Накануне 22 июня 1941 года. Документальные очерки

Вечером 21 июня 1941 г. в связи с получением тревожных сообщений о намерении Германии утром следующего дня напасть на СССР И. В. Сталин собрал в Кремле совещание. Выслушав приглашенных на него военных во главе с наркомом обороны Маршалом Советского Союза С. К. Тимошенко, настаивавших на незамедлительном издании директивы о приведении войск приграничных округов в состояние полной боевой готовности, Сталин заметил: "Такую директиву сейчас давать преждевременно, может быть, вопрос еще уладится мирным путем. Надо дать короткую директиву, в которой указать, что нападение может начаться с провокационных действий немецких частей. Войска приграничных округов не должны поддаваться ни на какие провокации, чтобы не вызвать осложнений"[1].

Требование "не поддаваться на провокации", которое Сталин неоднократно повторял в начале лета 1941 г., не раз подробно комментировалось как в мемуарной литературе, так и в работах историков. Но что стояло за словами "может быть, вопрос еще уладится мирным путем"? Развернутого объяснения им нет на страницах книг и статей, посвященных проблеме 22 июня 1941 г. Да и могли ли быть произнесены Сталиным эти слова в условиях, когда было ясно, что война у порога? Не ошибся ли Маршал Советского Союза Г. К. Жуков, занимавший весной — в начале лета 1941 г. пост начальника Генерального штаба Красной Армии, перенеся в своих воспоминаниях высказывание, которое могло прозвучать до 18 июня 1941 г., на последнее предвоенное заседание советского руководства?

Сталина и его политическое окружение вряд ли можно заподозрить в беспечности и доверчивости. Поэтому весьма странным представляется сам по себе факт, что Кремль, мобилизовавший ресурсы страны на подготовку к отражению агрессии, в решающий момент вдруг начал предаваться иллюзиям относительно возможности сохранения мира.

Предыстория нападения нацистской Германии на СССР окружена не малым количеством загадок, недомолвок и спекуляций. Уже давно острые дискуссии среди историков вызывает ряд принципиальных вопросов: почему советское политическое руководство настороженно относилось к стекавшимся к нему сведениям о сроках возможного военного выступления Германии? Почему эти тревожные сигналы воспринимались им во многом как дезинформация, как происки определенных политических сил Запада, стремившихся спровоцировать германо-советский конфликт? Почему частям Красной Армии, стянутым к западной границе СССР, не был своевременно отдан приказ о развертывании в боевые порядки? Или, может быть, правы приверженцы тезиса о "превентивной войне" "третьего рейха" против СССР (В. Суворов, Й. Хоффман, Э. Топич, В. Мазер и другие), утверждающие, что за невозмутимым спокойствием Кремля скрывалась подготовка им внезапного удара по Германии?

Попытаемся разобраться во всех поставленных вопросах, рассмотрев для этого международную ситуацию и отношения между Германией и СССР накануне 22 июня 1941 г.

"Брак по расчету" Договор с Советским Союзом — цели Гитлера

Новый этап в отношениях между Берлином и Москвой, начатый договором о ненападении от 23 августа 1939 г., А. Гитлер в кругу своих приближенных однажды назвал "браком по расчету"[2]. Если бы такую характеристику дал ему кто-то из менее значительных политиков того времени или какой-нибудь сторонний наблюдатель, то ее еще можно было бы поставить под сомнение. Но кто-кто, а уж фюрер точно знал, что отношения между Германией и СССР строились не на общности интересов двух стран и не на взаимных политических симпатиях их лидеров, что каждая из сторон преследовала собственные цели, рассчитывала использовать достигнутые договоренности в своих интересах, не в последнюю очередь против партнера.

Предложив советскому правительству заключить договор о ненападении, разграничить сферы интересов в Восточной Европе и подписав с ним соглашение о торговле и кредите, нацистские лидеры рассчитывали не допустить участия СССР в европейском конфликте на стороне Англии и Франции и тем самым избежать войны на два фронта[3]. Такая война, как показал опыт прошлого, не сулила Германии успеха. Договорные поставки из СССР должны были, по расчетам Берлина, покрыть часть потребностей рейха в сырье и продовольствии и смягчить для него негативные последствия экономической блокады, которую, как ожидалось, с началом войны организуют западные державы[4].

В Берлине надеялись, что уже сам по себе факт германо-советского сближения, а также возможные шаги СССР в отношении государств и территорий, которые должны были войти в его сферу интересов, приведут в дальнейшем к осложнению его отношений с Англией и Францией, а это, в свою очередь, исключит возможность каких бы то ни было неожиданных поворотов в советской внешней политике в момент, когда Германия будет связана войной на западе. Именно поэтому нацистские лидеры начиная с 3 сентября 1939 г., т. е. с момента объявления Англией и Францией войны Германии, начали настойчиво предлагать правительству СССР оккупировать сферу советских интересов на территории Польши[5], выказывали свою заинтересованность в его акциях в отношении Прибалтийских государств[6], а впоследствии не скрывали своего удовлетворения по поводу советско-финляндской войны[7] и всячески подталкивали Кремль к действиям, способным спровоцировать англо-советский конфликт. В Берлине надеялись: даже если отношения СССР с западными державами не перерастут в военную конфронтацию, нейтралитет Советского Союза, в конечном счете, все равно обернется для него внешнеполитической изоляцией, и это не только обеспечит Германии надежный тыл на время войны на западе, но и позволит в дальнейшем легко достичь тех целей, которые она ставила перед собой на Востоке Европы.

Гитлер никогда не отказывался от центрального пункта своей внешнеполитической программы, сформулированного еще в "Майн кампф", о необходимости разгрома советского государства и приобретения за его счет "нового жизненного пространства" для немецкой нации. Весной 1939 г., принимая решение "инсценировать в германо-русских отношениях новый рапалльский этап" и проводить в отношении СССР "определенное время политику равновесия и экономического сотрудничества"[8], он со всей определенностью заявил министру иностранных дел Германии Й. фон Риббентропу: по завершении войны на западе я намерен пойти на "великое и решающее столкновение с Советским Союзом" и добиться "разгрома Советов"[9]. Соглашения с СССР Гитлер и все его окружение рассматривали как тактический маневр, как вынужденное временное отступление от принципов национал-социализма[10].

Для них и в самый период "расцвета" германо-советской "дружбы" СССР оставался "всемирным врагом номер один"[11], врагом, которого при первой же возможности следовало уничтожить. Показательно, что уже 2 июня 1940 г., как только начал обозначаться успех Германии в войне против западных держав, Гитлер, прибыв на фронт, поспешил объявить своим генералам: близится день, когда рейх сможет, наконец, приступить к решению своей "главной и непосредственной задачи — борьбе против большевизма"[12]. 22 июля того же года, ожидая, что после капитуляции Франции (она была принята Германией 22 июня 1940 г.) вот-вот запросит мира и Англия, он дал указание командованию сухопутных сил приступить к разработке планов вторжения в СССР, а 31 июля того же года ознакомил его со своими соображениями о войне против Советского Союза[13]. Передислокация же германских войск к советской границе и проработка политическими и военными инстанциями рейха возможных сценариев войны на востоке началась еще раньше — с июня 1940 г.

Договор с Германией — цели СССР Пытался ли Сталин спровоцировать мировую войну?

Если нацистское руководство рассчитывало использовать германо-советские договоренности в интересах войны против западных держав, а, в конечном счете, и для развязывания войны против самого СССР, то советское правительство, подписывая с Германией договор о ненападении, преследовало иного рода цели. В условиях нарастания агрессии фашизма в Европе, японского милитаризма в Азии и провала попыток создания системы коллективной безопасности оно рассчитывало таким способом отвести от СССР угрозу нападения со стороны Германии и сорвать попытки стран Запада вовлечь советское государство в империалистическую войну. Экономическое соглашение с Берлином давало СССР надежду на то, что он сможет укрепить свой промышленный и оборонный потенциал за счет германских поставок.

Говоря о задачах, которые пытался решить Советский Союз, встав на путь урегулирования отношений с Германией, нельзя не упомянуть о широко распространенной концепции, согласно которой Сталин, заключая с Германией договор о ненападении, стремился якобы спровоцировать новую мировую войну и с ее помощью вызвать революционный взрыв в капиталистических странах. В последнее время ее особенно активно пропагандируют Суворов, Хоффман и прочие приверженцы тезиса о "превентивной войне" гитлеровской Германии против СССР. Не вдаваясь в подробный разбор такого рода рассуждений, отметим: авторы, которые говорят о "коварных замыслах Кремля", упускают из виду одно весьма существенное обстоятельство. Цель развязать мировую войну со

ветское правительство ставить перед собой не могло по одной только причине: оно было глубоко убеждено (и об этом свидетельствует доклад Сталина на XVIII съезде ВКП(б) 10 марта 1939 г.), что "новая империалистическая война" давно идет, проявляясь в актах агрессии и территориальных захватах Японии, Италии и Германии. Втягивая в свою орбиту все новые страны и сотни миллионов людей, эта война, по мнению советского руководства, сама неуклонно перерастала во "всеобщую, мировую"[14], так что ее не нужно было ни провоцировать, ни подталкивать.

Нельзя признать убедительным утверждение, что германо-советский договор дал якобы "зеленый свет" нападению Германии на Польшу. Окончательное решение о войне против Польши было принято Гитлером в феврале и оформлено соответствующей директивой в начале апреля 1939 г.[15], т. е. еще тогда, когда о германо-советском сближении не было и речи. Ни в тот момент, ни впоследствии поход против Польши, как свидетельствуют документы, Гитлер не ставил в зависимость от достижения договоренностей с СССР. Более того, в июне 1939 г., подтверждая свое намерение добиться "радикального разрешения польского вопроса", он подчеркнул (как по агентурным каналам стало известно в Москве), что его не остановит даже англо-франко-советский военно-политический союз[16], т. е. не только отсутствие договоренностей с СССР, но даже его участие в антигерманской коалиции.

Вопрос о войне против Польши являлся для Гитлера решенным задолго до 23 августа 1939 г. Фюрер не сомневался в том, что Германия добьется успеха. Он был уверен, что ни западные державы в силу своей соглашательской позиции, ни СССР ввиду сложности его отношений с Варшавой и опасений быть втянутым один на один в войну с рейхом не вступятся за Польшу, а поляки по принципиальным соображениям не примут советскую помощь, даже если та им будет предложена[17]. Лихорадочная дипломатическая активность, преследовавшая цель добиться улучшения отношений с Москвой, которую германская дипломатия на чала проявлять с июля 1939 г., определялась не столько потребностями подготовки самой польской кампании, сколько стремлением обеспечить Германии тыл для последующего противоборства против Англии и Франции.

Заявления о том, что германо-советский договор спровоцировал нападение Гитлера на Польшу, не выдерживает критики и с военной точки зрения. Подготовка любой войны требует времени, поскольку необходимо разработать планы операций, сосредоточить войска, развернуть их в боевые порядки, провести мобилизационные мероприятия и т. д. Невозможно представить, что за несколько дней, прошедших с момента подписания соглашения с Москвой, и даже за месяц — начиная с конца июля 1939 г., с того момента, когда стали обозначаться некоторые сдвиги на германо-советских переговорах, — нацистское руководство смогло провести весь комплекс мероприятий по подготовке к войне. Вся эта работа была проведена значительно раньше. К 23 августа 1939 г. германские вооруженные силы фактически уже завершили боевое развертывание для нападения на Польшу в соответствии с оперативным планом, утвержденным еще 15 июня 1939 г.[18]

Советское правительство располагало весьма подробной и точной информацией о военных приготовлениях и планах Германии, а также о возможных сроках начала войны[19]. Оно опасалось, что западные державы выдадут Польшу Гитлеру (эти опасения, как показали дальнейшие события, оказались не напрасными) и попытаются толкнуть его еще дальше на восток — против СССР. В условиях, когда война могла начаться в любой момент (согласно донесениям советской разведки, с возможностью нападения Германии на Польшу следовало считаться начиная с 20 августа 1939 г.), когда Англия и Франция проводили в Европе и на Дальнем Востоке тот же курс, что и накануне Мюнхена в 1938 г., а позиция их представителей на переговорах в Москве не позволяла говорить о серьезности намерений Запада организовать решительный коллективный отпор агрессору[20], советское правительство сделало выбор в пользу предложенного Германией мирного соглашения. Это решение вряд ли можно сравнить с действиями злоумышленника, задумавшего разжечь мировой пожар. Оно скорее сравнимо с поведением человека, попытавшегося спасти свой дом от пожара, разожженного другими.

Еще раз об оценке советско-германского договора о ненападении, секретных дополнительных протоколов и характера отношений между СССР и гитлеровской Германией

Правительство СССР пошло на заключение с Германией договора о ненападении и на подписание с нею секретного дополнительного протокола о разграничении сфер интересов в Восточной Европе после того, как стало ясно, что германо-польская война неизбежна. Было ясно и то, что Польша не сможет противостоять Германии и что западные державы, скорее всего, уклоняться от выполнения союзнических обязательств по отношению к ней[21]. В результате германо-польской войны и планировавшегося Гитлером одновременно с этим решения "проблемы Прибалтики"[22] (о чем было известно советскому руководству[23]) возникала опасность выхода вермахта к государственной границе СССР в непосредственной близости от Ленинграда, Минска и Киева. Угроза фашистской агрессии была вполне реальной, и требовалось принимать самые решительные меры для ее предотвращения.

Договор с Германией советское правительство рассматривало как запасной вариант обеспечения безопасности СССР. Делать ставку лишь на достижение соглашения с Лондоном и Парижем, зная, что они могут предпочесть, если представится такая возможность, договор не с Советским Союзом, а с Германией, причем за счет и против Советского Союза, было шагом весьма неосмотрительным. В Москве понимали, что нацистская Германия — партнер в высшей степени ненадежный и коварный и что Гитлер не отказался от своих принципиальных программных установок в отношении СССР[24]. Но там понимали и другое: может возникнуть такая ситуация, при которой иной возможности отвести от СССР военную угрозу, пусть даже на время и ценой определенных моральных потерь, кроме соглашения с Германией о ненападении, попросту не будет.

Соглашение, подписанное 23 августа 1939 г. в Москве, давало Советскому Союзу определенные гарантии безопасности. Немцы обязались воздерживаться в отношении СССР "от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения… как отдельно, так и совместно с другими державами", а также консультироваться с ним при решении вопросов, которые могли затронуть его интересы[25]. Они соглашались не распространять свою военно-политическую активность на польские территории восточнее линии рек Писса-Нарев-Висла-Сан и на прибалтийские государства севернее литовско-латвийской границы, т. е. на районы вдоль западных рубежей Советского Союза, являвшиеся зоной его безопасности[26].

Ни договор о ненападении, ни прилагавшийся к нему секретный дополнительный протокол не содержали статей о военном сотрудничестве двух стран и не налагали на них обязательств по ведению боевых совместных действий против третьих стран либо по оказанию помощи друг другу в случае участия одной из договаривающихся сторон в военном конфликте[27].

Не содержали подписанные документы и положений, которые обязывали бы стороны осуществлять военные акции в отношении государств и территорий, входивших в сферы их интересов, производить их оккупацию и "территориально-политическое переустройство". В секретном дополнительном протоколе предусматривалась лишь возможность таких действий (об этом свидетельствует дважды использованная формулировка "в случае…"), причем только для Германии и только применительно к сфере ее интересов. Под "случаями" "территориально-политического переустройства", о которых говорилось в протоколе, понималось "исправление" Германией по завершении ею войны против Польши польско-германской и германо-литовской границ и включение ряда территорий, принадлежавших Польше и Литве, в состав рейха. Оккупация Советским Союзом сферы своих интересов и ее "территориально-политическое переустройство" советско-германскими договоренностями не предусматривались[28]. Не случайно два года спустя в ноте советскому правительству от 22 июня 1941 г. германское министерство иностранных дел заявило, что военное продвижение СССР на территории, являвшиеся сферой его интересов, и их последующее включение в состав советского государства представляли собой "прямое нарушение московских соглашений"[29].

Договоренности, достигнутые СССР и Германией, не превращали их в союзников, ни формально, ни "фактически", как бы нам это ни пытались сегодня доказать[30]. Не представляли они собой и "сговора диктаторов" о "разделе Восточной Европы". Подписывая секретный дополнительный протокол, советское правительство ставило цель не ликвидировать и аннексировать ряд восточноевропейских государств, а установить предел распространению германской экспансии на восток. Германия лишалась также возможности в случае победы над Польшей единолично решать вопрос о дальнейшей судьбе и границах польского государства, брала на себя обязательство признать суверенитет Литвы над Вильнюсской областью, аннексированной в 1920 г. поляками. Введение частей Красной Армии в восточные районы Польши 17 сентября 1939 г. и в Прибалтийские страны — летом 1940 г. было произведено советским правительством не в порядке реализации советско-германских договоренностей, а в целях предотвращения военной оккупации либо политического подчинения этих территорий и государств, подготавливавшихся гитлеровской Германией в нарушение действовавших договоренностей. Эти шаги имели большое значение для укрепления безопасности Советского Союза и имели антигерманскую направленность.

Советско-германский договор о ненападении представлял собой наиболее значительный дипломатический и политический акт завершающей фазы предвоенного кризиса, вызванного неуклонно обострявшимися противоречиями между Германией, Италией и Японией, с одной стороны, Англией, Францией, США и их союзниками — с другой. Договор являлся плодом этого кризиса, а отнюдь не его причиной, и был заключен в условиях, когда предотвратить военный конфликт в Европе, по мнению Москвы, представлялось уже невозможным. Этот договор позволял СССР сохранить нейтралитет. По своему содержанию он "не расходился с нормами международного права и договорной практикой государств, принятыми для подобного рода урегулирований"[31]. Противоречил он лишь интересам тех сил Запада, которые рассчитывали спровоцировать германо-советский конфликт и добиться развития германской экспансии в восточном направлении.

Не представляли собой ничего экстраординарного, с точки зрения политической практики и политической морали своего времени, и секретные советско-германские договоренности по территориальным вопросам. Вспомним, например, содержание франко-итальянского и англо-итальянского соглашений 1935 г. о разграничении сфер интересов в Африке[32], мюнхенского соглашения 1938 г. между Германией, Великобританией, Францией и Италией об отторжении от Чехословакии Судетской области[33], англо-японского соглашения по Китаю от 24 июля 1939 г.[34], вопросы, обсуждавшиеся на секретных англо-германских переговорах летом 1939 г.[35], содержание английских мирных предложений Германии, которые делались по тайным каналам начиная с осени того же года[36]. Ради обеспечения собственной безопасности западные державы были готовы пожертвовать (и жертвовали) агрессорам третьи страны, да и сами, когда считали это необходимым, не останавливались перед нарушением их суверенитета[37]. СССР же в условиях, когда пламя войны грозило охватить всю Европу, когда откровенно и цинично перекраивались границы европейских государств, попытался не допустить включения в орбиту агрессивной политики Германии ряда сопредельных с ним государств и территорий. Их невовлечение в войну в складывавшейся обстановке имело для СССР исключительно важное значение. Нельзя не отметить также, что речь шла об обеспечении безопасности областей, входивших ранее в состав Российского государства и отторгнутых от него в 1918–1920 гг. Советское правительство никогда не скрывало, что имеет особый интерес к обеспечению безопасности этих областей, а также чувствует моральную ответственность за их судьбу и в кризисной ситуации не останется равнодушным зрителем попыток открытого или замаскированного посягательства на них со стороны третьих стран[38].

Готовился ли Сталин к войне с Германией, или почему нельзя согласиться ни с Хрущевым, ни с Суворовым?

Давно пытаются доказать, что Сталин не верил в то, что Гитлер нарушит двусторонние договоренности и нападет на Советский Союз, и поэтому должным образом не готовил Красную Армию к войне. Об этом, в частности, во всеуслышание заявил с трибуны XX съезда КПСС в 1956 г. Н. С. Хрущев[39]. Заявление имело пропагандистский характер и находилось в полном противоречии с тем, что было в действительности.

Уже летом 1940 г., после капитуляции Франции, Кремлю было ясно, что война у порога. С конца июня в Москву стали поступать сведения о переброске частей вермахта из Западной Европы к советской границе и о военных приготовлениях Германии на Балтике. В октябре в Москву пришло первое сообщение о разработке штабом германского верховного главнокомандования планов войны против СССР. 29 декабря 1940 г., т. е. уже на одиннадцатый день после подписания Гитлером директивы № 21 (план "Барбаросса"), о ней стало известно в Москве (полным ее текстом советское правительство, однако, не располагало). И по мере того как приближался день германского нападения на СССР, поток тревожной информации становился все шире[40]. Да и внешнеполитические акции Берлина (заключение им Тройственного военного пакта с Италией и Японией, активный нажим на граничившие с СССР страны Восточной Европы с целью добиться их присоединения к этому пакту, посылка подразделений вермахта в Румынию и Финляндию и т. д.) ясно свидетельствовали о том, что военная угроза со стороны Германии неуклонно нарастает.

Советское правительство не только не игнорировало посту павшие к нему сведения о приготовлениях Германии к войне против СССР, но и делало из них практические выводы. С лета 1940 г. оно активизировало работу по переводу экономики страны на военные рельсы, по разработке новых образцов военной техники и налаживанию их серийного выпуска, приняло серьезные административные меры, призванные мобилизовать ресурсы страны на военные нужды. Перед лицом нарастания военной опасности было укреплено руководство Народного комиссариата обороны СССР и Генерального штаба РККА[41], которые, в свою очередь, занялись доработкой и уточнением планов прикрытия государственной границы, мобилизационных и оперативных планов на случай войны с Германией[42]. Была увеличена численность вооруженных сил, начато формирование новых частей и соединений, ускорена организационная и структурная перестройка Красной Армии[43]. К маю 1941 г. в составе РККА вместо прежних 120 было уже 300 дивизий, из которых почти 100 являлись танковыми и моторизованными.

В то же время в Кремле ясно понимали, что к войне с Германией СССР пока что не готов. Строительство оборонительных рубежей на новой западной границе еще не было завершено. Перевооружение Красной Армии, формирование крупных механизированных соединений, отвечавших новейшим требованиям ведения боевых действий, только-только начиналось. Выучка войск, их готовность пользоваться новейшей техникой оставляли желать много лучшего. Опыт советско-финляндской войны и боевых действий вермахта в Европе указывали на необходимость пересмотра тактических установок Красной Армии (напомним, что это стало ясно только весной — летом 1940 г.). Кроме того, в вооруженных силах после политических "чисток" предшествующих лет ощущался дефицит опытных командных кадров, особенно от командира дивизии и выше. На очень низком уровне находилась подготовка младших командиров РККА[44]. Чтобы решить вопросы материально-технической, оперативно-тактической и кадровой подготовки Красной Армии, требовалось время. Сталин полагал, что в лучшем случае лишь с 1942 г. вооруженные силы СССР будут в состоянии вести маневренную войну и смогут на равных противостоять вермахту[45]. Аналогичную оценку перспектив развития Красной Армии давало в октябре 1940 г. и германское военное командование[46].

Несмотря на крайнее напряжение сил и попытки ускорить процесс реорганизации и перевооружения Красной Армии, большинство из вышеназванных вопросов к 22 июня 1941 г. решить не удалось. Как бы ни хотелось советскому руководству быстро реформировать и перевооружить армию, экономические возможности страны были далеко не беспредельными. На вооружении у Красной Армии по-прежнему оставалось много устаревшей техники, а большинство соединений, которые первыми приняли на себя удар вермахта, не имели не только необходимого числа новых танков и самолетов, но и в достаточном количестве средств связи, транспорта и материально-технического обеспечения[47]. Многие из них не были даже укомплектованы по штатам военного времени. При приблизительно равном количестве соединений вермахта и Красной Армии, сосредоточенных к 22 июня 1941 г. по обе стороны советско-германской границы, первый имел значительное преимущество по численности личного состава (5 млн против 3 млн) и качеству вооружений, особенно в первом стратегическом эшелоне[48]. На отдельных участках фронта это преимущество оказалось двойным и даже тройным[49].

В этой связи нельзя не отменить, что точка зрения, представленная высказываниями сторонников тезиса о "превентивной войне" во главе с Суровым, о вооруженных до зубов, оснащенных новейшей техникой бесчисленных "красных полчищах", которые летом 1941 г. были готовы обрушиться на Германию, как и прямо противоположные высказывания Хрущева, не соответствуют действительности. Заявления Суворова — это вымысел, причем вымысел далеко не новый. Выяснить, где его истоки, несложно. Для этого достаточно ознакомиться с обращением Гитлера к немецкой нации от 22 июня 1941 г.

Укрепление безопасности СССР (лето 1940 — весна 1941). О концепции "пассивного выжидания развития событий"

Советское правительство понимало, что опаздывает с завершением мероприятий по подготовке к войне с Германией, и было заинтересовано в том, чтобы максимально оттянуть сроки ее начала[50]. Опасный для СССР период, по мнению Кремля, начинался с весны 1941 г. До этого, т. е. во втором полугодии 1940 г. и даже в первые месяцы 1941 г., опасность германской агрессии была невелика. Учитывая природно-климатические условия СССР, советское руководство полагало, что Гитлер может решиться на военное выступление лишь в летние месяцы[51]. Произвести передислокацию войск из Западной Европы к советской границе и решить вопросы материально-технического обеспечения похода против СССР до осени 1940 г. германское правительство просто не успевало. Начинать же войну против Советского Союза в условиях осенней распутицы или зимних холодов было рискованно даже для такой сильной и опытной армии, как вермахт.

Осенью 1940 г. появился еще один фактор, который, с точки зрения советского руководства, ограничивал возможность выступления Германии против СССР. Сорвались планы Гитлера до начала периода штормов и туманов в Ла-Манше высадить морской десант на британские острова и разгромить англичан на их собственной территории. Операцию "Морской лев" германскому командованию пришлось отложить на неопределенное время. Предпринятая Берлином вслед за этим попытка добиться капитуляции Англии с помощью массированных воздушных налетов и блокады ее морских коммуникаций также не увенчалась успехом. Англичане продолжали сопротивление и отказывались вступать в переговоры о мире с Германией на ее условиях. Продолжение англо-германского противоборства рассматривалось Москвой как фактор, обеспечивавший СССР определенные гарантии безопасности[52]. Напасть на Советский Союз, не завершив кампанию на западе, считали в Кремле, Гитлер вряд ли решится, поскольку это поставит Германию в положение войны на два фронта[53]. Однако ни в 1940 г., ни впоследствии советское руководство не исключало возможность того, что Англия и Германия попытаются найти компромисс и заключить мир, причем на антисоветской основе[54].

Имея гарантированный разрез времени до весны 1941 г., Кремль с лета 1940 г. начал принимать энергичные меры, призванные укрепить безопасность СССР на стратегически важных направлениях, улучшить его геополитическое положение, обеспечить ему более удобные исходные позиции на случай, если придется вступить в войну.

Большое значение в этом отношении имело включение в состав Советского Союза Латвии, Литвы и Эстонии. Несмотря на подписание этими государствами с СССР осенью 1939 г. договоров о дружбе и взаимопомощи и размещение на их территории советских гарнизонов, не было никакой гарантии, что в случае германо-советского конфликта их правительства не займут враждебную по отношению к Советскому Союзу позицию. Дальнейшее усиление в Прибалтике к лету 1940 г. влияния Германии и прогерманских настроений в правящих кругах свидетельствовало о реальной опасности их блокирования с "третьим рейхом"[55]. Включение Прибалтийских государств в состав СССР позволяло снять эту проблему, укрепить безопасность Ленинграда и северо-западных районов страны, значительно сократить западную границу СССР, а, следовательно, и фронт вероятного вторжения. Вынесение передового рубежа обороны на границу с Восточной Пруссией позволяло советскому военному командованию рассчитывать также на то, что в случае германского нападения, отразив первый удар агрессора, СССР сможет добиться переноса боевых действий в этот стратегически важный район рейха и, возможно, даже овладеет им, что будет иметь решающее значение для дальнейшего хода войны. По крайней мере так былсформулирован один из вариантов (второй вариант) возможной войны против Германии, изложенный Наркоматом обороны СССР и Генштабом РККА в "Соображениях об основах стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза на западе и на востоке на 1940 и 1941 годы" от 18 сентября 1940 г.[56]

Включение в состав СССР Прибалтийских республик значительно укрепило позиции советского военно-морского флота на Балтийском море. Он получил удобные незамерзающие порты и более широкие оперативные возможности. С этого момента советские корабли уже не могли быть заперты противником сразу же после начала боевых действий в замерзающем и контролируемом с побережий Финляндии и Эстонии Финском заливе.

Большое значение для укрепления безопасности СССР на Балтике имело подписанное им с Финляндией в октябре 1940 г. соглашение об Аландских островах, по которому финское правительство обязалось демилитаризовать эти острова, не укреплять их и не предоставлять для вооруженных сил других государств[57]. Аландские острова благодаря своему географическому положению давали возможность любой укрепившейся на них державе контролировать судоходство в восточной и центральной части Балтийского моря. Статус особой демилитаризованной зоны, который они приобрели, позволял советскому правительству надеяться на то, что Германии не удастся использовать их в качестве оперативной базы в войне против СССР, а также в качестве опорного пункта для обеспечения своих морских перевозок из Швеции и Финляндии, откуда рейх ввозил стратегически важное для него сырье — железную руду и никель[58].

С лета 1940 г., используя дипломатические и политические средства, советское правительство попыталось оказать нажим на правительство Финляндии с целью не допустить его сближения с Берлином, а также добиться от него согласия на расширение участия СССР в эксплуатации никелевых рудников в Петсамо (Печенге), а фактически на передачу их под контроль Москвы[59].

