Надежда

Сели перекусить, что бог послал, под единственный куст полусгнившей ракиты. Зоя зачерпнула воды в кринице. Студеная, зубы сводит!

– Не пей много, утка. Перетерпи, а то целый день воду хлестать будешь, – посоветовал мне дедушка. – Время послеполуденное. Всем отдыхать! Сейчас без четверти два. Встаем в половине третьего.

Дядя Коля глянул на свои старинные часы. Без десяти два. Я вслух удивилась тому, как дед по солнцу точно определяет время.

– Привычка, – буркнул он.

– День год кормит, и, пока нет дождей, надо с сеном торопиться. Потеряешь час, потом наплачешься. Гнилым сеном скотину не накормишь, – бормотал полусонный дядя Коля.

Снова взялись за работу. К шести часам пекло стало ослабевать. Рубашки у мужчин со спины мокрые. А я сбросила платок и принялась лить воду себе на голову.

– Надень платок, – приказал дедушка.

– А как же на речке городские дети целый день бултыхаются? – заупрямилась я.

– Речка – одно, а водой из криницы даже летом мозги можно застудить и подхватить менингит.

Я послушалась и теперь лишь время от времени увлажняла лицо. Стук наждачного камня и визг косы при точке отмеряли метры покоса. Я понимала, что помощь моя невелика, но очень старалась. К вечеру порядком устала и стала чаще спотыкаться о кочки. Дед отправил меня ворошить подсыхающую траву. Часа через два он взглянул на небо, смочил рот водой, вытер усы и сказал:

– Отбой.

Назад шли медленно и молча. Деда, разбитого усталостью, шатало, заносило то вправо, то влево. Он стал ниже ростом, и коса теперь служила ему опорой.

Дома дядя Коля убрал инструмент в сарай, и все сели вечерять. Я быстро съела борщ, картошку и запила коричневым густым взваром (компотом из сухофруктов). Заглянула в чугунок и обнаружила огромные груши, каких сроду не видела в столовских обедах.

– Бабушка, можно мне груш? До чего ж люблю их! Каждый день бы ела, – попросила я как можно вежливее.

Бабушка положила груши в тарелку и предупредила:

– Вы там привыкли: щи – редкие, взвар – прозрачный, кисель – как вода, поэтому груш много не ешь. Мне не жалко, да как бы живот не схватило.

Груши были бесподобные: душистые, сладкие. Я вмиг все умяла и опять заглянула в чугунок. «Ого, сколько осталось! Если возьму ещё чуть-чуть, то старикам все равно хватит. Груши им привычны, а для меня они – праздник. Я – гость. Мне можно», – подумала я.

Бабушка Глаша расстелила постель и пригласила:

– Отдохни. Намаялась с непривычки.

– Бабушка, а как вы такие простыни стираете? Они же толстые, почти как байковое одеяло?

– Очень просто. Вода в бочке на солнце греется. Я высыпаю в нее из печки пару ведер березовой золы и замачиваю белье на несколько дней, а потом выполаскиваю.

– Но оно ещё грязнее станет от черной золы! – не поверила я.

– Нет, детка, зола так отбеливает, что мыла не требуется, – улыбнулась бабушка.

Я улеглась на высокой в три матраца кровати, жую помаленьку груши и прислушиваюсь к разговорам за столом. Дело в том, что сначала мы ужинали вшестером, но потом пришел один сосед, затем другой, а за ним – его жена, чтобы позвать домой, и, в общем, вокруг стола собралось много народа. Обсудили колхозные дела, поругали молодого бригадира овощного звена, пожурили деда, что отказался заниматься овощами. Дед разобиделся:

– Я же садовод! На мне и старый сад, и молодой. По осени на коленях возле каждого дерева ползал, обвязывал еловыми ветками от зайцев, а по весне обрезку один сделал. Знаете, сколько у меня стволов? А председатель ни школьников не дал, ни лошади, чтобы лапник привезти. На себе таскал. Он и огородной бригаде так же вот будет помогать. Стар я два воза везти. А он что сделал? Перестал платить за работу в саду. Двенадцать рублей в месяц пожалел старику! Я всю жизнь для колхоза старался. Бог ему судья. Он мне во внуки годится, а разговаривать уважительно, хоть и закончил институт, не научился!

Потом разговор пошел о политике, о событиях за границей.

Вдруг мне стало плохо. Дыхание перехватило. В животе острая боль. Хотела позвать бабушку, а голоса нет, один писк. Кое-как сползла с кровати, перекатилась к столу, стучу по ножке лавки. Не слышат. Разговором увлеклись. Выкатилась на крыльцо. В глазах то просветление, то опять темно. Пытаюсь стучать обломком кирпича. На мое счастье из подвала вылезала бабушка с глечиком (кувшином) молока. Увидала меня, закричала. Соседи выскочили во двор, подхватили меня, попытались поставить на ноги. А у меня сил никаких, голова свесилась на грудь. Наконец выговорила:

– Живот…

Бабушка сразу все поняла.

– Ох, дитятко, сгубила тебя взваром! – запричитала она и торопливо потопала в хату.

Мне влили в рот три ложки подсолнечного масла и положили в сарай на попону. Через час все прошло. Дедушка пошутил:

– Недаром говорят: «Дорвалась как Манька до груш».

Мне было стыдно. Я принялась благодарить бабушку за помощь, извиняться, но она замахала руками:

– Слава богу, что жива осталась. Тут случай был с девушкой, как раз на свадьбе у подруги. Выпила она вина, наелась взвару, а когда все пошли танцевать, ей пары не нашлось. Она возьми и сними икону со стены. Только начала танцевать, как плохо ей стало. Заворот кишок. Может, груши виноваты или еще что. Так и не спасли…

Я стала собираться в детдом. Бабушка забеспокоилась:

– Может, останешься? Ведь только больная была. Не боишься?

– Я обещала девочкам вовремя вернуться. Во время завтрака меня могут хватиться.

– Не пущу одну! Коля, возьмешь лошадь в колхозе и отвезешь ребенка рано поутру, заодно фляги с молоком в город доставишь.

– Не волнуйтесь, маманя, сделаю, – пообещал он.

Спать легли на сеновале. У меня болели руки и ноги, но я радовалась, что работала почти наравне с Зоей. Засыпала, счастливо улыбаясь черному звездному небу и любопытному месяцу, который заглядывал в открытое окошко на крыше сарая.

ЖАЖДА

Две недели стоит тишь и жара. Живем будто под прозрачным колпаком из густого неподвижного воздуха. Рисунок неба один и тот же: чистый нежно-голубой шелк, в бесконечной высоте которого плавает несколько небольших редких облачков. Одно из них висит над нашим детдомом. Долго вглядываюсь в его плавные изгибы, и мне кажется, что белый кудрявый медвежонок, блаженствующий на ворохе белых перин и подушек, не поменял позы за день.

С пятого этажа я вижу, как ветер нехотя шелестит листвой тополей, потом замирает, задумываясь о неземном, а очнувшись, вспоминает о своих обязанностях и начинает более рьяно играть в вершинах тополей. А у самой земли он совсем затихает, поэтому не вздрагивают даже травинки на газонах. Солнечные ковры одуванчиков давно сменились пуховыми покрывалами. Но воздушные легкие белые шарики не облетают, ждут ветра или дождя. Раскаленный воздух вечером остывает и становится еще более неподвижным, плотным, застывшим.

Вчера вечером Петя с Зоей снова позвали меня с собой на сенокос. Я с радостью согласилась, но мне не удалось убежать из детдома рано, потому что утром проводилась проверка порядка в комнатах. После комиссии я все же помчалась к друзьям.

Воздух в городе насыщен всевозможными запахами. Проехала поливальная машина, и горячий смрад мокрого асфальта добавился в гамму уже имевшихся противных испарений.

Закончились большие дома. Идти легче мимо маленьких домов, погруженных в зелень деревьев и цветочных палисадников. Наконец показался дом друзей. Во дворе их мама возилась с цыплятами.

– Дети с дядей Колей пошли по этой тропинке, – показала тетя Зина рукой в сторону колодца, не отрываясь от желтых писклявых комочков.

– Иди по правой стороне, не сворачивай, – вдогонку крикнула она мне.

Шагаю бодро, под маршевую песню, которую распеваю от хорошего настроения, ощущения свободы и широких просторов. Тропинка узкая, в два следа, утрамбованная. Её окаймляет чахлая трава-мурава. Я размечталась. Мои мысли далеко и высоко. Они восторженны, радостны и красивы. Не знаю, сколько так шла, только почувствовала вдруг, что ноги нестерпимо жжет песок.

Остановилась, огляделась. Стою на широкой дороге, по обе стороны от которой, сколько ни смотри, только выжженная серая степь с желтыми и бурыми пятнами. Ни деревца, ни кустика, ни строений вдали. Редкая трава низкая, с вкраплениями из колючек и бурьяна. В низинах – злая и «глухая» крапива. Цветов не видно. Даже чахлые ромашки и васильки не украшают пыльного придорожья. Глаза задерживаются только на ажурных шарах перекати-поля небо будто выцвело от яркого солнца. Оно бледно-голубое, пронизанное ослепительно белыми мощными горячими потоками.

Стараюсь смотреть на блеклую зелень, чтобы не резало глаза. Почувствовала жажду. Попробовала жевать траву, но она, испепеленная жарой, оказалась шершавой, сухой, как сено. Только горечь осталась на липком языке. Губы и ноздри покрылись коркой. Кузнечики надоедливо свиристят, кусают настырные оводы, пахнет пылью, полынью, тысячелистником. Эх, дождя бы!

Села у дороги. От голода заныло в желудке. Ни клевера, ни хлебников поблизости. Закололо под нижним ребром левого бока. «Сейчас бы поесть молодых липовых листочков или хотя бы коры пососать. Когда же я свернула на эту проклятую дорогу»? – сердилась я на себя, принимая решение возвратиться назад.

Долго бреду по монотонной дороге. Развилка. Какая из двух тропинок моя? С какой стороны находилось солнце, когда я уходила от дома друзей? От жары голова как пустой котелок. Выбрала наугад более узкую тропинку. Куда-нибудь да выведет. Есть уже не хочется. Бреду без всяких мыслей. Душно. Пот собирается даже на веках и, стекая в уголки, щиплет глаза. Вытираю соленую влагу подолом платья, но это мало помогает. Умыть бы лицо холодной водой! Тяжело дышать, подгибаются колени. Стучит в висках громко и тревожно. Дойду ли? Надо.

Падаю, с трудом встаю. Появился страх, что если не получу глотка воды, то больше не поднимусь. Опять упала. Не заметила, как сомкнула тяжелые веки и погрузилась в небытие. Надолго? Не знаю. То ли вздрогнула, то ли просто очнулась. Открыла глаза. Облегчение удивительное! Будто ночь проспала. Ноги легкие, в голове порядок. Только нестерпимая жара не уменьшилась. По тени предположила, что уже около трех часов. Бодро двинулась дальше. Хоть бы увидеть электрические столбы. По ним добралась бы до какого-либо жилья.

Опять мучительная сухость во рту, слабость в теле и состояние неуверенности. А вокруг только серые волны степи. Дорога пошла в гору. Эх! Ошиблась в выборе тропинки! Нет сил возвращаться к развилке… «Сама виновата. Размечталась… дуреха! Все равно дойду!» – упрямо твержу я.

Еле волоча ноги, цепляясь за жесткий бурьян, преодолела бугор. Господи! Остановка автобуса! Не спустилась, скатилась с пригорка, обдирая ноги и руки. Легла у столба. Автобусы ходят редко, но все равно это спасение. Время тянется медленно. Состояние мое ухудшается. Подошла женщина с ребенком. Появилась слабая надежда. Облизывая шершавым языком пересохшие губы, низким, шипящим голосом попросила:

– Мне плохо, дайте, пожалуйста, воды.

– Я только что выпила, – сказала женщина усталым голосом.

От ее слов внутри меня что-то захлопнулось. Видно на моем лице выразилось мучительное состояние, и она с сочувствием добавила:

– Вон старики идут. Они всегда с собой компот берут. Уж его-то они не выльют на землю.

Тут к остановке подошла молодая женщина, вытащила из сумки бутылку и стала громко пить. Каждый глоток отдавался у меня в ушах как выстрел. Я вскрикнула: «Не выливайте!» И у меня поплыло перед глазами.

Открыла глаза. Хозяйка бутылки улыбается и говорит ласково:

– Пей детка.

Я ухватила бутылку двумя руками, сделала глоток, потом другой. Мир мгновенно переменился. Я почувствовала, как по телу потекла влага. Это была живая вода! Два глотка сделали меня нормальным человеком! Как будто и не было измученного жаждой ребенка, ожидающего самого худшего.

Раньше я не могла пить кипяченую воду. Она вызывала тошноту. А сегодня мне показалось, что ничего слаще и вкусней теплой кипяченой воды не может быть на свете.

– Большое спасибо! Вы спасли меня, – бормотала я сквозь слезы, протягивая женщине бутылку.

– Пей всю.

– Правда? – спросила я неуверенным голосом.

В этот момент я не могла представить, что человеку не нужна вода.

– Пей, а то вылью на землю, – пошутила женщина.

Я схватила бутылку и, не уронив ни капли, единым духом осушила ее. Потом поблагодарила женщину, вскочила в автобус и села на полу возле заднего сидения. Автобус вздрогнул и, сопровождаемый струей сизого дыма и шлейфом густой тяжелой пыли, медленно двинулся в сторону города. Под размеренную качку и шуршанье шин задремала. Редкие тихие фразы людей доносились до меня откуда-то издалека, а улыбающееся лицо женщины ласково предлагало попить еще… Мне было уютно и радостно.

РЫБАЛКА С НОЧЕВКОЙ

Тетя Зина разрешила Пете и его двоюродному брату Вадиму взять меня на ночную рыбалку. С девочками из комнаты я договорилась: «Меня не выдавайте. Еду поделите. Если воспитатели вдруг хватятся, вы ничего не знаете. Могила. Сама за себя отвечу. Не бойтесь. По выходным проверок не бывает».

В обед ребята оседлали трофейные велосипеды. Меня Вадим посадил на багажник, и через час мы были на месте. Река здесь особенная. У самого берега – обрыв. Дна не достать. Вода прозрачная, ледяная. Плаваю я плохо, к тому же боюсь, что от холода сведет ноги. Поэтому одна в воду не лезу. И пока братья разбирают пожитки, разглядываю окрестности.

Ивы низко склонили над рекой мощные ветви. Их кудри струятся зеленым многоступенчатым водопадом. Пытаюсь рукой коснуться водорослей. Но даже с помощью палки не могу их достать, хотя кажется, что они растут совсем близко от поверхности. В местах, где нет растений, вижу на дне каждый камешек, каждую ракушку. Солнце искрится в воде ярко-зелеными лучиками. Река поражает массой воды. От нее веет древностью, загадочностью.

