ЧЕТЫРЕ ДАМЫ

ПАРИ

В гостинице, где жили я и мой друг фотокорреспондент, остановились американские туристы. Почти одновременно с ними прибыли несколько бразильских гостей, группа французов, делегация из Индонезии.

Возле подъезда начали дежурить группы школьников — собирателей значков и автографов. Некоторые энтузиасты до того увлекались самим процессом коллекционирования, что в азарте брали автографы не только у иностранцев, но и у местных жителей, которые заходили пообедать в ресторан гостиницы. Рассказывали, что один четырехклассник получил в свой блокнот подпись собственного папаши и спохватился только после того, как отец сказал:

— А что-то я давно не оставлял автографов в твоем дневнике! Пойдем-ка домой, посмотрим, как ты выучил уроки!

Когда я спросил у ребятишек, почему подавляющее большинство из них собирает значки, а не автографы, то мне поведали занятную историю. Когда в городе, по дороге с Московского фестиваля, на несколько дней остановилось около ста делегатов, для любителей автографов началась страдная пора, а «значкисты» приуныли: иностранные значки были делегатами все до единого раздарены по дороге к Москве и во время самого фестиваля.

Но юные собиратели допустили крупную ошибку, которую никогда бы не сделал взрослый коллекционер — они брали автографы бессистемно, у всех иностранцев подряд. Таким образом, каждому школьнику для того, чтобы его коллекция могла хоть и какой-то мере считаться полной, предстояло собрать около двух миллиардов подписей, то есть подписи всего населения Земли, кроме соотечественников. Эта задача непосильна не только для одного человека, но и для целого учреждения. Оттого-то обычно коллекционеры и собирают автографы по какому-либо принципу: один охотится за подписями знаменитых актеров, другой — известных спортсменов, третий — свергнутых королей, четвертый — всех знаменитостей вообще, пятый «собирает национальности», то есть мечтает иметь автографы на всех языках мира, и так далее.

Откуда ребятишкам было знать о таких тонкостях? Они искренне желали заполучить как можно больше «иностранных подписей» и не думали ни о чем другом, в том числе и о своих коллегах — собирателях значков, которые безмерно страдали от вынужденного безделья и страстно завидовали бурной деятельности «автографистов».

А когда делегаты фестиваля уехали, то выяснилось, что из ста возможных автографов юные коллекционеры набрали по сто пятьдесят, а кое-кто — по двести. При тщательном рассмотрении оказалось, что многие имена и фамилии — русские, только написаны иностранными буквами. Как же это могло случиться? Оказалось, некоторые «значкисты», изнывая от вынужденного бездействия, решили доказать, что собирание значков гораздо более возвышенная и значительная задача, нежели коллекционирование всех подписей подряд. Для этого они выпросили у своих старших братьев и сестер, которые более или менее были подкованы по части иностранных языков, автографы и затем путем различных обменно-коллекционных комбинаций пустили их в оборот.

После этого события авторитет автографолюбителей рухнул, и большинство из них переключилось на значки.

Ребятишки великолепно знали, какой турист из какой страны прибыл и куда поедет дальше, что ему понравилось, а что не приглянулось в их городе. Разговаривали они с иностранцами на сложной словарной смеси, которую один из американцев назвал «азбук-коктейль». Было всегда очень интересно и полезно участвовать в ребячьих разговорах. Я останавливался возле гостиницы, вынимал какой-нибудь значок и смиренно просил растолковать мне: какой он страны, в честь чего выпущен, что означает вот этот кружочек с веткой и все такое прочее. Одни — знатоки — высказывали свои соображения, а другие в это время рассказывали новости.

— Утром видел бразильца, — сообщил толстощекий мальчуган в школьной фуражке, — до пояса совсем наш, а выше пояса — сплошная Южная Америка!

Брюки у бразильских туристов действительно были обычные, но вместо пиджаков они носили клетчатые курточки и на головах — широкополые цветастые шляпы.

— А меня остановила французская гражданка, — похвастал карапуз в беретике, — и спрашивает: «Где тут продают щенят породы «лайка»?

— Ко мне американец подходил, — почему-то шепотом сказал третий, — тот самый, с красной лысиной, который еще с вами, дяденька, спорил насчет электричества. Вот только сейчас их автобус с экскурсии прибыл. Я к нему за значком, а он говорит: «Какой бритва имеет твой отец? Электрик?»

Ого! Вот это новость! Мистер Н., который живет в соседнем с нами номере, вернулся из поездки! Значит, сейчас станет известно, кто выиграл пари — мы или он!..

...Мистер Н. познакомился с нами в коридоре отеля: представился по-соседски, тут же сообщил, что является представителем крупной фирмы электроприборов и его специальность — продажа электробритв.

Он был гладколиц, как новорожденный, и по-младенчески лыс. Шесть-восемь бесцветных волосинок, аккуратно набриолиненных, казались струнами, натянутыми на красную от солнечных лучей кожу черепа.

— Господин Н., — сказал нам сопровождающий мистера переводчик, — рекомендует себя как человека мрачного, но добросовестного. Он объездил со своими электробритвами почти весь мир, видел почти все страны и почти никогда не кривил душой: откровенно говорил о том, что ему нравится, что не нравится просто, а что — категорически. От себя добавлю, — улыбнулся переводчик, — что мистер Н. заражен распространенной болезнью туристов — «вирус-скепсис». Он очень угнетен мыслью о том, что ему придется зарастать бородой. Он бреется только электробритвами, а его убедили, будто в России электричество имеется лишь в больших городах. Маршрут же поездки пролегает через деревни, села и поселки. Впрочем, мистер сам немного говорит по-русски. Я ему помогаю только в трудных случаях.

— Да, да, — кивнул мистер Н., — я очень плохо говорю, но понимаю ваш язык тоже неважно... Я веру свой друзья в Нью-Йорк. Я три раза десять лет... ж-ж-ж... электрик... — Он зажужжал, как шмель, и провел кулаком по щеке.

Мы поняли: тридцать лет он уничтожает растительность на лице с помощью электробритвы.

— Я не хочу растить русский борода, — продолжал мистер Н. испуганно. — Ноу... нет... ноу...

Мы рассмеялись и сказали, что среди его соотечественников бородатые встречаются чаще, чем у нас: доказательство этому — бритые лица колхозников и рабочих, которые он видит в гостинице на каждом шагу.

Но мистер Н. затараторил по-английски, взволнованно поглаживая прическу. Пальцы его быстро бегали по лысине, словно по какому-то экзотическому музыкальному инструменту, не нарушая расположения волосков-струн. Если бы в этот момент голова мистера Н. зазвучала, как гусли или как бандура, мы бы ничуть не удивились.

— Он хочет держать с вами пари, — объяснил переводчик. — Если он вернется сюда таким же гладковыбритым, каким вы его сейчас видите, то он приглашает вас на ужин. Если же правы его нью-йоркские друзья и электробритва за время пути ему не понадобится, то даете ужин вы.

Мы приняли пари.

Мистер Н. уехал вместе со своей группой.

О нашем споре на следующий же день узнали все постояльцы отеля и, конечно, мальчишки-коллекционеры.

Первое время это пари стало даже предметом довольно бойкого обсуждения туристов и командировочных, но так как состав живущих в гостинице менялся быстро, то вскоре уже никто, кроме ребятишек, о нем не вспоминал.

И вот я узнаю от «значкистов», что мистер Н. прибыл!

— Ребята, — стараясь казаться спокойным, спросил я, — а этот американец, который интересовался бритвами, сам-то был выбрит или нет?

— Нет, — сочувственно ответил карапуз в берете, — сильно зарос...

— Одни глаза из бороды выглядывают, — добавил толстощекий мальчуган.

Я понял, что пари проиграно и без особого энтузиазма направился в номер.

Мой друг фотокорреспондент, как обычно, возился со своей аппаратурой. Я не успел рта раскрыть — в дверь вежливо, но решительно постучали, и на пороге появился мистер Н.

Волосы его были по-прежнему аккуратно натянуты на череп. Но лицо! Куда делись его гладкорозовые младенческие щечки! Они выглядели так, словно мистер Н. наклеил на себя шкуры двух пожилых ежей.

— Здрафствуй-те! — прозвучало сквозь щетину. — Как поживайте? У меня к вам... два просьба...

Просьбы его сводились к следующему: во-первых, он просил нас одолжить ему на десять-пятнадцать минут одну из наших электробритв. А во-вторых, он просил нас пожаловать сегодня к его столику на ужин, который он давал в нашу честь.

Оказалось, что его безотказная хваленая патентованная бритва просто-напросто испортилась! Она гудела, как трактор, брызгалась искрами, будто бенгальский огонь, щипалась, словно бешеный рак (все это было нам показано жестами и в движениях), но категорически отказывалась работать по специальности.

— Электрик везде, — со вздохом произнес мистер Н. — В каждой ферма... Я не слушать больше моих друзей из Нью-Йорк...

За ужином тщательно выбритый советской электробритвой американец просил нас: если придется писать об этом случае, то не называть ни его фамилии, ни фирмы, в которой он работает.

— Конкуренты могут доставить и ему лично и фирме большие неприятности, — пояснил переводчик.

Мы подарили проигравшему советскую механическую бритву «Спутник» Она отличалась от электрической тем, что работала на пружинном заводе и ею можно было пользоваться везде: на рыбалке, в пустыне, на вершине Эльбруса и в других местах, лишенных источников электроэнергии.

— О, это мне очень пригодится, — затараторил мистер Н. — У моего безработного брата часто выключают электричество, нечем платить. Он тоже двадцать лет работал в нашей фирме. Можно, я эту бритву подарю ему от вашего имени? А когда я стану безработным и у меня выключат ток, то я ее заберу назад, — мрачно пошутил американец, и его пальцы нервно пробежали по волосам-струнам.

В этот вечер, провожая у подъезда нашего отеля уезжающих американцев, я нанес большой ущерб рядам коллекционеров значков.

— По-моему, — сказал я со всем авторитетом человека, выигравшего крупное пари, — значки собирать не так интересно, как автографы. Не нужно собирать все подписи подряд — это, конечно, бессмысленно. А вот брать автографы у тех, кто у нас в стране вылечился от довольно ехидной болезни, «вируса-скепсиса», следует. И у вас соберется интереснейшая коллекция!

Я объяснил ребятишкам вкратце, что такое «вирус-скепсис», и посоветовал начать собирание автографов с мистера Н.

...Представитель фирмы электроприборов долго не мог понять, почему вдруг к нему ринулась ватага ребят с блокнотами в руках. Он даже сперва отстранился испуганно от автобусного окна. Но, быстро взяв себя в руки, начал невозмутимо, как видавшая виды кинозвезда, раздавать автографы. И только когда мистер Н. по привычке погладил лысину, я понял, как он взволнован: волосы-струны были смяты, спутаны и торчали в разные стороны, как усики цветущего гороха.

«МЕТОД ГРИЦЕНКО»

Несколько раз во время своей поездки по области я слышал в колхозных клубах слова «метод Гриценко». Когда я заинтересовался сущностью этого метода, то мои собеседники рассмеялись и сказали:

— Тут в десяти километрах село Петушки — в нем Нина Гриценко проживает, клубом руководит. Подъезжайте, пусть она сама вам о своем методе растолкует. Одно скажем: пользы метод принес нам всем много.

Конечно, я поехал в Петушки. Встретился с Ниной. И вот что узнал.

Во-первых, колхоз этот считается одним из лучших в районе. Во-вторых, расположен он недалеко от города. В-третьих, в нем имеется отличный дом для приезжих с отменной столовой. Вот этими тремя причинами завклубом Нина Гриценко и объясняет ту драматическую ситуацию, которая однажды, год назад, возникла в колхозе: из-за нехватки рабочих рук срывались сроки сева.

Виноваты во всем были... лекторы. Близость областного центра, вкусные обеды и мягкие постели создавали для привыкших к городской цивилизации лекторов идеальные условия. Тем более что областное Общество по распространению знаний давно лелеяло мечту провести как можно больше мероприятии в сельской местности. Ведь как гордо звучит в отчете фраза: «...также лекциями охвачено по области столько-то колхозов...»! В Петушках же — асфальт до дома приезжих включительно, обеды — высший класс, клуб — дворец! Два часа езды по чудному шоссе, и — пожалуйста! — осуществляй охват сельской местности со всеми удобствами.

И вот один за другим едут лекторы. Особенно много их в конце квартала, когда руководители общества «подбивают итоги» и судорожно проставляют в графы отчета цифры прочитанных в районах лекций. Тут уж только держись: то «Астрономия на службе промышленности» едет, то «Система Станиславского и роль МХАТа в развитии театров области», то «Увеличение производства цельнопрокатных труб», то «Борьба текстильщиков города Киева за досрочное выполнение задания по выпуску камвольных тканей». Если бы каждому лектору только свежий комплект постельного белья и трехразовое питание — это еще полбеды. Но ведь аудиторию надо организовать, слушателей мобилизовать! А как тут их мобилизуешь, когда сев идет и каждая секунда на учете!

Сперва завклубом Нина Гриценко пыталась на Общество по распространению знаний добром воздействовать. Мол, нам знания нужны, но не все сразу. Даже в университетах, мол, и то расписание лекций имеется.

А с того конца провода неслись им в ответ всякие грозные слова:

— Надо, товарищи, поддерживать популяризацию наук! А вы их до сих пор недооцениваете! Несознательно это, нехорошо, а еще передовой коллектив! По этому поводу мы вам высылаем лектора на тему «Усиление пропагандистской работы в селах».

— Так ведь в селах, а не на одном-единственном селе! — отбивалась Нина. — Множественное число, а не единственное!

— А-а, вы интересуетесь грамматикой? — обрадовались в обществе. — Завтра же пришлем крупнейшего товарища по склонениям и спряжениям! «Роль суффиксов в деле...»

В каком таком деле — Нина не дослушала, бросила трубку.

А лекторы прибывали.

Шефы прослышали, что сев срывается, прислали помощь — духовой оркестр и актерскую бригаду. Шефствует над нами областная филармония — что с них взять?

Положение становилось критическим. Тогда-то Нине Гриценко и пришла в голову грандиозная по своей простоте мысль. Как и все грандиозное, она родилась случайно: прибыл еще один лектор — «Использование местных ресурсов в строительстве портовых сооружений». До ближайшего моря от колхоза было несколько тысяч километров, но лектора это не смущало — ему нужна была отметка в командировке и хотя бы три-четыре слушателя.

— Негде нам слушателей взять! — объясняла Нина приезжему «распространителю знаний». — Все в поле!

— А это? — обвел лектор рукой заполненную едоками столовую. — Вот они, местные ресурсы! Что значит взгляд специалиста!

Правда, взгляд специалиста уловил много знакомых лиц своих коллег по Обществу распространения знаний, так как, кроме них да шефов, в столовой больше никого и не было.

Вот тут-то у Нины и родилась идея.

— Будут вам слушатели! — бодро сказала она и помчалась в правление колхоза. Она прибыла туда в тот момент, когда председатель изнемогал в очередной схватке с «любвеобильным обществом».

— Я платить лекторам не буду! — кричал председатель. — Можете жаловаться куда угодно!

— А мы вам уже вторую неделю бесплатные лекции присылаем! — ответили ему. — В порядке шефства! Так что как хотите, а придется вам повышать уровень своих знаний!

Председатель швырнул трубку.

— Им галочки нужны в квартальном плане, а мы тут...

— Есть предложение! — закричала Нина с порога.

— Знаю: взорвать шоссе и сделать его непроходимым для транспорта! — обреченно махнул рукой председатель. — Тогда все лекторы будут застревать в Березках... Березовцам все равно: сев они уже закончили...

Но когда Нина изложила свой план, председатель повеселел.

— Десять трудодней тебе запишу, если пройдет! Вот это рационализация! Ай да «местный ресурс»!

...С того дня так и повелось: один лектор читал лекцию, а другие лекторы, оркестр и шефы-филармонисты слушали.

Затем лектору отмечалась путевка, он занимал место в зале, оркестр играл туш, а из зала выходил на сцену клуба очередной лектор.

Когда об этом узнали в районе, то «метод Гриценко» стали применять повсеместно, где создавалась такая же острая «лекционная» ситуация, как в Петушках. В конце концов обществу пришлось изменить свои методы «перевыполнения плановых цифр по охвату села пропагандой знаний». Теперь в Петушки приезжают лекторы только тогда, когда Нина их приглашает, и лекции читаются только на те темы, которые колхозников особенно интересуют.

БОРЕЦ С ПРЕДРАССУДКАМИ

После того как «метод Гриценко» получил широкую известность, лекторы в селе Петушки обычно приезжали по специальному приглашению заведующей клубом Нины Гриценко. А приглашала она, как правило, самых квалифицированных и подкованных товарищей. Но, как говорится, иной эрудит так наерундит, что потом его ошибки всем селом исправлять приходится. Так случилось и с Дренькиным — златоустом областного масштаба, «крупнейшим специалистом по борьбе с предрассудками и суевериями», как его величали некоторые.

— Многие граждане путают предрассудки с пережитками, — с этой крылатой фразы начинал свои лекции Дренькин. Все остальные предложения у него начинались с буквы «И»: лектор считал, что этим достигается «плавность переходов и непрерывность мышления».

— И предрассудки и суеверия суть пережитки, — продолжал златоуст. — И я из всей массы пережитков останавливаюсь именно на суевериях и предрассудках, как пережитках повсеместно распространенных. И это правильно: именно они — всякие церковные праздники, приметы, толкование сновидений — мешают окончательной перестройке сознания тружеников полей.

Главным козырем Дренькина было его поистине неограниченное знание примет и поверий. Любую, глубоко погрязшую в предрассудках старуху он мог поразить своими знаниями. Слава «знатока приметного» гремела в районе, а в Петушках ему прежде бывать не приходилось, поэтому интерес к его выступлению был большой — Нине пришлось стулья даже в школе занимать, своих не хватило.

Лекция шла как по маслу — от разгрома суеверий Дренькин бодро перешел к критике предрассудков, особенно упирая на безыдейность различных примет.

— И примета, товарищи, это молекула суеверия. И суеверие — это цепь примет, соединенных воедино и образовавших качественное явление. И наука находит ключ к познанию любых «тайн» жизни, — вещал лектор. — И все вы знаете: собака перед дождем катается на спине. Тайна? Тайна. И ученые давно это объяснили научно и познавательно: все дело в блохах. И в тех именно блохах, которые проживают в собачьей шкуре. И они очень чувствительны к перемене влажности воздуха. И когда влажность увеличивается, то перебираются с более теплых мест собачьего тела на спину, где попрохладнее. И животное беспокоится и катается по земле. Или еще пример. «Кошка в клубок — придет мороз, кошка с шестка — жди тепла». И чистая домашняя кошечка любит, как известно, уют и тепло. И ее спинка, а также усы опять же очень чутки к перемене влажности и температуры. И кошка, как барометр, может предсказывать погоду.

Торжественно оглядев притихшую аудиторию, Дренькин продолжал:

— Но, не зная всего, что известно науке, человек, слепо верящий в приметы, легко становится вообще верующим, попадает во власть религиозных предрассудков и постепенно отходит от материалистического понимания сущности бытия.

Наконец прозвучала стандартная финальная фраза:

— Итак, я кончил, товарищи. И есть ли ко мне вопросы?

Молодежь, пересмеиваясь, дружно задвигала стульями, начала выходить на улицу. Но в рядах, где сидели бабки да деды, началось бурное оживление. Вопросы в основном сводились к тому: как, мол, наука объясняет ту или иную примету? Больше всего аудиторию интересовала проблема пресловутой черной кошки, перебегающей дорогу.

— Правда ли, гражданин обученный, — спросила одна из старух, — что ежели кошка бежит справа, так это худо, а ежели слева направо — то хорошо? Как ты считаешь, милай?

Здесь лектор развернулся вовсю. Он начал с истории древнего Египта, где существовало кошкопоклонство, потом перешел к Наполеону, от него назад, к Цезарю, и, наконец, доказал, как дважды два, что, во-первых, очень важно вовремя определить, кто перебегает дорогу — кот или кошка.

— И что касается направления бега, — сказал Дренькин, — так вы, бабуся, заблуждаетесь. И в брошюре чернокнижника четырнадцатого века Алефтия Сиракузского указывалось, что если кошка бежит слева направо, то это не к добру. И пора уже пересматривать свои взгляды в научном духе!

— Пересмотрю, милай, пересмотрю, — пообещала старуха. — Спасибо, просветил меня, темную. Алефтий, значит, Сиракузский, господи помилуй... Слева, значит, направо...

Другая бабка поинтересовалась насчет пустых ведер, которые, если навстречу попадаются, предсказывают неудачу в делах.

— Как это, по-вашему, по-научному считается?

Дренькин, снисходительно улыбаясь, объяснил, что пустые ведра, как, впрочем, и другие сосуды, действительно ничего хорошего не предвещают. Но если тот, кто несет ведра — безразлично мужчина или женщина — в сапогах, то примета приобретает иное значение: будет дождь.

