Над Волгой

«СТОИТ УЛЕЙ. В НЕМ ПЧЕЛЫ»

Наступило первое сентября. Володя встал ранним утром, когда улицы были еще пусты, и распахнул окно. День был ясный, безоблачный, сентябрьский день, с золотом листьев и той особенной осенней тишиной и прозрачностью воздуха, в которой отчетливо различалось задумчивое курлыканье журавлей: «Прощайте! Прощайте! Улетаем».

Потом зашумели и ожили улицы, и мальчики и девочки в красных галстуках, с цветами и сумками хлынули из всех калиток, подъездов, дворов и пестрым потоком залили город.

Первым, кого Володя увидел, подходя к школе, был Коля Зорин. Он не изменился за лето: так же спортивные значки украшали его широкую грудь, так же щеточкой стояли надо лбом темные волосы, так же не улыбались глаза. Вырос лишь разве да стал шоколадного цвета.

— Колька, здравствуй!

— Здравствуй, Володя. «Стоит улей. В нем пчелы. Пчелы в улей без меду, а из улья с медом», — загадал Зорин загадку.

— Школа! — закричал Володя, радуясь тому, что начинается привычная жизнь с товарищами, шутками, Колиными загадками, звонками, уроками…

Классы во дворе собрались отдельными группами; восьмиклассники кружком стояли под тополем, и оттуда, едва появились Володя и Коля, раздались трубные звуки и крики. Толя Русанов трубил, Кирилл Озеров бил кулаками по надутым щекам, все остальные хором пели:

— Новикову, Зорину — слава! Сла-а-а-а-ва!

— Вот как ты их музыкально развил. Они оперу сочинили, — сказал Коля Зорин.

Круг разомкнулся, впустил вновь пришедших и снова сомкнулся.

Все выросли за лето, почернели, отрастили чубы.

— Ребята, а хорошо, что начинаются занятия! — сказал Кирилл Озеров. — Мне уж отдыхать надоело.

— Хорошо-то хорошо, одно только плохо: уроки учить не хочется, — ответил Толя Русанов.

Вдруг он выпятил грудь, закинул вверх голову и, выбрасывая правую ногу вперед, петухом прошелся по кругу:

— Шествие академика Брагина!

Во двор вошел Юрий, огляделся и направился к тополю.

Рядом, то отставая, то забегая вперед, семенил Миша Лаптев.

— Академик и его адъютант! — крикнул Толя Русанов. — Сми-и-рр-на, ребята!

— У академиков адъютантов не бывает, — снисходительно засмеялся Юрий. — Попал пальцем в небо. Остряк!

— Брагин, расскажи о Москве! — послышалось со всех сторон, едва он вступил в круг ребят. — В музеях был? Высотные здания видел? Мавзолей? Третьяковку? Юрий, рассказывай!

— Наспех всего не расскажешь, — возразил Лаптев.

Но Юрий, как будто не слыша, отстранил его и занял место в центре.

— Видел! Все рассмотрел. А вы знаете, к какому я пришел заключению? — счастливый и ко всем расположенный, оживленно рассказывал Юрий. — Я пришел к заключению — через три года поступаю в Московский университет. К тому времени его как раз достроят на Ленинских горах. Там, в университете, у меня дядька работает. Я уже со многими профессорами знаком. И со студентами перезнакомился. Меня самого за студента там принимали. У меня столько в Москве друзей развелось… Я теперь там как дома.

— Физ-культ-ура! — заскучав от такого рассказа, во-весь голос крикнул Толя Русанов. — Физ-культ-ура-ура-ура!

— А у вас тут… все то же? — обиженно заметил Юрий.

В это время на школьное крыльцо вышел Андрей Андреевич.

— Здравствуйте, Андрей Андреевич! — хором закричал весь двор.

Андрей Андреевич стоял на крыльце и смеялся.

— И учителя прежние, — ни к кому не обращаясь, скучно протянул Брагин. — Ничего нового.

— Ну уж ты… знаешь что… заспесивился слишком! — рассердился Коля Зорин и, круто повернувшись, зашагал на зарядку.

Они сели с Володей за одну парту.

Едва ребята разместились, в класс вошел Андрей Андреевич.

Он встал за свой стол, улыбнулся, кивнул и, подняв обе руки к голове, знакомым медленным жестом провел от висков к затылку, приглаживая и без того прямые и ровно лежащие волосы.

— Программа наша — история Родины.

И в классе сразу стало тихо.

Так начался новый учебный год.

Оттого ли, что мальчики за лето повзрослели, или оттого, что первые встречи всегда немного стеснительны, или оттого, что Андрей Андреевич задал серьезный тон на весь день, уроки проходили в порядке.

Петр Леонидович влетел в класс, прижимая к боку журнал и отгородившись от ребят настороженным взглядом. Едва год начался, ему уже мерещились шалости, озорство, хулиганство. Доказывая теорему, он вдруг круто поворачивался от доски с куском мела в поднятой руке и подозрительно оглядывал класс, чтоб захватить врасплох нарушителей дисциплины. Но за партами было спокойно. Эта внимательная тишина удивила Петра Леонидовича, он ей не сразу доверился. Однако сегодня он чувствовал себя на уроке свободнее обычного: геометрические линии стройно ложились на доску, доказательства были остроумны и ясны. Учитель словно весь распрямился и, вернувшись с урока в учительскую, сообщил, что намерен организовать общешкольную математическую олимпиаду. Потом он глянул в окно и, увидев на дворе синий день, подивился тому, что не заметил утром солнца и неба. Потом, подсев к Андрею Андреевичу, Петр Леонидович сказал:

— Кажется, гм… ваш восьмой «Б»… ничего, налаживается.

И вновь зазвенели звонки. Ирина Федоровна принесла в класс букет красных астр.

— В женской школе ученицы встречают учителей цветами, а у нас — наоборот, — сказала она, положив астры на стол. — Желаю вам хорошо жить и работать.

Затем она прочитала длинную вступительную лекцию о русской литературе. Лекция была трудна, не очень понятна, но Ирина Федоровна читала ее с таким увлечением, что ребята молча высидели весь час.

— Вот так лекция! — изумлялся в перемену Толя Русанов. — Юрий, а ты говоришь — ничего нового. Читывали нам в седьмом классе такие лекции? Чудеса! Как в институте.

Удивительнее всего в этот день был урок Гликерии Павловны. Ее не ждали. Толя Русанов из самых верных источников разузнал, что Гликерия Павловна получила из-за болезни дополнительный отпуск и отправилась путешествовать по Волге.

— Последнего урока не будет! Собирайтесь домой, ребята! — уговаривал Толя, запихивая книги в портфель, как вдруг Гликерия Павловна явилась.

— Здравствуйте! — зашумел класс.

— Гликерия Павловна, разве вы не уехали?

— Гликерия Павловна! Нам в первый день учиться лень, мы просим вас не мучить нас!

И так уж сложились их отношения, что, пока учительница не застучала по столу линейкой, ребята, возбужденные веселым беспорядком, выкрикивали всё, что приходило им в голову, стараясь перекричать друг друга.

— Не шумите, а то уйду, — сказала Гликерия Павловна, дождавшись, когда наконец ученики угомонились. — Ну, ребята… Ох, ребятки!..

Она задумалась, опустив пухлые руки на классный журнал, но тут же встрепенулась:

— А где Горюнов? Горюнова не вижу. Куда он девался?

В классе снова поднялся шум:

— Гликерия Павловна, Горюнов с нами больше не учится!

— Женька стал речником!

— А зачем он вам, Гликерия Павловна?

— Гликерия Павловна, почему вы расстроились?

Ребята только теперь заметили в учительнице перемену — она была неспокойна.

— Уж как я на Горюнова надеялась! — со вздохом проговорила она, когда волна шума улеглась. — Жаль Горюнова. Какой был географ! Энциклопедист!

Учительница сокрушенно покачала головой, не находя, видимо, в классе никого, кто бы мог послужить ей опорой, и, стукнув для порядка линейкой и повысив голос, сказала:

— Ребята! С этого года у нас дело пойдет по-новому. Переходим с вами на новый метод. Но сначала я вам расскажу… — Гликерия Павловна обмахнулась платочком, помедлила и объявила: — Побывала я в путешествии, мальчики. Слушайте…

ДВА РЕШИТЕЛЬНЫХ ДНЯ В ЖИЗНИ ГЛИКЕРИИ ПАВЛОВНЫ

Лето для Гликерии Павловны сложилось неудачно. Рассчитывала провести отпуск вместе с мужем в тихой деревне, где по вечерам пахнет парным молоком и свежим сеном, и вдруг заболела и чуть не месяц пролежала в постели. Потом оказалось, что отпуск мужа откладывается, а ей врач рекомендовал для укрепления здоровья прокатиться по Волге. Как ни сопротивлялась Гликерия Павловна, совестясь путешествовать, когда муж остается работать, в один прекрасный день он принес билет на теплоход. Гликерия Павловна всплакнула, однако поехала. Первое время, равнодушная ко всему, она целыми днями вздыхала, сокрушаясь о том, как-то там бедный Иван Арсеньевич один, но затем очарование волжских берегов и новизна впечатлений ее захватили, и Гликерия Павловна с утра выходила на палубу, устраивалась на носу теплохода и не возвращалась в каюту до вечера. По сторонам лежал голубой, сверкающий в лучах солнца водный простор. Пронесется чайка над Волгой, ослепив белизной крыльев. Вдалеке тяжело плеснет рыба, и долго расходится кругами тихая вода, а теплоход все бежит вперед и вперед вдоль переменчивых берегов.

А все-таки на душе у Гликерии Павловны было не очень спокойно.

Смутное недовольство собой и своей жизнью не оставляло Гликерию Павловну. Сначала она отгоняла от себя неясную тревогу. Ей ли жаловаться на судьбу? Чего ей не хватает, в самом деле? Живи себе — радуйся, Но вместо того чтобы думать о радостях жизни, Гликерия Павловна все вспоминала то экзамены, то последний разговор с директором после экзаменов.

«Не обрадовали нас ваши ученики, Гликерия Павловна», — сказал директор.

«Подсчитайте пятерки! — запальчиво возразила она. — Не я одна им пятерок наставила. На экзамене инспектор сидел».

«Что нам свою работу пятерками мерить? Маловато для учителя. Настоящего, я разумею. Да и пятерка пятерке рознь».

В середине пути на теплоход сел военный. Гликерия Павловна проводила время в одиночестве, ни с кем не сближаясь, сидела себе в сторонке да смотрела на Волгу. Но этот военный, с капитанскими звездочками на погонах и с рассеченной шрамом верхней губой, сам подошел к ней — наверно, потому, что рядом было свободное место.

«Вот еще сосед!» — недовольно подумала Гликерия Павловна.

— Не в мой ли город едете? — спросил капитан. — И я туда. Там воевал. Оттуда и метина. — Он указал шрам на губе.

— Скажите пожалуйста! — ответила Гликерия Павловна, проникаясь участливым расположением к капитану.

Он был молод. У него было простое лицо, и Гликерия Павловна почувствовала себя с ним легко.

Они разговорились. Капитан тоже ехал в отпуск. Его маршрут лежал в другие края, но капитан делал порядочный крюк, чтобы побывать в городе, где воевал.

— Тянет. Святая земля.

Чем дальше слушала Гликерия Павловна капитана, тем сильнее царапала ей сердце смутная тревога.

— А я учительница, — сообщила Гликерия Павловна и подумала: вот плывут они мимо берегов родного Поволжья, а многое ли могла бы она о них рассказать капитану, вздумай он поподробнее ее расспросить?

Может быть, потому, что он был ее случайным и недолгим попутчиком, Гликерия Павловна неожиданно для себя подробным образом поведала ему всю свою жизнь.

Училась. Ни шатко, ни валко, так себе. Вроде и вспомнить годы учения нечем. Стала учительницей. Почему? Сама не знает. Так пришлось, куда еще податься? Что сама за партой выучила, то и ребятишкам на уроках выкладывает. Думалось, так и надо. Может, в других школах и так, а у нас подобрались учителя-особливцы. До седых волос дожили, а никак угомон их не возьмет.

— Особливцем-то, вы получаетесь, — сердито, как показалось Гликерии Павловне, возразил капитан. — Выдающаяся вы личность!

— Чем это я выдаюсь? — обиделась Гликерия Павловна, жалея, что открыла случайному Знакомому самое свое больное место — недоученность.

— Молодая еще, — укоризненно оглядывая ее расплывшуюся раньше времени фигуру и пышущее румянцем лицо, говорил капитан, — а покоя добиваетесь.

Вот как! Гликерия Павловна из себя вышла от гнева. Обмахиваясь платочком, она веско сообщила капитану, что не кто другой — доктора предписали ей свежий воздух, что здоровье не позволяет ей волноваться.

— Живи — не волнуйся, ох, скука! — сказал капитан.

«Ну и ступай от меня, дерзкий мальчишка!» — подумала Гликерия Павловна.

Он не уходил.

— Чем все-таки вы увлекаетесь? Какой смысл в вашей жизни? — допытывался он.

Гликерия Павловна не собиралась дальше с ним откровенничать. Не посвящать же первого встречного в заботы и радости своей личной жизни!

…В ее уютной, чистенькой комнатке на видном месте лежит «Книга о вкусной и здоровой пище». Стряпуха Гликерия Павловна на славу! Соседки бегают к ней под Новый год узнавать рецепты пирожного безе и орехового торта. Иван Арсеньевич обихожен…

Вот ее доблести! А призванье учительницы? Где оно?

«Вдруг спросит, какие у меня по географии книги? — вообразила Гликерия Павловна. — Напористый! Потребует: читай ему лекцию об экономике края. Учебника нет под рукой, справиться негде. Уходил бы, что ли, скорее!»

А он не уходил.

— У меня об учителях было идеальное представление, особенно если по книжкам да газетам судить, — словно поддразнивая ее, говорил капитан. — А вы уж очень обыкновенная личность. Сказались бы домашней хозяйкой, никто не осудит…

Определенно, он над ней издевался!

— На войне из солдат в капитаны выучивались, да еще и награды за боевые подвиги выслуживали, — продолжал он, намекая, как видно, на себя. — А вас послушать — прескучнейшее дело учительствовать. Кругозора вам не хватает, вот что! Идейной базы, — сказал он по-солдатски прямо, а сам поглядывал на нее с интересом. — Даю вам совет. Сходите. Потопайте по раскаленной и залитой кровью священной земле своими изнеженными ножками, и ваш убийственный покой навечно из характера выветрится. Что за жизнь, когда не охота ничего добиваться? Что за жизнь?! Подъема в вас нет, а ведь еще молодая!

Он взял ее за пухлый в ямочках локоть и уговаривал:

— Слезайте. Там воздух насквозь патриотизмом пропитан!

Гликерия Павловна настороженно от него отстранилась, на всякий случай сказав:

— Вы не думайте… я ведь замужем.

Он шлепнул ладонью по колену и с краской в лице чуть не на всю палубу крикнул:

— Вот ведь до чего обмещанилась!

После этого он с вызывающим видом приложил к фуражке два пальца:

— Прощайте, товарищ учительница, хоть и не похожи вы на учительницу! Желаю вам набираться здоровья.

Ничто не могло больше задеть Гликерию Павловну, как пожелание набираться здоровья! Значит, ни на что не способна, ничего за душой. Ну, капитан! Ну и ну! Наговорил с три короба, разобидел и след простыл.

А ты сиди на палубе, дыши свежим воздухом!

Вдруг Гликерия Павловна почувствовала, что у нее нет никакого желания продолжать оздоровительную поездку на теплоходе по Волге. Первое сентября на носу, а она прохлаждается.

«Врете вы, что я человек успокоенный, от слова „покойник“! — гневно спорила она с капитаном. — Ему, видите ли, идеальными учителя представлялись, разочаровался он в них, оттого что я, по простоте, сомнениями с ним поделилась. А с кем поделиться! От Ивана Арсеньевича одно слышишь: не порти, душенька, нервы. В учительской не каждому откроешься: стыдно. Нет, надо капитану доказать! Нет, так оставить нельзя! Мещанкой обозвал, слыхали? А я почем знаю, с какой он целью ведет агитацию, человек незнакомый, напористый… Разочаровался, а я виновата? Ну уж нет!»

И кто бы поверил, что Гликерия Павловна, совершавшая первое путешествие за всю свою жизнь, добрейшая Гликерия Павловна, которая в свои тридцать пять лет страдала одышкой, ревматизмом и до последнего дня из-за недугов, но главным образом из-за лености характера не утруждала головы большими раздумьями, — кто бы поверил, что, расставшись с капитаном, она покусала каемку платочка, повздыхала и, уложив вещи в чемодан, взяла и сошла с теплохода! Возможно, она вернулась бы в свою каюту раньше, чем теплоход отчалит от пристани, если бы, поднявшись на набережную, вдоль которой качались на ветру молодые, гибкие тополя, почти тут же не встретила капитана.

Он курил и, щуря от солнца глаза, смотрел на Волгу — там, против набережной, лежал песчаный остров.

— Здесь мы высадились осенью и переправились через Волгу, — заговорил он, почти не взглянув на нее. — По Волге шло «сало». Была ночь. Они освещали нас ракетами и обстреливали.

Гликерия Павловна молчала. Вдруг она перестала сердиться на капитана, чувствуя какую-то перед ним робость.

— А вы решили остаться? — словно сейчас только догадался капитан, — Не ждал такой прыти! Давайте ваш чемоданчик. Сдадим на хранение.

Они оставили чемоданы в гостинице, где капитан с трудом и криком добился для них обоих на одну ночь пристанища.

— Поведу вас к дому Павлова, — сказал он.

…Это был обыкновенный, восстановленный после войны дом, в котором сейчас жили, люди; на окнах стояли цветы.

Гликерия Павловна увидела выщербленную пулями стену и надпись: «Этот дом отстоял гвардии сержант Яков Федотович Павлов». Холодок пробежал у нее по спине. Она обошла дом и на другой стене прочитала новую надпись: «Здесь стояли насмерть гвардейцы за Родину!»

— И вы здесь сражались? — несмело спросила Гликерия Павловна.

— Нет, — ответил капитан.

Гликерия Павловна заметила — шрам на его верхней губе побелел и резко выделялся на темном загаре лица.

— Идемте! — приказал он и повел Гликерию Павловну дальше.

Было так знойно, что даже с Волги, загороженной у берега дебаркадерами и судами, не веяло прохладой. Пот ручьями стекал по лицу бедной Гликерии Павловны; она, запыхавшись, семенила ногами, боясь отстать от капитана, крупно шагавшего впереди.

— Поедем на Мамаев курган. — Капитан бросил взгляд на Гликерию Павловну, увидел ее пунцово-красное, обожженное солнцем лицо в грязных подтеках пота, прилипшие к вискам пряди волос, полуоткрытый от усталости рот и решил: — Но сначала отдохнем, пожалуй…

Наконец-то он ее пожалел!

Они пришли в кафе. Гликерия Павловна отдохнула, напилась ячменного кофе и воды с сиропом и решительно заявила:

— Я готова. Идемте!

— А ведь я испугался, когда на набережной увидел вас с чемоданом, — признался он.

— Сам подбил, да и струсил! — упрекнула она. Он все больше нравился Гликерии Павловне. Кажется, он не презирает теперь ее за отсталость.

К Мамаеву кургану поехали на такси. Машина, пересекая одну за другой улицы, вылетела на просторное, прямое шоссе и понеслась мимо школ, пустырей, строек, одетых в леса, мимо обнесенных заборами свалок битого камня и щебня, мимо белых домиков с золотыми подсолнечниками у окон.

У переезда через железнодорожную линию машина остановилась. Там, за линией железной дороги, позади города, стоял Мамаев курган. Склоны его были широки и пологи и поросли кустиками колючей степной травы.

Вечерело. Пахло полынью.

— Поглядите, — сказал капитан, подбирая с земли небольшой кусочек заржавленной стали. — Осколок снаряда.

Гликерия Павловна и сама теперь видела такие осколки, валявшиеся по бокам узкой тропинки, которой они поднимались наверх.

— Степь была ими усыпана сплошь, — продолжал капитан. — Убирают, а начисто никак не убрать.

И вот они поднялись на Мамаев курган. Курган был просторен, пуст, открыт ветрам. Вечернее небо широко раскинулось над ним.

Гликерия Павловна шла следом за капитаном, минуя глубокие песчаные ямы. Их было много, этих ям; над некоторыми рос негустой, низкий кустарник с посеревшими от пыли листьями.

— Воронки от бомб, — сказал капитан.

Снова зябкая дрожь пробежала по спине Гликерии Павловны. «Здесь насмерть стояли гвардейцы…»

Она оглянулась. Кругом голая степь. Солнце зашло. Позади кургана небо горело багряно-красным заревом.

А на востоке далеко растянулся переливающийся вечерними огнями город. Трубы заводов поднимались к небу, как зажженные свечи. Подернутая сизым туманом Волга огибала город, обнимала его.

— Дальше, дальше! — торопил капитан.

Они перелезали через рвы, перепрыгивали овражки, полузасыпанные траншеи, огибали воронки; иногда капитан останавливался и глядел по сторонам, словно что-то припоминая, и наконец вывел Гликерию Павловну к обрывистому склону, откуда город был еще виднее и ближе, и здесь, остановившись над неглубокой впадиной, сказал:

— Смотрите!

— Что? — не поняла Гликерия Павловна.

— Мой окоп.

Небо темнело. Со стороны степи, из-за кургана, повеял ветер. Крепче запахло полынью.

Капитан нагнулся и насыпал в платок горсть рыжеватой песчаной земли из окопа.

— Когда лежал здесь, думал: буду жив, хоть с края света приеду за ней. Через семь лет собрался. Сыну передам… А вы что делаете?

Гликерия Павловна вынула из сумки свой грязный от пыли платочек и тоже завязала в него горсть земли, с Мамаева кургана:

— Ребятам покажу.

Они возвращались домой почти ночью. Тьма по-южному, внезапно и быстро, завесила дорогу и степь. Гликерия Павловна спотыкалась от усталости. Насыпавшийся в туфли песок нестерпимо жег ноги. Горло пересохло от пыли. Мучила жажда. Она насилу доплелась до койки в гостинице, едва закрыла глаза — багровый пожар заката, степь, просторный и печальный курган, изрытая земля, окопчик на склоне предстали перед ней, и она подумала: «Прожила бы и не видела, разве можно?»

…Гликерия Павловна любила поспать, поэтому, когда утром соседка по койке пыталась ее разбудить, она, натянув на голову простыню, отвернулась к стене, собираясь подремать еще часик.

— Вас военный спрашивает, — сказала соседка.

— Где он? Батюшки! — испугалась Гликерия Павловна. — Милая! Голубушка! Бегите за ним! Остановите!

После вчерашних походов у нее распухли ноги, ломило спину и плечи, и будь она дома, лежала бы без сил на диване, а сейчас с такой живостью собралась, что сама себе удивилась.

— Идемте скорей! — приказал капитан.

Она уже привыкла к тому, что он тороплив и безжалостно к ней невнимателен.

— Слышали? — говорил капитан, почти бегом спускаясь к реке. — Здесь будет строиться гидроэлектростанция. Постановление правительства.

Уже сидя в глиссере, который, взбивая носом шумный фонтан брызг и пены, летел вдоль берега, Гликерия Павловна поняла, что произошло и куда они едут.

В глиссере, кроме капитана, было еще трое людей. Они говорили о строительстве, о том, как изменится край, а Гликерия Павловна, сидя рядом с рулевым и обеими руками держа шляпу, чтоб не снесло ветром, молчала и слушала.

Город протянулся на несколько верст. У подножия его раскинулась вольная, могучая Волга.

Глиссер зарывался носом в голубые невысокие волны, пенистые гребешки усеяли реку, словно белые хлопья снега, — то блеснут серебром на солнце, то растают. Вода бьется о борта глиссера, ветер сеет в лицо холодный дождь мелких брызг. Вокруг простор. Вода, вода!

— Да разве остановишь, разве ее повернешь? — спросила Гликерия Павловна, когда глиссер причалил к крохотной пристани за городом.

Там, над рекою, поднималась крутая стена высокого берега с обнаженными красноватыми и золотистыми пластами почвы.

Невдалеке, на мысу, в грустном одиночестве, стоял тоненький пирамидальный тополь. Берег был гол. Голая степь тянулась за берегом, а над Заволжьем, за узенькой полоской прибрежных ракит, висело густое серое марево — пыль от песков.

И вдруг Гликерия Павловна поняла — уходит, утекает вода от этих иссушенных, пустых берегов с потрескавшейся землей…

— На этом месте встанет плотина, — сказал капитан. — Там разольется море… — Он указал на Заволжье.

Спутники капитана были геологи, работавшие здесь, на берегу, в исследовательской лаборатории по изучению грунтов. Они остались в лаборатории. Гликерия Павловна с капитаном вернулись на глиссере в город.

Гликерия Павловна и всю обратную дорогу молчала, а на пристани объявила капитану, что сегодня уезжает домой.

— Что так? — удивился капитан.

— Помогите мне достать билет на самолет. До самой смерти услуги не забуду! — твердила Гликерия Павловна.

Жалко ей с ним расставаться, жалко до слез!

Он достал билет и потащил на аэродром ее чемодан.

— Прощайте, — сказала Гликерия Павловна, пряча билет в сумочку, где хранилась завязанная в платок горстка земли с Мамаева кургана. — Прощайте. Спасибо вам за встречу. За ваш окоп. Да скажите хоть на прощанье: как ваша фамилия, капитан?

По радио объявили посадку.

— Как ваша фамилия? — спрашивала Гликерия Павловна, боясь опоздать, боясь, что ее место займут, поминутно оглядываясь на самолет и сердясь на капитана за то, что он смеется и медлит с ответом. — Милый капитан, хочу про вас ребятам сказать. Назовитесь.

— Скажите: просто солдат. А вы смелая! Теперь у меня отношение к учителям опять положительное! И вам спасибо, что мой окоп поглядели. — Капитан приложил руку к козырьку.

Гликерия Павловна прильнула лицом к стеклу самолета: последний раз перед глазами возникли очертания города, Волги, суровый облик степей. Она даже забыла поохать от страха при подъеме самолета. Самолет давно набрал высоту, когда она опомнилась.

Так удивительны были эти два дня, что Гликерия Павловна прикрыла глаза и в изумлении подумала: «Что-то делается со мной, а что — не пойму».

КОМСОМОЛЬЦЫ ВЫБИРАЮТ БЮРО

Ребята досадовали, что столько времени потратили на болтовню в начале урока: Гликерия Павловна не успела и наполовину закончить рассказ о своем путешествии — прозвенел звонок. Ребята повскакали с мест и обступили учительский стол. Такого еще никогда не случалось на уроках Гликерии Павловны. Она сидела в кругу ребят, краснея пятнами от удовольствия.

— Что было дальше?

— Что вы еще видели, Гликерия Павловна?

— Расскажите еще про Мамаев курган!

— Расскажите, как строят плотину!

Она слушала эти вопросы, словно музыку. Но в класс уже заглядывали ребята из второй смены. Пора уходить.

— Гликерия Павловна, давайте организуем кружок по изучению строек на Волге! — предложили ребята.

Эта идея и увлекла и испугала Гликерию Павловну. Она опять пожалела, что нет Жени Горюнова. Какой академик был по части географических знаний!

Уходя из класса, Гликерия Павловна слышала — кто-то сказал:

— Брагин! А ты в Москве побывал — ничего не увидел. Только я, я да я!

— Ну и вы ничего нового не услышали. Всем известные факты. Я давным-давно все в газетах читал.

Строптивый ответ Брагина, нечаянно услышанный ею, омрачил радость Гликерии Павловны, и, придя в учительскую, она устало опустилась в кресло.

В голове ее теснился рой мыслей. Кружок? Доскажет о путешествии — что дальше делать в кружке? Пообещала ребятам новый метод — как за него приниматься? Ребята что ни день, то умней. Вон Брагин… Попробуй угоди на него!

Гликерия Павловна не обратила внимания на то, что за длинным столом посередине комнаты расположилась группа учителей. Они с удивлением наблюдали за Гликерией Павловной, которая, сев к ним спиной, в раздумье опустила голову.

— Гликерия Павловна, очнитесь! — окликнул Андрей Андреевич.

— А? Что? — встрепенулась она, теперь только вспомнив, что Андрей Андреевич просил учителей своего класса после занятий задержаться.

Собрались Петр Леонидович, Ирина Федоровна, Варвара Степановна. Ждали ее. Она пересела со своего кресла к столу.

— Вопрос, товарищи, серьезный, — начал Андрей Андреевич. — Надо его обсудить.

Дело заключалось в том, что в восьмом классе «Б», где двенадцать комсомольцев, предстоят выборы комсомольского бюро.

— Надо помочь ребятам провести выборы. Как вы думаете, товарищи, кто из комсомольцев мог бы стать секретарем бюро?

— Кто, кроме Брагина? Он, само собой разумеется, — без колебаний высказал свое мнение Петр Леонидович.

— А вы как считаете, Гликерия Павловна? — обратился к ней Андрей Андреевич.

Она с горечью вспомнила надменное суждение Юрия о сегодняшнем своем уроке. Но именно потому, что обида была еще слишком жива, Гликерия Павловна с горячностью принялась расписывать несравненные достоинства Юрия Брагина:

— Мальчик начитан, умен! Редких способностей! Организатор. Передовик. Дисциплины примерной. С кого и образец еще брать? Не будь Юрия, разбрелись бы ребята, как овцы. Андрей Андреевич, и обсуждать напрасно собрались. У всех одно мнение.

Андрей Андреевич поднял руки и медленно провел по волосам от висков к затылку:

— У меня другое мнение, товарищи!

— Вот как! — удивился Петр Леонидович.

— Брагин давно уже перестал быть настоящим организатором класса, — продолжал Андрей Андреевич. — Он занят собою и равнодушен к товарищам.

— Ну, знаете ли, — возмущенно заговорил Петр Леонидович, — к таким талантливым мальчикам, как Юрий Брагин, должен быть особый подход!..

— Мы говорим сейчас о нем как о комсомольском организаторе.

— Прекрасно, прекрасно! — закипятился Петр Леонидович. — Прекрасно! А кто поддерживает в классе дисциплину? Вы ставите под угрозу дисциплину. Кроме того, кем вы замените Брагина? Некем.

— Некем, — подобно эху, повторила Гликерия Павловна.

— Товарищи, вы ошибаетесь. Вы, должно быть, не видите, что выросли новые комсомольцы. Некоторые из них обгоняют и уже обогнали Юрия. Брагина есть кем заменить. Например, если бы ребята выбрали комсомольским организатором Володю Новикова…

Петр Леонидович, недоумевая, поднял брови.

— Новиков? Слишком уж скромен.

— Кто сказал, что комсомольский организатор должен быть нескромным? — удивился Андрей Андреевич.

— Новиков? — припоминала Гликерия Павловна. — Не очень ли тих? Брагин хоть прикрикнуть умеет, когда ребята расшумятся сверх меры.

Впрочем, по опыту сегодняшнего урока Гликерия Павловна убедилась, что иногда и без окрика и стука линейкой можно добиться внимания класса.

Однако и она и Петр Леонидович остались при своем мнении: Брагин своенравен, горденек, заносчив, но авторитет его среди комсомольцев бесспорен, а что станет при Новикове, еще неизвестно. Развалит комсомольскую группу, оставит класс без ядра.

— Товарищи, вы ошибаетесь, — убеждал Андрей Андреевич. — Юрий давно не пользуется авторитетом среди комсомольцев. Мы поздно это заметили. Юрию надо поучиться быть рядовым, Новикову пора подняться повыше. Не умеет? Навыка нет? А мы, товарищи, с вами зачем? Подскажем, поможем.

— Поможем, — окающим баском подтвердила Варвара Степановна.

Ирина Федоровна молча кивнула.

— Посмотрим, как все повернется на комсомольском собрании, — заявил Петр Леонидович.

— Как повернется, — эхом повторила Гликерия Павловна.

Она пришла через несколько дней на комсомольское собрание класса, потому что тот перелом в ее жизни, который начался во время удивительного путешествия по Волге, незаметно изменял отношение Гликерии Павловны к школе. Одно цеплялось за другое.

Гликерию Павловну волновали предстоящие выборы. Она так живо вообразила оскорбленность и горе Юрия Брагина, что все доводы Андрея Андреевича снова потеряли значение. Ей было жаль Юрия, вот и все.

Она улучила удобный момент и шепнула Андрею Андреевичу:

— Оставить бы Юрия, пусть руководит.

Он пристально на нее посмотрел и ответил:

— Пусть решат комсомольцы.

И Гликерия Павловна, вздохнув, села на заднюю парту и в тревоге стала ждать, как решат комсомольцы.

Хотя Юрий всячески старался показать, что ни отчет, ни перевыборы ничуть его не страшат, и весь день, как никогда, был шумен и резв, на самом деле от волнения почти не слушал уроков.

О чем ему беспокоиться, спрашивается? Разве он не устраивал, сколько надо, собраний? Разве протоколы у него не в порядке? Разве среди комсомольцев есть двоечники? Вообще Юрий ничего не мог припомнить, за что его можно было бы ругать.

И все-таки он не находил себе места. Самым неприятным было то, что ему не с кем даже и переживаниями поделиться. Это обстоятельство больше всего угнетало Юрия. Вдруг оказалось, что нет ни одного мальчика в классе, к которому он мог бы подойти и сказать попросту: «А знаешь, я что-то волнуюсь. Отчего — и сам не понимаю». А тот мальчик ответил бы: «Что ты, Юрий! У нас такая дружная комсомольская группа! Мы все дела делали вместе, теперь вместе и отчитываться будем».

Но этот мальчик существовал лишь в воображении Юрия, потому что в действительности ни Коля Зорин, ни Дима Шилов, ни Озеров, ни Володя Новиков и никто другой ничего подобного не говорили Юрию.

Наоборот, Дима Шилов, староста класса, посмотрел на Юрия сквозь новенькие, в желтой оправе очки и сказал:

— Оказывается, прошел год, как мы комсомольцы, а что особенного сделали?..

— И делал бы особенное, если знаешь, что это такое, очкастый! — вспылил Юрий. Понятно, не надо бы обострять отношения перед отчетным собранием, но Юрий не удержался. — Вечно от меня чего-то необыкновенного требуют!

— Разве я о тебе говорю? — удивился «очкастый».

