительно, он не соблюдает. Руки у него крепкие и обветренные; перчаток он никогда не носит, даже в морозную погоду, это для дам, говорит он. Генрих любит охотиться и зверя бьет мастерски. Охота для него лучший отдых. Несмотря на такую живость, он почитает науки и никогда не оставляет занятий, рекомендованных ему дядей-учителем, сводным братом матери. Довольствуясь коротким сном, он каждую минуту бодрствования загружает свой мозг работой наравне с телом.

Как такого человека можно не любить, думала Элинор.

Мысли о муже ее не покидали. Что было бы, если бы она сразу вышла замуж за Генриха вместо Людовика? Элинор даже рассмеялась. Генрих тогда был еще ребенком. Никакой разницы в годах с ним она не ощущает. А он? Их страсть остается такой же сильной, как в начале; когда после разлуки, а это случается довольно часто, супруги соединяются, их слияние происходит, как в первые дни женитьбы.

Она, конечно, многое о нем узнала. Он быстро приходит в ярость и становится неистовым, пугая всех вокруг. Ноздри у него раздуваются, глаза горят огнем, ногами он все расшвыривает, а порой валится наземь и молотит кулаками. Страшны эти приступы гнева; когда они случаются, кажется, что в него вселился дьявол. Элинор и сама может показать характер, но крайность, до какой доходит в гневе Генрих, ее пугает. В первые годы после свадьбы с этой стороной характера мужа ей сталкиваться почти не приходилось. Любовь и завоевание английской короны тогда поглотили его целиком, на домашние сцены времени не оставалось. Но в минуты недовольства он злился ужасно, а если человек ему оказывался неприятен, то вообще переставал для него существовать.

Вот такого она любила, во всем понимала, и он ее полностью устраивал. Еще ей бы хотелось, чтобы он делил с ней компанию собиравшихся вокруг нее трубадуров. Мечтала, чтобы он спел сочиненную им самим и ей посвященную песню. Но у Генриха нет досуга. Так что, вздохнув, она продолжала заниматься своим двором без мужа.

Охотников ей петь было достаточно. Когда тонкие пальцы певцов, так не похожие на грубые, обветренные Генриха, касались струн лютни, а огненные глаза посылали ей пылкие взоры, Элинор снова чувствовала себя юной.

«Что я сделала, выйдя замуж за Генриха? — спрашивала себя Элинор. — Плодила детей — троих за три года. Хожу на сносях или рожаю. — Она рассмеялась. — Конечно, в том состоит долг королевы, но совсем не занятие для героини романтических баллад».

Смерть маленького Уильяма потрясла Генриха не столько как утрата ребенка, а как потеря старшего сына. Теперь у них был маленький Генрих (что еще надо?) и Матильда, но ему хотелось еще сыновей. Он постоянно вспоминал проклятие своего деда Генриха I, имевшего кучу внебрачных детей и только одного законного; после гибели этого сына, утонувшего в море, наследницей осталась дочь. И что получилось? Война.

— Нам нужно еще родить сыновей, — как-то сказал Генрих. — У нас есть мой маленький тезка, но посмотри, что стало с Уильямом. Нам нужны еще сыновья, и мы должны их завести, пока ты в состоянии вынашивать.

Ему двадцать с небольшим — вся жизнь впереди. А ей каково? Время, когда она уже не сможет рожать, не так далеко. Это было впервые, когда стала очевидной их разница в возрасте. Разговор задел ее, как слабое дуновение поднимающейся бури.

Итак, она должна продолжать вынашивать детей. Она могла бы стать любящей матерью, но в этой женщине говорила сильная личность, слишком самобытная, чтобы беспрекословно подчиняться другим, будь то муж или дети. Уступки возрасту, дети — это все потом. Сейчас Элинор в своем любимом розовом саду в окружении трубадуров, воспевающих даму своих снов, да еще такую прекрасную, как сама королева.

Один из певцов привлекал ее внимание больше всех. Это красивый молодой человек по имени Бернар. Он себя назвал Бернар де Вентадур, но за его спиной поговаривали, что права на эту фамилию у него нет, что родителями были кухарка и крепостной. Граф и графиня де Вентадур, как тогда порой поступали, взяли мальчика в замок и воспитали его. У него рано открылся музыкальный дар. Граф с графиней ценили людей со слухом, и мальчика допустили в круг придворных певцов. Скоро он проявил себя как незаурядный поэт; граф с графиней ему покровительствовали, он стал известен, и в замок стали приезжать специально послушать его баллады.

Темой песен была, разумеется, любовь, а каждый поэт, как тогда было принято, избирал из своего круга даму сердца, коей посвящал свои строфы. Графиня де Вентадур была, конечно, хороша собой, и кому, как не хозяйке замка, адресовать придворному поэту свою рифмованную страсть! Песни Бернара становились все смелее, он их распевал, сидя у ног своей госпожи, и бросал на нее пламенные взоры, которые день ото дня становились все горячее. Такова была традиция: у каждого трубадура должна быть своя дама сердца. Однако трубадуры, как правило, происходили из благородных семей, и, когда сын крепостного и стряпухи стал поднимать глаза на графиню и петь ей о своей страсти, это расценили как дерзость, выходящую за пределы допустимого. Во всяком случае, так показалось графу. Он сказал Бернару, что тому не место в шато де Вентадур.

Бернару ничего не оставалось, как собрать свои пожитки. Он особенно не огорчился, ибо слышал, что на родину приехала королева Элинор, а слава о нем, как о лучшем поэте страны, уже разошлась далеко. Он явился к ней и был немедленно принят, потому что она знала его стихи и даже положила некоторые на музыку.

— Добро пожаловать, — приветствовала его Элинор. — Хочу, чтобы вы спели для нас.

Выражать поэтический восторг Бернар умел как никто другой. У него не стало прекрасной графини, вместо нее появился светоч красоты. Элинор не могло не польстить читаемое в глазах поэта открытое восхищение ею, граничащее с обожанием. Это пролилось бальзамом на душу после обидных высказываний Генриха насчет вынашивания детей. Бернар теперь для всех Бернар де Вентадур, имя вполне достойное для придворного королевы Элинор. Он становится ее фаворитом и постоянно у ее ног. Стихи и песни льются из него как из рога изобилия, и все посвящены королеве любви. Элинор в восторге. У Бернара прекрасный голос. Ему принадлежат известнейшие во Франции стихи, а он принадлежит ей. Это опьяняло.

Однажды на ее музицирование пришел Генрих и уселся послушать. Его зоркий глаз сразу выделил распростертую у ног Элинор фигуру Бернара де Вентадура, на которого она бросает теплые взгляды. Генрих сощурил глаза. Конечно, он не увидел в этом свидетельства их физической близости. Элинор для этого слишком умна. Любой ее ребенок должен стать королем или королевой Англии, и она вполне осознает, что у такого ребенка может быть только один отец — он, король. И все-таки он ей явно нравился, этот малый с перстнями на нежных руках. Интересно, не Элинор ли их подарила?

Генрих смотрел, слушал и думал, что скоро ему надо будет привести во дворец своих побочных сыновей. С детьми Авис проблем не было, они родились до знакомства с Элинор. А маленький Жефруа, сын Гикенаи, потребует какого-то объяснения, поскольку он появился после их женитьбы. При всем пестром прошлом Элинор она остается верной женой, как это ни странно. Правда, она беспрестанно занимается детородством. Не успевает родить одного, как на подходе уже другой, и на внебрачные связи у нее просто не остается времени. Но по тому, как она ласково смотрит на поэта, певшего ей о возвышенной любви, он видит, что Элинор пребывает в романтичных грезах и теперь ей будет трудно воспринимать столь приземленную нужду такого, как он. Он-то не романтик, а реалист. Без женщины в постели он не может и перестраивать себя не будет. С этим ей надо как-то примириться, и она должна будет это понять, когда он приведет во дворец своего Жефруа для воспитания, какое полагается для внебрачных королевских детей. У деда Генриха I их было предостаточно. Вильгельм Завоеватель детей не плодил, ни об одном Генрих не слышал. Но Завоеватель был неповторим, никто тягаться с ним не может. Он жил только чтобы покорять и править. У мужчины много всяких дел, но одними делами его жизнь не ограничивается. Элинор должна будет это понять.

Генрих решил, что Вентадур в этом ему может помочь, когда придется ее знакомить с маленьким Жефруа. В середине песни Бернара он внезапно поднялся и оставил компанию слушателей. Элинор посмотрела ему с удивлением вслед, но не встала, пока поэт не закончил петь.

— Кажется, королю ваша песенка не понравилась, Бернар.

— А вам, миледи?

— Она превосходна. Если дама, о которой вы пели, так хороша и обаятельна, это просто богиня.

— Она Богиня и есть!

— Ваше восхваление как раз и не понравилось королю.

— Меня не беспокоит, что не нравится королю, когда это доставляет удовольствие королеве.

— Осторожнее, Бернар! Король очень крут.

Вентадур низко склонил голову. Сколько грации в его поклоне! Как он галантен! И как ей нравится его поэзия!

Когда Генрих оказался наедине с женой, он начал атаку:

— Этот кухаркин ублюдок пусть убирается отсюда!

— Бернар? Да он же один из лучших поэтов страны.

— Ублюдок потаскухи слишком о себе возомнил!

— Талант его делает равным высшей знати!

— Только не в моих глазах. Мне не нравится его наглость, с какой он ведет себя в твоем присутствии.

— Наглость! Он ничего подобного себе не позволяет. Он никого так не уважает, как королеву.

— Черт меня побери, но этот малый претендует стать твоим любовником.

— Только в мечтах.

— В мечтах! Нахальный пес. Передай ему, чтобы отправлялся к себе на кухню.

— Большой поэт к кухне отношения не имеет. Ты же образованный человек, Генрих. Талант сам по себе заслуживает уважения… а тут можно говорить о гении.

— Я говорю о наглости! — крикнул король. — Я ему глаза вырву.

— Вся Аквитания восстанет против тебя. Великий поэт… наш гость… только за его стихи…

— Он предлагает королеве… что он предлагает? Если слова этого мерзавца перевести в дела, он окажется в твоей постели!

— Но слова — это не дела, и уверяю тебя, я не забываю о своем долге.

Генрих схватил ее за плечи и бросил на кровать.

— Знай, если ты изменишь мне, я убью твоего любовника. Поняла?

— Правильно сделаешь. Винить тебя не стану.

— Значит, ты не стала бы винить Людовика, если бы он убил твоих любовников.

— Не говори мне про Людовика.

— Верно, я не Людовик.

— Да разве я полюбила бы тебя, будь ты как Людовик, разве стала бы рожать тебе детей!

— Людовику ты рожала.

— Я была молода. Оказалась в ловушке и не знала, как из нее выбраться.

— Мне не нравится твой флирт с этим поэтом.

— Неужели ты думаешь, что я променяю тебя на него!

Король схватил скамейку и швырнул ее в стену. Замок затих. Король в гневе. Он рассержен, его терзает ревность и подозрения, так что юному Бернару де Вентадуру посоветовали потихоньку скрыться и выждать, пока буря не уляжется.

Генрих разбушевался вовсю, виня жену в неверности. Наконец он бросился на кровать и затих. Потом с неожиданной страстью схватил ее и еще раз сказал, что зарубит всякого, кто посмеет к ней прикоснуться. Элинор приняла его объятия. А вскоре после этого происшествия обнаружила, что снова беременна.

Обстановка во французских владениях Генриха стала более спокойной, и он решил вернуться в Англию. Оставлять Элинор во Франции ему не хотелось. Он велел ей вместе с детьми отправляться в Англию, а он последует за ними спустя некоторое время. Новый ребенок должен появиться на свет уже там.

Элинор скучала по Аквитании и своим трубадурам. Хотя при ее английском дворе немало поэтов и музыкантов, сравнивать их с трубадурами Прованса никак нельзя. Она часто вспоминала Бернара де Вентадура, изгнанного из замка Вентадур из-за стихов, посвященных графине, а потом разгневавшего короля своей преданностью королеве. Бернар — это человек, которому нужна дама сердца, чтобы посвящать ей стихи. Конечно, у него уже есть другой замок и другая дама сердца. Она отбросила всякие романтические идеи и занялась подготовкой к новым родам. «Вот мой удел! — думала она. — Будет ли этому конец? Если родится еще один мальчик, на этом я закончу столь однообразную жизнь».

Ей грезился сын. Теперь она хотела только сына. Она любила всех своих детей, но маленький Генрих уж очень себялюбив и ведет себя совсем как отец. Он беспрестанно задирает Матильду, которая вовсе не походила на бабку, имя которой носила. Этот сын будет другим, обещала она сама себе. Он будет высоким и красивым, как Раймон Антиохийский, могущественным правителем и настоящим королем, как отец. Но как ему стать королем, когда у него есть старший брат? Она с нежностью думала о сыне, которого зачала в теплой Аквитании. Значит, и Аквитания должна быть его. Элинор погладила себя по животу и сказала:

— Я завещаю эту землю тебе, сынок.

Ребенок шевельнулся, Элинор счастливо засмеялась. Он понимает ее. Значит, это будет необыкновенный ребенок.

Элинор переехала в Оксфорд, решив, что этот ребенок должен появиться на свет именно там. Королевский дворец стоит сразу за стенами города у северных ворот среди зеленых лугов. Сразу за ним возвышался Оксфордский замок, откуда когда-то с риском для жизни сбежала мать Генриха. Здесь будет рожден ее любимый сынок. Она не собирается сама выкармливать ребенка и велела найти хорошую здоровую женщину с грудным младенцем, которая может стать кормилицей королевского инфанта. Подыскали беременную женщину, привезли во дворец и привели к королеве. Элинор лежала на кровати. Она попросила кормилицу сесть рядом, чтобы внимательно рассмотреть ее. Это чистая, полногрудая и миловидная женщина, явно сельского происхождения.

— Наверное, ты скоро сама родишь, — сказала Элинор.

— Да, миледи. Жду с часа на час.

— Не боишься?

— Совсем нет, миледи. Это совсем просто.

Она уже рожала и славилась хорошим и обильным молоком, которого хватит на двоих, поэтому ее и выбрали. Инфанта она должна кормить первым, и если молоко останется, тогда только своего. Она это знала и была рада услужить. Жить в королевском дворце и кормить инфанта — это большая честь. А потом все знают, что, кроме всего прочего, кормилице хорошо платят.

— Как тебя звать? — спросила королева.

— Годиерна, ваше величество.

— Смотри, следи за собой, чтобы молоко было хорошим, моему ребенку нужно все только самое лучшее.

— Я это хорошо знаю, миледи.

На следующий день у кормилицы начались роды, и она произвела на свет сына. Элинор сама сходила к ней и полюбовалась на ребенка. Назвали его Александр. Через несколько дней родила сына и королева. Назвали его Ричард. Ручки и ножки его были прямыми и длинными, он с самого первого дня выглядел красавцем. Элинор сразу его горячо полюбила.

Годиерна оказалась превосходной кормилицей и была права, когда говорила, что молока у нее будет предостаточно для двоих мальчиков. Шли месяц за месяцем, они вырастали в отличных мальчуганов.

Когда Генрих вернулся из Франции, он поспешил в Оксфорд взглянуть на сына. Ричард его просто восхитил, другого, по мнению Элинор, и быть не могло. Но она увидела, что он чем-то озабочен.

Так оно и было. Генрих виделся с Гикенаей, и та напомнила ему обещание взять сына во дворец. Откладывать с этим уже было нельзя. Маленького Жефруа следовало поселить в королевской детской. Это надо было делать сейчас, пока там была хорошая кормилица со своим сыном Александром.

В спальне Генрих сказал Элинор:

— В нашей детской будет пополнение.

Сначала она не поняла.

— Пополнение? У нас два сына и дочь. Не хватит ли? Ты хочешь, чтобы я все время ходила с животом?

— Нет-нет. Я не думаю еще об одном нашем ребенке, хотя они еще будут. Речь идет о близком мне мальчике.

— О близком тебе?

Элинор села. Она резким движением откинула назад длинные волосы, щеки ей залила краска.

— Да, очень мне близком.

— Кто это? — требовательно спросила Элинор.

— Это что, допрос? Я сказал, и этого достаточно.

— Нет, дорогой. Прошу ответить.

— Не забывайте, мадам, вы разговариваете с королем.

Элинор вскочила с кровати, глаза в глаза, руки скрещены на груди.

— Ты хочешь сказать, что в мою детскую ты собираешься привести своего незаконного сына?!

— Я хочу сказать, мадам, что я приведу своего незаконного сына в мою детскую.

— Нет, ты не приведешь.

— Через несколько дней мальчик будет там.

— Я его там не оставлю.

— Он там будет воспитываться со своими сводными братьями. Я скажу этой славной Годиерне, что ему полагается все то, что имеют остальные дети.

— Сколько ему?

— Три, около того.

— Чуть младше Уильяма. Та-ак… — Элинор смотрела на Генриха, не веря глазам. — Ах ты… развратник!

Он рассмеялся:

— Что я слышу! Это говорит женщина, спавшая с собственным дядей.

Элинор замахнулась, но он перехватил руку и отбросил ее.

— Запомни, — сказал король. — Хозяин здесь я, а ты такая же подданная, как все.

— Я… подданная? Да ты всего лишь норманнский герцог. Я же тебе Аквитанию дала!

— Это было. Теперь я король Англии.

— А я — королева.

— Моей милостью. Запомни. Я сейчас же могу заточить тебя в башне какого-нибудь замка.

— Что?.. Да как ты смеешь!

— Король Англии смеет все.

— Значит, ты изменял мне… даже когда мы… с первых дней!

— Я же был долго один. Неужели ты думаешь, что я месяцами могу обходиться без женщин? Это была женщина легкого поведения. Только и всего.

— И в моей детской должен воспитываться ублюдок женщины легкого поведения вместе с моими детьми!

— Он королевских кровей.

— И ты думаешь, я это позволю?

— Да, мадам, я так думаю. И если только ты посмеешь что-нибудь ему сделать во вред, я тебе устрою такое, что ты пожалеешь, что родилась на этот свет, клянусь тебе!

— Неужели ты думаешь, что я способна мстить детям?

— Нет, я так не думаю. У тебя хватит ума понять это.

— Генрих, я сама правительница. Я никому не позволю так обращаться со мной.

— Я обращаюсь со всеми так, как сочту нужным.

— Я столько сделала для тебя…

— И я для тебя. Женился на тебе… на разведенной, на двенадцать лет старше.

— Я возненавижу тебя за это.

— Пожалуйста. Мы зачнем новых сыновей в ненависти. Давай сейчас же приступим к этому.

Элинор попыталась вырваться, но этот разговор возбудил его, и он уже не выпустил ее. Трудный шаг, так его пугавший, был пройден. Она знает, что у него есть ребенок от другой, что он поселится в ее детской, что она примет этого мальчика, как принимает сейчас его самого. Устоять против него она не может.

Ей придется расстаться со своими романтическими грезами и забыть о песнях своих трубадуров. В жизни все происходит по-другому. Такие мужчины, как он, когда находятся без жен, должны иметь других женщин. Он считает ее достаточно опытной, чтобы понять это. В будущем им придется надолго расставаться, а других женщин… их легионы. Ей надо привыкнуть к этому, и если появятся еще один или два внебрачных ребенка, которых он пожелает привести во дворец, они будут приведены.

Элинор приняла это. Она реалистка и не стала противиться тому, что было неизбежно. Но отношение ее к Генриху с того дня переменилось. Она больше не старалась ему угождать; теперь на первом месте было то, что хотелось и было удобно ей самой.

В детской появился маленький Жефруа, обаятельный карапуз. Король особо приглядывал за ним, заботясь, чтобы тот не чувствовал себя среди сводных братьев обделенным. Королева этого мальчика не замечала, а к Ричарду она испытывала совершенно необъяснимую нежность, о существовании которой в себе она даже не подозревала.

С переменой в отношениях они стали видеть друг у друга недостатки, каких раньше вовсе не замечали. Генрих стал часто казаться Элинор грубым, немыслимо одетым, его обветренные руки стали ей неприятны. Хотя он тверд в своих решениях, ей теперь казалось, что ведет он себя не по-королевски. Хотя тут она была не совсем права. Он добился того, что его воля исполняется немедленно и беспрекословно. Ей не нравились чисто внешние проявления, его поведение на людях, простота в одежде и то, что он не садился за стол, а часто ел стоя, как будто на это у него совсем нет времени. Она вспоминала изысканные обеды в замке отца и при дворе Людовика, поэтому вид стоящего за едой короля ее безмерно возмущал. У него участились приступы ярости. Теперь в ее присутствии он даже не пытался себя сдерживать. Она могла наблюдать, как он катается по полу и от злости грызет тростник. Временами ей казалось, что он сходит с ума: глаза принимали дикое выражение, ноздри раздуты, и он действительно напоминал свирепого льва, с которым его часто сравнивали. Из-за этой ярости его все боялись. И в то же время Элинор должна признать, что люди относились к нему с большим уважением. Все у Генриха подчинено одной цели: сделать Англию великой и не выпустить из рук ни единого клочка земли. Он желал быть для народа тем, кем был его великий прадед, могущественный Завоеватель. Хотя похожи они не были. Великий Вильгельм был сосредоточен на одних завоеваниях. Он был женат и, несмотря на длительные разлуки, оставался практически безупречно верным супругом. Вильгельм был чувственно холодным, а Генрих — нет. Элинор думала об этом и грустила, ей жалко ушедшего чувства, потому что Генрих по-прежнему ей необходим. Она не жалела об этом своем замужестве. Ругала себя за то, что наивно идеализировала отношения с мужем. Была сверх меры романтичной, а Генрих — страстный земной мужчина. Они одинаково хотели властвовать и повелевать, поэтому ее гордость страдает, оттого что вынуждена мириться с его неверностью. Ее особенно мучило воспоминание о том, как она преданно мечтала о нем, когда он развлекался со шлюхами, а с одной спутался настолько, что привел в королевскую детскую ее ребенка. «Сколько же он наделал таких детей по всей стране?» — думала она с досадой.

Желая усмирить Элинор, Генрих уделял этому ребенку особое внимание, и Элинор его невзлюбила. Генрих настоял, чтобы между детьми никакого различия не делалось. Но когда они вырастут, все будет иначе, размышляла Элинор. Тогда молодому господину Жефруа придется усвоить свое отличие от законных детей короля. Элинор понимала, что Генрих нахваливает своего сына ей назло, и поэтому старалась делать вид, что это ее совсем не задевает.

Малютка Ричард — ее главная радость и утешение. Он обещает быть очень красивым и уже проявляет характер, своим криком быстро добивается желаемого, чем приводит всех нянек в восхищение. Генрих же его не замечал. Порой Элинор казалось, что крошка Ричард понимает это, потому что стоило отцу к нему приблизиться, как он начинал сердито визжать.

Перемену в отношениях Генрих тоже заметил. Элинор — слишком сварливая, решил он; всем королям нужна кроткая жена, готовая беспрекословно повиноваться. Вот Стефану с его Матильдой повезло; она была умной женщиной, очень много сделала для укрепления положения мужа и вместе с тем никогда его не бранила и всегда старалась угодить. «Когда бы женился на такой, как моя мать, то запел бы по-другому», — ухмыльнулся Генрих, вспомнив яростные стычки отца и матери. Стоило им сойтись вместе, у них немедленно начиналась перепалка, они кричали друг на друга и оскорбляли последними словами. Сколько ненависти у них было друг к другу! Мать была на десять лет старше отца. А он — на двенадцать лет моложе Элинор. Это что — семейный обычай: молодые мужья, старые жены и бурное супружество?

Свой брак и брак своих родителей он, конечно, сравнивать не мог. Отец с матерью презирали и ненавидели друг друга с самого начала. Как у них могли родиться три сына, просто трудно представить. Но они исполнили свой долг, и вот он, слава Богу, старший сын.

А как у него теперь с Элинор? Он не жалеет о своей женитьбе на ней. Она принесла ему Аквитанию, и королева она, какой можно гордиться. Другой такой элегантной женщины он не знает. Она умеет подобрать себе великолепные наряды и носит их с изяществом и достоинством. Где бы она ни появлялась, на нее обращают внимание; одним словом — королева, какой королева и должна быть. Англичане относятся к ней с подозрением, как они относятся ко всем иностранцам, но любят смотреть на нее, и она того стоит.

При этом она гордая женщина. Робкий мужчина неминуемо окажется у нее под каблуком. Генрих вспомнил Людовика Французского. Все годы их супружества Элинор ни во что его не ставила. Он с улыбкой представлял себе, как она приехала в Антиохию и увидела там своего красавца дядю. Очень быстро она уже оказалась у него в постели, а потом еще, кажется, и в постели у неверного! У него есть что ей сказать, если она еще раз учинит ему допрос. Теперь их жизнь с Элинор превращается в сражение. Это его возбуждало, он готов сразиться и вовсе не против такой жены. Тем более она дала ему Аквитанию. Разве можно жалеть о женитьбе на Аквитании? Элинор во всех отношениях настоящая королева, при том условии, что у нее есть муж, способный ее усмирить. После того как она усвоила, что воля короля — это закон, он вполне доволен своей супружеской жизнью. Дети у них еще будут. Она доказала, что может рожать сыновей, а он не будет возражать и против еще одной дочери или двух. Это отличные фигуры в политической игре. Удачное замужество дочери — это лучший способ заключения прочных союзов. Но она должна понять, что он — король и заставит повиноваться себе. Она его королева и заслуживает уважения, но все это ей дано его милостью, и она должна быть ему благодарна.

Однако требовать этого от нее — значит хотеть того, чего еще никому получить не удавалось, а это и делает их отношения такими возбуждающими. Рождение детей оказало на Элинор свое влияние. Боясь испортить свои восхитительные высокие и твердые груди, она не кормила детей сама, но многочисленные за короткий срок беременности несколько испортили ее фигуру. Она родила ему четверых, да еще двух дочерей Людовику. Женщина, которая произвела на свет шестерых детей, едва ли может остаться наядой, какой она была в юности. Такого физического влечения к ней, как раньше, у него уже нет. Неодолимое желание обладать ею, какое испытывал в начале их супружества, уступило место страсти, корни которой лежат в стремлении подчинить ее себе.

Но в глубине души Генриху хотелось отношений совсем другого сорта. Идеально, когда женщина его обожает, послушна, верна во всех отношениях и полностью подчиняет свое Я служению ему. А такие женщины есть. У покойного Стефана, например, была такая. С такой женщиной Генрих был бы добрым и нежным. Такой он не изменил бы. А Стефан разве не изменял? Всем известно, что изменял, но ее чувства к нему никогда не менялись, и она поступала очень умно, продолжая верно служить своему мужу. Правда, таких женщин, как Матильда Болонская, на свете не много, и Элинор в их число не входит.

Генрих доволен: Элинор поняла, что сохранять ей верность он не намерен и, как король, будет жить и развлекаться где и как ему вздумается, а все его подданные, будь то королева или последний слуга, должны знать эту королевскую волю, и никто никаких вопросов задавать ему не смеет.

Генрих нигде не оставался подолгу. Если он на Юге, то его интересовало, что делается на Севере. Он постоянно ездил по стране, не говоря, куда конкретно направляется. Это означало, что все и всюду должны быть готовы встречать его в любой момент с отчетом, и горе тому, кто не исполняет его приказов. Простые люди горячо это приветствовали, они видели, как это сразу повлияло на восстановление законности и порядка. Ни один разбойник-барон не смел теперь совершить набег или нападение. Стоило узнать об этом королю, и виновный сразу же подвергался наказанию. Англия ожила. У нее снова сильный король.

Элинор — это была приятная новость для Генриха — снова беременна. Она же плакала с досады:

— Во что я превратилась? В животное, с единственным предназначением плодить потомство?

— Это предназначение женщины, — ухмылялся Генрих.

— Тогда вот что тебе скажу. После этого я ухожу на долгий отдых.

— Три сына было бы неплохим счетом, — соглашался он.

Он стал ей ненавистен. Моложе ее, полон сил и энергии, снова собирается в поездку высматривать хорошеньких девушек, почитающих за честь быть совращенными королем и уже знающих, что родят они от него ребенка и он будет воспитан в королевском дворце. Ведь он привел от потаскухи в детскую этого Жефруа. Элинор ненавидит его за то, что он молод и волен поступать, как ему заблагорассудится.

И вот Генрих, поднявшись ранним утром, объявляет, что отправляется в очередную поездку по стране. Какая сразу поднялась суматоха! Слуги вскакивали с постелей, невыспавшиеся грумы торопились к своим лошадям. Уловив настроение людей, кони начинали резвиться; повара, официанты и вся челядь, сопровождающая короля, торопливо собирали нужные в поездке вещи и припасы. Король собрался, а он не любил промедлений.

Элинор наблюдала за происходящим из окна. Все его боятся, но никто не желает остаться дома. Гнев короля заставляет трепетать, а грубый одобрительный возглас вызывает восторг. С неохотой Элинор признает, что он настоящий король. Вот он громогласно дает распоряжения, и все мечутся как безумные. Тащат его кровать. Кто-то ляжет с ним следующей, думает она со злостью. Ему больше удовольствия доставляет постель, а не застолье. Так что званых обедов в пути не будет, вздыхает Элинор.

Генрих поднял голову и увидел ее в окне. Он шутливо ей поклонился. Его отъезд больше королеву не печалит, как в былые дни. Иначе она была бы рядом, просила бы возвращаться поскорее, думать о ней, как она будет думать о нем. Теперь все не так. Теперь она узнала, что он развратник и изменник. Не мог сохранить верность, даже когда они были на вершине любовной страсти. Пусть отправляется к своим шлюхам. Она рада побыть без него. А еще посмел выгнать Бернара де Вентадура. Почему? В самом деле приревновал или только притворился, что ревнует? Многое Элинор в нем не понимала. Наверное, поэтому она не перестает о нем думать.

И вот Элинор Аквитанская, изящная леди, изысканного вкуса и редкой культуры, покровительница искусств, стала простой женщиной, ожидающей королевской милости в постели, даруемой, как она начинает думать, исключительно ради потомства. Это и есть романтика любви, о которой пели ее трубадуры?

Свое утешение она находила только в общении со своими детьми, особенно с Ричардом. Он рос дивным ребенком, а скоро у нее будет еще один. Года не прошло, как она родила Ричарда, и снова отяжелела! Королева взяла Ричарда на руки и прижалась лицом к его мягкой крошечной головке.

— Король уехал, Ричард, — тихо сказала она.

Кроха радостно загугукал, словно все понял. Элинор рассмеялась и прижала его к груди. С этим прелестным ребенком она забывает о разочарованиях с мужем.

ПРЕКРАСНАЯ РОЗАМУНД

Генрих направился в Шропшир. Вступив на престол, он приказал разрушить все замки, возведенные как укрепленные гнезда баронов-грабителей. Это породило ненависть к нему тех, кто такие замки возводил, и Генрих понимал, что без постоянного контроля за этими землями разрушенные замки будут восстанавливаться. Ему донесли, что именно это происходит в Шропшире, причем такое сообщение поступило от сэра Уолтера Клиффорда, у которого к тому же завелась тяжба с сыном вождя одного из уэльских племен. Поэтому Генрих и держал путь к замку сэра Уолтера, чтобы заодно разрешить возникший спор.

Сэр Уолтер вышел встретить короля во дворе своего замка, подал ему кубок гостеприимства, из которого сначала отпил сам, чтобы показать, что вино не отравлено, и собственноручно придержал стремя, когда король слезал с коня. Потом он проводил короля в залу, где собралась вся семья.

Вся семья в сборе: леди Клиффорд и шесть ее дочерей. Некоторые уже замужем, их мужья стоят возле. Внимание короля привлекла самая младшая, совсем еще юная, красивее которой он, кажется, еще никогда не встречал. Генрих задержался около нее и сказал:

— У вас очаровательная дочь, сэр Уолтер.

— Ваш комплимент она запомнит на всю жизнь, милорд.

— И я не скоро забуду такую красавицу. Как тебя звать, девица?

— Розамунд, сир.

— Розамунд? — удивился король. — Это значит Роза Мира, да?

Он прошел в отведенные ему покои.

Все повара замка, сбиваясь с ног, готовили блюда, достойные короля; непритязательные вкусы короля в еде были хорошо известны, но каждый хозяин дома старался угостить его как можно изысканнее. Король того ожидал, хотя сам никогда пиршеством не увлекался. Восхитительный стол накрыт в главной зале. Генрих вышел, уселся во главе стола и велел, чтобы дочь сэра Уолтера села рядом, затем он принялся за еду в некоторой задумчивости. Сейчас белокурая девица показалась ему пленительно красивой, и он поймал себя на том, что сравнивает ее с брюнеткой Элинор. Девушка походила на свежераспустившийся цветок. Она готова во всем королю угодить, немного напугана его вниманием и тем ему еще больше нравилась.

— Слушай, я еще не встречал такой приятной девицы, — сказал ей Генрих ласково. Потом взял ее нежную белую ручку, подержал ее в своей, приложил к ней свою грубую ладонь и рассмеялся. — Эта рука, детка, держит все нити управления страной. Это сильная рука, Роза Мира, хотя не такая красивая, как у тебя.

— И хорошо, что она такая, сир. Ваша рука и должна быть такой.

— Верно сказано! Правильно думаешь о своем короле. Ведь какой он ни есть… он все равно король. Ты это хотела сказать, розочка моя?

— Да, сир. Так и должно быть, разве нет?

— Ваша дочь порадовала меня, сэр Томас. Она — редкой красоты и изящества.

