Начать сначала

2

В февральском Лондоне шел дождь. Начался он в семь утра и без перерыва лил до сих пор. На выставке в половине двенадцатого людей было совсем мало, да и эти энтузиасты, скорее всего, просто укрылись тут от дождя. Они скинули мокрые плащи, поставили сушиться зонтики и стояли кружком, кляня погоду, сами при этом даже еще не купили каталоги.

В половине двенадцатого пришел какой-то американец покупать картину. Остановился он в «Хилтоне» и хотел говорить с мистером Бернстайном. Сотрудница галереи Пегги, сидевшая за столиком у входа, взяла у него визитную карточку, вежливо попросила минутку подождать и пошла в кабинет Бернстайна доложить Роберту.

– Мистер Морроу, пришел американец… – она посмотрела в карточку, – Лоуэлл Чики. Неделю назад он посетил выставку, мистер Бернстайн показал ему «Оленей» Бена Литтона и полагал, что он купит картину, но мистер Чики не мог сразу решиться, хотел подумать.

– Вы сказали ему, что мистер Бернстайн сейчас в Эдинбурге?

– Да, но он не может ждать. Послезавтра возвращается в Штаты.

– Пригласите его.

Роберт Морроу поднялся и, пока Пегги пошла звать американца, быстро привел в порядок стол, сложил стопочкой письма, высыпал содержимое пепельницы в корзину для бумаг и задвинул ее носком башмака под стол.

– Мистер Чики, – объявила Пегги голосом хорошо вышколенной горничной.

Роберт вышел из-за стола, и они обменялись рукопожатием.

– Как поживаете, мистер Чики? Я Роберт Морроу, партнер мистера Бернстайна. К сожалению, он сегодня в Эдинбурге, но, быть может, я помогу вам?..

Лоуэлл Чики был невысокий крепыш в дакроновом плаще и шляпе с узкими полями. И плащ, и шляпа промокли насквозь, из чего явствовало, что мистер Чики приехал не на такси. С помощью Роберта он стал высвобождаться из своего промокшего плаща, под которым оказались синий териленовый костюм и нейлоновая рубашка в полоску. Он носил очки без оправы, за стеклами холодно поблескивали серые глаза, и невозможно было определить, из каких он кругов – то ли финансовых, то ли имеющих отношение к искусству.

– Спасибо, хорошо, – сказал мистер Чики. – Кошмарное утро…

– И непохоже, что распогодится… Прошу вас, сигарету, мистер Чики…

– Спасибо, но я больше не курю. – Он смущенно кашлянул. – Жена заставила меня бросить.

Оба мужчины усмехнулись: у женщин явная идиосинкразия на курение. Но до глаз мистера Чики усмешка не дошла. Он пододвинул стул и сел на него, закинув ногу на ногу и выставив начищенный черный ботинок. Чувствовал он себя вполне комфортно.

– Я был у вас неделю тому назад, мистер Морроу, и мистер Бернстайн показал мне одну картину Бена Литтона – ваш секретарь, очевидно, объяснила вам.

– Да, она сказала, картина с оленями.

– Если можно, я хотел бы взглянуть на нее еще раз. Послезавтра я возвращаюсь в Штаты и желал бы окончательно решить этот вопрос.

– Конечно, конечно!

Картина ждала решения мистера Чики на том месте, где оставил ее Маркус: прислоненная к стене кабинета. Роберт выдвинул мольберт на середину комнаты, повернул его к окну и бережно установил на нем картину Бена Литтона. Большой холст, масло – три оленя в лесу. Свет проникал сквозь едва намеченные ветви деревьев, и на полотне было много белого цвета, отчего картина казалась воздушной. Но самой интересной ее особенностью являлось то, что она была написана не на ровно натянутом холсте, а на джутовой ткани, грубое плетение которой затрудняло движение кисти, и потому все линии и очертания были как бы чуть смазаны, как на фотографии движущегося объекта.

Американец установил поудобнее стул и нацелил на картину холодно отсвечивающие очки, Роберт же отошел к задней стене комнаты, дабы ничем не помешать суждению мистера Чики; перед глазами же самого Роберта торчала теперь круглая, коротко остриженная голова потенциального покупателя. Самому Роберту эта картина нравилась. Он не был фанатичным поклонником творчества Бена Литтона. Он считал, что его картины несколько надуманны и их не всегда легко понять – быть может, это самовыражение художника, – но на этот импрессионистский легкий лесной пейзаж хотелось смотреть и смотреть, жить с ним рядом, он никогда не надоест.

