Наезд

Мы ворвались в московский офис Mars около двух часов дня. В это время еще не все зомби вернулись на свои рабочие места, в прозрачные загоны, залитые ярким светом галогеновых ламп. Опаздывающие рабы сломя голову неслись по узким нескончаемым коридорам, дожевывая на ходу питательные десерты комплексного обеда.

В это же время, в гигантском конференц-зале, происходило важнейшее в жизни московского офиса совещание. Председательствовал впервые посетивший Россию член совета директоров Джорди Уилсон. Его сопровождала многочисленная свита, состоящая из аудиторов, секретарей, юристов и других профессионалов. Джорди, поджарый и моложавый, одетый в строгий китоновский костюм, мрачно обводил взглядом испуганных топ-менеджеров. Последние усердно прятали глаза, нервно перебирали бумаги. Казалось, кто-то невидимый распылил в воздухе взвесь тревожного ожидания и смутных предчувствий. Джорди презрительно покосился в сторону уныло растекшейся фигуры главы московского офиса Шульца. Он знал, что Шулыгу уготовано понижение в должности и перевод на бесперспективную работу в немецкое отделение.

«Этому бюргеру, – думал Джорди, – и такое решение должно быть за счастье. Моя бы воля – выгнал бы к чертям без выходного пособия, у него даже мозги жиром заплыли…»

Джорди вспомнил грандиозную вечеринку в штаб-квартире Mars в Нью-Йорке. Толстый немец вызвал у него тогда приступ тошноты. Шульц никак не мог остановиться, поглощая все, до чего мог только дотянуться: рулеты с пармской ветчиной, салат из рукколы с креветками, паштет из гусиной печени, икру, севрюгу, томаты с моцареллой, пиццу с морепродуктами, свиную рульку (конечно, Фриц, рульку, а что же еще?!).

«Как ему тогда только плохо не стало? – Джорди поморщился. – Такому скоту даже увольнения мало, вот расстрелять бы его, прилюдно, перед всем этим дерьмовым московским офисом, в назидание младшим сотрудникам. Или повесить. Правда, ни одна веревка не выдержит, а жаль, он бы неплохо смотрелся в своем мятом костюме, заляпанном жировыми пятнами, с табличкой на шее (что там писал его папа, вешая украинских партизан?): „Шульц много жрал и стал слишком тупым“, – к примеру».

Додумать председатель совета директоров не успел. Дверь в конференц-зал распахнулась, и волчьей стаей мы бросились в комнату. Первым вбежал Казак. Мой друг, как, впрочем, и все мы, был одет в широкие черные штаны и такого же цвета футболку. Завершенность костюму придавала устрашающего вида спецназовская маска. В целом, я думаю, мы походили на отряд ниндзя из третьесортного боевика или выживших из ума героев тяжелого S/M-порно. Казалось, топ-менеджеры оцепенели. Первым опомнился Джорди.

«What's going on?!» – закричал он неожиданно высоким срывающимся голосом.

Иные звуки настолько выводят из себя, что моментально теряешь самообладание. Диоптр моего «узи» позволяет вести прицельный огонь только на расстоянии ста пятидесяти метров. Между мной и Джорди было метров десять, не больше. Я нажал на курок. Обычно я пользуюсь сорокапатронным магазином, но в этот раз ограничился двадцатипятипатронником. При темпе стрельбы шестьсот выстрелов в минуту хватает двух с половиной секунд, чтобы разрядить весь магазин. Темная кровь члена совета директоров багровым фонтаном рванула из тесной камеры его головы. От самой головы, впрочем, почти ничего не осталось. Кровь Джорди щедро залила стол, часть стены и сидящего рядом Шульца. Тяжелые, почти черные капли удачно контрастировали с его мертвенно бледным лицом. Зал наполнился криками. Даже не криками, а воем, постепенно переходящим в запредельный, немного потусторонний визг. Казак поднял свой автомат и дал короткую очередь в потолок.

«Тихо!!! – хрипло проорал он. – Тихо!!!»

Визг оборвался. Большинство менеджеров повалились на пол, прикрывая головы руками и негромко скуля.

«Я сказал: „Тихо“!!!» – еще раз крикнул Казак. Постепенно воцарилась гробовая тишина.

Я вышел в центр конференц-зала и поднял «узи» высоко над головой.

«Вы знаете, что говорил Мао Цзедун о смерти?» – я обвел глазами валяющихся рабов.

«Он говорил, – продолжил я, не дожидаясь ответа, – что умереть суждено каждому, но не каждая смерть имеет одинаковое значение. Если бы мистер Уилсон умер дома, в собственной постели от рака предстательной железы, его кончина имела бы значение только для жалкой горстки наследников. Теперь его смерть станет темой огромного количества статей и телепередач, быть может, она будет предметом независимого журналистского расследования, и все станут толковать ее по-разному. Для простоты дела я объясню. Смерть одного из членов совета директоров вашей говенной империи призвана показать, что нельзя безнаказанно участвовать в заговоре против человечества. Нельзя стремиться к богатству, всеми силами развивая в окружающих чувство подчиненного положения. Нельзя зарабатывать деньги, навязывая окружающим желание купить ненужное. Запомните, вы – смертны. И смерть может настичь вас в любой момент».

– Что вы скажете по этому поводу, Владимир? – у директора «Mars-Москва» Шульца почти нет акцента.

Я вздрагиваю.

– Похоже, я немного задумался и потерял нить, – говорю я.

Казак недовольно хмыкает и яростно стучит по клавишам ноутбука. Меня мутит, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не наблевать прямо на дорогой ореховый стол, все эти протоколы о намерениях, дизайн-проекты и «рыбы» контрактов, покрывающие его ровным слоем.

– Необходимо быть уверенными в том, что строительные леса не снимут с фасада здания Министерства иностранных дел еще минимум полгода. Иначе изготовление столь дорогого биллборда будет нецелесообразным, – поясняет какой-то невзрачный, явно замученный фрустрационным онанизмом, представитель BBDO, сетевого агентства, распоряжающегося рекламным бюджетом Mars.

«Кто, интересно, даст такую гарантию, если ремонт по плану должен был уже закончиться? Во всяком случае, по слухам, строительные леса не продержатся и пары месяцев».

– Мы общались вчера с компетентными представителями хозяйственного управления, – мне вспоминается пьяный в хлам прораб, мутно молчавший в ответ на все наши вопросы. – В целом, нас заверили, что ремонт внешней части здания продлится месяцев восемь.

– Значит, мы можем не волноваться? – Шульц поправляет очки в золотой оправе. – Тогда мы готовы подписать контракт и перечислить аренду за рекламное пространство на ваш счет.

Я слышу, как Казак вздыхает. Тошнота отступает, но тут голова начинает болеть с такой силой, что, кажется, еще пара минут переговоров, и я вскроюсь.

– Да, – говорю я, – печатайте биллборд и ни о чем не беспокойтесь.

Час спустя ярко-синий SLK нахально расталкивает пробку на Смоленской площади. Меня почти отпустило, я мечтаю о кофе, а это верный признак оздоровления. В CD-проигрывателе стучит довольно жесткое минимал-техно от Sven Vath и Richie Hawtin. Казак мрачно сидит рядом, прижимая к груди любимый ноутбук.

– Куда ты так рвешься? – спрашивает он. – Ведь помнешь корыто-то.

Я улыбаюсь и украдкой смотрю на него. Несмотря на дорогой костюм из серо-голубого блестящего льна, мой друг выглядит довольно хреново. Он бледен, плохо выбрит, под глазами огромные темные круги. Последнее время Казак сильно пьет, и иногда мне кажется, что до той черты, за которой начинается алкоголизм, ему осталось совсем не много. Однако я не склонен вульгаризировать его пьянство. По-моему, это всего-навсего попытка тонкой натуры противостоять грубой внешней среде.

– Нажрался вчера?

– Не то чтобы, – Казак нервно вытаскивает сигарету, отламывает самый кончик (старая привычка, еще с тех времен, когда он безуспешно пытался бросить) и закуривает. Он старается скрывать от меня свое пьянство, как, впрочем, и я от него почти ежедневную долбежку, постепенно превращающуюся в норму. «Мы какие-то хрестоматийные деклассированные элементы! – думаю я. – Хотя, что за классы в стране люмпенов?»

– Совсем ебнулся? – говорит мой друг злобно. – Сначала ты просто наглухо отъезжаешь во время важнейшего разговора. Потом ты даешь обещания, которые мы просто не в состоянии выполнить!

– Спокойно, Колян, – я делаю вид, будто бы ничего не случилось, хотя знаю, что палку я перегнул. Но разве объяснишь, что во всем виноват первый, чересчур сильно бодяженный спидом и еще каким-то дерьмом.

– Хули быть спокойным, если эти козлы на нас сразу своих юристов натравят? Это тебе не в бирюльки играть!

Я, наконец, преодолеваю площадь, и Mersedes с радостным рыком вырывается из пробки. Лавируя между автомобилями, большинство из которых в действительности являются полусгнившими корытами, я быстро разгоняюсь до ста сорока километров.

– Ты же знаешь, как у нас все делается. Ремонт наверняка затянется.

– Может, и затянется, но все равно не продлится так долго, – Казак показательно пристегивается ремнем безопасности. – Совсем с катушек съехал, – бормочет он.

– Слушай, давай придем к консенсусу, – стрелка спидометра достигает отметки 160. – Разве можно отказаться от контракта с Mars? Это же один из тех шансов, что выпадают раз в жизни. Триста двадцать тысяч долларов. Я куплю квартиру в центре.

– Они нас завалят… Они навесят на нас такие штрафные санкции, что ты не квартиру в центре себе купишь, а свою на Мосфильме продашь. Они умеют устроить ад кромешный. Ты думаешь, что можешь всех развести? Что ты выше всех вокруг по своему интеллекту, да? Заебала меня твоя аристократия духа!

У Маяковки я резко сбрасываю скорость и ухожу вправо к Концертному залу имени Чайковского.

– Подумай, Коля, ведь какое-то время они провисят. Два месяца, три. Потом, конечно, вся лафа закончится, и им прикажут валить. А ведь Шульц-то уже отрапортовал, что занял одно из самых лучших рекламных мест в городе. Обставил конкурентов и повесил на само Министерство иностранных дел России свой отстойный банер. Знаешь, что там будет рекламироваться?

– Kitekat.

– Kitekat, – повторяю я. – Ты видел дизайн-проект? Красная надпись «Кот Борис – лучший дипломат» и огромное животное, хищно тянущееся к консервной банке.

– Они охуели, уж лучше бы просто Ельцина, жадно пожирающего кошачьи консервы, намалевали.

– Ну да. Понимаешь, для корпоративных мудаков это прорыв. Скандал. А скандал – лучшая реклама. Миллионы русских кошатников начнут покупать их ебаный корм вместо всяких там Wiskas'oв и Pedy Gree Раl’ов.

– Pedy Gree Pal – собачья еда.

– В конце концов, я не манкирую опасностью. Мы заключим с Mars договор не от своей фирмы, а от оффшора. Захотят судиться, пусть подают иск фирме-пустышке. Хотя, я думаю, мы с ними поладим и просто перевесим банер на другое место, – я паркую автомобиль у самого Концертного зала, рядом с ободранной «копейкой» невыносимо рыжего цвета и новеньким черным «саабом».

– Ага, оффшор, на хуй! Очередная уголовка, вот что! Ишь ты, гусь лапчатый! И место для банера еще найти надо. В Москве с хорошими поверхностями, сам знаешь, напряженка. – Похоже, Казак сдался и бурчит скорее для проформы, чем по-настоящему. Конечно, кто отказывается от трехсот двадцати тысяч?

– Найдем. Выкрутимся как-нибудь. Не в первый же раз.

В конце концов Николай перестает оппонировать. Он молчит, и мне кажется, я знаю, о чем он сейчас думает. О квартире в центре.

– Слушай, – говорит Коля, когда мы входим в Deli'France, кофейню в холле Концертного зала, – чего ты там притормозил, ну во время переговоров в Mars? По ходу, впечатление было такое, что ты просто отключился.

На мгновение я поддаюсь слабости. Слезы готовы политься из глаз, соленый комок подступает к горлу. Мне хочется швырнуть на пол мобильный и ключи от машины, схватить Казака за плечи, обнять, прижаться к его груди и, давясь судорожными рыданиями, исповедаться. Мне хочется сказать, что я в депрессии. Что пару дней назад, наконец, расстался со Спун, не выдержав ее очередной истерики по поводу… Практически по любому поводу… Моей полигамности, например. Кокаиновых запоев, продолжающихся иной раз по трое суток подряд. Абсолютного пренебрежения ко всем тем нормам и устоям, в которых она воспитывалась и жила. Отрицания сострадания, уважения и взаимопонимания. А какое, к чертям, взаимопонимание между двумя абсолютно разными людьми? Его нет, никогда не было и не будет. Мы даже временными союзниками не можем стать. Она в детстве зачитывалась «Маленьким Принцем», а мне родители привозили первые японские Manga Video. В подростковом возрасте она целовалась с мальчиками на школьных дискотеках под Scorpions, а я пропитывался яростью «Reign In Blood» группы Slayer. Она только пробовала на вкус «Советское шампанское», а я давно пускал себе в кровь china white. Она погружалась в христианство, сначала через буддизм и Кришну, позже зачитываясь книгами Даниила Андреева, а я шел к миру по Алистеру Кроули через книги Антона Ла Вея и кино Энгера. Мне хочется рассказать, что, скорее всего, Спун права, я просто недостоин любви. Что, как никогда прежде, парюсь своей никчемностью и ненужностью. Постоянно переживаю довольно давний разрыв с женой, хочу быть ближе к ребенку, при этом отчетливо осознавая, что такой отец ему, наверное, просто противопоказан. Неожиданно на какое-то мгновение я вспоминаю всех тех женщин, с которыми сводила меня судьба. Ну, почти всех. Большинство. Похоже, вся моя жизнь – вечное бегство от одной женщины к другой. Когда-то давно, лет в пятнадцать, от матери – к той, что казалась самой лучшей, красивой и заводной девчонкой на свете. Прошло какое-то время, и она, эта самая красивая и заводная, внезапно все больше и больше стала напоминать мне мою мать. В один прекрасный день ты осознаешь, что то, чем ты занимаешься, – перверсия, инцест, короче, ты ебешь собственную маму. Ну и как после этого, спрашивается, строить дальнейшие отношения, продолжать спать в одной постели? Ты решаешь, что эта связь была ошибкой, под пылом страсти ты не разглядел ужасного существа. Ты устремляешься к другой, такой родной, нежной и желанной. И что за блядство? Проходит год или два или только пара месяцев, и ты снова узнаешь в ней свою мать. Именно поэтому я стараюсь поменьше общаться с мамой. Я хочу забыть ее, чтобы вновь и вновь не узнавать ее в своих любовницах. Мне, всего лишь на миг, на секунду, хочется, чтобы Казак понял, как я вчера сидел дома и уныло смотрел по видео идиотский фильм с Дастином Хофманом, в надежде, что телефон будет молчать, но он все же позвонил, и в итоге сегодня я имею учащенное сердцебиение, тошноту и мигрень.