На лужайке трава нежная, мягкая. Хожу как по ковру. Здесь нет лопухов, чернобыльника, полыни. Все растения как-то нежно, изящно подобраны. Невольно мои движения стали плавными. Куда девался сумасбродный, подвижный пацаненок? Теперь я паинька, тихая девочка. Здесь даже братья говорят шепотом.

Удобно пристроилась у самой воды. Листок ивы, как утлое суденышко, медленно перемещается в легкой волне. Он то долго колеблется в одной точке, будто раздумывая, под какой гребень нырнуть, то вдруг совсем скрывается из виду.

Всматриваюсь в глубину. Тенью промелькнула большая рыба. Еще одна, еще. А вот медленно, с достоинством плывет сом. Я узнаю его по длинным усам. Стайка мальков, кувыркаясь, меняя направление туда сюда, резвится у самого берега. Вдруг вскипела вода, и в одно мгновение испуганные рыбешки умчались, как растаяли. И тут же передо мной появились ряды серых спинок – уклейки. Я вытащила из кармана хлеб и осторожно положила несколько кусочков на воду. Что началось! Рыбёшки хватали хлеб и сбоку, и снизу. Иные выпрыгивали на поверхность, сверкая серебристым брюшком. Они не боялись меня. Я зажала между пальцами корочку и осторожно опустила ее в воду. Рыбешки сначала – врассыпную, но тут же вернулись и принялись отрывать крошки, щекоча мне руку.

Подошел Петя и молча поманил меня от берега.

– Ты что, как немой? – спросила я шепотом.

– Голавль должен быть у берега. Он чувствительный. Всего боится. Не спугни.

– Не видела я голавлей. Только сом огромный проплыл да уклейки.

– Увидишь. А пока налови серых мелких кузнечиков. Это их любимая еда.

Кузнечиков ловить я мастер. Три спичечных коробка наполнила. Из коробка их легко доставать – не успевают выскочить. Ребята поставили ореховые удочки у берега так, чтобы их тень не выходила за тень от деревьев. Лежим, молчим. Ждать пришлось недолго. Длинные, черные, юркие, как змеи, рыбы закружили вокруг поплавков. Вот и первые рыбки затрепыхались на крючках. Ребята осторожно вытаскивали их, бросали в ведро и насаживали новых кузнечиков. Стайка уменьшалась на глазах. Вдруг у меня защекотало в носу, и я чихнула. Все! Ловля закончилась. Ребята были недовольны, но ругать меня не стали. Я переложила рыбу в садок, опустила его в реку и укрепила веревку на иве.

– Готовься на перетяжку ловить, – позвал Вадим Петю. – Заодно искупаешься.

Я осталась на берегу, а ребята поплыли заносить второй конец снасти на другой берег. Охая и ахая, они выскочили на песок, как ошпаренные.

– Такого холода ни разу не встречал! Фу! Тут – жарынь! А там – северный полюс, – стонал Петя, бегая по берегу, растирая гусиную кожу. Согревшись, он взялся помогать Вадику. А тот только усмехался над неловкими движениями брата, потому что человек опытный. Родители ему все позволяют. Пете тоже тринадцать лет, но он – под маминым контролем.

Ребята приплыли назад и стали следить за перетяжкой. На двадцати крючках висела разная наживка: хлеб, черви, мухи, кузнечики и молодые пескари для щуки.

Уже начинало темнеть, а клева особого не было: всего несколько плотвичек. Рванул снасть большой окунь. Когда его сняли с крючка, обнаружили во рту пескаря. Значит, пескарь кинулся к червяку, а окунь к пескарю, и оба попались.

Сверчки дружно пели вечернюю песню. Не умолкали лягушки.

– Надо же, лягушки в такой холодной воде живут! – удивилась я.

– Нет, тут озеро рядом, там карасей полно. Захочешь много рыбы поймать, – иди туда в пять утра, – предложил мне Петя. – А мы здесь останемся. В реке «жидкий бульон», зато ловить интересней. Нам процесс важен.

Место для костра приготовили заранее. В низине срезали дерн, чтобы костер не выходил за круг, натаскали сушняка.

Лежим на фуфайках, жарим над костром рыбешку. Огонь жадно набрасывается на тонкие ветки, слизывает пучки сухой травы. Костер то вспыхивает сотнями огненных улыбок, то печально дымится в зависимости от того, что мы в него подбрасываем. Свет от него мигающими пятнами ложится на загадочный ночной луг. Безмолвные тени то скользят, то пляшут на наших лицах. До черного неба – рукой достать. Ковш Большой Медведицы прямо надо мной. Бесконечность неба чувствую, рассматривая Млечный Путь. Наверное, куда-то ведет эта таинственная дорога? Если в никуда – это неинтересно. Все должно быть не само по себе, а для чего-то. Картошка – для еды, красота – для души. Значит, и звездная дорога чему-то или кому-то служит. Почему-то привиделась пленительная нежность кротких усталых глаз бабушки Дуни…

Почувствовала запах печеной картошки. Выкатили парочку. Вадим разломил одну:

– В самый раз!

Я расстелила самотканый рушник Петиной бабушки, порезала хлеб, очистила лук. Соль положила в спичечном коробке. Поели. Разве сравнишь печеную картошку с вареной?! Вадим распорядился:

– Спички спрятать в карман. Газету под рубашку. Накрывайтесь дерюжкой. Утром роса может быть такая, что сухого места не найдете.

Лежу, тело приятно расслаблено. Слушаю бархатную ночную тишину. Сон сморил незаметно.

Встали, как только начало светать. Сандалии мокрые. Роса стекает по голым лодыжкам. Хорошо, что рубахи и подвернутые выше колен шаровары сухие. Сырость все равно пробирает до костей. Вадик занялся костром. Я ушла смотреть перетяжку. Наживка вся съедена, но лишь три нетерпеливых окуня вздрагивали на крючках.

Когда затрещал костер, попросила Вадима показать озеро. Сто метров – и я у цели. Озеро – почти правильный овал. Удобный подход к берегу. Оседлала мощную ветку ракиты, далеко вытянувшуюся над водой. Вадик распустил на берегу «резинку» с десятью крючками, привязал к концу снасти камень и с силой, как мог далеко, забросил в воду. Резинка с леской со свистом полетела над водой, расправляясь в полете.

– Нанизывай хлеб. Да сама не забудь поесть. Чай тебе Петька принесет попозже. «Резинка» – женская удочка. Я рыбак, для меня подсечка – важнее всего.

– Не получается у меня подсекать, хотя реакция, вроде, хорошая, – пожаловалась я.

– Спешишь, не даешь рыбе заглотить наживку. Шило ты. Сказано, женщина!

Спорить не стала. Что попусту болтать? Не собираюсь сейчас утверждать свою независимость, но как-нибудь на деле обязательно докажу, что я не хуже мальчишек. Еще посмотрим, кто скорее преуспеет в «мужских» делах! Не позволю бесцеремонно осаживать себя. А пока надо поскорее освоить новый способ ловли! Главное, чтобы леска не запуталась. Замучаешься «бороду» распускать. Так Вадик объяснил. Леска еще не вся ушла под воду, а конец ее уже задрожал в руках! Выждала немного, резко подсекла и стала «выбирать» снасть. Чувствую – есть! Подрагиваю от нетерпения. Тяну. Хоть бы не сорвался! Первый крючок пустой, второй… Мелькает серебристое тело карася, потом ещё золотистое, и ещё… Снимаю первого, бросаю в ведро, оно тут же, на суку. Тяну руку к золотистому, а он падает в воду! Как я теперь докажу, что видела особенного карася!?

Снасть редко приходит с одним карасем. Ого, сразу семь! Маленьких рыбешек выпускаю. «Расти дурачок. Не спеши в уху…»

После девяти часов клев прекратился, и я с трудом притащила ведро к братьям. Они, растянувшись на берегу, смотрели в небо.

– Ребята, глядите, солнце и луна видны одновременно! Луна не успела спрятаться? – спросила я.

– Нет, луна все время на небе, только при ярком солнце её не видно, – объяснил Вадим.

Позавтракав, усталые, но довольные, отправились в обратную дорогу.

ПРАДЕДУШКА

Заболел Петин прадедушка, свалился с повозки, высоко нагруженной сеном. Видно, придремнул от усталости, а на повороте воз накренило. Повредил дедуля позвоночник. Кричал бедный сильно. Люди с работы шли, услыхали и домой принесли его на попоне. Дядя Коля попросил у директора школы лошадь и собрался поутру ехать в Лопуховку. Я увязалась с ним.

– Половина пятого. Пора, – будит меня тетя Зина.

Вскочила, протерла глаза у рукомойника. Проглотила парного молока и прыгнула в телегу. Бабушка Дуня на бегу бросила мне заношенный пиджак и белый платочек. Телега затарахтела по полусонному пригороду. Тепло постели улетучилось, и я накинула на плечи поддеву, помянув в мыслях добрым словом всезнающую бабусю.

Лошадь бредет, как бы с трудом пробираясь сквозь плотный туман речной низины. Вокруг вязкая тишина. Даже камыш не шуршит в болотцах у дороги. Колеса застучали по мосту с полусгнившими бревнами. Страшновато стало, – не провалимся ли? Белый туман скрывал от глаз все, что находилось на расстоянии двух-трех шагов. Казалось, что плывем в облаке. Вдруг из него показалась голова человека. Она медленно приближалась к нам, то окунаясь в молоко, то появляясь снова. Я восхитилась: «Надо же! В городе такого не увидишь!» Проехали ложбину, поднялись на бугор. Туман исчез.

Я болтаю ногами и разглядываю пыльный, чуть уплотненный утренней росой след от колес телеги. Солнце высушило росу с травы. А под ветвями кустов еще мелькают яркие хрустальные звездочки. Роса в лесу будет до обеда, потому что поросль в три этажа: дубы и ели, ниже – березы с осинами, а еще ниже – кустарник с мощным травостоем. Придорожные лопухи мокро лижут мне ноги. Зябко передергиваю плечами и глубже забираюсь в пахнущий русской печкой пиджак. Шуршание колес убаюкивает меня. Сквозь полудрему слышу пение птиц.

Открыла глаза. Теперь едем мимо полей, окаймленных васильками. Коричневое гречишное поле соседствует с желто-зеленым подсолнечником и золотистой трехметровой красавицей-кукурузой. Поникшие метелки овса давно просятся на зимовку в склады. Нахальная сурепка заполонила каждый нераспаханный огрех, оттесняя к краям поля скромные желтоглазые лютики, синие «топорики», малиновые и желтые бархатные цветы львиного зева.

Приближаемся к лесу. Он начинается огромным оврагом, по склонам которого стекают неровными рядами кусты орешника, белой акации, терна.

Дядя Коля голосом подгоняет Вороного:

– Ну, дорогой, поторапливайся!

– Почему кнутом не бьете? – удивляюсь я.

– Жалко. Старый. Много на своем веку сделал хорошего. Один раз даже спас человека.

– На войне?

– Да нет. Позапрошлым летом случилось. Затеял мой сосед строиться. Денег на деревянный дом не нашлось – семеро детей. А сейчас поветрие: из шлака дома строить. Дешево и сердито.

– Почему сердито?

– Шлаковый дом – это тебе не деревянный! В нем летом жарко, а зимой холодно. Не живой он. Ну, так вот. Выстлал сосед огромную кошулю (плетенную из лозы) тряпьем, бумагой, заполнил на заводе цементом и накрыл сверху куском дерюги. Погода с утра стояла тихая, теплая, а к вечеру разыгралась буря. Ветер сорвал попону и давай цемент по степи разметать. Сосед пытался спасти его… Вороной сам вернулся в колхоз. Смотрят люди, – нет хозяина. Нашли, привезли. Успели спасти. В легкие цемент попал.

– Он глупый что ли? Из-за какого-то цемента чуть жизни не лишился?

– Не подумал. Кровью и потом каждая копеечка доставалась в колхозе. Сколько лет копил, мечтал о доме… Видно, спохватился, да поздно. Болел долго, а дом этим летом все ж построил.

Дорога пошла на спуск. Дядя Коля нервно заерзал.

– Вы чего? – удивленно спросила я.

– Погодь, – он туго натянул поводья.

Конь чуть не остановился, задрав голову и приседая на задние ноги. Так, с поводьями «внатяг», и сползли с крутого холма. Вздохнув с облегчением, дядя Коля без моей просьбы начал рассказ.

– В тот день я детей на лето отвозил своим старикам. Утро такое же было. Красота! Ребята в кошелке, как котята, дремали. Малышня: два, да три года. Ехали шагом. Я, может, немного придремнул. Конь сам дорогу знал. Вдруг он на дыбы поднялся, заржал и заметался из стороны в сторону. Затрясся всем телом. Я очнулся, хватился поводьев, а они – между колесами, по пыли волокутся. Вороной через кусты понесся вниз. Я одной рукой держу корзину, где дети, а другой хочу до вожжей дотянуться. Не дай бог, думаю, намотаются на ось колеса, тогда телегу разнесет в щепки. Побился весь, а все ж подцепил их. Зажал корзину между ног, натянул поводья. Вороной вроде, замедлил бег, но телегу продолжало трепать. Треск, грохот, у коня пена на губах… Сердце напряглось, – вот-вот разорвется. «Господи, помоги!» – молю. Вывез на дорогу Вороной. Странно, что дети не кричали. Так вцепились в края корзины, что с трудом разжал их ручонки. Я лежал на телеге и плакал. Потом мы заснули. Воронок мирно пощипывал траву на обочине. Когда приехали, бабушка ахнула:

– Что приключилось, милок?

– Уснул и в кювет свалился, – ответил.

– Мои правнуки в порядке?

– В порядке! Вороной умный, остановился и подождал меня, – пошутил я.

– Поверила?

– Конечно, – спокойно ответил дядя Коля.

Лес остался слева. Глазам открылся огромный старый сад – до самого горизонта.

– Этот сад сажал наш дед Вася. Ещё до войны. Сейчас он брошенный, дикий. В войну погорело много деревьев… Сортовые были. Дед с Мичуриным переписку вел. Ездил к нему. Опыты вместе ставили. У деда на одном дереве по десяти сортов яблок росло. До сих пор экспериментирует. То грушу к яблоне привьет, то вишню к сливе. Руки у него такие: что ни посадит, – все растет! Письма от Мичурина до сих пор аккуратно на полочке лежат. В последнее время о Мичурине говорят, что подход у него был не научный. Может быть. Дед мой тоже в академии не учился, а лучше него никто на селе дерево не понимает, не чувствует. Ему от природы дано. Сейчас мимо молодого сада поедем – это его послевоенное детище. Знаешь, как он леса сажает? Одному уже трудно, так он созовет по селу ребятишек и на повозке в лес везет. Они семена собирают, желуди. Дед ватрушками их кормит, что бабушка Глаша печет, угощает салом с хлебом и чесноком. А по весне учит выращивать саженцы. Сестра Зина и моя жена девчонками тоже помогали ему… Дед наш многое в жизни повидал. В четырнадцатом году был в германском плену. Языку выучился.

Перед моими глазами лицо деда Васи.