Генрих весь вечер не отпускал от себя девушку, а когда расставались на ночь, спросил:

— У тебя уже есть любовник, милая?

Она очаровательно вспыхнула и ответила «нет».

— Тогда сегодня он у тебя будет, и это будет король.

Генрих в замке задержался. Розамунд ему совершенно вскружила голову. Отец с готовностью уступил ее королю, а сама Розамунд, хотя и была девственница, тоже не протестовала; она считала себя обязанной угодить королю и только радовалась, что смогла доставить ему удовольствие.

Мать же пригорюнилась. Она мечтала, что дочка выйдет замуж, обзаведется собственной семьей, как ее старшие сестры. Сэр Уолтер утешал ее как мог:

— Ничего, Розамунд немало получит сама и принесет пользу нашему дому. Если у нее будет ребенок, король позаботится о нем. Не уступи ему, он может разозлиться. Говорят, король в гневе страшно лют.

— Надо было спрятать дочерей.

— Будет тебе. Ничего хорошего из того не вышло бы.

Розамунд сразу влюбилась в короля. Величие власти покорило ее совершенно. Девочка смущалась своей женской неопытности, боялась, что чем-то может не угодить королю. Генрих ее успокаивал, объясняя, что невинность и есть ее главное очарование.

Оторваться от Розамунд оказалось для него не просто, и, собираясь уезжать, он говорил ей:

— Мне никогда не забыть это время в вашем замке.

— Я тоже запомню это навсегда, — отвечала Розамунд.

— Но ты не печалься.

— Не печалиться я не смогу, если вы уедете.

Какая прелесть! Как не похожа на Элинор. Может, этим она и обвораживает? Розамунд — сплошная нежность и признание его полного превосходства. Она не столь знающа, как Элинор, но достаточно образованна. Короля просто обожает, а для человека, окруженного расчетливым угодничеством, видеть ее полное бескорыстие было наслаждением.

— Мне нужно ехать, сладкая моя Розочка. Дорого бы дал, чтобы остаться и побыть с тобой еще.

Уэльсцы взбунтовались. Генрих приказал собрать всех лучников Шропшира и двинул их со своим войском против Овэйна Гвиннедда. Произошло ожесточенное сражение, обе стороны понесли тяжелые потери.

Генриху рассказывали, что дед его, Генрих I, часто ходил на Уэльс и там встретил принцессу Несту, которую любил больше всех своих многочисленных женщин. Он часто ездил к ней, а королева ничего не знала о его страстном увлечении. Один из сыновей Несты, также названный Генрихом, теперь воевал на стороне англичан. Во время сражения этот Генрих, сын Несты, был убит, а Генрих-король был на волоске от гибели. И если бы не храбрый английский воин, ставший на пути врага и сразивший его своим мечом, короля тоже ждала верная гибель.

Уэльсцы бились ожесточенно, но король сломил их сопротивление. Он загнал уэльсцев обратно в леса и укрепил пограничные крепости. Однако не одни уэльсцы докучали королю. Ему надо спешно возвращаться в Лондон, иначе как ему знать, все ли спокойно на других границах. Так шло со времен Вильгельма Завоевателя.

Но сначала ему хотелось вновь увидеть и еще немного побыть с Розамунд. Лишь в жарких схватках с врагами он не думал о ней. Другие женщины перестали для него существовать, его неудержимо влекло к этой чудной девочке.

Приезд короля стал еще одним праздником для всего замка. А сам король был глубоко тронут тем, как побледнела Розамунд, когда он рассказывал о пережитом на войне, о том, как его храбрые солдаты спасли ему жизнь и дали возможность самому все это ей рассказать. Той ночью, лежа с ним рядом, Розамунд сказала, что у нее будет ребенок.

— Розамунд! — воскликнул король взволнованно. — Я люблю тебя всем сердцем. Я знал много женщин, но никого не любил, точнее, только раз любил так, как теперь люблю тебя. Не думай, что я говорю просто так и что ты больше меня не увидишь. Я приеду к тебе… еще и еще.

Трепещущая от счастья, она нравилась ему все более. Удивительно, ничего не хотела ни для себя, ни для ребенка, ничего от него не ждет, как все другие, ни о чем не просит. Ему вспомнились нахальные выклянчивания Гикенаи и дерзкие требования Элинор. Эта — воистину Роза Мира.

— Я найду для тебя дом и буду часто приходить. Я стану тебе мужем во всех отношениях, кроме названия, и ты вырастишь нашего ребенка. Ты будешь довольна?

— Если мне будет дано видеть вас время от времени, я буду жить ради этих встреч и молить Бога об этом.

— Я буду приходить при всякой возможности, а их у меня будет предостаточно, можешь быть уверена. Я полюбил тебя, Розамунд, и ты станешь моей верной женой. Не будь я уже женат, женился бы на тебе, твой ребенок стал бы моим законным сыном… или законной дочерью. Но у меня есть жена, ревнивая и могущественная. Если она узнает о твоем существовании, то может причинить тебе зло. Но ты не бойся, я тебя в обиду не дам. Найду тайное жилище, и только мы с тобой будем знать это райское местечко, где обитает моя настоящая жена.

Когда расставался с ней в первый раз, он никак не ожидал, что этому будет продолжение. Ему не привыкать давать обещания, которые он тут же забывал. Но с Розамунд все происходило иначе. Генрих не мог ее забыть. Влюбился в Розамунд, как влюбился ранее в Элинор, и даже сильнее, потому что у Розамунд нет богатого приданого, а Элинор всегда сопровождала тень золотой Аквитании. Он решил подыскать для Розамунд дом в Оксфорде, где он часто бывал, или поблизости от него, но в итоге выбрал Вудсток.

В заморских владениях Генриха никогда спокойно не бывает. Когда они с Элинор в Англии, то в Нормандии, Анжу, Мэн или даже Аквитании всегда что-то происходит. Подданным неведомы заботы правителя, им безразлично, какое из владений он ценит больше. Для Генриха все его звания — это еще и ответственность. Он прежде всего король Англии. Это его главный титул. Но он также герцог Норманнский, герцог Аквитанский, граф Анжу и Мэн. В каждом случае — он правитель и судья. Впрочем, у его предшественников на троне были те же заботы.

Чтобы облегчить себе нелегкую задачу управления разбросанными по белу свету владениями, Генрих обдумывал различные варианты политических союзов и пришел к выходу, что ему нужен сильный и надежный союзник. Таким мог бы стать лишь один монарх в Европе — французский король Людовик. Но как он отнесется к человеку, отнявшему у него когда-то жену? Людовик уже давно женат на другой. Может быть, у него больше нет неприязни к бывшему сопернику? Как бы там ни было, Людовик — король. Личные обиды не должны заслонять дела государственные.

У Людовика две дочери. Хотя нет, эти дочери, Мария и Аликс, от Элинор, значит, на них рассчитывать не приходится. Но у него уже есть дочь от второго брака. Не обручить ли своего сына Генриха с этой девочкой? Помолвка ничему не помешает. Если потом, когда дети подрастут, он решит, что этот брак ему ни к чему, отменить помолвку большого труда не составит. Но в данный момент, когда дети еще в колыбели или едва вышли из нее, такой союз будет полезен обоим монархам. Но согласится ли с этим Людовик? Генрих в душе его презирал: слабый человек! Элинор много рассказывала о нем, и если тот действительно так противился их разрыву, как она передавала, а потом все-таки отпустил ее, то он к тому же дурак. И все же, если ему толково все изложить, он должен с Генрихом согласиться.

Самому ехать к Людовику с таким предложением не стоит, продолжал рассуждать Генрих. Человеку, который отнял у него жену, лучше в Париже не показываться. Надо направить к Людовику своего посла. Такой человек у Генриха есть. Это его канцлер Томас Беккет. Генрих высоко чтит своего канцлера, как не уважает больше никого во всем королевстве. Он доверяет Лестеру и Ричарду де Луси, а Беккетом он восхищается и попросту его любит. Генрих даже считает Томаса гением. Для такого деликатного поручения лучше человека не найти. Он пошлет Беккета во Францию, а сам тайно посетит Вудсток, где в королевском лесу строится домик, маленький рай, куда он поселит свою Розамунд и где она родит ему ребенка.

Приняв решение, Генрих времени даром не терял. Как только эта мысль у него созрела, он тут же послал за Томасом.

ВЗЛЕТ БЕККЕТА

Талант Томаса Беккета находил признание не только у короля. Этого удивительно одаренного человека заметил и по достоинству оценил архиепископ Теобальд.

Происхождение Томаса было необычным. Отец его, по имени Джильберт, вышел из семьи купца в городе Руане. Этот купец увидел в Англии после норманнского завоевания большие возможности для торговли и, подобно многим искателям счастья, переселился туда. Детство Джильберта проходило в деревне Тиерсвиль. Одним из его друзей по детским играм был Теобальд, мечтавший посвятить свою жизнь служению церкви. Так у мальчика и получилось. Его жизненный путь, начавшись в монастыре, постепенно привел его на престол архиепископа Кентерберийского, а привязанность к другу детства у него сохранилась.

Дело купца процветало, он вошел в число самых почетных горожан Лондона. Дом Джильберта был открыт для дворянства, и многие рыцари охотно останавливались на ночлег у гостеприимного купца. Он не преследовал цели превратить свой дом в обыкновенную гостиницу, нет, почетные гости были именно почетными гостями; все дело в том, что, открыв свой дом для богатых и знатных особ, купец обрел влиятельных друзей и полезные для своего дела связи, что сыграло свою роль в судьбе двух дочерей и сына.

Сам Джильберт по характеру был человеком романтичным. Еще в молодые годы, когда был холостым, он, подобно очень многим в те времена, решил совершить паломничество в Святую землю. Отправился он в этот долгий и опасный путь с одним слугой, верно ему служившим, по имени Ричард. После многих злоключений они добрались до цели, помолились у гробницы Христа и, почувствовав себя освобожденными от грехов, отправились обратно.

Дорога домой оказалась полной еще более опасных приключений. Не успели они отъехать далеко, их караван перехватили сарацины, и Джильберт с Ричардом попали в плен. К своему несчастью, они оказались в руках жестокого эмира Амурата, имевшего обыкновение обращать пленных христиан в рабство. Когда новые пленники предстали пред злобным неверным, благородство и гордая осанка англичанина произвели на него впечатление. Первым желанием эмира было сломить гордеца. Джильберта бросили в подвал и заковали в цепи. Но пленный христианин и там держался с достоинством. Тюремщики стали относиться к нему с уважением, он, быстро научившись понимать их язык, даже сдружился с ними.

Однажды, придумывая себе развлечение, эмир вспомнил о рабе-христианине. Ему подумалось, так ли он хорош и горд, каким держался в первые дни плена. Велел привести раба и снова поразился его выдержке. Хотя и жесток был Амурат, он любил красивое во всех проявлениях, и ему стало жаль губить обаяние этого человека. Но каково было изумление эмира, когда Джильберт заговорил с ним на его собственном языке. При этом поспешил объяснить, что тюремщики вели себя с ним как и полагается, просто он чуток к чужой речи и быстро ее усваивает, ничего другого, мол, тут не кроется.

Это сломило холодность сурового эмира. Обладая некоторой ученостью, он не мог не оценить эту способность пленника. Амурат стал его расспрашивать о жизни в Англии, о христианской вере. Толковые ответы Джильберта так его заинтересовали, что на следующий день он снова велел привести к нему раба и завел долгую беседу о нравах и обычаях западного мира. Так Джильберт стал регулярно покидать свое узилище для бесед, которые вошли у эмира в привычку. Вид пленника никак не вязался с дворцовой роскошью и содержанием утонченных бесед. Эмир решил, что место для Джильберта не в подвале, а в дворцовых покоях. Он велел отмыть Джильберта и переодеть в новое платье.

Для Джильберта началась жизнь благородного сарацина. Но он продолжал чувствовать себя пленником и не переставал думать о побеге. Пользуясь своим новым положением, он тайно встречался со своими земляками, оказавшимися в доме эмира в качестве рабов и прислуги. Одних там держали в цепях, другие ходили с колодкой на шее, но все мечтали вырваться из плена. Джильберт никого не оставлял без внимания, поддерживая и помогая, чем мог. Он неустанно думал о способе освобождения для всех. Его привилегированное положение в доме очень помогало. Зная расположение всех помещений дворца, ему было нетрудно наметить безопасные пути для бегства. Помогло ему и то, что эмир стал брать Джильберта с собой в загородные прогулки, и он хорошо изучил окрестности дворца.

Собратья Джильберта по несчастью глубоко почитали его за доброту и порядочность и верили ему безгранично. Покаянием у Гроба Господня он очистился от грехов, и, как человек религиозный, он не мог взять на душу новый грех небрежения к своим братьям по вере, даже захоти он поступить так умышленно. Помыслы же у Джильберта были обратные. Он часто молился вместе с ними, и самой горячей и общей мольбой несчастных пленников была молитва о святом наставлении на путь спасения из рабства.

Время шло, а интерес эмира к пленнику не убывал. День ото дня Джильберт изъяснялся все более бегло, а беседы с эмиром становились все более глубокими, и однажды в награду за такое развлечение эмир позвал Джильберта к столу на обед. Обед этот определил всю дальнейшую судьбу Джильберта, потому что за столом оказалась вся семья эмира и в том числе его младшая дочь.

Черноокая красавица внимательно рассматривала чужеземца поверх чадры. Он не был похож ни на одного знакомого ей человека. Ей нравилась его светлая кожа и гордая осанка норманна, она вслушивалась в его голос, тоже ни на чей не похожий. Таких людей она никогда не встречала. Своего интереса к пленнику она не показала, понимая, что отцу это не понравится и может обернуться бедой для обоих. Когда обед закончился, отец с христианином удалился к себе для обычных бесед, девушка ушла на женскую половину, но с той минуты красавец христианин не выходил у нее из головы. Она влюбилась в чужестранца-христианина, без него уже не мыслила себе жизни. Но что ей было делать? Открыться отцу она не могла. Как все девушки своего племени, она вела жизнь взаперти под строгим надзором. Скоро ей выберут мужа и без ее согласия выдадут за него, ее не спросив. Девушка решила разузнать, какая это христианская вера, что побуждает этих белых людей покидать свои удобные жилища и подвергать себя смертельной опасности. Она уже знала, что Джильберт приехал из Лондона, где у него богатый дом. Слышала, как он описывал его в разговоре с отцом. И такой дом он оставил, пойдя на тяготы и мучения, рискуя потерять жизнь — и все ради веры.

Джильберт каждый день уединялся для молитвы в укромной комнатке, специально выделенной эмиром. Теперь час времени Джильберт мог посвятить общению со своим Богом.

Однажды, войдя в свою молельню, он увидел, как висящая на стене богатая шпалера шевельнулась и открыла спрятавшуюся за ней дочь эмира.

— Не ожидал, что тут кто-то есть, — сказал Джильберт. — Я тотчас удаляюсь.

Девушка мотнула головой:

— Постой.

— Это непозволительно, мне следует уйти.

— Я хочу больше узнать о твоей вере, — сказала дочь эмира, останавливая его.

Джильберт посмотрел на девушку: может быть, это редкая возможность привлечь в христианство живую душу?

— Что ты хочешь знать о моей вере?

— Хочу знать, почему светлеет твое лицо, когда ты говоришь о своем Боге. Почему ты не боишься моего отца, почему ты так говоришь с ним и даже возражаешь, чего не смеет никто в этом доме.

— Я верю в своего Господа. Будет Его на то воля, и Он спасет меня. Когда наступит мой конец, меня ожидает вечное бытие. Поэтому у меня нет никакого страха.

— Что такое вечное бытие?

Он объяснил, как его учили этому в детстве.

— Я могу принять христианство? — Можешь, если уверуешь в Спасителя.

— Я буду верить.

— Этому надо учиться.

— Ты можешь научить меня?

Джильберт оглядел комнату и сказал:

— Твой отец убьет меня, если обнаружит тебя со мной.

— Значит, ты боишься.

— Нет, этого я не боюсь. Что-то мне говорит, что я должен открыть твою душу для Господа. Такова Его воля.

— Когда ты будешь приходить сюда молиться, я буду здесь. Ты обучишь меня.

— Пусть будет так.

Они преклонили колена, и он стал учить ее молитве.

Так все началось.

Каждый день, придя на молитву, он встречал ее в этой комнате; она быстро усваивала правила обряда. Джильберт сказал, что ей нужно христианское имя, и предложил называться Магольт — вариант Матильды.

— Так называли жену величайшего норманна, завоевавшего Англию и принесшего процветание этой стране и благополучие всем норманнам, таким, как я, которые теперь владеют этой страной.

Девушке понравилось имя, и она с радостью согласилась носить его. Она жила молитвенными встречами с Джильбертом и стала прилежной христианкой. Закон любви к ближнему она приняла всей душой. Убеждать ее в том, что любовь лучше войны, не было необходимости. Войны несут людям бесконечные страдания, и, как женщина, все радости которой сосредоточены в муже и детях, она восставала против страданий и потерь близких в этом бессмысленном занятии. Магольт стала убежденной христианкой. Джильберт задумался, что ждет его, когда эмир узнает, что он обратил его дочь в свою веру. А девушка, прерывая его размышления, забрасывала его вопросами:

— Христос умер за тебя на кресте. А ты готов умереть на кресте за него?

— Я готов умереть за Господа нашего.

— Верно ты говоришь! — удивлялась девушка. — Если отец только узнает, что мы проводим время вместе, он придумает тебе такую смерть, что будет пострашнее распятия на кресте. А ты не испугался, учишь меня и сделал из меня христианку.

— Я вывел тебя к свету, Магольт. Но если будет Божья воля, чтобы я разделил участь его единственного сына, я приму ее не дрогнув.

Через поклонение Богу Джильберта дочь эмира пришла к поклонению самому Джильберту.

Однажды она сказала ему:

— Рабы-христиане задумали бежать. Я знаю это.

— Ты же не понимаешь их языка.

— Зато я понимаю, что говорят их глаза. Они хотят бежать и сделают это.

— Как думаешь, удастся им это?

— Если не удастся, мне страшно за них. Но они будут пытаться. — Тут она вся задрожала. — А ты, Джильберт? Если они устроят побег, ты уйдешь с ними?

— Это мой народ.

— Если ты уходишь, я ухожу с тобой.

— Что ты, Магольт, тебе нельзя!

— Если рабы могут бежать, могу бежать и я.

— Нет, Магольт, ты дочь своего отца. Тут твой дом.

— Я теперь христианка. Мой дом теперь за морем в твоем Лондоне.

— Нет-нет. Ты не можешь бежать с нами.

— Ты должен взять меня с собой.

— Да как это сделать?

— Ты можешь жениться на мне. Я буду хорошей христианкой и матерью твоих сыновей.

— Это невозможно. Об этом даже думать тебе не стоит.

— Я не могу запретить себе думать. Рабы собираются бежать, ты уходишь с ними, я тоже хочу пойти с вами.

— Тебе это нельзя.

— Значит, раз ты уходишь… мы должны расстаться?

— Если мне предстоит уйти, значит, должны.

— Этого я не вынесу, — сказала она твердо. — Я отправлюсь с тобой. Джильберт, не оставляй меня здесь, иначе я умру. Я без тебя не могу жить. Ты спас мою душу и должен взять меня с собой.

Джильберт только качал головой, а Магольт продолжала настаивать, но он не стал продолжать этот разговор.

Настала пора осуществить давно задуманный побег. Некоторые из христиан работали в конюшнях, и Джильберт устроил так, что к назначенному времени были приготовлены надежные кони. Осталось перепилить конюшенные цепи, взнуздать коней, и все готово… Риск огромный: если беглецов схватят, хорошие отношения с эмиром его не спасут. В этом случае самые страшные пытки уготованы им всем. Но ни один не дрогнул, не отказался от опасной затеи — так все истосковались по дому.

Встречаясь с Магольт в молельне, Джильберт не раз порывался поделиться с ней планами побега, но так и не решился. Сам он ей полностью доверял, и она могла бы им очень помочь, но это касалось жизни других. О часе бегства он ей так ничего не сказал.

Наступила долгожданная ночь. В стойлах стояли оседланные кони. Джильберт заранее приготовил и спрятал в конюшне инструменты, чтобы сбросить кандалы. Никто из сарацинов ничего не заподозрил, и все прошло точно по плану: Джильберт уверен — их вел Господь. Когда беглецов хватились, они уже покинули владения эмира и добрались до той части страны, которую занимали христиане. Оттуда уже можно было отплыть в Англию.

Весть о бегстве повергла Магольт в страшное горе. Хотя Джильберт и не обещал ей взять с собой, она же ему не безразлична! Разве он не рисковал даже большим, чем просто смерть, когда заботился о ее душе? Если бы отец разрешил им пожениться! Но отец ни за что не выдаст свою дочь за христианина. Но она-то уже христианка, ревностная христианка, и другой уже не станет! А Джильберта потеряла, потеряла того, кто дороже всех на свете!

Магольт стала думать о смерти, о жизни в раю, обещанной Джильбертом. Она слегла, эмир не знал, чем ей помочь. Бегство Джильберта его взбесило. Без него жизнь стала скучной. Он предался оргиям и плотским наслаждениям — тому, что заполняло его жизнь до появления Джильберта, но выяснилось, что это не заменяет той радости и того удовольствия, которые он испытывал от общения с пленным христианином.

Бессонной ночью у Магольт родилась идея. Джильберт бежал. А почему бы ей тоже не бежать? Она присутствовала на обеде, когда Джильберт рассказывал о своем пути из Лондона в Святую Землю. Если он проделал такое путешествие, почему она не может совершить то же, только в обратную сторону?

С этой мыслью она стала быстро поправляться. Восстанавливая силы, она оставалась лежать в постели и обдумывала план своего побега. Ей было совершенно ясно, что впереди ее ждут огромные трудности; еще ни одна девушка-сарацинка ничего подобного не предпринимала. Но даже если она погибнет в пути, это все лучше, чем пустое и бесцельное прозябание. «Вера делает чудеса», — говорил Джильберт, и это стало ее путеводной звездой. Почему ее вера не может совершить чудо?

Магольт быстро поправлялась. Можно было только удивляться, что сделали с ней святая вера и убеждение, что она обязательно найдет Джильберта. И вот девушка уже на ногах. Она выпросила у слуг самую скромную одежду, зашила в платье драгоценные камни и в один прекрасный день пешком вышла из дворца. По дороге от владений отца в сторону земли христиан мало кто ходил, но из страха быть пойманной она избегала встреч с кем-либо, и, только покажется какой-нибудь путник, она сразу же пряталась. Так она добралась до границ христианской страны.

Удача сопутствовала ей. Буквально в первый же день она заметила группу людей, в которых по внешнему виду и поведению она узнала земляков Джильберта. Она подошла к ним, и опять счастье ей улыбнулось: среди них нашелся, кто понимал ее язык. Она откровенно поведала им свою историю: приняла христианство и хотела попасть в Лондон, чтобы жить согласно новой вере. Только не знает, как туда добраться.

— Тебе нужно сесть на корабль, — сказали ей.

— А где этот корабль?

— Они изредка отплывают туда. Мы сами дожидаемся такого.

— Я могу заплатить, если вы возьмете меня с собой.

Новые знакомые внимательно на нее посмотрели. По глазам видно, что эта девушка твердо настроена добиться своего, поэтому и просит помощи. Ей нужно в Лондон, где она должна отыскать одного человека. Подумав, они согласились: свой проезд она оплатит прекрасным сапфиром. А пока они ждут прибытия корабля, она поживет с ними. Магольт даже не удивилась такому везению. Она теперь точно знала, что, помолившись Богу о чуде, она его получит. Все так просто!

Путешествие было, конечно, полно всяких опасностей, другим оно и быть не могло. Они чудом ускользнули от пиратов, потом пережили ужасный шторм, когда корабль едва не разбился о скалы. Но Магольт считала, что светлая вера проведет ее через все преграды, и так она благополучно прибыла в Дувр. Она знала всего два английских слова: Лондон и Джильберт. Первое слово было очень полезным: все понимали, куда она направляется. От берега моря она пошла к заветному городу, пользуясь этим единственным словом, и наконец он открылся перед ней — Лондон.

В то время в городе и предместьях проживало сорок тысяч жителей. Лондон привлекал людей своей активной и бурной жизнью, не сравнимой с тихим и размеренным бытом села.

Ее встретил шум и гам, какого она никогда не слышала. На улицах полно лавок, заваленных всевозможными товарами. Здесь продавалось все, что только можно себе вообразить: хлеб, мясо, одежда, молоко, масло и сыры, и в каждом квартале — свое. Молоко, масло и сыр — на Молочной улице, мясо — на улице Св. Мартина возле перевоза Св. Павла. Была Хлебная улица, где стоял аромат свежевыпеченного хлеба. Свои места у золотых и серебряных дел мастеров, у торговцев платьем и галантерейщиков. Повсюду нищие. Магольт могла бы испугаться этого большого города, но она знала, что близка к своей цели, что христианский Бог поможет ей найти Джильберта.

Она уверенно шла по улицам города и только спрашивала: Джильберт? Джильберт? Ее жалели, пускали на ночлег. Каждый новый день она встречала с надеждой, что сегодня найдет этого человека.

Джильберт приехал в Лондон за несколько месяцев до описываемых событий. Он возобновил свою торговлю, и его дом снова был открыт для друзей. Среди них — норманнский рыцарь Ришар де Лэгль, человек образованный, владелец большого имения. Ришар любил приезжать в Лондон, где он вечерок-другой мог провести со своим старым другом Джильбертом Беккетом. Они беседовали с ним далеко за полночь о том о сем, пока Джильберт с восковой свечкой в руках не провожал гостя спать. Ришар, конечно, знал из рассказов Джильберта о его приключениях во дворце эмира. Слуга Джильберта, Ричард, разделивший с хозяином тяготы пути и злоключения плена, тоже много и охотно рассказывал об этом, только уже слугам, приехавшим вместе с рыцарем Ришаром.

В один из таких дней Джильберт, беседуя с другом о своем невероятном похождении, предположил, что своим благополучным возвращением домой он обязан провидению, и добавил:

— Я поклялся, если доберусь до дома живой, то еще раз совершу паломничество в Святую землю.

— Значит, снова поедешь. Но теперь не надейся на такое везение.

— Подожду, чтобы Господь объявил мне свою волю, и, что бы это ни было, приму покорно.

— А я думаю, ты искушаешь провидение, полагая, что уж если единожды удалось, то можно попробовать еще. Не забывай о тех, кто погиб в пути.

Так они разговаривали, как вдруг вбежал слуга Ричард:

— Господин! Я видел… я видел…

— Ну, Ричард, выкладывай, что ты там видел.

— Привидение объявилось? — спросил Ришар.

— Нет, ваша милость, я видел дочь эмира.

— Что?!

— Мне сказали, что на улице ходит чужеземка и кричит все время: Джильберт, Джильберт. Я пошел посмотреть, мне мальчик сказал, что она тут недалеко. Смотрю, это она.

— Дочь эмира? Ты путаешь что-то.

— Нет, господин. Не путаю, потому что она сама меня узнала и громко закричала от радости. Она же видела меня во дворце отца.

Джильберт вскочил.

— Веди ее сюда.

— Она здесь, господин.

Джильберт бросился к дверям, распахнул их, а там — Магольт. Увидев его, она вскрикнула и упала перед ним на колени. Джильберт поднял ее, посмотрел ей в глаза и заговорил с ней на ее родном языке, которого она так давно не слышала:

— Ты пришла… так далеко.

— Меня вел Господь, — ответила она просто.

— Так… и ты надеялась меня найти?

— Я знала, что найду, если на то будет Его воля. И нашла.

Ришар де Лэгль с изумлением наблюдал за ними, а Джильберт приказал слугам поскорее приготовить ей еду. Она выглядела измученной, ноги разбиты, и конечно, голодна. Она же смеялась и плакала от радости. Чудо свершилось: за далекими землями и морями она наша Джильберта!

Он внимательно ее рассматривал. Несмотря на долгий и утомительный путь, она была прекрасна. Вера в Христа столь же сильна, как и любовь. Живой пример благородной силы души, наставленной на путь спасения! Но оставлять ее у себя в доме он не мог. Этого не позволяли нормы приличия, и он не знал, как с ней поступить. Рядом с его домом жила одна добрая женщина, вдова, которая иногда обращалась к нему за помощью. Теперь Джильберт обратился к ней, рассказал о своем затруднении и попросил взять девушку под свою опеку, пока он придумает, как все устроить. Вдова согласилась, и юную путешественницу устроили в ее доме.

У Джильберта всюду друзья, к ним он и пошел за советом. Дочь эмира неверная и таковой остается, пока не примет крещение. В Лондоне в то время проходил собор епископов, и ему подсказали, что лучше епископов никто не разрешит его затруднение. Этому собору Джильберт и изложил все дело. Тогда епископ Чичестерский, словно находясь во сне, вдруг встал и проговорил:

— Это рукой Господа, а не волей человека приведена сюда женщина из столь далекой страны. Она родит сына, труд и святость которого пойдут на благо церкви и прославят имя Господа нашего.

Джильберт подивился этим словам. Он даже не заикнулся о том, чтобы жениться на ней, хотя подумывал об этом. Сказанное звучало пророчеством. Тут он сразу решил, что женится на ней.

— Тогда нужно, чтобы она крестилась, — сказал епископ Лондонский. — И если она согласна, можешь жениться на ней.

Джильберт все это рассказал Магольт. Ее глаза радостно заблестели. Она будет счастлива креститься. Она для того и пришла в Англию, чтобы выйти замуж за Джильберта.

Они поженились, и скоро она забеременела. Притом знала, что ей суждено родить сына. Так, еще не родившись, Томас уже заявил о себе миру.

Дочь эмира, теперь уже крещенная как Магольт, чувствовала себя счастливейшей из женщин: Бог сотворил для нее чудо. Она просила его, и он воздал. Она теперь жена Джильберта, что казалось немыслимым во дворце ее отца. А здесь это получилось совершенно естественно. Настоящее чудо. Когда она забеременела, то не сомневалась, что родит сына. Это предрек епископ Чичестерский, сказавший, что Господь провел ее сквозь все испытания, дал ей совершить путешествие, какое мало кому по силам, и привел в чужую страну, на языке которой она знала всего два слова: Лондон и Джильберт. Если страну отыскать не так трудно, то к Джильберту ее привел Господь.

Ее стали посещать видения. Сын ей представлялся великим человеком. Ради сына привел ее Господь в Англию. Она видела сына во сне всегда в легком сиянии. Сын будет христианином, посвятив свою жизнь Богу. Возможно, что он будет церковником, а высший сан — архиепископ.

— Верю, что мой сын станет архиепископом, — говорила Магольт.

А Джильберт переживал. Он уже не мог пойти в паломничество, о чем дал обет. Теперь он женат, и скоро у него родится ребенок. Магольт почувствовала, что его что-то гнетет, и спросила. Он сказал, что дал зарок снова сходить в Святую землю, если благополучно доберется до дома, но теперь, чувствуя свою ответственность за нее и за их будущего ребенка, он не сможет исполнить паломнический обет.

Магольт улыбнулась:

— Обо мне не беспокойся. Ты дал обет и должен его исполнить. Ричард знает мой язык, и если он останется со мной, то все будет в порядке; я скоро сама научусь говорить по-английски, мне это нужно, чтобы воспитывать сына.

В свой срок ребенок появился на свет. Родился мальчик, как она и думала, и когда повивальная бабка взяла его в руки, Магольт услышала: «Мы держим в руках архиепископа». Она не поняла, что сказала женщина, и только потом через Джильберта пыталась узнать у нее, что означали ее слова. Повитуха ответила, что ничего такого она не говорила.

Мальчика назвали Томас, он стал светом в окошке для матери. Ничего она для него не жалела. И уже сейчас думала о том, что ему будет дано самое лучшее образование. А пока Джильберту следует исполнить обещанное Богу без промедления, потому что, когда сын подрастет, отец ему будет нужен гораздо больше.

Джильберт снова отправился в Святую землю, а Магольт целиком посвятила себя сыну и учила английский язык. Предчувствие великого будущего сына не оставляло Магольт. Однажды ей приснилось, что нянька оставила ребенка в колыбели раскрытым, а когда она упрекнула в этом женщину, та сказала:

— Нет, миледи, он покрыт красивым одеяльцем.

— Принеси его сюда, — сказала Магольт, думая уличить служанку в обмане.

Та принесла большое красивое одеяло из алой ткани. Положила его госпоже на кровать и стала разворачивать. Чем больше разворачивала, тем больше становилось одеяло. Они перенесли его в самую большую комнату, но и там не смогли развернуть полностью. Вынесли на улицу, а одеяло все росло и росло, вот уже покрыло всю улицу, дома вокруг, все ширилось и ширилось, и наконец распростерлось до края Земли.

Магольт проснулась с мыслью, что сон не простой, что он предвещает великое будущее ее сыну. Она не могла придумать, как лучше отблагодарить Господа за то, что дал ей новую веру, привел в Лондон, дал сына; она стала часто взвешивать сыночка, и сколько он весил, столько одежды и еды она раздавала бедным. При этом Магольт говорит сыну, что нужно делать добро и тем служить Богу и что лучше всего это служение осуществить заботой о других.

— Всегда помогай тем, кто беднее тебя, мальчик мой. Вот лучший путь служения Господу нашему.

Джильберт вернулся из паломничества через три с половиной года, когда Тому было четыре годика. Мальчик поразил отца не по годам пытливым умом. Велика была радость Джильберта снова оказаться дома, никаких новых клятв он больше не давал. Два хождения в Святую землю достаточно, чтобы умилостивить Создателя, тем более что на его совести не было тяжких грехов.