Хотя стоит ли говорить друзьям о том, что не до конца ясно самому? Разве только если хочешь показаться смешным или если и вправду веришь в такие сказочные дела, как «дружба». Если вообще у тебя есть друзья. Поэтому я говорю совсем другое.

– Знаешь, Казак, там, в этой святая святых глобализации, я вдруг отчетливо осознал, что же это за херня. В смысле, все это мировое финансовое объединение, мегаполитика, развитие индустриально-технологической системы. Ведь это же сражение, Колян, самая настоящая мясорубка.

– И за что сражение ведется?

– Да хотя бы за территории. Холодную войну социалистический лагерь просрал. Появились огромные пространства, свободные от экономического влияния. Вот за них-то крупнейшие корпорации и дерутся. Наше правительство давно на коленях перед международными Корпорациями: «Земля наша велика и обильна, но порядка в ней нет, придите княжить и владеть нами!» Это ли не извечно рабская психология славян? Об этом не пишет пресса, об этом молчит TV, но новая мировая война началась. И на этой войне, как и на всякой другой, есть жертвы и победители. Победители известны, в логове одного из них мы сегодня побывали.

– А жертвы?

– Это мы, Колян. Все те, кто предоставляет им рекламные места, те, кто печатает для них банера, те, кто ночами не спит, выдумывая для них идиотские рекламные панегирики… Знаешь, все для чего?

– Ну?

– Для того чтобы больше и больше невинных детей травились их сраными химическими батончиками, отдавая им все деньги, что заработали родители, гробя свое здоровье на других корпоративных каторгах.

– Так, значит, они и есть жертвы! Ну а мы-то почему?

– Да потому, что рано или поздно корпорации прижмут нас, задавят своими деньгами, и мы из мелкого, но довольно независимого агентства, превратимся в карманное рекламное подразделение Mars. Ты, к примеру, станешь заместителем начальника отдела.

– А почему не начальником?

– Много хочешь! Начальником будет какой-нибудь отожравшийся на русском борще америкос из головной конторы. Ему ни одна Люся не давала в родном Детройте, и вот он нашел в России свое блядское счастье.

– А ты чем будешь заниматься?

– Я буду безработным. Для таких распиздяев, как я, у корпоративных наци рабочих мест не предусмотрено.

Казак заказывает кофе.

«Вот тогда и наступит время для моего „узи“», – думаю я про себя.

Ближе к вечеру мне позвонила Марина, мой личный секретарь. Нервная и худая до такой степени, что можно подумать, она на эйче, не будь она столь экспрессивна. Марина давно работает у меня, почти четыре года. Еще с тех самых пор, когда мы только-только начинали приподниматься. Когда я еще ездил на скромной «трешке», а Казак – на старенькой «А4». Тогда она была нашим общим секретарем. Сидела в офисе и отвечала на звонки. Это уже потом, с появлением прямых инвестиций, с получением в Федеральном промышленном банке овердрафта, с заключением трехлетнего контракта на крышную установку для IBM она стала работать персонально со мной. Наверное, в отношениях типа «секретарь – босс» всегда есть сексуальный аспект. Конечно, я ебал Марину. Нервная и худая, это же мой типаж! Такие обычно трахаются как звери, отдаваясь процессу целиком, погружаясь в процесс, теряя разум и человеческий облик. Давно это было, буквально через пару месяцев после ее поступления к нам на работу. У нас даже было что-то вроде романа. Ну, хуй с ним, не романа, а так, новеллки. По-моему, продолжалась она целых две недели или около того. Все вокруг только и твердили, мол, нельзя мешать работу и секс. Конечно, психологи правы! Они на этой хуйне собаку съели. Они деньги получают за всякие фашистские штуки типа нематериального стимулирования, разве можно переть против их компетентного мнения! Никаких сексуальных интересов во время работы! Если у тебя встанет, сделай вид, что ты и сам не в курсе, с чего бы это. Запомни: в рабочие часы ты и все твои комплексы-инстинкты принадлежат компании. В рабочее время ты дышишь, ешь, думаешь, и даже пердишь, только во имя улучшения плановых показателей. Во имя снижения себестоимости. Во имя увеличения оборота. Во имя сокращения дебиторской задолженности. Во имя твоих акционеров. Во имя легиона твоих безликих акционеров…

Однако случай с Мариной стал исключением. Как ни странно. Как это ни странно, слышите, специалисты по бизнеспсихотренингу? Новелла закончилась быстро и без особых потерь, а отношения только улучшились. Я стал ее хорошо понимать. Она просто, кажется, научилась чувствовать меня.

Марина явно стоит больше тех семисот гринов, что я плачу ей. Каждое утро она добросовестно будит меня, находя даже в том случае, если я ночевал не дома, мобильный разряжен, а вместо крови в венах плещется кокоэтилен. Круглые сутки она опекает меня, назначая нужные встречи и отсекая пустые. Она заказывает мне билеты на самолет, бронирует гостиницы. Напоминает о днях рождениях партнеров по бизнесу, чиновников и родственников. Снимает квартиры моим любовницам. Записывает меня в солярий и на массаж, договаривается с клиниками и частными врачами, ведет переписку.

Короче говоря, я воспринимаю мир через посредника. Я привык к тому, что все делается без моего непосредственного участия. Все будет происходить, и мне вовсе не стоит беспокоиться о том, чтобы это было сделано в срок и как надо. Все, что от меня требуется, это высказывать пожелания. Одобрять или отвергать. Ставить подписи. Рассуждать о макроэкономической ситуации. Раболепно наводнять свою речь словами вроде «диллинг», «копирайтер» или «спрэд». Пить с инвесторами. Ебать шлюх с чиновниками. Кататься на лыжах с банкирами. Торговать ебалом на нескончаемых совещаниях. В собственной конторе. В ассоциации рекламных агентств. В мэрии. В префектурах. В зарубежных сетевых корпорациях. На нескончаемых вечеринках в ресторанах и клубах, устраиваемых в честь открытия – презентации – увеличения объема продаж…

Я перестал пользоваться органайзером. Часы и ручка воспринимаются лишь как модные аксессуары, подчеркивающие мою платежеспособность. Наиболее часто произносимая мною по телефону фраза: «Свяжитесь с секретарем!»

Да-да. «Свяжитесь с секретарем», «запишитесь у секретаря», «вам перезвонит мой секретарь», «аккредитует», «назначит», «запомнит», «выполнит»…

Вот так я избавился от выматывающей рутины повседневных забот. В какой-то момент я даже, было, подумал, что это и есть полнейшая свобода. Ощущение продолжалось лишь миг, а может, неделю, не помню. Свобода! В смысле, беспрецедентная, обескураживающая, головокружительная независимость. Знаете от кого и чего? В первую очередь от самого себя. От собственной памяти. Надо только уметь расставлять приоритеты. Все остальное произойдет без вашего участия. Секретарь напомнит, внесет в планнинг, договорится, закажет, зарезервирует, организует. Никакого напряжения, носи себе улыбку как последствие пластической хирургии.

Вот именно! Улыбайся! Улыбайся, сука! Шире, светлее, ярче! Этому учат журналы и TV, об этом твердят родители и друзья, это написано в учебниках по менеджменту и практической психологии. Тот, кто улыбается, более удачлив. Он быстрее станет счастливым. Тот, кто позитивен, всегда будет в хорошем настроении. Фортуна сама придет к тебе в руки. Счастье не за горами! Счастье рядом! Каждый имеет право быть счастливым. Каждый…

Вот только, если представить на секундочку, на одно маленькое мгновение, что мне не нравится быть позитивным? А вдруг мне не надо вашего ебаного счастья? Оставьте это другим программируемым роботам. Лично у меня – сбой программы. «Ужасно! – изумленно таращите вы глаза. – Не хочет быть счастливым! Как же это понимать?»

Никак – никак – никак. Особенно вы, милая, даже не старайтесь. Не получится.

А я просто физически не могу улыбаться, обретаясь здесь, в этом ужасном мире. В мире, где царят инфляция и дефляция, фильмы Спилберга, детская проституция, шопинг-туры, франчайзинг, таблоиды, лавина спама и матракажа, коррупция, фискальная полиция, книги Харуки Мураками и Александры Марининой, пиво Skol, Britney Spears, мода на разведение комнатных поросят, русские вечеринки в Куршавеле и так далее по списку, а список этот бесконечен. Все это дерьмо норовит троянским конем проскользнуть в твой дом, на кухню и в спальню, поселиться в твоей чашке и CD-проигрывателе! Враждебная среда прячется за безобидными песенками поп-исполнителей, рекламными слоганами мировых брендов и религиозных культов. «Стоп! – кричишь ты. – А если я хочу быть несчастным? На это я имею право? Ну не нужно мне ваше сраное домашнее счастье! Все эти теплые тапочки, камины, мягкая мебель в гостиной, материнская забота, сыновья преданность и пятиэтажный коттедж по западному направлению в придачу!»

Я хочу отключиться от внешнего мира, он наполнен отрицательными вибрациями. Эти вибрации вражескими агентами проникают в мое сознание и пытаются его отформатировать. Мне не нравится быть в формате. Я это просто ненавижу.

«Боже, боже! Он так часто говорит о ненависти! Надо быть аккуратнее со словами, они могут вернуться к нему бумерангом».

Все правильно, правильно. Ведь правильные люди говорят правильные вещи. Только одно замечание. Ремарка. Бумеранг – это я сам.

Ну, конечно, я отдаю себе отчет в том, что другого мира просто не существует. Реальность – иллюзорна, словно галлюцинация кислотника. Вот она, воплощенная несбыточность настоящего. Хотя, возможно, даже этой нереальной реальности не существует. Возможно, все это не более чем игра моего ума…

Тогда что же, черт подери, творится с моей головой?

Я действую как заведенный, точно по плану, по схеме, составленной кем-то, кто намного сильнее меня. Я передвигаюсь по плоскости, с легкостью меняя страны и континенты, климатические зоны. От изысканной колониальной кухни к простоте средиземноморской стряпни. От раскосых японских специалисток по маркетингу, все как одна мнящих себя гейшами, к покорному блядству украинских телок. От миллионного контракта с Seagrams к тысячедолларовому договору с мебельным магазином «Диваны». Мой удел – переговоры. Сплошная непрекращающаяся болтовня. Мы обсуждаем бизнес и политику, бизнес и экономику, женщин и, конечно, деньги. Все так или иначе крутится вокруг них, благодаря им, ради них. Мы даем чиновникам взятки за рекламные места, чтобы не заплатить еще больше в бюджет государства, воруя, таким образом, у пенсионеров и детей, военных и учителей. Нам перечисляют деньги международные корпорации, банки и холдинги. Скромные доли того, что они нажили, впаривая нашим друзьям, женам и детям шмотки, жрачку и сами деньги. Вдувая их, эти деньги, на рынках «третьего мира» в несколько раз дороже того, что они на самом деле стоят. Те самые деньги, что они покупают у своих государств за бесценок. Рубли, доллары и евро оседают на счетах нашей конторы, на счетах обнальных фирм. С нашего счета мы платим налоги, ровно столько, сколько необходимо, чтобы не вызывать подозрений со стороны фискальных ведомств. Из финансовых компаний мы получаем черный cash, который дербанится в соответствии с нашими договоренностями. Часть – на откат, часть – нам на кредитки и в портмоне. Казак закатывает попойки в ресторанах вроде «Кумира» и «Ностальжи», покидая их под утро под руку с очередной неземной любовью. Когда он, наконец, устает от пафоса тулонских корзинок, лосося тар-тар, рокфора сольсент и моря красного пойла Mouton Rotshield, то перемещается в простецкие интерьеры мексиканских кабаков и разве что не ночует там, накачивая себя и всех, подворачивающихся под руку, текилой Don Julio. Я сливаюсь на пару недель из России и жарюсь под солнцем какого-нибудь Марокко, шляюсь по распродажам миланских бутиков или вдыхаю бежеватый порошок с грязных крышек унитазов в лондонском Fabric. В итоге мы снова встречаемся в Москве, помятые и сонные, с ворохом ярких, но каких-то размазанных воспоминаний. И все начинается снова: переговоры, встречи, совещания. Всем заправляют деньги, точно, но их никогда не бывает достаточно. Я все время чувствую их дефицит. Не острую нехватку, но все же, все же…

Я ощущаю зависимость. Я крепко подсел на деньги. Каждый день, каждую ночь я думаю о том, что будет, если даже те небольшие деньги, что сейчас есть у меня, кончатся. Если мы разоримся. Если нас крупно кинут. Если я не смогу себе позволить жить так, как привык. Я думаю о том, что даже сейчас мне их не хватает. Лаве нужны мне, чтобы стать, наконец, по-настоящему свободным. При этом странная мысль засела в голове: если она у меня будет, эта желанная свобода, чем же тогда займусь я?

Итак, мне позвонила Марина. Помимо текущих дел, всяких там обедов и кофе-брейков, она сообщила не очень приятную новость. С нашим бухгалтером беседовал какой-то мент, следователь с Петровки, не то Ложкин, не то Лошаков. Говорил, что в связи с неким делом очень интересуется нашими финансовыми документами.

– С какой стати Петровка лезет в сферу Управления по борьбе с экономическими преступлениями? – спросил я у секретаря.

Марина промолчала. Конечно, она была не в курсе, и я это знал, вопрос был скорее риторическим.

– И в связи с каким еще делом?

Я решил сам поговорить с Ариной, нашим главбухом. Если мы имеем дело с просто отчаянным внеочередным ментовским рывком, в надежде срубить капусту, то это полбеды. Вообще не проблема. А если кто-то готовит запланированный наезд, то дело уже сложнее. Но и тут можно разобраться. Да, наверное, все можно решить, когда у тебя есть деньги. Главное, чтобы у противника их не оказалось больше.