Сложные вопросы решало советское правительство на юго-западе. Добившись от Румынии возвращения мирным путем Бессарабии (с ее аннексией Бухарестом в 1918 г. Москва никогда не соглашалась) и передачи СССР Северной Буковины, оно получило возможность не только укрепить безопасность Одессы и других крупных промышленных центров Украины, но и оказывать (теперь уже как придунайское государство) более активное влияние на политику стран бассейна Дуная и в целом на ситуацию в Юго-Восточной Европе[60]. В случае агрессии со стороны Германии и ее сателлитов СССР мог теперь в качестве ответной меры реально угрожать румынским нефтяным промыслам, покрывавшим львиную долю потребностей рейха и его европейских союзников в этом стратегически важном сырье, а также попытаться блокировать низовье Дуная и румынские черноморские порты, через которые они вели торговлю со странами Ближнего и Среднего Востока[61]. В оперативном отношении у Советского Союза появились более благоприятные возможности для того, чтобы в случае германского нападения попытаться "отрезать Германию от Балканских стран, лишить ее важнейших экономических баз и решительно воздействовать на Балканские страны в вопросах их участия в войне", как гласил первый вариант плана возможной войны против Германии, изложенный в вышеупомянутом плане Наркомата обороны СССР и Генштаба РККА от 18 сентября 1940 г.[62]

Безопасность СССР на юго-западе во многом зависела от того, превратится ли Черное море в театр военных действий. СССР был заинтересован в том, чтобы предотвратить вовлечение черноморских стран в орбиту агрессивной политики Германии и появление на их территории вермахта. С этой целью советское правительство обратилось к правительству Болгарии с предложением заключить договор о дружбе и взаимопомощи. СССР заявил о готовности оказывать Болгарии помощь, в том числе военную, в случае нападения на нее любой третьей страны или коалиции стран. Болгарии же предлагалось оказывать помощь СССР в случае возникновения угрозы его интересам на Черном море или в Проливах[63]. От Германии СССР добивался вывода ее войск с территории Румынии, признания восточной части Балканского полуострова зоной безопасности СССР, невовлечения Балканских стран в Тройственный пакт[64].

Учитывая опыт Крымской и первой мировой войн, а также иностранной военной интервенции против Советской России, правительство СССР было заинтересовано в том, чтобы не допустить проход через Проливы военных флотов нечерноморских государств. С этой целью оно попыталось добиться участия в контроле за судоходством через Босфор и Дарданеллы либо, как минимум, побудить Турцию в случае вовлечения СССР в войну соблюдать нейтралитет и выполнять возложенные на нее международными договорами обязательства по обеспечению режима Черноморских Проливов[65]. В марте 1941 г. СССР и Турция обменялись заявлениями о сохранении ими нейтралитета по отношению друг к другу в случае вовлечения одной из сторон в войну[66].

Огромное значение в плане подготовки к отражению германской агрессии имел для СССР заключенный в Москве 13 апреля 1941 г. советско-японский договор о нейтралитете[67]. Благодаря этому договору для СССР снижалась опасность войны на два фронта и появлялась возможность использовать часть войск, дислоцированных на Дальнем Востоке, для усиления группировки, прикрывавшей западные границы. В ответ на военные приготовления Германии правительство СССР с осени 1940 г. заняло более жесткую позицию и в двусторонних отношениях с Берлином. Учитывая связанность рейха войной на западе, Кремль попытался добиться от него определенных уступок, которые позволили бы укрепить безопасность СССР, а также соблюдения им ранее достигнутых двусторонних советско-германских договоренностей. Эти цели преследовал, в частности, визит В. М. Молотова в Берлин в ноябре 1940 г.[68] Воздействовать на германское руководство Москва пыталась также дипломатическими демаршами[69], подчеркнуто твердой, бескомпромиссной позицией, которую заняли ее представители на переговорах с Германией по пограничным, переселенческим, имущественным и прочим вопросам, проходивших в то время[70], и с помощью экономических мер. Советское правительство нередко использовало свои сырьевые и продовольственные поставки в Германию в качестве рычага политического давления[71] и надеялось, что, применив этот инструмент, оно сможет "в критический момент серьезно ограничить свободу действий немецкого руководства"[72].

В свете вышесказанного о советской внешней политике в период с лета 1940 до весны 1941 г. не могут не вызывать удивление появившиеся на страницах отечественной научной литературы заявления о том, что в это время у СССР якобы "не было никакой внешней политики", была лишь "линия пассивного выжидания развития событий"[73], а также попытки представить СССР в роли страуса, прячущего голову в песок[74].

Такого рода оценки не соответствуют действительности. СССР проводил активную политику укрепления своей безопасности. Другой вопрос, что не все проблемы ему удалось решить. Советское правительство не смогло побудить Берлин пересмотреть ориентиры своей "восточной политики" и отказаться от планов войны против СССР. Ему не удалось противодействовать вовлечению Германией в антисоветскую коалицию Румынии, Финляндии, Венгрии, Словакии — государств, расположенных вдоль западной границы СССР, а также усилению германского влияния в Болгарии и Турции.

Относительно же высказываний о том, что летом 1940 — весной 1941 г. Советский Союз занимал якобы выжидательную позицию и пассивно наблюдал за развитием событий, отметим, что они представляют собой пример некритического заимствования отдельных положений западной историографии, в частности, английской. В свое время с помощью такого рода заявлений британские политики попытались оправдать полный провал своей дипломатии весной — в начале лета 1940 г., когда им не удалось спровоцировать обострение советско-германских отношений и создать антигерманский фронт в Юго-Восточной Европе. Лондон надеялся предотвратить активные боевые действия в Западной Европе и толкнуть вермахт на восток или юго-восток. Однако усилия британской дипломатии в данном случае не увенчались успехом. Англо-французская коалиция потерпела сокрушительное поражение. Часть вины за это поражение западные политики попытались возложить на Кремль, заявив, что он пассивно взирал на то, как гибнет Франция. Обвинения были в высшей степени лицемерными, учитывая, что англичане и французы проводили в это время в отношении СССР откровенно враждебный курс, взвешивали возможность объявления ему войны, готовили бомбовые удары по советским нефтяным центрам на Кавказе[75].

Попытки СССР предотвратить войну (апрель-май 1941)

О характере группировки Красной Армии в западных приграничных округах

Начатое советским правительством 13 мая 1941 г. выдвижение войск из внутренних округов к западной границе СССР[116]приверженцы тезиса о "превентивной войне" преподносят как свидетельство подготовки Советским Союзом нападения на Германию. При этом они, однако, обходят полным молчанием вопрос: какие действия Германии предшествовали этому решению? Стоит напомнить некоторые факты, что бы убедиться в несостоятельности такого рода утверждений.

Сосредоточение вермахта против СССР началось с лета 1940 г. С конца января 1941 г. Германия приступила к переброске главных сил к границе с Советским Союзом, причем передислокация войск производилась ею во все более ускорявшемся темпе. По данным советской разведки, к 4 апреля 1941 г. военная группировка Германии на границе с СССР состояла из 72–73 дивизий, к 5 мая — 103–107, а к 1 июня — уже из 120 дивизий, не считая войск, которыми располагали Румыния, Финляндия и Венгрия[117]. К началу мая 1941 г. соотношение сил между Германией и СССР, сосредоточенных по обе стороны границы, несмотря на принимавшиеся советским правительством меры по укреплению армий прикрытия, начало изменяться в пользу немцев. Как свидетельствует в своих воспоминаниях Г. К. Жуков, расчеты, произведенные в это время Генштабом РККА, показали, что наличных войск приграничных округов становится недостаточно для отражения возможного удара немцев. Поэтому было принято решение для укрепления обороны на западе срочно отмобилизовать несколько армий за счет внутренних округов и выдвинуть их на рубеж рек Днепр и Западная Двина. Всего в мае 1941 г. из внутренних округов ближе к западной границе перебрасывалось 28 стрелковых дивизий и четыре армейских управления. Все дивизии были сокращенного состава (по 8–9 тыс. вместо 14,5 тыс. человек) и не располагали всей предусмотренной по штату боевой техникой[118]. Эти войска должны были составить второй стратегический эшелон и располагаться на значительном удалении от границы — до 400 км.

Ни по своему составу, ни по характеру своей дислокации данная группировка не могла быть использована как армия вторжения и в качестве таковой не рассматривалась и немецким военным командованием. Оценивая советскую группировку в западных приграничных округах, начальник генерального штаба сухопутных сил Германии Ф. Гальдер отмечал в своем дневнике (запись от 22 мая 1941 г.) ее оборонительный характер и "решимость русских удержаться на границе", а отнюдь не вторгаться в Германию[119].

Говоря об оценке германским политическим руководством и командованием вермахта военных намерений СССР, нельзя также не отметить, что они квалифицировали материально-техническое и кадровое состояние Красной Армии как в целом неудовлетворительное и считали, что она не в состоянии вести широкомасштабные наступательные операции[120]. В оперативном планировании германского военного командования (от первых разработок сценариев войны против СССР, сделанных летом 1940 г., и до самого нападения на СССР) вариант наступательных действий Красной Армии в расчет даже не принимался[121]. Ни Гитлер, ни другие представители нацистского руководства не верили в возможность нападения Советского Союза на Германию и не располагали ни дипломатическими, ни агентурными сведениями на этот счет. Неслучайно германскому правительству пришлось впоследствии изрядно поломать голову над тем, как обвинить СССР в "нелояльности" и подготовке "удара в спину" Германии "во время ее смертельной схватки" с Англией. Несмотря на все старания, нацисты так и не смогли привести доказательств агрессивных намерений Советского Союза. В официальных заявлениях, сделанных 22 июня 1941 г., Гитлеру и нацистскому министерству иностранных дел пришлось ограничиться лишь перечислением разногласий между СССР и Германией, указанием на деятельность Коминтерна и советской разведки на подконтрольных рейху территориях да ссылкой на увеличение численности советских войск у границы Германии, которое якобы создавало угрозу ее безопасности[122].

Обо всех этих фактах приверженцы тезиса о "превентивной войне" гитлеровской Германии против СССР предпочитают не вспоминать, равно как не говорят они и о том, что части РККА, расположенные в приграничных округах и даже в непосредственной близости от границы, советское правительство не приводило в состояние повышенной боевой готовности, что лишний раз свидетельствовало о выжидательно-оборонительной, а отнюдь не об агрессивно-наступательной позиции, которую занимала Москва. Если бы СССР планировал нападение на Германию, то ему вряд ли стоило дожидаться завершения оперативного развертывания вермахта. Еще проще было бы для него совершить нападение летом 1940 г., когда восточную границу рейха прикрывало всего несколько дивизий. Но этого, как известно, он не сделал.

Военная доктрина и оперативные планы Красной Армии накануне войны или как СССР пытаются представить в качестве агрессора

Выдвижение дополнительных частей Красной Армии на запад, начавшееся в мае 1941 г., являлось ответом на германские военные приготовления и отнюдь не свидетельствовало о намерении СССР напасть на "третий рейх". В этой связи нельзя не сделать краткое источниковедческое отступление и не остановиться на одном документе, с помощью которого в последнее время СССР пытаются обвинить в наличии у него агрессивных замыслов. Этот документ — проект "Соображений по плану стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза" от 15 мая 1941 г., подписанный A. M. Василевским, занимавшим тогда должность заместителя начальника оперативного управления Генштаба Красной Армии. В нем предлагалось "упредить противника в развертывании и атаковать германскую армию", пока та не успела сосредоточиться, организовать фронт и взаимодействие войск.

Специалистам этот документ известен давно. Основная его идея была в свое время изложена в книге Д. А. Волкогонова о Сталине[123], а затем сам документ был опубликован в российской научной периодике[124]. Разработка от 15 мая 1941 г. представляет собой набросок одного из вариантов плана стратегического развертывания Красной Армии, подготовленный в обстановке нарастания военной опасности и совершенно очевидных приготовлений Германии к нападению на СССР.

В самом факте подготовки этого документа, учитывая сложность ситуации, не было ничего особенного. В задачи генерального штаба любой армии входит изучение всех возможных сценариев войны с вероятным противником. Работа советского генштаба в этом отношении не представляла исключения. Важен другой вопрос: был ли данный документ принят к исполнению, т. е. имелось ли политическое решение, приводившее в действие изложенный в нем сценарий войны против Германии? Военные, как известно, лишь готовят предложения, а решение о том, начинать войну или нет, когда ее начинать и какого плана придерживаться, принимают политики, прежде всего глава государства.

Сколько бы раз ни заявляли о том, что проект оперативного плана от 15 мая 1941 г. был подписан Сталиным, Тимошенко и Жуковым[125] или был принят к исполнению на основании устных распоряжений названных лиц[126], никаких документальных подтверждений этому нет. На разработке, подписанной Василевским, отсутствуют какие бы то ни было подписи, пометы и резолюции, сделанные Сталиным, Тимошенко или Жуковым. Нет также ни прямых, ни косвенных документальных подтверждений того, что эта разработка была вообще представлена главе советского государства или правительству. Думается, не лишне было бы задать вопрос, мог ли вообще этот документ в том виде, в каком мы его имеем (рукописный текст с многочисленными исправлениями и вставками, большинство из которых с трудом поддается прочтению), быть подан первому лицу в государстве? Заслуживает внимания, наконец, и тот факт, что этот документ долгое время (до 1948 г.) хранился в личном сейфе Василевского — не в бумагах Сталина, Тимошенко, Жукова либо начальника оперативного управления Генштаба РККА Н. Ф. Ватутина, где ему, казалось бы, надлежало находиться, если бы он был утвержден или хотя бы рассмотрен, и именно из сейфа Василевского перекочевал в архив. Данный документ никогда не выходил из стен генштаба. Он так и остался черновым рабочим документом.

Попытки сделать сенсацию из разработки, датированной 15 мая 1941 г., призваны по сути дела отвлечь внимание от другого документа — "Соображений об основах стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза на западе и на востоке на 1940 и 1941 годы" от 18 сентября 1940 г. Этот документ был подписан наркомом обороны Тимошенко, начальником генштаба Мерецковым, утвержден Сталиным (14 октября 1940 г.) и являлся как раз той основополагающей директивой, которой руководствовалась Красная Армия.

Но прежде чем обратиться к этому плану, укажем еще на один недостойный прием, который используют авторы, пытающиеся доказать, что Советский Союз готовил нападение на Германию, — преднамеренное искажение военной доктрины СССР того периода. Пытаясь представить РККА в качестве армии агрессии, они постоянно цитируют слова из ее полевого устава (ПУ-39) о том, что Красная Армия — это "самая нападающая из всех когда-либо нападавших армий". Однако стоит заглянуть в устав, чтобы убедиться в сомнительном характере данного "аргумента". В уставе проводится идея активной обороны, а отнюдь не агрессии. В нем говорится: ''На всякое нападение врага Союз Советских Социалистических Республик ответит сокрушительным ударом всей мощи своих вооруженных сил. Если враг навяжет нам войну, Рабоче-Крестьянская Красная Армия будет самой нападающей из всех когда-либо нападавших армий"[127][128] (курсив мой. — О. В. ).

Идея быстрого перехода от обороны в наступление, но никак не агрессии против других стран, определяла военную доктрину Красной Армии. Ее главная установка заключалась в том, чтобы в случае нападения сдержать противника на границе, разгромить вражескую армию вторжения в приграничных боях, перенести боевые действия на территорию противника и, развернув наступление, нанести ему окончательное поражение в его собственном "логове". Эта установка предельно ясно изложена в плане от 18 сентября 1940 г. В нем черным по белому записано, что война может начаться в результате нападения на СССР Германии и ее союзников, и высказывалось предположение, что главный удар будет нанесен вермахтом с территории Восточной Пруссии по двум направлениям — на Ригу и на Минск. Задачи Красной Армии в случае войны определялись следующим образом: "активной обороной прочно прикрывать наши границы в пе риод сосредоточения войск" и сковать основные силы противника. По завершении сосредоточения советских войск нанести ответный удар (в зависимости от конкретной политической обстановки) на направлении Люблин — Краков — верхнее течение р. Одер либо в Восточной Пруссии. Ни слова о том, что инициативу развязывания войны СССР может взять на себя, в плане нет[129].

Та же установка лежала в основе нового варианта плана стратегического развертывания Красной Армии, подготовленного генштабом 11 марта 1941 г., который отличался от плана 18 сентября 1940 г. в основном лишь тем, что определял в качестве главного направления вероятного удара вермахта в случае "вооруженного нападения Германии на СССР" южное — с территории "генерал-губернаторства" на Киев с целью захвата Украины[130]. Данный вариант плана, как и вариант, датированный 15 мая 1941 г., не был подписан командованием Красной Армии и не был утвержден Сталиным.

Не содержат никаких указаний на агрессивные замыслы СССР в отношении Германии и ее союзников не только оперативные планы стратегического звена РККА, но и оперативные планы военных округов, армий и дивизий[131].

О том, что идея активной обороны и быстрого перехода из нее в контрнаступление не только накануне войны, но и в первые ее дни продолжала определять мышление советского политического руководства и командования РККА, свидетельствуют также директивы № 2 и № 3, на правленные в войска из Москвы 22 июня 1941 г.[132] Отметим также, что директива № 2, предписывавшая уничтожить вражеские силы, вторгшиеся на советскую территорию, категорически запрещала Красной Армии до особого распоряжения переходить наземными войсками границу, а директива № 3 прямо свидетельствовала о том, что советская сторона руководствовалась в своих действиях не разработкой от 15 мая 1941 г., а планом от 18 сентября 1940 г. Авторам же, пытающимся доказать, что в оперативном мышлении советского командования якобы начисто отсутствовало понятие "оборона", чтобы убедиться в обратном, стоит ознакомиться с материалами совещания высшего руководящего состава РККА 23–31 декабря 1940 г., на котором обсуждались принципиальные вопросы строительства Красной Армии, ее стратегии и тактики[133].

Международное положение и обстановка на театрах военных действий (апрель-май 1941)

Почему выдвижение дополнительных частей Красной Армии на запад началось 13 мая 1941 г.? Этот вопрос заслуживает особого внимания, поскольку позволяет составить представление о том, как оценивало советское правительство ситуацию в мировой политике и события на театрах военных действий. Он затрагивает и другую проблему, вызывающую дискуссии среди историков: надеялся ли Сталин, что Гитлер еще может повернуть на запад и до нападения на СССР предпринять "бросок через Ла-Манш"?

Полагая, что Германия вряд ли решится выступить против СССР, пока будет связана на западе, советское руководство считало, что германо-советскому столкновению, если ему все же суждено случиться, будет предшествовать один из двух возможных вариантов развития событий: активизация боевых действий немцев против Англии с целью добиться ее капитуляции либо достижение англо-германского компромисса. Первый вариант, с точки зрения интересов СССР, был предпочтительным, поскольку давал Москве выигрыш времени. Ввиду же непредсказуемости исхода германо-британской войны и дальнейшего развития ситуации, в том числе в случае поражения Англии (перед странами Тройственного пакта неизбежно встала бы проблема раздела и "освоения" "британского наследства"), могло вообще случиться такое, что Германии пришлось бы надолго отказаться от своих агрессивных замыслов в отношении СССР.

В оперативном плане у Германии имелась возможность добиться "развязки" на западе, т. е. переломить ход войны против Великобритании в свою пользу. Однако Москва не связывала эту возможность с германским десантом на Британские острова. Для проведения десантной операции немцам необходимо было добиться превосходства над англичанами на море и в воздухе. Ни первого, ни второго им достичь не удалось. Уже в начале марта 1941 г. советскому правительству по разведывательным каналам стало известно, что Гитлер отказался от планов вторжения в Великобританию[134]. Поэтому дезинформационная акция Берлина, преследовавшая цель представить действия Германии весной — в начале лета 1941 г. как подготовку операции "Морской лев"[135], не могла ввести Москву в заблуждение.

Добиться перелома в войне против Англии Германия могла только одним способом, — нанеся вместе с итальянцами удар по британским позициям в Средиземноморье (Гибралтар, Мальта, Крит, Кипр) и на Ближнем Востоке — в Египте, Ираке и Палестине, т. е. в регионе, являвшемся ключевым звеном Британской колониальной империи. Германо-итальянская победа над англичанами на Ближнем Востоке при одновременном захвате японцами Сингапура, чего в марте — апреле 1941 г. требовали от Токио Берлин и Рим[136], поставила бы Лондон перед угрозой утраты Индии и других колониальных владений в Азии и Восточной Африке. Великобритании был бы нанесен сокрушительный удар, от которого она уже вряд ли смогла бы оправиться.

Идея перенесения центра тяжести войны против Англии в Средиземноморье и на Ближний Восток зимой 1940 — весной 1941 г. имела широкое распространение в Берлине. На этом настаивало, в частности, командование германских военно-морских сил[137]. Эту идею разделяли влиятельные круги в министерстве иностранных дел Германии, в том числе Риббентроп[138]. Прямо заинтересован в этом был главный военный союзник Гитлера — Б. Муссолини[139]. Германо-итальянского удара в Средиземноморье и на Ближнем Востоке опасались и сами англичане, считая его наиболее вероятным[140]. Нельзя не отметить, что в исследованиях по истории второй мировой войны, вышедших из-под пера некоторых бывших генералов вермахта, отказ Гитлера от решительных действий на Ближнем Востоке весной — в начале лета 1941 г. был впоследствии однозначно расценен как стратегическая ошибка, имевшая роковые последствия[141].

Ситуация, сложившаяся в апреле — мае 1941 г., свидетельствовала о реальной возможности смещения центра тяжести германской экспансии в район Средиземноморья и на Ближний Восток. С захватом Балкан Германия и Италия получили стратегический плацдарм, с которого угрожали позициям англичан в Восточном Средиземноморье. В апреле 1941 г. в Северной Африке экспедиционный корпус генерала Э. Роммеля добился серьезных успехов и быстро продвигался к границам Египта. В самом Египте нарастали капитулянтские настроения. Король Фарук I начал тайные переговоры с Берлином[142]. В это же время великий муфтий мусульман М. А. эль-Хуссейни при поддержке Берлина и Рима приступил к подготовке антибританского восстания арабов в Палестине, Трансиордании и других странах Ближнего Востока[143]. Германское правительство в срочном порядке заключило с вишистскои администрацией, удерживавшей под своим контролем Сирию, соглашение о сотрудничестве на Ближнем Востоке, направленном против англичан[144]. Одновременно немцы начали консультации с Кабулом с целью подключения Афганистана к действиям против англичан в Индии и создания "оси" Берлин — Багдад — Кабул[145]. В Германию прибыл лидер индийских националистов С. Ч. Босе (с согласия правительства СССР он тайно проследовал через советскую территорию[146]), начавший переговоры с Риббентропом и другими нацистскими деятелями о подготовке антибританского восстания в Индии[147].

Особую остроту ситуации на Ближнем Востоке придали события в Ираке[148]. В ночь с 1 на 2 апреля 1941 г. в Багдаде произошел государственный переворот, в результате которого к власти пришли антибритански настроенные круги во главе с Р. А. аль-Гайлани, обратившиеся за помощью к Италии и Германии. 2 мая 1941 г. иракская армия начала боевые действия против англичан. Германия направила в Ирак группу офицеров генштаба, авиационный отряд и партию военного снаряжения. Берлин начал оказывать мощный дипломатический нажим на Турцию с целью добиться от нее согласия на пропуск вооружений, а в перспективе, возможно, и войск через ее территорию в Ирак[149].

Не только сама обстановка, но и сведения, поступавшие в Москву из Лондона, из японских, турецких и прочих дипломатических источников, свидетельствовали о возможности германского удара на Ближнем Востоке[150]. По агентурным каналам советское посольство в Берлине также получало информацию о том, что для Германии "главный вопрос в данный момент — это вопрос арабских народов и установления нового порядка в арабском мире", что рейх "стремится добиться и на Ближнем Востоке таких же всеобъемлющих, рассчитанных на длительное время решений, каких он добился на Балканах", и ведет переброску войск в южном направлении[151].

Сходную оценку давала и советская военная разведка. Так, в спецсообщении Разведуправления Генерального штаба Красной Армии от 5 мая 1941 г., направленном советскому руководству, в частности, отмечалось: "Наличные силы немецких войск для действий на Ближнем Востоке к данному моменту выражаются в 40 дивизиях, из которых 25 в Греции и 15 в Болгарии. В тех же целях сосредоточено до двух парашютных дивизий с вероятным использованием в Ираке"[152]. Нельзя не отметить, что командование Красной Армии, оценивая стратегическую обстановку, считало (подобно западным военным аналитикам[153]) вполне возможным появление вермахта в Турции, Ираке и Иране и последующий удар Германии по СССР с юга[154]. В порядке подготовки к отражению такого удара Генштаб РККА с зимы 1940/41 г. тщательно изучал ближневосточный театр военных действий[155], укреплялись Закавказский и Среднеазиатский военные округа, откуда даже в июне 1941 г. переброска войск к западной границе СССР не производилась[156].

Ситуация, складывавшаяся на Ближнем Востоке и вокруг него, позволяла советскому руководству надеяться, что Гитлер предпочтет войне против СССР разгром Британской колониальной империи. Со своей стороны, Кремль попытался подчеркнуть, что не станет препятствовать германскому "дранг нах ориент". Согласно косвенным свидетельствам, сохранившимся в германских архивах, в апреле — начале мая 1941 г. в Анкаре прошли советско-германские консультации по Ближнему Востоку, которые от имени своих правительств вели полпред (с начала мая 1941 г. Чрезвычайный и Полномочный Посол[157]) СССР в Турции С. А. Виноградов и германский посол в Турции Ф. фон Папен. В ходе этих консультаций советская сторона подчеркнула свою готовность учитывать германские интересы в ближневосточном регионе[158]. 9 мая 1941 г. было опубликовано опровержение ТАСС, в котором отрицались сведения, приводившиеся в сообщениях зарубежных информационных агентств, об усилении военно-морских флотов СССР в Черном и Каспийском морях, о передислокации на юго-запад СССР, т. е. в тыл балканской группировки вермахта, одной из советских воздушных армий, а так же о намерении Москвы потребовать от Тегерана предоставления Советскому Союзу аэродромов в центральном и восточном районах Ирана[159]. Этим заявлением, которым одновременно опровергались сведения об ослаблении флота СССР на Балтике и возможность сокращения группировки Красной Армии в западных приграничных округах, советское правительство подчеркивало, что советско-германская граница надежно прикрыта, и как бы указывало Берлину направление, на котором мог развиваться его "динамизм" без противодействия со стороны СССР.

Однако надежды Кремля на то, что Гитлер двинется на Ближний Восток и тем самым еще глубже увязнет в войне против Англии, начали рушиться уже в мае 1941 г. 12 мая германское правительство официально объявило о том, что 10 мая 1941 г. заместитель Гитлера по партии Р. Гесс тайно вылетел в Англию[160]. В Москве полет Гесса был воспринят как очень тревожный сигнал. Его расценили как попытку определенных кругов в нацистском руководстве добиться примирения с Англией и тем самым обеспечить Германии тыл для войны против СССР. Реакция Кремля на это настораживающее событие последовала незамедлительно — 13 мая 1941 г. был отдан приказ о выдвижении дополнительных частей Красной Армии на запад с целью усиления прикрытия границы.

Суворов и его единомышленники, по-видимому, не знакомы с этими фактами политической и дипломатической предыстории Великой Отечественной войны, коль скоро пытаются представить решение советского правительства, принятое 13 мая 1941 г., как свидетельство подготовки им нападения на Германию. Это решение преследовало оборонительные цели. Оно являлось реакцией на все более осложнявшуюся международную обстановку и было продиктовано необходимостью создать противовес усиливавшейся германской группировке на советской границе.

В связи с вышесказанным нельзя не привести и еще один аргумент. Готовить нападение на Германию в условиях, когда назревал, как того опасались в Москве, англо-германский компромисс, а советско-английские отношения находились на критическом уровне (в мае 1941 г. англичане вернулись даже к планам нанесения бомбовых ударов по нефтяным центрам советского Закавказья[161]), означало бы для СССР не только отказаться от выгод, которые давал ему статус нейтрального государства, и навязать себе войну с очень сильным и опасным противником, но и стимулировать примирение между Берлином и Лондоном. В результате могло случиться, что СССР пришлось бы вести войну не только против Германии и Тройственного пакта, но и против более широкой коалиции государств[162]. Нападать на Германию, учитывая далеко непростые международные последствия, который мог иметь такой шаг, означало бы для СССР пуститься в опаснейшую авантюру. Авантюризм же отнюдь не был свойствен тогдашним обитателям Кремля. Советское руководство проводило очень осторожный, расчетливый курс, цель которого состояла в том, чтобы оставаться вне империалистической войны, не допустить межимпериалистического сговора, направленного против СССР, использовать противоречия между капиталистическими державами в интересах советского государства.

И все же, принимая решение о выдвижении дополнительных войск на запад, советское руководство пока что не исключало возможность развития событий в желательном для него направлении. Неслучайно Жуков отмечал в своих воспоминаниях, что это выдвижение было начато "на всякий случай"[163]. Оно имело по существу демонстративный характер (что было подчеркнуто упоминавшимся выше запретом для иностранцев на поездки в западные районы СССР) и являлось не только мерой предосторожности, но и грозным предостережением в адрес Берлина. Однако дальнейшее развитие событий перечеркнуло надежды Кремля на возможность увязания Германии в войне на Ближнем Востоке и в Средиземноморье.

К концу мая 1941 г. Москве стало окончательно ясно, что германского удара в этом регионе не последует. Турция не дала германскому правительству согласия на транспортировку вооружений в Ирак через свою территорию[164]. Иран, несмотря на настойчивые просьбы Берлина, отказался поставлять в Ирак авиационный бензин, в результате чего германская авиагруппа, базировавшаяся на иракской территории, оказалась небоеспособной[165]. 27 мая 1941 г. англичане, развернув наступление, вышли на подступы к Багдаду. Иракское правительство приготовилось покинуть страну, а немцы начали эвакуировать свой персонал[166].

Ситуация на других театрах военных действий также круто изменилась. Все свидетельствовало о том, что Германия и Италия вряд ли могут рассчитывать в ближайшее время на успех в войне против англичан. В Северной Африке наступление группы Роммеля захлебнулось. В Восточной Африке британские войска нанесли поражение итальянцам и 18 мая 1941 г. вынудили капитулировать остатки их экспедиционного корпуса. В ходе "битвы за Атлантику" Германии был нанесен чрезвычайно тяжелый удар — 27 мая 1941 г. англичане потопили линкор "Бисмарк" — гордость и надежду германского военно-морского флота[167]. Данный факт свидетельствовал о том, что захватить стратегическую инициативу в борьбе за атлантические коммуникации Берлину не удается. Наконец, начатая германским командованием 20 мая 1941 г. операция по овладению о. Крит с помощью воздушного десанта, в ходе которой потери вермахта убитыми в два с лишним раза превысили потери, понесенные им за время всего балканского похода, ясно показала, что ни о каком захвате немцами с воздуха стратегически важных центров на Ближнем Востоке, а тем более в Англии, о чем до этого было так много разговоров, не может быть и речи.