Очень скоро Джильберт, как и его жена, убедился в том, что их сын необычайно одарен. В последующие годы у Беккетов родились еще два ребенка. Это были дочери, две прелестные крепкие девочки, но до Томаса им было далеко. Сэр Ришар де Лэгль стал бывать у них в доме чаще прежнего. Он не переставал интересоваться рассказами о том, как Магольт нашла Джильберта, и продолжал поражаться, как молодая девушка проделала такой путь, зная всего два путеводных слова. Сэр Ришар склонялся к тому мнению, что только святое провидение могло указать ей этот путь к Джильберту, и поэтому он внимательно следил, как рос их необыкновенный сын.

Когда Томас достиг определенного возраста, отец отдал его в Мертонскую школу каноников, куда отправляли учиться детей благородных семейств, кому предстояло стать служителями церкви.

— Это для начала обучения сына, — говорил Джильберт жене. — Потом он будет набираться знаний у самых ученых людей, а Мертон заложит ему хорошую основу, и это недалеко от дома.

В школе Томас удивлял всех учителей своими способностями, и родители еще больше уверовали в его великое будущее. Во время уборки урожая, когда главная забота всякого хозяйства скорее засыпать зерно в закрома, учеников Мертонского монастыря, чтобы не мешали страде, отправляли по домам. В это время к Беккетам приехал сэр Ришар и, застав Томаса дома, предложил взять его с собой в замок Пивенси. Там он учил Томаса благородным манерам высшего общества. Томас и эти навыки усваивал столь же легко и быстро, как постигал школьные науки. Ришар обучил его ездить верхом по-рыцарски, охотиться с соколом и еще многому другому, чего нельзя было почерпнуть в лондонском доме.

Томасу очень понравилось гостить в замке Пивенси, а хозяин так полюбил молодого Беккета, что такие приглашения стали регулярными. Магольт была очень довольна: она видела, как мужает и хорошеет ее сын: Томас стал красиво одеваться, разговаривал как настоящий джентльмен. Магольт считала, что это Бог послал им Ришара де Лэгля, потому что теперь Томас мог подняться на самый высокий государственный пост.

Вот Томас закончил свое обучение в Мертоне и мог уже сам зарабатывать себе на жизнь службой у какого-нибудь лондонского купца, но родители решили по-иному. В то время самое лучшее образование давалось в Париже, и они сочли необходимым отправить туда Томаса. Молодой Беккет уехал в Париж. Там он усовершенствовал свой французский язык до такого уровня, что разговаривал как прирожденный француз; обретенные в замке Пивенси навыки держать себя легко и непринужденно позволили ему сблизиться с высшим обществом. Никто в элегантном Томасе не мог бы угадать сына простого купца, а ему в это время захотелось блеснуть и завоевать положение среди людей света, жить, как они, удобно и в роскоши.

В Лондон он вернулся с манерами благороднейшего дворянина, а по образованности — на голову выше любого из них. Магольт по-прежнему верила, что ее сны о великом будущем любимого сына сбудутся, но даже она должна была признать, что у Томаса не было никакого влечения к служению церкви. Вместо этого он пошел на службу в городскую управу, где сразу выделился живым умом. Многие богатые купцы, дружившие с его отцом, наперебой предлагали ему перейти на службу к ним.

Магольт не огорчалась и продолжала свято верить, что его будущее связано с церковью. У нее стало плохо со здоровьем: после сухого и жаркого климата своей родины она сильно страдала от постоянной сырости Лондона. Одна из ее дочерей, к удивлению многих, решила посвятить себя Богу и ушла в Баркинский монастырь, а другая вышла замуж за лондонского купца. Обе благополучно устроены; только Томас ее немного беспокоил. Но она не сомневалась, что все образуется. Ему предстоит большое будущее, поэтому он должен хорошо познакомиться с разными сторонами жизни, чтобы уверенно идти по пути своей судьбы.

Томасу исполнилось двадцать, когда умерла Магольт. До последней минуты он был подле нее и, стоя на коленях, говорил ей о своей любви и благодарности. Она лежала, слушала сына и улыбалась, вспоминая, как первый раз увидела Джильберта, полюбила его и его Бога. Она ни о чем не жалела, знала, что все случившееся с ней было просто предвестием появления Томаса.

— Ты избран Богом, сын мой, — ее глаза сияли вещим светом. — Предназначение моей жизни, приведшее меня сюда, — это твое рождение, Томас.

Она говорила так убежденно, что Томас не мог не поверить; и потом, в самые трудные минуты он вспоминал эту убежденность в глазах умирающей матери, и тогда возвращались к нему вера в свои силы и уверенность, что он идет по правильному пути.

Смерть матери стала первым ударом по Беккетам. Без нее жизнь в доме замерла. Джильберт забросил свои дела, Томас безутешно горевал. У него пропал интерес к развлечениям и соколиной охоте в замке Пивенси. Он понял, что растрачивал себя, стараясь быть на короткой ноге с богатыми и знатными. Теперь все мысли его были о том, как много он потерял, оставшись без такой матери, и корил себя за то, что не смог осуществить ее мечту, пока она была жива.

А тут другая страшная беда обрушилась на Беккета-старшего: дотла сгорели его дом и лавки. Пожар начался в деревянных постройках, и его не могли погасить, пока он все не уничтожил. Несчастье, добавившееся к глубокому горю после смерти жены, и свалило Джильберта с ног. Он лишился всего, не осталось и сил восстановить свое дело. Через несколько месяцев он умер.

Томас остался один.

Тоска охватила Томаса. Он совсем забросил охоту, перестал бывать в домах друзей, так любивших его общество. Вел жизнь настоящего отшельника. В это время пришло письмо от Теобальда, архиепископа Кентерберийского, с приглашением посетить его. Теобальд рос в одной норманнской деревне с Джильбертом и, узнав о смерти друга детства, пожелал познакомиться с его сыном. Они сразу пришлись по душе друг другу. Теобальду жилось одиноко в своем дворце, и он увидел в Томасе сына, какого ему самому не суждено было иметь. Он любил слушать рассказы Томаса о родителях. Они думали одинаково, им хорошо было вместе. Томас стал часто бывать в доме архиепископа, и с каждым разом Теобальд все неохотнее с ним расставался. Однажды он сказал Томасу:

— Живи у меня. Здесь для тебя найдется много работы. Мне нужен помощник, близкий мне человек, кому я могу довериться.

Томас был в нерешительности.

— Значит, я должен начать служение церкви?

— А почему бы нет. Ты подходишь для этого. Подумай над моим предложением.

Долго Томас не мог решить, что ему делать. Куда это его приведет? Но куда-то идти надо, а он пока просто топчется на месте. Томас вспомнил о том, как приснилось матери архиепископское одеяло, и решил принять предложение Теобальда.

В возрасте двадцати пяти лет Томас стал одним из приближенных архиепископа Кентерберийского.

Архиепископский дворец находился в Харроу. Теобальд был одним из богатейших людей своего времени, ему принадлежали многие замки и имения по всей стране. Необъятной была и власть архиепископа, уступающая лишь власти короля. Влияние Теобальда огромно, он не просто глава церкви, он мог смещать и назначать государственных чиновников. Знатные люди со всего света бывали в его доме.

Теобальд по-прежнему испытывал к Томасу большое расположение, уверенный в том, что через несколько лет из него вырастет крупный деятель, он во всем помогал ему. Но пока Томасу недоставало умения и знаний, какими обладали давние приближенные архиепископа. Теобальд объяснил это Томасу, и он сразу занялся восполнением пробела. Присущая ему элегантность, прекрасные манеры, аккуратность и стремление все быстро постичь восхищали архиепископа и тех, кто желал Томасу добра. Но нашлись во дворце и завистники.

«Как он втерся в такое доверие к архиепископу?» — вопрошали они. Кто вообще этот Томас Беккет? Сын какого-то купца! И говорят, мать его была сарацинка. Да как смеет купеческий сын, простой приказчик лезть вперед всех! А сомневаться в особом к нему расположении главы церкви не приходилось: среди всех молодых людей, работавших и учившихся в доме архиепископа, чтобы стать видными фигурами в церкви, этот молодой человек отмечался особо.

По вечерам, когда становилось темно, чтобы читать или писать, все они собирались за большим столом и рассуждали о делах земных и духовных. Архиепископа в ту пору глубоко волновало положение в стране после смерти Генриха I, и вопросы политики обсуждались особенно горячо; при этом высказывания Томаса производили самое сильное впечатление. Он выделялся всем: умом, внешностью, ростом, телосложением. Томас Беккет уже тогда был человеком, который невольно обращал на себя внимание; невысокого происхождения, но обладавший прекрасным образованием и манерами, он заметно отличался от отпрысков даже самых благородных семейств; утонченный эстет, прекрасный наездник, любитель и знаток соколиной охоты, долгие часы проводящий в молитвах на коленях. Никто никогда не видел, чтобы он бросил на кого-то похотливый взгляд.

Всем было ясно, что Томас Беккет — человек выдающийся. Во всяком случае, архиепископ, внимательно за ним наблюдавший, думал именно так и его выделял, что ставило Томаса выше остальных молодых людей.

Среди тех, кто работал и учился у архиепископа, был очень умный молодой человек по имени Роджер де Понт Левек. До прихода Томаса он считался первым среди учеников Теобальда. Ему прочили самые высокие посты в церкви; но появившийся Томас затмил его своим умом и талантом. Роджер, как человек тщеславный и завистливый, сразу невзлюбил Томаса за его блестящие знания и предпринял попытку вовлечь новичка в грязные делишки, дабы уронить его в глазах Теобальда, а когда это не удалось, он возненавидел Томаса. Не смирившись, он попробовал уничтожить его иначе: ловко объясняя отдельные свойства и качества Томаса, он ухитрился убедить Теобальда, что при всех своих достоинствах Томас не сможет быть хорошим служителем церкви.

Теобальд подумал и согласился. Томас покинул архиепископский дворец. И так бы, наверное, завершилась карьера Томаса, если бы не родной брат архиепископа, по имени Вальтер, служивший архидьяконом в соборе Кентербери и глубоко веривший в великое призвание Томаса. Он забрал Томаса к себе и держал, пока не убедил брата в необходимости возвращения Томаса. Причем это повторялось дважды: архиепископ еще раз отстранял Томаса, тот снова жил у Вальтера, пока снова не удавалось уговорить Теобальда вернуть ученика, — таким сильным врагом оказался вероломный Роджер.

Когда Вальтер стал епископом Рочестерским, Роджера назначили на вожделенный им пост архидьякона собора в Кентербери. В такой ситуации, казалось, все надежды Томаса на получение высокого церковного сана должны были бы рухнуть, однако к тому времени он еще больше сблизился с архиепископом, и уже ничто не могло поколебать его прочного положения. Теперь он неотлучно находился при Теобальде. Когда король, не сойдясь во мнениях по некоторым вопросам с архиепископом, сослал его временно в Париж, Томас последовал за ним.

Вскоре скончался король Стефан, и на трон взошел Генрих Плантагенет. В 1154 году Роджер стал архиепископом Йоркским, что означало, что место соборного архидьякона Кентербери стало вакантным. Теобальд с легким сердцем поручил это служение Томасу Беккету.

Задатки великого короля у Генриха увидели все и сразу, но вместе с тем молодой король проявил себя человеком крайне несдержанным в своих чувствах, и это сильно беспокоило Теобальда. Пытаться сдерживать такого правителя все равно что усмирять дикую лошадь, а король, кроме того, и не потерпит никакой направляющей руки. Короли издавна ссорятся с церковью, это как бы стало традицией. И Теобальд порой расходился со Стефаном. Но идти против воли Генриха будет делом совсем иного рода. Этот вопрос Теобальд обсуждал с епископом Уинчестерским, братом короля Стефана, одним из самых влиятельных служителей церкви в стране.

— Короля надо придерживать, но так, чтобы он не видел и не чувствовал этого, — говорил старый епископ. — Это сподручно лишь хорошему канцлеру. Нам нужно найти такого человека. Если мы не сделаем этого, предвижу большие трения между церковью и государством, и мы очень скоро будем горько жалеть, что Генрих Плантагенет — это не мой мягкий брат Стефан.

— Согласен. Нам нужен человек, который стал бы другом короля и мог бы на него исподволь влиять.

— Ты знаешь такого человека?

Теобальд задумался, и вдруг улыбка осветила его лицо.

— Да, кажется, знаю. Это мой архидьякон Томас Беккет.

— Беккет? Он же низкого происхождения!

— Он далеко превзошел свое происхождение. В Англии вряд ли найдется другой человек, который бы больше понравился королю.

— Мне показалось, что король не очень чествует нашего брата.

— Беккет тем и хорош, что совсем не походит на нашего брата. Меня часто тянет упрекнуть его, что он ведет себя слишком по-мирски, хотя твердо знаю, что нет человека более духовного. У него всегда хороший стол, но это для других; сам же очень умерен в пище. Он элегантно одет, держит ястребов, собак и коней; но щедро одаривает бедных. Это человек, который нам нужен. Он будет близок королю во всем. Он сумеет скакать с королем на коне и охотиться; но короли иногда нуждаются в хорошем собеседнике, и этому желанию угодит Беккет.

Старый епископ все же сомневался, но, повидавшись и поговорив с Томасом, согласился: лучшего для Англии и церкви канцлера придумать нельзя.

Так в тридцать пять лет Томас Беккет занял самый высокий государственный пост. Он с воодушевлением принял его и не из-за оказываемых теперь ему почестей, а потому, что у него появилась возможность многое поправить в жизни страны. Уже несколько лет прошло, как закончилась гражданская война, когда множество людей потеряли свои замки и скромные жилища. Некоторые ушли в леса и занялись разбоем. Канцлер нужен для того, чтобы их всех переловить, сделать дороги страны снова безопасными, какими они были во время правления Вильгельма Завоевателя и Генриха I; он должен позаботиться, чтобы заброшенные во время войны поля снова возделывались. Ему надо вернуть в суды закон и справедливость, пригласить всех, кто обижен и притеснен, со своими горестями обращаться прямо к нему.

Всякий порядочный человек, способный и желающий вернуть в суды закон и справедливость, мог это сделать, но Томасу предстоит сделать большее. Беккет способен покорить короля. Теобальд сказал ему, что благодаря этой способности он избран для высокой миссии. Томас мог быть интересным, остроумным и занимательным и тем понравиться королю. В этом состоит его долг. Став королю близким другом, он смог лучше понять его расположение духа и тем самым незаметно им руководить. Томас знаком с нравами высшего общества, чтобы чувствовать себя уверенно при королевском дворе. Никто, включая самого короля, не сможет определить, что Томас не такого происхождения, как остальные придворные. Вот почему выбор остановился на Томасе Беккете.

Все прошло без каких-либо осложнений.

— Пришлите мне этого дьякона, — сказал Генрих, — посмотрим, как он станет читать мне проповеди.

Но, увидев Томаса, король поразился. Он сразу разглядел в нем то, что всем внушало глубокое уважение. Этот высокий и элегантный человек, остроумный и интересный собеседник, с кем можно было и отправиться на охоту или прогулку верхом, и поговорить на фривольные темы придворного быта. Но Томас столь же легко погружался в обсуждение глубоко волновавших Генриха серьезных проблем. Король настолько привязался к Томасу, что очень часто при большом собрании людей он оглядывался и говорил: «Где Беккет? Где мой канцлер?» И когда того приводили, смеялся: «Ха, Беккет, ты мне нужен. Давай-ка сбежим отсюда и пойдем куда-нибудь, где можно поговорить».

Наблюдая за их крепнущей дружбой, Теобальд и епископ Уинчестерский поздравляли себя с удачей. Генрих не мог нарадоваться новым другом. Одним из первых дел Томаса стал ремонт королевского дворца в лондонском Тауэре. Королю понравилось, как покрасили дворец.

— Слушай, Беккет, я думал, как церковнику, тебе больше пристало заботиться о бедных, а не ублажать короля.

— Довольный король скорее станет ублажать своих бедных подданных, нежели король, выведенный из себя неудобствами.

— Он может выйти из себя независимо от того, удобно ему или нет.

— Когда король понимает это, со временем и с Божьей помощью он, несомненно, исправится.

«Этот малый мне забавен», — говорил Генрих о своем канцлере и все чаще призывал его к себе.

Не прошло и года после назначения Томаса канцлером, как Генрих заявил: «Никогда не думал, что могу подружиться со священником, но клянусь, у меня еще не было такого славного друга!»

Теперь Генрих запросто являлся к Томасу и кричал: «Пошли, Беккет. Мне нужно поговорить с тобой».

— Ты церковник, а сам живешь, как король.

— Я бы сказал, король живет, как церковник.

В доме Томаса на полу всегда расстелен свежий тростник; летом поверх клали зеленые ветки, зимой — душистое сено, но всегда свежее.

— Твоя любовь к чистоте превосходит любовь к Богу, — замечал король.

— Почему они не могут идти рука об руку, сир? — отвечал Беккет.

— Разве подобает слуге Господа выставлять на стол золото и серебро?

— Подобает, если этим он выражает любовь к друзьям.

Король, бывало, обнимал канцлера за плечи и говорил шутливо:

— Как-нибудь я буду вынужден тебе сказать, какой ты самодовольный хлыщ, и хорошенько проучить тебя. Ты погляди, какой у тебя стол, какой дом! А тебе надо с посохом и сумой идти в люди, нести им слово Божье!

— Я иду в люди с посохом своего поста и несу им понятие справедливости.

— Молодец, Томас, ты нравишься мне, и я отпускаю тебе грехи.

— Будем надеяться, сир, что наш другой Властитель, который один мог прощать наши прегрешения, будет так же милостив к вам.

Так крепла дружба этих двух, и редкий день король проводил без Беккета.

ЖЕНИХ ДЛЯ АББАТИСЫ

Вто самое время, когда Элинор вынашивала своего ребенка во дворце, а Розамунд — в Вудстоке, Генрих обсуждал с Беккетом вопрос помолвки своего сына Генриха с маленькой принцессой Франции.

— Не знаю, как ты найдешь французского короля и как он тебя встретит. Ты, видимо, слышал, королева была его женой и рассталась с ним, чтобы выйти замуж за меня.

— Мне это хорошо известно, сир.

— И вот сложилось забавное положение: мой сын Генрих, который также сын королевы, становится женихом дочери Людовика от второго брака! Разве это не курьезно, как ты думаешь?

— Я думаю, это серьезно, милорд, поскольку укрепляется союз с Францией, а в данный момент для вас это как нельзя кстати.

— Так же думаю и я. До их свадьбы еще далеко. Сыну три года. Принцессе Маргарите только год. Но это не мешает их помолвке, как помешало бы исполнению брачных отношений. Ведь мы не собираемся пока их укладывать в одну постель. Бедняжки невинные! Уж таков удел королевских детей. Скажи спасибо, что ты не королевского рода, канцлер, а то женили бы тебя еще в колыбели, а это могло быть тебе не по вкусу.

— Мне никогда не хотелось супружеских уз, сир.

— Да, странный ты человек, Беккет. Ты равнодушен к женщинам, и такому человеку, как я, очень к ним неравнодушному, тебя никак не понять. Тебе неведомо, чего ты лишаешься. Это такое, что никогда не приедается. Единственное, что в этой игре хочется время от времени поменять, это партнера.

— Ее величеству такое признание лучше не слышать.

— Верно, Беккет. С ее величеством следует быть осторожным. Даже мне.

— Королева привыкла повелевать.

— И в этом ты прав. Наша совместная жизнь это хорошо показала. Поэтому я старался сделать так, чтобы она или ждала ребенка, или уже имела его на руках. Это лучший способ отбить у женщины охоту править.

— Это нельзя делать без конца.

— То же твердит и королева. Она говорила, когда этот родится, она должна сделать перерыв.

— Это необходимо для ее здоровья.

— Должен тебе сказать, что вскоре еще один мой ребенок будет рожден другой женщиной.

— Мне больно это слышать, сир.

Король расхохотался и хлопнул Беккета по плечу.

— Но ты же прекрасно знаешь, что король без наследника — это несчастье для нации.

— Я хорошо знаю, что королю следует иметь законных детей.

— Мой дед считал, что королю следует иметь как брачных, так и внебрачных детей, и в королевских семьях это правило принимают.

— Это правило нельзя считать безгрешным, сир.

— Слушай, Беккет, ты, кажется, хочешь упрекнуть меня. Это я не потерплю. Слышишь?

— Отчетливо, сир.

— Смотри, если заденешь меня, разжалую.

— Меня можно разжаловать, коли будет угодно вашему величеству, а я буду молиться, чтобы у вас был такой же верный слуга, как я.

— Не бойся, Томас. Я знаю твою верность и потому терплю твои нотации. Только смотри, не переусердствуй. Помни!

— Я не забуду, милорд.

— Ты видел мою прекрасную Розамунд. Ну не красавица ли она, Беккет! А в положении она стала еще милей. Просто удивительно, что мои чувства к ней не остыли. Я люблю эту девочку, Беккет. Что молчишь? Стоишь с надутым выражением. Томас Беккет, ты смеешь меня осуждать? Ты что, мой смотритель?

— Я ваш канцлер, милорд.

— Можешь им перестать быть… коль пожелаю. Запомни это, Беккет. А если ты думаешь сказать мне, чтобы я бросил Розамунд, я рассержусь, а ты знаешь, каков я в гневе, Томас.

— Хорошо знаю, сир.

— Тогда мне лучше под руку не попадаться.

— Вы совершенно правы, милорд.

— Значит, не стоит меня доводить до этого. Я поселю ее в Вудстоке, где для нее строится маленький домик. Он будет в лесном лабиринте… секрет которого буду знать один я. Что скажешь на это?

— План достоин вашего величества.

Король сощурился и рассмеялся опять.

— Ты нравишься мне, Томас. Ты упрям, не одобряешь меня, осуждаешь, но нравишься мне. Я почему-то выделил тебя и сделал своим другом.

— Я также ваш канцлер, сир. Мы еще поговорим о миссии во Францию?

В этой миссии Томас показал себя во всем великолепии. Королевский пурпур и золотые украшения, столь любимые им, могли быть введены в действие совершенно спокойно, ибо это делалось во славу Англии. Не ехать же ему во Францию нищим. В этой поездке демонстрировались блеск и мощь Англии.

Миссию сопровождал отряд стражи, несколько сановников, составляющих часть посольства, двести всадников личного дома канцлера, а также лакеи и прочая дворцовая челядь. Беккет вез с собой собак, охотничьих птиц и двенадцать вьючных лошадей с кормом для них, а на спине каждой сидела длиннохвостая обезьяна. За процессией тянулись повозки с гардеробом посольства и подарками для французского двора. За ними еще несколько больших телег. На одной была устроена домашняя церковь канцлера, на другой оборудована его спальня и еще одна с кухонными принадлежностями, чтобы посольство могло удобно остановиться в любом месте.

Эта величественная, нигде и никогда невиданная кавалькада прошествовала по Франции, всюду собирая толпы людей.

— И что же это за человек, король Английский? — дивились пораженные французы. — Видно, богаче нет его на целом свете, если канцлер, слуга короля, едет в такой роскоши.

О приезде канцлера доложили Людовику, рассказав о его невиданно пышной свите. Король решил не уступать ни в чем и дал всем купцам такой приказ: когда посольство прибудет в Париж, что бы англичане ни пожелали, они все получат в подарок. Французы принимают их как щедрые хозяева, и гости должны все иметь совершенно бесплатно.

Томас усмотрел в этом жесте французского короля особый умысел и, чтобы не быть связанным подарками, могущими помешать исполнению миссии, все необходимое потихоньку посылал покупать за деньги. Вместе с тем он согласился поселиться в главном соборе города, где повелел накрывать роскошный обеденный стол, к которому приглашал всякого, кто приходил его навестить.

Перед лицом такого экстравагантного поведения французам никак не хотелось тянуться за англичанами в гостеприимстве, элегантности и великодушии. Оставалось только перещеголять их в любезностях. И Людовик встретил Томаса с большим почетом. У него и в мыслях не было отказать в руке своей дочери сыну короля, направившего для сватовства такое посольство. Поначалу он испытывал некоторую неловкость. Его Маргарите всего только год. Бедное, невинное дитя, еще не знает, что ей уготовано! А уготовано то, что совсем скоро она отправится к английскому двору, где будет воспитываться как невеста Генриха, который, если ничего плохого не произойдет, станет королем Англии, а Маргарита королевой.

Людовик все еще помнил свою страстную Элинор. Ему казалось, он никогда не сможет забыть того счастья и того горя, которые принесла в его жизнь Элинор. И вот наступило время — сын Элинор от другого мужчины обручается с его дочерью от другой женщины… Такая вот получилась необычная история! Но с женщинами, подобными Элинор, чего только не бывает… Интересно, вспоминает ли Элинор о нем? Спрашивать об этом у английского канцлера, конечно, не станешь. Но эти мимолетные мысли быстро исчезли под натиском раздумий о предстоящем обручении дочери короля Людовика. Он согласился с мнением своих министров, что этот союз будет на благо обеих стран. Он даст народу мир — то, что народу нужно больше всего на свете.

Великолепный английский канцлер пришелся Франции по душе. Людовик против брака не возражал. Даже приветствовал его. Томас остался доволен — ответственная миссия увенчалась полным успехом.

Пока Томас улаживал столь важное государственное дело Англии с Францией, Генрих отправился в Вудсток и сразу поехал к Розамунд Клиффорд в миниатюрный дворец, втайне построенный неподалеку от королевского. Он не мог нарадоваться домиком любовницы и называл его Замок Розамунд. Генрих в любой момент мог без труда и совершенно незаметно проникнуть к ней. Для этого нужно пройти хитрый лабиринт, секрет которого знали только они двое да слуги Розамунд, чем он страшно втайне гордился и даже своему канцлеру этот секрет не открывал. Томасу совершенно чуждо наслаждение от обладания женщиной, что Генриху было непонятно, непонятным людям он доверять полностью не мог. Порой король подозревал, что Томас скрытно занимался тем, чем другие любили похвастать, и мечтал как-нибудь его на этом поймать. Вот было бы забавно! А как было бы здорово устроить похождение к женщинам вместе с Томасом, мечтал Генрих. Общество Томаса король ценил выше всех остальных. Тем более что Томас в отличие от него самого любил все необычное, а Генрих в этом отношении был слишком прост, даже королевские регалии не носил. Больше того, однажды на пасхальном богослужении вдруг снял с себя корону, возложил ее на алтарь и заявил во всеуслышание, что больше ее не наденет.

— Вот она — символ верховной власти. Хранись она здесь или на моей голове, она все равно остается таким символом. А насчет меня не заблуждайтесь! Я — король. Им сделала меня не корона. Я ваш король от рождения и, сидя на троне, лучше всего послужу своей стране хорошими законами и защитой ее от посягательства врагов своей сильной рукой и мудрой головой, а корона мне только мешает думать и действовать.

Таков этот человек, обычного роста, с обветренными руками, в коротком, не связывающем движения камзоле, человек неуемной энергии, страшный в гневе — чистое воплощение королевского величия. И говорит он правду. Чтобы предстать королем Англии, корона вовсе ему не нужна. Одного взгляда на него достаточно, чтобы понять, кто он.

А все же в Вудстоке король появлялся украдкой, соблюдая осторожность. Себя в душе он уверял, что этим он щадит нежную Розамунд, ограждая ее от неприятностей. Ему хотелось, чтоб она оставалась такой, какая она есть, чистая и невинная, — полная противоположность Элинор. Вероятно, он немного побаивался королеву, хотя и не признавался себе в этом. И не мудрено. Элинор женщина опытная и хитрая: кто знает, что она могла придумать ему в отместку. Из-за Элинор он и держит втайне свою связь с Розамунд.

Розамунд кормила лебедей на пруду возле своего маленького дворца. Она поднялась и радостно вскрикнула, его увидев. Беременность делала ее еще очаровательней. Она дышала покоем материнства.

Генрих взял ее руки и поцеловал.

— Моя роза рада видеть своего короля?

Розамунд закивала с таким видом, будто радость от встречи с ним ей не выразить словами.

Немного смущаясь, Генрих игриво потрогал ее живот.

— Мальчик?

— Растет себе потихоньку. А если это девочка? Вы не рассердитесь?

— Нет-нет, я прощу ее, если возьмет десятую долю красоты и очарования своей мамы.

Обнявшись, они пошли в дом. Тут Генрих останется на ночь. Здесь он просто Генрих. Идиллия простого человека. Однако он вовсе не заблуждался, будто рожден для такой жизни. Свое королевство он ни на что не променяет, но иногда и ему хотелось побыть одному под ласковым взором любимой женщины. Порой он испытывал желание привести сюда Томаса и рассказать ему о своих чувствах. Но сам же себе возражал — нет, лучше не надо. Даже Томасу. Никто не должен знать, что делает с ним невинная девочка.

У Розамунд скоро роды, ей надо обеспечить хороший уход.

— Когда вернусь из Франции, приду посмотреть на ребенка.

Розамунд пугалась всякой его поездки за море. Ей мерещились опасности, и она просила короля быть осторожнее. Он подсмеивался над ней, но ласково. Как король может быть осторожным?

— Это мирная поездка. Мне надо поговорить с Людовиком насчет женитьбы моего сына на его дочери. Согласие на это он дал. Мой славный канцлер получил его, а мне надо закрепить этот союз и привезти сюда принцессу, чтобы воспитывать ее здесь как будущую жену моего сына.

— Бедное дитя! Бедная мать!

— Ах, Розамунд, скажи спасибо, что ты не королева-мать. Пойми, насколько ты будешь счастливее со своей крошкой в этом милом маленьком дворце, покойно ожидая своего господина и повелителя. А я тебе обещаю, что он будет приходить к тебе, как только представится такая возможность, а ребенок, которого ты носишь, получит большие почести и никогда не пожалеет, насколько это будет от меня зависеть, о том дне, когда королю повстречалась самая прекрасная на свете роза.

Генрих оставил ее вполне довольной своим уделом; единственное, что ее тревожило, это опасности, подстерегающие короля за морем. Какое чудо — беззаветная любовь этой девочки, ничего себе не требующей, никаких почестей — может быть, одному ребенку только, а для себя ровным счетом ничего! Она даже молится не за себя, а лишь за него и за ребенка.

«Вот если бы она была моей женой, — думал он. — Не было бы человека счастливее меня».

Но женой была Элинор, а с ней все иначе. Перед отплытием во Францию Генрих узнал, что Элинор снова беременна и сопровождать его не сможет.

— Я тебе говорю, — шумела Элинор, — больше этого не будет. Как только вышла за тебя, я рожаю одного за другим.

— Вы хорошо наполняете детскую короля, ваше величество, — возразил Генрих. — Сколько на свете королев, которые молятся и ходят на богомолье, чтобы родить хотя бы одного-единственного сына. У вас их уже двое, а то, что я любезно посеял в вас, может снова оказаться сыном. Только подумать! Трое сыновей в детской!

— Это не считая твоего ублюдка.

— Жефруа? Как он там?

— Он меня совершенно не интересует.

— Ты, оказывается, ревнива.

Элинор не ответила. Она ему никогда не простит этого внебрачного ребенка. Когда она была в него так влюблена, все время думала о нем, он развлекался с женщинами сомнительного поведения, а одной до того увлекся, что поместил ее ребенка в королевскую детскую.

— Как бы я хотела поехать с тобой за море.

— Тебе нравится еще мое общество? Я польщен.

— Нет, хочу увидеть мою дорогую и прекрасную Аквитанию.

— Чтобы посидеть в саду в окружении певцов, которые воспевают твою красоту и притворяются, будто в тебя влюблены?

— Зачем им притворяться?

— Потому что ты уж совсем не молода, а вынашивание детей женщин никак не украшает, только прибавляет им лет. Они лукавят, возвеличивая тебя как «королеву любви». И знаешь, почему? Только потому, что ты королева Англии.

— Все, на этом закончено. Когда родится этот, я снова уеду в Аквитанию.

Генрих насмешливо кивнул, а сам тем временем мыслями был уже далеко, со своей милой Розамунд.

Вскоре он уехал во Францию.

Генрих получил письмо от матери. Она просила его приехать в Нант, где ждала его вместе с братом Жефруа.

Матильда была рада вновь увидеть любимого сына. Обняв его, она чуть отстранилась и стала рассматривать Генриха.

— Как дела в Англии?

— Хорошо. Все дела я поручил очень надежному человеку. У меня лучший в мире канцлер. Да и Элинор не новичок в управлении государством.

— У тебя хорошая жена.

— Она очень утомляет, — поморщился Генрих.

Матильда не удивилась. Уж ей-то хорошо известно, как утомительна может быть женщина: сама грешна этим.

— Я позвала тебя приехать из-за Жефруа.

— Опять он! Снова плетет заговор?

— Жефруа больше никогда не будет плести против тебя заговоры.

— В это трудно поверить.

— Да, сын мой. Твой брат безнадежно болен. Я думаю, ему уж не подняться с постели.

— Жефруа… да он же совсем молод!

— Смерть не щадит никого, ни старого, ни молодого. Тебе надо побеспокоиться, чтобы с его смертью ничего не потерять.

— С его смертью! Да что ты говоришь!

— Увидишь сам. Хотела тебя подготовить.

Матильда провела сына в комнату, где лежал брат.

— Жефруа, сын мой, твой брат приехал.

— Король Англии… — слабо улыбнулся Жефруа.

— Это я, — сказал Генрих. Он припал на колено возле кровати и всмотрелся в лицо брата. — Что с тобой, Жефруа?