Казака сообщение о звонке почти не тронуло. На мои волнения он среагировал в своем духе.

– Битому псу только плеть покажи, – изрек он и продолжил трындеть про баб. Про них-то он может вытряхаться часами, если не сутками.

Я с ним не согласился. Бабы, конечно, тема хорошая, но не каждый день нам мусора с Петровки звонят. Главное, чтобы вся история не обернулась каким-нибудь заказом от конкурентов. Заебемся тогда отбиваться.

– Какой заказ? – сказал Казак недовольно. – Остынь. Захотел просто легавый денег, и все. Ты лучше про контракт с Mars подумай. Вот уж где не отмоешься!

Я все же позвонил бухгалтеру и попытался хоть что-то почерпнуть из ее практически бессвязного мычания. Толком Арина ничего не знала. Ну, звонил кто-то, интересовался, а почему, по какому делу, не понятно. Обещал перезвонить и заехать. А телефон не оставил, и она его не записывала. Зачем ей это? Ей бы с балансом управиться.

Вскоре Казак уехал на очередное свидание, прикупив в цветочном киоске каких-то вымороженных роз. Я еще посидел, попил кофе, прислушиваясь к своему организму. Ощущалась общая усталость, причем больше не физическая, а духовная. Бесцельно пошарил в записной книжке телефона в надежде найти чей-то желанный номер, как водится, безрезультатно.

Вечером решительно отключил телефон, открыл бутылку Jack Daniels и несколько часов подряд бездумно таращился в экран, проглядывая на ускоренной перемотке старые фильмы, вроде «Поездки в Америку» и «Как разобраться с делами».

Пожалуй, впервые за последние месяцы я чувствовал себя утром неплохо. Тошноты не было, голова почти не болела, оставался лишь насморк. Даже обычная раздражительность куда-то подевалась. Впервые за долгое время душ не колол тупыми иглами, а ласково гладил. По-моему, я даже попробовал что-то напеть в ванной, пока брился. Выпил стакан апельсинового сока, съел какой-то даноновский биойогурт. На какое-то время задумался над тем, правда ли, что активные живые существа, поселившиеся в йогуртах, отрицательно влияют на организм человека, и прежде всего на его мозг. Или это «утка», запущенная в прессу производителями традиционных кисломолочных продуктов? В конце концов, мне ли, ставящему над своими бедными мозгами жестокие химические эксперименты, думать о вреде каких-то там бактерий?

Настроение даже позволило изменить привычным для меня джинсам и надеть костюм. Конечно, я не выбрал черный пафосный Armani или внушительный, словно из гангстерской саги, полосатый костюм от Gucci. Остановился на довольно демократичном наряде от Helmut Lang. Никакого галстука, простая черная футболка. Подушился туалетной водой Habit Rouge, Guerlain. Этот чувственный аромат гвоздики, ванили, бергамота и кожи пробудил в памяти слабо идентифицируемые воспоминания. Какое-то забытое, но при этом очень родное настроение.

Вообще, для меня запах – это в первую очередь именно настроение, память. Часто, под воздействием неясного самому себе импульса, захожу я глухой ночью в шикарный магазин «Арбат Престиж» на Тверской-Ямской. Медленно, словно бесцельно, брожу по светлым залам. От стенда к стенду, от аромата к аромату. Вот старый добрый Aramis, мой первый запах. Его подарил мне отец, вернувшийся из командировки в Бельгию. Сколько мне тогда было лет, шестнадцать? Вот Cerruti, я пользовался этой туалетной водой, когда ухаживал за будущей женой. Вот Valentino, его подарила мне та, с которой я первый раз изменил Светлане. Это было еще до свадьбы…

В принципе, каждый запах так или иначе связан с сексом. Быть может, потому что память привязана к нему же. К примеру, Jean-Paul Gaultier. Этот аромат сопровождал меня во всех самых рискованных гомосексуальных приключениях, в походах по самым злачным местам Москвы, Парижа и Лондона. И перед тем как посетить нью-йоркские BDSM-клубы, я душился именно им. А Astraman от Thierry Mugler был со мной во время самого страстного за жизнь романа, когда любовь мешалась с ненавистью как алкоголь с наркотиками, создавая губительную смесь.

Насвистывая, я вышел из дома. Бог ты мой, да такого не случалось последние полгода! У меня прекрасное настроение! Настороженно прислушиваясь к самому себе, я направился в контору на coordination meeting.

В трехсотметровом офисе на Октябрьском поле царила обычная суета.

Секретарь Даша, нескладная девушка лет двадцати пяти, вечно чем-то испуганная, одетая в невозможно малиновый бархатный костюм, спешно разбирала какие-то важнейшие, но при этом на хуй ненужные никому документы. Бумаги периодически вываливались из ее рук и разлетались по полу. Даша вздыхала и начинала сортировку по-новому. Сколько раз я видел эту картину! Не знаю, но меня эта возня всегда жутко раздражает. Захотелось подойти, грубо вырвать из маленьких неуклюжих ручек ворох бумаг и смачно, с истовой яростью швырнуть в мусорную корзину. Вместо этого я улыбнулся: «Привет».

Менеджеры по продажам рвали друг у друга телефонные трубки в смертельной борьбе за клиента.

«Именно такие, как эти, становились полицаями», – думал я про себя, вежливо пожимая ухватистые руки торговых представителей.

Алексей Аркатов, мой старый институтский товарищ, совсем недавно назначенный нами генеральным директором компании, важно царил за столом в своем кабинете. Грузный и неповоротливый, одетый в серый однобортный костюм, белую рубашку и темный галстук (знаете, такие неброские, но однозначно добротные вещи, по ним никогда не скажешь, то ли Boss, то ли «Большевичка»), он имел вид чрезвычайно важный и значимый. Какое, к ебеням, рекламное агентство?! Какие там двадцать девять лет?! Начальник департамента строительства Центрального округа, по меньшей мере! Увидев меня, он с явной неохотой выбрался из кресла и вышел навстречу. Приветствовать хозяина. Ладно, здравствуй, старый товарищ, готовый продать меня за копеечную прибавку к жалованью, за дешевый бонус, вроде оплаты прямого мобильного номера или служебной «тойоты».

Дверь в бухгалтерию была приоткрыта, и из-за нее виднелась Арина, наш главный бухгалтер. В своей обычной неспешной манере она уныло перебирала худыми вялыми пальцами клавиатуру. На экране мертвенно бледнел «Консультант-Бухгалтер». Арина смотрела в монитор и что-то тихо бормотала. Как всегда, она была похожа на полумертвую медузу, уныло плещущуюся в мутной прибрежной воде. По совместительству Арина была женой Аркатова. На какое-то мгновение я вдруг представил их семейное порновидео. Стало душно.

Дверь из туалета с грохотом распахнулась, и моему взору предстал Казак. Серое лицо, круги под глазами, редкие всклокоченные волосы…

– Здорово, психоделическая свинья, – сказал он каким-то треснувшим голосом, и я уловил запах перегара, слегка приглушенный мятным «Орбитой».

– Привет, скотина, – я пожал протянутую руку, – у тебя глаза красные, как у кролика. Опять вчера ханку жрал?

Вместо ответа Казак кивком предложил пройти в кабинет, дабы не давать почву для размышлений любопытствующему персоналу.

– Помнишь Лизку? – спросил он, как только мы оказались в просторной и светлой комнате совета правления.

– Такую черную блядищу?

– Да нет. Черная – это Марина. Ну, Лизка из «Панчо Вильи».

Я с трудом припомнил малолетку, подцепленную Колей во время какой-то пьянки в мексиканском ресторане. Пару раз после этого он говорил мне, что, похоже, влюбился, и их отношения перерастают в роман. Признаюсь, я не придал тогда этим заявам особого значения. К слову сказать, я вообще стараюсь ничему не придавать значения. Такая уж у меня жизненная позиция. Кредо. Стараться-то стараюсь, да ни хуя не получается. Вечно меня что-то не устраивает, тревожит, впечатляет… Просто экзальтированная девица, честное слово! Но что-что, а Колины романы меня и вправду не трогают. К тому же Казак влюбляется примерно раз в неделю. Чаще всего его избранницами бывают девицы, называемые мной (да и самим героем-любовником) барышнями. Не обязательно красивые, но миленькие. Немного наивные, что не мешает им быть эгоистками, в меру недалекие и жеманные лохушки, вечно пребывающие в состоянии погони за жизненным счастьем, спутником жизни и высшим образованием. Коля цепляет таких повсюду: в ресторанах и клубах, супермаркетах и бутиках, на транспортных остановках и важнейших переговорах, в детском саду, куда ходит его сын, на автопаркинге, в видеопрокате и поликлинике. Мне кажется, барышни сразу просекают клиента. Сколько их уже было? Сто пятьдесят, двести, триста? Сценарий известен, отклонений еще не случалось. Сначала стадия романтического знакомства – интеллигентный, почти целомудренный секс, цветы, стихи, шампанское (продолжительность от одного до трех дней). Потом медовый месяц – беспощадная круглосуточная ебля в любых условиях, с непрекращающимися признаниями в любви (от трех дней до недели). Ну и как логический финал – расставание – категоричное посылание на хуй с периодическими злобными поебками, граничащими со взаимным изнасилованием. Сиротка Лиза, естественно, была приезжей, наивной и романтичной. Такого набора обычно хватает, чтобы Коля объявил о своей очередной «великой любви».

– Она маленькая совсем. Девочка еще, почти девственница.

– Ага… – Интересно, что в понятии моего друга «почти»?

– Я тогда так влюбился! Так влюбился! Казалось, другую такую и днем с огнем не сыщешь!

– Поздравляю.

– Да нет, ты послушай! Она, ебать-колотить, тоже в меня втюрилась. Началась всякая там романтическая параша. Смехуечки да пиздахаханьки.

– Прекрасно.

– Между прочим, я дней десять коршуном кружил, сказки ей рассказывал, чтобы дала! Такая чистая, не то что бляди твои клубные.

– Понятное дело.

– Уж чего я ей только не обещал, чтобы выебать. В вечной любви клялся, веришь?

– Охотно.

– Да главное, сам себе верил. – Казак немного помолчал. – А потом, примерно через неделю после первой поебки, когда она все же дала, у меня всякий интерес к ней пропал, как отрезало. Представляешь? – Казак перестал шататься из угла в угол и уставился на меня своими воспаленными глазами. – На хуй мне не усралась, и все!

На этот раз я промолчал. Чем меньше участия принимаешь в беседе, тем быстрее она закончится.

– Так, знаешь, какая девка оказалась настырная, даром что всего семнадцать лет! – Казак сделал весьма значимую паузу, видимо, предоставляя мне возможность разделить вместе с ним удивление.

– Начала обрывать телефон, хоть номер меняй, забивать стрелки. Потом, когда я пару раз случайно встретил ее в том же «Панче» или еще где, не помню точно, и свалил под предлогом того, что, типа, надо отлить, она мне угрожать начала! До белого каления меня довела, на хуй! Я у нее, блядь, чуть ли не первый мужик, на хуй!

– Первый? – изумился я.

– Ну, может, второй. Это не важно. Короче, великая любовь переросла в лютую ненависть! – Коля похлопал себя по карманам изрядно мятого пиджака и выудил не менее мятую упаковку жевательной резинки.

– Ясно, мстит она тебе за поруганную честь. Ну, а нажрался-то ты чего? Со страху, что ли? – Я закурил и посмотрел на часы. Стрелки показывали без пяти десять, значит, скоро все должны были уже собраться. Ненавижу эти нескончаемые совещания! Сидишь себе упырь упырем, со стеклянными глазами слушаешь всякую ахинею. Потом с таким же видом сам гонишь такое, что нечем будет, а вывернет наизнанку.

Казак потер небритую щеку и сморщился, будто лимон съел:

– Да не, так чего-то. Я сначала не хотел. Потом встретил в «Пирамиде» Аллу. Помнишь?

– Конечно. – Не помню и не собираюсь вспоминать.

– Хорошая девка. Душевная такая. Но, знаешь, доля, русская долюшка женская! Не везет ей с мужиками! Поговорили за жизнь, потом поебались в туалете. Вот и нажрался.

– Ну, хоть не влюбился.

Казак собирался ответить, но дверь в кабинет открылась и торжественно вплыл Аркатов.

– Женя приехал, пора начинать, – провещал он и вышел.

Как часто приходят в голову банальные мысли! Утром, днем, вечером, и даже ночью, – так, пустота, ничего стоящего. Может, это оттого, что вся моя жизнь с самого рождения и до смерти представляется сплошной нескончаемой банальностью? Я часто вспоминаю детство. Очень банально, правда? А вы вспоминаете? Все ведь когда-то были маленькими. Да-да, представьте себе, даже эти уверенные в себе солнцевские ребята, даже хабалистые привокзальные шлюхи, даже трансвеститы. И вон тот жирный бундес за стойкой бара, даже он, хотя это и кажется невероятным.

У каждого – свои воспоминания о детстве, у кого-то больше, у кого-то меньше.

Закрою глаза, представлю себя ребенком…

Зима, декабрь или январь. Почему-то в моей памяти детство всегда равно зиме. Сразу осознаешь, что родился в России. Или это из-за Нового года? Огромная живая елка в углу большой комнаты (отцу доставляли ее из спецпитомника) уютно мерцает разноцветными огоньками, из кухни вкусно пахнет стряпней, в квартире царит предпраздничная суета. Я сижу в своей комнате и смотрю «В гостях у сказки» по старенькому JVC, но никак не могу сосредоточиться на фильме, так велико мое возбуждение. Скоро будут собираться гости, усаживаться за стол, провожать старый год. Под елкой уже лежат столь желанные свертки, мешочки и коробочки с подарочками. И вроде знаешь, что никакого Деда Мороза на самом деле не существует, а нет-нет да и ловишь себя на тайной мысли, что, может быть, все же действительно где-то в далекой Лапландии, в маленькой аппетитной избушке живет старичок Санта, курит долгими вечерами свою трубочку и исполняет желания детей со всего мира.