Мистер Чики поднялся со стула, подошел к картине, еще раз внимательно в нее вгляделся, снова отошел, затем прислонился спиной к письменному столу Роберта.

– Мистер Морроу, как вам кажется, – начал он, не поворачиваясь к Роберту, – что вдохновило Литтона рисовать этот пейзаж на мешковине?

Роберт чуть не рассмеялся, услышав слово «мешковина». Ему неудержимо захотелось щелкнуть американца по носу и сказать: «Может, просто старый мешок оказался под рукой», но сосредоточенный вид мистера Чики говорил о том, что он вряд ли оценит такую шутку. Мистер Чики был здесь для того, чтобы потратить деньги, а это дело серьезное. Роберт благоразумно решил, что мистер Чики, покупая Литтона, как бы делает вложение и надеется, что внакладе не останется.

Он сказал:

– Не имею представления, мистер Чики, но это придает картине особую прелесть.

Мистер Чики повернулся к Роберту и одарил его холодной улыбкой:

– Вы не слишком хорошо разбираетесь в таких вещах, не то что мистер Бернстайн.

– Нет, – согласился Роберт. – Боюсь, что нет.

Мистер Чики снова погрузился в раздумье. Воцарилось молчание. Роберт отвлекся. Теперь он слышал, как тикают у него на руке часы, слышал голоса за дверью. Тяжелый гул, словно отдаленный прибой, – это поток транспорта на Пикадилли.

Американец порывисто вздохнул. Он начал шарить по карманам, в одном, в другом. Что-то искал, быть может, носовой платок. Или мелочь, чтобы на обратном пути заплатить за такси до «Хилтона». Как видно, раздумья закончились. Роберт не сумел убедить его, что Литтона стоит купить. Сейчас он извинится и уйдет.

Оказалось, мистер Чики искал ручку. Когда он повернулся, Роберт в другой его руке увидел чековую книжку.

Завершив формальности, мистер Чики преобразился: стал приветливым и даже снял очки и сунул их в свой кейс. Он охотно согласился выпить бокал хереса, и они с Робертом немного посидели и поговорили о Маркусе Бернстайне, о Бене Литтоне и о трех картинах, которые мистер Чики приобрел в свой последний визит в Лондон; вместе с сегодняшней покупкой они станут ядром его небольшого частного собрания. Роберт рассказал ему о ретроспективной выставке работ Бена Литтона, которая состоится в апреле в Куинстауне в штате Виргиния, и мистер Чики сделал пометку в своем блокнотике. Роберт помог мистеру Чики облачиться в плащ, подал ему шляпу, и они пожали друг другу руки.

– Приятно было познакомиться с вами, мистер Морроу. Вы мне очень помогли.

– Надеюсь, вы посетите нас и в следующий ваш приезд в Лондон.

– Почти наверняка.

Роберт пропустил мистера Чики в дверь, и они вышли в галерею. В эти дни у них было выставлено собрание картин безвестного южноамериканского художника с совершенно непроизносимым именем – простого бедного парня, который каким-то невероятным образом научился рисовать. Птицы и анималистская живопись. Маркус в прошлом году встретил этого художника в Нью-Йорке, сразу же заинтересовался его работами и предложил ему устроить выставку в Лондоне. И вот теперь его восхитительные картины были развешаны на бледно-желтых стенах Галереи Бернстайна и в это хмурое утро озарили ее сияющим солнцем и яркой зеленью страны с более целительным климатом. Критики его полюбили. Выставка открылась десять дней назад, с первого же дня в ней толпился народ, и за два дня все до единой картины были проданы.

Но в данный момент в галерее присутствовало всего три человека. Одним из них была скромная Пегги – в строгом костюме она сидела за своим овальным столиком, выправляя гранки нового каталога. Вторым – посетитель в черной шляпе, который, чуть ссутулившись, похожий на большую черную ворону, медленно обходил зал. А третьей была девушка – она сидела на круглой банкетке в середине комнаты и смотрела на дверь директорского кабинета. Одета она была в ярко-зеленый брючный костюм, а вокруг стояли и лежали довольно странные вещи. Казалось, она забрела в Галерею Бернстайна по ошибке, приняв ее за зал ожидания на железнодорожном вокзале.

Роберт хладнокровно, будто никакой девушки тут вовсе не было, прошел – весь внимание – вместе с продолжавшим что-то говорить мистером Чики по ворсистому ковру к выходу. Стеклянная дверь отворилась и захлопнулась за ними, и их поглотил сумрак унылого утра.