К концу мая в войне на западе начали явно просматриваться признаки стагнации, что усилило в Москве опасения относительно возможности достижения англо-германского соглашения. Вдобавок к этому в двадцатых числах мая советское правительство получило из Лондона сообщение, в котором говорилось, что британский кабинет министров обсудил предложения Гесса о заключении мира между Германией и Великобританией и рекомендовал продолжить переговоры с ним на более высоком уровне, подключив к ним лорда-канцлера Дж. Саймона, известного сторонника идеи сотрудничества между Лондоном и Берлином. Сообщалось также, что предполагается встреча Гесса с Черчиллем[168]. О возможности поворота в англо-германских отношениях говорило и то, что с 11 мая 1941 г., т. е. с началом миссии Гесса, германская авиация прекратила массированные налеты на города Великобритании[169]. Все это свидетельствовало об изменении ситуации в опасном для СССР направлении. 27 мая 1941 г. командование Красной Армии посогласованию с политическим руководством отдало приказ западным приграничным округам "о строительстве в срочном порядке полевых фронтовых командных пунктов"[170].

Ошибочная оценка Кремлем ситуации в нацистском руководстве. Стратегическое решение Гитлера

Говоря о факторах, порождавших у правительства СССР какое-то время надежды на то, что войны с Германией может и не быть, нельзя не сказать об ошибочной оценке Кремлем ситуации в правящих верхах рейха. Агентурные донесения, поступавшие из посольства СССР в Берлине в министерство иностранных дел Германии, свидетельствуют: в мае-июне 1941 г. в Москве полагали, что в нацистском руководстве произошел раскол и идет борьба по вопросам внешней политики германского государства. По мнению Кремля, влиятельные круги нацистской партии, рупором которых являлись Гесс и Й. Геббельс, командование вермахта во главе с В. Кейтелем и ''люфтваффе" во главе с Г. Герингом, а также СС и его рейхсфюрер Г. Гиммлер настаивали на примирении с Англией и выступлении против Советского Союза[171]. В противовес им министерство иностранных дел во главе с Риббентропом и германский дипломатический корпус[172], командование военно-морскими силами, многие представители деловых кругов выступали якобы за сохранение мира с СССР. Согласно сообщению, полученному 27 мая 1941 г. советским посольством в Берлине, Риббентроп, высказываясь за продолжение курса на развитие сотрудничества с Советским Союзом, якобы даже заявил: "Я не позволю оказывать влияние на мою политику всякому, кто преследует собственные интересы"[173].

Что касается позиции самого Гитлера, то сообщения из Берлина, которые в мае-июне 1941 г. получала Москва, были весьма противоречивыми. В одних донесениях указывалось на непоколебимую решимость Гитлера начать войну против СССР[174], в других говорилось о его намерении предложить Советскому Союзу более тесное сотрудничество[175], в третьих отмечалось, что в "русском вопросе" он занимает неопределенную, колеблющуюся позицию и даже в беседах со своими ближайшими сотрудниками обходит его "полным молчанием"[176]. Последнее, казалось, подтверждала и программная речь Гитлера перед рейхстагом 4 мая 1941 г., в которой об СССР не было сказано ни слова[177].

"Противоборство" в политических верхах рейха двух линий и отсутствие ясного представления о позиции Гитлера побуждало советское правительство действовать предельно осторожно, чтобы не допустить изменения баланса сил в Берлине в пользу сторонников войны против СССР.

Анализ германских документов позволяет сделать вывод: неверная оценка Кремлем ситуации в нацистском руководстве являлась результатом дезинформационной акции, которую проводили германские спецслужбы с целью маскировки агрессивных планов в отношении СССР. Версии о предстоявшей якобы высадке вермахта в Великобритании, о возможности германского удара на Ближнем Востоке, равно как о противоборстве в германском руководстве, активно распространялись на цистами вплоть до 22 июня 1941 г.

Гитлер отнюдь не проявлял колебаний в "русском вопросе". Окончательное решение о войне против СССР было им давно принято. В военно-политическом отношении мотивация этого решения шла, однако, вразрез с принципами геополитического мышления того времени, что и ввело в заблуждение политиков многих стран, в том числе Советского Союза. Гитлер решился начать войну на два фронта. При этом его расчет был предельно прост и авантюристичен. Фюрер планировал молниеносным ударом в течение нескольких недель разгромить СССР (за это время англичане, считал он, не успеют предпринять на западе никаких серьезных акций и для их сдерживания будет вполне достаточно незначительных сил) и тем самым реализовать одну из основных внешнеполитических программных установок рейха. Ликвидировав СССР как фактор мировой политики, овладев его ресурсами, Германия получила бы, по расчетам Гитлера, также прямой выход по суше на Ближний и Средний Восток. Разгром СССР, полагали в Берлине, оказал бы, в свою очередь, влияние на Лондон. Последний лишился бы надежд на появление союзника на континенте, а это подорвало бы его волю к сопротивлению. С точки зрения нацистов, успешный поход против СССР сулил несомненные выгоды и позволял им убить сразу двух зайцев — уничтожить советское государство, а заодно "в России победить Англию"[178].

Сегодня эти планы и расчеты Гитлера хорошо известны. Но в тревожные месяцы накануне войны ни советское правительство, ни правительства других стран, в том числе даже союзники Германии по Тройственному пакту (Италия и Япония) точной информацией о намерениях фюрера не располагали. Исключение составляли лишь узкие группы лиц в политических и военных кругах Финляндии, Румынии и Венгрии, стран, которые должны были с самого начала принять участие в войне на стороне Германии. Но и для них германские планы в полном объеме, а также точная дата выступления вермахта против СССР оставались тайной за семью печатями.

"Вторая фаза дезинформации противника"

С 22 мая 1941 г. начался заключительный этап оперативного развертывания германской армии для нападения на СССР. К советской границе по железной дороге и собственным ходом двинулись 47 дивизий вермахта (из них 28 танковых и моторизованных), которые должны были составить ударную группировку армии вторжения[179]. Чтобы ввести советское правительство и мировое общественное мнение в заблуждение относительно целей перемещения такой массы войск на восток, с этого дня в соответствии с директивой верховного главнокомандования германских вооруженных сил (ОКВ) № 44699/41 от 12 мая 1941 г. началась "вторая фаза дезинформации противника"[180], а по сути дела специальная дезинформационная акция, которая по своему размаху превзошла все ранее проводившиеся нацистами операции такого рода. Данная акция заслуживает особого внимания, поскольку она, думается, и дает ответ на вопрос, почему советское руководство до последнего момента медлило с приведением войск западных приграничных округов в состоянии полной боевой готовности.

В чем заключались цели этой акции?

По свидетельству генерала К. фон Типпельскирха, курировавшего в генеральном штабе сухопутных сил гитлеровской Германии отдел разведки, с военной точки зрения, задача состояла в том, чтобы "сохранить в тайне дату нападения, т. е. обеспечить тактическую внезапность" при нанесении первого удара[181]. Ставилась также важная военно-экономическая цель. Как отмечал в своих воспоминаниях заместитель начальника оперативного штаба вермахта генерал В. Варлимонт, германское руководство рассчитывало также не допустить прекращения поставок в Германию советского сырья и продовольствия, представлявших "значительную ценность в военно-экономическом отношении". Эти поставки должны были продолжаться "до последней минуты"[182]. Если дать понятию "тактическая внезапность" развернутое определение, то можно сказать, что германское руководство рассчитывало воспрепятствовать мобилизационному и оперативному развертыванию Красной Армии, выведению советских частей прикрытия государственной границы на боевые позиции и приведению их в состояние полной боевой готовности.

Однако сами по себе эти военные задачи невозможно было решить, не породив у правительства СССР надежд на сохранение мира либо, как минимум, иллюзий относительно образа действий Германии в случае, если отношения между ней и Советским Союзом все же приобретут конфликтный характер. Как можно заключить из дневника статс-секретаря министерства иностранных дел Германии Э. фон Вайцзеккера, гитлеровское руководство надеялось создать у советского правительства впечатление, что германскому выступлению против СССР — если до него все-таки дойдет дело — будут предшествовать переговоры, и Москва может рассчитывать на "нормальную дипломатическую процедуру (объявления войны. — О. В.): жалоба, реплика, ультиматум, война", а не на внезапное нападение вермахта[183].

На создание у советского правительства такого рода надежд и иллюзий и были направлены "политические меры" нацистского руководства, военных инстанций, разведывательных служб, министерства иностранных дел и министерства пропаганды "третьего рейха", которые упоминаются, но не раскрываются в вышеназванной директиве ОКВ от 12 мая 1941 г. Анализ германских документов (военных, дипломатических, агентурных), а также дневниковых записей Геббельса, принимавшего в дезинформационной акции самое непосредственное участие, позволяет составить представление об этих "политических мерах" и реконструировать ход дезинформационной акции (см. документы № 1, 2, 3).

В Берлине понимали, что советское правительство, несмотря на демонстративное усиление им войск приграничных округов, всячески хочет избежать войны и не нанесет удара первым[184]. Более того, оно даже не будет приводить войска в боевую готовность и не объявит мобилизацию (что могло быть использовано Германией как повод для объявления войны) до тех пор, пока имеется хотя бы минимальный шанс на сохранение мира. Поэтому гитлеровцы видели свою задачу в том, чтобы поддерживать у Кремля уверенность, что этот минимальный шанс остается, а пока он будет медлить в ожидании прояснения обстановки и переговоров, завершить сосредоточение вермахта и затем всей мощью ударить по противнику, не развернутому в боевые порядки.

Но как можно было убедить советское руководство в том, что Германия тоже заинтересована в сохранении мира и настроена на переговоры, хотя и продолжает наращивать силы у границы? Чтобы решить эту задачу, Берлин намеревался подвести Москву к мысли о том, что сосредоточение Германией военных сил у советской границы является лишь средством политического давления на СССР, что Гитлер ожидает от Сталина каких-то далеко идущих уступок и вот-вот выступит с инициативой переговоров, что Германия может объявить войну СССР лишь в том случае, если ее требования не будут приняты, а переговоры закончатся провалом.

Чтобы Кремль поверил в реальность перспективы переговоров, ему подбросили и информацию относительно возможных германских требований. Эти "требования" были очень серьезными (иначе, зачем стягивать к границе такие силы?!) и носили территориальный и военно-политический характер. Нацисты постарались сформулировать их так, чтобы у Москвы не осталось и тени сомнения в реальности таковых. Поскольку Кремль знал о давних видах Германии на Украину, Кубань и Кавказ, то был пущен слух, будто бы Берлин намеревается предъявить СССР ультимативное требование сдать ему на длительный срок в аренду Украину и обеспечить германское участие в эксплуатации бакинских нефтяных промыслов.

Но на этом дезинформация не кончалась. Развивая версию о приоритетном для германских интересов ближневосточном направлении, Берлин начал распространять слухи о том, что потребует от Москвы согласия на проход вермахта через южные районы СССР в Иран и Ирак, т. е. в тыл ближневосточной группировки англичан. У советского правительства должно было создаться впечатление, что стягивание германских войск в Восточную Европу преследует цель добиться от СССР принятия и этого требования Берлина, а германские войска будут затем использованы против Британской империи.

Акция по дезинформации преследовала и еще одну стратегически важную для Германии цель — исключить сближение Москвы с Лондоном и Вашингтоном, которое могло спутать планы Гитлера. Берлин стремился посеять еще большее недоверие между своими противниками, зная, что те и так подозревают друг друга в готовности к закулисной сделке с Германией. Поэтому дезинформационные сведения о возможности мирного урегулирования германо-советских противоречий и проходе вермахта через территорию СССР на Ближний Восток были рассчитаны на то, чтобы ввести в заблуждение не только Москву, но и Лондон, подогреть там антисоветские настроения и тем самым исключить возможность антигерманской советско-англо-американской политической комбинации. Кремлю же, наоборот, поставляли "сведения" о том, что "пробритански настроенная" часть нацистской верхушки якобы усиленно работает в направлении урегулирования отношений с Англией и США и эти усилия находят положительный отклик в Лондоне.

Плоды дезинформации. Просчет Сталина

Основную роль в осуществлении акции Берлин отводил противоречивым слухам, которые его агентура подбрасывала прессе нейтральных стран, политикам в европейских столицах, а также иностранным дипломатам и журналистам в Германии. Нацисты были твердо уверены, что вся эта "информация" по дипломатическим и разведывательным каналам будет доходить до Москвы.

И она туда действительно доходила. Это подтверждается сообщениями в Форин-офис британского посла в СССР С. Криппса[185], донесениями в "бюро Риббентропа" из германского посольства в Москве[186], воспоминаниями иностранных дипломатов[187]. Германский военный атташе в СССР генерал Э. Кёстринг докладывал из Москвы в Берлин 18 июня 1941 г.: "Болтовня и слухи, по крайней мере, здесь приобрели немыслимые размеры. Чтобы передать их, потребовались бы целые тома…"[188] Кремль был в курсе того, что обсуждали иностранные дипломаты в Москве[189], а также политики в столицах других государств. Фельетон по этому поводу, появившийся 25 мая 1941 г. в "Правде", а затем упоминание о слухах в сообщении ТАСС от 13 июня 1941 г. (опубликовано в прессе 14 июня 1941 г.) свидетельствовали о том, что правительство СССР очень внимательно следило за слухами и анализировало их.

Активно использовался гитлеровцами и такой канал, как дезинформация советского посольства в Берлине. В.М. Бережков, занимавший накануне войны пост первого секретаря посольства, вспоминает: сообщения о том, что в ближайшее время предстоят советско-германские переговоры, что Гитлер готовит далеко идущие предложения о развитии сотрудничества с СССР, регулярно поступали в посольство. Особую роль в распространении этой информации играл О. Майсснер, имперский министр, руководитель канцелярии президента, который считался близким к Гитлеру человеком из "старой школы", ориентировавшейся на бисмарковский подход к отношениям с Россией. Он чуть ли не каждую неделю встречался с послом В. Г. Деканозовым и уверял его, что фюрер вот-вот закончит разработку предложений для переговоров и передаст их правительству СССР. Посол соответственно сообщал об этом в Москву.

Сходная информация поступала в советское посольство из агентурных источников со ссылкой на мнение представителей министерства иностранных дел Германии. Сведения такого рода передавал в посольство агент-двойник, бывший берлинский корреспондент латвийской газеты "Briva Zeme" О. Берлингс. Он был завербован руководителями советской резидентуры в Германии советником посольства А. З. Кобуловым и представителем ТАСС И. Ф. Филипповым в августе 1940 г., но тут же сообщил об этом немцам и предложил им свои услуги[190]. В списке агентов НКГБ СССР Берлингс проходил под кличкой "Лицеист", у немцев — под кличкой "Петер". Хотя ни советская, ни немецкая сторона полностью не доверяли Берлингсу, тем не менее информация, поступавшая от него, шла на самый верх: в Москве она представлялась Сталину и Молотову[191], в Берлине — Риббентропу и Гитлеру[192]. Последний, правда, заподозрил Берлингса в двойной игре и 18 июня 1941 г. распорядился установить за ним "строгое наблюдение", а с началом войны "обязательно взять под арест"[193]. Сообщения "Петера"-"Лицеиста" были для обеих сторон важным источником информации, а для Берлина одновременно и каналом дезинформации противника.

Сохранившееся в фондах Политического архива Министерства иностранных дел ФРГ дело "Петера" с его донесениями в "бюро Риббентропа" позволяет сделать однозначный вывод о позиции, которую занимала накануне войны Москва. Донесения свидетельствуют, что советская сторона в конечном счете поддалась на дезинформацию относительно намерения Германии достичь мирного урегулирования отношений с СССР. В Москве приняли версию о том, что концентрация германских войск у советской границы — средство политического давления, с помощью которого Берлин якобы хочет заставить Кремль пойти на серьезные уступки в ходе предстоящих переговоров. Если военному столкновению между Германией и СССР все же суждено случиться, полагали в Москве, то это произойдет позднее. Конфликту будут предшествовать переговоры, и поэтому у СССР еще достаточно времени, что бы привести войска в боевую готовность[194].

Такая позиция Кремля подтверждалась и сообщениями, поступавшими в Берлин от других агентов и по дипломатическим каналам. Так, 8 июня 1941 г. в министерство иностранных дел Германии сообщалось из Бухареста, что советский посол в Румынии А. И. Лаврентьев, ссылаясь на мнение Москвы, высказывал мысль, что войны, скорее всего, не будет, а будут переговоры, которые, однако, могут сорваться, если немцы выдвинут неприемлемые требования[195]. 12 июня 1941 г. агент информировал "бюро Риббентропа": несколько дней назад Молотов, принимая японского посла, обмолвился, что "не верит в принципиальное изменение германо-русских отношений"[196]. 17 июня 1941 г. из Хельсинки со ссылкой на дипломатический источник в Москве министерство иностранных дел Германии получило сообщение о том, что в советской столице "нет абсолютно никакой ясности" относительно того, как будет дальше развиваться ситуация, но «в общем там не верят в изменение германской "восточной политики"»[197].

Информация о том, что войны с Германией не будет, поступала в Москву не только из посольства СССР в Берлине, но и от советских дипломатических представителей в других странах. Можно с уверенностью сказать, что сведения такого рода передавались из Виши[198] и Лондона. Располагая широкой агентурной информацией из столицы Великобритании, советское руководство не сбрасывало со счетов и мнение британских политиков и военных относительно перспектив развития международной обстановки. О том же, как оценивали ситуацию в те тревожные дни правящие верхи Англии, У. Черчилль в своих воспоминаниях сообщает следующее: "Сведения, которыми мы располагали относительно отправки из России в Германию больших и ценных грузов, очевидная заинтересованность обеих стран в завоевании и разделе Британской империи на Востоке — все это делало более вероятным, что Гитлер и Сталин скорее заключат сделку, чем будут воевать друг с другом. Наше объединенное разведывательное управление разделяло это мнение… 23 мая это управление сообщило, что слухи о предстоящем нападении на Россию утихли и имеются сведения, что эти страны намерены заключить новое соглашение. Управление считало это вероятным, поскольку нужды затяжной войны требовали укрепления германской экономики. Германия могла получить от России необходимую помощь либо силой, либо в результате соглашения. Управление считало, что Германия предпочтет последнее, хотя, чтобы облегчить достижение этого, будет пущена в ход угроза применения силы. Сейчас эта сила накапливалась".

Сходное мнение, по свидетельству Черчилля, высказывали и начальники штабов британских вооруженных сил. "У нас имеются ясные указания, — предупреждали они 31 мая командование на Среднем Востоке, — что немцы сосредоточивают сейчас против России огромные сухопутные и военно-воздушные силы. Используя их в качестве угрозы, они, вероятно, потребуют уступок, могущих оказаться весьма опасными для нас. Если русские откажут, немцы выступят". 5 июня 1941 г. объединенное разведывательное управление, сообщая о масштабах германских военных приготовлений в Восточной Европе, высказывало мысль, что "на карту поставлен, видимо, более важный вопрос, чем экономическое соглашение", что немцы могут потребовать от Москвы серьезных военно-политических уступок. "Управление не считало пока возможным сказать, — отмечает Черчилль, — будет ли результатом этого война или соглашение". Столь же неопределенную оценку ситуации британская разведка дала и 10 июня 1941 г. И лишь 12 июня она сообщила правительству: "Сейчас имеются новые данные, свидетельствующие о том, что Гитлер решил покончить с помехами, чинимыми Советами, и напасть"[199].

Советский посол в Лондоне И. М. Майский, как свидетельствуют исследования, опирающиеся на британские документы, также придерживался мнения, что Германия не решится на военное выступление против СССР, и убеждал в этом советское руководство[200]. Даже в своем сообщении из Лондона 21 июня 1941 г. он отметил: "Я по-прежнему считаю германскую атаку на СССР маловероятной"[201].

Думается, нельзя согласиться с точкой зрения, высказываемой иногда в литературе, о том, что советские дипломаты оценивали перспективы развития советско-германских отношений, руководствуясь якобы директивой из Москвы, которая предписывала относиться к слухам о близящейся войне как к проискам Лондона. Собственная информация, которой располагали советские представители за рубежом, видимо, позволяла им также делать вывод, что войны может не быть. Они докладывали свои оценки в Москву, а та, в свою очередь, опираясь на них, давала обратные директивы соответствующего содержания. Дезинформационная акция, предпринятая нацистами, принесла результаты. Слухи, которыми они наполнили столицы европейских государств и США, дезориентировали мировую общественность[202]. Под их влиянием многие политики и дипломаты в самых разных странах стали открыто высказывать мысль: подготовка Германией нападения на СССР — это блеф. Мирное урегулирование германо-советских противоречий неизбежно. Оно является само собой разумеющимся. Со дня на день немцы пригласят Сталина или Молотова с визитом в Берлин и подпишут с ними в обмен на определенные уступки новое соглашение о мире и сотрудничестве (см. документ № 2).

Как сами слухи, так и мнение западных политиков доводились советскими дипломатами и органами разведки до сведения руководства СССР. Последнее оказалось в весьма сложном положении. С одной стороны, в Москву непрерывным потоком шла информация, что Германия вот-вот начнет войну против Советского Союза, с другой — сообщалось, что войны, скорее всего, не будет, что Германия осуществляет лишь "психологический нажим" и готовит себе "позицию силы" к предстоящим переговорам.

Сталин очень боялся допустить ошибку и поэтому не сбрасывал со счетов ни ту, ни другую информацию. Надеясь, что шанс предотвратить войну еще остается, он опасался, что этот шанс может быть упущен в результате нелепой случайности или провокации, которую могли организовать "оппозиционные" Гитлеру и Риббентропу армейские круги Германии. Этими опасениями, видимо, и объясняется категорическое требование Сталина "не поддаваться на провокации" и его недоверчивое отношение к сообщениям о возможных сроках начала войны.

Последние тоже могли иметь провокационный характер. Что значило принять в расчет определенную дату начала войны? Это значило, что к этому дню надо было осуществить мероприятия в соответствии с планами мобилизационного и оперативного развертывания. А если бы информация оказалась ложной? Тем самым к радости германской военщины (да и Лондона, не оставлявшего попыток втянуть СССР в войну против немцев) советское правительство собственными руками уничтожило бы шанс на сохранение мира, а Германия получила бы повод не только для объявления войны, но и для того, чтобы представить ее в качестве меры защиты от готовившейся якобы советской агрессии. Да и была ли стопроцентная гарантия, что германское нападение произойдет именно 22 июня? Информация о возможных сроках начала войны поступала в Москву самая разная. Сначала назывался март, затем 14–15 мая, 20 мая, конец мая, начало июня, середина июня, июль-август, 21 или 22 июня, 24 июня, 29 июня, наконец, 22 июня. Многие сроки прошли, предсказания не сбылись, и это несколько успокаивало советское руководство. Дата 22 июня 1941 г. тоже могла оказаться очередным ложным прогнозом.

Советско-германские отношения (начало июня 1941). Сообщение ТАСС от 13 июня 1941 года

Ожидая переговоров с Германией, советское руководство, тем не менее, принимало меры по подготовке к отражению возможного нападения. Однако на дипломатическом уровне в отношениях между СССР и Германией царило, казалось, полное затишье. Обе стороны упорно делали вид, что ничего существенного не происходит. Германская пресса корректно высказывалась о СССР, а советская пресса не менее корректно о Германии. Лидеры обоих государств не делали никаких заявлений, которые позволяли бы судить об изменении их курса и атмосферы советско-германских отношений. Показательным было и то, что вплоть до 21 июня 1941 г. визиты посла СССР в Берлине Деканозова в министерство иностранных дел Германии и германского посла в СССР Шуленбурга в НКИД СССР носили по преимуществу чисто протокольный характер. Ни тот, ни другой в беседах с чиновниками внешнеполитических ведомств не затрагивали принципиальные проблемы двусторонних отношений. Обсуждались лишь мелкие текущие вопросы: маркировка отдельных участков советско-германской границы, компенсация за суда Прибалтийских государств, удерживаемые рейхом, выполнение Германией договорных поставок угля в СССР, строительство бомбоубежища на территории советского посольства в Берлине и т. п.[203]

Обе стороны явно занимали выжидательную позицию, что было, в общем-то, объяснимо. Поведение германского руководства определялось целями его политики в отношении СССР. Москва же ожидала, что с инициативой проведения переговоров выступят немцы. Они первыми начали стягивать войска к границе, и потому советское правительство вправе было надеяться, что они дадут объяснение своим действиям. Брать инициативу проведения переговоров на себя, полагали в Кремле, не только неуместно (СССР не являлся виновником осложнения отношений), но и нежелательно. Такой шаг СССР мог быть истолкован как свидетельство его военной слабости.

Но время шло, а Берлин молчал и, казалось, даже не замечал подававшихся ему Москвой сигналов о готовности к диалогу. Это молчание тревожило советское руководство. Ситуация, при которой армии двух стран стояли друг против друга, разделенные границей, была чревата любыми неожиданностями. "Война нервов" легко могла перерасти в настоящую войну. Далее откладывать переговоры было опасно, и советское руководство решило "поторопить" немцев. Зная, что Берлин опасается сближения СССР с Англией и США, Кремль начал подбрасывать ему "свидетельства" такого сближения. Расчет делался на то, что это встревожит Гитлера и побудит его выступить с инициативой переговоров.

С начала июня 1941 г. в Берлин начали поступать сообщения о том, что Кремль налаживает политические контакты с Лондоном и Вашингтоном. В частности, докладывалось, что 1 июня 1941 г. Сталин принял для беседы британского и американского послов, что к активной деятельности в НКИД СССР вернулся бывший нарком иностранных дел М. М. Литвинов, являвшийся сторонником союза СССР с демократическими державами, направленного против Германии[204]. Вслед за этим германское министерство иностранных дел получило информацию о том, что советское посольство в Румынии в срочном и секретном порядке предпринимает шаги, целью которых является достижение военно-политического соглашения с США[205]. Одновременно по агентурным каналам в Берлин начали поступать сообщения о том, что советская общественность очень обеспокоена военными приготовлениями Германии и что Сталин испытывает мощное давление со стороны командования Красной Армии, которое требует от него занять более жесткую позицию в отношении рейха и ориентироваться не на переговоры, а на военное противоборство[206].

Параллельно с этими акциями советское посольство в Берлине в расчете на политический эффект — по крайней мере так это было расценено в германском внешнеполитическом ведомстве — начало вывозить на родину детей советских граждан, работавших в Германии[207], а представительство ТАСС демонстративно обратилось с запросом в швейцарскую миссию о возможности своего перебазирования в Берн, Цюрих или Женеву[208]. Всеми этими действиями Москва рассчитывала подвести Берлин к мысли о том, что советско-германские отношения подошли к опасной черте, за которой могут оказаться невозможными ни возврат к добрососедству и партнерству, ни достижение мирного компромисса, что пора сесть за стол переговоров и урегулировать отношения.

Однако политические акции советского руководства впечатления на Берлин не произвели. Германское правительство прекрасно понимало, чего добивался Кремль, и уверенно продолжало свой прежний курс. Что же касается возможности сближения СССР с Великобританией и США, то эту информацию "бюро Риббентропа" перепроверило через Берлингса в посольстве СССР, и она не подтвердилась[209].

И все же в Берлине с некоторой тревогой восприняли отъезд из Москвы в первых числах июня 1941 г. британского посла Криппса. На Вильгельмштрассе гадали, не отправился ли тот в Лондон для согласования вопроса о советско-британском сотрудничестве. Опасения германского руководства относительно возможности англо-советского сближения рассеялись очень быстро. Еще до прибытия Криппса в Англию в британской прессе, а также в печати нейтральных стран как из рога изобилия посыпались статьи антисоветского содержания, в которых высказывалось предположение, что Берлин и Москва ведут тайные переговоры, и обсуждался вопрос, пойдет или не пойдет СССР ради предотвращения войны на далеко идущие уступки немцам. В Берлине поняли, что Москва, Лондон и Вашингтон ни о чем пока не договорились, что разговоры о военном союзе СССР и США — маневры советской дипломатии, рассчитанные на запугивание Германии, а русские и "демократии" по-прежнему испытывают друг к другу неприязнь и недоверие. Это подтвердил и Шуленбург, которому было поручено выяснить обстоятельства отъезда Криппса из СССР. 12 июня 1941 г. он сообщил в министерство иностранных дел Германии: "По сведениям, полученным из американского источника, отъезду английского посла Криппса не предшествовали его встречи и достижение договоренностей с советским правительством. Отношение советской стороны к английскому и американскому посольствам по-прежнему характеризуется как предупредительное в частных вопросах, но как негативное в том, что касается попыток завязать политический диалог"[210].

Если в Берлине публикации в западной прессе были восприняты с удовлетворением, то в Москве они вызвали большую тревогу. Проводившаяся в них мысль о том, что Германия может попытаться принудить СССР принять ее требования военными методами, была расценена как сознательная попытка Англии обострить советско-германские отношения и спровоцировать конфликт между Берлином и Москвой[211]. Кремль в общем-то не был далек от истины, оценивая британские газетные публикации как провокационные. В Лондоне, как и в Москве, не имели ясного представления о намерениях Германии (о чем свидетельствуют процитированные выше высказывания Черчилля) и опасались, что Гитлер может пойти по пути эскалации военных действий против Великобритании. Возможность такой эскалации англичане связывали с "новым сговором" Гитлера со Сталиным и всеми средствами пытались сорвать этот сговор, столкнуть Германию и СССР.

Публикации в британской и нейтральной прессе в начале июня 1941 г. окончательно запутали мировую общественность и осложнили и без того непростые советско-английские отношения. Гитлер и его окружение не замедлили воспользоваться ситуацией.

В ночь с 12 на 13 июня 1941 г. нацистское руководство провело акцию, которой придавало исключительное значение. По согласованию с Гитлером Геббельс подготовил статью, содержавшую намек на возможность активизации в ближайшее время военных действий против Великобритании. Она называлась "Крит как пример"[212]. Статья была помещена в органе НСДАП газете "Фёлькишер беобахтер". Номер газеты со статьей Геббельса "по личному распоряжению Гитлера" в срочном и "совершенно секретном порядке" был конфискован сразу же после поступления в розничную продажу (иностранные посольства его, тем не менее, получили), а по Берлину пущен слух, что Геббельс попал в большую немилость к фюреру и дни его политической карьеры сочтены[213].