Закрою глаза – вечереющее небо сыплет мелкими колкими снежинками. Я гуляю с отцом по Смотровой площадке, по Ленинским, тогда еще, горам. На мне маленькая дубленка, точно как у взрослых, шапочка, варежки, теплые ботинки. В руках игрушечный револьвер, копия какого-нибудь «кольта» или «бульдога». А я ведь с детства обожаю оружие. Помню, прочел как-то, что вооруженный человек чувствует себя иначе, чем безоружный, все время пытался представить, что же это за ощущения такие?

На отце моднейшее в ту пору кожаное пальто. Он идет, засунув руки в карманы, и увлеченно рассказывает что-то историческое, о Римской империи, например. «Какой же он умный!» – думал я тогда. Интересно, а мой сын, какого он мнения обо мне? Во всяком случае, когда я рассказываю ему что-нибудь (о том, к какой школе принадлежит Anthony Рарра, например), вид у него не очень заинтересованный.

Вот вам еще один вопросительный знак: в памяти в основном лишь отец, хотя занимался он мною крайне мало, пропадая в зарубежных командировках. Да и что значит «занимался»? Ну, пару раз клеили вместе модель какого-то танка или корабля, разочек сыграли в «монополию», иногда гуляли. Мама, конечно, тоже вспоминается, но как-то утилитарно, как та, что кормила и одевала, водила к врачам и учителям, ругала и хвалила, наказывала и поощряла. Больше, наверное, ругала. Я вообще больше помню плохое, чем хорошее. Не поймите меня превратно, у меня чудесная мама! И детство у меня было прекрасное, сытое, счастливое. Домашнее такое. Только, боюсь, я ни разу в нем не был по-настоящему счастлив. Алло, взрослые, послушайте меня! Все то, что вам кажется несущественным, для маленького человечка имеет огромное значение. Все, на что вы не обращаете внимания, может так глубоко ранить детскую душу, что останется в маленьком сердечке навсегда. И, кто знает, что будет тогда с вашим чадом, кем он станет, повзрослев. Быть может, вам стоило разрешить ему ложиться на час позже, и он не превратился бы в жирного сорокалетнего маньяка, рыщущего долгими зимними ночами по спящему городу? Быть может, стоило больше разговаривать с ребенком, не сюсюкать, а по возможности на равных, и ваша девочка не стала бы подрабатывать трехсотрублевыми минетами на Можайском шоссе?

А вы все меряете свой вклад в ребенка по обыкновению – деньгами. По-вашему, лучшая еда, игрушки, одежда, лучшие врачи и учителя – это все, что ребенку нужно от вас? Почти угадали, почти. Только одна проблема – любовь. Не полное, конечно, ее отсутствие, а так, нехватка. Дефицит любви.

Совещание длилось уже полтора часа, а конца и края ему не было видно. Аркатов только закончил отчитываться о проделанной работе, и Казаку не терпелось предложить новый, разработанный совместно со мной план-минимум. Евгений Викторович Кораблев, наш новый инвестор, благополучно выкупивший долю у прежнего, вконец спившегося и помещавшегося на тантра-йоге, улыбнулся и кивнул.

Коля засуетился, вскочил с места и затарахтел бойкой скороговоркой: «Основываясь на накопленном опыте и удачно проведенных маркетинговых исследованиях, мы отметили…»

«А штанишки-то ему коротковаты», – подумалось мне, пока я сонно из-за полуприкрытых век рассматривал друга.

Коля всегда торопится выступить, выслужиться перед значимыми людьми. Его конек – напористый подхалимаж, желание проявить себя самым лучшим менеджером на свете. «Интересно, а какой конек у меня?» – на этот вопрос я не знаю ответа. Слушая энергичную, но немного сбивчивую речь Казака, я украдкой поглядывал на инвестора, следя за его реакцией. Интересно, хоть кто-нибудь из доморощенных коммерсантов делает бизнес исходя лишь из соображений практицизма и экономической выгоды? Как часто, в угоду человеку, от которого зависит финансирование, приходилось совершать заведомые глупости и бессмыслицы. Иными словами, деньги – единственный фактор, влияющий на бизнес, но зачастую не в экономическом, а каком-то бесовском, эмоциональном смысле.

А ведь наступит день, когда молодые высокообразованные разводилы будут также сечь за мной. «Это похоже на дедовщину в армии, – думаю я, – сначала задницу лижешь ты, позже лизать начинают тебе».

Женя, крупный холеный тридцатипятилетний мужик с аккуратной бородкой на румяном лице крутил в руках свою маленькую моторолу. При одном взгляде на таких, как он, провинциальные дамы зачарованно пищат друг другу на ухо: «Бога-а-атый!» Черные брюки и светлый клетчатый пиджак, перстень с бриллиантом на мизинце, расстегнутая, что называется «до пупа» рубаха, предъявляющая взорам толстенную золотую цепь с огромным православным крестом, – все призвано подчеркнуть Женин достаток, его уверенность в завтрашнем дне и значимость. О себе инвестор всегда говорит прямо, не тушуясь: «Я человек солидный, влиятельный». Ездит он на огромном, как автобус, новеньком «джипе» Nissan Patrol и имеет жену Веру. Последняя, девушка красивая, но чрезвычайно тупая, производит впечатление человека, постоянно закидывающегося рогипнолом. Говорят, раньше она была учительницей младших классов, но лично я в этом сомневаюсь. Дети вряд ли стали бы ждать, пока она соберется с мыслями, чтобы поприветствовать класс.

– Хочу внести предложение, – прервал Казака инвестор. Евгений всегда говорит очень тихо, почти шепчет, и приходится реально напрягаться, чтобы разобрать отдельные слова. Я думаю, что подобная манера говорить призвана в лишний раз убедить окружающих в очевидной и недосягаемой простыми смертными крутизне собеседника, мол, вы, говно, ловите каждое мое слово, прислушивайтесь, суки, прислушивайтесь и благодарите судьбу за то, что свела вас со мной.

– Сейчас сколько времени? – спросил он.

Я посмотрел на свои часы и тут же подумал, что Zenith El Primero надоел и пора бы уже его поменять. Потом я принялся размышлять о том, какие часы мне нравятся, разглядывая при этом запястья присутствующих. У Казака – тоже Zenith, только другая модель. Мы покупали их вместе, в Mercury на Тверской. На толстой, белой и рыхлой, как булка, лапе Аркатова – довольно банальный Longines. Несмотря на определенную консервативность и дешевизну этой марки, я всегда испытывал по отношению к ней теплые чувства. И дело вовсе не в том, что Longines были любимыми часами какой-нибудь звезды, вроде Элвиса Пресли. Мой дед носил Longines, причем это были именные часы, подаренные ему министром обороны Чехословакии. Стоит мне только заметить на ком-нибудь эту фирму, и я сразу вспоминаю детство. Зима (в памяти всегда только она!), рано темнеющее небо и россыпь ярких звезд над шпилем МГУ, запах осетрового балыка и венгерского сервелата (спецзаказ, доставленный водителем) и тихое бормотание Джо Дассена из огромных размеров колонок музыкального центра Sharp.

Мой взгляд скользил дальше, не останавливаясь на Tissot'ax главбуха, менеджера по административной части Федорова и начальника отдела продаж Купрякова. Из-под белой манжеты Жениной рубашки нагло выглядывали Rado. Сразу же вспомнилась фраза Коко Шанель насчет того, что, если у человека нет вкуса, то, значит, нет и совести.

– Мы тратим ценные рабочие часы на эти заседания, – продолжал тем временем инвестор, – а могли бы посвятить их работе. Я предлагаю перенести координационные совещания на час раньше.

– На девять, что ли? – неодобрительно спросил Аркатов.

– А что тут такого? Кто рано встает, тому бог подает, – Женя заулыбался, он был доволен к месту примененной поговоркой и тем, что вызвал негативные эмоции. Ему явно нравилось злить людей.

«Наверное, это со школы», – подумал я. И захотел вмешаться. Начать свою фразу с чего-нибудь типа: «Я не для того десять лет бизнесом занимаюсь, чтобы вскакивать ни свет ни заря». Да и какой там «вскакивать», если частенько, после бессонной ночи, к трем дня глаза продрать не в силах?! С другой стороны, было понятно, что перед инвестором надо всегда демонстрировать прямо-таки неуемное желание работать, горбатиться на его, блядь, процветание. Поэтому, как обычно, для того чтобы добиться своего, надо было свести ситуацию к абсурду.

– В девять тоже неудобно, – сказал я, – все равно мы минимум по два часа тратим. К тому же, если ехать к девяти – трафик абсолютно ебанутый.

– Ну и чего ты предлагаешь? – Казак посмотрел на меня подозрительно и хмуро.

– Надо совещания в восемь начинать. Тогда все успеем.

Я не знаю, на чем мне остановиться, что выбрать… Я занимаюсь столь многим, но практически ничем всерьез. Мне уже тридцать, а кажется, только вчера был студентом. Я не взрослый, во всяком случае, просто не умею им быть. Но когда-нибудь да придется взрослеть? Не знаю, не знаю. Мне в это не верится. Хотя, наверное, я этого бы хотел.

К концу рабочей недели мне позвонил мой школьный товарищ Вадим Матусян. Еще больший распиздяй, чем я, он работает детским реаниматологом в Центре матери и ребенка на Юго-Западе и уже второй год пишет диссертацию. Мы были очень близки с ним с шестого по восьмой классы, сходясь, уже тогда, в несколько нестандартном взгляде на окружающий мир. Потом мы долго не общались. Вадим учился в медицинском и увлекался восточными практиками. Я заканчивал на хуй не нужный МГИМО и занимался мелким разводняком под громким названием «бизнес». Вадим хипповал, курил много травы и варил мак. Я принимал активное участие в первой движухе, ненавидел марихуану и обожал метамфетамин. Вадим зависал на флэтах, слушал King Crimson и Pink Floyd. Я организовывал Гагарин-парти и перся от Juno Reactor. У Вадима была своя тусовка, люди, которых он называл друзьями. Я всегда был одинок и отрицал само существование дружбы как явления. «Дружбы не бывает, – говорил я, – допустимо лишь взаимовыгодное союзничество». Мы были абсолютно разными. Казалось, у нас нет ничего общего. Года полтора назад я встретил его случайно в районном супермаркете. Сейчас мне кажется, я догадываюсь, что заставило нас вновь сойтись. Единственная общая черта. Просто мы из породы тех мужчин, что навсегда остаются мальчиками. Мы те, кого боятся и обходят стороной женщины, ищущие опору в жизни. Нам давно по тридцатнику, у нас дети, работы и обязательства. Но мы сознательно и усиленно не взрослеем, делая вид, что все это не про нас, предоставляя окружению становиться дядьками и тетками, обогащаться житейским опытом и стремиться к простому человеческому счастью.

– Здорово, Вован, – Вадим говорил возбужденно, – хочешь настоящий голландский экстаз попробовать?

– Вадик, ты что? – У меня было мало времени на подобные разговоры, я сидел на совещании у первого зама префекта ЦАО. – Последний рейв я посетил лет десять назад. У меня тогда были красные волосы.

– Это не имеет никакого отношения к рейву. Послушайся старого друга и отличного доктора, говна не порекомендую.

– Спасибо скажу?

– Ноги будешь целовать.

– Меня Барк в гости звала.

– Супер! Я с тобой. Там и замутим.

Я положил трубку с вязким ощущением, что вот снова меня подписали на какие-то тинейджерские забавы.

Вечером того же дня мы собрались в студии Юли Баркенштейн, довольно известного модельера и моей давней подруги. Она уже давно была влюблена в меня и сильно страдала, но при всем моем хорошем отношении к ней разделить ее чувства я так и не смог.

С одной стороны, меня немного напрягало участие в детском эксперименте, я представлял будущий невменоз и общую тупость и прикидывал, как долго это может продлиться. С другой стороны, меня радовало, что кто-то посторонний разбавит мой с Барк интим. Отбиваться от настойчивых приставаний возбужденной интеллектуалки – дело неинтересное и маловыгодное, кончающееся вымученным сексом с моей стороны или злобной неудовлетворенностью с ее.

– Ну, давай колеса, – сказал я и уселся перед телевизором, – сколько надо съесть, чтобы вставило?

– Какие еще «колеса»?! – Вадим вынул из сумки пакетики с порошком, вату и инсулинки. – Юлик, вскипяти воду, пожалуйста.

Довольной кошкой (мужики, наркотики) Барк скользила по квартире.

– Ух ты! – восхитился я. – По вене, что ли?

– Расслабься, – Вадим разводил порошок в воде и медленно втягивал через ватку в шприц.

Я прекрасно осознавал, что задавать дальнейшие вопросы бесполезно. Парень молчал, как партизан на допросе, накидывая на всю процедуру флер загадочности и центрируя свою фигуру в качестве некоего жреца или мага. «Все эти хипповские штучки…» – подумалось мне.

Я пощелкал телеканалами и не нашел ничего интересного – сплошные телевикторины или сериалы.

– У тебя же была порнуха, – обратился я к хозяйке, – какие то извращенства, вроде бертранизма в начальной школе…

Тем временем Вадим заканчивал приготовления.

– Для каждого по два баяна, – сказал он довольно торжественно, – первый в мышцу, второй через часок – по вене.

– Сначала мне как хозяйке, – попросила Барк.

Первое время после укола мы сидели молча, прислушиваясь к ощущениям. Сначала ничего не происходило. Потом что-то незримо поменялось, и пару минут я не понимал, нравится мне новое состояние или нет. Во рту пересохло, затошнило. На секунду стало страшно. «Может, слишком много?» – хотелось спросить, но слова застряли в горле. Так часто бывает в кошмарных снах. Надо что-то сделать, сказать, позвать на помощь, но почему-то не получается. В тот самый момент, когда все это начало и вправду действовать на нервы, все неприятные ощущения вдруг исчезли и моментально забылись, меня переполнила безмятежность и глубокая мышечная релаксация. Не было желания двигаться и говорить, сигарета выпала из безвольных пальцев. Ощущения приятные настолько, что выразить всю степень кайфа, наверное, невозможно.

– Ну, как? – где-то рядом был слышен голос Вадима.

Отвечать невозможно, да и не надо.

– Посмотрите на лампочки, – Матусян указывал на настенное бра.

Оно неожиданно вспыхнуло миллионами солнц.

– А ты молоток, Матусян, – я чувствовал, что улыбаюсь, – приятно. Как снова в школу, честное слово.

– Теперь догонка, – Вадим уже стоял рядом со мной и искал вену.

– Что? Прошел час?

– Полтора, друг мой!