— Пришел мой конец. Недолго я пожил, как видишь…

— Не надо, ты поправишься.

— Это приказ?

— Считай, что приказ.

— Ты всегда хочешь всеми нами командовать. Но смертью, брат, не покомандуешь.

— Вздор все это. Ты поправишься.

— Не думаю. Так что правь Англией и вместе с ней Анжу, которая должна быть моей.

— Я тебе заплатил за нее, ты забыл?

— Я не забыл о твоем обещании пенсиона. Но не помню, чтобы что-то получил.

— До королевского кошелька много охотников.

— Знаю, знаю. Не о том сейчас речь.

— У тебя есть Бретань. Ты получил ее моей милостью.

— За что должен сказать тебе спасибо. Разве не обязаны собаки чувствовать себя благодарными за объедки, перепадающие им с богатого стола?

— Само собой, только я не богатый стол, а ты не собака.

— Конечно, Англии и Нормандии мало… что еще тебе надобно, братец? Теперь очередь Бретани, не так ли?

— Жефруа, давай по-хорошему.

Больной улыбнулся и протянул брату руку.

— Никогда не следует ссориться с умирающим. Не бойся, братец, я больше не буду докучать тебе упреками. Я всегда гордился тобой. Ты любимчик у нашей матери. Она любит только тебя. Чтобы заслужить такую любовь, надо обладать какими-то особыми свойствами. — Он улыбнулся. — Ты помнишь, как она ненавидела отца?

Генрих опустил голову.

— А отец уже в могиле, — продолжал Жефруа. — Скоро за ним последую и я. А ты иди дальше к своей славе, Генрих. Спасибо тебе, что ты пришел к моему смертному ложу. Или ты пришел за Бретанью?

Генрих посмотрел на брата с сожалением. Ему вспомнилось, как они играли в детстве; но мысли о Бретани не покидали его. Что надо сделать? Норманнские герцоги всегда зарились на эту провинцию. Надо будет переговорить об этом с Людовиком, когда они встретятся.

Жефруа он об этом не стал говорить. Как мог пытался его утешить. Поговорили немного о детстве, но из-за бесконечных ссор родителей эти годы счастливыми не назовешь.

Жарким июльским днем Жефруа скончался. Глядя в мертвое лицо брата, Генриху не верилось, что это смерть. На глазах навернулись слезы, он сожалел, что они не были друзьями.

Тут же пришло известие, что на Нант движется Конан Бретонский, сын смещенного герцога Бретани. Генрих немедленно занялся сбором войска. Подняв полки вассалов, он оставил их отражать нападение, а сам поспешил в Париж, чтобы добиться от Людовика согласия на то, чтобы Бретань отошла к нему.

Людовик встретил Генриха с самыми большими почестями. На встрече присутствовала королева Констанца. Ей хотелось посмотреть на человека, женатого на первой супруге короля. Он показался ей смельчаком, немного грубоватым, но человеком большой силы, и она сразу поняла, что это полная противоположность ее Людовику. В отличие от Томаса Беккета Генрих прибыл в Париж без торжественных шествий и показной пышности. Большую и лучшую часть своего войска он оставил защищать Бретань, а потом королю Англии и герцогу Нормандии, правителю большей территории, чем владения французского короля, вовсе не требуется заявлять о том, что и так все знают.

И вот Людовик и Генрих присматриваются друг к другу. Шесть лет назад Элинор сделала свой выбор и вышла за Генриха. Людовик оправился после этого унижения, и теперь у него новая королева; что касается Генриха, то страсть его к Элинор умирает, и обоюдная неприязнь монархов притупилась. Но близкими друзьями им никогда не стать. Слишком они разные во всем. Людовик, чтобы сделать гостю приятное, устроил торжественное богослужение. А Генрих предпочел бы посмотреть, как живет простой народ, как работают законы этой страны; ему хотелось бы познакомиться с прекрасными женщинами Франции… Но он приехал по делу, и оно должно быть улажено.

Начались переговоры. Людовик обещал поддержать Генриха в вопросе о Бретани; в приданое маленькой Маргарите он даст спорную землю Вексан, что на границе Нормандии и Иль-де-Франс. Это несомненно упрочит безопасность Нормандии. Все прошло вполне благополучно, и, когда Генрих покидал Париж, с ним везли маленькую Маргариту, которая будет теперь воспитываться в Англии как его собственная дочь.

В Бретани обстановка сложилась еще лучше. Когда Конан Бретонский столкнулся с войском герцога Норманнского и короля Английского, он изменил свое решение и вместо сражения предложил заключить с Генрихом мир. Тот предусмотрительно согласился и даже пошел навстречу, пообещав Конану титул герцога Бретонского при условии, что он становится вассалом герцога Норманнского и короля Английского. Конан согласился с этим и на принародной церемонии поклялся всю жизнь служить Генриху.

Между тем Генрих получил из Англии два сообщения.

Жена родила сына. Его назвали в честь покойных брата Жефруа и отца Генриха Джефри — на английский манер. Генрих печально улыбнулся. Теперь в детской будет два Джефри-Жефруа. Он представил, как теперь старшего будут называть Жефруа Незаконный. Это все проделки Элинор. Зачем еще она выбрала такое имя, как только не досадить ему!

Второе известие пришло от Розамунд, тоже родившей ему сына. Того назвали Уильям. Это порадовало Генриха. Ему не терпелось повидать своих новых сыновей, но больше всего — Розамунд.

Не успел Генрих покинуть Францию, как пришло известие еще об одной смерти, достаточно сильно его расстроившей. И дело было не в скончавшемся человеке лично, а в том, что его кончина имела политическое значение, потому что покойный был сыном короля Стефана. Генрих кое-чем ему обязан: тот, будь он с честолюбием, мог заявить свои претензии на английский трон, что было бы вполне резонно, поскольку оставался единственным законным сыном покойного короля. Но Уильям оказался не честолюбивым и не имел ни малейшего желания собирать войско для войны против Плантагенета. Более того, у него хватило ума понять, что английский народ принял Генриха как законного наследника и в случае чего встал бы на его сторону.

Так что Уильям уступил трон Генриху, а сам довольствовался титулом графа Булоньского, унаследованным по материнской линии, против чего ни у кого никаких возражений не было. Но ввиду связи с королевским троном Булонь считалась вассальным графством английской короны. При жизни Уильяма положение в Булони для Генриха было благоприятным: никаких претензий у графа к королю не было, и беспокойства он не доставлял, но с его смертью возникла необходимость предпринять срочные меры, чтобы все так там и оставалось, и сохранить Булонь как английского вассала.

Воевать Генриху не хотелось, зачем? И он сразу же придумал, как это дело можно уладить другим способом. У Стефана была дочь Мария, еще в юности посвятившая себя Богу и бывшая ныне настоятельницей женского монастыря в Ромзи.

Генрих действовал быстро. Он велел ей немедленно приехать к нему в Нормандию. Перепуганная настоятельница стала возражать прибывшему в Ромзи посланнику короля. На это ей было сказано, что неповиновение приказу короля означает измену. Чем это чревато, она знала хорошо: король в таких случаях поступал беспощадно, монастырь разорялся, монахинь разгоняли, а она еще дочь покойного короля, так что ее положение совсем незавидное. Она знала, что брат Уильям, который только что умер, затем и покинул Англию, что счел неразумным, будучи единственным законным сыном покойного короля, оставаться в стране, где на трон вступил другой король.

Встревоженная аббатиса отправилась в Нормандию. Король при встрече сказал ей, что она должна безотлагательно приготовиться к свадьбе, у него есть для нее жених.

— Какой жених! — в ужасе воскликнула аббатиса. — Я пострижена в монашество! Я настоятельница монастыря в Ромзи!

— Вы были, — отрезал король. — Больше таковой не являетесь.

— Но ведь я приняла обет! Никто, кроме папы, не может снять его с меня.

— Оставьте это мне.

— Боюсь, милорд…

— Нечего бояться! — рявкнул Генрих. — Приказываю вам выйти замуж.

— Да за кого? Кто захочет жениться на мне?

— На вас, мадам, хочет жениться мой кузен Мэтью, которому я сказал, что он это должен сделать. Он хорошо знает, что значит ослушаться меня.

— Но… чего ради? Я в годах…

— Вы в годах повиноваться своему королю. Выйдя замуж, вы получаете Булонь, а Мэтью становится графом Булоньским.

Аббатиса поняла, в чем дело. Генрих опасается, что после смерти Уильяма кто-то мог захватить Булонь. Он хотел сохранить ее для короны.

— Я должна обратиться к папе.

Генрих сощурился, и лицо его раскраснелось.

— Не думайте, что у меня нет влияния на него.

От Генриха аббатиса Мария кинулась к Томасу Беккету, который сопровождал короля. Когда она рассказала ему о случившемся, тот пришел в ужас. Король, зная, как Томас отнесется к этому, ничего ему не сказал.

— Папа поддержит вас, — утешил он Марию. — Вы же приняли обет. Его нельзя отбросить просто так, ради прихоти короля.

— Что мне делать?

— Вы сказали, что обратитесь к папе. Вы должны это немедленно сделать.

— Вы поможете мне, милорд?

— Я тут же отошлю папе ваше обращение.

* * * Узнав о вмешательстве Беккета, король пришел в ярость. Он вбежал к канцлеру с пунцовым лицом и глазами, налитыми кровью, а его торчащие рыжие волосы и вовсе делали его похожим на свирепого льва.

— Итак, господин канцлер, вы решили взять корону себе! Значит, теперь вы правитель Англии и Нормандии?

Томас воспринял это спокойно.

— Это дело аббатисы вас так разгневало, милорд?

— Разгневало? Я в такой ярости, скажу тебе, что сам схвачу раскаленное железо и выжгу тебе наглые глаза!

— Вы казните меня, даже не выслушав,

— Я же король, Беккет.

— Я хорошо это знаю, милорд.

— И ты не боишься моего гнева?

— Я боюсь только неправого дела.

— Значит, ты хочешь рассудить нас, а? Ты, Томас Беккет, купеческий сынок, хочешь быть судьей короля!

— Им может быть только Господь, милорд.

— Брось ты свою святость! Ну, Томас, моему терпению пришел конец! Ты же просто человек, а изображаешь из себя святого. Ну, я доберусь до тебя! Ох уж доберусь! Если тебе мила жизнь, отзови свое письмо папе насчет дочери Стефана.

— Это была ее воля, милорд, я только послал ее просьбу папе.

— Знаю. Здесь только одна воля — воля короля.

— Есть власть высшая.

— Ты кому служишь, папе… или своему королю?

— Правому делу, милорд.

Король умерил гнев. Ему самому странно, но сердиться долго на Томаса он не мог.

— Не валяй дурака, Томас. Ты что, хочешь, чтобы я потерял Булонь?

— Если Господу будет угодно.

— Хватит разговоров о Господе! Я ни разу не слышал, чтобы Господь выступил против моего деда или прадеда.

— Не сомневаюсь, что они много раз просили Его поддержки.

— Поддержки — да, но они не сидели и не ждали, пока он завоюет для них новые земли. Иначе бы им пришлось ждать очень долго. А мне что делать? Что, если земля попадет в руки неумелого правителя? Нет, Томас, ты канцлер, а не священник. О рясе забудь. Путем этой женитьбы я без труда сохраню за собой Булонь. Я избегаю нового конфликта и войны лишь тем, что какая-то монашка снимает с себя обет и выйдет замуж.

— Это грех.

— Это решено.

— Вы не правы, милорд.

— Напиши папе еще раз. Скажи ему, что леди согласна на замужество. Убеди Рим не препятствовать этому браку.

— Я не могу этого сделать, милорд.

Лицо короля налилось кровью. Он шагнул к Томасу и замахнулся. Томас стоял недвижимо. Какое-то мгновение казалось, что сейчас Генрих налетит на канцлера и разорвет его в клочья или кликнет стражу взять его. Глаза короля побелели от ярости. Глянув в спокойные глаза Томаса, он схватил скамейку и швырнул ее в стену.

— Перечить мне! — заорал король. — Мне перечит тот, кого я считал другом! Сговорились у меня за спиной! Ну погоди, увидишь у меня!

Томас стоял и молчал. Тут король с воплем кинулся наземь, схватил горсть тростника, расстеленного на полу, и стал в ярости грызть.

Томас вышел, оставив короля валяющимся на полу.

Он раз или два видел такую сцену, когда Генрих в ярости терял над собой всякий контроль, но гнев короля никогда еще не обращался на лично него.

Томас не знал, чем все это закончится.

От папы Александра пришло ответное послание. Он получил письма касательно аббатисы и от короля, и от канцлера. Они поставили папу перед трудным выбором. Его избрали совсем недавно, и оппозиция его возведению на папский престол еще существовала. Поскольку эта оппозиция пользовалась поддержкой императора Священной Римской империи Барбароссы, то его положение продолжало оставаться неустойчивым. Поэтому Александр побоялся пойти против Генриха Плантагенета, и не только потому, что это король Англии, но и потому, что он становится самым могущественным правителем в Европе. А тут еще конфликт канцлера, который совершенно прав, с хозяином, который не прав; если папа откажет ему в желаемом, это может сильно разозлить английского короля.

Исходя из этих соображений, папа даровал разрешение на снятие обета.

Получив такой ответ, довольный король развеселился. Первым делом он послал за Томасом Беккетом.

— Хо-хо! — встретил он вошедшего канцлера. — Что пишет тебе твой друг папа, Томас?

— Ответа нет, милорд. Видимо, еще надо подождать.

— Мне-то ждать не приходится. Папа оказался умным, Томас. Более того, он умнее моего канцлера. Я получил его разрешение.

Генрих возликовал, увидев, как побледнел Томас.

— Не может быть.

— На, взгляни.

— Но…

Генрих по-дружески хлопнул Томаса по плечу.

— Разве могло быть иначе? Он же в трудном положении. Так что учись, Томас, у него. Если не научишься, можешь сильно задеть того, кто вправе лишить тебя головы. Знаешь, порой бывает лучше служить ему, а не правому делу, как ты выражаешься. О, ты, кажется, не согласен? Ты странный чудак, но тем больше мне нравишься. Стало быть, разрешение получено, наша скромная аббатиса очень скоро окажется в супружеской постели, а Булонь остается моей.

Томас хранил молчание, а король продолжал:

— Ну, Томас, жду аплодисментов. Кто кого, а?

Томас не отвечал.

— Так, и что я теперь должен сделать с канцлером, посмевшим меня ослушаться? Могу бросить в темницу. Могу выжечь глаза. Не знаю, что будет тебе хуже. Страшно и то, и другое. Навсегда лишиться света, никогда не видеть зеленых полей. Ах Томас, Томас, ну какой же ты дурак, что ослушался своего короля.

— Я в вашей воле.

— Я могу послать тебя на казнь, наблюдать за ней и получить удовольствие. Но кажется, сделав это, я потом не найду себе места. Лучше друзей сохранять. Ты — мой, Томас, я знаю это и знаю, что служишь ты верно до конца одному Господу, правде или справедливости… зови это как хочешь. Ты нравишься мне, Томас. Знай. Если ты мне друг, я тебе друг тоже.

После этого король взял Томаса под руку, и так вместе они вышли.

Их дружба стала еще крепче.

После возвращения в Англию большую часть времени они проводили вместе, общество канцлера Генрих находит несравненно полезнее всех остальных. А трещина в отношениях с Элинор становится все шире. Она не могла ему простить пребывания в детской незаконного сына Жефруа, а Генрих, разжигая в ней злобу и ревность, дразнил ее подчеркнутым к нему вниманием. Сложные взаимоотношения привели к тому, что он все чаще стал искать успокоения в домашнем уюте Вудстока. Любовь к Розамунд не убывала. Очевидно, это объяснялось ее нетребовательностью. Она неизменно оставалась нежной и любящей, всегда прекрасной. У нее уже есть маленький сын, и она снова забеременела. Редко какому королю выпадало такое счастье домашнего уюта, каким одаривала его Розамунд, а кроме того, Генриху нравилась тайна ее существования; никто, кроме прислуги Розамунд, не знал о посещениях короля, а те хорошо понимали, что им грозит, если секрет раскроется по их вине.

Король счастлив. В королевстве относительный мир и покой. Внимания, конечно, ослаблять нельзя, от этого королю не уйти. Но пока он мог спокойно посидеть в Англии и насладиться обществом своего лучшего друга Томаса Беккета. Иногда он спрашивал себя: почему он так полюбил этого человека? Более несхожих людей трудно вообразить. Даже внешне они сильно отличались друг от друга. Томас — высок и элегантен, король — коренаст и небрежно одет. Привычка Томаса хорошо одеваться смешила Генриха и служила постоянным поводом для шуток короля. И все же почему всемогущий король, который мог избрать себе в компаньоны самых благородных из благороднейших, предпочитал общество одного этого чудака? Томас на пятнадцать лет старше. Старик по сравнению с ним! Все, во что Томас свято верил, — Генрих отрицал; король говорил «да» — Томас продолжал твердить «нет»; король мог выходить из себя, а Томас оставался спокоен и не уступал. Несмотря на аскетическую внешность и религиозную углубленность, Томас обожал роскошь, и это очень забавляло Генриха. Томас также может быть очень веселым. Король обожал шутливые проделки над другом, и Томас ему платил тем же. Порой король хохотал до слез, даже если шутка случалась над ним самим. Никто при дворе не мог позабавить короля, как это умел делать Томас Беккет.

Они по-прежнему проводили вместе почти все время. Когда король отправлялся на прогулки верхом, канцлер ехал рядом. Иногда они вдвоем гуляли инкогнито, заходили в таверну, толковали с народом. Темноволосого высокого джентльмена с тонкими белыми руками и его молодого веснушчатого компаньона-крепыша с крепкими обветренными руками опознать не мог никто. Какая смешная пара, скорее всего думали окружающие, глядя на них, и мало кто знал, что это король со своим канцлером.

Для короля не было большего удовольствия, как в чем-то взять верх над канцлером, и он часто вспоминал ту булоньскую женитьбу аббатисы.

Холодный зимний день. Они с канцлером ехали по лондонской улице, насквозь продуваемой морозным восточным ветром, Генрих озорно поглядывал на друга. Томас с трудом переносил холод. В такую погоду он надевал на себя вдвое больше одежды и против обыкновения требовал от повара жареного мяса и цыпленка. Жидкая кровь, говорил на это король; куда ему до крепких ветвей древа Плантагенетов! Изящные руки Томаса спрятаны в элегантные, но теплые перчатки, а руки короля даже под этим пронзительным ветром голые. Он говорил, что перчатки ему только мешают.

На глаза королю попался идущий навстречу бедняк с синим от холода лицом в продуваемой всеми ветрами одежонке.

— Видишь этого несчастного? — обернулся король к канцлеру.

— Бедняга, этот ветер выдувает из него душу.

— А я вижу его тело сквозь дырявую одежду. Будет благом в глазах Господа отдать ему теплый плащ.

— Конечно! И вы, милорд, столь нуждающийся в милости небесной, сможете ее завоевать таким благодеянием.

— Тогда давай спешимся.

Они сошли с коней, когда бедняк приблизился.

— Послушай, любезный, — обратился к нему Генрих, — не холодно ли тебе на этом ветру?

— О, милорд, еще чуть-чуть — и из меня дух вон.

— Тебе нужен теплый плащ. Что ты скажешь, если тебе его дадут?

— Вы смеетесь на бедностью, сэр, — сказал нищий и хотел пройти мимо, но Генрих задержал его и обернулся к Томасу:

— Я давно хочу посмотреть, как ты совершишь благодеяние. Посмотри, какой на тебе красивый и теплый плащ. Он богатого красного сукна и подбит мехом. Отдай его бедному старику.

— Милорд, — взмолился сразу побледневший Томас, — вы не так страдаете от холода, как я. Отдайте ему свой, вы не то, что я, вам все едино!

— Это так. Но тем благороднее будет твоя милость.

С этими словами он стал стягивать с Томаса плащ, тот всеми силами сопротивлялся, у них завязалась борьба. Генрих хохотал так, что прохожий решил, что оба сошли с ума.

— Давай, давай, — кричал король. — Давай, святой Томас Беккет. Этому бедняку нужен плащ, а у тебя он есть. Давай его сюда! Ничего, отдашь, отдашь!

Томасу не одолеть сильнющего короля, и скоро плащ оказывается в руках у Генриха.

— Надевай, любезный, — сказал Генрих прохожему. — Теперь тебе будет тепло и днем, и ночью. Не забывай молиться за того, кто дал тебе его, хоть плащ и не его, но достался тебе по его доброй милости.

Прохожий бедняк, не веря в свою удачу, быстренько закутался в плащ и бегом отправился восвояси, боясь, что эти странные благородные соперники могут передумать.

Генрих продолжал хохотать на всю улицу.

— Томас, у тебя нос посинел! Ну и ветер, до костей пробирает! Скажи спасибо, что не велел отдать бедняку еще и твои перчатки. Какой ужас, если твои тонкие деликатные пальчики станут такими же красными и обветренными, как у твоего августейшего повелителя! Хвала Господу, Томас Беккет, наконец-то я сделал из тебя благодетеля.

Генрих веселился вовсю. Томасу на морозном ветру было не до смеха.

Это типичная сценка взаимоотношений двух друзей.

ВАКАНТНЫЙ ПРЕСТОЛ

Два года Элинор детей не рожала. Она снова почувствовала себя молодой. Самому красивому и любимому ее ребенку Ричарду исполнилось три годика. Для нее он особенный. Она всегда выделяла его, равно как не замечала старшего Джефри — Жефруа. В Англию привезли французскую принцессу Маргариту, но Людовик не пожелал, чтобы ее воспитанием занималась бывшая жена, считая это небезопасным для дочери. Поэтому заранее договорились, что маленькую Маргариту поместят в доме некоего Роберта Ньбурга, человека добродетельного и с золотым характером.

Элинор попрощалась с детьми и вместе с Генрихом отправилась во Францию. Ей давно хотелось съездить в свою Аквитанию, где каждое ее появление становилось праздником. Что бы о ней ни говорили, на родине ее встречали с радостью. Она снова завела свой маленький двор, и к ней собрались трубадуры; снова звучали песни о любви, и Элинор, уже не молодая, мать шестерых детей, вновь почувствовала, что она любима и желанна.

Частенько Элинор думала о Людовике, у которого только три дочери — две из них ее. Мария и Аликс уже помолвлены: Мария с Генрихом Шампанским, а Аликс с Теобальдом Блуаским. Вспоминают ли они мать? Наверное, Людовик завидует им с Генрихом: у них несколько хороших сыновей, а у него лишь маленькая Маргарита. По крайней мере эта девочка поможет укрепить союз между Францией и Англией, а когда они с молодым Генрихом поженятся, этот союз станет еще прочнее.

Слушая романсы менестрелей, Элинор думала, как интересно складывается жизнь. Генрих ей изменяет, а она, дура этакая, продолжает тосковать по нему. И что в нем такого нашла? Она — воплощение элегантности, он же — полная противоположность. Ну конечно, мужик! И создан властвовать. Если бы только не его анжуйский нрав! Впрочем, тут она ему не уступит. Теперь она свыклась с мыслью, что он ей иногда изменяет, но ей по-прежнему сладостны их встречи, она их ждет и готовится. Ее единственное возражение — чтобы больше не было детей. Трех здоровых сыновей вполне достаточно. Хотя она может еще рожать и рожать.

Она немного ревновала мужа к канцлеру, компанию которого Генрих предпочитал всем остальным, даже женским. Беккет умен, это Элинор готова признать; а потом, он верный слуга, так что, может быть, она напрасно корит Генриха за дружбу с ним. У королей много хороших друзей не бывает.

Пришло известие: жена Людовика снова забеременела. «Молодец Луи! — улыбалась про себя Элинор. — Вымолил себе еще одного ребенка. Интересно, он все такой же холодный и предпочитает службу в церкви службе любви?» Ни на минуту Элинор не жалела, что бросила его.

Тихая жизнь не для Элинор, и всякий раз, как она оказывалась в Аквитании, к ней возвращались досадные мысли о Тулузе, которая, по ее мнению, должна принадлежать Аквитании. Она уже заявляла о своем праве на нее, ссылаясь на деда Филиппа, и надеется, что им с Генрихом удастся ее отвоевать обратно. Теперь провинцией владел граф Раймон V, но к нему сейчас не подступишься, потому что он предусмотрительно женился на сестре французского короля.

«Ох уж эти женитьбы, — думала Элинор. — В государственных делах без них шагу не ступить!»

Генрих приехал, когда она с менестрелями сидела в саду. Он похлопал в ладоши, давая знать, что они должны удалиться.

Генрих был явно озабочен. Он растянулся рядом с Элинор и сказал:

— У меня новость. Королева Франции родила…

— Сына?

— Нет, дочь.

Элинор рассмеялась, но король перешел на шепот:

— Королева Франции во время родов умерла.

Оба замолчали, думая, к чему это может привести. У Людовика снова дочь! Уже четвертая. Может быть, у него не будет сына вовсе? Элинор самодовольно вспомнила о троих здоровых сыновьях в своей детской. Бедняга Луи! Что ему делать? Придется снова жениться.

Те же мысли занимали и Генриха:

— Он немного подождет и вновь женится. Для меня крайне важно, на ком женится король Франции.

Генрих стал перебирать возможных жен для короля Франции, которые бы устроили короля Англии.

Ко всеобщему удивлению, через месяц после смерти королевы Констанцы Людовик женился на Адели Блуа. Генрих и Элинор онемели от удивления, а потом призадумались.

— Это же неприлично, — крикнул Генрих, — с какой поспешностью он женился на Адели Блуа! Да еще брат ее помолвлен с дочерью Людовика. Получается очень крепкий союз графа Блуаского с королем Франции.

— Слишком крепкий, — добавила Элинор.

— Не нравится мне это, — проворчал Генрих. — Не надо забывать, что покойный король Англии был из Блуа. Не хотелось бы мне видеть этот дом слишком сильным.

— Думаешь, они могут заявить претензии на английский трон?

— А если такое случится, разве Людовик не поддержит их, когда они так связаны?

— Жаль, что Генрих и Маргарита еще малы, чтобы жениться. Когда его дочь будет замужем за наследным принцем Англии, Людовику ничего другого не оставалось бы, как стать на твою сторону.

— Да почему они малы для женитьбы?

— Генриху шесть, а Маргарите всего три.

— Приданое у Маргариты Вексан, — вспомнил Генрих. — Если Вексан под моим надзором, Нормандия в безопасности, и я могу заняться другим делом.

— Да они же совсем дети!

— А что мешает? Мы же не положим их в одну постель. Просто проведем венчание. Людовик возражать не станет. Свое согласие на брак он дал. Я их поженю и заберу себе Вексан. Все герцоги Нормандии этой земле придавали важное значение.

— Папа римский тебе не разрешит это.

— Если помнишь, он разрешил мне выдать замуж аббатису. Папа Александр чувствует себя неуверенно. Если я пообещаю ему свою поддержку, он позволит мне сделать все, что захочу.

— Ты умница, Генрих.

— Дорогая моя, не будь я таким, разве стал бы герцогом Норманнским и королем Английским?

«Им нельзя не восхищаться», — подумала Элинор.

Маргариту и маленького Генриха поженили. Бракосочетание было скромным, в присутствии всего двух кардиналов, но состоялось, и поскольку супруги обвенчаны, как полагается, приданое изыматься уже не могло. Вексан теперь под управлением английской короны, и Генрих уже более спокойно взирал на женитьбу короля Франции и Адели Блуа.

Подогреваемый Элинор, Генрих решил теперь повести наступление на Тулузу и сделать с этим графством то, что давно хотела сделать сама Элинор, — присоединить к Аквитании под управлением герцога и герцогини Аквитанских.

Вексан надежно прикрывает Нормандию; Англией управляет опытный доверенный короля граф Лестер. Король направляет канцлера Беккета в Англию собрать отряд рыцарей и привести их во Францию. Ему казалось, что поставить Раймона Тулузского на колени больших усилий не потребует. Людовик воевать не любит и вмешиваться не станет, поэтому Генриху нужно просто показать свою силу, осадив и взяв штурмом пару замков.

Но в этот раз Генрих просчитался: к его великому удивлению, король Франции решительно вмешался в это дело. Он связан с Раймоном семейными узами, сестра короля за ним замужем; а кроме того, Тулуза его вассальное владение. Для французского короля стало очевидным, что Генриха Плантагенета надо остановить, и он заявил о своей поддержке Раймона Тулузского.

Генрих смешался. Воевать с королем Франции у него не было ни малейшего желания, это повлекло бы за собой слишком серьезные последствия. Короля Франции ему никогда не разбить, как и тому не одолеть его. Всю Францию Генрих поглотить не мог. Если он и сделает это, то тогда всю оставшуюся жизнь придется вести здесь войну.

Что же ему делать? Войну Раймону Тулузскому он объявил. Беккет привел с собой полки рыцарей, и король Шотландии обещал свою помощь. В полной нерешительности он двинулся к Тулузе и, когда уже показались ее крепостные стены, узнал, что в городе сам Людовик. Генрих приказал остановиться. Послал за канцлером.

— Дело принимает дурной оборот, — сказал он Томасу.

— Что вы, милорд? Вы же сами начали войну с Тулузой.

— Ну да, ну да. Только в городе король Франции.

— Тем самым он стал на сторону противника и объявляет себя вашим врагом.

— А что будет, если я убью его?

— Меня больше беспокоит, вдруг он убьет вас, ваше величество?

— Ба! Куда ему до меня! Он же не воин. Выйти на бой у него не хватит духу.

— Однако его хватило, чтобы возглавить войско и стать против вас рядом с Раймоном Тулузским.

— Этого я никак не ожидал. Ищи выход, Томас. Скажи, что мне делать.

— Вы как герцог Норманнский являетесь вассалом французского короля.

— Это я и без тебя хорошо знаю.

— Вы давали ему присягу верности и клялись подчиняться ему как сеньоральному лорду. Как же вы могли подняться на него с оружием в руках?

— Могу, раз на то есть моя воля.

— И тем не менее вы в затруднительном положении и сомневаетесь в правильности своих действий, не так ли? Ваше величество! В Англии ваши подданные тоже присягали вам на верность. Если вы нарушаете свою клятву сюзерену герцога Норманнского, другие в этом могут усмотреть пример для такого же поведения в отношении английского короля. Разве теперь присягавшие вам не могут таким же манером нарушить свою клятву?

— Я понял тебя, Томас.

— Нам надо отказаться от войны. Повернем обратно от Тулузы.

— А что тогда будут говорить обо мне?

— Что король Англии благородный человек. Ради своей чести он отказался от верной победы, поскольку король Франции стал на сторону Раймона Тулузского, а Генрих Плантагенет, как герцог Норманнский, давал королю клятву верности.

Генрих посмотрел на канцлера с прищуром и громко расхохотался:

— Ай да Томас! Ай да дружище! Я всегда знал, что получу от тебя дельный и правильный совет!

Окружение английского короля было немало удивлено его решением. Зачем, спрашивается, было вести войско к стенам Тулузы, чтобы, дойдя до них, сразу же повернуть обратно? Неужели Генрих Плантагенет испугался объединенных сил Тулузы и Франции? Ведь перевес все равно на его стороне!

Сразу распространился слух о том, что на военный успех Генрих сейчас рассчитывать не может, и добивающийся власти брат французского короля Робер тут же напал на Нормандию. Однако здесь Генрих отступать не стал. Он немедленно вступил в бой и так потрепал войска Робера, что тот запросил пощады.

Так Генрих упрочил свою репутацию человека чести, не уронив славы полководца. В конечном счете все обернулось не так уж плохо. Только Элинор осталась недовольной и сердилась. Больше всего она досадовала на то, что она снова оказалась беременной; ругать ей приходилось, конечно, себя, но вслух она поносила Генриха за неудачу под Тулузой.

— Она принадлежит мне, — кричала она мужу. — Я получила ее от деда. Ты взял Англию, взял Нормандию, ты должен был взять Тулузу!

Генрих пожал плечами:

— Я беру все, что захочу и когда захочу.

— Все, кроме Тулузы. Испугался французского короля. Испугался хилого монаха Людовика!

— Можешь кричать сколько угодно. Это меня совершенно не трогает.

— Ничего, вот подрастут мои сыновья, они отомстят тебе за мать.

— Ничего себе разговорчики, когда один из них еще только у тебя в животе.

— Не доводи меня до крайности, Генрих! Смотри, горько пожалеешь.

— То же самое могу сказать тебе.

Элинор была вне себя. Это последний раз, говорила она себе. Но не обещала ли она это же самое после рождения Джефри? В надлежащий срок она произвела на свет девочку. Назвала новорожденную своим именем — Элинор.

К Томасу во Францию часто приходили письма от архиепископа Кентерберийского Теобальда. «Ты все еще остаешься архидьяконом собора, но в Кентербери мы тебя так и не видели больше. В мирских заботах ты не забыл о делах церкви?»

Томас передал королю просьбу архиепископа о своем возвращении в Кентербери.

— Ты мне нужен, друг мой.

— Тогда мне придется оставить сан архидьякона.

— Нет. Тебе лучше оставаться в лоне церкви.

— Я давно не был в Кентербери. Мне надо туда поехать, мой покровитель уже стар. В своем последнем письме он называет себя моим духовным отцом и предсказывает, что долго не задержится на этом свете. Он просит, чтобы я приехал в Кентербери, пока он жив.

— Нельзя тебе уезжать, Томас. Ты мне нужен здесь. Напиши архиепископу, что король не может отпустить своего канцлера. Кто мне предложил тебя, когда я подыскивал канцлера? Теобальд, архиепископ Кентерберийский. Ему не стоит жаловаться, что я удерживаю человека, которого он сам же мне предложил, который мне нужен на этом посту.