– А почему ваш дедушка летом усы носит, а зимой ещё и бороду? Я на фотокарточке видела его с бородой.

– Так теплее. Говорит, подбородок мерзнет. А усы для солидности. На старости лет стал он сухой, согнутый и мал ростом, как подросток. Да еще лысиной светит. Вот и носит усы в память о былой стати. Он рассказывал, что корни его в Запорожскую Сечь уходят. За работой дед не забывает о душе. Детей деревенских на балалайке учит играть. «Вот, – говорит, – забогатеет колхоз, купит председатель вам пианину, а моготь буть, роялю, скрипков всяких, и будете вы не тень-брень играть, а симхвонии». Поэт он в душе. Только жизнь не дает ему развернуться в радости: то одна беда, то другая.

– А деревенские могут понимать серьезную музыку? – поинтересовалась я.

– Народ наш все понять может, потому что талантливый и душевный. Только как ту музыку услышать, если руки-ноги болят и голова тяжелая? Тут хоть бы выспаться. За всю жизнь мои старики ни одного выходного не имели, не знают, что такое отпуск. Хозяйство крепко держит.

– А дедуля выживет? – осторожно спросила я.

– Нарочный из сельсовета сказал, что, может, даже и ходить будет. Порода крепкая.

– Я молиться за него буду.

– Что ж, помолись, если умеешь и веришь. Хуже от этого ему не станет, – задумчиво сказал дядя Коля.

Из-за поворота показались знакомые хаты.

ПОМОЩЬ СОСЕДЕЙ

Сегодня тетя Зина и дядя Коля пошли помогать соседям. Те сделали пристройку, и ее надо обмазать глиной. Зоя, Петя и трое соседских детей месили ногами глину. Мужчины скатывали ее в шары и носили к стенам и на потолок, а женщины мазали. Мои друзья, как цапли, переминались в вязкой глине, высоко поднимая колени. Подошла тетя Зина, растерла в руках кусок глины из замеса, сказала, что связки маловато и высыпала ребятам под ноги ведро конского навоза, а потом еще ведро жидкого коровяка. Я брезгливо отскочила. Тетя Зина засмеялась:

– Чтоб в тепле и сытости жить, надо не бояться любой работы. Пересиль себя. Для начала помеси глину без добавок.

– Ну, это я с удовольствием.

– Наступай осторожно. В глине могут быть кусочки стекла. Выбирай все колючее, что попадет под ноги.

Сначала я поплясала на своем «чистом» участке раствора, а потом преодолела отвращение и пошла по кругу рядом с друзьями. Вытаскивать ноги из вязкой глины трудно, но с песнями и шутками – ничего, даже интересно. Взрослые улыбались нам и подбадривали: «Помощники, труженики».

После работы стали по очереди умываться из бака с водой, нагретой солнцем. Петя сливал всем из кружки. «Кучней, дружней лей водицу, не жалей!» – весело советовали женщины. А Вика, старшая дочь дяди Тимофея, очищая обросшие глиной ноги, посмеялась над ним:

– Воду лей, дуралей.

Тот не остался в долгу:

– Воду лей, дура, лей.

– Ого! Да ты взрослеешь, – засмеялась она и больше не дразнилась.

А потом мы ужинали во дворе за одним большим столом со взрослыми.

Хозяйка налила мужчинам самогона, женщинам – домашнего яблочного вина и торжественно произнесла:

– За крепкие стены и хороших соседей.

Несколько минут слышался стук алюминиевых ложек.

– Петя, почему не доел? Забыл, жениха за столом выбирают? Как ешь, так и работать будешь, – пошутила тетя Тамара.

Петя покраснел и из-под ресниц глянул на Вику. Она тоже смутилась и опустила глаза к тарелке. «Жених и невеста объелись теста», – всплыла в моей памяти дразнилка.

Меньшие дети уже слезли с лавки и возились в траве-мураве. Вдруг четырехлетняя Рита подошла к дяде Тиме и спросила:

– А почему мама называет меня доченька, а вы свою Вику – по имени?

За столом воцарилась тишина. Я видела растерянность взрослых. Дядя Тимофей не находил ответа. Вика побледнела. Верхняя губа ее чуть вздрагивала… Я знала, что она не родная дяде Тиме и что он не был рад ее появлению в семье. Вика все понимала и была всегда тиха, послушна…

Обычно бойкая и говорливая хозяйка тоже молчала. Не знала, как разрядить обстановку. А мне вдруг пришло в голову простое объяснение:

– Рита, ты же одна у мамы с папой, вот они и называют тебя доченькой, а у дяди Тимофея – четверо. Как же их не звать по имени?

– Все равно называйте их доченьками, – серьезно попросила Рита.

Взрослые облегченно вздохнули. А Петя благодарно взглянул на меня. Вика все еще сидела, опустив голову. И мне случалось страдать от вопросов взрослых. А что с Риты возьмешь? Счастливая малышка.

Дотемна протяжные песни неслись над тихим пригородом…

ПЕРВЫЙ ШКОЛЬНЫЙ ДЕНЬ

Первый раз пришла в школу. В светлом классе рядами стоят парты, покрашенные черной с блеском краской. Все строго, аккуратно.

Вдруг в класс вошла девочка: упитанная, но не толстая и вся такая чистенькая, чистенькая. На коричневом платье складочки так заглажены, что трудно было представить, как в нем можно сидеть за партой. Фартук у девочки белый, с кружевами. И портфель настоящий.

А на нас обувь не по размеру, кофты до колен, пиджаки, подвязанные веревочками и черные сатиновые шаровары. Тетрадки в матерчатых сумках.

Мне все же захотелось познакомиться с новенькой, и я спросила:

– Как ты успела перед школой косы заплести? И банты у тебя такие сложные.

– Я завтракала, а мама косы мне заплетала. А папа…

Я так вздрогнула, что она осеклась. Разговаривать больше не хотелось.

Девочки отнеслись к «домашней» настороженно. Некоторые почувствовали себя несчастным. Мы считали, что живем нормальной жизнью. Нам в голову не приходило, что наши воспитатели идут после работы домой к семье, моют полы, стирают, имеют своих детей.

Мы старались не разговаривать с новенькой. Ее нечаянно брошенные слова: «Мама купила, папа сделал», – ранили нас. Раньше было хорошо. Все были равные. Относились к нам одинаково. И на душе было спокойно. Я загрустила. Не подумали взрослые, посылая «домашнюю» (ее звали Мила) учиться с нами. Она теперь каждый день будет напоминать о том, кто мы?

Присмотревшись, я поняла, что Мила тоже «не в своей тарелке», не смотрит в глаза, сдержанная, напряженная. Ей, наверное, тоже нелегко?

ПЕРВАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА

Моя учительница – седая, но не старая, высокая, прямая, черты лица мелкие. Говорит спокойным голосом. Глубоко запавшие глаза смотрят сухо, без эмоций. В походке, в повороте головы чувствуется достоинство. Не улыбается.

Ее внешность не удивила меня. Ведь именно так и должна выглядеть учительница! Относится она ко всем одинаково хорошо. Когда мы выходим на улицу, Анна Ивановна обязательно проверяет, застегнута ли у нас одежда, есть ли веревочки на шапках. В плохую погоду провожает нас в детдом, старательно обходя лужи и грязь, или разрешает сидеть в классе, пока дождь не закончится, а сама в это время проверяет тетрадки в дальнем углу класса. Мы сидим тихо.

Ее слова для нас – закон. Раньше девочки часто называли друг друга дурами. Как-то я услышала в коридоре грустный голос учительницы:

– Нельзя человеку часто говорить «дурак», а то он может в это поверить. Не забывайте себя ставить на место другого. Думайте: понравилось бы вам то, что собираетесь сделать товарищу?

Нотаций она не читает, а просто разговаривает с нами. И при случае говорит:

– Не докладывайте мне друг на друга, учитесь мелкие проблемы решать сами. Не получится, – тогда обращайтесь. Жалейте друг друга, не ссорьтесь по пустякам.

А когда Анна Ивановна внимательно смотрит на какую-то девочку, мне кажется, что она читает ее мысли. Достаточно ей только глянуть в сторону расшалившейся ученицы и та сразу утихает. Мне не хочется баловаться на уроках. Я боюсь обидеть учительницу.

И все-таки в ней есть что-то непонятное. Тайное. Иногда кажется, что Анна Ивановна просто боится много говорить. Часто она задумчиво сидит у окна, ее плечи опущены. Она будто ничего не слышит. А недавно я остановилась в коридоре у портрета Сталина и спросила у Анны Ивановны:

– Он тоже был маленьким?

– Да.

– А как его звала мама?

Учительница зачем-то оглянулась по сторонам, наклонилась к моему уху и тихо сказала:

– Наверное, Еся. Только ты никому не говори. Поняла?

– Конечно, – ответила я и отчего-то разволновалась.

«Может быть, у Анны Ивановны было много горя, и наши маленькие неприятности совсем расстроят ее, и она заболеет? Вот недавно в коридоре услышала, как она говорила с техничкой о каком-то «тайном трауре в каждой второй семье». Вдруг я больше не увижу учительницу?» – переживаю я.

На занятиях я впитываю все, чему она учит. Мне нравится ее слушать, поэтому прихожу на все дополнительные занятия, хотя меня не заставляют. Мне хорошо с учительницей. Намного лучше, чем в комнате с девочками.

УРОКИ

Учиться в школе легко. Стоит кому-то на самоподготовке сделать арифметику, – все у него переписывают. Когда мне хочется скорее пойти погулять, я тоже списываю. Первый раз стыдно было. Но успокоила себя тем, что для меня задачки и примеры – не проблема. Делать уроки детям разных классов в одной комнате очень сложно. Шум, гам – не сосредоточишься. Устные стала учить в парке. Брожу одна и пересказываю прочитанное в классе. Потом начинаю мечтать, как бывало в деревенском детдоме.

У меня – свой мир. Чужих я в него не пускаю. «Витек, где ты теперь? Ты всегда рядом – в моем волшебном, стеклянном шаре. Я из него все вижу, а другие не могут заглянуть внутрь».

Уроки – не главное. Самое-самое – это мои мечты, фантазии. В них все удивительно и прекрасно. В них – мое счастье.

КРОТ

Из школы иду тополиной аллеей. Ее посадили взамен сгоревшей первые послевоенные выпускники школы. Мы называем ее «аллеей друзей», а старшеклассники – «аллеей любви».

Деревья разрослись, ветви вверху касаются друг друга, словно протянутые руки. Я выбрала низкорослый, кряжистый тополь, по наростам ствола влезла на длинную, крепкую ветвь, удобно устроилась на ней и размечталась, тихонько покачиваясь на упругом лежбище.

Желто-бурые плешины не портят луга, что лежит передо мной, даже украшают. На них цветут ярко-малиновые колючки и репейники. По краям дороги растут хилые, низкорослые кустики аптечной ромашки. Серебристая полынь отбеливает бугры. Луг продолжается полем, а за ним, у горизонта, – ряд маленьких, будто игрушечных, домиков. И над всем этим – ворохи облаков. Они такие громадные, что Земля мне кажется маленькой, беззащитной.

Солнечные лучи не жгут, не слепят. Они скользят по коже рук, лица. Я вдыхаю аромат цветов, прислушиваюсь к негромким разговорам птиц, трепету листьев. Я расслабляюсь, отдыхаю, наполняюсь тишиной – мелодией ранней осени.

У ближайшего озерка шумно. Я слезла с дерева и направилась туда. Трое чужих ребят бросали в озеро камни и палки. Моя одноклассница Шура азартно кричала:

– Бей крота, посмотрим, что с ним будет!

Крот кружил недалеко от берега.

– Почему он так странно плавает? – спросила я.

– Он же слепой, – небрежно ответил большой мальчик.

– Все слепые кругами плавают?

– Дурак, – вмешался второй. – Ты ему камнем в голову попал и мозги повредил.

– Сам ты мозгами «тронутый»! Крот сразу так поплыл. Я только хотел узнать – сумеет он выплыть из-под обстрела или нет?

– Ребята! Отпустите его, – робко попросила я.

– Теперь уж лучше прибить, чтобы скорее отмучался, – возразил самый старший.

Краска залила мое лицо. Я вспомнила, как в старом детдоме мы «футболили» кошку, которая пачкала под кроватями. Может, ребята не понимают, что делают плохо? Я тогда тоже думала, что кошка заслуживала наказание.

Круги становились все меньше, а мне делалось все тоскливей.

Неожиданно Шура предложила похоронить крота. Ребятам идея понравилась. В куче мусора нашли коробку из-под обуви. Обернули лоскутами неподвижное черное тельце с белыми крепкими лапками, похожими на лопатки, положили в «гроб» и закопали в прибрежном песке. Потом поставили крест, и Шура тихо пропела над бедным кротом заупокойную молитву.

Ребята разошлись по домам, а я с «домашней» Катей осталась сидеть на бревне у берега. На душе было скверно.

– А что бы взрослые сказали? – в пустоту произнесла я. – Учителя поругали бы?..

– Моя бабушка наверняка бы рассердилась: «Вот ироды! Живую тварь им не жаль. Боженька за это накажет», – сказала Катя.

Мы помолчали.

– Катя, ну зачем они так?

– По дурости, наверно. Не со зла, – шестилетняя Катюша обняла меня за шею и, заглядывая в глаза, добавила: – Не переживай. Они больше не будут.

РИСУЮ

День сегодня теплый, серый, тихий. Медленно иду по знакомой аллее парка. Протарахтела сорока. Грузно оседлала ветку ворона. Я села на лавочку. У самого уха завела нудную мелодию узкокрылая букашка. А вот противный комар. Мошкара тучей вьется над скамейкой. Значит, быть теплу еще долго. Прогнала от себя непрошеных «гостей» и занялась рисованием.

Я всегда ношу в кармане шаровар кусочек мела. Я не просто рисую. Сначала долго рассматриваю трещины, царапины на асфальте или на сухой земле, потом соединяю их таким образом, чтобы получилась картина. Иногда взгляну под ноги и сразу вижу интересный сюжет. Вот голова лошади, туловище… Она вздыбилась. А где хвост? Ах, вот же! Лошадь чуть присела на задние ноги. Поскользнулась? Может, раненая или здесь крутой склон оврага? Солдат крепко держится за гриву одной рукой, а в другой – ружье. Лошадь без седла. Он почти лежит на ее шее. Так вот почему другая лошадь тоже на задние ноги припала: пушку тяжелую везет в гору. Солдат натянул вожжи, так она, бедная, на дыбы встала. С солдата шапка слетела. Пуля зацепила?..

Почему из облаков у меня складываются хорошие, добрые картинки – про зверей, про дворцы и радостную жизнь, а на земле все больше войну рисую, усталые лица? Потому что на небе солнце, звезды, радуга, а на земле столько всяких несчастий и войн. Может, поэтому веселые и счастливые люди часто в небо смотрят, а грустные – в землю?