В отчете "бюро Риббентропа" и дневниковых записях Геббельса впоследствии отмечалось, что «дело "Фёлькишер беобахтер"» имело большой резонанс, и ставившаяся политическая цель была достигнута. Англичане еще больше укрепились во мнении, что в ближайшее время следует ожидать германского удара по Британским островам либо по одной из территории Британской империи и что между Германией и СССР существует тайный сговор[214]. Этому служил и пущенный Берлином одновременно с публикацией статьи Геббельса слух, как бы развивавший мысли, высказывавшиеся в английских газетных публикациях, о том, что германским и советским правительствами найдена, наконец, "хорошая основа для переговоров"[215]. В Москве, наоборот, поняли дело так, что "пробритански настроенный" Геббельс и его сторонники пытаются оказать нажим на Лондон с целью ускорить принятие им тех предложений о сотрудничестве, которые были сделаны Гессом.

Но и без статьи Геббельса у советского руководства в начале июня 1941 г. имелось немало оснований для подозрений относительно готовности Берлина и Лондона к закулисной сделке. Внезапный вызов Криппса, сторонника сотрудничества Англии с СССР, в Лондон, сопровождавшийся провокационной кампанией в прессе и заявлениями о том, что Криппс уже не вернется на свой московский пост и что в Англии "комедией с Россией сыты по горло"[216], был квалифицирован как свидетельство наметившегося поворота в англо-германских отношениях. Кроме того, советское правительство получило сообщение о том, что 10 июня 1941 г. в обстановке строгой секретности начались переговоры между Саймоном и Гессом, в ходе которых обсуждались германские предложения о заключении мира[217]. О том, насколько велики были в эти дни в Москве опасения относительно возможности англогерманского соглашения, свидетельствовали и действия представителей советского посольства в Берлине. 12–13 июня 1941 г. они с крайней настойчивостью, используя неофициальные каналы, пытались выяснить, "не ведет ли действительно Германия переговоры с Англией и неожидается ли в дальнейшем попытка достижения компромисса с Соединенными Штатами", не "стремится ли Германия развязаться на Западе, чтобы иметь возможность нанести удар на Востоке"[218].

Не получая отклика из Берлина на подаваемые сигналы о готовности к переговорам и опасаясь, что причиной тому могут быть тайные германо-британские контакты, Кремль решил переломить ход событий и, отбросив все дипломатические соображения, взять инициативу выяснения советско-германских отношений на себя. 13 июня 1941 г. в 18.00 радиостанции Советского Союза огласили сообщение ТАСС (в прессе оно было опубликовано на следующий день), в котором слухи о возможности германо-советского столкновения были объявлены "неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в дальнейшем расширении и развязывании войны". В сообщении подчеркивалось, что ни СССР, ни Германия к войне не готовятся, а военные мероприятия, осуществляемые ими, не имеют касательства к советско-германским отношениям[219].

Сообщение ТАСС политиками разных стран было воспринято по-разному. Одни сочли, что оно отразило страх Москвы перед возможностью столкновения с Германией, другие — что таким путем советское правительство пытается возложить ответственность за обострение советско-германских отношений на Берлин. Третьи же — их было большинство — расценили сообщение как предложение Кремля германскому правительству приступить к переговорам[220]. Особое внимание обращалось на пункт сообщения ТАСС, гласивший: "Германия не предъявляла СССР никаких претензий и не предлагает какого-либо нового, более тесного соглашения, ввиду чего и переговоры на этот предмет не могли иметь место". Из этого делался вывод, что Москва ждет германских "претензий" и "предложений", готова обсудить их и, может быть, пойти на уступки.

Однако декларированная Кремлем готовность выслушать германские претензии еще отнюдь не означала, что он был готов эти претензии удовлетворить. Для советского руководства было даже не столь важно выяснить характер этих претензий (насколько далеко идущими они могли быть, в Москве имели представление), сколько констатировать сам факт их предъявления. Появлялась зацепка, позволявшая втянуть германское правительство в переговоры.

На сообщение ТАСС официальной реакции Берлина не последовало. Германское правительство продолжало упорно молчать. На пресс-конференции для иностранных журналистов, состоявшейся в Берлине утром 14 июня 1941 г., заведующий отделом информации и прессы министерства иностранных дел Германии П. Шмидт, несмотря на настойчивые просьбы американских корреспондентов, отказался каким-либо образом его прокомментировать[221]. В то же время советскому посольству в Германии через Берлингса была подброшена информация о том, что сообщение ТАСС не произвело на немецкое руководство "никакого впечатления" и там не понимают, что вообще хотела Москва этим сообщением сказать[222]. Кремль провоцировали на новые бесплодные инициативы в полной уверенности, что пока он с ними будет выступать, приказ Красной Армии о переходе в состояние полной боевой готовности отдан не будет.

Последние предвоенные дни и часы

В Москве действительно не решались отдавать такой приказ, надеясь, что шанс втянуть Германию в переговоры остается. Однако встревоженное мыслью о возможности англо-германского соглашения и отсутствием реакции Берлина на советские инициативы, прежде всего на сообщение ТАСС, правительство СССР 15 июня 1941 г. дало указание командованию Красной Армии начать выдвижение дивизий второго эшелона ближе к государственной границе. Частям укрепленных районов на самой границе было, тем не менее, запрещено занимать предполье, т. е. полевые позиции в передовой полосе обороны, чтобы не спровоцировать немцев на выступление. Командованию Одесского и Киевского Особого военных округов, которые предприняли такого рода действия, было приказано немедленно возвратить подразделения в места основной дислокации[223].

Кремль по-прежнему медлил с принятием более решительных оперативных и мобилизационных мер. Хотя обстановка осложнилась, слухи о том, что в самое ближайшее время предстоят советско-германские переговоры и германское руководство, видимо, пригласит Сталина или Молотова с визитом в Берлин, именно 13–17 июня 1941 г. достигли своего апогея[224]. Чтобы подкрепить эти слухи, германское внешнеполитическое ведомство 15 июня 1941 г. провело еще одну акцию — оно дезинформировало союзников Германии относительно подлинных планов Берлина. В этот день Риббентроп дал указание германским послам в Риме, Токио и Будапеште довести до сведения тамошних правительств, что Германия намерена "самое позднее в начале июля внести полную ясность в германо-русские отношения и при этом предъявить определенные требования"[225]. Ставка, по всей видимости, делалась на то, что информация германских послов так или иначе станет известна Москве.

18 июня 1941 г. надежды Кремля на мирный диалог с Берлином начали таять. Немцы по-прежнему молчали. Никаких предложений о встрече руководителей двух стран от них не поступило. Наоборот, семьи германских дипломатов, а также германские специалисты в спешном порядке начали выезжать на родину. 17 июня покинула Москву также часть персонала итальянского посольства, начался выезд из страны персонала других иностранных представительств, в том числе британского[226]. Перехваченные и дешифрованные НКГБ СССР 18–19 июня 1941 г. депеши иностранных дипломатов уже не содержали рассуждений о возможности советско-германского соглашения, а прямо указывали на подготовку рейхом и его союзниками военного выступления против СССР[227]. В зарубежной прессе с 18 июня 1941 г. спекуляции относительно сохранения мира между Германией и Советским Союзом отошли на второй план. В ней прямо ставился вопрос: "Когда ждать немецкого нападения на СССР?" и давался однозначный ответ: "Очевидно, в самое ближайшее время"[228].

Понимая, что обстановка приобретает взрывоопасный характер, Кремль решил выступить с новой важной дипломатической инициативой. Гальдер записал в дневнике: "г. Молотов хотел 18.6. говорить с фюрером"[229]. Прямой диалог с правительством рейха, надеялись в Москве, позволит составить ясное представление о его намерениях. Но такой диалог как раз и не входил в планы гитлеровцев. Усиленно внушая Москве мысль о неизбежности германо-советских переговоров, они отнюдь не намеревались затевать их в действительности. На просьбу Молотова, как свидетельствует дневниковая запись Геббельса, был дан "решительный отказ"[230].

Этот отказ, по сути дела, не оставлял советскому правительству места для сомнений в вопросе, быть или не быть войне с Германией в самое ближайшее время. Единственное, на что оно еще могло уповать, — это на "нормальную дипломатическую процедуру" ее объявления и на то, что ему удастся выиграть время, но уже не год и не полгода, а хотя бы несколько недель.

19 июня 1941 г. командование Красной Армии по согласованию с политическим руководством отдало приказ вывести управления западных приграничных округов, преобразовав их во фронтовые управления, на полевые командные пункты, маскировать аэродромы, воинские части, парки, склады, базы и рассредоточить самолеты на аэродромах[231]. Однако приказ о приведении войск в полную боевую готовность вновь отдан не был. Красная Армия явно запаздывала с сосредоточением и оперативным развертыванием у границы[232]. В условиях, когда исходная группировка, при которой советское политическое руководство и командование РККА могли рассчитывать на реализацию своей стратегической концепции войны, не была сформирована, им не оставалось ничего иного, как продолжать прежнюю линию и избегать действий, которые могли ускорить выступление немцев. Мерецков, характеризуя позицию, которая была изложена ему Тимошенко 21 июня 1941 г., писал в своих мемуарах: продолжала "действовать прежняя установка… Выиграть время во что бы то ни стало! Еще месяц, еще полмесяца, еще неделю. Война, возможно, начнется и завтра. Но нужно попытаться использовать все, чтобы она завтра не началась. Сделать максимум возможного и даже толику невозможного. Не поддаваться на провокации… Не плыть по течению, а контролировать события, подчинять их себе, направлять их в нужное русло, заставлять служить выработанной у нас концепции"[233]. Командование РККА, по свидетельству генерала армии М. И. Казакова, возглавлявшего накануне войны штаб Среднеазиатского военного округа и находившегося в те дни в Москве, к 18 июня 1941 г. уже ясно понимало, что войны с Германией в самое ближайшее время не избежать, но рассчитывало выиграть еще 15–20 дней[234], необходимых для сосредоточения и развертывания частей в соответствии с выработанным планом ведения войны.

"Нормальный дипломатический путь" ее объявления мог дать СССР определенный выигрыш времени. Как можно заключить из выступлений по радио Молотова 22 июня и Сталина 3 июля 1941 г., в Москве очень надеялись на то, что Гитлер не решится вероломно нарушить договор о ненападении, что без предъявления претензий и требований, т. е. без формального предлога, а также без предварительной денонсации договоренностей с СССР немцы не нападут[235]. Однако Берлин разыгрывал собственную партию и делал ставку на внезапность удара и захват стратегической инициативы.

В последние предвоенные дни и часы нацистская машина дезинформации продолжала работать на полную мощность. Германской прессе было запрещено вообще затрагивать тему германо-советских отношений и упоминать об СССР. В Берлине были пущены слухи о том, что многие высокие чиновники ушли в отпуска, а Гитлер и Риббентроп отбыли из столицы и, следовательно, никаких важных решений в ближайшие дни не ожидается.

Продолжалась "обработка" советского посольства. 21 июня 1941 г. Берлингс сообщил находившемуся на связи с ним Филиппову: "Посланник Шмидт и д-р Раше (руководитель подотдела по работе с иностранными журналистами министерства иностранных дел Германии. — О. В.) проявляют полное спокойствие и дали мне понять, что никаких далеко идущих решений в ближайшее время не предвидится… Д-р Раше с удивлением спросил меня, как вообще могло случиться такое, что иностранные корреспонденты (почти все) поверили слухам, что предстоит именно германо-русский конфликт". "По моему мнению, — продолжал Берлингс, — мы находимся в настоящий момент в состоянии войны нервов, и на сей раз немецкая сторона предпримет попытку предельно взвинтить нервное напряжение. Я же убежден, что войну нервов выиграет тот, у кого нервы крепче"[236].

21 июня 1941 г. советское правительство в очередной раз попыталось добиться диалога с германским руководством. В 21.00 Молотов пригласил в Кремль Шуленбурга и попросил его дать объяснение причин недовольства германского руководства правительством СССР и слухов о близящейся войне. Советское правительство, заявил Молотов, не может понять причин немецкого недовольства и было бы признательно, если бы ему сказали, чем вызвано современное состояние советско-германских отношений и почему отсутствует какая-либо реакция германского правительства на сообщение ТАСС от 13 июня 1941 г. Однако Шуленбург ушел от ответа на эти вопросы, сославшись на то, что не располагает необходимой информацией[237].

В это же время в Берлине Деканозов под предлогом вручения вербальной ноты о продолжавшихся нарушениях границы СССР германскими самолетами предпринимал тщетные попытки добиться встречи с Риббентропом, чтобы "от имени советского правительства задать несколько вопросов, которые… нуждаются в выяснении"[238]. Сообщения об этой встрече очень ждали в Москве. Но Риббентропа "не было в Берлине", и Деканозова, в конечном счете, принял Вайцзеккер. В Москве в это время была половина двенадцатого ночи. То совещание в Кремле, с которого мы начали разговор, где решался вопрос, следует ли отдавать войскам директиву (к этому времени уже запоздалую) о переходе в состояние полной боевой готовности, закончилось. Не имея информации из Берлина, Сталин решил не форсировать события.

Вайцзеккер принял от Деканозова ноту, но когда тот попытался поставить "несколько вопросов", свернул беседу, заметив, что сейчас лучше ни в какие вопросы не углубляться. "Ответ будет дан позже", — закончил он разговор[239].

Не прошло и нескольких часов, как ответ был действительно дан, но не тот, на который рассчитывали в Кремле. Германская армия, вероломно нарушив договор о ненападении, вторглась на территорию Советского Союза.

Никто не решался давать твердый прогноз

Говоря о причинах исключительно тяжелого для Красной Армии и всего советского государства начального этапа войны с Германией, мы, конечно, можем предъявлять счет советскому руководству тех лет за допущенные просчеты и ошибки. Однако в пылу полемики и разоблачений все же не будем забывать, что 22 июня 1941 г. готовил не Сталин, а германский фашизм. Именно он спланировал, тщательно подготовил, а затем развязал войну. Не будем забывать и то, что обстановка накануне фашистского нападения на СССР была крайне запутанной и преднамеренно еще больше запутывалась нацистами. Поток самых противоречивых слухов, домыслов, экспертных оценок, обрушившийся в то время на руководителей государств, создал, как отмечалось в воспоминаниях министра иностранных дел, а затем посла Румынии в СССР Г. Гафенку, ситуацию, когда "никто в мире не мог дать ясный ответ на вопрос, чего же хочет Гитлер от России"[240]. Иностранные дипломаты и журналисты, аккредитованные в германской столице, подчеркивалось в отчете "бюро Риббентропа", вплоть до ночи с 21 на 22 июня 1941 г. также "не решались давать твердый прогноз" относительно дальнейшего развития германо-советских отношений[241]. В этой обстановке ни один политик не был застрахован от просчетов и ошибок.

Нападение Германии на СССР современники восприняли по-разному. У некоторых этот шаг Гитлера вызвал откровенное ликование. Трезвомыслящие же политики однозначно расценили его как авантюру и смертный приговор, который подписал себе "третий рейх". Но какие бы чувства ни питали к СССР те или иные круги мировой общественности, ни у кого в то время не возникало мысли, что Сталин готовил нападение, а Гитлер лишь опередил его с нанесением удара. Реалии не давали не только оснований, но и малейшего повода для такого рода заключений. Всем было ясно, что заявления нацистов об "упреждающем ударе", о "превентивной войне" — это всего лишь пропагандистский трюк, с помощью которого они рассчитывают оправдать очередной акт агрессии.

Выше мы попытались, опираясь как на давно известные, так и на новые документы, рассмотреть политические и военные аспекты происхождения войны между гитлеровской Германией и СССР, проанализировать намерения, планы, расчеты и просчеты сторон, реконструировать дипломатическую предысторию 22 июня 1941 г., а также, насколько это было возможно, заглянуть за кулисы официальной политики. Безусловно, многие вопросы нуждаются в дальнейшем изучении с привлечением дополнительных материалов. Но совершенно очевидна и не подлежит сомнению, казалось бы, давно доказанная истина, которую, к сожалению, вновь и вновь приходится доказывать, что агрессия гитлеровской Германии против СССР не была "превентивной", а являлась выражением на практике принципиальной программной установки Гитлера — завоевание "нового жизненного пространства" для немецкой нации на Востоке Европы и уничтожение Советского Союза как национально-государственного формирования и социальной системы.

Советский Союз готовился к войне с Германией. Долгосрочные стратегические планы Гитлера, мероприятия германской армии по подготовке к вторжению не являлись для советского руководства тайной. Не реагировать на них, не принимать ответные меры было бы преступным легкомыслием. Но СССР не намеревался нападать на Германию. Мир с ней был для него во всех отношениях более выгодным, чем столкновение с непредсказуемыми последствиями. Весной — в начале лета 1941 г. правительство СССР, как мы могли убедиться выше, сделало максимум возможного, чтобы удержать Германию от военного выступления, и начало развертывание Красной Армии лишь после того, как обстановка стала критической. Но и выдвигая войска к границе, оно продолжало искать пути преодоления кризиса мирными средствами.

Разговоры о том, что СССР мог напасть на Германию в 1942 г. или позднее, — спекуляции, не имеющие документального подтверждения. Планы стратегического развертывания на этот период Генштаб Красной Армии разработать не успел, никаких программных заявлений по этому поводу руководство СССР не делало, а о том, как могла в дальнейшем сложиться обстановка, не напади Германия на Советский Союз, можно строить только предположения. Да, в 1942 г. СССР чувствовал бы себя более сильным в военном отношении, чем в 1940 или 1941 г. Но это еще отнюдь не означает, что он непременно напал бы на "третий рейх". Мощь Красной Армии могла просто стать тем фактором, который исключил бы возможность военного выступления Германии против Советского Союза.

В фондах Политического архива Министерства иностранных дел ФРГ хранится ряд донесений, поступивших в мае-июне 1941 г. из Москвы в Берлин через германский разведцентр в Праге "Информационсштелле III" и по другим каналам, в которых говорится об имевших якобы место серьезных разногласиях и даже противоборстве в высших эшелонах государственной власти СССР по вопросу о том, как дальше строить отношения с Германией. Из этих донесений следует, что высшее политическое руководство СССР во главе с И. В. Сталиным, с одной стороны, командование Красной Армии во главе с наркомом обороны Маршалом Советского Союза С.К. Тимошенко, его заместителем Маршалом Советского Союза С. М. Буденным, наркомом Военно-Морского Флота адмиралом Н. Г. Кузнецовым, поддержанное низовыми организациями ВКП(б), — с другой, якобы по-разному оценивали перспективы дальнейшего развития советско-германских отношений.

Сталин и его ближайшее окружение, по сообщениям германских агентов, стремились будто бы любой ценой, даже путем далеко идущих военно-политических и территориальных уступок (сдача немцам Украины), предотвратить германо-советский конфликт, опасаясь, что СССР проиграет войну, а последняя сама по себе приведет к распаду Советского Союза и крушению социализма как общественной системы. Оппозиционные же Кремлю силы выступали против уступок немцам, требуя проведения в отношении Берлина более жесткого курса. В донесениях утверждалось, будто бы часть командиров Красной Армии питала даже надежду на то, что война с Германией приведет к падению сталинского режима. Более того, утверждалось, что военные мероприятия в западных приграничных округах СССР весной — в начале лета 1941 г. осуществлялись вопреки воле Кремля под сильнейшим нажимом со стороны военных. Вовсе фантастической представляется информация, присутствующая в одном из донесений, об имевшей якобы место попытке Сталина расправиться с военной оппозицией, которая, по сообщению агента, не удалась лишь потому, что командование РККА привлекло для своей охраны регулярные войска, против которых НКВД оказался бессилен[242].

Как относиться к этим донесениям? Можно ли считать их хоть в чем-то достоверно отражавшими политическую ситуацию в Москве и, следовательно, использовать как источник при изучении политики советского государства накануне 22 июня 1941 г.? Некоторые исследователи считают, что эти документы, поступавшие в руководство министерства иностранных дел Германии под грифом "совершенно секретно, государственной важности", который указывал на значимость содержавшейся в них информации и на серьезность источников, из которых она была получена, заслуживают самого пристального внимания. Ряд донесений такого рода был опубликован в книгах германских исследователей Б. Пиетров[243] и Ф. Зоммера[244], посвященных внешней политике СССР накануне и в начальный период войны. Отрывок из одного донесения включил в свою статью "Дорога к войне", опубликованную в журнале "Огонек", A. M. Некрич[245].

Достоверное и недостоверное

Действительно, эти агентурные донесения содержат немало информации, достоверность которой не вызывает сомнений. Так, среди сообщений по военным вопросам соответствовала действительности информация о том, что Генеральный штаб РККА считал возможным удар Германии по СССР по трем направлениям: из Восточной Пруссии на Ленинград, из района Варшавы — через Брест, Минск и Смоленск на Москву и из района Люблина и с территории Румынии — на Киев. Могут быть подтверждены другими документами сообщения о военных мероприятиях советского правительства в старых укрепрайонах на так называемой "линии Сталина", о разработке Кремлем планов эвакуации населения, промышленности и правительственных учреждений в восточные районы страны, об отдельных мероприятиях по подготовке к проведению всеобщей мобилизации. Достоверны некоторые сообщения по политическим вопросам, в частности об отказе советского правительства от форсированного проведения коллективизации в Прибалтике, о принимавшихся им мерах по стимулированию патриотических настроений населения СССР.

Вместе с тем в донесениях имеется целый блок информации, которая не подтверждается ни советскими документами, ни сообщениями, поступавшими в Берлин из других источников, в частности, от агентуры абвера и служб безопасности. Обращает на себя внимание то, что эта информация имела первостепенное военное и политическое значение.

Так, в сообщениях германской агентуры из Москвы настойчиво проводилась мысль о том, что наиболее вероятным и опасным направлением возможного удара Германии по СССР в Кремле считают северо-западное — из Восточной Пруссии через Прибалтийские республики на Ленинград, что именно здесь, по мнению советского руководства, должны будут развернуться главные сражения германо-советской войны. В подтверждение этой версии в одном из агентурных донесений сообщалось даже о том, что нарком обороны СССР маршал Тимошенко, поддержавший якобы такую точку зрения, подвергается нападкам со стороны своих оппонентов, обвиняющих его в том, что он, как украинец, замышляет измену — сдачу немцам Украины[246].

Что касается юго-западного и южного направлений, то в донесениях неоднократно указывалось на относительную слабость советской обороны вдоль западных границ Украины и Молдавии, на возможность отступления здесь советских войск, что якобы подтверждалось и решением Кремля "не держать на Украине и Северном Кавказе (включая бывшую Донскую область) значительных запасов продовольствия и сырья для промышленности"[247].

Вся эта информация не имела ничего общего с планами построения обороны, которых придерживались в Москве. Советское руководство предполагало, что главный удар будет нанесен вермахтом на западном и юго-западном направлениях и потому сосредотачивало в Западном Особом и Киевском Особом военных округах наиболее многочисленную и мощную группировку и именно туда перебрасывало в мае-июне 1941 г. все новые части[248].

Не соответствовала действительности и информация о том, что Сталин якобы "отклонил проект советского генерального штаба ответить на сосредоточение германских войск контрсосредоточением Красной Армии" и что в этих условиях генштаб РККА "делает ставку на мощь советского воздушного флота и танковых войск, которые вступили во вторую стадию развертывания"[249]. Никаких решений о прекращении либо приостановке передислокации частей Красной Армии в западные приграничные округа, которая была начата 13 мая 1941 г., ни в мае, ни в июне советское руководство не принимало. Единственное требование, которое Сталин предъявил военным в связи с передислокацией войск, заключалось в том, чтобы была обеспечена ее максимальная скрытность. Не подтверждаются и данные об изменении командованием Красной Армии планов организации обороны, о перенесении акцента в ее осуществлении на действия авиации и танковых войск. Что же касается сообщения о высокой степени мобилизации и боеготовности технических родов войск Красной Армии, то впоследствии германский агент сам опроверг ранее переданную им информацию, подчеркнув, что советская авиация и танковые части к началу войны оказались совершенно неподготовленными к боевым действиям[250].

Осторожного отношения к себе требует содержащаяся в агентурных донесениях информация по политическим вопросам, прежде всего о разногласиях и противоборстве между Сталиным и его окружением, с одной стороны, командованием Красной Армии и низовыми организациями ВКП(б) — с другой.

Известно, что между Сталиным и командованием РККА накануне войны возникали разногласия, в частности, по вопросу о том, на каком направлении ожидать главного удара Германии по СССР, когда может произойти нападение, насколько срочными являются мобилизационные мероприятия и приведение войск приграничных округов в состояние полной боевой готовности. Упоминания об этом можно найти в мемуарах Маршала Советского Союза Г.К. Жукова, занимавшего накануне войны должность начальника Генерального штаба РККА, адмирала Кузнецова и других советских военачальников. Однако эти разногласия не были настолько остры, чтобы привести к серьезному конфликту, тем более политическому конфликту с вооруженным противостоянием в Москве, о чем уже говорилось выше. Такое противостояние наверняка не осталось бы незамеченным иностранными дипломатами, в том числе и немецкими. Однако никаких подтверждений этому нет в сообщениях из Москвы германского посла Ф. В. фон дер Шуленбурга, германского военного атташе генерала Э. Кёстринга и его заместителя полковника Г. Кребса. Нет подтверждения этому и в мемуарной литературе, в частности, в воспоминаниях иностранных дипломатов. Нельзя не отметить также, что авторитет личности Сталина и дисциплина в руководстве советского государства в тот период были настолько высоки, что все разговоры о возможности открытого политического выступления против сталинского курса представляются в высшей степени неубедительными.

Очень серьезные сомнения вызывает достоверность присутствовавшей в агентурных донесениях информации о наличии в ВКП(б) некоего широкого "движения трудовой оппозиции", выступавшего против "непомерных уступок Сталина Германии"[251]. В условиях, когда жестоко каралось не только любое противодействие политике советского правительства, но и малейшее отступление от генеральной линии партии, существование в рядах ВКП(б) такой оппозиции было маловероятным, равно как маловероятным являлось выступление Красной Армии, еще не оправившейся от недавних "чисток" и находившейся под полным контролем Кремля, в качестве самостоятельной оппозиционной силы. Вряд ли можно считать достоверным и сообщение о том, что статьи А. А. Жданова, секретаря ЦК ВКП(б), одного из наиболее близко стоявших к Сталину политиков, посвященные советско-германским отношениям, поданные в "Правду", "дважды не пропускались цензурой"[252].

Цели дезинформации

Сомнительный характер сведений о военных планах и военных мероприятиях советского руководства, а также о политической ситуации в СССР, передававшихся в Берлин через "Информационсштелле III", позволяет задать вопрос: а не имеем ли мы здесь дело с дезинформацией, которую под прикрытием отдельных достоверных данных распространяла Москва? Думается, такую возможность исключать нельзя. НКИД СССР, а также органы советской разведки и контрразведки на кануне войны проводили целый ряд дезинформационных операций (например, имитация сближения Советского Союза с США и Англией[253]), с помощью которых пытались воздействовать на Берлин. Вполне допустимо, что донесения "Информационсштелле III" — это "след" еще одной акции такого рода.

Возникает закономерный вопрос: если данные агентурные донесения — дезинформация, то какие конкретно задачи надеялось советское руководство с ее помощью решить и могли ли вообще дезинформационные сообщения такого содержания отвечать интересам СССР? Если рассмотреть сведения сугубо военного характера, передававшиеся в столицу рейха через "Информационсштелле III", то нельзя не признать, что они вполне могли отвечать интересам Кремля. Информация о высокой степени боеготовности советской авиации и танковых войск, о подготовке командованием Красной Армии в случае германского нападения сокрушительного ответного удара по Восточной Пруссии[254] могла предназначаться для того, чтобы дополнить те мероприятия военного устрашения, которые проводились советским руководством в апреле-июне 1941 г. с целью удержать Германию от выступления против СССР. Подбрасывая же немцам ложные сведения о слабости отдельных участков советской обороны, Москва, вероятно, рассчитывала на то, что подтолкнет их в случае, если Гитлер все же решится развязать войну, к активным действиям на тех направлениях, где германскую армию ожидал наиболее мощный отпор.

Сложнее ответить на вопрос, какие цели мог преследовать Кремль, подбрасывая Берлину сведения о расколе и противоборстве в советском руководстве. Ответ на него, как нам кажется, следует искать в "германской политике" Сталина, а также в том, как оценивали в Кремле планы Гитлера в отношении СССР и ситуацию в правящих верхах Германии весной — в начале лета 1941 г.

Советское политическое руководство стремилось предотвратить войну с Германией либо, по меньшей мере, не допустить ее возникновения в 1941 г. Такая позиция Кремля объяснялась целым рядом политических и военных причин, о которых уже неоднократно говорилось в мемуарной и исследовательской литературе. С весны 1941 г., по мере нарастания военной опасности, советское руководство попыталось воздействовать на Берлин с помощью целого ряда дипломатических и военно-политических мер. Оно всячески демонстрировало свою расположенность к мирному диалогу, готовность к компромиссу, рассчитывая тем самым втянуть Германию в переговоры и если не предотвратить войну, то хотя бы выиграть время. Вместе с тем Кремль не мог не считаться с возможностью военного выступления Германии против СССР и принимал самые серьезные меры по укреплению обороны: концентрировал в западных приграничных районах все новые дивизии и боевую технику.