Так Томас и ответил Теобальду: мол, смогу приехать лишь тогда, когда отпустит король.

Генрих посмеивался. Он уже решил, что Томаса он ни за что не отпустит. День ото дня он все больше нуждался в его обществе и уже стал подумывать, как его покрепче к себе привязать, для чего осыпал канцлера наградами и почестями. Под конец решил отдать ему на воспитание своего наследника, молодого Генриха. Уже несколько благородных семей направили своих мальчиков в дом Томаса, где, кроме книжных наук, их обучали хорошим манерам и рыцарскому мастерству. Они должны были перенять от Томаса правила придворного этикета и многое другое.

— Передаю тебе на воспитание своего сына Генриха, — сказал король. — Сделай из него благородного и справедливого человека и вместе с тем научи, как вести себя по-королевски. Один ты можешь любить прелести бытия и жить в ладу с Господом. Это редко кто умеет, друг мой. А ты, мне кажется, владеешь этим секретом.

— Приложу все свои силы, чтобы воспитать принца добрым христианином.

— Повози его по Англии. Мы сделаем так, чтобы все епископы и бароны присягнули ему. Пусть вся страна узнает будущего короля.

Не успел Томас вернуться в Англию, как Теобальд скончался, и Томас пожалел, что не ослушался короля и не съездил повидаться со старым другом.

Строго говоря, ему можно было себя не корить. Он — канцлер короля, и его долг состоит в служении на этом высоком посту. Теобальд это понял бы. Но, наверное, Теобальд сожалел, что выдвинул его на этот пост.

Теперь Томас всего себя посвятил воспитанию молодого Генриха, тем самым исполняя волю короля.

Мальчик быстро привязался к учителю, и дело шло хорошо; но скоро пришел от короля приказ: Томас должен явиться к нему в Нормандию.

Престол архиепископа в Кентербери свободен, и страна осталась без духовного пастыря. Пока он не занят, большие доходы церкви идут в казну короля, и Генрих не торопился с назначением нового архиепископа.

Зима выдалась холодной, Томас отчаянно страдал от холода, в результате заболел и слег в Руане, в то время как королевская чета отправилась в Фале. Томас уже стал поправляться, и вот, завернувшись в просторный халат, он сидел за шахматной доской с одним из своих рыцарей, когда к нему вошел епископ Лестерский. Увидев Томаса в таком виде, святой отец сильно удивился:

— Милорд, у тебя вид не архидьякона, а королевского сокольничего. Ты же слуга церкви и в больших званиях: архидьякон Кентерберийский, декан Гастингский, настоятель Беверли и каноник Руанский. Да это еще не все.

— Что ты хочешь сказать этим «еще не все»?

— Только то, что слышал: говорят, король думает о престоле Кентерберийском.

— Ну и что с того?

— Якобы он думает сделать тебя архиепископом.

Томас не без труда встал.

— Нет, ты, наверно, ослышался.

— Об этом толкуют во дворце. Близкие к королю говорят, что он называл твое имя.

— Этого не может быть. Я знаю троих, кто достойней меня.

— Ты что, совсем без честолюбия, канцлер?

— Мое честолюбие в служении долгу.

— А разве не вдвое ты послужишь Господу как глава Его церкви в Англии?

— Король мой лучший друг. Я с ним близок. И знаю, что быть мне архиепископом ни к чему. Я его канцлер и в этом качестве служу ему добром. Канцлером мне и надлежит оставаться.

— Король назначает тебя главой церкви в Англии, потому что высоко ценит.

— Став архиепископом Кентерберийским, я лишаюсь его милости.

— Отчего же?

— Потому что король не любит несогласных.

— Но канцлера он любит.

— В мирских делах мы можем расходиться и ладить. Тут я могу королю уступать. Став архиепископом, я служу Господу и могу оказаться в положении, когда уступить королю уже буду не в силах.

— Странный ты человек, Томас Беккет.

— Я знаю себя и знаю короля. Я отклоню его предложение стать архиепископом.

Больше ему не игралось в шахматы. Нелегкие думы охватили его и уже не покидали.

Король позвал Томаса к себе в замок Фале.

— Ага, Томас, надеюсь, здоров? Как же ты худ и бледен! Но ничего. Мы скоро поднимаем паруса в Англию. Вот увидишь, на зеленых полях у нас ты сразу поправишься.

В глазах короля сквозила необычная сентиментальность. Он думал о Розамунд в ее маленьком дворце. Ему в самом деле хотелось скорее домой.

Он повернулся к Томасу и посмотрел на него с любовью.

— Хочу поговорить с тобой о делах церкви. В каком месяце схоронили Теобальда?

— Уже скоро год.

— Престол в Кентербери пустует все это время. Не скажу, что это меня очень гнетет. Но уже пора сажать архиепископа, и на меня снизошла мысль о самом подходящем человеке на это место.

— Я знаю нескольких священников, кто прекрасно подойдет для этой роли, милорд.

— Я знаю лишь одного, но верного. — Генрих подошел к Томасу и положил руки ему на плечи. — Дорогой друг, мне очень приятно воздать тебе за долгую и добрую службу. Я решил, что ты станешь моим епископом Кентерберийским.

— Вы очень милостивы, сир, но я не приму сей чести. Она не для меня.

— Не для тебя?! Мой Бог, да что ты говоришь! Это именно для тебя. Это я тебе говорю!

— Неладно будет, милорд.

— Ты что?! Мы же остаемся вдвоем. Разве не мы правим этой страной, а? Разве я не слушаю тебя, не прошу твоих советов?

— Только когда вам хочется.

Король расхохотался и хлопнул Томаса по плечу.

— Что верно, то верно, дружище. И то верно, что церковь всегда сидит занозой у английских королей. Я частенько подумываю, как бы эту занозу вытащить. Кто мне поможет в этом? Ну конечно же, мой добрый друг во главе этой церкви! Разве мы не стали друзьями при твоей службе канцлером?

— И хорошими.

— Я ценю нашу дружбу, Томас. Люблю, когда ты рядом. Люблю твою соколиную охоту. Люблю с тобой беседовать. Ты мне как брат. Разве не честь для тебя, что внук великого Генриха и правнук еще более великого Завоевателя считает тебя, купеческого сына, своим лучшим другом!

— Мне лестна ваша снисходительность. Сын простого купца, я высоко ценю ваше к себе внимание. Дорожу вашей дружбой, но отклоняю ваше предложение именно потому, что не хочу ее испортить.

Король начал сердиться.

— Если ваше величество мне позволит…

— Не позволю! — крикнул король. — Ты останешься тут, станешь передо мной на колени и будешь благодарить за царскую щедрость, ибо даруется тебе, что тебе хочется больше всего на свете, верх желаний, о чем ты мечтал с первого дня служения церкви!

— Позвольте слово сказать.

— Говори.

— Если я приму назначение, нашей дружбе не бывать.

— Почему?

— Если мы разойдемся…

— Да разве мы не расходимся во мнениях сплошь и рядом?

— Расходимся. Но это дела правления страной, где я вынужден вам уступать. Вы мой король, я ваш слуга. Когда же стану архиепископом Кентерберийским, вперед вас я должен буду стать слугой Господа.

— Не желаю слушать этот вздор! Мои предки все время ссорились с церковью. Здесь все время зреют конфликты. Я тебя потому и назначаю архиепископом, чтобы этих конфликтов избежать. Мы с тобой будем расходиться во мнениях, но мы не рассоримся!

— Я должен повторить, что мое первое и главное служение тогда будет Богу. Вы мой король и мой друг. Предпочитаю, чтобы так все и оставалось. Умоляю вас, милорд, примите мое решение.

Король пристально посмотрел на Томаса.

— Я заставлю тебя… — начал он.

— Нет, это единственное, что вам не удастся, — возразил Томас. — Тогда мне придется тебя убедить. Ладно, не нравится мне твой вид. Не хочу видеть своего канцлера таким бледным. Оставайся здесь, пока не поправишься. Мне надо в Англию, а ты приедешь позже.

— Вы милостивы ко мне, милорд, — произнес тихо Томас.

— Иногда удивляюсь сам себе. К тебе я действительно расположен и обещаю: когда станешь архиепископом, мое расположение не ослабнет.

Генрих поспешил в Англию, где его ждали неотложные дела. Лестер и Ричард де Луси — славные и добрые слуги, но никто из них не радовал так короля, как Томас. Генрих все время ощущал, что его нет рядом.

Вспомнив Томаса, он рассмеялся. Странный этот Томас. Как он любит шелковые наряды, как нежны его белые руки! Что бы Томас ни говорил, роскошь он обожает. И светлая голова, какую еще поискать. Неужели он ни перед кем не дрогнет… даже перед королем? А не прячется ли под внешним благочестием чувственная натура? Не может он утаить любовь к жизненным благам. В быту он окружен изящными вещами. Живет он более по-королевски, чем сам король.

Как бы ему хотелось подловить Томаса на какой-нибудь интрижке! Ах, как бы это было здорово! Вот бы захватить его… скажем, в постели с женщиной. Вот было бы смеху, думал король. Ничто другое не доставило бы большей радости.

«Мое первое и главное служение — Богу», говорит. Черт бы тебя побрал, Томас. Ты такой же человек, как все. Ты мечтаешь занять место Теобальда. Ты должен его занять. Тогда мы покажем папе, что Англия сможет прожить без римской церкви, что король Англии могущественнее папы, хотя он и развратник, и солдафон.

Вот только бы подловить на чем-нибудь Томаса.

Генрих оставил Элинор в Вестминстерском дворце, а сам направился в Стаффорд показать тамошнему люду свою заботу о нем и посмотреть, кто как там себя ведет. Англия становится снова законопослушной. На дорогах спокойно, как было при деде. Прежним грабежам путников он положил конец, и они могут ехать спокойно. За отнятый кошелек разбойник лишался рук, ног, ушей, носа и глаз; суд короля был короток. Ни один преступник не избежит наказания, если попадется королю на глаза; никто не должен сомневаться в строгости введенного им закона.

Несколько лет назад король любил ездить в Стаффорд, там жила женщина, к которой он был неравнодушен. Звали ее Авис, она родила ему двух сыновей. Она его уже не привлекает по-прежнему. Ведь все мысли короля заняла Розамунд.

Но время от времени король посещал ее по старой памяти и сохранял к ней добрые чувства. Приехав в Стаффорд, он послал за ней. Авис с готовностью пришла, надеясь занять при короле прежнее положение. Авис уже не та стройная юная дева, привлекшая его внимание, но все еще очень хороша и даже на чей-то вкус стала еще лучше в полной женской зрелости. Генрих решил провести с ней ночь, и, когда они были одни, ему пришла в голову мысль, понравившаяся ему настолько, что он не мог удержаться от радостного смеха.

— Слушай, Авис, хочу тебя попросить сделать одно дело.

— Для вас, милорд, сделаю что хотите.

— Хочу знать, сможешь ли заманить к себе в постель моего канцлера.

— Милорд! — Авис была задета. Что больше может заявить о равнодушии любовника, когда он предлагает тебя другому! — Вы что, говорите о Томасе Беккете?!

— О ком же еще.

— Но он же духовное лицо!

— Милая Авис, духовные лица также не прочь время от времени насладиться женщиной.

— Но только не Беккет.

— Вот пусть нам докажет это.

— Вы думаете, он притворяется с вами?

— Не знаю. Вот и хочу это выяснить. О, Авис, если мне удастся подловить его в твоей постели, я хорошо тебя награжу.

— Я рада вам услужить, милорд, и мне награды не надо.

— Ты славная девочка, нам хорошо с тобой — а будет еще лучше, вот увидишь.

— И все же вы хотите, чтобы я… принадлежала этому человеку.

— Я хочу, чтобы ты выяснила, действительно ли он такой целомудренный, каким хочет казаться. Ты прекрасная женщина, Авис. Сделай это для меня, и я тебя не забуду.

— Как я должна это сделать?

— Он приедет в Стаффорд к моему двору. Я пошлю за ним, и, когда он придет, ты окажи ему свое расположение. Пригласи его к себе. Притворись богобоязненной, если хочешь. Напросись к нему в дом. Милая, ты сама знаешь, что делать дальше.

— А потом?

— Он остановится в доме служащего Вивиена. Всегда там останавливается. Я скажу Вивиену, и он поможет во всем. Пусть он и застанет вас в постели с Беккетом. Тут он узнает, что ты моя любовница, он совсем обалдеет, прибежит ко мне и станет объясняться. Вот и все.

— Насколько я знаю Беккета, это едва ли выйдет.

— Вот так все говорят. Но ты не знаешь Томаса, как я. А мне надо узнать его еще лучше. Сделай это для меня, Авис. Тем самым окажешь мне большую услугу.

— Лучше я буду принадлежать вам одному, милорд.

— Так и будет, но только сделай для меня это, я тебя никогда не забуду.

Генрих оценивающе посмотрел на нее. Дивная, роскошная, неотразимая женщина. «Ну держись, друг Томас», — подумал король.

Томас приехал в Стаффорд и сразу направился в дом Вивиена, где всегда останавливался. Его встретили радушно и проводили в его комнату. Он устал и чувствовал себя неважно; надо сказать больше: Томас был сильно расстроен. Король с большой неохотой принял его отказ от престола архиепископа, и Томас начал подумывать, что, видно, другого выхода, как принять предложение, ему не остается. Это будет конец. Они с королем станут врагами. Генрих никогда не пойдет с церковью в ногу. Всегда будут возникать противоречия, будут вечные споры. Но король настаивал. Хотя и не говорил, мол, приказываю тебе сесть на престол, но думал-то именно так.

Пришел хозяин Вивиен и сказал, что к нему посетитель. Миссис Авис хочет его видеть, он о ней, видимо, слышал.

Томас наморщил лоб:

— Кажется, король упоминал это имя.

— Очень может быть. Она была когда-то близким другом короля.

— Что ей от меня надо?

— Просит аудиенции.

— Пусть войдет.

Авис тут же вошла. Это была прелестная женщина, и Томас мог понять короля, обратившего на нее внимание.

Она сказала, что очень грешила в жизни и теперь хотела бы как-то искупить свои грехи.

— Мужчины могут участвовать в крестовом походе, совершить паломничество в Святую землю. А что делать женщине?

— Можно пойти в монастырь.

— Боюсь, это слишком легкое искупление. Прошу прощения, что вторглась к вам, но мне сказали, что только вы можете дать мне дельный совет. Пожалуйста, придумайте что-нибудь для меня.

— Решить это можете только вы сами. Человек сам заботится о своей душе.

— И все же вы можете подсказать мне лучшее решение. Вы Божий человек и живете при дворе. Разделяете многое в жизни короля. И у вас у самого, наверное, бывают соблазны.

— У кого их нет, — ответствовал Томас. — Мы преодолеваем их молитвой. Ступайте, молитесь, просите у Бога поддержки, и решение придет к вам.

— Благодарю вас. Вы принесли мне облегчение. Могу я к вам прийти еще?

Томас разрешил и еще сказал, что будет поминать ее в своих молитвах.

— Это будет мне большим утешением. Ваши молитвы скорее будут услышаны.

Она ушла, и Томас забыл о ней. Он занимался государственными делами и постоянно возвращался к мыслям об архиепископском престоле.

На следующий день Авис пришла опять с просьбой научить ее молиться.

Томас никогда не мог отказать просителям и сказал, что будет молиться с ней, посоветовал распродать свое имущество и пойти в монастырь.

Авис употребила все свои уловки, призналась, что была любовницей короля, чем вызвала у Томаса интерес. Рассказывая это, Авис приблизилась к нему, и он почувствовал приятный аромат, исходивший от ее наряда. Авис была прелестна и хорошо умела соблазнять мужчин. Ей нетрудно было поймать Генриха в свои сети. Томас вздохнул, подумав о слабости короля: такой сильный, деятельный правитель, такой решительный и волевой, и так легко искушаем.

Когда Авис уходила, Вивиен наблюдал за ней. Она улыбалась и выглядела довольной собой.

«Наверное, она придет к нему ночью, — подумал Вивиен. — Завтра двор покидает Стаффорд, значит, это должно случиться сегодня ночью».

Томас находился в своих покоях, и все в доме было тихо.

В полночь явился король, закутанный в темный плащ, чтобы его никто не узнал.

Вивиен, держа над головой светильник, отпер двери.

— Канцлер здесь? — спросил король.

— Да, ваше величество.

— В своей спальне? Я думаю, он там не один. Ступай к нему. Не стучась, отвори дверь и посмотри, кто там.

Вивиен потихоньку поднялся по лестнице, осторожно отворил дверь в спальню Томаса. Посветил фонарем вокруг. Кровать оказалась пустой. Королевская интрига удалась! Раз его кровать пуста, значит, он спит в другой постели, в постели Авис.

Сзади подошел Генрих.

— Ну что? — шепотом спросил король.

— Его здесь нет, милорд. Эту ночь он проводит в другом месте.

— Я знаю где! — воскликнул король и сразу осекся. Возле кровати, сидя на коленях, худой и бледный, крепко спал Томас. Король смотрел на него, а по лицу расплылась улыбка нежности. Приложив к губам палец, король кивком указал Вивиену потихоньку удалиться.

«Заснул в молитве. Как мне могло прийти в голову подловить Томаса! Пустое: для него соблазна не существует», — подумал король.

К Томасу пришли Ричард де Луси, епископы Эксетерский и Чичестерский. Состоялся долгий и обстоятельный разговор. Гости полагали, что перед ним ясный путь долга. Он пользуется полным доверием короля. Король прислушивается к нему, как больше ни к кому другому. Церковь нуждается в нем. Кентерберийский престол пустует слишком долго. Только Томас может принять облачение архиепископа.

Так считает король; духовенство пришло с ним в согласие.

Томас знал, что простые и дружеские отношения с королем должны закончиться. Изменится и его образ жизни. Но сего не миновать, и он должен согласиться. Беккет обещал пришедшим сановникам, что он примет предложение короля стать архиепископом Кентерберийским.

ГРОЗА НАДВИГАЕТСЯ

В замке Фале король, его жена и мать вели серьезный разговор о назначении архиепископа Кентерберийского. Матильда, уже постаревшая, но все такая же настойчивая, говорила сыну, что тот сделал большую ошибку, остановив выбор на Томасе Беккете. Элинор пожимала плечами. Беккет ее не очень занимал, но она корила Генриха за помешательство на этом человеке, которое теперь распространилось и на сына, на молодого Генриха. Последний раз, встречаясь с сыном, она увидела, что он просто обожает архиепископа, смотрит на него как на святого. Хоть и надоело ей это всеобщее поклонение, но все лучше, думала Элинор, когда король проводит время с такими, как Беккет, чем гоняется за разными девками.

Король возражал обеим собеседницам:

— Нет, миледи. Я сделал совершенно правильно. Мы с Беккетом хорошо понимаем друг друга. Он прекрасный канцлер, а когда канцлер и архиепископ — один и тот же человек, вы увидите, как легко у нас пойдут дела.

— Я буду молиться об этом, — сказала Матильда. — Только между королями и церковью всегда происходят трения. Церковь стремится отобрать власть себе, и королям надо это пресекать. Назначив такого человека главой своей церкви, ты даешь ему неограниченную власть.

— На посту канцлера Беккет пользовался большой властью, но мне было с ним совсем нетрудно.

— Король с канцлером просто неразлучны, — заметила Элинор.

— Никак не могу понять дружбу с этим человеком, — вставила Матильда. — Купеческий сын! Меня это удивляет.

— Поверьте мне, в Англии нет более образованного человека. — Невероятно, — бросила Матильда. — Ты обманываешься.

— Да нет же. Он очень учен и от природы благороден.

— Король влюблен в него, будто это женщина, — поморщилась Элинор.

Генрих бросил на нее сердитый взгляд. Что она ополчилась на него вместе с матерью? С тех пор, как он привел в детскую маленького Жефруа, она все время выражает ему неприязнь.

— Я ценю в нем хорошего друга, — поправил ее Генрих. — Ни с кем из моих приближенных мне не бывает так хорошо, как с этим человеком.

— Тебе мало, что сделал его канцлером, еще надо посадить его на церковный престол королевства!

— Дорогие мои! Это — политика. Управление государством. Мой канцлер стал моим архиепископом. Канцлер — слуга государства, а поскольку архиепископ является еще и канцлером, как он может выступить против того, что выгодно государству?

— Ты думаешь таким путем подчинить церковь государству. Будем надеяться, что из этого что-то получится, — сказала Матильда.

— Не бойтесь, мама. Получится.

— Архиепископ действительно светский человек. — Элинор повернулась к Матильде. — Вы знаете, он живет в невероятной роскоши. Содержит семьсот рыцарей, попоны коней расшиты серебром и золотом. Я слышала, у него самый большой доход в королевстве.

— Так и должно быть у канцлера, — возразил Генрих.

— Выскочка! — сказала Матильда. — Простолюдин теперь должен показать всему миру, как он благороден.

— Вы, мама, родились в королевской семье и все же, насколько я знаю, не уставали утверждать свое благородное происхождение.

— О, твой парень любит покрасоваться, — сказала Элинор. — Я слышала, как говорили, что он живет богаче короля.

Генрих снисходительно засмеялся:

— Пожалуй, это единственная его слабость — обожает роскошь. Можно сказать, это у него не врожденное, а приобретенное. Стало быть, заслужил.

— Он тебя просто околдовал, — заявила Элинор.

Генрих ответил ей строгим взглядом. Чего она кусается? Ревнует, наверное. Значит, ее чувства к нему не совсем угасли. Она так же не любит его дружбу с Беккетом, как не переносит его любовные похождения.

Элинор продолжала обсуждать Беккета:

— На его званых обедах все должно быть необычное. Говорят, за блюдо угрей он платит семьдесят пять фунтов стерлингов.

— Ну и пусть говорят. Экстравагантность Томаса делает мне честь. Он же мой канцлер, и я помню, когда он с большим посольством ходил во Францию, там говорили, что, значит, я действительно богат, раз канцлер едет с такой свитой.

— Пусть он умен, — снова сказала Матильда, — только смотри, чтобы он не был слишком умен.

— Вот увидите, какой я делаю блестящий ход. Борьба между церковью и государством на этом закончится.

Дня не прошло после этого разговора, как Генрих испытал такой приступ ярости, какого с ним еще не бывало. Из Кентербери приехал посыльный и привез Большую королевскую печать. Генрих с изумлением смотрел на нее и тут начал понимать, что произошло. К посылке было приложено письмо, и, когда король стал его читать, в глазах у него все поплыло.

— Будь я проклят, Томас, — пробормотал он сквозь зубы. — Я же тебя убью за это.

Томас писал, что он должен сложить с себя полномочия канцлера, ибо не может совмещать два поста. Архиепископ не может быть одновременно канцлером. У Томаса теперь новый хозяин — церковь.

Генрих едва не задохнулся от ярости. Случилось то, что предсказала мать. Оправдались также издевательские заключения Элинор: он слишком уверовал в любовь Томаса; их дружба казалась ему превыше всего. Но Томас так не считал. Вспомнились слова Томаса, что это конец их дружбе.

Генрих рассчитывал избежать борьбы с церковью, когда канцлер и архиепископ будут в одном лице. Если Томас решил занять одну сторону, когда король — на другой, значит, конфликт между ними неизбежен. Дед воевал с церковью. Значит, и ему придется бороться с Томасом.

А он думал, что умнее деда. Именно этого он хотел избежать назначением Томаса. Посадив на церковный престол своего друга, он хотел подчинить церковь государству, чтобы она больше не смела перечить королю. Генрих Плантагенет не желал иметь над собой никаких пап.

И вот его слуга… называвший себя другом, кому он так много даровал… предал его. Принял сан архиепископа и бросил ведомство канцлера.

— Ну, Томас, хочешь воевать — давай воевать! Верх возьму я. Можешь в этом не сомневаться. — Произнеся эти слова, король впал в яростное неистовство. Он в бешенстве колотил кулаками по стене, видя на ней лицо Томаса. Он пинал по комнате скамейку, воображая вместо нее Томаса. Никто не посмел приблизиться к королю, пока гнев его не утих. Лют король в своем гневе.

Элинор и Генрих попрощались с Матильдой и направились в Барфлер. Король объявил, что Рождество он проводит в Вестминстере.

Со временем гнев на Томаса прошел. Порассуждав, он признал, что сам заставил Томаса принять сан архиепископа, хотя тот не хотел этого и как мог сопротивлялся. Значит, нечего жаловаться, что Томас отказался быть канцлером. Огорчительно, конечно, но надо было знать, что Томас поступит именно так. В конце концов он лицо духовное.

«Теперь нам придется с ним сражаться, — думал Генрих — Ну что ж, отношения с ним всегда были своего рода сражением. Давай сражаться, даже интересно будет. Давненько мы с ним не виделись».

— Мне кажется, ожидая твоего приезда, архиепископ трясется от страха, — сказала Элинор.

— Этого ты у Томаса никогда не увидишь.

— Если он слышал, в какую привел тебя ярость, когда сложил с себя полномочия канцлера, то, думаю, дружеских объятий не ждет.

— Он человек очень прямой. Никогда не покривит душой и не пойдет против совести.

— Значит, уже прощен? Какова любовь! Уверена, что ты ждешь не дождешься послушать его блистательные проповеди. А только что проклинал его на чем свет стоит. Какой же ты, Генрих, вертлявый!

— Ну уж нет, скорее неповоротливый, свернуть меня трудно, хотя сердит бываю ненадолго.

— Слуги это знают. Они так и делают: разозлят тебя, скроются с глаз долой, а потом возвращаются, чтоб получить прощение.

— Ты знаешь, что это неправда, — сказал Генрих и прервал разговор.

«Не думай, — продолжала про себя разговор Элинор, — что можешь отшвырнуть меня, а потом снова приблизить. Других ты можешь безнаказанно унижать, только не Элинор Аквитанскую. Я никогда тебе не прощу, что привел своего ублюдка в мою детскую».

В Барфлере им пришлось пережидать непогоду. При таком ветре выходить в море опасно. Но дни проходили, шторм не стихал, и стало ясно, что к Рождеству домой они не успеют.

Только в конце января они подняли паруса.

В Саутгемптоне их встречали Томас Беккет и сын Генрих. Сыну уже восемь лет, за время их отъезда он заметно подрос. Мальчик учтиво поклонился родителям, отец положил руку ему на голову. Сыном он остался доволен. Томаса работа.

А сам Томас? Они с королем внимательно смотрели друг на друга. Томас явно не знал, чего ему ожидать. И вдруг король взорвался смехом.

— Ну, здравствуй, мой бывший канцлер и нынешний архиепископ.

У них снова все хорошо.

По пути в Лондон король ехал бок о бок с архиепископом, и, как прежде, они мирно беседовали, и довольно часто можно было слышать громкий смех короля. В глазах светилось удовлетворение. Ни с кем ему не бывает так хорошо, как с Томасом.

Уже в конце пути Генрих помянул, как его разозлил поступок Томаса.

— Я думал, что так и будет, — сказал Томас.

— И осмелился на это.

— Иначе было нельзя. Не мог я оставаться канцлером. Именно поэтому я не хотел принимать сан архиепископа. Мне было ясно, что это разрушит нашу дружбу.

— Значит, будем воевать, Томас. Но покарай меня Господь, лучше война с тобой, чем покорность других.

— Нет, милорд, лучше всего гармония.

— Видишь, уже начинаешь перечить.

Томас посмотрел на сумрачное небо над Вестминстерским дворцом и печально улыбнулся.

Наступило лето. Король переехал в Вудсток, где он мог часто навещать Розамунд. Она радовалась встречам с ним после такой долгой разлуки. Дети подросли и прыгали вокруг в ожидании подарков, а Розамунд им ласково выговаривала: какие еще нужны подарки, когда дорогой папочка сам приехал.

— Как бы мне хотелось приходить к тебе почаще, Розамунд. Здесь мне так покойно, как больше нигде не бывает.

Кроме двух-трех человек, что совершенно неизбежно, о его связи с Розамунд никто не знал, и это придавало всему оттенок романтики, чего не было с его прежними любовницами.

— Никто у тебя тут не был? — спрашивал король ее каждый раз.

Раза два забредали посторонние, заблудившись в лесном лабиринте, натыкались на ее домик. Но это все случайные путники и уж никак не связывавшие Розамунд с королем.

Но у него не проходил страх, а вдруг Элинор как-то узнает о Розамунд. Что тогда будет? Придется ей пострадать. Но все-таки он ее побаивался. Она женщина неординарная, рожденная властвовать. Она его парализует одним своим взглядом, как это делала в самом начале их знакомства, поэтому он и хотел сохранить существование Розамунд в тайне. Задерживаться у нее он тоже не мог, чтобы не вызвать подозрения долгим отсутствием.

Король посещал Розамунд между заседаниями Большого совета, который он специально созвал в Вудстоке. Он с сожалением расстался с ней и нехотя вернулся на заседание. Между королем и Томасом возникло разногласие. Дело не столь уж важное, но служит верным признаком того, что ждет их впереди, подобно дальним раскатам грома, предвещающим грозу. Вопрос увеличения налогов всегда был одним из главных. В личной жизни Генрих непритязателен, но ему все больше и больше требовалось денег для содержания боеготового войска.

По сложившейся практике окружные шерифы [1] собирали небольшую подать. Такой порядок существовал с донорманнских времен, и Генрих предложил, чтобы эта подать шла не шерифам, а прямо в королевскую казну в виде налога. Землевладельцы подняли крик. Шерифов назначает король, и они ему за это неплохо платят. Поскольку подать взимается со всякого землевладения, то шерифы быстро богатеют. Томас заявил: если это станет налогом в государственную казну, шерифы свою подать все равно будут собирать, так что каждый землевладелец будет платить налог дважды. В этом его многие поддерживали, и ему казалось, что убедить короля в своей правоте будет не трудно.

Генрих же, памятуя едкие замечания Элинор, что позволяет архиепископу руководить собой, решил ему не уступать. У Томаса в Кентербери большие владения, они приносили немалый доход, и он со знанием дела защищал землевладельцев:

— При всем к вам почтении, милорд король, мы не будем платить государственный налог за землю.

Как смеет Томас ему перечить! Как он смеет выступать перед Большим советом и прямо заявлять, что не будет делать того, что требует король!

— Видит Бог, клянусь Его глазами, — выкрикнул король свое любимое проклятие, служащее знаком нарастающего гнева и одновременно предостережением для всех, чтобы не испытывать этот гнев дальше, — налог будет уплачен и зачтется в королевскую казну!

— Ссылаясь на те же глаза, — возразил ему Томас, — налог не будет платиться с моей земли и ни единого пенса с земель, по закону принадлежащих церкви.

Вот так из пустяка сам собой возник конфликт между государством и церковью. Генрих вынужден был уступить. У церкви свои законы, и государство ей не указ. Элинор вовсю забавлялась исходом этого спора:

— Мне сдается, что у твоего ловкого архиепископа власти больше, чем у короля.

— Тут законы церкви перевешивают законы государства, — бормотал Генрих в оправдание.

— Значит, пора их поменять. Кто правит этой страной, король или архиепископ Кентерберийский?

Утешать короля Элинор не намеревалась.

Было очевидно, что новых трений не миновать. Так и случилось вскоре после спора о подати шерифам.

В случае, когда преступление совершается духовным лицом, его судит не королевский суд, а суд церковный. Это правило давно и сильно досаждало высокопоставленным сановникам короля. Считалось, что церковные суды слишком снисходительны к своему клиру, и наказания виновным выносятся много мягче, чем за те же преступления наказывает мирской суд. Примером тому стало дело Филиппа де Бруа.

Он был каноником и обвинялся в убийстве королевского солдата. Дело происходило еще при жизни Теобальда, и епархиальный суд, рассматривавший его дело, нашел его невиновным и оправдал. Но дело это не забылось и имело продолжение. Королевские судьи время от времени ездили по стране и устраивали суд над преступниками на местах. Благодаря этому правилу, введенному Генрихом, в стране и установились закон и порядок, сделавшие передвижение по дорогам безопасным. Несколько человек, убежденных в виновности Филиппа де Бруа, схватили его и привели на суд королевскому судье Симону Фиц-Питеру.

Де Бруа, считая свое дело давно решенным, выказал судье неуважение. «Я — каноник, — заявил он, — королевский судья не вправе меня судить». И потребовал освобождения. Он процитировал закон, и его отпустили.

Услышав об этом, король рассвирепел.

— Оскорблено королевское правосудие! — кричал Генрих. — Я это так не оставлю. Этого человека взять и привести к моему судье Симону Фиц-Питеру! Посмотрим, что он запоет!

О происшествии сообщили Томасу в Кентербери. Он все еще печалился по поводу трений, возникших на Большом совете. А теперь еще и дело этого каноника. Томас считал, что законы церкви должны неукоснительно соблюдаться, даже если это и раздражает короля. Они и раньше спорили на эту тему, но спорили тогда добродушно. Теперь свои убеждения необходимо было отстаивать на деле.

— Государство должно быть превыше всего, — твердил король.

— Во всех делах, если только не посягает на законы церкви, — отвечал Томас.

— Значит, тогда Англией правит папа? — допытывался Генрих.

— Папа есть глава церкви всюду, где она существует.

Томас прекрасно знал, как это уязвляет короля! Генрих не первый, кто хотел бы освободить власть короля от этих ограничений.

— Филипп де Бруа не подлежит суду короля, — объявил Томас. — Но раз король требует нового суда, его будут судить в моем собственном суде в Кентербери. — Тут король был бессилен. На стороне Томаса закон церкви, и, пока его не изменишь, приходится уступать.