– Это мистер Морроу? – спросила Эмма Литтон.

Пегги подняла голову:

– Да.

Эмма не привыкла, чтобы ее игнорировали, ей стало не по себе. Жаль, что Маркус в Эдинбурге. Она скрестила ноги, потом снова поставила их прямо. Снаружи донесся шум отъезжающего такси, затем стеклянная дверь снова отворилась и Роберт Морроу вернулся в галерею. Он не произнес ни слова и, сунув руки в карманы, спокойно глядел на Эмму и на нагромождение вещей.

Она подумала, что никогда в жизни не встречала человека, который бы так мало походил на дилера, занимающегося продажей картин. Такое лицо больше подошло бы спортсмену, который только что возвратился из одиночного кругосветного плавания на парусной шлюпке и ему помогли из нее выбраться, но он еще не совсем твердо стоит на ногах, да к тому же небрит; или альпинисту, смотрящему сквозь темные очки вниз с вершины впервые покоренного – им покоренного! – пика. Но в изысканный интерьер Галереи Бернстайна он совершенно не вписывался. Он был очень высокий, широкоплечий, длинноногий. И неожиданно – казалось, ему должна была бы подходить совсем другая одежда – в элегантном темно-сером костюме, подчеркивающем и ширину плеч, и длину его ног. В юности он, должно быть, был рыжим, но с годами волосы потемнели, стали рыжевато-коричневыми, а серые глаза на их фоне казались совсем светлыми. Широкие скулы и упрямая челюсть. И все же – Эмму это открытие позабавило – он был необычайно привлекателен.

Впрочем, Бен всегда говорил, что характер человека можно определить не по глазам, которые отражают его чувства, но их всегда можно скрыть, – а по рисунку рта. У этого мужчины рот был широкий, с выступающей нижней губой; сейчас его губы чуть подергивались – как видно, он изо всех сил старался не рассмеяться. Молчание становилось неловким. Эмма изобразила улыбку. Она сказала: «Привет!»

Роберт повернулся к Пегги за разъяснениями. Та с трудом прятала улыбку.

– Эта молодая леди хочет видеть мистера Бернстайна.

– Сожалею, но он в Эдинбурге, – сказал Роберт Морроу.

– Да, я знаю, мне уже сказали. Дело в том, что я хотела обналичить чек. – На лице Роберта отразилось еще большее недоумение, и Эмма решила, что пришло время все объяснить. – Я – Эмма Литтон, – сказала она. – Бен Литтон – мой отец.

Все разъяснилось.

– Но почему же вы сразу не сказали? Прошу прощения, мне и в голову не пришло. – Роберт шагнул вперед. – Здравствуйте…

Эмма поднялась с банкетки. Соломенная шляпа, лежавшая у нее на колене, спланировала на ковер и теперь распласталась там вдобавок ко всему беспорядку, что Эмма учинила в элегантно декорированном зале.

Они обменялись рукопожатием.

– Я… почему я должна была об этом объявлять? И мне ужасно неловко – эти чемоданы и сумки, но я шесть лет не была дома, вот столько всего и набралось.

– Да, вижу.

Эмма была смущена.

– Если можно, обналичьте мне чек, и я все это увезу. Мне нужно немного, только чтобы доехать до Порткерриса. Понимаете, я совсем забыла, что понадобятся английские фунты, когда уезжала из Парижа, а дорожные чеки у меня кончились.

Роберт нахмурился:

– Но как же вы добрались до нас? Я имею в виду – из аэропорта?

– Ах… – Она и забыла. – Повезло с попутчиком, добрый оказался человек – в Париже помог мне донести багаж до самолета и в Лондоне тоже помог, да еще дал мне взаймы фунт. Я должна буду ему отослать. Где-то тут у меня его адрес. – Она рассеянно пошарила в карманах и не нашла визитки. – Ладно, я ее куда-то сунула. – Эмма улыбнулась, надеясь смягчить мистера Морроу.

– И когда же вы отправляетесь в Порткеррис?

– Кажется, есть поезд в двенадцать тридцать.

Он взглянул на часы:

– Этот вы пропустили. Когда следующий?

Судя по озадаченному выражению лица Эммы, она не знала. В разговор мягко вмешалась Пегги:

– По-моему, в два тридцать, мистер Морроу, но я могу проверить.

– Да, пожалуйста, Пегги, проверьте. В два тридцать вам подходит?

– Да, конечно. Это не важно, в какое время я приеду.

– А отец ждет вас?