Попутно Дренькин рассказал несколько забавных случаев, связанных с исполнением предсказаний. Тут же сообщены были забытые ныне приметы типа «пустая ложка в пустой тарелке — к потере аппетита», «чайник зальет огонь — к вражде», «наклонилась свеча — к болезни», «медный таз сам по себе звенит — к новостям».

Слушатели оживились, и вопросы сыпались, как из рога изобилия:

— А насчет того, что рассыпанная соль к ссоре, верно или нет?

— После «пуха и пера» к черту посылать следует?

— Рубашку наизнанку надеть — это к чему?

Вдохновившийся лектор подробно объяснял все.

— Вот это да! — восхищенно переглядывалась аудитория. — Вот кроет! Все насквозь превзошел.

Лекция кончилась поздно ночью. Бабки и деды расходились довольные.

— Так бы век и прожили без науки! Слава те господи, сподобились на старости лет...

— Кто ж думал, что хлеб нельзя горбушкой вниз класть? К несчастью, оказывается!

— А пустая бутылка на столе?! К убыткам! Ай-ай-ай! Еще, оказывается, древние греки это открыли!

— Спасибо лектору, разобралась я, почему у меня завсегда хлеб в печке перегорает! — озабоченно говорила другая. — Потому — в избе кошка двухцветная ходит!

— А здорово он насчет снов высказался! — восторгался дед с цветастым, красно-лиловым носом. — Ежели, говорит, снится белый гриб, то не иначе — к выпивке за чужой счет!

— Мне что-то белые грибы не снятся, — вздохнул его спутник, — мне все подосиновики... иногда грузди.

— Груздь, сказывают, к грусти, — вмешалась старушка.

— Не, груздь — к веселью, — запротестовал дед.

— Чего зря прения заводите? — крикнул кто-то. — Обратитесь к лектору, он объяснит!

...Утром, когда Дренькин уезжал из Петушков, его провожали чуть не все старушки села.

— Приезжай, касатик! — любовно смотря на лектора, говорили они.

— Господи святый, как он мне нашего покорного батюшку Агафона напоминает! — прослезилась другая. — Хотя батюшка Агафон-то в приметах был куда слабее... Слабоват был он насчет предрассудков, слабоват...

МИНУТЫЧ

Я уже давно сидел в правлении колхоза, ждал председателя и все чаще и чаще поглядывал в распахнутое окно, из которого тянуло терпким запахом пыли и веселым ароматом свежего сена.

Метрах в пятидесяти от правления, на перекрестке, остановилась машина. Из нее вышел сухопарый мужчина в холщовом картузе, с маленьким чемоданчиком в руке. Приезжий поблагодарил шофера, и тот ответно с почтением приподнял свою кепку.

Так как я по собственному опыту знал, что водителей попутных машин уж в чем, в чем, а в излишке вежливости обвинить никак нельзя, то решил, что мужчина с микрочемоданчиком какой-нибудь известный деятель районного масштаба.

Но приезжий вел себя необычно. Он быстрыми шажками пересек улицу, заглянул в распахнутое окно ближайшей избы, покрутил головой, словно прислушиваясь к чему-то, и зашагал дальше.

Холщовый картуз, мелькая среди домов и огородных плетней, пересекая улицу, снова скрывался. Он двигался каким-то особым маршрутом, то удаляясь от дома правления, то показываясь совсем рядом.

«Кто это? — гадал я. — Радиотехник? Но на крышах большинства домов, куда он заходит, нет антенн. Заготовитель кротовых шкур?»

Но все мои домыслы не объясняли его поведения.

Возле правления обладатель холщового картуза оказался в тот момент, когда долгожданная бричка с председателем колхоза наконец-то подкатила к крыльцу.

— Ты, корреспондент, прости, — сказал председатель, завидев в окно мою физиономию, — я у трактористов застрял. Но считай, что тебе повезло нынче: вот знакомься — Минутыч. Мой советник по колхозным делам.

Мужчина с чемоданчиком довольно равнодушно приподнял свой картуз, затем снова натянул его на голову.

Минутычу было лет под шестьдесят. Светло-коричневое лицо было покрыто тяжелыми глубокими морщинами. Такими глубокими, что солнце не сумело опалить их до дна, и стоило Минутычу улыбнуться, как морщины расправлялись и лицо его покрывалось сеточкой белых бороздок.

— Ну, как у нас на сегодняшний день обстоят дела? — спросил «глава», когда я и Минутыч вошли в председательский кабинет.

— Да, кажись, ничего... — молвил Минутыч, вешая картуз на гвоздик к стене. — Петр Миронов по-прежнему лучший свинарь, а вот его брательник Лешка — тот лентяй лентяевич, за ним глаз да глаз нужен.

— Вы обратите внимание, — сказал мне председатель, — ведь Минутыч только приехал, никого старик не видел еще, ни с кем не разговаривал, а докладывает обстановку в точности! В прошлом году Тосе Мирошиной рекорд предсказал за два месяца вперед.

— Ладно-ладно, — отмахнулся Минутыч, — вот уйду, тогда и говори заглазно, что хочешь. А пока слушай... Михеев исправляется — сразу видно. На днях небось ему прополку на собрании устроили?

— Было дело! — засмеялся председатель. — Ух, и жаркое же дело! Два часа бурлили!

— На тракториста Семена, — продолжал Минутыч, — обратите внимание. С парнем что-то неладное происходит. Всегда был такой аккуратист, а нынче внимание растерял, меньше с себя спрашивать начинает. Может, влюбился? Любовь-то, она у каждого по-разному протекает: кто на все рукой махнет, а кто, наоборот, с души своей больше требует. Что же до Нины Гуровой и Маши Хмелевой, то Нина, вот помяни мое слово, соревнование выиграет. Она не нахрапом берет, как Маша, а по-научному, с соображением. Подтяни ты Хмелеву, пока не поздно еще. Авралит девка. Работает допоздна, встает чуть свет, думает голой силой свое взять. А ей невдомек, что умные-то по-другому работают, без спешки, без паники, а толку больше. Поговори с Хмелевой, председатель... Ну, я потопал, еще кой к кому тут заглянуть требуется. Попозже свидимся...

Минутыч встал с табуретки, надел картуз и вышел, так и не выпустив ни на минуту чемоданчика своего из рук.

— Кто это? — спросил я, как только дверь захлопнулась.

Вероятно, лицо у меня было так измучено любопытством, что председатель расхохотался.

— Это заведующий нашей районной часовой мастерской. Большой ценности старик. По паспорту он Минай Пафнутьич, но народ по-своему переиначил — Минутычем. Минутыч свою теорию имеет: время, говорит, в основе всего. Минутыч как часовых дел мастер имеет дело со временем во всех его проявлениях. Вот он идет по деревням (а свой район знает, как часы), зайдет туда-сюда, посмотрит на ходики, на прочие механизмы, как они тикают, — и весь характер хозяйский как на ладошке перед ним. Минутыч говорит, что легче всего настроение да поведение по часам узнавать. Вот он о Петре Миронове сказал, дескать, по-прежнему лучший свинарь. Почему? Да потому, что у Петра часы старые, заслуженные, еще с фронта, а идут аккуратно, секунда в секунду с сигналами точного времени и ни разу в мастерскую на починку не сдавались. По ним солнце, как говорится, восходит и заходит. Значит, человек время свое умеет беречь, к работе относится со смыслом, аккуратно. Такой и на ферме точен, расчетлив, каждую секунду учитывает. А ежели часы шагают вразвалку, а их даже к мастеру не несут, значит их владельца время мало интересует. Бездушные рассуждают так: отработал свои часы, что положено, а там хоть потоп. Вот Минутыч про Лешку-то говорил, брата Миронова. Факт, ленится парень. Или вот тракторист Семен, хороший хлопец. Но тут его из соседнего колхоза паренек один крепко обогнал, и Семен наш запечалился, веру в себя потерял. Минутыч и заметил: всегда в избе Семена часы точно тикали, а тут даже не заведены. Не иначе, с парнем происходит что-то... А вот между доярками Ниной Гуровой и Машей Хмелевой отчаянное соревнование идет. Обе обещали по удоям первое место взять. И точно Минутыч определил: Нина — девушка расчетливая, даже спит по графику, а Маша со временем в ссоре — сама себя уже замучила... Смотри-ка, корреспондент, Минутыч-то за починку взялся! Постой-ка, постой, что ж это он делает?

В окно было видно, как на крыльцо дома, метрах в тридцати от правления, вышел Минутыч с настенными часами и, подняв их так, что они оказались между ним и солнцем, начал рассматривать какие-то подробности механизма.

— Это зачем же он? — забеспокоился председатель. — К чему?

Я посмотрел на обычно спокойного колхозного главу с удивлением.

— Так ведь это ж мои часы! — вздохнул председатель. — Замотался я эти дни, даже забыл про них. А они уже неделю стоят, черт их знает почему. Хорошо, что ручные есть, а то бы... Батюшки! — как-то по-женски ахнул глава. — И эти стоят! Забыл завести... — и он начал быстро подкручивать пружину. — Но слово даю: и вчера и сегодня я к вам, товарищ корреспондент, опоздал не поэтому. Задержался в бригадах, дела были. Я-то вообще сам аккуратность во всем люблю. Хоть у Минутыча спросите...

Спросить у Минутыча об этом и о многом другом мне не удалось. Я рассчитывал с ним поговорить вечерком, на досуге, но часового мастера срочно увезла попутная машина в какое-то село: там у одного иностранного туриста стали часы, и он с гонором утверждал, что во всей области не найдется специалиста, который сможет исправить.

Так я и не видел больше Миная Пафнутьнча. А жаль: у меня иногда тоже бывают какие-то нелады со временем — то его явно не хватает, то оно идет слишком медленно. Надо было бы проконсультироваться.

СМЕРТЬ ПОДХАЛИМА (По Чехову почти)

На следующее утро после выборов месткома в вестибюле филиала НИБЕНИМЕ (Научно-Исследовательского БЕНзолового Института имени Меховушкина) еще кипели страсти. Еще бы: «прокатили» бывшего председателя месткома Бризжалова!

— Червяков-то наш, — сказал кассир Прохоров, редактор стенгазеты и автор фельетонов на местные темы, которые он неизменно подписывал псевдонимом «Ехидна», — как вчера выступил в защиту Бризжалова? А? Просто противно было слушать. Типично подхалимское выступление. Стенгазета по тебе, Червяков, плачет. Даже рыдает. Таких, как ты, подхалимов нужно за оба уха вытаскивать на солнышко, выжигать каленым железом, клеймить!..

Сверхтихий и ультравежливый плановик Червяков, всячески угодничающий перед начальником своего отдела Бризжаловым, привык к нападкам фельетониста и не обращал на них внимания.

«Продергивай, клейми, — думал он, сохраняя на лице скорбную улыбку избирателя, кандидат которого несправедливо забаллотирован, — а шеф-то меня не забудет. Выступил я своевременно, в трудный момент преданность продемонстрировал...»

Но тут ехидный кассир нанес такой удар, что плановик едва удержался на ногах.

— А я видел, — сказал Прохоров, — как наш уважаемый Червяков во время голосования своего же кандидата Бризжалова в бюллетенчике, того, чик-чирик, вымарал.

— Ну... ну... не ожидал... — залепетал Червяков. — Не было этого...

— А свидетели у тебя есть? — спросил Прохоров под общий смех сослуживцев

— Так как же... — Червяков затравленно огляделся, — ведь тайное же голосование... какие тут свидетели...

— А я рядом стоял и случайно видел, — продолжал шутить кассир.

Лицо плановика выразило такую степень испуга, что даже тем сотрудникам, которые глубоко презирали Червякова за подхалимство, и то стало его жалко.

— Ну, подумаешь, если даже и голосовали против, — сказала Мурочка, машинистка из начинающих. — Я вот Бризжалова вычеркнула и не скрываю!

И тут Червяков заметил, что сам товарищ Бризжалов скромно и вполне демократично стоит у дверей раздевалки!

Плановик хотел верноподданнически броситься к начальству, но в этот момент часы в вестибюле начали бить десять, и все направились к своим рабочим местам.

Бризжалов, несомненно, слышал все от первого до последнего слова. А вдруг он принял шутку «Ехидны» за правду?

Червяков схватился за виски: ему казалось, что если начальник поверит злым языкам, то все погибло. И внеочередной отпуск, и общее благоволение, и премия в размере половины оклада, на которую Червяков так рассчитывал. Нет, нужно немедленно внести ясность, уверить в преданности.

Улучив момент, плановик проскользнул в кабинет Бризжалова, подбежал неслышно к столу и вежливо кашлянул. Бризжалов поднял глаза от бумаги, которую изучал, спросил равнодушно:

— Что вам, Павел Иванович?

Червяков подался туловищем вперед и зашептал начальнику в ухо:

— Извините... но вы, может, подумали... у вас создалось впечатление... будто я на самом деле голосовал против...

— Ничего не понимаю! — нахмурился Бризжалов. — Вы голосовали против? Вчера, что ли?

— Это подлые клеветники меня чернят, — еще жарче зашептал Червяков. — А я — всей душой! Разве можно вас — и вычеркнуть? Противно естеству!

— Оставим выборы в покое. Что у вас? Какое дело?

— Да, собственно, дела никакого нет... Я насчет напраслины, которую на меня возводит этот Прохоров, из бухгалтерии... Что я, мол, вычеркнул вас из списка.

— Да бросьте вы, Червяков, об этом.

И начальник погрузился в чтение бумаги.

Червяков переступил с ноги на ногу и опять нежно кашлянул.

Бризжалов недовольно поморщился, снова взглянул на плановика.

— Вы еще тут?

— Прохоров вчера рубль кому-то передал, когда зарплату выплачивал, — вкрадчиво произнес Червяков, — и теперь вот на всех злобу срывает... А я, сами знаете, не мог вас вычеркнуть.

— Послушайте, — Бризжалов откинулся в кресле, что означало у него высшую степень возмущения. — Если у вас нет другой темы, то я попрошу мне не мешать. Простите, но — срочная ведомость. И успокойтесь — я вам верю.

— Извиняюсь... все понял, — Червяков боком втасовался в дверную щель. — Верю... верю, — бормотал Червяков, взволнованно закуривая, — а у самого ехидство в глазах, как у Прохорова... Как же это объяснить ему, что я за него голосовал? Как доказать?

Придя домой, Червяков рассказал жене о случившемся. Жена несколько легкомысленно отнеслась к этой трагедии.

— Фу, ерунда какая! — усмехнулась она. — Не позорься, Паша!

— Тебе легко говорить, — рассердился плановик. — А вот как он пошлет меня работать в наш сибирский филиал, не так запоешь. От Бризжалова, ой, как много зависит!

— Ну так пойди еще раз к нему, объяснись откровенно, — забеспокоилась жена. — Он же к тебе хорошо относится, он поймет, что ты жертва этого стенгазетчика.

Вечером Червяков отправился на дом к Бризжалову. У начальника были гости. Червяков прошел в столовую, его пригласили отужинать, но он сослался на неотложные дела и попросил Бризжалова выйти «на малюсенькую секундочку» в переднюю.

— Что случилось? — взволнованно спросил начальник, глядя на измученное лицо плановика.

— Не верьте вы Прохорову, — нежно ухватив начальство за пуговицу пиджака, молвил Червяков. — Честное слово, я голосовал за вас и хотя бы поэтому не могу вас вычеркнуть...

«Что-то не то я говорю!» — в ужасе подумал Червяков.

— То есть наоборот: я не вычеркивал вас, потому что вы остались... В общем я целиком был «за». А вычеркнул вас сам Прохоров — это уж факт.

— И ради этого вы пришли ко мне?! — страдальчески сморщился Бризжалов. — Я же вам сказал: оставим в покое выборы. Какие пустяки!

— Какие же пустяки? — Червяков даже пуговицу выпустил от удивления. — Вас прокатывают, да на меня же это и сваливают, а вы — «пустяки»?

— У жены день рождения, — произнес Бризжалов тоскливо, — а вы мне настроение портите... Гостей я бросил — неудобно. Идемте за стол.

— Нет, что вы... я сыт. — Червяков сделал шаг назад, к дверям. — Спасибо, конечно, но я и не одет даже. Жене поклон и поздравления... А насчет клеветы прохоровской — верьте слову: не вычеркивал. Другие — те почти все, а я целиком «за».

— Боже мой, — застонал Бризжалов, — опять... Да прекратите вы этот идиотский разговор!

Червяков в ужасе выскочил на улицу.

«Он на меня кричал! В косвенной форме идиотом обозвал. Значит, поверил Прохорову. Что делать? Как быть? Придется завтра еще раз попытаться — ведь он ко мне так хорошо относился... И вдруг поверил! А я еще выступал за него...»

На следующий день ровно в десять Червяков проскользнул в кабинет начальника.

— Ну? — сухо сказал Бризжалов, не глядя на плановика.

— Я опять насчет голосования, — сказал Червяков. — Я вам сейчас доказательства подбираю, что я не виновен. Это другие против вас, почти все... а я...

— Выйдите вон! — гаркнул вдруг побагровевший Бризжалов. — Если у вас других дел ко мне нет — выйдите вон!

— Куда? — растерялся Червяков. — За что?

— Не мешайте мне работать! — заорал начальник. — Идите в отдел! Подхалим несчастный!

В животе у Червякова что-то оторвалось. Он попятился к двери. Бризжалов еще говорил какие-то слова, но плановик уже ничего не слышал и не видел. Выйдя из кабинета, он прямо прошел на улицу и поплелся. Придя машинально домой, не снимая костюма, Червяков лег на диван и... хотел было помереть, но передумал, вызвал врача и взял бюллетень.

ЧЕТЫРЕ ДАМЫ

ДАМА С АППЕТИТОМ

В кафе я устроился очень уютно — за угловым тихим столиком. Взял бутылку кефира (честное слово, самого настоящего кефира!) и приготовился ждать: приятель по обыкновению опаздывал. Но я об этом не жалел. Уж очень занимательные события разворачивались в данной тихой торговой точке.

За большим столиком, рассчитанным на четыре персоны, сидела толстая одинокая женщина. Ее кудри цвета сырой доски вились, как стружки. На бледном, сильно напудренном лице плавали большие желтые глаза. Из-за них отдельно взятая физиономия толстухи сильно смахивала на яичницу-глазунью.

Все полезное пространство стола было заставлено едой и питьем: закусками, порционными блюдами, бутылками с пивом и лимонадом.

Желтоглазая дама питалась, как автомат: в хорошем темпе, с полной нагрузкой на жевательный аппарат. И еще успевала разговаривать на различные кулинарные темы. Как она ухитрялась при этом не укусить себя за язык — непостижимо.

Обслуживающий меня официант взволнованно метался меж столиками, ревниво заламывая руки, и кидал на мою одинокую бутылку кефира испепеляющие взгляды.

— Семен Семеновичу нынче удача! — бормотал он. — Какой заказ! Раз — и дневной план выручки в кармане. Вот везет человеку! Но кто ж мог подумать? Ай-ай!

Я подозвал официанта и попросил его рассказать, что происходит.

— Вот везет Семен Семеновичу... — начал было он, но я попытался направить беседу в нужное русло:

— Кто эта гражданка с аппетитом?

— Так я ж об этом и говорю! — чуть не зарыдал официант. — Везет же Семен Семеновичу! Кто бы мог подумать — она, клиентка эта, к нам, почитай, год ежедневно заходила. И никогда ничего не ела. Кефирчика стакан или же летом — томатный сок. И все. Семьдесят копеек в кассу. Потерянный для плана человек. (Я перехватил его презрительный взгляд в сторону моей бутылки с кефиром.) И вот сегодня вдруг — сами видите. Рублей триста счет. Как прорвало. Потому несчастье у нее — новый вид ткани промышленностью освоен.

Тут-то я и услышал повесть о терзаниях женщины с аппетитом.

Желтоглазая дама относилась к категории «мужниных жен», то есть основным ее занятием являлась трата зарплаты, которую послушный супруг сдавал в семейный котел. И, как многие из «мужниных жен», все свое свободное время (а у нее его было 24 часа в сутки) она тратила на «светский образ жизни»: выискивание подходящих фасонов для грядущего сезона, косметику, массажи, лечебную гимнастику, посещение премьер, модных футбольных матчей, подготовку к курортному вояжу и т. д. и т. п.