Второй раз за пару месяцев!

Кентерберийский суд снова оправдал Филиппа де Бруа в убийстве, но за оскорбление королевского суда приговорил каноника к порке. Кроме того, его на два года лишили церковного жалованья.

— Это что! — кричал король. — Архиепископ Кентерберийский позволяет своим священникам убивать любого, кого захотят?

— Суд архиепископа Кентерберийского оправдал Филиппа де Бруа в убийстве, — был ответ Томаса.

— Для вас один закон, а для мирян — другой? — возмущался король. — Нет, я установлю в стране справедливость!

Трещина в отношениях Генриха и Томаса все больше расширялась.

Под влиянием жены и матери король решил церковь потеснить.

Он собрал в Вестминстере Большой совет и там заявил, что духовное лицо, совершившее преступление в миру, должно быть передано для наказания королевским уполномоченным. Он потребовал, чтобы епископы приняли его решение, ибо оно направлено на поддержание законности и порядка любой ценой. При этом он говорил с таким напором и выразительностью, что все поняли — это выступление нацелено против Томаса Беккета.

Архиепископ Йоркский, тот самый Роджер де Понт Левек, учившийся вместе с Томасом в пору их жизни у Теобальда, узрел возможность опорочить соперника, поднявшегося на вершину церковной власти. Роджер с завистью следил за карьерой Томаса; он скрежетал зубами, слушая рассказы об отношении и любви короля к этому человеку, об их совместных поездках по стране, ребячествах, шутках и играх, будто они кровные братья, — все это причиняло ему нестерпимую боль. Для такого человека, как Роджер, наблюдать стремительный взлет Томаса было настоящей пыткой. Теперь он мог посодействовать падению Томаса, раз этот королевский любимец своими последними шагами стал короля раздражать.

Королевский ультиматум обсуждался на собрании высшего духовенства, а собранием руководили трое: упомянутый Роджер Йоркский, Хилари Чичестерский и Джильберт Фолиот Лондонский. При любом раскладе Роджер решил выступить против архиепископа, и ему удалось убедить епископов поступить так же под тем предлогом, что король слишком силен и бороться с ним не имеет смысла.

Томас призвал епископов в Кентербери.

— Глупцы! — встретил он святых отцов. — Непреложное правило церкви состоит в том, что за один проступок человек не может быть наказан дважды. В этом заключено свободоправие церкви.

— К чему ей свободоправие, если сама она должна исчезнуть?

— Да вы в своем уме! — кричал Томас. — Мало нам своих грехов? Долг епископа вести свое служение, когда церковь в беде, а в мире да покое — это не служение. Раньше люди ради церкви не щадили живота своего, и ныне правый служитель обязан жизнь положить за свободоправие святой церкви. Бог свидетель, я вижу большие беды, когда мы оставим порядки, завещанные нам отцами нашими! Мы не вправе предавать кого-либо смерти, как не вправе участвовать в суде, где решается вопрос жизни и смерти, а когда мы духовное лицо отдаем мирскому суду, его могут приговорить к смерти.

Роджер должен был признать силу убеждения архиепископа, другие святые отцы не пошли за Роджером, и мнение Томаса опять победило.

Генрих снова впал в дикую ярость.

— Я заставлю их подчиниться! — вопил он в бешенстве. — Я не позволю каким-то священникам всякий раз перечить мне только потому, что они в рясе. Всех до единого заставлю присягнуть на повиновение королевским указам во всех областях!

Король созвал всех епископов, включая их хозяина, как он называл теперь архиепископа Кентерберийского. Когда все собрались, король так раскричался, что перепугал всех до смерти, всех, кроме Томаса, которому эти выходки были знакомы.

«Ах, Генрих, Генрих, как далеки мы теперь, — горько думал Томас. — Я знал, что сан архиепископа будет означать конец нашей дружбы».

Печалился и Генрих: «Как же все переменилось, Томас! Когда ты был канцлером, мы хорошо дружили с тобой. Все, что ты делал раньше, мне было по душе. Ты любил меня; был мне хорошим слугой. А теперь ты идешь против меня. У тебя теперь другой хозяин, церковь. Я отниму тебя у нее, Томас. Я заставлю тебя вернуться ко мне!»

— Я буду разговаривать с каждым в отдельности, — объявил король.

Генрих радовался заранее. Его хитрость удалась. Один за другим епископы склонялись перед королем. Роджер это сделал с циничной готовностью, рассчитывая продвинуться выше, когда Томас будет лишен королевской милости, выслан или испьет иную чашу, уготованную для него королем. Место его освободится, и король посадит на него готового ему служить безоглядно.

Томасу оставалось горько оплакивать случившееся. Епископы предали церковь. Он, конечно, знал, как крут может быть король, добиваясь своего. Знал, какие скрытые угрозы могут быть пущены в ход, знал и то, как малодушные епископы примирятся со своей совестью.

Пришел черед Томаса.

— Значит, не хочешь повиноваться своему королю? — вопрошал Генрих.

— Все мирские почести воздам, кроме тех, что не подобают моему сану, — ответил Томас.

Король рвал и метал, но Томас был непоколебим и держался стоически. Король не выдержал и в гневе выбежал из зала. Уже в своих покоях Генрих, призвав секретаря, приказал:

— Пиши: архиепископу Кентерберийскому! Все звания, награды и земли, полученные во время службы королевским канцлером, немедленно сложить и вернуть.

Секретарь составил бумагу, король облегченно вздохнул. Томас будет знать, как перечить своему хозяину! Томас любит свои шикарные дворцы, любит их роскошь и пышность. Пусть теперь проживет без всего этого.

Томас беспрекословно выполнил повеление короля.

— Вот и хорошо, — сказал Генрих.

Король дал понять, что на этом дело не закончено, просто он занят другим, более неотложным делом. Следовавший за ним брат Жефруа умер, но остался еще самый младший брат Уильям, и пришло время позаботиться о нем. Уильям бесцельно путешествовал то по Англии, то по Нормандии, то еще где-нибудь. Генрих много раз обсуждал это с матерью, и они решили, что при первой же благоприятной возможности брата надо женить.

Такая возможность появилась после смерти Уильяма Блуаского, младшего сына короля Стефана, состоявшего на службе у Генриха. Уильям был женат на богатой графине Вареннской. Став вдовой, решил Генрих, она составит хорошую партию для его младшего брата.

Генрих призвал брата и сообщил ему свой план. Уильям попросил разрешения сначала познакомиться с этой леди и посмотреть, что она собой представляет. Генрих не возражал против таких амуров и был доволен, когда брат пришел к нему и сказал, что всей душой полюбил графиню Вареннскую.

— Тянуть с женитьбой не будем, — сказал король. — Чем скорее приберем к рукам Вареннское графство, тем лучше.

Возражение последовало, откуда Генрих уже привык их получать. Архиепископ Кентерберийский указал, что Уильям Плантагенет и Уильям Блуаский двоюродные братья во втором колене, поэтому женитьба одного на вдове другого противозаконна.

Генрих клял постылого архиепископа на чем свет стоит, но ничего возразить ему не мог: он сам женат на бывшей супруге французского короля Людовика, чей брак расторгнут по причине кровосмесительной связи. Генрих не успокоился и все же прибрал к рукам владения графини, выдав ее замуж за одного из своих незаконных сводных братьев, но продолжал сердиться на Томаса. Разозлен остался и Уильям. Он заявил, что не желает оставаться в стране, которой правит архиепископ, и уехал в Нормандию к матери.

Там они с матерью полностью сошлись в оценке поведения Томаса Беккета, и при содействии Матильды недовольство Уильяма переросло в ярость. Генрих глупец, говорила Матильда, что приблизил к себе этого человека. Ему надо было знать, что нельзя брать себе канцлера из грязи. Она всегда ставила Беккету в вину его низкое происхождение и все время подчеркивала это. Кивать на недостатки других было в ее натуре. Томас Беккет приведет страну к гибели, утверждала Матильда. Генрих должен выслать его и как можно скорее назначить другого примата церкви.

И на этом она не успокоилась. Она день за днем твердила это своему младшему сыну и до того замучила его, что он совершенно пал духом, простыл, и простуда быстро перекинулась ему на грудь. В сыром и холодном замке ему становилось все хуже и хуже, он бредил, вспоминал графиню Вареннскую, говорил, что не хочет жить, раз ему не дали на ней жениться. Уильям умер, и убитая горем Матильда заявила, что сына умертвил Томас Беккет.

«Твоего брата больше нет, — отписала она Генриху. — Он потерял любимую женщину, и жизнь для него утратила смысл. Это все сделал твой архиепископ».

Письмо ошеломило Генриха.

Уильям был совсем молод! И уже в могиле. Разве можно умереть от любви? Мать считает, что можно. Если бы ему не помешали жениться на той, которую он полюбил, этого бы не случилось, утверждает она. И она права, думал Генрих. Томас Беккет все это поломал, и брат умер!

Тебе за многое придется ответить, Томас Беккет, ничего я тебе не забуду и не прощу!

ТРИУМФ КОРОЛЯ

Генрих неотступно думал о Беккете и ничего не мог с этим поделать. Порой ему снилось, что они опять друзья, как прежде, что король и его канцлер идут рука об руку, каждый раз на этом Генрих просыпался. Никто его так не радовал, как Томас. Общество других ему практически ничего не давало. Даже в Вудстоке мысли о Беккете его не покидали.

А тот, кажется, решил его свести с ума. Что с ним произошло? Томас стал серьезным, священнослужитель напрочь вытеснил в нем веселого гуляку, а Томас был именно таким, вспоминал король о своем бывшем канцлере. Как любил Генрих сидеть у него за столом, разглядывать его дорогое убранство, принимать блюда от богато разодетых лакеев. То, что Томас ел и пил мало, ничего не значило. Это даже придавало ему еще больше необычности, которая так нравилась Генриху.

Смогут ли они примириться? Уступи ему Томас, и вся церковь пойдет за королем. Что касается папы, тот сейчас в трудном положении и большого препятствия для короля не составит. Генрих может реформировать церковь в своей стране, и папа Александр не сможет противиться.

Генрих решил поговорить с Томасом, назначив ему встречу в Нортгемптоне. Приехав туда со своей большой свитой, король велел передать Томасу, чтобы тот не приезжал в город, потому что он мал и там негде разместиться двум большим группам сопровождающих лиц и слуг.

«А что твоя свита будет не меньше моей, — сердито думал король, — я не сомневаюсь. Ты всегда любишь щегольнуть, мой архиепископ».

Встретились они прямо в поле. Томас на своем коне подъехал к королю. Какое-то мгновение они молча смотрели друг на друга, взволнованные нахлынувшим на обоих воспоминанием былой дружбы.

— Сойдем с коней, — предложил король. — Походим, поговорим.

Спешившись, король взял Томаса за руку и сказал:

— Удивляешь ты меня, ты забыл все мои милости. Почему ты такой неблагодарный и противишься мне на каждом шагу?

— Милорд, я горячо благодарен за все ваши милости и милости Господа, через вас оказанные. Я никогда не пойду против вашей воли, если это воля Божья. Вы мой повелитель. Но Господь повелевает нами обоими, и обоим нам будет худо, если я нарушу волю Господа, чтобы выполнить вашу волю. Настанет день, и мы оба предстанем пред ним и судимы будем.

Король было хотел прервать его, сделав жест рукой, выказывая нетерпение, но Томас продолжал:

— Святой Петр завещал повиноваться прежде Господу, а потом — человеку. Я повинуюсь любому желанию моего короля всегда и во всем, когда это не противоречит моему служению Господу.

— Прошу тебя оставить свои проповеди. Не за тем я сюда пришел.

— То не проповедь, милорд, я только хотел объяснить, что думаю об этом.

— А что, полагаешь, я должен думать? Что король обязан выслушивать поучения всякого мужика?

— Вы говорите о моем низком происхождении. Это верно, я не королевских кровей. Не был королевских кровей и святой Петр, но Господь вручил ему ключи от рая и поставил во главе католической церкви.

— И это верно. Но он отдал жизнь за Господа.

— Я готов умереть за моего Господа, когда настанет час.

— Ты вознесся высоко и с этой высоты, где оказался благодаря моей милости, мнишь, что вправе спорить со мной. На мою дружескую снисходительность лучше не полагайся.

— Я полагаюсь на Господа, — спокойно ответил Томас, — неразумно человеку полагаться на людей.

— Будет тебе, Томас. Ну чего нам препираться. Мне надо одно — чтобы ты присягнул на службу королю.

— Я присягну, но только на такую службу, которая не будет противна воле Господней.

— Но только!.. Никаких условий мне не надо. Присягай на службу королю.

— Я не могу… без этого условия.

— Я тебе пытаюсь втолковать, а ты никак не желаешь меня услышать. Я пришел поговорить с тобой ради дружбы, которую к тебе питал и могу снова тебе дать. Мне хотелось поговорить с тобой как с человеком. Я хочу, чтобы ты снова стал моим, Томас, чтобы у нас все было, как прежде. Ведь я любил тебя. Скучаю по тебе. Ты не забыл, как интересно и весело мы жили? Давай, Томас. Тебе надо сказать всего несколько слов. Скажи их, Томас, и все у нас наладится.

— Я не могу сказать, что вы пожелали, милорд, потому как вижу: это будет моим отрешением от Господа.

— Провались ты со своей проповедью, Томас Беккет! Я тебя поднял, я же тебя и скину. Подумай об этом, мужик! И не забывай, против короля идешь!

С этими словами он повернулся, вскочил на коня и ускакал.

Ничего другого не оставалось, как обратиться к папе. Слух о конфликте между королем и архиепископом дошел до Франции. Людовик написал Томасу ободряющее письмо и намекнул: если тому станет невмоготу оставаться в Англии, его будут рады принять во Франции.

Положение папы, как известно, было не из легких. Германский император Барбаросса поддержал противников папы, и Александр оказался вынужденным покинуть Италию. Сейчас он находился во Франции. Он, как прежде, боялся не угодить Генриху, хотя считал Томаса совершенно правым. До папы дошел слух, что Генрих уже открыто грозит ему; ввиду своего шаткого положения папа Александр просто не мог позволить себе хоть чем-то не угодить английскому королю. Ему хотелось бы поддержать Томаса, но надо умилостивить короля, который уже прислал свой отчет о произошедшем.

Папа должен понять, писал Генрих, что король не может терпеть неповиновения, будь то со стороны священников или купцов. Все, что он требует от архиепископа, это заявление о том, что он обязуется служить королю во всем, ибо только так король может сохранить свое достоинство. Ни папа, ни архиепископ не должны ни на минуту допускать, что король намерен как-то использовать это в своих личных целях. Королю нужна сильная церковь. Он прекрасно понимает, что добродетель людей держится на святой вере. Неужели святые отцы думают, что король хочет править одними ворами, грабителями и неверующими? Кто угодно, только не Генрих! Но ни один король не может допустить, чтобы кто-то из его подданных считал себя вправе выступать против короля; да-да, и еще принародно похваляться.

Папа написал Томасу, чтобы тот проявлял выдержку и покорность; по убеждению папы, только так Томас сможет избежать затруднений, ничего хорошего церкви не сулящих. Папа приказал Томасу подчиниться королю, добавив, что ни на что другое король не пойдет, а в настоящее время церковь ссориться с королем Англии не может.

Письмо удивило и расстроило Томаса. Но он должен подчиниться папе. Томас узнал, что король находится в Вудстоке, приехав туда, он просил Генриха принять его. Там во дворце он согласился принять архиепископа.

Генрих был в хорошем настроении.

— Ну что, Томас?

— Милорд, от его святейшества пришло послание.

— И какие же указания ты от него получил?

— Он повелел мне поступить по вашей воле. Я должен согласиться преданно служить вам.

— Ага, значит, наше затруднение преодолено. Решил принести присягу на верность своему королю?

— Таково распоряжение папы.

— Папа поступил мудро, — сказал Генрих со смехом.

— Я должен ему повиноваться.

— Но ты с ним не согласен, не так ли?

— Я полагал, что поступаю правильно.

— Но теперь думаешь иначе. Так лучше. Ты мне поклянешься в абсолютном повиновении.

— Да, ибо папа указал, что только такое мое заявление позволит сохранить ваше королевское достоинство и вы тогда не предпримете шагов по изменению статуса церкви.

— Ты обещаешь это, Томас?

— Да, милорд.

— Хорошо. Ты клянешься мне в этом один на один, но поскольку свое неповиновение ты объявил принародно, так же принародно ты должен принести эту клятву. Прощай, Томас. Скоро увидимся. Свою присягу покорности ты принесешь в Кларендоне, я призову тебя, когда будет надо.

Еще не пришел вызов короля явиться в Кларендон, а Томаса стали терзать сомнения. Папа находится в трудном положении; он повелел ему прийти к королю с повинной, опасаясь нажить в нем врага. Не надо было слушаться папу! Он знает Генриха как никто другой. За годы пребывания на посту канцлера и в многочисленных совместных поездках и походах он досконально изучил натуру короля. Если ему чего-то захотелось, он будет добиваться этого всеми возможными способами. Будет лгать, хитрить, драться и грозить, но своего добьется. Он ни перед чем не останавливается, а теперь решил поставить на колени своего бывшего канцлера. Решил показать Томасу, кто из них двоих важнее. Так всегда происходило в их играх и шутках. Генрих любил достойного противника, это прибавляло ему славы победителя.

Обещанию короля не вмешиваться в дела церкви верить нельзя. Конечно, его цель именно такова. Он желает видеть церковь покорной, как собака. Ему надо, чтобы она служила государству. На словах он может выражать почтение папе, но каждый архиепископ и епископ должны твердо знать, кто в стране истинный хозяин.

Долгие часы Томас молился на коленях. У него изнеженное роскошью тело, и грубая власяница терзала его плоть. Он терпел страдание в надежде, что это поможет искупить грехи и даст ему милость Божью. Он поминал свою гордыню и свою радость от жизни, какую ведут люди благородного происхождения. Припоминались ему богатые одеяния, подбитые мехом плащи, бархатные камзолы, удовольствие сознавать себя другом короля. Все это земное тщеславие! Не за него ли приходится сейчас отвечать?

Став архиепископом Кентерберийским, Томас во многом изменился. Он понял пагубность роскоши и отказался от нее. Припоминалось ему, как он пытался уклониться от высокого сана: он знал, что это положит конец его беззаботной жизни.

Но судьба рассудила иначе, и он твердо стал на путь святости.

Томас верил, что Господь укажет ему, как вести себя в Кларендоне, ибо понимал: плохо ли, хорошо ли, но все должно решиться там.

И вот этот день настал. На возвышении в большом зале сидит король. По левую его руку — девятилетний сын Генрих. При виде архиепископа глаза мальчика загорелись, и сердце Томаса обдало благодарным теплом: тут есть любящая его душа. Томас не видит глаз Генриха, но знает, что король украдкой внимательно следит за ним.

Как примат церкви Томас садится по правую руку короля: у него второй по важности пост в государстве. В зале присутствуют все епископы, и среди них архиепископ Йоркский Роджер де Понт Левек. Роджер не скрывает радости. Он хорошо помнит, хоть и давно это было, как в окружении Теобальда появился один ученик невысокого происхождения и быстро завоевал расположение старого архиепископа, какого тот никому больше не оказывал. Что только не предпринимал ревнивый Роджер, чтобы изгнать Томаса; дважды ему удавалось это, но дважды Томас возвращался и с каждым разом занимал все более высокое положение. Когда Роджер узнал, что король подружился с ненавистным ему человеком, зависть его стала нестерпимой. В народе говорили тогда: король любит своего канцлера как больше никого на свете.

И вот наступил час триумфа короля. Все собравшиеся понимали, что станут свидетелями публичного унижения бывшего фаворита. Но были в зале умудренные и цельные по натуре люди, которые глубоко сочувствовали Томасу. Один из них — епископ Уинчестерский Генрих, брат старого короля Стефана, человек в молодости очень честолюбивый, но с годами понявший суетность жизни. Он хорошо знал как короля, так и Томаса. Граф Лестер и Ричард де Луси — два других честных человека и верные слуги короля. Они не возражали королю, но им тоже не хотелось видеть унижение такого человека, как Томас Беккет. Они понимали его мотивы, одобряли его поступки и искренне сожалели, что приходится присутствовать на таком собрании.

Если Томас знал короля, то и король знал Томаса. Король хорошо понимал, что Томас уступил ему вынужденно, как служитель церкви, обязанный повиноваться указанию папы. «Ты попался, Томас! — думал король. — Ты оказался в ловушке, потому что твой слабый папа дрожит за свою шкуру. Но теперь ты сожалеешь о данном слове. И ты можешь отказаться от присяги при народе. Я знаю тебя. Знаю твое красноречие. Знаю, как ты можешь переубеждать. Но посмотри вокруг, Томас. Ты видишь мою вооруженную стражу. И все ее видят. Все знают, зачем стражники здесь. Нет в зале человека, который бы осмелился ослушаться короля, Томас. Если только не считать тебя. Подумай хорошенько, Томас!»

Король сам открыл собрание:

— Архиепископ Кентерберийский пришел сюда, чтобы перед всеми дать обещание беспрекословно служить королю.

Томас поднялся с места и сказал:

— Милорд, я даю слово служить своему королю, когда это не противоречит моему долгу перед церковью.

Лицо Генриха побагровело, глаза налились кровью, всех, кроме Томаса, охватил страх. А Томас испытывал чувство радости: он поступил так, как считает правильным. Он боялся, что при народе может дрогнуть, но все обошлось, его укрепил Господь.

Генрих дал свободу своему гневу. Он так был взбешен, что ничего не мог сказать толком, а только осыпал архиепископа бранью. Томас побледнел, но оставался спокоен, как будто он не слышал резких слов короля. Он и в самом деле не слышал, а думал: «Это лишь первый шаг. Пусть будет, что будет. Если это означает смерть, то скорую, и я умру за Господа и Божью церковь».

Король внезапно вскочил и выбежал из зала. Его сын бросил испуганный взгляд на Томаса и последовал за отцом. Томас поймал насмешливый взгляд архиепископа Йоркского, не скрывавшего свою радость.

Беккет отправился в свои покои, чтобы все обдумать и молить Бога о поддержке продолжить так, как начал. Вскоре к нему пожаловали Джоселин, епископ из Солсбери, и Роджер, епископ Уорсестерский.

— Входите, друзья, — приветствовал их Томас.

Они вошли, взирая на него со страхом.

— Мы заклинаем тебя, примирись с королем, — взмолился епископ из Солсбери.

— Я не собираюсь воевать с ним.

— Он нас всех убьет, если ты не присягнешь ему, милорд.

— Значит, мы должны погибнуть. Не впервой людям класть свои жизни за церковь Господа нашего. Сонм бесчисленных святых учит нас своим примером и словом: следуй путем Господа!

— Король не уступит! Его стражники не зря в зале.

— Все так. Будем молиться, чтобы укрепить дух. Может, настал наш час. Коли так, одно нас должно пугать — чтобы не оставило нас присутствие духа. Будем молиться. Господь не оставит нас.

Епископы ушли в печали и страхе.

Затем пришли граф Лестер и дядя короля, граф Корнуоллский.

— Король считает себя оскорбленным, — сказал Лестер. — Он заявил, что должен быть отомщен.

— Значит, придет отмщение.

— Все, что вам надо сделать, — это обещать полное повиновение королю.

— Я повинуюсь церкви.

— Король говорит, что наедине вы обещали ему это.

— Я ему сказал, что сделаю, поскольку мне повелел папа.

— Мы тоже просим вас об этом. Мы ваши друзья и глубоко сожалеем о вашей ссоре с королем.

— Я знаю о вашей дружбе ко мне и благодарен вам за это. Вы разумные люди. Поймите, что поклясться в полном повиновении королю можно, только не имея обязанностей перед церковью. Я сказал королю, что буду повиноваться во всех мирских делах. Однако когда дело коснется святой церкви, я должен буду следовать воле своего главного господина.

— Король очень разгневан.

— Мне хорошо знаком его гнев. Видел его таким много раз.

— Но раньше его гнев не был обращен прямо против вас, милорд.

— Я знаю, что король не терпит возражений. Он добьется своего, чего бы то ни стоило, если потребуется моя жизнь, он возьмет ее.

— Не жизни вашей он требует, только повиновения.

— Но если я не могу ему дать, чего он желает?

— Мы боимся, милорд, что будем обязаны предать вас смерти. Мы знаем, это преступление, но мы должны будем пойти на это, если получим такой приказ короля.

— Это дело вашей совести.

— Присягните, милорд…

— Нет, милорды. Этого я сделать не могу. Теперь прошу меня оставить. Ступайте с миром к себе и молитесь, чтобы Господь вас направил, когда придет час сделать выбор.

Томас еще был на коленях и молился, когда пришел еще один посетитель — Великий Магистр Ордена английских тамплиеров, Ричард Гастингский, а с ним еще один тамплиер из Булони. Это были святые отцы, и Томас им доверял. Они духовники короля и сказали, что знают его настроение и думы, он им сам говорил о них.

— Король продолжает любить вас, милорд архиепископ, — сказал Ричард Гастингский. — Он пожелал, чтобы мы стали посредниками между вами. Король сказал, что вы поймете, в каком опасном положении вы оказались из-за своего упрямства и его горячего характера. Дело зашло так далеко, что обратного пути уже нет. Король, всегда добивающийся своего, проявит недопустимую слабость, если не получит все желаемое сполна. Он поклялся нам, что ему нужно только ваше публичное обещание, и если вы его дадите, он не станет посягать на законы церкви.

— Это действительно так?

— Он поклялся нам в этом.

— Король не всегда держит свое слово.

— Его величество спросил: какой прок для королевства от его ссоры с церковью и сколько вреда принесет эта ссора, которая все увеличивает раскол между государством и церковью? Король желает примирения с вами. Если вы вернетесь в зал и произнесете, что он желает, вам нечего опасаться. Король дал свое слово. Но вы должны принародно присягнуть на полное повиновение короне.

— Вы действительно пришли по слову короля?

— Да, это так.

— И он действительно поклялся сдержать свое обещание не вмешиваться в дела церкви?

— Он поклялся в этом.

— Тогда я собираю всех епископов и скажу им, что по вашему совету и гарантии я могу принародно дать присягу.

Все вернулись в тот же зал. Все ждут, что сейчас наконец с их плеч спадет груз смертельной тревоги. Король почти весел. Он добро и ласково смотрит на архиепископа Кентерберийского. Томас встает и перед лицом собрания произносит слова клятвы, что будет верой и правдой следовать законам королевства.

— Вы все слышали, что обещал мне архиепископ, — громко объявил король. — Теперь остается, чтобы он попросил своих епископов сделать то же.

— Прошу их воздать вам почесть, какую оказал я, — сказал Томас.

Все епископы по одному поднялись и произнесли слова присяги. Один Джоселин, епископ Солсберийский, колебался, глядя на Томаса.

— В чем дело, епископ из Солсбери? — крикнул король.

Джоселин, взглянув на Томаса, спросил:

— Вы считаете, милорд, я вправе дать такую клятву?

— Клянусь очами Всевышнего, этот человек всегда против меня! — начиная злиться, крикнул король. Он сощурил глаза и повернулся к солдатам.

Томас поспешил на выручку:

— Вы должны дать эту клятву, как это сделали все мы.

После этого Джоселин из Солсбери произнес слова присяги.

— Итак, — сказал король, — все слышали обещание архиепископа и всех епископов соблюдать обычаи и законы моего королевства. И чтобы больше не было по этому вопросу раздоров, пусть все законы моего деда Генриха так и будут записаны.

Собрание завершилось полным триумфом короля.

ПОБЕГ ИЗ АНГЛИИ

Поверенный короля Ричард де Луси фразу за фразой читал составленный по воле короля кодекс, который позже назовут «Кларендонская конституция», и Томас понимал, что его одурачили. Генрих так же бессовестно солгал тамплиерам, как он лгал всем остальным. Ради достижения своей цели он готов пообещать что угодно. Томас начинал понимать, что конфликт между церковью и государством выливается в схватку архиепископа Кентерберийского с английским королем Генрихом II. Это похоже на их прежние шутливые поединки, только на этот раз это уже не на жизнь, а на смерть.

Когда зачитывалось положение, что духовные лица за всякое преступление подлежат королевскому суду, Томас не сдержал восклицания:

— Это нарушение закона церкви. Христа опять судит Пилат!

В другой статье говорилось, что никто не может покинуть страну без разрешения короля.

— Королевство становится тюрьмой, — сказал Томас. — Как быть тем, кто пожелал отправиться на богомолье? Что делать служителям церкви, призванным папой на собор? Разве они могут ослушаться папу, даже если король с ним не согласен?

Дальше — больше. Без королевского согласия нельзя обращаться к папе.

— Как архиепископ может с этим согласиться! — возмущается Томас. — Получая свою мантию, он клянется вторить всякому слову папы.

Слушая возмущенные возгласы Томаса, Генрих метал в него сердитые взгляды, а когда чтение закончилось, встал и громоподобно провозгласил:

— А теперь духовенство подпишет и скрепит печатью эту конституцию, а архиепископ Кентерберийский сделает это первым.

Томас посмотрел на епископов. Одни сидели потупив головы, кто посмелее вопрошающе смотрел на него. Подписать такой документ означает нарушить священный долг. Епископ Солсберийский бормотал, что, если они подпишут это, станут клятвопреступниками.

Король ждал. Стража стояла наготове. Одно слово короля — и начнется резня.

— Боже милостивый, помоги! — молился Томас, потом ясным голосом произнес: — Нам нужно время изучить этот документ. Я уверен, король милостиво дарует нам несколько часов, чтобы обсудить это между собой.

Он взял одну из трех копий документа, еще одну взял архиепископ Йоркский. Сев на коня, Томас с небольшой группой сопровождающих направился в Уинчестер. Он презирал себя. Потакая королю, он зашел слишком далеко. Ему нельзя было присягать королю принародно, нельзя было давать обещание наедине. Ему надо быть примером для более слабых братьев. Ему надо было идти против короля и принять смерть. Ну умрет он, что тут такого? Главное — оставаться верным Господу и Его церкви.

Он прислушался, его спутники обсуждали между собой услышанное.

— А что он мог сделать? — вопрошает один. — Скажи он королю «нет», и всем нам пришел бы конец.

— Да ведь свобода церкви гибнет! — говорил другой.

Знаменосец Томаса, горячий по натуре уэльсец, внезапно выкрикнул:

— Зло свирепствует на земле. Кто любит правду, теперь берегись! Кто же за нее заступится, если пал наш предводитель?

— О ком ты толкуешь? — спросил Томас.

— О вас, милорд. Вы же пошли против своей совести и славы, предали нашу церковь. Вы поступили противно Господу и справедливости. Вы стали на сторону пособников Сатаны против церкви.

— Видит Всевышний, ты прав! — воскликнул Томас. — Я вовлек церковь в рабство. Я вышел не из святого монастырского братства, а из королевской свиты, учился не у Христа, а на службе цезарю. Меня обуяли гордыня и тщеславие. Глупец! Оставил, видно, меня Господь, и я заслужил быть скинутым со святого престола.

К Томасу подъехал архидьякон.

— Вы низко пали, милорд, вам надо воспрянуть. Будьте благоразумны и соберитесь с силами, Господь поможет вам. Разве не возвеличил Господь Давида, хотя тот убивал и прелюбодействовал? Разве Петр, которого Он сделал главой нашей церкви, не отказывался от него трижды? Укрепите свой дух. Господь поможет вам.

— Ты прав, друг мой. Начну сначала. Господь не оставит меня, я больше не паду так низко. Если нужно, отдам жизнь за церковь.

Осталась одна надежда: может быть, встреча с папой римским сможет что-нибудь изменить. Ему надо все рассказать и спросить, как быть дальше. По новому указу короля без его разрешения страну покинуть нельзя, но Томасу все равно надо ехать. Король отвернулся от папского престола, но долго так продолжаться не может. К тому же Томас слышал, что Генрих намерен перенести престол из Кентербери в Йорк; видимо, рассчитывая на честолюбивые мотивы тамошнего архиепископа Роджера и его старую вражду к Томасу Беккету.

Томас переоделся странствующим монахом и с несколькими путниками направился в Ромни, где его должен был ждать корабль. Без приключений он добрался до побережья, но сильнейший шторм заставил изменить решение. В Ромни оставаться было нельзя, и он вернулся в Кентербери. Но от своей идеи он не отказался и, как только погода наладилась, снова отправился в путь.

Слуги Томаса, проводив его и полагая, что он уже во Франции, побоялись остаться на архиепископском дворе и разошлись. Остался только один священник с мальчиком-слугой. Они сидели вдвоем и говорили о печальной судьбе архиепископа: человек, про которого говорили, что он правит королем, потому что, когда он был канцлером, король его очень любил, теперь свергнут.

— Видишь, мальчик мой, урок нам всем, — говорил священник. — Теперь ступай, посмотри, все ли затворено и заперто, чтобы спать спокойно. А утром мы тоже уйдем, потому что придут люди короля. Они все заберут отсюда. Король лишит архиепископа не только его положения, но и мирских благ.

Мальчик взял фонарь, вышел во двор, чтобы запереть ворота, и там увидел фигуру человека у стены. Поднял он фонарь, посмотрел, и фонарь выпал из рук. С криком мальчик кинулся к хозяину.

— Там привидение! Мертвый архиепископ бродит по дому!

Священник пошел посмотреть сам. Вместо привидения он увидел живого Томаса.

— Милорд, вы вернулись?