На мгновение мне снова стало страшно.

– А вдруг слишком много? Уж больно хорошо!

– Много не будет. Хотя, если боишься, я твою дозу ширну себе.

Это было еще страшнее, чем передоз.

– Вмазывай быстрее!

Игла вошла в тонкую вену на кисти руки. Контроль. Практически сразу же я почувствовал новую, теплую и мягкую волну прихода.

– Нереально, – очень тихо, почти по слогам пробормотал я.

– Просто пиздец, – шептала Барк. Все это время она неподвижно сидела на стуле ссутулившись, прикрывая руками глаза.

Новая рабочая неделя началась с переговоров в Mc&Ericsson. Вообще практически все в моей жизни последнее время начинается с переговоров. С постоянной, выхолащивающей болтовни.

– Это важнейшая встреча, – Коля был, как обычно, с перепоя, нервничал и, пока мы поднимались в зеркальном лифте, не молчал ни минуты, – нельзя облажаться.

– Почему мы должны облажаться? – в отличие от друга я чувствовал себя превосходно, все воскресенье провел с ребенком, ходил с ним в кино, потом в ресторан, вечером посетил солярий и массажный кабинет, рано лег спать.

– Если мы не облажаемся, – Казак никак не хотел успокаиваться, – эти иностранные уебки включат нас в свою сеть. Понимаешь?

– Включат, включат, – я откровенно любовался на свое отражение.

Знаю, как смешно это выглядит. Неприкрытое самообожание. Нарциссизм. Влюбленность в самого себя и еще во все эти надписи на лейблах. Знаки отличия. Ну и черт с ним, а меня прикалывает, как я выгляжу в этом умопомрачительном полосатом костюме от Gucci, белоснежной рубашке Valentino и остроносых ботинках Cezarre Pacioti. «Молодой, преуспевающий, в меру романтик, в меру подонок, – думается мне, – идеальная пара для девушки с модельной внешностью и высоким IQ».

– Только не тормози, как в «Марсе», – голос напарника стал совсем уж нудящим и невыносимым.

– Ага.

– И, друг мой, Аркадий Николаич, в то же время не говори красиво, прошу тебя!

– А я прошу тебя заткнуться, ебаный невротик!

В небольшом светлом кабинете, заставленном эргономичной офисной поебенью, нас ожидала Алина Скворцова, начальник службы сетевого распределения, и к тому же шикарная блондинка лет двадцати пяти. На ней был светло-голубой обтягивающий костюмчик, который язык не повернется назвать деловым. И куда только смотрят цензоры корпоративной культуры?

При нашем появлении Алина оторвалась от полупрозрачного монитора новенького «мака» и встала из-за стола. Улыбнулась. Пухлые чувственные губы обнажили полоски сияющих итальянской сантехникой зубов.

«Интересно, – подумалось мне, – закачивала ли она в губы силикон?»

Алина сделала несколько шагов в нашу сторону.

– Очень рада! – воскликнула она, пожимая нам руки и жестом предлагая садиться. – Всегда приятно познакомиться с новыми игроками на рынке. Итак, вы…

Казак, несколько минут назад увещевавший меня не тормозить, завис, не сводя с госпожи Скворцовой восхищенных глаз.

– Мы представляем новую, динамично развивающуюся рекламную компанию, Бюро наружной рекламы, – сказал я. – Мы являемся владельцами довольно разветвленной сети щитов три на шесть метров, небольшой сети щитов сити-формата в пределах Садового кольца и большого количества мест под размещение крупных рекламных форм.

– Отлично! – Алина с некоторым опасением поглядывала на Казака, чей взгляд медленно отлип от ее губ и также медленно сместился в область прекрасной крепкой груди. К тому же от него вовсю несло перегаром.

– У нас достаточно много клиентов, – внезапно перед моими глазами в ускоренном темпе принялось прокручиваться hardcore porno. По стилистике это больше всего было похоже на ранние работы Майкла Нинна. Алина, сосущая мой член. Алина, раздвигающая тонкими пальцами с вампирским гелевым маникюром, влажное от желания отверстие. Я, засаживающий госпоже Скворцовой в догги-стайле. Она, распятая на кресте. Черные свечи, пентаграмма на стене, начертанная кровью невинных младенцев. Серые камни подвала придавлены темным низким потолком. Несколько человек в длинных черных плащах, в капюшонах, закрывающих лица. Только на мне багрово-красная мантия, только мое лицо, суровое и худое, не скрыто. Я – жрец. Я – ведущий церемонию. Я – приносящий жертву.

Откуда-то сверху сочится медленная и торжественная музыка.

В моей руке раскаленный добела прут. Медленно, под монотонное чтение задом наперед молитв, я приближаюсь к девушке. Ей дурно от страха. Только что ее изнасиловал специально выдрессированный шакал. Я подношу раскаленный прут к ее коже. Она, когда-то нежная и гладкая, как китайский шелк, покрыта ссадинами и синяками, царапинами и следами от шакальих зубов. Я прижимаю прут к правой груди девушки, чуть выше темно-коричневого соска. На мгновенье, от еще не изведанной ранее боли, Алина приходит в себя и издает нечеловеческий крик. Запах горелого мяса. Одобрительный ропот людей в черных плащах. Пронзительный вой привязанного к алтарю шакала. И пунцовая отметина на ее груди: 666.

Порно-Оскар, честное слово!

– Ну, что же, – по-моему, госпоже Скворцовой тоже понравилось, вид у нее, во всяком случае, был довольный. – Надеюсь, что наши компании будут полезны друг другу.

– Конечно, – неожиданно подал довольно скрипучий голос Казак, – вы нам, мы вам!

Алина уставилась на моего компаньона с нескрываемым недоумением.

Не знаю, может, признаваться в этом для кого-нибудь стеснительно, но, что до меня, я люблю навещать своих родителей. Они живут в огромной мидовской квартире на Никитской. Помню, мы переехали в нее, когда мне не было и пяти, папа как раз получил новое назначение в Никарагуа. Как всегда, при подъезде к отчему дому меня настигла едва слышная сентиментальная грусть. Как странно! Я надеюсь, что принадлежу к новому поколению и ненавижу тоталитаризм. Помню, еще в школе меня тошнило от красных галстуков, пионерских линеек, истерзанных пубертатным онанизмом и прыщами комсомольских вожаков, речевок и партийного иконостаса на стенах класса. При этом я, словно постклимактерическая пенсионерка, имевшая последний хуй во времена хрущевской оттепели, испытываю неясную и неосознанную ностальгию по советским временам. Может, это тоска по большому стилю? По черной «волге» с водителем дядей Мишей, возящим меня в школу и обратно. По государственной даче в Фирсановке, похожей на небольшой дом отдыха. По нетерпеливому ожиданию родительских посылок, начиненных жевательной резинкой Wrigley's, конфетками Cadbury, аудиокассетами TDK, кроссовками Nike, джинсами Montana, и совершенно уж необычным резиновым человечком Moody Roody, меняющим выражение своего лица от радости до гнева, от горя до счастья под твоими пальцами. Видимо, у каждого свои воспоминания о брежневско-горбачевской эпохе. Я не знал очередей за вареной колбасой и туалетной бумагой, спирта «Рояль» и корейских сигарет с бумажным фильтром. Зато я помню музыку Поля Мориа и группы Space, обязательные бутерброды с черной икрой к утреннему чаю с лимоном, балыки и карбонады, сигареты Marlboro, дипломатический санаторий в Пицунде, свежевыстроенные корпуса которого гордо возвышались средь абхазских сосен.

Родительская квартира почти не изменилась. Все те же атрибуты советской роскоши. Югославские стенки и мягкая мебель, огромный холодильник Bosh и стереомагнитофон Sharp, напоминающий космический аппарат из trash-movie об инопланетянах. Приметы нового времени, конечно, тоже присутствуют. Домашний кинотеатр Thomson Scenium. Монитор СТХ, на компьютерном столике, рядом с принтером HP Deskjet 5550 и сканером Canon. Ключи от отцовского Nissan Maxima QX. И мой подарок на стене в прихожей – одна из черно-белых фотографий Эрве Льюиса. Отец только приехал с работы. После многих лет запрограммированно-безоблачного продвижения по дипломатической лестнице он с трудом привыкал к новым условиям работы. Оставаться на государственной службе больше не было резону. Ценности сменились, зарплаты стало не хватать, большинство из привилегий было отменено. Даже дипломатический санаторий в Пицунде был разгромлен абхазскими боевиками. Отец тяжело переживал трудные времена. Я думаю, в этом был виноват и начавшийся переход к андропаузе. Папа потерял прежний интерес к работе, стал часто выпивать. В его окружении часто появлялись сомнительные личности, коршунами кружившие над советским дипломатом. Этим непромытым прилипалам казалось, что отцовские связи помогут сделать удачный бизнес. В какой-то момент мне подумалось, что время упущено, отец вряд ли поднимется. Однако советская закалка взяла свое, он справился и не опустился. Наконец, все более или менее образовалось, и папа занял пост директора по внешним связям крупного полугосударственного концерна.

Родители и младшая сестра ужинали на кухне.

– Будешь чай пить? – мама, интеллигентная нервная дама, сохранившая красоту лица и стройность фигуры, напряженно разглядывала меня, своего непутевого сына. – Плохо выглядишь, ты все время плохо выглядишь.

Знала бы мама, как я выгляжу без загара. Слава богу, в наше время можно не спать сутками и не казаться бледным, посещая «Сан Сити».

– И почему у тебя постоянный насморк? Опять за прежнее, это все кончится ужасно…

– Я просто простудился.

– Простудился? Я думаю, дело в другом. Тот образ жизни, что ты ведешь…

Чай очень горячий. Я положил дольку лимона и сахар, сделал бутерброд с сыром.

– Постоянные тусовки, друзья, пустые и порочные. Ты на работу ходишь?

– Конечно. Вот только из офиса.

– Ну, как там у вас дела? – отец даже отложил в сторону «Власть». Это могло означать только одно – высший интерес к моей персоне. Я мгновение помедлил с ответом, размышляя на тему, интересно ли ему все это на самом деле.

– Нормально.

– Ты мог бы рассказать подробнее.

– Нормально.

Папа обескураженно покачал головой и вновь погрузился в чтение.

– Слова не вытянешь, – пробормотал он.

Чуть позже сестра вышла со мной покурить на лестничную клетку.

– Поговорил бы с родителями, они же волнуются, переживают за тебя.

– Настроение ни к черту.

– С очередной любовью расстался?

Ненавижу этот ее насмешливый тон.

– Просто не могли больше быть вместе.

– Ничего, – Аня смотрела так снисходительно-взросло, что я поежился, – они все одинаковые. Новую найдешь.

– Они, конечно, все разные, – сигарета кончилась слишком быстро, и я сразу прикурил другую, – но все это не то, что мне нужно.

– А сам-то ты знаешь, что тебе нужно?

– Наверное, нет. Но я порой чувствую, – продолжать разговор на эту тему не было желания. Разве объяснишь людям, что, несмотря на возраст, количество связей в твоем жизненном багаже, общее недоверие к жизни, я всегда был и остаюсь романтиком, пусть циничным, но романтиком. – А как у тебя с мужем? Вы развелись или сошлись?

– Мы и не думали расходиться.

– Но живете-то вы порознь.

– С его родителями жить невозможно. Такое впечатление, что они не видят происходящего вокруг. Знаешь, люди, которые считают, что правы только они. А свою правду эти старые придурки вычитали в маразматических книгах. Ничего настоящего. Сплошное кривлянье и показуха, а на деле…

– На деле? – про взаимоотношения «родители-молодые» слушать было неинтересно, но зато это не касалось меня.

Аня, наоборот оказалась воодушевлена моим вниманием. Я даже внутренне порадовался, что хоть это смог дать ей.

– Обыкновенные мещане. Сидят на своем добре и глядят, как бы кто у них ничего не стянул. И сына своего великовозрастного таким же добром, вещью им принадлежащей считают.

– А ты не мещанка?

Аня не ответила. Конечно, она не мещанка. Она молодая и уверенная. Ходит в фитнесс-клуб, водит машину, знает два языка. Это снаружи. Если копнуть глубже, туда, куда ни один рентген не доберется, вы увидите маленькую девочку, бережно прижимающую к груди ворох комплексов. И главный из них – как раз осознание собственного мещанства. Осознание того, что уже сейчас, в двадцать четыре, она просто обычная, среднестатистическая женщина, постепенно превращающаяся в обыкновенную среднестатистическую же тетку. Но это слишком глубоко, слишком выстрадано, чтобы признаться кому-то, даже самой себе. Аня молчала.

Я великодушно отступил:

– Петя ведь купил квартиру?

– Ну да. Мы сделали там ремонт. Но, знаешь, она в одном доме с квартирой его родителей. И вообще, там у них ужасный район. Одни алкаши.

– Где их нет. Хорошо – не наркоманы, – на этих моих словах дверь нашей квартиры открылась и появился папа.

– Ты, кстати, поаккуратней с этим. Сам знаешь, чем все может закончиться. Не хочешь же повторения? – сестра пытливо посмотрела мне в глаза.

– Я не на опиатах, – мне удалось сказать это, пока папа закуривал неизменное Marlboro и подходил к нам.

На нем был привычный наряд: темно-синий халат, привезенный из Эмиратов еще лет десять тому назад. Халат роскошный, с огромным капюшоном и отворотами на рукавах. Удивительно, но он практически не состарился. Годы только добавили ему благородства. Хотя, возможно, это мои собственные загоны. Отец очень любит этот халат и дома, если нет гостей, ходит в нем. А я всегда завидовал людям, имеющим привязанности к чему-то, каким-либо вещам. Про себя я никогда не мог сказать подобного. Это касается всего, чем я обладаю. Сделанный два года назад в моей маленькой квартире минималистский дизайн уже действует на нервы, и я периодически размышляю, не вернуться ли к истокам и не попробовать ли себя в модерне. Приобретенный год назад SLK тоже надоел, и я периодически приглядываюсь к колесящим московские улицы «поршам». Целый гардероб из новых коллекций Roberto Cavalli и Dolce&Gabbanna не прикалывает, как прежде. Телевизор Sony дает стимул мечтать о Bang&Olufssen, а полная подборка Aphex Twin о новом диске Speedy J. Я отдаю себе отчет, что все это не мои желания. Просто, как любой смертный, я поддаюсь гипнозу. Все мы зомби, которыми правят жрецы вуду. Этих жрецов зовут все так же: British American Tobacco и Panasonic, Motorola и Ford motors, EMI Records, и даже Private Video. Раньше они просто исследовали нас, изучали, как кроликов. Теперь они продвинулись дальше. Они уже не довольствуются ролью стороннего наблюдателя. Жизнь стала интерактивной. Корпорации формируют наши вкусы. Они указывают нам одежду, которую следует носить, женщин, которых можно любить, еду, которую надо поглощать, места, где стоит бывать. И все, естественно, в строгом соответствии с тем социальным статусом, что ты занимаешь. Корпорации управляют нами через TV и радио, газеты и журналы, все эти Gentlemen's Quarterly, Men's Health, Elle, Cosmo и так далее.