В советском руководстве допускали, что сосредоточение вермахта на границе с СССР Гитлер рассматривает пока что лишь как средство политического давления на Советский Союз с целью заставить его на предстоящих переговорах пойти на серьезные уступки, которые позволили бы рейху продолжать войну против Англии. Лишь после переговоров, в случае если на них не удастся достичь компромисса, полагали в Кремле, военная машина Германии будет приведена в действие[255]. Сталин опасался, что ответные военные мероприятия СССР в западных приграничных округах, явно противоречившие сигналам о желании урегулировать спорные вопросы мирным путем, которые советская сторона подавала Берлину, могут быть восприняты Гитлером как создающие угрозу безопасности Германии, перечеркнуть возможность советско-германских переговоров и спровоцировать немцев на выступление. Чтобы не допустить этого, Кремлю требовалось дать объяснение причин противоречивости своей политики, убедить Берлин в том, что советское политическое руководство во главе со Сталиным по-прежнему привержено идее мирного сосуществования с Германией и не помышляет о войне. Информация о противоборстве между Сталиным и командованием Красной Армии позволяла решить эту задачу, представив дело так, будто кремлевские руководители не допускают и мысли о возможности военного столкновения с рейхом, однако, испытывая давление со стороны оппозиции, сформировавшейся под влиянием слухов о каких-то непомерных требованиях, предъявляемых Германией СССР, и о близящейся войне, вынуждены лавировать и соглашаться на принятие определенных военных мер, которые они сами в общем-то не одобряют.

Думается, что возможность такого тактического хода со стороны советского руководства нельзя исключать и по ряду других причин. В Кремле ошибочно полагали (не в последнюю очередь под влиянием дезинформации, которую со своей стороны распространял Берлин для маскировки своих планов в отношении СССР), что в нацистской верхушке идет острая борьба по вопросам внешней политики, что министр иностранных дел Германии Й. фон Риббентроп выступает за продолжение сотрудничества с СССР, что Гитлер колеблется и обходит "русский вопрос" "полным молчанием", в то время как "пробританская группировка" (к ней причислялись Р. Гесс, Й. Геббельс и армейские круги во главе с Г. Герингом, Г. Гиммлером, В. Кейтелем и другими) стремится заключить мир с Англией и обратить острие германской экспансии на восток — против СССР[256]. В условиях, когда в Берлине шла "борьба" между сторонниками и противниками войны против Советского Союза, сведения о противоборстве в Москве между Сталиным и командованием Красной Армии, в центре которого находился все тот же вопрос — о перспективах советско-германских отношений и подчеркивалась готовность Сталина к определенным уступкам, его стремление сохранить мир с Германией, могли быть преднамеренно спроецированы на ситуацию в Берлине и нацелены на то, чтобы повлиять на Гитлера (расчет на взаимопонимание), укрепить в германском руководстве позиции сторонников мирного диалога с Советским Союзом.

Преследовалась, по-видимому, и еще одна важная цель.

Проводя мысль о приверженности руководства СССР политике мира с Германией, Кремль давал Берлину понять, что тот своими военными мероприятиями у советской границы, какие бы цели они ни преследовали, ослабляет позиции дружественных ему сил в Москве. В донесениях, поступавших в Берлин через "Информационсштелле III", постоянно сквозила мысль: "Сталин боится за свое правительство", оно может пасть даже, если Германия не объявит войну СССР, а лишь выдвинет на переговорах с ним далеко идущие требования военно-политического или территориального порядка. Подчеркнуть это для Кремля было особенно важно. Ожидая переговоров с Берлином, он давал тем самым ему понять, что "ввиду сложной внутриполитической обстановки" такого рода требования он не сможет ни принять, ни даже обсуждать. Не исключено, что германское руководство надеялось побудить воздержаться от предъявления СССР каких бы то ни было ультиматумов, требований и условий. В Кремле, по-видимому, опасались, что широко обсуждавшиеся мировой общественностью слухи о том, что в обмен на мир Гитлер потребует от советского правительства Украину, согласие на участие германских фирм в эксплуатации бакинских нефтяных промыслов, а также на проход вермахта через южные районы СССР на Средний и Ближний Восток, могли иметь под собой реальные основания[257]. В одном из агентурных донесений "Информационсштелле III" по сути дела открытым текстом говорилось, что любая попытка Германии навязать Советскому Союзу новое соглашение будет иметь негативные последствия. Если это произойдет, подчеркивал агент, то дружественное Германии правительство Сталина будет сметено "чисто русским патриотическим империалистическим движением"[258]. О том, что за этим последует, Берлин без труда мог сделать выводы сам. Они напрашивались сами собой: в Москве к власти придут антигермански настроенные силы во главе либо в союзе с военными, а это будет означать сближение Советского Союза с Англией и объявление им войны Германии. Рейх будет поставлен перед необходимостью вести войну на два фронта, значительно уступая своим противникам по людским и сырьевым ресурсам.

Как можно заключить из вышесказанного, информация, содержавшаяся в агентурных донесениях, поступавших в Берлин через "Информационсштелле III", вполне могла быть нацелена на то, чтобы повлиять на политику нацистского руководства, а также на его военное планирование в нужном советскому правительству направлении.

И все же, не совершаем ли мы ошибку, допуская, что агентурные донесения "Информационсштелле III" могли быть продуктом хорошо продуманной дезинформационной акции, проводившейся советской стороной? Не являлись ли не соответствовавшие действительности сообщения московского агента следствием случайности либо каких-то ошибок, допущенных им в оценке и интерпретации собранной информации? Как первое, так и второе, думается, можно исключить. Дело в том, что сведения как по вопросу о предполагаемом советским правительством направлении главного удара вермахта по СССР, так и по политическим вопросам о противоборстве между Сталиным и командованием Красной Армии методично подтверждались немцам и "советскими источниками за рубежом" путем "неосторожных высказываний" либо "признаний" во время "доверительных бесед". Показательно, что эти "зарубежные советские источники" были хорошо известны немцам как агенты НКГБ СССР (руководители советской резидентуры в Берлине А. З. Кобулов и И. Ф. Филиппов[259]) либо как агенты разведуправления Красной Армии (советский военный атташе в Стокгольме Н. Никитушев[260]). По всей видимости, сообщения, поступавшие из Москвы в Берлин через "Информационсштелле III", являлись лишь звеном широкомасштабной акции, которую проводили эти два ведомства. Не исключено, что с советской подачи вопрос о противоречиях между Сталиным и военными был затронут в середине июня 1941 г. на страницах американской прессы, в частности в "New York Times"[261], a также на некоторое время стал предметом дискуссий дипломатов в европейских столицах[262].

В связи с вышеизложенным напрашивается один весьма интересный вопрос: не являлись ли слухи о готовности Сталина к далеко идущим уступкам Германии и о предстоящем советско-германском соглашении, которые в мае-июне 1941 г. циркулировали во всем мире и горячо обсуждались политиками, дипломатами и журналистами многих стран, продуктом не только германской и британской, но и советской пропаганды? Причины спекуляций на этот счет официального Лондона и британской прессы вполне объяснимы. Английское правительство боялось такого поворота событий (его интересам отвечал германо-советский конфликт) и пыталось мобилизовать мировое общественное мнение против "нового сговора" Гитлера со Сталиным. Берлин со своей стороны всячески поддерживал и распространял эти слухи, чтобы поддержать у Москвы уверенность, что шанс предотвратить германо-советскую войну остается. Эти слухи нужны были ему для того, чтобы выиграть время, необходимое для завершения сосредоточения вермахта у советской границы и обеспечения внезапности нападения.

Но распространение этих слухов вполне могло отвечать и интересам советского руководства. С их помощью оно подавало Берлину сигналы о своей готовности выяснить отношения не на поле боя, а за столом переговоров. Показателен в этом отношении один немаловажный факт. Вплоть до 13 июня 1941 г., когда было оглашено известное сообщение ТАСС (опубликовано в прессе 14 июня 1941 г.), в котором подчеркивалось, что ни СССР, ни Германия не готовятся к войне друг против друга, Кремль ни разу не выступил с опровержением этих слухов, хотя по другим, менее важным вопросам его реакция в виде опровержений, сообщений или заявлений ТАСС следовала незамедлительно. Но и в самом сообщении от 13 июня 1941 г. слухи опровергались так, что у многих создалось впечатление, будто Москва готова к переговорам с немцами, настроена выслушать их "претензии" и "предложения" и лишь ждет, когда Германия выступит с соответствующей дипломатической инициативой.

Можно ли верить донесениям Шуленбурга и Актая?

Но одно дело слухи и сомнительные агентурные донесения, а другое — дипломатические документы. Как быть, например, с донесениями на Вильгельмштрассе германского посла в Москве Шуленбурга в мае 1941 г. или с посланием в Анкару турецкого посла в Москве А. Х. Актая, попавшим в это же время по агентурным каналам в руки немцев, в которых указывалось на готовность Сталина к очень серьезным уступкам Гитлеру? Актай не исключал даже, что Сталин был склонен пожертвовать часть территории. Действительно ли Москва не исключала таких шагов, чтобы предотвратить войну? Ответ на этот вопрос, который важен сам по себе, необходим и для того, чтобы разобраться с заявлениями о наличии в СССР накануне 22 июня 1941 г. оппозиции "германской политике" Сталина. Если готовность к серьезным уступкам у Сталина была, то наличие разногласий в советском руководстве (безусловно, не в тех формах, в каких это изображалось в сообщениях "Информационсштелле III") все же можно допустить. Если ее не было, то ни о какой конфронтации не могло быть и речи.

Попытаемся разобраться, насколько объективными, точными, а следовательно, заслуживающими внимания являлись оценки, дававшиеся Шуленбургом и Актаем. Сразу оговоримся, что в данном случае мы имеем дело лишь с предположениями, высказывавшимися этими дипломатами, поскольку ни тот, ни другой никакой официальной информацией от советского правительства, как это можно заключить из их донесений, не располагали.

В донесениях Шуленбурга в министерство иностранных дел Германии от 7, 12 и 24 мая 1941 г.[263], последовавших вслед за назначением Сталина 6 мая того же года председателем Совета Народных Комиссаров СССР, неоднократно подчеркивалось: решение Сталина, всегда являвшегося сторонником тесного сотрудничества с Германией, встать во главе советского правительства означает отход от прежнего, связываемого с именем В. М. Молотова "ошибочного курса", который привел к охлаждению советско-германских отношений, и создание надежной гарантии того, что политика СССР в отношении "третьего рейха" впредь будет носить исключительно дружественный характер. Это подтверждается, отмечал Шуленбург, многочисленными жестами в адрес Германии, сделанными Сталиным в апреле-мае 1941 г. Цель назначения Сталина председателем СНК СССР — сохранить мир с Германией, и для этого он готов на определенные жертвы.

Действительно, Сталин стремился предотвратить либо по крайней мере оттянуть войну с Германией. Однако Шуленбург явно преувеличил его дружественное отношение к нацистскому рейху и готовность пойти на уступки. Причины, побудившие старого дипломата дать такую оценку политики Сталина, вполне объяснимы. Сам Шуленбург являлся противником войны Германии против СССР, считал, что она обернется для немцев катастрофой. Подчеркивая "прогерманские" настроения Сталина, он, видимо, надеялся повлиять на Гитлера, который, как Шуленбург убедился в ходе встречи с ним в конце апреля 1941 г., окончательно решился на войну против СССР, а также на своего непосредственного начальника — Риббентропа, после некоторых колебаний перешедшего к началу мая 1941 г. в лагерь сторонников войны. Давая предвзятую оценку причин назначения Сталина председателем СНК СССР, Шуленбург преследовал свои цели. Любому мало-мальски разбиравшемуся в политике человеку в тот момент было ясно, что это решение являлось ответом на совершенно очевидные германские военные приготовления у советской границы и на программную речь Гитлера в рейхстаге по внешнеполитическим вопросам 4 мая 1941 г., в которой он даже не упомянул СССР. Эту речь Кремль воспринял как очень тревожный сигнал и выдвижением на ключевой правительственный пост "признанного и бесспорного вождя народов Советского Союза", как назвал Сталина Шуленбург, дал Берлину понять, что сознает всю серьезность положения и призывает его сделать выбор: либо сохранение мира, и в этом случае Сталин, зарекомендовавший себя политиком, способным к компромиссу с Германией, будет гарантом дружественной позиции СССР, либо конфронтация, и тогда авторитет личности Сталина станет залогом того, что все силы страны будут мобилизованы на нужды войны.

Точка зрения, высказывавшаяся Шуленбургом относительно "дружелюбия" и "прогерманской ориентации" Сталина, противоречила оценке, которая давалась руководством министерства иностранных дел Германии. 9 мая 1941 г. статс-секретарь этого министерства Э. фон Вайцзеккер направил германским послам циркуляр следующего содержания: "Объединение всех полномочий в руках Сталина означает укрепление власти правительства и дальнейшее усиление позиций Сталина, который, очевидно, счел, что в современной сложной международной обстановке он обязан взять на себя личную ответственность за судьбу Советского Союза. Так как Сталин и ранее во всем определял внутреннюю и внешнюю политику Советского Союза, то вряд ли можно ожидать существенного изменения прежнего курса"[264].

Что же касается судьбы сообщений Шуленбурга, то их Вайцзеккер, учитывая тенденциозный характер содержавшейся в них оценки, попросту положил под сукно. Они не попали в руки Риббентропа[265], ни тем более в руки Гитлера, о чем можно судить из журнала регистрации представлявшихся ему для ознакомления дипломатических и агентурных донесений, в котором записи о посланиях Шуленбурга, равно как и о донесениях "Информационсштелле III" отсутствуют[266].

Еще менее убедительным источником, свидетельствовавшим о готовности Сталина к далеко идущим уступкам Германии, являлось сообщение турецкого посла в Москве Актая[267]. Достоверность информации, которой он располагал, и его способность объективно анализировать обстановку у самих немцев вызывали большие сомнения. Шуленбург в одном из своих писем в министерство иностранных дел Германии с издевкой заметил в отношении персоны Актая: "Известно, какие буйные фантазии одолевают моего турецкого коллегу, когда он садится сочинять свои донесения"[268]. В Берлине оценки Актая всерьез не принимали, и остается только гадать, с какой целью донесение турецкого посла впоследствии было включено в публикацию германских дипломатических документов.

На какие уступки была готова пойти Москва?

И все же, какие уступки была готова Москва сделать Берлину весной — в начале лета 1941 г. для предотвращения войны?

В фондах германских архивов нет документов, исходивших от советских правительственных инстанций, в которых немцам накануне 22 июня 1941 г. делались какие бы то ни было предложения уступок политического, военного, территориального характера либо делался намек на готовность СССР к таковым. Нет в них и документов о предлагавшихся советским правительством Берлину экономических уступках. Однако анализ советско-германских экономических отношений позволяет предположить, что в этой области советское правительство все же могло в чем-то пойти навстречу пожеланиям Германии, если бы такие были высказаны. Такой вывод позволяет сделать прежде всего безусловное выполнение советской стороной весной — в начале лета 1941 г. всех ранее взятых ею на себя обязательств по товарным поставкам в Германию, несмотря на откровенный саботаж ответных поставок германскими фирмами. Показательно и то, что в условиях явно обострявшегося кризиса двусторонних отношений Кремль пошел на подписание в апреле-мае 1941 г. соглашений о товарообороте и платежах с оккупированными Германией Бельгией, Данией и Норвегией, т. е. фактически на расширение поставок на территорию рейха зерна, металла и нефтепродуктов[269]. Позиция СССР в отношении Германии в сфере экономических отношений была настолько благожелательна, что руководство торгово-политического отдела германского министерства иностранных дел в аналитической записке от 15 мая 1941 г. отметило: создается "впечатление, что мы могли бы предъявить Москве дополнительные экономические требования, выходящие за рамки договора от 10 января 1941 г."[270]

Возможность определенных экономических уступок Германии со стороны СССР подтверждается и рядом дипломатических донесений, поступивших в Берлин из источников, которые не вызывали у него сомнений. В этих донесениях обращает на себя внимание один немаловажный факт: в них даже не упоминается о наличии в Москве каких-то "прогерманских настроений", а подчеркивается, что за возможными советскими экономическими уступками рейху кроется единственная цель — предотвратить войну либо, как минимум, выиграть время, необходимое СССР для завершения подготовки к войне.

31 мая 1941 г. из Берлина в германское посольство в Москве было переправлено для ознакомления следующее сообщение германского консула в Женеве, датированное 23 мая того же года:

"Секретно.

Содержание: сообщения из России.

По сведениям из достоверного источника, французский посол в Москве некоторое время назад был проездом здесь (в Женеве. — О. В.) и высказывал, в частности, следующие мысли, которые затем также повторял здешний генеральный консул (Франции. — О. В.):… 2. Вся политика Сталина направлена в настоящий момент на то, чтобы при любых обстоятельствах выиграть время и, выполняя все пожелания Германии относительно поставок из России и всеми прочими способами, не дать ей повода для занятия враждебной позиции либо для военной акции Германии против СССР (в том же направлении высказывается и другой в целом хорошо информированный о русской политике агент, который на вопрос о значении имеющих якобы место русских продовольственных поставок рабочим Бельгии ответил, что Россия… в данный момент вынуждена выполнять все пожелания Германии относительно товарных поставок, чтобы не дать Германии повода для выступления против России).

Крауэль"[271]

26 мая 1941 г. от германского посланника в Бухаресте в Берлин по

ступила следующая шифртелеграмма:

"№ 1507 от 26.5. Очень срочно!

Совершенно секретно, государственной важности

Имперскому министру иностранных дел

Согласно сообщению, полученному генералом Антонеску из достоверного источника, в ближайшем окружении Сталина высказывается мысль, что советское правительство должно пойти на очень серьезные жертвы для того, чтобы выиграть время. Тем не менее там не намерены делать никаких уступок военного характера и откажутся отвести советскую армию от границы, в том числе нашей, если этого от них потребуют. Сталин твердо убежден, что войну можно оттянуть, но ее нельзя предотвратить. Мерой, способной оттянуть войну, считают снабжение Германии продукцией из Советского Союза, в то время как всю промышленность Советского Союза переключают на военное производство. Советскому правительству ясно, что подготовка его армии оставляет желать много лучшего…

Киллингер"[272]

11 июня 1941 г. в "бюро Риббентропа" ("личный штаб" германского министра иностранных дел) поступило следующее сообщение:

«Русские вновь и вновь дают понять, что они… хотят во что бы то ни стало избежать конфликта… Один финский дипломат рассказал, что он слышал в Москве, будто бы Сталин сказал: "Не следует делать ничего, что могло бы вызвать раздражение Гитлера". Эту мысль он выразил русской поговоркой, которая звучит очень выразительно. В настоящий момент русские пытаются устранить все, что может стать… причиной конфликта. Поставки хлеба очень большие. Они в 8 раз превышают поставки 1939 г… Русские надеются, что с помощью нынешних поставок, которые могут быть даже увеличены, они смогут обеспечить мир с Германией»[273].

О готовности СССР к экономическим уступкам Германии с целью добиться выигрыша времени говорилось и в нескольких более ранних агентурных донесениях, поступивших в Берлин в марте 1941 г.[274] Что же касается возможности территориальных уступок СССР Германии, то Москва, как можно заключить по отдельным свидетельствам, полностью исключала возможность таковых. В частности, через советскую резидентуру в Берлине в начале июня 1941 г. немцам было дано понять, причем в очень резкой форме, что о таких уступках не может быть и речи[275]. Как свидетельствуют дневниковые записи У. фон Хасселя, бывшего германского посла в Италии, находившегося в оппозиции Гитлеру, в мае 1941 г. в определенных кругах в Берлине, высказывавших опасения относительно способности Германии вести войну на два фронта, взвешивалась возможность предъявления СССР ультимативного требования передачи рейху Украины и обеспечения участия Германии в эксплуатации советских нефтяных месторождений[276]. Однако на уровне высшего политического руководства Германии возможность предъявления такого рода ультиматума Москве даже не рассматривалась. Гитлер сознательно и целенаправленно готовил внезапный удар по СССР, и втягивание в переговоры с Москвой по какому бы то ни было вопросу в его планы не входило. И Хассель, и Вайцзеккер в своих дневниковых записях от июня 1941 г. единодушно подчеркивали: ни о каких зондажах и контактах, официальных либо неофициальных, между советскими и германскими представителями им не известно[277]. Записи бесед Вайцзеккера с советским послом в Германии В. Г. Деканозовым за апрель-июнь 1941 г.[278], а также донесения Шуленбурга в Берлин тогда же о встречах и беседах с советскими должностными лицами[279] подтверждают, что вплоть до позднего вечера 21 июня 1941 г. принципиальные вопросы советско-германских отношений ни советской, ни немецкой стороной не поднимались. Но и в ходе встреч вечером 21 июня 1941 г. Молотова с Шуленбургом в Москве[280], а Деканозова с Вайцзеккером в Берлине[281] германская сторона не предъявляла никаких требований уступок, а советская сторона, в свою очередь, их не предлагала.

По свидетельству В. М. Бережкова, занимавшего в то время должность первого секретаря советского посольства в Германии, в ночь на 22 июня 1941 г. Деканозов получил из Москвы распоряжение сообщить немцам, что Кремль готов "выслушать возможные претензии Германии" и провести для этого советско-германскую встречу на высшем уровне[282]. Однако готовность "выслушать возможные претензии", о чем сообщает Бережков, еще отнюдь не означала, что Москва намеревалась эти претензии удовлетворить. Поэтому вряд ли можно согласиться с его утверждением: "Фактически это был намек на готовность советской стороны не только выслушать, но и удовлетворить германские требования". Без убедительных доказательств, — а их Бережков не приводит — данное утверждение является весьма спорным. Оно не подтверждается ни уже излагавшимся в отечественной литературе содержанием телеграммы, направленной из Москвы в Берлин в 00 час. 40 мин. 22 июня 1941 г.[283], ни записью беседы Деканозова с Риббентропом ранним утром того же дня[284].

Критический анализ немецких документов о советско-германских отношениях накануне 22 июня 1941 г. позволяет сделать однозначный вывод: агентурные донесения, в которых сообщалось о готовности СССР к далеко идущим уступкам Германии, слухи на этот счет, циркулировавшие весной — в начале лета 1941 г. во всем мире, спекуляции по этому поводу, содержавшиеся в сообщениях некоторых дипломатов, не имели под собой реальной основы. Они являлись результатом дезинформационных и пропагандистских акций ведущих европейских держав.

Пытаясь "экономически умиротворить" Германию, Советский Союз, тем не менее, не предлагал ей уступок политического, военного и территориального характера, а также новых экономических уступок. У "оппозиции" в Москве не было оснований для обвинения Сталина и советского правительства в "непомерных уступках" Берлину, ввиду чего и сами сообщения о наличии такой "оппозиции" представляются ложными, дезинформационными.

Речь И. В. Сталина на приеме в честь выпускников военных академий Красной Армии 5 мая 1941 г. является предметом давних споров среди историков. Эти споры вращаются вокруг одного единственного вопроса: говорил или не говорил Сталин военным о своем намерении развязать войну против Германии? Инициаторами и "главной движущей силой" дискуссии на каждом новом ее витке являются приверженцы тезиса о "превентивной войне" нацистской Германии против СССР, пытающиеся доказать, что 22 июня 1941 г. Гитлер лишь упредил Сталина, якобы готовившего нападение на "третий рейх"[285]. Апелляция к речи Сталина является одним из ключевых моментов в их рассуждениях. Ссылки на нее можно встретить и у В. Суворова[286], и в многочисленных публикациях представителей так называемого ревизионистского направления германской историографии — Й. Хоффмана, Э. Топича, B. Мазера, В. Поста[287]. Даже сегодня, когда "краткая запись" сказанного Сталиным 5 мая 1941 г. найдена и опубликована[288], споры вокруг нее не пошли на убыль. Предпринимаются попытки поставить под сомнение соответствие "краткой записи" тому, что говорилось на приеме в Кремле[289]. К дискуссии подключились некоторые российские историки, заявляющие вслед за западными авторами, что речь Сталина 5 мая 1941 г. была по своему содержанию "агрессивной" и "антигерманской". Они апеллируют к идеологическим и агитационно-пропагандистским документам, которые разрабатывались советскими государственными и партийными органами в мае-июне 1941 г.[290] Данные документы в сочетании с проектом директивы о развертывании Красной Армии от 15 мая 1941 г.[291] они истолковывают как свидетельство агрессивных замыслов СССР в отношении Германии. Ими высказывается мысль, что эти документы были подготовлены на основании тех указаний, которые прозвучали из уст Сталина на встрече с военными, но не отражены в "краткой записи".

Новый всплеск дискуссии по интересующему нас вопросу был вызван книгой Д. А. Волкогонова о Сталине. В ней приверженцы тезиса о "превентивной войне" сумели почерпнуть немало нужных им аргументов[292]. В книге фактически были намечены и те подходы к анализу высказываний Сталина, прозвучавших 5 мая 1941 г., которые сегодня разрабатываются группой российских историков, не скрывающих своих симпатий к творчеству В. Суворова.

Как немецкий военный историк Хоффман пытается обвинить Сталина в подготовке нападения на Германию

Ведущая роль в интерпретации речи Сталина как "антигерманской" и "агрессивной" принадлежит исследователю из ФРГ Й. Хоффману[293]. Он первым среди профессиональных историков использовал сталинскую речь для обоснования тезиса о "превентивной войне" и привел доказательства, позволяющие, с его точки зрения, давать ей такое толкование. Представители "ревизионистского направления" в сущности лишь повторяют его рассуждения, что позволяет нам при анализе подхода этой группы германских историков к речи Сталина 5 мая 1941 г. ограничиться разбором аргументов, приводимых Хоффманом. Отметим также, что эти аргументы на протяжении многих лет не подвергаются сколько-нибудь серьезному изменению и расширению. Хоффман раз за разом повторяет одни и те же доводы и факты. Правда, с каждым годом тон его работ становится все более резким и безапелляционным, и он уже не останавливается даже перед прямыми персональными оскорблениями в адрес своих научных оппонентов.

Аргументы, используемые Хоффманом для того, чтобы представить речь Сталина в качестве свидетельства намерений СССР развязать войну против Германии, в полном виде были изложены им в статье "Подготовка Советского Союза к нападению в 1941 г." Выход в свет этой статьи в ФРГ приурочили к 50-летию начала Великой Отечественной войны[294]. Некоторое время спустя в "смягченной" редакции она была опубликована журналом "Отечественная история"[295].

Как же удается Хоффману представить речь Сталина в качестве одного из свидетельств наличия у СССР "агрессивных замыслов" в отношении Германии? Чтобы составить ясное представление о том, на какие первоисточники при анализе речи Сталина он опирается и как он интерпретирует содержащуюся в них информацию, процитируем его рассуждения в том виде, в каком они были изложены в статье, вышедшей в свет в Германии[296]. Хоффман пишет:

"Сталин считал, что война с Германией неизбежна, и, видя рост мощи Красной Армии и ухудшающееся положение Германии, 5 мая 1941 г. счел, что настал момент, когда можно сообщить широкому кругу лиц о том, что он задумал при удобном случае перехватить инициативу. Речь, произнесенная им в этот день перед выпускниками военных академий и командирами Красной Армии, является важным свидетельством подготовки Советским Союзом в 1941 г. наступательной войны. Наши прежние знания об этом находят сегодня подтверждение в биографии Сталина, написанной генерал-полковником профессором Д. А. Волкогоновым, который приводит различные документы, прямо подтверждающие известные факты".

В речи 5 мая 1941 г., продолжает Хоффман, "Сталин раскрыл свои агрессивные замыслы". Ее венчали "военные угрозы в адрес Германии". «Согласно информации, которую получил в начале войны британский корреспондент в Москве А. Верт, — читаем мы далее в статье Хоффмана, — он (Сталин в речи 5 мая 1941 г. — О. В.) заявил, что необходимо оттянуть войну с Германией до осени, так как осенью немцы не решатся напасть. Однако война с Германией "почти неизбежно" начнется в 1942 г., когда условия будут более благоприятными. В зависимости от того, как будет складываться международная обстановка, Красная Армия "либо будет дожидаться германского нападения, либо возьмет инициативу на себя". Густав Хильгер (до войны советник германского посольства в Москве. — О. В.), со своей стороны, допросил трех попавших в плен советских офицеров высокого ранга — участников мероприятия в Кремле, описания которых, как он отметил, "совпадали почти дословно, хотя у них не было возможности договориться между собой". По свидетельству Хильгера, Сталин отреагировал резко отрицательно на тост начальника Военной академии имени Фрунзе генерал-лейтенанта Хозина и заявил, что пора кончать с оборонительным лозунгом, поскольку он устарел и с его помощью уже невозможно приобрести ни пяди земли. Красная Армия должна привыкнуть к мысли, что эра мирной политики закончилась и началась эра насильственного расширения социалистического фронта. Тот, кто не понимает необходимости наступательных действий, — обыватель или дурак».

«Такого рода высказывания Сталина, — сообщает далее Хоффман, — немцам были известны и раньше. Начальник Отдела иностранных армий Востока Генерального штаба сухопутных сил доложил 18 октября 1942 г. о совпадающих "независимо друг от друга составленных сообщениях" трех военнопленных советских офицеров о речи Сталина. По их словам, речь Сталина содержала следующее: "1. призыв приготовиться к войне с Германией; 2. высказывания о военных приготовлениях Красной Армии; 3. эра мирной политики Советского Союза закончилась. Отныне необходимо расширение Советского Союза на запад силой оружия. Да здравствует активная наступательная политика Советского государства! 4. война начнется в самом недалеком времени; 5. высказывания о блестящих перспективах победы Советского Союза в войне с Германией. Одно из трех сообщений содержит примечательное высказывание о том, что существующий мирный договор с Германией является лишь обманом и занавесом, за которым можно открыто работать"».

«Ключевые положения речи Сталина 5 мая 1941 г., - продолжает Хоффман, — подтвердили генерал-майор И. П. Крупенников (3-я гвардейская армия) и генерал-лейтенант Л. А. Мазанов (30-я армия). С ними беседовал советник посольства Хильгер соответственно 18 января и 22 июля 1943 г. Крупенников… заявил, "что Сталин долгие годы последовательно готовился к войне с Германией и под благовидным предлогом, не нападая непосредственно на Германию, развязал бы ее самое позднее весной 1942 г…. Конечной целью Сталина является завоевание мирового господства с помощью старых большевистских лозунгов освобождения трудящихся". Мазанов, наоборот, "заявил, что точно информирован о речи Сталина на банкете в Кремле 5.5.1941 г. Хотя он сам не присутствовал на этом мероприятии, он почти дословно процитировал высказывание Сталина о необходимости готовиться к наступательной войне". Первыми же свидетельствами на этот счет немцы располагали уже в самом начале войны… Полковник И. Я. Бартенев (53-я стрелковая дивизия) сообщил 15 июля 1941 г., что Сталин на банкете по случаю выпуска молодых офицеров немедленно отклонил тост за мирную политику, поднятый одним генерал-майором, и заявил: "Нет, политика войны!". Шесть офицеров из разных дивизий "как один" засвидетельствовали 20 июля 1941 г.: «При выпуске офицеров генерального штаба в мае этого года Сталин заявил следующее: "Хочет того Германия или нет, а война с Германией будет"». В протоколе допроса полковника Н. Любимова (49-я танковая дивизия), составленном 6 августа 1941 г., говорилось: "Пленный подтверждает прежние показания о том, что Сталин в начале мая при выпуске офицеров из военной академии сказал, что война с Германией непременно будет"».