– Ну, я послала ему письмо, в котором сообщаю о своем приезде. Но это не означает, что он ждет меня…

Роберт улыбнулся:

– Понимаю. Ну хорошо… – Он снова взглянул на часы: было четверть первого. Пегги уже звонила, проверяя время отхода следующего поезда. Роберт перевел взгляд на багаж. Эмма наклонилась и подобрала с ковра шляпу, как будто это могло исправить положение. – Думаю, лучше всего будет убрать все эти вещи отсюда… давайте-ка сложим их в кабинете, и… Вы завтракали?

– Выпила кофе в Ле-Бурже.

– Если вы поедете в два тридцать, у меня есть время, чтобы угостить вас ланчем.

– О, не беспокойтесь!

– Нет никакого беспокойства. В любом случае я должен перекусить, и вы можете ко мне присоединиться. Пойдемте.

Он подхватил два чемодана и направился к кабинету. Эмма собрала все, что могла унести, и последовала за ним. Пейзаж с оленями все еще стоял на мольберте, она тут же его узнала.

– Это картина Бена.

– Да, и я только что ее продал…

– Низенькому человеку в плаще? Чудный пейзаж, не правда ли? – Она обрадовалась, что можно перевести разговор на что-то другое, и продолжала, когда Роберт принес остатки ее багажа: – Почему он написал его на джутовой ткани?

– Об этом вам лучше спросить у него самого сегодня вечером.

Она повернулась к Роберту:

– Вам не кажется, что здесь есть влияние японской школы?

– Как жаль, что мне не пришло в голову сказать это мистеру Чики. Вы готовы?

Он взял с подставки огромный черный зонт, пропустил Эмму впереди себя в дверь, и, оставив Пегги на ее посту в галерее, где был восстановлен обычный покой и порядок, они вышли под дождь и под черным зонтом стали прокладывать себе дорогу в обычном в этот час потоке лондонцев на Кент-стрит.

Он привел ее к Марчелло, где всегда завтракал, если не требовалось повести в более солидный ресторан какого-то важного клиента и расходы шли за счет галереи. Ресторанчик итальянца Марчелло помещался в двух кварталах от галереи, и для Маркуса или Роберта либо для них обоих, когда они, случалось, могли позавтракать вместе, всегда был зарезервирован здесь столик. Скромный столик в спокойном уголке, однако сегодня, когда Роберт и Эмма поднялись по лестнице, Марчелло, бросив взгляд на Эмму в зеленом брючном костюме, с роскошной гривой волос, предложил им столик у окна.

Роберт улыбнулся.

– Хотите сесть у окна? – спросил он Эмму.

– А где вы сидите обычно? – (Он указал на маленький угловой столик.) – Так почему нам не сесть там?

Марчелло она очаровала. Он проводил их к столику, выдвинул для Эммы стул, вручил обоим по огромному меню, написанному какими-то необычными пурпурными чернилами, и, пока они выбирали, что им съесть, отошел и вернулся с двумя рюмками аперитива.

– Кажется, мои акции у Марчелло сразу поднялись. Не помню, чтобы я когда-нибудь приводил сюда на ланч девушку.

– С кем же вы обычно приходите?

– Один. Или с Маркусом.

– Как поживает Маркус? – Голос ее потеплел.

– Хорошо. Уверен, он будет огорчен, что не увиделся с вами.

– Это моя вина. Мне следовало написать и предупредить о моем приезде. Но, как вы уже, очевидно, поняли, у нас, Литтонов, с этим не все в порядке – мы не любим писать письма.

– Но вы же знали, что Бен вернулся в Порткеррис.

– Ну да, Маркус написал мне. И я все знаю о ретроспективной выставке – прочла статью в «Реалите». – Эмма усмехнулась. – Быть дочерью знаменитого отца иногда не так уж и плохо, это чем-то компенсируется. Даже когда сам он ничего другого, кроме телеграмм, не присылает, обычно можешь прочесть, что с ним происходит, в той или другой газете.

– Когда вы в последний раз видели его?

– О… – Она пожала плечами. – Два года тому назад. Я была во Флоренции, и он остановился там на пути в Японию.

– Не знал, что в Японию надо ехать через Флоренцию.

– Можно и через Флоренцию, если там в это время живет ваша дочь. – Эмма поставила локти на стол и подперла ладонями подбородок. – Полагаю, вы даже не знали, что у Бена есть дочь.

– Конечно знал.