– Так все же, как дела на работе? – то ли сказал, то ли вздохнул отец. Но он же родитель, обязан спрашивать меня, даже если ему и неприятно.

– Нормально.

– Это я уже слышал. Почему ты никогда не рассказываешь?

– А почему вас всех больше всего волнует моя работа? Почему бы не спросить, как у меня на душе? Как у меня с личной жизнью?

– Ну, и как у тебя с личной жизнью? – папа вздохнул снова.

Меня все чаще одолевают сомнения. Глобальные и порой чрезвычайно мучительные. Кто я на самом деле? Правильный ли путь я выбрал и нужно ли мне туда, куда так планомерно двигаюсь все это время? Еще пять лет назад я даже не задумывался над такими вопросами. Для меня их просто не существовало. Я знал своего бога – Деньги, и просто хотел быть с ним. Обладать! Этот лейтмотив побуждал меня мыслить, передвигаться, разговаривать. «Иметь! Иметь! Иметь!» – молоточками стучало в моей голове. Я никогда не оборачивался. Я даже ни на минуту не приостанавливался, чтобы подумать, правильно ли то, что делаю. Мыслительные процессы были только орудием, средством, для того чтобы заработать, поднять, поиметь денег. Обладать! Получать! Выгадать! Отдать самый мизер, просто потому, что иначе не бывает, всегда приходится чем-то жертвовать. И я жертвовал, честное слово! Тем, что мне казалось бесполезным и ненужным. Хламом. Рухлядью, Верой в людей, например. Честностью, добротой, какой-то наивностью, свойственной молодости. Да самой молодостью, чего там! Вот смотрю на себя, своих партнеров по бизнесу и конкурентов одного со мной возраста. Все мы продали свою молодость, кто-то выгодно, кто-то бездарно. Ее просто не было, лично я не помню. И сейчас, когда мне тридцать, я успел ощутить себя стариком, впавшим в детство. Стариком, который так и не был взрослым. Мне кажется, все, что заработал, заслужил, воздвиг за эти годы, такое хрупкое! Все, чем я обладаю, ненастоящее. Деньги… Какая-то эфемерная субстанция. Сейчас они есть, лежат в тайнике моей небольшой, но такой модной квартиры. Заслуживаю ли я их? Смотрю на деньги, пересчитываю и чувствую себя вором. Но разве я не заработал их честно? Вставая шесть лет подряд в шесть утра изо дня в день, без выходных и отпусков. Возвращаясь с работы за полночь. Расплачиваясь за них здоровьем, гастритом, панкреатитом, нервными срывами. Молодостью, опять же. Молодостью…

Да мне уже тридцать! Тридцать, тридцать, тридцать, тридцать, тридцать! А скоро тридцать один. И это то же самое, как для какого-нибудь янки полтинник. Я все уже повидал. Я циник, и мне скучно жить. Мне не интересно. Я живу по инерции, потому что когда-то давно задал сам себе такую программу. Обладать! Поиметь всех и вся! Доказать этому миру, на что я способен. Скучно, неинтересно и бессмысленно.

Может, из-за этого с годами все больше и больше я ощущаю свою порочность, мне кажется, мой разум постоянно требует измененного состояния. Я получаю его разными способами, наркотиками и выпивкой, ложью и обманом, грязным, стыдным, дешевым сексом. Что-то толкает меня, двигает мной в те редкие вечера, когда я предоставлен сам себе, не набит под завязку кокаиновой пылью вперемешку с метамфитамином, не налит до краев вискарем. Я еду по ночной Москве медленно-медленно, прижимаясь к обочине дороги, вглядываясь в невыразительные лица дешевых уличных шлюх. Я ищу ту единственную, что удостоится чести высосать меня до дна, предоставить в полное мое распоряжение все свои укромные уголки, дырки, мягкости и округлости, вплоть до волосков на лобке и капелек пота в подмышках. Я не ищу красавиц, холодных и знающих цену. Мой объект – старые, отъебанные легионами лохов, потрепанные жизнью, потерявшие в нее веру проститутки, с дряблой кожей на некогда упругих задницах и запуганным взглядом. Еще мне нравятся совсем молодые, почти девочки, только вышедшие на улицу, быть может, выгнанные родителями, обманутые первым мужчиной. Я останавливаю SLK и приглашаю сесть, не спрашивая о цене. Оп-па! Иная – роскошная, блестящая жизнь, словно витрина магазина Christian Dior, слегка приоткрывает полог и тайком, с черного входа, но все же пускает их внутрь. Проститутки робко и как-то по-девичьи неловко примащиваются на кожаном сиденье «Рекаро». Я ласково глажу их по затянутым в дешевые, местами порванные блядские черные чулки коленкам. Ограничиться ли минетом, прямо в машине, за рулем, во время езды со скоростью 120–140 км в час? Чаще я везу шлюху к себе домой. Иногда я беру сразу двоих, старую и молодую, втайне представляя, что это мать и дочь. Они неуютно ежатся среди дизайнерской мебели моей студии под ярким светом галогеновых ламп. Я прошу их раздеться, они просят притушить свет. Я наливаю им выпить, чаще всего какое-то жуткое полусладкое пойло, а сам пью Chablis. Дело не в жадности, дело в их детском, неразвитом вкусе. Маленьким девочкам нравится все сладкое, мне даже член хочется покрыть для них карамелью. Они снова просят выключить свет. «Зачем? Я люблю, когда хорошо видно». В стереосистеме далеким фоном вздыхает какая-нибудь старая музыка, давно позабытый lounge, несуществующий саундтрек к порнофильмам восьмидесятых. А один раз я дошел до того, что включил Фрэнка Синатру, честное слово! Я сажусь в прозрачное кресло, немного похожее на трон. Женщины раздеваются, стыдливо отворачиваясь, даже самые разбитные стихают под неуютным взглядом моих пустых серых глаз. Я заставляю их встать передо мной на колени, я думаю о тех древних языческих временах, когда женщины в Египте молились однорукому и одноногому богу, ответственному за деторождение, если мужчины были в военных походах, поклоняясь его вздыбленному фаллосу. Я вынимаю свой член. «Сосать», – только и говорю я. Обычно первой за дело берется более опытная, вторая лишь слегка языком касается моих яиц, я приказываю им поменяться и сам с силой надвигаю молодую глупую голову на свой эрегированный хуй. Поначалу они отказываются ласкать друг друга, но я показываю свой лучший фокус – пару зеленых бумажек из портмоне Valentino, и они послушно выполняют все мои приказания. Я трахаю их по очереди, то молодую, то старую, а в момент, когда собираюсь кончать, вынимаю свой член и подношу его близко-близко к их губам, изливаясь на губы, щеки, лоб, стараясь попасть в испуганные глаза.

В иные дни я еду по самым мрачным и сомнительным клубам столицы. Я захожу в «Центральную станцию», спускаюсь в подвал «Казармы». Посещаю тайные собрания «Красного и Черного». На мне чаще всего светло-голубой Lewis 501, черная футболка без рукавов, украшения белого золота: браслеты, серьги, кольца. Я подхожу к бару с независимым видом, заказываю себе двойной виски, привлекая внимание здорового небритого кавказца, справа от меня. Выпиваю и, подмигивая соседу, перехожу в Лабиринт Страсти. Я не оглядываюсь, но точно знаю, что зверек следует за мной. В дальней темной комнатке Лабиринта воздух пропитан потом и спермой, слышны едва различимые вздохи и стоны, ритмичные хлопки плоти о плоть. Я двигаюсь медленно, чьи-то грубые и в то же время нежные руки ощупывают меня с ног до головы, гладят по заднице, хватают за хуй, я упираюсь в стенку, а вместе с тем в чей-то толстый стоящий член. Руки встреченного мной самца бережно, но в то же время неодолимо обнимают меня за шею и давят, заставляя склоняться все ниже и ниже, до тех пор, пока хуй не упирается мне в лицо, прямо в губы. Я целую этот ужасный грубый, словно сделанный из каучука, агрегат, провожу языком по стволу от самых яиц до уздечки и беру член в рот. Руки давят сильнее и сильнее, заставляя член проникать все глубже и глубже в мою глотку, я даже содрогаюсь от приступа тошноты. Кто-то подходит сзади, кладет руки мне на спину, обнимает меня, задирает футболку, гладит по груди и спине, быстрые крепкие пальцы спускаются ниже, расстегивают пояс на джинсах, дотрагиваются до моего члена. Я оборачиваюсь лишь на миг, но и его хватает, чтобы узнать кавказца, соседа по барной стойке. Он снимает с меня джинсы и смоченными слюной пальцами проникает в мое отверстие. Я продолжаю сосать. Кто-то еще подходит справа и слева. Кладет руки на мое тело, но кавказец сзади – единоличник, и с грязным матом он отпихивает подошедших. Его член, облаченный в тесный презерватив с усиками, медленно, но очень уверенно входит в меня. Его руки впиваются в мои ягодицы. Мне больно и в то же время приятно, на какое-то мгновение мне становится страшно, я дергаюсь в попытке сбежать, но тот, чей член находится у меня во рту, лишь только сильнее стискивает пальцы у меня на затылке и еще более сильно вгоняет в меня свой хуй.

– А ну не дергайся, сучка, – злобно шепчет мне на ухо кавказец и шлепает меня по заднице. Я покорно замираю, член кавказца продирается через сфинктер и входит весь до самого основания. Я двигаюсь ритмично, повторяя движения тех, кто ебет меня. Кавказец держит мою задницу столь сильно, что я уверен, на ней останутся синяки. Время от времени он шлепает меня и говорит что-то вроде: «Давай, давай, дырка!» Через какое-то время я понимаю, по тому, как напрягся и дрожит член, который я сосу, что еще минута, еще несколько фрикций, и он кончит. Я хотел бы вынуть его изо рта, но мой невидимый любовник не позволяет мне сделать это и неожиданно дает мне звонкую пощечину.

– Я хочу спустить тебе в рот, тварь, чтобы ты проглотил мое семя.

И в этот же самый момент он кончает, и вязкая струя его спермы ударяет мне в горло, в заднюю стенку. Чтобы не захлебнутся, я вынужден глотать солено-сладкую жидкость. Кавказец, возбужденный до предела увиденным зрелищем, еще несколько раз ударяет меня, его движения становятся все более быстрыми, он входит в меня так глубоко, что мне кажется, разорвет меня пополам. Внезапно я чувствую, как теплая сперма наполняет резервуар его презерватива. Тот, что стоял у стенки, внимает свой член из моего рта, гладит по голове и шепчет: «Чудесный ротик». Кавказец, снимая презерватив, говорит: «Отличная дырка». Я предоставлен самому себе. Ощущения заполненности себя, своего тела агрессивными захватчиками, какой то содомитско-сыновьей покорности сменяются ленивой негой получившей свое самки. Но это одиночество ненадолго. Те другие, что пыхтели вокруг от возбуждения, внимательно наблюдая за всем действом моего грехопадения, смелеют и подходят ближе, вот уже очередной упругий член упирается в мои губы, и чьи-то грубые пальцы скользят в раздолбанную дыру между моих ягодиц.

Ближе к утру я снова сталкиваюсь с тем кавказцем. В узком коридоре у туалетов он зажимает какого-то малолетку. Когда я прохожу мимо, он отрывается от своей жертвы, улыбается мне, кивая, и говорит:

– Хочешь еще палочку, детка?

В ответ я бью его со всей силы в переносицу. Что-то хрустит, кровь из разбитого носа брызжет на его белую рубашку. Скорчившись от боли, кавказец сгибается, прикрывая лицо. Я бью его еще раз, снова по носу, и он падает на пол, визжа от боли. Малолетка испуганно жмется к стенке, а я бью своего случайного любовника, на этот раз ногой. Сначала в живот, потом опять по лицу. По ребрам, опять по лицу. Кровь хлещет во все стороны, мои голубые джинсы испачканы ею, на полу, стенах – кровавые потеки.

– Пидар, – говорю я, – это я тебя выебал, я тебя поимел, ясно?

Интересно, бывают ли мгновения, когда я абсолютно чист? Я имею в виду не только действия, состояния или ощущения, но и сами мысли. Не те даже прямолинейные размышления, сопровождающие жизнедеятельность, а сам фон, мысли, висящие на заднике, картинки, нечеткими слайдами мелькающие в подсознании. Наркотики и алкоголь, дрочка, телки и педерастия, обман, жажда денег и власти… Мне кажется, все это было со мной всегда, с самого раннего детства, в той или иной мере, если не в реальности, то в подсознании точно. Так бываю ли я чист, в конце концов?!

Наверное, все же бываю.

В те моменты, когда ненавижу.

Я сплю рывками, короткими периодами по два – три часа. Внезапно просыпаюсь, включаю ночник. Спать хочется, но это просто невозможно. Стоит только закрыть глаза, и меня охватывает нервная дрожь, я слышу чьи-то голоса, обрывки ничего не значащих фраз, фоновый грохот музыки. Я ощущаю беспокойство, хотя причин для него, казалось бы, нет. Я сажусь на кровати. Пью Vitell. Бессмысленно листаю глянцевое издание, тупо разглядывая красочные лоскуты рекламы. Встаю, медленно, словно столетний старик, бреду в туалет. Сую под язык валидол. Иногда мне кажется, что я проснулся от телефонного звонка. Я хватаюсь за трубку и напряженно вслушиваюсь в пустоту. Увы, давно никто не звонил мне среди ночи. Мой мобильный разрывается только в светлое время суток. Все вызовы, сообщения на автоответчике, SMS наглухо забиты информацией об освобождающихся рекламных поверхностях, предложениями встретиться для обсуждения крайне выгодных сделок, отчетами Аркатова, истериками Казака, невнятным бубнежем Жени. Ближе к вечеру звонят знакомые, предлагающие что-нибудь замутить, плохо идентифицируемые девушки, барыги: «Первый – супер – лучшее качество – ты такого не пробовал». После двенадцати телефон молчит. Мне тридцать лет, а я все жду, что раздастся звонок и чей-то голос, незнакомый и немного хриплый, но такой нежный, что слезы наворачиваются на глаза, только услышишь, прошепчет: «Люблю!»