Коля Зорин, раскрывавший рот главным образом для того, чтобы произносить свои загадки, потрогал ежик надо лбом и с задумчивым видом срифмовал:

Это был уже прямой намек на то, что комсорг не добился в группе дружбы, и Юрий был до глубины души возмущен тем, что ребята готовы решительно во всем его обвинять.

«Сдружишь вас, когда вы — кто в лес, кто по дрова! Ни на одно дело вас не поднимешь», — хотел он накричать на Зорина, но вовремя опомнился. Сегодня не стоит.

Очень грустно стало ему от такого несправедливого к себе отношения, и перед собранием Юрий сказал Мише Лаптеву:

— Был бы ты комсомольцем, поддержал бы сегодня меня?

— Конечно, поддержал бы! — охотно согласился Миша.

Собрание началось.

«Возьму да откажусь быть комсоргом, — в конце концов решил Юрий. — Интересно, кого они вместо меня выберут?»

Он вдруг успокоился, приняв это решение. В самом деле, кого они выберут? Попробуйте без Брагина проживите!

Юрий вышел к столу и довольно свободно прочитал свой отчет о комсомольской работе. Он перечислил вечера самодеятельности, экскурсии, лыжные вылазки (их было не много, но все же за год кое-что накопилось), сообщил, сколько принято новых членов в ВЛКСМ (тоже немного, но, как-никак, в классе двенадцать человек комсомольцев), сообщил, как учатся комсомольцы (Брагин и Новиков впереди, и остальные неплохо). Словом, Юрий сделал подробный доклад и в заключение обратился к организации с просьбой:

— Прошу меня освободить. Я поработал. Теперь пусть другие поработают.

«Ай умница! — обрадовалась Гликерия Павловна. — И скромен. Как же не скромен?»

Обсуждения отчета не получилось.

Как ни тянул председатель собрания Кирилл Озеров ребят выступать, все молчали. Наконец слово взял секретарь школьного комитета Сергей Чумачов. Он упрекнул Юрия в том, что в классе слабый комсомольский актив. Кто-то с места сказал:

— У нас нет актива. Мы все одинаковые.

Встал Коля Зорин, покашлял и, словно на кого-то сердясь, проговорил глуховатым и отрывистым голосом:

— У нас комсомольцы ничем от других не отличаются. Не разберешь, кто комсомолец, кто нет. А некоторые и газет не читают.

— Кто виноват? — крикнул Брагин и, ища сочувствия, бросил взгляд на секретаря комитета. — Может, нянек приставить к вам? Почему вы не читаете? Я газеты читаю.

— Но ведь ты не за одного себя отвечаешь, — возразил Чумачов.

Больше никто не выступал.

Андрей Андреевич стоял у окна. Он был серьезен, задумчив.

«Не стал бы он только критиковать Брагина!» — подумала Гликерия Павловна с опаской: уж очень хотелось ей, чтобы все кончилось мирно.

Но, когда Андрей Андреевич подошел к столу и улыбнулся, она успокоилась.

Юрий вытянулся и напряженно сомкнул губы. Впрочем, он напрасно встревожился: Андрей Андреевич не обмолвился о нем ни словом.

— Надо вам, комсомольцам, подумать о том, как сделать вашу жизнь в классе интересной и умной, — сказал Андрей Андреевич. — Все вы мечтаете о больших и необыкновенных делах. Мечтайте! Готовьтесь к жизни! Но для комсомольца нет маленьких дел. Все зависит от человека. Скучный человек, за что бы ни взялся, все пригасит своим безразличием и скукой. А человек живой и горячий, с огоньком да с задором, все оживит. Надо жить с огоньком, комсомольцы! Без огонька и дружба — не дружба, и ученье — не то.

«А ведь Андрей Андреевич критикует Брагина!» — с удивлением подумала Гликерия Павловна.

Начались выборы.

Для Гликерии Павловны было полной неожиданностью, что ребята в один голос назвали Володю Новикова. В бюро комсомольской организации класса выбрали, кроме него, Кирилла Озерова и Колю Зорина. Фамилии Юрия никто не назвал.

Едва закрылось собрание, Юрий вышел из класса. Гликерия Павловна не заметила его подергивающихся губ и красных пятен на лице.

«Вот и обошлось!» — облегченно подумала она и, сияя улыбкой, поплыла в учительскую, чтобы там на свободе поделиться впечатлениями с Андреем Андреевичем.

— Как вы поэтично обрисовали задачи комсомольцев! — с искренним восхищением воскликнула Гликерия Павловна. — И ведь вот удивительно: слушала я отчет Брагина, кажется — все хорошо. Послушала вас — нет, вижу, далеко до хорошего. Брагину мечты не хватает. Без мечты какой уж там комсомольский вожак! Ладно, что сам отказался.

— Вы думаете, он отказался? — усмехнулся Андрей Андреевич.

— Загадки загадываете. Я не глуха. Своими ушами слышала.

— Гликерия Павловна! Наивный вы человек! И класс знаете плохо. Кабы знали получше, поняли бы: не отказывался Брагин — комсомольцы не выбрали.

— Ох! — только и вымолвила Гликерия Павловна, но спорить не стала.

Да и поздно. Пора уже ей домой, к своему Ивану Арсеньевичу.

ПРОИСШЕСТВИЕ В МЕДВЕЖЬЕМ ОВРАГЕ

Был сырой, завешенный тучами вечер. Мальчики вышли с собрания втроем: Володя, Кирилл и Коля Зорин — новое бюро комсомольской организации класса. Сначала, пока не спеша шли до Володиного дома, они толковали о самых обыкновенных вещах — слишком уж обыкновенных: о том, что Петр Леонидович больше всех учителей задает на дом уроков, что надо навестить Горюнова в «речном», что в кино новый фильм. У Володиного дома они не простились. Волга была так близко — стоило пересечь площадь да пройти немного бульваром, и они очутились на набережной. Набережная была пуста. Чернели липы, раскинув, как крыши, над головами мальчиков могучие ветви. В тумане урчала, ворочалась, глухо плескалась о берег растревоженная осенними ветрами Волга.

Володя первый сказал:

— Ребята! Вот уж не ожидал, что меня выберут!

— А я? Я?! Я-то уж и вовсе не ожидал! — ломающимся, то высоким, то низким, голосом закричал Кирилл Озеров. — Володю назвали, а я сижу думаю — кого бы еще выбрать в бюро? Вдруг меня называют. Даже вздрогнул от неожиданности. Верно, вздрогнул, ребята!

— Беда моя — выступать не умею, — сказал Коля Зорин.

— А моя беда — авторитетом не пользуюсь.

— Ребята, а как мы будем налаживать работу? — спросил Володя.

Он действительно не представлял, как надо налаживать работу комсомольской организации класса. С чего начинать? Чего добиваться?

— Да, с чего мы начнем? — сдвинув шапку на лоб и в задумчивости почесывая свои две макушки, сказал Кирилл Озеров.

— Сначала давайте выйдем все в отличники, чтобы другим пример подавать.

— Ладно. Выйдем. А дальше?

— А дальше начнем втягивать остальных ребят в комсомол. Втянем ребят… А там будет видно. Вообще-то тогда и начнется настоящая жизнь. Первым делом все подружились бы…

— Подружишься с Юрием Брагиным!

— Не перебивай, Кирилл! На Юрия будем влиять… Володя, а дальше?

— А еще, ребята! Слушайте-ка, слушайте, что я придумал! — закричал петушиным голосом Озеров. — Давайте всех ребят вовлекать в технику. Я предлагаю… например, можно радиофицировать школу.

— Радиофицируем свою школу, начнем радиофицировать все школы подряд.

— Ребята! Разомнем косточки! Иду на вы! — закричал Кирилл, бросил сумку с книгами и внезапно напал на Володю.

Коля Зорин не спеша положил книги в сторону, подтянул рукава и львиным прыжком метнулся к Кириллу.

— Сдаюсь! — кричал Кирилл, прижатый к решетке.

— Иду на ты! — сказал Коля и в два приема загнал к решетке Володю.

Наконец они собрались домой.

— Ребята! Условились — работу начнем без задержек! — , сказал на прощанье Володя.

Однако, раньше чем новое бюро успело начать свою деятельность, в классе нежданно-негаданно произошла неприятность.

Как-то в последнюю перемену Дима Шилов объявил ребятам:

— Собрать книги. Одеться. Урок истории будет на улице.

Ребята толпой повалили к двери и через две-три минуты в боевой готовности поджидали на дворе Андрея Андреевича. Скоро появился и он, в серой шляпе, в свободном, недлинном пальто, с палкой под мышкой.

— Шагайте на Стрелку! — сказал он ребятам и, постукивая палкой, легко спустился со ступенек крыльца.

На Стрелке ребят встретил ветер, Волга, простор. Здесь, с высокого мыса, глазам открывались вся закоторослевская нижняя часть города и левобережье Волги, где вдоль реки вытянулись деревянные одноэтажные домики, дальше высились трубы электростанции, а еще дальше, на горизонте, встал туманный и сизый лес.

Володя задумался, глядя в знакомую даль. Внизу, под откосом, стоял дом бакенщиков, над крышей которого, словно костер, горели на солнце красные листья осины. Володя так и не видел Васюту с тех пор, как они ездили на лодке в Белую бухту. Было это очень давно!..

За спиной его раздался дружный хохот ребят. Толя Русанов поймал дымчатого котенка, который неосторожно просунул сквозь решетку усатую мордочку, взял его за одну лапку и повел, объясняя ребятам:

— Первоклассник отправляется в школу.

Котенок неловко перебирал задними лапами, валясь на бок.

— Не пугайся, детка, — наставительно приговаривал Толя. — За партой не балуйся. Не мяучь. Зря хвостом не маши. Если хочешь ответить, подними кверху лапку.

Лишь двое ребят не принимали участия в этой потехе — Юрий и Миша. Они со скучающим видом стояли поодаль.

— Пусть хулиганят, — презрительно вымолвил Брагин. — Мне какое дело!

— Конечно, какое нам дело! — подхватил Миша.

Подошел Андрей Андреевич. Толя Русанов, погладив котенка, выпустил его на свободу. Ребята окружили учителя. Приблизились и Брагин с Лаптевым, однако держались в сторонке. Миша, вскидывая на товарища маленькие, как пуговички, бегущие к переносице глазки, повторял, словно зеркало, каждое движение Юрия. Юрий зевнет — и Мишу одолевает зевота. Юрий прикусит губу — и Мишин рот кривится гримасой.

— Мы стоим на земле, где больше девяти веков назад был заложен наш древнейший город, славно связанный с историей родины, — начал Андрей Андреевич свой урок на берегу Волги. — На наши вольные, обширные равнины много раз вторгались иноземцы-враги. Русь боролась и в бореньях росла. За тысячелетие ее жизни наш город верно служил родине и в тяжкие годины общественных бедствий приходил на помощь всегда в числе первых. Он знал губительные нашествия татаро-монгольской орды и одним из первых поднялся на бой против ига. Он шел с Иваном Грозным в грозный поход на Казань. Гулом набата, дрекольем и копьями встретил он рать польских панов, которая в «лихолетье», постигшее Русь, двинулась из разоренной Москвы в глубь страны завоевывать ее северные города и здесь, у Волги, была отброшена вспять. Когда Пожарский кликнул клич по стране, сзывая ратников в поход на поляков, здесь, на наших площадях, на берегах нашей Волги, был назначен сборный пункт войск. Здесь был учрежден «Совет всей земли». Отсюда Пожарский повел наших прадедов освобождать Москву от польских захватчиков.

Андрей Андреевич снял шляпу и повесил на палку; теплый ветер дул ему в лицо и относил назад белые волосы.

— Наступил тысяча девятьсот восемнадцатый год, — продолжал он. — В нашем городе поднят был жесточайший белогвардейский мятеж. Ваши деды подавили мятеж. Ваши отцы восстановили разрушенный город. Вот он, город наш! Оглянитесь, ребята! «Красоты неописанной. Всюду Волга. И всюду история».

Андрей Андреевич широким жестом указал Закоторослье, Волгу, мост над Волгой, пепельное облако дыма вдали, над заводами, высокие белые здания, старые липы на набережной и молоденький сад, веселым клином выбегавший на Стрелку.

— Здесь прошло ваше детство. Приближается юность, — сказал Андрей Андреевич. — Здесь вам жить и работать.

А если случится разъехаться по разным краям страны, не забыть во всю жизнь родного города. Не забывайте. Любите. Здесь для всех вас начинается Родина… А теперь представьте себе… — говорил Андрей Андреевич, поворачивая стоявшего рядом Толю Русанова лицом к Волге. — Обернитесь к реке и представьте, что мы с вами в одиннадцатом веке.

Шумок оживления пробежал по ребячьей толпе.

— Берега над Волгой обрывисты, пустынны, — понизив голос и чуть прищуренными глазами вглядываясь в волжскую даль, продолжал рассказывать Андрей Андреевич. — Вдоль берегов стоят дремучие леса. Гниют на корню столетние березы и ели. В осенние непогоды от бурелома стонет лес на всю Волгу. И здесь, где мы с вами стоим, в ту пору гудел дикий бор. — Андрей Андреевич снова жестом указал на полукруглый, асфальтированный мыс Стрелки, на котором сейчас они были одни — учитель и притихшие мальчики. — Как крепость, высок круто поднявшийся над водой берег, — продолжал учитель. — С одной стороны он омывается Волгой, с другой — Которослью, а с третьей — бурным ручьем, сбегающим в Волгу. Одинок. Недоступен. «Вельми страшно сие место бысть…»

Рассказывая ребятам о старине, Андрей Андреевич незаметно переходил на славянский язык, вплетая в свою речь его торжественные, далекие, как и древние события, слова. Он любил легенду о происхождении родного города. В ней были правда и очарование вымысла.

— …В непроходимом лесу затерялось селение. Сие бысть селище, рекомое Медвежий угол. Его жители промышляли охотой, ловлей рыбы, а от разбойных набегов скрывались в лесу. Селище называлось Медвежьим углом потому, что медведь был священным зверем в этих местах. Однажды случилось князю Ярославу Киевскому и Новгородскому плыть по реке Волге на ладьях со своей сильной и великой ратью. У правого берега, где на высокой, вдающейся в реку, поросшей лесом площадке стояло то селище, рекомое Медвежий угол, князь увидал — некие люди жестокие наносят гибель судам, шествующим с товарами по Волге. Купцы на судах крепко оборонялись, но не могли одолеть силу окаянных разбойников. Ярослав был хромоног, но ум у него был добрый и на ратные дела он был храбр. Не стерпело сердце князя глядеть, как разбойные люди грабят суда, и он приказал своей дружине устранить и разогнать нападавших. Дружина князя смело ринулась на врагов. Те, трепеща от страха, в ужасе разомчались по Волге.

А князь ступил на берег, дивясь его красоте, неприступности и удобному расположению для защиты от врагов. Казалось, самой природой это место предназначено было для сооружения на нем береговой крепости…

— И верно! — перебивая учителя, воскликнул Толя Русанов. — Глядите, ребята, как мы высоко над рекой! Отсюда видно всю Волгу. Глядите!

Снизу шел теплоход. Его трубы и мачты, сначала неясно различимые глазом, росли, выделяясь яркой своей белизной на блеклой синеве воды и неба, сливавшихся в туманных далях.

— …Ярослав поднялся на берег, — рассказывал Андрей Андреевич, — и, желая обозреть окрестности сего дивного края, отлучился от дружины и углубился в лес. Недолго пройдя, он набрел на ручей, который шумно журчал на дне глубокого оврага, заросшего ольхой и осиной. Темно и глухо было в овраге. Вдруг затрещал валежник, и из лесу вышел медведь. Ярослав был застигнут медведем врасплох. Зверь шел на князя со вздыбленной шерстью и налитыми кровью глазами. Ярослав отскочил, поднял секиру и ждал, прислонившись спиной к стволу могучей осины, трепещущей над его головой листьями…

Зверь, рыча, поднялся на задние лапы. Ярослав терпеливо подпустил зверя ближе и, распалившись сердцем, с ужасающей силой обрушил на череп медведя свою булатную секиру. Медведь пал на землю.

После того как «священный» их зверь был сражен, жители Медвежьего угла покорились храбрости Ярослава и силе его дружины. И повелел князь на месте селища Медвежий угол срубить город.

«На сем прекрасном бреге, где Которосль сливается с Волгой, — сказал Ярослав, — созиждем для блага жителей страны сея град рублен…»

…После урока домой возвращались прежней дорогой. Ребята шли, тесно сбившись вокруг Андрея Андреевича. Учитель показал мальчикам границы «рубленого» города — кремля, рассказал о том, как позади его стен, под их защитой, город разросся вглубь и вдоль берега Волги и отгородился от врагов земляным рвом, отчего ров и получил наименование Земляного, как позднее город опоясали слободы, населенные ремесленным людом. Андрей Андреевич рассказывал так, словно сам когда-то стоял надо рвом, прислушиваясь, не раздастся ли топот вражьих коней, словно сиживал сам за пьяным столом в боярских хоромах, сам дубил кожи с «черными людьми» в слободе.

Там, где от Которослевской набережной в город вела залитая асфальтом дорога, Андрей Андреевич задержался и, указывая палкой вниз, где под набережной, посреди городской площади, лежала заброшенная впадина с голыми берегами, сказал:

— А это и есть тот овраг, вдоль которого когда-то к Волге стекал ручей и где, по преданию, Ярослав сразился с медведем.

Он простился с мальчиками и пошел дальше по набережной, а ребята побежали со спуска.

— Поглядим Медвежий овраг, — предложил Толя Русанов.

Остановились у оврага.

— Смелый был Ярослав, — задумчиво произнес Коля Зорин; должно быть, ему виделись здесь непроходимая чаща, сумрак дикого бора и Ярослав — один на один с разъяренным зверем.

— Ребята, заметили? Наш город начался со смелости!

— Наши всегда были смельчаками.

— Ребята, как вы думаете, булатная секира Ярослава сохраняется где-нибудь в музее? — спросил Толя.

— Уж наверное, где-нибудь сохраняется!

— И умный был Ярослав! — сказал Володя. — Ребята, помните, как в летописи: «Ярослав книги читал часто, ночью и днем».

— Старина такая, а уже книгами зачитывались! — удивился Русанов. — Не верится!

Ребята были увлечены Ярославом, легендой о происхождении города, поэтому сейчас все были историками и все наперебой взялись пересказывать беспечному Толе историю.

— Погодите! Постойте! — замахал он руками. — Кричите все разом. Метода не знаете. Пусть один говорит.

— Говори ты, Володя! — распорядился староста класса Дима Шилов.

— Почему я? Я не лектор.

— Не роняй авторитета. Говори, — шепнул Коля Зорин.

— Культура на Киевской Руси была глубока и обширна. Русь и тогда была уже великой страной, — обращаясь к одному Русанову, начал Володя. Он старался не уронить авторитета, в точности повторяя Андрея Андреевича, даже волосы пригладил от висков к затылку. — Королевские дворцы Западной Европы склонялись перед мощью и просвещенностью Киевского государства. Европейские короли посылали в Киевское государство послов и, чтобы войти с ними в дипломатические связи, мечтали жениться на дочерях князя. Ярослав выдал свою сестру Доброгневу замуж за польского короля Казимира Первого. А к дочери Ярослава Анне посватался Генрих Первый, французский король. Анна в тяжелом горе, обливаясь слезами, оставила Русь. Как она боялась Франции, где даже король не разумел грамоты! Дочь Ярослава Анна была первой образованной королевой Франции. Вот… и в то время Русь и русские люди были передовыми, а потом…

— Интересно! — раздался чей-то возглас.

Это сказал Юрий. Он стоял поодаль, насмешливо щуря глаза.

— Что интересно? — угадав насмешку, быстро спросил Володя.

— То, что мы выбрали такого активного комсорга. Не терпится тебе проявлять активность. Даже на улице ребятам передышки не даешь, все воспитываешь.

— Дурак! — удивился Толя Русанов.

— Иди поиграй с котенком, малыш! — не шевельнув бровью, ответил Брагин. — Не понимаю, зачем понадобилось Андрею Андреевичу тащить нас на Волгу, — продолжал он, подсмеиваясь. — Как будто нельзя было провести урок в классе! Что нам прибавилось от того, что постояли над Волгой? Ничего. Зря потратили время.

Володя молча шагнул к Юрию. Они встали грудь к груди и смотрели друг другу в глаза.

Юрий перестал смеяться, но, не отступив ни на шаг, словно врос в землю, сказал Володе в лицо:

— Одна разве польза от сегодняшнего урока истории: что наш Владимир Новиков вообразил себя Ярославом. Глядите, как в бой рвется!

— Ты!.. Ты!..

Еще секунда — и на том месте, где когда-то в Медвежьем овраге, в глуши дремучего бора, Ярослав сразился с «некиим лютым зверем», вспыхнет драка.

— Володя! Не роняй авторитета! — крикнул Зорин, бросившись между ними.

Он растолкал их и, став спиной к Юрию, тяжело дыша, сказал Володе:

— С кем связываешься? Стоит руки марать!

— Скептик Брагин! Долой скептиков! — Толя Русанов вложил в рот два пальца — и разбойный свист разнесся по площади.

Юрий побледнел, обвел ребят глазами, ища дружеского взгляда, остановился на Мише и, круто повернувшись, пошел прочь. Миша колебался. Толя Русанов свистел.

— Ребята, милиционер! — крикнул Миша и бросился догонять Брагина.

Милиционера не было, но в Медвежьем овраге больше нечего было делать. Ребята ушли.

Прилетел с Волги ветер и скучно закрутил на дне оврага мусор, пыль и увядшие листья.

ЧТО ДЕЛАТЬ, КОГДА КЛЮЧ ПОТЕРЯН?

Елизавета Гавриловна купила продукты, сварила обед и, кончив в доме уборку, села отдохнуть, испытывая приятное чувство свободы. Впереди много часов, которые можно провести как захочется. Хочешь — иди гулять на бульвар. Там под ногами шуршат желтые листья. Осень. Дни ясны и грустны. Или можно, устроившись поуютнее здесь, на диване, до поздней ночи читать. Никто не мешает…

А то не собраться ли за Волгу к отцу? О старике давно ни слуху ни духу. Уж не запил ли снова? Будь все благополучно, заглянул бы сюда.

Воспоминание об отце потянуло за собой трудные мысли, и то счастливое чувство, каким начался сегодняшний день, бесследно рассеялось.

Елизавета Гавриловна сдвинула черные брови и крупными шагами мерила из угла в угол комнату.

«Зачем я живу?»

Как странно и страшно, когда человек, прожив тридцать четыре года на свете, вдруг задает себе этот вопрос и не знает, что ответить.

Василий Петрович уехал в трехмесячную командировку. Первое время Елизавета Гавриловна радовалась тишине, полной свободе, воле делать что хочешь.

Но вдруг оказалось, что делать-то ей и нечего, кроме того, что она делала при Василии Петровиче. Те же завтраки, обеды, уборки и стирки и вдобавок довольно много ничем не занятых часов, когда в голову лезут бесплодные мысли.

Было время, когда Елизавета Гавриловна не задавала себе таких странных вопросов — зачем я живу? Но тогда Юрий был маленьким. С какой нежностью Елизавета Гавриловна любила его ласковое, мило лепечущее детство, теплые ручонки, живые глаза — всего своего Егорушку, озорного, упрямого!..

Тогда-то она знала, как нужно и важно ей жить. Тогда она просто не имела права не жить. Дни были полны глубокого и радостного смысла. А потом Юрий вырос, и Елизавета Гавриловна не заметила, как он от нее отошел.

— Мальчики в конце концов всегда отходят от матери. Закон роста, — объяснил Василий Петрович. — Не хочешь же ты, чтобы Юрий навек оставался маменькиным сынком?

Беда в том, что у них с Василием Петровичем разные взгляды на многие вещи. Вот Василий Петрович отучил ее интересоваться его работой на заводе. Василия Петровича послушать — у них там и не происходит ничего на заводе. И настоящих друзей у них с Василием Петровичем нет. Есть знакомые, с которыми они время от времени встречаются в праздники, за пирогом и бутылкой вина, но могут не видеться годы…

Но главное — Василий Петрович считает, что она должна быть вполне довольна своей судьбой. А она недовольна.

«Я никого не виню в том, что мне неинтересно жить, — думала Елизавета Гавриловна, не замечая, что целый уже час ходит по комнате, скрестив на груди руки. — Я во всем виню только себя. И в том, что не знаю, как мне сблизиться с Юрием, тоже я виновата. Его направляют без меня: отец, школа, товарищи. А я… рядом, соседка. В чем же смысл моей жизни, скажите?»

«В том, чтобы муж мог спокойно работать и зарабатывать деньги на содержание семьи, чтобы сын мог спокойно учиться, — ответил бы Василий Петрович, если бы слышал мысли жены. — Смысл твоей жизни в том., чтобы создавать нам условия».

Впрочем, Василий Петрович не так прям, чтобы говорить вслух все, что думает. Скорее всего он сказал бы: «Лизочка! Ты засиделась дома, оттого и хандришь. Сходим в кино».

«Однако где же Юрий? — взглянув на часы, подумала Елизавета Гавриловна. — Давно пора прийти из школы».

Когда раздался резкий, недобрый стук в дверь, она, не открыв еще Юрию, догадалась — беда! Юрий вбежал с таким бледным, перекошенным злобой лицом, что Елизавета Гавриловна схватилась за сердце: «Ох! Что это!» Он швырнул на столик в прихожей кепку и книги, бросился в кухню, открыл кран и, не говоря ни слова, подставил лицо под струю холодной воды.

— Подрались? — спросила Елизавета Гавриловна. — Эка невидаль! Все мальчишки дерутся. Пройдет. Бывает хуже — проходит, — старалась она утешить Юрия, догадавшись, что он чем-то горько обижен.

Юрий молча вышел из кухни.

«Потеряла я к нему ключ, — подумала Елизавета Гавриловна. — Что у него на сердце творится? Не отопрешь, не узнаешь».

Она услышала странные звуки, похожие на приглушенный плач, и, встревоженная, открыла в комнату дверь. Юрий сидел за столом, уронив голову на руки.

— Егорушка! — сказала в горестном изумлении мать.

Она обхватила голову Юрия и, бессчетно ее целуя, сама заплакала от любви и жалости к сыну.

Юрий затих.

— Есть худые люди на свете, а хороших больше, — поспешным, страстно убежденным шепотом уговаривала Елизавета Гавриловна. — Не мучайся от пустой обиды, Егорушка! Милый! Тебя завтра в школе товарищи встретят…

Юрий отстранил мать:

— Я не пойду больше в школу.

Он встал и, пряча набухшие от слез глаза, повторил:

— Никогда больше не пойду.

Елизавета Гавриловна испуганно молчала.

— Выбрасывай книги! — в бешенстве топнул Юрий ногой. — Не пойду! Никогда! Ни за что! Я не позволю им меня унижать! Или Новиков, или я! Всё от него, всё.

Он убежал, с размаху хлопнув дверью, и заперся в своей комнате. В доме стало тихо и тягостно.

«Что же мне делать?» — думала Елизавета Гавриловна, стоя у окна и зябко кутаясь в платок.

Смеркалось. Наступал вечер. Куда ей идти?

Вот когда она пожалела, что нет Василия Петровича! Елизавета Гавриловна чувствовала себя беспомощной. Что делать, она не знала. Но надо, по крайней мере, узнать, что случилось с Юрием.

Елизавета Гавриловна собралась в школу. Она редко там бывала. Обычно Василий Петрович сам беседовал с учителями о сыне.

«Если его там обидели, я заступлюсь. Я не позволю его обижать, — думала Елизавета Гавриловна. — Кто этот Новиков?.. А!.. Тот, видно, Новиков, которого Юрий критиковал тогда, на собрании, — вспомнила Елизавета Гавриловна давний рассказ Миши Лаптева. — Но неужели Василий Петрович прав? Неужели действительно надо молчать, чтобы после тебя не обидели? Егорушка! Милый мой сын!»

…Елизавета Гавриловна вошла в кабинет директора с тяжелым сердцем.

— Я мать Брагина, — сказала она, застав в кабинете молодую светловолосую женщину, которую приняла за учительницу.

— А я председатель родительского комитета, Анастасия Вадимовна Марфина, — представилась та. — Садитесь, пожалуйста!

Елизавета Гавриловна села напротив в глубокое кожаное кресло, с невольной робостью оглядывая стол, заваленный бумагами и книгами, толстый ковер под ногами, высокие пальмы в кадках.

«У них всюду цветы, а мальчики приходят из школы и плачут», — подумала Елизавета Гавриловна.

— Вы расстроены? — спросила Марфина.

Ее лицо показалось Елизавете Гавриловне спокойным и ясным — должно быть, никакие горести не тревожат эту ласковую женщину. Едва ли и чужие горести она сможет понять.

А вдруг Марфина спросит, что Юрий сам рассказал о случившемся? Как ответить? «Ответить: Юрий давно уже ничем со мной не делится», — подумала Елизавета Гавриловна, и еще тяжелее стало у нее на сердце.

— Я вижу, вы расстроены. Чем?

— Я пришла поговорить о сыне, — холодно сказала Елизавет а Гавриловна. — Юрию плохо здесь, в школе. Его обижают. Что у вас здесь происходит, я хочу знать.

Но она не удержалась на этом надменном и вызывающем тоне и замолчала. Она боялась расплакаться.

Анастасия Вадимовна быстро поднялась, обошла вокруг стола, села с ней рядом и молча погладила руку. В ее жесте было столько участия, что Елизавета Гавриловна вдруг поняла — этой женщине она может открыть все, без утайки. Ей она может даже признаться, что не очень твердо уверена, кругом ли прав Юрий.

— Володя Новиков? — удивленно спросила Марфина, услышав сбивчивый рассказ Елизаветы Гавриловны. — Я знаю этого мальчика. Странно, неужели он способен обидеть?

— Увидать бы мне Володю Новикова. Самой разобраться, кто кем обижен, — упавшим голосом сказала Елизавета Гавриловна.

— Мы это устроим, — охотно согласилась Марфина.

Она отворила дверь в коридор. Так и есть: возле кабинета директора ее караулили Васюта и Шурик.

— Мамочка! — закричал Шурик, оглядываясь вокруг. — Мы дожидаемся, пока ты в своем комитете закончишь прием посетителей.

Анастасия Вадимовна прекрасно понимала, почему Шурик громко кричит и оглядывается. У этого мальчишки проснулось тщеславие. Кажется, он вообразил, что председатель родительского комитета — самая важная персона в школе.

— Не кричи, — спокойно остановила Анастасия Вадимовна. — Никаких посетителей я не принимаю. Посетителей принимает директор. Ступай к Володе Новикову и скажи, чтоб он сейчас же пришел сюда. Ступай немедля. Общественное поручение, Шурик, понял?

Она вернулась к Брагиной.

— Трудно быть матерью. Отдаешь детям все, что в тебе есть самого лучшего, а чуть недосмотришь… — сказала она со смущенной улыбкой, и Елизавета Гавриловна вся потянулась навстречу этой улыбке и доверилась ей.

ВРАГИ И ДРУЗЬЯ

Когда Анастасия Вадимовна захлопнула перед ними дверь кабинета, Шурик с Васютой переглянулись и вяло побрели из школы на улицу.

— Заработали поручение. А все ты! — укорил Васюта Шурика.

— Почему же я? Почему только я? Разве один я? — тоненьким голоском затараторил Шурик. — Ты, Васюта, сам после уроков сказал — подежурим, пока в родительском комитете председатель кончит прием.

— «Прием»! — сердито передразнил Васюта. — Вот тебе и прием!

Они замолчали. Шурик — оттого, что боялся, не оставил бы Васюта его одного, Васюта — оттого, что не кто другой, а именно он подбил Шурика ждать Анастасию Вадимовну. У Васюты к председателю родительского комитета было особое отношение. Он был твердо уверен в том, что Анастасия Вадимовна — наиглавнейший человек в школе. Такое представление сложилось у Васюты после того, как Анастасия Вадимовна сыграла в его жизни действительно важную роль.

Это было еще летом. Тамара долго, тяжело болела, мать проводила все свободное время у нее, забросив Васюту. Он жил один на берегу Волги, на пристанях, лодках, плотах, прибегая домой только спать или что-нибудь наспех перекусить. Наконец Тамара встала на ноги и научилась одна управляться со своим малышом. Мать вернулась к Васюте. Она ужаснулась беспорядку в заброшенном доме и взялась за сына. Васюте пришлось сесть в корыто. Мать отмыла с него многодневную грязь, обстригла волосы, ногти, надела новую рубашку. И тогда, поглядев на себя в зеркальце, подивившись веселым пятнам веснушек на чистом до блеска лице, пощупав воротничок свежей рубашки, Васюта вспомнил:

«Мама! А школа?»

Его школа стояла на Волжской набережной, всеми своими окнами глядя на реку; зимой в классах было светло и бело от раскинувшегося за окнами снега; весной в окна видно: белые пароходы идут по синей реке; осенью липы осыпают на набережную желтые листья, ветер их гонит, словно стаю вспугнутых бабочек.

Васюта ни за что не расстался бы со своей школой, но в ней не было пятого класса. Летом из-за болезни Тамары мать забыла об ученье Васюты. Редели листья на липах, похолодало северное, неяркое небо: на песчаном острове, против Стрелки, стадились птицы, готовясь к отлету. Август шел к концу, когда мать повела Васюту устраивать в пятый класс новой школы.

К тому времени Васюта с Шуриком занялись одним делом. Та хорошенькая моторка, которую когда-то вожатый Кирилл Озеров дал на один вечер поиграть Шурику Марфину, снова попала им в руки. Теперь Шурик раздобыл ее в Доме пионеров. Кирилл Озеров был там своим человеком — ему ничего не стоило попросить для ребят игрушку. Досыта наигравшись, наплескавшись до озноба в студеной волжской воде, Васюта и Шурик понесли моторку в Дом пионеров, и Кирилл Озеров показал им в кружке кораблестроения столько чудес, что они обомлели. На столах, верстаках, подоконниках, полках, наконец, на полу стояли крошечные шлюпки, теплоходы, баржи. Чего только там не было! И была там голубая яхта с высоким килем, крутым носом, мачтами, якорем. Эту яхту сделал один пионер. Она была так хороша, что Васюта и Шурик решили сделать такую же. Они заранее принялись собирать материал и ждали осени, чтобы вступить в члены кружка кораблестроения. Теперь им никак нельзя разлучаться! Васюта уговорил мать отвести его в школу, где учился Шурик.

Он не пошел в кабинет директора и смирно дожидался за дверью, пока мать там разговаривала. Мать скоро вышла, завертывая в платок Васютино «личное дело».