Вспомнила, как недавно рассматривала в книжке картинку «Куст сирени». Цветы так располагались, что я четко увидела лицо красивой женщины. Я сказала об этом учительнице. Она, оказывается, тоже обнаружила женское лицо в сирени на картине Врубеля. Я обрадовалась: «Слава Богу! Значит я нормальная». После этого случая рисую спокойнее и с еще большим удовольствием.

Мне нравится рассматривать людей. Гляжу на человека и пытаюсь понять, какой он – злой, добрый, хитрый, умный. А еще представляю его лицо, когда он был маленьким. Моя баба Мавра была, наверное, толстушкой с курносым носиком. А брови тоненькие, как ниточки. Это на старости лет они стали мохнатые и желтые.

Ветер принес на мой рисунок сухие листья. Я внимательно изучаю их. Они дополняют или украшают мою картину? Она оживает от них!

НЕПОНЯТНЫЕ ДЕВОЧКИ

Когда меня привели первый раз в комнату, то указали место справа от двери. Мне понравилось, потому что когда дверь открывается, видна только часть моей койки. Но тут подошла одна из девочек и вежливо попросила:

– Может, ты переберешься к окошку? Какая тебе разница?

Мне стало жаль «тихого» уголка, но я подумала: «Перейду, раз ей хочется». Но все же спросила:

– Почему ты не хочешь спать у окна?

– Глаза от яркого света болят, – бойко объяснила девочка.

В ту же ночь я узнала, что причина была другая. Из щелей в окне сильно сквозило. Я повернулась головой в другую сторону, но там «свистело» еще сильней. Может, поменяться назад? А почему она должна все время здесь спать? Честнее уж по очереди. Но потом сообразила, что девочки добровольно не переселятся, а жить в ссоре – себе дороже. На следующий день я заткнула щели обрывками бумаги.

Когда начались занятия, девочки поняли, что ссориться со мной не стоит. Училась я хорошо, а они нуждались в моей помощи. Мне нравится помогать. Я всерьез играю роль учительницы, проверяю у девочек тетради и устные предметы. Тоне не дается чтение. Вернее, она не любит читать. Как-то я решила проверить у нее задание по букварю. Тоня наморщила лоб и старательно, с выражением «прочитала»: «Вок-ны… дро-бы-на». Я рассмеялась:

– Ах, обманщица! Ты просто смотришь на картинку и называешь предметы, да еще на украинском языке!

Тоня смущенно заулыбалась и с глубоким вздохом принялась за чтение.

В свободное время любимым занятием девочек из моей комнаты было обсуждать поведение и дела других. Они говорили обо всех, кроме себя:

– Ну и вертихвостка эта Нинка! Зубрила, мнит из себя невесть что, а сама дура дурой.

Я молча слушала и думала: «Нина – нормальная девчонка. Почему они так плохо о ней говорят? Интересно, а когда я ухожу, то они меня тоже хают?» Решила проверить. Выходя из комнаты, обернулась и увидела, что две девочки тут же склонили головы друг к другу и насмешливо глядят в мою сторону. Под моим укоряющим взглядом они отскочили друг от друга, как ошпаренные.

Их раздражает, когда человек хоть в чем-то лучше их? Но за хорошее надо хвалить. Значит, они ругают не только за плохое, но и за хорошее? Как-то раз я похвалила Виту. Девочки тут же «вылили на нее ушат грязи». Припомнили все мелочные обиды, не так сказанные слова, о которых Вита и сама, наверное, не подозревала или просто забыла. «Хочешь узнать у злых и завистливых людей о другом человеке плохое, похвали его», – сделала я грустный вывод. Но мне этого не надо.

Но еще более противными кажутся мне выяснения отношений между девочками. Из-за какой-то ерунды поднимался тарарам, неслись грубые оскорбления. Подруги быстро забывали, с чего начинали ссору, вспоминали прошлое, и это длилось бесконечно долго. Сначала они и меня пытались втянуть в свои споры. Я пробовала разводить их. Но в результате оказывалась виноватой перед всеми. Поэтому, как только начинались пересуды, я уходила из комнаты. Не повезло мне с соседками!

Когда девочки ругаются, то похожи на старых, сварливых ведьм из сказок Андерсена. А иногда я вижу в них сердитых собак, лающих друг на друга. Эх, если бы они читали интересные книжки, наверное, не было бы таких скучных и противных вечеров!

Раньше мне больше нравились грустные стихи Некрасова. А теперь, перебирая в памяти все, что читала нам Галя, я стала находить радость в убаюкивающих, добрых сказках. В моем маленьком мирке появлялись веселые, смешные, безобидные друзья.

…Витек, мне не хватает в разговорах с девчонками твоего острого слова. Мне просто не хватает тебя…

ИРИНА

Иду с девочками из школы. Туманно. Накрапывает тихий, мелкий, как водяная пыль, дождь. Здесь его называют ситный, будто через мелкое сито пропущенный.

Роса мельчайшими капельками покрыла растительность и изменила ее цвет. Поздний золотистый лютик стал светло-желтым, лепестки ромашек – матовые.

Неожиданно солнечные лучи пробились сквозь толпу облаков, и трава засияла миллионами радостных огоньков. Я присела на корточки и рассматриваю цветы, листочки, засохшие былинки. Я – на празднике в царстве эльфов, куда улетела Дюймовочка! Всплеснуло солнце яркими лучами и скрылось. Я бросила взгляд на померкший, теперь уже не сказочный ковер и вприпрыжку побежала в парк. Дождик сошел на нет.

Сижу на любимой скамейке. Вдруг она слегка дрогнула. Еще не отключившись от мыслей, перевожу взгляд на девочку, которая нарушила мое уединение. А та уже сидит с полузакрытыми глазами и шевелит губами. На коленях – толстая книга в коричневом переплете. Потом девочка глянула в посветлевшее небо и стала осторожно листать книгу. Вытянув шею, я старалась разглядеть картинки. Даже плечи заныли, но позы не меняла, боясь спугнуть незнакомку. Она заметила мой напряженный взгляд и предложила:

– Садись ближе.

Я тут же придвинулась.

– Видишь, какие люди изображены? Противные, на зверей похожие. Правда, странный художник?

– Наверно, его часто обижали, – предположила я. – Одна воспитательница казалась мне волчицей, когда ругалась, а если молчала – то змеей. А этот художник был старый или молодой, когда рисовал эти картины?

– Старый и больной.

– Тогда понятно. «Старэ как малэ», – говорила моя бабушка Мавра. Наверно, он рисовал свои страхи.

– У тебя все так просто! – удивилась незнакомка.

– Наоборот, сложно. Если бы все люди были добрыми, то жизнь была бы простой и легкой. Вот объясни, зачем дяди пьют водку, а потом бьют своих детей? Я вот люблю лазить по деревьям. Может, это и плохо, но вреда же от этого никому нет, и меня можно простить. А злых пьяных нельзя прощать.

– Их надо наказывать, – согласилась девочка.

– Недавно один дядька ругался матом на маленького сына, а я заступилась. По лицу взрослого понимала, что не надо встревать, что достанется мне от него, но не могла пересилить себя. Жалость к малышу была сильнее страха за себя. «Зачем, – говорю, – так разговариваете с ним? Он, когда вырастет, тоже на вас будет кричать». Я потом пожалела, что влезла в разговор, потому что дядька еще больше разозлился на мальчика, даже ударил.... Неужели и я когда-то стану такой… бесчувственной?

– Не станешь, – серьезно заверила девочка.

– Смотри, эта тетя на картине воображает! – рассмеялась я.

– Она красивая, гордая. И богатая, наверно. У богатых воспитывали уважение к себе.

– А разве у бедных его нет? У меня, например, есть. Правда, гордиться-то особо не чем.

– Как ты учишься?

– На пятерки, – ответила я.

– Вот и гордись! Знаешь, ты тоже красивая, только одета плохо.

– Мне на следующий год форму сошьют! Даже мерки снимать будут, – торопливо сообщила я, смущенная последним замечанием девочки.

И осторожно добавила:

– У тебя дома есть еще такие книги?

– Много.

– А мне можно будет их посмотреть? Книги я очень берегу, – поспешила я успокоить новую знакомую.

– Приходи в субботу с двух до пяти. У меня режим, все дни расписаны: музыка, художественная школа, танцы.

– Спасибо. Очень большое спасибо, – забормотала я, еще не веря счастливому случаю.

Ирина дала мне адрес, и мы пошли в разные стороны.

Я была внешне спокойна, а внутри все тряслось от радости. Мне понравилась Ирина. Я познакомилась, может быть, с самой лучшей, самой интересной девочкой на свете! Ирина ни слова не сказала о своих родителях, но я сразу поняла: такая не может жить в плохой семье. Боже мой, хоть бы меня не прогнали!

В ГОСТЯХ

Люблю смотреть вдаль. Когда хожу по улицам, глаза спотыкаются о дома, и я не вижу простора, к которому привыкла в деревне.

Сегодня удивительно яркий октябрьский день. Вид из моего окна – как застывшее прекрасное мгновение! Уже время обеда, а белесый туман полностью не рассеялся. У горизонта дома, трубы заводов и река сливаются в блеклую неровную полосу. Лес погружен в дрему. Нечеткие силуэты деревьев таинственны. Рядом с детдомом, в сквере, мне хорошо видны шарики колючих каштанов, пучки семян городского клена, гроздья рябины. Золотые березы и пламенеющие кроны мелколистого клена даже не вздрагивают. Безмолвие изредка нарушается шуршанием шин. Мне не хочется двигаться. Подставляю лицо солнцу и думаю о семье Ирины. Я жду двух часов…

С трепещущим сердцем постучала в красиво обитую дерматином дверь. Ирина открыла сразу. «Значит, ждала», – обрадовалась я.

Вошла в широкий длинный коридор. На полке для обуви аккуратно расставлены тапочки и ботинки. Кроме взрослой вешалки, пониже – крючки для Ирины. На полу дорожки точь-в-точь как у нас в холле детдома.

Я разулась, и мы прошли в комнату Ирины. Кровать, стол, книжный шкаф, шкаф для одежды, картина. На ней изображены: лес, луг, болотце. Вдали сарай. Через ручей переброшен полуразрушенный мостик. Запустение. Тишина. Мне тоже захотелось говорить тихо.

– Кто выбирал картину? – поинтересовалась я.

– Мы вместе с мамой.

– Мне всегда хотелось иметь такую же спокойную, задумчивую. Только голубое небо я сделала бы немного нежней.

Ирина предложила мне стул, а сама пошла в кабинет отца.

В открытую дверь я увидела стену шкафов. А в них книги, книги…

– Ух! Какое богатство! – не сдержала я восторга.

Ира сняла с полки большую тяжелую книгу и положила передо мной. Я взглянула на свои руки и спросила, где умывальник. Ира отвела меня в белую ванную комнатку.

– Этими игрушками ты играешься? – спросила я, заметив в углу комнаты ящик, из которого торчали головы кукол и зверей.

– Не играюсь, а играю, – с улыбкой поправила Ира, – частица «ся» – это сокращенное «себя».

– Откуда ты знаешь про это?

– У меня мама лингвист. В институте работает.

– И папа в институте?

– Да. Он в Гражданскую войну был сыном полка, хотел стать военным, но потом увлекся историей.

Мне понравилось, как просто Ирина рассказала о родителях, и я поддержала разговор:

– Папа моей подружки тоже был сыном полка. Где только ни воевал! Но в школе не учился. А невесту из пединститута приглядел. Три раза ее выкрадывал. Но она хотела учиться и возвращалась. Но институт так и не окончила. Дочка родилась. Первое время они нормально жили. Теперь старшая дочь в университете учится, меньшая – в первом классе, а их папа при доме культуры подрабатывает тем, что плакаты пишет. Он заставляет жену идти работать, чтобы дети в обносках не ходили. А она не хочет. «Стара, – говорит, – учиться, а в уборщицы не пойду». Из ученой семьи была. Не повезло ему, да?

– Не знаю. Может, наоборот. Трудно за чужую семью решать, – рассудительно ответила Ирина.

Мы сидели рядом. Моя новая подруга рассказывала истории создания картин и интересные случаи из жизни художников.

В комнату вошла высокая, голубоглазая блондинка в строгом черном костюме. Я испугалась, вытянулась по струнке и пробормотала:

– У меня руки чистые, и я… веду себя хорошо.

Женщина улыбнулась светло и мягко:

– Не отвлекайтесь, я вам бутерброды сделаю.

Вскоре Иринина мама позвала нас на кухню. Передо мной сидела не строгая, научная дама-лингвист, а добрая тетя в длинном голубом халате. Я обратила внимание, что движения рук у нее грациозные, голос приятный, богатый оттенками звучания. Я смотрела на ее красивое лицо и удивлялась, почему со мной, чужой девочкой, она ведет себя как с равной ее дочери? Я все еще продолжала смущаться, судорожно подбирала со скатерти крошки. Булку съела, а колбасу потихоньку спрятала в карман. Альбина Георгиевна заметила и сказала, что даст бутерброды с собой. Я испугалась, что меня больше не пригласят, и заплакала. Альбина Георгиевна успокоила:

– Не волнуйся. Все в порядке. Мы гостям всегда рады. Приходи к нам. Ты хорошая девочка.

«Какая она понятливая!» – подумала я. В носу снова защекотало. Чувствую, не могу успокоиться. Попросила разрешения уйти. Ирина проводила меня и на прощание, дотронувшись до плеча, сказала:

– Жду тебя в субботу, обязательно приходи.

МУЗЫКА

Сегодня мы с Ириной слушаем пластинки. Я так рада! У нас для младших классов даже радио нет. Мне без него скучно.

– Ирина, а частушки тебе нравятся? – спросила я.

– Не всякие.

– А я их не люблю. Слова в них какие-то глупые, и мелодия сердце не трогает.

Недавно видела на улице свадьбу. Невеста красивая, с цветами, в белом штапельном платье, а гости пели «соленые» и матерные частушки «Ой, Семеновна!» Она, бедная, глаза боялась поднять. Мне так было стыдно за ее родню! Я спросила молодого дядю:

– Разве нельзя без ругательных слов?

А он засмеялся:

– Пускай привыкает. Женщины грубую любовь больше любят.

– Неправда! – возмутилась я.

– Телячьи нежности! Ты с чьей стороны родня?

– Не родня, – созналась я.

– Ну и дуй отсюда! Не порть компанию, – рассердился на меня дядя.

Я и ушла.

– А какая тебе музыка нравится? – с интересом спросила Ира.

– Песни о родине люблю. Еще люблю грустные или военные. Детские – сю-сю – нет. И скрипку не люблю. Она словно плачет. Сердце так и разрывается. Практикантка Галя приучала нас слушать трудную музыку. Но я не понимаю такой, от нее настроение разное делается.

– Значит, понимаешь. И в народной музыке есть замечательные моменты, великие композиторы используют их. Глинка, например. Мы как раз в музыкальной школе его проходим. Я пятый год учусь, – с гордостью сказала Ирина.

– Как это? Тебе же всего десять лет!