Неожиданно ко всему этому прибавилась новая забота: борьба за фигуру. Вообще-то дама с аппетитом утешалась тем, что не то в далеком Парагвае, не то в государстве Дагомея, по слухам, существует мода на, мягко говоря, полных женщин. Но совершенно случайно, «по большому случаю», желтоглазой толстухе предложили изумительный отрез. Какая-то экспериментальная мастерская, с которой был связан по работе ее муж, выпустила четыре с половиной метра пробной ткани. Сделанная из искусственного волокна, ткань эта была замечательна по расцветке. Материя всем понравилась, но решили принять меры к удешевлению ее себестоимости. Задача была не из легких — она требовала от химиков проявления максимума изобретательности: ведь следовало заменить дорогостоящее сырье дешевым. И пока мужья (а среди них и супруг дамы с аппетитом) вновь ставили опыты, искали заменитель, «мужнины жены», прослышав о волшебном материале, начали осаду. Толстухе повезло: ей удалось заставить своего влиятельного и бесхарактерного мужа приобрести экспериментальный отрез.

Две ее подруги, такие же «светские дамы», слегли, как им казалось, с инфарктом и третья, с горя, уехала прожигать жизнь в Сочи. А хозяйка отреза предвкушала фурор, который произведет новое платье. Но... отрез, как говорят портные, «не проходил». Материала не хватило, чтобы вместить габариты женщины с аппетитом. Никакие ссылки на парагвайскую моду не подействовали на модную портниху.

— Милочка, вам надо похудеть килограммов на двадцать. Тогда посмотрим... А в таком количестве я вас в этот чудненький материальчик не втисну. Худейте или продайте материальчик мне...

Продать? Разумеется, ни одна «светская дама» на такую жертву не пойдет. В «избранном» кругу, где живут по принципу: «не мне — так никому», приличнее считается сжечь уникальную вещь, чем отдать ее другому.

Но был и второй выход — худеть под отрез. Двадцать килограммов для женщины с аппетитом — это почти фантастика. Но на какой подвиг не пойдешь ради того, чтобы утереть нос ближнему своему! И «мужнина жена» стала рабой отреза, начала великое худение. Говорят, что не единым хлебом жив человек. Желтоглазая толстуха доказала, что человек может существовать единым кефиром и томатным соком. За полгода она сбросила двадцать килограммов, затем, после визита к портнихе, — еще пять. И, наконец, — о радость! — отрез «прошел».

В этот миг не было на свете счастливее женщины. Портнихе сразу уплатили вперед все деньги и пообещали еще столько же, если платье будет закончено к субботнему концерту в консерватории. (Играл не то пианист, не то скрипач, но кто-то «очень модный», и «светские дамы» не имели права пропустить такое событие. Конечно, им не нужно было стоять в очереди по ночам, чтобы заполучить билетики на выступление знаменитого виртуоза: им все приносили на дом.)

По дороге от портнихи толстуха заглянула в магазин «Ткани», и первое, что она узрела, был «ее» материал! Сотни, тысячи метров синтетической материи с единственным, неповторимым рисунком цвели, сверкали на прилавке! И цена была так неприлично мала, что ни одна уважающая себя «дама» не взяла бы его даже на фартук своей домработнице!

Толстуха немедленно позвонила портнихе и отменила заказ. Затем протелефонировала мужу и сказала все, что она о нем думает: любящий супруг должен бы был задержать внедрение ткани в массовое производство до тех пор, пока его единственная жена не покрасуется неделю-другую в уникальном платье. Потом, несчастная и потрясенная, она пошла в кафе, где каждодневно питалась кефиром и помидорным соком. Здесь она алчно вдохнула кулинарные ароматы и потребовала меню

— Теперь я понимаю, что значит фраза «легкая промышленность на подъеме...». Спасибо текстильщикам — поддержали меня, старика! — торжественно заявил официант Семен Семенович, передавая повару рекордный заказ. — Не зря, значит, я целый год ей кефирчик с соком носил плюс улыбка, плюс хорошее обслуживание — все вместе рубль сорок копеек. Вот вы, молодежь, — продолжал он сурово поглядывая на молодых официантов, — выдержки не имеете. У вас так: ежели клиент меньше чем на десять рублей закажет, то вы на него смотрите, как на личного врага. А кабы я эту гражданку соком поил без души, она бы сегодня не к нам завернула... Так что, молодежь, никакого тут счастья нет, а обычный результат добросовестной работы!

И, очевидно вспомнив эти слова опытного Семена Семеновича, официант, обслуживающий мой столик, взглянул на бутылку кефира уже не так враждебно и даже заставил себя улыбнуться.

ШНЫРЯ

— Жениться, значит, Севастьян, желаешь? — спросил Иван Федорович Жигарев своего сына тракториста. — Что ж, это, пожалуй, хорошо...

— Да уж неплохо! — ухмыльнулся Жигарев-младший. — Таких-то невест, как Саша Вахромеева, днем с огнем не сыщешь... Коса русая в два обхвата, глаза, как...

— Ша! — сказал отец. — Меня коса твоей зазнобы не волнует. Не о ней речь. Ты не на косе женишься.

— Конечно же! — обрадованно поддержал Севастьян. — Девушка она замечательная! Умная, старательная, упорная... Душа у нее...

— Брось про душу! — задумчиво молвил отец. — Душа — пар.

— Это вы, папаша, верно подметили, — вздохнул Севастьян. — Душа — не то слово. Идеализмом попахивает. Не точно я выразился. Не материалистично, можно сказать...

— Вот именно — не материалистический разговор идет промеж нас, — пробасил Иван Федорович. — Давай по существу: сколько за этой Сашкой приданого дают?

— Да что вы, папаша!.. — охнул Севастьян. — Да в наши дни такие подходы...

— Про душу — идеализм, — рассмеялся отец, — а про самую существенную материю — опять же не то... Несмышленыш ты, Севка! Посуди сам: жених ты хоть куда. Хоть завтра на сельскохозяйственную выставку, в павильон «Колхозный загс».

— Нет там такого павильона, — прошептал Севастьян.

— Нет, так будет. Не наша забота. Нам с тобой о приданом нужно все что следует обмозговать. Вон Кланя Оськина свадьбу играла — это по-моему! Мужу — два костюма: один — коверкот, другой — бостон.

Севастьян решительно поправил свой каштановый чуб.

— Я, папаша, костюмы уже целую пятилетку за свой счет шью!

— Ну и дурак! — ответственно заявил родитель. — Вполне мог эти деньги пропить. А костюмы — пусть невеста добывает. Так вот, Кланька, кроме костюмов, дюжину рубашек с воротниками и при манжетах соорудила, сундук белья, и полотенца там, простыни, фигли-мигли... И всю родню жениха одарила! Отцу, свекру то есть, новые штиблеты праздничного образца... Во!

Иван Федорович сладко зажмурился.

— А мне от Саши ничего не нужно! — заявил Севастьян, все еще пытаясь справиться с непокорным чубом. — Не в старое время живем!

— Ты мне еще про искусственного спутника скажи! — рассердился родитель. — Не в старое время! — передразнил он сына. — Тебя чему учили? И от старого времени нужно брать самое лучшее, самое полезное...

— Да ведь это же пережиток, папаша! — уже обеими руками тиская многострадальный чуб, вскричал Севастьян. — Типичный пережиток времен «Домостроя», когда женщина не имела равных прав!

— А мне, может, тогда на душе было легче, когда бабы равноправия не имели! — разозлился Жигарев-старший, чувствуя, что не щеголять ему в новых ботинках, справленных за счет снохи. Он представил себе, как насмешливо будут на него глядеть родственники мужа Клаши Оськиной, как сочувственно будут вздыхать его родичи: «дескать, воспитал сына, толку с него чуть, даже свадьбу играл за свой счет, а не за невестин», и взыграла отцовская кровь.

— Так не будет тогда тебе, Севка, моего родительского благословения! — загрохотал бас Жигарева-старшего по избе. — Чтоб такой позор принять на свою седую голову, поперек обычаев села пойти...

— При чем тут село, — запротестовал Севка, — просто несколько свадеб было с приданым, а вы уже, папаша, и обычай изобрели.

— Для тебя, несмышленыша, случай, а для меня и других отцов — обычай! — продолжал грохотать родитель, глядя на свои отличные, но уже потерявшие в его глазах всякую ценность, черные полуботинки.

— Что ж, я из-за твоей дури должен буду в старых штиблетах век доживать? Ну, обрадовал, сынок, ну, ублажил старика. Спасибо тебе, Севастьян! — сказал Жигарев-старший и поклонился сыну в пояс, не спуская глаз с носков своих штиблет.

Затем всхлипнул, сел на свое излюбленное место — к окну, на котором стоял радиоприемник, включил радио.

«Полюбила тракториста-а-а на свою поги-и-бель...» — выводил девичий голос.

Иван Федорович в сердцах выключил радио и сказал, не поворачиваясь к сыну и глядя в окно:

— Не будет тебе моего благословения, ежели возьмешь бесприданницу! И не живи тогда у меня! Не сын ты мне!

Три дня от густого баса старика Жигарева дрожали стекла в соседних избах.

— Родитель Севку-несмышленыша уламывает! — ползли по селу разговорчики. — Севка, вишь, задумал жениться на Саше Вахромеевой из Федосеевки. А родитель, вишь, сына уму-разуму наставляет... Чтоб, вишь, по обычаям все было, как следует...

А на четвертый день из избы выскочил старик Жигарев и, остановив на шоссе попутную машину, умчался в город.

Старик довольно улыбался и был настроен боевито.

— Севку женим! — кричал он встречным. — По всем правилам! — И он многозначительно подмигивал.

— За свахой поехал! Не иначе! — решили сидящие на скамейке возле волейбольной площадки деды.

Севка вышел на улицу несколько растерянный и на вопросы сельчан отвечал туманно:

— Батя, конечно, «за». А сперва воздерживался и даже голосовал «против». Но я его... гм-гм... убедил...

— ...Пришлось малость уступить, — говорил в это время Иван Федорович скромной на вид старушке, повязанной выцветшим голубым платочком.

Старушка смотрела в чашку с чаем и согласно кивала головой.

— ...Обойдемся без церкви, и двоюродным родственникам подарков не требуется... А во всем остальном — как у людей. И мне — желтые штиблеты.

Старушка, наконец, подняла глаза на говорившего. Глаза у нее оказались в тон платочка — такого же выцветшего голубого цвета. И такие пронзительные, хитрые, что, казалось, сами залезали в карман.

— Что это с вами, сердешный? — елейным голоском спросила сваха, увидев, что Жигарев инстинктивно хватился за бумажник. — Никак мышца инфарктная пошаливает?

— Пошаливает, — ежась под взглядом свахи, ответил смущенный Иван Федорович. — Пошаливает малость...

И подумал:

«Ну и бестия! Такая проведет сквозь воду сухим и сквозь огонь нетленным!»

Сваха же, которую во всей округе звали бабкой Шнырей (фамилия ей была Шнырова, а проживала она без определенных занятий, на пенсию от детей бывшего мужа), сразу перешла к делу.

С профессиональной скоростью бабка Шныря выяснила все анкетные данные невесты и ее родителей. Потом внимательно изучила фотографии жениха и невесты, предусмотрительно захваченные Жигаревым из дому.

— Да, — после недолгого раздумья произнесла сваха и вновь устремила свои цепкие очи на клиента. — Тут большое приданое взять можно... Дорогое приданое! Это я тебе, касатик, как на духу говорю!

А когда размякший от теплых бабкиных слов Иван Федорович поведал свахе свою мечту о дармовых штиблетах, то Шныря даже ладошками замахала:

— Что ты, касатик, что ты, в своем ли уме? Да тут не только полуботинки, а целую радиолу сорвать можно! Да за такого красавца, да с такого богатого дома, как невестин... Ты, касатик, за мной, как за каменной стеной, — я не буду внакладе, и ты будешь в новом наряде. Завтра к невестиным родителям поеду...

Саша Вахромеева была невестой знатной. Работала она на птицеферме, считалась лучшей птичницей, а ферма та держала по району первое место да и по области должна была вот-вот первенство завоевать. Понятно, что такие птичницы, как Саша, всегда на виду. И частые появления в Федосеевке чубатого Севки-тракториста не прошли не замеченными для колхозной общественности. Больше всех о взаимоотношениях Саши и Севки мог порассказать ночной сторож Багреич, который щедро делился своими знаниями с соседями и земляками.

— Вчерась, следовательно, — сворачивая цигарку (Багреич курил только самосад), начинал он, — тракторист нашу Сашу поцеловал сорок три раза с половиной... Почему, спрашивается, с половиной? Потому мне нужно было обход продолжать, я ногой двинул и, следовательно, спугнул... Мое мнение такое: быть свадьбе. Потому любят они друг дружку просто стихийно... Даже завидки берут, право слово...

— Ну, а Василь как? — спрашивали слушатели.

Василь — бригадир колхозный, давно вздыхающий по Саше, — обычно ходил за девушкой, словно тень. Но если до появления Севки Василь еще и мог надеяться на то, что его преданность рано или поздно будет оценена знатной птичницей, то красавец тракторист совершенно затмил робкого, стеснительного бригадира.

— А Василь, — продолжал Багреич, — Василь, следовательно, мною был предупрежден: чтоб не мешал зря...

— Ты, дед, значит, не только колхозное добро сторожил, но и любовь охранял от постороннего вмешательства? — смеялись слушатели.

— А что? — молодцевато расправлял усы Багреич. — Я разве инвентарь бесчувственный? Сам, что ли, не любил? Знаю, как посторонние мешают... Сколько свадеб расстроилось по этой причине — страсть!

Багреич, который страдал бессонницей и целые дни сидел возле колхозного правления, первый увидел бабку Шнырю.

— Кого сватать идешь, пережиток на двух ногах? — спросил сторож сваху.

— Ах, касатик, не признала тебя спервовзгляду, — затараторила бабка, шныряя глазами по сторонам. — Помолодел, даже усы сивые снова желтеть стали. Или без меня сосватался, касатик?

— Табак-самосад в жены взял! — ответил Багреич. — Так и живу — кругом, следовательно, дым, внутри — я. Ну, ответствуй, по чью душу прибыла? Ведь зря не притопчешься за десять верст-то...

— Вахромеевы где живут?

— Ого, Сашку, следовательно, высватать хочешь? Да там и без тебя все улажено. А может, ты не за того сватать будешь, а? Говори не думая, не то я на тебя собаку спущу!

— Ух, как испугал! — хихикнула бабка Шныря. — А жених мой не вашим федосеевским парням чета. Красавец по всем статьям и со средним техническим образованием. В такого парня любая девка заочно влюбится.

Сваха показала Багреичу фотографию Севки Жигарева.

— Про их любовь ты у меня спроси! — захохотал сторож. — Я, следовательно, во всем виноват... Потому целовались они обычно возле вахромеевского двора, а он рядом с колхозным амбаром... Так я, следовательно, всю ихнюю любовь самолично охранял! Раз такое дело, и ты Сашку за Севку сватаешь, то можешь всем прямо говорить: Багреич одобряет...

Если бы дед знал, какие слова бабка Шныря несет Саше, то уж он бы сваху эту скорее бы в лесное болото загнал, чем показал дом Вахромеевых.

А сваха, изложив ошеломленным родителям Саши требования жениха и оставив им, очевидно для вдохновения, фотографию Севки с залихватским чубом, реющим, как вымпел по ветру, сказала на прощание:

— Я, касатики, на следующей недельке зайду! А вы подумайте!

Бабка Шныря ушмыгнула из села, а в доме Вахромеевых начались нелады.

Саша проплакала целый вечер, хотя и не верила, что сваха действовала с согласия Севы.

Утром Саша поручила подружкам своих кур да уток и помчалась в МТС.

Севка вылез из-под трактора весь в машинном масле, и Саша долго искала на круглом лице любимого чистое местечко для поцелуя.

Севка обрадовался, что Саша настроена шутливо, но девушка вдруг погрустнела и сообщила о визите бабки Шныря.

— Ты об этом знаешь или нет? — спросила Саша, глядя в глаза любимому.

— Теперь знаю, — виновато отвел взгляд Севка.

— Не виляй очами! — прикрикнула Саша. — А раньше знал? С твоего это ведома сделано или нет?

— Что ж это будет со мной дальше, — пытался отшутиться Севка, — ежели ты до свадьбы на меня так кричишь? Какая такая жизнь меня в дальнейшем ожидает?

— Ты, Севка, не хитри! — сказала Саша. — Моей строгости, может, ненадолго хватит. Вот возьму и разревусь на всю твою МТС. Но уж тогда держись. Я от слез только злее становлюсь — ты знаешь. А что касается бабки, так по глазам вижу — знал ты о ней. С твоего ведома она к нам пожаловала...

— Да я что! — начал тискать свой чуб Севка. — Это батина идея... Батя у меня строгий... Он насчет приданого придумал, честное слово, он.

— Да я за кого замуж-то выхожу? За батю твоего? — тихо спросила Саша. — Ты понимаешь, что делаешь?

— Я как все... По обычаю... У нас в селе все так.

— Кто это все? Сенька Подколодный да Мишка, что ли? Так они дур нашли, а не невест! А тебе завидно стало?

— Саша, да ведь это батя все... А я... я сам против, ей-богу!

— А если против — так приезжай на воскресенье в Федосеевку. Расскажешь нам про ваши «обычаи». Вот и весь мой сказ. Да оставь ты свои кудри в покое — видишь, все маслом испачкал...

Каштановый Севкин чуб действительно замаслился, стал черным и сверкал на солнце всеми цветами радуги.

Но на следующее воскресенье в доме Вахромеевых снова появилась бабка Шныря, принаряженная, даже одеколоном спрыснутая.

— Мир вам и благодать, касатики! — поклонилась она с порога. — Радость я в ваш дом принесла... Решил жених скинуть с вас пшенички десять пудов... Себе в убыток, да уж больно невесту любит. Так вот, как остается, касатики, — перешла на скороговорку сваха, — два костюма, радиола, десять пудов пшеницы, поросенок, штиблеты...

А глаза бабки Шныри жили в это время самостоятельной жизнью: они перебегали с лица невесты на лицо ее родителей, оттуда на обстановку и, казалось, даже выбегали в соседнюю комнату.

Уловив гневное движение Саши, бабка приостановила перечисление жениховских требований и спросила сверхнежным голоском:

— Или разговор мой, касатка, беспокоит тебя?

— Если бы вы за это чесание языком трудодни получали, тогда бы он меня беспокоил, — передернула плечами Саша. — А так: мели, Емеля!

И она вышла из комнаты.

— А вы красавца моего ей над кроватью повесьте! — зашептала бабка. — Так она скорее согласится!

— Иди, бабка, с богом! — сказала Вахромеева. — Не для нас такие дорогие женихи... Без них проживем!

— Так ведь дитя родное убивается, — зашептала бабка. — Иссохнет от любви. Что ж вы, дитяти своему погибели хотите? А парень у меня видный, дочь вашу любит больше всего на свете. А без хорошего приданого и жизни хорошей не будет. Да вы ж люди с пониманием и с имуществом — что вам стоит? Я по своему разумению скажу: можно и еще кое-что скинуть. А то ведь свадьбе не бывать, а позору не избежать. Все будут знать: от Саши Вахромеевой жених отказался... Ой, срамота!

В это время из окна выглянула Саша и, утирая слезы, сказала:

— Передайте моему Севочке: пусть приходит на сговор! И отца своего пусть привозит в следующее воскресенье!

Родители Сашины только руками развели от удивления.

— Вот это, касатка, другой коленкорий! — крикнула бабка Шныря и так стремительно рванулась с крыльца, словно ее ветром сдуло.

На следующее воскресенье в доме Вахромеевых накрывался богатый стол — готовились к сговору.

На «Победе» подкатил к дому невесты Севка Жигарев.

Из машины степенно вышли Севастьян с Иваном Федоровичем. За ними небрежно — не впервой, мол, нам в машинах разъезжать! — вывалилась бабка Шныря. Севкин дружок — механик Жора, вертя на пальце кольцо с ключами, символ автовладельца, замыкал шествие.

— Прошу пожаловать дорогих гостей! — встретила Сашина мать приехавших.

В комнате стояла новенькая радиола, на стене висели два костюма, различные коробки с покупками заполняли весь угол.

— Костюмчики маловаты мне вроде, — прошептал Севка Жоре, — ну да ничего, эти продам, новые справлю... А радиола — подходяще! Прав был батя: приданое не помеха!

— Эх, повезло! — завистливо вздохнул Жора.

За стол уселись, кроме прибывших гостей и Сашиных родителей, сама невеста и еще какой-то парень.

— А это что за личность неизвестного происхождения? — взволнованно спросил бабку Жора, которому из-за различных его «механических» делишек в каждом приличном незнакомце мерещились работники следственных органов.

— Должно, сродственник какой-нибудь, — шепнула сваха.

— Ух, — облегченно вздохнул Жора и громогласно провозгласил: — Ну, в таком случае выпьем за жениха и невесту!

И тут случилось непонятное: встали Саша, Севка и парень «неизвестного происхождения».

— Милай, — пробасил Жигарев-старший, — ты, который «третий лишний», сядь. Тут речь про жениха с невестой идет.

— Простите, Иван Федорович, — сказала Саша. — Но я забыла вас познакомить. Это мой муж, наш бригадир. Зовут его Василем! Мы только что, за пять минут до вас, прибыли из сельсовета.