«Не принимают, сынок. Не полагается. „Ступайте, — говорят, — в свой район“».

«Ты его хорошенько попросила бы, мама!» — жалобно проговорил Васюта.

«Проймешь его просьбами!» — ответила мать.

Васюта и сам знал, что директора ничем не проймешь.

В это время возле кабинета появилась Анастасия Вадимовна:

«Ты зачем здесь, Васюта?»

Встреча с матерью Шурика все решила…

«Не горюйте, мы это дело уладим», — обещала она.

И директору пришлось уступить.

После уже, когда Васюта сидел за одной партой с Шуриком, он узнал, что Анастасия Вадимовна — председатель родительского комитета. Васюта и разъяснил Шурику, какое важное лицо его мать.

— Ты пойдешь со мной? — робко спросил Шурик.

— Послали — как не идти?

Благородный человек Васюта! Другой наверняка увильнул бы, а Васюта как будто и не слышал, что послали-то одного Шурика.

Они шли, еле передвигая ноги, и, когда наконец добрались до Володиного дома, не решившись войти сразу, стали у крыльца.

— Вдруг снова выгонит? — спросил Шурик.

— Все может быть, — согласился Васюта.

Если бы Анастасия Вадимовна знала, какое трудное дала им поручение! Шурик и Васюта много раз обсуждали странное поведение Володи и не могли в нем разобраться. Кто Володя Новиков — герой или злодей? Во всяком случае, он человек необыкновенный, загадочный. Почему он одного выручает из беды, а другого ни за что ни про что выталкивает из дома?

— Он Ольге не велел на глаза попадаться, — боязливо рассказывал Шурик. — За что он Ольгу невзлюбил? Она его учила, учила… А меня как схватит за плечо, как тряхнет! Говорит: «Попадешься — голову с плеч оторву».

— И оторвет. Не помилует, — подтвердил Васюта.

У Шурика упало сердце.

— Знаешь, зачем его в родительский комитет вызывают? — помолчав, спросил Васюта.

— Зачем?

— Говорят, от него сегодня одному парню не поздоровилось.

— Васюта… Васюта, скажем давай, что не застали дома? — робко вымолвил Шурик.

Васюта молчал.

— Давай убежим, а? — просил Шурик.

— На бега ты ловок!

Васюта дернул на плече ремешок сумки, поправил рубашку и распорядился:

— Идем. На всякий случай держись у меня за спиной.

А может, и верно дома его не застанем…

Володя был дома. Он, как и Юрий, прибежал из Медвежьего оврага с трясущимися от обиды губами и, так же подставив под кран разгоряченное лицо, жадно глотал воду, пока не остыл.

Юрия ждал дома накрытый стол и готовый обед. Володя, остудившись под краном, увидел гору немытой посуды, набитое мусором ведро и пустые кастрюли. Он засучил рукава и принялся за работу. Нет, он не собирался сдаваться. Что бы там ни случилось с Володей, отец вернется с работы в прибранный дом. Вытирая полотенцем мокрые руки, отец войдет в кухню и, принюхиваясь к вкусному запаху, всегда скажет что-нибудь смешное и приятное Володе:

«Кабы голодному щец — всем бы, Володька, ты молодец! Ай, глядите: по щучьему веленью, по моему хотенью — и щи на столе!»

Кто из них изменился — отец или сын? Почему теперь отец не кричит, не сердится, не стучит кулаком по столу и ни в чем не упрекает Володю?

Но раньше отца к Володе пришли посетители. Сначала это были Кирилл и Коля. Обыкновенно они приносили с собой учебники. В Володином доме тихо, просторно, сиди, все равно что в читальне, занимайся. Сегодня оба пришли с пустыми руками.

— Это мы, — сказал Коля.

— Идем мимо, думаем — надо зайти, — с беспечным видом добавил Кирилл.

Володя промолчал, и Коля молча встал рядом с ним у плиты чистить картофель. Кирилл сел верхом на табуретку.

— А я недавно книжку прочитал о телевидении, — начал Кирилл разговор. — Теперь в курсе. Могу консультировать. Интересно, скоро наши изобретут цветные телепередачи?

Никто не ответил. Кирилл смущенно пошлепал свои две макушки, поглядел по сторонам и, заметив в прихожей Володину машину, перешел к новой теме:

— Вот нашему велосипеду так достается! Работает с полной нагрузочкой: восемь человек — все катаются.

В ответ — по-прежнему гробовое молчание. Кирилл покашлял и наконец сказал прямо:

— Володя! Спас сегодня Зорин тебя от драки.

— Значит, что же… значит… он будет высмеивать, оскорблять, а мы — молчи и молчи? — резко обернувшись, крикнул Володя с потемневшими от гнева глазами. — Зря оттащил! — размахивая кухонным ножом, кричал он Зорину. — Если Брагин будет насмешничать, я его изобью! Так и знайте — все равно не миновать драки. И не удерживайте: мы с ним враги!

Зорин, не отвечая, продолжал чистить картофель.

— Горького читали? — уже тише спросил Володя. — Как Алеша Пешков дворника из-за кошки лупил, помните?

Коля открыл было рот, но так и не произнес ни слова, а Кирилл, привыкший воспитывать пионеров, резонно ответил:

— Алеша Пешков не был членом бюро. А ты секретарь. И вообще то было прежнее время, и дворник не поддавался другому воздействию.

Володя молча на него поглядел, снял крышку с кастрюли, потыкал вилкой мясо и засыпал бульон крупой.

— Хватит, — сказал он, отстраняя Колю от плиты. — На неделю начистил картошки. Спасибо.

— Хватит так хватит!

Коля отошел и, засучив рукав, от напряжения багровея, согнул руку.

— Мускулатура! — ни к кому не обращаясь, проговорил он, любуясь вздувшимися бицепсами.

— Ты что? — удивился Володя.

— Мускулатура, говорю. А в драку не лезу. Почему? Выдержка.

Володя угрюмо вытирал тряпкой плиту, Коля и Кирилл ждали.

— А все-таки хорошо, что у нас бюро, — вдруг сказал Володя.

В это время раздался тихий звонок, как будто кто-то робко просился: «Пустите!»

Это были Васюта и Шурик. Они минут двадцать стояли за дверью, пока решились наконец позвонить.

На их счастье, у Володи оказалась компания. Они осмелели, увидев вожатого.

— Вы зачем? — удивился вожатый.

— Новикова требуют в школу, — коротко сообщил Васюта.

— В родительский комитет, — пропищал из-за его спины Шурик.

Коля Зорин снял с вешалки три кепки, одну протянул Володе:

— На всякий случай вместе пойдем. Понимаешь?

Володя загасил примус, завернул в старый отцовский пиджак не совсем доваренный суп, чтобы в тепле он дошел, и бюро в полном составе отправилось в родительский комитет.

ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ РАЗГОВОР

Елизавета Гавриловна из школы не пошла домой. До встречи с Юрием надо было обдумать все серьезное и важное, что ей открылось из разговора с Марфиной и тремя мальчиками, которые, явившись в кабинет директора, назвались бюро комсомольской организации класса.

Елизавета Гавриловна была и несчастна и счастлива. Несчастна потому, что убедилась в том, как Юрий неправ. Счастлива потому, что в ее собственную жизнь внезапно и сильно вошла дружба.

То, что Марфина была только домашней хозяйкой, как и она, была только матерью, как и она, знала те же горести и заботы, их сразу сблизило. Но вокруг Елизаветы Гавриловны с каждым годом теснее сдвигались четыре стены ее дома. Все по-другому было у Марфиной — семья, дом, живые интересы!

Елизавета Гавриловна никогда никому не рассказывала о себе. Она сама не понимала, почему вдруг доверилась Марфиной.

Может быть, все так и кончилось бы этой вспышкой откровенности и дело не дошло бы до дружбы, не скажи Марфина прямо: «Вы виноваты. Разве можно не заставить себя быть твердой, когда управляешь семьей? Выпусти шофер руль из рук — машина разбита».

Потом пришли эти мальчики. Елизавета Гавриловна никогда их не видела у себя в доме. Почему Юрий дружит с одним Мишей Лаптевым, неясным, уклончивым, слишком уж вкрадчивым, услужливым своим одноклассником?

Миша всех критикует — ребят, учителей, школу. Юрий поддакивает, а Миша еще больше насмешничает.

«Да, выпустила я из рук руль».

Елизавета Гавриловна окончательно убедилась в этом, когда узнала Володю. Идя сюда, она не любила его, не могла она любить этого школьника, из-за которого Юрий был сегодня несчастлив. Елизавета Гавриловна неприязненно изучала Володю. Он был не очень речист. Он не сумел даже толком объяснить, из-за чего началась ссора в Медвежьем овраге, хмурил брови, охрипшим голосом отвечал на вопросы — да или нет. На лбу его выступили мелкие капельки пота. Он был нелепо стыдлив.

Но председатель родительского комитета так умно задавала вопросы, что в конце концов все прояснилось.

Все дело в уязвленном самолюбии Юрия. Этот тщеславный мальчишка никак не может свыкнуться с мыслью, что его не избрали комсоргом. Как могли без него обойтись?!

Ну конечно, Елизавета Гавриловна вспомнила Мишины смешки, обрывки разговоров: «Погоди, они еще поклонятся тебе, когда завалят работу».

Вот и это она упустила!

— Юрий был хорошим комсоргом? — спросила Марфина.

— Ни плохим, ни хорошим. Средним, — густо краснея, ответил Володя. — Но у нас тогда не было бюро, — поспешно добавил он. — Наверно, Юрию без бюро было трудно.

— Как ты думаешь, кончится ваша вражда?

Володя нахмурился.

— Не знаю. Мне не хочется с ним дружить. У нас с несправедливыми ребятами никто не любит дружить, — сказал он помолчав.

— А деловые отношения мы будем с Юрием поддерживать, — вмешался Кирилл.

— Будем, — кивнул Володя.

Мальчики ушли. Елизавета Гавриловна встала, тоже собираясь уйти, хрустнула пальцами и опять опустилась в кресло.

Несколько раз в этот вечер Марфина вспоминала, что дома ждут дети, дела, неприготовленный ужин, недочитанная книга, но то, что на ее глазах происходило с матерью Юрия Брагина, было важнее, и она не спешила уходить.

— Почему-то существует странный предрассудок, что мать может воспитывать детей не учась, как птица не учится петь, — осторожно начала Анастасия Вадимовна.

— У меня нет такого предрассудка. Я не знаю, чему, где учиться, — грустно ответила Брагина.

«Ах, вот что! Он ей ничего не сказал, — догадалась Анастасия Вадимовна, вспомнив, как Василий Петрович жаловался, что его жена — нелюдимка. — Если так, я помогу вам исправить ее характер, Василий Петрович»., — усмехнулась в душе Анастасия Вадимовна.

Елизавета Гавриловна уходила из школы в смятении, полная печальных и радостных мыслей и планов. Почему она не догадалась прийти в школу раньше? Впрочем, неизвестно, произошла ли бы в ней перемена, если бы она не встретилась с Марфиной.

Прелесть эта Марфина! Елизавете Гавриловне все нравилось в — ней: внешность, мелодичный голос, а главное — прямота и ясность характера. Вот не утаила же она от Елизаветы Гавриловны, что ей тоже бывает трудно с детьми: Шурик непослушен, беспечен, Ольга не всегда откровенна.

— Моя Ольга дружила с Володей, — рассказывала Елизавете Гавриловне Марфина. — Дружба порвалась. Что-то очень опечалило Ольгу, но что — об этом мне она не хочет сказать.

Я не допытываюсь.

— Но почему? Но как же?..

— Я знаю, мои дети плохого не сделают. Я верю им, — ответила Марфина.

Вот как! Если веришь, не всегда надо допытываться, почему сын молчит?..

Елизавета Гавриловна несла домой книгу.

— Это вам нужно прочесть в первую очередь, — сказала Марфина, разыскав небольшой томик в директорском книжном шкафу.

«Макаренко. „Беседы с родителями“». Название удивило Елизавету Гавриловну.

— Есть учителя для родителей?

— Есть и университет для родителей, — смеясь, ответила Марфина.

Елизавета Гавриловна до ночи бродила по улицам. Какая радость, что она встретилась с Марфиной, что Марфиной нужна помощница! Сколько важного дела! Они бьются — университет налаживают, а она-то дома посиживает, да в окошко поглядывает, да перебирает невеселые мысли!

Елизавета Гавриловна такие большие надежды возлагала ка этот университет для родителей, что теперь и разлад с Юрием ей казался не страшным. Научат. Помогут.

Стали гаснуть огни, когда она вернулась домой.

Нельзя сказать, что Елизавета Гавриловна твердо знала, как следует поступить сейчас с Юрием. Она решила педагогический разговор отложить до тех пор, пока прочитает Макаренко. Если Юрий не спит, она поговорит с ним просто, как человек с человеком.

Юрий не спал. Очевидно, он ее дожидался.

— Где ты была?

— В школе! — таким счастливым тоном ответила Елизавета Гавриловна, что Юрий удивленно насторожился, соображая, что могло привести его мать в необычное для нее оживление. Что такое ее обрадовало там? — Садись. Расскажу, — позвала Елизавета Гавриловна, указывая Юрию место рядом с собой на диване.

Юрий сел поодаль и с небрежной усмешкой спросил:

— Ну, что ты узнала?

— Все, — ответила мать. — Погоди, погоди, — заторопилась она, увидев нахмуренные брови Юрия. — Я сначала скажу, с каким прекрасным человеком познакомилась! Я сначала…

Был поздний час. Елизавета Гавриловна забыла о часе.

Так хотелось ей кому-нибудь рассказать о сегодняшней встрече, своих мыслях и планах! Елизавета Гавриловна все рассказала Юрию.

— И школа мне ваша понравилась, — с улыбкой говорила она. — Если все у вас там такие умные, как те люди, кого я увидела…

— Кого? — быстро спросил Юрий.

Елизавета Гавриловна вдруг замолчала.

— Володьку видела? — понял Юрий.

— Видела.

— Наябедничал? Ясно!

— Он хороший, вот что я тебе скажу, — твердо ответила Елизавета Гавриловна. — И товарищи у него верные. Ты почему людей хороших сторонишься?

— Очень мне нужны твои «хорошие» люди! — дернул Юрий плечами и отвернулся, стараясь не встретиться с матерью взглядом.

— Комсомолец! — с упреком сказала она.

— Все равно не пойду больше в школу! — недобро блеснув глазами, тихо проговорил Юрий. — Они меня освистали? Не пойду!

«Ну-ка, Макаренко, что мне теперь делать?» — подумала Елизавета Гавриловна.

Юрий сидел, опустив глаза в пол. Лицо его вытянулось, губы плотно сомкнулись. Он не уходил — ждал, что мать ответит. Может быть, в глубине души он хотел, чтобы его уговаривали.

Елизавета Гавриловна не знала, о чем Макаренко беседует с родителями в этой книге, которую дали ей в школе. Но уговаривать она не могла. Все в ней противилось. Уж наверное, Макаренко не учит матерей хитрить с сыновьями!

— Знаешь что, Юрий: свист тебе поделом, — сказала Елизавета Гавриловна. — А что до школы… Я сама проучилась всего семь лет. Теперь вот собираюсь доучиваться. Решай своим умом. Да не ошибись, хорошенько обдумай.

Юрий молчал. Что-то новое было сегодня в матери, и что-то в ней подчиняло его.

— Ну, иди! — отослала Елизавета Гавриловна Юрия, постелила постель и легла.

Она закрыла глаза, хотела уснуть, но впечатления дня обступили ее с такой силой, что сон отлетел.

Она заснула только под утро.

На дворе был день, когда ее разбудила тишина. Елизавета Гавриловна поднялась на локте, прислушалась. Дверь к Юрию открыта. Она накинула на плечи халат и босиком, на цыпочках вошла в комнату. Постель Юрия смята, пуста. Где Юрий? На столе белела записка.

— прочитала Елизавета Гавриловна.

— Егорушка! — грустно улыбнулась она. — Егорушка!..

Стоя с запиской в руке, Елизавета Гавриловна повторяла это почти забытое в их доме имя, с которым связана память о детстве Юрия, сказках, смехе, синяках на лбу и коленках, капризах и ласках, — и, казалось матери, оно приближает к ней сына.

ИДЕЯ ЕКАТЕРИНЫ МИХАЙЛОВНЫ

Как раньше Володя возвращался из школы с Женькой Горюновым, готовым всю дорогу пересказывать только что прочитанную книгу или обсуждать свои будущие путешествия, так теперь они шли домой с Колей Зориным.

Коля Зорин все крепче привязывался к Володе, сам не замечая, как Володины интересы постепенно становятся его интересами. Володя слушал музыкальные передачи, и Коля пристрастился к музыке. Володя похвалит книгу, и Коля принимается ее читать.

Пожалуй, и Володя считал теперь Колю Зорина своим лучшим другом, хотя Коля мало говорил, не умел шутить и редко смеялся.

Это была спокойная, ровная дружба, не похожая на ту, что когда-то связывала его с Женькой Горюновым. Там были споры и шалости, размолвки, примирения, снова размолвки и разговоры, разговоры… Нет, Женьку Володя не мог позабыть.

В этот день, когда они подошли к скверу возле Володиного дома, со скамейки им навстречу встал Горюнов. Он был в черной шинели речника, перетянутой широким ремнем, в матросской бескозырке с лентами. Он отдал им честь. Володя с Колей, пораженные выправкой и щегольским видом Женьки, несколько секунд молча его рассматривали.

— А я вас дожидался здесь, — сказал Женька. — Ну, докладывайте, как ваша сухопутная жизнь? Володя, ты так и не ушел в музыкальное? Колька, ты первого места по боксу добился? А Гликерия Павловна в восьмом классе учит?

Он их засыпал вопросами, а потом принялся рассказывать сам:

— Кончим «речное», как раз реконструируют Волгу. На теплоходе обычного типа внизу тогда не пройдешь, особенно если поднимется буря. Говорят, после реконструкции на воду спустят морские теплоходики. Тогда заживем! А я здорово натренировался за лето. Все испытал. Один раз на Рыбинском море шторм захватил. Волна — выше палубы. Того и гляди, теплоход в щепу разнесет. У нас чуть было ветром не сорвало спасательную шлюпку. Надо закрепить снасть, а волна с ног сбивает, так и хлещет. Тьма, холод! Капитан говорит: «Горюнов, закрепляй. Выручай, говорит, Горюнов!» Что вы думаете? Выручил.

Женька припомнил еще несколько случаев, когда ему пришлось проявить необыкновенные смелость и выдержку. Володя и Коля были прямо-таки оглушены удивительными приключениями смельчака Горюнова.

— А недавно повезло мне, ребята: достал одну книгу, — говорил Горюнов. — Вот это книга так книга! О великом ученом Сапожникове, расшифровавшем белые пятна в горной системе Алтая. Ну и книга!

Он сидел на скамейке между Володей и Колей, их друг Женька, и теперь, позабыв о своем молодечестве, рассказывал об исследованиях великого ученого Сапожникова, который взбирался на горные вершины Алтая, пересекал ледники, леса, шумные реки, пробираясь туда, где до него не ступала нога человека.

— Ну вот! — вздохнул Женя. — А вы не читали. Эх, вы! Сходите в городскую библиотеку, там самые редкие книги достанешь. А то, ребята, советую я вам прочитать об открытиях знаменитого путешественника Егора Петровича Ковалевского. Ковалевского знаете? Того, который исколесил всю Европу, Азию, Африку. Ребята, не ожидал я от вас, чтоб о Ковалевском не слышать! Он, Ковалевский, в глубине Африки открыл одну речку и назвал ее по-русскому, Невкой. Это вы знали?

Нет, Володя и Коля не знали, что в Африке течет Невка.

— Пора уходить, — сказал Женя, продолжая с задумчивым видом сидеть на скамейке между товарищами.

День тихо клонился к закату. Над городом летел самолет. Мальчики молча следили за ним, пока он не скрылся.

— На чем сидишь, когда несешься в тумане неба голубом? — загадал Коля Зорин загадку.

— Пора уходить, — с сожалением повторил Горюнов и встал.

Он отдал честь, стукнул каблуками и, повернувшись кругом, пошел прочь, выпячивая грудь и высоко вскинув голову.

«Как хочется почитать! — думал Володя, возвратившись после встречи с Женькой домой. — Сколько уж времени не читал! А как хочется! Молодец Женька! Все успевает. Почему я раньше смотрел на Женьку несерьезно? Вон у него какой твердый оказался характер! Он постоянный, а я непостоянный. Он задумал поступить в речной техникум — и поступил. Я уверен, что Женька в конце концов и путешественником станет. А я не стал музыкантом. Кем я буду? Не знаю…»

Он подошел к книжной полке. Книжная полка была самым красивым предметом в их доме. С тех пор как отец, потеснив платяной шкафчик в угол, поставил ее в своей комнате, все преобразилось. В доме стало торжественнее, книги строго, молча стоят и, кажется, думают. Самый вид книг доставлял Володе радость. Что читать? Разбегаются глаза. Он наугад взял одну, в светлом простеньком переплете. Тургенев — «Дворянское гнездо». Володя порядком перечитал за свою жизнь, но эта книга попадается ему впервые.

Он наспех поел, разулся и забрался с ногами в угол дивана. Хорошо! Уютно! Жаль, что нет папы. Должно быть, отец опять поздно вернется с завода. В цехе отвели специальный станок — отец с Екатериной Михайловной ставят на нем опыты дальнейшей механизации сборки шины. Последние дни они работают, почти не выходя из цеха. А Володя сидит здесь один и читает о далекой, странной жизни, в которой совсем нет труда и такое хрупкое, неверное счастье.

Этот роман его захватил. Вначале он мог показаться скучным Володе, если бы с первых же глав не началась речь о музыке. Что-то всколыхнулось на сердце, едва в повесть вошел хмурый, желчный старик музыкант. С этой секунды все в ней стало значительным. Все сложнее развертывались судьбы людей. Володя следил за ними с такой силой участия, что его охватывали то беспокойство, то радость.

То, о чем он читал, давно перестало быть вымыслом, все было правдой. Впечатление от этих людей было так живо и сильно, что их покорность несчастью возмутила Володю.

Нет, они должны были поступить по-другому. Кому они принесли себя в жертву? Зачем?

Володя не заметил, как за чтением пронеслось три часа.

Вскоре вернулся отец. Володя услышал из прихожей тот его особенный, веселый голос, по которому всегда узнавал: сейчас отцу хорошо.

— Извините, Екатерина Михайловна! Давайте пальтишко повешу. Пожалуйте в комнату…

Не так уж много прошло времени с того вечера, когда Володя впервые увидел Екатерину Михайловну, но что-то разительно в ней изменилось. Она стала проще, открытее; может быть, потому, что привыкла к их дому, к отцу и к его неловкой заботливости.

— Садитесь, Екатерина Михайловна! Располагайтесь поудобнее. Сюда, на диван…

— Как живешь, Володя? — спросила Екатерина Михайловна, беря с дивана раскрытую книгу и перелистывая страницы. — «Дворянское гнездо»? Это ты читаешь? Тебе нравится Лиза? — Она отложила Тургенева и еще раз спросила: — Как живешь?

— Живем в основном правильно, — ответил за Володю отец. — Вот только на земном шаре неспокойно, Екатерина Михайловна.

Он закурил папиросу, сломал спичку и бросил.

— Да, — промолвила Екатерина Михайловна, медленно отводя рукой со лба челку.

Она посидела молча, поднялась и сказала:

— Давайте работать.

— Давайте, — с охотой согласился отец.

Володя любил, когда приходила Екатерина Михайловна.

Что-то новое вместе с ней входило в их дом. Отец улыбался незнакомой Володе улыбкой и хорошо молодел.

«Счастливый ли папа? — подумал Володя, закрывшись в бабушкиной комнате и вытаскивая из сумки учебники. — Если бы с папой случилось то, что с Лаврецким?» — еще страннее задал он себе вопрос.

И почему-то вспомнилась Ольга. Впрочем, Володя часто о ней думал. Ему представился потемневший перед грозой сад. Умолкли птицы. Не шелохнется ветка. Все затихло. Все ждет. Вдруг небо вспыхнуло, и изогнутый огненный меч со страшной силой ударил прямо в притаившийся сад. И черное небо, и земля, и маленький дом Марфиных содрогнулись от треска. Молнии полосовали небо от края до края. Деревья, как пьяные, зашатались от ветра. Хлынул ливень.

Володя оглянулся на Ольгу:

«Боишься?»

«Я? Никогда! Ничего!» — сказала Ольга, распахнула дверь и шагнула в сад.

Там клубящееся черное небо вспыхивало, гасло и непрерывно гремело. Гремел ливень, падая холодной стеной. По дорожке, пенясь, бежал мутный поток.

«Что ты делаешь, Ольга? — закричал Володя, выходя вслед за ней в сад. Она была вся уже мокрая, вода струями бежала по ее щекам. — Зачем ты, Ольга?»

«Не хочу ничего бояться!» — сказала Ольга дерзко.

Небо снова яростно взорвалось, выбросив сноп огненных стрел, в глубине сада беззвучно раскололась старая береза и повалилась на землю…

Потом Володя вспомнил солнечный день, путешествие в Белую бухту и ярко-зеленую рощу на холме, где он застал Ольгу среди колокольчиков и удивился — такие синие и тихие были у нее тогда глаза.

Он мог вспоминать и вспоминать. Жалко, что все это кончилось…

Поздно вечером Екатерина Михайловна, надевая на ходу шляпу, заглянула к Володе. Отец внес за ней пальто.

— Ты, говорят, хорошо учишься, Володя? — сказала она.

— Он у меня и в комсомоле работает, — ответил отец. — Секретарем бюро выбран. Общественный деятель.

Отец дружелюбно улыбнулся Володе. Должно быть, ему хотелось представить Володю перед Екатериной Михайловной в самом привлекательном свете.

— Он у меня, Екатерина Михайловна, тих, а на работу лих.

— Папа! — смутился Володя. — Наше бюро ничего пока хорошего не сделало. Никаких лихих дел.

— Не годится, товарищ секретарь! — погрозил отец пальцем. — Плохое начало — и дело стало, назад помчало. А с тебя первый спрос.

Екатерина Михайловна застегнула пальто, поправила шляпу, шарфик на шее, но медлила уходить.

— Идея? — догадался отец.

— Не знаю, — колебалась Екатерина Михайловна. — Впрочем, да. Володя, ведь я тоже секретарь комсомольского бюро у нас в цеху. Мы с тобой товарищи по работе. А знаешь что… приходи к нам в сборочный цех. Надо тебе наших комсомольцев увидеть.

— Вот и начало, Владимир! — сказал отец.

Он закрыл за Екатериной Михайловной дверь и вернулся к Володе. Володя готовил урок. Павел Афанасьевич молча стоял у стола, курил и, глядя через плечо сына в тетрадку, следил за алгебраическими вычислениями.

Володя поднял голову:

— Опять забеспокоился, хорошо ли учусь?

— Нет. Спокоен.

— Значит, думаешь, — улыбнулся Володя. — О чем?

— О том, что хорошее дело нынче нам подсказали, — ответил Павел Афанасьевич. — Давно пора, Новиков, твоему сыну в цеху побывать.

ВАХТА МИРА

Приглашая Володю в цех, чтобы познакомить его с комсомольцами, Екатерина Михайловна подумала прежде всего о молодежном комплекте Грачева и, конечно, о Пете Брунове.

После испытания механической скалки Брунов стал известен всем сменам огромного сборочного цеха. Вскоре его узнал весь завод.

В августе Петя вернулся из отпуска.

В первый же вечер приезда, забросив чемодан и мешок с деревенскими гостинцами в общежитие, Петя сразу пошел на завод. И, едва вступил в цех, где безостановочно стучали станки, плыли конвейеры, бежали, тренькая, электрокары, едва услышал шум цеха, увидел людей и всю привычную обстановку завода, почувствовал, как соскучился о работе, товарищах и заводской жизни.

Он хорошо отдохнул и был полон сил.

Работала как раз его смена.

Петя долго стоял у своего станка, по-новому к нему приглядываясь. Его так и подмывало скорее начать работу. Какие-то очень простые и в то же время важные мысли о работе приходили ему в голову. Например, Петя понял, что полуфабрикаты для сборки подаются неверно, и представил, как нужно их раскладывать, чтобы сэкономить время сборщика. Сейчас, со стороны, он видел все свои движения у станка и по-новому их рассчитал. Пете казалось: он готов работать обдуманнее прежнего.

— Петруша! Здорово, сынок! — раздался над его ухом громкий голос, и широкая рука легла на плечо.

Он обернулся и увидел Дементьева. Хотя секретарь партбюро и сам был не стар, всех молодых парней и девчат он называл сынками и дочками.

— Заскучал? — спросил Дементьев, кивком указывая на станок и щуря близорукие глаза.

— Соскучился, Сергей Ильич!

— Идем. Поговорить надо, Петя.

Они пришли в красный уголок, и Дементьев, все так же ласково щуря на Петю глаза, спросил:

— Что мать? Справляется с жизнью?

Он помнил и знал все обстоятельства жизни сотен рабочих своего цеха! Он помнил, что Петя вырос без отца (отец Пети погиб во время войны), что у него трое братьев и младший, Костенька, зовет его «папаня Петя».

Петя любил рассказывать Сергею Ильичу о доме. Так, наверное, с задумчивой улыбкой слушал бы его рассказы отец.

— Страна за мир борется. А ты, Петя, как думаешь?

— Буду бороться! С этой мыслью и на завод приехал.

— По-бруновски сказано! Другого слова я от тебя и не ждал, — промолвил, любуясь Петей, Дементьев. — Становись на вахту мира, сынок!

…Петя так устал за этот длинный день, который начался еще в деревне у матери, что, придя в общежитие, сразу лег и, едва положив голову на подушку, тут же уснул.

Утром его разбудил тихий шепот. Ребята собирались на работу.

— Алеша! Никита! Я с вами, — сказал Петя товарищам.

Он вскочил, окатился в умывальной холодной водой — вчерашней усталости как не бывало.

Он выложил на стол деревенскую снедь — пироги, мед, лепешки:

— Заправляйтесь, ребята!

Встал и дядя Миша и вместе с ребятами сел пить чай.

Дядя Миша работал сменщиком Пети, он был старостой комнаты и старшим по возрасту — ему было лет сорок. Семья и дом дяди Миши погибли во время войны от бомбежки.

У него ничего не осталось, кроме завода да койки в общежитии, отгороженной от молодых ребят шкафом.

— Позавтракать, что ли, с вами зараз? — сказал дядя Миша, покосившись на Петю. — Плесните маленько чайку. Весь небось не сопьете?

— Ешьте вволю! Мать на всю нашу комнату гостинцев прислала. Всех велела досыта накормить, — радушно угощал Петя товарищей.

— Угадал, дядя Миша! То-то встал рано, — засмеялся Алеша.

Дядя Миша, крякнув, взялся за пирог. Он ел и исподлобья поглядывал на Петю.

— К празднику вырядился? — ворчливо спросил дядя Миша, заметив на Пете новый костюм.

Сам он, скупясь, надевал на завод бросовую одежонку.

— К празднику. На вахту мира, дядя Миша, готовлюсь встать.

— Вахта мира? — молча выпив три кружки чаю с медом, снова заговорил дядя Миша. — А разница в чем? Вахта не вахта — стой каждый день за станком восемь часов да собирай шины. Разница, спрашиваю, какая?

Он удивительно умел прикидываться простачком, и тогда его голубые, глубоко посаженные под растрепанными бровями глаза становились бесцветными, а лицо принимало бестолковый, непонимающий вид.

— Не тебе бы спрашивать, дядя Миша! Скоро в тебе сердце уснуло. Сторонкой идёшь. Сторонний ты человек, дядя Миша.

— Как ты сказал? — вскинулся дядя Миша. — Птенец желторотый! Объясни, что сказал?

Но ни Пети, ни ребят в комнате уже не было. Дядя Миша остался один. Он посидел за столом, не спеша прибрал оставленные Петей гостинцы, всё до крошки спрятал в его тумбочку и закружил по комнате, насупив брови, под которыми глаза сейчас жили тоскливо и зло. Потом он вытащил из-под кровати сундук, битком набитый разным добром. Этот сундук дядя Миша никогда не открывал на глазах у людей.

На дне сундука, под добром, лежала фотография. Дядя Миша вынул фотографию, развернул тряпку, в которую она была с заботой завернута, и долго держал перед глазами потускневшую от времени карточку.

На фотографии сняты были он сам и его молодая жена с толстым, кудрявым ребенком на руках.

Жена сидела на стуле, опустив наплаканное лицо, а он стоял рядом, опершись растопыренной рукой жене на плечо. Они снялись перед уходом его на войну.

— Слыхали, что выдумал? — сказал дядя Миша, то близко вглядываясь в фотографию, то относя подальше от глаз. — Слышал, малый, как твоего батьку честят? Эхма-а! Ни за что ты, Петька, обидел меня. Скородумный ты, Петька! Одно слово — пес!

Дядя Миша махнул рукой, спрятал в сундук фотографию и пошел на завод.

Поперек цеха висело красное полотнище:

«Товарищи сборщики, трудовыми подвигами боритесь за укрепление мира!»

Полотнища висели всюду — у входа в цех, на стенах, в красном уголке.

Петя пришел в цех задолго до начала утренней смены, Снял пиджак, засучил рукава, обул тапки, проверил и сам развесил запасы полуфабрикатов, и, пока его сменщик, сняв с барабана покрышку, протирал щеткой станок и затоптанный вокруг станка пол, молча пережидал последние минуты.

Мастер комплекта Виктор Денисович Грачев проверил семь своих станков и, убедившись, что всё в порядке, сборщики на местах, полуфабрикаты подготовлены, в последнюю очередь подошел к Пете и остановился возле него.

— В норме? — коротко спросил он, опытным взглядом окидывая станок, подготовленный для сборки материал и самого Петю.

Петя кивнул.

— Главное — не робеть! Смелость — силе воевода, — пожав Петины холодные пальцы, сказал Виктор Денисович.

Петя встал к станку.

Он и сам не знал до сих пор всей своей силы.

Движения рук, каждый шаг, воля — все подчинено одной цели.

Впрочем, начав собирать вторую покрышку, Петя не думал уже ни о чем, кроме того, что нельзя терять ни одной лишней секунды.

Дело заключалось не в одной быстроте и не только в напряжении сил'.