Я – тупая провинциальная шлюха. Меня ебут менты и электромонтеры, водители грузовиков и телевизионные мастера, а я все грежу о миллионере из фильма «Красотка».

Иногда мне снятся сны. Цветные и реалистичные, словно кино. Они повторяются. Они превращаются в сериалы. Мой любимый сон очень короткий. Лето, жара, по светло-голубым небесам плывут прозрачные маленькие облачка. Любовь разлита в воздухе. Не та весенняя охочесть, что заставляет самцов терять голову только лишь из-за шуршания проходящей мимо юбки, а глубокая, всеобъемлющая, немного усталая, словно жара, любовь. Я, одетый в джинсы и футболку, опоясанный пулеметными лентами, бегу по смотровой площадке на Воробьевых горах. В моих руках омоновский автомат «Бизон». Рядом бежит любимая. Прекрасная и странная, она одновременно знакома и неизвестна мне. Мы только что совершили жуткое злодеяние, обернувшееся большим количеством человеческих жертв. Что произошло, не важно, понятно лишь, что это было необходимо, как часть борьбы, очередная попытка расшевелить зомбированных, вывести из гипнотического транса, дать почувствовать индивидуальность и свободу. Мы оба знаем, что с точки зрения обывательской истории поступили плохо, отвратительно. С другой стороны, как говорил Мао: «Нам следует проникнуться решимостью, не бояться жертв, идти на преодоление любых трудностей для завоевания победы». Об этом нельзя будет рассказать никому, это останется между нами. Это то, что свяжет нас навеки. Я счастлив. Ничто не разлучит нас. Слышны сирены, выстрелы и лай собак. Погоня вот-вот настигнет нас. Я знаю, мы скоро погибнем. Вместе. Я счастлив.

Чаще сны обрывочны и являют собой только красочные картинки, своего рода кинохронику. Я вижу войны. Огонь повсюду. Токио, Чикаго, Москва, Пекин. Люди, срывающие с себя галстуки, громящие супермаркеты, церкви и мечети, уничтожающие рекламные плакаты Coca Cola и Pepsi, врывающиеся во дворцы правительств, офисы крупнейших корпораций, банковские конторы, биржи и комитеты. Я знаю, это не политическая революция. Единственная цель – уничтожение экономических и технологических базисов существующего мира. Я вижу пожары. Огонь, как всегда, очищает. Я просыпаюсь с мыслями о том, что «моя личная история ведет от непонимания к прозрению, от идеализма к материализму, от веры в высшие существа к атеизму». К вечеру я вспоминаю, что это тоже говорил Мао.

А иногда я не вижу сны, но чувствую их, как медиумы ощущают присутствие потусторонних сил, скрытых от человеческого взора. Неясные образы, обрывки фраз, знаки, мерцающие во тьме. И вечный вопрос «почему?». Это самое неприятное. Что же это за блядское «почему?». Наутро я всегда разбит и плохо выгляжу, будто много пил накануне. Я капаю в стакан с Vittel'eм корвалол, запивая им пару таблеток феназепама. Лучше уж спать глубоко, будто бы умирая на ночь.

Недели не успевают начинаться, а выходные тут как тут. Роботы любят выходные. Роботы ждут уикэнда. Это – часть их программы. Лично я уикэнды ненавижу. Раньше, так давно, что кажется, это совсем не моя история, выходные подразумевали отдых после напряженных будней, дружеские выпивоны, тусовки по клубам, романтические свидания. Когда-то я еще умел быть романтичным… Все изменялось медленно и незаметно, исподволь. Сначала я смог позволить себе не ходить на работу, изредка появляясь в офисе на совещаниях, да посещая наиболее важные встречи. Ожидание выходных как маленького праздника исчезло. Выпивка из развлечения постепенно обратилась в очередную попытку вырваться из капкана скуки, от чего стала до невозможности скучна. Неожиданно не стало друзей, впрочем, их, настоящих, наверное, никогда и не было. Клубы надоели так, что даже думать о них было тошно. В довершение ко всему любое романтическое свидание последних двух лет оканчивалось полным разочарованием той или иной степени. Я ненавижу выходные. Хотя, скорее всего, я ненавижу и будни.

В какой-то очередной, немыслимо затянувшийся и измотавший меня вконец уикэнд я убивал время, проводя его в поездках по магазинам и праздном сидении в кофейнях. Впрочем, этим я был занят последние пару недель. Совершенно естественно, что я, посетив огромное количество бутиков, ровным счетом ничего не купил, а крепчайшее эспрессо только еще более испортило мой настрой. Периодически звонили знакомые, в большинстве своем женщины. Главный вопрос дня, как обычно: «Что ты собираешься делать? Сходим куда-нибудь?» К сожалению, у меня не было никакого желания видеть ни одну из них. Может, причина в том, что давно уже хочется, чтобы рядом была любимая, единственная. Тогда уже абсолютно все равно – в клубы ли, в ресторан ли или вовсе зависнуть дома перед TV и смотреть под пиво старое голливудское дерьмо.

В тот момент, когда я уже окончательно решил отключить мобильный и действительно засесть перед видаком, мне позвонил Матусян.

– Ну, здравствуй, – думаю, что у смертельно больных голоса звучали жизнерадостней, чем у меня в тот день.

– Здорово, чего такой убитый?

– Хуй его знает. Настроение – говно. – Как можно было объяснить то, что необъяснимо?

– Может, стоит его исправить? – Вадим был настроен агрессивно и озорно. Немного по-студенчески, отчего мне стало как-то не по себе.

– Боюсь, не получится, как бы хуже не было.

– О, брат, – голос Матусяна приобрел не слышанные мной ранее заботливые нотки, так отец разговаривает с больным ребенком, – ты что-то совсем сдал. Где ты торчишь-то?

– На Маяковке, в Deli'France.

– Я буду минут через двадцать. Дождешься?

– Давай через пятнадцать, – я был уверен, что доктор и через полчаса не приедет. Тогда можно было бы с чистым сердцем уйти, не дождавшись. А можно было бы уйти и сразу после этого разговора. В конце концов, какая разница!

Вместо этого я заказал еще кофе.

– Привет, как дела? – за мой столик подсел старый знакомый – Толя Заяц. Щуплый, в очках, одетый в черное, с чуть выглядывающими из-под тонкой верхней губы лопатами передних зубов, он и впрямь напоминал мультяшного кролика-всезнайку. Толя освободился примерно год назад. Толком про его отсидку ничего не было известно. Вроде бы интеллектуалка, в особо крупных размерах. Последнее время он работал в клубе «Мост» на фэйс-контроле.

– Нормально.

– Пойдешь сегодня куда-нибудь?

– Не уверен. Заебали тусовки.

Толя пил кофе с молоком, курил дешевые голландские сигариллы и болтал без умолку:

– Тусовки прикалывают, когда повод есть. Вот к нам, например, на следующей неделе Morcheeba приезжает. Соберется куча народа. Все персонажи, телки. Хочешь пригласительный?

– Давай, я, правда, trip-hop не очень…

– Да какой они тебе trip-hop?! Обыкновенная поп-музыка, ну в рамках этого самого trip'a.

Заяц начинал действовать мне на нервы. Век бы не слушал его рассуждения. Я собрался с силами и заставил себя улыбнуться. Немного натянуто, но он, похоже, не заметил. Только хитро улыбнулся в ответ и заказал еще кофе.

Вадим поспел очень вовремя, как раз в тот момент, когда я уже собирался молочник Зайцу в рот засунуть, чтобы хоть на время приостановить эту красноречивую проблевку.

– Ничего себе, почти не опоздал, – я встал и слегка приобнял школьного товарища. Ох уж эти дружеские ритуалы!

– Ну, так я никогда не опаздываю в отличие от некоторых, – Вадим приветственно помахал официантке. – Чего будем делать-то?

Ответить я не успел. Кто-то тронул меня за плечо, чем спровоцировал необъяснимую волну тошноты, неведомым образом скакнувшую из желудка к самим кончикам пальцев. С гримасой отвращения я повернул голову и увидел Казака. На нем были широкие серые штаны и какой-то ужасный, пидарского вида, синий свитер.

– Чего это ты так вырядился? – удивился я, старательно беря себя в руки и заменяя гримасу теплой улыбкой.

– Хуево, да? – Коля тоже пытался улыбаться, у него получалось еще хуже, чем у меня.

– Не то чтобы, – я медлил, раздумывая, как бы повежливее выразить свое отношение к его костюму, – просто очень уж по-молодежному. Как если бы ты был молодым гопником, жил бы в Люберцах и в один прекрасный день вдруг решил стать модным, почитал какой-нибудь журнал типа «Неон» или «Молоток» и оделся под стать героям номера.

– Я знал, что хуево, – Казак, также как Вадим, знаками, подозвал официантку, – но ты же в курсе, у меня со вкусом полный пиздец. Никого не было рядом, чтобы подсказать мне. Потом…

Он прервался, заказал кофе, минеральную воду без газа и, после минутного раздумья, бокал красного вина.

– И что потом?

– Потом моя безумная Алевтина прислала посылку из Франции, там были эти шмотки. Не выкидывать же.

Алевтина Викторовна – его мама. Дело в том, что она и вправду шизофреничка. Настоящая, со справкой из дурдома. Эмигрировав из России уже очень давно, она испытывает прямо-таки болезненную страсть к своему сыну, оставшемуся на Отчизне. И мне кажется, это нечто большее, нежели просто материнская привязанность.

Я улыбнулся Коле еще раз и понимающе кивнул. Меня так и подмывало сказать, что я бы это неименное дерьмо точно выкинул.

Сдержавшись, посмотрел на Зайца:

– Ну, давай пригласительный.

– Они еще не напечатаны, не волнуйся, я отложу. У меня мелочи нет, одни пятихатки, вы не заплатите за кофе? – не дожидаясь ответа, тот пулей выскочил из-за стола.

– Конченый мудак, – прокомментировал Казак, – мелочи у него нет! На хуя тебе его пригласительный?

– Да на хуй не нужен, это так, чтобы разговор поддержать.

– Понятно. Как говорится, дураков не пашут, не сеют, а сами родятся. А кто он вообще такой? – Вадим с сонным видом протирал очки.

К столику постоянно подходили поздороваться знакомые, которыми кишит Deli'France. Сначала мы встретили генерала службы охраны президента Эдика с бесчисленными телохранителями, секретарями и девушками из службы эскорта. Как только он ушел, появились чех Ахмет, бывший когда-то министром труда и занятости России, и красноярский бандит Саша Светомузыка, сбежавший от разборок в столицу. Из другого угла кафе нам помахали бездельник и тусовщик Витя Нос и его друг УБНОНовец Андрей. За соседними столиками сидели тоже сплошь знакомые рожи: разыскиваемый Интерполом итальянский пирамидчик Алехандро, вор в законе Игнат, барыга Рита и многие другие. Все это время Коля, не останавливаясь, хлестал винище и трендел о работе. Вадим безуспешно вызванивал знакомого дилера, в надежде взять в кредит пару граммов кокаина.

– Может, MDMA? – спросил я. – Счастья хочется.

– Помнишь тот голландский экстази? – Матусян не прекращал звонить. – Сейчас его вырубим, а наутро – коксу. Только… одолжишь денег?

Ночь пронеслась со скоростью сверхзвукового истребителя. Казалось, всего мгновение назад мы лежали на полу в студии Юли Баркенштейн и звук из колонок старенького музыкального центра Sony был настолько объемным, что его можно было потрогать. Казалось, буквально только что мы вывалились под звездное небо, забывая куда и зачем идем, где оставили машину и собираемся ли вообще ехать на ней. Мелькание лиц в клубах и кофейнях, которые мы успели посетить. Куча знакомых. Музыка, музыка повсюду. На танцполе, в машине и просто в воздухе. Счастливая улыбка не сползала с лица. Какая замечательная тусовка! Какие прекрасные люди вокруг! А город?! Карнавал в Рио, а не Москва!

Уже ранним утром, часов в семь мы основательно зависли в «Миксе». Практически все время я расслабленно сидел на диванчике в первом зале, периодически обмениваясь полушутливыми замечаниями со знакомыми торчками. Вадим расположился чуть поодаль. Было видно, как ему неймется. Время от времени мой друг вскакивал с места и устремлялся к какой-нибудь, вертевшейся недалеко, телке. Поговорив минуты две-три, он как-то сникал и возвращался обратно на диванчик.

– Что такое, Вадик? – я старался перекричать безбашенный house, который крутил Спайдер. – Телки на хуй шлют?

– Да не-е-е, – тянул в ответ друг, – просто пока сидишь, видишь девку, и вставляет, почти встает, хочется сунуть ей без слов, а как подойду да начну говорить, сразу отпускает. И какая тогда ебля, какая девка?

– Понимаю.

– Бля, меня так прет, я, наверное, поеду, возьму проститутку, чтобы отсосала.

– А чем тебя эти-то не устраивают?

– Слишком продажные они, что ли.

– А проститутки не продажные?

– Как тебе сказать… Они продажные, но не лживые. Не говорят тебе, что влюблены в тебя, только для того чтобы ты купил им круглых или дал пару дорожек фена. Поеду.

Когда-нибудь я хочу проснуться без головной боли. Когда-нибудь я хочу проснуться после крепкого и безмятежного сна. Когда-нибудь я хочу проснуться далеко от этого мрачного города, пронизывающего ветра, растопыренных пальцев новостроек, друзей и подруг, использующих твой кошелек как фонд взаимопомощи, крестьянских рож алчных чиновников, автомобильных гудков и гари, русскоязычной речи, березок… Ебаных березок!

Я хочу слышать шелест океанских волн, знать, что на улице стынут в зное пальмы и кипарисы, а у тебя дома, в трехэтажной белоснежной вилле, всегда кондиционированный воздух, бассейн с прохладной водой и любимая, смутно похожая на Монику Белуччи.