— Матросы узнали меня. Они боятся гнева короля и отказались взять на корабль. Видно, Господь не желает, чтобы я бежал.

Раз так все вышло, надо испытать другой путь. Что, если встретиться с Генрихом, поговорить с ним по душам и напомнить старую дружбу? Может быть, удастся найти взаимопонимание. Томас попросил об аудиенции, и, к его удивлению, король тут же выразил готовность принять его в Вудстоке. Генрих повел себя с ним обходительно. Несколько дней он провел в обществе Розамунд и ее детей, а это всегда делало его благодушным.

Увидев Томаса, король заметил, как тот изменился:

— Ты постарел, совсем не тот гуляка, каким был.

— И вы, ваше величество, не тот приятель, с каким было так весело.

— У нас начались расхождения, и они, увы, все усиливаются, — сказал король. — Зачем ты хотел покинуть страну? Может быть, нам стало вместе тесно?

Томас посмотрел печально на короля, тот отвел глаза.

— Ты зачем просил аудиенцию? Что хочешь сказать?

— Надеялся, милорд, что у вас есть что мне сказать.

— У меня много чего есть тебе сказать, только сначала ты мне должен ответить: возьмешься ты за ум, Томас, или нет?

— Если вы имеете в виду, что я должен подписать и скрепить печатью конституцию, то мой ответ один: нет.

— Тогда уходи! — крикнул король. — Ничего другого мне от тебя не надо.

— Я надеялся ради нашей старой дружбы…

— Клянусь очами Господа! Ты будешь мне повиноваться или нет? Убирайся! Долой с моих глаз! От тебя мне нужно только одно, понял?

Томас, опечаленный, удалился.

Королева с интересом наблюдала за столкновением короля с Беккетом. Ей казалась забавной их былая дружба, когда общество Томаса король предпочитал всем остальным, ее ревность к Беккету просто смешной. О какой ревности могла идти речь? Старый, сломанный человек. Она довольна его падением, а так ей было бы даже жаль архиепископа.

Элинор сорок два, а она еще красавица, мужчины все еще засматриваются на нее, во всяком случае, смысл песен трубадуров именно таков. Они по-прежнему воспевали ее в своих романсах. Выйдя за Генриха, она перестала интересоваться другими мужчинами, ей никого другого не хотелось, что кажется странным, когда Генрих ее так злил; возможно, именно этим он ее и возбуждал. Теперь, когда они разговаривали о Беккете, Элинор не повторяла, как это делала его мать, «я говорила тебе это». Она просто наблюдала, как тот клянет своего архиепископа, и только подогревала его негодование. Это их немного сблизило.

Порой Элинор гадала, сколько любовниц разбросано у него по стране. Пока их несколько, это роли не играет. Чего она уж не потерпит, так это если появится одна, которая целиком завладеет его чувствами. Ну конечно, такой нет! Она уверена в этом. И может спокойно, по-родственному обсуждать с ним выходки Томаса Беккета. При этом у них сохранилась любовная страсть друг к другу, как в первые дни женитьбы. Просто удивительно, ненависть к Беккету гонит его к ней в постель. Генрих часто лежал с открытыми глазами и говорил о нем или рассказывал какие-то неизвестные ей подробности из прошлой жизни. Так Элинор узнала, как он много раз пытался соблазнить Томаса женщинами, и ни разу это ему не удалось.

— Наверное, плохо старался, — заметила она.

— Изо всех сил. Даже подстраивал ловушки. Ничего не получилось. Мне кажется, он вообще ни разу не спал с женщиной.

— Да что же это за мужчина?

— Мужчина настоящий! Сидит на коне, охотится с соколом — не угонишься. Рыцарское искусство знает все до тонкости.

— Да где же он мог всему научиться?

— Он обаятелен, и всяк стремится ему удружить. Какой-то рыцарь обучил его всему еще мальчиком.

— Он интриган. Влез в доверие к Теобальду. Думаю, архиепископ Йоркский мог бы немало о нем рассказать.

— Не люблю я этого типа. Хотя верен мне, не то что Томас… Но уж очень жаден до чинов. Я все Томаса подозревал в этом, но он совсем не тщеславен.

— Нельзя допускать, чтобы он смотрел на тебя свысока.

— Архиепископ Кентерберийский! Он может снять сан только по собственной воле.

— Тебе надо сделать так, чтобы он перестал за него цепляться.

— Да как это сделать?

— Неужели не в силах? Вы же долго были вместе, и ты столько о нем знаешь. У всякого можно найти грех.

Глаза короля загорелись.

— Вот! Я выспрошу у Роджера Йоркского, а маршал двора это все обыграет.

— Вот и сделай это, я уверена, что он хочет довести тебя своим неповиновением, и пока он архиепископ Кентерберийский, ты не можешь себя чувствовать настоящим королем Англии. Слушай, с тобой можно поговорить о чем-нибудь еще, кроме дела Томаса Беккета? Тогда скажу. Я снова беременна.

Король доволен. Пополнение в детской он приветствует. Сын или дочь — неважно. Будет рад в обоих случаях.

Но мысли о Томасе Беккете его не покидали.

Элинор была права: все оказалось просто. Джон, маршал двора, некоторое время назад претендовал на усадьбу Пафам, входившую во владения архиепископа. Дело рассматривалось в церковном суде, и суд решил в пользу архиепископа. Теперь дело передали в королевский суд и направили архиепископу вызов явиться на слушание.

После встречи с королем в Вудстоке у архиепископа случился сердечный приступ, он разболелся и слег. Явиться на вызов в королевский суд он не мог и послал вместо себя четырех своих рыцарей. За это и ухватился маршал Джон. Неявку в суд расценили как неуважение суда, а это уже преступление. Томасу было приказано явиться на заседание Большого совета в Нортгемптон и дать объяснения. При подъезде к городу его встретил гонец и сообщил, что его покои король передал другому члену совета; ему придется искать себе иное пристанище.

Это было прямое унижение. К счастью, неподалеку находился монастырь святого Андрея, где он смог разместиться. Все еще надеясь добиться примирения, Томас поехал в королевский замок с визитом. Король был на богослужении, и Томаса заставили ждать в приемной. Когда появился Генрих, Томас вышел вперед, чтобы приложиться к королевской руке, если она будет предложена, но король прошел мимо, даже не взглянув на архиепископа.

Значит, это конец, подумал Томас. Король не желает его ни видеть, ни выслушать.

На заседании совета у Томаса потребовали ответа за неуважение королевского суда. Он объяснил, что лежал больным и послал вместо себя рыцарей. Объяснение принято не было, и на архиепископа наложили штраф 500 фунтов стерлингов. Затем последовало новое обвинение. Потребовали отчета в расходе 300 фунтов, полученных на обустройство двух замков. Томас ответил, что всю эту сумму и много сверх того он израсходовал на ремонт королевского замка в Тауэре.

У Томаса сердце разрывалось от боли, он видел, что король хотел его уничтожить. Ему припомнились прошлые годы, когда король его щедро одаривал, желая сделать его жизнь такой, какой жил сам. Теперь король требовал эти деньги вернуть. Мало того, с него требовали доходы от некоторых епископатов и аббатств, а это еще 40 тысяч марок [2].

Спорить бессмысленно. Бороться с такой несправедливостью Томас не мог. Выходя с того заседания, Томас отчетливо осознавал, что конец близится.

На следующий день заседание совета продолжилось. Провожая Томаса, архидьякон Герберт сказал:

— Милорд, не знаем, что нам готовит сей день, но не забывайте, что вы во власти отлучить от церкви всякого, кто выступит против вас.

Уильям Фицстефан, один из преданных Томасу каноников, возразил ему:

— Наш господин не пойдет на это. Святые апостолы не позволяли себе такого, когда их казнили. Я знаю, милорд будет молиться за них и все им простит.

Томас положил руку на плечо Фицстефана и благословил его.

В ходе заседания Томасу разрешили удалиться в отдельную комнату для совета с епископами по ответам на выдвинутые обвинения. А королю уже не терпелось расправиться с архиепископом, и он послал баронов спросить: намерен Томас Беккет отчитываться о расходе денег за время пребывания канцлером или нет?

Томас с достоинством ответил, что не обязан отчитываться за свои действия в качестве канцлера, потому что вызван на суд по иску маршала двора Джона и отвечает только по этому делу.

— Еще напомню, когда я избирался архиепископом, до моего возведения в этот сан, король доставил меня в Кентерберийский собор, освободив от всяких мирских обязанностей. Я отдаю себя и собор Кентербери под защиту Господа и папы римского.

Когда королю передали ответ Томаса, он пришел в ярость. Тут один вельможа услужливо напомнил ему, как его прадед, Вильгельм Завоеватель, умел укрощать церковников: он бросил в темницу даже собственного брата, епископа Одо.

Разъяренный король стал выкрикивать страшные угрозы в адрес Томаса. Собравшиеся с Томасом епископы, услышав их, решили: Беккета бросят в тюрьму и скорее всего ослепят. Все говорило за то, что его сторонников ждет та же судьба.

В комнату, где находился Томас, вошел граф Лестер, человек честный и глубоко уважающий архиепископа Беккета. Он с тяжелым сердцем передал волю короля:

— Король требует вашего отчета, или вам придется выслушать себе приговор.

— Сначала выслушайте меня, — ответил Томас. — Вы знаете, милорд Лестер, что я не хотел принимать сан архиепископа, король настоял на этом. Только из любви к королю, а не к Господу, я уступил, за что теперь и король, и Господь оставили меня. Вы знаете также, что, когда меня возводили в этот сан, я был освобожден от всех мирских обязанностей.

— Я знаю это. Здесь нет вашей вины.

— Значит, я не могу быть осужден.

— Не можете, милорд.

— В таком случае я вас покидаю. Я должен обратиться к папе римскому.

Томас покинул дворец, где проходило заседание совета, сел на коня и поехал в монастырь святого Андрея. Там уединился в своей домашней церкви и долго молился на коленях, а когда вошел в трапезную, увидел, что из сорока сопровождавших его рыцарей осталось только шесть. Однако к тому времени в монастыре собралось много богомольцев, пришедших получить благословение того, кого называли спасителем церкви. С ними и разделил свою последнюю трапезу Томас Беккет.

После ужина Томас попросил, чтобы ему постелили спать за главным алтарем, и, прежде чем отойти ко сну, он позвал верного слугу. Это был Роджер де Браи, кому он мог смело доверить свою жизнь.

— Роджер, мне грозит гибель. Возможно, этой ночью по приказу короля меня схватят.

Ужас отразился на лице Роджера. Он живо себе представил, что за этим последует: архиепископа бросят в подземелье, выжгут глаза… Оставят жить в темноте, влачить жалкое существование…

— Если меня схватят, все будет кончено. Роджер Йоркский готов услужить королю во всем. Генрих уже пытался поставить Йорк над Кентербери. Допустить этого нельзя. Господь повелевает избежать этого. Я хочу уехать во Францию… коли на то будет Божья воля. Король Франции примет меня, а там я смогу добраться до папы.

— Что я могу сделать для вас, милорд?

— Передай Роберту де Каве и Скейлмену быть готовыми выехать со мной. Затем оседлай четырех коней и приготовь их в дальнюю дорогу. Коней возьми не из моих конюшен. Выведи их за стены монастыря, и ждите меня там втроем, будто держите коней для кого-то из гостей монастыря. Я приду к вам.

— Ночь холодна, милорд.

— Да, я слышу, как завывает ветер и как дождь льет не переставая, но либо сегодня, либо никогда.

Роджер отправился выполнять приказание, а Томас пошел к себе за алтарь. Туда его сопровождал архидьякон Герберт, и, когда они остались одни, Томас обнял Герберта и рассказал ему о своем плане.

— Это единственное, что осталось, — согласился Герберт. — Вам надо бежать. Мне кажется, что король готов на самое худшее, что можно себе представить. Удивительно, как вас не схватили прямо на заседании.

— Я хорошо знаю Генриха. В последний момент он струсил. Он хотел командовать церковью, но боится гнева Божьего. Правда, этого страха хватит ненадолго, он ни перед чем никогда не останавливается. Дорогой друг, прошу тебя, не теряя времени, скачи в Кентербери. Возьми там ценностей, сколько сможешь унести, и отправляйся за море. Ты сможешь добраться туда скорее, дождись меня там. Иди в монастырь Сан-Бертен возле Сент-Омера. Надеюсь, мы там встретимся. Теперь ступай. Нам нельзя терять ни минуты.

Архидьякон поцеловал руку архиепископа, испросил его благословения и ушел.

Стояла глубокая ночь, все обитатели монастыря погрузились в сон. Томас Беккет тихо поднялся с постели, надел черную кардинальскую шапочку и алую мантию, взял кардинальскую печать и вышел.

Роджер и еще два послушника, Роберт и Скейлмен, уже ждали его в условленном месте с конями. Они миновали неохраняемые городские ворота и поскакали до Гренхема. Добравшись туда, они предприняли короткий отдых и отправились дальше. Вот они уже в Линкольне.

Путь долгий и опасный, всякий миг их ожидало разоблачение: люди короля повсюду — их смогут опознать и схватить.

Но и у Томаса по всей стране имелись приверженцы. Народ был наслышан о борьбе церкви и королевской власти, знал, что король стремится стать их верховным и единственным судией. А Томас Беккет в понимании простого люда — это добрый человек, щедро подающий бедным, и единственный, кто осмелился спорить с королем. На него уже стали смотреть как на святого. Едва ли не всякий счел бы за честь укрыть его в своем доме, но Томас, опасаясь навлечь гнев короля на приютивших его хозяев, никому не открывал своего имени. Так они достигли заболоченного края и остановились в деревне Истри неподалеку от Сандвича, что в восьми милях от Кентербери.

Некоторое время они жили в доме местного священника, пока тот подыскивал им лодку, на какой можно было переправиться через море.

Лодка оказалась небольшой, море неспокойным, но и ждать дольше уже нельзя.

— Отдадим себя в руки Божьи, — сказал Томас. — Будет Его воля, останемся живы, возьмет нас море, значит, такова Его воля.

Они отплыли. Крошечную лодку швыряло волнами, но каким-то чудом она держалась на поверхности, а сильный ветер все гнал и гнал ее по морю, пока ее не вынесло на песчаный пляж у Ои, неподалеку от Гравелина.

— Хвала Господу! — воскликнул Роджер. Однако Томас выразил неуверенность, что они в безопасности. И оказался прав, потому что это была земля графа Булоньского, того самого Мэттью, что женился на аббатисе из Ромзи и браку которого по просьбе самой аббатисы Томас хотел помешать. И хотя женитьба состоялась, Мэттью с тех пор затаил злобу на Томаса.

— Нам нужно быть осторожными, чтобы не попасть в руки графа Булоньского, — сказал Томас. — Он может отослать меня обратно к королю.

Им опять пришлось тайно, не привлекая внимания, пробираться по землям графства, пока они не вышли за его пределы: уже прошел слух, что архиепископ Кентерберийский находится где-то в этих краях, и его разыскивали.

Один раз Томас чуть не выдал себя, когда четверка уставших и оборванных монахов встретила группу молодых охотников с ловчими птицами. Забыв об осторожности, Томас заинтересовался соколом на руке одного из них.

— Смотри, бродячий послушник, а разбирается в таких вещах! — удивился молодой человек. — Уж не архиепископ ли ты Кентерберийский?

Спас положение находчивый Скейлмен, тут же сказав:

— Простак вы, видно, сударь, разве может архиепископ Кентерберийский путешествовать таким способом?

— О да! Я помню, как приехал он, когда был еще канцлером Английским. Вот это была процессия!

Охотники поехали дальше, вспоминая о том, какие роскошные попоны были на конях английского канцлера и как экстравагантен архиепископ Кентерберийский.

— Нам следует быть осторожнее, — заметил Скейлмен.

— Это мне надо зарубить на носу: себе подставляю ловушки, — ответствовал ему Томас. — Не найдись ты, брат Скейлмен, попали бы мы в переплет.

Как обрадовались они, увидев монастырские башни Клермаре, что неподалеку от Сент-Омера! В городе их ждала радушная встреча, и немедленно в Сан-Бертен был отправлен человек, чтобы уведомить архидьякона Герберта о приезде Томаса. Прошло совсем немного времени, и радостный Томас Беккер уже обнимал своего верного друга: самая опасная часть их долгого странствия осталась позади. Но и тут они не были в полной безопасности. Чуть передохнув в Сан-Бертене, они направились в Суассон.

— Вот когда будем там, можем считать, что мы под защитой французского короля, — сказал Герберт.

Через несколько дней путники были у цели.

ЗАМОК РОЗАМУНД

Вся Франция ликовала: королева родила сына. Страна наконец-то получила долгожданного наследника. Король, отчаявшись получить наследника, был невероятно счастлив, по всей Франции колокольный звон, по улицам Парижа новость разносят глашатаи.

Генриха же эта новость повергла в уныние, Элинор разделяла сожаления мужа. Их сын, Генрих-младший, женат на дочери Людовика, и поскольку сыновей у французского короля не было, молодой Генрих мог рассчитывать на французскую корону. Право на это он получал через жену, а возможность — благодаря мощной поддержке короля Англии и герцога Норманнского.

Увы, судьба распорядилась по-другому.

С рождением сына изменился характер Людовика. Он стал значительно тверже. У него теперь есть наследник, о будущем которого следует позаботиться. Это сразу нашло выражение в исключительно теплом приеме, оказанном Томасу Беккету.

— Защита беженцев, особенно преследуемых слуг церкви, — одно из достоинств королей Франции, — сказал Людовик и пообещал Томасу сделать все возможное, чтобы помочь ему как можно скорее добраться до папы.

Генрих сам себя не понимал. Он будто даже радовался, что Томас сбежал от него. Ведь того можно было запросто арестовать в зале суда. Почему он не сделал этого? — спрашивал Генрих себя постоянно. Потому что не хотел, чтобы кровь Томаса была на его руках. Этот человек вызывал в нем противоречивые чувства: он его бесил, от него кровь ударяла в голову, и в то же время он продолжал испытывать к Беккету какую-то нежность. А воспоминания о былых днях, проведенных с Томасом, мучили его. Как хорошо им было вместе! Никто его так не радовал и не забавлял, как Томас. И какой же он глупец! Не противился бы он воле короля, и их дружба продолжалась бы без помех на благо им обоим.

По случаю рождения наследника Генрих направил в Париж посольство с подарками и поздравлениями, которые, Людовик это понимал, были неискренними. «Мы приехали, — сказали послы, — поговорить также о бывшем архиепископе Кентерберийском». В ответ Людовик выразил крайнее удивление: он не знал, что Томас Беккет бывший архиепископ Кентерберийский.

— Я такой же король, как король Англии, — сказал он, — однако не располагаю властью сместить даже самого последнего священника.

Посланникам Генриха стало ясно, что по этому вопросу они с Людовиком не договорятся, а Томас Беккет нашел у него надежное убежище. Они спросили короля, не смог бы он в своем письме папе передать жалобу короля Англии на архиепископа. Они напомнили также, что архиепископ много потрудился против Франции во время ее последнего конфликта с Англией.

— Это было его долгом, — возразил Людовик. — Будь он моим подданным, он так же прилежно служил бы мне и Франции.

Генрих оказался не в силах помешать делу Томаса Беккета дойти до папы, поэтому принял меры, чтобы его версия была изложена наилучшим образом; он направил к папе своих эмиссаров, в числе которых поехал старый враг Томаса архиепископ Йоркский. Сторона Беккета, которую представлял его друг Герберт, была куда менее пышной; богатых подарков папе у нее не было. Тем не менее папа внимательно выслушал жалобу Беккета. Переживания, выпавшие на его долю, папу глубоко тронули.

— И он уцелел! Я рад за него, — сказал папа. — Хотя Беккет живой, он достоин именоваться мучеником во плоти.

На следующий день папа назначил совместную встречу с посольством короля и представителем Томаса. Внимательно выслушав обе стороны, папа послал за Томасом. Незамедлительно явившись на встречу с папой и его высшими кардиналами, Беккет принес с собой текст Кларендонской конституции. С ужасом прочитал папа постановления Кларендона, а Томас признался в своем грехе, что обещал королю полное повиновение; лишь когда его обязали дать это обещание принародно, понял он, что король не намерен сдержать своего слова. Лишь после этого Томас решил выступить против короля.

— Твой грех велик, — рассудил папа, — но ты сделал все, чтобы искупить его. Ты низко пал, но восстал окрепшим духом. Накладывать епитимью на тебя не стану. Своими страданиями ты искупил свой грех сполна.

Но Томасу хотелось изложить всю правду, как она есть.

— Много зла претерпела церковь по моей вине, — продолжил Томас. — Я был возведен на престол милостью короля, по воле человека, а не Господа. Поэтому хочу передать вам в руки, святой отец, то бремя, которое нести больше недостоин.

Он снял перстень архиепископа и протянул его папе, но тот его не взял.

— Твой труд на благо святой церкви искупает все, что с тобой произошло, — заявил папа. — Ты получишь престол Кентерберийский из моих рук снова. Не сомневайся, мы поддержим тебя в твоем деле, ибо оно на благо святой церкви. Тебе надо удалиться, сын мой, в обитель, где можно поразмыслить и восстановить свои силы. Я направлю тебя в монастырь, где можно научиться смирять плоть. Ты привык жить удобно и в роскоши, а я хочу приучить тебя жить в лишениях и скудости.

Именно этого Томас желал всей душой, и тут же было решено, что некоторое время он проведет в монастыре цистерианцев в Бургундии.

Почти одновременно с королевой Франции, родившей сына, Элинор родила девочку, которую назвали Иоанна. Вскоре она еще раз забеременела и через несколько дней после Рождества 1166 года Элинор родила сына. Назвали его Иоанн, по-английски Джон. Несмотря на заботы, связанные с рождением сына, Элинор заметила, что всякий раз после посещения Вудстока король пребывает в веселом расположении духа, а при одном упоминании этого места голос короля оживляется. Что такого он находит в этом Вудстоке, спрашивала она себя. Место очень не плохое, ничего не скажешь, но у короля много хороших дворцов и замков. Элинор задумала узнать, в чем же тут дело.

Когда в очередной раз Генрих направился в Вудсток, она поехала с ним и почти сразу заметила, что король надолго куда-то исчезает, а когда стала расспрашивать приближенных о прогулках короля, никто ей ничего вразумительного сказать не мог. Элинор решила проследить за ним сама. И в один прекрасный день ее усердие было вознаграждено. Выглядывая из окна, она увидела, как, выйдя из дворца, Генрих пошел в сторону леса. Элинор быстро выбежала из дворца другим ходом и, обогнав его, вышла к нему навстречу.

— Чудный день для прогулки, — сказала Элинор.

— О да, — ответил Генрих, как показалось ей, немного смутившись. Она хотела было предложить ему пройтись вместе, как заметила у него на шпоре прицепившийся клубочек шелка. Собралась язвительно спросить, где он его подцепил, но тут же передумала и сказала, что идет во дворец, и они увидятся позже. С явным облегчением он поцеловал ей руку, а Элинор повернула в сторону дворца. Король пошел своей дорогой, и тут оглянувшаяся Элинор заметила, что нитка тянется за ним, сматывается с клубочка, зацепившись за сучок. Первой мыслью было следовать за королем на некотором расстоянии, а нитка подскажет, куда он пошел по этому лабиринту. Это будет забавно, подумала она.

И тут она догадалась! Он у кого-то был раньше. Это — женщина. Где еще можно найти клубок шелка? Элинор охватила ярость. Опять какая-то любовница! Он не смеет заводить сомнительные связи рядом с дворцом! Она скажет ему, что думает по этому поводу, и выяснит, кто эта новая любовница! Элинор отправилась за королем. Генрих уже ушел далеко, а клубок на шпоре все продолжал разматываться, указывая дорогу Элинор. Генриха видно не было.

Подумав, Элинор решила оставить нитку где она есть и вернулась во дворец. Теперь у нее есть возможность разобраться в этом лабиринте и выяснить, куда ходит Генрих.

На следующий день Генрих отправился в Вестминстер по неотложным делам, а Элинор заявила, что ей хочется побыть в Вудстоке. Она решила немедленно заняться исследованием лабиринта. Так и сделала. Шелковая нить оказалась на месте. Она шла по ней, твердо зная, что это путь короля. Вот нить кончилась, но деревья стали редеть.

И Элинор увидела дом. Чудный дом, настоящий маленький дворец. В саду сидела женщина; она вышивала, а возле стояла корзинка с мотками шелка такого размера и оттенка, какой оказался на шпоре короля. На траве два мальчугана играли в мяч, женщина поглядывала на них. Что-то в их внешности насторожило Элинор, а моментальная догадка заставила задрожать ее от гнева.

Женщина, видимо, почувствовала, что за ней наблюдают, она стала оглядываться и встретилась глазами с пристальным взглядом королевы. Женщина резко встала, ее шитье упало на землю. Мальчики тоже оставили игру, внимательно разглядывая незнакомку.

— Кто вы? — спросила Элинор, подойдя к женщине.

— Может быть, мне лучше спросить, кто пришел в мой дом? — ответила женщина.

— Спрашивайте. Я — королева.

Женщина побледнела, отступила на шаг, беспомощно огляделась по сторонам, как бы прося помощи.

Элинор взяла ее за руку:

— Вам лучше сказать, кто вы.

— Меня зовут Розамунд Клиффорд.

Мальчик постарше подошел к ним и сказал высоким голосом:

— Пожалуйста, не делайте маме больно.

— Ты королевская любовница!

— Пожалуйста… не при детях. — И, повернувшись к мальчикам, сказала: — Ступайте в дом.

— Мама, мы не можем оставить тебя с этой тетей.

Элинор рассмеялась:

— Я ваша королева. Вы должны слушаться меня. Идите в дом. Я должна поговорить с вашей мамой.

— Да-да, идите.

Дети ушли.

— Сколько это продолжается?

— Уже… некоторое время.

— И оба мальчика его?

Розамунд кивнула.

— Я убью его! — воскликнула Элинор. — Я убью вас обоих. Вот, значит, в чем дело… и тянется уже несколько лет, вот что влечет его в Вудсток!

Она схватила Розамунд за плечи и встряхнула ее.

— Ничтожество! Да что он нашел в тебе? Просто ты у него ничего не просишь? Никогда не скажешь ему «нет», ни единого слова поперек, только все, чтобы угодить!

Элинор продолжала трясти Розамунд:

— Дурочка! На что ты рассчитываешь, сколько, думаешь, он…

Тут она остановилась. У них это уже несколько лет, подумала Элинор. У него есть и другие женщины, а он почему-то держит Розамунд. Он и ее, Элинор, не держал бы, если бы это не было ему нужно. О, как она люто ревнует; с ума сходит от ревности к этой розовой, кровь с молоком, цветущей и сладкой красотке.

— Не думай, что я это так оставлю!

— Это воля короля, — ответила Розамунд храбро.

— А моя воля это прекратить.

— Я скажу ему, чтобы больше не приходил…

— А когда придет, будешь ластиться. Ждешь не дождешься, чтобы затянуть его к себе в постель. Знаю я вас таких. Меня не проведешь. Дал тебе двух парней и обещал для них всяческих почестей. Клянусь тебе! Придется тебе с ним распрощаться, больше его не увидишь, холера тебя возьми!

— Вы скажете королю?

— Пока не скажу. Он не знает, что я раскрыла тебя. Он хитро тебя тут спрятал. Знаешь, почему? Да потому, что боится, что жена все узнает.

— Он считает, что мне лучше держаться в уединении…

— Уж это точно! Но я нашла тебя. Клубок твоих дурацких ниток привел меня сюда. Короче, я тебя нашла… и это теперь конец, можешь не сомневаться. Я этого не позволю. И что ты думаешь с тобой станет, когда ты надоешь королю? Тогда тебе было бы лучше не родиться. Зачем ты кинулась на него, забыв о чести? Тебе надо было бы выйти замуж и заводить детей от законного мужа. А теперь что с тобой станет? Самое лучшее для тебя — это броситься с башни своего дома. Поняла?

Розамунд с ужасом смотрела на королеву.

— Да. Вот так и сделай.

— Нет.

— Самое для тебя лучшее. Ты же шлюха. Тебе лучше сдохнуть. Принесу тебе яд, и ты его выпьешь. Или принесу тебе кинжал, и ты пронзишь им свое сердце.

Розамунд казалось, что королева сошла с ума. Глаза ее были безумны.

— Погодите… погодите, — умоляла Розамунд. — Дождитесь короля. Если вы убьете меня, король вам этого не простит.

— Нужно мне его прощение! Он жестокий, себялюбивый человек. Отправляйся к себе. Подумай о своих грехах. На твоем месте я бы раскаялась, для тебя только и остается это — уйти и больше не грешить. Завтра я приду снова, а ты должна к тому времени решить, что будешь делать. Помолись на ночь, проси отпущения за свой блуд и готовься завтра умереть.

Элинор резко оттолкнула Розамунд и побежала назад через лесной лабиринт. Она обезумела от всего этого. Как она его ненавидит! Да что она так переживает его измену? Почему это так ее бесит? Видно, из-за того, что такая женщина для него желанна. Конечно, он охотно променял бы Элинор на нее.

Во дворце она заперлась в спальне и легла на кровать. Она ненавидела Генриха и любила его. «Я старею, а он молод, — думает Элинор. — Когда-то я его увлекла, а теперь в его глазах выгляжу старухой. А потом, сколько людей качали головами, указывая, что я почти на двенадцать лет его старше! А сколько я ему дала! Но захотел бы он меня, если бы не Аквитания? Захотел бы он меня, как захотел Розамунд Клиффорд? Все эти годы он ходил к ней. О долгой связи их можно судить по возрасту сыновей. Он ходил к ней на свидания, и ему там хорошо, лучше, чем во дворцах!

Я убью ее! Принесу ей яд и заставлю выпить. Когда он придет к ней, то увидит остывшее тело. Я покажу, как обманывать меня!»

К счастью для Розамунд, на следующий день Генрих вернулся в Вудсток. Элинор пришла к нему, когда он собирался уйти, как она теперь знала, в маленький домик, что он возвел для своей любовницы.

— Что так скоро вернулся? Не терпится поскорей заняться любовью с Розамунд Клиффорд?

Генрих оторопел.

«Попался!» — с мрачным удовольствием подумала Элинор. Его глаза стали наливаться кровью. Она выследила его. Надвигался приступ его пресловутой ярости.

— Что ты знаешь о Розамунд Клиффорд?

— О, много меньше тебя, конечно. Но я открыла ее убежище.

— Кто тебя провел?

— Вы, милорд, своим мотком шелка.

— Что за вздор!

— Нет, не вздор. Моток шелка этой хорошенькой леди оказался на твоей шпоре. Он размотался и указал путь до нее… почти до порога. Вчера я посетила ее. Она встретила меня не так ласково, как встречает тебя.

— Ты была прямо там?!

— Ах ты Боже мой! И двое мальчуганов еще. Генрих, ну что ты за мужчина, рожаешь детей со шлюхами! Знаешь, у тебя скоро репутация будет, как у твоего деда.

— Значит, выследила.

— Да, ты раскрыт.

— Так вот. Я поступаю, как угодно мне.

— Мы все знаем это, король мой дорогой. Ты можешь поступать, как тебе будет угодно, со всякими девчонками, но только не с королевой Англии и не с герцогиней Аквитанской.

Генрих рассмеялся, но совсем не весело.

— Ты знаешь меня хорошо: ни та, ни другая мне не указ.

— Ни та и ни другая не потерпят, чтобы твоя любовница жила почти во дворце, хоть и спрятана в лесном лабиринте. Ты дурак, Генрих, неужели ты думаешь, что бесконечно мог держать эту женщину втайне от меня?

— Не хотелось тебя тревожить.

— Она тебе особенно по душе, не так ли?

— Да.

— Она тебе жена?

— Жена.

— И перед Богом жена?

Он посмотрел на нее в упор.

— Я бы хотел этого.

Она замахнулась, но он перехватил руку и оттолкнул Элинор.

— Ух ты, волчица!

— А ты — зверь. Царь зверей и лесов. Запомни, у волчицы тоже есть клыки.

— Если только их покажешь мне или кому из моих детей, останешься без клыков. Ты не думай! Тронешь Розамунд пальцем — убью!

— Только посмей, вся Аквитания встанет на тебя.

— Плевал я на Аквитанию. Поставлю и Аквитанию на колени, как всех остальных. Не забывайся, я король и господин над всеми… и над тобой тоже. Не будь дурой, Элинор. Ты ведь королева. Родила мне наследников. Вся детская полна ими. Четверо отличных парней. Трон перейдет Генриху — это же твой сын. Чего тебе еще надо?

— Кое-что еще. Я не желаю, чтобы ты возился со своей любовницей в двух шагах от дворца. Пусть она убирается. Отошли ее прочь.

— Лучше отошлю тебя.

— Если вернешься к этой шлюхе, ко мне не подходи даже.

— Значит, так и сделаем. Ты уже не молода. Другие мне нравятся больше.

Элинор опять замахнулась, но он снова упредил ее и швырнул на кровать. Раньше это заканчивалось у него возбуждением и он овладевал ею. Теперь все произошло иначе. Он возненавидел Элинор.

Внезапно она почувствовала, что проиграла. Она стареет. Жизнь, полная приключений, прожита; у нее были любовники, но теперь все в прошлом.

Нет, не все. У нее есть еще власть! Она остается правительницей Аквитании. Трубадуры этой прекрасной страны все еще воспевают красоту своей королевы любви. Ей страстно захотелось туда.

— Я уезжаю в Аквитанию, — сказала Элинор.