Вот, вместо того чтобы всем корпусом обернуться назад, где раньше висели и лежали детали сборки, он тянется вправо и, почти не глядя, берет. Экономия. Петя приготовил и разложил все детали — сейчас каждая сама шла ему в руки. Вот пущен в ход незатейливый инструмент для «состыкования» — скрепления концов резинового браслета. Экономия. Каждое движение — мысль, расчет, точность! Петя не зря поломал голову и мысленно взвесил и выверил каждый свой шаг у станка.

Молнии-сводки сменялись через каждые тридцать минут.

Товарищи! За два часа на вахте мира на таких-то, таких-то станках собрано столько-то лишних покрышек.

Вдоль стены, против комплекта Грачева, комитет комсомола вывесил молнию.

Из главной диспетчерской радио призывало рабочих: «Товарищи, вставайте на вахту мира!»

А на Петином станке мелькали, мелькали, мелькали браслеты, брекеры, протектора, и со станка сходила покрышка за покрышкой.

Екатерина Михайловна отозвала мастера в сторону:

— Виктор Денисович! Что это такое? Он все еще набирает темпы. Это чудо! А вдруг — брак? Вдруг сорвется?

И как будто главный диспетчер завода угадал ее беспокойство, радио передало по всем цехам новое сообщение диспетчерской:

— На вахте мира Бруновым выполнено сто пятьдесят процентов дневной нормы. Со станка Брунова сходят покрышки отличного качества. Рабочие, вставайте на вахту мира! Рабочие, боритесь за мир!

Екатерина Михайловна подперла кулаками подбородок, долгим взглядом поглядела на Петю, на его усталое, с плотно сомкнутым ртом лицо и снова пошла по цеху.

Празднично звучало радио:

— Да здравствует мир и труд на земле!

Под гулкими сводами цеха величаво поплыли звуки Государственного гимна. Кончилась смена. Тогда только Петя поднял глаза, увидел возбужденные лица вокруг и вздохнул в полную грудь.

— Встаю на вахту мира! — послышался голос. Дядя Миша снял кепку, швырнул на пол, но тут же нагнулся, поднял и, стряхнув, спрятал в карман. — Брунов! Сменяю. На вахту мира пришел.

Он сбросил куртку, засучил рукава и встал к станку.

— Сторонний, говоришь? — пробурчал он, не глядя на Петю. — Покажу вам, какой я сторонний…

— Итак, братцы, — говорил Виктор Денисович, весело встряхивая рыжеватыми кудрями, — наш комплект встает на вахту мира. Братцы, не ударим лицом в грязь!

Но победа давалась в руки не сразу. Началась она с того, что в цех доставили первую партию изготовленных механических скалок. Настала пора приступить к массовому их освоению. Хотя станок Брунова давно уже работал с механической скалкой и не только сам Петя — все три сменщика овладели искусством ею управлять, большинство рабочих все же к новшеству относилось недоверчиво. Так сильна была привычка к испытанному способу сборки, что все похваливали новый механизм, но применять на своем станке не торопились.

Павел Афанасьевич был уверен в том, что теперь, когда преимущества механической скалки стали наглядны, сборщики кинутся на нее чуть не в драку. На деле оказалось не то.

— Попробуем с Путягиным договориться, — решил Павел Афанасьевич.

Он его не любил, с личной просьбой никогда бы к нему не обратился. Но ведь великолепный, знающий сборщик Путягин — смышленый мужик, не может быть, чтобы не понял выгоды нового способа сборки.

«Уговорю. Нет такого человека, чтоб хоть раз не потянуло в полет! Расшевелим Кузьму Кузьмича. Загорится!»

Павел Афанасьевич разыскал Путягина во время обеденного перерыва в столовой.

— Путягин, давай берись за новое! Неужели охота от Брунова отставать? — попробовал он сагитировать сборщика.

Но нет, ничего не получилось.

— Я план выполняю с лихвою, — заладил Путягин. — А как работать — мое личное дело. Как по вкусу, так и работаю. Всякому мастеру свое мастерство.

Павел Афанасьевич сразу вспылил:

— Твое мастерство быльем поросло!

— Новому молодых научите, — смиренно возразил Путягин. — Стар я стал переучиваться.

— Старый конь борозды не испортит, — продолжал убеждать Павел Афанасьевич, хотя уже закипал раздражением. — Кузьма Кузьмич, ты сборщик ретивый.

Путягин молча доел кашу, вытер рот, положил ложку на стол и ушел из столовой.

— Ретивому коню тот же корм, а работы вдвое, — проговорил он, встав за станок, благо в шуме станка ничего не слыхать: говори с самим собой вволю.

Павел Афанасьевич пошел в партбюро.

— Плохо дело, Дементьев!

— Кого ты вздумал уговаривать? — рассердился Дементьев. — Молодежно-комсомольский комплект Грачева — вот кому надо начинать!

И семь станков мастера Грачева, пока только семь во всем цехе, переведены были на новый способ сборки покрышек.

Два первых дня ребята вырабатывали всего по пятнадцати-шестнадцати покрышек вместо тридцати. На третий день готовились набирать темпы. И вдруг все смешалось.

Натягивая на скалку браслет, Алеша заметил что-то неладное. Он остановил барабан. Подбежал Виктор Денисович:

— Тормоз? В чем дело?

Оглядели браслет. Оглядели станок. Все в порядке.

— Заело по какой-то причине, — конфузясь, оправдывался Алеша.

— Работай. Проверю, — приказал Виктор Денисович.

Алеша накинул на скалку браслет, включил барабан, попробовал надеть браслет на вертящийся барабан, как десятки раз надевал, — браслет снова смяло, он морщил, ложился в складках. Брак. Отчего — непонятно.

— Посторонись, — сказал Виктор Денисович, встал сам за станок, но ничего не получилось и у него.

В ту же смену механическая скалка отказалась работать еще у трех сборщиков. Послали за Тополевым, прибежал Павел Афанасьевич. Из конца в конец цеха пошел слух: с новиковской скалкой неладно. Одни досадовали на неудачу, жалели Павла Афанасьевича; другие ругали ребят, сваливая на них всю вину; третьи выжидали, что будет, а Путягин повеселел и в этот день работал еще спорее обычного.

«Старый способ на поверку оказался вернее, — рассуждал он сам с собою. — Нагляделся, я на эти изобретения: из ста одно, может, пригодится. Делали наспех и сделали на смех».

Как ни доискивался Павел Афанасьевич, причины брака разгадать не сумел. К концу смены скалка начала рвать и путать браслеты у четвертого сборщика.

В графике выполнения нормы комплект Грачева, резко понизивший выработку, стоял сегодня на последнем месте. Ребята повесили головы.

Путягин же с полным сознанием своего превосходства над незадачливым Новиковым рассуждал теперь вслух, не стесняясь:

— Недаром, бывало, говаривали: семь раз примерь, а на восьмой только режь, да и то по сторонам оглядевшись. Не додумал изобретатель свой механизм. Ты думай так, чтобы на век выдумать, а не на день. За премией гонишься, к славе торопишься?

Наутро в комплекте Грачева пятеро сборщиков работали по-старому, с ручной скалкой. Пока Павел Афанасьевич в молчании стоял у комплекта, выбыл из строя шестой механизм.

«Катастрофа!» — подумал Павел Афанасьевич, и горько стало у него на душе. Изобретение или работает, или его выбрасывают вон — другого выхода нет. Изобретение Новикова выбросят.

— Павел Афанасьевич! — тронула его за локоть Екатерина Михайловна. — Павел Афанасьевич… Вы не обратили внимания — на станке Брунова механизм служит бесперебойно. Вы это заметили?

— Да… Нет… Не заметил! Батюшки! О!..

Павел Афанасьевич бросился к Пете, обошел все станки, осмотрел механизм.

— Безмозглая твоя голова! Что ни шаг, то спотычка! — приговаривал он, изо всей силы шлепая себя по лбу ладонью.

А Екатерина Михайловна стояла рядом и смеялась.

— Искал сложной причины, а она оказалась простой, — не мог успокоиться Павел Афанасьевич.

Причина действительно оказалась простой. Механизм для Петиного станка Павел Афанасьевич сконструировал сам. Остальные шесть по его образцу изготовлялись в механическом цехе завода. Они были точно скопированы, но не тщательно отделаны, а самое главное — в цехе грубо отполировали наконечники скалок. Наконечник скалки, поддевая резиновый браслет, должен скользить, тогда и браслет скользит вдоль скалки и ровно ложится на барабан. Пока ребята приноравливались к новому способу, работали осторожно, с кустарной медлительностью, скалка служила. Едва были взяты нормальные темпы, шероховатый наконечник стал морщить и рвать браслет.

Тополев распорядился снять со станков механизмы и отполировать наконечники в механической мастерской цеха.

Через день комплект Грачева снова был вооружен. Наступил перелом. Темпы резко повысились, со станков с каждым часом сходило все больше и больше покрышек.

Как-то раз, когда была механизирована уже целая аллея станков, Тополев, придя от директора, вместо того чтобы сразу засесть за дела, шагнул к окну, распахнул, дохнул воздуху, засмеялся и наконец обратился к Екатерине Михайловне:

— Бегите, девушка, в цех! Послушайте там. Сейчас объявят по радио.

Екатерина Михайловна направилась прямо к своему любимцу — комплекту Грачева. Цех, как обычно, шумел. Сборщики, как обычно, работали. Почти играя, непринужденно, легко вскидывал на барабан за браслетом браслет Петя Брунов. Никита работал на вид тяжеловато, неспоро, но в медлительности его ощущался свой хорошо найденный темп. Не очень ровно, все еще с напряжением в лице и во всем теле, собирал покрышки Алеша.

И вот, перекрывая шум цеха, заговорило радио:

— Товарищи сборщики! Мы живем в стране мира и труда. На Волге началось сооружение величайшей, небывалой в истории стройки. Эту стройку создает весь советский народ. Товарищи сборщики! По решению правительства, наш цех переходит на изготовление покрышек для грузовых автомашин новой гидростанции. Прочно обуем машины! Им идти в славный путь!

«Продолжается вахта!» — глазами сказал Петя, когда Екатерина Михайловна прошла мимо него.

— Живем, Екатерина Михайловна! — помахал рукой Алеша.

Она задержалась возле Никиты, курносого, широколицего парня, который ворочался у станка, как медведь.

— Подкрутил гайки. Работаю норму, — степенно отрапортовал Никита.

Она все стояла.

— На повышенье иду! — закричал Никита.

Вот в то время, когда только что произошли все эти события, Володя и пришел в сборочный цех.

ВОТ ОН, ЗАВОД!

Аллея из ясеней, ведущая от проходной будки к корпусам завода, оказалась почти такой, как Володя представлял ее по рассказам отца. Она была действительно ясной — сквозь редкие желтые листья светилось осеннее небо.

— Ребята, чуете? Резиной пахнет, — сказал Кирилл.

К проходной будке от корпусов наплывал тот особенный, чуть терпкий запах, который Володин отец приносил с собой на одежде с завода. Вдалеке слышен был ровный говор машин и станков, как будто собрались тысячи гигантских шмелей и гудят.

Группа девушек обогнала ребят, пока они, оглядываясь по сторонам, шли вдоль асфальтированной дорожки неуверенной походкой новичков. Одна, с насмешливыми глазами и весело вздернутым носиком, проходя мимо, сказала:

— Эй, добры молодцы! Ваши темпы для нашей жизни неподходящие!

Все девушки обернулись:

— Не насмешничай, Маруся. А сами в первые дни по сторонам не зевали?

— За рабочих приняли, — удовлетворенно заметил Кирилл.

Володя отсчитывал третью дверь от угла, как велела Екатерина Михайловна. Они поднялись по крутой железной лестнице и на втором этаже вошли в цех. Это был огромный зал с высоким сводчатым потолком, со стенами из сплошного стекла, сквозь которые свободно вливался дневной свет. Здесь стоял тот мерный, ритмичный шум, который издали показался Володе похожим на гуденье шмелей, и воздух насквозь был пропитан горьковатым, крепким запахом резины. Звеня, пронеслась и скрылась за поворотом тележка; ей навстречу откуда-то вынырнула другая, нагруженная тюками. На обеих тележках за рулем управления стояли ребята не старше Володи.

— Во катают! — с восхищением воскликнул Кирилл. — А нам здесь тоже нашлась бы работка! А? Как ты думаешь, Володя?

Они обращались к Володе так, словно он был здесь специалистом по всем вопросам.

— Твой отец с самого основания на заводе? С самого первого года?

— Стройматериалы только свозить начали, когда он пришел.

Володя был ошеломлен грандиозностью цеха, движением, работой непонятных машин — все необычно, все неизвестно вокруг… Но надо вести ребят дальше. Володя твердо запомнил: свернуть от двери направо, пройти цех до конца, повернуть снова направо, еще пройти один цех… Здесь столько цехов, что, конечно, они заблудятся в них.

— Идемте, Коля, Кирилл! — позвал он. — Направо, прямо, направо…

Но они не успели тронуться в путь, как, к счастью, появилась Екатерина Михайловна.

— Здравствуйте! Решила вас встретить! — прокричала она на ухо Володе, и повела ребят обратно на лестничную площадку. Там было тише. — Сначала я должна вам кое-что объяснить, — сказала Екатерина Михайловна.

Она была одета в синий халат с белым кружевным воротничком и казалась такой опрятной и праздничной, что, глядя на нее, Володя подумал: «Как ей весело здесь работать, должно быть!»

— Наш завод почти все, что нужно для покрышек, делает сам, — сказала Екатерина Михайловна. — Казалось бы, не такая важная в автомобиле деталь — покрышка на колесе, а сколько мысли и труда требует ее изготовление! Для нее работает огромное количество машин, машинами управляют люди разнообразных профессий. Работа всех людей и машин так тесно связана между собой, что, едва один цех захромает, тормозят все другие цехи. Поэтому мы привыкли отвечать не только за свой собственный труд. Мы работаем коллективно.

Володя слушал Екатерину Михайловну и беспокойно посматривал на Кирилла и Колю. Понравилась она им или нет?

Он боялся — вдруг им здесь покажется скучно? Вдруг ничего особенного они не увидят в том, как завод изготовляет покрышки?

— Коля! Ну как? — спросил он тихонько.

— Здорово! — ответил Коля, хотя они ничего еще, в сущности, пока и не видели.

— Ну, идемте, — сказала Екатерина Михайловна и повела их в цехи.

Они шли, шли, шли из одного цеха в другой, и все время перед ними сменялись машины. То это были великаны с широкими спинами, по которым непрерывно вниз и вверх бежали желтые и темные ткани; в них втиралась резина. То это были машины, похожие на огромные металлические столы; с крутящихся валов на столы стекала прорезиненная ткань, методически опускался остро отточенный нож и резал бегущую ткань на куски. То были машины с круглыми, открывающимися, как рты, люками, которые заглатывали только что отмеренные куски резины и через несколько минут выплевывали полый длинный рукав. Рукав подхватывался новой машиной, та его делила на доли. Новый станок — рукав сшит в колесо: автокамера.

— Ну как, Колька? Как?

— Здорово!

Сколько ни слышал Володя от отца рассказов о заводе, он не представлял сложности машин, пока не увидел их своими глазами. Какие-то люди изобрели, сделали, заставили работать станки, агрегаты, приборы. Кто эти люди? Должно быть, гениальные люди! Вдруг Володя вспомнил отца, и даже мурашки пробежали у него по спине от волнения. Что же изобрел его отец, самый простой, обыкновенный его отец, папа?

Но до основного цеха, где сборщики собирают покрышки, они еще не дошли.

Все эти удивительные машины в огромных цехах только готовят полуфабрикаты для сборки. Вот мальчики попали в высокий зал, где громоздкие сооружения с тяжелыми люками дышат белым густым паром. Люки плотно закрыты. Между люками ходит рабочий. Что это? Люк открывается, выбросив клуб горячего пара. В люке — автокамера. Открывается второй люк, третий, четвертый. Рабочий вытаскивает крюком камеры, закладывает новые на варку. Люки захлопываются. Их откроет невидимая сила, когда срок варки истечет. «Вулканизация», — говорит Екатерина Михайловна и, улыбаясь, смотрит на ребят. Так и она в первые дни своей жизни на заводе, изумленная и растерянная, плутала в огромных цехах.

— Пора нам отдохнуть, — сказала Екатерина Михайловна.

— Да, давайте посидим, — согласился Кирилл.

Но снова медленно поднялась тяжелая крышка, и ребята, как прикованные, остались стоять над люками.

— Ведь надо сообразить, как их автоматизировать. Понимаешь? Ты сообразил что-нибудь? — возбужденно спрашивал Володя то Кирилла, то Колю.

— Не сообразишь сразу.

— Ну как? Колька, как тебе здесь?..

— Здорово!

Наконец Екатерина Михайловна вытянула их из цеха вулканизации и привела на отдых в кабинет начальника сборочного цеха.

И этого человека с высокими круглыми, как дуги, бровями, из-под которых на мальчиков смотрели густо-синие глаза, Володя знал по рассказам отца и знал, что он — Тополев, создавший во время войны один из самых сложных станков на заводе.

— Коля! Кирилл! — сказал Володя шепотом. — Посмотрите на этого человека.

— Посмотрел. А что?

— Угадайте, что в нем особенного?

— Трубку курит, — угадал Коля Зорин.

— Чернобровый, — заметил Кирилл.

— Гениальный изобретатель! — сказал Володя гордясь.

Он гордился всем, что было на заводе. Станками, машинами, агрегатами, собранными здесь в таком множестве, какого они во всю свою жизнь не видели. Рабочими, которые с такой легкостью управляли машинами, словно это не составляло для них никакого труда. Тополевым. Кабинетом Тополева.

— Смотрите, ребята, какой кабинет! — сказал Володя.

— Здорово! — повторил Коля, разучившийся сегодня говорить все другие слова.

А Кирилл осмотрелся и ничего особенного вокруг себя не нашел:

— Уж кабинет-то обыкновенный.

— Как — обыкновенный?! — обиделся Володя. — А листья? А книги?

На столах Тополева и Екатерины Михайловны стояли в вазах осенние листья дуба и клена и в стеклянном шкафу действительно виднелись книги, но Кирилл был прав, ничего не находя в этом особенного. И прав был Володя, пораженный кленовыми листьями так же, как автоматизацией сварки камер в цехе вулканизации.

— Теперь, товарищи комсомольцы, члены бюро, доложите нам: как у вас дела в школе? — спросил Тополев, закуривая свою трубку.

Коля и Кирилл как по команде обернулись к Володе, но он ничего не успел ответить — в кабинет вошел человек.

Тополев при виде этого человека молча пустил струю дыма из трубки, а тот переступил с ноги на ногу и тоже молчал.

Молчание похоже было на поединок, и, раньше чем человек с маслянистым безбровым лицом стал наконец говорить, Володя понял — побежден он, а не Тополев.

— Федор Иванович, у вас посетители, я, пожалуй, после приду.

— Нет, товарищ Путягин, раз пришли, говорите сейчас, — спокойным тоном возразил Тополев.

Володя вздрогнул от неожиданности: Путягин!

— Я, Федор Иванович, надумал новиковский механизм попытать, — сказал Путягин, с неопределенной улыбкой глядя в угол мимо лица начальника цеха.

— Вот как! — помедлив, ответил начальник.

Снова наступило молчание.

— Володя, что это? — тревожно шепнул Коля.

Но Володя отстранил его рукой. Он в упор смотрел на Путягина.

— К новому надо повертывать, Федор Иванович, — все с той же, словно наклеенной на лицо, неясной усмешкой промолвил Путягин и перевел взгляд из угла на окно.

Тополев выколотил трубку, поковырял внутри спичкой, сунул свежую щепоть табаку и только тогда ответил Путягину:

— Давно пора, Кузьма Кузьмич! Да только теперь новиковский механизм и не новость. Какая же новость, если комиссия технического контроля запретила пользование ручной скалкой? Не нынче-завтра все станки механизируем. Вот уже вместе со всеми и поучитесь, Кузьма Кузьмич, механизмом орудовать.

— Володя! Володя! — дергая его за рукав, зашептал Коля. — Новиковский механизм? Это… то?

— Ладно, — сказал Путягин, перестав улыбаться. — Думал помочь. Знаете сами, какие массы за Путягиным потянутся.

Тут Тополев засмеялся и смеялся так же долго, как вначале молчал, а Путягин теперь смотрел не в окно и не в угол, а прямо в смеющееся лицо Тополева, и бледная ниточка его сомкнутых губ становилась все тоньше.

— Ох! — отсмеявшись, вздохнул Тополев. — Да массы-то все давно уже за Новиковым тянутся!.. Значит, так, товарищ Путягин, — продолжал он официальным тоном, — переоборудуем ваш станок в общем порядке.

Путягин постоял и ушел.

А Тополев опять обратился к школьникам-комсомольцам:

— Старое сдается, товарищи комсомольцы. Не верит, мешает, сопротивляется, борется, но срок приходит — сдается. Не путягины ведут вперед жизнь. Слава не им… Ну, показывайте, Екатерина Михайловна, сборочный цех комсомольцам.

Все время, пока они ходили по заводу и, удивляясь, вникали в его сложную жизнь, Володя ждал встречи со сборочным цехом.

— Идемте, — сказала Екатерина Михайловна.

У Володи пересохли губы, и трудно стало дышать.

— Итак, все материалы для шины подготовлены, созданы, — говорила Екатерина Михайловна, — а до покрышки еще далеко. Если перед вами лежат кирпичи — это еще не дом. Дом надо выстроить. Покрышки надо собрать.

Они пошли в сборочный цех. Здесь над головами на подвесных конвейерах плыли полуфабрикаты, различные детали сборки, готовые покрышки; вращались барабаны станков.

Может быть, случайно, а может, и нет, первым станком, к которому Екатерина Михайловна подвела мальчиков, был путягинский. Володя увидел — Путягин взял в руки железный лом.

После машин подготовительных цехов, которые втирали резину в полотнища тканей, кроили их на куски, сшивали, формовали в автокамеры, прессовали, варили, было странно увидеть здесь железный лом в руках человека. Путягин сжал губы, сморщил лоб; его лицо, плечи, руки выражали высшую степень усилий, пока он направлял и укладывал ломом браслет. И Володя тоже сморщил лоб, стиснул зубы, сжал кулаки. Путягин отставил лом в сторону — Володя облегченно вздохнул.

Он не стал спрашивать Колю: «Ну как?»

— Здесь прошлое, — сказала Екатерина Михайловна. — Через несколько дней вы нигде в цехе не увидите ручной скалки. Мы сдаем ручную скалку в архив.

Она подвела их к другому станку, и за этим станком Володя узнал Петю Брунова.

«Сейчас, сейчас я увижу…» — подумал Володя.

Петя повернул рычажок. Из металлического чехла выдвинулся механизм и сам, словно рука, сделал то, на что рядом Путягин тратил весь запас своих сил. А Петя стоял у станка, глядел на Володю и хохотал, и подмигивал ему, и что-то кричал, показывая на чудесный блестящий механизм, который носил имя Новикова.

— Будущему пополнению рабочего класса привет! — сказал, подходя к мальчикам, мастер комплекта Виктор Денисович Грачев. — Где тут Павла Афанасьевича сын? Здорово, Владимир! Здравствуйте.

Он по очереди потряс руку каждому мальчику, а Володю ухватил за чуб и покачал из стороны в сторону:

— Ты чего долго не шел?

«Правда, почему я так долго не шел сюда?» — удивился Володя.

Ему необыкновенно понравился мастер Грачев с его спутанными рыжеватыми кудрями и лукавой смешинкой в глазах.

Он взглянул на Кирилла и Колю и догадался — Грачева они одобряют.

— Значит, лекцию прочитать приказываете? — спросил мастер Екатерину Михайловну. — Собирайтесь, студенты, к профессору. Так.

Он расставил ребят возле себя полукругом, вынул, к общему восторгу, из-за уха карандаш и указал карандашом на станок:

— Видите?

— Видим! — хором ответили ребята.

— Перед вами станок конструкции инженера Федора Ивановича Тополева. Так.

— Какого Тополева? Того? У которого та-акие брови?.. — воскликнул Кирилл.

— Предлагаю вопросы продумывать, — возразил мастер, легонько щелкнув Кирилла по носу карандашом. — Так. А до Тополева станок представлял совсем противоположное зрелище…

Ребята смотрели, как свободно, не сгибая плеч и спины, собирал за покрышкой покрышку Брунов, а Виктор Денисович открывал им путь станка.

Когда-то этот станок был труден, неуклюж и упрям. На нем работали только очень здоровые, молодые мужчины, вдвоем, и то через силу. В цех пришел Тополев, коммунист и новатор, и переделал станок. Станок стал умнее и легче.

Пришел Новиков, додумал свое — станок еще поумнел.

— Встал к станку комсомолец Петя Брунов… — рассказывал мастер.

Но в это время смена кончилась.

— Виктор Денисович! Еще! Дальше! — просили мальчики, не отпуская его.

Мастер вытер платком щеки и шею. Он уморился, объясняя и показывая ребятам жизнь станка, а кончать разговор не хотелось. Заразительно педагогическое дело: чем дальше в лес, тем больше дров.

— Студенты! — сказал мастер, подняв вверх карандаш. — Внимание! Дисциплина превыше всего. — Он вынул из кармана серебряные часы, чуть не с ладонь величиной, щелкнул крышкой и показал ребятам циферблат: — Видели?

— Видели! — замирая от нетерпения и любопытства, в один голос закричали ребята.

— Так! — Мастер защелкнул крышку часов. — Сегодня день политической учебы, комплект идет на учебу, и профессор идет. А потому лекция переносится на следующий случай. Читайте плакат. Ты читай, — велел он Володе, повернув его за плечо лицом к красному полотнищу, висевшему вдоль стены, где стояли станки комплекта Грачева.

— «Молодежно-комсомольский комплект коллективного передового труда», — громко прочитал Володя.

— Понятно, почему комплект передовым стал? — сказал Грачев. — Учимся!

Он шутя стукнул карандашом Володю по носу.

Та же ясеневая аллея привела мальчиков к проходной будке. Позади, в корпусах, негромко, ритмично говорили голоса машин.

У заводских ворот стоял автомобиль, четыре его колеса были обуты в упругие шины. Ребята пощупали шину на переднем колесе и нашли на нем марку завода.

«РАЦИОНАЛИЗАТОРСКИЙ» ОПЫТ ТОЛИ РУСАНОВА

На следующий день после посещения завода Коля Зорин пришел в класс, поздоровался и сел за парту, погрузившись, как обычно, в молчание. Между тем в классе царило необыкновенное оживление. Володю и Кирилла окружила толпа. Толя Русанов, валясь на плечи стоявших впереди ребят, кричал во все горло:

— Не слышно! Не слышно! Встаньте на парту! Не видно!.. Да говорите же вы! — кричал он, дубася в азарте Гарика Власова по спине.

— Не толкайся! — кротко противился Гарик, но стоял неподвижно на месте, прочно заняв позицию против Володи.

— Рассказывайте! Не тяните! Про новиковский механизм рассказывайте в первую очередь! — орал Толя, больше всего пораженный тем, что механизм так и называется новиковским.

Володя краснел чуть не до слез, и Кирилл великодушно предложил:

— Давай уж я сделаю им доклад.

Он встал на парту, поднял руку — наступило молчание. Кирилл начал рассказ. Он дошел до самого интересного места, когда появилась Ирина Федоровна.

— Доскажу в перемену, — пообещал Кирилл, спрыгнув на пол.

Ребята расселись по местам, но за партами все нарастал угрожающий шепот, и Ирина Федоровна не решилась сесть за учительский столик. Она стоя «гипнотизировала» взбудораженный класс, стараясь вложить всю силу воли в свой взгляд. Гипноз не подействовал, и Ирине Федоровне ничего не оставалось, как вызвать кого-нибудь к столу отвечать. Она вызвала Гарика Власова. У Гарика были пухлые, круглые щеки, кругленький нос, круглые глаза. Ребята с улыбкой называли его Кругляшом. Кругляш бойко начал ответ, и в классе постепенно воцарился порядок.

Но тут на Володиной и Колиной парте стали происходить странные вещи. Коля выложил на парту учебник, обернутый в бумагу немыслимо яркого зеленого цвета. От Колиного учебника рябило в глазах. Сначала на этот парад обратили внимание только ближайшие соседи Зорина. Коля вытащил из сумки второй учебник, в такой же зеленой обертке, и кто-то весело фыркнул. Коля с задумчивым видом положил на парту третью зеленую книгу. Класс замер. Слышен был только голос Гарика Власова, без передышки частивший синтаксические правила, исключения из правил и примеры, подтверждающие то и другое. Вдруг в круглых глазах Гарика отразилось смущение, он умолк и… закрыв ладонью лицо, затрясся от смеха: Коля выкладывал из сумки четвертую, пятую, шестую зеленую книгу… На парте выросла высокая стопка, все позеленело вокруг, и класс разразился хохотом. Никто не понимал, почему так смешно смотреть на эту зеленую пирамиду, но все хохотали, а Коля начал прятать учебники в парту и удивленно качал головой: «Чему они радуются?»

— Убери сейчас же! — крикнула Ирина Федоровна, расстроившись главным образом потому, что не могла разгадать: есть дурной умысел в демонстрации разукрашенных учебников Зорина или нет.

— Я убрал. Извиняюсь, — сказал Зорин.

И урок продолжался.

В перемену, само собой разумеется, ребята потребовали повторения номера. Уж они-то понимали, что Зорин неспроста потрудился над обложками. В этом старании заключен тайный смысл.

— Красиво, а без толку, — полюбовавшись, решил Толя Русанов. — Схватишь книгу — не та. Географию надо — лезет под руку физика. Ищешь физику — попадается русский. В них заблудишься — все в один цвет.

— Рационализаторские опыт, — глубокомысленно возразил Зорин и вынул из кармана тетрадку. Это был ключ. — Тебе физику? — Коля заглянул в ключ. — Цифра три. Получай! Русский? Цифра один. Геометрия? Пять. Не беспокойся, не заблудишься. Каждый учебник под цифрой. Погляди на корешки.

Рационализаторское новшество Коли заинтересовало класс. К зеленой стопке учебников построилась очередь.

— Зорин! Мне алгебру.

— Четыре.

— Ребята! Глядите — четыре!

— Геометрию, Коля!

— Пять. Проверяй.

— Верно. Пять!

— Литературу! Биологию! Химию!

Продемонстрировав опыт, Зорин умолк, и ребята снова собрались вокруг Володи и Кирилла.

— Давайте, давайте, рассказывайте, как на заводе?

Звонка снова никто не слыхал. И у Варвары Степановны весь урок не стихали переговоры, шушуканье, шепот; весь урок у Гарика Власова смеялись глаза, у Толи Русанова горели, словно крапивой нажженные, уши, он чуть шею не свернул, оглядываясь на Володину парту. И, едва началась перемена, класс сорвался с парт как один человек, — доклад Кирилла все еще продолжался.

Петра Леонидовича в классе встретила, наоборот, тишина. Это было такое глубокое, странное молчание десятков мальчишек, что любого учителя на месте Петра Леонидовича оно удивило бы. Но Петр Леонидович при всей своей подозрительности был по натуре человек легковерный. Он быстро падал духом и так же быстро окрылялся надеждами. Когда в классе был шум, он раздражался, негодовал на ребят и, кое-как закончив урок, уходил усталым, презирая себя за неуменье быть педагогом. Иногда класс вдруг преображался. Трудно уследить за его настроением.

У Петра Леонидовича урок не походил на урок. Случалось, он наполовину состоял из перекоров с ребятами. Но бывало и так, что, завладев вниманием класса, Петр Леонидович весь расцветал и, сам любуясь четкостью своих объяснений, с таким знанием и блеском раскрывал перед ребятами математические законы, что они навсегда оставались в их памяти. Стоило кому-то перешепнуться, засмеяться, как Петр Леонидович разражался упреками. Он слишком часто отчитывал своих учеников. В их отношениях была напряженность.

Но сегодня, едва открыв дверь, Петр Леонидович сразу почувствовал: в классе та обстановка, при которой он умел работать с подъемом. Он свободно прошел к столу и, не садясь, приступил к объяснениям. Изумительная тишина погруженного во внимание класса не нарушалась ни кашлем, ни шелестом страниц, ни шарканьем ног. На всякий случай Петр Леонидович поглядывал время от времени в сторону Гарика Власова, зная привычку этого круглощекого мальчика беспрестанно шептаться. Гарик молчал. Петр Леонидович бросил быстрый взгляд на парту Толи Русанова. Но и Толя Русанов, редкий час не выводивший Петра Леонидовича из равновесия, сегодня с интересом следил за учителем. Учитель расцвел. Он объяснял, жестикулировал, глаза у него блестели.

Наконец с привычной стремительностью Петр Леонидович подошел к доске, чтобы набросать формулы, и вдруг… что-то его ударило в лоб. Петр Леонидович обернул к классу изменившееся от гнева лицо. Сзади что-то слегка стукнуло его по затылку. Ужас! Ужас! Ему не могло показаться.

— Эт-та что? — крикнул Петр Леонидович как будто треснувшим от ярости голосом.

Володя вскочил, словно окрик выдернул его с парты:

— Мы… мы хотели… Петр Леонидович…

— К доске!

Володя, испуганно одергивая куртку, вышел к доске.

— Объяснить! Хулиганство! Неслыханно!

Сейчас, при виде гнева Петра Леонидовича, и Володя испугался того, что придумал Толя Русанов. Толя две перемены выпрашивал у нянечки гвоздь и катушку, и надо же было случиться, что того и другого добился как раз к уроку Петра Леонидовича! Гвоздь с катушкой вбили в верхнюю планку доски. На катушку накрутили суровую нитку, к нитке привязали мелок. Мелок висит и висит и затеряться не может. Бери и пиши, когда надо.

Таково было первое «рационализаторское» предложение Толи. Кто же мог ожидать, что Петр Леонидович, не разглядев, налетит на мелок?

— Вот вы чем занимаетесь? — снизив до шепота трепещущий голос, сказал учитель.

— Петр Леонидович…

— Все ясно. За поведение двойка!

Володя не успел сказать слово, чтобы предупредить: есть еще одно новшество. Не разобравшись сам, почему именно Новикову надлежит получить за поведение двойку, Петр Леонидович подбежал к столу и схватил ручку. Вместе с ручкой вверх взлетела чернильница.

— Это вам так не пройдет! — с угрозой проговорил учитель, подняв перед классом залитый чернилами журнал. Правда, залита была только обертка. В конце концов, обертку можно сменить. — Нет, нет! Это так не пройдет!