– С пяти лет пошла.

– Я как-то вечером попала в актовый зал, там старшеклассник на пианино играл. Хороший. Даже разрешил клавиши потрогать. Я спросила его: «Чтобы играть, надо ноты знать?» «Не обязательно, – ответил он. – Можно подбирать на слух. Вот попробуй…» Но у меня ничего не получилось. Я испугалась, что у меня нет музыкального слуха, а он успокоил: «Не всем же быть музыкантами. У тебя, наверное, к чему-то другому есть способности». «Рисовать люблю», – радостно заверила я мальчика. Понимаешь, мне очень не хотелось быть бездарной. Ира, проиграй мне свое домашнее задание.

– Тебе скучно будет слушать этюды. Лучше спою мою любимую песню. Очень трогательная.

И она запела: «Спи, моя крошка, мой птенчик пригожий. Баюшки, баю-баю…» У меня сами собой потекли слезы. Я вздохнула:

– Сыграй что-нибудь веселое или торжественное.

– Пожалуйста: «Славься, ты славься, Русь моя…»

– А скажи, ты слышишь в голове музыку?

– Конечно, постоянно. Ту, которую выучиваю. Иногда пытаюсь сочинять этюды. Но пока не очень получается. Прокручиваю их в голове и все переделываю, переделываю.

– У тебя талант?

– Талант – это труд, терпение. Так папа говорит, – очень серьезно ответила Ирина.

– Не скучно учиться музыке?

– Нет. Иногда устаю, и тогда хочется все бросить. Нагрузка у меня большая.

– Я от чистописания тоже устаю и злюсь… Ой, говорю, говорю. Может, я тебе мешаю?

– Нисколько. Да и «разгрузочные часы» у меня должны быть.

– А у меня нет «загрузочных».

– Будут и у тебя, – засмеялась Ирина, – тогда иначе «запоешь!»

– Давай вместе споем «Горе горькое по свету шлялося…»? – неожиданно предложила я.

Ирина удивленно подняла брови, но согласилась.

Возвращаясь в детдом, я размышляла, подходит эта песня для совместного исполнения или лучше грустить одной? Так и не поняла.

ПАПА ИРИНЫ

Иду к Ирине взбудораженной. На остановке какая-то мама кричала на дочку лет четырех. Та споткнулась. Загляделась на птичку. А мама дернула ее за руку: «Под ноги смотри, разиня!»

Некогда маленькой объяснить, что не виновата. Бросилась к коленям матери, прижалась… А мама шлеп, шлеп ее по попке. Да так сильно! У девочки – слезы градом… Теперь торопливо перебирает она ножками, понукаемая резкими окриками. Обида еще трясет маленькое сердечко, но на личике уже тупое безразличие ко всему вокруг. Только бы успеть, только бы не рассердить мамочку. Любимую. Единственную.... А слезы все текут в три ручья…

Я пытаюсь отвлечься: смотрю в небо, на мое спасительное царство белых облаков. Вошла в парк. Настроение стало улучшаться. Слышу шелест листьев, пение птиц. Лучи солнца, проходя через пушистые облака, заливают парк рассеянным спокойным светом. Облака – небесные корабли – сегодня величественны, неподвижны. Они чистые, без темных прослоек, отчего кажутся еще более легкими, воздушными. И только края их чуть золотятся, придавая сказочным громадинам нарядный, праздничный вид.

Мощные тополя разбросали огромные ветви вширь и ввысь. Трогаю янтарный мрамор стволов сосен. У дуба кора темно-серая, пропаханная глубокими рытвинами. Почему у него корявые ветки и шишкастый ствол? В низине сиротливо толпятся молодые осинки. Но нежней березы ничего нет. Ажур ее кроны прозрачен, тонок. Я вдыхаю прощальный запах лета, восхищаюсь оранжевыми брызгами рябины.

Попала на незнакомую длинную аллею, в конце ее – странное, серебристое, будто сказочное, видение. В его середине – искрящийся столб. Подошла ближе. Да это же настоящий, живой фонтан!

Легкий туман стоит над «хрустальным столбом». Малыши ходят по плоскому обрамлению мраморной чаши фонтана. Водяная пыль осыпает их. Детям радостно. Я тоже подставила лицо влажному облачку.

К подруге пришла умиротворенной. Ирина достала с полки книжечку «Маленький принц». С первых строк мне показалось, что это сказка для малышей. Но, когда Ирина принялась читать громко, с выражением, я заслушалась. Трогательная любовь доброго мальчика к Розе напомнила о моей любимой лесной гвоздике. Главный герой словно читал мою душу, и все происходило не в сказке, а на планете моей мечты. Сердце трепетало, вздрагивало от каждой фразы. Слезы текли по щекам.

– Почему ты плачешь? Это же хорошая, добрая книжка, – удивилась Ирина.

– Нет. Она очень печальная и честная. А плачу потому, что так много грустного вокруг! Наверное, во всем виновата война. Люди из-за нее злее стали?

– Папа говорил, наоборот, война сплотила людей, сделала сильней.

– А как сделать, чтобы все люди на Земле стали добрыми?

– Не знаю. Мама на родительском собрании в моем классе объясняла, что детей надо учить и воспитывать, чтобы не росли как в поле трава.

– Как ты думаешь, у того мальчика из книжки может быть счастливая судьба?

– Конечно!

– А мне кажется, он всегда будет грустный, потому что всем на свете хорошо не бывает.

– Когда-нибудь будет! Надейся на лучшее! Почему ты часто употребляешь слово «судьба»? Как ты его понимаешь?

– Судьба… это когда от меня ничего не зависит. Вот как учиться в школе – я решаю. А почему в детдоме оказалась – судьба. Может, мои родители были такими же умными и красивыми как твои. Только вот судьба…

Я вздохнула и добавила шепотом:

– Когда вырасту, постараюсь, чтобы у меня была семья, как ваша.

Пришел папа Ирины. Весело потирая руки и поглаживая черную с легкой проседью бородку, он пошутил:

– Нашего полку прибыло. Будет с кем вести дебаты. Будешь моим оппонентом?

Я понимала, что плохого такой человек не предложит, и, хотя не поняла его слов, кивнула утвердительно. Он благодушно засмеялся и стал расспрашивать, чем я интересуюсь, как отношусь к природе, урокам, друзьям. Вопросы ставил простые, безобидные, несерьезные, но к концу разговора я почувствовала, что он словно вывернул меня наизнанку, узнал обо мне все самое сокровенное, важное. Присматривался исподволь, копался в тайнах, мне самой не доступных, и все понял про меня.

Сели к столу. Петр Андреевич улыбнулся:

– Ты, вижу, умеешь радоваться успехам подруг. Это хорошо. Не всякому дано побороть в себе ревнивого, злого зверя зависти.

– Такого зверя во мне не водится, – подтвердила я.

– Прекрасно! И уж если ты хороший человек, то веди себя с достоинством.

Кстати, ты любишь себя?

– Не знаю…

– А уважаешь?

– Конечно! Я не терплю, когда меня обижают, обманывают. А еще не люблю безразличных. И лица у них какие-то плоские, не запоминаются.

– О! Да ты философ! – рассмеялся Петр Андреевич.

Я сделала обиженное лицо:

– Опять вы дразнитесь!

– Я по-доброму. Но в каждой шутке есть доля правды.

– Шутки я плохо понимаю, сразу ежиком становлюсь, – созналась я грустно.

– Хорошо сказала. Молодец!

– А знаете, наши мальчишки задаются, считают себя умнее девчонок. Я на это злюсь. Вы, наверно, не думаете, что Альбина Георгиевна глупее вас? Она какая-то особенная. Правда? Плавная. Или грациозная. Как лучше сказать?

– Пожалуй, к ней и то и другое подходит, – улыбнулся Петр Андреевич.

– Она тоже доцент или профессор?

– Доцент. А ты права: девочки нисколько не глупее мальчиков. Но женщина часто не имеет возможности проявить свой ум в полной мере. Забота о маленьких детях, о домашнем хозяйстве – это почти все на ней. Хранительница семейного очага! Девочек с детства воспитывают в таком духе. Но что мы, мужчины, без женщин? Да ничего! Я полагаю, совсем пропали бы. Достойный мужчина не позволит себе унизить, тем более оскорбить женщину. А скажи-ка, мой юный друг, какую книгу ты считаешь интересной для себя?

– Которая не надоедает. Некрасова. Еще сказки люблю. Но нам сейчас никаких книг, кроме учебников, не дают.

– Это плохо. Без книг интеллекта не накопишь. Вращаясь большей частью среди детей, много не получишь в смысле умственного совершенствования. Обучение – взаимодействие интеллектов. Что ж, будем с Альбиной Георгиевной помогать тебе. Познакомим, как говорится, с лучшими образцами литературы. Не забудем и про искусство.

Я с трепетным благоговением смотрела на Петра Андреевича. Душа моя замирала.

– Впрочем, хватит соловья баснями кормить. Ну-ка, бери нож и вилку!

Я смотрела, как ест Ирина, и старательно повторяла ее движения.

– А мы с Петей недавно в гастроном ходили! – снова заговорила я, не выдержав долгого молчания. – Он показал мне на витрине самую дорогую и самую вкусную рыбу на свете – осетра холодного копчения. Аромат от него по всему магазину! Нанюхались всласть, будто на самом деле рыбы поели. А хотите, еще историю расскажу про…

– Все истории – после обеда. Ешь, не торопясь, не отнимаем, – засмеялся Петр Андреевич.

Я тоже улыбнулась ему. Настроение у меня было солнечное.

ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ШКОЛА

Теперь я старюсь не пропустить ни одной субботы. Даже на обед не хожу, чтобы не опоздать в гости. Знаю: у Ирины без чая с бутербродом не оставят. Прихожу, и каждый раз на столе уже лежат несколько книг по истории живописи. Это для меня. Книги толстые и тяжелые. Цветные картинки проложены полупрозрачной папиросной бумагой. Я осторожно переворачиваю страницы и разглядываю репродукции. Вглядываясь в лица, понимаю, что эти люди из другой, не нашей жизни. И не только потому, что одежды их яркие, шикарные и сильно отличаются от наших серо-черных, простых. В них – незнакомое мне самодовольство, чувство превосходства, любование собой. А лица окружающих меня людей в основном добрые, грустные, усталые.

– Наши люди лучше. Они не наглые, – поделилась я с Ириной.

– На портретах – богатые и знатные люди. Людей из народа писали редко. А простые люди везде одинаковые: озабоченные и одеты бедно.

Продолжая разглядывать картины старых художников, я подумала, что люди с тех времен не очень изменились. И тогда были умные, интересные, и их произведения ничуть не хуже нынешних авторов. Художники эпохи Возрождения мне даже больше нравятся. Может быть, люди тогда меньше знали, но ощущали окружающий мир так же ярко.

– Смотри, это портрет жены артиста Щепкина, – обратила мое внимание к рисунку Ирина.

– Как нарисовать живые глаза, я понимаю, но как художник смог доброту передать? Доброты этой женщины хватило бы на весь мир! Мне хочется, чтобы моя мама была похожа на нее. Пусть это будет портрет моей мамы? Можно?

– Конечно, – улыбнулась Ирина.

Она заторопилась. У нее доклад в художественной школе: «Великая эпоха Возрождения». Ирина впервые взяла меня с собой.

Доклад мне понравился. Некоторых слов я не знала, но поняла, что художники тех времен были удивительно талантливы, изобретали новые методы письма, а жизнь некоторых была очень тяжелой.

Руководитель – молодая, красивая, с плавными линиями рук и шеи, одетая в строгое черное платье, – спросила Ирину:

– Ты все понимаешь, о чем здесь говорила?

– Естественно, – подтвердила девочка. – Иначе не стала бы выступать.

Я не выдержала:

– Вот я здесь в первый раз, но мне тоже все понятно!

Преподавательница взглянула на меня удивленно. В ее голосе прозвучала ирония:

– Я много лет занимаюсь искусством, но не могу утверждать, что все понимаю.

А я уже завелась:

– Так не говорю, что все знаю и понимаю! Доклад поняла, и мне тоже нравятся эти художники! Часами готова смотреть их картины! В них – и радость, и еще что-то хорошее, чего не могу выразить словами. Есть картины, которые мне совершенно не нравятся: на них – толстые тетки. А у Микеланджело женщины красивые. Мадонны – вообще прелесть! А Христос-ребенок не везде красивый. Вот здесь он задохлик какой-то. И не пропорциональный. Но я художника не критикую. Может, кому-то и такой рисунок по душе. Мы же все разные.... Природу теперешние художники плохо рисуют. Я думаю – они в основном городские. Если бы Леонардо да Винчи, про которого мне рассказывала Ирина, в детстве не гулял на свободе, не жил на природе, вряд ли стал бы гением. В нашем детдоме городские дети просто не замечают природу! Они понимают, но не чувствуют ее. Она их не радует. По-моему, это ужасно… А вот этот рисунок… даже не верится, что его написал взрослый. Будто какой-то школьник.

– Нет, – возразила преподавательница, – это картина взрослого, знаменитого художника.

– Снежная королева мир видела неправильно из-за кривого зеркала, которое попало ей в глаз, а этот дядя, видно, смотрел на все через калейдоскоп. Игрушка такая детская. Где он встречал квадратный нос или глаз на коленке? Я, например, не видела. Больше мне нечего сказать, – закончила я свою длинную, путаную речь и только тогда с тревогой взглянула на Ирину. Не подвела ли?

Дети смотрели на меня с любопытством и удивлением. Преподавательница подала мне картину. На ней было изображено красное поле и красные деревья. Она спросила:

– Почему здесь преобладают красные тона? Что художник хотел этим сказать?

– Мне кажется там – жарища. Все солнцем пропитано. Этим летом мы шли с прогулки. Солнце пекло невыносимо. Я еле ноги переставляла, язык не ворочался. А перед глазами плыли цветные круги. Поле, дорога, небо – все было розовое. Хотелось упасть на землю и ничего не видеть… А еще я думаю: «Не были ли люди прошлого более скованными в проявлении, в выражении эмоций? Мне кажется, много чувств они прятали внутри своих произведений. Не получалось у них рисовать так, словно душа нараспашку, а может, не хотели. Наверное, глупость говорю, но я так чувствую.

В комнате стояла тишина. Она испугала меня. Я нервно переминалась с ноги на ногу. Потом, не сдерживая слез, выбежала из студии. Опять тормоза подвели! Что теперь скажу Ирине, как у нее появлюсь? Мне стало холодно, неуютно, одиноко…

Ирина догнала меня:

– Успокойся, преподавательница послала найти тебя. Она совсем не сердится.

– Но я же урок сорвала, – всхлипнула я.

– Ты понравилась ей. Она сказала, что у тебя поэтическое восприятие жизни, что у тебя есть свое мнение, и ты смелая.

Похвала тотчас высушила слезы.

– Прости меня. Я научусь быть воспитанной, честное слово, но сразу не получается.

– Да все хорошо. Ты молодец! Я побегу на урок? Ладно?..