Севка Жигарев так сжал хрупкую ножку рюмки, что она хрустнула и переломилась. Рюмка грохнулась прямо на тарелку бабки Шныри, и праздничный свахин платок оказался весь заляпанный винегретом.

— Нас предали! — прошептал Жора, бочком пододвигаясь к выходной двери.

— А... а это тогда зачем же? — пробормотал растерянно Жигарев-старший, кивая на костюмы, радиолу и груду покупок.

— Это подарки жениха, — охотно пояснила мать Саши.

— А это — подарки колхоза жениху! — показывая на костюмы, сказала Саша.

— Так что ж, давайте выпьем за новобрачных! — предложил Сашин отец.

Но гости почему-то отказались от угощения и торопливо вышли из дома. На крыльце они встретились с колхозниками, которые шли на свадьбу Саши и Василия.

— Ага, сватам дали от ворот поворот! — захохотал Багреич. — Ай-ай, такое дорогое приданое потеряли!

Севка и Жора, а за ними Иван Федорович, багровые от стыда, быстро погрузились в машину.

Но когда Шныря приготовилась нырнуть в спасительный полумрак «Победы», то Жигарев-младший захлопнул дверцу перед бабкиным носом и в окошко сказал такие живописные слова, что впервые в жизни многоопытная сваха почувствовала себя на грани инфаркта.

Шныря присела на стоящую возле дома скамеечку и долго чихала от бензиновых паров, которыми автомашина фыркнула на прощание.

А из распахнутых окон дома Вахромеевых неслись дружные крики:

— Горько!

Бабка Шныря прислушалась к соблазнительному звону бокалов и стопок, пренебрежительно усмехнулась:

— Какой ныне мужик безголовый, прости господи, пошел! Женится безо всякого приданого! Уж лучше б этот Василь на мне женился — катался б, как сыр в масле. Добра — на три амбара. Отрезов одних...

— Горько! Горько! — неслось из дома.

— Эх, — вздохнула сваха, — народ кругом проживает странный, жизни нашей не понимает. Ежели так дальше все покатится — тогда дело табак: хоть в отставку выходи, хоть профессию меняй... Эх, горько!

ПРОРОЧИЦА

Говорят, уголовники прежних времен имели какие-то романтические заблуждения. Например, в одном старом словаре блатного жаргона было дано следующее занятное определение слова «халтура»:

«Кража в доме покойника, произведенная во время выноса тела. Замеченный в халтуре подлежит осуждению сотоварищей и искупает проступок свой тяжким наказанием».

Это значило, что такая кража, когда все двери в доме настежь и родственники в горе, никакого труда не составляет и просто позорит все «воровское сотоварищество».

Но ведь не секрет, что в наши дни вокруг кладбищ стаями вьются халтурщики всех мастей, которые норовят с убитых несчастьем родственников усопшего содрать по три шкуры, благо в моменты горя честные люди и не думают о деньгах: дают, сколько попросят.

А вот есть, оказывается, и новая разновидность халтурщика, наживающийся на радости. Встретил я как-то раз некую, весьма опрятную старушенцию в вестибюле родильного дома. Она выделялась среди взволнованных отцов и степенных бабушек полной невозмутимостью и олимпийской самоуверенностью. У местного старожила — отца девяти мальчиков, ожидающего десятого и одиннадцатого сразу, — я узнал, что это Захаровна, предсказывательница имен.

К ней подходили без пяти минут бабушки и доверительным шепотом вопрошали.

— А вот как насчет Андрея... Никаких противопоказаний нет?

Захаровна листала замусоленный календарь, на листках которого были выписаны имена всех стран и народов.

— Андрей... Андрэ... Анжей... — бормотала старуха. — Так вроде ничего, подходяще... Только много уж нынче Андреев-то... На каждую сотню, почитай, пятьдесят... Стандартное имя. Ребеночек вам спасибо не произнесет. Да, не произнесет...

— Так посоветуй, Захаровна, — тыча в сухой старушечий кулак смятую пятерку, просила будущая бабушка. — Только обязательно чтобы на букву «А» начиналось — отец так хочет.

— А ежели девушка уродится, вы это учитываете? — деловито смотрела поверх очков предсказывательница. — Очень многие врасплох попадают, ох, многие...

И тут же предлагала со стопроцентной гарантией предсказать по одной только фотокарточке роженицы, кто родится: мальчик или же девочка. Завербовав клиента, Захаровна сообщала, что предсказание стоит пятьдесят рублей и что деньги возвращаются немедленно, если пророчество не сбудется.

Затем она отходила вместе с будущим отцом или бабушкой в ближайший скверик, мудрила над какими-то засаленными бумажками и выносила решение: он или она. Тут же для полной гарантии предсказание заносилось в специальную книженцию: число, фамилия клиента, предсказанный пол будущего ребенка.

— Учтите, — постукивая по книженции, вещала Захаровна, — я в этом радиусе всегда бываю от трех до пяти. Если ошибка произошла по независящим обстоятельствам — прямо ко мне, деньги получите назад.

Расчет старухи был гениально прост: в любом варианте в 50 случаях из ста она «угадывала». Если же считать, что даже в «неудачный» день ей приходилось «предсказывать» всего раз пять-шесть, то заработок был неплох. Следует учитывать и еще одно обстоятельство: не каждый «потерпевший» пойдет получать назад свои деньги. Заботы и хлопоты приходят в дом вместе с дочерью или сыном — до какой-то там Захаровны и руки не доходят, сплошной недосуг.

Но Захаровна и сама была не лыком шита. Я долго не мог, например, понять, почему у тех редких товарищей, которые приходят к Захаровне за возвратом денег (а старуха действительно отсиживала в вестибюле роддома ежедневно от трех до пяти, словно нанятая), после того как они заглядывали в ее «документальную книженцию», лица вытягивались, становились недоумевающими.

Пришлось спросить у одного папаши, что же такое он увидел в блокноте Захаровны? Он ответил мне смущенно:

— Понимаете, была предсказана дочь. Родился сын. Я был рад этой ошибке и даже не хотел идти к Захаровне за деньгами. Но теща у меня человек экономный, предсказаниями никогда не занималась, так что копейке цену знает. Послала меня, ну, знаете, как в «Сказке о золотой рыбке»: «Дурачина ты, простофиля», — и так далее. Прихожу. Захаровна вынимает книжку. Смотрю — глазам не верю. Запись черным по белому: «он», сын, значит, предсказан... Вот какие дела!.. Придется теще свои пятьдесят рублей отдать, а то покою не даст.

«Технологию» пророчицы раскрыли в милиции, где Захаровну крупно оштрафовали за мелкое мошенничество. Оказалось, что она давненько занимается подобным промыслом. Прежде старушка делала примитивную вещь: она просто-напросто писала предсказание наоборот. Например, на словах говорила: «будет у вас сын», а записывала: «дочь». Придет недовольный родитель за получением своих денег назад, ан в тетрадочке полное угадывание! Поахает обманутый, поохает да заворачивает восвояси, несолоно хлебавши. А в последнее время, когда Захаровна стала в основном базироваться на один роддом, ей стало совсем легко будущих отцов одурачивать. Она просто записывала себе «он» и — ведь фамилия родителя была известна — проверяла по сводке, которая вывешивалась в вестибюле роддома. Если рождался мальчик, то все было в порядке, если на свет появлялась девочка — Захаровна приписывала к слову «он» букву «а», и предсказание опять же вставало на твердую материалистическую основу.

После посещения милиции Захаровна исчезла.

А на днях в метро я услышал разговор двух кумушек, которые восторгались какой-то пророчицей, появившейся у них в районе.

— И как она, милая, будущих младенцев определяет — любо-дорого слушать! Взглянет на фотографию мамаши, роженицы значит — и сразу предсказывает мальчика или девочку. Я ей карточку дочки своей незамужней подсунула. Она говорит: «Внучка у вас объявится. Я говорю: «Жениха-то еще нет, откуда внучке быть?» А она мне этак серьезно: «Слова мои не день-два действительны, а на целую пятилетку!»

— Будьте осторожны, — сказал я кумушкам, — Захаровна снова вышла на халтуру! Гоните эту старуху-пророчицу в шею! Я ее давно знаю!

Женщины поглядели на меня подозрительно и... позвали милицию: они приняли меня, как выяснилось, за хулигана, сующего нос не в свое дело, наглого клеветника, старающегося оболгать из темных побуждений «святую предсказательницу».

ДАМА-МАМА

Когда Ирэна Николаевна узнала, что ее единственный ребенок Андрюша уезжает на стройку далекой сибирской ГЭС, то она от ужаса онемела. Домочадцы облегченно вздохнули: они наивно решили, что Ирэна Николаевна замолчала, прослушав по радио лекцию «О вреде болтовни». Но уже через полчаса потрясенная мать пришла в себя, и родственники поняли, как преждевременна была их тихая радость.

— Сибирь! — кричала Ирэна Николаевна. — Да чтоб я родного ребенка своей собственной рукой отправила во глубину сибирских руд — никогда? Только перешагнув через труп своего отца, ты отправишься туда, слышишь, мой мальчик?

После этого шли не совсем объективные оценки умственных и иных способностей главы семейства, который дошел до такого позора: его родной ребенок едет в добровольную ссылку!

Сам единственный ребенок курил трубку и составлял список необходимых для самостоятельной жизни предметов. Он уже давно привык к темпераменту своей родительницы и к ее шумовым эффектам относился с полным равнодушием.

— Боже мой, — перешла на причитания Ирэна Николаевна, — придется мне самой принимать меры... Так всегда: когда что-нибудь серьезное происходит в семье, это ложится на мои плечи.

— Учти, мама, — сказал единственный ребенок, — раз я решил, то уеду. У меня твой характер — настойчивый. И не трать попусту силы, не ищи связей, всякого там блата...

— Хорошо, предположим, ты уедешь, — подозрительно легко согласилась Ирэна Николаевна. — Но неужели тебе будет хуже, если ты там будешь жить лучше?

— Лучше, чем другие? Опять-таки по блату?

— Ты или прикидываешься полным идиотом, или ты весь в своего отца! — рассвирепела Ирэна Николаевна. — Тот тоже всю жизнь трудится, как сорок тысяч ишаков! Господи, два идеальных положительных героя в одной квартире — это невозможно!

— Я тебя предупреждал, — сказал Андрей, пыхтя трубкой, — не читай критических статей о современной литературе... В них специалисты с трудом разбираются, а ты...

— А я домашняя хозяйка с высшим образованием и должна тренировать свой интеллект! — Ирэна Николаевна гордилась тем, что у нее хватало мужества прочитывать произведения критиков от начала до конца. «Это воспитывает волю», — говорила она знакомым.

Глава семейства приехал вечером с работы, выслушал новости и сказал:

— Что ж, Сибирь — это дело. Я сам там в молодости, как знаешь, пять лет колхозы строил. Одобряю, сынку, одобряю. И — слышишь, мать! — чтоб никаких штучек, никаких ходов-выходов, закулисных и подкожных махинаций не было. Не позорь себя, мать.

Глава семейства был действительно главой и противоречий не терпел. Ирэна Николаевна, как только муж появлялся на пороге, сразу же затихала, и у домочадцев наступал период полного затишья.

— Руководящий характер! — говорили про «самого».

«Нет, эти люди думают, что сейчас все еще революция и не нужно заботиться о себе, — злилась Ирэна Николаевна мысленно. — А ведь если мы не будем сами о себе заботиться, то кто ж о нас подумает? Недаром говорится: человек сам кузнец своего счастья...»

Она продефилировала в свой будуар и открыла секретер.

«Господи, как тяжело жить, — продолжала мыслить она. — Муж — большой деятель, но до сих пор не стал интеллигентом. По-прежнему, как тридцать лет назад, пошло называет фужеры рюмками, рефрижератор — холодильником, жалюзи — занавесками, баккара — хрусталем, а стеллажи — полками. Другие на его месте давно пристроили бы Андрюшеньку рядышком, по месту постоянной прописки, а он... Нет, мужчины лишены материнских чувств, это ясно!»

— Мамочка, — в дверь просунулась голова Андрея, — только без проявления пережитков... Никаких попыток — ни-ни! Я тебя давно знаю: что-нибудь ты уже удумала, наверное.

— У меня нет ни одного пережитка, — гневно сказала Ирэна Николаевна, — кроме любви к сыну. Каждый человек при социализме имеет право на один пережиток, об этом я даже в каком-то учебнике литературы читала. И не корчи из себя святого! Хочешь ехать — поезжай. Но я оставляю за собой право облегчить твою судьбу. Да. И не спорь со мной, иначе ты станешь сиротой...

Андрей захлопнул дверь.

Двери продолжали хлопать и весь следующий день и всю следующую неделю. То приходили приятели, то появлялись провожающие, которые бодро хохотали, узнав, что поезд отходит не через три часа, а через три дня, то выбегала в очередной закупочный поход Ирэна Николаевна.

Перед самым отъездом на вокзал в квартиру ворвалась какая-то запыхавшаяся взъерошенная старушка и попросила Андрея захватить «оказию» — пакет одному из инженеров строительства.

— Очень тут важные вещи для него, — тарахтела старушка. — Когда он последний раз в Москву наведывался, так забыл, сердечный... Уж ты передай, касатик, будь добр. Не запамятуешь, милай?

Андрей пообещал непременно отдать пакет в собственные инженеровы руки и аккуратно вложил его в чемодан.

...Когда Ирэна Николаевна вернулась домой с вокзала, то она почти сутки вела себя тихо.

Затем спросила страдающим голосом:

— Нет от бедного Андрюшеньки телеграммы? Как он доехал?

Кто-то из наивных знакомых, заглянувших «на огонек», сказал, что бедному Андрюшеньке еще пять суток ехать до места назначения, но Ирэна Николаевна презрительно взглянула на «умника», и тот сразу же заспешил восвояси.

Через шесть дней пришла коротенькая телеграмма: «Все отлично. Целую», а еще через пять длинный нервный трезвон наполнил ночную квартиру: прозвучал телефонный звонок типа «междугородный».

Голос Андрея Ирэна Николаевна слышала так отчетливо, словно ее и сына разделяли не пять тысяч километров, а пять метров.

Андрей рассказал, как отлично его приняли, как хорошо устроили, какую интересную работу дали. Он познакомился с главным инженером строительства Криницыным, который оказался, по странной случайности, как раз тем самым человеком, которому был адресован старушкин пакет.

Ирэна Николаевна слушала и улыбалась своим мыслям: она-то знала, что ее бывший ухажер Коля Криницын, нынешний главный инженер, прочитав письмо и найдя в пакете фотографию той самой Ирэны, которую тогда звали еще Ириной, Ирой и в которую он был влюблен тридцать пять лет назад, все возможное сделает для ее сына! Пусть пережиток! Пусть блат — наследие проклятого прошлого! Зато единственный ребенок устроен со всеми удобствами!

И она гордо сказала:

— Ты все еще думаешь, что тебя приняли там хорошо из-за твоих прекрасных глаз? Или из-за твоего диплома с отличием? Как бы не так, Андрюшенька. Ведь пакет, который ты передал Криницыну, был от меня... Коля Криницын — мой старый верный друг... Что такое?!

Ирэне Николаевне показалось, что на линии случился грозовой разряд: раздался такой грохот, словно включили микрофон футбольного матча в Лужниках в момент, когда только только забили решающий гол.

Лишь через минуту она поняла, что это хохот. И хохочет ее единственный ребенок.

— Здорово я тебя провела, идеальный герой? — гордо спросила Ирэна Николаевна, когда смеховые разряды начали затихать.

— Да я и не брал этого пакета с собой, — сказал Андрей, — он лежит у тебя в комнате за зеркалом.

— Что? В будуаре? За трельяжем? Ничего не понимаю!

— Как только я увидел старушку, я сразу насторожился, — объяснил Андрей. — Это же сестра твоей подруги Лели. И взгляды, которыми вы обменивались все время, меня убедили: дело нечисто. Я тихонько вскрыл пакет и... Ай-ай! Не ожидал, мамочка, не ожи...

— Ваше время истекло, — сказал равнодушный голос телефонистки. — Кончайте разговор...

— Андрюшенька, Андрюшенька! — закричала Ирэна Николаевна, но телефон молчал. Потом вдруг, неведомо откуда, в трубке послышались сигналы точного времени — короткие гудки, похожие на позывные искусственных спутников.

— Вот так всегда, — вздохнула Ирэна Николаевна. — У кого точное время, а у меня — истекло.

И она, тяжело шаркая шлепанцами, отправилась в будуар вынимать из-за трельяжа пакет с пережитками.

ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Владимир Ясень был морским летчиком. Его храбрость никогда и никем не ставилась под сомнение: внушительный счет сбитых самолетов противника, пятиэтажная орденская колодка говорили сами за себя.

— Я по-настоящему робел два раза в жизни, — рассказывал Ясень. — Первый раз это случилось во время Великой Отечественной войны. Ночью, во вражеском тылу. Так уж удачно получилось, что меня фашистские асы отогнали от береговой линии. Это было после боя. Я сбил один «юнкерс», расстрелял весь боезапас, а тут — откуда ни возьмись — два «мессера». Ну, думал, конец. Однако удалось спастись. Машина погибла, а я оказался в лесу, километрах в сорока от передовой. И вот последняя ночь перед переходом линии фронта. Болела нога, нужно было отлежаться, так сказать, перед последним броском. Приютили меня старик со старухой. Жили они на хуторе, в самой чащобе. Уложили спать на сеновале. Но от сена на этом чердаке остался только запах: дня три назад нагрянули какие-то фашистские обозники и подчистую ограбили хутор, забрав и все сено, до последней травинки. Так что спал я почти на голых жердях.

Ночью просыпаюсь от шагов. Кто-то босой бродит вокруг меня. Приоткрыл один глаз, всматриваюсь, тихонько поднимаю пистолет. В прорезь чердачного окна треугольник голубеющего неба светит. Человек, судя по шагам, уже дважды мимо этого окна прошел, а его силуэта не видно. Мистика! Он должен в таком случае быть ростом всего сантиметров тридцать-сорок, то есть ниже, чем доска, которая отделяет окно от пола!

Сколько я ни всматривался — ничего не видел. А шаги ко мне приближаются — робкие, осторожные: шлеп-шлеп-шлеп... Я уже начал на спуск нажимать. А на лбу пот холодный: не каждому в жизни дано человека-невидимку встретить!

Только я приготовился стрельбу открывать, как рассмотрел гостя. Это был самый обыкновенный гусь. Очевидно, здесь, на чердаке сеновала, его прятали от злого мародерского глаза...

— А второй раз в жизни я сильно оробел, — продолжал Ясень, — уже в мирное время. Но это вопрос сугубо личный и общественной ценности не представляет.

Мне же все-таки удалось вытянуть из летчика этот второй случай. Конечно, дело касалось любви. Ясень познакомился с Милой Аросевой, которая, хотя не имела ничего общего с пресловутой категорией «фиф», маменькиных дочек и «мужних жен», тем не менее всеми «стильными» женщинами единогласно признавалась самой модной девушкой города.

Мила одевалась скромно и со вкусом, но, как говорили завистницы, «ее ширпотреб был вне конкуренции». Кто мог еще похвастаться варежками или свитером, связанными из шерсти, которую вычесали из львиных грив? Или шляпками различных цветов, сделанными из перьев попугаев? Или... Да что расстраиваться! Для того чтобы связать что-нибудь из львиной шерсти, нужно не одну сотню раз с гребешком пройтись по гриве царя зверей. Не говоря уж о том, что предварительно следует еще провести со львом необходимую разъяснительную работу!

Мила работала в зоопарке. Она была потомственным зооработником. Ее отец, мать, бабушка отдали весь свой трудовой стаж зоосаду. Понятно, что даже коварные и кровожадные хищники вели себя с Милой, как убежденные вегетарианцы.

Что же касается мирных пичуг, вроде попугаев, то они даже сквернословить себе в присутствии Милы не позволяли и внимательно следили друг за другом, чтоб, упаси бог, кто не сболтнул чего-нибудь неприличного. Они так уважали Милу, что, казалось, попроси она их заготовить впрок хоть килограмм перьев определенной расцветки, они, не задумываясь, ощипали бы друг друга догола. Но Мила не злоупотребляла своим авторитетом и ограничивалась тем, что ежедневно утром, убирая попугаячью вольеру, просто подбирала утерянные птицами частицы оперения.

Владимир Ясень первое время ревновал Милу к обитателям зоопарка.

— Мне иногда кажется, — говорил летчик печально, — что вы даже на удава смотрите нежнее, чем на меня. Честное слово, я этого не переживу...

Мила смеялась, а так как ее жизнерадостный смех приводил в хорошее, мирное настроение даже диких хищников, то и Ясеню ничего не оставалось, как улыбаться, будто его слова насчет удава были только не слишком удачной шуткой.