Петр Леонидович, задыхаясь, ворвался в учительскую:

— Ваш класс! Ваш восьмой класс! Вы заслуженный учитель! Ветеран школы! Депутат горсовета! Я… я… скажу прямо, вы распустили свой класс!

Петр Леонидович наступал на Андрея Андреевича. Грудь его бурно поднималась от гнева, реденький хохолок над лысеющим лбом взлетал кверху, словно вздутый ветром, и такие несчастные, обиженные метались глаза!

— Голубчик! — мягко сказал Андрей Андреевич. — Вы умный и образованный человек… Успокойтесь.

Петр Леонидович упал в кресло, обхватив руками голову:

— Довольно! Ухожу из школы.

— Не уйдете.

— Кончено! Сегодня предел. Уйду! Завтра. Сейчас!

Андрей Андреевич взял его руки, отвел от головы:

— Не уйдете, буйный вы человек. Не отпустим! С вашими знаниями! Нате, глотните воды. Теперь улыбнитесь. А теперь давайте говорить по душам.

ВЕСЕЛЫЙ «ПРОФЕССОР»

В стакане давно стыл чай, на столе лежала раскрытая книга. Стемнело, но Андрей Андреевич не зажигал огня. Он сидел в кресле у окна, под зелеными листьями фикуса, и думал. Великан, положив морду на лапы, смотрел на него со своего половичка грустными от старости глазами. Тихо. Лишь изредка чирикнет в клетке чиж.

Андрей Андреевич думал о своем классе и сегодняшнем разговоре с Петром Леонидовичем. Андрей Андреевич не мог осудить ребят, потому что знал: в их выдумке не только не было злого умысла, напротив — Толей Русановым руководили самые лучшие побуждения, когда он «изобретал» подвесной мел и привязанную к чернильнице ручку. Если бы этот случай произошел на уроке другого учителя — у него самого, Варвары Степановны, даже у Гликерии Павловны, — скорее всего, он окончился бы улыбкой. У Петра Леонидовича снова разыгрался конфликт. Что делать? Неужели прав математик — надо уходить из школы?

Куда, Петр Леонидович?

«Во взрослую аудиторию. В заводской техникум, например. Там учителей уважают за знания. Там ценят учителя за то, что он открывает учащимся основы наук. Там жаждут учиться, прежде всего! Там дисциплина сознательная. Учителю моего типа надо быть там».

«Ну, классный руководитель, как теперь поступить?» — размышлял Андрей Андреевич. Есть учитель — с характером неоткрытым и желчным, с невеселым и не очень ласковым сердцем, но с умом образованным и живым. Едва ли найдется другой, кто бы лучше него дал ребятам математические знания. И разве мальчики не хотят, не любят учиться? Хотят! В чем же дело? Дело в том, что сознательной дисциплины в восьмом «Б» все еще нет. И сколько бы он, классный руководитель, ни убеждал, убеждений хватит на два дня, не больше.

«Чего же я все-таки добился? Тот класс, что был прежде, или не тот? Нет, класс другой».

Андрей Андреевич знал: в его классе, который несколько месяцев назад он без особой охоты взял под свое руководство и к которому сейчас был так крепко привязан, обозначилась надежная группа ребят — актив. Это были Володя, Коля, Кирилл, к ним тянулся Дима Шилов, мальчик с вялым характером, но верным чутьем на хорошее, Толя Русанов, чьи шалости Андрей Андреевич понимал и любил, тянулись другие ребята. Именно они начинали определять лицо класса, составлять его силу. Класс созрел для перелома. Почва готова. На помощь нужно впечатление, большое и решительное.

Андрей Андреевич встал и повернул выключатель. Комната озарилась светом. На потолок и стены легли странные, причудливые тени цветов. Встрепенулся на жердочке чиж.

— Поведу, Варенька, ребят на завод, — сказал Андрей Андреевич.

— Дело обыкновенное. Не впервые, — ответила Варвара Степановна.

— По-новому поведу. Завод большой, за один раз не осмотришь — глаза разбегутся. С отбором будем смотреть.

…Володя так и не догадался, что идея дослушать всем классом лекцию Виктора Денисовича была ему подсказана Андреем Андреевичем. Он не знал и того, что Андрей Андреевич заранее побывал на заводе и долго толковал с рыжеволосым мастером и Екатериной Михайловной. Не подозревал он, что и день для экскурсии был выбран особенный.

Екатерина Михайловна, как и в прошлый раз, встретила ребят у входа и повела из цеха в цех к комплекту Грачева.

За эти дни все станки сборочного цеха были переведены на новиковский механизм. Никто из сборщиков не работал больше с ручной скалкой. Железный лом сдан в архив. Новиковский механизм в ряду других механизмов теперь казался обычным, нормальным. Разве можно было работать иначе?

«Молодежно-комсомольский комплект коллективного передового труда на вахте мира!» — прочитали ребята на красном полотнище. Такие полотнища они встречали всюду в цехах. Казалось, цехи собрались на демонстрацию — пестро, красно, празднично!

Но Екатерина Михайловна снова подвела ребят к комплекту Грачева. Там были веселый «профессор», Петя Брунов, Никита, Алеша — знакомые ребята, знакомый комплект!

— Наша лекция сегодня посвящается теме: что такое вахта мира, — сказал Виктор Денисович, накрутил на палец рыжеватое колечко волос, помолчал и, выбрав среди ребят Толю Русанова, спросил: — Ты, востроносый, как понимаешь этот вопрос?

— Я понимаю так, что надо лучше работать! — ни секунды не медля, бойко ответил Толя Русанов.

— Правильно! Скажи на милость — в самую точку попал! Сознательный парень! — шумно обрадовался Виктор Денисович.

Все ребята заулыбались Толе. Гарик Власов подтолкнул его в бок. Дима Шилов дернул сзади за куртку.

— Правду сказать, мы и раньше неплохо работали, — продолжал мастер. — А надо лучше. Как? Призадумались наши ребятки. Станочек у нас для сборки толковый. Пожаловаться грех — умный станок! А нельзя ли еще что додумать? Наш рабочий, товарищи студенты, давно научился в первую очередь головой работать, — весело рассказывал курчавый мастер. — Руки — механизм подсобный, глава всему — голова! Вот и соображает голова: сэкономлю движения — сэкономлю и время. Значит, больше покрышек соберу. Давай буду пробовать экономить движения — решила голова. Так. Теперь задаю вам, товарищи восьмиклассники, задачу, — сказал мастер. — Слушайте!

— Слушаем!

— Да мозгами раскидывайте! — погрозил он пальцем. — Беговую часть шины называют протектором. Шину собрали — сверху надевают протектор. С виду он — резиновая полоса. А надо склеить ее в колесо. Провел сборщик по краям лопаткой — края и склеились. Да пока склеивал — внутрь воздух набрался. Внутри воздух оставить нельзя — шина пучиться будет. Берет сборщик шило. Проткнул два-три раза протектор, выпустил воздух. Теперь все. Шина готова. Что придумал наш Петруша Брунов? Угадали, студенты?

Напрасно «студенты» раскидывали мозгами. Никто ничего не угадал.

Соединил лопатку и шило — получился один инструмент, — сам ответил на свой вопрос Виктор Денисович и поднял вверх незамысловатый инструментик Пети Брунова.

— Вот так изобрел! — разочарованно протянул Толя Русанов.

— Ну уж это… это уж очень… — пробормотал Кирилл Озеров.

Юрий Брагин молча пожал плечами.

— Аза такой ответ ставлю вам по колу! — спокойно объявил Виктор Денисович, — Тебе, востроглазому, кол. Тебе. И тебе! Теперь слушайте дальше урок, — продолжал он, все больше и больше входя в педагогический раж. — Рабочий взял лопатку — движение! — Виктор Денисович показал, как рабочий тянет руку за лопаткой, берет, склеивает ею края. — Положил обратно — второе движение. Взял шило — движение. Положил обратно — еще. Сколько вместе? Четыре? А то перепутает шило с лопаткой. Теперь: взял — положил. Вот и все! Сэкономил минуту! За минутой минута — набегают часы. А ну, помножьте сбереженные часы на рабочих. Какова экономия?!

— Понял! Понял! — закричал Толя Русанов.

— Понял? Та-ак. Глядите еще…

Мальчики ближе обступили станок и в изумлении видели; он умнеет и умнеет от Петиных выдумок.

— Эх, и я стал бы придумывать, если бы сборщиком был, — сказал с завистью Толя Русанов. — Больше всего мне хочется быть рационализатором! Что бы мне придумать, ребята?

— Погоди, кончим школу!

— Это кто там годить собрался? — Мастер круто повернулся и схватил за локоть Диму Шилова. — Ты? Ай-яй-яй! Кабы Петя годил, пока техникум кончит…

В Петю Брунова был влюблен весь восьмой класс.

Кто первым испытал механическую скалку? Кто на вахту мира стал первым? Кто изобрел маховик для сведения и разведения рычагов, которые служат для прикатки кромок браслета? Кто придумал ограничители для правильного наложения брекера? И этот смешной инструментик — лопатку и шило — придумал все он же, Петя Брунов! И он же — лучший сборщик в цехе. И он же первый поставил вопрос на цеховом комсомольском собрании о создании молодежного комплекта передового труда! Вот каков он, Петя Брунов, парень с коричневыми глазами, высокой смуглой шеей и темным румянцем на смуглых щеках, который стоит себе за станком как ни в чем не бывало и в свободную минуту подмигнет то одному, то другому из ребят.

— Перемена! — объявил мастер. — Что значит, — подняв палец, добавил он, — переходим в другое помещение, как намечено в плане.

Ребята захохотали и толпой повалили за мастером. Они пришли в тихий сводчатый зал, где не было ни станков, ни машин, ни людей и лишь высились штабеля готовых покрышек, узорчатых, новеньких, пахучих, да эхо гулко разносило шаги и слова.

— Тем, кто не оценил первое рационализаторское предложение рабочего-передовика Пети Брунова, выйти вперед! — приказал Виктор Денисович.

Толя Русанов вынырнул из толпы и с величайшей охотой стал возле мастера. Вышел Коля Зорин. Юрий Брагин пренебрежительно дернул плечами и сделал один крохотный шаг.

— Ребятушки мои, ребятушки! — ласково проговорил Виктор Денисович, загребая всех их в объятия. — Колы отменяю. За отличное внимание ставлю всему классу пятерку. А теперь угадайте, зачем я привел вас сюда.

Этот мастер, который знал наизусть станок, цех, завод, всех людей на заводе да к тому же еще и загадки загадывал, до глубины души восхищал Колю Зорина. Загадки Виктора Денисовича покорили Колю вконец. Понятно, он не заплясал, как Толя Русанов. Он сморщил лоб и стал усиленно думать: зачем, в самом деле, их сюда привели?

— А затем, умники, — снова сам разгадал свою загадку Виктор Денисович, — чтобы вы увидали глазами да руками пощупали минуты, сбереженные изобретательством рабочих. Вот она, наша экономия! Штабеля покрышек! А созданы они за минуты, сбереженные рационализаторской мыслью рабочих. И хватит их, чтобы обуть все машины на новых стройках. Еще и останется! Глядите, ребята, — сказал мастер, раскинув руки — Наша вахта мира в работе. Действует!

Затем мастер вынул из кармана серебряные часы величиной чуть поменьше чайного блюдечка, щелкнул крышкой и долго рассматривал циферблат, а ребята в это время незаметно теснили Володю вперед, чтобы он от лица класса произнес благодарственную речь.

— Уважаемый Виктор Денисович… — хотел начать речь Володя.

Но мастер через головы ребят заговорщически кивнул Андрею Андреевичу и обратился к нему с непонятным вопросом:

— Осталось полторы минуты. Вытерпят они помолчать?

— Вытерпят, — улыбнулся Андрей Андреевич.

Все восьмиклассники, сколько их ни было, в одно мгновение затихли. В высоком сводчатом зале наступило безмолвие. Виктор Денисович смотрел на часы. И Володе казалось — он слышит, как стучат секунды, меряя время.

Вдруг над головами ребят, в репродукторе, заговорил густой, сильный голос:

— Товарищи рабочие, инженеры и служащие! В Москве открывается Конференция защитников мира. Мы посылаем на Конференцию нашего лучшего сборщика Петра Брунова и наказываем своему делегату заявить на Московской конференции наше твердое слово: «Мы за мир! Мы сумеем постоять за нашу мирную жизнь!»

Эхо гулко, повторило под сводами: «…жизнь…»

ВОСЬМОЙ «БОЕВОЙ» ДЕЙСТВУЕТ

«Петя Брунов — делегат на Конференцию защитников мира! Петя Брунов — новатор, передовик производства, а какой простой, самый обыкновенный на вид человек, и какой веселый, хороший! Вот на кого мне хочется быть похожим! Но я совсем на него не похож, — так думал Володя, вернувшись в этот день с завода домой. — Правда, мне четырнадцать с половиной лет, а Пете двадцать три года. Может быть, за восемь с половиной лет я тоже добьюсь чего-нибудь путного. Но, с другой стороны, Петя учится на втором курсе техникума, а я в восьмом классе. Если сравнивать с точки зрения учебы, разница между нами всего один год… А как мне нравится у них в коллективном комплекте! — вспомнил Володя и улыбнулся. — И как интересно у них! Выдумал Петя простую вещичку — соединил лопатку и шило, а минутка осталась в запасе. Значит, за смену тридцать минут! Вот вам и простая вещичка! А что, если…»

Володя вскочил., как будто надо сейчас же бежать в школу. Но было восемь часов вечера, никуда не надо бежать. Володя подошел к окну. Осенний дождь барабанил в окно, по стеклу змеились тоненькие струйки воды. Против окна под фонарем маслянисто блестела черная лужа. Ни человека на улице!

«Как жаль, что папы нет дома! Как надо поговорить! К кому бы пойти? К Зорину или к Кириллу? Идея! Пойду сначала к Андрею Андреевичу!»

Володя оделся и вышел из дому. Дождь припустил еще злее и, словно прутьями, косо хлестал его по лицу, Второпях Володя шагнул с крыльца прямо в лужу и зачерпнул полный ботинок холодной воды. Улицы пусты. Весь город пуст. Если бы не огни в окнах да далекое звяканье трамваев, можно вообразить, что идешь по какому-то заколдованному царству, где нет никого — сверху, снизу, со всех сторон только вода, вода…

«Не вернуться ли? — подумал Володя. Впрочем, он колебался лишь одну секунду. — Хоть потоп — пойду все равно!»

Дверь открыл сам Андрей Андреевич.

— Ты что? Что такое? — воскликнул он, отступая назад. Что случилось, Володя? Зачем ты пришел? Не заболел ли отец? Да отвечай, что случилось?

— Ничего, — ответил Володя, переступая с ноги на ногу и в смущении глядя на пол, где в одно мгновение натекла лужа воды. — Пол вам испачкал…

— Пустяки! Ты зачем в такой ливень явился, удивительный ты человек?

— Пришел посоветоваться.

— Что-о? По-со-ве-то-ваться?

Андрей Андреевич расхохотался, как умел хохотать только он, — раскатисто, до слез на глазах.

— Что ты, Андрей? — выглянула из комнаты Варвара Степановна.

— Ты погляди на него, Варенька! Полюбуйся на этого чудака! За советом явился. Выбрал времечко! Да что же, ты до завтра переждать не мог? Варенька, чайком бы его напоить.

Володя сидел за столом и пил чай с клубничным вареньем. В ботинке, когда он нажимал ступней на подошву, чавкала вода. Проволглая рубашка холодила спину. Но Володя не жалел, что пришел к Андрею Андреевичу. Андрей Андреевич понял с полуслова, зачем он пришел.

— Андрей Андреевич, а как они дружно живут в своем комплекте! Очень интересно у них на заводе. Поработать бы на каком-нибудь станке!

Андрей Андреевич с улыбкой смотрел на оживленное лицо Володи и думал: «Какая радость видеть и знать, что вы растете! Самая большая радость учителя!» Неожиданно он вспомнил споры, которые не раз возникали в учительской. Вправе ли учитель иметь любимых учеников?

«Хорошо, — усмехнулся Андрей Андреевич, мысленно продолжая сейчас этот спор, — вы говорите: нельзя. Вы говорите, учитель должен относиться ко всем ученикам одинаково. Держаться со всеми одинаково — да. Но любить? А не равнодушие ли это — одинаковое ко всем отношение, товарищи? Любимый ученик — это тот, в ком с особенной силой находят ответ твои лучшие мысли и чувства, ты для него сам становишься умнее и выше и знаешь: каждое твое слово, как зерно, упадет на благодарную почву, взойдет и созреет…»

Володя Новиков. Что в этом мальчике? Но не будь его, класс для Андрея Андреевича стал бы беднее.

Между тем Володя вдруг замолчал. Андрей Андреевич увидал в его лице то выражение смущенности, по которому догадался, что сейчас-то и откроется самое главное.

— Андрей Андреевич! — чуть нахмурив брови, сказал Володя. — У нас из рационализации получился один смех, одни неприятности. Стыдно Петру Леонидовичу в глаза посмотреть…

— Кстати о Петре Леонидовиче, — осторожно прервал Андрей Андреевич. — Как ты к нему относишься, дружок?

— Петр Леонидович — замечательный учитель! — с горячностью отозвался Володя. — Он сердитый и нервный, но, если бы Петр Леонидович был мастером на заводе, его там окружили бы почетом. На учение к хорошему мастеру просятся все новички. А мы… Андрей Андреевич, знаете, что я предлагаю? Введем в нашем классе настоящую рационализацию!

Андрей Андреевич встал и не спеша прошелся по комнате.

«Не верит», — понял Володя.

— Дисциплина — вот наша рационализация, — сказал Андрей Андреевич. — А ты что придумал? — спросил он, обернувшись к Володе.

— Я придумал объявить борьбу за минуты.

Прошел не один день, пока комсомольское бюро обсудило этот вопрос, пока Володя, Коля и Кирилл провели в классе агитацию, «обрабатывая» в отдельности каждого, особенно таких болтунов, как Толя Русанов и Гарик Власов.

Наконец на классном собрании решено было объявить борьбу за минуты.

Больше всего Володя боялся насмешек Юрия Брагина.

Но Юрий молчал. Правда, Андрей Андреевич во время собрания прохаживался между рядами парт и раза два подолгу стоял возле Юрия.

Юрий слушал речи ребят с надменным и скучным лицом.

Остальным не было скучно. Гарик Власов вышел к столу и сообщил ребятам, что заинтересован борьбой:

— Если я выгадаю себе лишнее время, буду два часа в день читать приключенческие романы. Потом поступлю в кружок юных водителей.

— Подрасти сначала, чтобы из-за стола видно было, — не удержался Юрий.

— И подрасту! — обещал Гарик.

И вот однажды утром Володя сказал отцу:

— Папа! Мы начинаем…

— Так! — понимающе кивнул Павел Афанасьевич.

— Папа! И комсомольцы и все ребята решение приняли. Все согласились. Раньше, папа, на собраниях говорят, говорят о дисциплине — даже скучно станет. А сейчас! Все как один! А ты, папа, веришь? Признавайся: да или нет?

— У нас на заводе такой порядок заведен: если комсомольцы взялись за дело, значит, дело верное, — ответил Павел Афанасьевич.

— Ну, папа, я побегу! — весело крикнул Володя. — Я уж тебя не дождусь, побегу! Ладно, папа? Вечером все узнаешь…

Он накинул пальто, схватил кепку и сумку и кинулся к двери.

По лестнице навстречу Володе поднимались Коля и Кирилл. У них был удивительно торжественный вид. Кирилл начистил ботинки, как на Первое мая.

— Мы за тобой, — сказал Кирилл. — Побоялись — проспишь.

— Плакат приготовил? — деловито осведомился Володя у Коли.

— Готов.

— А у меня рамка для газеты готова. «Зоркий глаз». Ребята, я сомневаюсь, подходящее ли мы дали название? Может, лучше бы заглавие с пафосом? Например: «Комсомольский почин».

— «Зоркий глаз» как вонзится, так болтун пригвоздится, — сказал Коля.

— Идемте скорее! — заторопил Володя товарищей. — Не опоздать бы!

Как ни торопились друзья, но староста уже дожидался их в классе.

— А я с полчаса здесь дежурю, — невозмутимо сообщил Дима Шилов. — Ну, давайте орудовать, пока не собрались ребята.

Они пододвинули учительский столик к доске, на стол поставили стул. Володя забрался на стул. Пришлось повозиться порядком, пока плакат был прикреплен над доской.

— Сядем — поглядим, — предложил Володя.

Все четверо расселись по партам и молча смотрели на плакат. В это время в класс влетел Толя Русанов. Вернее, влетела его сумка, которую он так ловко наподдал от двери ногой, что она шлепнулась прямо на парту. Вслед за сумкой появился он сам.

— Молодец! Адресовал точно! — похвалил себя Толя. — Что вы сидите, как паиньки? — удивился он и увидел плакат:

— А! — сказал Толя и смирно сел за парту.

Плакат был хорош. Его красные броские буквы и три восклицательных знака убеждали и требовали. Куда бы Толя ни устремлял взгляд, плакат был все равно перед глазами.

Между тем класс наполнялся. Ребята входили, читали плакат и садились за парты.

Сегодня день начинался тихо.

Однако Зорин на всякий случай отозвал Толю Русанова в угол и сказал ему:

— Ты наш тормоз.

Чуть обозначенные светлые бровки Толи Русанова обиженно полезли на лоб:

— Разве я сейчас торможу?

— Забудь навсегда тормозить.

Коля Зорин был не речист. Отрубил — и замолк.

Прозвенел звонок, и весь класс стал ждать урока Петра Леонидовича.

А в учительской в это время происходил разговор.

— Разве вы впервые ставите в своем классе вопрос о дисциплине? Вы десятки раз ставили этот вопрос, — говорил Петр Леонидович, нетерпеливо листая журнал.

— Но сейчас они сами ставят его, — ответил Андрей Андреевич.

— Какая разница! — воскликнул математик, все быстрее перелистывая страницы журнала.

— Большая. Вы в этом убедитесь сегодня. Завтра. Послезавтра. Класс вступает в новое качество. Петр Леонидович, если коллектив начинает жить сознательной жизнью, в наго надо верить.

— Хорошо. Постараюсь. — Математик захлопнул журнал.

Он шел в класс и думал о том, что не может забыть шуток Толи Русанова и особенно его последней проделки, когда, по милости этого баловника, Петр Леонидович пережил унизительное чувство стыда. А Миша Лаптев, который, скосив к переносице черные глазки, довольно ухмыляется, лишь заметит, что учитель начинает сердиться? А Гарик Власов, болтающий разные глупости соседним мальчикам в самый напряженный момент объяснений?

Они мешают Петру Леонидовичу работать в полную силу. Глупцы! Они мешают себе…

— Ну посмотрим, — сказал Петр Леонидович.

После того случая с мелом тишина ему показалась тревожной и почти угнетала его. Он вызвал ученика отвечать и, насупившись, слушал, время от времени беспокойно посматривая на парты. Он старался обходить взглядом лишь Толю Русанова. В тот раз на лице Русанова было тоже внимание. У Толи Русанова иссиня-голубые и, если судить беспристрастно, удивительно привлекательные глаза. Может быть, он и не такой уж плохой парень. Может быть…

Петр Леонидович не переставал следить за ребятами. Он заметил — Гарик Власов обернулся назад пошептаться, но Володя Новиков, чуть привстав, показал ему часы, и Власов выпрямился и прикрыл рот ладонью, словно опасаясь, что рот не послушается.

Как кстати сегодня эта спокойная тишина в классе! Петр Леонидович должен объяснить теорему.

Он подошел к доске и увидел плакат: «8 класс „Б“ объявляет борьбу…»

«Если бы это было не игрой, не забавой… — подумал Петр Леонидович. — Если они действительно хотят помочь мне работать с большей пользой для них же… Не знаю. Посмотрим».

Но он позабыл все свои подозрения, едва взял в руки мел. Ничто не раздражало и не отвлекало его. Он мог свободно работать.

Сегодня между классом и им возник тот контакт, при котором Петр Леонидович становился талантливым. Он вел урок именно так, как создал его в воображении.

Наконец Петр Леонидович положил мел и вытер платком руки. В классе пс-прежнему стояла тишина. Сколько раз она его обманывала!

«Поняли они меня или нет?» — задал себе вопрос Петр Леонидович и испугался. Он готов был отказаться от благопристойности класса, если за ней пряталась пустота.

— Лаптев! — поколебавшись секунду, назвал Петр Леонидович.

Он мог бы, конечно, вызвать Юрия Брагина и уйти с урока вполне удовлетворенным. Хоть один раз ничем не испортить себе настроения! Но Петр Леонидович упрямо пригласил к доске Мишу Лаптева, которого в глубине души считал порядочным тупицей.

Черные глазки Миши Лаптева побежали к переносице, остановились, задумались, и затем Петр Леонидович услышал ответ, от которого любой учитель пришел бы в превосходное расположение духа.

Затем раздался звонок.

«Сказать, что я ими доволен?» — раздумывал Петр Леонидович. Нет, он ничего не сказал. Он поставил в журнале пятерку против фамилии Миши.

В классе поднялся невообразимый шум, но после того лишь, как за учителем закрылась дверь, Толя Русанов прошелся колесом вдоль всего класса.

Почему так ликовал именно Толя Русанов, когда пятерку поставили Лаптеву? Походив колесом, Толя решил стать математиком.

Гарик Власов объяснял своему соседу по парте, что сегодня ему совсем не хотелось шептаться.

— Ребята, ребята! А знаете, почему я сегодня заработал пятерку? Тихо было. Никто не мешал. Я слушал — и понял! — сияя от радости, всю перемену толковал Миша Лаптев.

И почти все ребята толпились возле Володи.

— Володя, заметил? Петр Леонидович сегодня и не рассердился ни разу. И объяснял интересно.

— Володя! Ты интересно это придумал — бороться за минуты!

Вдруг Юрий Брагин, который всю перемену молча перелистывал «Огонек», отбросил журнал и рассмеялся.

— Герой! — сказал он, указывая на Володю пальцем. — Ха-ха-ха! Герой!

Кровь схлынула со щек Володи. Он шагнул к Юрию.

— Зачем тебе это надо? — спросил Юрий, кивнув на плакат.

— Не мне это надо, всем… — хриплым от гнева голосом ответил Володя.

Ребята тесным кольцом окружили их с Юрием. Юрий встал, потянулся, лениво зевнул:

— Всё-то вы делаете, что полагается! А интересных увлечений у вас нет никаких. Ску-ука с вами!

И тут из толпы выскочил Толя Русанов. Он казался щуплым и слабеньким рядом с рослым Юрием.

— Скука с нами? А нам с тобой скука! Ты своим гаражом увлекаешься да машиной. А нам на твою машину и твой гараж наплевать! Нам интересно бороться за минуты. Интересно! Интересно! А тебе — вот!

Он рывком сунул кулак к самому носу Юрия. Тот невольно отстранился. Все засмеялись. Юрий закусил губу, оскорбленно прищурился. К нему подошел Коля Зорин. Ну, этот под стать Юрию — тоже рослый, плечистый, да к тому же и хмурый, как туча.

— Брось насмешничать, Юрий! А не бросишь — поговорю с тобой по-боксерски!

Между тем давно заливался звонок, и Ирина Федоровна была уже в классе. Ребята разошлись по партам.

услышала Ирина Федоровна громкий шепот Коли Зорина. Шептались Толя Русанов, Гарик Власов, в классе стоял гул.

Ирина Федоровна прочитала плакат и обернулась к ребятам:

— Ненадолго у вас хватило выдержки, однако!

Все сразу притихли.

Ирина Федоровна ходила от доски до противоположной стены, постукивая высокими каблучками, и диктовала длиннейшие периоды из первого тома «Мертвых душ». У нее не хватало дыхания залпом прочесть целый период, она останавливалась на середине фразы и улыбалась.

— Ребята, помилуйте! Беречь минуты — это не значит бежать галопом по Гоголю, — смеялась она. — Так, пожалуй, мы с вами все запятые проскочим.

Вдруг она подошла к парте Толи Русанова и стала возле нее. Толя невинно вскинул глаза на учительницу.

— Что такое? — спросила Ирина Федоровна.

— Что? — спросил Толя.

— Ты не знаешь? У тебя даже уши покраснели! — сама краснея, с упреком сказала Ирина Федоровна.

— Неужели? — сказал он и потрогал действительно горячие уши.

— Стыдно, Русанов!

— Ирина Федоровна! Да что вы? Да я… Вам показалось, Ирина Федоровна!

Ребята дописали фразу и ждали.

— Вам показалось, — не очень твердо продолжал уверять Толя. — Вам показа… — Он нечаянно взглянул на Володю, перевел взгляд на плакат над доской, смутился, замолчал, и из парты появился первый том «Мертвых душ». — Один только раз посмотрел, Ирина Федоровна. Честное слово!

— Нехорошо. Во-первых, это обман. Во-вторых… — Ирина Федоровна, как полагается, прочитала нравоучение Толе.

Потом продолжался диктант.

Если бы после окончания утренней смены Петр Леонидович заглянул в восьмой класс, он немало бы подивился, услышав разговор, какой происходил между уборщицей и восьмиклассниками. Уборщица наспех подметала пол, посыпанный мокрыми опилками, и пробирала собравшихся у доски ребят.

— Русским вам языком говорят — расходитесь! — ворчала уборщица. — Вторая смена сейчас собираться начнет, а они, на-кася, всё в классе толкутся!

— Тетя Зина, уйдем! Дайте задачку решить!

— Напала охота не вовремя задачки решать! Урока вам мало?

— Как ты доказываешь? Ты неверно доказываешь! Откуда у тебя три с четвертью урока набралось? Где ты их взял? — кричал Толя, ошеломленный ответом задачи, которую Володя решал на доске.

— Где взял? Ты не знаешь, где взял? А вот где! — Володя смахнул тряпкой написанные на доске цифры и снова застучал мелом.

— Ребята, слушайте, слушайте! Судите по правде, ребята! Он нарешает, пожалуй! Следите за ним! — упрашивал Толя Русанов товарищей.

— Первое действие! — кричал Володя, стараясь его перекричать. — Первое действие: Ирина Федоровна подходит к Русанову. Диктант прерван, начался разговор. Разговор продолжается ровно пять минут по часам. Вот они. По радио выверены. — Володя, вздернув обшлаг, показал Толе руку с часами.

— Ладно! Видел! А где действие? Никакого действия нет. Тоже задача!

— Пять минут есть. От пяти минут не откажешься.

— Ладно! Дальше валяй!

— Второе действие: пять помножим на тридцать…

— Как помножим? Какое ты имеешь право множить?

— Такое право, что ты не один пять минут потерял. Из-за тебя все тридцать человек по пяти минут потеряли. Пять помножим на тридцать, получается… Сколько? Ровно сто пятьдесят. Переводим минуты в часы. Ребята, сегодня наш класс из-за Толи Русанова в убытке на два с половиной часа, то есть три урока плюс четверть урока. Вот какой ты растратчик! И в первый же день!

— Ребята! Да как это так? — жалобно протянул Толя.

Толя считал, пересчитывал цифры, свалившиеся на его злополучную голову. Грандиозные цифры! Из пяти минут наросло два с половиной часа, три с четвертью урока!

— Э! Постойте! Постойте! — вдруг сообразил он. — Почему на меня одного все пять минут навалили? Ирина Федоровна читала лекцию для всех.

— О чем лекцию?

— Как о чем? О том… Ну, о списывании. И вообще…

— Мы о списывании вообще давно и без лекции знаем.

— Не отвертишься, Толька! Признавай себя виноватым, — сказал Кирилл. — А я пойду статью для «Зоркого глаза» о тебе напишу: «Как пропало в нашем классе три с четвертью урока».

Тетя Зина подмела опилки к доске, и восьмиклассникам пришлось разойтись.

«МАЛЬЧИК, ТЕБЕ НАДО ПОМОЧЬ»

Однажды на перемене в класс вошел секретарь школьного комитета комсомола Сергей Чумачов:

— Здравствуйте, новаторы!

Он посмотрел на плакат и стал у газеты. Ребята, сгорая от любопытства, выжидали, когда Чумачов прочитает статьи. Он читал до тех пор, пока не появился учитель; тогда Чумачов, забыв авторитет десятиклассника, побежал из класса, меряя чуть не по метру длинными, как у журавля, ногами.

В этот день «Зоркий глаз» сообщал, что на химии зря потеряно время. Теперь виновником был общий любимец Гарик Власов, круглощекий паренек. Он некстати занялся рисованием. А учитель как раз вызвал его отвечать. Пока Гарик прятал рисунок, искал пропавшую куда-то тетрадку по химии, пока морщил лоб, стараясь разгадать, о чем шла речь на уроке, время текло да текло. Прозвенел звонок. Гарик так и не собрался ответить. Это было вчера. Позавчера и третьего дня «Зоркий глаз» потерь не отметил.

Урок кончился, и в перемену снова явился Сергей Чумачов.

Теперь он привел с собой двух других десятиклассников. Они до звонка читали газету.

Когда и на третью перемену пришел Чумачов, его встретил дружный смех класса.

— Повадился журавль по воду ходить, тут ему и голову сложить! — крикнул Толя Русанов.

— Ваш «Зоркий глаз» за дисциплину взялся? — сказал Чумачов. — Помогает?

— Еще как! — хвастал Толя. — Теперь у нас на уроках порядок. Мы теперь без дисциплины не можем.

— Надо у вас позаимствовать опыт, — сказал Чумачов.

Через день Коля Зорин с таинственным видом спросил Володю:

— Заходил к десятиклассникам?

— Нет.

— Идем. Что увидишь!

Володя догадывался, что может увидеть в десятом классе. Неужели они «позаимствовали» опыт?

Действительно, через стену десятого класса протянулся плакат, точно такой, как у них, с тремя такими же восклицательными знаками.

— Привет передовикам! — крикнул Сергей Чумачов.

Скоро еще один класс объявил борьбу за минуты.

— У нас в школе начинается движение — ты заметил, Володя? — спросил Толя Русанов.

— Движение-то начинается, а кто по математике в хвосте ковыляет?

— Ох-хо-хо! — засмеялся Русанов. — Вспомнил давнее прошлое! Погоди, я вас всех удивлю!

— Чем ты нас удивишь?

— Я математику теперь считаю самым первым предметом. И у Петра Леонидовича ко мне возникла симпатия.