«Генерал-полковник Волкогонов, — завершает свои рассуждения Хоффман, — следующим образом резюмирует директивную речь от 5 мая 1941 г.: «"Вождь" ясно дал понять, что война в будущем неизбежна. Нужно быть готовыми к "безусловному разгрому" фашизма. И далее: "Война будет вестись на территории противника, и победа должна быть достигнута малой кровью"». Волкогонов цитирует некоторые ключевые документы, которые показывают, как после речи Сталина были форсированы приготовления к нападению»[297].

Разбор речи Сталина в статье Хоффмана сочетается с цитированием различных документов, касающихся как вопросов внешней политики СССР, так и военной доктрины, оперативного планирования Красной Армии, которые, по его мнению, также свидетельствуют о наличии у советского руководства в 1941 г. намерений развязать войну против Германии.

Несколько слов о творчестве Хоффмана

Всестороннее рассмотрение историко-политической концепции, которой придерживается Хоффман и другие представители так называемого "ревизионистского направления", не входит в задачи настоящего исследования. Наша цель — дать конкретный источниковедческий анализ тех документов, на которые опирается Хоффман, трактуя речь Сталина как "агрессивную" и "антигерманскую", т. е. выяснить аутентичность этих документов, допустимость их использования в качестве первоисточника, а также точность их цитирования и интерпретации Хоффманом. Это, в свою очередь, позволит составить представление о качестве документальной базы, на которую опираются приверженцы тезиса о "превентивной войне" гитлеровской Германии против СССР, об их методах работы с документами, о степени обоснованности их концептуальных построений.

Однако прежде чем приступить к разбору вышеприведенного отрывка из статьи Хоффмана, выскажем все же некоторые общие замечания, касающиеся его творчества в целом.

Как и писания Суворова, работы Хоффмана — это события не научной, а скорее политической жизни. Их сложно разбирать и критиковать с позиций академической науки, поскольку они лежат вне принятой в ней системы координат. Хотя Хоффман и является профессиональным историком, он явно не признает ни знаний, накопленных мировой историографией в изучении тех вопросов, которые его так занимают, ни выработанных ею общих принципов и методов анализа событий прошлого и работы с первоисточниками. Произведения Хоффмана оставляют впечатление, что такие понятия, как исторический контекст, причинно-следственная связь, контраргумент, для него вообще не существуют. Шокируют его приемы отбора, цитирования и интерпретации документов, а также обхождение с мнением других авторов.

Пытаясь оценить то или иное положение в трудах Хоффмана, невольно теряешься в догадках: что это — недоразумение или сознательно искажение фактов? Как может, например, исследователь, несколько десятилетий занимающийся военно-исторической проблематикой, не знать:

что понятия "нападение" и "наступление", которыми он оперирует, не являются синонимами;

что укрепление и модернизация вооруженных сил государства сами по себе еще не дают основания для его обвинения в подготовке агрессии, поскольку чаще всего диктуются необходимостью противостоять внешней угрозе, равно как не может являться таким основанием и уверенность государства, его вооруженных сил в своей победе в случае войны;

что наступательная военная доктрина СССР в тот период — это доктрина, предусматривавшая не нападение на противника, а переход в мощное стратегическое контрнаступление после того, как вражеские силы вторжения связаны и разгромлены в приграничных боях;

что военные намерения государства оцениваются не по проектам оперативных планов, которые генштаб любой армии плодит в великом множестве в расчете на все случаи жизни, и не по репликам и тостам на банкетах, а по тем документам, которые утверждены правительством и приняты вооруженными силами к исполнению;

что недопустимо давать оценку принципиальным политическим вопросам на основании показаний нескольких военнопленных, полученных неизвестно каким способом и при каких обстоятельствах, тем более зная, что армейские майоры, полковники и даже генерал-майоры — это фигуры, которые, как правило, не посвящены в тайны большой политики, а цитируемые показания противоречат показаниям подавляющего большинства других военнопленных?

Список недоуменных вопросов, которые вызывают работы Хоффмана, можно было бы продолжить. Однако обратимся к разбору конкретных аргументов, с помощью которых он пытается доказать, что 5 мая 1941 г. Сталин якобы говорил военным о намерении СССР напасть на Германию. Этот разбор, мы надеемся, послужит также хорошей иллюстрацией к тому, что было сказано выше о творчестве Хоффмана.

Ошибка Александра Верта. Негожие свидетели: Хильгер, Риббентроп

Свидетельство Верта, с которого Хоффман начинает свои рассуждения, приверженцы тезиса о "превентивной войне" уже давно рассматривают как один из наиболее веских аргументов, подтверждающих их версию. Оно имеет для них исключительную ценность, поскольку исходит из лагеря бывших союзников СССР в войне против Германии. Это обстоятельство позволяет им представлять высказывание Верта о том, что Сталин якобы говорил выпускникам военных академий: война с Германией "почти неизбежно" начнется в 1942 г. и, может быть, СССР возьмет инициативу ее развязывания на себя, — как неоспоримое. Однако свидетельство Верта, к которому апеллируют не только представители "ревизионистского направления", но нередко и его критики[298], требует к себе в высшей степени осторожного отношения. На это обстоятельство уже указывали исследователи[299].

Дело в том, что в 1941 г. советскими службами были пущены в оборот с небольшим интервалом две совершенно противоположные дезинформационные версии речи Сталина перед выпускниками военных академий. Одна версия была "подброшена" в мае — начале июня 1941 г. германским журналистам в Москве (см. документ № 4), другая, после того как война уже началась (на это время указывает в своей книге Верт), — британским (см. документ № 5). Ни та, ни другая версия, как о том можно судить, сравнив их с "краткой записью" речи Сталина 5 мая 1941 г. (см. документ № 9), не имели ничего общего с тем, что говорилось в действительности. Обе версии были нацелены на решение конкретных политических задач. С помощью одной накануне войны пытались повлиять на немцев, подтолкнуть их к переговорам и тем самым предотвратить, хотя бы временно, военное столкновение. С помощью другой, когда война уже началась, Кремль рассчитывал оправдать перед англичанами свой курс в отношении Германии после 23 августа 1939 г. и подчеркнуть, что Советский Союз, хотя и сотрудничал с Германией, намеревался-де в самом ближайшем будущем силой оружия покончить с ее господством в Европе. Такая версия отвечала потребностям СССР в налаживании союзнических отношений с Великобританией в рамках антигитлеровской коалиции. Неслучайно версия сталинской речи, "подброшенная" в 1941 г. Верту, учитывая ее характер и причины появления на свет, была впоследствии опущена им при издании на русском языке авторизированного перевода его книги[300].

Еще более спорным свидетельством наличия у СССР намерений напасть на Германию, отраженных якобы в речи Сталина 5 мая 1941 г., являются цитируемые Хоффманом воспоминания бывшего советника германского посольства в Москве Хильгера (см. документ № 6). Давно известно, что отставные государственные деятели и дипломаты своими мемуарами продолжают или, по крайней мере, пытаются продолжать делать политику. Хильгер в этом отношении не исключение. Важен, однако, вопрос: какая делается политика, какими средствами, насколько автор мемуаров добросовестен в изложении фактов, анализе событий, цитировании документов? Мемуары Хильгера вряд ли можно назвать политически беспристрастными. Но ожидать от этого человека чего-то иного было бы просто наивно. Хильгер, отвечавший за подготовку аналитических материалов о внутриполитическом и экономическом развитии СССР, представлявших первостепенный интерес для германской военной разведки, а заодно, видимо, работавший с агентурой[301], верно служил интересам нацистского режима. После нападения Германии на СССР, оставаясь в штате внешнеполитического ведомства, Хильгер работал уже исключительно на военную разведку — абвер. Он принимал участие в организации пропаганды, направленной на подрыв боеспособности Красной Армии, в формировании "власовского движения"[302]. С лета 1943 г. по распоряжению германского министра иностранных дел И. фон Риббентропа Хильгер отвечал за сбор среди советских военнопленных информации, которая могла быть использована в политических, военных и пропагандистских целях[303]. Им разрабатывались рецепты внутриполитической дестабилизации СССР, его национальной и территориальной дезинтеграции[304]. После капитуляции Германии с группой специалистов по "русским делам" из различных нацистских ведомств Хильгер какое-то время находился в США, где делился с американскими коллегами имевшейся у него информацией и опытом борьбы против СССР, которые в условиях начинавшейся холодной войны представляли для тех несомненную ценность. В дальнейшем, с 1946 по 1953 г., Хильгер, как о том туманно сообщают справочники, "работал в Берлине на правительство США"[305]. Своими мемуарами, написанными в 1949–1952 гг., т. е. в самый разгар холодной войны (они вышли в свет сначала на английском, а затем, в 1955 г. на немецком языке), Хильгер в сущности продолжал воевать. По всем своим параметрам они отвечали "требованиям текущего политического момента".

Казалось бы, уже сама по себе персона Хильгера у серьезного исследователя должна вызывать настороженное отношение к тому, что он сообщает, желание перепроверить содержащиеся в его мемуарах сведения. Но как раз этого Хоффман не делает и в результате попадает в еще более неловкое положение, чем со свидетельством Верта.

Анализ документов, хранящихся в фондах Политического архива Министерства иностранных дел ФРГ, позволяет заключить, что три пленных советских офицера, о которых пишет Хильгер в своих мемуарах, никогда не делали лично ему, как он это утверждает, никаких сообщений. Обращаем внимание на секретное донесение начальника Отдела иностранных армий Востока (военная разведка) генерального штаба сухопутных сил Германии (ОКХ) полковника Р. Гелена от 18 октября 1942 г., которое Хоффман цитирует в своей статье вслед за отрывком из мемуаров Хильгера. Из этого документа, точнее говоря, из прилагавшихся к нему "сообщений", а не из протоколов проведенных им допросов военнопленных, Хильгер берет те несколько фраз, которые приводит в своих мемуарах. Донесение было направлено Геленом представителю министерства иностранных дел Германии при ОКХ X. фон Этцдорфу, а тем переадресовано Хильгеру для ознакомления и последующей передачи руководству министерства, о чем свидетельствуют рукописные пометы на документе (см. документ № 8). В том, что и другое утверждение Хильгера: описания, сделанные советскими офицерами, "совпадают почти дословно" — не соответствует действительности, а сами эти документы весьма сомнительного происхождения, у нас еще будет возможность убедиться.

Хоффман, как мы видим, не только опирается на некорректное свидетельство Хильгера, но и явно прибегает к двойной бухгалтерии в расчете создать видимость "обилия фактов". Он представляет в качестве двух самостоятельных, не связанных между собой свидетельств один и тот же документ, приводя сначала с помощью ссылки на мемуары Хильгера несколько фраз из одной его части, а затем цитируя другую его часть, которую он представляет даже как некое более раннее указание в документах на агрессивный тон речи Сталина. Думается, что в комментариях такая исследовательская новация не нуждается.

Кто же эти загадочные пленные советские офицеры, о которых говорится в донесении Гелена, в мемуарах Хильгера, о которых затем пишет Хоффман? Этот вопрос заслуживает пристального внимания. Как следует из донесения Гелена, их "сообщения" были представлены для ознакомления даже Гитлеру. С ними знакомился и Риббентроп, о чем свидетельствуют его мемуары[306], а также запись его беседы с регентами болгарского царя Симеона — князем Кириллом, братом царя Бориса III, и Б. Филовым 19 октября 1943 г. (см. документ № 7).

Прежде чем приступить к рассмотрению этого вопроса, сделаем отступление и остановимся на "свидетельстве" Риббентропа. Хоффман не включает его в свою систему аргументов и даже ни в одной из своих работ не упоминает[307]. Это объясняется несколькими причинами. Во-первых, тем, что прямая ссылка на Риббентропа, военного преступника, казненного по приговору нюрнбергского международного трибунала, дискредитировала бы самого Хоффмана и его концепцию. Привлечение в свидетели Риббентропа было бы равнозначно ссылке на обращение Гитлера к немецкой нации от 22 июня 1941 г. и на заявление нацистского министерства иностранных дел от того же дня. В них как раз и был сформулирован тезис, гласивший, что вермахт был вынужден нанести "превентивный удар" по СССР, изготовившемуся якобы к нападению на Германию[308]. Открыто признавать, что истоки их концепции лежат в заявлениях Гитлера, Риббентропа и других нацистских главарей и что своими трудами они оправдывают агрессивную политику "третьего рейха", сторонники тезиса о "превентивной войне" пока что не решаются и предпочитают оперировать "более нейтральными" свидетельствами.

Во-вторых, Риббентроп как свидетель нежелателен для Хоффмана и его единомышленников, потому что своей "интерпретацией" фактов он способен бросить тень на их систему аргументов. Мало того, что Риббентроп все перепутал (речь Сталина, по его словам, была произнесена не 5 мая, а 5 апреля 1941 г., прием, на котором выступил Сталин, состоялся не в Кремле, а в академии имени Фрунзе, а военнопленных, давших показания о сталинской речи, было не трое, а четверо), он допустил в своих высказываниях перед князем Кириллом явные "неточности", которые без труда опровергаются документами. Так, он, в частности, упомянул о двух поступивших независимо друг от друга "агентурных донесениях" — "из Москвы" и "из лондонского источника", относя их по времени к весне 1941 г. Между тем известно, что никакой иной информацией о речи Сталина, за исключением сообщения в Берлин 4 июня 1941 г. германского посла в Москве Ф. В. фон дер Шуленбурга, а позднее донесения германской разведки со ссылкой на источник в Лондоне, который, в свою очередь, по-видимому, опирался на информацию Верта, немцы вплоть до конца 1941 г. не располагали. Кроме того, Риббентроп совершенно исказил содержание этих двух сообщений, представив дело так, будто бы то, что осенью 1942 г. говорилось в донесении Гелена, было доложено в Берлин годом раньше из Москвы и Лондона.

Наконец, германский министр в беседе с князем Кириллом не удержался и от явных фантазий. Прочитав несколько дней спустя все то, что он наговорил, Риббентроп вычеркнул или исправил некоторые пассажи в записи беседы, уже подписанной главным переводчиком германского правительства П. Шмидтом. В частности, он вычеркнул абзац, в котором говорилось о том, что Гитлер якобы спрашивал Риббентропа, насколько можно доверять "агентурным донесениям" из Москвы и Лондона, а Риббентроп подтверждал наличие у СССР агрессивных устремлений. Впутывать фюрера в свое вранье министр, по-видимому, побоялся (одно дело разговор в узком кругу, а другое — когда сказанное превращается в официальный документ), равно как побоялся и того, что в записи беседы окажется зафиксированным его признание в том, что он являлся одним из вдохновителей войны против СССР. Была осень 1943 г., а не лето 1941 и не лето 1942, и такие саморазоблачения представлялись в Берлине уже небезопасными.

И еще одно исправление в записи беседы, сделанное рукою Риббентропа. Шмидт зафиксировал: имперский министр заявил руководителям болгарского государства, что германское правительство после того, как началась война, получило сведения о том, что Советский Союз намеревался нанести военный удар по "третьему рейху" 1 августа 1941 г. Дату "1 августа" Риббентроп зачеркнул и вписал: "в августе". Видимо, и в этом случае он счел, что погорячился, назвав даже день планировавшегося якобы советского нападения. Запись беседы Риббентропа с князем Кириллом и Б. Филовым является, пожалуй, единственным германским документом правительственного уровня, в котором называется дата начала некоего советского наступления "в направлении Атлантики". Из него эта дата перекочевала на страницы трудов западных авторов. Называя ее, эти авторы, правда, забывают предупредить читателей о том, что источник, откуда она заимствована, весьма сомнительного качества, а сама дата была в нем вычеркнута рукою того, кто ее придумал.

Однако вернемся к вопросу о пленных советских офицерах, подготовивших "сообщения" о речи Сталина. Сделать это тем более необходимо, поскольку именно на них ссылается Риббентроп, называя дату "1 августа" или "август" 1941 г. Нам еще предстоит познакомиться с текстами этих сообщений. Пока же отметим, что и в этом случае Риббентроп допустил "неточность" — данная дата в них отсутствует.

О "свидетельствах" советских военнопленных, или почему не называются имена

Думается, не случайно ни Риббентроп, ни Хильгер, ни впоследствии Хоффман не называют имен пленных советских офицеров, на показания которых они ссылаются. Видимо, есть причины, чтобы эти офицеры так и остались анонимными свидетелями неких агрессивных замыслов СССР. Ведь назови их поименно, и несложно будет выяснить, насколько они были посвящены в секреты советской политики, были ли они в числе приглашенных на прием в Кремле, сотрудничали ли они, попав в плен, с немцами. От них, безымянных, в случае чего нельзя было бы потребовать и публичного опровержения их "сообщений". Все эти соображения, очевидно, и побудили полковника Гелена завершить свое донесение фразой: "Прошу при использовании содержания этих трех сообщений воздерживаться от разглашения имен (слово "имен" вписано Геленом в текст от руки. — О. В.) военнопл[енных] офицеров, сделавших сообщения".

Наличие в документе такой просьбы делает понятным, почему ни Риббентроп, ни Хильгер не называют никаких имен, но отнюдь не объясняет причин молчания Хоффмана. Не руководствуется же он в своих трудах абверовской директивой полувековой давности?! Причина того, что Хоффман делает вид, будто он не знаком с прилагавшимися к донесению Гелена "сообщениями" пленных советских офицеров, как нам кажется, иная. Аргумент, который могут привести сторонники тезиса о "превентивной войне": в документах X. фон Этцдорфа донесение сохранилось без прилагавшихся к нему ранее "сообщений" советских военнопленных, нельзя признать убедительным. Там их, действительно, нет, но их копии (в двух экземплярах) есть в другом фонде, причем тратить силы и время на поиски не требуется. Достаточно открыть опись документов Политического архива Министерства иностранных дел ФРГ, чтобы прочесть в списке дел пятого политического отдела: "Сообщение о банкете в Москве с выдержками из речей Сталина — 5.41 "[309]. Взяв же в руки это дело, сразу понимаешь, что это и есть те самые "сообщения" трех советских офицеров, которых недостает в папке документов Этцдорфа (см. документ № 8, приложения 1, 2, 3). Трудно поверить, что Хоффман, сумевший отыскать среди множества документов не упоминаемое ни в одной описи донесение Гелена, не ознакомился с занесенным в описи делом, прямо относящимся к кругу интересующих его проблем.

Дело, видимо, в том, что упоминать, а тем более цитировать эти "сообщения" по архивным фондам, а не через донесение Гелена и мемуары Хильгера, для Хоффмана нежелательно. Сразу отпадает нужда в "авторитетных свидетелях" и раскрывается кухня с двойной бухгалтерией. Кроме того, у кого-то может возникнуть желание проверить, насколько объективно оценивают эти "сообщения" все те же Гелен, Хильгер, а также Риббентроп, утверждающие в один голос: "сообщения" совпадают (Хильгер даже заявляет: они совпадают "почти дословно"), что затем в своих работах повторяет и Хоффман.

Но то-то и оно, что они не совпадают. Совпадения есть лишь в "сообщениях" двух офицеров (назовем, наконец, их имена) — генерал-майора Наумова и майора Евстифеева, в то время как "сообщение" майора Писменя явно противоречит им. Но и "сообщения" Наумова и Евстифеева различаются по своему характеру: первое действительно похоже на сообщение военнопленного, тогда как второе напоминает скорее памфлет или даже фельетон. Причем возникает впечатление, что "сообщение" Евстифеева — это литературная обработка наиболее ценной, с точки зрения немцев, части показаний Наумова, предназначавшаяся для публикации в пропагандистских целях. Отметим в этой связи, что в том разделе фонда пятого политического отдела германского министерства иностранных дел, в котором хранятся интересующие нас "сообщения", собраны как раз материалы военной пропаганды. Видимо, и у этих документов было чисто военно-пропагандистское предназначение.

Мы не будем подробно анализировать содержание "сообщений" Наумова и Евстифеева. Читатель может сделать это самостоятельно, сравнив их между собой, а также с "краткой записью" речи Сталина и его выступлений на банкете. Укажем лишь на некоторые формальные моменты, которые порождают дополнительные сомнения в достоверности содержащейся в документах информации и в возможности их использования в качестве источника для выяснения внешнеполитических намерений СССР весной — в начале лета 1941 г.

Во-первых, бросается в глаза нехарактерное для немецкого военного делопроизводства оформление этих "сообщений". Материалы допросов военнопленных содержат обычно в своей вводной части, как в этом можно убедиться, ознакомившись с германскими архивными фондами, подробные сведения о военнопленном: его фамилию, имя и отчество, год и место рождения, воинское звание, должность, последнее место службы[310], дату и место взятия в плен, дату и место дачи показаний, а также фамилию германского офицера или должностного лица, снимавшего допрос, проводившего беседу либо получившего от военнопленного сообщение[311]. В данном случае практически вся эта информация отсутствует, правила оформления документов полностью нарушены. И это тем более странно, поскольку речь идет о документах, которые подавались на самый верх, в том числе Гитлеру.

Во-вторых, в "сообщении" Наумова (см. документ № 8, приложение 1), отдельные положения начальной части которого можно считать достоверными, прослеживается явное смещение акцентов. Центральное место в нем занимает не изложение довольно продолжительной речи Сталина на заседании — Сталин говорил почти сорок минут, а пересказ нескольких его тостов на банкете, раскрывавших якобы некие устремления СССР к насильственному расширению своих границ и антигерманскую направленность его политики. В этом отчетливо проявляется заданный характер "сообщения", что, в свою очередь, вызывает подозрение, что кое-какие "мысли" могли быть внесены в него сотрудниками германской военной разведки либо вписаны под их диктовку. Не будем забывать, что информации о том, кто такой генерал-майор Наумов, документ не содержит[312], равно как не известно, где, когда и как было составлено данное "сообщение".

Еще более сомнительным по своему содержанию является "сообщение" майора Евстифеева (см. документ № 8, приложение 2), единственной темой которого является изложение тостов и выступлений Сталина на банкете. Мы не комментируем этот документ, предоставляя читателю возможность самому оценить его стиль. Укажем лишь, что история, рассказанная Евстифеевым в части его "сообщения", которую мы не публикуем, о том, как он попал на банкет, совершенно неправдоподобна. Вряд ли можно поверить в то, что майор из Закавказского военного округа, приехавший в Москву за запчастями для своей танковой бригады, смог запросто оказаться на банкете в Кремле, причем на свободном месте в Георгиевском зале невдалеке от Сталина[313].

Нельзя не задать также вопрос: коль скоро майору Евстифееву, как говорится в "сообщении", очень хотелось "услышать Сталина или его соратников и их оценку сложившегося положения", то почему он не пошел на заседание, где Сталин совершенно точно должен был выступить, а отправился лишь на банкет? Могло ведь случиться такое, что на банкете Сталин вообще не взял бы слово или ограничился бы одним-двумя тостами самого общего содержания. Остается только предположить, что майор Евстифеев был исключительно проницательным человеком, догадавшимся, что "самое главное" будет сказано Сталиным не на заседании, а на банкете, и потому решившим не тратить время попусту и поучаствовать лишь в "главной части" мероприятия. Все это выглядит очень странно. Объяснение этим странностям, как нам кажется, может быть одно — либо рукою майора Евстифеева водили германские спецслужбы, либо интересующее нас "сообщение" вообще было подготовлено ими, а именем "майора Евстифеева" они прикрыли продукт своего творчества.

Разбирая вопрос о достоверности "сообщений" Наумова и Евстифеева, отметим также следующее. "Краткая запись" выступления Сталина перед военными в Кремле (см. документ № 9), а также дневниковые записи заместителя председателя Совета Народных Комиссаров СССР В. А. Малышева и генерального секретаря Исполкома Коминтерна Г. Димитрова о выступлениях Сталина 5 мая 1941 г. (см. документы № 10, 11) свидетельствуют: в одном из тостов он говорил о необходимости, укрепив и реорганизовав вооруженные силы, "перейти от обороны к наступлению", "к мирной, оборонной политике с наступлением", о том, что "проводя оборону" страны, следует "действовать наступательным образом", "от обороны перейти к военной политике наступательных действий" и соответствующим образом перестроить агитацию и пропаганду, что Красная Армия, коль скоро она считает себя современной армией, должна быть армией наступательной. Тост Сталина имел самый общий характер и отражал представления советского руководства об образе действий СССР и его вооруженных сил в случае войны. Никаких призывов к нанесению удара по Германии, к захвату новых территорий и экспорту революции, как о том сообщают Наумов и Евстифеев, ни этот, ни другие тосты Сталина, ни его выступление на заседании, предшествовавшем банкету, не содержали. Наивно было бы вообще предполагать, что в планы такого рода, если бы они даже существовали, руководитель советского государства решился бы посвятить такой широкий круг лиц. Не исключалась возможность утечки информации, а это могло иметь для СССР самые серьезные международные последствия.

"Сообщение" майора Писменя (см. документ № 8, приложение 3) отличается как по форме, так и по содержанию от "сообщений" Наумова и Евстифеева. Ни о каких тостах Сталина и его призывах к "расширению социалистического фронта силой оружия" и к территориальным захватам речи в нем не ведется. Писмень приписал Сталину другой призыв — к нанесению некоего "упреждающего удара" по Германии, который якобы должен был являться также "местью" и "реваншем" СССР за оккупацию немцами Болгарии и посылку германских войск в Финляндию.

В том, что "сообщение" Писменя недостоверно, легко убедиться, ознакомившись с его текстом. Этот текст глубоко противоречив и не выдерживает критики. Из него следует, во-первых, что Сталин в своей речи 5 мая 1941 г., призывая якобы к военному наступлению против Германии, отмечал, что Красная Армия к войне с Германией не готова, поскольку еще плохо вооружена и недостаточно обучена. Отметим, что само по себе намерение начать войну с крайне опасным противником в условиях неготовности к ней собственных вооруженных сил явно противоречит здравому смыслу. Во-вторых, если верить "сообщению" Писменя, Сталин собирался начать войну против Германии, не будучи твердо уверенным в том, что добьется успеха. Он якобы исходил из того, что противник на начальном этапе войны будет побеждать, что сама война приобретет затяжной характер, а преимущества СССР начнут проявляться только к концу первого года войны в результате истощения сырьевых и людских ресурсов Германии и "отдаления германской армии от баз снабжения", т. е. ее продвижения далеко в глубь советской территории. Если руководствоваться "сообщением" Писменя, то получается, что Сталин в своем выступлении перед военными в Кремле по сути дела предрекал тяжелейшие поражения Красной Армии на начальном этапе войны и огромные людские, материальные и территориальные потери Советского Союза, которые поставят его на грань катастрофы. Вся эта "информация" явно не стыкуется с тем, что известно о военном планировании РККА и взглядах советского политического руководства на ход возможной войны с Германией накануне 22 июня 1941 г.

Определить, откуда майор Писмень почерпнул некоторые мысли, изложенные в его "сообщении", не составляет труда. Они действительно взяты из выступлений Сталина, но не 5 мая, а 3 июля и 6 ноября 1941 г. и из его приказов как наркома обороны СССР от 23 февраля и 1 мая 1942 г. Именно там можно найти и высказывания о недостаточной подготовленности Красной Армии к войне, и мысль о том, что на начальном ее этапе Германия может добиться частичного успеха, что, однако, не ставит под сомнение неизбежность конечной победы Советского Союза, и рассуждения об ожидаемом в скором времени переломе в ходе боевых действий в пользу СССР, который будет обусловлен превосходством Советского Союза над Германией в сырьевых и людских ресурсах, а также отрывом германской армии от баз снабжения. Там же присутствует оценка советско-германского договора о ненападении, которую Писмень в своеобразной форме также передал в своем "сообщении". Оттуда же взяты рассуждения о Версальском договоре, о причинах побед вермахта на начальном этапе второй мировой войны, а также о том, можно ли победить Германию[314]. Под видом сообщения о речи Сталина 5 мая 1941 г. Писмень изложил те его высказывания, которые он имел возможность прочесть в советских газетах начального периода войны, а также факты, характеризовавшие вооружение и уровень подготовки Красной Армии, которые были известны ему как военному. От себя Писмень вложил в уста Сталина призыв к войне против Германии. Добавление получилось крайне неуклюжим. Сделал ли его Писмень по собственной воле или ему кое-что "подсказали" или даже кое-что "помогли дописать" те сотрудники германской военной разведки, которые "работали" с ним, — об этом мы, видимо, уже никогда не узнаем. Но это и не важно. Важно другое — то, что в данном случае мы с полным основанием можем сказать: перед нами документ, который не может быть использован как источник для изучения речи Сталина 5 мая 1941 г.

Как германская военная разведка готовила "разоблачения"

Возникает вопрос: если мы считаем, что "сообщения", прилагавшиеся к донесению Гелена, целиком или в какой-то своей части являлись плодом творчества германской военной разведки, то выходит, что она дезинформировала свое командование и политическое руководство страны. Возможно ли такое? С уверенностью можно сказать, что возможно. Не в последнюю очередь потому, что те, как это ни парадоксально звучит, сами требовали от разведки представления ложной информации.

Напомним некоторые факты, которые приверженцы тезиса о "превентивной войне" нацистской Германии против СССР обходят молчанием.