Второй раз в своей бурной жизни Владимир Ясень испытал чувство безотчетной робости и даже страха, когда подумал о том, что рано или поздно ему придется объясниться Миле в любви.

Сейчас, в наши дни, почему-то постепенно выходят из употребления термины «объяснение», «предложение», а такие чудесные слова, как «жених» и «невеста», употребляются по большей части в ироническом смысле. А разве можно считать несовременным и несозвучным объяснение в любви, заканчивающееся предложением пройти вместе, рука об руку с любимой весь жизненный путь?

Но об этих проблемах легко рассуждать женатому, а холостому и, как ему казалось, безнадежно влюбленному Ясеню было даже страшно подумать о предстоящем и неизбежном серьезном разговоре с самой лучшей на земле девушкой по имени Мила.

На какие только ухищрения он не шел, чтобы избежать или по крайней мере облегчить объяснение и предложение!

Он развесил вдоль и поперек своей комнаты специально взятые напрокат у знакомого боцмана сигнальные морские флаги. Из них он составил фразу: «М-И-Л-А Я В-А-С Л-Ю-Б-Л-Ю», но девушка, вместе с подругой просидев весь вечер в гостях у летчик так ничего и не ответила. Ясень очень расстроился и позвонил другу-боцману, дабы излить душу. Боцман долго хохотал и под конец разговора спросил:

— Разве ты свою Милу уже выучил флажковой азбуке? Ведь, может быть, у них в зоопарке этой азбуки никто, кроме морских чаек, и в глаза не видывал никогда?

Ясень хлопнул себя по лбу и начал сматывать флажки. Он перебрал сотни вариантов объяснений и предложений, но у всех был один и тот же конструктивный недостаток: их нужно было произносить лично, с глазу на глаз.

Все кругом, как нарочно, только и напоминало робкому храбрецу о его трагедии.

— Мы сегодня в школе проходили по русскому языку простые распространенные предложения, — сообщал соседский мальчик.

«Я вас люблю — простое и распространенное, что верно, то верно», — вздыхал Ясень.

«Предложение участвовать в фестивале, — гремел над городом голос из репродукторов, — принято!..»

«И это предложение принято», — покорно констатировал робкий влюбленный.

«Требуйте книгу жалоб и предложений!» — просили плакатики в столовой, где холостяк Ясень ежедневно обедал.

И тут летчика осенило.

— Идея! — закричал он. — Мысль!

Забыв пообедать, с меню в руке он выбежал на улицу к ближайшему телефону-автомату.

...Вечером в ресторане после задумчивого и меланхолического вальса Ясень, бережно усадив Милочку на место, подозвал метрдотеля.

— Книгу жалоб, — сказал он и добавил радостно: — и предложений!

Метрдотель оглядел стол: все в порядке. Клиент трезв. Его дама удивлена.

— Что будете писать? — вкрадчиво вопросил метр. — Жалобу или...

— Предложение, конечно! — твердо произнес Ясень и так красноречиво взглянул на Милочку, что опытный метрдотель все понял.

— Сию секунду, — сказал он и вернулся с книгой. В нее был предусмотрительно вложен чистый лист писчей бумаги и самопишущая ручка.

— Администрация еще чем-нибудь может помочь? — лукаво улыбнулся метр.

— Благодарю вас, — ответил Ясень и взялся за перо.

...Пожилой официант, уже давно страдающий от повышенной дальнозоркости, клялся потом, что странный клиент успел написать только пять букв: «МИЛА, я...»

— Тут его дама протягивает свою руку к листку, — на следующий день рассказывал официант буфетчице, — и говорит: «Я согласна». Потом они так долго смотрели друг на друга, что мне стало завидно. Я подошел и спросил: «Шампанское уже нести?»

— Ну и что же дальше? — нетерпеливо спросила буфетчица.

— Как положено! — приосанился официант. — Заказал, конечно, бутылку полусухого! А уж я ее получше заморозил по такому поводу! Эх, ведь сам был молодым, честное слово!

ВЕЧНЫЙ СТУДЕНТ (Из воспоминаний аттестата зрелости)

Клянусь круглой печатью: я самый настоящий аттестат зрелости. Подлинник, так сказать. Год рождения — 1953-й. Прошу убедиться: дату хоть и с трудом, но еще можно рассмотреть. Что поделаешь — я выгляжу значительно старше своих лет. Обветшал, износился, обтерся... А ведь бывали дни веселые! До сих пор помню тот славный вечер, когда я перестал быть безыменным бланком и превратился в уважаемый аттестат зрелости. Если бы я знал, какая судьба мне уготована, я бы скорее позволил облить себя чернилами, чем носить имя Леонида Егоровича Типунова. Но я был молод, легкомыслен, мне даже нравился мой владелец Леня Типунов — юноша с поэтической прической. И я решил — как я тогда был наивен! — с честью пронести его имя через приемную комиссию любого вуза.

Но когда я во время домашнего торжества (видите пятно? — это на меня капнули... майонезом) пошел по рукам родственников Лени, когда услышал их разговор, только тогда я начал понимать всю неопределенность своего положения: Леня не знал, кем он хочет быть!

Спор о профессии шел весь вечер. Наконец Леня сказал:

— Я буду юристом! Во-первых, это очень нужная специальность. Во-вторых, я один раз судил игру в футбол и все сказали, что я прирожденный судья.

— В конце концов, — сказала мама, — самое главное для ребенка — получить высшее образование. Ведь у всех — и у Колядкиных, и у Проферансовых, и у Дрызгиных — дети учатся в институтах. Мой Леня не хуже других!

Папа ворчал:

— Какой из него юрист, когда он из истории знает только год рождения Боброва, а диктанты всю жизнь писал на круглые тройки.

— Не зажимай инициативу ребенка, — перешла в наступление мама. — Пусть мальчик сам протаптывает себе дорогу в жизнь!

В ход была пущена машина голосования. Семейная ассамблея механическим большинством (мама и две тети против папы) проголосовали за юриспруденцию.

На следующее утро меня отнесли в приемную комиссию юридического института. Там я встретился со многими очень благовоспитанными аттестатами. Мы вместе волновались в дни вступительных экзаменов, переживали первый зачет. Началась зимняя сессия. У Лени, как мне сообщили знакомые аттестаты, появились таинственные «хвосты». Потом Леню официально причислили к лику «неуспевающих».

Однажды в июле меня перенесли из тихой архивной комнаты в учебную часть. Я увидел Леню. Он возмужал, завел черные усики, стал говорить баском и раздался в плечах вдвое. Небрежно сунув меня в карман, Леня вышел из института.

...Меня привел в чувство громкий мужской голос:

— Потерять год жизни! В наше-то время, когда каждая минута на учете!

Я снова был в квартире Типуновых. Леня, папа и мама сидели за столом.

— Подумаешь, два семестра! — сказала мама. — Хорошо еще, что мальчик вовремя обнаружил в себе отсутствие склонности к юридической деятельности. А если б это случилось на третьем курсе? И вообще не надо лишать мальчика независимости — он себя знает лучше, чем мы его!

— Точно, — сказал мальчик басом и задымил папиросой. — Мой профиль — геология! Меня тянет в недра и дерби...

— Дебри, — устало поправил папа.

— Именно. Кроме того, я уже договорился — меня принимают на первый курс без экзаменов, учитывая мои заслуги на юридическом поприще.

— А если ты через год обнаружишь, — сказал папа, — что геология не твой профиль? А если ты застрянешь в недрах? Ведь опять все придется начинать сначала! Может, тебе вообще не хочется учиться? Тогда не надо зря тратить государственные средства, время. Ты уже в состоянии заниматься производительным трудом...

— Ты выбиваешь ребенка из колеи! — сказала мама. — Леня должен иметь высшее образование! Как я буду смотреть в глаза Проферансовым, Колядкиным и Дрызгиным? У них дети кончают вузы, а мой Леня живет без высшего образования? Пусть идет в геологию и не применяй к ребенку политику диктата.

...На следующее утро Леня запихал меня в карман и отнес в геологический институт.

Вы думаете, Леня действительно увлекался геологией? Нет. Узнав, что золото добывается очень трудоемким способом, он охладел к геологической науке. Прошел год, и в июле — этот месяц уже стал для меня роковым! — я снова вернулся на квартиру Типуновых. Ко мне была пришпилена молоденькая справка, которая все время сварливо шуршала:

«Я выдана Л. Е. Типунову в том, что он отчислен с первого курса геологического института за систематическую академическую неуспеваемость...»

И снова мама успокаивала папу и защищала нежного мальчика. А мальчик расхаживал по комнате и изучал какую-то песенку, очень похожую на поединок двух нервных кошек.

— Кто в жизни не делал ошибок? — басил мальчик. — Тем более, когда дело касается выбора профессии. Семь раз поступи — один раз окончи! Мой профиль, все говорят, очень фотогеничен. Ясно, что надо идти в институт кинематографии. Тем более, я уже все выяснил и со всеми договорился — меня принимают без экзаменов по общеобразовательным...

— Кто бы мог думать, — стонал папа, — что мой сын станет вечным студентом! Мне стыдно глядеть в глаза людям!

— Главное, чтобы мальчик любил свое дело, — сказала мама. — А институты для того и существуют, чтобы в них учились!

...И на следующий день я очутился в киновузе.

Среди молоденьких аттестатов 55-го года рождения я чувствовал себя переростком. Ко мне то и дело обращались с вопросами: «Дедушка, а что такое зачет?», или: «Скажи-ка, деда, ведь недаром учиться надо с пылом, жаром?..»

Я страдал. Ведь это так тяжело — быть аттестатом вечного студента!

Простите, я отвлекся немного. На каком вузе мы остановились? Ах да, на кино. Впрочем, для меня он ничем не отличался от юридического и геологического. Те же волнения, те же слухи о «хвостах», то же сочувственное шуршание коллег. В очередном июле я снова вернулся домой вместе с Леней.

— Кино — это не мой профиль, — сказал Леня маме. — И даже не мой фас. Но три года не прошли для меня даром: экспериментальным путем я познал свое призвание...

— Иди куда хочешь, — сказала мама и заплакала. — Только ничего не говори папе. Пусть он думает, что хоть два года можешь посидеть на одном месте.

— Я уже договорился, — сказал Леня, — возвращаюсь в юридический. Потому что без экзамена никуда больше не устроишься!

...И на следующий день... Ну, вам уже ясно — я снова оказался в юридическом.

— Ты ли это?! — крикнул мне знакомый аттестат. — На тебе лица нет! С тебя сейчас даже копию и то снять нельзя!

Сам же он выглядел великолепно. Еще бы! — без пяти минут диплом! Что мог сказать я, бродяга и скиталец, в свое оправдание? Весь в рубцах и шрамах, измочаленный, с помутневшими буквами. Мне, как старику и калеке, аттестационная молодежь рождения 56-го года уступила лучшее место в архиве... А старики — аттестаты, мои ровесники, принялись меня стыдить. Молодежь притихла, удивленно тараща свои круглые печати.

Три года проваландаться! Где это видано? За это время люди города успевают построить, каналы проложить. А ты, брат, и ныне тут — на первом курсе! Растратчик ты! Тунеядец! Бездельник! Летун!

К счастью, меня выручил знакомый аттестат. Как документ, принадлежащий будущему адвокату, он разразился защитной речью:

— Наш коллега невиновен! Ведь эти поступки совершает не он, а Леня Типунов. Сами институты виноваты, что такие легкомысленные люди перелетают из вуза в вуз и не дуют в ус! А наш коллега из-за этого летуна достаточно хлебнул горя и унижения. Посмотрите, на что он похож! А ведь он мой ровесник! Ведь он же еще через год превратится из аттестата в инвалида первой группы!

И в архиве стало тихо. Даже справки о болезни и те меня пожалели, а они, как известно, видали многое на своем веку! Вот только Лене моему все нипочем! Куда-то еще меня забросит судьба? Клянусь круглой печатью, уж лучше мне было остаться незаполненным бланком, чем аттестатом вечного студента!

НАУЧНЫЙ ПОДХОД

В павильоне «Квас» (бывшее «Пиво — Раки»), что стоит на набережной нашего городского парка культуры и отдыха, работал некто Реализуев, мужчина хамского темперамента и беспросветной наглости. Вы его, наверное, хорошо помните, если живете поблизости от парка и ваши жены отпускали вас по вечерам «вспенить кружечку».

Так вот, могу вас поздравить: исчез Реализуев, погорел, так сказать, по первое число. И сейчас работает на его месте настолько милая и обаятельная девушка, что из-за нее многих завсегдатаев жены уже теперь из дома не выпускают по вечерам, как прежде. Ревность, пережиток, одним словом, чувств буржуазного общества.

Вот и получается, что именно жены больше всего интересуются: почему да как уволили Реализуева? Конечно, хам и горлопан, пены у него опять же вдвое больше нормы всегда, но зато мужчина! Вот так часто бывает: когда он работал, его честили вовсю, а, когда, наконец, убрали, вдруг сочувствователи нашлись.

Ходит несколько версий о том, как сгинул Реализуев. Но я вам расскажу единственную правдивую, потому что сам оказался совершенно случайно причастным к этому делу.

Произошел данный эпизод во время большого гулянья. Его устроил парк культуры по поводу какой-то юбилейной субботы. Конечно, бал-маскарад, танцы на всех ровных местах, вход — бесплатный.

Пришли мы с женой повеселиться в меру сил, себя показать, людей посмотреть. Особенно она у меня любит «Людей вниз головой» — есть такой аттракцион, вроде качелей, но хуже.

Только направились мы туда, к этим «людям», как подскакивает ко мне очень толстый человек и сквозь одышку, без всяких «здравствуйте» спрашивает:

— Сколько вы... уф... весите?

А я в субботу, как положено, после работы в баньку заглянул, на весах постоял, поэтому даю точную справку:

— Нынче, — говорю, — в пять вечера, во мне было девяносто пять килограммов живого веса нетто.

— Вы мне... уф... подходите, — говорит толстяк, хватает меня за руку и тащит за собой.

Жена видит такое дело, хватает меня за другую руку, держит и кричит:

— Хулиганство какое! Отпустите его немедленно!

Тут подбегает еще какая-то женщина. Она, как выясняется в результате всяких криков, жена данного толстяка. И пока толстяк отдувается и переводит дух, она объясняет нам, в чем дело. Оказывается, среди прочих новинок администрация парка изобрела юмористический аттракцион под названием «200 килограммов». Если вы вдвоем с кем-нибудь встанете на весы и они покажут ровно двести, то выдается приз — «Шоколадный набор» стоимостью в 60 рублей.

— Мой суслик ищет партнера, — говорит жена толстяка. — Он сам весит девяносто девять килограммов, и вы ему подходите... Кроме того, я с детства очень люблю выигрывать шоколад.

— Как же я, — говорю, — подхожу, когда в нас обоих в результате нашей складчины сто девяносто четыре кило получается?

— А мы вас утяжелим! — И эта любительница бесплатного шоколада начинает выгружать из своей сумочки всякий женский косметический ширпотреб — пудреницу, флакончик с духами, кошелек, еще какие-то штучки и распихивает по своему мужу.

Тогда моя жена тоже начинает меня фаршировать и даже сумку свою целиком ухитряется запихать под рубашку.

Толстяк к этому времени уже отдышался и предлагает:

— Пойдемте на платные весы — вон они стоят, двадцать копеек с носа берут, произведем контрольное взвешивание.

Заплатили по двугривенному. Толстяк с начинкой потянул 100 ровно, я — 96 с половиной.

Жены опечалились. А мой партнер говорит:

— Три с половиной килограмма — это ерунда. Вон стоит питейное заведение. Мы туда зайдем, выпьем семь кружек кваса. И у нас образуется вес тютелька в тютельку шоколадный.

— Но ведь тебе, суслик, — говорит жена толстяка, — нельзя вводить в организм много жидкости. Врач категорически запретил! Сердце, инфаркт и вообще ожирение со склерозом.

— Значит, шоколада ты уже не хочешь? — отвечает толстяк и подмигивает мне. — Ай, какой набор! 60 рублей стоит в магазине!

— Ну, раз шоколад, — вздыхает сладкоежка, — тогда, конечно, иди. Только сам пей две, а он (это я, значит) пусть дует остальные. Ему даже полезно, он худее тебя.

Пошли мы к Реализуеву в заведение. Выдал он нам семь кружек. Мы их кое-как высосали. Жены возле павильона семенят — переживают, как бы кто нас не обошел на весах, не вытащил шоколада из-под носа.

— Нужно еще одно контрольное взвешивание провести, — говорит толстяк. — Чтобы отрегулироваться до точности.

Подходим к весам. Что за чертовщина! Вместо трех с половиной кило прибавили только два семьсот!

— У вас, бабуся, — говорю я взвешивающей старушке, — весы, того... не туда качаются.

И объясняю ей ход своей мысли: про квас и метрические меры.

Старушка смеется:

— Весы-то у меня как сигналы точного времени — без ошибки. А вот Реализуев, этот «квасный бог», распоясался нынче до полного жульничества. Он в каждую кружку граммов сто не доливает. Думает, гулянье, народу не до контроля, и с пеной, мол сойдет.

Наши жены от этих слов ужасно свирепеют, кричат различные нервные слова и ныряют в толпу.

— Я свою супружницу наизусть знаю, — говорит толстяк, — не иначе, как она помчалась в квасной павильон. Теперь я за этого Реализуева гроша ломаного не дам. Она его сейчас будет ликвидировать...

Мы — к павильону. Верно, с другой стороны уже подходят наши жены и ведут с собой двоих милиционеров.

— Тс-с, — толстяк меня останавливает, — не вмешивайся смотри, учись.

Милиционеры остаются на ближних подступах, а наши женщины заходят в квасную. И через не сколько мгновений высовывается из дверей моя супруга, делает милиционерам ручкой.

Милиция заходит в павильон. Мы с толстяком — следом.

Реализуев орет так, будто тонет в бочке:

— Целый день за насосом, укачался, недоглядел, вы сами попробуйте сто кружек в минуту! Провокация!.. Что ж вы равнодушно допускаете безобразие, граждане?

— Насчет безобразия поосторожнее! — говорит милиционер. — А вот вы обоим гражданкам не долили по сто граммов — это факт. Товарищи, кто еще не начинал пить — давайте замерим.

И у всех почти обнаруживается недолив.

Реализуев сразу скис, увял, перешел на невнятное бормотание молитвенного образца

Мы допиваем спешным порядком тот квас, который жены оплатили, — и на весы.

Старушка нас уже бесплатно взвешивает — как постоянных клиентов. Мы показываем 200 килограммов и 200 граммов.

Отгружаем на 200 граммов женам обратно пудрениц с кошельками и пыхтим к аттракциону.

Там — очередь. Ну, куда другим! Сразу видно: ненаучный подход, без всякой подготовки: 178, 180, 167! Никакой конкуренции.

Встаем. Зрители аплодируют: ровно 200.

Представитель администрации разводит руками:

— Идеально! Первый приз!

И подает нам красивую хрустальную кружку.

— А где шоколад? — спрашиваем. — Нам набор требуется — дамы наши шоколадные конфеты очень любят.

Но шоколад, оказывается, был выдан соседнему аттракциону — силомеру: там три человека подряд выжали по 200 кило. Потом выяснилось, что это были рекордсмены-штангисты, но нам от этого не легче стало.

— А нельзя ли деньгами? — спрашивает кто-то из зрителей. — Как же они будут кружку эту делить на равные части?

Жены наши расстроились — чуть не до слез. Особенно супруга толстяка, любительница шоколада.

Представитель администрации видит такое дело, помчался куда-то, прибегает со второй кружкой.

— Ничего, — говорит, — кондитерского, извините, не осталось. Но вы не печальтесь — ведь кружки-то хрустальные! Во-первых, дороже, во-вторых, как память...

— На стоимость нам начхать, — говорит толстяк, — но у меня может инфаркт произойти из-за всех этих дел. Мы регулировались тут под ваши двести килограммов, рассчитывали на шоколад. А из-за этого стеклянного изделия я бы и не стал стараться.

Ну, выпили еще раз — шампанского из хрустальных кружек, да и пошли домой.

С той поры, как взгляну на эту кружку, так и вспомню квас, толстяка и весы... Хоть и остались без шоколада, но зато жулика ликвидировали — тем наши жены и утешились в тот вечер.

...Вот, товарищи, как сгинул Реализуев. И как я случайно оказался приобщенным к его разоблачению.

ИЗ РАССКАЗОВ ДОКТОРА АЛЛОПАТОВА

У меня есть знакомый доктор по фамилии Аллопатов. Все считают, что я эту фамилию выдумал. А она существует при этом докторе довольно давно, хотя происходит он из рода Лопатовых и зовут его Алексеем. Нынешнюю же фамилию он получил из-за ошибки девушки-паспортистки: она увидела, что на всех бумажках красуется эффектный росчерк «Ал. Лопатов», да так и вписала его целиком в свои канцелярские святцы.