Неизвестно, возникла ли у Петра Леонидовича симпатия к Толе Русанову, но он с охотой шел в восьмой «Б». Правда, на его уроках и сейчас не всегда царила мертвая тишина. Да и не нужна была она Петру Леонидовичу.

Надо, чтобы ребята соображали и думали. Чтобы математика им была интересна. Вот чего он добивался! Раньше слишком многое мешало Петру Леонидовичу вызывать в учениках этот интерес. Они сами мешали ему и себе. Но, должно быть, они поумнели.

— Головастые у вас, однако, ребята! — сказал математик Андрею Андреевичу.

— Кажется, тронулся в путь мой восьмой боевой! — ответил Андрей Андреевич.

Пожалуй, если бы в учительской снова возник спор о праве учителя иметь любимых учеников, Андрей Андреевич мог сказать теперь так: «Бывают и любимые классы».

В этом классе Андрея Андреевича больше всего беспокоила жизнь Юрия Брагина.

Вначале Юрий не пропускал случая посмеяться над затеей ребят.

«Придумали игру! Детки!» — пренебрежительно говорил он всякий раз, когда после уроков Володя, Коля Зорин или Кирилл читали ребятам коротенькие сообщения о событиях дня. Сообщения были лаконичны и выдерживались в торжественном стиле:

«Сражение выиграно». Это значило — день прошел хорошо.

«Понесены тяжелые потери» — в классе двойки.

«Наблюдательный пункт потерь не отметил» — снова хорошо.

Юрий презрительно щурился, а никто не обращал на это внимания. Не потому, что ребята сговорились проучить Юрия или сердились, — они просто сторонились его. Юрий был скучен, неинтересен им.

Может быть, ребята действительно немного играли, каждый день назначая новый «наблюдательный пункт». Наблюдательным пунктом был человек, которому вручали Володины часы (единственные на весь класс; часы Юрия Брагина, само собой разумеется, не могли идти в счет). Наблюдательным пунктом «засекались» все происшествия дня. Веселая и злая газета «Зоркий глаз» была тоже игрой, однако учителя говорили, что она делает важное дело.

Но самым важным из всех происшествий было то, что ребята сдружились.

А Юрий остался один. Правда, с ним был Миша Лаптев.

«Хочешь, научу водить машину?» — спросил Юрий, и Миша был куплен. Но что Юрию Миша! Юрий был одинок. Если бы ребята позвали его что-нибудь делать! Все как будто забыли о Юрии. Какое они имеют право о нем забывать? Юрий и хотел бы смеяться над классом, да ничего у него не получалось. Плохо жилось ему.

Андрей Андреевич все это видел.

То, что Юрий долгое время держался отдельно от ребят, было естественно. Андрей Андреевич считал, что Юрию полезно узнать: класс проживет без тебя, а тебе одному не прожить.

Но теперь наступал такой момент, когда затянувшаяся обособленность Юрия могла нанести ему тяжелый урон. Нельзя допустить, чтобы замкнутость перешла в озлобление.

В один из своих уроков Андрей Андреевич вызвал Брагина отвечать. Юрий вышел к доске спокойный и сдержанный, как всегда знал все отлично, но оттого ли, что, отвечая, покусывал губы, нервно сводил брови и избегал смотреть прямо в глаза, Андрей Андреевич в его лице угадал затаенную обиду. Казалось, оно говорило: «Я знаю, вы меня не любите. Что я ни сделаю, как ни постараюсь, вы меня не любите все!»

«Мальчик, тебе надо помочь», — подумал Андрей Андреевич.

После урока он послал Брагина отнести карту в учительскую.

— Постой! — остановил Андрей Андреевич Юрия, когда тот, поставив карту в угол, хотел уйти.

Юрий стоял, глядя мимо учителя, напрягая все силы, чтобы сохранить безразличное выражение лица.

— Ну, дружище, — сказал Андрей Андреевич, — большие дела у нас происходят.

Юрий молчал.

— Хорошо прошел сегодня урок у Петра Леонидовича?

— Хорошо, — ответил Юрий, взглянув наконец на учителя.

— Вот видишь! А раньше всё нелады да нелады. Что ж изменилось? Учитель-то прежний. Вы стали другими… Хочу я, Юрий, поручить тебе шефство над одним из ребят, — промолвил Андрей Андреевич, дружелюбно положив руку ему на плечо.

Юрий ждал, опустив глаза.

— Надо подготовить в комсомол Мишу Лаптева.

Юрий быстро вскинул ресницы, краска пятнами пошла у него по лицу.

— Мне… Я?

— А почему бы и нет?

— Лаптева не примут в комсомол, — снова опуская глаза, сдержанно ответил Юрий.

— Учится Лаптев неплохо. Какая же причина, чтобы не принять его в комсомол? — вслух раздумывал Андрей Андреевич, пытливо всматриваясь в лицо Юрия. Юрий все гуще краснел. — Лаптев — твой самый близкий товарищ. А ты у нас старый комсомолец, второй уже год. Как же так? Товарищ — и недостоин вступить в комсомол? Почему?

— Его не любят ребята.

— За что?

— Он непринципиальный.

Андрей Андреевич снял с плеча Юрия руку и заложил за борт пиджака.

— Я так думаю… может быть… я не знаю… — спотыкаясь на каждом слове, проговорил Юрий.

— Если Лаптев не принципиален, ты должен помочь ему стать принципиальным. Ты комсомолец, а он твой товарищ, — спокойно произнес Андрей Андреевич.

— Хорошо. Я подготовлю его в комсомол, я… — Юрий повернулся и убежал из учительской.

В этот же день Андрей Андреевич, уходя после уроков из школы, позвал с собой Володю.

Скорее всего, Андрей Андреевич будет с ним говорить о том, что комсомольское бюро хорошо взялось за работу, что всем учителям нравится в восьмом «Б» дисциплина, что ребята стали лучше учиться. Так думал Володя, и, как ни старался скрыть улыбку торжества, лицо его все так и сияло.

Что ж, он никогда не умел таиться: горе так горе, радость так радость.

Но Андрей Андреевич шел молча.

Был октябрьский ветреный день. Вдоль тротуара, скрипя, качались черные деревья. Володя поднял воротник и уже с беспокойством ждал разговора. Почему Андрей Андреевич молчит?

— Расскажи мне, дружок: каковы у вас отношения с Юрием Брагиным? — спросил он наконец.

Вопрос был таким неожиданным, что Володя смешался. Меньше всего он интересуется Юрием Брагиным. Он не хочет с ним иметь никаких отношений. Пусть Брагин живет, как ему нравится. Они враги на всю жизнь.

— Но ты знаешь, как сейчас живет Юрий?

— Не знаю и знать не хочу! — запальчиво ответил Володя.

Он понял — Андрей Андреевич задумал их примирить. Напрасно. Ничего не получится. И если Юрий собирается к нему подойти… пусть не подходит.

— Ты должен к нему подойти, Володя, — сказал Андрей Андреевич, подчеркивая голосом «ты».

«Может быть, это шутка?» — подумал пораженный Володя.

Андрей Андреевич шел рядом с ним, легко опираясь на палку, и даже тени улыбки не мог уловить Володя в выражении его серьезных и задумчивых глаз.

— Я никогда не помирюсь с Юрием, — сказал Володя замкнувшись.

Щелкнул ключик. Все внутри заперто. Никому входа нет.

С отцом он ссорился по-другому. Там он горячился, спорил, доказывал. Впрочем, после смерти бабушки они ни разу не поссорились с папой…

— Ты секретарь бюро комсомольской организации класса, — говорил Андрей Андреевич, как будто не расслышав ответа Володи. — В вашей группе есть комсомолец, который живет в одиночку, в бездействии. Тебя это не заботит, комсорг?

— Бюро даст ему поручение, — буркнул Володя.

— Так начинается формализм, — возразил Андрей Андреевич.

— Я не могу с ним помириться! Не могу я к нему подойти! — почти, с отчаянием повторил Володя.

— Тем более не может первым подойти к тебе он.

— Почему?

— Он остался один. Ты окружен друзьями. Ему неважно живется. Тебе хорошо. И, наконец, самое главное — за комсомольскую группу отвечаешь прежде всего ты. Все ли благополучно в твоей группе, комсорг?

Они поравнялись с калиткой. Андрей Андреевич взялся за щеколду, повернул, но не открыл калитки.

— Кстати!.. — другим, веселым, тоном заговорил Андрей Андреевич, как будто вопрос о Юрии был уже разрешен. — Кстати, Володя, в школе, на глазах у нас, возникает еще одно новое дело. Надо помочь, а мы идем мимо.

— Какое новое дело? Где? Кто у нас новатор, Андрей Андреевич?

— Гликерия Павловна, дружок.

— Я… я не заметил.

Володя не знал, что сказать от удивления. Неужели Гликерия Павловна стала новатором? В чем?

— Гликерия Павловна организует кружок по изучению реконструкции Волги. Что это? Разве не новое дело? Как ты считаешь, Юрий Брагин был бы дельным старостой в этом кружке?.. Ну, до свиданья, дружок. Подумай о нашем разговоре.

Андрей Андреевич повернул щеколду и ушел. Калитка захлопнулась.

«Думай. Не откроюсь, пока не подумаешь», — казалось Володе, дразнила его, закрывшись, калитка.

Он выбрал самую длинную дорогу домой, такую длинную, что она скорее вела прочь от дома. Володя направился на Стрелку, а это было совсем в противоположной стороне. Но если думать, так думать.

«Юрий насмехался надо мной, когда у меня было увлечение музыкой. Ладно, я не стал музыкантом, но зачем он смеялся? Зачем он насмехался надо мной здесь, в Медвежьем овраге?»

Как раз в это время Володя поравнялся с Медвежьим оврагом. Осенние ветры дочиста вымели просторную впадину — она лежала скучная, словно ничем не наполненное гигантское блюдце. Здесь было самое тихое место в городе: летом на мостовой прорастала трава, сумрачно стояли заросшие мохом и плесенью старые церкви.

«Он всегда насмехается. Не хочется мне с ним мириться», — подумал Володя и пошел вверх, на Стрелку.

С Волги дул ветер. То густея, то редея, неслись облака, разбегались по небу, из Заволжья наплывали другие, клубились, летели; вдруг на мгновение сквозь них прорывалось холодное солнце, скользнув беглым лучом по земле; день то темнел, то светлел. Волга была неспокойна, просторна и странно пуста — ни баржи, ни парохода, ни лодки. Крутые волны бились о берег и, сбегая, оставляли на песке клочья рваной, грязновато-желтой тающей пены. Неприютно шла осень.

Если бы кто-нибудь спросил Володю: «Любишь ты Волгу?»— он удивился бы и не знал, что ответить. Он стоял сейчас один на Стрелке, не помня, зачем сюда пришел. Над Волгой вздымались и с громом падали волны, отражая летящее хмурое небо, и Володе казалось — оттуда крадется тревога.

«А вдруг сейчас из-за гряды зубчатого леса, что стоит крепостным валом на горизонте, в Заволжье, с гиком и воем вырвутся дикие полчища, как во времена татарского ига?» — вообразил Володя.

И вот он увидел: из-за леса в Заволжье поднимаются темные полчища татар и монголов. Вот он видит — над городами и селами горько стелется дым. И ложится пустыня кругом.

«Тогда по русской земле редко ратаеве… нъ часто врани граяхуть, трупиа себе деляче…»

Были дым, огонь, горе в Володином городе, выли над трупами псы…

Он продрог: то ли осенний ветер пробрал его до костей, то ли эти картины вызвали зябкую дрожь.

Но он не уходил, хотя ветер крепчал и Волга вся пенилась и кипела, словно котел.

На том берегу Которосли, которая, впадая в Волгу, делала против Стрелки крутую петлю, дымили невысокие трубы паровой мельницы, беспорядочно рассыпались, то протянувшись в линию, то сбежавшись в тесную кучку, дома, а позади, на горе, чернели обглоданные осенью вершины деревьев.

Там когда-то, в предместье города, неподалеку от Волги, на этой горе, окруженной в ту пору лесами, поднялся против врага непокорный народ. Зазвенели мечи. Ржали кони, свистели стрелы. Эхо разносило по лесу звуки воинских труб, крики, стоны…

Может быть, и Володин какой-нибудь очень давний предок обнажил меч, вышел навстречу врагу и стоял насмерть?

Тьма ночи после боя окутала город, Волгу. И пришли из города осиротевшие жены и дети плакать и тужить по убитым. Была великая скорбь на той горе. Туга.

— Тугова гора, — громко произнес Володя, точно впервые услышав торжественную печаль этих слов.

Андрей Андреевич привел их однажды на Волгу и рассказал историю неравной борьбы.

Прошли века, а Тугова гора все стоит. Несутся над горой осенние тучи. Гнутся под ветром деревья…

В восемнадцатом году Володин дед, большевик Федор Потапов, стрелял с Туговой горы по белым из пушек…

А ветер между тем становился все сильней и вот разомчал в разные стороны тучи, размел край синего неба, и предзакатное солнце всеми своими лучами ударило в окна домов, мирно приютившихся на склонах Туговой горы. Окна вспыхнули, загорелись золотыми огнями.

«Да, — вспомнил Володя, — а как же я решу с Юрием?..»

Подружиться с ним Володя не мог. Но ведь Андрей Андреевич и не говорил о дружбе. Андрей Андреевич спросил: «Все ли благополучно в твоей группе, комсорг?»

Володя думал — всё хорошо. Они и верно здорово привыкли друг к другу — Володя, Коля, Кирилл, Дима Шилов, и прекрасно обходятся без Юрия Брагина. Почти и забыли, что он тоже комсомолец.

«Как же быть?» — вздохнул Володя. Вот когда начиналось самое трудное. Как на его месте поступил бы боевой, решительный, самый настоящий комсомолец — например, Олег Кошевой? Отвернулся бы от Юрия навсегда? Нет, пожалуй.

«Ладно. Постараюсь на него повлиять, чтобы он приблизился к ребятам! — подумал Володя. — Уговорю ребят — пусть влияют. Да и жалко мне что-то стало его».

А небо снова нахмурилось. Серая пелена тумана заволокла Тугову гору, низкий берег Заволжья и поползла по реке. Володя пошел домой.

ГЛИКЕРИЯ ПАВЛОВНА ДЕРЖИТ ЭКЗАМЕН

Гликерия Павловна с удивлением вспоминала тот однажды случившийся в своей педагогической практике день, когда ученики слушали ее весь час, не проронив ни звука. Это было, когда она рассказывала ребятам о путешествии по Волге. Гликерии Павловне страшно хотелось поделиться с ребятишками пережитым, и уж как завидовали они учительнице: на Мамаевом кургане побывала, увидела своими глазами, где будут строить знаменитую гидростанцию, о которой теперь во всех газетах расписывают чудеса!

Учительница целиком овладела вниманием ребят и по легковерию своему решила, что отныне ее работа сама собою пойдет по-новому. Покорила ребят! Гликерии Павловне вообразилось, что они так вечно и будут глядеть ей в рот и ловить каждое слово.

Однако нельзя же все время рассказывать о путешествии, единственном в жизни. Надо проходить программу. И тут она убедилась, что вдохновения хватило ей на один только час. Чем увлечь ребят, как их захватить, если ты только и делаешь, что пересказываешь главы из учебника?

На уроках географии восьмиклассники занимались кто чем хотел. Тщетно Гликерия Павловна стучала по столу линейкой: гул стоял в классе от разговоров, особенно когда учительница приступала к объяснению нового. Какой-нибудь озорник, вроде Толи Русанова, открыв учебник, водил пальцем по строчкам, следя за ее изложением, и на потеху всему классу поддакивал вслух:

— Здесь все точно написано, как вы говорите, Гликерия Павловна. Правильно!

Нет, дальше так жить невозможно!

Может быть, Гликерия Павловна продолжала бы мириться с плачевным своим положением, утешая себя жалобами на педсовете, что в восьмом «боевом» кошмарная дисциплина, сил нет справляться, хоть из учителей беги, если бы не гот удивительный день. Гликерия Павловна поняла: или в самом деле беги из школы, или пора, учительница, над своей судьбой призадуматься!

Обычно, возвратившись из школы, она надевала передник с оборками, повязывалась белой косынкой, зажигала керосинку и примус и полдня готовила для мужа подливки и соусы, выкинув из головы все, что не связано с тихим домашним житьем. Уморившись над соусами, она ложилась на диван отдохнуть. Развернет газету, ахнет, прочитав о злодеяниях американцев в Корее, отведет душу, разделав на все корки проходимцев-захватчиков, и заснет безмятежным послеобеденным сном.

Вечером они с мужем играли в картишки или отправлялись к кому-нибудь в гости, в кино, иногда в Дом учителя, и какая гордость и радость, если приятельница-франтиха позавидует новому платью Гликерии Павловны!

Так день за днем.

Не диво, что восьмиклассники то и дело вгоняли Гликерию Павловну в краску. Начитаются «Вокруг света» и давай пытать вопросами, о которых в программе нет и помину.

Словом, Гликерия Павловна поняла: ребята растут, жизнь идет вперед, а она топчется на месте.

И вдруг застыдилась.

Начала она с того, что записалась в городскую библиотеку. Иван Арсеньевич недовольно косился на вороха притащенных ею из библиотеки книг и журналов, вздыхая о прежних вечерах за самоварчиком и «подкидным дураком».

Ничего не попишешь — пришлось смириться.

Гликерия Павловна с таким усердием взялась за учебу, с каким раньше занималась стряпней. Стряпню тоже вовсе не бросишь. Жизнь ее стала нелегкой.

В сущности, все былые годы работы в школе можно считать вступлением, затянувшимся и довольно ленивым. Настоящая работа начиналась только теперь, когда на каждом уроке она держала сама перед собою экзамен.

Ребята не догадывались о переживаниях учительницы, но постепенно отвыкли следить по учебнику, точно ли она излагает сообщенные на такой-то странице географические сведения.

Невелика победа. Одна Гликерия Павловна знала, какого труда стоят ей полчаса внимания класса.

Бывали и теперь скучные и плохие уроки. И нередко.

Подперев щеки ладонями, она вздыхала и корила ребят.

— Все здоровье мое баловством вашим унесло! Тихо, вы! Потише — к делу поближе!

Или, как раньше, постукивала указкой по столу, чтобы усмирить озорников.

Но никогда не уходила она из школы с раздраженным и обиженным сердцем. Посидит на диване в учительской, обмахнет платком разгоряченные щеки, шепнет кому-нибудь по секрету, что опять нынче провалила урок, и возьмется за книги.

«Что с ребят спрашивать? С себя, мать моя, спрашивай».

Было одно дело, которое Гликерии Павловне не давало покоя. Она взялась за него сгоряча. Этим делом был кружок, который Гликерия Павловна обещала ребятам. Кто-то на лету подхватил слово, полетело слово по школе, и вот в коридоре возле учительской висит объявление: «Кружок по изучению строек на Волге. Ребята, записывайтесь!»

Ребята записываются. Однажды Дима Шилов сказал:

— Набралось пятьдесят человек. Самый мощный во всей школе кружок. Пора начинать, Гликерия Павловна!

Гликерия Павловна только ахнула про себя: «Батюшки мои! На что решилась?» — и тихо пошла в учительскую, в раздумье перебирая на шее тяжелую нить желтого янтаря.

— Андрей Андреевич! — взмолилась Гликерия Павловна. — Не приложу ума, как быть. Размахнулась на такое дело, а с чего начинать, не знаю.

— Кружок? — догадался Андрей Андреевич.

— Сдаюсь. Не осилю! — вздохнула она. — Плохо, Андрей Андреевич! И как только с языка у меня сорвалось? Мыслимая ли вещь — объявить на всю школу: «Кружок по изучению строек на Волге»! Голубчик Андрей Андреевич, выручайте!

— Подсказать, с чего начинать?

— Какое там начинать! После начала продолжение следует. Под суфлера век не будешь работать. Андрей Андреевич, объявите по классам: по состоянию здоровья Гликерии Павловны, так, мол, и так, в текущем году кружок отменяется.

— На будущий, значит, откладываем? — серьезно спросил Андрей Андреевич. — За год стройки далеко ушагают. Не догнать, пожалуй, Гликерия Павловна.

— Ой! — схватилась она за бок. — В печень кольнуло. Как расстроюсь — сверлит.

Андрей Андреевич захохотал:

— Гликерия Павловна, вам тридцать пять лет?

— Тридцать пять, — со вздохом согласилась она. — Что мои года считать, Андрей Андреевич! Мне не замуж выходить. Как с кружком быть?

— О Суворове слышали? — спросил он.

— Не отшучивайтесь, Андрей Андреевич. Посмеетесь — и нет вас, а думать мне.

— Так вот, когда Суворов вел войска через Альпы, — со смеющимися глазами заговорил Андрей Андреевич, — столь немыслимые препятствия встали у него на пути, что измученные солдаты пали духом и собрались отступить. Суворов забежал перед войском, упал в снег и кричит: «Солдаты! Сначала меня закопайте, тогда через мою могилу бегите назад. В жизни не отступал и привыкать не хочу!» Так-то вот, Гликерия Павловна.

— Я другое припомнила, Андрей Андреевич, — помолчав, сказала она. — На Мамаевом кургане окопчик пришлось мне увидеть. Висит над обрывом канавка. Капитан меня туда приводил. Его окопчик…

Казалось Гликерии Павловне, и не надумает, как взяться за такое новое дело, но, когда, завалив стол газетами, принялась одну за другой читать статьи о строительстве, которыми в те дни полны были газетные полосы, грандиозный, поэтичный мир раскрылся у нее перед глазами.

«И сказок таких народ не слыхал! В песне поется: „Не течет река обратно“. А она потечет. Моря разольются. Зазеленеет пустыня».

Она вспомнила рыжеватые голые степи в нижнем течении Волги, иссохшую землю, зной, ветер, мглистое небо. Жажда, жажда…

«Всё можем! Всё переделаем! — думала Гликерия Павловна. — Поглядите-ка на нас. Покусайте локотки!»

Кому она пригрозила? Да тем проходимцам-захватчикам…

Но, так или иначе, надо было наметить план работы кружка.

Географию района строек необходимо изучить? Необходимо. К примеру, Сарпинские степи. Что было? Что будет?

Суховеи, черные бури.

Как народ всей страны помогает строительству…

«Наши тоже, наверное, делом отозвались, — мелькнула у Гликерии Павловны мысль о заводе и городе. — А я-то гадала, с чего начинать!»

Теперь надо было позаботиться о помощнике.

«Приспособить бы кого-нибудь из ребятишек поречистее да потолковее, — обдумывала Гликерия Павловна. — Кого?

На словах все они толковы, от работы только отлынивают…»

Едва успела она пожелать, желание сбылось. Помощник явился.

СЫН, МАТЬ, ОТЕЦ

Выбежав из учительской после разговора с Андреем Андреевичем, Юрий хотел ехать домой, но передумал. Решил посидеть в читальне и сразу же подготовить план перевоспитания Миши Лаптева. В читальне тихо, нельзя разговаривать, а Юрию как раз не хотелось ни с кем говорить. Он вынул из портфеля чистую тетрадь.

«Что нужно в первую очередь исправить в Мише Лаптеве?» — написал Юрий в тетради и задумался.

Он не мог бы сказать, что был крепко привязан к своему соседу по парте. Юрий не мог даже сказать, была ли между ними дружба. Когда Миша бегал любоваться на отцовскую машину и упрашивал покатать его, разве то было дружбой? Скорее, они сошлись после. Уж не после ли перевыборов комсомольского бюро они сблизились с Лаптевым?

Юрий задал себе этот вопрос, и ему стало вдруг жарко. Он закрыл тетрадь и украдкой оглянулся. Кажется, никто не прочел заголовок об исправлении Миши. Вдоль длинного стола сидели ребята, каждый смотрел в свою книгу.

Они сблизились с Мишей после перевыборов бюро, потому что Юрию нравилось, как Миша бранил Володю, Колю, Кирилла. Как только они оставались вдвоем, Миша начинал честить всех их подряд, особенно Володю. И если говорить правду…

«Ну нет! Я не бранил. Я только слушал».

Юрий развернул тетрадь и зачеркнул заголовок. Он вырвал страницу, скомкал и спрятал в карман.

«Что такое, принципиальность?» — написал он на чистой странице.

Критиковать в открытую! Юрий поставил по крайней мере двадцать восклицательных знаков после этих слов, пока думал о том, за что бы следовало критиковать в открытую секретаря бюро Владимира Новикова.

Странно, странно? Что это — слабоволие? Или у Юрия нет самолюбия? Отчего ему так часто хочется думать о Володе?

Юрий сам не заметил, когда это началось. Может быть, давно, с того времени, когда весь класс вслед за Володей ударился в музыку. Было повальное увлечение: каждый щеголял друг перед другом знанием Моцарта, Бетховена, Мусоргского, все презирали джаз, поклонялись Чайковскому и чуть не на каждой парте лежала программа радиопередач.

Может быть, интерес к Володе у Юрия появился позднее.

Вначале он с затаенным злорадством ожидал, когда Володя завалит комсомольскую работу. Но вместо этого в классе стало происходить что-то новое. Почти все захотели стать комсомольцами. Теперь ребята запоем читали газеты, обсуждали события, спорили.

Что-то с классом происходило или с Юрием что-то случилось, только он не мог больше пересмеиваться с Мишей Лаптевым, сидя за своей партой, третьей от стола, и притворяться, что ничто в классе ему неинтересно.

И уж если ты принципиален, скажи Новикову: «Я тебя оскорбил в Медвежьем овраге. Смеялся над тобой, когда ты организовал борьбу за минуты. Я виноват».

Он хотел дружить с Новиковым, вот что! Ничего не поделаешь, его тянуло к Володе. Но признаться в этом, конечно, нельзя. Не бывало и не будет, чтобы Брагин напрашивался на дружбу.

Юрий спрятал тетрадку в портфель и вышел из читальни.

«Велю Мише для начала читать „Молодую гвардию“, — подумал Юрий. — Пусть проанализирует положительные образы. Да пусть возьмет общественное поручение».

И он пошел домой, но раньше решил завернуть в Технологический институт, повидаться со знакомыми ребятами.

Октябрьское небо затянулось тучами грязновато-сизого цвета, словно копны лежалого сена. Посеял дождь, частый, быстрый, как из сита, смочил тротуары, крыши, плечи Юрия и утих. Туча разорвалась, и на землю синим глазом глянуло яркое небо. Наползло облако, раскинуло седые космы, смахнуло синий глаз. День опять посерел. Близились сумерки.

«А зачем я иду в институт? Что мне там надо?» — спросил себя Юрий, остановившись против дома с аркой, откуда рукой подать до института.

Вдруг он увидел Володю. И все его мысли о дружбе с Володей вмиг улетучились. Он боялся, как бы Володя не понял, что он нарочно пришел сюда, к его дому. Руки сами, помимо воли Юрия, полезли в карманы. Он вскинул голову, прищурил глаза и равнодушно смотрел, как мимо него идет Новиков. Стоял и посвистывал. Нет, как хотите, кланяться он не намерен! Пусть Володька проходит своей дорогой. Пусть проваливает!.. Но Володя не прошел, а остановился возле него.

— Что тебе нужно? — резко спросил Юрий.

— Мне нужен ты.

Это было так неожиданно, что Юрий забыл все слова в ответ и молчал. Володя тоже молчал.

Не очень-то легко мириться первому, когда все-таки не ты виноват.

«Поговорю о деле», — решил Володя.

— Юрий, есть одно поручение… Очень ответственное. Ты возьмешься?

Юрий вытащил руки из карманов, дернул ремешок сумки на плече и внимательно стал рассматривать носки ботинок. Если только он откроет рот, весь свет догадается — Юрий рад, рад! Он не хотел, чтобы узнал весь свет. Пусть Новиков думает, что Юрий колеблется.

«Поговорю с ним по-комсомольски, — думал Володя. — Ведь должен? Должен».

Но у него не поворачивался язык, и несколько мгновений, пока Юрий рассматривал свои ботинки, Володя собирался с духом.

— Юрий! Мы комсомольцы, в одной группе, а живем, как враги, — сказал он наконец.

— Это вы со мной, как враги, — не поднимая головы, ответил Юрий.

— Врешь. Мы тебе плохого ничего не сделали.

— Ну и я вам не сделал.

— Вот ты делишь все время я — вы.

— Это вы делите.

— О чем тогда говорить? Не хочешь, как хочешь, — угрюмо произнес Володя.

Юрий испугался: вдруг Володя уйдет? Юрий и рад бы помириться, да самолюбие не позволяло сдать позиции сразу.

— Постой! — сказал он. — А поручение? Давай мне поручение. Я вам докажу, увидите! Только чтобы дело было ответственное!

— Андрей Андреевич посоветовал сделать тебя старостой кружка по изучению волжских гидростанций.

«Ура!» — чуть было во все горло не закричал Юрий от радости.

Кружок по изучению волжских строек! Это звучало внушительно. Не то что какой-нибудь там литературный или юннатский. Даже технический ни в какое сравнение не шел с таким удивительным, первым в мире кружком.

Но Юрий, конечно, не показал Володе своей радости и ответил почти равнодушно:

— Ладно. Я за это дело возьмусь.

— Берись.

Так они разошлись: Володя — разочарованный, Юрий — ликуя.

В этот день Юрий до вечера не попал домой. Он купил на лотке три баранки и съел их по дороге к Гликерии Павловне. Он решил не откладывать и отправился к учительнице тотчас после разговора с Володей. Так давно он ничем не руководил! Когда он ничем не руководит, для него жизнь не в жизнь.

А какое дело ему поручили! Такое, что Юрий готов костьми лечь, но уж наладит дело на славу. И вместо дома Юрий направился к Гликерии Павловне обсудить план работы. На Гликерию Павловну Юрий мало рассчитывал. Правда, он и сам плохо представлял, чем должен заняться этот кружок. Ничего! Что-нибудь придумается.

Квадратная комнатка Гликерии Павловны была заставлена этажерками, столиками, шкафчиками; всюду лежали вышитые салфетки, кружевные дорожки; множество пунцовых, оранжевых, синих подушек всевозможных размеров украшало диван; на буфете, раскинув юбки над чайником, подбоченилась ситцевая баба, и над всем этим пестрым мирком господствовала Гликерия Павловна в длинном, пышном халате.

Юрий застал Гликерию Павловну за чтением газет. Он удивился, почему она читает сразу такое множество газет — весь стол был завален ими.

Юрий вошел к учительнице с таким важным видом, как будто голова его полна великих идей.

— Для начала, Гликерия Павловна, созовем ребят и поговорим вообще…

Гликерия Павловна озабоченно выслушала разглагольствования известного всей школе оратора. Кажется, они ее не особенно тронули.

— Вообще-то, милый, вообще, а что на практике делать будем? На примерах надо показать, как географию изменяем. Где природа в дикости человеку наперекор жила, мы ее приручим. Вот в нашем кружке и разберем по шажку, как было, как станет. Слушай-ка, Юрий!

Она раскрыла книгу и с гордостью, словно собираясь ознакомить Юрия с собственным своим произведением, прочитала стихи:

А? Каково предсказание? Земляк-то наш, Николай Алексеевич, каков?

Юрий уходил от Гликерии Павловны удивленный. В таком воодушевлении он ее не видал. Только бы не остыла! Загорится, увлечется, а там, глядишь, и остыла. Ну нет! А он, Юрий, зачем? На то его и старостой кружка выдвинули, чтобы в Гликерии Павловне и ребятах поддерживать энтузиазм. Будьте уверены, уж если Брагин взялся возглавлять…

…Елизавета Гавриловна тоже жила жизнью, не похожей на прежнюю. Дружба с Марфиной внесла новизну в ее скучное существование. Она полюбила ходить к Марфиным.

Возвращался из института отец. Шурик с Ольгой со всех ног кидались навстречу отцу, плясала на руках матери Татьяна и Мурлыш, выгибая спину, терся о ногу хозяина. Весь дом радовался. Михаил Осипович ругал какого-нибудь студента лентяем, и Шурик с Ольгой ругали студента, а потом все судили и рядили, как бы вытащить лентяя из троек. Вся семья знала институтские дела, неудачи, удачи, знала, доволен сегодня своими лекциями Михаил Осипович или огорчен. Вся семья знала дела «маминого» родительского комитета и события в пионерском отряде Шурика. Восхищалась талантами в музыкальном училище Ольги. Не верила и верила в то, что Ольга будет когда-нибудь исполнительницей.

В этом доме было много радостей. Серьезный и веселый тон в нем задавался Анастасией Вадимовной. Главой в доме была она.

Елизавета Гавриловна, наглядевшись на жизнь Марфиных, сравнивала с ней свое житье, о котором отец-острослов говорил:

«Какой рекой плыть, ту и воду пить. Сама себе, Лизуха, фарватер выбрала. Плыви».

«Когда живешь только одним своим домом, кажется, что ходишь с флюсом на щеке», — говорила Марфина.

«Довольно мне ходить с флюсом!» — решила Елизавета Гавриловна. Просто стыд, что Марфина ухитрялась управлять большой семьей и родительским комитетом, а Елизавета Гавриловна не догадалась прийти к ней на помощь еще семь лет назад, когда впервые отвела Юрия в школу. Впрочем, отводил Василий Петрович. Кто виноват, что ты направо и налево раздала свои обязанности, а сама осталась с кастрюлями? Никто не виноват. Пеняй на себя.

В родительском комитете могло совсем не быть дел и могло быть бесчисленно много. Все зависело от председателя комитета и директора школы. Марфина была ученицей директора, ученицей этой самой школы, которая стала сейчас похожей на сад. Тополь, который стоял у школьной решетки, Анастасия Вадимовна посадила своими руками…

Само собой разумеется, в этом родительском комитете было множество дел. Кроме того, надо было налаживать университет для родителей.

Однажды, возвратившись из университета с лекции, Елизавета Гавриловна разделась в прихожей, вошла в комнату и увидела на столе портфель мужа. Из ванны доносился плеск воды. Василий Петрович вернулся из командировки.

Елизавета Гавриловна опустилась на стул, почему-то испугавшись. Она сидела несколько секунд неподвижно, прислушиваясь к плеску воды в ванной, кряхтенью и довольному фырканью Василия Петровича.

Потом ей стало стыдно, что она испугалась его возвращения. От неожиданности. Он вернулся раньше срока.