В 1941 г. ни Гитлер, ни командование вермахта не верили в то, что СССР может напасть на Германию. В Берлин не поступало никакой информации об агрессивных замыслах Советского Союза в отношении "третьего рейха". Наоборот, оценивая политику Москвы, германские дипломаты и германская разведка постоянно докладывали о желании СССР сохранить мир с Германией, не допустить возникновения в отношениях с ней серьезных конфликтных ситуаций, о его готовности ради этого пойти на определенные экономические уступки[315]. Материально-техническое и кадровое состояние Красной Армии германские военные инстанции оценивали как неудовлетворительное и считали, что РККА не способна вести широкомасштабные наступательные операции[316]. Учитывая эти обстоятельства, германское командование при разработке оперативных планов войны против СССР, а их составление было начато еще летом 1940 г., возможность нападения Советского Союза на Германию и наступательных действий РККА в расчет не принимало[317]. Нацистское руководство последовательно готовило именно агрессию — вторжение на территорию Советского Союза, разгром его неотмобилизованных и неразвернутых в боевые порядки вооруженных сил и уничтожение СССР как суверенного государства. Это потом, начиная с 22 июня 1941 г., оно начало трубить на весь мир о том, что вермахт был вынужден нанести "упреждающий удар" по Красной Армии, изготовив шейся якобы к броску на Запад.

Обвинив СССР в подготовке нападения на Германию, гитлеровцы понимали, что должны представить соответствующие доказательства. То, что прозвучало 22 июня 1941 г. в обращении Гитлера и в заявлении нацистского министерства иностранных дел, вряд ли кого-то в чем-то могло убедить. Требовались советские документы и признания советских военных. К делу была подключена военная разведка, перед которой была поставлена задача добыть такие доказательства.

С первых дней войны германские разведывательные службы развернули активные поиски документов оперативного планирования, картографического материала, советских мобилизационных планов, государственных и партийных документов, которые могли быть истолкованы хотя бы как косвенное свидетельство подготовки Советским Союзом нападения. Эти поиски продолжались и в 1942 г., во время германского наступления в южных районах СССР. Однако ничего так и не было найдено. Представить мировой общественности документальное подтверждение своих заявлений, прозвучавших 22 июня 1941 г., гитлеровское правительство не смогло. Не исключено, что донесение Гелена о речи Сталина 5 мая 1941 г. было призвано представить хоть что-то, что позволило бы германскому руководству выйти из затруднительно го положения. Отметим, что нынешние адвокаты нацистской политики испытывают те же самые трудности. Неслучайно они с такой радостью хватаются за любой выявляемый в российских архивах документ, будь то черновой набросок одного из вариантов плана оперативного развертывания Красной Армии в 1941 г. или неутвержденный проект постановления по вопросам агитации и пропаганды, если вдруг оказывается, что в них речь идет о "наступательной политике" СССР.

Собирала германская военная разведка и высказывания военнопленных. Дать показания о том, что СССР готовил нападение, охотно соглашались перебежчики[318] или те, кто, попав в плен, решил перейти на службу к немцам[319]. Использовались и иные способы получения нужных показаний. Упоминаемый Хоффманом случай, когда шесть офицеров из разных дивизий "как один" заявили 20 июля 1941 г., что Сталин на приеме в Кремле сказал: "Хочет того Германия или нет, а война с Германией будет", — одно из свидетельств этого. Нетрудно представить, при каких обстоятельствах незнакомые люди, собранные в один день в одном месте, могли сделать дословно совпадающие сообщения о том, чего не было. Характерно, что сталинские слова, которые "как один" вдруг "вспомнили" эти офицеры, никто из советских военнопленных ни до, ни после них в своих показаниях не приводил.

Не вызывает сомнения также то, что сотрудники абвера в нужном им направлении "редактировали" показания военнопленных. В этой связи процитируем красноречивое признание Хильгера, сделанное им в письме к генералу Г. фон Швеппенбургу 10 октября 1958 г.: "Во время войны у меня не раз была возможность побеседовать с глазу на глаз с попавшими в германский плен советскими генералами. Я задавал вопрос: готовил ли Сталин нападение на Германию в 1941 г. или в последующие годы? Ответ был один и тот же: в 1941 г. ни в коем случае. Относительно более позднего времени мнения разделялись… Вы же знаете, что Сталин до последней минуты не верил в возможность германского нападения. Он считал, что Гитлер лишь блефует, чтобы побудить его к экономическим и территориальным уступкам"[320].

Отметим, что это признание человека, подпись которого стоит под записями целого ряда бесед с пленными советскими генералами, при знававшимися якобы в том, что в 1941 г. СССР намеревался напасть на "третий рейх"[321], а затем в своих мемуарах выражавшего сомнения в отсутствии у Сталина агрессивных замыслов.

Донесение Гелена

В свете сказанного выше о том, как германская разведка получала от военнопленных нужные ей показания, обратимся вновь к донесению Гелена, чтобы внести окончательную ясность в вопрос о достоверности тех "сообщений" пленных советских офицеров, которые он переслал политическому руководству страны. В своей статье Хоффман процитировал лишь один абзац из него, не сказав самого главного: Гелен несколько раз дал понять, что прилагаемые "сообщения" могут оказаться несоответствующими действительности.

Гелен, несомненно, хорошо знал цену всем тем "разоблачительным" материалам, которые, выполняя приказ о представлении доказательств об агрессивных замыслах СССР в отношении Германии, посылали в генштаб ОКХ сотрудники его ведомства, работавшие в армейских штабах и лагерях для военнопленных, а также в порядке обмена информацией другие подразделения и службы германской разведки. Уж кто-кто, а руководство абвера накануне войны было точно информировано о том, что никакого нападения на Германию Советский Союз не планировал. Поэтому, направляя наверх материалы о речи Сталина 5 мая 1941 г., призванные удовлетворить политическое руководство, Гелен постарался спасти свою репутацию профессионала и оградить себя от возможных обвинений в представлении заведомо ложной информации. Намеками и оговорками он дал понять, что направляемые "сообщения" требуют к себе очень осторожного и критического отношения. Во-первых, Гелен подчеркнул, что в "сообщениях" могут быть ошибки, поскольку они-де написаны по памяти. Во-вторых, он включил в приложение разнородные и явно противоречившие друг другу материалы, знакомство с которыми не могло не подтолкнуть к мысли о том, что они не заслуживают доверия. В-третьих, он сделал крайне странную ссылку на публикацию, появившуюся в сентябре 1942 г. в шведской газете "Dagposten", которая сама по себе не столько подтверждала достоверность прилагавшихся "сообщений", как это может показаться на первый взгляд, сколько сигнализировала об их сомнительном характере. Гелен отметил, что источник, из которого шведы почерпнули свои сведения, Отделу иностранных армий Востока генштаба ОКХ не известен (следовательно, и судить о достоверности информации, появившейся в шведской печати, пока что нельзя). Упоминание зарубежной газетной публикации у тех, кому было адресовано донесение, по-видимому, должно было вызвать вопрос: каким образом и почему высказывания советских офицеров, попавших в плен, стали известны шведским журналистам, причем на месяц раньше, чем о них было доложено германской военной разведкой руководству страны? Не пытался ли тем самым Гелен подвести своего адресата к мысли о том, что кое-какие "сообщения" о высказываниях Сталина на приеме в Кремле могли быть подготовлены германскими службами, конкурировавшими с его ведомством[322], и в военно-пропагандистских целях подброшены журналистам из нейтральной страны, как это делалось ими уже не раз? О том, что это исключать нельзя, свидетельствует одно примечательное хронологическое совпадение — "сообщение" майора Евстифеева, текст которого, как мы уже отмечали, явно предназначался для публикации, было подготовлено в сентябре 1942 г. (это подтверждает предпоследний абзац "сообщения") и в том же месяце "Dagposten" опубликовала со ссылкой на некие высказывания пленных советских офицеров свои "разоблачения" относительно планов Сталина, в которые он якобы посвятил командиров Красной Армии в мае 1941 г.

Донесение Гелена содержало еще один "сигнал", указывавший на необходимость осторожного обращения с направлявшимися в приложении "сообщениями". О нем стоит сказать особо, поскольку это затрагивает также вопрос о методах работы с источниками, которые практику ет Хоффман.

Публикуя отрывок из донесения Гелена, Хоффман в своей статье, естественно, не обмолвился ни словом о том, что говорилось нами выше. Это и понятно. Осторожное отношение начальника разведуправления генштаба сухопутных сил Германии к направлявшимся им политическому руководству "сообщениям" советских военнопленных никак не укладывается в схему Хоффмана, не допускающую никаких сомнений в том, что СССР готовил нападение на "третий рейх". Но Хоффман не только обошел молчанием некоторые важные положения донесения Гелена, но и прибег к весьма сомнительному, с точки зрения исследовательской этики, приему — "отредактировал" в нужном ему духе один из пунктов донесения и представил свою "редакцию" как цитату из документа. Намекая на сомнительный характер "сообщений" советских военнопленных о речи Сталина, Гелен писал: «Примечательное высказывание о том, что существующий мирный договор с Германией "является всего лишь обманом и занавесом, за которым можно открыто работать", содержит только одно из трех сообщений». Хоффман удалил элемент настороженности из донесения Гелена и процитировал это положение следующим образом: "Одно из трех сообщений содержит примечательное высказывание о том, что существующий мирный договор с Германией является лишь обманом и занавесом, за которым можно открыто работать". В результате получилось, что Гелен просто констатировал наличие в материалах, прилагавшихся к донесению, соответствующего высказывания, а не указывал на то, что это высказывание содержалось лишь в одном из трех "сообщений"[323].

Донесение Гелена, как мы могли убедиться выше, весьма непростой по своему содержанию документ. Прилагавшиеся к нему "сообщения" пленных советских офицеров требуют к себе очень осторожного отношения. Ни эти "сообщения", ни их резюме, которое содержится в донесении, равно как основывающиеся на них "свидетельства" Риббентропа и Хильгера, не могут быть использованы для оценки речи Сталина перед выпускниками военных академий Красной Армии 5 мая 1941 г. в Кремле. То, как Хоффман "работает" с этим документом — замалчивает одни его положения, редактирует другие, делает вид, что не знакомс прилагавшимися материалами, — не делает ему чести как исследователю. В этом случае Хоффман лишний раз продемонстрировал, чего стоят его методы работы с источниками и та документальная база, на которой он строит свою концепцию.

Как Хоффман взял в свидетели власовцев

Перейдем к следующему блоку аргументов, приводимых Хоффманом, — к свидетельствам генералов Мазанова и Крупенникова. Мы уже цитировали признание Хильгера о том, что в действительности говорили ему пленные советские офицеры, с которыми он имел возможность "побеседовать с глазу на глаз". Одно это позволяет усомниться в том, что Мазанов и Крупенников (а беседы с ними проводил именно Хильгер) говорили о намерении СССР напасть на Германию. И все же не будем исключать возможность такого рода высказываний с их стороны, а познакомимся с этими людьми поближе, чтобы знать, насколько заслуживают доверия их "признания", если они все-таки были сделаны.

При чтении работ Хоффмана невольно возникает вопрос: почему он, специалист по "власовскому движению", обходит молчанием тот факт, что генерал-лейтенант Власов одним из первых среди советских генералов еще в августе 1942 г. заявил немцам (с ним беседовал все тот же Хильгер), что Сталин планировал развязать войну против Германии? Почему на передний план он раз за разом выдвигает не Власова, а именно Мазанова и Крупенникова, давших свои показания позднее и выражавшихся более сдержанно? Причины, очевидно, те же, что и в случае со "свидетельством" Риббентропа, в отношении которого Хоффман предпочитает делать вид, что его вообще не существует. Хоффман прекрасно понимает, что упомянуть таких людей, как Риббентроп или Власов, в качестве свидетелей "агрессивных замыслов" СССР, значит бросить тень на концепцию, которую он отстаивает, что безопаснее сослаться на Хильгера или Мазанова с Крупенниковым, которые говорят в сущности то же самое, но не фигурируют в списках военных преступников. Однако то, что они в этих списках не значатся, еще не доказывает, что они являются людьми нейтральными, а их свидетельства честными и беспристрастны ми. Хоффман делает ставку на недостаточную информированность читателя, не знающего, чьи "свидетельства" ему подсовывают. О том, кто такой Хильгер, читатели уже знают. Приведем некоторые сведения о Мазанове и Крупенникове, содержащиеся в германских документах.

Мазанов, командовавший артиллерией 30-й армии, попал в плен 13 июля 1943 г. На своем автомобиле он въехал в деревню, занятую противником. В возникшей перестрелке погиб его ординарец. Сам Мазанов сопротивления не оказал. На первом же допросе, как отметили немцы, он стал "спокойно, по-деловому и исчерпывающе отвечать на все задававшиеся ему вопросы". Он резко отрицательно высказывался о Сталине и советском строе, демонстрировал симпатии к генералу Власову и заявил, что поддерживает его политическую программу[324]. Быстро нашел с немцами общий язык и командующий 3-й гвардейской армией Крупенников, попавший в плен 20 декабря 1942 г. Он пошел дальше Мазанова — в первые же дни плена он начал развивать перед допрашивавшими его германскими должностными лицами планы, звучавшие в унисон с тем, что предлагал немцам Власов: создание "русского контрправительства" как противовеса правительству Сталина и "русской добровольческой армии", которая должна была в составе вермахта бороться против Красной Армии за освобождение России от большевизма[325]. Желая понравиться гитлеровцам, оба генерала с готовностью подтвердили наличие у правительства СССР намерений спровоцировать войну с Германией.

Нетрудно убедиться, что под видом беспристрастных свидетельств Хоффман приводит в своей статье высказывания единомышленников Власова, людей, вставших на путь сотрудничества с врагом. Но Хоффман изменил бы самому себе, если бы и в случае со "свидетельствами" Мазанова и Крупенникова был бы до конца правдив и академически точен. В своей статье он оборвал цитату из записи беседы Хильгера с Крупенниковым на самом интересном месте. Говоря о речи Сталина 5 мая 1941 г., он не решился воспроизвести как раз ту часть беседы, где прямо затрагивался этот вопрос, и ограничился пересказом самых общих рассуждений Крупенникова о "целях сталинской политики". Цитируем запись: "Относительно содержания мнимых высказываний Сталина 5 мая 1941 г. на банкете в Кремле, на котором сам Крупенников не присутствовал, он заметил, что Сталин чересчур осторожен, чтобы вот так открыто выдавать свои планы. Он вспоминает: кто-то ему говорил, что Сталин подготавливал участников мероприятия к мысли о возможности конфликта с Германией, однако он даже не намекнул на то, что намерен со своей стороны спровоцировать его"[326]. Комментарии к такому признанию и к тому, как с ним обошелся Хоффман, думается, излишни. Обратим внимание лишь на одну маленькую деталь. Хильгер, по всей видимости, пытался выяснить отношение Крупенникова к тем высказываниям Сталина, которые приводились в донесении Гелена, — беседа Хильгера с Крупенниковым состоялась 18 января 1943 г., уже после того, как это донесение прошло по нацистским инстанциям. Он назвал эти высказывания "мнимыми". Это свидетельствует о том, что он и его начальство с недоверием отнеслись к информации, поступившей от Гелена. Сомнение в достоверности сведений, полученных от военной разведки, не помешало, однако, Риббентропу, как уже говорилось, воспользоваться ими в пропагандистских целях, а Хильгеру в тех же целях, когда это потребовалось, воспроизвести их в своих мемуарах.

Подведем итоги

Завершая анализ документальной базы публикации Хоффмана, отметим, что ни один из источников, на которые он опирается, не является убедительным. Обвиняя своих научных оппонентов в "дезинформации"[327], Хоффман сам сознательно и целенаправленно вводит в заблуждение общественность. Цель одна — оправдать агрессивную политику национал-социализма. В Германии Хоффману создают рекламу как ученому, которого отличает "превосходное знание источников"[328]. С источниками он действительно знаком, однако то, как он работает с ними, отнюдь не свидетельствует о высоком академическом уровне и беспристрастности его творчества.

Хоффману и его единомышленникам при активной поддержке со стороны определенных политических кругов и средств массовой информации удалось в последние годы навязать части общественности, в том числе научной, свой взгляд на проблему 22 июня 1941 г. и свой подход к речи Сталина 5 мая 1941 г. То, что не совпадает с их позицией, все чаще начинают представлять как просоветскую пропаганду, а документы, свидетельствующие о стремлении правительства СССР предотвратить военное столкновение с Германией, либо замалчивают, либо объявляют плодом заблуждений и советской дезинформации. Весьма показательна в этом отношении та реакция на публикацию "краткой записи" выступления Сталина перед выпускниками военных академий в Кремле, которую можно было наблюдать на Западе. Профессор Рурского университета Б. Бонвеч, например, прямо заявил, что "краткая запись не вносит никакой ясности", поскольку она-де расходится с "реальностями сталинской политики", которая отнюдь не была "исключительно оборонительной и миролюбивой". "Мы настоятельно призываем московских историков, — писал Бонвеч, — представить источники, которые могут действительно считаться содержательными. Со своей стороны, мы обязуемся непредвзято и критически проанализировать эти источники и, если потребуется, пересмотреть оценки"[329].

Думается, что "непредвзято и критически" германским историкам следует проанализировать прежде всего те источники, которые послужили основой для возникновения у них стереотипа в подходе к речи Сталина, и пересмотреть свои оценки творчества Хоффмана. Что же касается российских источников, то, с нашей точки зрения, нет никаких оснований сомневаться в подлинности документов военного планирования Красной Армии, государственных, партийных, дипломатических, разведывательных и прочих документов и материалов, которые были опубликованы в предшествующие годы и продолжают публиковаться сегодня, как нет оснований сомневаться в аутентичности "краткой записи" выступления Сталина перед выпускниками военных академий на приеме в Кремле 5 мая 1941 г., которая подтверждается и другими документами.

Отношения между Советским Союзом и нацистской Германией после заключения ими 23 августа 1939 г. договора о ненападении в последнее время нередко изображают как некое тесное, "сердечное" сотрудничество двух "родственных тоталитарных режимов", проникнутое общностью интересов и целей и подкреплявшееся взаимными симпатиями их политических лидеров. "Дружба, скрепленная кровью", — эти слова из телеграммы И. В. Сталина министру иностранных дел Германии Й. фон Риббентропу от 25 декабря 1939 г. преподносятся как предельно точно отражающие характер советско-германских отношений в период с осени 1939 до лета 1940 г.

Насколько обоснована такая характеристика?

"Братство по оружию"?

Когда говорят, что отношения между СССР и нацистской Германией были "скреплены кровью", то в первую очередь подразумевают кровь, якобы совместно пролитую солдатами вермахта и Красной Армии в войне против Польши. Сколько написано за последние десять лет о "преступном разделе" Польши Германией и Советским Союзом в 1939 г. и об их "военном сотрудничестве" во время боевых действий на территории Польши, которое, как утверждают, осуществлялось "без каких-либо трудностей"[330]! Возникает впечатление, что авторы состязаются между собой в резкости оценок политики советского руководства тех лет, а также в том, кто из них насчитает большее число советско-польских и международных соглашений, нарушенных Советским Союзом, чтобы на этом основании предъявить ему обвинение в преступлениях против мира и безопасности.

Публикации, преследующие цель обличить "польскую политику" СССР 1939 г., отличает одна весьма примечательная черта: в них не приводится конкретных примеров того, как русские и немцы плечом к плечу сражались против поляков. Затруднения авторов, пишущих о "военном сотрудничестве" СССР и гитлеровской Германии, но не приводящих конкретных доказательств такого сотрудничества, вполне объяснимы. Доказательств нет, и им неоткуда взяться, поскольку Советский Союз не намеревался участвовать и не участвовал в войне Германии против Польши, а командование Красной Армии не разрабатывало совместно с командованием вермахта оперативных планов, направленных против Польши, не планировало совместных с германскими вооруженными силами боевых операций против польской армии и не проводило таковых. У Германии была своя захватническая война, у СССР — своей освободительный поход. Их действия не были синхронными, различались по характеру и были направлены на достижение различных целей.

Нельзя согласиться с утверждением, что вступление советских войск в Польшу было "предопределено" секретным дополнительным протоколом к советско-германскому договору о ненападении. Такого рода утверждения не соответствуют действительности. Они направлены на то, чтобы представить СССР если не как агрессора, то по крайней мере как военного союзника нацистской Германии. Ни по договору, ни по протоколу СССР не брал на себя обязательств вести войну против Польши, участвовать в войне Германии против Польши либо оказывать помощь германским вооруженным силам в ведении боевых действий против польской армии. СССР и Германия обязались лишь не нападать друг на друга, проводить консультации по вопросам, затрагивающим их интересы, а также разграничить сферы интересов сторон в Восточной Европе[331]. В широком плане значение советско-германских договоренностей, заключенных 23 августа 1939 г., состояло в том, что с их помощью правительству СССР в тот момент удалось ограничить германскую экспансию в Восточной Европе определенными географическими рамками и лишить Германию возможности в случае ее победы единолично решать вопрос о судьбе польской государственности.

Нападение Германии на Польшу 1 сентября 1939 г. являлось актом агрессии с целью уничтожения польского государства, аннексии его земель. Части Красной Армии двинулись на запад 17 сентября 1939 г., после того как основные силы польской армии были разгромлены, значительная часть территории Польши оккупирована Германией (в том числе ряд областей, которые были признаны ею относящимися к сфере интересов СССР), а польское правительство "распалось и не проявляло признаков жизни". Исходя из того, что "польское государство и его правительство фактически перестали существовать", а Польша, "оставленная без руководства превратилась в удобное поле для всяких случайностей и неожиданностей, могущих создать угрозу для СССР"[332], Советский Союз взял под свой контроль территории, лежащие восточнее так называемой линии Керзона — этнической границы Польши, установленной в декабре 1919 г. Верховным советом Антанты. Напомним, что территории восточнее "линии Керзона" были в 1920 г. отторгнуты Польшей от Советской России, что было закреплено условиями Рижского договора 1921 г. Действия СССР позволили предотвратить германскую оккупацию Западной Украины и Западной Белоруссии и восстановить национальное единство украинского и белорусского народов в рамках советского государства. Было восстановлено также национальное и территориальное единство Литвы. В ее состав были возвращены Вильнюс и Вильнюсская область, которые подобно Западной Украине и Западной Белоруссии в 1920 г. были аннексированы поляками. Был предотвращен захват Литвы Германией[333].

Характеризуя действия СССР, нельзя не упомянуть и о том, что, начав выдвижение подразделений Красной Армии на запад, советское правительство уведомило правительства всех стран, с которыми оно имело дипломатические отношения (в том числе правительства Англии и Франции, находившиеся в состоянии войны с Германией), что СССР будет по-прежнему проводить в отношении этих стран политику нейтралитета[334].

Можно ли квалифицировать действия Советского Союза как агрессию и как свидетельство его военного союза с Германией? Совершенно очевидно, что таковыми они не являлись. Не расценивались они так и большинством политиков Запада. В отличие от некоторых современных российских авторов те в 1939 г. хорошо понимали, что решительные шаги, предпринятые Советским Союзом на заключительном этапе германо-польской войны в условиях, когда Польша потерпела полный крах, были направлены на укрепление его безопасности перед лицом нарастания военной угрозы со стороны гитлеровского рейха и имели антигерманскую направленность[335].

Авторы, пишущие о "сотрудничестве" Красной Армии и вермахта во время боевых действий на территории Польши, как правило, ничего не говорят о том недоверии и остром противоборстве, которыми сопровождалось это" сотрудничество", и лишь вскользь упоминают, а то и во все не упоминают об инцидентах между советскими и германскими войсками. Некоторые инциденты были достаточно серьезными и грозили положить конец советско-германской "дружбе" уже в сентябре 1939 г.

Обратимся к фактам. К 17 сентября 1939 г. германская армия продвинулась далеко в глубь советской сферы интересов на территории Польши и вышла на рубеж Граево — Белосток — Брест — Владимир-Волынский — Львов — Стрый[336]. Если бы наступление немцев продолжалось в прежнем темпе, а Красная Армия не выступила им навстречу, то передовые части вермахта в считанные дни вышли бы к государственной границе СССР. Советское руководство опасалось, что Германия откажется выполнять условия секретного дополнительного протокола к договору о ненападении, попытается оккупировать всю Польшу либо по завершении боевых действий не отведет свои войска на ранее согласованную линию разграничения государственных интересов по рекам Писса — Висла — Нарев — Сан[337]. Существовали также опасения, что немцы могут отказаться и от выполнения договора о ненападении[338].

Отдавая частям Красной Армии приказ о переходе государственной границы, советское руководство не исключало того, что в отношении немцев придется действовать достаточно решительно и жестко, чтобы заставить их убраться с территории, являющейся советской сферой интересов. Показательным в этом отношении было обращение к гражданам СССР, с которым 17 сентября 1939 г. выступил по радио В. М. Молотов. Призывая Красную Армию выполнить "великую освободительную задачу" и покрыть себя "новыми подвигами, героизмом и славой", он ни слова не сказал о том, в боях с кем красноармейцы должны продемонстрировать героизм и от кого они должны освободить и защитить братьев-украинцев и братьев-белорусов. Из речи отнюдь не следовало, что частям Красной Армии предстоит покрыть себя новыми подвигами в боях именно с польской армией, а украинцев и белорусов освободить и защитить именно от "польских правителей". В отношении польской армии Молотов дал понять, что она разбита немцами. Про польское же руководство было прямо сказано, что оно бросило страну на произвол судьбы и скрылось в неизвестном направлении[339]. Высказывания Молотова не оставляли никаких сомнений в том, что в качестве главного противника Красной Армии на территории бывшего Польского государства советское руководство рассматривало именно немцев.

17 сентября 1939 г. в 2 часа ночи Сталин в присутствии Молотова и наркома обороны СССР К. Е. Ворошилова проинформировал германских дипломатических представителей в Москве о том, что частям Красной Армии дан приказ через четыре часа перейти государственную границу. Советское руководство предложило во избежание инцидентов остановить наступление германских войск, отвести вырвавшиеся вперед подразделения на линию Белосток — Брест — Львов и запретить германской авиации совершать полеты восточнее этой линии. Немцам дали понять, что в случае невыполнения этих требований их части могут попасть под бомбовые удары советской авиации[340]. Просьба германского военного атташе генерала Э. Кёстринга задержать на некоторое время выступление советских войск и прежде всего действия авиации, дабы он мог проинформировать свое командование и тем самым предотвратить возможные инциденты и потери, была отклонена[341].

В ряде мест 17–18 сентября 1939 г., несмотря на предпринятые немцами меры предосторожности, их части все же попали под атаки советских летчиков. Досталось, в частности, облаченным в коричневую форму подразделениям Немецкого трудового фронта[342]. Германскому командованию пришлось ускорить отвод своих войск на указанный советским руководством рубеж. К 19 сентября он был в целом завершен[343]. Лишь в районе Львова немцы продолжали держать свои войска восточнее предложенной линии, ссылаясь на то, что они должны сначала разгромить окруженную в этом городе польскую группировку.

18 сентября 1939 г. советским дипломатическим представителям в Берлине германские должностные лица продемонстрировали карту, на которой Львов, нефтедобывающие районы Западной Украины — Дрогобыч и Борислав, а также район г. Коломыя, обладание которым позволяло Германии установить прямое железнодорожное сообщение с Румынией, были обозначены как относящиеся к германской сфере интересов. Это было серьезным нарушением условий секретного дополнительного протокола. Советское правительство заявило немцам решительный протест[344], а частям Красной Армии был дан приказ овладеть Львовом и районами Западной Украины, на которые претендует Германия.

19 сентября 1939 г. передовые советские части подошли к Львову. Немцы их встретили артиллерийским огнем. Произошел бой между танковыми подразделениями, в котором обе стороны понесли потери[345]. Командующий советской группировкой потребовал от немцев немедленно отвести свои войска, поскольку части Красной Армии имеют приказ штурмовать город[346]. Германское командование ответило отказом. По дипломатическим каналам немцы начали оказывать нажим на советское руководство с целью добиться отмены приказа о взятии Львова. Утром 20 сентября 1939 г. германский посол в Москве Ф. В. фон дер Шуленбург сделал Молотову заявление. В нем указывалось на "опасность возникновения крайне серьезного инцидента" между советскими и германскими войсками. Посол обращался к советскому руководству с настойчивой просьбой "в самом срочном порядке" принять меры, которые позволили бы предотвратить конфликт[347]. С аналогичной просьбой обратился к Ворошилову и генерал Кёстринг. В ответ советская сторона выразила "удивление" по поводу нахождения германских войск восточнее Львова и их боевой активности в советской сфере интересов. Было подчеркнуто, что инцидентов наверняка не будет, если немцы прекратят попытки продвижения в восточном направлении и отведут свои войска[348].

Решительная позиция советского руководства вынудила Гитлера во избежание осложнения отношений с СССР дать 20 сентября 1939 г. приказ об отводе германских войск от Львова. Германские генералы, которые были готовы пойти на открытое военное столкновение с СССР, квалифицировали это решение фюрера как "день позора немецкого политического руководства"[349], однако были вынуждены подчиниться приказу.

Уход немцев из районов восточнее Львова сопровождался неоднократными стычками и артиллерийскими дуэлями между советскими и германскими частями. Инциденты не прекращались и в дальнейшем. 23 сентября советская кавалерийская часть вела бой с немецкой 10-й танковой дивизией. Столкновения между подразделениями Красной Армии и вермахта имели место под Люблином и в других районах Восточной Польши.

Таковы некоторые факты "сотрудничества" Красной Армии и вермахта в сентябре 1939 г. Можно назвать лишь один вопрос, при решении которого между советским и германским командными инстанциями не возникло особых трений. Это — согласование ими после 20 сентября 1939 г. порядка и графика вывода вермахта из советской сферы интересов и вступления в освобожденные районы частей Красной Армии. Германские военные, получившие от Гитлера строгий приказ избегать действий, которые могли привести к обострению политической обстановки, по сути дела без возражений принимали предложения советской стороны[350].

Говоря о советско-германском "военном сотрудничестве" в сентябре 1939 г., нельзя не коснуться вопроса об имевших якобы место в этот период "совместных парадах" подразделений германских вооруженных сил и Красной Армии. Об этих парадах пишут очень часто и преподносят их как убедительное доказательство "братства по оружию" СССР и гитлеровской Германии[351]. Встречаются даже утверждения, что это были своего рода "парады победы" армий двух стран, проведенные в ознаменование разгрома Польши[352]. В подтверждение версии о совместных советско-германских парадах публикуются фотографии, сделанные в Бресте 22 сентября 1939 г., на которых запечатлены комбриг Кривошеий, генерал Гудериан и группа немецких офицеров, мимо которых движется германская военная техника. Сообщается, что аналогичные парады были проведены также в Белостоке, Гродно, Львове и других городах.