Доктор не протестовал. Ему и до сих пор нравится эта веселая фамилия: Аллопатов.

— Бывает, войдешь к больному, представишься, а он уже улыбается. Вот и контакт готов. В нашем же деле личный контакт, доверие, может быть, самое главное. Если больной тебе не верит, лечить его невозможно.

Познакомился я с доктором случайно. Произошло это на очередном... Впрочем, это отдельная история.

ПОБЕДИТЕЛЬ МАСТЕРОВ

Это произошло на очередном туре матча на шахматное первенство мира. Как обычно, болельщики до отказа наполняли театр, на все лады трактовали каждый вздох и взгляд сражающихся гроссмейстеров, пытались разобраться в позиции на доске, делали самые рискованные прогнозы.

Шеренги гроссмейстеров и мастеров со значительными, всезнающими лицами прохаживались по фойе, и болельщики провожали их почтительными взглядами.

Я разговорился с одним из зрителей по поводу тактических замыслов Ботвинника. И хотя сразу же стало ясно, что мой собеседник, так же как и я, ничего почти не понимает в благородной шахматной игре, тем не менее мы продолжали наши глубокомысленные рассуждения

Когда мы пришли, наконец, к единодушному выводу, что чемпион мира следующим ходом пойдет ладьей на поле «c3», то чемпион действительно пошел ладьей (но не «нашей», а другой и не за «c3», а на «a3». Мы тяжело вздохнули и сочувственно посмотрели друг на друга.

«Поздненько мы, дружище, начали увлекаться шахматами!» — сказали наши взгляды.

— Играю я плохо, — сказал мой собеседник, улыбнувшись, — но у некоторых мастеров спорта выигрывал. И даже у одного гроссмейстера.

— Выигрывали? — удивился я. — Во что? В настольный теннис?

— В шахматы.

— В сеансе одновременной игры на ста шестидесяти досках?

— Нет, один на один.

— Значит, вам давали вперед ферзя и обе ладьи?

— Опять не угадали — никаких скидок. Один на один, без всякой форы.

Моя физиономия выразила, очевидно, такое искреннее недоверие, что «победитель мастеров и даже одного гроссмейстера» довольно произнес:

— Не верите? Могу доказать.

Как раз в этот момент мимо нас, окруженный толпой почитателей, проходил гроссмейстер Н.

— Простите, — подошел к нему мой собеседник. — Вы меня не узнаете? А санаторий имени Первого мая помните? Доктора Аллопатова не забыли?

— Ну как же, как же, — пожал руку доктора гроссмейстер. — Здравствуйте, товарищ Аллопатов! Рад вас видеть! Разве можно забыть, как я вам проиграл... ха-ха... Представляете: на двадцать первом ходу, как сейчас, вижу позицию...

Они еще о чем-то толковали по-приятельски, но я был ошарашен тем, что Аллопатов оказался спецом по шахматам, и уже ничего не слушал

Я пришел в себя, когда гроссмейстер скрылся в пресс-бюро, а Аллопатов снова очутился рядом со мной.

— Вы хотите, чтобы я сейчас тут же, не сходя с места, умер от любопытства? — спросил я доктора.

— Не бойтесь, умирайте, я вам окажу первую помощь, — усмехнулся он. — Но, как старый невропатолог, смею вас уверить, что от здорового любопытства не заболевают. Играю я действительно очень слабо. Так, среднее любительское образование: первые три хода всех дебютов и умение сдаться за ход до неизбежного мата. Но я немного гипнотизер. Не такой уж известный, но все-таки... И вот к нам в санаторий, где я постоянно работаю, прибыла на отдых группа шахматистов. Готовились они к какому-то турниру... Вот я однажды, ради шутки, упросил гроссмейстера Н. сыграть со мною. На двадцать первом ходу я сумел, наконец, внушить ему жертву ферзя. Он пожертвовал и тут же сдался. Не разобравшись, в чем дело, он свалил все на усталость от волейбола, в который мастера шахмат играли весь день, начал новую партию и уж тогда только сообразил: что-то тут нечисто... Узнав мою тайну, он долго сердился, а потом позвал своих коллег. «Шахматный самородок, рекомендую», — представил он меня мастерам.

Все захотели сыграть со мною. Я поставил только одно условие: ссылаясь на нервозность, просил играть в отдельной комнате, без свидетелей. Я выиграл у двоих мастеров. Они в конце концов, конечно, тоже догадались, в чем дело. Но согласно нашей договоренности скрыли это от друзей. Пятому мастеру я проиграл — устал уж. И тогда публично разоблачил свой «метод». Между прочим, не сыграть ли нам партию? Дорожные шахматы всегда со мной.

— С удовольствием. Только учтите, что я не мастер и со мною можно играть честно, — сказал я. — Обычным методом.

Аллопатов поклялся на меня не влиять. Мы играли до тех пор, пока чемпион мира и его противник не отложили своей партии, пока билетеры не попросили нас покинуть помещение. Доктор сделал со мною только одну ничью. Остальные партии проиграл.

— Интересно, — сказал он, — если я проиграл вам, а победил гроссмейстера Н., то можно считать, что вы играете сильнее гроссмейстера, а?..

...Вот при таких обстоятельствах я и познакомился с доктором Аллопатовым.

ТАИНСТВЕННОЕ СЕРДЦЕ

— Вот видите этого мощного юношу? — как-то раз, показывая на известного метателя ядра и многоборца, спросил меня доктор Аллопатов. — Так вот, его сердце меня одно время очень волновало...

— Не может быть! — ахнул я. — Это же чемпион! А его сердце всегда обязано быть в сверхотличном состоянии!..

— Я готов вам сообщить кое-какие подробности, — усмехнулся Аллопатов. — Однажды заходит ко мне этот юноша и просит его осмотреть. Ни на что конкретно не жалуется, но... Я очень внимательно выслушал его — все обстоит самым великолепнейшим образом.

На следующий день или через день — не помню точно — опять мне вносят его карточку. Прошу. Входит очень смущенный. «Профессор, — говорит, — что-то опять... какие-то явления...» Рассказать толком не может, только смущается. Опять выслушиваю. И действительно, некоторые странности в работе сердца. Аритмия. То нормально оно бьется, то вдруг количество ударов увеличивается... Без всяких видимых причин, коллега! Потом опять нормально, потом опять учащенно, но без правильных периодов — стихийно.

«Да, — говорю я ему, — придется вам зайти завтра ко мне снова. Действительно, что-то не того... Надо посоветоваться будет...»

И он, представьте, так обрадовался, так обрадовался:

«Спасибо, доктор, непременно приду...»

В этот же вечер он поставил рекорд по метанию ядра. Я ломал себе голову — в чем дело? Человек с такой аритмией не может, конечно, успешно заниматься таким трудным и сложным спортом, как метание ядра. Это вам не шашки, милостивый государь, да!

Но на следующий день загадка «таинственного сердца» была решена. Она оказалась очень простой. Ее раскрыл профессор, приглашенный для консилиума. Оказалось, сердце чемпиона действительно было не в порядке. Но — в другом смысле.

«Пациент влюблен, — сказал мне профессор. — Влюблен в вашу ассистентку, доктор. Заметили: как только она входит в кабинет, сердце чемпиона начинает биться ускореннее. Как только она выходит — ритм становится нормальным...»

Он оказался прав: когда я подверг чемпиона допросу, тот во всем сознался. И в результате я потерял ассистентку — чемпион увез ее к себе на родину, в теплые края.

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ БОЛЬНОЙ

Есть такая категория особотрудных пациентов: мнитики. Те, кто страдает мнительностью и поэтому особенно недоверчив. Их врачи так и называют — «психологические больные». Потому мнитиков, по правде говоря, должны лечить не терапевты, а психиатры.

У Аллопатова много рассказов о мнитиках. Один из них мне особенно нравится.

Некто Шавочкин был, пожалуй, одним из самых мнительных людей на свете. Если бы разыгрывалось мировое первенство по мнительности, то он бы, несомненно, занял место на пьедестале почета. Про Шавочкина говорили, что даже кусок хлеба, мимо которого пролетела муха, он на всякий случай, прежде чем отправить в рот, раза два йодом намажет — для дезинфекции.

Порошков Шавочкин поглощал по каждому поводу такое множество, что, будь у него здоровье хоть немного послабее, он бы давно, как говорится, «убыл в мир иной».

Очень любил Шавочкин анекдоты о невежестве врачей. Хихикая и хватаясь по привычке то за сердце, то за печень, то за левую почку, Шавочкин рассказывал знакомым о том, как какой-то эскулап, выписывая свидетельство о смерти, в графе «Причина» написал: «Умер от диагноза».

А когда пьяный кучер, заснув, выпал из телеги, то тот же легендарный фельдшер определил кучерскую травму, как «ПРОЛЯПУС ТЕЛЕГУС».

— Один гражданин попал под трактор. И его не то пробороновали, не то вспахали, не помню точно, — захлебываясь, сообщал Шавочкин. — Когда привезли на медпункт, то записали в медицинскую карточку: «Неосторожное обращение с сельхозинвентарем». А? Каково? Нет уж, лучше я сам себя буду лечить.

Доктор Аллопатов, к которому обратились родственники Шавочкина, не мог сразу составить план лечения. Имелся, правда, более или менее патентованный способ вправления мозгов мнитикам. Аллопатов построил у себя в кабинете фантастическое сооружение. В дело пошли и старая машина, которая употребляется в парикмахерской высшего разряда для сушки волос, и испорченный пылесос, и списанное в утиль зубоврачебное кресло, перекрашенное в черно-зеленый цвет, и еще несколько столь же многозначительных, но совершенно бесполезных предметов. Мнитик с трепетом душевным садился в это сооружение, ему завязывали глаза, Аллопатов включал ток, что-то жужжало, потрескивало, и когда через десять минут пациент бодро откланивался, то, по его собственным уверениям, он уже чувствовал себя значительно лучше.

После десяти сеансов, когда мнитик совершенно влюблялся в чудодейственную машину, Аллопатов раскрывал обман. В девяноста случаях из ста «психологический больной» начинал хохотать над своей легковерностью и тут же сдавал в фонд здравоохранения все наличные запасы пилюль, порошков, таблеток и ампул.

Но в случае с Шавочкиным «механический способ» был бесполезен: данный мнитик работал инженером-механиком и великолепно разбирался в технике. Он бы сразу обнаружил всю аллопатовскую бутафорию.

Поэтому доктор решил действовать иначе — использовать беззаветную любовь Шавочкина к порошкам и таблеткам.

Аллопатова представили пациенту как поборника «пилюльного» метода. Якобы «Пилюли Аллопатова» излечивали все: от язвы желудка до воспаления коленного сустава включительно.

Перед этим в присутствии свидетелей Аллопатов смешал самую обыкновенную питьевую соду с сахарной пудрой, добавил туда мелко толченных шариков шиповника и раздозировал смесь по пакетикам.

Шавочкин долго выспрашивал доктора, как, когда и по скольку принимать, потом взял «на пробу» три десятка порошков.

— Я вижу, что вы себя чувствуете плохо, — сказал Аллопатов. — Правильно делаете, что не верите оптимистам, которые уверяют вас в обратном. Знаете старинную медицинскую пословицу: «С доктором поспорить можно, а вот попробуй со своим сердцем поспорь».

И хотя Аллопатов эту древнюю «пословицу» придумал тут же, не отходя от мнитика, Шавочкин вспомнил, что слова эти он уже слышал когда-то.

— Только у меня в данный момент не сердце, а почка вздыхает как-то подозрительно, — уточнил он.

— Попробуйте примите два порошка сразу, — подсчитав что-то на бумажке, глубокомысленно сказал Аллопатов. — Должно молниеносно помочь. Ну-ка, раз... два... взяли... то есть приняли...

Аллопатов вел себя так сочувственно и доброжелательно, что Шавочкин действительно почувствовал, как левая почка возвращается к нормальной жизнедеятельности.

Целый месяц понадобился для того, чтобы Шавочкин поверил в чудодейственность пилюль. В конце концов он уже без них шагу сделать не мог, видел в них панацею от всякой хвори и убеждал окружающих, что именно благодаря Аллопатову он возродился и стал здоровым человеком.

— Кстати говоря, — сказал мне Аллопатов, — Шавочкин был прав: он бросил все остальные порошки и таблетки, прекратил регулярное отравление организма большими дозами медикаментов и, понятно, почувствовал себя значительно лучше.

Обнаружился обман случайно: давно уже изготовлением «пилюль» занималась дочка Шавочкина. Вот за этим-то занятием как-то раз ее и застал папа. Он повел себя хитро: сначала проследил весь трудовой процесс, а уже потом поднял панику.

Две недели после этого Шавочкин обедал у себя в заводской столовой и не разговаривал ни с кем из домашних.

Но потом ему сказали, что от питания в столовых какой-то дальний родственник старика вахтера получил в 1932 году катар желудка, и Шавочкин вернулся в лоно семьи.

Порошков он теперь не принимает уже никаких, чувствует себя отлично, но с Аллопатовым до сей поры не здоровается.

ВТОРАЯ СПЕЦИАЛЬНОСТЬ

Происшествие с матросом Аркадием Соевым — дело не новое. И хотя оно само по себе заслуживает интереса, я бы о нем рассказывать не стал. Ну, любовь, ну, обман, ссора с девушкой, большой конфуз. Но тут я неожиданно получаю приятное известие: пишет мой родной дядя о том, что на днях он прибудет для отдыха и лечения в санаторий № 8. Санаторий этот находится рядом с нашей базой, так что своего нежно любимого родственника я буду лицезреть довольно часто. И, между прочим, дядюшка еще сообщает, что у него состоялась любопытная встреча с неким Бловтом:

«...Помнишь, тот самый гардемарин, который меня в 1912 году флажковой азбуке учил?..»

Я, признаюсь, частично запамятовал эту историю о том, как мой дядя хотел получить вторую специальность. Но, как только вспомнил, меня словно озарило. Сразу передо мной встал Аркадий Соев со своим происшествием, и я понял, что оба случая — про соевскую любовь и дядину флажковую азбуку — надо обобщить и довести до всеобщего сведения.

Аркадий Соев — парень интересный. Не то что б писаный красавец, но героев в драмкружке играть может. Когда он прибыл на флот, то у него с первого же дня начались небольшие конфликтики с корабельной службой. Прежде всего выяснилось, что главным для моряка Аркадий считает внешний вид. Что говорить — у нас форма красивая, выдающаяся. Нет-нет да и найдется такой товарищ, который забывает; за то именно и уважают на всех океанах и материках нашу советскую морскую форму, что люди, которые ее носят, своими подвигами заставили восхищаться весь мир. Верно ведь?

«Клешепоклонство» продолжалось у Соева недолго. Отрекся он от этого заблуждения и, как пишут в стенгазетах, стал «работать над собой и овладевать порученной ему материальной частью».

Казалось, шло все на лад. Аркадий даже отличником сделался. И вот тут-то и началась история. Корабль, на котором служил Аркадий, был не только гвардейским, но еще и передовым по своим успехам в эскадре. И хотя Соев доверенный ему механизм изучал на «отлично», но этого было мало. Каждый механик гвардейского экипажа имел еще и вторую специальность, которой тоже владел на «отлично». Ведь узкий специалист жизнь свою словно в щелку видит: ни кругозора, ни размаха, развернуться по-настоящему инициативе да энергии негде. Смежная специальность, кроме того, и в бою большую роль играет: товарища, к примеру, заменить, если нужда придет. Да что в открытые двери ломиться!.. Этого только такие вот, как Соев, не хотят разуметь — лень-матушка Аркадия поедом ела. Вот и не желал он тратить время на труд, на смежную специальность.

— Хватит с меня науки, — говорил Аркадий, — свое я освоил, а чужое меня не касается.

Как взялись тут за него и комсомольская организация, и товарищи, и даже земляки — прислали письмо с педагогическим уклоном.

И Аркадий покаялся, заверил, что он, дескать, все понял, свои ошибки осознал и гвардейцев не подведет.

На первых порах решил Соев теоретическую часть учебы преодолеть самостоятельно.

— Ежели чего не разберу, — сказал он товарищам, — то буду к вам обращаться... А вообще учтите: я человек грамотный, читать и считать самостоятельно умею с первого класса средней школы.

Записался Соев в библиотеку клуба моряков — у нас там любую книгу по любой специальности отыскать можно. И в первое же посещение Аркадию повезло: дежурила Лидочка Ратомская. Так как прежде Соев пользовался своей корабельной библиотекой — и ему ее вполне хватало, — то в клубное книгохранилище он не хаживал. А тут зашел — и был сражен на месте.

Лидочка Ратомская — девушка редкая. И по красоте и по характеру. От всеобщего поклонения у другой, может быть, давно голова кругом пошла. Но Лидочка оказалась человеком серьезным, и, хотя ей, конечно, льстило, что столько народу ею увлечено, она оставалась по-прежнему очень скромной, тихой, исполнительной. А холостому увидеть такую девушку — потрясение на долгий срок. Начинает холостяк, как в лупу, видеть все несовершенства одинокой жизни и тут же, не отходя от библиотечной стойки, дает зарок по окончании срока службы увезти эту чудо-девушку в родные края. Но обычно в таких случаях не учитывалось мнение самой Лидочки. И получилось так, что многие ее поклонники уезжали по домам, а она оставалась трудиться в библиотеке.

Весь порт ждал да гадал: кто же будет тем счастливцем, кого Лида полюбит?

Наконец стало ясно: Аркадий Соев ей явно приглянулся. Во всяком случае, сразу все заметили, что она чересчур внимательно интересуется его занятиями, особенно приветливо встречает его в библиотеке, беседует с ним подольше, чем с другими. Да и скорость разговора у них, как наши штатные остряки подсчитали, — пять улыбок в минуту.

Дальше — больше. Начали встречать их по воскресеньям вместе на танцах, в кино.

И все развивалось нормально — на зависть многочисленным Лидочкиным поклонникам, — как вдруг произошла с Аркадием катастрофа сначала личного порядка, а следом за ней, если так можно выразиться, и общественного. Цепная, как говорится, реакция: одно за собой другое потянуло.

Но прежде чем перейти к подробностям этого нашумевшего случая, я хочу ознакомить вас с историей дядюшкиного письмеца. Упоминалось там, если помните, о встрече дяди с бывшим гардемарином Бловтом.

Дело было давно — полвека назад. Дядя мой — неграмотный деревенский парень — попал по призыву на флот. Ввиду малой культурности его определили кочегаром. Работал он среди огня и угля, а сам думку пестовал: как бы другую специальность получить? Мечтал дядя стать сигнальщиком. Спал и видел в руках своих язычки флажков.

А в царские времена любую специальность на флоте получить было не так-то просто. Тяга ко всякого рода знаниям не поощрялась. И когда однажды дядя о своих мечтах заикнулся, над ним боцман начал издеваться:

— Куда ты суешься, скотина малограмотная? Сегодня тебе сигнальщиком хочется быть, а завтра ты офицером стать пожелаешь? А там и на капитанский мостик забраться захочется?! Да еще, чего доброго, в министры полезешь?!! Ох, уморил, деревня... Сиди, дубина, возле печки да шуруй уголь, как приказывают! И помалкивай в тряпочку, а то сверну рыло!

Боцман был известный любитель мордобития, его так и прозвали — по любимому присловью — «Свернурыло».

Надо сказать, боцман этот, когда над дядей смеялся, не так уж далек был от истины: сейчас дядек мой заместитель министра, а на флоте в свое время прошел путь от кочегара до капитана крейсера.

Но возвращаюсь к старине: вам уже известно, какие приблизительно слова услышал дядя, решив пооткровенничать с начальством.

Насчет «малограмотности», правда, Свернурыло ошибался. За два года флотской жизни дядя по ночам обучился чтению и письму: товарищи-кочегары его учили без букваря, таясь от офицеров и боцмана.

Сигнальщики же побоялись дядьке помочь. Ведь тогда командование такую политику проводило: то кочегаров с механиками стравят, то сигнальщиков науськают на комендоров, то машинистов — на кочегаров и механиков. Расчет был таков: чем больше различные специалисты между собой склочничают, тем слабее у них коллектив. И всякое общение между матросами, а тем более разных специальностей, преследовалось. Вот сигнальщики и побаивались помочь кочегару.

Однажды корабль стал в док. И часть команды, не занятую на ремонтных работах, перевели с судна в одно береговое подразделение на хозяйственную работенку. Потом приехал граф Бловт, крупный морской начальник, и отобрал в свое близлежащее имение несколько «матросиков поздоровее».

Так попал мой дядек на целых полтора месяца чернорабочим в графскую усадьбу. И как ни странно, тут-то свершилась кочегарская мечта.

Имелся у графа племянник-гардемарин — проходил науки в каком-то высокопоставленном морском училище. И прибыл тот гардемарин в данное имение на побывку. Делать графенку было нечего, стал он к морячкам со всякими разговорами подкатываться. И узнал таким манером, что один из матросов мечтает сигнализацию флажковую выучить.