Это произойдет, обязательно произойдет. Ведь именно поэтому я занимаюсь тем, что так искренне ненавижу. Может быть, так же искренне, как и люблю. Смогу ли я жить когда-нибудь без кассовых отчетов, административных совещаний, таблиц заполняемости рекламных поверхностей, долгих, изматывающих переговоров?…

Надо попытаться, попробовать. Вдруг я уже так безнадежно болен, так плотно присел на дешевый стимулятор под названием «российский бизнес», что ломки мне не преодолеть? Кто виноват в этом, кроме меня самого? Деньги. Что есть деньги, и зачем они нужны? Это способ достижения заветной мечты. А какова мечта? Размытая и неясная, романтическим обелиском высится мечта среди моих низменных желаний и потуг. Мечта о… Любимой. И без денег, без этих ебаных лаве, она, увы, неосуществима. Думаете, раньше было иначе, бескорыстные отношения и все такое? Лажа! Самки всегда выбирали сильных, уверенных в себе, доказавших свою состоятельность лидеров. Сначала это выражалось в количестве добытого на охоте мяса, позже, с развитием общества, в наличии рабов и латифундий, ныне, в мире кристального математизма все решается при помощи энного количества нулей после цифры на твоем счете.

Любимая! Где же ты? Хуй с ними, с пальмами, океаном и виллой. Я готов ждать, готов терпеть. Но любовь мне нужна прямо сейчас, сию минуту, вынь да положь. Вот будешь ли ждать ты?

Последнее время моей девушкой считалась Ева. Или мне так только казалось? Или ей? Я знал ее с давних пор, кажется, целую вечность. Мы познакомились много лет назад, во времена первых клубов, во время первого, так сказать, погружения в некое подобие богемного образа жизни. Помните, была такая клоака «Голодная Утка»? Что мы там делали? Так или иначе, волей случая оба мы оказались в том экспатовском рае, более походящем на третьесортный ад. Темнота кромешная, грохот низкопробной музыки, жирные иностранные ублюдки в поисках непритязательного русского мяса. «Франция – страна гурманов», «Англия – верность традициям», «Россия славится красивыми девушками», думаете, так? Красивыми – возможно, только не девушками. Далеко и давно не девушками. Разнузданными похотливыми блядищами. «Россия – огромный, почти халявный бордель» – вот как это звучит на самом деле. Для извращенцев всех мастей есть Таиланд, а для натуральных бесхитростных любителей дешевых дырок – Россия. Русь святая, мать ее! Толстопузые америкосы, голубоглазые фрицы, нервические французы, пропойцы англичане, хачевые итальянцы, и не менее хачевые, но к тому же несусветно тупые испанцы, турки, финны, голландцы, индусы и все остальные, неудовлетворенные, задроченные стальными руками секшуал харрасмента и оголтелого феминизма представители других стран, прут к нам в поисках не умеющей отказать давалки.

Маленькие лохушки обсуждают, кто и в каких количествах перепихнулся (подумать только, мамочки, я трахнулась с иностранцем!) с заморскими гостями.

– Когда я ебалась с Генри…

– Он вынул член, а я смотрю – обрезанный. Так ты мусульманин, говорю…

– Ой, они такие вонючие!

– Никакие не вонючие. Меня вон турки в Анталье…

– Лучше всех испанцы. Девочки, точно говорю, дерут тебя как кабаны, чернявенькие такие, и без лишних выебонов.

– Главное, чтобы не жадные…

Помню, Ева стояла у входа в бар, похожая на маленького ангела, случайно попавшего к вратам преисподней и не решающегося идти дальше. Во что она была одета, какого цвета у нее были тогда волосы, короткие ли они были или длинные? Надо думать, я сильно нагрузился в ту ночь, раз нелегкая занесла меня в «Утку». Мы пообщались и разошлись, даже телефонами не обменялись. Помнится, она мне понравилась категоричностью яростных суждений, очень похожих на мои собственные. В том, что мы мыслим схоже, я убеждался и позже не раз. Ева всех вокруг всегда считала за конченых мудаков. Она знала, что всем этим разнокалиберным самцам и самкам нужно, необходимо просто, что-то с тебя получить, что-то поиметь. В глазах знакомящегося в клубе ублюдка торчат эрегированные мысли, во взгляде очередной волоокой суки – желание ужраться на халяву. Она знала это почти так же хорошо, как и я. И, так же как и я, она не могла при этом остановиться, одуматься, прекратить тщетные поиски любви. Тем более в тех местах, куда она, эта самая недотрога – Любовь, не заходит. И никогда не зайдет!

Но Ева надеялась, не разумом даже, не в мыслях, а где-то в сердце, или, если угодно, в глубине души. Позже мы встречались с Евой также случайно в «Птюче» и в «Пропаганде», пару раз в «Джаз-кафе». У нас никогда ничего не было. Только, может быть, искорки, маленькие разряды, изредка проскакивающие между нами. Дальше разрядов дело не шло. И не то чтобы не хотелось, а просто обоюдно не было такой цели, устремления оказаться в одной постели. Общение, невинные поцелуи, пара дорожек на грязной крышке клубного унитаза: «Привет, как дела, поедешь в…?»

Потом Ева исчезла. Ее родители уже давно эмигрировали в землю обетованную. Девушка слилась из России к вечному лету, Стене плача и прочим мифологическим святыням. Она не звонила, не писала писем. Надо знать Еву, чтобы понимать: такие люди пользуют общение, только если оно, это общение, хоть чем-то, да обусловлено. Тусовкой, например. Интересами. Их (кроме шмоток из последних коллекций не последних модельеров и стремления жить лучше, чем это в данный момент по силам) не было. Да и нет. Разве болезненная присадка на постоянный club-diving может считаться общностью? Хотя, возможно, возможно. В конце концов, пациенты больничек всегда найдут, что обсудить. Врачей, саму медицину, собственные болячки, в конце концов.

Ева вернулась через пару лет. Я встретил ее в «Цепеллине», среди пестрой толпы моделей, барыг и олигархов. Бог ты мой, а девушка изменилась! Она всегда была хорошенькой, ангелочком, я уже говорил. За те два года, что я не видел ее, Ева приобрела светский лоск, налет особой, центровой пафосности. К тому же (вот удивительно!), при ближайшем рассмотрении оказывалась тем же маленьким ангелом.

Очень скоро, через день, или два, или три, мы проснулись в одной постели. Ева и в сексе была похожа на неземное создание: кроткая и нежная. И сосала отлично! Мы стали часто встречаться, бывать вместе на этих ужасных московских вечеринках, открытиях-закрытиях, премьерах, просто ходили в кино. Тусовка стала нас отождествлять друг с другом. Так мы стали парой. Или нам тогда только так показалось?

Как бы то ни было, мы были вместе. Сходили вместе как-то и на показ к Андрею Перову. Он проводился в Смоленском пассаже, под самым куполом. Толпа околомодного отребья нагоняла скуку. Мелькнул сам Перов, позвал позже в «Герцен», выпить в тесном кругу, отметить. Мне не хотелось, но ради Евы я согласился. Все ж-таки светский выход, не ебаться!

Подошла Баркенштейн, посмотрела зло:

– Как дела?

– В порядке, поедешь к Андрюхе в «Герцен»?

– Не знаю, стоит ли, – она бросила взгляд, искрящийся ненавистью, в сторону стоящей рядом с бокалом шампанского Евы.

– Ну почему же нет, посидим, поболтаем…

– Было бы с кем, – на этой фразе Барк скорчила гримаску, олицетворяющую улыбку, и отвалила.

– Чего она психует? – спросила Ева.

– ХЗ, – коротко ответил я.

– Думаю, ты знаешь, – Ева помолчала. – Ревнует она тебя, наверное.

– Зачем? – я улыбнулся каким-то протискивающимся мимо знакомым. – Все давно уже ясно в наших с ней отношениях.

– Любит она тебя, тут не до размышлений, зачем да почему, – Ева допила шампанское и завертела головой в поисках официанта с подносом.

– Не нахерачься раньше времени, смотри, – сказал я тепло. В голове шевельнулись противные мысли о коксе. Так, мимолетные видения, кусочек рекламного ролика «Cocaine from Bogota». «На хуй, на хуй, – подумал я, – почти неделю не прикасался и дальше смогу, надо же мозг разгрузить».

В японском ресторане клуба «Герцен» в четверг не было никого, кроме нашей компании. Андрей Перов, в каком-то идиотском френче, наверняка собственного производства, нервно улыбался, курил, ему не понравилось, как прошел показ. Не понравился он и остальным. Тем не менее все поздравляли, произносили тосты, хлопали модельера дружески по плечу.

– Показ – супер, – пока я говорил, я и улыбался так криво и отвратительно, что сразу было видно, насколько мне не по кайфу. – Особенно эти оранжевые платья!

К слову сказать, оранжевые платья – самая слабая часть коллекции. Перов, по-моему, даже вздрогнул.

– Да-да, – наперебой загалдели все, – оранжевые – обалденные!

– А по-моему, полный отстой, – шепнула мне на ухо Ева.

– Мне оранжевые как-то не очень, – громко и четко прочеканила вдруг хранившая гордое молчание Баркенштейн, – слишком просто, что ли.

Перов промолчал. Ему явно было не по себе.

Уйдя из «Герцена», мы какое-то время шагали по Никольской. Ночное предзимнее небо было усыпано алмазами звезд. Как там у Бродского:

Я прочел стихотворение Еве, она прижалась ко мне, посмотрела прямо в глаза и сказала:

– Давай уже тачку ловить, я замерзла.

После секса, нежного, и даже по-детски чистого (а с Евой почему-то всегда так), я долго не мог уснуть. Ева давно видела свои цветные сны, а я все лежал неподвижно, с широко раскрытыми глазами, уставившись в гладкий и полупрозрачный, как припорошенный снегом лед, потолок спальни. Мысли роились в моей голове. Их было так много, что трудно было остановиться на какой-нибудь одной, вычленить главную. Некоторые темы мне были знакомы, некоторые появились совсем недавно. Трудно сказать, что это было: какое-то хаотическое движение. Каша из бизнес-идей и проектов, порнозарисовок, телефонных звонков любимой (какой?!)… Мне надо было найти главную тему, иначе не уснуть. Я встал, прошел на кухню, плеснул себе виски и закурил. Мысли немного утихомирились и поплыли медленнее и стройнее. Я прислушался к их невнятному пока журчанию. «Почему?» – вот главный лейтмотив. Но чего он касается? Что значит это ебаное «почему»? Откуда этот ебаный вопросительный знак? Похоже, мне было не уснуть, так раздражало меня это «почему». Я вернулся в спальню, аккуратно лег в кровать рядом с Евой, легонько обнял ее. Девушка вздрогнула и открыла глаза.

– Почему? – спросил я. – Ты не знаешь, что это за «почему»?

– Знаю, – она поцеловала мою руку, слегка контрастирующую с ее загорелой кожей. – Знаю. Это значит: «Почему ты не спишь?»

В конце концов я все же уснул. Не сразу. Пришлось измучить бедное сонное дитя, но если бы не минет, вопрос «почему» точно бы не дал покоя. Утром я проснулся от омерзительного треска домофона. Это было странно. Обычно никто не ходит ко мне в гости. Во всяком случае, никто, даже родители, не додумается припереть вот так, без предварительного согласования визита со мной. Ни на секунду не сомневаясь, что это, скорее всего, какой-то старый пердун сослепу перепутал кнопки, я некоторое время полежал в постели, ожидая, что звонящий угомонится. Но домофон не утихал. Тихо матерясь, чтобы не разбудить Еву, я прошел в коридор и поднял трубку.

– Дома!!! – прокричал чей-то измененный голос. Голос был женский, и обладательница его явно находилась на грани истерики. Я сразу понял, в чем дело.

– Дома!!! – неслось из трубки. – Кто у тебя дома, сука?!!

– Ты совсем охуела? – спросил я вяло и как бы сонно. «Вот это номер, – подумалось в то же самое время, – от этой истерички теперь хуй отделаешься».

– Открой дверь, ублюдок. – Спун кричала так, что казалось, отключи я домофон, услышу ее крики сквозь стены.

– Кто у тебя, что за блядь?

– Спун, – я чувствовал себя омерзительно, – ты совсем рехнулась. Мы же расстались.

– Да? Ты просто свалил от меня, ублюдок…

Я повесил трубку. Это могло продолжаться не час и не два, даже не три. В прошлом я помню истерики длиною в жизнь. Все же правильно я сделал, что слил. А если бы это она сейчас лежала в моей постели?

– Что-то случилось? – Ева, заспанная, и от этого еще более нежная, стояла в дверях спальни.

– Моя прошлая девушка…

– Какая из них? – Ева улыбнулась.

– Ну, основная, Спун, – я помялся, – жалко ее, переживает.

– Дура, – Ева пожала плечами, – с такими, как ты, разве можно переживать? Общаясь с подобными подонками, надо всегда быть готовой к тому, что в один прекрасный день тебе скажут: «Прости, дорогая…»

– Да с чего ты…

– Не перебивай, пожалуйста. Видишь ли, при всем твоем негативе, самовлюбленности, истеричности, вранье, которое ты вешаешь на уши всем, кому ни попадя, ты очень хороший. Да что там – лучший. Самки любят именно таких. Поэтому терять тебя ужасно обидно. Все равно как если бы мама умерла. Теток вокруг много, а мама была одна, больше такой нет. Хорошо, конечно, в таком случае самой бросить тебя первой. Не так тяжело. Но и это невозможно. От таких, как ты, увы, не уходят…

– Ошибаешься.

Домофон затрещал снова.

– Вообще, переживать – дело утомительное и безрезультатное. Нашла бы лучше себе другого. Понятно, что все это не то, но отвлеклась бы. Ответь ты ей.

– Да и чего сказать?

– На хуй пошли, и все. Жалость в таких случаях всегда оборачивается жестокостью. Человек болен. Она не разберется, что это ты ее жалеешь, она подумает, что возможно…

Я поднял трубку.

– Сука, я же не уйду, я же сутки здесь буду торчать, ждать тебя с твоей пиздой! Я вам устрою! Таких пиздюлей вы еще не огребали…

– Спун, иди домой, не надо так отстойно себя вести.

– Почему?

Я посмотрел на Еву.

– Она спрашивает, почему…

Ева снова пожала плечами. Я опустил трубку аппарата, оставив ее безвольно раскачиваться на проводе, и сделал несколько шагов в сторону спальни.