И мы расстались.

СЕРДЦЕ В ТВОИХ ЛАДОНЯХ

Снова сбежала к подруге.

– Ирина, я принесла тебе подарок.

– Спасибо! Это символ? – спросила она, внимательно рассматривая рисунок.

– Я не знаю такого слова.

– Что означает сердце внутри наполовину распустившегося цветка?

– Это твое счастье.

– Хорошо придумала! У тебя и другие рисунки есть?

– Конечно. Только на день рождения грустных подарков не дарят.

– Покажи, пожалуйста.

– Ладно, вот они, только плохо нарисованы. Белой бумаги у меня нет, я в магазине выпросила эту, оберточную. Чернила на ней расплываются. Сначала я нарисовала, будто баба Мавра меня обнимает. Потом подумала, что она любого ребенка может прижать к себе и что добрых бабушек может быть много, вот и оставила на рисунке только мозолистые в трещинках руки. А когда на уроке Анна Ивановна сказала, что сердце у человека размером с его кулачок, то нарисовала маленькое сердце ребенка в больших ладонях. Как выглядит оно на самом деле, я точно не знаю. У старших девочек на открытке про любовь видела, но мне то сердце не понравилось. На пряник похоже. Вот и придумала нарисовать его вроде кулачка.

– Но у тебя мое сердце выглядит, как два прижатых кулачка.

– Потому что у доброго человека оно большое. Еще сердце в груди ширится от радости, и тогда оно представляется мне распускающимся бутоном розы. А вот здесь оно перетянуто черной змеей-удавом. Мучается чье-то сердце, потому что злом сдавлено, как клещами. Видишь, оно маленькое, худое? А на этом рисунке – мое сердце, когда мечтаю. Оно плавает в море счастья, в лучах солнца… И тут – тоже мое сердце. Но в оболочке. Когда мне хорошо, то где-то здесь, около сердца теплеет. Значит, душа не в голове, а в груди. Если я беспокоюсь или волнуюсь, то в груди болит, я задыхаюсь, вроде как душе тесно там. Она мечется, рвется наружу.

– А зачем у тебя здесь роза за колючей проволокой, на которой сидит птичка?

– Так ведь поникшая роза – это сердце детдомовца.

– А что ты хотела рассказать этим рисунком?

– Ничего. Просто, когда один раз шла к тебе через парк, то наблюдала, как всходит солнце. Облака у горизонта были белые и волнистые. Солнце выплыло наполовину. Над ним красно-оранжевый отсвет потихоньку растворялся в голубом небе. На моем пути оказалось дерево со спиленной кроной – обрубок такой огромный. Как человек без головы. Из него веером росли зеленые веточки. Они на фоне солнца, как живые лучики! Меня поразила эта картина. Словно с восходом солнца начиналась новая жизнь взамен прошлой, черной. Мне показалось, что я сама в новом детдоме прорастаю, как это дерево на солнце.

– Можно я покажу твои рисунки в художественной школе?

– Хочешь, насовсем отдам.

– Ой, спасибо! Я их в альбом для фотографий положу.

– Так они тебе, правда, понравились?

– Еще как!

– И ты мне свой подари. Тот, где костер и еще одинокое дерево на ветру. Подаришь?

– С удовольствием! – воскликнула Ирина.

И мы обменялись рисунками.

Возвращалось в детдом в прекрасном настроении.

ЛЕТАЮ

Я летаю во сне! Легко подпрыгиваю, делаю пару взмахов руками-крыльями и лечу вдоль длинного коридора. Если хочу подняться выше, на другой этаж, то чуть напрягусь и плавно взмываю вверх. Ощущения незабываемые! Тело подчиняется малейшему движению рук и ног. Двигаюсь стремительно, но плавно.

Сначала летала только по детдому. Потом захотелось большей свободы. Выпорхнула из окна первого этажа и стала осторожно подниматься на уровень второго, третьего. Выше, выше! Чувство трепетного восторга переполняет меня. Упоения счастьем не передать! Попробовала пикировать вниз головой, вовремя выныривая у самой земли. Получилось! Это совсем не то, что прыжки с крутого берега реки. Там сжимало горло, стучало в висках, перехватывало дыхание. А сейчас грудь распирает от радости и блаженства!

Утром проснулась в мечтательном настроении, мир показался мне удивительно чудесным!

Вскоре сон повторился, вернее, продолжился. И я опять плавала в океане счастья!

Так продолжалось долго.

Но потом счастье от полетов закончилось. Больше во сне я не плаваю на волнах радости. А как хочется! Может быть, когда-нибудь такое явление еще вернется ко мне?

Теперь я лишь пытаюсь сохранить в себе ощущение счастья, вновь и вновь проигрывая в памяти каждое движение.

ПЕЧАЛЬНЫЙ КОРТЕЖ

Дорога к вокзалу шла мимо нашего парка, и почему-то именно в эту сторону постоянно двигались безногие инвалиды войны на своих деревянных каталках (тележках с маленькими железными колесиками). Они с трудом преодолевали бугор, отталкиваясь от земли руками в рабочих рукавицах или короткими деревяшками с петлями для рук. Кому-то с первого раза не удавалось взобраться по крутому склону, и его опять уносило к парку. Случалось, что каталка переворачивалась. И тогда долго слышались стоны, бранные слова. Но человек вновь пытался преодолеть препятствие. Наверное, другие дороги к вокзалу были еще хуже. Труднее всего было взбираться человеку, у которого вместо левой руки болтался пустой рукав. Когда он проезжал мимо меня, я отворачивалась. Душа моя стонала.

Что притягивает меня сюда? Сердце разрывается, но я снова и снова прихожу к парку и смотрю на странную вереницу людей. Одеты они в изношенные ватники, из которых торчат клочья ваты, в зашитые на культях ватные брюки, в шапки-ушанки с красной пятиконечной звездой. За плечами – солдатские вещмешки.

Особенно меня интересовали двое. Один, самый старый, с короткими культями, всегда улыбался, наяривал на гармошке и орал песни, приправляя их забористой матерщиной. Они звучали весело и, казалось, беззаботно. Он был вроде как за главного или просто душой этого печального коллектива. Второй – молодой, голубоглазый, с плотно сжатыми губами и неподвижным, будто из дерева, лицом. Его взгляд проходил сквозь людей, не задерживаясь. Он редко поднимал глаза к лицам прохожих. На вокзал не ездил. Оставался в парке. Прислонится плечом к скамейке и уставится долгим отсутствующим взглядом в одну точку. А иногда подолгу растирает красивые тонкие пальцы рук и тихонько постанывает.

Мне захотелось узнать, для чего по утрам эти люди, словно на работу, отправляются на вокзал. Путь оказался дальний. Не меньше часа следовала за ними. Теперь поняла, почему тот молодой оставался в парке: не мог он просить милостыню у пассажиров проезжающих поездов.

А веселый солдат вытащил из рюкзака маленькую, на вид игрушечную, гармошку и начал петь громко, разухабисто. Люди выходили из вагонов и давали сначала ему, а потом и остальным мелкие деньги, еду. Солдаты, опустив голову, молча принимали людскую жалость, слушали сочувственные вздохи, тихую, сквозь зубы, брань в адрес тех, кто обязан помогать героям. При этом пассажиры с беспокойством оглядывались по сторонам и быстро скрывались в вагонах.

Уже собралась уходить, измучив свое сердце жалостью и обидой, но тут к перрону подошел эшелон с солдатами. Новобранцы заполнили окна неподвижными, словно неживыми лицами.

Вдруг из вагона вышел суровый генерал с золотыми погонами и красными полосками на брюках. Он подошел к гармонисту, снял красивую фуражку, аккуратно положил на траву, встал на колени и обнял солдата. Мне показалось, что оба заплакали. Потом генерал вытер лицо и, пожав руку каждому солдату, молча направился к вагону.

Когда поезд тронулся, гармонист зарыдал в голос. Он что-то кричал. Но я уже не могла разобрать слов – убежала. Сердце стонало и разрывалось на части.

ДЯТЕЛ

Наш путь в школу пролегает мимо сквера. Редкие молодые деревья, аккуратно постриженные аллеи – все как-то по-городскому, неуютно. По прямым асфальтовым дорожкам холодный ветер гоняет обертки от конфет, шелуху семечек. Тети с маленькими детьми торопятся скорее попасть на детскую площадку, окруженную высоким ажурным забором из железных прутьев, увитым диким виноградом. И, хотя листья опали, плотная вязь тонких лиан задерживает порывы ветра. Он, если и пробирается сквозь мелкие ячейки переплетений, то уже усмиренный.

И вот этот потускневший осенний сквер по утрам стал просыпаться под звонкий барабанный стук. Мы с девчонками вышли в школу пораньше, чтобы найти этот странный «будильник». Стук разносился непонятный: звонкий, металлический, неритмичный. То, что «концерт» устраивало живое существо – ни у кого не было сомнений.

– Дятел, – решили все дружно.

– Когда дятел работает, звук глухой, а здесь, будто ребенок стучит по железу, – возразила я.

Мы осмотрели все деревья на расстоянии слышимости. Ничего не нашли. Вдруг девочка, которая стояла, опершись на электрический столб, обрадованно закричала:

– Дятел! Вон, над лампочкой сидит и стучит по железному кожуху фонаря.

Мы вмиг собрались вокруг нее и с восторженным любопытством замерли. Дятел не обращал на нас никакого внимания.

– Привык к шуму на детской площадке.

– Что же он, глупый, без толку стучит по железке?

– Ему просто нравится музыка. Смотрите, с каким удовольствием он стучит.

– И делает это только по утрам. А потом улетает и обедает на деревьях, – радостно галдели девчонки.

Теперь мы уже не представляли себе дороги в школу без музыкального сопровождения нашего друга. Скоро о нем узнала вся округа. Люди, спешащие на работу, останавливались на минутку у знаменитого столба, отыскивали глазами нашего любимца и продолжали свой путь, улыбаясь.

ДНЕВНИК И «ВОЛНА»

«Здравствуй, Витя! Сегодня начала вести дневник. Меня научила этому мама моей подруги Ирины. Буду писать про свою жизнь, а когда встретимся, подарю его тебе.

Мне не нравится писать прописные буквы. Очень устаю. Зато печатными могу «строчить» хоть целый день. Я по-прежнему держу карандаш в кулаке. Так легче. На уроках, конечно, беру его как надо.

Бумаги на дневник у меня нет. Выпрашиваю в магазине оберточную. Добрые тети дают по листочку, потому что я разговариваю вежливо. Письма буду складывать между двумя фанерками, и прятать под матрац. Это моя почта.

У одной воспитательницы на черной кофте я увидела большую белую перламутровую пуговицу. И вдруг представила, что каждый день вижу на ней тебя, как в зеркале. Внутри пуговицы, наверное, какая-то умная штучка ловит волны. Ну, те, о которых рассказывала практикантка Галя. Только у нее они речь передавали, и получалось радио, а мои новые волны изображают все, что происходит с тобой. Я нажимаю на экран-пуговицу и, пожалуйста, можно смотреть и разговаривать с тобой!

Теперь перед сном я всегда вижу тебя и советуюсь, особенно когда мне плохо. Ты же все слышишь, правда? Я называю нашу пуговицу «волна».

Витек, мне здесь хорошо и спокойно, но я часто вспоминаю наш детдом. Помню морщинистые руки няни. Она кормила меня в больнице. Мне тогда было меньше трех лет. Помню, как кривились воспитательницы, когда говорили о наших мамах. Никогда не забуду тетю Машу. Это она привела меня в царство белых облаков. Помню, что и как говорили мне люди, которых люблю. До сих пор стонет сердце, когда вспоминаю жестокую Валентину Серафимовну. Почему я не желаю ей плохого? Не умею ненавидеть? Каждую ночь потихоньку реву, тебя вспоминаю. С тех пор, как тебя увезли, в уголке сердца остался кусочек льда, там всегда холодно и пусто».

УРОКИ НА СКАМЕЙКЕ

Сижу на скамейке матрешкой: колени прижаты к груди, поверх них натянут мой любимый плащ. Он почти до пят и согревает не только тело, но, кажется, и душу.

Подошел парень, по виду деревенский. На руках грудной ребенок кричит. Молодой человек то неловко прижимает его к широченной груди, то размашисто качает и глухим голосом поет колыбельную. Ребенок не унимается. Отец нервничает. Вдруг он остановился и, сменив темп, запел громко и выразительно «Вихри враждебные». Малыш почему-то сразу умолк. Но ненадолго. Теперь он залился еще громче и пронзительней. Из магазина выбежала женщина, выхватила орущего ребенка. И тут-то малыш, наконец, успокоился. Молодая пара удалилась.

Следом появилась новая семья: статный папа с сыном, интеллигентная мама и бабушка. Женщины остались беседовать, а мужчина ушел играть с мальчиком. Они катались на каруселях, лазали по лестнице, гоняли мяч. Между играми отец находил время учить ребенка говорить букву «р». Это происходило интересно и весело. Их смех заставили меня улыбнуться. Но когда мужчина снова подошел к женщинам, то как-то изменился: сделался напряженным, неестественным, а говорил словно заискивая. Потом «мужская половина» опять помчалась в спортивный городок, а женщины улыбнулись друг другу, и бабушка сказала:

– Старается. Это хорошо. Понимает, что из грязи вытащили. Так и держи его, пусть чувствует: кто – он, а кто – мы. А когда образование дадим, совсем «ручной» будет.

Мне стало жалко дядю. Ни за какие коврижки не захотела бы становиться ручной! И зачем мать так учит дочь? Разве от этого они будут счастливее?

Я загрустила и перебралась на лавочку, что стояла напротив почты. Сквозь стеклянные двери вижу, как к окошку «до востребования» подходят люди, получают письма и тут же их читают. Подбежали две девочки-школьницы. Взяли письмо и отчего-то долго хохотали. Потом мое внимание привлек очень полный мужчина. При ходьбе его грузное тело тряслось и колыхалось как холодец. Он шел медленно, тревожно озираясь по сторонам. Тяжело поднялся по ступенькам. Получив письмо, дрожащими руками разорвал конверт. Что с ним произошло! Серое лицо засветилось, порозовело, он не мог сдержать улыбки. Толстяк рухнул на мою лавочку. Она жалобно заскрипела. Выпучив глаза, он жадно читал. Потом прижал письмо к груди и зашептал: «Она меня любит, любит!» Наконец, он спрятал письмо в карман и едва не танцующей походкой ушел.

Его место заняли две женщины. Я слышу их разговор:

– Мать умерла, отец погиб, мачеха своего ребенка увезла, а этот не нужен – отказалась. Хотела оформить опекунство. Вдруг он спрашивает: «Я ничей?» Тут я поняла, что не смогу иначе. Усыновила. Конечно, привилегии потеряла, его право на ту квартиру, но не жалею. Мы счастливы с ним.

Подбежал мальчик в голубой матроске, прижался к ее плечу и спросил:

– Мама! Ты уже отдохнула? Не опоздаем в цирк?