— Пустяковое дело, — сказал дяде молодой Бловт, — я тебя в два счета этой премудрости обучу... Будешь ты на флажковом языке разговаривать со скоростью молнии!

И действительно, стал учить. Часа по два в день дядя на самодельных флажках отмахивал: графский племянник ему все буквы на бумажке начертил и только изредка наведывался, проверял, как дело идет.

— Самое главное, — говорит, — это передача. А прием ты потом на корабле усвоишь в два счета. Занимайся прилежно, а я тебе скоро экзамен устрою, твою выучку специалистам покажу — ко мне гости должны приехать в ближайшее время. Ах, как интересно будет!

А сам ходит да посмеивается. Посмотрит на дядину работу и усмехнется.

— Талантливый ты, парнюга, — говорит, — так быстро флажковую азбуку превзошел... Ну-ну, самородок, старайся!

Но не успел графенок экзамена провести — вызвали его срочно по какому-то делу из имения. И в этот именно день морякам приказали на свой корабль возвращаться — ремонт окончился.

При первой же встрече с сигнальщиками кочегары им доложили:

— А наш-то, слышали, флажковую освоил. Как дважды два. Без вас обошелся.

Пришли сигнальщики к кочегарам.

— Давай, — предлагают дяде, — начинай передачу. Просигналь что-нибудь. Молитву, к примеру, «Отче наш».

Молитву дядя передавать отказался.

— У меня, думаете, своих мыслей в голове нет?

Да как пошел отмахивать, только флажки в воздухе вензеля пишут.

Кочегары торжествуют: знай, мол, наших!

А сигнальщики глазами хлопают, руками разводят — ничего не понимают.

— На каком же это ты языке пишешь? — спрашивают дядю. — Такого сроду никто из нас и не видывал. Может, ты у японца какого учился?

Ну, слово за слово, стали разбираться. И что же выяснилось? Гардемарин, графское отродье, решил от скуки над простым человеком поиздеваться. Учил кочегара неправильно. К примеру: букву «ф» выдавал за «а», букву «и» за «б» и так далее. Устроил, одним словом, гардемарин для себя потеху. И «экзамен» он хотел провести тоже для забавы — там под хохот гостей все бы и раскрылось.

...А на днях, как сообщает дядя, встретил он этого графского племянника. В оптовой конторе табельщиком работает. И хотя прошло немало лет, старый моряк узнал «учителя».

— Что ж вы на такой небольшой должности якорь бросили? — спросил дядя. — Вы ж интеллигент, можете более производительным трудом заниматься

— Нет, — ответил Бловт. — Оказалось, что у меня в жизни только одна специальность и была — граф. А второй не имелось... Пока я в самом себе да во всем происходящем разбирался, много воды утекло. Вот и пришлось, как видите... ну, да ничего — до пенсии всего два годика осталось... Дотяну как-нибудь!

...Вот об этой-то истории с бывшим графом мне и захотелось рассказать в связи с тем, что произошло на днях с Аркадием Соевым.

А произошло вот что: Аркадий не явился на свидание. На свидание с такой девушкой!

Представьте: стоит Лида на бульваре возле памятника героям-артиллеристам. На том самом месте, где они всегда с Аркадием встречались. Стоит полчаса, сорок минут... А за ней десятки влюбленных глаз следят — потому что сегодня суббота и на бульваре много уволенных в город солдат. Особенно сильно связисты переживают: неужели телефонист способен таким неаккуратным оказаться — на сорок минут к любимой девушке опоздать?!

Так и ушла Лида одна-одинешенька, грустная-прегрустная.

Минут через десять появляется наш красавец. Он шагает как ни в чем не бывало в библиотеку — менять очередную книгу.

За ним потянулось много народу: что поделаешь, любопытство среди влюбленных — неискоренимый порок.

Таким образом, сцена между Лидой и Аркадием происходила при достаточном количестве свидетелей, и дело сразу же приняло общественный характер.

Выяснилось следующее: о свидании, назначенном ему Лидой, Аркадий ничего не знал. Лида уезжала на несколько дней на совещание библиотекарей в соседний порт. Отъезд ее произошел молниеносно, и предупредить Соева не было возможности. Девушка решила оставить в приготовленной для Аркадия книге записку: где и когда они встретятся в ближайшую субботу. А заместительница Лиды передала книжку Соеву.

И вот, когда Соев после несостоявшегося свидания пришел в библиотеку, первым делом Лида за книжку — хвать! — и вытаскивает свое нераспечатанное письмецо.

Аркадий начал извиняться: то да се... дескать, кто же знал, что в книжке оно лежит.

— Значит, ты, брат, этот учебник принес сдавать, не прочитав? — спросил Соева кто-то из приятелей. — А ведь книга как раз та, которую ты обязался изучить, имеет прямое отношение к твоей смежной специальности! Да и страниц-то в ней сотня с небольшим... За неделю следовало осилить! Может, ты и к другим изданиям тоже не прикасался, относил в библиотеку — и баста?

Соев растерялся. Забормотал что-то насчет загруженности, потом сказал, что эта книга ему показалась легковесной по сравнению с теми, которые он уже изучил.

Но проверить человека легче легкого, особенно когда кругом стоят отличники-связисты, которые любую техническую консультацию могут дать. Задали они, конечно, Аркадию два-три вопроса по тому материалу, который он «самостоятельно», если верить библиотечному формуляру, изучал, да и убедились, что за последние две недели он ни в одну из взятых книг и не заглядывал.

Началось тут выяснение обстановки: почему Аркадий всех обманывал? На что надеялся?

Оказалось, что Соев рассчитывал просто: когда подойдет время проверки знаний, заявить: мол, дается с трудом, прошу помощи, ничего не понимаю. Вот тогда-то только он и начал бы заниматься, но уже, как говорится, с тягачом. А пока решил: «Не стоит себя зря загружать, когда лишний месяц спокойно погулять можно...»

— Выходит, у тебя уже есть две смежные специальности — лгуна и лентяя! — громко сказала ему Лида.

Но тут выдержки у девушки не хватило — что поделаешь, человек глубоко штатский! — она всхлипнула и убежала в самый дальний угол книгохранилища, туда, где стоят книги на букву «Я».

Матросы начали эвакуироваться из библиотеки: с Соевым продолжать душеспасительный разговор нужно было в другом месте...

Разговор этот состоялся. Он был бурным, шквальным — даже Аркадий понял, наконец, что такое обман коллектива, к чему может привести лень.

— Он обманул товарищей по оружию, — говорили выступавшие. — Никаких клятв и уверений его мы слушать не хотим. Пусть докажет делом...

И Аркадий взялся за учебу, да как! Любо-дорого было за ним наблюдать эти последние месяцы. Правда, взыскания, наложенного на него комсомольским собранием, пока еще не сняли, но к этому дело явно идет.

...Лида по-прежнему со всеми одинаково приветлива и самые сложные заказы завзятых книголюбов выполняет точно, споро. Правда, для одного связиста книги по-прежнему подбираются немного быстрее, чем для других, а разговоры с этим же связистом ведутся чуточку дольше, чем с другими посетителями, — ну так что же? Значит, и на этом фронте для бывшего «лгуна и лентяя» не все еще потеряно.

ОСТАНОВИСЬ, МГНОВЕНИЕ!

Древний лозунг средневековых магов и чародеев, мечтающих покорить время, — «Остановись, мгновенье!» — широко разрекламированный небезызвестным доктором Фаустом, ныне воплощен в жизнь.

Я горжусь тем, что одним из первых сумел за наличный расчет познакомиться с чудом, остановившим время.

Чудо сие началось в Омском аэропорту, за три часа до наступления Нового года.

Яркий прожектор луны светил ярче, чем все огни летных дорожек, вместе взятые. Мороз, который, видимо, решил доказать, что у него «есть еще порох в пороховницах» и даже самым усовершенствованным холодильникам тягаться с ним рановато, крепчал изо всех сил.

Луна все больше и больше румянилась от холода и, наконец, покраснела так, что стала походить на круглое обветренное лицо аэропортовского диспетчера.

Диспетчера мы считали своим благодетелем: он сообщил нам, пассажирам, летящим в Москву, что через час-два внеочередным рейсом в столицу пойдет самолет «ТУ-114».

— Новый год в таком случае придется встречать в воздухе! — закончил диспетчер, и от улыбки его обветренное лицо стало еще шире, еще круглее. — Прощу компостировать билеты!

Минут за двадцать до наступления новогодия мы уже сидели в мягких креслах реактивного самолета. Салон был неполон — половина кресел пустовала. Может быть, оттого, что рейс был внеочередным, а может, потому, что большинство путешествующих считало более удобным встречать Новый год на земной тверди.

Высокий седобородый мужчина в белых меховых сапогах давно уже захватил инициативу и самостийно взял на себя обязанности «пассажирского старосты». Еще в Омске он всегда с большим энтузиазмом отправлялся к дежурному по аэропорту для «выяснения ситуации», это он завязал дружеские отношения с диспетчером, это он первым узнал о готовящемся внеочередном рейсе.

— Зоолог Геолог! — представлялся он, добродушно улыбаясь в бороду. — Профессия моя — зоолог, а фамилия — Геолог! Иван Иванович Геолог, ваш покорный слуга!

Капризная дамочка в модной нейлоновой шубке, которая в аэропорту все время вздыхала и сетовала на «отсутствие цивилизации», в салоне «ТУ-114» расцвела. Под шубкой у нее оказалось сверхмодное, рубашкой, платье и на руках — множество различных побрякушек: браслеты, запястья, какие-то цепочки с четками.

— Ай! — воскликнула она так эффектно, что все пассажиры оглянулись на нее. — Мои часики остановились! Иван Иванович, душенька, скажите, который час? А то на моих — ровно двенадцать.

— Боюсь, что могу подвести вас, — галантно огладил бороду Геолог. — Мои часы показывают время омское, а здесь, на воздушном транспорте, время московское. Я уже переводил свои ходики раза два и, наверное, кое-что напутал. Товарищ пилот, — обратился он к проходящему через салон члену команды, — будьте добры, скажите, сколько сейчас времени?

— По-московски — девять, — ответил пилот. — Вот же часы, перед вами, на стене.

— А я думала, что они стоят, — кокетливо проворковала дамочка. — На моих — двенадцать.

— Ну и отлично, — усмехнулся пилот. — Когда мы прибудем в Москву — там тоже будет двенадцать.

— Простите — поднялся с места зоолог Геолог. — Товарищи, вы никогда не задумывались над тем, с какой скоростью приходит Новый год? Со скоростью нашего самолета! Сейчас в Омске — двенадцать ночи, в Москву мы прибудем тоже в двенадцать, следовательно, все три часа полета у нас в машине будет Новый год!

— Совершенно верно, — подтвердил летчик. — На три часа время для вас остановится! Ни у кого еще, пожалуй, не было такого Нового года — не мгновенье, а три часа!

— Остановись, мгновенье! — пробасил Геолог. — Сказка! Мечта! Миф во плоти! Небо, как в планетарии, будет вращаться на наших глазах!

Самолет помчался на запад. Скорость не ощущалась, и даже мысль о том, что мы находимся на высоте девяти километров над поверхностью земли, казалась шуткой: так все вокруг было обыденно.

Стюардесса принесла несколько уютных елочек в блестках.

Мужчины в складчину покупали шампанское в буфете. Каждую секунду можно было кричать с «Новым годом! С Новым счастьем!» без боязни упустить великое мгновенье стыка двух годовщин.

— Товарищи! Друзья! Коллеги по чуду! — провозгласил неутомимый бородач. — Предлагаю не терять зря времени: пусть каждый из присутствующих расскажет вместо тоста самую примечательную историю, которая случилась с ним в уходящем году! За три часа мы все успеем сказать все, что хотим, — ведь время для нас остановилось! И когда наш самолет проносится над городами и селами, там, внизу, в этих городах и селах, начинается Новый год! Прошу учесть торжественность и — я бы сказал — символичность момента! Итак, прошу начинать. Как всегда, по часовой стрелке... Товарищи, давайте условимся: без всякого кокетства, без отказов каждый должен что-нибудь рассказать...

Пассажиры довольно активно включились в это круговое мероприятие. Некоторые из рассказов, те, что мне показались почему-либо приметными, я особенно хорошо запомнил.

Первым получил слово врач, близорукий мужчина с красивым иностранным значком в петлице черного выходного костюма.

ЭПИДЕМИЯ

— Вы все, разумеется, знаете, что у нас в стране создалась сеть интернатов для школьников — в высшей степени прогрессивное и полезное начинание. Но дело это было на первых порах — да и поныне еще остается — новым, и поэтому, когда кто-либо из работников просвещения едет в заграничную командировку, то его обязательно просят ознакомиться, насколько предоставится возможным, с постановкой дела в тамошних интернатах. Моя специальность — детская психология. И, понятно, уезжая в одну из очень солидных капиталистических стран по приглашению тамошних медиков, я был «нагружен» рядом интернатских вопросов.

В первый же свободный день я пошел в один довольно известный детский интернат.

Меня в него не пустили. Привратник объяснил, что у них карантин. Какое-то странное заболевание у вновь принятых детишек. Подозревают эпидемию. Заседает консилиум.

Я попросил передать свою визитную карточку, на которой подробно, как это принято в некоторых странах, были изложены мои звания и должности. Кроме того, я просил передать членам консилиума предложение своих услуг.

Местные доктора приняли меня очень дружелюбно и сразу же ввели в курс дела.

Эпидемия была весьма странной. Вот уже неделю как почти девяносто процентов вновь принятых ребятишек по ночам падают или скатываются с постели и спят на полу.

«Это какой-то новый вирус, — авторитетно заявил один из участников консилиума. — Вирус, вызывающий функциональное расстройство, потерю ориентировки в пространстве».

Другой врач объяснял это необычайное заболевание особой лихорадкой, проявляющейся по ночам и вызывающей спазмы некоторых групп мышц.

Третий, ссылаясь на некую форму аллергии, настаивал на том, что нужно изучить флору и фауну сада, окружающего интернат, дабы определить источник раздражений.

Спросили и мое мнение.

«Но я должен осмотреть больных», — сказал я.

Меня пригласили в дортуары, которые теперь именовались изоляторами.

«Больные» произвели на меня самое лучшее впечатление. Они были жизнерадостны и подвижны, как все здоровые дети на земле.

Я начал их расспрашивать, как они жили дома, кто их родители, почему они очутились в интернате, сколько у них братьев и сестер.

«Вы социологизируете, коллега, — сказал мне один из профессоров, — не нужно пропаганды: мы тут в своем научном кругу и решаем чисто медицинские проблемы».

А я ответил:

«Можете, господа, снимать карантин. Никакой эпидемии тут и в помине нет».

Разумеется, начались охи и вздохи, кое-какие смешки в мой адрес, недовольные ухмылки. Но я настаивал на своем: поговорить с теми, кто падает с кровати по ночам.

Через несколько минут в комнату, где заседал консилиум, воспитатели привели человек двадцать «часто падающих».

Разговор проходил приблизительно так:

«Как тебя зовут?»

«Анри».

«А как ты спал дома? Не падал с кровати?»

«У меня не было кровати. Я спал на полу, вместе с другими братьями».

«Значит, тут ты впервые спишь на кровати?»

«Да».

«Можешь идти. Следующий!»

«Меня зовут Пьер».

«Как ты спал дома? На чем?»

«А у меня не было дома. Я ночевал где придется — в фургоне, на рынке, в ящиках, на набережной, под лодками... А здесь спать хорошо. Мягко, чисто. Только я еще не привык — сон у меня беспокойный, сами понимаете, сударь, когда спишь где-нибудь под мостом, надо все время быть начеку. В..первую ночь здесь я пять раз свалился с кровати, во вторую ночь — три. Потом — два. А вот в эту ночь только один раз».

«Спасибо, Пьер. Можешь идти. Следующий!»

«Джованни. Дома у меня была кровать. И я спал на ней».

«Так почему же ты падаешь с кровати здесь?»

«Потому что дома я спал между мамой и старшей сестрой».

И таким образом я переговорил со всеми «часто падающими». Дети никогда не спали в нормальных человеческих условиях! Это была эпидемия нищеты!

Карантин, конечно, сняли. Меня благодарили сквозь зубы, а в одной газете напечатали, что «наш советский коллега проявил незаурядные следовательские способности».

Но самое занимательное произошло на днях, когда я рассказывал об этом случае на совещании воспитателей интернатов. Встает один из участников и говорит:

— У нас в интернате трое мальчиков регулярно падают с постелей.

Оказалось, что мальчики эти — изобретатели. Они изобрели «механический будильник» — аппарат, который сам стаскивает одеяло и даже скидывает соню с постели в точно назначенный срок. Но регулировка «будильника» никак ребятам не удается. И они испытывают его на себе. Вот и все.

Я предлагаю поднять тост за детей. Чтобы во всем мире о них заботились так же, как заботятся в нашей стране!

— Принято! — поддержали пассажиры.

Радист самолета, как включил магнитофонную пленку с боем курантов, так ее и не выключал: тихий задумчивый звон часов, как мелодичная капель, наполнял салон. Он все время напоминал о том, что Новый год идет по земле вместе с нами.

РОЖДЕНИЕ ЛЕГЕНДЫ

(Рассказал это подполковник, который объяснил, что он, собственно говоря, уже не подполковник: едет в Москву, домой, переодеваться в штатский костюм.)

— Вы же знаете, друзья, армия наша ежегодно сокращается, воины переходят на мирную работу. Вот и я снова становлюсь штатским инженером.

Однажды, после больших дождей, прорвало плотину в одном из колхозов. Бросились все от мала до велика усмирять реку. А вода прибывает. Вот-вот сорвет насыпь, а с ней и гидростанцию и постройки... Вдруг откуда ни возьмись появился на берегу демобилизованный солдат. Проходил мимо, возвращался из армии к себе на родину. Видит: у колхозников критический момент. Солдат прямо с марша — только шинельку да вещмешок скинул — в воду.

Да как крикнет:

«Прекратить панику! Слушай мою команду! Пять человек за мной! Десять на подачу мешков! Послать ребят в деревню за подводами!»

Распределил он народ — кого куда; за самое трудное дело — течь прикрыть — лично взялся. Много пришлось поработать, но к вечеру стало ясно — плотина устоит.

Солдата оставили, конечно, обсушиться, поужинать, спать уложили, а утром спохватились — нет его! И никто не видел, как ушел. Верно, ранехонько поднялся: домой торопился. И обидней всего: забыли узнать его имя, фамилию спросить. Так сразу он со всеми сдружился, будто век был знаком, что никому и в голову не пришло поинтересоваться именем-отчеством. Так просто и кликали: солдат да солдат! Эх, как же наутро жалели все, что не знают, кого добрым словом помянуть...

Через некоторое время приезжает к председателю родственник из Ставропольского края и рассказывает, что случился у них на зерновом пункте пожар. На счастье, в ту пору мимо солдат демобилизованный шел. Заметил он огонь, бросился тушить. Когда народ подоспел — пожарные, рабочие — огонь уже сдался. А солдат стоит, копоть с лица вытирает, улыбается.

«Мы-то, — говорит, — люди бывалые! В воде не тонем, в огне не горим! А вот присматривать за зерном аккуратнее нужно, ясно?»

«Постой, — сказали воронежцы ставропольцу, — да ведь это, наверное, наш солдат! Он у нас плотину спас! Как его зовут?»

Смутился рассказчик.

«Вот как его зовут — не знаем! Ушел он в суматохе, никто спросить не успел...»

«Значит, точно — тот самый! — сказали колхозники. — Скромный! Вот только как он к вам на юг попал? Ведь это наш земляк! Он и шагал-то куда-то в соседний район...»

А еще через несколько дней вернулись хозяйки с областной ярмарки и рассказывают:

«Наш-то солдат куда забрался! В Сибирь! Там, сказывают, недавно в один колхоз пришел демобилизованный; да как сел на трактор, да пошел пахать — двадцать норм в сутки! Ни единой поломки! И вспашка — первый класс! Вот только имени его никто не знает точно — все разное говорят! Но по приметам — это наш солдат!»

«Сразу видно по хватке да по сноровке — наш воин, советский, до мирного труда охочий! — решили колхозники. — Вот имя бы его узнать, да откуда он родом!»

...Вести о демобилизованном солдате шли из самых различных мест. То на целине он убрать урожай помог, то где-то на Урале мост без гвоздей построил, то в Брянске рекорд побил по выпуску деталей... И в Сибири, и на севере, и в Поволжье солдат с неизменным вещмешком на плечах всегда приходил на подмогу, когда какое-нибудь горячее дело требовало умелых рук или нежданная беда обрушивалась на хозяйство.

Одни утверждали, что зовут его Петром, вторые настаивали на Иване, третьи не знали наверное — Егор или Василий. Но народ везде и всюду считал его своим земляком.