Елизавета Гавриловна встала и в задумчивости прошлась по комнате, скрестив на груди руки. Проходя мимо книжной полки, провела пальцем по корешкам книг и заметила пыль. Усмехнулась. Сейчас Василий Петрович выйдет из ванной и непременно вот так же проведет пальцем по книгам на полке, по буфету: проверит, все ли в порядке. Потом, узнав, что она работает в родительском комитете, Василий Петрович промолвит: «Чепуха! Следи-ка лучше за домом».

— Кто там дома? — раздался из ванной голос.

— Я, Василий!

Елизавета Гавриловна постучала в дверь ванной и громко крикнула:

— Выходи скорее, показывайся!

Она живо собрала ужин, расставила посуду, внимательно проверила стол: Василий Петрович мог прийти на весь вечер в дурное расположение духа из-за пятна на скатерти.

Едва он, распаренный и чистый, завернувшись в халат, наконец появился из ванной, пришел домой Юрий. Сегодня было открытие кружка. Елизавета Гавриловна знала, скольких волнений стоил Юрию сегодняшний день. Может быть, этот день решал его новые отношения с классом.

По тому, как Юрий вбежал, по его торжествующей улыбке, которую он хотел скрыть и не мог, по тому, как он зачем-то сунул кепку в портфель, смутился, махнул рукой, рассмеялся, Елизавета Гавриловна, не спрашивая, поняла: все хорошо.

— Папа! — удивленно и обрадованно крикнул Юрий.

И вдруг в сердце Елизаветы Гавриловны что-то тронулось.

Отец! Обходя, по поручению родительского комитета, дома школьников, она слишком много видела семей без отцов. Как тоскуют ребята по отцовской ласке, отцовскому голосу в доме!

— Папа! А мы тебя и не ждали! — весело говорил Юрий.

— Дела… — неопределенно ответил отец. — Ну, как у тебя, Юрий? — поинтересовался он, когда ужин был кончен. — Руководишь? Управляешь?

— Я больше не организатор комсомольской группы, — сдержанно ответил Юрий.

— Отказался? Пожалуй, ты прав. Слишком много тратится времени на эти дела.

— Меня не выбрали, — насупив брови, ответил Юрий.

— Что-о? Тебя не выбрали? Тебя? — устремив на Юрия выпуклые глаза, допытывался Василий Петрович. — Кого же выбрали?

— Новикова.

— Вот! Докритиковался! — знающе качнул головой Василий Петрович, переводя на жену осуждающий взгляд.

— Юрий! Иди в кухню. Почисть вилки, — распорядилась Елизавета Гавриловна, прерывая разговор.

— Я? Не пойду. У меня тьма уроков. Не пойду! Не пойду! — заспорил Юрий.

— А у меня завтра доклад. Юрий, иди.

Василий Петрович откинулся на спинку стула, туже запахнулся в халат и молча смотрел на жену.

— Не трать, Юрий, времени, — продолжала она, делая вид, что не замечает изумления мужа.

— Снижу из-за вас успеваемость, будете знать! — проворчал Юрий, но все же пошел в кухню.

— Он снизит успеваемость из-за твоих вилок! — угрожающе повторил Василий Петрович.

Начинался бой, который она обязана выиграть.

— Не понимаю, что за фантазия! — пожимая плечами, говорил Василий Петрович. — В семье должно быть распределение труда. У каждого свои обязанности. Мальчик должен учиться и учиться. Достаточно для него.

— Новиков не только моет посуду, но часто сам готовит обед, а учится отлично, — ответила Елизавета Гавриловна.

— Откуда ты знаешь Новикова? — удивленно выкатывая глаза, спросил он.

— Я хорошо знаю Новикова. Очень хотела бы, чтобы наш сын был таким! — сказала Елизавета Гавриловна, складывая руки на груди.

Василию Петровичу был знаком этот жест — он означал волнение и упорство.

— Каким — таким?

— Скромным и смелым.

— При чем же тут вилки?

— Он должен быть внимательным к людям… Ко мне, — чуть покраснев, сказала Елизавета Гавриловна.

Василий Петрович встал и зашагал по комнате, раздраженно играя кистями пояса.

— Ты читаешь? — спросил он, увидев книгу Макаренко.

— Я.

— Сделай милость, скажи мне, пожалуйста, — став посреди комнаты, обиженным голосом заговорил Василий Петрович, — открой, что у вас тут без меня произошло? Макаренко, вилки, доклады… Что это такое? Объясни, сделай милость. Или я и этом доме стул? — крикнул он, взяв стул за спинку и стукнув им об пол.

В его жесте и тоне была растерянность. Елизавета Гавриловна быстро поднялась и, приблизившись к мужу, поцеловала его в лоб.

— Я забыла с тобой поздороваться, — улыбаясь, объяснила она.

Василий Петрович почувствовал себя обезоруженным. Ему ясно дали понять, что он в этом доме не стул.

— Откуда Макаренко? — кивнул он на книгу.

— От Марфиной, — сказала жена.

Э! Вот в чем дело.

Василий Петрович все понял. Вон откуда новшества! Жена познакомилась с Марфиной!

Он лег на диван:

— Ну, рассказывай!

Елизавета Гавриловна села возле него на диване и, сложив руки на груди, неторопливо рассказала Василию Петровичу все — о Юрии, о школе, о дружбе с Марфиной, о лекциях, своих мыслях, работе и снова о Юрии.

Провела рукой по лысеющему виску Василия Петровича и в раздумье сказала:

— А ты тоже почитай Макаренко. Ты отец.

— Макаренко нам не хватало! — неопределенно произнес Василий Петрович.

Она не ответила.

— Ты что? — поднимаясь на локте и вглядываясь в ее лицо, подозрительно спросил он.

— Ничего, ничего! — засмеялась Елизавета Гавриловна.

Она не стала пока говорить Василию Петровичу о том, что задумала вернуться на завод. Мало ли людей в наше время начинают новую жизнь в тридцать пять лет!

Это решение осталось для Василия Петровича до поры до времени тайной.

И без того для первой встречи он узнал достаточно новостей.

ПЕТЯ БРУНОВ ЕДЕТ В МОСКВУ

Наступил день отъезда Пети Брунова в Москву на Конференцию защитников мира.

Поезд отправлялся в двенадцать часов ночи. Володя и Коля условились приехать в общежитие на проводы делегата часа за два до поезда.

Коля выучил уроки, почитал, а до отхода поезда все еще оставалось четыре часа.

Он собрался и покатил на трамвае в общежитие.

Еще при первом посещении цеха Коля Зорин, как ни странно, ухитрился перемолвиться словом с Никитой, самым неразговорчивым парнем из всего комплекта Грачева.

«Поглядел станки и не покажешься больше?» — спросил Никита.

«Покажусь».

«Тогда давай приходи к нам гостить в общежитие».

«Погощу у них сегодня до поезда», — решил Коля.

Никиту он застал в кухне. Никита готовил ужин. В этом занятии не было ничего удивительного. Колю смутило другое: кухня полна была девушек. Они облепили плиту, словно пчелы цветок.

Никита медлительно, с безмолвным достоинством, ворочался у плиты между девушками, ни на кого не обращая внимания. Он кивком головы указал Коле, где постоять, пока доварится ужин. Коля стал в указанном месте и в молчании ждал. Одна из девушек, стрельнув в его сторону насмешливым взглядом, громко сказала:

— К Никите гость пришел. Молчун молчуна видит издалека.

Все засмеялись. Коля продолжал стоять неподвижно, как камень.

Наконец Никита повел своего гостя в комнату. Тут Коле понравилось все. Ребята жили сообща и в то же время каждый сам по себе, по своему усмотрению и вкусу. Никите по вкусу было заниматься в свободное время выпиливанием.

— Посиди, пока наших нет, — сказал он Коле, а сам расстелил на полу старую газету и, посапывая носом, принялся пилкой выводить на фанере кудрявые узоры.

Коля смотрел и удивлялся, как эта хрупкая дощечка не треснет в его здоровенных ручищах.

Так они сидели молча. Наконец Коля загадал загадку:

— «Стоят палки, на них маленькие зеленые махалки». Что это такое?

— Ишь ты! — довольно усмехнулся Никита, но не пытался разгадывать.

Коля сам сказал разгадку:

— Листья на деревьях.

— Ишь ты! — повторил Никита.

— А где Петя с Алешей? — спросил Коля.

— Учатся в техникуме.

— Да ведь сегодня Пете ехать в Москву!

— Успеет и в Москву уехать, — невозмутимо ответил Никита.

Они опять замолчали.

— А ты учишься? — задал Коля новый вопрос.

— Я ужин варю. Мы коммуной столуемся. Обедаем в столовой, а ужин — дома.

«Странно! — подумал Коля. — Очень странно: они учатся, а он готовит ужин».

— Никита, отчего ты в техникум не поступил?

— А неохота.

Никита вытянул руку, издали разглядывая резную фанерку.

«Вот так раз! Надо как-нибудь на него воздействовать», — подумал Коля.

— Никита, ты книги читаешь?

— Некогда мне их читать. По радио слушаю.

— Что ты слыхал?

— Повесть про настоящего человека слыхал.

— Вот видишь! — сказал Коля.

— Чего видать-то? — ответил Никита.

Коля пригладил свой черненький ежик и внушительно сказал:

— Надо учиться, а то ты и границы нашей Родины забудешь.

— Ты что — агитатор? — спросил Никита, с любопытством подняв на него глаза.

За шкафом раздался громкий всхрап дяди Миши, и опять наступила тишина.

— Проснулся, — шепотом объяснил Никита. — Он постоянно сам себя храпом будит. Всхрапнет напоследок — и встал. А вот я — как усну, без будильника нипочем не проснусь.

Дядя Миша заворочался за шкафом. Должно быть, одевался.

— Что я тебя спрошу, — продолжал Коля, вспомнив греческий миф, который однажды Андрей Андреевич рассказал на уроке. — Ты знаешь, кто такой Никита?

Никита удивленно расширил глаза:

— Заучился! Ум за разум зашел у тебя!

— Не зашел. В переводе с греческого на русский язык «Никита» значит «победитель».

Никита, чуть опешив, молча смотрел на Колю.

— Может, я и выйду в победители, — почесывая пилкой висок, задумчиво согласился он.

Из-за шкафа вышел дядя Миша, обрюзгший, взлохмаченный после сна, сел на скамью и оперся на колени руками.

— Возьму да выйду. Кто мне поперек встанет? — продолжал Никита, нагнувшись над своей фанеркой. Он знал, что дядя Миша начнет его сейчас наставлять.

— Темнота твоя тебе поперек встанет, — всё еще полусонный, действительно заворчал дядя Миша.

Эх, не убило бы бомбой в войну его толстоногого Игнатку, взял бы он его себе на колени и, перебирая шелковые колечки волос, рассказывал бы, как живут да работают умные люди. Вот Петруха Брунов. С какой силы на весь завод в передовики вышел? У Никиты кулаки поздоровее бруновских и на работу великий запал, а всё с Бруновым рядом не встать — у Брунова мозги образованные, смекалкой богат. Не кулаками — умом берет.

— Потому мы его и на Конференцию мира послали, — толковал дядя Миша Никите и Коле. — Умен наш Петруха. На язык только скор парень… это от молодости. В года войдет и на язык поаккуратнее станет. По уму, говорю, на Конференцию мира Брунова послали. Против войны не кулаками борются — умом. Эх, война! Был бы у меня сын… хоть Игнат — не Никита… может, «победителем» не переводится, а показал бы я ему на Брунова да на Павла Афанасьевича Новикова. Вот какой наш передовой класс рабочих!

— Ты сам, дядя Миша, почему в передовые ряды не выдвигаешься, если все понимаешь? — лукаво спросил Никита.

Дядя Миша замолчал, посидел на скамье и ушел за шкаф. Через минуту он появился оттуда с полотенцем на плече.

— Я фронт весь прошел до самой победы, а ты вопросы мне задаешь? — прикрикнул он на Никиту. — Я на вахту мира встал первым. Не первым… вторым. А не сойду. Мне бы твои годы… да кабы не бомба та… я, может, такой высоты достиг бы!.. Безмозглый ты, Никита! Вот как ты переводишься на русский язык!

— Осерчал, — ничуть не обидевшись, заметил Никита, когда дядя Миша ушел умываться. — Он у нас вроде как за отца. Учит нас. Сам-то не все, конечно, знает…

— Никита, а ты поступи все-таки в техникум, — сказал Коля.

— Агитатор! — улыбнулся Никита. — А вон второй агитатор, — улыбнулся, он еще шире.

Пришел Володя. Следом за Володей пришли из техникума и Петя с Алешей.

Петя принялся собираться в дорогу. Началась суматоха.

Все старались ему помочь, суетились, шумели, каждый что-то советовал, каждый думал, что очень полезен, а на самом деле только мешал.

Алеша выдернул из-под кровати чемодан, порылся в белье, нашел ни разу не надетую зефировую рубашку в полоску и бережно, словно блюдо, поднес ее на растопыренных ладонях Брунову:

— Петя! Возьми про запас…

— …Платки. Две пары белья. Носки. Рубашка шелковая, рубашка простая, — вслух перечислял Петя, укладывая вещи. — Готово! Сборы кончены. — Он захлопнул чемодан. — Ребята! Наказывайте, у кого какие поклоны в Москву.

Пока в комнате шла суета, дядя Миша поужинал, подготовился к смене и, должно быть, только и дожидался Петиных слов.

— Ну, Петруша, поезжай! — подходя к Пете, с чувством сказал дядя Миша. — Несхожие у нас с тобой характеры, Петр, потому и неувязки житейские между нами бывают. Размашист ты, Петька, небережлив, нерасчетлив. А я на свой фасон скроен. Задел ты меня в тот раз: ни за что ни про что сторонним обозвал. Ладно. Вытащил из сердца занозу. Простил. Поезжай, Петр Брунов, в Москву. Стойте за мир!

Он вытер ладонью рот, обнял Петю, поцеловал его в губы и, нахлобучив шапку, ушел на завод.

— Еще у кого будут наказы? — спросил Петя.

— У меня, — весь вспыхнув, сказал Володя. — Петя! Если на Конференции мира будут ребята из Кореи… может, корейские комсомольцы в гости приедут, ты им передай…

— Понял.

— Ты им скажи. Не забудь.

— Не забуду.

— Петя! — спохватился Володя, вытаскивая из кармана блокнот. — На. Подарок тебе.

— Вот спасибо! Вот удружил! — обрадовался Петя, словно ему невесть что подарили. — А ты, Новиков, подрастай. Мы еще вместе с тобой на заводе поработаем!

Он поднял глаза и обомлел. В дверях, вся укутанная в белый платок, стояла Екатерина Михайловна.

Вот кого Петя не ждал! Тот случай у трамвайной остановки, когда Петя опоздал на свидание с Катей, провел между ними черту, которую он не умел перешагнуть. Он ежедневно встречал на заводе инженера Танееву, спорил или соглашался с нею при обсуждении различных вопросов на комсомольских и производственных собраниях, но никогда больше Катя не звала его погулять вместе после работы или посмотреть кино. Катя Танеева оставалась простой и естественной, но в ее отношении к Пете появилась та отчужденность, которая говорила: мы с вами друзья, но забудьте о том, что я вам приносила черемуху.

А Петя не мог позабыть!

И вдруг она здесь, в такой час. И милые черные глаза, как прежде, смеются ему.

— Здравствуйте все! — сказала Катя, а посмотрела на Петю. — Поглядите, что я вам привезла! — Она откинула конец платка и показала на груди белые астры. — Я их спрятала от холода. Петя, это для вас!

Она протянула ему одну астру. Петя покраснел и осторожно, обеими руками взял цветок. Вот тут бы и сказать напрямик — что он жить без нее больше не может! Но кругом стоят люди, и красивых слов Петя не знает, и не сумеет он объяснить свои чувства. Он и Катей никогда ее не решится назвать.

— Спасибо за память, Екатерина Михайловна!

Она медленно отвела со лба упавшую челку и сказала:

— Когда вы вернетесь… — но вдруг засмеялась, вспыхнула и весело заторопила ребят: — Товарищи! Идемте, идемте скорей! Петя, я отдам вам астры в вагоне. Довезите их живыми до Москвы. И свою спрячьте, укройте теплее!

Кто-то из ребят выхватил из рук Пети чемоданчик. Все отправились на вокзал.

…Домой Володя и Коля возвращались в пустом трамвае, когда город наполовину спал.

Оба были после проводов в тихом настроении.

Володя представил, как завтра поднимется солнце и тронет лучами сначала звезды на башнях Кремля, потом зубчатые стены.

От звезд и стен Кремля, от красных полотнищ и флагов ляжет розовый отсвет на дома и улицы, как будто утренняя заря наклонилась над Москвой.

Со всех улиц к Дому союзов стекаются люди. И Петя идет и несет астры, которые Екатерина Михайловна привезла на вокзал, закутав в платок, чтобы они не озябли.

Разглядят там корейские ребята Петю Брунова с белыми астрами? А то Петя сам их разыщет…

«Надо поподробнее расспросить папу о Москве, — думал Володя. — Поговорить бы с ним обо всем. Соскучился… Нет его дома и нет!»

Между тем именно сегодня Павел Афанасьевич пораньше ушел с завода, чтобы провести вечер с Володей.

«Мало видимся! — думал и Павел Афанасьевич, шагая, как всегда, с работы пешком вдоль нелюдной, засаженной тополями улицы. — В крайность ты ударился, Павел Афанасьевич, — пенял он себе. — Забросил мальчишку. Растет сиротой. Эх, Лукерья Матвеевна, пожить бы тебе еще годика два, пока парень в возраст войдет! Ему ведь и ласка еще нужна. Его и пожалеть еще надо. Ни за что, просто так, от любви пожалеть!»

Павел Афанасьевич так разжалобил себя, что, придя домой и не застав Володю, страшно расстроился. «Видно, на комсомольском собрании», — решил он и принялся готовить ужин. Он накрыл стол по-парадному, нарезал колбасы, хлеба, раскрыл банку варенья и, включив радио и слушая какую-то незнакомую музыку, курил и ждал Володю.

«У других матери, у других в доме жены, а мы с тобой живем бобылями. Бобыли мы с тобой, Володька. В общем и целом, жизнь у нас с тобой одинокая».

Володю ли жалел он, сидя возле радио и куря одну за другой папиросы, себя ли? Вошла в жизнь несмелая радость, поманила и погасла. Не сбылось, Павел Афанасьевич. Вели-ка сердцу потише стучать, некуда ему торопиться…

А Володи все нет.

«Разболтался парень! — начал сердиться Павел Афанасьевич. — Из подчинения вышел. Пропал до ночи, — ни вопросу, ни спросу».

Концерт кончился. Включилась Москва, и Павел Афанасьевич услышал бой кремлевских курантов. Двенадцать.

«Ну, задам я тебе взбучку! Распустили мы молодежь! Растут своевольцы. Как вы с жизнью встретитесь, если о порядке понятия нет? Я это нынче прикончу. Я такое внушение тебе пропишу!»

Наконец в двери тихо повернулся ключ, Володя на цыпочках вошел в прихожую.

— Поди сюда, своеволец! Поди, я чуб тебе натреплю, чтобы знал, как за полночь в дом являться! — крикнул из комнаты Павел Афанасьевич и сам вышел к Володе и увидел его распахнутые, как окна, глаза. — Откуда ты такой? — спросил Павел Афанасьевич, забыв, что собирался «прописать» Володе внушение.

Они долго просидели за столом. Павел Афанасьевич забыл и о позднем часе и о своем отцовском благоразумии. Благо завтра воскресенье.

На ночь он заглянул к Володе. Володя спал. Мальчишеский чуб растрепался по подушке, пухлые губы чуть приоткрылись, и, должно быть, безмятежные сны виделись ему — таким ясным было лицо.

«Сын ты мой, сын! — подумал Павел Афанасьевич. — Набираешься сил помаленьку, Владимир».

БОРЬБА ЗА МИНУТЫ

— Я удивляюсь. Когда же?

Толя Русанов задавал этот вопрос после каждого урока математики, и его светлые бровки печально поднимались на лоб.

— Я удивляюсь. В первой четверти он спросил меня один раз. Вторая четверть в разгаре…

Шли дни. Петр Леонидович стремительно вбегал в класс и, на ходу открывая журнал, вызывал к доске одного, другого, третьего. Он не любил тратить попусту время. Он умел одновременно слушать ответ, проверять чью-то взятую с парты тетрадь, круто повернувшись, застать кого-то врасплох и неожиданным вопросом вывести из задумчивости, и всю первую треть урока Толя Русанов ждал. Петр Леонидович не сидел за столом. Он мог встать у двери и оттуда слушать ответ или очутиться вдруг у окна или у чьей-нибудь парты, и всюду за ним следовал ожидающий, требующий, недоуменный взгляд Толиных глаз.

Когда Петр Леонидович, кончив опрос, шумно захлопывал журнал и брал в руки мел, по партам проходил шепот:

— Толю снова не вызвали!

Петр Леонидович писал на доске цифры, мел брызгал в разные стороны белой пылью и крошками, а ребята за спиной учителя кивали Русанову и всячески выражали сочувствие.

— Внимание! — говорил учитель, еще не повернувшись к классу. Очевидно, он догадывался о том, что происходит у него за спиной. — Внимание! — Петр Леонидович начинал объяснять.

Ребята привыкли к тому, что пропускать мимо ушей объяснения Петра Леонидовича нельзя. Теперь редко случалось, чтобы Володя, подняв руку и вздернув обшлаг, кому-то напоминал о часах. Задачи, которые Петр Леонидович демонстрировал на доске, ребята не могли разыскать ни в одном учебнике. Иногда, забыв мел в поднятой руке, Петр Леонидович с острым блеском в светлых глазах вдруг говорил: «Этот закон был открыт в таком-то веке знаменитым математиком…»

Он говорил лаконично и ничего не сообщал, кроме фактов. Но фактов Петр Леонидович знал такое великое множество, что в конце концов установился порядок: на каждом уроке за пять минут до звонка учитель вытирал платком руки, и начиналась история. Это был короткий рассказ иногда из жизни чисел, иногда из жизни людей, изучавших и изучающих числа.

Звонок мог сколько угодно звенеть — никто не трогался с места.

— Рассказывайте, Петр Леонидович! — просили ребята.

— Петр Леонидович, почему вы раньше нам не рассказывали?

— Раньше я не мог ничего себе позволять, кроме изучения программы, — ответил Петр Леонидович, — вы мне мешали.

Теперь никто не мешал. Все было бы хорошо, если бы не Толя Русанов, которого математик не хотел замечать. Он игнорировал Толю.

После урока ребята собирались вокруг парты Русанова.

Он долго храбрился, бедняга. Надо отдать ему справедливость, он больше всех расхваливал Петра Леонидовича:

— Ребята, вы слышали, Петр Леонидович пишет учебник по алгебре! У Петра Леонидовича вся квартира завалена рукописями. У Петра Леонидовича есть одно математическое открытие, гениальное открытие. У него…

Чего только не выдумывал Толя Русанов о Петре Леонидовиче, пока не догадался, что математик его позабыл! Почему?

Толя утих. Он молчал на уроке и после урока и думал о чем-то.

— Когда же Петр Леонидович будет спрашивать Тольку? — толковали ребята.

— Надо посоветоваться с Андреем Андреевичем, — предложил староста класса, вопросительно посмотрев сквозь очки на ребят.

— Ни за что! Не хочу быть ябедником! — запальчиво крикнул Русанов.

— Мы без тебя посоветуемся.

— Ни за что! — сказал Толя, грустно сдвинув беленькие брови.

Он льнул к Володе, потихоньку ему признавался:

— А знаешь, я раньше думал, что Петр Леонидович мне симпатизирует.

— Я тоже почему-то так думал, — ответил Володя. — Но ты ни в коем случае не бросай заниматься, Толя.

— Я — бросать? Я решил стать математиком!

Но прошла еще одна неделя, и однажды Толя, входя в класс, так высоко подшвырнул ногой свою сумку, что она стукнулась о потолок.

— Пусть улетает на небо, — сказал Толя.

Сумка шлепнулась вниз, и книги разлетелись по полу.

— Подбирайте, кому охота! — притворно смеясь, крикнул Толя, перешагнул через сумку и подошел к Володиной парте. — «Куда, куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?.. — запел он высоким серебряным голосом. — Что день грядущий мне го-то-о-о-ви-ит?..»

Он оборвал свою арию и вызывающе поглядел на Володю.

— Собери книги, — тихо сказал Володя.

— Спел бы я сегодня оперу Петру Леонидовичу, если бы не ваша борьба за минуты! — дерзко ответил Толя.

— Соберешь книги?

— Нет.

Коля Зорин не спеша поднялся с парты и вразвалочку пошел за книгами Толи.

— Не смей! — крикнул Володя. — Зорин! Не смей!

Зорин удивленно пожал плечами и не спеша вернулся за парту.

— Ну? — спросил Володя, не понимая, почему надо заставить Русанова сейчас подчиниться, но твердо зная — надо! — Иди! — бросил он коротко. — Слышишь? Иди!

И Толя вдруг подчинился.

Володя вздохнул. Русанов мог снова сказать «нет», и тогда Володя не знал бы, что делать.

— У тебя нет воли. Ты бесхарактерный. Ты ничего никогда не добьешься, если не будешь собой управлять, — всю перемену убеждал он Русанова.

Толя гулял рядом с Володей по коридору и виновато морщил губы и лоб.

— Ну что ты переживаешь? Не спрашивает Петр Леонидович? Спросит когда-нибудь, — убеждал Володя Русанова в следующую перемену.

— Почему он меня не любит?

О том, что математик не любит Русанова, знали все. Может быть, Петр Леонидович не любил его оттого, что все еще помнил «лихие» дни в седьмом «боевом»?

— А за что ему тебя любить? — притворился удивленным Володя; Лишь бы не разжалобить Тольку! Беда, когда себя жаль. — Ему и любить тебя не за что. Что он, мама твоя или Гликерия Павловна?

— Ха-ха-ха! — засмеялся Русанов.

И вдруг в этот день, на последнем уроке, Петр Леонидович вызвал Русанова. Против обыкновения, он медленно вошел в класс и, против обыкновения, сел за учительский стол. Урок начинался не так, как всегда. Петр Леонидович раскрыл журнал, долго листал страницы.

— Русанов! — сказал он и захлопнул журнал.

Толя вскочил.

— К доске!

Толя вышел к доске. Все затаили дыхание. Подозревал ли Петр Леонидович, что в этот час решался его авторитет в классе, тот человеческий авторитет, без которого не бывает настоящего учителя, сколько бы знаний ни вмещала его голова? Ребята ревниво следили за выражением его худого, с резкими чертами лица.

Неужели Петр Леонидович будет несправедлив к Русанову?

А Петр Леонидович так привык к тишине и так плохо в ней разбирался, что и сейчас не уловил в молчании класса новых оттенков. Он смотрел на оттопыренные красные уши Толи Русанова, на его светлые, испуганно поднятые бровки и сморщенный от напряжения лоб и думал: «Я тебя довольно долго выдерживал, но, кажется, ты неплохой все же парень».

Впрочем, сейчас это не имело значения. Знает ли математику парень?

Толя стал отвечать, и скоро ребята заметили знакомый блеск в глазах Петра Леонидовича.

— Да, да! — нетерпеливо проговорил он, когда Толя с беспокойством обернулся к нему от доски. — Да.

У него все острее блестели глаза. Он забегал по классу, но затем встал у доски, спиной к партам, заложив за спину руки, и ребята видели, как учитель быстро перебирает пальцы, словно что-то считает на них.

— Еще? — спросил Петр Леонидович.

Ребята поняли: Петр Леонидович спрашивает Толю, хочет ли он еще отвечать. Толя кивнул.

Петр Леонидович гонял его по всему курсу.

Гонял?! Это было торжество. Неизвестно, кто больше торжествовал — Петр Леонидович или Толя Русанов. Кажется, Толя сегодня срывал у Петра Леонидовича план. Математик не мог заставить себя отпустить его от доски.

Наконец они оба устали.

— Садитесь, — сказал Петр Леонидович.

Класс молча следил, как Русанов идет, открывает крышку парты, садится.

Все ждали чего-то.

— Восьмой «Б»! — проговорил Петр Леонидович необычным, странно высоким голосом. — Восьмой «Б»! Сегодня вы доказали — ваша борьба за минуты имеет значение. Я вас уважаю.

— Качать Тольку! Ура! — заорал Кирилл, едва раздался звонок к перемене. — Русанов — лауреат!

— Ура-а-а! — загремел класс.

Толя порывисто встал. Ребята никогда не видали Русанова таким серьезным и тихим. Все замолчали. Толя поманил пальцем Володю. Володя подошел.

— Новиков… слушай! — сказал Толя. — Слушайте, ребята… теперь я вступлю в комсомол!

— Володя! Володя! — расталкивая ребят, кричал Гарик Власов. — Ребята! А я? Мне скоро четырнадцать лет.

— Володя! И мне! Принимайте меня в комсомол.

«Сегодня, такого-то числа, в восьмом „Б“ произошли события исключительной важности…» — набрасывал заметку для «Зоркого глаза» Кирилл Озеров.

И Только Юрий не принимал участия в этих событиях. Он стоял у стенной газеты и делал вид, что читает.

«Почему ребята так любят Володьку? Можно подумать, что не Русанов лауреат, а он — так его окружили. Они жить без Володьки не могут».

— Проводим Русанова, — сказал Володя, и все тут же повалили за ним, как будто он пригласил их в кино на бесплатный сеанс.

Юрий не пошел. Пошел бы, если б Володька позвал:

«Юрка, айда!»

— Не хочешь с ними? — спросил Миша Лаптев.

— Дела есть, — отрывисто бросил Юрий.

— Тогда я к тебе, — решил Лаптев. Он стал довольно нахальным, с тех пор как оказался единственным приятелем Юрия.

Юрий быстро шагал, глядя под ноги. Миша семенил рядом.

— А Володька все авторитет себе зарабатывает! — хихикнул он, заглядывая Юрию в глаза.

— Слушай, ты! — крикнул в ярости Юрий. Его душила обида. Он мог бы дружить с Новиковым, с Колей, с Кириллом, а дружит с этим… Как его назвать? — Мелкий человек! — кричал Юрий. — Если ты посмеешь сказать еще раз про Новикова…

— Что я особенного сказал? Что? — струсил Миша.

«Скучно с ним. Почему я не пошел с ребятами?»— думал Юрий.

— А я еще в комсомол тебя взялся готовить! — махнул он с досадой рукой.

— Ну и что же? Разве я не гожусь?

— Не годишься!

— А ты сам не лучше меня.

Юрий сунул руки в карманы и, не ответив, пошел прочь от Лаптева. Миша стоял и глядел ему вслед. Вдруг он кинулся вдогонку:

— Юрий, я пошутил! Не сердись. Слышишь?

Но его товарищ молчал.

— Ты теперь мне и рекомендации не дашь?

Снова молчание.

— Значит, и подготавливать в комсомол не будешь? И вообще отказался, значит…

— Не отказался, — буркнул Юрий.

— А долго будешь подготавливать?

— Долго.

Лаптев проводил Юрия до дома, но ни тот, ни другой не проронили больше ни слова.

— Пожалуй, я сегодня к тебе не пойду, — решил Лаптев, остановившись в подъезде.

— Всего! — бросил Юрий и, не оглянувшись, побежал вверх по лестнице.

«ЛУННАЯ СОНАТА»

Школьный комитет постановил устроить вместе с заводскими ребятами вечер в честь защитников мира.

— Одно выступление для вечера Мира у нас обеспечено, — сказал Андрей Андреевич. — Володя, договорись с Ольгой Марфиной о музыке.

— Идея! — воскликнул Сергей Чумачов. — Кстати, я слышал Марфину в Филармонии, на молодежном концерте… Новиков, комитет комсомола тебе поручает…

Никто не знал, какую бурю в душе Володи подняли эти слова. Он потерялся. Он смотрел на Сергея Чумачова в таком смятении, словно тот предложил ему бултыхнуться в Волгу с моста вниз головой.

«Что мне делать?» — думал Володя. Поручение договориться с Ольгой привело его в ужас.

Впрочем, это неверно. Пока он самым коротким путем, переулками и через знакомые дыры в заборах, добирался из школы до дома, настроение его изменилось. Неужели он снова попадет к Марфиным? Володя представил старый сад за окнами, черный рояль в крохотной комнатке Ольги. Он был так рад, так хотел еще раз побывать в доме Марфиных, что совершенно не помнил, за что был обижен на Ольгу. В чем она виновата? В том, что он не стал музыкантом?

А через несколько минут Володя понял, что никогда не решится прийти к Марфиным.

Весь вечер он был беспокоен: то возбужден, то задумчив.

Павел Афанасьевич наконец спросил:

— Что у тебя стряслось? Давай-ка обсудим.

Нет, этот вопрос Володя не мог обсуждать с отцом. Не мог. Сам не знал почему.

— Кажется, голова заболела, — сказал он и ушел спать для того только, чтобы убраться долой с глаз отца.

Но на него напала бессонница. Володя слышал, как улегся отец, как за окнами утихли трамваи, наступила ночь, а он все не спал, ворочался, думал:

«Как быть? Как мне быть? Я не могу к ним идти!»

Вдруг его осенила счастливая мысль: на переговоры с Ольгой Марфиной пойдет все бюро.

И тогда он уснул.

В следующий же вечер они втроем отправились к Марфиным. Коля сначала наотрез отказался. Никто не знал, что случилось прошлой весной на концерте, Коля никому не рассказывал, как чуть не вытолкал из школы музыкантшу Ольгу Марфину. Этот позор навсегда останется тайной.

— Не пойду. Без меня обойдетесь, — категорически заявил Коля Зорин.

— Ах ты, общественник! Что мы, в гости тебя приглашаем? Идем! — грозно приказал Кирилл. — Мы идем выполнять комсомольское задание. Если бюро — так бюро в полном составе.

— Ладно. Пойду, но говорить там не буду. Сами разговаривайте.

— А мы тебя хотели главным оратором выдвинуть! — засмеялся Кирилл.

Так или иначе, они собрались и пошли.

Были сумерки. Стоял серый, неприветливый вечер с хмурым, пригашенным небом, без зари. Володя и Коля всю дорогу молчали. Говорил один Кирилл. Его густой, хрипловатый голос гудел на всю улицу, как труба. Кирилл толковал обо всем, что взбредет в голову. Скоро зима — коньки, лыжи. Здорово! В кораблестроительном кружке дела подвигаются. Здорово! Все было здорово.