– А я вот о вас не знала. Я имею в виду – не знала, что у Маркуса есть партнер. Он работал один, когда Бен уехал в Техас, а меня отправили в Швейцарию.

– Как раз в это время я и присоединился к Бернстайну.

– Я… не встречала человека, который был бы меньше похож на торговца картинами… чем вы.

– Наверное, потому, что я не торговец картинами.

– Но… вы только что продали тому человеку картину Бена.

– Не совсем так, – поправил ее Роберт. – Я всего лишь принял от него чек. Маркус уже продал ему эту картину неделю назад, хотя этого не понял даже сам мистер Чики.

– Но вы же должны как-то разбираться в живописи.

– Теперь разбираюсь. Работать бок о бок с Маркусом столько лет и не позаимствовать от него хотя бы какую-то часть его поистине глубочайших знаний просто невозможно. Вообще-то, я бизнесмен, и именно поэтому Маркус пригласил меня.

– Но ведь Маркус и сам преуспевающий бизнесмен. Мне так казалось.

– Совершенно верно, преуспевающий – и его затея с галереей настолько удалась, что в одиночку ему стало трудно управляться со всеми делами.

Между густыми бровями Эммы пролегла морщинка; она продолжала разглядывать его.

– Еще вопросы есть?

Ничуть не смутившись, Эмма спросила:

– Вы всегда были близким другом Маркуса?

– На самом деле, вы хотите спросить, почему он взял меня в фирму? Ответ таков: Маркус не только мой партнер, но и мой зять. Он женат на моей старшей сестре.

– Вы хотите сказать, что Хелен Бернстайн – ваша сестра?

– Вы помните Хелен?

– Конечно. И маленького Дэвида. Как они поживают? Передайте от меня привет, я их очень люблю. Знаете, когда Бен ездил в Лондон и меня не с кем было оставить в Порткеррисе, я жила у них. И это Маркус и Хелен сажали меня в самолет, когда я улетала в Швейцарию, потому что Бен тогда уже уехал в Техас. Вы скажете Хелен, что я вернулась и что вы кормили меня завтраком?

– Обязательно скажу.

– Они по-прежнему живут в маленькой квартирке на Бромптон-роуд?

– Нет, когда умер отец, они переехали ко мне. Мы все живем в нашем старом фамильном доме в Кенсингтоне.

– Вы хотите сказать, что живете там все вместе?

– И вместе, и порознь. Маркус, Хелен и Дэвид занимают два первых этажа, старая домоправительница отца живет в цокольном этаже, а я как петух на насесте – в мансарде.

– Вы женаты?

На мгновение у него в глазах мелькнула растерянность.

– Нет, не женат.

– Почему-то я была уверена, что женаты. У вас вид женатого человека.

– Не очень понимаю, что вы имеете в виду…

– О, я ничуть не хотела унизить ваше достоинство. Наоборот – это комплимент. Хотела бы я, чтобы Бен так выглядел. Тогда для его близких жизнь была бы куда легче. Особенно для меня.

– Вы не хотите вернуться домой и жить вместе с ним?

– Конечно хочу. Больше всего на свете. Но не хочу потерпеть фиаско. Бен никогда не принимал меня в расчет; боюсь, и теперь будет так же.

– Тогда почему вы едете?

– Ну… – Трудно было логически ясно объяснять это под спокойным взглядом серых глаз Роберта Морроу. Эмма взяла вилку и начала чертить что-то на белой камчатной скатерти. – Сама не знаю. У каждого человека должна быть семья. Своя семья. Если люди принадлежат друг другу, они должны жить вместе. Я хочу, чтобы у меня было что вспоминать… Пусть на старости лет у меня будет возможность вспомнить, что однажды мы с отцом худо-бедно, но прожили вместе хотя бы несколько недель. Какие-то бредовые фантазии, да?

– Ничуть, но вас может постигнуть разочарование.

– О, что касается разочарований, их было предостаточно, когда я была маленькой девочкой. Без этой роскоши я могу обойтись. К тому же я планирую оставаться с отцом до тех пор, пока не станет до боли ясно, что мы и часу больше не можем находиться в обществе друг друга, и я не начну мучиться.

– Или, – мягко вставил Роберт, – до тех пор, пока он не предпочтет компанию кого-то другого.

Эмма резко вскинула голову, глаза блеснули гневной голубизной. Она вдруг преобразилась: вылитый отец в минуту ярости, когда он, давая кому-то отповедь, не выбирал слов. Но ее гнев не вызвал никакой ответной реакции у собеседника, и после холодной паузы она опустила глаза и снова стала выводить узоры на скатерти.