— Вот и хорошо. Твой народ будет счастлив, что ты с ним. Они все время волнуются, что их герцогини нет рядом.

— Я возьму с собой Ричарда и маленькую Маргариту.

Злость Элинор прошла. Пусть милуется со своей Розамунд, решила она.

А Генрих думал, хорошо, что секрет Вудстока раскрылся. Он показал Элинор реальное положение вещей. Она надоела королю, он ее больше не любит. Она просто мать его детей и правительница Аквитании. Пусть уезжает. Ему надо от нее освободиться. Ему хотелось остаться одному, чтобы заняться двумя вещами, страстно его захватившими, — любовью с Розамунд и войной с Томасом Беккетом.

Как Элинор и предполагала, детей она застала в комнате для занятий. Матильда читала, она была на год старше Ричарда. Он тоже склонился над книгой, Элинор испытывала к нему большую любовь, чем к остальным детям, и не только потому, что он обладал необыкновенной внешностью и врожденным изяществом, но, видимо, это чувство усиливалось из-за того, что Генрих его явно недолюбливал. Почему? Скорее всего потому, что Ричард более других детей выказывал свое недовольство появлением в их детской незаконнорожденного Жефруа. Он так его и называл — Жефруа-незаконный, часто выясняя отношения с ним дракой. Элинор подозревала, что хитрый маленький Жефруа жалуется на Ричарда отцу, что, наверное, еще больше злило короля и восстанавливало против Ричарда. Элинор любила и младшего Джефри, так похожего на деда, графа Анжуйского, которого звали Жефруа Прекрасный. Маленькая Элинор еще не определилась характером, но обожала старшего брата, Ричарда, который в детской всегда и во всем был лидером. Иоанна и младенец Джон еще совсем крошки, но у Джона уже проявился знаменитый анжуйский норов: Элинор еще не видела ребенка, который бы так кричал, когда ему что-то хотелось.

Потихоньку наблюдая за детьми, Элинор расчувствовалась до слез. Она всегда любила детей. Даже в молодые годы обе ее дочери от Людовика занимали в жизни важное место. Ну а что касается ее любовно-романтических приключений, так это из-за тоскливой супружеской жизни. С Генрихом ей никогда тоскливо не было. Даже сейчас, при всей ненависти к нему, а это настоящая ненависть, он мог вызывать в ней какие угодно чувства, но только не скуку. Натуре Элинор ненависть предпочтительней тоскливого прозябания.

Ричард поднял голову и первым увидел мать. Его радость с лихвой могла компенсировать холодность короля. Он ее любимец, они понимали друг друга без слов. Ричард знал, что по каким-то причинам отец его недолюбливает, а потому они стали союзниками с матерью против Генриха.

Ричард выскочил из-за стола, подбежал, преклонил пред ней колена и поцеловал руку.

— Мама, здравствуйте!

Подняв голову, он посмотрел на нее своими чудными глазами.

— Дорогой мой мальчик!

А вот уже и Джефри шумно потребовал ее внимания. «Они любят меня, — думала Элинор. — Интересно, короля они встречают так же?»

Жефруа встал и сухо поклонился. Она на него даже не взглянула. Элинор так делала всегда; никогда не смотрела в его сторону, не подходила к нему, не называла по имени. Вбежала в комнату Маргарита, французская принцесса, уже повенчанная со старшим сыном Генрихом. Она теперь воспитывалась при английском дворе. Девочка сделала реверанс и пожелала с милым акцентом доброго утра.

Элинор собрала всех детей вокруг себя и стала спрашивать об уроках. Они отвечали наперебой.

— Мы едем в Аквитанию, на мою родину, — сказала Элинор, выслушав их.

— Мы все едем? — спросил Ричард.

— Это мы еще посмотрим, но одно сказать могу. Ты, мой мальчик, обязательно поедешь со мной.

Ричард счастливо рассмеялся.

— Ты рад? — спросила она, погладив его кудрявую головку.

Сын кивнул.

— Но если бы мне они не позволили (под «они» Ричард подразумевал отца), я все равно последовал бы за вами, мама.

— Как бы ты это сделал, милый?

— Я бы поехал к морю, сел бы на корабль и поехал в Аквитанию.

— Ты будешь путешественником, сынок.

Затем Элинор стала рассказывать детям про Аквитанию, как там при дворе собираются трубадуры, поют свои дивные песни; Аквитания считалась родиной трубадуров.

— Вот, слушай, Маргарет, — повелительно сказал Ричард. — Видишь, как мама умеет рассказывать! Ну, видишь, она лучше вашего старого Беккета!

— При чем тут Беккет? — спросила королева.

— Маргарет все время о нем говорит. Она сказала, что они с Генрихом плакали, когда он уехал. Маргарет полюбила его… Она говорит, что Генрих тоже. Говорит, что любят его больше отца… даже больше, чем тебя… Ведь это дурно, правда? Он же дурной человек!

— Вы наслушались сплетен. Не надо его вспоминать. Он дурной человек, потому что пошел против короля. С ним покончено.

— Он умер? — спросил Ричард, а Маргарита сразу расплакалась.

— Нет, он не умер. Но разговаривать о нем не надо. Теперь я вам спою песенку про Аквитанию, вы поймете из нее, как нам там будет хорошо.

Ричард облокотился на ее колени, Джефри смотрел на нее восхищенными глазенками, Матильда и Маргарита сели у ее ног на маленьких скамеечках. Пока дети устраивались, Элинор думала: «Вот мое будущее, оно в этих сыновьях, и прежде всего в Ричарде. Что мне до тебя, Генрих Плантагенет, когда у меня такие сыновья! Я их привяжу к себе, они станут только моими. Они возненавидят тех, кто причинял мне боль, даже если это ты, король Генрих».

Когда Элинор покинула Англию, король вздохнул с облегчением. Он решил, что уединенная жизнь Розамунд закончилась, и теперь они будут вместе и открыто. Несмотря на то, что Розамунд была большим утешением и радостью для короля, но и она не смогла развеять удрученных мыслей о Томасе Беккете. Генрих знал, что теперь Томас, привыкший к роскоши и комфорту, живет как нищий в монастыре. Генрих раньше любил вспоминать, как замерзал Томас в холодную погоду и какой смешной ему казалась эта слабость. Но по прошествии времени Генрих понял, что Томас отнюдь не слаб. Он силен своим духом.

«Двоим нам в Англии стало тесно», — подумал Генрих.

Недолго ему пришлось наслаждаться тихими радостями с Розамунд в мирной Англии. Пришли тревожные известия из Бретани, позвавшие его за море. Он ласково простился с Розамунд и уехал.

А в сентябре — другая печальная новость, заболела императрица Матильда, как ее называли и по сей день. Генрих отправился в Руан, но, не успев доехать, получил известие о кончине императрицы.

Генрих глубоко скорбел по матери. Она по-своему любила его, насколько вообще была способна на такое чувство. Теперь он стал думать, вспоминать, как много она для него сделала, ведь Генрих был ее любимцем.

Он подумал о своем сыне-наследнике. Генрих красивый и обаятельный, им можно гордиться. Правда, между ними возникла огорчительная отчужденность. Ведь Генриха воспитывал Томас Беккет, и симпатии сына в ссоре короля с Томасом оказались на стороне учителя, а не отца.

Беккет. Опять этот Беккет.

Размышляя о старшем сыне, король пришел к идее — короновать молодого Генриха еще при своей жизни, с тем чтобы ни у кого не было никакого сомнения насчет преемственности династии Плантагенетов. Позже, когда король поставил в известность о своем решении министров, те сочли это небезопасным: в Англии будет сразу два короля.

— Так ведь это же мой сын! — шумел король. — Неужели я должен его бояться!

Пока молодой Генрих еще мальчик, но ведь очень скоро вырастет, возражали ему.

Но чем больше король размышлял над этим, тем больше ему идея нравилась. Молодой Генрих будет только благодарен отцу за это. Они тогда станут союзниками во всем, и против Беккета тоже. Министры вынуждены были напомнить, что по закону коронование производит архиепископ Кентерберийский, а поскольку архиепископ в изгнании, провести эту церемонию некому. Оставшись один, Генрих думал: может быть, заключить с Томасом мир? Он вернется в Англию и коронует молодого Генриха. Себе он мог признаться, что ему недостает Томаса, точнее, достойного противника в сражениях в лице Томаса.

От решения короновать сына Генрих не отступил и буквально вырвал у папы согласие, чтобы коронацию провел архиепископ Йоркский Роджер. И сразу же Генрих написал Элинор, чтобы молодой Генрих, находившийся с ней в Аквитании, вместе с женой Маргаритой немедленно выехал в Канн, куда он пошлет за ними корабли. Элинор ему ответила, что Маргарита считает коронацию без архиепископа Кентерберийского недействительной. Это так разозлило Генриха, что когда он послал за сыном, то приказал привезти его одного. Если Маргарита считает, что короновать ее может только ее любимый Беккет, то она не будет коронована совсем.

Тем временем от папы приехали послы с письмом. Папа испугался своего малодушия и ранее данное разрешение на коронацию аннулировал. Генрих письмо сжег. Предвидя, что папа, не получив от него ответа, направит еще письмо, Генрих приказал во всех портах выставить заставы и обыскивать каждого. Нельзя было допустить, чтобы английские епископы узнали о запрете папы. Однако сообщение все-таки было доставлено Роджеру Йоркскому монашкой, которую направил к нему Томас Беккет.

Монашка добралась до Роджера перед самой коронацией. Прочитав письмо, тот пришел в негодование. Томас ему запрещает! Папа запрещает! Он достиг своего нынешнего положения благодаря повиновению королю, а не Томасу и не папе!

Наступил назначенный день, и Роджер де Понт Левек, архиепископ Йоркский, увенчал молодого Генриха, которому исполнилось шестнадцать лет, английской короной.

Король наблюдал за церемонией и торжествовал. Он обеспечил прямой переход трона к своему сыну и еще раз доказал, что может легко обойтись без архиепископа Кентерберийского.

ПОЛЕ ИЗМЕННИКА

Французский король остался недоволен коронацией Генриха. Но более, конечно же, тем, что вместе с ним почему-то не была коронована дочь Людовика. Но что его дочь? Разве она не жена молодого Генриха? Почему ее не короновали?

Он немедленно предпринял действия в Вексане, заявив, что не считает это владение приданым дочери, если король Генрих не считает его дочь женой молодого Генриха.

Генриху, конечно, было проще короновать Маргариту и подписать мир с Людовиком, чем упорствовать с коронацией французской принцессы и быть вынужденным вести войну. Терять Вексан ему уж никак не хотелось, и он тотчас же отправился отстаивать эту территорию.

Когда он находился во Франции, его посетил архиепископ Руанский, передавший Генриху пожелание папы помириться с Томасом Беккетом. Сложившееся положение терпеть далее нельзя, считал папа. Уже несколько лет архиепископ Кентерберийский находится в изгнании. Беккет с радостью вернется на свой престол, как только король призовет его. Если Генрих этого не сделает, то ничего другого не останется, как отлучить Генриха от церкви.

Генрих сделал вид, что обдумывает сказанное. Снова увидеться с Томасом! Идея неплоха, про себя отметил король. Более того, все это его необыкновенно и непонятно почему взволновало.

Генрих пребывал в отличном настроении, когда приехал попрощаться с Людовиком перед отплытием в Англию.

— Завтра этот твой вор получит мировую, притом добрую мировую.

— Ради всех святых, какой вор, помилуй меня! — воскликнул Людовик.

— Да этот, наш архиепископ Кентерберийский.

— Знаешь, я бы хотел, чтобы он был и нашим. А ты сделаешь богоугодное дело и добро для людей, если помиришься с ним. Я тебе буду навек благодарен.

Встречу назначили ранним утром на зеленом лугу, который носил название Поле Изменника.

Это неподалеку от королевской резиденции Людовика, но тот понимал, что встреча будет нервозной, и заявил, что присутствовать на ней не будет.

Генрих в окружении нескольких рыцарей выехал на поле и ждал, пока с противоположной стороны не показалась такая знакомая фигура на коне в сопровождении двух всадников.

Боже, думал Генрих, неужели это он! Где его изящная посадка и отороченный мехом богатый плащ! Время обошлось с ним жестоко.

Король пришпорил коня и выехал вперед.

Томас также выехал вперед, и они стали один напротив другого.

— Томас! — Голос короля перехватило волнение.

— Ваше величество!

Король сошел с коня, то же сделал Томас.

— Мы давно не виделись, Томас.

— Пять лет. Это очень много для человека вне своего дома.

— Я часто тебя вспоминал, как мы вместе проводили время. Зачем ты мучаешь меня? Почему ты упорствуешь против моей воли?

— Я ваш архиепископ, милорд, и потому покорен прежде пред Господом, а потом пред вами.

— Ты же знаешь, я хотел оказать тебе высшую почесть.

— Эту почесть мне следовало получить путем служения Господу, а не вашей милостью.

— Клянусь очами Божьими, зачем мы создаем себе лишние хлопоты! Сын Генрих с теплом тебя вспоминает. Ты его околдовал, Томас.

— Рад, если мальчик не перестал меня любить.

— Какое! Это всем трудно сделать. Возвращайся в Англию, Томас. Кентербери давно без архиепископа. Свои владения ты получишь обратно.

Томас печально улыбнулся. Слишком хорошо он знал Генриха и помнил, как часто он раздавал обещания в хорошем настроении и не выполнял их, будучи не в духе. Но ему было приятно снова оказаться рядом с этим человеком, его Генрихом: разве не любили они друг друга когда-то?

— Я частенько думаю о том, чтобы взять крест и пойти в Святую землю. Если соберусь, то оставлю Генриха на твое попечение, Томас.

— Он уже мужчина и вполне самостоятельный.

— Но ему нужны будут твои указания, и так оно будет, если я соберусь.

Пойти в поход? Оставить Англию? Оставить Нормандию, Анжу, Аквитанию? Это же вся его жизнь! Он никогда их не оставит. Но помечтать так приятно! Ему хотелось показать Томасу, что он его любит по-прежнему.

— Мирских обязанностей я на себя принять не могу, — сказал Томас. — Но если будет ваша воля, совет молодому королю я дам.

— Ничего, Томас, примешь для нас. Забудем наши споры. Возвращайся скорее.

— Ваше величество добры. Но среди епископов нашлись отступившие от церкви. Короля венчать на престол может только архиепископ Кентерберийский. Слуги церкви, нарушившие это правило, должны нести ответ. — Полагаю, как король Англии, я вправе короновать собственного сына где и кем сочту нужным. Ты же знаешь, как были коронованы мои дед и прадед, — с тенью недовольства произнес Генрих.

— Милорд, когда Альдред Йоркский короновал Вильгельма Завоевателя, престол Кентерберийский был не занят. Стиган в то время еще не получил от папы своей мантии. А касаемо вашего деда, надо вспомнить, что архиепископ Кентерберийский Ансельм пребывал в ссылке. Коронацию по поручению Ансельма проводил архиепископ Херефордский, и по возвращении Ансельма его попросили коронацию провести вновь.

— Ты прав. И ты проведешь эту коронацию моего сына вместе с его женой. Король Франции очень сердится, что дочь не короновалась вместе с Генрихом.

Тут Томас преклонил колена пред королем; Генрих нагнулся и помог ему встать.

Они обнялись.

Примирение состоялось.

УБИЙСТВО

Шесть лет назад он бежал из города Сандвича, и вот он вернулся… Небольшой корабль с кентерберийским крестом на носу показался в гавани, на берегу которой собрались толпы встречающих его людей. Многие, войдя в воду, боролись друг с другом за честь помочь владыке ступить на землю. Лишь нога Томаса Беккета коснулась родной земли — люди упали на колени, ожидая и прося его благословения.

Кто-то крикнул:

— Благослови Господи к нам пришедшего!

— Благослови! — разнеслось по берегу.

Когда Беккет направился в сторону Кентербери, толпы людей хлынули за ним.

Кентербери встретил его колокольным звоном, высыпали из домов разодетые, как на праздник, горожане: они запрудили улицы и наперебой говорили, как все теперь станет хорошо в Кентербери, когда вернулся Томас Беккет.

Он сразу направился в собор. Велика его радость быть снова в своем храме! Он воссел на свой престол, и его клирики один за другим подходили к нему получить поцелуй мира и благословение.

В благоговейной толпе мирян из уст в уста передавалось:

— Дождались, теперь только справедливость и добро! Он вернулся!

Однако возвращение архиепископа радовало далеко не всех; те, кто помогал его унижать и уничтожать, кто участвовал в коронации молодого Генриха, кто связывал свое благополучие с его изгнанием, были очень недовольны этим. И прежде всего — Роджер, архиепископ Йоркский.

— Да сколько он будет царствовать! — возмущался он среди друзей. — Он возводит хулу на нас за проведенную коронацию. Но за меня король! Я не пожалею своей казны… Отдам восемь, нет, десять тысяч фунтов, только бы его вновь отправить куда-нибудь подальше. Надо ехать к королю в Нормандию и рассказать обо всем, что позволяет себе Томас Беккет после возвращения в Англию.

Епископы, кому грозило отлучение, согласились с ним и выразили готовность вместе с Роджером отправиться к королю в Нормандию.

А Томас тем временем убедился, что король, пообещав, конечно, не дал никаких указаний о том, чтобы Беккету вернули владения. Мало того, он думал о мести Генриха родным Беккета: обе его сестры были высланы. Сестра Мария, ставшая монахиней, оказалась во французском монастыре, и другую сестру, Матильду, вместе с семьей тоже вынудили покинуть дом и отправиться во Францию, где ее приютил один аббат в Клермаре.

Насколько глубоки были чувства Генриха, думал Томас, когда он обещал дружбу вновь? Можно ли этому доверять?

Перед отплытием в Нормандию Роджер Йоркский направился в Вудсток к молодому Генриху.

Роджер Йоркский, этот враг Томаса еще со времен совместного обучения у Теобальда. Он понимал, что новый взлет Томаса означает его, Роджера, падение.

Он пользовался влиянием в церкви, угодничеством расположил к себе короля и готов на все, чтобы стать во главе английской церкви.

Молодой Генрих был очень горд своим титулом короля, и его поведение после коронации заметно изменилось. Он начинал выражать недовольство отцом, так что правы оказались те, кто не советовал королю при жизни возводить на трон своего сына. Мальчик-король все более становился высокомерным, окружив себя подхалимами. Роджер знал эту слабость молодого короля и предпринял попытку елейными речами и лестью мальчишескому самолюбию оказать на Генриха влияние.

— Не сомневаюсь, что Беккет скоро заявится к вашему величеству с визитом. Но у вас едва ли будет время принять этого старого лицемера.

— Мы очень им довольны! — удивился Генрих. — Он нас учил, ты знаешь.

— Ах, милорд. Вы были тогда молоды и легко обманывались. Но теперь вы сумеете разобраться, что к чему. Готов поручиться, что сделаете это скорее вашего августейшего отца.

— Может быть.

— Я сказал своим епископам: наш повелитель, молодой король, сразу разберется с этим стариком, когда тот придет что-нибудь выманивать.

— Зачем ему выманивать?

— Затем, милорд, что вы наш новый король.

Генрих улыбнулся:

— Да нравится он нам, ничего не могу с собой поделать…

— Это пока вы не увидите, что это настоящий смутьян. Готов побиться об заклад, вы с этим разберетесь скорее вашего отца.

Генрих молчал, он думал о том, что архиепископ и отец теперь в ссоре.

— Вы знаете, милорд, он отлучил от церкви всех нас, кто проводил вашу коронацию.

— Неужели?

— Он считает, что вас короновать не следует.

— Да почему он так считает?

— У него, видите ли, такое мнение. Он против вашей коронации. Он говорит, что король должен быть один.

— Ах так! Ну тогда ему придется убедиться в обратном.

— Я так и думал, что ваше мнение будет иным, милорд. Он просто оскорбляет вас хулой на вашу коронацию. Не сомневаюсь, что вы ему ответите достойно.

Генрих задумался.

Томас направился в Вудсток. Он предвкушал удовольствие обнять своего ученика и взглянуть на Маргариту.

По пути он проезжал Лондон, где его встречали с таким же ликованием, как в Кентербери.

Во дворце Саутуорк под колокольный звон Томаса радушно приветствовал епископ Уинчестерский, старый друг Беккета.

— Мне тепло на сердце, что ты вернулся. И смотри, как ликует Лондон! Ты поборол своих врагов.

На улицах народ толпами бежал ему навстречу и падал на колени прямо на булыжную мостовую, чтобы получить его благословение. И вот в какой-то миг сквозь толпу к нему кинулась юродивая старуха, слывшая вещей предсказательницей. Она истерично выкрикнула: «Берегись ножа, архиепископ! Берегись ножа!»

Ее оттеснили, и Томас продолжил свой путь. А ночью его мучили видения, ему все снилась та старуха, кричавшая: «Берегись ножа!»

На следующее утро Томас отправился в Вудсток к Генриху. Когда он был уже близок к своей цели, его встретил аббат местного монастыря Симон, добрый друг Беккета. Он предложил стать его вестником к молодому королю и сообщить тому о прибытии старого друга и советника. Томас радостно согласился. Вскоре вернулся Симон, лицо его было печально, как и известие, с которым он прибыл, — молодой король отказывает в аудиенции. А один из рыцарей короля, сопровождавший Симона, предупредил, что приезд Беккета в Вудсток нежелателен.

Опечаленный вернулся Томас в Кентербери. Молодой Генрих своим отказом не только огорчил Томаса, а зародил в нем недобрые предчувствия, которые уже ни на мгновение не покидали измученную душу Беккета.

Прошло время, наступило Рождество, и на торжественной рождественской обедне Томас прочел свою знаменитую проповедь «Да живут в мире на земле люди доброй воли».

Король находился в Бейо, когда Роджер Йоркский и епископы, которым грозило отлучение от церкви, приехали к нему с жалобами.

Первое, о чем спросил Генрих, это как поживает архиепископ Кентерберийский.

— Как всегда, милорд, — ответил Роджер Йоркский. — Ездит по стране и восстанавливает народ против вас.

— Да что делает он?

— Где он ни появится, люди бросаются с криками к нему. А он изображает из себя мученика, пострадавшего по злой воле короля.

— Обвиняет меня в злой воле? Что говорит?

— Он того не произносит, милорд. Он просто изображает из себя святого. Многие так прямо и говорят. За ним ходят толпами. На коленях просят его благословения, считают, что тем он отпускает им грехи и дарует царство небесное.

— Он проповедует такое?

— Точно так, милорд. Он осуждает тех, кто участвовал в коронации. Обещает отлучить всех от церкви.

— Тогда ему придется отлучить меня.

— Он прямо так и заявляет, что всех, милорд, значит, и вас тоже. Ездит по стране и говорит, что молодого короля нужно свергнуть.

— Клянусь очами Божьими, он снова меня обманывает! Опять идет против меня и моего трона!

Роджер достиг своей цели — в короле ожила прежняя ненависть к Беккету. Генрих впал в невероятную ярость, глаза его налились кровью, он дергал волосы на голове, рвал на себе одежду, при этом истошно крича:

— Скажите, что мне делать? Как поступать?

— Не нам советовать вам, милорд. Вам могут подсказать ваши бароны. Одно нам ясно, пока Беккет жив, вам не видать ни мира в королевстве, ни покоя, — произнес Роджер, желая совсем уничтожить архиепископа.

Генрих сжал кулаки, и все попятились. Когда король впадал в гнев, он делался страшен.

— Тот, кто ест мой хлеб, мне же строит козни?! Он явился ко мне во двор на хромой лошади с подстилкой вместо седла, теперь задирает нос на мой трон, а вы, захребетники проклятые, только глазами хлопаете!

Король обвел взглядом придворных, остановив взор на рыцаре по имени Реджинальд Фитцурс.

— У-у, обормоты чертовы, отъелись на моем столе! Оставили меня один на один с этим грязным священником, и никто даже пальцем не пошевелил, чтобы освободить меня от него!

Он круто развернулся и направился к двери, и, пока он шел, испуганные придворные поспешно расступились.

Когда король ушел, мертвая тишина воцарилась в зале.

Реджинальд Фитцурс вышел из оцепенения, в которое вогнал его гневный взгляд короля, он стал судорожно размышлять, а что, если эти слова короля — призыв к действию. Он созвал друзей на тайную встречу. Пришли Уильям де Траси, Хью де Морвиль и Ричард Брито.

— Есть приказ короля. Он смотрел прямо на меня, когда говорил эти слова. Он повелел мне убить Томаса Беккета, — сообщил собравшимся Реджинальд.

— Я думаю, король хорошо вознаградит, если освободить его от злонравного проповедника, — сказал де Морвиль.

— Я позвал вас и хочу просить разделить со мной честь служения королю. Он нас не забудет, тут можно быть уверенными.

Друзья заговорили одновременно:

— Архиепископ Кентерберийский редко бывает один.

— Это нас не должно страшить.

— Как же мы поступим?

— Прежде всего надо отправиться в Кентербери, а там мы все решим на месте.

— Тогда не будем ждать, сразу отправляемся, — сказал Ричард Брито.

— Едем сегодня же вечером, — подтвердил Фитцурс.

Через несколько часов заговорщики уже достигли побережья и сели на корабль, отплывающий в Англию.

28 декабря четверка рыцарей остановилась в замке Солтвуд. Там они собрали небольшую группу людей, противников архиепископа, которым поручили призвать народ восстать против архиепископа и двинуться на его дворец. Но их план не увенчался успехом, народ был предан Томасу.

Тогда заговорщики решили действовать вчетвером.

Томас, как обычно, вел беседы с монахами и священниками в трапезной архиепископского дворца. До приближенных Беккета дошел слух, что приехали рыцари короля и настраивают народ против архиепископа; они попытались уговорить Томаса скрыться, но тщетно.

В то утро он проснулся с предчувствием беды и сказал собравшимся, что конец его близок.

Все, кто любил Томаса, умоляли его уехать, тем самым избежав встречи с рыцарями короля, ведь до Сандвича всего шесть миль, лодку достать можно, а король Франции всегда его примет.

— Нет, — ответил им Томас. — Хватит. Я знаю, пробил мой час, и Господь повелевает мне встретить свою судьбу.

Пока они сидели и так разговаривали, вошел слуга и доложил, что приехали четыре рыцаря.

И вот они уже в трапезной стоят пред ним, смотрят с вызовом. Он их хорошо знал, они все служили ему, когда он был канцлером.

— Храни вас Бог, — произнес Фитцурс. Голос его звучал неестественно.

— Вы пришли помолиться за меня? — спросил Томас, хоть и прочел в их глазах решимость убийц.

— Мы пришли с поручением короля. Выслушаете его здесь или мы уединимся?

— Как будет вам угодно.

— Нет, как угодно вам.

— Я к вашим услугам, — сказал Беккет, почувствовав, что уже не волен помешать их замыслу. Более того, он почти приглашает их к действию.

— Вы оскорбили короля, — начал Фитцурс. — Нарушили договоренность с ним. Угрожали отлучением от церкви епископам, преданным королю, и ходили по стране, призывая народ идти против трона. Наш король повелел вам отправиться к его сыну, королю Генриху, присягнуть ему на верность и искупить свои преступления против нашего великого короля, Генриха Второго.

— Нет другого человека, кроме его собственного отца, кто бы любил молодого Генриха больше меня. Я испытываю к нему самые теплые чувства и глубокую преданность. Приветствия народа, сопровождавшие мое возвращение в Кентербери, неверно истолкованы как выступление против короля, я это готов доказать в любом суде. Отлучение кого-либо от церкви — во власти только папы. Что касается участников коронации, то у меня нет прав в отношении архиепископа Йоркского, а епископы Лондона и Солсбери будут прощены, если объяснят свои поступки на суде. У меня есть позволение короля наказать тех, кто разграбил мои службы.

— Вы обвиняли короля в измене, говоря, что он позволил вам отстранять участников коронации, — продолжал Фитцурс.

— Я не обвиняю короля в измене.

— От кого вы получили сан архиепископа?

— От Господа и папы.

— Значит, не от короля?

— Ни в коем разе. Мы королю отдаем ему принадлежащее и Богу — Богово.

Все почувствовали, что рыцари были в замешательстве, но стойкость Беккета их все больше и больше распаляла. И вдруг Томас очень спокойным тоном произнес:

— Вы не так готовы нанести удар, как я его принять. Поймите, меня уже невозможно заставить бежать вновь.

Рыцари в смущении переглядывались. Фитцурс проклинал себя за то, что не взял свой меч, продолжать разговор было бессмысленно, он резко развернулся и поспешил прочь, другие — следом. Сподвижников Томаса охватил ужас. Всем стало ясно, чего хотели эти четверо.

— Пойду в собор, — сказал Томас с таким видом (об этом потом вспоминали многие), будто жених, собравшийся идти к невесте.

В сопровождении нескольких служек Беккет вышел из дворца и направился в собор. Страх сковал подворье.

Чтоб сократить свой путь, он пошел через северный придел собора, а там, в дальнем углу, увидел знакомую четверку. Томас направился к алтарю, и в сумраке пустынного храма рыцари его не заметили; сопровождавшие его служки в страхе разбежались. Лишь один монах, по имени Эдвард Грин, остался возле него.

— Где тут предатель Беккет? — раздался окрик.

— Я здесь. Не предатель, но слуга Господень. Если вы меня искали, то нашли. Что вы хотите?

Так тихо и спокойно говорил он с ними, что Морвиль и де Траси в испуге поняли, что перед ними великий человек.

Де Траси крикнул ему:

— Беги, иль ты мертвец!

— Я не боюсь ваших мечей. С готовностью приемлю смерть ради Господа и свободы церкви.

Видя нерешительность товарищей, Фитцурс закричал:

— Ты наш пленник. Идем с нами.

— Нет, не пойду.

Фитцурс попытался схватить Томаса за мантию, но тот воскликнул:

— Не прикасайся ко мне, сводник!

Фитцурс зашелся в ярости, стал подходить, размахивая мечом, и вот он уже над головой архиепископа.

Томас понял, что это конец. Он тихо начал молиться:

— В Твои руки, о Боже…

И в этот миг Фитцурс закричал:

— Бей!

Траси поднял меч, верный Эдвард Грим попытался отвести удар, который пришелся ему по руке. Отрубленная, она отскочила в сторону, а он рухнул на землю без чувств. Меч с шумом рассек воздух, устремляясь на голову Беккета. Фитцурс нанес смертельный удар, Беккет упал на колени, дернулся и распростерся на полу.

— Готово! — крикнул Фитцурс. — Идем, друзья. Предатель больше не встанет.

Тело Беккета лежало на каменном полу храма. Вбежал Осберт, камердинер архиепископа, и, увидев Томаса, горько зарыдал над ним. Потом оторвал полу своего стихаря и прикрыл лицо покойного.

Тем временем четверо рыцарей грабили его дворец, монахи в страхе попрятались. Было такое впечатление, что глухая ночь опустилась на собор. Когда все стихло, рыцари ушли, и страшное известие облетело город, сбежался народ. Люди стояли на коленях вокруг тела убиенного, рыдали, то и дело раздавался шепот-причитание: «Томас — святой мученик!»

Монахи собрали разлетевшиеся мозги и уложили в сосуд, дабы сохранить как реликвию. Выяснилось, что под одеянием Беккет носил власяницу, полную насекомых-кровопийцев, что нестерпимо терзало его плоть.

Всю ночь простояли над ним молящиеся, лишь утром, когда прошел слух, что недруги идут, чтобы бросить тело на съедение собакам, Беккета отнесли в потайной склеп под алтарем Иоанна Крестителя и Августина, святого покровителя Англии; с тех пор, говорят, возле усыпальницы Томаса Беккета стали происходить чудеса.

РАСКАЯНИЕ КОРОЛЯ

Когда это страшное известие достигло короля, его переполнили чувства раскаяния и даже страха.

— Это я сделал! Я убил Томаса Беккета! — воскликнул он.

Никого не желая видеть, он заперся в спальне. Генрих вспомнил об их дружбе, о том, кем они были друг для друга, и внезапно понял, что никого не любил так, как любил Томаса Беккета.

И убил его.

Его называют мучеником, святым. Рассказывают о чудесах, происходящих у его усыпальницы. Весь христианский мир потрясен этим убийством, и все спрашивают: «Кто этот изверг?»

Четверо рыцарей под предводительством Фитцурса? Нет, только он, король Генрих, виноват в свершившемся злодеянии! Это он проклинал их за то, что не могут избавить его от архиепископа!

Всю жизнь он будет помнить Томаса. Он может совершить прилюдное покаяние, но память о содеянном никогда не сотрется.

Рассказывали, что его мозги разлетелись по камням, а все его тело было сплошь покрыто укусами паразитов, по его доброй воле населивших его власяницу. И это тот Томас, который любил одеваться в шелка и не переносил холода! Его нет, убит своим бывшим другом.

«Нам стало тесно двоим в Англии, — продолжал свои размышления Генрих, — потому что я возжелал править не только государством, но и церковью. Поэтому он мертв и лежит в могиле, а виноват в его смерти я. Стал убийцей мученика».

Но он по-прежнему король, призванный править своей страной.

Его сын Генрих, которого он возвел на свой престол, рвется занять его место. Томас был против этой коронации, и он оказался прав. Очень неумно сажать короля на престол, занятый другим королем.

Где, в чем, в ком ему искать утешения? Розамунд? Она по-своему радует, но ей никогда его не понять. Она соглашается со всем, что он говорит, а ему нужно совсем другое.

Жена Элинор ненавидит его, настраивая сыновей против него. Он несчастен. Ему страшно, потому что он одинок, а душа запятнана кровью некогда любимого друга.