— Идемте сюда, — сказал Володя и с замиранием сердца ввел товарищей в старый, заросший кустами сирени и акации сад. Темная ель положила широкие лапы на земле возле входа в Ольгину комнату. Шиповник грустный, пустой. Дверь в Ольгину комнату закрыта по-зимнему.

— Есть другой вход. Через кухню, — сказал Володя.

— Она очень ученая? — осведомился об Ольге Кирилл. — Наверное, все свою музыку изучает?

Но они застали Ольгу не за музыкой.

Еще раздеваясь, они услышали взрывы хохота.

— Татьяна учится ходить, — улыбаясь, объяснила Анастасия Вадимовна, открывшая мальчикам дверь. — Давно, Володя, вы у нас не были!

Давно, но в доме все по-старому. Так же поскрипывали половицы, посередине комнаты стоял широколапый круглый стол, к стене прислонился неуклюжий буфет, темный сад смотрел в окна. Крохотная девочка, только что оторвав ручонки от дверного косяка, с выражением отваги и удивления в глазах сделала первый шажок, но, увидев незнакомых людей, шлепнулась на пол и, скривив губы, разразилась громким плачем без слез. Ольга подхватила с пола сестренку и, целуя ее беленькую головку, пряча от гостей лицо, смущенно повторяла:

— Не плачь. Пришли дяди. Добрые дяди. Не плачь.

«Дяди» неподвижно стояли в ряд у порога.

Анастасия Вадимовна взяла у Ольги Татьяну.

— Идемте, — позвала мальчиков Ольга.

Они вошли в ее комнату и втиснулись втроем на маленькую кушетку, а Ольга встала за рояль, словно за баррикаду.

Она заплетала и расплетала кончик косы и молча смотрела на своих неожиданных гостей.

Кирилл тихонько толкнул локтем Володю. Но Володя молчал.

— Начинай, — шепнул Кирилл.

Володя не начал. Тогда Кирилл погладил свои две макушки и приступил к переговорам.

— Мы делегация, — сказал он, — пришли по поручению комитета комсомола просить вас играть на вечере Мира. Если вы заняты или не можете…

— На вечере Мира я, конечно, буду играть, — быстро ответила Ольга.

Кирилл смутился. Он не рассчитывал так легко получить согласие. Он думал — Ольгу придется убеждать. Кирилл почувствовал некоторое даже разочарование.

— Вечер назначен в клубе завода, — продолжал он. — Народу — уйма!

— Я буду играть на вечере Мира, — повторила Ольга.

— Придут рабочие. Передовики. И наши ребята, конечно. Наберется полно…

Ольга удивленно пожала плечами. Кажется, этому делегату очень хотелось ее напугать.

— Значит, вы согласны? — все еще недоверчиво спросил Озеров.

— Да, — твердо ответила Ольга, отбросила косу через плечо и с решительным видом заложила руки за спину.

Кирилл наконец убедился: задание выполнено.

— Хорошо. Хорошо. Мы передадим. До свиданья.

Он не знал, что делать дальше, и встал. За ним как по команде поднялись с диванчика Коля с Володей.

Ольга вдруг покраснела, но не тронулась из-за своей баррикады — рояля.

— До свиданья! — ответила она, глядя по-прежнему на одного Кирилла, как будто по бокам у него стояли две тумбы.

И вот сейчас они уйдут. Ну, Володя?

— Мы не обсудили программу, — сказал он в самый последний момент. — Мы… надо наметить… Как же программа?

Он говорил неестественным голосом, слова застревали у него в горле.

— Это уж ты, Володя, договаривайся. Ты специалист по музыкальным вопросам, — решил Озеров.

Он взглянул на Ольгу — вид у нее был такой неприступный, как будто обсуждение программы и составляло самую трудную часть переговоров.

— У меня кружок кораблестроения. Если бы не кружок… — колеблясь, промолвил Кирилл. — Может, вы тут одни обойдетесь? Я пойду!

— И я, — пробурчал Коля Зорин. — Я тоже пойду.

Володя молчал. Краснел, молчал и не поднимал глаз.

— А! — нечаянно вырвалось у Кирилла. Кажется, он начал догадываться — что-то тут есть, кроме программы. — До свиданья. Значит, вы будете играть на вечере Мира, — повторил он на всякий случай.

И они с Колей ушли.

Две договаривающиеся стороны остались. Они молча стояли, разделенные роялем.

Прошла минута.

— Я на тебя обиделся, Ольга, когда ты смеялась, когда Наталья Дмитриевна… когда… ты ведь помнишь?

— Нет, я не смеялась. Этого не было, — недоумевая, ответила Ольга.

— Как не было?! — испугался Володя. Неужели Ольга еще и отпираться умеет? — Ты смеялась. Я был за шиповником в это время и подслушивал, — угрюмо сказал он, глядя в стеклянную дверь, за которой, стоял черный сад с облетевшими листьями.

— Наверное, ты не все подслушал, что было, — возразила она.

— Я ушел, когда ты засмеялась.

— Наверное, ты не разобрался, в чем дело. Когда подслушиваешь, можно напутать.

Володя не обратил внимания на иронию. Не до иронии было ему. Он посмотрел наконец прямо на Ольгу и увидел знакомую правую бровь, изогнутую в веселом изумлении. Да, он, должно быть, напутал.

— Ольга, ты даешь честное слово?

— Даю честное слово. Я не смеялась над тобой.

— Тогда…

Володя не знал, что сказать. Все-таки он отвык за это время от Ольги. Он чувствовал себя неуклюжим и связанным, как в тот вечер, когда впервые увидел эту крохотную комнатку, черный рояль и зарю за стеклянной дверью.

— Сыграй что-нибудь, — нерешительно попросил он. — Пожалуйста…

Ольга помедлила и села за рояль.

«Что она сыграет? — думал Володя, весь уже охваченный чудесным холодком нетерпения. — Если она сыграет „Лунную сонату“, которую готовила летом для концерта, значит… Что значит? Все равно. Если она сыграет „Лунную сонату“… Ну, поскорее бы!»

— А ты забыл?.. — сказала Ольга, внимательно разглядывая крышку рояля. — Ты меня тоже обидел. Что ты велел Шурику мне передать?

— Что я велел? — ужаснулся Володя. Об этом он действительно позабыл. — Ольга, я был дураком.

Ольга открыла крышку рояля.

«Лунная соната», — не улыбнувшись, сказала она.

ДРУЗЬЯ СОБИРАЮТСЯ ВМЕСТЕ

Снег выпал ночью и валил сырыми, тяжелыми хлопьями, пока не укрыл все крыши, улицы, Волгу. Проснувшись в воскресенье, Васюта увидел в комнате тот белый особенный свет, который бывает только от первого снега.

Весна начинается медленно, и осень незаметно подкрадывается, а зима приходит внезапно. Васюта поглядел в окно и не узнал Волгу — белое поле лежит за окном.

— Здравствуй, зимушка-зима! — сказал Васюта.

Матери дома не было. Васюта прибрал кровать, вытащил из печки горшочек с манной кашей, затянутой коричневой пенкой, съел половину горшочка и собрался к Шурику Марфину.

В черных липах набережной сидели вороны. Васюта прицелился и кинул палку. Вороны разом снялись и темной тучей полетели через Волгу. На скамьях, как перинки, лежали пушистые сугробики снега. Васюта смахивал по дороге рукавом то один, то другой сугробик. Эх, и любит он полазить по снегу! С шубейкой ничего не сделается, чище только станет. Но у Васюты на валенке дыра. Один почти целый, на другом половины подошвы нет. Васюта напихал в валенок тряпок, но тряпки лезут наружу. Не ходьба, а беда. Проучись с таким валенком зиму!

Мать говорит: «Сядешь на печку до весны, там тебе и ученье».

Чего только не наговорит мать в сердцах! Как рассердится, Васюту постылым зовет. И Тамара постылая, и ребятенок Тамарин, и весь свет ей не мил. А сама опять нынче с утра пошла нянчить Тамарину дочку. Там зять есть. Сказала бы зятю: «У нас Васютка босой».

Не скажет. Ждет, пока сами догадаются. Гордая. Ну и ладно. Васюта тоже не больно любит кланяться. Как-нибудь проживут они с мамкой… Он обмахнул валенки голичком и постучал в дверь к Марфиным.

— Материалы принес? — едва открыв дверь, спросил Шурик.

— Видишь, с пустыми руками пришел.

— Почему?

— Потому. Собирайся ко мне.

— Ну, Васюта! Вот ты какой! Ну, Васюта! Уговаривались — у нас. Уговор нарушаешь. Слово дал — не сдержал! — высоким, тоненьким голоском быстро заговорил Шурик.

— У вас интереса нет.

— A y вас какой интерес?

— У нас Волга белая глядит в глаза. И не мешает никто. Сами себе хозяева.

— Погоди, я спрошусь, — согласился Шурик и побежал к матери.

Через минуту он вернулся к Васюте, обматывая шею шарфом:

— Пустили, Васюта! Пустили!

А вслед за Шуриком вышла в кухню и мать.

Мать Шурика была могущественным человеком в школе, Васюта знал. Но все же он никак не мог ожидать, что по воле этого человека на его голову сегодня свалится новое счастье.

— Ты ведь хорошо учишься, Васюта, — сказала Анастасия Вадимовна, и у Васюты на душе стало весело — так весело она улыбнулась.

— Он, мама, у нас первый ученик. Он как ответит, так и получит пятерку. Его все учителя в пример ставят, — затараторил Шурик.

— Родительский комитет закупил тридцать пар валенок. Приходи завтра, Васюта, получать свою пару, — сказала председательница родительского комитета.

Васюта открыл рот, а ответить так ничего и не ответил.

Они вышли с Шуриком из дому и некоторое время шагали молча.

— Вот так выручила меня твоя мать! — сказал наконец Васюта.

— Вовсе и не мама тебя выручила! Вовсе и не она! — захлебываясь от радости, зачастил Шурик. — Тебя родительский комитет выручил. Рад, Васюта?

— Как же не рад!

— А снег-то! Снег! Снег какой хороший! — кричал Шурик. — Побежим, Васюта.

Они побежали.

Длинные голые осинки стояли возле Васютиного дома, в окна глядела белая Волга. Усмирила Волгу зима, лежит подо льдом. Синее небо над Волгой. Белый снег в доме.

— Разувайся. Видишь, пол вымыт — натопчем, — сказал Васюта. — Давай приниматься за дело.

Они делали яхту. Они трудились над ней изо дня в день всю осень. Красавица яхта, с высоким килем, крутым носом, мачтами, флагами!

Флагов пока еще нет. И мачты еще не готовы. И лестницы веревочной нет. Надо торопиться. Васюта и Шурик делали яхту Мира. Вожатый спросил: «Соглашаетесь на вечере Мира подарить свою яхту борцам за мир?» Они согласились.

Васюта забросил свои и Шуриковы валенки на печку. Ребята сели на пол и стали плести веревочную лестницу.

— Тебе не жалко дарить? — спросил Шурик.

— А коли и жалко? Все равно подарим.

— Правильно! Я тоже согласен.

— На борту напишем: «Яхта Мира», — сказал Васюта мечтательно. — А мать говорит… — Васюта замялся. — Говорит: «В игрушки играете. От вашей яхты миру не прибудет».

— Видно, она у тебя несознательная? — удивился Шурик.

— На нее как найдет. А то один раз сказала: «Жизнь свою отдала бы, только бы войну от народа отвести!» Вот она какая!

— А теперь на партизанку похожа, — ответил Шурик.

— Если бы война в тот раз до нас дошла, стала бы партизанкой. Это уж наверняка.

— И моя мама стала бы. И Ольга.

— Ну уж Ольга! Твоя Ольга: трень, брень, залезла бы под рояль — только ее и видели!

— А ты чего не знаешь, о том не суди, — сказал Шурик, до глубины души оскорбившись.

Он бросил плести веревочную лестницу и отошел к окну. Где же Волга? Не различишь, где кончается Волга, где начинается поле. Сверкает, переливается на солнце снег, и большое небо сверкает, а в комнате Васютин желтый самовар так огнем и горит на столе, словно жар-птица.

Вот он какой оказался, Васюта! Другом еще называется!

— Иди, Шурик! Ладно! — позвал Васюта. — Смеха не понимаешь. Избаловали тебя дома!

Шурик не спорил. Может, и верно избаловали, оттого он такой и обидчивый.

— По-твоему, Ольга — «трень-брень», — дрожащим голоском сказал он, садясь на пол возле Васюты, — а по-моему, не хуже нас с тобой против фашистов за мир борется. На вечере Мира кто выступать будет? К Ольге сам Володя Новиков совещаться приходит. Вот!

На этом они помирились.

Володя действительно стал опять ходить к Марфиным.

Раньше, едва начинался их скучнейший музыкальный урок, Шурик затыкал уши пальцами. Теперь уроков не было. Когда Володя приходил, Шурик забивался в Ольгину комнату и, устроившись на кушетке, слушал их разговоры. Володе всю неделю было некогда — он являлся к ним по воскресеньям. В первое воскресенье он рассказывал о своих новых друзьях, ребятах с завода. Во второе воскресенье Володя рассказал, как Петя Брунов ездил делегатом на Конференцию защитников мира. Каждый раз они с Ольгой обсуждали что-нибудь новое…

В это утро тот же белый зимний свет разбудил и Володю. Володя проснулся и, как Васюта, обрадовался снегу, солнцу, зиме, долгому праздничному дню впереди и чему-то еще.

«Поваляюсь для праздничка, — решил Володя. — Что я буду делать сегодня? — размышлял он, лежа в своей любимой позе — с подтянутыми к подбородку коленками. — Сначала приберусь. Эх, надоело! Ну ладно, сначала приберусь, так и быть… Потом, может, сходим с папой на лыжах. Потом почитаю. Потом…»

Если бы все семь дней в неделю были воскресными, каждый вечер Володя был бы у Марфиных. Едва в доме появлялся Володя, Шурик кричал:

«Ольга, играть!»

И Ольга послушно садилась за рояль.

«Ты знаешь что, Володя? — сказала она однажды. — Вполне вероятно, из тебя получится музыкальный критик, Володя! Ты можешь быть вторым Стасовым».

Впрочем, Ольга всегда воображала что-нибудь сверхъестественное.

Кем быть? Этого Володя не знал до сих пор.

Ольга знала. Она будет музыкантшей. В одном лишь Ольга не была твердо уверена: удастся ли ей стать знаменитой. И Женька Горюнов знал, кем быть, он и теперь уже заправский речник. Знал Толя Русанов, который готовился быть математиком никак не меньшим, чем Лобачевский.

А Володю тянуло в разные стороны — туда и сюда.

Чаще всего он представлял себя на заводе. То он был сборщиком, как Петя Брунов. То начальником цеха, удивительно похожим на Федора Ивановича Тополева, который покуривал трубку, молчал, думал, как бы еще умнее перестроить станок, и так незаметно управлял цехом, что всем казалось — дела идут сами собой.

Больше всего Володя хотел изобретать. Изобретать — ничего на свете нет интереснее!

А то вдруг воображал себя Андреем Андреевичем. Входил в класс и, так же вскинув руки к вискам, говорил о борьбе рабочего класса, революции, коммунизме, — он стоял перед классом, как полководец перед армией.

Между тем солнце за окном поднялось выше, и в комнату вошел отец:

— Рационализатор, вставай!

Володя сбросил одеяло, вскочил и распахнул фортку. Вся синева неба, весь его солнечный блеск и свежесть морозного утра хлынули в комнату. Снег выпал и не таял. Зима стала сразу.

Павел Афанасьевич присел на кровать и с ласковой усмешкой смотрел, как Володя делает зарядку.

— Папа! — озабоченно сказал Володя, откидывая жестом Андрея Андреевича упавшие на лоб волосы. — Все бы хорошо, одно только, папа, неважно: никак не решу, кем мне быть.

— Эту задачу, дай срок, осилим, — улыбнулся Павел Афанасьевич. — Коммунистом будь, Владимир!

Он звонко шлепнул ладонью по голой спине Володи и пошел накрывать к завтраку стол.

«Прямая тебе дорога на отцовский завод, — думал Павел Афанасьевич, заваривая чай. — И другие дороги тебе не заказаны. Только расти. Сильное дерево долго растет».

Надо же было случиться, что именно в это воскресное утро, едва кончив завтрак, Володя свернул с плиты суповую кастрюлю и залил всю кухню.

— Несручная баба что ни схватит — уронит! — с досадой проворчал Павел Афанасьевич и ушел в комнату слушать радио.

А Володя — хочешь не хочешь — принялся мыть пол. Ничего особенного в этом происшествии не было бы, если б вскоре не раздался звонок.

«Зорин!» — подумал Володя, открыл дверь и в испуге отступил, пряча за спину грязную тряпку. На лестничной площадке стояли Ольга и Галя. Это было так неожиданно, что Володя не верил глазам.

— Здравствуйте! — сказал он, мучительно краснея.

Пусть бы он пилил, колол дрова, столярничал, плотничал! Все, что угодно, только не пол!

— Здравствуйте-пожалуйте! — весело воскликнул отец, тоже выходя на звонок.

Он был нарядный, в светлой рубашке, синем шелковом галстуке.

— Идите. Я сейчас, — пробормотал Володя и вернулся в кухню.

С другими таких вещей не случается. Это с ним только может случиться: единственный раз в жизни пришла Ольга и застала его в засученных по колено штанах, а главное, с проклятой тряпкой в руке! Он мог бы, как отец, сидеть на диване и слушать Бетховена в тот момент, когда они явились с Галей Введенской. Или, по крайней мере, мог бы не покраснеть, как воришка, когда их увидел.

— Мы с ним барствовали, пока жила бабушка, — сказал Павел Афанасьевич, когда Володя вышел к гостям. — Бывало, в постелях лежим, а бабушка завтрак готовит. Наоборот надо бы! Теперь спохватились, да поздно…

Девочки чинно сидели, сложив на коленях руки. Разговор поддерживала Галя.

— А скажите, пожалуйста, Павел Афанасьевич, у вас на заводе… — говорила она деловым и вежливым тоном.

— Володя, где ты занимаешься? Где твои книги? — шепнула Ольга.

Непривычно было видеть ее у себя в доме! Володя повел Ольгу в бабушкину комнату, оставив Галю с отцом. О Гале он просто забыл.

Комната полна была солнечного света. Ничего в ней не было, только Володина кровать да стол с аккуратно разложенными тетрадями и книгами.

— Как бело, ярко! — сказала Ольга. — Мне у вас нравится.

Она взяла со стола лежащую сверху тетрадь и прочитала заголовок: «Мысли».

— Твои мысли?

— Разные, — смущенно ответил Володя.

— Володя, ты недоволен, что мы пришли, когда ты…

«Заметила, как я застыдился», — понял Володя.

— А что такое было, когда вы пришли? — нахмурился он.

— Можно, я запишу в твоей тетради одну мысль? — быстро спросила Ольга, села к столу, обмакнула перо и, чуть нагнув набок голову, написала что-то крупным, красивым почерком, как пишут на уроках чистописания. — Прочти вслух, — сказала она, протягивая Володе тетрадь.

— «Будь щедрым, как пальма. А если не можешь — будь стволом кипариса, прямым и простым. Благородным», — прочитал Володя.

— А теперь ты напиши мне что-нибудь важное, — попросила Ольга. — Жаль, нет тетрадки. Напиши на листке.

Володя вырвал листок из тетрадки и стоя написал: «Вперед, заре навстречу! Помни „Молодую гвардию“!»

Ольга долго читала эти две короткие фразы.

— Помню, — ответила она, подняв серьезные глаза на Володю.

Она сложила вчетверо листок с написанными на нем Володей словами и спрятала в вырез блузки:

— Идем, Володя. У нас с Галей к тебе важное очень дело.

Галя сидела все в той же позе и, разглаживая на коленях платье, взрослым тоном беседовала с Павлом Афанасьевичем.

— У вас важное дело? — вежливо осведомился Володя.

— Да! — оживившись, ответила Галя. — Мы хотим заимствовать ваш опыт борьбы за минуты. Наш комитет комсомола постановил…

Павел Афанасьевич зажег спичку, но не закурил и с задумчивой улыбкой смотрел на оранжевое крохотное пламя.

Но этот день был днем неожиданных встреч. Едва Володя начал делиться опытом, раздался новый звонок.

— Вот это уж Зорин! — сказал Володя, выбежал в прихожую и, открыв дверь, отступил в изумлении.

Бравый матрос с выпуклой грудью, облитой черным сукном шинели, стоял за дверью и отдавал ему честь.

— Женька! Горюнов! — на весь дом закричал Володя.

— Здорово, Володька, — спокойно, словно они вчера только виделись, сказал Горюнов. — Собирайся, идем на каток… Э! Да у вас гости! — заглянув в комнату, заметил он с удовольствием; не дожидаясь приглашения, скинул шинель и выкатил грудь колесом. — Так вот… товарищ капитан мне говорит, — громко, чтобы слышали в комнате, рассказывал Женька: — «Вы, говорит, отличный матрос, Горюнов…»

— Иди, иди, отличный матрос! — захохотал Володя, таща его к девочкам.

Женя маршевым шагом подошел к Ольге, вытянул руки по швам и щелкнул каблуками:

— Учащийся первого курса речного училища Евгений Горюнов! Честь имею представиться! — Он был рад представляться девяносто раз в день и, четко повернувшись кругом, сообщил и Гале Введенской: — Учащийся первого курса речного училища…

У этой девочки было такое хорошенькое лицо с голубыми, как у куклы, глазами, что Женя в первую секунду опешил.

— Приглашаю идти на каток! — крикнул он тем раскатистым голосом, каким товарищ капитан отдавал матросам команду: «Вверх на палубу!»

— Я не знаю… — чуть порозовев, опустила Галя глаза.

— А я знаю! На каток! — захлопала Ольга в ладоши. — Володя, ты после катка поделишься опытом с Галей.

Они выбежали на улицу, покидались снежками и пошли на каток.

— Вы знаете, когда я был в первом плавании… — начал Женька свой обычный рассказ. — Поедемте летом в навигацию! Советую вам — поступайте в речное училище. В речном училище — жизнь! У вас что? Сухопутное существование, скука! Советую вам — учитесь на штурмана! Задумано — сделано, как сказал Николай Николаевич Миклухо-Маклай.

— Кажется, девочек не принимают в речное училище? — спросила Ольга.

— Кто хочет, тот добьется! — не задумавшись ответил Женька и покосился на розовую девочку с голубыми глазами, которая внимательно слушала историю его необыкновенного плавания.

— Она умная! — с удовлетворением отметил Женя, когда, оставив девочек сидеть на скамейке, они стали с Володей в очередь за билетами на каток.

— Неужели ты сомневался? — воскликнул Володя. — Умная? Мало того — она принципиальная, Женька!

— Вот это я люблю! Значит, не выдаст в беде? А, Володя?

— Она в беде выдаст? Себя не пожалеет, а из беды товарища вытащит!

— И смелая? — спросил Женька.

— Любого мальчишку в смелости за пояс заткнет!

— Неужели, Володя?

— Уж поверь мне.

— Надо ее сагитировать: пусть пробивается в речное училище.

— Но ведь она… Женька, ты про кого говоришь? — спросил Володя.

— Как — про кого? — спросил озадаченно Женька. — Я… А ты про кого?

В окно кассы постучала кассирша:

— Не задерживайте очередь! Получайте билеты!

На катке вдруг грянула музыка.

Галя, став на коньки, замахала руками, покачнулась, присела, и оказалось, что она не умеет кататься.

— Я вас возьму на буксир, — предложил Женька.

— Кто быстрей? — крикнула Ольга, оттолкнулась и понеслась.

— Кто быстрей? — подхватил Володя и молнией пролетел вперед, мимо Ольги.

— Володя, Володя! Куда?

Он, разогнавшись, бежал на одном коньке, чуть не падая на бок, то, выпрямляясь, летел птицей, то рисовал ногами «петли» и «тройки» и вдруг, сделав щегольской поворот, возвращался к Ольге.

«Хорошо! Как чудесно, Володя!» — смеялись у Ольги глаза.

А на катке сегодня, словно сговорившись, собрались чуть не все одноклассники Володи и музыканты из училища Ольги.

Они скользили по льду, догоняли, обгоняли друг друга, кружились, летели.

Вдруг на катке появился пожилой человек. Заложив руки за спину, он не спеша пробежал краем льда.

— Андрей Андреевич! — закричала Ольга. — Андрей Андреевич! Сюда! К нам!

Учитель круто повернул и легко вылетел на середину катка.

Ребята схватились за руки и поймали учителя в круг. Он скользнул к Ольге, взял ее руку, разорвал круг и повел за собой всю цепь.

ХОРОШО ЖИТЬ!

В небе еще переливались зеленым и синим светом неугасшие звезды, черными впадинами окон глядели дома, тихие липы, одетые в иней, стояли на пустынных бульварах… Город спал, но ночь шла к концу.

Вот с Волги потянул предрассветный ветер, тронул вершины лип — бесшумно посыпался иней. Одна за другой погасли звезды; густая синева ночи таяла, блекла, небо смутно и неясно бледнело; лес, тянувшийся вдоль горизонта в Заволжье, почернел; на востоке росла и все выше разливалась заря. Охватила полнеба, и солнце взошло.

Белым полем раскинулась Волга. Во всю ее даль и ширь играл на солнце нетронутый снег. Утро тихо и спокойно началось над землей.

Солнце хлынуло в окна Васютиного дома и разбудило Васюту. Он сел, протер глаза и сказал:

— Мама, а у нас нынче праздник!

— Знаю, золотко! Утешение ты мое! — ответила мать.

Васюта внимательно на нее посмотрел. Мать редко ласкала Васюту. У матери трудная жизнь, а еще характер уж очень заботливый. От заботливости она и покоя себе не дает, оттого и радуется мало.

Васюта босиком прошлепал к маме. Она латала белье, сидя на лавке под окном. Морщины и пряди седых волос были отчетливо видны в солнечном свете.

— Мама, я вырасту большим — еще не так утешать тебя буду! — сказал Васюта.

— Надежда моя! — ответила мать.

Они сели пить чай, и Васюта все утро рассказывал маме о своих делах, о Шурике Марфине и сегодняшнем празднике.

Сегодня во многих домах готовились к празднику. Володя и Павел Афанасьевич с утра утюжили костюмы.

В Петином общежитии была суета. На койках валялись галстуки, на спинках стульев висели парадные пиджаки и рубашки; в комнатах стоял крепкий запах одеколона и гуталина.

Празднично начался день и в доме Брагиных. Во всяком случае, Василий Петрович встал после сна в хорошем расположении духа. Долго плескался в ванне, по-молодому насвистывая веселую песенку, и пришел завтракать надушенным, выбритым — хоть сейчас на концерт!

— Наконец ты готов! — улыбнулась Елизавета Гавриловна.

Василий Петрович удивился необычной живости ее взгляда и голоса. Он неторопливо намазывал хлеб маслом, маленькими глотками пил кофе и старался понять, почему она так молода и оживленна сегодня. Сам частенько уклоняясь от прямых ответов, Василий Петрович не любил спрашивать. Он предпочитал наблюдать.

— Я сегодня пораньше пойду на концерт. Надо помочь ребятам, — сказала Елизавета Гавриловна.

Она говорила об обыкновенных вещах, но глаза ее блестели, каждая черточка лица улыбалась. Василий Петрович пожал плечами и ничего не спросил. Юрий тоже молчал.

— Ах, какие вы! Какие вы, право!.. — с досадой воскликнула Елизавета Гавриловна. — Вчера мне сказали на родительском комитете, что нынче на вечере будут в президиум выбирать… меня! Слышите, вы! За что же меня? — Елизавета Гавриловна смущенно развела руками. — Я совсем мало сделала. Только в родительском комитете работаю да учусь. А они говорят — заслужила…

— Мама, ты будешь в президиуме? Вот здорово! — обрадовался Юрий.

Теперь он с удовольствием ждал предстоящего вечера. Пусть-ка Володька убедится, какая у него мать!

Василий Петрович уткнулся в газету. Можно подумать, что он заучивал наизусть передовую.

Елизавета Гавриловна собрала посуду, посидела, хмуря брови и ожидая чего-то.

Василий Петрович читал, закрывшись газетным листом. Он отложил газету, когда остался в комнате один.

«Итак, я работаю на заводе пятнадцать лет, но мне никогда не оказывали никакого особенного почета. Она же два-три месяца похлопотала по делам школы, и уже ее уважают и ценят. И друзья у нее…»

Василий Петрович взъерошил редеющие волосы и вздохнул.

Кто бы поверил полгода назад, что его тихая Лиза станет общественной деятельницей!

И ведь не остановишь теперь. Куда там!

Василий Петрович долго сидел в одиночестве, погрузившись в раздумье. Самолюбие его было ранено. Он наотрез отказался идти сегодня на вечер.

…В заводском клубе собирался народ. Юрий пришел, когда зал был почти полон; от красных пионерских галстуков весело рябило в глазах.

— Юра! Сюда! Место занято! — пронзительным голосом кричал Миша Лаптев.

Юрий притворился, что не слышит. Он встал неподалеку от сцены, поискал глазами мать, но не увидел.

— Вот кто мне нужен! — раздался голос Андрея Андреевича. — Идем к народу, любитель уединения!

— К нам, Андрей Андреевич! К нам! — звали восьмиклассники.

Андрей Андреевич посадил Юру рядом с собой. Уж не нарочно ли по другую руку возле себя он посадил Володю?

— Сядем рядком, поговорим ладком! — сказал учитель. — В кружке у тебя хорошо. С ученьем хорошо. Так что же плохо? — спросил он Юрия, пытливо вглядываясь ему в лицо.

— Ничего плохого, — потупился Юрий.

И тут зазвенел, залился колокольчик. Вечер молодежи, посвященный борьбе за мир, открылся.

— Предлагаю выбрать в президиум рабочего-передовика Петра Брунова… — сказал секретарь парткома Григорий Данилович Бирюков.

— Ура! Ура! — ответил хор восьмиклассников.

— …Изобретателя Павла Афанасьевича Новикова!.. Заслуженного учителя и депутата горсовета Андрея Андреевича!..

Ох, что тут поднялось в зале! Крики, шум, гром…

А в голове Юрия вихрем кружилось: «Не выберут маму! Нет-нет! Ни за что. А если и назовут, никто хлопать не станет».

И вдруг…

— Предлагаю выбрать в президиум члена родительского комитета школы общественницу Елизавету Гавриловну Брагину!..

Сердце Юрия замерло.

— Ребята! Нашего Брагина мать! — взвизгнул Толя Русанов.

— Бра-ги-ну! Бра-ги-ну! — бушевали восьмиклассники.

«Что это? За что они так? Вот какие они!» — чуть не плача от волнения, думал Юрий.

Андрею Андреевичу надо было в президиум.

— А что я вижу! Плохое-то, верно, у нас уже позади, — сказал учитель, похлопал по плечу Володю и Юрия и ушел.

Они остались почти рядом.

«Сейчас возьму и заговорю с Володькой как ни в чем не бывало», — мысленно подбадривал себя Юрий.

«У него адское самолюбие. И у меня самолюбие, а все-таки неохота больше с ним враждовать», — думал Володя.

Мальчики взглянули друг другу в глаза и отвернулись. Вот беда: они не знали, как начать разговор. Кроме того, освободившийся стул между ними разделял их.

А на трибуну уже вышел Григорий Данилович.

Зал был полон молодежи: в передних рядах сидели школьники с комсомольскими значками на гимнастерках и в пионерских галстуках, подальше — заводские парни и девушки.

Секретарь парткома, обращаясь к залу, сказал:

— Товарищи! Племя молодое!..

Ребята слушали доклад, а в ряду восьмиклассников, незаметное залу, происходило движение.

Толя Русанов напирал плечом на своего соседа Володю, потихоньку теснил его к стулу Андрея Андреевича. Коля Зорин со своей стороны навалился на Юрия Брагина.

— Пододвинься немного, — шептал Русанов Володе.

— Уж очень ты свободно расселся, — шепнул Юрию Зорин. — Двигай-ка, двигай!

— …Давайте, ребята, лучше учиться! Лучше работать! Крепко дружить! — закончил доклад Григорий Данилович.

Как раз в этот миг Русанов и Зорин поднажали как следует, и Володя с Юрием очутились рядом на стуле Андрея Андреевича. Их притиснули так близко друг к другу, что шелохнуться невмочь.

— Сделано дело! — облегченно вздохнул Коля Зорин.

Володя покосился на Юрия. И Юрий на него покосился. И вдруг они засмеялись.

По рядам восьмиклассников прошел одобрительный гул.

— Ура! Да здравствует мир! — кричали ребята.

— А что? Мы и правда мирные люди! — подтвердил Толя Русанов.

— Пока враги не напали. А нападут — вот! — показал Коля Зорин кулак.

В конце заседания на сцене появились Васюта и Шурик.

Они несли белый корабль с красными флагами и, подойдя к рампе, подняли его высоко, чтобы всем было видно, а сами смотрели не в зал, а друг на друга. Все догадались, что они оробели.

Кто-то крикнул:

— Пионеры, не бойтесь!

«Выступай!» — говорил глазами Шурик.

— Лучше ты выступай, — шепотом ответил Васюта.

— Васюта, я не знаю, как начинать.

— Скажи: товарищи!

— Ты сам, Васюта, скажи.

Они разом повернули лица к народу и хором сказали:

— Товарищи рабочие и школьники!

— Что мы наделали! — тихонько охнул Шурик.

— Товарищи рабочие и школьники! — повторил Васюта баском, глядя в зал немигающим взглядом. — Мы дарим защитникам мира нашу яхту!

Он замолчал, потому что сотни глаз на него смотрели из зала, сотни ламп сияли над залом, сотни красных галстуков сливались в горячее пламя. Все смешалось в голове у Васюты. Он забыл свою речь.

— Говори самое главное, пионер! — подсказал из президиума чей-то голос.

Васюта собрал силы и громко крикнул самое главное:

— Да здравствует Советский Союз!

А впереди был концерт.

На середину сцены выкатили черный, блестящий рояль.

— Ты разлюбил музыку, Володя? — спросил Юрий.

— Ой, нет!

— Марфина! — послышались возгласы.

Володя увидел возле рояля Ольгу.

— Чайковский. «На тройке».

Ольга села за рояль, и Володя услышал знакомые звуки.

Вспомнился яркий, солнечный день, широкая Волга, словно поле, занесенное снегом, дружба с отцом и смелость на сердце. Хорошо жить!

А тройка несется по зимней дороге, поет под полозьями снег, поют солнце, небо и лес… Играй, Ольга, дольше!..