– Не опоздаем.

Женщина погладила сынишку по светлым волосам и подняла тяжелые сумки.

Теперь на скамейке два молодых веселых дяди. Из карманов торчат бутылки с водкой. Тут другой разговор:

– …И дети есть?

– Наверно.

– Хоть сколько их, знаешь?

– Разве упомнишь, сколько желторотых по свету разбросал.

Я ошалела: «Не может такого быть! Или не поняла?»

– Дядя, а кто – желторотые? Птички? – спросила я с надеждой.

– Дети, дети, глупышка, – засмеялся дядя в полосатой майке, что выглядывала из-под не застегнутого ворота рубашки.

– Тебя застрелить надо! Я вот в детдоме из-за войны, а твои дети страдают, потому что ты калека, – зло изрекла я.

– Почему калека? Здоров как бык, – сказал мужчина и с удовольствием расправил плечи.

– Бабушка Мавра говорила: «Ума нет, – считай калека». Умный не бросит своих детей!

– А ну, брысь отсюда! Я мужчина!

– Мужчина должен защищать детей, – насупилась я.

– Маленький взрослому – не указ, на всю жизнь запомни! – пригрозил мне хвастливый дядька.

– Ты хуже немца. Они чужых детей мучили, а ты – своих, – набычившись, упиралась я.

– Заткнись, дрянь! Прибью!

– Не убьешь. За это в тюрьму посадят, а там, в камере тебя убьют те, у кого дети на воле.

– Гляди, нахваталась! Откуда такие познания?

– На этой же лавочке слышала, как парень девушку любил, а она его – нет. Тогда он ее в лесу поймал. А она позора не испугалась и в больницу побежала. Пятнадцать лет ему дали. Только не вернулся он. Вот.

– Видно, часто на лавочке сидишь? – удивленно вскинул брови мужчина.

– Сижу. Когда хорошая погода. А с тобой не хочу больше разговаривать. Я люблю нормальных людей слушать.

– Не «тыкай» мне!

– Учительница сказала, что «вы» надо говорить тому, кого уважаешь, а ты противный. Ты дядя-кукушка.

– Вот такого сволоченка вырастишь, а он потом будет указывать, как жить!

– Так ничего не понял? Глупый, значит?

– Откуда взялась такая разговорчивая, гнида? – спросил второй, до сих пор молчавший.

– Из детдома.

– Сколько тебе лет?

– Девять будет.

– Ты невоспитанная девочка, со взрослыми нельзя так разговаривать.

– А кто его детей будет делать воспитанными? – огрызнулась я.

– Заткнись! Я своему давно бы врезал! – опять завелся первый.

– За что?

– Чтобы знал, как с отцом разговаривать!

– Как ты с ним, так и он с тобой будет. Лучше бы ему конфет купил. А ты – водку себе. Может, и твой сын таким же противным будет.

– Вместе пить будем. Третьего не придется искать, – расхохотался неприятный собеседник.

Мне стало гадко. Я соскочила с лавочки и побежала в другой конец сквера.

ЧЕМ ЖИВУТ ЛЮДИ?

В этот раз рядом со мной на лавочку присели две женщины: одна совсем молодая, другая постарше.

– …Развод, только развод! Сил больше нет. Отрезать раз и навсегда!

– А дети? Безотцовщина?..

Я прислушалась.

– …А ведь какая любовь была! Вся деревня завидовала.

– Знаешь, для меня было безмерным счастьем видеть его, просто прикасаться к нему. Утром за завтраком улыбнется, – я счастлива до вечера. Нежность великая к нему была. Ведь как трудно одной с четырьмя маленькими, да еще хозяйство, огород. Но все не в тягость было, когда любил. Пять лет в раю. И одним днем все пропало, будто и не было! Не живу, существую. Как машина: включили, и работаю. Три года в таком состоянии. Раздражение растет. Теперь все мне не так, во всем вижу плохое. Я молчу, сдерживаюсь, чтобы мое настроение не сказывалось на детях. Терплю. Но вижу: надо кончать! Иначе с ума сойду.

– А ты ему тоже измени.

– Не могу, нутро не позволяет. Тогда презирать себя стану.

– Ну, хоть влюбись в кого-нибудь.

– Не получается, пустая какая-то стала, бесчувственная.

– Но тебе и тридцати нет. Что ты хоронишь себя?

– Живу только ради детей. Жаль их. А то давно бы…

– Не дури! Пробуй смотреть на жизнь иначе. Купи себе что-нибудь красивое.

Мне помогает.

– Как я ошиблась, – продолжила молодая. – Говорил красивые слова. Я верила, чувствовала то же самое. После той истории… Он обокрал нас обоих. Почему все так несправедливо устроено?!

– Ты до сих пор живешь в мире грез? Проснись! Где ты видела справедливость?

– Надеялась, что в моей семье все будет хорошо.

– Для тебя главной в жизни была любовь, а теперь будет долг. Женщины живут не радостью, а терпением.

– Как же без радости? Чем тогда жить?

– Надеждой.

– Надеждой на что? На радость опять же. А где она?

Молодая женщина закрыла лицо руками.

– Поплачь, легче будет. Твой хоть домой возвращается, – говорила вторая женщина.

Она гладила худенькие плечи подруги, закусив губу, чтобы не зарыдать в голос. У нее по лицу текли слезы ее горя, ее беды. Скорбные складочки в уголках губ вздрагивали.

Я встала со скамейки и побрела к детдому с тем, чтобы завтра опять прийти сюда.

ТОЛЯН

Девочки живут в левой половине здания, а мальчики – в правой. Учимся тоже порознь. Даже в столовой нас кормят отдельно. И все-таки с одним из мальчишек я познакомилась на хозяйственном дворе. Его Толяном зовут.

В мусоре, под остатками разломанного грузовика, присмотрела я красивую золотистую пластинку. На животе подлезла под машину и самодельным ножом попыталась выковырнуть ее из земли. Не получилось. Упрямство заставило опять прийти сюда. Тут и приметил меня этот мальчик. Подошел какой-то странной, в раскачку, походкой и спросил сквозь зубы:

– Маешься? Золото ищешь? Это латунь.

– Я золото никогда не видела. Просто красивая штучка. Может, куда применю.

Сгодится на что-нибудь!

– Бредятина! Под матрас спрячешь, вот и все применение, – усмехнулся Толян.

– Мое дело, куда положу, – недовольно буркнула я.

Он попал в точку. Все свое богатство по привычке я хранила именно под матрасом.

– Не злись. Больше нам негде прятать. Давай помогу.

Мальчик отыскал деревянный кол и железную трубу.

– Подсовывай под машину и дави на конец, – скомандовал он.

Я послушалась. Кабина вздрогнула, но не подвинулась. Мальчик взял половинку кирпича и подсунул под трубу. После этого мы принялись раскачивать кабину. Напряглись, поднатужились, и, когда она чуть приподнялась, Толян ногой затолкал под нее камень. Теперь моя рука уже могла протиснуться, и я, изловчившись, достала золотистую пластинку. Вытерла подолом кофты и прочитала надпись: «Профессор Изюмченко Яков Александрович».

– Такие таблички раньше имели знаменитые люди. Видишь, дырочки по краям – это чтобы к дверям прибивать.

– А как ты догадался, что с трубой легче поднять кабину? Мне бы такое в голову не пришло.

– Видел, – буркнул мой помощник.

– Где? – простодушно поинтересовалась я.

– Отстань, – зло огрызнулся он. – Иди отсюда!

Я не поняла причины столь разительной перемены и сказала примирительно:

– Не сердись. Спасибо за помощь.

И убежала, не оглядываясь. А в комнате, спрятав сокровище в наволочку, задумалась: «Чем его обидела?» В голову ничего не приходило.

После этого случая мне почему-то снова захотелось увидеть Толяна. Но наши дорожки никак не пересекались.

ДОТ

Выполнила уроки и отправилась в парк. Я уже знала все его закоулки, но мусорную свалку в низине всегда обходила стороной. А сегодня, проходя мимо, неожиданно разглядела в бурьяне странную круглую площадку. Принялась обследовать ее. Один камень у самой земли легко отделился. Он не был обмазан цементом. Вытащила еще несколько камней и сунула палку в дыру. Глубоко. Может, это тайный ход под церковь, купола которой видны вдалеке? Или блиндаж с войны? Старательно уложив камни на место, помчалась добывать спички. Я приметила: просить лучше у молодых мужчин. Старые целый час будут выяснять: «Куда? Зачем? Кто ты?» Выбрала парня с папиросой. Он отсыпал мне спичек и оторвал от коробка кусочек серной бумаги.

– Ты не поджигатель? – спросил он, улыбаясь.

– Нет. Бабушка в подвал послала. Я все спички потратила, а банку с вареньем так и не нашла, – бойко сочинила я причину.

– Смотри, все не съешь, – засмеялся щедрый парень.

Зажгла спичку. Передо мной открылось чистое помещение, стены которого выложены кирпичом. Залезла внутрь. Земляной пол в виде квадрата. Стена шириной в пять шагов, высотой в мой рост с поднятыми руками. Прохладно, могильная сырость. Сразу потянуло к солнышку. Вылезла, заложила камнями вход и, стараясь не ломать бурьян вокруг «дома», вышла на асфальтовую дорожку, которая вела к каруселям. «Здесь буду хранить свои секретные вещи», – решила я.

Мне захотелось поделиться с кем-нибудь радостью находки. С девчонками? Нет! Разболтают на весь свет. Увидеть бы нового знакомого.

Я занялась изготовлением ножичка из длинного гвоздя, а сама держу в поле зрения крыльцо ребячьего корпуса. Толян наконец появился и той же странной походкой направился на хоздвор. Я – за ним. Он влез в кабину разбитого газика и затих. Немного выждав, решилась нарушить его уединение. Бесшумно, как кошка, взобралась на ступеньку, заглянула внутрь: мой знакомый развязывал на ногах окровавленные бинты. Невольно отшатнулась и свалилась с колеса машины. Толян высунулся из кабины.

– Не подходи, – сквозь зубы произнес он.

– Все равно уже видела, – тихо ответила я.

Моя настырность ему не понравилась, но он смирился:

– Черт с тобой. Лезь. Только дверцу закрой.

Залезла. Не от вида крови, от жалости мне чуть не стало дурно.

– Кто тебя так? – спросила осторожно.

Толян не ответил.

– Тебе надо сделать укол от столбняка и раны зеленкой смазать. Когда я недавно посчитала ступеньки с четвертого этажа, нога загноилась. А с зеленкой за неделю все прошло!

– Еще стрептоцид помогает, – сказал Толян.

– А где ты взял такие цветастые тряпки вместо бинтов?

– Мама дала, – сказал он и осекся.

– Я – могила, запомни. Жди меня здесь. Я быстро!

Медсестры в воскресенье не бывает. Если случается что-то серьезное, ее вызывают. Я обвязала тряпками коленки, подошла к дежурному воспитателю и, скорчив плаксивую рожицу, попросила бинт и зеленку. Он нехотя отложил книгу, подошел к аптечному шкафчику и отомкнул его.

– Медсестра мне стрептоцидом засыпала ранки, – подсказала я.

– Не много ли хочешь? – усмехнулся он. – Садись, лечить буду.

– Мне не так больно, когда сама себя зеленкой мажу. Еще я должна с мылом вымыть коленки.

– Ты, вижу, специалист не только калечиться, но и лечиться. Ладно, займись сама, а остатки зеленки завтра обязательно верни медсестре. Не разлей, – предупредил дежурный и снова открыл книгу.

С женщиной-воспитателем было бы сложней. Она разохалась бы, потребовала бы показать раны. Сто раз спросила бы, как себя чувствую.

Когда прибежала на хоздвор, Толя уже отодрал присохшие бинты. Кое-где они снялись вместе со струпьями.

– Раздави стрептоцид на чистом месте, – попросил Толя.

Я вложила таблетку в подол рубахи и растерла куском кирпича. Раны Толя накрыл бинтами и сверху замотал тряпками. Слезы текли по его щекам, но он даже не пикнул.

– Умеешь терпеть боль, – заметила я, – не скулишь.

– И ты, похоже, не рева.

– Привыкла, – ответила я. – В другом детдоме часто били.

Мы помолчали.

– Спасибо. Ты – молодец, – тихо, немного смущаясь, сказал мой новый друг, надел шаровары и враскачку пошел к корпусу. «Так вот почему он так ходит!» – дошло до меня.

НАШ ДОМ

В следующее воскресенье ждать Толю мне пришлось недолго. Он вышел на крыльцо сразу после завтрака и огляделся по сторонам. Мы встретились около машины. Поздоровались. Он был немногословен и угрюм.

– Пойдем в парк, – неуверенно попросила я, – свой секретный дом покажу.

Он вздрогнул, еще больше нахмурился, но быстро согласился. Разозлился? Подумал, что в моей затее кроется подвох? А когда мы подошли к тайнику, поникшим голосом промолвил:

– Это мое пристанище, когда сбегаю.

У меня чуть не сорвалось с языка: «Откуда сбегаешь?» – но сдержалась, боясь опять разозлить друга. Сама не люблю, когда в душу лезут. А вслух сказала:

– Раз ты первый нашел этот дом, он твой. Разреши мне иногда приходить. Я бы перетащила сюда сиденья от газика. Не очень-то удобно сидеть на голой земле. Еще срезала бы с верха газика материю. Вместо одеяла была бы.

– Ну, вот! Как девчонка, так сразу разговор о тряпках.

– Причем здесь тряпки? Не в куклы зову играть! Не хочу мерзнуть. Может ты здоровый, а я чуть что, кашляю. Дыхалка у меня слабая. Так дед Панько говорил.

– У тебя был дед?

– Не родной. После войны он один на белом свете остался, вот и любил всех детей. А меня и Витька особо.

– А бывает, что родные, да не любят.

– Разве такое может быть? – удивилась я.

– Может, – вяло произнес Толя.

Помолчали.

– Пожалуй, стоит натащить сюда барахлишка. Только по темноте, – вдруг согласился мой друг.

– У нас настоящий дом будет! – радостно подхватила я.

– Настоящий – это когда в нем папа и мама живут, – жестко закончил разговор Толян и направился к корпусу.

Мне Толя показался сжатой пружиной. Молчит-молчит, а потом что-то резкое, даже грубое, как брякнет, так «хоть стой, хоть падай!» Так у нас в лесном детдоме говорили.

А я представляю настоящий дом таким, чтобы в нем был хороший друг. А родители мне редко на ум приходят, даже в мечтах. Чаще думаю о том, какая у меня будет семья, когда вырасту.

ПОМОГИТЕ!

Целую неделю благоустраивала дом. Приносила только полезное. Выбила камни для окошка. Ох, и намучилась! Осколок стекла вставила. Светло сделалось.

Подошло воскресенье, а Толян не вышел гулять. Не пришел он и на следующий выходной. Мне было тоскливо и беспокойно.