– Да, до тех пор, – только и сказала она.

Напряжение снял Марчелло, он принес херес и хотел принять заказ. Эмма выбрала дюжину устриц и жареного цыпленка; более консервативный Роберт – мясной бульон и бифштекс. Затем, воспользовавшись паузой, тактично сменил тему:

– Расскажите мне о Париже. Какой он сейчас?

– Мокрый. Мокрый, холодный, солнечный – все сразу, можете себе такое представить?

– Представляю.

– Вы знаете Париж?

– Бываю там по делам. Был в прошлом месяце.

– По делу?

– Нет, по пути из Австрии. Три недели катался на лыжах. Чудесное занятие.

– Где это было?

– В Обергургле.

– Вот почему вы такой загорелый. И почему вовсе не похожи на человека, торгующего картинами.

– Может, когда загар сойдет, стану похож и смогу запрашивать более высокую цену. Как долго вы пробыли в Париже?

– Два года. Буду по нему скучать. Париж прекрасен, а после того, как почистили стены зданий и домов, стал еще прекраснее. И в это время года в Париже тебя охватывает какое-то особое чувство. Зима на исходе, солнце скрывается лишь на день-другой, а это значит – снова приходит весна…

И распускаются почки, и кричат чайки, кружа над коричневой рябью Сены. И баржи, словно нанизанное на одну нитку ожерелье, скользят под мостами, и запах метро и чеснока, и сигарет «Голуаз». И Кристофер рядом.

И сразу стало просто необходимо поговорить о нем, произнести его имя, увериться, что он существует. Как бы между прочим, она спросила:

– А вы знали Эстер? Мою мачеху? Больше года она была моей мачехой.

– Я слышал о ней.

– А о Кристофере? О ее сыне? О Кристофере вы знаете? Мы с ним встретились в Париже по чистой случайности. Два дня тому назад. А сегодня утром он провожал меня в Ле-Бурже.

– Вы хотите сказать… просто столкнулись друг с другом?

– Именно так оно и было… в бакалейной лавочке. Такое могло случиться только в Париже.

– Что он там делает?

– О, просто проводит время. Отдыхал в Сен-Тропе, но в марте он возвращается в Англию, будет работать в каком-то репертуарном театре.

– Он актер?

– Да. Я вам не сказала?.. Знаете… Бену я ничего не стану о нем рассказывать. Бен никогда не любил Кристофера, и Кристофер отвечал ему взаимностью. По правде говоря, они, мне кажется, завидовали друг другу. Ну, были и другие причины, и у Бена с Эстер были не лучшие отношения. Не хочу начинать нашу жизнь со скандала по поводу Кристофера и ничего Бену не скажу. Во всяком случае, сразу.

– Понимаю.

Эмма вздохнула:

– У вас такое жесткое выражение лица. Наверное, вы думаете, я что-то скрываю…

– Ничего подобного я не думаю. А когда вы перестанете выводить узоры на скатерти, прибудут и ваши устрицы.

Когда они покончили с едой, выпили кофе и Роберт уплатил по счету, была уже половина второго. Они поднялись из-за стола, попрощались с Марчелло, Роберт забрал свой огромный зонт, и они вернулись в Галерею Бернстайна. Роберт попросил швейцара поймать такси для дамы.

– Я поехал бы с вами и посадил вас в вагон, – сказал Роберт Эмме, – но Пегги тоже должна выйти и подкрепиться.

– Я справлюсь.

Он провел ее в кабинет и открыл сейф.

– Двадцати фунтов будет достаточно?

Эмма и забыла, зачем она пришла в галерею.

– Что? О да, конечно. – Она полезла было в сумку за чековой книжкой, но Роберт остановил ее:

– Не беспокойтесь. У вашего отца тут есть что-то вроде личного счета. Когда он бывает в Лондоне, ему частенько не хватает какой-то небольшой суммы. Припишем ему и ваши двадцать фунтов.

– Вы уверены?..

– Конечно уверен. И еще, Эмма. Тот джентльмен, который одолжил вам фунт… Где-то у вас есть его адрес. Если вы найдете и дадите мне, я прослежу, чтобы этот фунт был ему отослан.

Эмма улыбнулась. Она произвела раскопки в своей сумке, наконец нашла визитную карточку, застрявшую между французским автобусным билетом и комплектом картонных спичек, засмеялась и, когда Роберт спросил, что ее так развеселило, простодушно сказала: «Однако как хорошо вы знаете моего отца!»