Документально факт проведения советскими и германскими войсками в сентябре 1939 г. "совместных парадов" до сих пор никем не подтвержден. Да и какой, к примеру, "совместный парад" мог быть проведен в Львове, под стенами которого две "дружественные" армии чуть было не сошлись в решительной схватке?! Советским и германским частям после львовского инцидента вообще старались не давать возможности сближаться на расстояние более половины дневного перехода, т. е. 20 км. Никакого "совместного парада" в Львове не могло быть еще и потому, что 21 сентября 1939 г., в день капитуляции польского гарнизона перед Красной Армией, в городе не было ни одной немецкой части. Они были отведены на 10 км западнее Львова и готовились к отходу на рубеж р. Сан.

Чтобы разобраться в вопросе о "парадах победы", обратимся к официальному немецкому изданию 1939 г. "Великий германский поход против Польши", в котором впервые были опубликованы фото материалы из Бреста[353], используемые ныне сторонниками версии о "военном сотрудничестве" СССР и Германии. Эта публикация многое проясняет. Что из нее следует? Во-первых, что торжественное прохождение германских и советских войск не являлось "парадом победы", что оно состоялось после согласования деталей и подписания соглашения о передаче немцами Бреста Красной Армии. Во-вторых, что никакого "совместного парада" не было. Сначала торжественным маршем прошли германские войска, а после того как они покинули город, туда вошли советские танковые части. Если на прохождении немецких подразделений присутствовал советский представитель, подписавший соглашение (он фактически контролировал выполнение немцами достигнутой договоренности)[354], то при прохождении советских подразделений ни одного немецкого солдата и офицера на улицах Бреста уже не было.

Случаи фальсификации фотодокументов, связанных с отношениями между Красной Армией и вермахтом в сентябре 1939 г., не исчерпываются приведенным выше эпизодом. Таких случаев довольно много. В сборнике "СССР — Германия. 1939", изданном в Вильнюсе в 1989 г., опубликована, например, фотография со следующей подписью: "Советские и немецкие офицеры делят Польшу. 1939 г."[355] На самом деле снимок был сделан в момент обсуждения советским представителем с командованием одной из германских частей порядка отвода этой части с территории, на которую должны были вступить подразделения Красной Армии.

Наладилось ли советско-германское сотрудничество в военной области после завершения боевых действий на территории Польши?

На этот вопрос со всей определенностью можно дать отрицательный ответ. Разведенные по разным сторонам "границы обоюдных государственных интересов", установленной советско-германским договором от 28 сентября 1939 г.[356], Красная Армия и вермахт начали в спешном порядке возводить укрепления. По размаху фортификационных работ, концентрации войск и боевой техники советско-германская граница с первых дней стала напоминать линию фронта. Атмосфера, которая на ней царила, была весьма напряженной. На различных участках границы то и дело происходили серьезные нарушения, совершались провокации, вспыхивали перестрелки.

В дальнейшем отношения между Красной Армией и вермахтом по-прежнему не отличались "сердечностью". В период советско-финляндской войны Берлин закулисно поддерживал Хельсинки, а советский флот и авиация совершенно не церемонились с германскими судами, появлявшимися в зоне боевых действий (в архивах сохранились впечатляющие списки атакованных германских кораблей)[357]. Во время похода в Северную Европу в апреле-июне 1940 г. немцы со своей стороны не церемонились с советскими самолетами, появлявшимися в небе Северной Норвегии. Их сбивали без предупреждения[358].

Обо всех этих фактах авторы, пытающиеся доказать наличие гармонии в отношениях между СССР и гитлеровской Германией после заключения ими договора о ненападении, по понятным причинам предпочитают не вспоминать. Не говорят они и о том, что между Москвой и Берлином шло острое противоборство за влияние на политику государств, расположенных по периметру границ СССР от Афганистана до Норвегии[359], что Кремль по-прежнему рассматривал Германию как главный источник военной опасности для СССР (и потому держал на западной границе мощную армию прикрытия), а национал-социализм считал непримиримо враждебной идеологией. Берлин же по-прежнему видел в большевизме "угрозу мировой цивилизации", а сам Советский Союз рассматривал как потенциальный объект германской экспансии.

Странная "дружба"

Своеобразной, если не сказать странной, была советско-германская "дружба" в 1939–1940 гг.: с одной стороны, дипломатические любезности и широкая торговля, которую Берлин и Москва использовали для удовлетворения прежде всего своих военно-экономических потребностей, а с другой — крайнее недоверие и постоянная настороженность в отношении "партнера", стремление не упускать его из прорези прицела.

Оценивая характер советско-германских отношений с осени 1939 по лето 1940 г. и цели, которые преследовали Берлин и Москва, нельзя с доверием относиться к дружественным заявлениям и жестам, которыми они обменивались в это время, а тем более делать из них далеко идущие выводы. Шла большая дипломатическая игра, и все эти заявления и жесты преследовали совершенно определенные политические цели. Они отнюдь не свидетельствовали о наличии у сторон общих интересов и симпатий, которые были способны придать отношениям между ними стабильный, долговременный характер. Наоборот, они были призваны компенсировать отсутствие этой общности интересов, замаскировать подлинное отношение Берлина и Москвы друг к другу, не дать скрытому противоборству, которое шло между ними[360], раньше времени перерасти в открытый конфликт.

И германское правительство, и правительство СССР рассматривали заключенные между ними соглашения как тактический маневр, как вынужденный шаг. Да и могли ли советско-германские отношения в этот период иметь иной характер? Общественные системы и государственные идеологии сторон были не просто не совместимы, а полярно противоположны и враждебны (что, кстати говоря, не стеснялись подчеркивать и германские, и советские политики даже в ходе двусторонних официальных встреч).

Стороны ставили перед собой стратегические задачи, предусматривавшие не в последнюю очередь подрыв позиций и нейтрализацию партнера. Естественно, такое сотрудничество, как бы громко Берлин и Москва ни заявляли о мире между ними "на многие поколения", не могло быть "сердечным". За его парадной вывеской скрывалось недоверие и постоянная взаимная настороженность. Партнеры знали цену друг другу, не обманывались относительно прочности связывавших их уз и понимали, что "политическая дружба" в любой момент может обернуться схваткой не на жизнь, а на смерть.

"Симпатии", которых не было

Есть ли основания говорить о "взаимных симпатиях" лидеров Советского Союза и нацистской Германии, которые были способны придать отношениям между двумя государствами элемент стабильности? По нашему мнению, таких оснований нет.

Авторы, пытающиеся доказать наличие такого рода симпатий, постоянно ссылаются на слова, якобы произнесенные Риббентропом, о том, что он "чувствовал себя в Кремле словно среди старых партийных товарищей", а также на тосты, которыми Риббентроп и советские руководители обменивались на банкете в Кремле 24 августа 1939 г. С возмущением цитируются слова Сталина: "Я знаю, как сильно германская нация любит своего Вождя, и поэтому мне хочется выпить за его здоровье".

В. М. Бережков утверждает, например, что процитированные слова Риббентропа взяты из его телеграммы, отправленной из Москвы осенью 1939 г.[361], а издатели сборника "СССР-Германия…" (как в вильнюсском, так и в московском вариантах) заявляют, что они были произнесены Риббентропом в беседе с министром иностранных дел Италии Г. Чиано 10 марта 1940 г.[362] Сразу отметим, что ни в одной телеграмме Риббентропа, направленной из Москвы в Берлин, таких слов нет. Нечто похожее было им действительно произнесено в беседе 10 марта 1940 г., но не с Чиано, а с Б. Муссолини. В переводе отрывок из записи этой беседы, сделанной главным переводчиком германского правительства П. О. Шмидтом, звучит так: "Во время своего второго визита в Москву (27–28 сентября 1939 г. — О. В.) у него (Риббентропа. — О. В.) была возможность за ужином, данным Сталиным, поговорить со всеми членами Политбюро (ЦК ВКП(б). — О. В.). С немецкой стороны присутствовали также старые товарищи по партии, например, гауляйтер Форстер, и, в частности, Форстер после мероприятия заявил, что было так, будто он беседовал со старыми товарищами по партии. Таким было и его (имперского министра иностранных дел) впечатление. Может быть, это звучит отчасти странно, но, по его (Риббентропа. — О. В.) мнению, русские, которые, естественно, стоят на коммунистических позициях и в силу этого не приемлемы для национал-социалиста, уже не стремятся к мировой революции"[363].

Не сложно убедиться, что академическая точность в передаче слов Риббентропа в вышеупомянутых работах отсутствует. С помощью нехитрой манипуляции слова Форстера стали словами Риббентропа, косвенная речь превратилась в прямую, а высказывание, характеризовавшее непринужденную атмосферу торжественного ужина, в свидетельство идейного родства советского и нацистского руководства. И это притом, что уже следующая фраза в оригинале документа раскрывает неприязненное отношение Риббентропа к коммунизму!

Сходным образом препарирован и тост Сталина, которому путем неточного перевода придана совершенно определенная политическая и эмоциональная окраска. Слова "немецкий народ", как это значится в оригинале[364], оказались заменены выражением "германская нация", а слово "Fuhrer" переведено именно как "Вождь" (хотя с равным правом могло быть переведено как "лидер", "руководитель") и почему-то напечатано с заглавной буквы[365]. Казалось бы мелочи. Но мелочи, имеющие большое политическое значение.

Говоря о тосте Сталина в честь Гитлера, нельзя не отметить, что он был произнесен на ужине в Кремле, который представлял собой дипломатический акт, и, естественно, на нем стороны рассыпались в любезностях. Но пожелание здоровья Гитлеру из уст Сталина, по-видимому, не было лишено сарказма. Очень двусмысленно звучат слова: "Я знаю, как сильно немецкий народ любит своего руководителя…". Сталин где-то даже издевался над Риббентропом, предлагая ему поднимать бокал то за здоровье столь "любимого" немецким народом Гитлера, то за "нового антикоминтерновца Сталина", то за советского наркома путей сообщения Л. М. Кагановича[366].

Что же касается ощущений, испытанных Риббентропом в Москве в августе 1939 г., то следует отметить, что германский министр иностранных дел, человек, по мнению современников, недалекий и тщеславный, был склонен рассматривать подписание с СССР договора о ненападении как свой личный триумф, который вывел его в разряд выдающихся исторических деятелей. Эйфория, в которой по этому поводу пребывал Риббентроп, не позволяла ему критически воспринимать высказывания советских руководителей и произносившиеся в Кремле речи. Повлияло на него, знатока и любителя вин, очевидно, и обильное возлияние на банкете[367]. Хотя с него он удалился без посторонней помощи (в отличие от своего японского коллеги Й. Мацуоки, которого Сталину и Молотову в апреле 1941 г. после подписания советско-японского договора о нейтралитете пришлось под руки заводить в вагон), московское гостеприимство произвело на него неизгладимое впечатление.

Что было в действительности

Те, кто пытается доказать наличие взаимных симпатий у нацистских и советских руководителей, по понятным причинам обходят молчанием ряд источников, которые как раз и позволяют вскрыть их подлинное отношение друг к другу. Достаточно, например, ознакомиться с дневниковыми записями министра пропаганды "третьего рейха" И. Геббельса, чтобы убедиться: никаких симпатий между Берлином и Москвой на самом деле не было и быть не могло.

Геббельс, выразивший в своем дневнике не только собственное мнение, но в ряде случаев и мнение Гитлера, крайне пренебрежительно высказывался в это время и в адрес Советского Союза, и в адрес Красной Армии, и в адрес советского народа, который он объявлял неспособным к позитивной исторической деятельности. Не вызывали у него симпатий ни Сталин с Молотовым, которых он называл "типичными азиатами", ни советская культура, однозначно отвергавшаяся им как "большевизм чистой воды". В конце декабря 1939 г. Геббельс без околичностей писал о том, что германское руководство считает одной из своих задач противодействие распространению большевизма в Европе; в марте 1940 г. он в буквальном смысле слова стенал по поводу того, что Германии все еще приходится поддерживать отношения с Советским Союзом, а в июле-августе того же года ликовал, отмечая, что вермахт наконец-то поворачивает на восток[368]. Негативное отношение нацистских лидеров к СССР и советскому руководству в этот период отражено и в дневнике руководителя внешнеполитического ведомства НСДАП А. Розенберга[369].

Теплых чувств к СССР не испытывали в Берлине ни осенью 1939 г., ни зимой 1939/40 г., ни в дальнейшем. Такое отношение к Советскому Союзу нашло яркое отражение в секретных директивах нацистского руководства, направлявшихся в различные государственные и партийные инстанции. Процитируем несколько указаний Гитлера германской прессе, которые спустя много лет опубликовал заместитель руководителя пресс-службы гитлеровского правительства Г. Зюндерман. Эти указания достаточно красноречивы и не нуждаются в дополнительных комментариях. Отметим лишь, что эти указания, как и другие приводимые ниже документы, относятся к периоду с осени 1939 по лето 1940 г., т. е. ко времени, как утверждают некоторые авторы, самого расцвета германо-советской "дружбы".

8 ноября 1939 г.: "О торжествах Коминтерна, посвященных годовщине большевистской революции, само собой разумеется, не разрешается упоминать ни в какой форме".

20 декабря 1939 г.: "Запрещается публиковать сообщения, освещающие внутриполитическую жизнь Советского Союза, в том числе запрещается перепечатывать сообщения на этот счет из иностранных источников".

21 декабря 1939 г. (в связи с 60-летием Сталина и официальным поздравлением в его адрес, направленным германским правительством): "Соответствующее сообщение ДНБ[370] можно опубликовать на первой странице в одну колонку, без какой бы то ни было сенсационности; комментарий не должен превышать 30 строк. Этот комментарий по своему содержанию должен быть сформулирован очень осторожно и касаться не столько личности Сталина, сколько его внешней политики".

1 февраля 1940 г.: "Сообщения о Советской России — страна и люди — публиковать, руководствуясь принципом: чем меньше, тем лучше. На будущее запрещается публиковать также безобидные рассказы о России"[371].

А вот свидетельства из дневника Геббельса.

29 декабря 1939 г.: "На пресс-конференции изложено наше отношение к России. Здесь мы должны быть очень сдержанными. Никаких книг и брошюр о России, ни позитивных, ни негативных".

12 апреля 1940 г.: "Фюрер вновь резко выступает против попыток министерства иностранных дел устроить германо-русский культурный обмен. Это не должно выходить за рамки чисто политической целесообразности"[372].

Приведем выдержку еще из одного документа, хранящегося в Политическом архиве Министерства иностранных дел ФРГ, — циркуляра начальника полиции безопасности и СД Р. Гейдриха от 23 декабря 1939 г. относительно ввоза советской литературы в Германию. Он тоже свидетельствует, насколько "теплыми" и "сердечными" были в этот период германо-советские отношения. "Поскольку по повелению фюрера, — говорится в этом документе, — два мировоззрения — национал-социализм и большевизм — … должны оставаться территориально и политически разделенными, я придерживаюсь точки зрения, что ввоз советской литературы, как и прежде, должен находиться под контролем. Вся советская литература… в той или иной степени служит в высшей степени опасным пропагандистским целям и поэтому ни в коем случае не должна доходить до широких слоев населения Германии. Нет также необходимости и в увеличении ввоза советской литературы научного характера"[373].

Следует отметить, что советское правительство платило немцам той же монетой. 13 января 1940 г. Шуленбург сообщал в Берлин: "Здесь советские власти не допускают германской пропаганды. В этой области они проявляют неизменную сдержанность. По советским правилам пропагандистская литература в объеме, превышающем потребности посольства, пропуску через границу не подлежит"[374].

Стремясь исключить возможность идеологического воздействия СССР на население Германии, нацистские власти не только полностью закрыли книжный рынок "рейха" для советской литературы, но даже не допустили в продажу наборы советских почтовых марок для филателистов, опасаясь, что с их помощью Москва сможет "окольными путями вести пропаганду"[375].

"Сердечность" отношений между Берлином и Москвой проявлялась и в сфере "человеческих контактов". Обе стороны строго регламентировали эти контакты. Приведем документ, вышедший из-под пера руководителя зарубежной организации НСДАП Э. В. Боле сразу после подписания германо-советского договора о дружбе и границе от 28 сентября 1939 г.

"Секретно]..

10 октября 1939 г.

Руководителям участков Везер-Эмс, Балтийское море, Эльба.

Относительно контактов с советскими моряками.

Этот вопрос несколько дней назад я подробно обсудил с директивной инстанцией. На основании полученных указаний сообщаю, что сохраняется прежнее положение. Нашим морякам в советских портах категорически запрещается принимать от советской стороны приглашения посетить общежития моряков, клубы и т. д., которые, как известно, превращены в места пропаганды большевизма. Следует также избегать тесных контактов с советскими моряками в германских портах. При этом необходимо руководствоваться установкой, что политическая дружба между Германией и Советским Союзом ни в коей мере не распространяется на два мировоззрения. Германский коммунист по-прежнему считается врагом государства…"[376]

Такого рода документы из германских архивов можно было бы цитировать бесконечно долго. Но и приведенных свидетельств, думается, вполне достаточно для того, чтобы понять, какой была в действительности германо-советская "дружба", в том числе в самый период ее "расцвета" — с осени 1939 по лето 1940 г.

О какой дружбе говорил Сталин?

И все же, почему в телеграмме Сталина появилось выражение "дружба, скрепленная кровью", и к чему оно относилось? Об этом стоит сказать особо. Слишком часто цитируют эти слова[377], очень вольно и тенденциозно, как нам представляется, интерпретируя их, чтобы оставить данный факт без внимания.

Напомним, по какому случаю они были произнесены. Эти слова из телеграммы Сталина Риббентропу, которая была дана в ответ на поздравление последнего в адрес советского руководителя в связи с его шестидесятилетием. В своем поздравлении Риббентроп попытался представить установление добрососедских отношений между народами Германии и Советского Союза лишь как результат договоренности между руководителями двух стран и подчеркнуть при этом (в свойственной ему манере) свои "выдающиеся заслуги". Он телеграфировал в Москву:

"Памятуя об исторических часах в Кремле (имеются в виду визиты Риббентропа в Москву в августе и сентябре 1939 г. — О. В.), положивших начало решающему повороту в отношениях между обоими великими народами и тем самым создавших основу для длительной дружбы, прошу Вас принять ко дню Вашего шестидесятилетия мои самые теплые поздравления"[378]. Сталин в ответной телеграмме по сути дела поправил германского министра, подчеркнув, что не его деятельность и не договоренности лидеров, а пройденный двумя народами исторический путь и понесенные ими жертвы (Сталин не уточнил, когда и во имя чего они были принесены) делают возможной и необходимой эту дружбу. "Благодарю Вас, господин министр, за поздравления, — телеграфировал он в Берлин. — Дружба народов Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной"[379]. Не о "дружбе" большевизма и нацизма говорил Сталин, как это нам сегодня преподносят, а о дружбе народов двух стран. Эту дружбу он с полным основанием мог назвать скрепленной кровью. Напомним, что немцев и русских связывали прочные революционные традиции, что народы обеих стран принесли немалые жертвы на алтарь общей борьбы за социальный прогресс, что немецкие и советские интернационалисты плечом к плечу сражались против фашизма на земле Испании.

Как "сотрудничали" НКВД и гестапо

Важным компонентом концепции о "связанности кровью" нацистского и советского политического руководства в период действия договора о ненападении являются спекуляции относительно тесного сотрудничества НКВД и гестапо. Каких только небылиц не появилось в последнее время на этот счет! Пишут и о каких-то совместных операциях спецслужб СССР и фашистской Германии, и об их общих учебных центрах, и о встречах по обмену опытом, и о совместных испытаниях орудий пыток. Для убедительности сочиняются и всякого рода "документы", вплоть до "совершенно секретных постановлений Политбюро ЦК ВКП(б)", извлеченных якобы из "самых тайных советских архивов"[380]. Недавно промелькнуло даже утверждение, что накануне войны существовало некое "общество НКВД-СС", своего рода общество дружбы.

Все это вымысел. О каком сотрудничестве НКВД и германских служб безопасности (гестапо, СД и т. п.) можно вести речь, если органы НКВД с января 1940 по март 1941 г. раскрыли 66 резидентур германской разведки, разоблачили 1596 германских агентов, из них 1338 в западных областях Украины и Белоруссии, а также в Прибалтике. Только за семь месяцев 1940 г. ими было разгромлено в Западной Украине 30 оуновских отрядов, подготовленных и содержавшихся германскими спецслужбами. А что делалось на советско-германской "границе дружбы", где по одну сторону располагались погранвойска НКВД, а по другую — пограничная полиция имперского управления безопасности! В 1940 г. там произошло 235 конфликтов и инцидентов, включая ожесточенные перестрелки, в которых были убитые и раненые. Только с октября 1939 по декабрь 1940 г. на границе СССР с Германией было обезврежено свыше 5 тыс. германских агентов[381]. Все это вряд ли можно назвать проявлением симпатий и сотрудничеством между НКВД и германскими службами безопасности. Нельзя назвать таковыми также активное агентурное проникновение НКВД на территории, оккупированные Германией, а нацистских спецслужб на советскую территорию, острейшее противоборство советской и германской разведок, которое шло в то время в сопредельных с СССР странах. НКВД и германские спецслужбы являлись противоборствующими, а не дружественными организациями. Если НКВД и сотрудничал с гестаповцами, то только с теми, кого ему удалось завербовать, или с теми, кто по его заданию проник в ряды этой организации. Имя одного такого человека сегодня уже названо — это Вилли Леман, гауптштурмфюрер СС, ответственный работник берлинского гестапо. Были и другие люди.

Безусловно, сотрудникам НКВД не раз приходилось вступать и в другого рода контакты с представителями германских спецслужб безопасности. Это делалось по поручению советского правительства при урегулировании пограничных инцидентов, при высылке из СССР арестованных германских граждан и при приеме высылавшихся из Германии советских граждан, при обеспечении безопасности визитов руководителей государств, в частности двух визитов Риббентропа в Москву осенью 1939 г. и визита Молотова в Берлин в ноябре 1940 г., а также при выполнении межправительственных соглашений об эвакуации беженцев и о переселении. Все эти контакты имели рутинный характер и не представляли собой ничего из ряда вон выходящего. Такого рода со прикосновения и взаимодействия служб безопасности разных стран всегда были, есть и будут, и делать далеко идущие политические выводы из контактов НКВД и германского имперского управления безопасности, имевших место в 1939–1941 гг., могут либо недостаточно компетентные люди, либо лица, занимающие явно предвзятую позицию.

Немного подробнее следует сказать о том, как взаимодействовали НКВД и германские службы безопасности при выполнении соглашений о переселении и эвакуации, чтобы показать несостоятельность имеющихся на этот счет кривотолков.

Как известно, в 1939–1940 гг. граница СССР была отнесена на запад. В состав Советского Союза были включены Западная Украина, Западная Белоруссия, Бессарабия, Литва, Латвия и Эстония. В связи с установлением новой границы возник целый комплекс проблем гуманитарного и имущественного порядка. На территории СССР оказались германские граждане и этнические немцы, желавшие переселиться в Германию, оказалась также их собственность. В Западной Украине и Западной Белоруссии было много поляков, бежавших от немецких войск, а после окончания боевых действий пожелавших вернуться на прежнее место жительства, к своим родным и своему имуществу в районы, оккупированные Германией. В то же время на оккупированной немцами территории находились украинцы, белорусы, русские, русины, литовцы, желавшие переселиться в СССР. Для решения всех этих проблем правительствами СССР и Германии был подписан ряд соглашений и сформированы смешанные двусторонние комиссии.

В этих комиссиях с обеих сторон были широко представлены службы безопасности, поскольку те проблемы, которые предстояло комиссиям решать, входили в их сферу компетенции: проверка личности переселенцев и беженцев, выдача им разрешения на выезд и согласия на прием, их сбор и содержание в специальных лагерях, организованное перемещение через границу, персональный и таможенный контроль в пограничных пунктах, изоляция и возвращение нежелательных лиц.

Межправительственные соглашения были выполнены, однако говорить о том, что взаимодействие НКВД с аналогичными германскими службами в смешанных комиссиях было беспроблемным, не приходится. Документы свидетельствуют, что отношения между ними носили сплошь и рядом конфликтный характер[382]. Чем это было вызвано? В первую очередь, тем, что под вывеской регистрации лиц, подлежавших переселению и эвакуации, немцы пытались вести активную разведывательную деятельность в западных районах СССР. Они добивались также согласия на вывоз имущества и ценностей в объемах, которые могли нанести ущербсоветскому государству, пытались эвакуировать в Германию некоторых советских граждан и лиц, не предусмотренных межправительственными соглашениями, добиться освобождения и высылки из СССР своей провалившейся агентуры. Советская сторона в лице НКВД всему этому, естественно, препятствовала. В рамках выполнения соглашений о переселении и эвакуации спецслужбы обеих стран усиленно внедряли на территорию друг к другу своих агентов, создавали новые агентурные сети, что тоже не прибавляло сердечности отношениям между ними.

Миф об "антипольском соглашении"

Авторы, пытающиеся "связать кровью" СССР и нацистскую Германию, любят обращаться к теме некоего "антипольского соглашения" между НКВД и гестапо, заключенного якобы в целях реализации положений секретного дополнительного протокола к германо-советскому договору от 28 сентября 1939 г.[383] Они утверждают, в частности, что в марте 1940 г. в Кракове и Закопане состоялось совещание "высочайших чинов НКВД и гестапо", на котором обсуждались совместные действия этих двух ведомств в борьбе с польским Сопротивлением, а также вопрос о судьбе интернированных в Советском Союзе польских офицеров. Предпринимаются попытки доказать, что по результатам этого совещания органами НКВД были уничтожены польские офицеры, захоронение которых было обнаружено в 1943 г. в Катыни[384]. Сторонников этой версии, пущенной в оборот в 1952 г. польским генералом графом Т. Бор-Коморовским[385], ничуть не смущает то обстоятельство, что они не могут назвать ни точной даты краковской встречи, ни лиц, принимавших в ней участие, ни конкретных пунктов достигнутых договоренностей, а также привести документальные свидетельства о совместных или хотя бы скоординированных действиях НКВД и гестапо, направленных против польского Сопротивления. Но это, видимо, им и не нужно, тем более что есть возможность сослаться на недоступность некоторых отечественных архивов либо на утрату в годы войны части германских архивных фондов.

Однако вопросы, связанные с краковской встречей, поддаются проверке, поскольку относящиеся к ней документы не погибли в годы войны и не запрятаны в тайники, а хранятся в Политическом архиве Министерства иностранных дел ФРГ. Что из них следует?

Действительно, 29–31 марта 1940 г. в Кракове находились представители советской комиссии[386], но не какой-то "особой комиссии НКВД", как вслед за Бор-Коморовским утверждают некоторые западные и отечественные авторы, а советской контрольно-пропускной комиссии по эвакуации беженцев. Эта комиссия, как и аналогичная германская, была образована на основе межправительственной договоренности[387]. Советская делегация состояла из трех человек: B. C. Егнарова, И. И. Невского (соответственно председатель и член Советской главной комиссии по эвакуации беженцев) и В. Н. Лисина (член местной комисси). В задачи делегации входило обсуждение ряда вопросов, связанных с организацией обмена беженцами, и подписание с представителями германской комиссии соответствующего протокола.

Партнерами советской делегации на переговорах в Кракове были губернатор Краковской области О. Г. Вехтер, являвшийся председателем Германской главной комиссии, его заместитель в этой комиссии майор жандармерии Г. Фладе и два представителя министерства иностранных дел. В состав германской комиссии входили также представители и уполномоченные от других ведомств, которые, однако, в официальной части встречи, связанной с обсуждением и подписанием протокола, участия не принимали.

Присутствие в составе германской комиссии группы лиц, включая ее председателя, имевших звание офицеров СС, отнюдь не означало их автоматической принадлежности к гестапо или СД. В нацистской Германии многие государственные служащие, включая чиновников внешнеполитического ведомства, состояли в СС и носили униформу. Представителем СД в составе германской комиссии являлся К. Лишка, имевший звание гауптштурмфюрера СС (равнозначно войсковому званию капитана). Сведений о присутствии в составе германской комиссии людей из гестапо документы не содержат. Звания майора жандармерии и гауптштурмфюрера СС, равно как и звание капитана погранвойск НКВД, которое имел председатель советской комиссии Егнаров, вряд ли можно отнести к высочайшим, ввиду чего и заявления о встрече в Кракове "высочайших чинов НКВД и гестапо", которые можно встретить в литературе, являются не соответствующими действительности.

Какие конкретно вопросы обсуждались на краковской встрече?

В разделе "Документы" публикуется в переводе с немецкого весь пакет документов, касающихся совещания в Кракове. Эти документы свидетельствуют о том, что ни проблемы борьбы против польского Сопротивления, ни вопрос о судьбе интернированных в СССР офицеров польской армии на встрече в Кракове не поднимались. Протокольная запись заседания германской контрольно-пропускной комиссии, предшествовавшего встрече с советской делегацией, позволяет заключить, что попутно с вопросом об эвакуации беженцев германская сторона намеревалась напомнить советским представителям о некоторых нерешенных проблемах: о необходимости освобождения и передачи на германскую территорию этнических немцев из Западной Белоруссии и Западной Украины (около 400 человек[388]), часть из которых была арестована еще поляками, часть органами НКВД, а также о необходимости эвакуации солдат вермахта, отставших от своих частей во время польского похода, т. е. раненых, оказавшихся в советских госпиталях, и военнослужащих, числившихся пропавшими без вести. Однако никаких договоренностей по этим вопросам в советско-германском протоколе от 29 марта 1940 г. зафиксировано не было. Последующие документы также не содержат ни прямых, ни косвенных свидетельств того, что в Кракове были заключены дополнительные соглашения, выходившие за рамки проблемы беженцев.

Подписанный 29 марта 1940 г. в Кракове советско-германский протокол являлся по сути дела дополнением к соглашению о переселении от 16 ноября 1939 г.[389] Он уточнял ряд пунктов последнего с учетом опыта, накопленного в ходе проведения переселения, модифицировал его первую статью применительно к проблеме беженцев и определял круг лиц, которые в качестве беженцев могли быть пропущены через границу к прежним местам проживания. Все это не имело ни какого отношения ни к репрессиям против польских подпольщиков, ни к Катыни.