Как-то после занятий не хотелось идти в свою комнату, и я в задумчивости бродила по классам школы. Неожиданно внимание привлек спор взрослых. Прислушалась. Крики доносились из учительской. Речь шла о мальчике Толе Зайченко, который опять сбежал к матери. Учительница говорила резко:

– Ну, что ему еще надо?! Одет. Обут. Накормлен. Школа хорошая. Из комнаты в комнату переводим. Лучших ребят подселяем. Живи, учись. Так нет! Домой бежит! В эту убогую, антисанитарную, криминальную обстановку. Что с ним делать? Может, передать в колонию? Сколько еще с ним мучиться? Пошли вчера с милицией его забирать. Но у матери не нашли. Сама лежит пьяная. Ругань на всю квартиру. Сожитель при ней совсем лыка не вяжет!

Я поняла, о ком речь. Может, он в нашем доме? Помчалась в парк. Огляделась и нырнула в бурьян. Не увидела, но уже почувствовала: он там. Было еще светло. Я отбросила ворох травы, затыкавшей вход. Свет упал на распростертое тело моего друга. Лицо – сине-желтое, волосы слиплись, рубашка разорвана. Он то ли спал, то ли был в забытьи. Ужас вдруг сменился во мне злостью. Захотелось орать, крушить все подряд!

Я выскочила из подземелья и стала бегать вверх-вниз по спуску, чтобы как-то снять дикое возбуждение. Меня трясло. Спазмы сжимали горло. Наконец я обессилела, свалилась в бурьян и заплакала. Почему такие гадкие и жестокие взрослые? Потом я встала и медленно пошла в дот. Толян заворочался, открыл глаза и застонал: «Дай попить». Нашла в мусоре консервную банку, помыла и набрала воды в фонтанчике. Толя пил жадно. Из еды смогла предложить только черствый кусочек хлеба. Я всегда ношу в кармане хлеб, потому что когда очень хочется есть, меня тошнит. А хлеб помогает.

Размочила сухарь в воде. Толян долго сосал его.

– Кто тебя так? – спросила я участливо.

– Отец.

– За что?

– Мать защищал.

– Зверь он.

– Пьяный был, ничего не соображал.

– Оправдываешь?

– Отец, какой ни есть. Хахаль (сожитель) еще хуже.

– Таких убивать мало.

– И самому зверем стать?

Я сняла с себя рубаху и протянула Толяну, а кофту надела на голое тело.

– Одежда еще из дошкольного детдома, – заметила я. – На следующий год новую дадут.

– Мне-то, может, и не дадут. Могу не вытерпеть.

– Пойдем в корпус?

– Куда я такой? Всем объяснять придется…

– Скажешь, что чужие ребята побили. Брехать – не пахать. Соври для своей пользы. Главное, чтобы никому не во вред. Пошли, пока медсестра на работе. Помрешь еще, а я буду виноватой себя считать. Раз видела, значит, отвечаю за тебя.

– Не пойду. Воспитатели душу вымотают.

– Зря обижаешься. У них работа такая – беречь нас. Когда не получается, они злятся. А ты бы не злился на их месте? Пойдем. Скорей вылечишься, скорей к матери попадешь.

На Толяна мои последние слова подействовали. Он молча кивнул. У корпуса мы разошлись в разные стороны.

Перед сном я думала: «Ругать человека за то, в чем он не виноват, не честно. Почему из-за плохих родителей его хотят отправить в колонию для бандитов? Кто может помочь Толику? Директор, милиционер? Господи! Помоги моему другу».

НЕ ПОНИМАЮ!

Жду Толяна на хоздворе. Гляжу вверх. Его окно на четвертом этаже. Неожиданно вздрагиваю от жуткого крика. Перед глазами, кувыркнувшись, метнулось, как большая тряпичная кукла, человеческое тело. Тупой удар об асфальт. За кустами ничего не вижу. Знаю, что упал мальчик. Старшеклассник.

После ужина ко мне подошел Толик и тихо сказал:

– Он воровал у ребят и был доносчиком. Его много раз предупреждали. Не одумался.

Лицо Толяна выражало красноречивый гнев и одновременно страх.

– Он разбился? – прошептала я.

– Да.

Толян сделал страшные глаза.

Меня будто по голове стукнули. Бессвязно, путая буквы, рассказала Толе об увиденном.

– Я не понимаю, не понимаю этого, – бормотала я, заикаясь.

– И не надо. Забудь. Вычеркни из памяти. Я тебе ничего не говорил. Ты ничего не видела.

– Постараюсь, – шепчу я в ответ.

Но как же забыть? Неподвижно сижу на подоконнике, прижавшись горячим лбом к прохладной раме, и тупо смотрю на то место, куда упал мальчик. Мозги отключаются, когда пытаюсь думать о нем.

ТАНКИ

Сидим с Толяном на заднем дворе детдома, рисуем животных.

– Жаль, что ты девчонка, а то пошли бы сейчас смотреть ученья солдат за городом, – сказал мне Толян.

– И чем же девчонка от мальчишки отличается, интересно мне узнать? – рассердилась я. – Ты что, лучше меня по деревьям лазаешь? А может, подсечку лучше делаешь?

И я тут же свалила его на землю.

– Ну! Получил?

– Ты же неожиданно! – попытался оправдаться Толян.

– А что, враг будет предупреждать о нападении? Ваше Величество, сделайте бойцовскую стойку, прикройте личико, сейчас в челюсть врежу! Так, что ли?

– Ладно, сдаюсь, пошли.

– Не злись. В лесном детдоме я дружила с большими мальчиками. Они обучили меня защите, – вздохнула я от набежавшей грусти воспоминаний.

Солнце укутывалось в розовое пуховое одеяло облаков. Изрытая асфальтовая дорога закончилась, идем по гравию, потом по пыльной грунтовой дороге. Мы у высокого кирпичного забора, оплетенного по верху рядами колючей проволоки. У маленькой калитки – два солдата с винтовками.

– Полезем на бугор. Сверху лучше будет видно, как они возвращаются с учений в казармы, – предложил Толя.

– А что в этом интересного? – отозвалась я.

– Сказано: девчонка! Как ты не понимаешь?! Поразмысли чуток! Рассмотреть вблизи настоящее оружие – это же фантастика! Может, еще танк или пушку увидим.

– И танк можно будет руками потрогать?

– Танки здесь не останавливаются. Я сам не знаю, где они ночуют. Из своего окна только недавно их приметил. Вот бы внутрь залезть!

– А я про самолет и огромный корабль мечтала. К танкам меня не тянет, но «живьем», конечно, интересно их рассмотреть. Ох, и завидно будет девчонкам! – обрадованно воскликнула я.

Облюбовали самый высокий холм, вскарабкались то неисхоженному, не истоптанному крутому склону. Только заняли удобное стратегическое положение, устроившись на дереве, что росло на бугре, как появилась большая группа солдат. Они нестройно и не очень громко пели маршевую песню. На меня колонна не произвела особого впечатления. Молодые дяди устало несли на плечах скатки-шинели, котелки, какие-то ящики. Понурая лошадь, которую нехотя подстегивал старый солдат, медленно тащила пушку.

Толян подпрыгивал на ветке, восторгался длиной ствола орудия, какими-то рукоятками, которые умудрился разглядеть. Я вижу измученных солдат, а он с ума сходит от какой-то железяки с длинным дулом. Или стволом. Какая разница!

Когда солдаты прошли, мы слезли с дерева и отправились домой. Быстро темнело. Сзади послышался шум мотора. Звук усиливался, обрастая лязгом, скрежетом о камни, треском ломаемых кустов. Я ощутила в сердце быстро нарастающую тревогу. Ее предвещала шедшая из темноты непонятная угроза. Из серой мглы на нас надвигались две огромные, бесформенные махины. Я уцепилась за рубаху Толяна, не зная, что делать, куда бежать. Он тоже оцепенел. И вдруг обрадованно закричал:

– Танки!

Но уже в следующее мгновение он заметался, бросаясь то к дороге, то за кусты. Ревущая железная масса неслась по ямам, ухабам, ломая придорожные деревца, перемалывая гусеницами траву, швыряясь кусками земли. «Танкист же в темноте не видит, несется напролом. Ему ничего не стоит раздавить нас, как букашек!..» – мелькнуло у меня в голове.

Танки прогромыхали мимо, а я все тряслась от страха. Шум стоял в ушах. Мы с Толей сидели на обочине и молчали. Потом он тихо сказал:

– Знаешь, я первый раз в жизни так испугался. А как же тот солдат… из кино… который из-под танка… гранатой?..

– Там же была война, – отозвалась я.

В ГОСТЯХ У СТАРШЕКЛАССНИЦ

По вечерам я часто брожу по комнатам старшеклассниц. Иногда меня бесцеремонно выпроваживают, а в некоторых комнатах встречают миролюбиво, пусть немного иронично, но ласково.

– Зачем пришла? Ума набираться или взрослой жизни понюхать?

– Не хочу быть взрослой. Мне интересно узнавать про новые игры.

– О, так ты у нас серьезная или умная?

– Обыкновенная, – обижаюсь я.

И тогда какая-нибудь из девочек сажает меня к себе на кровать. На бумаге появляются чудесные игры. Я благодарно прижимаю к себе драгоценные листочки с записями, картинками и бегу обучать своих подружек. Старшие девочки придумали карты со своими картинками, а я сделала из картона домино и даже нарисовала на нем рожицы девочек, мальчиков, фрукты, овощи и машины. Так интереснее было играть. Проигравшему давали задание рассказать что-нибудь. Вот тут и услышала я сказку «Синяя борода». Она не понравилась мне, потому что в ней убивали людей. Дети стали пугать друг друга «синей бородой». Подойдет кто-нибудь сзади в темном коридоре или в туалете и прошепчет: «Синяя борода!» Сразу жутко делается, мороз по коже… Такие игры мне неприятны.

Еще старшие девочки научили меня игре в слова: «повесь проигравшего». У всех первоклашек она стала любимой. «Наказания» за проигрыш давали при помощи «фантов», поэтому они тоже превращались в веселые развлечения.

Как-то раз пришла в комнату, где меня хорошо встретили:

– Заходи, заходи путешественница! Сейчас будем новую игру разучивать.

Я обрадовалась. Меня посадили на почетное место – на стол, чтобы все было видно. Одна из девочек стала объяснять правила. «Мы позовем любую девочку и предложим сыграть в нашу игру. Она на минуту выйдет в коридор, а когда вернется, то вместе с нами закричит: «Я – осел!» Потом пусть угадывает, кто из нас осел! Хитрость состоит в том, что мы на самом деле только откроем рты. Кричать будет одна новенькая, которая еще не знает, что мы хотим «подловить ее».

Так и сделали. Пришла девочка из соседней комнаты, ей объяснили ход игры, и она вышла из комнаты. А когда вернулась и закричала в тишине: «Я – осел!», то в первую секунду растерялась, и слезы на глазах навернулись. Но она все-таки не заплакала, взяла себя в руки и вскоре со всеми хохотала: «Ах, черти! Провели воробья на мякине!»

А мне стало жалко гостью. Я соскочила на пол и пошла к двери. Одна из девочек догнала меня и обняла за плечи:

– Ты обиделась? Глупышка! Это шутка, розыгрыш, на это нельзя обижаться. Подрастешь, и сама будешь шутить над другими.

– Никогда не буду! – дернула я плечами. – Так не честно…

ПРИДУМКИ

«Витек, пишу тебе о своих фантазиях, потому что только ты можешь их понять и оценить. Как-то гуляла на хоздворе и нашла две толстые пружины. Встала на них, раскачиваюсь и представляю, что это мои скороходы. Нашла веревки, привязала пружины к ногам и принялась ходить. Падала, спотыкалась и все же научилась передвигаться более-менее сносно. Представляешь, как здорово! Идешь и подпрыгиваешь! Ходить трудно, а когда бежишь, то быстрее получается. Но потом пришли старшие ребята, и я «добром» отдала пружины. Глупо драться, все равно отнимут. А так вроде как подарила. Ох, и устроили они тарарам! Вечером в постели «конструировала» новые скороходы. В них пружинки спрятаны в каблуках и выскакивают только во время бега, когда мне потребуется.

Недавно перемерзла в парке и придумала одежду из особой материи. Если бегу и мне жарко, она собирает тепло, а потом когда холодно, согревает меня. А еще внутри одежды обязательно должны быть проволочки с электричеством. Такие, как в лампочке. Ведь от нее столько тепла идет! У тебя в детдоме есть электричество?

А вчера видела на небе сразу две радуги. Представляешь, над самым горизонтом висит разноцветная дуга, а рядом – вторая, точно такая же, только цветные полоски в обратном порядке расположены. Вот чудо! Бабушка стояла рядом, крестилась и говорила, что за всю жизнь впервые такое видит. А мне повезло! Я нарисовала эти радуги для тебя».

ЛЕША

Я волнуюсь. Сегодня Толя поведет меня в семью своего друга Леши, который учится в четвертом классе. После ужина короткими перебежками преодолела двор. Толя уже ждал.

– Смотрел, как ты пересекала двор. Сразу видно, что удираешь. Нельзя оглядываться. И поза при ходьбе напряженная. Думаешь, если согнешься, то не увидят? В гнома все равно не превратишься. Двигайся так, будто никуда не спешишь. Изображай подобие беззаботности. Обманывать надо убедительно.

Толя идет быстро. Я стараюсь не отставать. Подошли к длинному, одноэтажному дому, похожему на барак. Постучали в квартиру с номером два. Дверь открыла маленькая старушка. Её лицо испугало меня. Точь-в-точь Баба-Яга. Нос горбатый, глаза цепкие, темные, щеки обтянуты желтой кожей, руки тонкие, длинные. Седые волосы из-под платка выбились, развеваются. И так странно было услышать ее тихий спокойный голос! Я с дрожью в ногах переступила высокий порог и вошла в темный коридор, где и двоим-то разойтись трудно.

Открылась маленькая кухня с замусоленными обоями, плитой, кучкой сухих веток в углу и самодельным столом. Леша позвал нас в зал. Мы прошли через узкую спальню с тремя железными кроватями. В углу из стены чуть выдавалась вторая печурка. Зал – небольшая комната с квадратным столом и стульями. Там же стояла ещё одна железная кровать и самодельная деревянная раскладушка. Тесно.

Вошла бабушка Леши, похожая на прабабушку, только лицом полнее. Женщина была в темно-синем платье с белыми вертикальными полосками. Из-за них она казалась мне тощей-тощей, высокой-высокой. Появился низенький мужчина. Брюки мешком висели на полноватой фигуре, ремень – ниже живота. А лицо доброго усталого человека.

На голубую клеенку в цветочках бабушка поставила граненые стаканы, хлеб, масло на блюдечке и сахарный песок в пол-литровой банке.

– Ешьте, детки, ешьте, небось, голодные после детдомовского ужина?

Я боялась взять хлеб. Он был нарезан квадратиками без корки. Кусочки тоненькие, почти прозрачные. Их было мало. Я одна могла бы съесть все. Наконец Леша взял кусочек, но масло не тронул.