...И вот нынче в Омске я слышал, что какой-то проезжий так умело командовал расчисткой снежного заноса, что вместо положенных пяти часов рабочие справились за два часа, и поезда прошли почти точно по графику. А когда железнодорожники отблагодарить своего случайного командира захотели, его следы уже и снег занес. Запомнили только, что был он в шинели со споротыми погонами да с вещевым мешком за плечами...

Я хочу поднять тост за нашу славную Советскую Армию, которая надежно охраняет мир мира! За бывших воинов, которые вновь вернулись на поля и заводы!

— Принято! — загремело в самолете.

СОЛОВЕЙ

(Поведал нам этот эпизод молодой человек, который попросил разрешения рассказать за двоих: за себя и за хорошенькую белокурую девушку, которая сидела рядом с ним. Девушка обаятельно зарделась, и зоолог Геолог, распушив бороду, пробасил, что он, собственно, ничего не имеет против. Только дамочка в модном туалете, покосившись в сторону скромно одетой белокурой спутницы молодого человека, презрительно фыркнула.)

— На моем личном фронте творилось что-то неладное: она не пришла на свидание третий раз подряд. Всегда обидно и горько, когда чувствуешь, что любимая девушка не хочет тебя видеть. А ведь из-за нее я поссорился с друзьями, с Ниной... Может быть, они правы: она легкомысленная, пустая кокетка? Конечно, в ней много недостатков, я это понимал. Но все-таки мне казалось, что лучше ее нет никого на свете... Я утром написал ей записку: «Если не придешь сегодня — между нами все кончено». Не помню точно, но что-то в этом роде. Свидания я не назначал — у нас было постоянное, традиционное место встречи: кленовая аллея возле берега пруда.

Когда я пришел туда, то все парочки, прекратив на мгновение влюбленное воркование, поглядели на меня осуждающе: в час, когда воздух наполнен стрекотанием кузнечиков и звуками поцелуев, одиноким прохожим неприлично показываться в этом заповедном месте.

Я провел в одиночестве полчаса, пока, наконец, не мелькнула на фоне светлой воды стройная фигурка моей долгожданной.

Но она пришла на минутку — только для того, чтобы сказать, что сегодня она занята.

Мы спустились по узенькой тропке к самому пруду, я надеялся, что успею все-таки высказать все, что у меня накопилось в душе, но любимая девушка только равнодушно поглядывала на часики.

И вдруг послышался свист — переливчатый, звонкий. По всей видимости, пел соловей. Я говорю «по всей видимости» потому, что никогда не слышал соловья в подлиннике. Родная деревня моя соловьями почему-то бедна — старожилы с трудом то время вспоминают, когда они у нас певали. Правда, однажды на эстрадном концерте мне пришлось наблюдать имитатора-свистуна. Конферансье так и объявил: «Иван Канарейкин — курский соловей». Канарейкин свистел здорово, но как-то не особенно убедительно — все слышались различные популярные мелодии в его трелях. Тогда же у пруда именно потому, что этот свист не был похож на свист Канарейкина, я и решил, что где-то рядом поет самый настоящий соловушка.

Я сказал об этом любимой, но она только презрительно скривила губки и взглянула на часики.

«Меня ждут, если хочешь — можешь проводить».

Соловей заливался вовсю. Это было так красиво и так неожиданно радостно, что я сказал смелые слова:

«Что ж, будь счастлива! Я остаюсь тут».

И она ушла. Я чуть было не бросился следом, но звонкая заливчатая трель удержала меня на месте.

Птица, как нарочно, старалась вовсю. Звуки ее песни струились в ласковом вечернем воздухе, волновали, будоражили.

В эти минуты я вдруг отчетливо понял, что моя любимая, только что скрывшаяся из глаз, просто взбалмошная маменькина дочка, влюбленная в наряды, танцы, рестораны. Разве она могла постигнуть обаяние этих мгновений? Мгновений, раскрывающих сердце? Разве был бы я счастлив с ней? Нет, никогда! Тысячу раз правы друзья: зачем я поссорился с Ниной?

Соловей, передохнув немного, запел снова. Что-то задорное, радостное послышалось мне в его свисте. Нина... Ниночка... Как же я мог так провиниться перед ней? Ведь она искренне любит меня! Если бы она сейчас сидела рядом, она бы поняла красоту этой соловьиной ночи, струящуюся прелесть песни!

Свист оборвался. Послышались чьи-то тяжелые шаги.

«Эх, спугнули!» — вслух пожалел я.

Ко мне по тропке спустился мой старый друг Коля-Николай, как все звали его.

«Кого же это я испугал?» — спросил он.

«Соловья».

«Соловья?! Да они еще только через две недели появятся», — усмехнулся он.

«Ну, значит, это какой-нибудь внеочередной, досрочник. Ты послушай... Тише...»

Коля-Николай замер. Мы прислушались — ни звука. Прошло несколько минут тишины, и вот тихонечко заструился нежный свист.

«Ну, — сжал я руку Коли-Николая, — слушай теперь...»

«Да это я свистел, — рассмеялся Коля-Николай. — Слушай-ка...»

И он виртуозно просвистел только что слышанную мною мелодию, которую я принял за подлинно соловьиную.

«Увидел я тебя с этой вертихвосткой, — пояснил мне друг, — и горько мне стало. Ее там машина у входа ждет — на танцульку везти, а ты тут за сердце хватаешься обеими руками. Ну, думаю, создам-ка я им лирическую атмосферу, может, полегчает...»

И Коля-Николай хитро взглянул мне в глаза:

«Я же знаю, ты парень с лирической жилкой... Ну и как, помог я тебе?»

Конечно, может быть, соловья действительно не было, я не спорю. Может, и придумал это все Коля-Николай. Но знакомым и родственникам рассказываю, я, что слышал самого настоящего соловья-солиста. Вот только Нине, когда покаянную принес, все как есть открыл. Она меня простила — иначе ведь не согласилась бы моей женой стать, верно?

И молодой человек влюбленно поглядел на белокурую свою спутницу.

— А тост? — спросил Иван Иванович. — Раз вы рассказывали сразу за двоих, то и тоста должно быть два.

— За тех, кто любит! — произнес молодой человек, а его супруга смущенно заалелась. — За всех влюбленных Земли! И за их друзей!

ЗНАКОМСТВО С ЖИЗНЬЮ

(Это рассказывала заслуженная артистка республики М., которая летела в Москву на съемки нового фильма. Почти все присутствующие знали М. по кино, по спектаклям. Последняя премьера современной пьесы из колхозной жизни, где М. блестяще сыграла роль молодой доярки, была еще у многих на памяти. Иван Иванович Геолог, воспользовавшись тем, что М. задумалась, о чем бы рассказать, попросил ее:

— Расскажите, пожалуйста, как вы сумели добиться в последнем спектакле такого перевоплощения? Откуда у вас такое знание колхозной жизни? Ведь вы же все время в городе, в разъездах, то съемки, то репетиции... И вдруг — представляете, товарищи! — доит корову, как потомственная крестьянка! Поразительно!

И М. поведала нам забавную историю, с ней происшедшую во время подготовки к этому спектаклю.)

— Зная, что в предстоящем сезоне мне предстоит работать над ролью доярки, я решила провести свой отпуск на молочной ферме совхоза.

«Опыта у вас нет, — сказал мне заведующий фермой, — дояркой мы вас поставить не можем. Хотите — разнорабочей? Войдете в курс — повысим».

Я согласилась.

Разумеется, рабочие совхоза не знали, что я актриса. Про себя я говорила туманно: студентка, мол, решила подработать во время каникул.

Я внимательно присматривалась к окружающим. Особенно меня заинтересовала молодая работница фермы Зоя — хлопотунья и хохотушка. Мы сразу подружились с ней. Именно такой в моем воображении должна была быть Валя — героиня пьесы.

Мы гуляли вместе, беседовали на различные темы, обменивались впечатлениями от книг и кинокартин.

Мне казалось, что я нашла именно то, нужное.

Вскоре Зоя сообщила, что уезжает, — так сложились обстоятельства. Она пригласила меня зайти вечером в дом, где жила, обещая рассказать о причине столь поспешного отъезда.

«Вера, ты меня прости, — сказала Зоя, — но я тебя все это время обманывала! Я — актриса! Мне предстоит сниматься в кинофильме «Молочные реки». Главная роль — молодая женщина работает на молочной ферме. Ты — как раз тот тип, который мне был нужен. Поэтому я...»

Понятно, что я чуть не свалилась на пол от смеха. Но когда я рассказала свою историю, то мы, две актрисы, сперва подивились такому совпадению, а потом немножечко взгрустнули: вот что значит полное незнание жизни села! Ведь вместо того, чтобы поближе познакомиться с настоящими доярками, мы тратили время друг на друга!

Это случилось потому, что мы обе представляли себе сельскую жизнь несколько по-книжному, так, как она кажется горожанкам, никогда не бывавшим в сегодняшних колхозах и совхозах. Я и Зоя старались выглядеть как можно более «деревенски». У доярок это вызывало снисходительную улыбку, а мы обе «клюнули» друг на друга.

Пришлось нам с Зоей провести на ферме еще по месяцу. И оказалось, что молодые колхозницы и работницы фермы ничем не отличаются от передовой городской молодежи. Конечно, есть кое-какие мелочи, детали, но в целом яркой специфики в интересах, в стремлениях, желаниях нет. Те же увлечения: литература, искусство, танцы, учеба, та же любовь к труду. Главное различие — профессия. Вот мы с Зоей и начали овладевать специальностью.

— И неплохо овладели, уважаемая! — зашумел Иван Иванович Геолог. — Весьма, весьма! И — если разрешите — то я провозглашу тост вместо вас...

— Разрешаю, — согласилась М.

— Давайте выпьем этот бокал шампанского, товарищи, за то, чтобы знание жизни всегда вдохновляло мастеров искусств на большие победы!

— Принято! — подтвердили слушатели.

ДЕФИЦИТНАЯ ПРОФЕССИЯ

(Эту историю рассказала модная дамочка с браслетами. Она пыталась было отказываться от рассказа, но потом заулыбалась направо и налево и произнесла кокетливо:

— Ну, так и быть. Только моя история совсем не веселая.)

— Вот тут о фермах рассказывали, о доярках — это меня просто расстроило. Вы знаете, из-за этих ферм и колхозов разлаживается нормальная жизнь. Возьмем нашу семью. Все заняты. Кто по хозяйству работает? Дуся. Домработница. Но ведь я бы ее в другое время и держать не стала. Она кончает десятилетку без отрыва от работы, но разбирается в физике лучше, чем в кулинарии. Ужас! И вот теперь, когда все девушки сидят в этих фермах и колхозах, достать домработницу — проблема мирового значения. Атом, по-моему, расщепить — это в десять раз легче. Поясню жизненно, на примере. Моя Дуська разбила вазу. Вдребезги. Я думала — не переживу. Мне горе, а Дуське хоть бы хны. Ведь я с ней сделать ничего не могу. Уволить? Да ее сразу возьмут Мрякины! Они ее давно соблазняют. И знаете, что меня спасло? То, что Мрякины — тучники. Они сами сидят на диете, а домработницу сажают питаться вместе с собою, за стол. И ей приходится питаться их диетой. А у меня Дуська ест в кухне, там она хозяйка, ешь, что хочешь. Меня интересует — куда мы идем? Что будет с интеллигенцией? Вот моя Дуська получит аттестат зрелости — и поминай как звали. А ведь на домработниц нигде не учат. Но если их не будет, домрабынь этих, то нам придется быть домработницами у самих себя! Я кончила институт иностранных языков, я иногда даже мужу помогаю, прочитаю романчик по-английски, газету. А шить, варить, стирать, полы мыть — я просто не умею. И не хочу уметь. Нет, я в отчаянье! Даже ни о чем больше думать не хочу — что будет в будущем году? Кто позаботится о нас? Раньше приезжали девочки из деревни — и все шло отлично. А сейчас они почему-то все на фермах, в колхозах. Ужас!

Дамочка обвела слушателей широко раскрытыми красивыми глазами и, наверное, для вящей убедительности похлопала своими длинными, номер три, ресницами.

Неловкая пауза затянулась. Даже бодрый Геолог не нашелся сразу что сказать.

Первым пришел в себя подполковник. Словно прислушиваясь к далекому перезвону курантов, он произнес:

— Предлагаю тост за то, чтобы некоторые специальности — типа «жена своего мужа» — вымерли поскорее. Пусть все на земле принадлежит только тем, кто трудится!

— Принято! — загрохотал Иван Иванович и воинственно разгладил бороду. — Единогласно! При одном воздержавшемся! — и он глазами показал на дамочку, которая отставила свой бокал.

КОГДА РОЮТ ЯМУ САМИМ СЕБЕ

(Этот эпизод поведал нам инженер-гидростроитель. Когда наступила его очередь рассказывать, мы как раз пролетали над теми местами, где он работал.)

— Где-то за границей, говорят, устроили соревнование экскаваторщиков: кто разобьет ковшом скорлупу, не раздавив самого яйца. Вроде, значит, как ложечкой перед едой: слегка стукнуть по носику и — баста. А во втором туре нужно было рассыпанную по земле коробку спичек всю, до последней головки, собрать и на ладонь главному судье в коробок высыпать. Да так, чтобы ни одна спичка мимо, упаси боже, не упала. Приятно, конечно, что есть на свете такие мастера-виртуозы.

Припомнились мне эти соревнования в минувшем году, во время моего пребывания на одном большом нашем строительстве. И вот по какому поводу.

Гидростанцию, как всегда, начали сооружать с жилых домов. Ведь, как говорится: нет крыши над головой, с головы спрос другой. Поставили, значит, поселок для строителей и их семейств. И тут планировщики дали маху. А может, какой-нибудь перерасчет в последний момент у проектировщиков получился, но факт таков: котлован, который экскаваторщики рыли, пришлось делать чуть не в полтора раза больше.

И так вышло, что котлован не только до домов поселка строителей дойти должен, но и две крайние улицы захватить.

По плану переселить жильцов обещали, к примеру, двадцатого. К этому же числу новые дома к сдаче готовили. Но ведь «план предполагает, а человек перевыполняет». Экскаваторщики такой темп взяли, что уже пятнадцатого числа к обеденному перерыву начали под крайнюю улицу подкапываться. И — словно нарочно — именно под те дома, где сами же они с семьями проживали! Еще несколько часов работы — и прощай собственная жилплощадь со всем имуществом!

Что делать? Ребятишки гвалтуют, жены мужьям всякие обидные слова кричат: мол, изверг, сам себе яму роешь, ради выполнения нормы семью по миру пускаешь, крыши-крова лишаешь!

Сами понимаете: раз женщина, да еще мать, да еще при людях в ажиотаж входит — ее так и несет на всех скандальных парусах.

Экскаваторщики отшучивались в меру сил: «Прогноз погоды без осадков, в шалашах неделю проживем, даже полезно будет», а у самих кошки на сердце скребли: очень важно было именно сегодня котлован закончить и на другой объект перейти, а тут вот какая загогулина с лично-жилищным вопросом! Перевыполнили, выходит, план на свою же голову!

Ну, поругались с супругами, все честь по чести, приказали вещи из домов эвакуировать и единогласно порешили дальше грунт вынимать, согласно проектному заданию.

И вот подходит первая машина к дому, а дом уже пустой стоит. Ни одной души! Два часа назад тут крик стоял, выяснялись, так сказать, отношения, а сейчас тишина и даже оконные рамы кое-где уже сняты.

В этот момент подъезжают к домам грузовики (не погибать же стройматериалам!), рабочие начинают стены разбирать. Экскаваторщики спрашивают: «Куда жители девались?»

Оказывается, всех уже переселили в новые квартиры. Но откуда же взялась готовая жилплощадь, когда ее только к двадцатому числу готовят? Так ведь каменщики да строители не только план выполняли, а давали норму от души. И, как на котловане, тоже закончили свои объекты на пять дней раньше. Только и всего.

Но когда я наблюдал, как экскаваторщики, не сбавляя темпа, приближались к домам, где жили их жены и дети, тут-то и вспомнились мне заграничные «чемпионаты ковша». В конце концов собрать коробок спичек — вопрос тренировки, и, следовательно, дело наживное. А вот своею собственной рукой ради общего дела оставить семью без крова, такое испытание едва ли кто из «яично-спичечных рекордсменов» выдержал бы.

Я предлагаю тост: ЗА ВЕЛИКИЙ РАБОЧИЙ КЛАСС! За рабочую солидарность!

Понятно, тост был принят на «ура».

И тут подошла очередь Ивана Ивановича Геолога. Он расправил пряди бороды и рассказал историю о «молочных братьях».

МОЛОЧНЫЕ БРАТЬЯ

— Смешной этот случай произошел буквально на днях.

По роду своей деятельности мне приходится работать в контакте с зоотехниками: мы выводим одну очень перспективную породу молочного скота. И вот я приехал в один небольшой город, чтобы прочесть цикл лекций в местном сельхозтехникуме. События, которые я вам буду излагать, несколько фантастичны, но это только на первый взгляд. Вот здесь с нами вместе летит товарищ Январев, он был свидетелем и участником всех этих историй, он мне соврать не даст.

— Не дам, — ответил молоденький парнишка лет семнадцати, — факт, не дам, Иван Иванович.

— Вот этого самого Костю, — продолжал зоолог Геолог, — секретарь райкома комсомола дал мне в сопровождающие. Я в этом городке не был со времен войны, и поэтому, понятно, мне было бы трудно ориентироваться среди новых улиц, площадей, скверов. А я хотел все осмотреть. И, как я сразу понял, гида лучше Кости мне едва ли удалось бы найти. Куда бы мы ни пришли, у него сразу же отыскивались знакомые, приятели, друзья приятелей и приятели друзей. Более того — у него обнаружилось, по самым моим скромным подсчетам, более двадцати молочных братьев

«Знакомьтесь, — представил он мне на заводе экскаваторов мощного брюнета по фамилии Квирикашвили. — Монтажник, зовут Сандро. Мой молочный брат».

И Сандро Квирикашвили, поблескивая перламутровой улыбкой, охотно подтверждал молочное родство.

После того как мы осмотрели завод, мы отправились на мясокомбинат, на канатную фабрику, в педагогический институт, в местный союз художников, и всюду повторялась одна и та же картина.

«Молочными» оказались азербайджанец Авэз Ибрагимов, дагестанец Нурадин Юсупов, казах Мухтар Кизылбаев, и даже нашлась одна «молочная сестра» — работница камвольного комбината Нина Кузьмилова.

И все это было правдой, товарищи, Костя соврать мне не даст.

— Конечно, не дам, — кивнул головой Костя. — Фактический факт!

— Так вот, — продолжал Иван Иванович, — я поглядывал на моего сопровождающего с недоумением. Мне казалось, что он что-то путает. «Вы знаете, Костя, — издалека начал я, — что молочным братом или сестрой называется только тот, кто вскормлен одним и тем же молоком. Может быть, вы вкладываете в это понятие иной смысл?»

Но выяснилось, что именно этот единственно правильный смысл Костя и вкладывает в понятие «молочного братства».

Оказывается, Костя, как и все его «братья», были воспитанниками детдома, который был эвакуирован сюда во время войны. Но фронт подошел так близко, что нарушилось снабжение, разрушены были дороги, и детдомовцы начали терпеть большой недостаток в продуктах питания. Многие дети даже ослабли от нехватки еды. И вот командование одной из частей разыскало где-то в ближайших поселках одну-единственную, чудом сохранившуюся корову и доставило ее вместе с солидным запасом кормов в детдом. Корова неожиданно заболела, ее пришлось лечить — один из солдат случайно оказался сведущим в ветеринарии. Короче говоря, наиболее ослабевшие и самые маленькие дети буквально были спасены этой коровушкой, которая, кстати, оказалась очень породистой и удоистой. Вот таким образом и получилось «молочное братство».

— Простите, — послышался голос Кости, — но тут Иван Иванович не совсем точен. Это верно, о «молочных» братьях и сестрах он узнал на днях. Но и мы тогда же узнали, что разыскал для нас эту породистую корову-кормилицу и вылечил ее сержант Геолог Иван Иванович!

После этого рассказа тостов было произнесено множество, потом снова пошли рассказы, но, когда очередь дошла до меня, в салоне появилась стюардесса и объявила:

— Москва, товарищи! Самолет идет на посадку!

— Я не виноват, — оправдывался я. — Но чтобы выполнить обещание, я напишу рассказ о нашей встрече и необычайном Новом годе, когда остановилось время! Надеюсь, никто не будет возражать?

— Принято единогласно! — ответил мне хор голосов.

— При одном воздержавшемся! — кивнув в сторону модной дамочки, добавил Иван Иванович.

Но «жена своего мужа» не слышала нас, она накидывала нейлоновую шубку и срочно подкрашивала губы.

Когда мы спускались по трапу самолета на землю аэродрома, радио разнесло в морозной ночной тиши звуки кремлевских курантов: в Москве наступил Новый год.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги