Нам подскажет земля

Глава 1 Гроза над городом

Весь май не было дождя. Город задыхался от жары. Печальные стояли деревья, опустив пыльные ветви; сморщенные листья изредка вздрагивали от обжигающего, как пламя, ветра. Дымился раскаленный на солнце асфальт.

Люди с надеждой поглядывали на редкие тучи, что, зацепившись за белевшие вдали снежные вершины гор, целыми днями висели не двигаясь. На ночь тучи прятались в ущелья, а с утра вновь устраивались на скалах — сухие и растрепанные, словно хлопья ваты.

Летняя ночь коротка, как сон солдата. Не успевает еще как следует остыть земля, и вот уже снова тяжелое, отлитое из бронзы солнце медленно выплывает в небо, и над городом вновь повисает густая вызванивающая жара…

Наконец, в последний день месяца туч стало больше; они вдруг вынырнули из-за гор, как-то сразу вспухли, потяжелели, налившись свинцовой сизью, потом качнулись и, заволакивая небо, поползли к городу. Двигались не спеша, не прямо, а лавинами растекались по сторонам, чтобы с флангов атаковать город. Вдалеке зарокотал гром, будто началась артиллерийская канонада. С неба сыпанули крупные, как шрапнель, капли дождя. Опять залп грома расколол небо, и хлынул проливной…

На улице ликовали мальчишки, визжа и смеясь, босиком носились по лужам, поднимая фонтаны брызг. Им ничего не нужно было сейчас, кроме этого бурного летнего дождя, ласкового, как ладонь матери.

Наблюдавшая за ними с крыльца орсовского буфета смуглая и сухая, будто выжженная солнцем, чеченка то же не устояла перед соблазном: как была — в легком цветастом платье, с веником в руках — выскочила под дождь и, смеясь, стала ловить ртом упругие струи.

Из открытого окна высунулась рыжая, в завитушках, голова буфетчицы:

— Зара! Что ты делаешь, сумасшедшая? Уже вся мокрая, простудишься!

Ничего со мною не случится! — Зара подбежала к окну, потянула подругу за руку. — Выходи на дождик, подрастешь…

— Ой, не тяни, больно.

— Хватит сидеть тебе, Тоня, рабочий день закончился.

— Сейчас сделаю подсчет и все…

Зара взбежала на крыльцо, открыла дверь:

— Пусть воздух станет чистым. — Она отжала подол платья, схватила ведро: — Дождевой водою вымою пол…

Через несколько минут она вернулась с полным ведром.

— Ну и дождь!.. Сто лет такого не было. Красота!..

Зара, подоткнув подол, принялась мыть пол. Работала она споро, не переставая, однако, разговаривать:

— А твой сегодня приедет? Или дождя побоится?

— Кто это? — подняла голову от своих бумаг Тоня.

— Не притворяйся. Шофер, конечно. Будто и не знаешь?

— А почему «мой»? — улыбнулась буфетчица.

— Всю весну здесь торчит, каждый день на машине приезжает. К тебе в мужья набивается?

— Ну что ты выдумываешь!

Зара разогнула спину, откинула тыльной стороной ладони мокрые волосы со лба:

— Поверь моему слову, если и сегодня, в такую погоду, приедет, значит, точно — жениться надумал.

Тоня засмеялась, махнула рукой:

— Брось гадать, Зара, лучше помолчи, а то мне уже давно пора уходить, а я никак выручку не подсчитаю. Могу и в кассу опоздать…

За окном сквозь шум дождя послышались звуки подъехавшей автомашины.

— А что я говорила! — воскликнула Зара. — Вот он, твой жених.

— Ну, перестань! — сердито сдвинула брови Тоня, но сама быстро вынула из ящика стола маленькое круглое зеркальце и краем глаза посмотрелась в него, поправила кудряшки на висках.

Ходуном заходило крыльцо, распахнутая дверь чуть не слетела с петель, и на пороге вырос шофер — широкоплечий, рослый молодой человек в голубой клетчатой рубашке с засученными рукавами и в черных брюках.

— С дождиком вас, девчата! — весело заговорил он. — Зара; дайте тряпку, я вытру туфли… Или заходить нельзя?

— Уже зашел, зачем теперь спрашивать? — улыбнулась Зара. — Ты, Никита, у нас вроде штатного, каждый день бываешь.

— А вот и нет, — поправила Тоня, — вчера не был.

— Верно. Возил в Тбилиси жену начальника, захотелось ей, видите ли, на фуникулере побывать… Стойте, девчата! — спохватился Никита, хлопнув ладонью по колену. — Я же вам гостинцев привез. Вот балда, забыл! Я сейчас…

Он выбежал во двор. Зара наклонилась к Тоне:

— Ты слышала? С директоршей разъезжает. Ох, не нравится мне это! На два фронта бьет. Остерегайся, Тоня, может, у него и жена есть…

Тоня не успела ответить: вернулся Никита с огромным кульком мандарин, вывалил их прямо на стол, за которым сидела девушка.

— Угощайтесь, красавицы, — широко развел он руками и запричитал на восточный манер: — Спелый мандарин, сочный мандарин, сладкий мандарин, как ваши губы, самый лучший мандарин, нигде больше нет!

— Ой, какие крупные, — удивилась Тоня. — Бери, Зара… А сочные! Можно захлебнуться… А ты почему не ешь, Никита?

— Одну штуку слопаю за компанию…

Над самой головой воркотнул гром, точно кто-то босиком прошелся по железной крыше. Зара выглянула в окно:

— Пока дождь затих, принесу из крана ведро воды, мне еще крыльцо вымыть надо.

— Только быстрее, — поторопила Тоня, — а то мы сейчас уедем.

— Я мигом…

Зара схватила ведро и вышла, на ходу доедая мандарин. Ей только перейти дорогу, зайти во двор первого за углом дома и из колонки набрать воды.

А небо не успокаивалось. Одна волна темно-сизых туч прошла, но уже надвигалась вторая, такая же тяжеловесная, со свинцовым отливом. Нетерпеливо громыхал гром, словно подстегивая лавину туч.

Дождь застал Зару у крана. Она хотела забежать к соседям, переждать, но потом махнула рукой: «Все равно уже вымокла, да и Тоня ждет. Пойду…»

Переходя дорогу, Зара заметила, что «Победы», на которой приехал Никита, уже нет. Уехали? Но зачем же тогда дверь буфета оставили открытой? Не могла ведь Тоня все так бросить. Может, с Никитой поссорились, и он уехал?

Зара заспешила, чувствуя, что в сердце непонятно почему назревает тревога. «Да что это я, — успокаивала она себя, — почему бегу?» И она пошла нарочито медленно. Но сердце подгоняло.

В буфете было тихо. Зара поставила ведро на крыльцо, крикнула:

— Тоня! Никита уехал, что ли?

Молчание. Зара нерешительно переступила порог и ахнула, прижавшись к косяку. Под столом в неестественной позе лежала окровавленная Тоня, сжимая в вытянутой руке раздавленные дольки мандарина.

— А-а-а! — страшным голосом закричала Зара и, сорвав косынку с головы, выбежала на улицу. Она бежала, не разбирая дороги, падала, ползла на четвереньках, снова вскакивала, задыхаясь от крика: — По-мо-ги-те!.. А-а-а!..

Над городом, заглушая вопли обезумевшей женщины, грохотал гром.

Глава 2 Отвечает «Ноль-Два»

Дежурный по управлению милиции города майор Иванцов посмотрел на часы и сказал своему помощнику:

— Ты, Синицын, подежурь, а я пойду ужинать в столовую. Через пятнадцать минут вернусь.

— Начальство здесь? — деловито осведомился Синицын, поднимаясь с дивана, на котором лежал.

— Все ушли. Ты теперь самое главное начальство. Руководи. — Майор на секунду задержался в дверях, покрутил в воздухе растопыренными пальцами: — Только, знаешь, не очень…

Синицын застегнул на одну пуговицу китель, с трудом сходившийся на животе, запоздало отмахнулся:

— Хватит морали! Подумаешь, великое дело — руководить. Приказал — и порядочек! Верно, Сеня?

Высокий сутулый шофер Сеня курил у дверей, прислонившись к косяку. Он сощурясь взглянул на маленького круглого Синицына, старательно затянулся дымом и глубокомысленно заметил:

— Соображать надо. — Потом подождал, пока помощник дежурного усядется за стол, проверит радиостанцию, придвинет поближе телефоны, и рассудил: — Это вроде баранку крутить: перегнул маленько — в кювет свалился…

— Тоже сравнил! Крутить баранку — работать надо. А тут… Вот возьми моего шефа. Поступили, скажем, уголовные дела в отдел. Перелистал он их, вызвал подчиненных: «Это — тебе, это — тебе, работайте». Вот и все. А потом сиди и по очереди шкуры с них снимай, контролируй…

Зазвонил телефон. Синицын приподнял трубку и снова опустил на рычаг.

— Нет, соображать надо, — стоял на своем Сеня. — Не каждому это доверят.

Синицыну послышался намек в словах шофера, он хотел обидеться, но тут вновь раздался телефонный звонок, и ему пришлось взять трубку. Синицын важно откинулся в кресле, расстегнул пуговицу на кителе и только-потом ответил:

— Слушаю. Да, дежурный. Чем могу служить? Что? Не торопитесь. Говорите медленнее. Вот теперь порядочек… Какая там еще женщина? Почему кричит? Постой, постой… Где этот буфет? По улице Рабочей? Так. Ясненько… Послушай, милок, все, о чем ты рассказал мне по телефону, изложи на бумаге. Понял? В правом верхнем углу надпиши: «Начальнику отдела милиции», ниже поставь свою фамилию, адрес, потом посередине — за-явле-ни-е. Понял? И неси эту бумаженцию в Заводской отдел милиции. Знаешь, где? Против пожарки, через железную дорогу. Ясно? Что?.. Ну зачем лезешь в пузырь? Почему? Это их территория, они ее; обслуживают. Понял? И не ори на меня!..

В дежурную комнату быстро вошел майор Иванцов. Он вырвал трубку у Синицына и торопливо заговорил:

— Алло, товарищ? Извините, пожалуйста. Что случилось? Так… так… понятно. Ждите нас там, мы немедленно выезжаем. Вы слышите — немедленно!

Манор положил трубку, зло посмотрел на Синицына:

— Человеку нужна помощь, а не ваши глупые рассуждения! — Он снова наклонился к телефону, набрал номер. — Илья Андреевич? Иванцов говорит. На Рабочей убийство. Спускайтесь вниз, машина готова… Алло это Рыбочкин? Саша, собирай свой инструмент, поедешь на происшествие…

— А собаку? — робко предложил Синицын, опять усаживаясь на диван.

Майор не ответил. Он отошел к окну, резко распахнул его, потом с какой-то поспешностью вынул сигарету и, ломая спички, стал прикуривать…

Сеня виртуозно вел машину. Темно-синий «газик», опоясанный красной полосой, мчался по улицам, точно стрела, завывая тормозами на поворотах.

В город вползал сумрак. Гроза ушла на восток, оставляя после себя чистое, добела отмытое небо. Дождь перестал. На улицах стало людно: ну как не подышать свежим воздухом после дневной духоты!..

И даже теперь Сеня ухитрялся проскакивать на полной скорости самые оживленные перекрестки буквально под носом у автобусов и трамваев, благо оперативной машине все давали «зеленую» улицу.

В другое время сидевший рядом старший лейтенант Гаевой предупредил бы шофера своей неизменной фразой: «А помирать нам рановато…» Но сейчас он сидел молча и, потирая пальцами щетинистый подбородок, сосредоточенно вглядывался в сумрачный город. Может, он думал о новом деле, пытаясь угадать, какое оно будет — трудное, легкое? Или старался сосредоточиться, намечал план действий? А может быть, он радовался, что едет на происшествие, которое оторвет от невеселых дум, все чаще одолевающих его в последнее время.

Сзади сидел эксперт научно-технического отдела Саша Рыбочкин, сухощавый молодой лейтенант, обвешанный фотоаппаратами, электронной вспышкой, планшеткой. Держа в руках оперативную сумку, он всматривался в лица прохожих, отыскивая знакомых. Ему хотелось, чтобы все обратили внимание на мчащуюся милицейскую машину и знали, что в городе стряслась беда, что он, Саша Рыбочкин, едет сейчас искать преступников и, может быть, пожертвует своей жизнью.

На повороте машину тряхнуло, Саша ткнулся головой в спину Гаевого и, чтобы замять неловкость, наклонился к самому уху следователя, спросил: — Илья Андреевич, вам известны подробности убийства?

— Об этом, Саша, мы узнаем, когда найдем преступников, — не оборачиваясь ответил Гаевой.

— Ага, понимаю…

Гаевой включил радиостанцию:

— Как слышите меня, Центральная?

В телефонной трубке щелкнуло, зашипело и раздался немного искаженный голос майора Иванцова:

— Слышу отлично. Прием.

— Андрей Ильич, надо бы скорую помощь и судмедэксперта.

— Уже послал. К вам едет и капитан Байдалов. Вы далеко?

— Кажется, приехали. Выключаюсь…

От тротуара, шлепая по грязи, навстречу машине бежал мужчина в солдатской гимнастерке без погон.

— Стойте! — закричал он, поднимая руку. — Сюда, товарищи, сюда…

Сеня притормозил машину и повернул к домику с деревянным крыльцом и вывеской, возле которого уже толпились люди.

— Останови здесь, — сказал Гаевой, открывая Дверцу.

Подбежал мужчина в гимнастерке, потемневшей от дождя.

— Моя фамилия Николенко, — отрекомендовался он. — Это я вызывал милицию. В буфете человека убили.

— Кто-нибудь заходил в помещение? — поинтересовался следователь.

— Нет, никто. Я предупредил людей. Ждем вас.

Николенко говорил коротко и по-военному быстро. Гаевой не утерпел и спросил:

— Давно из армии?

— Два месяца.

— Заметно. А как вы узнали об убийстве?

— Я шофер. Вон стоит мой бензовоз. Ехал я по Рабочей. Увидел бегущую женщину. Она звала на помощь. Я остановил машину, спросил, что случилось. Но женщина ничего не могла сказать, только тряслась, как в лихорадке, и показывала в сторону дома. Потом выговорила два слова: «убили… помогите…» Я побежал к раскрытому буфету, но туда не зашел, а заглянул в окно. Там на полу лежит буфетчица в крови. Тут как раз и соседи прибежали. Я попросил их присмотреть за буфетом, никого туда не пускать, а сам побежал к телефону-автомату…

— А где та женщина? И кто она?

— Говорят, уборщица буфета. Она сидит в кабине моей машины. Я от дождя ее спрятал. Позвать?

— Пока не надо, после поговорим с ней. Давайте осмотрим буфет. — Гаевой поправил пистолет на ремне, одернул китель. — Ты готов, Саша?

— Так точно, Илья Андреевич, — ответил Рыбочкин, вылезая из машины. — Но ведь нас… не полный штат: нет оперативного работника. В институте нас учили…

Гаевой улыбнулся краем губ:

— Бывает, Саша, что практика вносит поправки в теорию. Но на этот раз все будет теоретически правильно, с полным штатом. — Он повернулся к мужчине в гимнастерке — Нужны понятые, товарищ Николенко. Хватит двоих.

— Хоть я очень спешу, но могу вам помочь. А вторым понятым можно пригласить здешнюю квартальную, она, по-моему, женщина серьезная.

— Вот и хорошо. Приглашайте ее, и начнем.

Квартальная оказалась очень подвижной, словоохотливой женщиной лет сорока пяти. Прежде чем подойти к приехавшим сотрудникам милиции, она повернулась к обступившим ее людям и приказным голосом сказала:

— Расходитесь, граждане, будет глазеть-то. Теперь уж тут без вас разберутся…

Здороваясь с Гаевым, проговорила:

— У нас кварталы тихие, никогда бесчинств не было. А тут вот, поди ж ты, горе-то какое… И людям любопытно…

— Любопытство — не порок, — усмехнулся следователь. — Пусть смотрят, лишь бы не мешали. — Он достал из своей полевой сумки, висевшей через плечо, толстую тетрадь. — Начнем, пожалуй…

Из ближайшего переулка показалась «скорая помощь». Ее обогнал темно-зеленый «газик» с горбатым брезентовым верхом и, разбрызгивая грязь, остановился рядом с дежурной машиной. Из него вышел начальник отделения уголовного розыска капитан Байдалов, плотный красивый мужчина в сером плаще. Открытое загорелое лицо, спокойный взгляд уверенного в себе человека. Немного увеличенная нижняя челюсть придавала ему упрямый вид. Он быстро подошел к Гаевому, спросил:

— Ну что?

— Сейчас приступаем к осмотру, Алексей Тимофеевич.

— Кто сообщил в милицию?

— Я, — по-солдатски шагнул вперед Николенко.

Байдалов крепко пожал ему руку.

— Спасибо. — И, повернувшись к Гаевому, распорядился: — Начинайте, Илья Андреевич, а я уточню некоторые подробности с Николенко…

Подбежали санитары во главе с судебно-медицинским экспертом Толоконниковым, солидным мужчиной в очках и с тростью. В руках у них — носилки. Толоконников отлично знал всех сотрудников управления милиции и со всеми был на «ты». Он схватил Гаевого за рукав:

— Давай потерпевшую, где она?

— Обождите минутку, доктор.

— Это милиция может ждать, а медицина, голубчик, не терпит.

— Тогда пошли.

Гаевой пропустил вперед доктора и санитаров…

А лейтенант Рыбочкин не терял времени даром. Он успел уже тщательно осмотреть крыльцо, стоявшее здесь ведро с водой, половую тряпку, веник, сфотографировал мокрые расплывчатые следы в коридоре, хотя предполагал, что эти следы, пожалуй, не могут послужить уликой, так как их было много и все разные. Но все-таки фотография пригодится. Саша твердо усвоил: на месте происшествия надо делать как можно больше снимков. Ему нравилась работа эксперта, и он отдавался ей со всей душой. Еще в институте Саша мечтал о таком деле, которое будет раскрыто именно им, экспертом научно-технического отдела. Представлялось, как выедет на место крупной кражи или убийства, совершенного матерым преступником, и по невидимым малоопытному глазу следам отыщет бандита. А потом, чего доброго, примет личное участие в задержании здоровенного преступника и в отчаянной схватке, использовав прием самбо, обезоружит его. Но вот закончил Саша институт, уже несколько месяцев самостоятельно работает, а «настоящих», как он выражался сам, дел пока нет. Может быть, хоть с этим повезет. А дело, наверное, серьезное, раз сам капитан Байдалов приехал на место происшествия. Уж он-то знает, когда надо выезжать: за мелочи он не берется.

— Ты закончил, Саша? — окликнул его Гаевой.

— Сейчас, сейчас, вот только сделаю общий снимок самой комнаты… — Саша с порога несколько раз мигнул электронной вспышкой, поворачивая фотоаппарат в разные стороны, потом зашел в комнату, сфотографировал лежавшую под столом окровавленную буфетчицу, разбросанные на столе монеты, мандарины.

Лейтенант спешил, но Толоконникову казалось, что фотографирует он ужасно медленно. Доктор не вытерпел и, отстранив его рукой, шагнул к лежащей буфетчице, взялся за ее запястье. Потом выпрямился и резко бросил санитарам:

— Носилки! Живо!..

В буфете остались двое: Саша и Гаевой. Они стояли у дверей молчаливые, грустные и даже, казалось, чуть растерянные потому, что на их плечи легла такая огромная ответственность — найти того, кто совершил страшное преступление. Надо спешить. Время идет, и над городом опускается ночь — союзница убийцы.

Гаевой включил электрический свет и тихо, словно боясь нарушить чей-то покой, сказал:

— Начнем, Саша. Разделим комнату пополам, ты осматривай правую сторону, а я — левую.

— Есть.

— А мне что делать? — заглянула в дверь квартальная.

— Присутствовать при осмотре, — ответил следователь. — Садитесь вот на этот стул. Саша, сюда пройти можно?

— Можно везде ходить, Илья Андреевич. Здесь недавно помыли пол, а на нем следы не остаются. — Лейтенант раскрыл свою оперативную сумку, стал вынимать какие-то пробирки, коробочки. — Я сейчас возьму кровь убитой для анализа…

— Ты обратил внимание на разбитую бутылку? — спросил Гаевой.

— Где?

— Вот, слева от двери.

— А ну-ка… — Саша подошел к следователю, осмотрел осколки, стену. — Странно. Если буфетчица бросила бутылку в преступника, то откуда она ее взяла? Ведь на столе, за которым она считала деньги, нет следа от бутылки. И почему от вмятины на стене осколки упали вправо?

— Выходит, бутылка летела не от стола буфетчицы, а левее.

— Правильно, Илья Андреевич. — Саша несколько раз щелкнул фотоаппаратом, потом отошел от стены к прилавку, заглянул под него. — Вот здесь и ящики с пустыми бутылками стоят.

— Да-а… Очень странно… — задумчиво протянул Гаевой. — Получается, что буфетчица бросила бутылку, вышла из-за прилавка, закрыла дверцу, села за стол считать деньги, и только потом раздался выстрел. По-моему, так не бывает.

— Но куда девалась гильза? — Саша передвигал ящики, стулья, заглядывал в каждую щель. — Второй раз все осматриваю и не нахожу.

Быстро вошел Байдалов. Плащ у него расстегнут, в зубах зажата потухшая папироса.

— Ну как у вас дела? — властным тоном спросил он.

— Пока одни вопросы, — ответил Гаевой.

— Ничего, найдем и ответы, — уверенно и громко произнес Байдалов. — Вещдоки какие-нибудь нашли? Гильзы есть? Сколько ран у убитой, эксперт?

— Одна, — отозвался Саша. — Да вот гильзы нет…

— Куда же она девалась? — Байдалов резко повернулся на каблуках, подошел к порогу, вытянул руку. — Ну, вот так примерно он, гад, стрелял… Гильзу надо искать справа, там, где умывальник. Отодвинь, Рыбочкин, тумбочку, может быть, там.

— Точно! — обрадовался Саша. — Здесь она! Сейчас я сфотографирую… Готово.

Байдалов взял желтую блестящую гильзу с задымленным сизоватым горлышком, повертел в пальцах.

— От пистолета «ТТ», — задумчиво проговорил он. — Но кто стрелял из него? Кто?

— А может, эта чеченка знает? — напомнил Гаевой. — Мы ведь так и не поговорили с ней.

— Ее тоже увезли в больницу, — сказал Байдалов. — Она спала в кабине бензовоза. Доктор боится, что у нее шок…

— Что же делать?

— Ждать. Сейчас составляйте протокол, Илья Андреевич, а я распоряжусь насчет охраны буфета. Завтра с утра мы вернемся сюда…

Он не успел выйти: из темного коридора через порог шагнул шофер и доложил:

— Товарищ капитан, по рации дежурный передал: из больницы сообщили, что буфетчица жива.

— Да ну?! — обрадованно воскликнул Байдалов. — Тогда я немедленно еду к ней!..

Глава 3 «Полк, под знамя…»

Весь полк уже знал, кого сегодня будут провожать в «гражданку». Вокруг отъезжающих собирались группами, давали советы, помогали выбрать самый хороший край, куда стоит поехать и «бросить якорь». А так как в полку служили представители всех национальностей и со всех концов страны, то советы были разные. Сибиряки считали, что лучшего края, чем Сибирь-матушка, на всей земле не сыскать, грузины гостеприимно звали к себе, украинцы приглашали в Донбасс, казахи — на целинные земли, таджики предлагали никуда не ехать, а остаться на месте — работы, мол, и у них хватит… А отъезжающие улыбались: проездные документы уже были в карманах.

Третья рота окружила старшего лейтенанта Тимонина и нескольких солдат, которые сегодня уезжали домой. Им откровенно завидовали, и никто не пытался скрывать это, ведь на лицах все можно прочесть, как в книге. У новичков зависть какая-то отчаянная: у них еще свежи впечатления от гражданской жизни, а свой солдатский пуд соли они только начали. Старослужащие — те сдержанно и чуть снисходительно улыбались: скоро, дескать, и мы двинемся в «гражданку», ждать осталось недолго…

В такие минуты не хотелось ни о чем говорить. Солдаты сидели на скамейках возле казармы и молча курили. Высокий, большелобый сержант с зеленовато-серыми задумчивыми глазами тихонько перебирал клавиши баяна. Грустно вздыхали басы, и, словно споря с ними, заливался в небе жаворонок.

Баяниста тронул за плечо смуглый ефрейтор со сросшимися на переносице бровями:

— Заводи песню, Матвей. На прощанье…

— Это можно, — ответил сержант. Он подумал с минуту и, склонившись к баяну, растянул меха. Над казармою, над широким плацем, утоптанным солдатскими сапогами, полилась ласковая мелодия. Сержант поднял голову, облизал сухие губы и запел:

Несколько солдат привычно подхватили припев:

Песня понеслась ввысь, в бездонное голубое небо, туда, где прозрачный воздух был пронизан утренним звоном жаворонка. Песня ширилась, крепла, хотела заглушить птицу. И солнце, свежее, яркое, выглянуло из-за гор, остановилось, прислушиваясь к этому состязанию. Пробежал легкий ветерок, зашелестел вспотевшими от утренней росы листьями, и казалось, что деревья тихонько подпевают солдатам и грустят по тем далеким краям, о которых так ласково говорится в песне…

А Борис Тимонин, слушая песню, смотрел на солдат и с грустью думал о том, что сегодня он последний день с ними. Как сроднился он с этими людьми в серых шинелях за долгие годы совместной службы! А сколько ему, замполиту роты, пришлось повозиться с некоторыми из них, воспитывая характеры. Так заботливый садовник ухаживает за молодыми деревьями: обрезает искривленные, засохшие, лишние ветки, формируя крону и оберегая направляющую ветвь, чтобы и рост был, и плоды были крупнее…

— Грустишь, комиссар? — Никто не заметил, как подошел командир роты — черноволосый, похожий на цыгана капитан Рогов, затянутый в скрипучую портупею. Он уселся на скамейке рядом, взял из рук Тимонина пачку «Казбека», вынул папиросу, прикурил. Борис посмотрел на него и тихо ответил:

— Да, командир.

И, готовясь рассердиться, замолчал, ожидая, что Рогов еще, чего доброго, станет его успокаивать. Но капитан занялся своею папиросою. Борис оценил тактичное молчание ротного и так же тихо продолжал:

— Не хочется мне, Андрей, расставаться со всем этим, — он кивнул в сторону казармы, поющих солдат. — Привык…

— Да-а, — протянул Рогов, — пятнадцать лет не шутка.

— Ты вот у нас недавно, а я все пятнадцать лет прослужил в этом полку. Только и перерыва, что отлеживался в госпиталях после ранения. Как подобрал меня мальчишкой наш комбат на Дону, так и не расстаюсь. И вот сейчас… будто из родного дома уезжаю…

У Бориса защемило на сердце: так не хотелось покидать полк, роту, боевых товарищей, с которыми столько пережито-перетерто. Где-то, кажется, в Дагестане, день рождения человека празднуют не тогда, когда он родился, а когда самостоятельно сделал какую-нибудь вещь. Если следовать этому обычаю, то можно считать, что Тимонин родился здесь, в полку. Правда, в первый день своей самостоятельной жизни он не вещь сделал, а убил фашиста, защищая Родину. Да, полк для него был родным домом. Здесь он впервые понял, что жизнь — не теплое благополучие, а тяжелый бой, в котором за Отчизну готов отдать всю свою кровь, каплю за каплей, и сберечь последний патрон для себя, если нет другого выхода. Здесь он понял, что обгорелый, пропахший солдатской махоркой сухарь, разрубленный саперной лопаткой пополам — себе и другу, — сытнее самого вкусного обеда в доме врага. Здесь, в этом полку, он получил первую лычку на погоны, первую медаль и первую рану…

Тимонин зажег потухшую папиросу, глухо проговорил:

— У меня ведь никого нет из родных… И у Нади тоже… Ехать, собственно, некуда…

Он посмотрел на молчавшего Рогова, и ему стало стыдно за свое нытье. Ну не об этом же надо говорить с товарищем сейчас! Из-за чего раскис? Но сразу сменить настроение Борис не мог и заговорил грубоватым тоном:

— Вот что, Андрей, ты проследи, чтобы рядовой Левочка обменял книги для ротной библиотечки, а то солдатам нечего читать. Потом, Елисеев сегодня уезжает, значит, в роте баяниста не будет. Я договорился с начальником полкового клуба, он обещал выдать нам домровый оркестр. Лучшего сопровождения для нашего самодеятельного хора не найти. Среди новичков есть три музыканта-играют на струнных инструментах. Пусть они учат других солдат. Ты только постарайся получить оркестр.

— Ладно, сделаю, — серьезно сказал Рогов.

— Учти: это нелегко, начклуба мастак давать обещания, его, грубо говоря, за горло брать надо.

Рогов улыбнулся:

— Брось ты, Боря, о делах толковать. Лучше скажи: писать будешь?

— А как же. Я и комбату слово дал.

— Ну, а как Надя на твое увольнение смотрит?

— Рада. Хоть поживем, говорит, по-людски, на одном месте, в своей квартире, без учений и тревог.

— Она по-своему права…

Разговор перебил подошедший дежурный по роте.

— Товарищ капитан, — обратился он к Рогову, — приказано выводить людей на плац для построения.

У Тимонина екнуло сердце. Он не слышал, что говорил дежурному командир роты, какие потом подавались команды. Ему хотелось запомнить этот последний день: хватающую за душу солдатскую песню, хрустальную трель жаворонка в наполненном солнцем небе, тихий шелест росистой листвы…

…Полк выстроился на плацу поротно, в две шеренги, как на инспекторском смотре. Перед фронтом, шагах в двадцати — группа отъезжающих, лицом к своим боевым товарищам. Тимонин стоял на правом фланге этой группы и думал: «Вот уже и не в общем строю…» Он, почти не замечая, смотрел, как хлопотливо бегал перед строем сухощавый начальник штаба, как докладывал командиру полка, грузному полковнику с обвислыми поседевшими усами.

— Смотри, Борис, — шепнул Тимонину стоявший рядом замполит шестой роты, — Воронов-то как волнуется, усы кусает. Жалко, видно, бате расставаться с нами.

Тимонин не ответил. Он и в последний день не хотел нарушать священную дисциплину строя.

Полковник Воронов минуты две постоял перед строем отъезжающих, потом резко повернулся и зазвеневшим голосом скомандовал:

— Полк, под Знамя, слушай — на кра-а…ул!

Вздрогнул строй, чуть качнулись солдаты, выполняя прием, и замерли, повернув головы влево. Офицеры взяли под козырек. Какую-то секунду длилась мертвая тишина, пока затянутый в парадный мундир капельмейстер поднимал вверх руку в белой перчатке. Но вот он резко взмахнул ею, и оркестр грянул «Встречный».

Могучий рев меди, глухой рокот барабана отозвались в сердце, оно забилось частыми, тревожными ударами, и Тимонину вдруг захотелось придержать его… Но он боялся даже шевельнуться, чтобы не пропустить торжественной минуты.

«Вот!..» — подсказало сердце, и на левом фланге полка полыхнуло горячее полотнище Знамени. Косые лучи утреннего солнца пронизали насквозь запламеневший шелк, на легком ветерке трепыхнулись орденские ленты.

Тимонин почувствовал, как какая-то неведомая сила наполнила его душу, захватила всего. Он смотрел только на Знамя, не замечая, что рядом со знаменосцем — высоким майором из штаба полка, — печатая шаг, шли его, теперь уже бывшие, подчиненные — Матвей Елисеев и Василий Буров…

Провожаемое сотнями восторженных глаз Знамя проплыло перед строем и замерло на правом фланге. Смолк оркестр. Как выдох, прозвучала командам

— Вольно!..

Полковник Воронов разгладил усы и, тихонько покашливая, начал:

— Товарищи… Сегодня из нашего строя уходят бойцы… Вот они, вы их хорошо знаете… не один пуд соли вместе съели…

Командир полка подошел ближе к группе отъезжающих и, обращаясь к ним, продолжил:

— О каждом из вас в полку останется добрая память… Мы не прощаемся с вами, друзья, мы говорим вам: «До свидания. До встречи… — он улыбнулся, — в „гражданке“».

И стал обходить всю группу, пожимая каждому руку и по-отечески заглядывая в глаза. Это длилось долго, но весь полк стоял, как на параде, не шевелясь.

Полковник снова вышел на середину строя и каким-то сиплым голосом сказал:

— Уходящим в запас можно попрощаться с боевым Знаменем…

Когда Тимонин подошел к знаменосцам, он почувствовал, как к вискам прилила кровь и трепетно забилась в жилках. На душе стало неуютно, сиротливо. Он внимательно посмотрел на строгого майора, на ассистентов — воинов своей роты. Заметил, как побелели пальцы у Бурова, сжимавшего автомат, как сузил свои зеленовато-серые, чуть потемневшие глаза Елисеев.

Тимонин медленно снял фуражку, скользнул взглядом по древку, вверх, задержался на прикрепленных в углу полотнища орденах. Вспомнил: «Красное Знамя — Днепровская переправа, орден Александра Невского — штурм Вены, Красная Звезда — освобождение Праги…» Борис взялся рукой за край Знамени, ощутил холодный тяжелый шелк, жестковатую золотистую бахрому.

Знамя!.. Ну чем притягиваешь ты, красное полотнище? Отчего, увидев тебя, расправляются плечи у бойцов, пропадает усталость, появляется желание совершить что-то необычайное, благородное? Что за сила таится в тебе? Почему, полыхнув огненным крылом над цепью, ты умножаешь силы наши, заставляешь трепетать сердца в едином порыве, зовешь идти вперед, сметая с пути любого врата и побеждая смерть? Красное Знамя!.. Цвет крови людской, что обильно пролита за землю родную… Не потому ль так дорого ты, что на твоем алом полотнище есть капли крови моего народа и моего поколения?..

Тимонин опустился на колено, прижал прохладный шелк к пересохшим шершавым губам. А в прозрачном воздухе радостно заливался жаворонок, и Борису казалось, что звучит горн, зовущий его к новому бою, но уже без пушечного грохота, без крови, без жертв. Это — бой, в который люди идут с песней…

Глава 4 «Мещаночка»

Надя с радостью встретила весть об увольнении мужа из армии. Как всякой женщине, ей хотелось наконец пожить на одном месте, иметь свою квартиру, обзавестись приличной обстановкой и избавиться от надоевших чемоданов и ящиков, которые вот уж много лет заменяют и стол, и стулья, и шифоньер. По ее мнению, им с Борисом вообще не везло с устройством быта. Они все время в движении: то полк переходил с места на место, и приходилось ездить из одного города в другой, то Бориса посылали учиться, и — снова собирай вещи. Вот только в этом городишке, затерявшемся среди острых, как ножи, песчаных барханов, они задержались на три года. Как и раньше, снимали комнату на частной квартире.

В полку, правда, строили домики для офицерского состава. Однако при распределении квартир Тимониных как-то обходили. И когда Надя, с завистью поглядывая на новоселов, заводила разговор об этом, Борис успокаивал:

— Ладно, Надюша, поживем пока на частной квартире, нас ведь только двое, а у людей — большие семьи, им трудно…

А ей так хотелось иметь свой угол! Ведь как приятно, вернувшись с работы, вынуть ключ из сумки, постоять с минуту перед дверью своей квартиры, в который раз прочесть эмалевый номер, щелкнуть замком. Откроешь дверь, и пахнет на тебя жилым, очень знакомым: окалиной, подгоревшим еще утром луком, чуточку известью и духами…

Надя все чаще мечтала об этом, особенно после того, как узнала, что в число увольняемых в запас офицеров попал и Борис. Натерпевшись за долгие годы столько житейских неудобств, она верила: теперь все пойдет иначе. Борису, как офицеру запаса, в первую очередь дадут квартиру. О работе думать нечего — найдется в любом месте. Главное — квартира. Конечно, сразу, может быть, не дадут, придется немного пожить на частной. Но она согласна ждать хоть месяц, хоть пять… Ну пусть полгода, а потом…

Хлопнула калитка, послышались торопливые шаги, знакомый стук в окно. Надя прильнула к темному стеклу, громко спросила:

— Ты, Боря?

— Я, открывай!

Он вошел возбужденный, нетерпеливый. В дверях, обнимая и целуя ее, теплую и податливую, заговорил:

— Ты что ж без света сидишь? На дворе ведь ночь.

— Ждала тебя.

Борис щелкнул выключателем:

— Ох и есть хочу, Надюша. Скорее накрывай на стол, не то — помру.

— Мой руки, а я сейчас подогрею ужин, — засуетилась Надя.

— Не надо, так пойдет!

— Да ты не шуми, соседей разбудишь.

— Слушаюсь, — шутливо козырнул Борис. Но через минуту, громко фыркая над умывальником, заговорил — Завтра — прощай жаркий Таджикистан… Поедем… на север… подальше от жары… Ты знаешь, Надюша, сейчас у нас в полку был прощальный обед… Дай полотенце… Засиделись допоздна… Были речи, тосты… Выпили по такому торжественному случаю, разговорились. Все уходящие в запас офицеры начали вспоминать родные края, каждый думает туда ехать: у одного отец с матерью там, у другого брат, дядя… И мне грустно стало, ведь никого у нас с тобой нет… Куда ехать?..

Борис заметил, как вздохнула Надя, успокоил.

— Ну, ничего, не горюй… Нам все люди — родня, не пропадем…

Он ел молча и по-военному быстро. Утолив голод, закурил. А когда Надя убрала посуду, сказал с мягкой улыбкой;

— А все-таки тяжело уезжать…

Надя не ответила. Пока Борис курил, она стелила постель. Торопливо выстукивал будильник. Слышалось, как за окном, пристроившись на шелковице, сонно ворковала горлица.

— Туши свет, Боря, и ложись, — сказала Надя, снимая халат. — Утро вечера мудренее.

— Ты права…

Несколько минут Борис лежал молча, глядя в темный потолок. Потом осторожно спросил:

— А может, никуда не поедем? Останемся здесь…

— Да ты что! — удивилась Надя.

— А куда же ехать?

— На Кавказ, в Грозный. Город и тебе, и мне знакомый. На первый случай есть где остановиться…

Надя приподнялась на локте и, навалившись на Бориса упругой, горячей грудью, долго говорила о своих мечтаниях, о том, как славно заживут они, когда получат квартиру, обставят мебелью.

— Ты будешь меня встречать с работы. Вечером мы пойдем в кино, театр или просто станем бродить по улицам и паркам вдвоем, а потом — домой. А в комнате у нас будет чисто, уютно, тепло…

— Моя ты мещаночка, — ласково шепнул Борис, прижимая ее к себе.

…Всю ночь за окном ворковала горлинка.

Глава 5 Вопросов не становится меньше

Саша чуть свет пришел в управление. Ему хотелось закончить исследование найденной в буфете гильзы до прихода Байдалова и Гаевого, с которыми он должен встретиться утром. Правда, одной гильзы маловато, надо иметь и вторую, чтобы знать, из какого пистолета выстрелили, а потом сравнить. Хорошо бы еще и пулю… Но буфетчица жива, и пулю вытаскивать — дело очень сложное… Придется довольствоваться одной гильзой. Нужно хорошенько проверить, не попадалась ли подобная в прошлом.

Рыбочкин козырнул милиционеру, стоявшему у входа, торопливо сбежал вниз по ступенькам и неожиданно увидел Гаевого. Следователь сидел в коридоре на скамейке и, задумчиво глядя в раскрытую дверь дежурной комнаты, медленно гладил свой заросший подбородок.

— Илья Андреевич, вы уже здесь? — удивился Рыбочкин. — Или вы домой не ходили?

— Да, Саша, здесь, — встрепенувшись, промолвил следователь, но на второй вопрос не ответил и постарался перевести разговор на другое: — Пойдем к тебе, дружище, кое-что надо выяснить.

— Пожалуйста. — Саша открыл дверь, пропустил вперед Гаевого.

В научно-техническом отделе всегда прохладно и пахнет сыростью: в лаборатории непрерывно промываются фотографии, пленки. Только с утра сюда, сквозь раздвинутые тяжелые шторы на окнах, пробивается солнце, отражаясь зайчиками от многочисленных пузырьков, склянок, поблескивающих никелем приборов. А в остальное время здесь царит полумрак, и экспертам приходится работать при электрическом свете. Вот и сейчас Саша по привычке щелкнул выключателем, входя следом за Гаевым в общую широкую комнату, буквально забитую шкафами всех размеров, тумбочками, столами, на которых грудами лежали обломки ящиков, пустые и полные бутылки, осколки стекол, замки разных систем, гипсовые слепки следов — так называемые вещдоки, то есть вещественные доказательства.

— Царство немых свидетелей, — с уважением произнес Гаевой.

— Которых нужно заставить говорить, — в тон ему продолжил Саша и улыбнулся: — Садитесь, Илья Андреевич, я сейчас…

Он скрылся за дверью лаборатории и через минуту вышел оттуда с пачкой фотокарточек:

— Вот, вчерашнее…

Гаевой стал просматривать фотографии, а Саша склонился над прибором, прилаживая пистолетную гильзу для исследования. Он внимательно осматривал ее, сверяя по своей гильзотеке, и ждал, когда следователь заговорит о деле, с которым пришел. Но тот молчал. Саша украдкой взглянул на него. Гаевой сидел у окна, держал в руках фотокарточки и отсутствующим взором смотрел в угол. «О чем он думает? — пытался отгадать Рыбочкин. — Намечает пути расследования? Или — о чем-то своем?»

По потолку полоснул первый луч солнца. День опять обещал быть жарким. Саша откинулся на стуле и громко сказал:

— У нас таких нет.

— Что? — опять встрепенулся Гаевой, словно подслушали его мысли.

— Я говорю: у нас нет таких гильз. Вот придет Людмила Васильевна, пусть еще раз проверит, она все-таки старший эксперт и больше опыта имеет.

— Да-да. Семь раз отмерь, один — отрежь. — Гаевой положил фотокарточки на стол. — В этом деле, Саша, слишком много вопросов. Это и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что есть над чем размышлять…

— А плохо?

— Можно очень быстро закончить дело, поверив какой-нибудь случайности.

— Как это?

— А вот так. Найдем, допустим, мы пистолет, к которому подойдет твоя гильза, и того, кто стрелял. И готовый вывод: преступник заскочил в буфет и с порога потребовал деньги. Буфетчица испугалась, вскочила из-за стола, за которым считала выручку, отбежала к прилавку, чтобы спрятаться — инстинкт самосохранения. А грабитель стал собирать деньги в карман. Буфетчица схватила пустую бутылку и бросилась к столу спасать выручку. Но преступник уже у дверей. Ему вдогонку летит бутылка, и он стреляет… Все это можно объяснить. Но откуда на столе взялись мандарины?

Гаевой сделал паузу, и, воспользовавшись ею, Саша вставил:

— Не надо зря ломать голову, Илья Андреевич. Сейчас придет капитан, и все выяснится.

— Он уже здесь, — сказал следователь, взглянув на часы. — В этом он пунктуален: обещал прийти в половине восьмого, значит — точка. Пошли к нему, поразмышляем…

Байдалов действительно был у себя. Чисто выбритый, пахнущий одеколоном, в наглаженной светло-коричневой гимнастерке, он выглядел бодрым, веселым. От вчерашней озабоченности не осталось и следа. На лице довольная улыбка и какое-то горделивое выражение, словно он наблюдает себя со стороны.

— Здорово, орлы, — ответил Байдалов на приветствие Гаевого и Рыбочкина. — Прошу садиться. Давайте, как всегда, порассуждаем…

Он встал из-за стола, прошелся по комнате, с явным удовольствием потирая руки. Ему не терпелось что-то сказать, но он до поры до времени старался сохранить свою тайну. Гаевой заметил перемену в настроении капитана и сразу спросил:

— Вы принесли хорошие новости, Алексей Тимофеевич?

— А мне бы хотелось узнать ваши мысли о вчерашнем происшествии, — словно не слыша вопроса, заговорил Байдалов. — Что вы скажете, Илья Андреевич?

— Меня очень интересуют мандарины. Откуда они взялись? И потом, почему в трех местах лежат кучки мандариновых корок?

— Ну-ну, — насторожился Байдалов, — дальше?

— И еще одна деталь: разбитая у двери бутылка. Пол в буфете вымыт недавно, минут за несколько до происшествия. А потом разбили бутылку. Вмятина на стене и направление упавших осколков показывают, что бутылку бросили со стороны прилавка, то есть левее стола буфетчицы…

— Совершенно верно, Илья Андреевич, был третий человек, — не вытерпел Байдалов, усаживаясь за стол.

— Кто? — вместе спросили Гаевой и Рыбочкин.

Капитан помедлил, достал из лежавшей на столе пачки «Казбека» папиросу, закурил и начал:

— Вчера я был в больнице. Буфетчица жива, но очень плоха, все еще не приходит в сознание. Пуля прошла на сантиметр выше сердца и застряла где-то у самого позвоночника. Кажется, безнадежно…

— А чеченка?

— Эта все время плачет. Рассказывает, что к Тоне — так зовут буфетчицу — каждый день приезжал на серой «Победе» шофер Никита. Фамилии не знает. Где работает — не знает, говорит, что директоршу в Тбилиси возил. Спрашиваю: какой из себя этот Никита? «Красивый», — отвечает и опять в слезы. Я к ней: чего плачешь? Она говорит: «Жалко, они хотели пожениться». Короче говоря, — Байдалов победно выпрямился, — я выяснил личность этого парня. Никита Орлов — шофер директора обувной фабрики. Во время грозы он приехал к буфетчице Тоне Назаровой на директорской «Победе», угощал мандаринами. Уборщица пошла по воду (ей нужно было идти через улицу), а когда вернулась, «Победы» возле дома не оказалось, а в буфете лежала Тоня в луже крови… И вот теперь — ни машины, ни шофера.

— Тогда ясно! — вставил вдруг Рыбочкин.

— Что ясно? — не понял Байдалов.

— Буфет ограбил этот самый шофер Никита. Всю весну ездил, высматривал, флиртовал с буфетчицей, а потом… И день-то выбрал подходящий — после зарплаты, когда выручка крупнее…

— Не спешите с выводами, лейтенант, — усмехнулся Байдалов.

Как-то очень настойчиво и тревожно затрещал телефон. Капитан поднял трубку.

— Слушаю. Что? Когда? Сейчас еду. — Он вдавил окурок в мраморную пасть пепельницы и сообщил: — Этой ночью ограблен промтоварный магазин. Мы выезжаем туда…

Опять по улицам города понесся темно-синий милицейский «газик». Теперь в нем сзади вместе с Гаевым и Рыбочкиным сидел проводник служебно-розыскной собаки лейтенант Гигиев. Крупная серая с подпалинами овчарка нетерпеливо повизгивала. Гигиев гладил ее жесткую шерсть на загривке, успокаивал:

— Спокойно, Дези, спокойно… — И добавлял по-чеченски: — Сабурдела[1]…

Собака настороженно прядала ушами, приседала на задние лапы, потом снова вскакивала, принюхиваясь влажным черным носом.

Солнце поднималось выше и казалось жарче, чем вчера, будто прошедшая гроза надраила его, как старательная хозяйка медный таз. Быстро просыхали лужи, над землей стелился пар, отчего дышалось трудно, точно в парной.

В машине все молчали. Байдалов, сидя рядом с шофером, курил одну папиросу за другой…

На месте происшествия их встретили начальник райотдела милиции майор Арсанукаев и участковый уполномоченный старший лейтенант Магомедов. С ними была заведующая магазином, высокая и сухая женщина средних лет. Она испуганно моргала заплаканными глазами, никак не могла представить себе, что есть такие паразиты, которым ничего не стоит убить человека.

Арсанукаев, горбоносый, подвижный, в белом чесучевом кителе, сердито размахивая кулаком, говорил с сильным чеченским акцентом:

— Вай, вай, падлэц какой, что изделал… Стрелят на-да!.. Вот, ей-бо, свольч!.. Пойдемте сюда, — пригласил он, открывая калитку.

Магазин — одноэтажное каменное здание — стоял на небольшой площади, к которой широким веером сбегало несколько улиц. Метрах в ста от него проходила железная дорога. По ней часто с оглушительным грохотом проносились тяжелые поезда, оставляя за собой длинный шлейф дыма.

На деревянном крыльце магазина в черном пальто и кирзовых сапогах лежал сторож.

— Убили, свольч, — опять ругнулся Арсанукаев.

— Чем? — Байдалов шагнул к трупу, который уже осматривали Гаевой и Рыбочкин.

— Вот этим, — выступил вперед старший лейтенант Магомедов, показывая торцовый гаечный ключ. — Его мы нашли у забора, наверное, выброшен недавно.

— Алексей Тимофеевич! — позвал Гаевой с крыльца. — Есть след, посмотрите!..

Расторопный Арсанукаев уже привел двух мужчин, проживавших по соседству, чтобы они присутствовали в качестве понятых, вызвал из отдела своего следователя — молодую близорукую женщину в очках.

Все подошли к крыльцу, рассматривая то место, куда показывал Гаевой. На раскинутой поле черного пальто убитого четко выделялся грязный отпечаток следа.

— А вот еще! — воскликнул Саша, наклоняясь к земле. — Преступник был в калошах.

— Попробуйте применить собаку, — обратился Байдалов к лейтенанту Гигиеву.

— Есть! — Гигиев внимательно осмотрел следы, оставленные преступником у крыльца. Затем, приласкав собаку, удлинил поводок и коротко приказал — Дези, след. Ищи!..

Собака завертелась, принюхиваясь. Потом, натянув поводок, рванулась к забору. Она покружилась на том месте, где был найден гаечный ключ, вышла через калитку, перепрыгнула кювет. На шоссе забеспокоилась, кидаясь во все стороны. Проводник несколько раз заставлял ее искать след, но она, выйдя на шоссе, снова начинала беспокойно вертеться, поглядывая своими умными глазами на хозяина.

— Следа здесь нет, — убежденно произнес Гигиев. — Наверное, преступники уехали на машине.

— Правильно, — подтвердил Байдалов. — Здесь их ждала автомашина, вот, в кювете, виден свежий отпечаток протектора. Саша, зафиксируйте.

Рыбочкин раскрыл оперативную сумку, вынул фарфоровую чашку, пакет с гипсом и стал рассматривать след, чтобы выбрать самый четкий его участок. Его внимание привлекла косая рваная отметка, повторявшаяся через равные промежутки.

— Товарищ капитан, по-моему, покрышка имеет изъян, — высказал он свою догадку. — Вот смотрите, это же разрыв.

— Точно, Саша. Это к лучшему: искать будет легче. Сделайте снимок этого следа, чтобы рваное место выделялось, а потом изготовьте гипсовый слепок…

Загрохотал поезд. Байдалов выждал, когда стихнет шум, и спросил Арсанукаева:

— Вы не скажете, товарищ майор, в каком часу это произошло?

— Пост на площади выставляется до двух часов ночи. Стоял здесь сержант Никитин. Перед уходом в отдел он разговаривал со сторожем. А в половине четвертого милицейский патруль из оперативного дивизиона обнаружил труп. Дверь магазина была раскрыта настежь.

— Где сейчас Никитин?

— Отдыхает. Я послал за ним. Минут через двадцать он придет в райотдел.

— Добро. — Байдалов сделал отметку в своем блокноте и предложил: — Давайте осмотрим помещение магазина, пока не пришли ревизоры. Кстати, вы их вызвали?

— Конечно, — ответил Арсанукаев, — они уже здесь, ждут, когда мы разрешим начинать ревизию.

— Не будем их задерживать.

Но осмотр внутри ничего не дал. Пол магазина был сильно залит одеколоном, засыпан махоркой, зубным порошком и нафталином.

— Постарались, — тихо проговорил Байдалов.

Арсанукаев снова заволновался и с акцентом произнес свое: «свольч». Саша с помощью электронной вспышки сделал несколько фотоснимков.

Заведующая магазином, внимательно осмотревшись кругом, заявила, что грабители взяли несколько тюков дорогих шерстяных тканей, три женских зимних пальто с чернобурками, каракулевую шубу, много летнего готового платья и костюмов…

— Значит, верно, без машины тут не обошлось, — сказал Байдалов и повернулся к Арсанукаеву: — Нам, я думаю, здесь делать нечего. Когда в магазине закончится ревизия, сообщите результаты мне. И заодно — полный перечень и образцы похищенных тканей, описание других вещей.

— Хорошо. А с сержантом Никитиным будете говорить?

— Обязательно. Я сейчас зайду в райотдел. А вы, Илья Андреевич, поезжайте в управление. Гигиев и Рыбочкин — тоже.

Глава 6 Сидор Лукич — хозяин машины

Солнце уже поднялось высоко, когда Сидор Лукич Шапочка встал с постели. В пестром длинном халате он подошел к окну, распахнул створки. Утренний воздух наполнил комнату; стало свежо, запахло яблоками, укропом и лебедой.

Сидор Лукич со всхлипом зевнул, сладко потягиваясь, попытался несколько раз согнуть свое грузное, почти квадратное тело, чтобы коснуться руками пола, но из этого ничего не вышло: дотянулся лишь до колен. «Старею», — со вздохом подумал он и сердито ткнул кулаком пригревшегося, на подоконнике кота, будто тот виноват, что хозяину уже за сорок. Кот от неожиданности фыркнул и упал с окна прямо в кусты сирени. Вспугнутая стайка взъерошенных воробьев метнулась из-под кустов и уселась на заборе, нервно приседая на розоватых ножках.

— Чвик-чуви-ирсь! — дважды чирикнули воробьи, а Сидору Лукичу послышалось: «Не сердись…»

— Перебрал, — вслух проговорил он, с силою потирая виски.

Настроение было отвратительное. После вчерашней попойки голова гудела, словно пустая бутылка на ветру, в ушах звенели наковальни. Он подумал с неудовольствием: «Часто очень пить стал, нельзя так…» Но тут же отметил про себя, что все-таки у него были причины для того, чтобы «пропустить по маленькой». Сидор Лукич каждый день давал себе зарок сдерживаться и, оправдываясь перед своей совестью, всякий раз находил успокаивающие причины.

А началось это с тех пор, когда к нему прибыл новый заместитель, молодой парень с-предупредительными, изысканными манерами. Анатолий Крейцер — так звали парня — появился на Северном Кавказе после окончания московского вуза. Захотелось, как он говорил, поразмяться на периферии, добыть где-нибудь два года производственного стажа, а потом вернуться в столицу и «приминистериться», то есть устроиться в министерстве. Молодой специалист менее чем за полгода успел сменить заготовительную контору в Нальчике на фабрику-кухню в Ставрополе, походить в должности инженера-строителя и вот теперь здесь.

Об этом Сидор Лукич узнал со слов Анатолия да из тех рекомендательных писем, которые тот выложил при первой же встрече. Письма были хорошие, написанные людьми, занимавшими немалые посты. При помощи этих весьма влиятельных лиц Крейцер был определен к Шапочке заместителем по снабжению. А может быть, не последнюю роль сыграли отец Анатолия — доктор каких-то наук и дядя — руководитель одного из главков.

Разъезжая на собственной «Победе», Анатолий сразу же развил кипучую деятельность. Он умел, где нужно, попросить с такой непосредственной наивностью, так деликатно, что отказать ему ни у кого не хватало сил; умел и потребовать, наступив на горло. Но чаще доставал по блату. Круг знакомств у него образовывался буквально с первого часа работы и ширился с каждым днем. Веселый по характеру, острослов и балагур Крейцер очень быстро сходился с нужными людьми. Привлекала еще и широта его натуры: он мог чем угодно помочь даже почти незнакомому человеку, чтобы потом воспользоваться ответной услугой. Да и знакомство с ним имело «деловой смысл»: все-таки заместитель директора обувной фабрики, где можно по заказу изготовить кое-какие вещи, которых не достанешь в магазинах…

Своим заместителем Шапочка был доволен. Ведь он, хотя только в душе, признавал, что с приходом Крейцера дела фабрики пошли в гору. Два месяца подряд производственный план выполнен со значительным превышением. Теперь вот в республиканской газете хвалят коллектив фабрики, а в скобках указывают: «Директор т. Шапочка».

Перевыполнение плана и явилось поводом к тому, что однажды в воскресенье к директорскому особняку подкатила «Победа», и на пороге вырос разодетый Крейцер.

— Дорогой хозяюшке мое почтение! — несколько развязно, но уважительно и с чувством заговорил он. — Не дождавшись, пока Сидор Лукич сделает это, я решил сам познакомиться с вами, Элеонора Кузьминишна. Извините, конечно…

Наклонив голову, украшенную стильной прической, и мило улыбаясь, Анатолий протянул хозяйке огромный букет живых цветов:

— Примите дар сей…

— О-о! Благодарю, — зарделась Элеонора Кузьминишна и потянулась за цветами. — Входите, пожалуйста, будьте гостем. — И к мужу: — Лапочка, приглашай к столу…

Изысканно одетый молодой человек, подаривший букет цветов, произвел на супругу директора ошеломляющее впечатление. Взгляд ее жгуче черных с подкрашенными ресницами глаз, скользнув по тонкой фигуре гостя, остановился на его сочных ярких губах, оттененных черной стрелочкой усиков.

Сидор Лукич отложил газету, которую просматривал, помешивая чай в стакане, и пододвинул стул Крейцеру:

— Прошу.

— Нет, нет, спасибо. — Анатолий вежливо поклонился в сторону хозяйки, упершись взглядом в откровенное декольте ее платья. — Уже кушал. Вот разве… по маленькой красненького в честь воскресенья, а Сидор Лукич? — Он вытащил из кармана бутылку коньяку. — И причина на то есть: «хвостик» сверх плана…

— Пожалуйста, пожалуйста! — ответила за мужа Элеонора Кузьминишна. — Я сейчас накрою стол. А-ты, лапочка, пойди переоденься.

Сидор Лукич про себя чуть усмехнулся. «Вот хлюст, — не зло подумал он о Крейцере, — и отказать ведь ему нельзя…» Он ушел в другую комнату, удивляясь откуда его заместитель узнал имя жены, перекрученное ею самой из обыкновенной Нюры.

Анатолий принялся любезно помогать хозяйке: расстилал новую скатерть, украшал стол цветами, расставлял тонконогие, позванивающие от прикосновения рюмки.

— У вас очень шикарное имя, — сыпал он комплименты, — звучное, я бы сказал, королевское… А платье это вам к лицу… Не хватает разве только усыпанного бриллиантами цветка вот сюда, ближе к сердцу… — И Анатолий пальцами легонько коснулся пышной груди хозяйки, на секунду задержав руку.

Элеонора Кузьминишна вздрогнула, полуприкрыла глаза и прошептала:

— Не заставляйте меня краснеть… простите…

— Толя, — подсказал Крейцер. — Мама называет меня Тотой.

— Тоточка. Чудесно! — И расплылась в улыбке.

А Крейцер продолжал:

— Вы настоящее украшение мужу, да и выглядите моложе его лет на десять…

— Какой вы молодец. Тоточка. Угадываете точно, словно насквозь видите.

— Абсолютно верно, насквозь, — многозначительно сказал Крейцер и опять стал шарить глазами по глубокому вырезу на груди Элеоноры Кузьминишны.

Вошел Сидор Лукич в сером летнем костюме. Одежда сидела на нем мешковато, подчеркивая его грузную фигуру, отчего он казался стариком. Увидев отлично сервированный стол и приветливое лицо супруги, Сидор Лукич улыбнулся и проговорил:

— Я готов.

Уселись за стол. По предложению Крейцера, первую рюмку выпили за здоровье хозяйки дома, вторую — за процветание предприятия Шапочки, потом еще… Элеонора. Кузьминишна, немало удивив мужа, достала из буфета бутылку шампанского.

— Для своего дня рождения приготовила, — сказала она Крейцеру, — но ждать две недели долго…

Анатолий тут же вставил, что был бы счастлив принять участие в столь выдающемся торжестве.

— Вы получите персональное приглашение, — шепнула хозяйка, наблюдая украдкой за осоловелым мужем и незаметно наступая гостю на лакированный туфель.

От выпитого коньяка. Сидор Лукич огрузнел. Он несколько раз порывался рассказать своему заместителю, этому чертовски замечательному парню, о своей женитьбе, о том, как он пять лет назад отбил Нюрку у одного врача, уехавшего куда-то в горный район, к черту на кулички. Но поведать всю эту не очень героическую историю не удавалось: мешала, та самая «героиня», из-за которой сыр-бор разгорелся…

Элеонора Кузьминишна уговорила мужа лечь отдохнуть, а сама пошла провожать гостя. Ей хотелось пройтись с ним по вечернему городу. Но на улице Крейцер показал рукой на свою «Победу»:

— Зачем же мы будем ходить пешком, если имеем машину. Не желаете?

— С удовольствием! — согласилась Элеонора Кузьминишна…

С тех пор и началось. Крейцер бывал на квартире у Шапочки почти ежедневно. И всегда, приносил с собою коньяк и цветы для хозяйки. Сидор Лукич иногда, задерживался на работе и тогда звонил супруге по телефону:

— Придет Анатолий, ужинайте без меня, я задержусь.

— Надолго?

— На часик.

— Хорошо, лапочка, — нежно говорила Элеонора, Кузьминишна.

…А вчера были именины. Гостей созвали много. Одного из первых, конечно, хозяйка пригласила Анатолия, послав ему по почте тисненную золотом открытку и дважды напомнив по телефону. Но за столом он просидел недолго, несмотря на откровенные ухаживания Элеоноры Кузьминишны, и часов в десять вечера ушел. Сидор Лукич проводил его к машине…

Сейчас Шапочка с трудом припоминал подробности вечера. «Кажется, все прошло хорошо», — решил наконец он и, облегченно вздохнув, потянулся за кувшином с квасом, предусмотрительно оставленным на столе супругой.

Сидор Лукич с удовольствием выпил стакан квасу. Потом закурил и подошел к телефону.

— Гараж? Шапочка говорит. Мою машину. Как нет? А где же шофер? Не приезжал со вчерашнего дня?.

Он удивленно пожал плечами и положил трубку. «Где же шофер? Что он делал вчера? Привез гостей, потом… Ах, да! Я же послал его в швейную мастерскую за моим новым костюмом. Но куда он, стервец, потом уехал? „Королевать“? Уж я ему задам!..»

Отчего-то на душе у Сидора Лукича стало неспокойно. Он уже раскаивался, что дал волю своему шоферу, и тот разъезжал по городу, когда вздумалось. Да и жена слишком часто пользуется машиной…

Зазвонил телефон. Шапочке очень не хотелось отвечать. Только уступая настойчивым звонкам, он снял трубку, все более тревожась. Говорил Анатолий. Он вежливо справился о здоровье Сидора Лукича и супруги, извинился за свой вчерашний уход, потом сообщил, будто между прочим, что милиция интересуется «Победой» № 16–20, не то разыскивает ее, не то — хозяина.

— Что? — Под ложечкой у Сидора Лукича засосало, он беспомощно огляделся, подыскивая стул, чтобы сесть. — Мою машину ищет милиция?

Ладони его стали потными. Он поочередно вытер их о полы халата. В трубке прохрипел голос Анатолия: «Я заеду за вами…»

Глава 7 «Т. Б. М. Прага»

Доехать до управления милицейскому «газику» не удалось. На полпути вдруг щелкнуло в телефонах радиостанции и кто-то отчаянно подул в микрофон. Гаевой снял трубку. Раздался знакомый голос дежурного:

— Я — Центральная. Вызываю Байдалова. Сообщите, где находитесь. Прием.

— Опять что-то случилось, — проговорил шофер Сеня.

Гаевой нажал клапан:

— Байдалов остался в райотделе. Мы в пути, проезжаем трамвайную остановку «Минутка».

— Илья Андреевич, сворачивайте на Загородную. Мне сообщили, что там, в переулке, стоит серая «Победа».

— Та самая? — воскликнул следователь.

— Да-да, она…

— Есть, понял. — Гаевой положил трубку на рычаг и повернулся к Рыбочкину и Гигиеву: — Слышали? Сворачивай, Сеня, на Загородную.

— Вот и хорошо, — облегченно вздохнул Саша, — значит, близится развязка.

— А может быть, новая завязка…

Заволновалась, повизгивая, овчарка. Гигиев ласково потрепал ее за ушами, тихо проговорил:

— Спокойно, Дези…

Вот и Загородная. Первый переулок направо. Заскрипев тормозами, «газик» остановился.

Серая «Победа» стояла у обочины, уткнувшись в заросший сиренью палисадник, будто старалась спрятаться в тень от солнца. Вокруг гудела небольшая толпа любопытных. Люди смолкли и расступились, как только подошли сотрудники милиции. Гаевой негромко поздоровался, медленно обошел машину, остановился у открытой левой дверцы.

— Кто открыл? — спросил он.

— Так было, — раздалось несколько голосов. — Никто не трогал…

А Рыбочкин уже фотографировал, внимательно осматривался вокруг. Но на посыпанной гравием, успевшей окончательно подсохнуть дороге никаких следов не было. Тогда Саша принялся с помощью лупы обследовать наружные части машины. Он заметил, что бока ее имеют свежие продольные царапины, в пластинах рессор застряли несколько колосков пшеницы и свежие, молодые дубовые листочки, а в радиатор влипли мертвые кузнечики.

Вместе с Рыбочкиным осматривал машину и Гаевой. И если Саша чисто технически исполнял эту работу, записывал в блокнот все, что видел, заворачивал в пакетики обнаруженные предметы для лабораторного исследования, то следователь, видя царапины, колоски, листочки, мертвых кузнечиков, воспроизводил в мыслях путь, который прошла серая «Победа». Представлялось: пыльная дорога, поле колосящейся пшеницы, молодой дубняк…

Гаевой заглянул в открытую дверцу машины. Переднее сиденье было чистое, а на заднем, в самом углу, темнело несколько пятен коричневого цвета. «Кровь! — пронеслось в мозгу. — Откуда она взялась?»

— Саша, — с волнением в голосе позвал Гаевой.

— Что случилось, Илья Андреевич?

— Посмотри на заднее сиденье. Это кровь…

Рыбочкин открыл дверцу, мигнул электронной вспышкой, потом потянулся рукой к сиденью.

— А вот еще! — воскликнул он и взял в руки крошечную медную деталь.

— Гильза? — спросил Гаевой.

— Нет, Илья Андреевич, очень красивая зажигалка… Минуточку… есть надпись… — Саша вынул лупу, пристально всмотрелся и по буквам прочитал: — «Т. Б. М. Прага»…

Лицо Гаевого посветлело: он обрадовался такому вескому вещественному доказательству. Илья Андреевич взял зажигалку из рук Рыбочкина и сказал:

— Пятна на сиденье вырежь, пошлешь на экспертизу.

— Это я знаю…

В эту минуту в переулок бесшумно въехала новенькая, шоколадного цвета «Победа». Из нее, хлопнув дверцами, вышли двое. Первый — низенький, толстый мужчина в сером костюме, — семеня короткими ногами почти бежал к собравшимся людям. Он на ходу снял соломенную шляпу и большим клетчатым платком беспрерывно вытирал одутловатое, в красных прожилках лицо. За ним с достоинством вышагивал его молодой спутник, пощипывая пальцами свои черные усики. Этот, второй, резко выделялся узенькими брюками «дудочкой» и оранжевой кофтой с засученными рукавами.

— Что тут произошло? — хриплым голосом спросил толстяк у лейтенанта Гигиева, но так как тот, занятый своей Дези промолчал, он обратился уже к стоявшему у серой «Победы» Гаевому, чутьем угадывая в нем старшего — Скажите, что случилось с машиной и где шофер?

Гаевой внимательно осмотрел его и в свою очередь поинтересовался:

— С кем имею честь?..

— Я — Шапочка, директор обувной фабрики. Эта машина моя… Но где же мой Никита Орлов?

— О шофере мы поговорим с вами подробно в другом месте. А сейчас осмотрите, пожалуйста, автомашину и определите, что в ней лишнее и чего недостает…

Сидор Лукич, все так же вытираясь платком, медленно обошел свою «Победу», заглянул в нее.

— Чехлов нет, — сообщил он.

— Каких?

— На сиденьях были синие чехлы из репса.

— Так. А еще?

Шапочка наморщил лоб:

— Как будто все на месте. Вот только вырезов на сиденье не было. Машина совсем новая, только получил.

— Это уже наша работа, — улыбнулся Гаевой. — Для экспертизы.

— Понимаю, — кивнул головой Шапочка. — Могу быть свободным?

— Да. Заходите завтра с утра в управление милиции, комната восемьдесят пятая…

Сидор Лукич опять кивнул лысеющей головой и молча направился к шоколадной «Победе», на которой приехал. За ним вразвалку шел парень с усиками. Гаевой посмотрел ему вслед долгим изучающим взглядом…

Глава 8 Трудная задача

Грозный встретил приехавших Тимониных дымом заводов, незатухающими газовыми факелами, ажурными вышками нефтяных промыслов и буйной зеленью садов. Борис и Надя во все глаза глядели в окна вагона, стараясь определить, намного ли изменился город за десять лет, как они уехали.

— Смотри, Боря, — говорила Надя, — это Заводской район. А домов новых сколько понастроили! Да какие чудесные: в садах, виноградниках. Вот бы в таком поселиться!..

— Ну-ну, — улыбался Борис. — Посмотрим.

Он и сам, грешным делом, был заражен Надиной уверенностью в то, что квартиру они получат в числе первых и в самый короткий срок. Ведь столько новых домов…

Тимонины не случайно выбрали Грозный. Еще в годы войны сюда был переведен военный госпиталь, который разместился в школе над самой Сунжей — шустрой и грязной от нефти горной речушкой. В этом госпитале лечился раненый Борис. Рана заживала плохо, он температурил, в горячем бреду срывал бинты, ругал последними словами сестру, державшую его за плечи. Он так и засыпал у нее на руках тревожным, нервным сном. А она онемевшими руками поддерживала его за плечи и плакала; слезы текли по щекам, падали на его забинтованную грудь, а вытереть их она не могла: боялась потревожить раненого…

Потом, когда ему стало легче, они познакомились и подружились. Борис скучал, если Нади не было на дежурстве, дерзил другим сестрам, не принимал от них ни микстуры, ни пищи.

— Пришлите мою сестру, — требовал он, делая ударение на слово «мою».

А приходила Надя, он стихал. Лежал молча и только улыбался. Любил, когда она ему читала книги. Слушал, неотрывно глядя на ее освещенное солнцем розовое ухо и пушистые завитки волос, отливающие золотом…

Однажды Надя предложила написать письмо его родным.

— Волнуются, наверное, они-то. А ты уже выздоравливаешь…

Борис посерел лицом, отвернулся к стенке, буркнул:

— Не надо… Некому…

Надя вздохнула и просто сказала:

— Мне тоже… некому писать…

И коротко рассказала, что отец умер, когда ей не было и шести лет, а мать и сестренка, младше на два года, погибли от бомбы в Одессе.

Они полюбили друг друга. Через месяц Борис снова ушел на фронт. Надя осталась в госпитале. А после войны они поженились. Борис заехал всего на два дня, расписался с Надей в Грозненском загсе и увез ее в полк…

— А вокзал все такой же, — проговорила Надя, — только чище стал.

Борис очнулся от воспоминаний. Поезд стоял. Под окнами слышался разноголосый гомон, в проходе вагона толпились пассажиры.

— Может, подождем носильщика? — предложила Надя. — Тяжело ведь тебе, Боря.

— Нет, давай выйдем из вагона, тогда…

Тимонины сложили вещи на перроне как раз против двери вокзала, закутанного в виноградник. Борис огляделся по сторонам, несмело позвал:

— Носильщик!

Мимо шел железнодорожник с фонарем в руках. С улыбкой посмотрел на Тимонина и добродушно посоветовал:

— Рассчитывай на свои силы, старший лейтенант.

— А где камера хранения?

— Вот сюда. Выйдете на площадь, сверните влево…

— Спасибо.

Тимонины быстро сдали вещи в камеру хранения.

— Теперь, не теряя времени, будем искать пристанища, — сказал Борис. — Пошли.

— А может, позвонить подружкам?

— Зачем? Ты адреса их не забыла?

— Нет.

— Вот и пойдем прямо к ним в гости…

У Нади нашлось много друзей, с которыми она работала в военном госпитале. И хоть прошло десять лет, за время которых они обменялись лишь несколькими письмами, ее не забыли. Приняли Тимониных с радостью, три дня водили по гостям, помогли найти квартиру. А еще через несколько дней Надя устроилась на работу в городскую больницу медицинской сестрой.

Квартиру Тимонины сняли на окраине, в городке Щорса. Маленький, аккуратный домик, утопавший в густой зелени сада, весело глядел на мир своими чистыми широкими окнами. Хозяева сдали его полностью на два года. И Борис чувствовал себя этаким мелким собственником. Он часами возился в саду, окапывал деревья, поливал цветы, собирал по утрам опавшие за ночь яблоки. К возвращению Нади с работы успевал приготовить обед.

Надя с аппетитом ела пересоленный борщ, в который Борис забывал класть укроп и петрушку, подгорелые, пахнувшие дымом котлеты и, улыбаясь, без конца хвалила мужа:

— Ай да молодец! Замечательный домохозяин…

Но на третий день такого одиночества «домохозяин» не вытерпел. Когда утром Надя собралась уходить в больницу, Борис надел военную форму.

— В полк идешь? — пошутила жена.

— Отходился я в полк, Надюша.

— А ты не печалься. Хоть немножко поживем спокойно: без тревог, лагерей и учений. Отдыхай…

— Стосковался я, — вздохнул Борис. — Ведь столько лет служил. И все — на боевом взводе, как пружина. А теперь сиди, придумывай себе дело, чтобы день быстрее прошел. Нет сил больше, Надюша. Пойду в военкомат получать военный билет и попрошу определить на работу.

— На какую?

— Там видно будет.

— Ну, что ж, пойдем вместе, нам по пути…

…В военкомате, в комнате, где сразу после приезда Борис становился на учет, кроме майора, сидел незнакомый высокий мужчина в белых, тщательно отглаженных брюках и голубой рубашке. Он перелистывал пухлую папку личного дела, внимательно читал каждую бумажку.

Они, видимо, говорили о Борисе, потому что, увидев его, майор поднялся и промолвил с улыбкой:

— Легок на помине, Тимонин.

При этих словах мужчина оторвался от папки и с нескрываемым любопытством посмотрел на Бориса. Потом встал, протянул руку:

— Рогов, Василий Вакулович.

Тимонин вздрогнул, пожал его теплую мягкую ладонь и, назвав себя, поинтересовался:

— Капитан Андрей Рогов ваш сын?

У мужчины подскочила левая бровь:

— Да, сын. Вы его знали?

— Полмесяца назад расстался с ним. Был в его роте комиссаром...

— Позвольте! — воскликнул Рогов. — Так это он о вас писал в последнем письме: «Проводил Бориса в гражданку, скоро, должно, следом двину…» Так вы и есть тот самый Борис?

— Да, тот самый.

— Тогда вдвойне приятно познакомиться с вами, Борис Михайлович, — тепло сказал Рогов, еще раз пожимая Тимонину руку.

А майор пояснил:

— Товарищ Рогов — полковник милиции, начальник уголовного розыска.

«Вот как?» — удивился Борис, а вслух спросил:

— Военный билет мне выписали, товарищ майор?

— Да, — ответил тот и в свою очередь поинтересовался — Ну, как отдыхается? Не надоело?

— Признаться, здорово надоело. Я и пришел к вам, чтобы куда-нибудь на работу определили. Хватит в саду копаться…

— Хорошо, что пришел. Я хотел вызывать тебя.

— У вас есть предложение, товарищ майор?

— Садись и выслушай. — Майор присел рядом с Тимониным на диване, положил руку на его колено. — Ты, конечно, знаешь, какое большое значение придает наша партия укреплению общественного порядка в стране. Мы хотим рекомендовать лучшие кадры в органы внутренних дел. Вот мы посоветовались в военкомате со многими офицерами, сержантами, солдатами… Все одобряют. Ну и… значит… решили направить туда группу демобилизованных воинов… вот к ним… — Он сделал жест в сторону сидевшего за столом полковника.

— Меня — в милицию?! — чуть не вскочил от неожиданности Борис.

Рогов улыбнулся:

— А что ж тут плохого?

— Да нет… я ничего… я…

— Нам, Борис Михайлович, как раз такие, как вы, и нужны люди, прошедшие армейскую школу. Работа наша трудная, опасная, ведь милиция — это, можно скатать, передний край, где иногда даже… стреляют…

Полковник говорил что-то о борьбе с пережитками капитализма в сознании людей, о благородном труде работников милиции, о спокойном отдыхе советских граждан. Смысл его речи с трудом улавливал Борис. Предложение идти работать в милицию просто ошеломило его. Ему хотелось остановить полковника на полуслове и крикнуть: «Как же вы не понимаете, что не о таком переднем крае я мечтал! Пошлите меня на любую стройку, на завод, в колхоз, на самые дальние нефтяные промыслы. Там я всю душу вложу, там я буду на месте». А какой-то подсознательный голос издевался: «Так вот ты каким оказался, Тимонин? Жидковат… Первая трудность попалась на пути, и ты уже — в сторону. Выходит, выступать с призывами легче? Решай, чего ж ты струсил?..»

— Я не требую сейчас вашего окончательного решения, — сказал Рогов, собираясь уходить. — Но вы подумайте. Через недельку приходите к нам, в управление милиции. До свидания, Борис Михайлович.

Полковник пожал Тимонину руку, попрощался с майором и направился к выходу. Уже от двери, полуобернувшись, проговорил:

— А если приедет и Андрюшка, уговорю его работать вместе.

Рогов ушел, а Борис так и не произнес ни одного слова.

— Что, Тимонин, трудная задача? — спросил майор, чтобы прервать затянувшееся молчание.

— Да, нелегкая…

Закурили.

— Я понимаю тебя, — снова заговорил майор. — Ты сейчас думаешь: как же так, мне, армейскому офицеру, предлагают идти в милицию? Ведь милиционером даже детишек пугают… Угадал, верно?

Борис промолчал.

— Вижу, угадал… К сожалению, так думают многие наши армейские товарищи. И, полагаю, зря. В армии им редко приходится встречаться с работниками милиции, поэтому они ничего о них не знают. Вот нам, в военкоматах, виднее. В милиции действительно трудно и опасно, как на фронте. Только на передовой хоть знаешь, что впереди тебя враг. А тут попробуй найди врага, разузнай вора, грабителя, убийцу, спекулянта-хапугу. Одним словом — невидимый фронт… Короче говоря, подумай, Тимонин. А когда решишь, заполним тебе последнюю графу в личном деле — место работы.

— Хорошо, я подумаю, — сказал Борис на прощанье.

Из военкомата он отправился побродить по городу: хотелось остаться одному…

Глава 9 Такие нужны до зарезу!

Василий Вакулович Рогов, высокий, прямой, размахивая по привычке только левой рукой, неторопливо шагал в управление и думал о неожиданной встрече в военкомате. Последнее время он часто заходил туда и по разрешению военкома просматривал личные дела офицеров, уволенных в запас. Уже несколько месяцев в уголовном розыске не хватало трех оперативных работников: два уехали учиться, а один… выбыл из строя после недавней стычки с грабителями. И полковник Рогов сам подбирал себе сотрудников. Эта его привычка не раз приводила к ссорам с отделом кадров. Пришлют к нему человека, принятого кадровиками по заявлению, а он после длительной беседы отсылает назад. Потом выслушивает по телефону:

— Ты что же, Василий Вакулович, опять чудишь? Разве плохого человека я тебе прислал? Настоящий кадр, я так считаю…

— Мне работник нужен, а не кадр.

— А ты в пузырь не лезь. Прочитай этого парня анкету: комсомолец, в институте на заочном учится, спортсмен. А главное — желание, молодость, он с любым преступником справится.

— Мне работник нужен, — упрямо твердит Рогов, — а не сыщик. Важнее не вора поймать, а вернуть его в жизнь человеком… Этот ваш «кадр», конечно, сумеет скрутить преступника, но перевоспитать — не хватит опыта…

— Так, что ж, тебе стариков присылать? — кипятится начальник отдела кадров. — Может, пенсионеров?

— Нет, они свое отработали, пусть отдыхают. Давайте бывших армейских офицеров, эти — надежные…

— Ты опять за старое. По ведь не идут они в милицию…

— А вы к ним ходили?

— Ладно тебе. Ищи сам. Но имей в виду: будешь тянуть — сократим эти вакантные единицы. Тогда не так запоешь.

И вот сегодняшняя встреча с Тимониным. Рогову понравился офицер запаса, хотя с ним удалось перекинуться лишь несколькими словами. Конечно, оценили Тимонина не сухие строчки личного дела, которое успел полковник прочитать в военкомате. Рогов не один десяток лет работает в милиции — в этой, по его выражению, академии человеческих характеров — и научился распознавать людей буквально с первой встречи. Профессиональным чутьем он угадал, что Тимонин годится к оперативной работе. И потом — письма Андрея… В них; почти в каждом говорилось о Борисе (фамилию его он ни разу не упоминал). «Мой комиссар» называл его в письмах Андрей и сравнивал: «Чем-то он напоминает тебя, отец, — так же умело распознает в людях хорошее, так же верит им и отчаянно любит возиться с „неисправимыми“, как ты когда-то возился со мною…»

А уж Андрей зря хвалить не станет, он знает цену тем, кто не жалеет себя для других, кто в самую трудную минуту с открытой душой приходит на помощь. Таким человеком он считает своего отца, и это для него — мерило человеческой доброты и честности. Ведь ему самому пришлось вынести немало испытаний в жизни, пока его четырнадцатилетнего беспризорника, чумазого и голодного, не снял с проходящего поезда высокий, худой лейтенант.

— Ты куда путь держишь?

— К черту в зубы, — дерзко ответил паренек.

Но лейтенант не рассердился, а лишь улыбнулся.

— Далеко собрался. На тощий желудок тяжело. Может, зайдем в столовую пообедаем, а?

Паренек взглянул исподлобья на лейтенанта, неторопливо достал из кармана своей рваной фуфайки папиросу, закурил и, не разжимая зубов, спросил:

— В каталажку?

— В столовую.

— Пошли.

Засунув руки в карманы, дымя папиросой, он важно пошел впереди валкой, независимой походкой бывалого человека.

— Как зовут-то тебя? — поинтересовался лейтенант.

— Андрей.

— А я — Рогов. Вот и познакомились…

За обедом паренек разговорился. И Рогов узнал его нерадостную судьбу. Андрей не помнил своих родителей. Воспитывался у тетки, муж которой нещадно бил его за малейшую провинность. Мальчик не выдержал издевательств и в девять лет сбежал. С тех пор и беспризорничает.

Наблюдая, с какой жадностью ест паренек, Рогов думал: «Уже пять лет он живет собачьей жизнью. Нельзя дальше так… Что придумать? Сдать в колонию? Сбежит… И, небось, уже бывал там».

— А ты откуда едешь? — спросил Рогов, помешивая чай в стакане.

Андрей облизал ложку и принялся за оладьи.

— Из колонки.

«Ну, вот, угадал я», — подумал лейтенант, а вслух спросил:

— Фамилию свою помнишь?

— Нет. Называют меня Бузой. Андрей Буза.

Рогов удивился:

— Личный адъютант Баланды?

— Он самый, — усмехнулся Андрей.

«Баланда» — кличка вожака воровской группы. Долго его не могли поймать работники милиции. А он в каждой обворованной квартире оставлял короткую записку:

«Были — сплыли. Баланда и личный адъютант Буза».

— Вы его взяли? — Во взгляде паренька чувствуется настороженность.

— Нет, — честно признался Рогов. — Но все равно возьмем…

Долго разговаривали, сидя в столовой, лейтенант милиции и вор, бежавший из колонии. Под вечер Рогов уговорил паренька помыться в бане, постричься. Андрей радовался озорно, по-детски.

— Теперь пойдем ко мне ночевать, — предложил Рогов.

Паренек опять насторожился. Но мирный вид лейтенанта, его добродушие покорили…

Так Андрей оказался в семье Роговых. Приняли его радушно. Но на третий день он сбежал.

А на службе Рогова ждали неприятности. Когда он рассказал начальнику милиции, что у него два дня жил Буза, тот долго распекал лейтенанта, грозился отдать под суд. А Рогов стоял на своем:

— Надо сделать из него человека, полезного обществу…

— Наше дело ловить воров, — оборвал его начальник. — Пусть их потом в тюрьме и колониях воспитывают.

Рогов получил десять суток ареста за потерю бдительности. Через месяц лейтенант опять встретил Андрея в столовой на станции. Паренек очень обрадовался встрече.

Два дня ищу вас здесь, — сказал он.

— Ты где был? — строго спросил Рогов.

— С Баландой рассчитался…

Как?!

— Просто ушел от него. Сказал ему, пусть ищет себе другого адъютанта… С меня хватит.

— Правильно решил, Андрей. Жизнь идет вперед, а ты вроде как на задворках. Учиться тебе надо, работать… А с разными баландами мы скоро вовсе покончим. Так-то, браток…

Андрей привязался к лейтенанту. Рогов устроил его учеником токаря на завод, почти каждый день навещал его, следил за учебой.

Спустя месяц, перед самой войной, взяли-таки Баланду и всю его группу. Началось следствие. Задергали Андрея на допросы, на очные ставки. Воры, считая его «отколовшимся» и продавшим их, лили на него всю грязь. Сам Баланда поворачивал дело так, будто не он, а Буза был главарем шайки, подробно рассказывал больше о тех кражах, участником которых был Андрей.

— Верно говорит? — спрашивал следователь.

— Да, — угрюмо отвечал Андрей. Оправдываться ему было нечем.

И он оказался на скамье подсудимых, рядом с Баландой. В последний день суда из длительной командировки вернулся Рогов. Он с ужасом выслушал сообщение жены о том, что Андрюшку судят. Пока бежал в суд, пришло окончательное решение. Как был, грязный, в запыленной кожанке, перехлестнутой маузером на ремне, вошел в зал.

— Подсудимый, — говорил судья, — ваше последнее слово.

Андрей встал, растерянно посмотрел в зал. И тут вдруг раздался звонкий голос:

— Разрешите мне! — По проходу быстро шел Рогов. Он остановился у самого стола и взволнованно заговорил — Товарищи судьи… разрешите… Я возьму его на поруки… Буду воспитывать… слово чекиста!..

В зале стало тихо. А за барьером глухо рыдал Андрей…

С тех пор прошло много лет. Из хрупкого на вид, чумазого паренька Андрей превратился в бравого капитана, командира стрелковой роты…

Воспоминания о сыне Василию Вакуловичу навеяла встреча в военкомате. «Так вот кто такой „комиссар Борис“, — думал он о Тимонине. — Хороший, видимо, парень, если Андрей так хвалит его. Нам позарез нужны такие вот люди с комиссарской душой…»

Василий Вакулович остановился у голубого киоска, выпил стакан минеральной. Солнце пригревало, становилось жарко. Вяло ползли полупустые трамваи, отчаянно скрежеща на поворотах.

У здания управления милиции Рогова ждал Байдалов. Мысли о сыне и «его комиссаре» сразу отодвинулись. Полковник первым спросил:

— Что нового, Алексей Тимофеевич?

— Разрешите доложить, товарищ полковник…

— Пойдемте ко мне, — перебил Рогов.

Пока поднимались по прохладной лестнице на четвертый этаж, Байдалов успел коротко рассказать о вчерашнем ограблении магазина, убитом стороже, найденном гаечном ключе и рваной покрышке…

В кабинете Рогов открыл окно и потом уже сел за стол. Достал из тумбочки бутылку минеральной:

— Не желаете?

— Нет, спасибо, не употребляю, — ответил Байдалов.

— Напрасно. Повышает аппетит.

— А я на отсутствие его никогда не жалуюсь.

— Счастливый, — улыбнулся Василий Вакулович, старательно закрывая бутылку, и вдруг спросил:

— Алексей Тимофеевич, а не лучше ли дело о грабеже магазина передать кому-нибудь? Вам работы хватит и по убийству в буфете.

— Нет, нет, товарищ полковник, — торопливо возразил Байдалов, — я против.

— Почему?

— Я уверен, что второе происшествие — отголосок первого.

Полковник строго посмотрел на капитана, встал из-за стола и, заложив руки за спину, медленно прошелся по кабинету. У него нет оснований не доверять Байдалову, опытному и способному работнику, тем более, что тот отлично изучил обстановку на местах происшествий. Но в голосе капитана ему послышалась какая-то самоуверенность, вернее, самоуверенная поспешность, и это заставляло подумать: «Не ищет ли он здесь повода только отличиться?» Эта мысль возникла не случайно. В последнее время Рогов заметил, что Байдалов всегда берется за самые сложные уголовные дела, над раскрытием которых работает все управление. Все бы ничего, да недавние два случая дали повод к неприятным размышлениям: как только Байдалов, раскрывая преступления, заметит, что дело затягивается или вовсе не выгорит, он немедленно старается передать его другому оперативному работнику…

Василий Вакулович думал. Высокий, загорелый, он шагал от стола к окну и обратно, изредка отбрасывая рукой со лба вьющиеся поредевшие волосы.

Рогов внезапно остановился перед капитаном:

— Доказательства?

— Я беседовал с постовым милиционером Октябрьского райотдела сержантом Никитиным, — быстро заговорил Байдалов. — Он рассказал, что за несколько дней до ограбления видел возле магазина какого-то рыжего мордатого парня, который часто являлся к концу рабочего дня, курил со сторожем. Но как только Никитин подходил к магазину, он сразу же торопился уйти. А однажды, когда по железной дороге проходил товарный поезд, у магазина вдруг оказалась «Победа». Никитин не услышал, как она подъехала. Он направился к ней, но машина ушла. В кабине рядом с шофером сидел рыжий парень. Правда, Никитин не утверждает, что был именно тот самый, так как приходил парень в тюбетейке, а ехал — в серой клетчатой кепке.

— А «Победа» какого цвета?

— Шоколадного.

— Так, так… — Полковник секунду подумал и, усаживаясь за стол, произнес: — Пока не вижу связи между двумя происшествиями. Что шофера убили, чтобы использовать машину для кражи из магазина — резонно. Но ведь там серая «Победа», а «пристрелку» воры делали на шоколадной…

— В последний момент они могли найти другую машину, — вставил Байдалов. — Умышленно, чтобы запутать следствие.

— Согласен. А если шофер жив?

— У ограбленного магазина найден торцовый гаечный ключ, которого не хватает в серой «Победе».

Рогов резко откинулся на спинку стула, обрадованно сказал:

— Вот теперь другое дело. Этого чекист упускать не должен. Давайте, Алексей Тимофеевич, будем считать вашу мысль версией номер один.

Байдалов улыбнулся вслед за полковником и протянул ему исписанный лист бумаги:

— Наш план…

— Уже?

— Вчера с Гаевым сидели допоздна, прикидывали. Решили, что оба дела нам вести надо.

— А сюда шел, знал, что меня уговоришь?

— Вы сами согласились, Василий Вакулович, уговаривать не пришлось.

Рогов углубился в чтение. Глядя на его сосредоточенное лицо, Байдалов старался угадать, утвердит полковник план или заставит переделать, как случалось чаще всего. Рогов хмурился. Потом взял ручку, обмакнул в чернила, что-то подчеркнул в плане, поправил и, чуть-чуть помедлив, размашисто расписался. Протягивая листок Байдалову, полковник сказал:

— Вопросов у меня пока нет. — И потянулся в тумбочку за минеральной.

Но едва Байдалов дошел до двери, Рогов вспомнил:

— Минутку, Алексей Тимофеевич. Вы с Гаевым сколько лет работаете вместе?

Байдалов недоуменно поднял брови:

— Лет десять, пожалуй… А что?

— Почему он вчера ночевал в кабинете?

— Не может быть! Мы вместе ушли домой часов в десять вечера. Расстались на трамвайной остановке.

— Вы хоть раз были у него дома?

— Нет, товарищ полковник, — покраснел Байдалов, — он ведь из другого отдела…

— Вот как! Значит, на службе товарищи, а вышли из управления и забыли друг друга?

Байдалов промямлил что-то невразумительное. Но Рогов не дал ему говорить и сердито махнул рукою:

— Плохо, капитан, мы заботимся о своих товарищах…

А потом, отпив несколько глотков из стакана, примирительно сказал:

— Не сердитесь, я ведь и себя ругаю…

Глава 10 Жизнь — интересная штука!

Борис медленно шел по набережной. Внизу, закованная в гранит, глухо роптала река, щетинясь барашками волн; в них тысячами искр дробилось солнце; над маслянистой водой вспыхивали разноцветные радуги. Пахло нефтью, заплесневелыми камнями, пылью. По мосту поминутно проносились автомашины; торопливые пешеходы жались к перилам.

Набережная в эти утренние часы безлюдна. Она заполнится вечером, когда грозненцы, окончив свой трудовой день, выйдут в парки, скверы, на площади и улицы. Тогда на берегу реки упругим белым столбом закудрявится фонтан, и набережная огласится звонким смехом, веселой музыкой, песнями…

Борис подошел к чугунной решетке, украшенной гипсовыми вазами с цветами, остановился. Из открытых окон музыкального училища, утопавшего неподалеку в густой зелени, доносилась какая-то грустная мелодия. Невидимый музыкант неуверенно брал аккорды, наверное, присматриваясь к нотам, играл с затяжными паузами, отчего казалось, что рояль под его пальцами плакал навзрыд. До траура скорбные звуки неприятно сжимали сердце, отчаянно тревожили душу. Хотелось поскорее избавиться от них, забыть эту надрывную, тоскующую мелодию.

Но Борис не уходил. В душе у него было так же неспокойно, как и в мире этих драматических звуков.

А почему? Что в сущности произошло? Предлагают служить в милиции? Ну так что же? Неприлично? Разве там не нужны крепкие люди, особенно из тех, кто уже получил армейскую закалку? Не ты ли говорил своим солдатам, что в нашей стране нет неприличных профессий, что каждый гражданин на любом посту приносит пользу Родине? А теперь? Выходит действительно выступать с призывами легче, чем показывать личный пример?..

Но эти мысли беспокоили Тимонина недолго. Их заглушила глухая обида на свою неудавшуюся, как казалось ему сейчас, жизнь. И почему она пошла так нескладно? Кто виноват, что человеку уже за тридцать, а он не нашел еще своего места в жизни, не приобрел настоящей профессии и теперь тычется по углам, как слепой щенок, и ждет, когда чья-то заботливая рука поможет ему отыскать свой сосок?

Облокотившись на перила решетки, Борис задумчиво смотрел в воду. Мутная река пенилась, жалобно шуршала галькой, словно рассказывала о своей горькой судьбе, о долгом и трудном пути, которым она течет уже много лет, извиваясь в узких горных ущельях, прорезая рыжие от солнца бугры, сверкающие белыми лысинами солончаков. Ее жалобное, в унисон музыке, бормотание настраивало Бориса на размышления. Поток мыслей, как: липкая паутина, плелся в голове, доставая из памяти один эпизод за другим…

…Тускло горит керосиновая лампа с заклеенным бумагой стеклом. Желтоватый трепетный свет падает на выскобленный добела колченогий стол, разложенные на нем книги, тетради, на погнутую оловянную миску с вареной «в мундирах» картошкой, выщербленную глиняную солонку, на жилистые, крупные руки отца.

Борька, до подбородка укрывшись рядном, лежит на печке и, с трудом раздирая слипающиеся глаза, смотрит вниз. Ему очень хочется спать, но он старается дождаться, пока отец закончит свои подсчеты и ляжет рядом: с ним так хорошо спать, прижавшись к его теплому боку и уткнув голову подмышку…

На стене спокойно тикают часы, размахивая в полумраке сверкающим маятником. В полудреме Борька слышит шепот отца:

— У Иннокентия Стороженки в двух ямах на гумне двести пудов, у попа Захария — пятьсот, у Пантюхи-лавочника — триста десять.

Отец, потея, долго подсчитывает отобранный у кулаков хлеб и, часто мусоля огрызок карандаша, записывает в клеенчатую тетрадь. Иногда поднимает взлохмаченную голову, весело смотрит на Борьку, улыбается:

— Во, сколько хлеба! Теперь колхоз будет с семенами… — Лицо его серьезнеет: — Вот раздавим кулачье, сынок, тогда заживем. Хлеба у нас будет вволю… Ты на тот год в школу пойдешь. Жаль, мать не дождалась этого…

Борька с головой укрывается рядном, зажмуряет глаза, чтобы не видеть, как сутулится отец и печально клонит к столу свою рано поседевшую голову. Так и засыпает, не дождавшись батьки…

…Он идет с отцом по селу. На нем яркая синяя рубаха и черные сатиновые штаны. А в руках — новые сандалии с блестящими, позванивающими бубенчиками пряжками. Он не хочет надевать их до самой школы, чтобы не запылить. Отец, улыбаясь, держит его за руку. Борька не сводит глаз с высокого белого здания на краю села, куда со всех сторон бегут радостные ребятишки. Ему не хочется отстать от них, он поворачивается к отцу:

— Я побегу…

— Давай, сынок, — разрешает отец.

Борька во весь дух несется к школе, чувствуя, как по боку легонько хлещет сумка, в которой лежит потрепанный, без обложки, букварь и отцовский огрызок карандаша. Он первым подбегает к красным воротам школы, оглядывается.

Отец далеко-далеко, машет рукой. Он спешит к школе, а почему-то удаляется. И вдруг Борька видит огромную сизую тучу, которая стремительно приближается к селу. В лицо хлещет ветер. Отец что-то кричит, но пыльный вихрь закрывает его, в небе сверкают огненные стрелы и сразу же оглушительно гремит гром…

Борька просыпается, высовывает из-под рядна голову, испуганными глазами смотрит на отца. В комнате полно дыма. Через разбитое окно врывается шальной ветер. Мечется пламя лампы. Отец сидит за столом, уронив голову на жилистые, тяжелые руки, будто спит. А с затылка по шее стекает густая темная струйка. Борьке делается жутко, хочется закричать, но не хватает сил. Звонко, на всю комнату, тикают стенные часы…

В избу вваливаются соседи. Увидев отца, мужчины медленно снимают шапки. Женщины часто сморкаются в платки, гладят Борьку по вылинялой головке и жалостливо выговаривают одно слово:

— Сиротинушка…

…Полнеба пылает жарким закатом. Уставшие за день воробьи лениво и молча ковыряются в теплой дорожной пыли. За околицей слышится нетерпеливое мычание коров, возвращающихся с пастбища. Скрипят ворота, колодезные журавли кланяются в пояс, журчит в корытах вода; и вот уже со звоном ударяет в подойник тугая молочная струя; по селу разносится резкий запах кизячного дыма, навоза и пенящегося парного молока… Все это было знакомо с раннего детства и ничуть не изменилось даже после Борькиного восьмилетнего скитания по детдомам. Борька лишь отметил про себя, что в родном селе как будто больше стало скота, горластее кричат петухи и почти все избы словно вышли из парикмахерской: новые камышовые крыши были подстрижены, как городские барышни, — коротко и ровно. Но это мало интересует его сейчас. Он стоит на пороге кузницы, неотрывно смотрит в спину дядьки Никифора, раздувающего горн. Спирает дыхание от едкого запаха угля, окалины, машинного масла. Борька ждет ответа на свой вопрос и, не дождавшись, повторяет хриплым голосом, стараясь придать ему басовитость:

— Возьмете, дядь?

Кузнец молчит, нагнувшись, поправляет привязанную к культе деревяшку, поскрипывающую на каждом шагу. Потом берется за щипцы, ковыряет ими в ярком пламени горна. Через минуту выхватывает огненную болванку, кидает на наковальню.

— Ну-ка, ударь! — кричит он, показывая глазами на молот, прислоненный к дубовой колоде с водой.

Борька вскакивает в прохладную кузницу, хватает тяжелый молот и, расставив пошире босые ноги, бьет, разбрызгивая золотистые искорки. Как заправский молотобоец, при каждом ударе хекает с надрывом.

— Так… так… — подбадривает Никифор и легонько подстукивает по наковальне своим молотком. — Давай, едрена-корень…

Мокрый от пота Борька бьет и бьет. Уже онемели руки, нельзя разогнуть спины, а кузнец все переворачивает болванку с боку на бок и покрикивает:

— Еще!.. Еще!.. так… так…

Наконец слышится долгожданное:

— Стоп!..

Никифор сам несколько раз ударяет молотком по болванке, снова сует ее в печь, кричит:

— Дуй!

Борька хватается за сыромятное кольцо, привязанное к отполированному руками шесту, и торопливо раздувает горн. А Никифор крутит цигарку, улыбается в жидкие усы, ласково говорит:

— Ты, паря, не рви, спокойно работай, а то тебя на день не хватит.

— Хватит! — уверенно отвечает Борька, сверкая счастливыми глазами…

Вечером, вконец усталый, но гордый, он замыкает кузницу, отдает ключ Никифору:

— Так я пошел…

— Куда? — спрашивает кузнец.

Борька молчит. Никифор понимающе качает головой, потом предлагает:

— Пойдем ко мне, будем жить вдвоем. Я ведь бобыль, паря…

И спокойно ковыляет на своей деревяшке по пыльной потрескавшейся дороге…

…Третий день через село идут обозы. Нескончаемым потоком движутся беженцы. Бурая пыль застилает солнце. С тоскливым мычанием бредут стада коров, блеют овцы, испуганно семеня ногами. В ушах сплошной гул автомашин, тракторов, скрип повозок, детский плач. А высоко в небе надрываются вражеские самолеты Где-то недалеко, почти за околицей, гремит артиллерийская канонада…

На пятый день становится необычно тихо. Как в могиле. Но тревожная тишина длится недолго. Ее нарушает артиллерийский снаряд, разорвавшийся у водокачки. Испуганно кудахчут куры. За селом скороговоркой стучит пулемет.

На околице появляются солдаты. Уставшие, запыленные, они бредут нестройной толпой, опустив головы. У крайней избы останавливаются. Им навстречу выходит, стуча деревяшкой, Никифор.

— Водички можно, папаша? — спрашивает пожилой военный с двумя шпалами в петлицах.

Никифор молча берет ведро и идет к колодцу. Жалобно скрипит журавль. Солдаты по очереди припадают к ведру, жадно пьют холодную, пахнущую глиной воду, наполняют свои фляги в зеленых чехлах.

— Спасибо, отец, — за всех благодарит пожилой военный и, не прощаясь, уходит. За ним спешат солдаты.

Никифор долго смотрит им вслед, тяжело вздыхает Скрипит дверь избы. На крыльцо выходит Борька, повзрослевший, окрепший за два года работы в кузнице. Он забрасывает за плечи мешок с пожитками, подходит к Никифору.

— Уходишь? — спрашивает кузнец и сам же отвечает. — Правильно, паря, иди… — Он хлопает рукой по деревяшке, вздыхает: — Эх, была б своя, махнул бы я с тобою…

А Борька молчит. Ему хочется сказать много хорошего этому чудесному человеку, заменившему ему отца и мать, но он боится расплакаться. С усилием проглотив тугой комок в горле, бормочет, пряча глаза:

— До свидания, Никифор Ильич.

— Бывай здоров, паря…

И, не оглядываясь, старый кузнец, ссутулившись, ковыляет в избу.

…Борька один бредет по пыльной, избитой дороге. На восток, навстречу низким отяжелевшим серым тучам. Его догоняет зеленая полуторка с солдатами в маскировочных халатах. Он сворачивает на обочину.

Машина останавливается. Из кабины выглядывает командир:

— Дон далече, парень?

— Вон на бугре ветряк видите? От него ещё километра три будет.

— Туда идешь?

— Угу.

— Садись, подвезем…

С километр едут молча. Начинает моросить дождь. Кто-то из бойцов надевает Борьке на голову вылинялую, тяжелую от пота пилотку.

— Вот и ты, сынок, теперь солдат.

А высоко в небе, за сизой дождевой мутью, тревожно гудят самолеты, и где-то сзади, почти рядом, гремит артиллерийская канонада…

— Пятнадцать лет, — вслух произнес Тимонин.

Да, пятнадцать лет минуло с того дня, как ему надели солдатскую пилотку. Он так и остался в приютившем его полку, в нем вырос, возмужал, нашел свой путь в жизни…

Нашел ли?..

Разве мог он предположить, что так скоро ему придется ломать жизнь, как неверно сросшуюся кость? Неужели эти пятнадцать лет пролетели даром? Да, он узнал цену многим вещам, хорошо понял, почем фунт лиха. Он научился рывком выскакивать из полутораметрового окопа, подрывать танк связкой гранат, на плащ-палатке вытаскивать из-под огня раненого товарища, пить воду из мутной, чуть затянутой тонким хрустящим ледком лужи. Он может заставить «заговорить» вражеского снайпера, чтобы на вспышку дымка из его винтовки мгновенно ответить метким выстрелом. Он умеет поднимать роту в атаку, если даже на самом бруствере окопа всплескивают фонтаны пыли от пуль…

Но так и не определился, выходит, его жизненный путь. Думалось, прочно сидел в седле, а качнуло на крутом повороте, и оказался сброшенным на землю. Куда же теперь? Опять в кузницу к Никифору Ильичу? Но где она сейчас, эта кузница, и жив ли хромой кузнец? Вот бы с кем посоветоваться. Он непременно подбодрил бы своим обычным:

— Ты, паря, держись… едрена-корень…

Тимонин ясно представил себе склонившегося у наковальни Никифора Ильича: в руке у кузнеца тоненько позванивает молоток, при каждом ударе старчески скрипит деревяшка… Вспомнилось это, и на лице Бориса появилась ласковая улыбка, согнавшая со лба морщины. Озабоченность проходила. Стало как-то легче на душе, он почувствовал это почти физически. «Ничего, — говорил его повеселевший вид, — мы еще повоюем. Ведь жизнь — дьявольски интересная штука!..»

Борис решительно оттолкнулся от перил, снял фуражку и, заложив руки за спину, зашагал по набережной Слабый ветерок трепал его мягкие, как у ребенка, светло-русые волосы, шептался с кленами в тенистых аллеях. А рядом, внизу, беспокоилась река. Но шумела она теперь по-другому: волны, заигрывая с прибрежной галькой, плескались радостно и говорливо, будто хотели поведать берегам и людям все мелодии, которые успели подслушать, протекая по землям разных народов…

Глава 11 Однополчане

На мосту Борис почувствовал, как уже накалилось утро: от асфальта несло жаром, хотя его совсем недавно полили водой, и кое-где паром дышали лужи. Он свернул в сквер направо.

Пахнуло прохладой. Искрилась на солнце только что выкупанная огромная ваза, слепленная из грунта искусными руками городских цветоводов, а окружавшие ее ровными рядками нежные растеньица хлопотливо покачивали голубыми, красными, желтыми, нежно-розовыми бархатистыми косыночками-цветочками; убегали вдаль стройные линии низко подстриженной сирени и каких-то плотных кудрявых кустиков с темно-зелеными маслянистыми листочками.

Тимонин невольно залюбовался и необычной, сооруженной из цветов, словно увитой ярким ковром, вазой, и крутой каменной лестницей, сбегающей к реке, и тенистой аллеей, затянутой развесистыми кленами. Ему все больше нравился город, по-южному шумный, цветастый от ярких женских нарядов и сочной зелени, которой были забиты все улицы и переулки, все сколько-нибудь свободные от новостроек клочки земли. Он шел по аллее, с наслаждением вдыхая терпкий аромат зелени с легким привкусом нефти, и совсем неожиданно услышал удивленный голос:

— Товарищ старший лейтенант!.. Товарищ Тимонин!..

Борис обернулся. От фонтана, прыгая через две ступеньки, по лестнице бежал молодцеватый милиционер. Что-то очень знакомое было в его невысокой плотной, будто из одних мускулов собранной, фигуре, где-то встречалось это розовощекое лицо с облупившимся мясистым носом, эти выгоревшие на солнце редкие брови и белесые ресницы, эта щедрая, до ушей, улыбка…

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, — лихо козырнул запыхавшийся милиционер. — Узнаете?

— Ба! — радостно воскликнул Тимонин, — Степан Гаврюшкин! Здорово, ротный комсорг! — Он сгреб в объятия своего однополчанина и принялся, хлопать его по спине, приговаривая: — Вот так встреча! А ты все такой же франт, удалой пехотинец… Каким ветром сюда?

— Да так вот, — улыбнулся Степан. — Случай привел…

— Ну-ну, рассказывай. — Борис нетерпеливо тронул Гаврюшкина за рукав. Ему очень хотелось узнать, как его бывший подчиненный устраивал свою жизнь после армии, чтобы посоветоваться, ведь однополчане — все равно что побратимы.

— Не знаю, с чего начать…

— Обожди, — перебил Тимонин. — Давай присядем, в ногах даже у пехотинца правды нет.

Они выбрали пустовавшую скамейку, сели. Тимонин вынул портсигар, протянул Гаврюшкину.

— Закуривай, сержант милиции.

— Спасибо, не курю.

— Молодец! — похвалил Борис, зажигая спичку.

Степан положил ногу на ногу, поправил начищенный до глянца сапог и, нагнув голову, заговорил:

— Вот и вы, товарищ старший лейтенант, смеетесь, что я в милиции служу…

— Да что ты! — поспешно сказал Тимонин. — Откуда ты взял?

— Когда мы уезжали из полка, вы на прощанье хорошо сказали: «У нас нет должностей красивых и некрасивых…»

Тимонин почувствовал, что краснеет. Он опустил голову и занялся папиросой. А Степан продолжал все тем же, чуть обиженным, голосом:

— Но увидел другое. Когда надел милицейскую форму, знакомые стали избегать меня. А встретят — ухмыляются с этакой ехидцей, будто говоря: «Что ж ты, парень, от работы в милицию спрятался, в государственный карман сел? Нашел теплое местечко?» И торопятся поскорее уйти, бросают на ходу: «Пакеда, сержант милиции…»

Последние слова Тимонин принял в свой адрес и виновато произнес:

— Я ничего… без умысла… А меня… того… в милицию тоже…

Гаврюшкин удивленно взглянул на Тимонина, потом, поняв смысл сказанного, радостно заулыбался, заерзал на скамейке:

— Вы — к нам?! И молчите? Это ж замечательно, товарищ старший лейтенант! — Он хлопнул ладонью себя по колену, неуловимым движением сдвинул фуражку на затылок и стал вдруг прежним лихим пулеметчиком, которого знала не только третья стрелковая рота, но и весь полк. — Ей-богу, не пожалеете. Милиция — важнейшее дело. Она вроде контрольно-пропускного пункта. Но проверяют здесь не документы, а человеческие души. И если душа с червоточиной, ее хорошенько скоблят… Поверьте, замечательное это дело — очищать человеческие души.

— Философствуешь, — улыбнулся Тимонин.

— Жизнь научила, — просто сказал Степан и резко поднялся. — Одну минуточку, товарищ старший лейтенант. Вы пока покурите, а я займусь вот этим гражданином…

Борис огляделся, надеясь увидеть какого-нибудь развязного дебошира, которого должен успокоить милиционер. Но сквер был почти безлюден, лишь шагах в двадцати сидел на корточках белоголовый мальчишка в голубом матросском костюмчике и старательно засовывал под куст большой разноцветный мяч. К нему-то и направился Гаврюшкин.

— Ты как сюда попал, орел? — спросил Степан.

Мальчик повернул головку, поглядел на милиционера снизу вверх и опять занялся своим делом. Запихнув, наконец, мяч под куст, он встал, деловито отряхнул ручонки.

— Спрятал? — улыбаясь, снова спросил Степан.

— Да, — важно ответил малыш и направился к выходу из сквера.

— Постой, постой. А мяч кому оставляешь?

Мальчик остановился, серьезно посмотрел на милиционера и молча вернулся. Пока он доставал из-под куста свой мяч, Гаврюшкин повернулся к Тимонину;

— До нашей встречи я видел этого малыша в магазине напротив. Его мать стояла в очереди к кассе. А он наверное, сбежал. Сейчас я отведу его… Ну, достал? Вот теперь пойдем к маме. Тебя как зовут? Валерик? Молодец… А меня — дядя Степа, понял?

— А ты из книжки? — спросил мальчик.

— Почти что. Только, видишь, ростом укороченный, до светофора теперь не дотянусь…

Мальчик доверчиво улыбнулся и пошел рядом с милиционером. Они пошли через улицу, оживленно разговаривая. Степан внимательно следил за проезжающими автомашинами и предостерегающе помахивал рукой.

От магазина донесся радостно-взволнованный возглас.

— Валерка! Сыночек!..

Через минуту вернулся Гаврюшкин. В глазах у него, видимо, еще стоял белоголовый малыш: Степан мягко улыбался и молчал. Потом сел на скамейку, качнул головой, задумчиво проговорил:

— Красивое занятие — делать людям добро… Сейчас вот женщина за ребенка так благодарила, что даже неловко стало. — Он опять помолчал немного и повернулся к Тимонину — А как там наш полк?

У Тимонина защемило сердце. Он сухо ответил:

— Поредел наш полк. Почти половина домой уехала…

— Да! — вдруг вспомнил Степан. — Извините, перебью. Я ведь на днях вашего дружка встретил здесь.

— Какого? — встрепенулся Тимонин.

— Старшину-сверхсрочника, что командира полка на «Победе» возил, помните? Вы с ним воевали, за границей были…

— Орлова? Никиту?

— Во-во! Его самого. Он меня с дежурства домой подвез. Опять на «Победе» ездит, возит какого-то директора фабрики. У него же, помните, три года назад несчастье случилось: жена ушла с годовалым ребенком, спуталась с каким-то проходимцем. Старшина демобилизовался. Работал на Алтае. Потом узнал, что бывшая его жена отравилась из-за того, что ее новый муж крупным преступником оказался. Старшина кинулся разыскивать своего сына. Где только ни мотался. И вот нашел здесь, в детдоме. Теперь живут вдвоем. До смерти рад старшина…

— Не женат?

— Воздерживаюсь пока, говорит. Но я так понимаю: сыну мать нужна.

Тимонин зажег папиросу и, с наслаждением затягиваясь дымом, взволнованно проговорил:

— Да… ну, спасибо тебе, Степан. Хорошую ты мне новость рассказал. Значит, шофером директора фабрики?

Гаврюшкин рассмеялся:

— Я сегодня уже дважды «спасибо» заработал, значит, два добрых дела сделал. А день только начался. Не плохо, верно, товарищ старший лейтенант? А вы еще раздумываете: идти к нам или…

Степа не договорил. Его внезапно перебили — рядом раздался строгий голос:

— Ах, вот она, моя милиция?!

Возле скамейки, опираясь на почерневший от времени, отполированный до блеска посох морщинистыми, со вздутыми жилами руками, стояла дебелая старуха. Седые волосы, несколькими прядями выпавшие из-под белого в крапинках платка, придавали ей воинственный, даже свирепый вид; выцветшие, бледно-голубые глаза под насупленными бровями метали искры. Казалось, она вот-вот поднимет вверх свой посох и начнет «разговаривать» им…

— Так вот где ты, блюститель порядка?! — зло повторила старуха, не меняя позы. — Сидишь и лясы точишь?

Гаврюшкин густо покраснел, даже на лбу у него проступили веснушки. Он поспешно встал, оправил китель и как-то растерянно, будто нашкодивший третьеклассник перед учительницей, залепетал:

— А что… что случилось… бабушка?

— Ты еще спрашиваешь? Посмотри, что у киоска творится. Какой-то хулиган скандал затеял, а он сидит тут, как… как…

Старуха не нашла подходящего сравнения и только гневно стукнула посохом. Степан поправил фуражку вежливо отдал честь и покорно проговорил:

Сейчас бегу, бабушка…

И действительно торопливо зашагал к выходу из сквера. Уже от арки обернулся и, махнув рукою, крикнул Тимонину:

— До встречи!

Старуха приняла это на свой счет, тряхнула посохом.

— Видеть тебя не хочу, окаянный!..

Гнев старой женщины оставил неприятный, тягостный осадок в душе Тимонина. Шевельнулась обида за Степана Гаврюшкина. Был ведь лучшим пулеметчиком в полку, а теперь… И на кой ляд он надел эту форму?

Тимонин выбросил погасшую папиросу, встал и быстро пошел через весь сквер. У него уже созрело решение. Он всего на минуту зайдет в управление милиции, увидит полковника Рогова и скажет только два слова. А потом — к Никите Орлову. Разыскать его надо во что бы то ни стало. Вот кто поможет, наверняка поможет своему однополчанину…

Глава 12 «А вашей вины нет?»

Вернувшись в свой кабинет, капитан Байдалов сразу же хотел сообщить Гаевому, что их план утвержден начальником уголовного розыска. Он было взялся за телефонную трубку, но раздумал. Вспомнились слова, сказанные полковником Роговым: «Плохо, капитан, мы заботимся о своих товарищах…»

Да, плохо. Что он знает о Гаевом? Почти ничего, хотя работают они вместе много лет. Вчера ночевал в кабинете. Почему? Что у него случилось? Дома нелады? С женой поругался? Кстати, как ее зовут? Кажется, Ларисой. Высокая, худая и красивая. Как-то в клубе однажды Гаевой познакомил. Перебросились несколькими словами. А худые, говорят, злые… Она вторая у него. От первой жены дочка. Худенькая, в очках, играет на скрипке. Гаевой здорово поседел. А где его первая жена? Кажется, умерла или погибла не то на войне, не то в какой-то авария. Вот и поседел.

Как ни напрягал память Байдалов, но вспомнить подробности из жизни Гаевого не мог. Ему просто нечего было вспоминать, он их не знал. Ведь он встречался с ним только на службе. Сначала называл официально — старший лейтенант, а потом — Илья Андреевич. И ни разу не назвал его по-дружески Ильей, Илюшкой. А ведь они — одногодки, сколько раз бывали вместе в крутых переделках.

Байдалов злился. Он злился на себя за то, что смотрел на товарищей через служебную призму и видел только одно — служебные показатели. Он ругал себя за то, что оказался одним из тех людей, которые за делами часто забывают, что они прежде всего люди.

Эти самокритичные мысли Байдалова прервал телефонный звонок. Дежурный из бюро пропусков напомнил:

— К вам на прием просится гражданин Шапочка…

— Пусть войдет.

Ждать пришлось недолго. Сидор Лукич вошел без стука, но вспомнив, что в этом кабинете хозяин — не он, смущенно пробормотал, тяжело дыша:

— Извините, что нарушил этикет… Фу! Ну и высоко же вы забрались.

— Здравствуйте, — первым поздоровался Байдалов и показал на кресло, приглашая сесть.

— Добрый день… виноват… утро доброе! — Сидор Лукич запутался и полез в карман за платком. Лицо у него обрюзгло, маленькие глаза ввалились.

— Меня просили вчера зайти сюда, — добавил он. — Это восемьдесят пятая комната?

— Вы не ошиблись. И о вашем визите мне доложили.

— Вы скажите, пожалуйста, где же мой шофер? Он… арестован?

— Это важно?

— А как же. Он уехал самовольно и должен ответить за свою вину…

— Он убит.

Как удар, прозвучали эти слова капитана. Сидор Лукич резко подался вперед, прижимая к груди смятую соломенную шляпу. Вид у него был растерянный, руки тряслись. Чтобы скрыть волнение, он поглубже сел в кресло, словно затиснулся в угол, и уцепился руками за подлокотники. Смятая шляпа упала на пол.

— Кто… его?

Вопрос остался без ответа. Байдалов, выждав, пока Шапочка успокоится, спросил:

— Что вы знаете о нем?

Сидор Лукич вытер потное лицо платком и начал:

— Шофера моего звали Никитой Орловым. Он принят на работу в прошлом году. Ничего плохого я за ним не замечал. Родители у него… гм… гм… простите, не помню… Это надо посмотреть по анкете. Своей семьи он, как будто, не имел, хотя о каком-то мальчонке вспоминал, говорил, устроил в детсад… Можно посмотреть по анкете…

— Где Орлов был тридцать первого мая?

«День рождения жены», — пронеслось в мозгу Шапочки. Он тут же отогнал посторонние мысли и ответил:

— Работал. С восьми часов утра.

— Весь день?

Шапочка замялся. Ему не хотелось говорить об именинах Элеоноры Кузьминишны.

— Да… нет… до обеда.

— А когда он поехал за вашими гостями?

Сидор Лукич вздрогнул, словно уличенный в чем-то нехорошем, и виновато посмотрел на капитана. Он понял, что скрыть ничего не удастся: милиции все известно.

— Ах, да… За гостями… В два часа я его послал. Небольшой, знаете, вечерок в семейном кругу. Именины… Супруга, понимаете, настояла. Не смог отказать, как же — женщина… И чего только мы не делаем для них… Хе-хе. Ну и засиделись…

— Гостей вы отправили в такси?

— Так точно, в такси…

«Сейчас спросит, почему оплату произвел из директорского фонда», — холодея, подумал Шапочка.

— А ваша машина где была?

«Пронесло», — облегченно вздохнул Шапочка и поспешил ответить:

— В гараже… Нет, нет… Позвольте, я вспомню… — Шапочка уже не вытирал обильно струившийся пот. Красный, разморенный, он ерзал в кресле, обмахиваясь платком.

— В тот день вы проверяли, вернулась ли машина в гараж?

— Выпустил из виду…

— А проверяете вообще?

— Н-нет… я доверяю шоферу.

Байдалов сделал отметку в своем блокноте и в упор спросил:

— Ваш Орлов «королевать» ездил?

Шапочка заерзал в кресле:

— Н-не могу знать… Хотя такая привычка в последнее время у него появилась…

— Вы его к этому приучили. Вашей бесконтрольностью. Вы приезжали утром на работу, а потом отпускали шофера в распоряжение Элеоноры Кузьминишны на весь день. И никогда не проверяли, где он бывает… Теперь вот человека не стало. А вашей вины здесь нет?..

Сидор Лукич сжался. Маленькие, заплывшие жиром глазки его суетливо перебегали с одного предмета на другой. Он молчал.

Байдалов переменил тему разговора:

— Вчера на место происшествия вас привозил на шоколадной «Победе» парень с усиками. Это ваш новый шофер?

— А?.. Да, да… нет, нет… Это мой заместитель… Анатолий Крейцер.

— Он был вашим гостем?

— Разумеется, но недолго побыл. В десять вечера уехал, сославшись на головную боль. «Простыл», — говорит… — Шапочка ухмыльнулся, вспомнил подробность: — Даже калоши и кожаные перчатки надел, когда в машину садился. Я спросил: зачем? «Слушайте прогноз погоды, — говорит, — обещали дождь…» В самом деле, в тот день был дождь, и снова сегодня начинают собираться тучи…

— Где живет ваш Крейцер?

— Постоянного адреса нет. Впрочем, надо посмотреть анкетку… Живет на частных квартирах, часто меняет. Молодость, знаете, трудно, видимо, он уживается с несговорчивой хозяйкой… Хе-хе…

— Так… — протянул капитан, не обращая внимания на пошловатую шутку Шапочки. Он встал из-за стола и начал ходить по кабинету из угла в угол, как всегда делал, когда что-то усиленно обдумывал. — Квартиры часто меняет… А «Победа» у него чья?

— Собственная, — быстро ответил Сидор Лукич. — Папаша у него известный московский профессор, а дядя заведует каким-то главком…

— Папаша и дядя здесь ни при чем, — перебил Байдалов и, чуть подумав, добавил: — Да и Крейцер тоже. Не о нем речь…

Хлопнули открытые ставни, по кабинету метнулся ветер. В дверь просунул кудлатую голову оперуполномоченный Синицын.

— Срочное дело, Тимофеевич. Можно?

Байдалов кивнул головой и повернулся к Шапочке:

— Спасибо за беседу, Сидор Лукич. Пусть пока она останется между нами.

— Я постараюсь, — невпопад ответил Шапочка, поспешно поднял с пола свою шляпу и, вытирая платком красную шею, направился к выходу. Ему уступил дорогу Синицын и закрыл дверь.

— Ну, что у тебя? — Байдалов потянулся к столу за папиросой.

Толстый, губастый Синицын шариком подкатился к окну, захлопнул ставни, бормоча: «Сейчас дождь пойдет», потом торопливо заговорил:

— Ты вот что, Тимофеевич. Шпарь к комиссару немедленно. С вещдоками. Так распорядился шеф, он уже там. В разговоре с батей намекни, что Синицын, мол, закончил дело. Раскололся Вовостя. Последний раз допрашиваю. Ох, и прижал же я его!..

— Не рано докладывать?

— Да последний допрос, понимаешь. Запишу, дам расписаться — и точка.

— А если Вовостя завтра откажется от своих показаний?

— Неважно. Главное вовремя доложить начальству. Ты же помнишь, как на последнем совещании батя распекал меня за слишком долгие сроки расследования? Да и тебе, моему непосредственному начальнику, досталось… Теперь пусть он знает, что мы не лыком шиты, умеем проявлять оперативность. А с Вовостей все будет в ажуре. Ты только доложи. Между прочим. Ну, я побежал. Привет!

Синицын с шумом выкатился из кабинета, хлопнув дверью. Байдалов молча посмотрел ему вслед, тщательно растер окурок в пепельнице. Синицына он недолюбливал, но почему-то не мог возразить его откровенно рваческим рассуждениям. Может, тому причиной — их давняя совместная работа, а может, в характере Синицына были и его черточки…

Глава 13 Дыхание фронта

Управление милиции находилось в тупичке улицы Дзержинского. Рядом громыхают стройки, а здесь тихо. Доносится слабый шум реки; кажется, его поглощает угрюмое четырехэтажное здание с нависшими над входом полукруглыми железными балконами. У дверей — милиционер. Он отдает честь подошедшему Тимонину.

— К дежурному можно?

— Пройдите, товарищ старший лейтенант, налево вторая дверь.

Тимонин входит в здание. Здесь прохладно, полумрак. Вниз ведет каменная лестница в несколько ступенек, а затем вьется вверх. Напротив входа — увитый красным бархатом бюст Ленина, вокруг него — цветы. Увидев знакомый с детства профиль вождя, Борис почувствовал себя увереннее, стал строже. Он поправил фуражку, подтянулся, хотел постучать, но дверь вдруг открылась: вышли два милиционера. Борис посторонился, потом шагнул в комнату.

— Здравия желаю, — поздоровался он, привычно касаясь пальцами козырька фуражки.

— Здравствуйте, — кивнул головой дежурный — высокий, сухой и бледный майор в милицейском кителе, перехлестнутом портупеей. Он склонился над столом, держа в каждой руке по телефонной трубке. За другим столом, приставленным рядом, сидел грузный мужчина в желтой тенниске и что-то писал.

— Возьми, Толя, — подал ему телефонную трубку майор. Он жестом показал Тимонину на обитый черным дермантином диван, приглашая садиться, и заговорил со своим далеким собеседником: — Да вы не волнуйтесь, товарищ… Спокойнее. Вот так… Вы где живете? На Трудовой? Заявление написали? Занесите его к нам. А еще лучше — в отдел милиции вашего района. Береговая улица, восемь. Туда вам ближе. Пожалуйста.

Майор положил трубку, повернулся к Тимонину:

— Слушаю вас.

— Мне бы к полковнику Рогову попасть, — сказал Борис.

— По вызову?

— Просил зайти.

— Родственник? Знакомый?

— Сегодня познакомились.

Мужчина в желтой тенниске, видимо, помощник дежурного, вставил:

— Полковник просил сообщить ему, когда придет офицер… — Он посмотрел на стол, где, наверное, было записано. — Вы — Тимонин?

— Так точно.

— Удостоверение при вас? — поинтересовался майор.

Тимонин улыбнулся:

— Сдал в части. Вот только проходное свидетельство…

— Ага, понятно, — весело сказал дежурный. — Значит, к Василию Вакуловичу на пополнение. Это на него похоже: он всегда подбирает себе самые надежные кадры — из военных… Обождите секунду, сейчас мы его разыщем.

Майор принялся звонить. Телефон молчал. Дежурный снова набрал номер:

— Коля, Рогов у бати? Да? Кто еще у него? Байдалов? Да тут пришел один армейский офицер… Да, да. Тимонин. Ты уже знаешь? Есть!

Майор повесил трубку.

— Пройдите на третий этаж, — сказал он Тимонину, — в шестьдесят девятую комнату…

Снова зазвонил телефон.

— Дежурный управления милиции майор Иванцов…

Закрывая за собой дверь, Тимонин расслышал:

— Адрес?.. Гараж? Машину! Срочно…

Тимонин поднимался по ступенькам лестницы, и его все больше охватывало волнение, какое-то знакомое, трепетное, привычное. Он не боялся, нет. Новая обстановка не пугала, а, наоборот, порождала такое чувство, будто он после длительного отсутствия возвращался в свой полк. И это сказанное дежурным «батя», так знакомое по армии, и та осведомленность многих людей о его приходе, и бесшумно снующие по коридорам офицеры, их четкие, вполслова, разговоры, и торопливый перезвон телефонов, приглушенный треск пишущих машинок — все это напоминало армейский штаб перед наступлением или накануне больших военных учений. Борису казалось, что идет он сейчас за получением боевого приказа…

Шестьдесят девятая комната. Письменный стол, заставленный телефонами, несколько стульев у стены, широкий диван с резной спинкой, трюмо, стоящая в углу вешалка. Сбоку — обитая кожей дверь. За столом сидит лейтенант в голубой форменной рубашке с галстуком. Он чинит карандаши, тщательно, на бумажку, стряхивая стружки.

— Меня направили сюда… — заговорил Тимонин.

Лейтенант на мгновение поднял голову, коротко сказал:

— Заходите. — И кивнул в сторону обитых кожей дверей.

В комнате, куда вошел Тимонин, висела густая пелена табачного дыма, несмотря на открытые настежь окна. У дальнего конца длинного, покрытого зеленым сукном стола негромко разговаривали трое. В одном из них, стоящем у окна, Борис узнал Рогова.

— Разрешите?

Сидевший за столом собеседник Рогова повернулся. Борис увидел у него на плечах генеральские погоны. «Начальник управления», — догадался он.

— Товарищ Тимонин? — спросил генерал.

— Так точно.

— Присядьте, — он жестом показал на ближайший стул у стола. — Мы сейчас закончим.

— Да мне, собственно, пару слов сказать… — начал было Тимонин.

— Хорошо, хорошо. Одну минутку. — Генерал повернулся к своим собеседникам. — Что еще?

Заговорил плотный, широкоскулый мужчина в светло-коричневой гимнастерке довоенного покроя:

— Заднее сиденье серой «Победы» оказалось в коричневых пятнах. Похоже, что это кровь. Но ни гильз, ни следов борьбы в машине не обнаружено. Нашли вот эту штучку. Она, я думаю, принадлежала преступнику.

— Зажигалка?

— Да. Теперь мы узнаем, чья она. Кстати, товарищ комиссар, на ней есть надпись.

Тимонин отметил про себя понравившееся ему обращение «товарищ комиссар» и с интересом посмотрел на начальника управления.

Комиссар вынул изо рта папиросу, которую непрерывно курил, надел очки и, присмотревшись к надписи на медной зажигалке, прочитал:

— «Т. Б. М. Прага».

Тимонин вздрогнул и резко наклонился через стол. Комиссар заметил:

— Интересуетесь? Посмотрите.

Борис держал в руках теплую зажигалку, а в груди у него что-то словно оборвалось — стало тревожно и жарко. Откуда? Почему здесь? Нашли, говорят, в какой-то машине? Тимонин с удивлением взглянул на комиссара, полковника Рогова, облизал ставшие сухими губы и медленно проговорил:

— Это моя зажигалка…

— Ваша? — очень спокойно переспросил комиссар и с легкой недоверчивой усмешкой посмотрел на своих подчиненных.

Мужчина в гимнастерке натянуто улыбнулся и покраснел.

— Да, моя, — твердо сказал Тимонин, протягивая начальнику управления зажигалку. — Еще с войны. Память о Праге. Там же и подписал перочинным ножом «Т. Б. М.» Это мои инициалы: Тимонин Борис Михайлович.

Комиссар закурил новую папиросу, хотя прежняя еще дымилась в пепельнице.

— Ну, что скажете, капитан Байдалов? — спросил он.

Мужчина в гимнастерке пожал плечами, потом подо шел ближе к столу.

— Разрешите задать вопрос старшему лейтенанту.

— Пожалуйста.

Байдалов повернулся к Тимонину:

— Скажите, каким образом ваша зажигалка попала в автомашину… — голос его приобретал металлический оттенок. Он сделал внушительную паузу, — в которой совершено убийство?

— Убийство?!

Тимонин был поражен. Впервые после фронта ему пришлось услышать это страшное слово. Может, так случилось потому, что он все время служил в отдаленных военных гарнизонах и, занятый ротными заботами, не всегда был в курсе «гражданских» дел. С трудом верилось, что вот сейчас, когда над городом сияет ласковое солнце, чьи-то кровавые руки замахиваются на самое святое — человеческую жизнь. Борис почувствовал, что его коснулось дыхание фронтовых будней, по казалось: сидит он с друзьями в только что отбитой врага траншее и со скорбью отмечает тех, кто сложил голову в сегодняшнем жарком бою…

Молчание затянулось. Первым это понял Тимонин поднял голову. В упор встретились три пары глаз. В голове мелькнуло: «Подозревают?!» От этой нелепой мысли стало неприятно и обидно. Борис торопливо я как-то чересчур сердито заговорил:

— Зажигалку я подарил своему другу…

Байдалов прищурился:

— Какому?

Слишком самоуверенными, даже нахальными показались Борису его коричневые, под цвет гимнастерки, глаза. И он ответил, глядя прямо в эти холодные, как пистолетное дуло, зрачки:

— Фронтовому… — и, помолчав, добавил — Старшине Никите Орлову…

Глаза Байдалова мгновенно вспыхнули не то от радости, не то от удивления.

— Орлову?! — выкрикнул он.

В голосе его послышалась тревога. Борис насторожился, встал:

— С ним что-нибудь стряслось?

Байдалов смутился и виновато посмотрел на начальника управления. Тот спрятал лицо за сизой тучкой дыма и сквозь нее проговорил:

— Да. И очень серьезное.

— Эта автомашина, о которой здесь говорили, его? — холодея от ужаса, тихо спросил Тимонин.

Ему никто не ответил, но по тягостному молчанию Борис понял, что угадал.

— Значит, он убит? — снова спросил он.

И опять не получил ответа. Комиссар ткнул окурок в переполненную пепельницу, встал, подошел к Тимонину.

— Помогите нам найти его, — попросил он. — У вас ведь свободное время есть. И в лицо вы Орлова знаете.

— Я… пожалуйста… но…

— Поработаете денек-два с капитаном Байдаловым Он введет вас в курс дела. Согласны?

— Да… конечно…

— Ну, вот и договорились. До свидания.

Комиссар пожал Борису руку своими тонкими и длинными, как у музыканта, сильными пальцами. Уже за дверью Тимонин вспомнил, что собственно, приходил-то он сюда не за получением задания, а лишь сказать два слова. Какие? Он не мог вспомнить этих слов. Все мысли смешались. Но одна назойливо стучала в мозгу: «Нет Никиты Орлова…» Нет больше лихого разведчика, спасшего жизнь Тимонину в последний день войны…

Глава 14 Рыбалка — отдых?

Саша Рыбочкин, насвистывая веселую песенку из кинофильма, заканчивал подшивать материалы проведенных криминалистических исследований. Он радовался, что вся работа закончена им раньше установленного срока и на запросы, которые он рассылал в другие области, своевременно получены ответы. Такая оперативность — неплохое начало для молодого специалиста.

Лейтенант Рыбочкин совсем недавно закончил Ростовский юридический институт и по путевке направлен сюда. Мать все время твердила отцу, пока Саша сдавал госэкзамены:

— Ты бы хоть что-нибудь сделал для своего сына, один ведь он у нас…

— Вот-те на! — удивлялся тот. — Парня, можно сказать, уже в люди вывел, высшее образование дал, а ты говоришь, ничего не сделал.

— Не ты образование дал — государство.

— А я разве не государство?

— Эк, — отмахнулась мать, — опять политику гнешь… Вот пошлют Сашеньку по разнарядке ихней за тридевять земель, что тогда?

— Сейчас, мать, нет таких земель, где бы люди не жили. И наш проживет, если голову на плечах имеет.

— Другие как-то делают, что дети при них остаются…

— Не хочу я ничего делать! — сердился отец. — И ты меня на подлости не агитируй…

Он недовольно отставлял стакан недопитого чая и, одевшись, торопился уйти на завод, где работал мастером. Мать, подавая ему сумку с едой, с надеждой в голосе просила:

— Ты не сердись, отец. Ведь один же сын-то… Может, пристроишь к себе на завод. «Ростсельмашу» всегда люди нужны.

— У нас нет юридического цеха, — бросал на ходу мастер. — А в машинах, окромя своего мотоцикла, он ничего не смыслит. И вообще, мать, не надо об этом…

После экзаменов Саша пришел домой возбужденный, радостный. Он ворвался в комнату и крикнул вышедшей из кухни матери:

— Ура, мама! Еду на Северный Кавказ!

— И чего радуешься-то? Один-одинешенек ведь будешь.

— Ну и что же? — ничуть не смутился Саша. — Пока один. Потом обживусь, и вы приедете. Верно?

— Бросить Ростов? Свой дом? — всплеснула руками мать. — И не выдумывай. Здесь родились, здесь и век доживать будем. Так-то…

А отец поддержал Сашу, похвалил за принятое решение ехать на Северный Кавказ.

— Главное, сынок, жизнь узнаешь. С ней человеку надо встречаться один на один. Она строгая учительница, таких уроков преподаст, что ни в одном институте не встретишь. Поезжай. Это совсем рядом…

Так Саша оказался в Грозном. Молодого специалиста, прошедшего практический курс судебной фотографии, усвоившего криминалистику, назначили экспертом научно-технического отдела. Потекли дни напряженной работы: стремительные выезды на места происшествий, кропотливые поиски едва различимых следов преступников, тщательные анализы — и всюду снимки, снимки, снимки…

Саша работал, не зная усталости. Ему хотелось сделать что-то такое, что оказалось бы решающим в изобличении матерого преступника. Такие мечты лелеял каждый молодой работник милиции. Но они не всегда и не так скоро сбывались. Саша тоже не находил пока ничего «такого» и часами корпел над своими исследованиями.

В дверь постучали.

— Войдите, — солидно ответил Саша, но, увидев входившего следователя Гаевого, растопил свою солидность в радостной улыбке.

Саше нравится круглое, изрытое оспой, лицо Гаевого с широкими черными бровями, добродушные, заплетенные морщинками, глаза. Он всегда сосредоточенный, серьезный. Кажется, что старший лейтенант хмурый, нелюдимый человек. Но это лишь первое впечатление. Стоит только Илье Андреевичу хоть на минуту забыть о служебных делах, как он становится общительным, разговорчивым, неутомимым собеседником. И тогда на его лице непрерывно играет улыбка. Он любит незлобно посмеяться над промахами товарища, но всегда поддержит его в трудную минуту.

Гаевой с объемистой папкой в руках, очень спешит.

— Ты готов, Саша?

— Так точно! — весело отозвался лейтенант. — Задание выполнено досрочно!

— Не потому ли дождь пошел? — пошутил следователь.

— Ну, что вы, Илья Андреевич, — надул губы Саша и недовольно посмотрел в окно, по стеклам которого текли дождевые ручейки.

— Шучу, шучу, Саша. Молодец. Пошли на доклад…

В кабинете Байдалов был не один. У раскрытого окна, задумчиво глядя на потонувший в дождевой мгле город, стоял высокий русоволосый армейский офицер. На скрип двери не обернулся.

Гаевой с порога спросил:

— Не помешали?

— Заходите, заходите, — быстро сказал Байдалов. — Мы вас ждем.

Теперь повернулся и офицер. Внимательный, как бы ощупывающий, взгляд голубых грустных глаз. Между сдвинутыми к переносице бровями упрямая поперечная складка.

«У него горе», — подумал Гаевой.

— Познакомьтесь товарищи, — поднялся из-за стола Байдалов, — будем работать вместе. Старший лейтенант у нас как бы временно прикомандированный.

Офицер шагнул от окна, протянул крупную загорелую руку и по-армейски представился:

— Старший лейтенант Тимонин.

— Гаевой.

— Саша, — назвался Рыбочкин, всовывая свою сухую ладонь в широченную лапищу офицера. — Ой! — вдруг вскрикнул он и, дуя на слипшиеся, побелевшие пальцы, улыбнулся — Между прочим, руки мне очень нужны…

— Извините, — покраснел Тимонин.

Байдалов закрыл окно. Шум дождя как бы отодвинулся, стал глухим и далеким.

— Присаживайтесь, товарищи. Приступим к делу.

От Гаевого не ускользнуло явное желание Байдалова порисоваться перед новым товарищем: за капитаном водился такой грех, он всегда старался показаться в таких случаях чересчур деловым, решительным и твердым.

— Докладывайте, Илья Андреевич. — Байдалов уселся на подоконник, расстегнул воротник гимнастерки. Своим независимым видом он подчеркивал, что здесь является старшим.

— Исследования все проведены, Алексей Тимофеевич, — сказал Гаевой. — Лейтенант Рыбочкин постарался.

У Саши порозовели уши. Он незаметно потянул следователя за китель, когда тот усаживался рядом с ним за стол и раскрывал свою пухлую папку. Илья Андреевич проговорил ему вполголоса:

— Не забывай, Саша, что у меня китель белый, а у тебя пальцы могут быть в проявителе…

Сашины уши стали пунцовыми, и он по-мальчишески ответил:

— Я нечаянно…

— Что, что? — отозвался от окна Байдалов.

— Исследования закончены, — повторил Гаевой, пряча лукавую улыбку, предназначенную только для Саши, лишь крошечные искорки ее запутались в густых морщинках у глаз.

— Хорошо. Давайте продолжим наш разговор…

Тут Байдалов, взглянув на стоявшего в углу Тимонина, вспомнил разговор в кабинете начальника управления и добавил:

— Кстати, хозяин зажигалки, найденной нами в машине, вот… старший лейтенант Тимонин. Шофер Орлов — его близкий фронтовой друг…

«Так вот почему горе у него в глазах», — подумал Гаевой и тепло посмотрел на Тимонина. Ему понравилось, что старший лейтенант пришел в милицию, узнав о несчастье с другом. Вот так бы поступали все, а то ведь редко еще в милицию приходят люди, если с их товарищами случается беда. Гаевой все больше симпатизировал этому высокому русоволосому офицеру и, докладывая о проделанных исследованиях Байдалову, чаще смотрел на Тимонина, пристально, откровенно, в самое дно его голубых доверчивых глаз.

— Гильза, — Илья Андреевич откашлялся, — что найдена в буфете, как мы и предполагали, — от пистолета «ТТ». Мы проверили по своей гильзотеке: подобных нет. У соседей — тоже. На вырезанных из сиденья машины кусочках материала обнаружена кровь третьей группы…

— Это уже известно, — вставил Байдалов.

Гаевой не обратил внимания на эту реплику. Он повторял для Тимонина, чтобы сразу ввести его в курс дела:

— Никита Орлов зарегистрирован на станции переливания крови, у него такая же группа…

— А что ответил на наш запрос научно-исследовательский институт? — перебил Байдалов, вставая с подоконника.

— Оттуда сообщили, что грязь на нижней части автомашины извлечена из глубины около полутора тысяч метров.

— Надо осмотреть местность вокруг всех буровых вышек.

— Я уже послал ориентировки начальникам районных отделений милиции. Они начали прочесывать местность.

— А что показал отпечаток следа на стекле, лейтенант Рыбочкин?

— Ничего, товарищ капитан, — бойко заговорил Саша, потом поправился: — То есть… преступник был в перчатках.

— В каких?

— Кожаных…

Байдалов внезапно вспомнил слова Шапочки: «Даже калоши и кожаные перчатки надел, когда в машину садился». В памяти вырисовалось холеное лицо Крейцера с узенькими стрелочками усов на верхней губе. «Что это? — подумал капитан. — Простое совпадение или…» Но вслух высказывать свои подозрения пока не стал.

— Так, — Байдалов прошелся по кабинету.

Помолчали. За окном по-прежнему глухо шумел дождь. Над самой крышей прогрохотал гром.

— А что нам известно о Никите Орлове?

— Я был в доме, где он жил, — сказал Гаевой. — Квартира его на замке. Ключ у соседа-старика. Орлов всегда ему оставлял, часто к нему заходил, просто так, поговорить. Теперь вот его нет, и заскучал старик. Хвалит Орлова. Только, говорит, в последнее время начал портиться, деньги прирабатывал на стороне, «калымил» на директорской машине… Старик разговорчивый. Но я торопился и попросил рассказать, в чем был одет Никита, когда последний раз уходил из дома. Он ответил, что Орлов всегда ходил на работу в голубой клетчатой рубашке и черных брюках. Невестка старика добавила: «Рубашка штапельная, брюки шевиотовые, а на руке часы с черным циферблатом…»

— «Родина», — сказал Тимонин. Все посмотрели на него. Он пояснил:

— Марка часов у Никиты — «Родина». Подарок командира полка.

— Запишите, Илья Андреевич.

— Хорошо, — кивнул Гаевой и продолжил: — Точно так же обрисовала Орлова и заправщица бензоколонки, у которой он в тот день около часу дня взял две канистры бензина. В гараже я осмотрел путевые листы. Орлову выписан новый. В корешке значится, что по спидометру его «Победа» прошла 16 403 километра.

— А при осмотре на Загородной уже было 16 522.— Байдалов взялся за карандаш. — Где же он наездил еще 119 километров?

— Я занимался этой арифметикой, Алексей Тимофеевич. Орлов трижды ездил за гостями Шапочки, потом к буфету. По подсчетам, которые я проделал с помощью нашего «газика», получилось, что Орлов по городу наездил всего четырнадцать километров. Остается выяснить, как набежало еще сто пять.

— Мы можем лишь догадываться, что эти сто пять километров машина прошла по тем местам, где есть пшеничные поля, кустарники, канавы, по которым стекает порода из пробуренных скважин.

— Да, — задумчиво произнес Гаевой, наблюдая за Байдаловым, который тщательно засовывал спичкой кусочек ваты в мундштук папиросы. — Но куда она двигалась и зачем? Кто заставил шофера гнать «Победу» на предельной скорости, да еще на подъем? Накипь на моторе говорит об огромной нагрузке…

Байдалов посмотрел на следователя, остановил взгляд на его небритых щеках. Он только сейчас увидел, как осунулся и похудел Гаевой: у него резко выдавались заострившиеся скулы, яснее виднелись рябинки на лице, под глазами обозначались синеватые круги Капитан перевел взгляд на эксперта. Тот внимательно прислушивался к рассуждениям старших, опытных товарищей. Начищенный, подтянутый, он выглядел щеголевато, но и сквозь его щегольство проглядывала усталость, на бледном лице лихорадочно поблескивали черные глаза.

«Небольшую передышку надо сделать», — подумал Байдалов и, поднявшись из-за стола, сказал:

— На эти вопросы мы в ближайшие дни найдем ответ. Задача сложная. Решать ее надо со свежей головой. Поэтому предлагаю, друзья, побродить по городу…

У Гаевого чуть двинулись вверх брови. Он скосил глаза на капитана: «Что это с ним? Никогда раньше не предлагал ничего подобного…»

— Просто побродить по городу, — повторил капитан, ни на кого не глядя. Он думал сейчас об упреке, высказанном полковником Роговым, и хотел исправить ошибку в своих отношениях с Гаевым.

Это предложение больше всех понравилось лейтенанту Рыбочкину. Он чуть не подпрыгнул от радости, но вовремя вспомнил, что все-таки лейтенант, и сдержался. А потом в его отчаянную голову пришла блестящая идея:

— А если на рыбалку? Дождик кончается, а после него клев замечательный.

Словно в подтверждение этих слов за окном посветлело и где-то вдалеке незлобно воркотнул гром.

— Это чудесно, — одобрил Байдалов. — Как вы думаете?

— Я с удовольствием, но… — Гаевой выразительно погладил свой щетинистый подбородок.

— Разумеется, сначала в парикмахерскую, а то еще рыбу напугаем.

— Я приготовлю рыболовные снасти, — вызвался лейтенант, направляясь к двери.

— Давай, Саша. Только сними форму.

— Я мигом, у меня все здесь…

Байдалов запер ящики стола и повернулся к Тимонину:

— А вы с нами пойдете? Сегодня суббота, и уже три часа…

Тимонин поднял голову, поочередно посмотрел на Байдалова и Гаевого и вдруг спросил:

— А где же сын его?

— Вы о ком?

— О Никите. Сын у него есть, четыре года. Вдвоем живут…

— А жена?

Тимонин нахмурился, посерел лицом, буркнул:

— Нету.

— Вот беда какая, — растроганно проговорил Гаевой. — Жаль мальчишку. Что же делать?

— Искать надо, — сказал Тимонин, беря свою фуражку с подоконника.

— Верно. — Гаевой застегнул свою папку. — Я пойду с вами. Он, наверное, в детском саду, и там уже, небось, давно бьют тревогу. Вы обождите меня у выхода, я только положу документы… От рыбалки, Алексей Тимофеевич, я отказываюсь.

— Как хотите, — отозвался Байдалов. — Мы поедем с Сашей.

Следователь вышел. Тимонин задержался у двери, повернулся:

— Завтра-то когда приходить?

— Гражданский костюм у вас есть?

— Найдется.

— Хорошо. Мы вас разыщем, если понадобитесь…

Широко распахнулась дверь. В кабинет влетел взлохмаченный Синицын.

— К черту! — с порога закричал он, брызгая слюной. — Мое терпение кончилось! Я его, гада, все равно прижму!..

— Не поладил с Вовостей? — спросил Байдалов.

Синицын, точно бочонок, подкатился к тумбочке, где стоял графин с водой, схватил толстыми, короткими пальцами стакан. Между глотками воды продолжал говорить:

— А кто же еще!.. Он самый… подлец!..

Утолив жажду, повернулся и только сейчас заметил стоявшего у двери Тимонина.

— Это кто? Наш? — бесцеремонно спросил он.

— Наш.

— Значит, новая кадра. Порядочек! Наш шеф продолжает гнуть свою линию. Скоро в отделе будут все вояки. Один я сугубо штатский. Теперь он меня съест. А за Вовостю — с потрохами…

— Отказался?

— Начисто отказался, паршивец! Сначала все шло хорошо. Он согласился потянуть с собой три кражухи. Порядочек. У меня оставалась одна. Говорю ему — бери и эту, сделаю меньший срок. Тебе, дураку, червонец пахнет, а я оформлю на половину. А там — зачет, и через три года будешь дома…

— Хватит, — оборвал его Байдалов, направляясь к выходу.

В коридоре Синицын что-то пытался пояснить, но капитан отмахнулся от него, взял Тимонина за локоть, подвел к лестнице и торопливо попрощался:

До понедельника. Если ничего не случится раньше… Синицын, пошли со мною.

Они ушли по коридору дальше, а Борис стоял и думал: «О чем говорил этот толстый? Почему краж больше, а срок меньше?..»

Дождь кончился. Разноцветная радуга повисла в небе. Из-за туч выглянуло яркое солнце, и засверкали умытые оконные стекла, заблестел мокрый асфальт. Защебетали птицы.

Легко дышится после дождя. До предела наполненный озоном воздух пьянит голову.

Байдалов, Синицын и Рыбочкин торопливо шли по тротуару, вполголоса переговариваясь. Саша нес маленький чемоданчик. В нем — лески, крючки, нажива. Удилища рыболовы вырежут в прибрежных кустах, Саша несколько дней назад нашел хорошее местечко возле Старой Сунжи: там тихая заводь, клев такой, что только успевай забрасывать. Он обязательно поведет капитана туда. Жаль, Гаевого не будет, с ним лучше — легко и свободно, можно говорить о чем угодно. А капитан… Все-таки начальник отделения… Вот он за что-то отчитывает Синицына, и Саша из вежливости чуть приотстал. Доносятся обрывки фраз:

— Старые методы… молчал бы… понимать надо…

Байдалов сердился. Он знал Синицына давно и мог ожидать от него чего угодно, но сегодняшнее бесцеремонное вторжение в кабинет и потом откровение вывело его из себя.

— Хорошо, что был новичок… Да и вообще, бросать эти приемы нужно. Сгоришь ведь. Не те времена.

Синицын оправдывался:

— Погорячился я, Тимофеевич. Довел меня этот бандюга…

— Вовостю от тебя возьму.

— Я же хотел как лучше… Ведь раньше получалось. В прошлом месяце на девяносто пять процентов вытянули, а в этом были бы все сто…

— Не в этом дело…

— Нет, в этом! — загорячился Синицын. — С нас каждый день требуют: раскрываемость, раскрываемость… Вот и стараемся. Да и тебе выгодно, отделение всегда на первом месте. А ведь скоро шеф уйдет в отставку. Кто-то его должен заменить. Более опытного, чем ты, у нас нет. К тому же и показатели в отделении неплохие. Даешь выдвижение! Порядочек!..

— Ты уж наговоришь, — усмехнулся Байдалов, но возражать не стал. Он начал отходить. В голосе вновь зазвучали уверенные нотки. — Дело Вовости передашь в райотдел милиции по территориальности.

— Гениально! — воскликнул Синицын, беря капитана под руку. — Я давно говорю, что князю Ярославу досталось звание Мудрого потому, что ты не был его современником…

— Брось паясничать…

— Алексей Тимофеевич, — заговорил все время молчавший Саша, — давайте возьмем такси, а то в автобусе будет очень душно.

— Умные вещи говорит эксперт, — поддержал Синицын, обмахиваясь платком. — Я уже давно сварился.

— Предложение принимается, — сказал Байдалов.

Вышли на площадь у кинотеатра. Но как назло машины, опоясанные шашечками, проносились мимо, не останавливаясь.

— Тут мы, пожалуй, простоим до вечера, — начал сомневаться Синицын. — Давайте проситься на любую машину… Ага, есть! Вот идет такси с зеленым огоньком. Дуй навстречу, эксперт!..

— Не надо, Саша, — остановил лейтенанта Байдалов. — Слушай меня. Смотри: возле кинотеатра остановилась шоколадная «Победа». Быстрее к ней! Уговори шофера обязательно.

— Есть, — на ходу ответил Саша.

Шоколадная «Победа» уже разворачивалась. Саша встал перед нею, поднял руку. Машина скрипнула тормозами.

— За город подбросишь, парень?

— Некогда, спешу.

— Выручи, браток. Мы заплатим вдвойне.

— Сколько вас?

— Трое.

— Садитесь.

— Алексей Тимофеевич, пожалуйте в машину!

Саша с Синицыным расположились на заднем сиденье, Байдалов уселся рядом с шофером. Машина, фыркнув, понеслась по улице. В зеркале над ветровым стеклом капитан увидел часть лица шофера — маслянистые глаза с прищуром, ястребиный нос, черные усики — и подумал: «Интересно, что ты за птица, Крейцер?»

Краем глаза осматривая оранжевую кофту водителя, Байдалов, чуть повернувшись, протянул назад руку:

— Дай сигарету, Саша.

Рыбочкин удивленно взглянул на капитана — ведь все в управлении знают, что Саша не курит. Он не успел ответить, как Синицын быстро сунул в руку капитану папиросу.

А Байдалов не мог отвести взгляда от рук водителя в черных кожаных перчатках.

— Спичку дать? — спросил Синицын.

— Не надо, пожалуй, покурим на месте.

— Курите здесь, капитан, — промолвил Крейцер, улыбаясь одними глазами. — Вам разрешается.

— Спасибо, — ответил Байдалов и зажег спичку. Прикуривая, он собирался с мыслями. Неожиданная встреча с Крейцером почему-то взволновала его. Хотелось задать ему несколько вопросов, но с чего начать, капитан не мог сразу придумать.

Крейцер сам выручил. Остановив машину, он пробормотал:

— Эх, черт! Придется круг сделать, здесь дорогу ремонтируют.

Он уверенно свернул машину влево, к железнодорожному переезду. Байдалов спросил:

— Вы давно в городе живете?

— А что? — насторожился Крейцер.

— Да смотрю: город хорошо знаете.

— А-а, — Крейцер засмеялся. — Ездить много приходится, особенно за последнее время, когда вы у моего шефа машину забрали. Теперь я у него вроде личного шофера. С утра за ним заезжаю.

— Не с руки ведь вам, далеко, поди, живете…

— Да не очень, всего десять минут езды.

— Где это?

Крейцер медленно повернул голову и, взглянув на капитана, ухмыльнулся:

— На другом конце города, капитан…

Байдалов промолчал, окутываясь папиросным дымом.

Он понял, что зря поторопился, не следовало задавать Крейцеру такой прямой вопрос. Остаток пути капитан не проронил ни слова. Молчали и его спутники. Синицын почувствовал настороженность в разговоре и поэтому не вмешивался. А Саша усвоил справедливое правило: не спрашивают — помалкивай…

Остановились у заросшей густым лозняком речушки. На берегу уже взмахивали удочками несколько рыболовов.

Саша подошел к шоферу:

— Сколько с нас?

— Не надо, — отмахнулся Крейцер. — Деньги пригодятся вам на обратный путь. Привет!..

«Победа» круто развернулась и, сверкнув на солнце горбатой спиной, умчалась к городу.

— Запомни эту личность, Синица, — сказал Байдалов, — а заодно и номер машины — «19–21».

— Есть. Порядочек! Год моего рождения…

Саша посмотрел вслед уехавшей «Победе», на две колеи, оставленные ею на влажной от дождя земле. И вдруг приглушенно вскрикнул:

— Товарищ капитан, смотрите! Рваная покрышка…

Да, это был такой же след, как у ограбленного магазина. «Так вот почему Крейцер хорошо город знает…» — подумал Байдалов.

— Давайте ваш чемоданчик, лейтенант, — строгим голосом заговорил он. — Вы сейчас же выходите на дорогу, останавливайте первую машину, поезжайте в город. Нам надо сделать гипсовый слепок со следа.

— Может, и я с ним? — предложил Синицын.

— Тут нужна быстрота, а это не по твоей комплекции. Давай, Саша. Одна нога здесь, другая там.

— Слушаюсь!

Когда лейтенант Рыбочкин ушел, Байдалов высыпал из чемоданчика содержимое и прикрыл им самый четкий отпечаток разорванного протектора.

— Ты, Синица, не кружись здесь, иди лучше удить рыбу. А я… я буду рисовать этюды. У меня блокнот с собою.

— Понимаю, Тимофеевич, но я не любитель рыбной ловли. Вот есть, это — да, здесь у меня порядочек!

— Давай, не задерживайся…

Синицын поднял с земли леску и, разматывая ее, спустился к речке. А капитан с самым серьезным видом уселся на чемоданчике и принялся рисовать с натуры. Посторонний вполне принял бы его за художника.

…От почти готового рисунка Байдалова оторвал треск мотоцикла. Это вернулся Рыбочкин. Он привез пакет с гипсовым порошком и письмо от полковника Рогова. На официальном бланке начальника уголовного розыска было написано всего несколько слов: «На Сунженском хребте обнаружен труп. Срочно выезжайте».

Глава 15 Исповедь

Даже самому себе Гаевой не смог бы ответить, почему он так разоткровенничался перед малознакомым ему армейским офицером. Ведь встретились-то всего два часа назад, и вот льется разговор непринужденно, душевно… Видно и впрямь душа человека — что ладно настроенная струна. Тронь ее легонько, ласково, тепло и заиграет она, запоет во всю силу, откроет все свои чувства… А рвани с маху — порвешь…

Вот и тронул Тимонин душу Ильи Андреевича, тронул своей чистосердечной болью за судьбу друга, за судьбу по сути неизвестного ему мальчишки.

— Ребенок — это ж беззащитная птаха, — с грустью в голосе говорил Гаевой, шагая рядом с Тимониным по городу. — Пока не оперится, не взлетит. Вот хотя бы-этот… Как его зовут?

— Егоркой, — ответил Тимонин.

— Остался Егорка без батьки. Один. Всяк его может обидеть, а пожаловаться некому. Конечно, он не пропадет, государство его выкормит. Но как же все-таки трудно человеку без родительской ласки…

— Я это на себе испытал, — Тимонин закурил, глубоко затянувшись дымом.

— Человеку без ласки жить нельзя, — повторил Илья Андреевич. — Когда теперь ее узнает Егорка?

— Вырастет — узнает…

— Но сколько еще воды утечет, сколько слез прольется! А каждая слеза, каждая обида — рубец на сердце…

Молча прошли мост. У цирка свернули направо, пошли через сквер. Илья Андреевич вновь заговорил:

— Всякое бывает в жизни, много еще на свете горя бродит… Хочется мне рассказать тебе, Борис, одну историю. Извини, что я с тобой на «ты». Так легче, да и седины мои позволяют…

Гаевой помолчал, словно не решаясь приступить к откровенному разговору. Тимонин улавливал эту нерешительность, но не торопил.

Илья Андреевич начал сразу, торопливо, чуть заикаясь от волнения:

— Знаю я… одну семью. Здесь живет. Семья как семья. Небольшая. Трое: отец, м-мать и… дочка, Галинка, ей пятнадцать лет. Отец работает… в милиции, на Старых промыслах. Мать домохозяйка, дочь учится. Живут неплохо. Но все они — сироты. Да, да, круглые сироты. Чтобы ты понял все хорошо, я расскажу по порядку.

Лет тринадцать назад у Галинки была родная мать. Жили они в другом месте, в селе. Отец мотался по району за бандитами, тогда, после войны, их развелось порядочно: трудное было время. Пришлось ему как-то вести дело о шайке крупных расхитителей. Выслеживая их, он всю ночь пролежал в снегу, а потом, сбившись с пути в глухую метель, провалился в прорубь. Ползком добрался до чужой избы. И слег в постель. Жена перевезла домой. Две недели лежал в бреду. И все это время, каждый день, в дом приходили какие-то хмурые, бородатые мужики, спрашивали: «Очухался твой-то аль нет?..» — и уходили, зло посматривая на постель, где бредил больной. А когда он пришел в себя, переслали записку: прекрати дело, не поскупимся. На следующий день пришел один, положил на стол пачку денег, спросил: «Хватит аль еще?» Больной с трудом пошевелил растрескавшимися тубами: «Плюнул бы я тебе в морду, да сил нету…»

Два дня никого не было. А потом снова пришел один из главарей, стал в дверях, подпирая папахой потолок избы, и предъявил ультиматум: «Ну, хочешь, разойдемся красиво, или…» Больной приподнялся на локте, сунул руку под подушку. «У-у, гад!» — заревел пришелец и, выхватив из-за спины топор, замахнулся. Жена ойкнула и бросилась навстречу. Удар пришелся ей. Она снопом упала на кровать мужа. Невероятным усилием воли больной вскочил с постели, сжимая в руках теплый наган. Он не стрелял в бандита, но уйти ему не дал…

Остался отец с двухлетней Галинкой. Три года жили вдвоем. А потом он женился второй раз и переехал в Грозный. Началась новая жизнь. Но как она не была похожа на прежнюю. Жена работать отказалась: буду воспитывать ребенка. Потом это ей надоело, бросила. Галинка целыми днями бродила без присмотра. Возвращаясь из командировок, отец несколько раз разыскивал ее у соседей. Жена жаловалась на дочь, втихомолку била ее. И он, не разобравшись, стегал ремнем Галинку, поддерживая авторитет новой матери. На сердце у девочки все плотнее ложились рубцы. Она ненавидела мачеху, злилась на отца, чувствовала себя сиротой. Так и росла — нервной, дикой, ожесточенной. А отцу некогда было присмотреться к своей семейной жизни: он по-прежнему не вылазил из командировок. Приезжал домой и опять слышал жалобы жены. Старался притерпеться к ним, но ничего не получалось. Избегая скандалов, пораньше уходил на работу и возвращался, когда все спали.

Шли годы. Галинка училась в школе. Коллектив потянул ее к себе, и она не расставалась с подругами, отдавая им весь жар своего пылкого детского сердца. У нее была своя жизнь, своя семья — школа.

Это вовсе развязало руки матери, но и теперь она работать не пошла. Жалобы не прекратились. Их стало-больше. Муж с болью в сердце выслушивал ее упреки: «Ты не умеешь содержать жену… Я не могу прилично-одеваться, чтобы пойти в театр… Почему тебе не дают повышения? Посмотри на соседей. Один был слесарем, стал инженером, другой начал продавцом в пивной, а сейчас уже директор базы. Посмотри на его жену… А ты только следователь, следователь, следователь. Вся жизнь у тебя — воры, спекулянты, бандиты. Когда это кончится? Я все силы отдала воспитанию твоей дочери, а где благодарность?..»

Жизнь стала невыносимой пыткой. Не хотелось возвращаться домой. Потянуло к дочери, единственному и родному существу. Но Галинка, не привыкшая к ласкам отца, как-то застыдилась. Дружбы не получалось, дочь спешила убежать к подругам, в школу. И отец почувствовал, что осиротел…

Закончив такой большой и неожиданный монолог, Гаевой надолго замолчал. Потом вдруг остановился, тронул Тимонина за локоть дрожащей рукой и, переходя на «вы», попросил:

— Дайте закурить…

— Пожалуйста.

Илья Андреевич взял протянутую папиросу, неумело размял ее и, держа между вытянутыми пальцами, долго прикуривал. Потом хватнул дыма и закашлялся.

«А ведь это он про себя рассказывал», — подумал Борис, глядя на седую прядь в смолистых волосах Гаевого.

— Чем же эта… — Тимонин хотел сказать «трагедия», но сдержался, — все это кончилось?

Гаевой не ответил. Он выбросил папиросу и, шагая к ближайшему дому, проговорил:

— Вот мы и пришли…

Глава 16 Пистолет на насыпи

Дважды звякнул станционный колокол. Шум на перроне усилился:

— До свиданья, ребята!

— Будь здоров, Костя. Пиши…

— Столице привет! Не потеряйся на фестивале.

— Приедешь в Сочи, доченька, телеграфируй. Отдыхай спокойно, в море не купайся, не дай бог, утонешь…

— Иван Григорьевич, постой. Черешни забыл… Возьми.

— Да что вы, друзья? Зачем?

— Бери, бери. В Москве-то, чай, нет еще…

— Не обижай мать, Колька, старшим остаешься.

— Есть сливочное мороженое!.. Эскимо в шоколаде!..

— Иде шестой вагон, милаи?..

Дежурный по станции в парусиновом кителе и огненно-красной фуражке поднял вверх свернутый желтый флажок. Прощально свистнув в душный воздух, паровоз окутался паром. Разом вздрогнули вагоны и медленно поплыли мимо стоявших на перроне людей. Голоса взметнулись звонче:

— До встречи!

— Ни пуха ни пера!..

— …и-и-ивого-о пути-и-и!..

Застучали колеса на стыках рельс. Поезд набирал скорость. Но едва он загрохотал на выходных стрелках, как от стоявшего на третьем пути товарняка отделились две человеческие фигуры. Они рванулись вслед за уходящим поездом и, прыгнув, повисли на поручнях вагонов. В руках одного из них блеснул металлический предмет, и дверь вагона открылась. Изогнувшись как кошка, человек залез в тамбур и втащил туда своего спутника…

В это же время на рабочую площадку последнего вагона прыгнули двое в форме железнодорожной милиции. Проводник, проверив документы, открыл дверь внутрь вагона:

— Проходите, товарищи сержанты.

— Посматривайте вперед. Как бы кто не выпрыгнул из вагона.

— Есть! — Седоусый железнодорожник поднес мозолистые пальцы к козырьку фуражки.

Двое стояли в тамбуре шестого вагона и курили. Уже дважды останавливался поезд на станциях, но они не выходили. Вещей у них не было. Высокий держал в руках газету. Если кто из пассажиров выходил в тамбур, он разворачивал ее и читал. Другой — худой, узкоплечий, в серой клетчатой фуражке и ковбойке с «молниями» — смотрел в окно и покашливал от табачного дыма.

Вошел проводник, внимательно посмотрел на курильщиков.

— Займите ваши, места, граждане, — сказал он. — Сейчас придет ревизор, приготовьте билеты.

— Мы же вам сдали их, — поднял голову высокий. Из-под копны упавших на лоб рыжих волос сверкнули нагловатые глаза.

— Все равно зайдите в вагон.

— Ладно, сейчас.

Когда за проводником закрылась дверь, высокий затолкал газету в карман и тихо сказал:

— Смывайся в туалет. Живо. Потом перейдешь в третий…

С безразличным видом он прошел весь вагон и, будто желая бросить окурок, открыл дверь в другой тамбур. Там никого не было. Высокий парень поправил наброшенный на плечи коричневый пиджак и направился в соседний вагон, тоже купированный. Он уже открыл дверь, как вдруг заметил идущих навстречу двух сержантов железнодорожной милиции. Передний смотрел прямо на него.

Парень прижался плечом к косяку, левой рукой вытащил из кармана металлический предмет и незаметно сунул его в открытое окно. Затем уже смело, насвистывая бравурный марш, пошел дальше.

Милиционеры подходили все ближе. Парень спокойно взглянул на них и открыл первое попавшееся купе.

— В преферанс не играете? — громко спросил он. — Может, сгоняем пульку?

Из-за газеты высунулась седая голова в очках:

— Стучаться надо, молодой человек.

А за спиной — медленные шаги милиционеров, уже совсем рядом. У обоих сапоги со скрипом. Идут в ногу.

— А я думаю, неплохо в преферанс сыграть, — продолжал парень, закрывая за собой дверь. — Быстрее время пройдет…

— Молодой человек, вы же видите, что здесь женщины. Какое невежество!

Да, парень видел: в купе были две старушки и молодая женщина с грудным ребенком. Он сейчас уйдет, уже взялся за дверную ручку. Но все стоял, виновато улыбаясь, и бормотал:

— Извините, извините… Я не знал… Пожалуйста, не кричите… Я уйду… сию минуту…

Он услышал, как в тамбуре, наконец, захлопнулась дверь. Парень еще раз поклонился седой старушке в очках и вышел из купе.

— Ходят тут, пьяницы, — донеслось вслед.

А поезд, отдуваясь паром, стремительно уходил на север. Погромыхивали на стыках рельс вагоны…

Пожилой железнодорожник-путеец в высоких охотничьих сапогах и короткой брезентовой куртке совершал обход. Изредка он останавливался, снимал перекинутый за спину огромный железный ключ на веревке и проверял, надежно ли завернуты гайки на рельсах. Потом опять шагал дальше, постукивая по рельсам молотком. Далеко вдаль разносило утреннее эхо мелодичный звон стали…

Над неровной кромкой леса показалось солнце. Перемытая росой трава засверкала искорками, словно усыпанная бриллиантами. От примыкавшего к насыпи озера, утонувшего в густых зарослях камыша, донесся резкий крик селезня. Ему скромно ответила кряква.

Путеец разогнул спину, прислушался к утиному гомону. Взгляд его упал на блеснувший на насыпи металлический предмет. Он подошел ближе…

Пистолет! Утренняя роса увлажнила его, но металл еще не поржавел.

— Заряжен, — пробормотал железнодорожник, осматривая магазин пистолета. — Четыре патрона… Откуда это?

Он огляделся вокруг и торопливо зашагал к путевой будке у переезда.

…Полковник Рогов сам зашел в научно-технический отдел. Это случалось лишь в тех случаях, когда результаты экспертизы ему нужны были «позарез».

— Ну как у вас, Людмила Васильевна? — спросил он.

Людмила Васильевна Кравцова откинула со лба зеркальный рефлектор, улыбнулась:

— Сейчас закончу, товарищ полковник.

Она опять склонилась над своим столом, заставленным различными приборами, пробирками, заваленным фотографиями.

А Рогов, прохаживаясь по комнате, рассуждал вслух:

— Этот пистолет не утерян, его выбросили, когда держать при себе уже не было возможности. Но кто? Случайный прохожий? Нет. Он забросил бы его в озеро, а не оставил на насыпи… Значит, это случилось в очень критический момент. Причем в поезде: ведь вокруг на земле нет никаких следов. А может, пистолет потерял кто-нибудь из ехавших в вагоне военных или работников милиции?.. Нет. Во-первых, никто из них не станет носить пистолет с четырьмя патронами: в магазине будут все восемь. А во-вторых, об утере уже сообщили бы по селектору…

Его размышления прервала Кравцова:

— Интересное совпадение, товарищ полковник…

— Что такое? — быстро спросил Рогов, подходя к столу.

— Есть все основания полагать, что выстрел в буфете произведен из этого пистолета.

— Это точно? Вы хорошо проверили? Ошибки не будет, Людмила Васильевна?

— Проверяла трижды. Сегодня я сделала три контрольных выстрела из этого пистолета. Все гильзы имеют полное сходство с той, что была найдена в буфете.

— Хорошо. Акт экспертизы, пожалуйста, пришлите мне, — сказал полковник и вышел.

Глава 17 Теперь — порядочек!

Рыбалка не удалась. Сделав гипсовый слепок со следа, сотрудники милиции вернулись в управление. У подъезда капитан Байдалов, соскакивая с мотоцикла, приказал эксперту:

— Гони, Саша, на Станичную, восемь. Прихвати Гаевого и этого, новенького…

Мотоцикл оглушительно затрещал и скрылся за углом.

— Ох и зверь! — восхищенно проговорил Синицын. — Помяни мое слово, Тимофеевич, свернет этот эксперт себе шею…

— Не каркай, Синица. Отнеси вот лучше слепок в НТО. Пусть Людмила Васильевна сличит его с тем, что есть у нас. Поторопи ее.

— Это я могу. С Людочкой у нас будет полный порядочек…

— Да не хами, она все-таки капитан и чудесная женщина.

— И незамужняя… — осклабился было Синицын, но, взглянув на Байдалова, осекся и заспешил: — Иду, иду…

Байдалов схватил его за мясистый локоть, свистящим шепотом вымолвил:

— Через минуту чтоб у меня был, понял?

Синицын скатился по лестнице и затрусил по коридору налево — в научно-технический отдел. А Байдалов открыл дверь дежурной комнаты и через порог попросил:

— Андрей Ильич, я еду на происшествие, мне нужна розыскная собака. Пошлите за проводником Гигиевым, пусть берет свою Дези и — сюда. Только побыстрее.

Майор Иванцов на-секунду оторвался от своих телефонов и ответил:

— Все сделано, Алексей. Твой начальник распорядился. Гигиев с собакой уже сидят в машине… И судмедэксперт тоже здесь.

— Оперативно, — улыбнулся Байдалов и поспешил к себе.

На четвертом этаже в коридоре его окликнул полковник Рогов:

— Алексей Тимофеевич, зайдите. Ну, как клев после дождичка?

— Неважный, — улыбнулся Байдалов. — Но рыбку мы, кажется, подцепили…

— Крупную?

Байдалов ответил, уже прикрыв за собою дверь кабинета Рогова:

— Состоит в должности заместителя у Шапочки.

— Крейцер?

— Следы ведут к нему…

И капитан рассказал о сегодняшней встрече с владельцем шоколадной «Победы». Полковник прошелся по кабинету, неслышно ступая по ковру. Остановился перед Байдаловым, хитровато прищурился:

— А ошибки не будет?

— Проверить надо.

— Конечно, конечно…

— Я думаю поручить разрабатывать эту версию капитану Синицыну.

— Он закончил дело с Вовостей?

— Почти все сделал… А Вовостю надо передать в райотдел по территориальности. Пусть там товарищи поработают…

— Так, так… — Рогов нахмурился. Опять вспомнилось утреннее: неужели действительно Байдалов хитрит?

— Ладно, дайте дело мне, а я распоряжусь. — Полковник уселся в свое кресло и придвинул Байдалову развернутую на столе карту. Лицо его стало сосредоточенным. — Вот здесь найден труп неизвестного. Ехать будете этой дорогой, она там только одна. Для ориентировки возьмите карту.

Пока Байдалов свертывал карту, Рогов достал из тумбочки бутылку минеральной, налил полстакана, выпил. Закрывая бутылку, сказал:

— Сегодня поступили новые вещественные доказательства. Найден пистолет, из которого был произведен выстрел в буфете.

Капитан резко поднял голову:

— Где? В городе?

— Близ станции Беслан, на насыпи…

— Значит, преступники покинули наш город… Неужели разнюхали о том, что мы напали на след?

— А почему «преступники»?

— Я считаю, товарищ полковник, что их было не меньше двух.

— Доводы?

— Убитый сидел в машине сзади шофера. Застрелить его мог кто-то третий. Водителю сделать это было невозможно, одновременно управляя автомашиной.

— Может быть, вы правы, — согласился Рогов и встал. — Нам надо убедиться, что убитый на Сунженском хребте — шофер машины Никита Орлов.

Байдалов понял, что полковник торопит его. Он вытянулся:

— Разрешите идти?

— Поезжайте. — Рогов проводил капитана до дверей и вдруг вспомнил: — Да, вот еще что. Шапочка сейчас сообщил, что в его «Победе» недостает запасного баллона. Вы это имейте в виду…

Байдалов удивленно поднял бровь и вышел.

У дверей его кабинета стоял Синицын.

— Ну вот, а говорил, чтоб через минуту… — недовольно протянул он.

Байдалов молча открыл дверь, вошел, начал собираться: достал из сейфа пистолет, проверил, положил в карман. Через плечо повесил планшетку и вложил в нее карту, которую принес от полковника. Только после этого посмотрел на томившегося у двери Синицына.

— Послушай, Синица, — медленно заговорил он. — Последний раз я пошел тебе на уступку: уговорил полковника передать дело Вовости в райотдел…

— Уговорил, Тимофеевич? — радостно воскликнул Синицын. — Ай да молодец! Теперь порядочек!..

— Но это, повторяю, в последний раз.

— Понятно, понятно… Очень мудро решил, Тимофеевич. Я же говорю: быть тебе начальником УРа… Порядочек!

— Ладно, меньше трепись. Будешь работать со мною.

— Это, я понимаю, забота. По гроб жизни помнить буду, Тимофеевич. С тобою, я знаю, не пропадешь. Премия, считай, в кармане. Порядочек. Да я теперь в лепешку разобьюсь…

— Трудновато тебе это сделать, — усмехнулся Байдалов и, взглянув на часы, заторопился: — Ты иди сдавай дело секретарю отдела, скажи ей, чтобы передала полковнику. А потом займешься тем парнем, которого я просил запомнить.

— С усиками?

— Да. Анатолий Крейцер, заместитель директора обувной фабрики. Это будет твой подопечный. Ясно? Вопросы потом, когда я приеду. Пошли…

Глава 18 «А вы папку моего знаете?»

Калитку открыл старик в длинной белой рубашке навыпуск, усеянной крупным голубым горохом и подвязанной шнурком.

— Добрый день, — поздоровался Гаевой.

— Ась? — дед приложил сухонькую ладонь к уху.

— Мы опять к вам, — громче сказал Илья Андреевич. — Можно?

Старик долго всматривался в него подслеповатыми глазами и, щурясь на солнце, чесал пальцами седой клинышек бородки. Потом узнал:

— А-а! Это вы. Из милиции. Милости прошу. — Он отступил назад, улыбаясь беззубым ртом.

Гаевой и Тимонин зашли во двор. Здесь чисто, прохладно. Над аллеей и до самой крыши вился виноград, образуя красивую и пахучую галерею. Дальше — с десяток подбеленных, будто наряженных в фартуки, вишен, а между ними, у водопроводного крана, — два пчелиных улья.

— У Орлова… есть кто дома? — запинаясь, спросил Гаевой.

— Есть, сегодня есть, — весело заговорил дед. — А то два дня пусто было, вовсе никого. Мне и скушно. Я человек, можно сказать, общительный, артельный, люблю словцом побаловаться. И вдруг поговорить не с кем… А нынче не то… Ишь, как лихо смеется тезка-то мой…

Из раскрытого окна донесся захлебывающийся смех ребенка. Тимонин и Гаевой переглянулись.

— Заходите, заходите, — пригласил старик. — А я сейчас… Открою ульи…

В комнате было шумно. Из-под кровати, застеленной серым солдатским одеялом, торчали ноги, обутые в кирзовые сапоги, и кто-то басом пел:

— Я коза-дереза, за три копейки куплена…

А посередине комнаты стоял белоголовый мальчишка с веревочным кнутом в ручонке и, топая ножкой и смеясь, командовал:

— Выходи из зайкиного дома!..

Услышав, что скрипнула дверь, мальчик быстро повернул головку, посмотрел на вошедших живыми, искрившимися от смеха глазами.

— Вы к папе?

Из-под кровати вылез хозяин кирзовых сапог, одетый в милицейскую форму.

— Степан? — удивился Тимонин.

— Так точно. — Гаврюшкин грустными глазами взглянул на старшего лейтенанта, развел руками: — Полковник Рогов прислал. Надо, говорит, отправить… в детдом… Да вот…

Сержант не договорил и, тяжело вздохнув, сел на кровать.

Мальчишка сразу заинтересовался военным. Он подошел к нему, тронул за руку:

— Мой папка тоже был солдатом. Вы его знаете?

Тимонин вздрогнул. На него смотрели ясные, как весеннее небо, глаза мальчишки, которым невозможно соврать и которым страшно говорить правду… Борис присел на корточки, прижал к себе теплое и ласковое тельце ребенка, взволнованно прошептал:

— Егорка…

Мальчик радостно заглянул в лицо:

— Вы и меня знаете?

— Да, малыш, знаю…

— И папку?

— Да…

— Вот он какой! — Егорка вырвался из объятий Тимонина и подбежал к столу. — Тетя Марина, дайте…

Только теперь Тимонин заметил в глубине комнаты девушку в простеньком цветастом платье, с длинными, до пояса, косами. Она гладила электрическим утюгом детскую рубашку, краем глаза посматривая на вошедших.

— Что тебе? — Девушка поставила утюг и наклонилась к мальчику.

— Ту карточку. Там солдаты и русский танк.

— А если разобьешь?

— Не-е…

Егорка обеими ручонками схватил фотокарточку в застекленной рамке и протянул ее Тимонину.

— Вот мой палка, — гордо произнес он, тыча пальчиком в стекло.

Борис сразу узнал эту фотографию, сделанную фронтовым корреспондентом. Она была опубликована в газете 2-го Украинского фронта, вырезку из которой Тимонин хранит до сих пор. На снимке — окраина стобашенной Златой Праги. Улица, мощенная булыжником, перегорожена перевернутым трамваем, железными бочками, мешками с песком. К баррикаде подошли два советских танка с бойцами на броне. Им навстречу выскочили ликующие чешские повстанцы, в воздух летят кепи, цветы… Незабываемая встреча. На первом танке прямо на стволе пушки сидит в накидке и с автоматом Никита Орлов, а рядом держится за его плечо Борис Тимонин с перевязанной головой…

Такая фотокарточка была только одна: ее выпросил Никита у корреспондента, которого ему поручили на второй день сопровождать в редакцию.

— Вот мой папка, — еще раз напомнил Егорка.

— Я вижу, вижу, — очнулся Тимонин. — Он… А рядом с ним я…

— Это? С белой головой? А почему?

— Перевязан бинтом.

— Вас фашисты стрельнули?

— Да, Егорка…

— А папку нет?

— Его… нет…

Егорка! — позвал от стола Гаевой, тихо беседовавший до этого с девушкой. — Пойдем гулять на улицу.

— Я с тетей Мариной и с дядей Степой пойду, — ответил мальчик. — Ага, мы в парк пойдем, на самолете будем кататься… — Он повернулся к Тимонину, которого уже признал своим: — А вы пойдете?..

За окном затрещал мотоцикл и остановился у дома… Кто-то постучал в калитку. Егорка бросился к окну:

— Папка, папка приехал!..

Дверь распахнулась. На пороге вырос Саша Рыбочкин, запыленный, чуточку взволнованный. В белой тенниске с молнией, серых брюках и сандалиях он казался совсем мальчишкой.

— Илья Андреевич, — быстро заговорил эксперт, — я, за вами и старшим лейтенантом.

— Что случилось?

— Сейчас едем…

— Тогда пошли. — Гаевой обеими руками пригладил волосы, направился к двери. Потом остановился, повернулся к девушке: — Вы сделаете все сами, Марина?

— Конечно, Илья Андреевич, — ответила та. — Ведь уже все договорено.

— Сержант, поможете ей.

— Есть, — козырнул Гаврюшкин.

Уже захлопнулась дверь за Гаевым и Рыбочкиным, а Тимонин не мог оторвать взгляда от Егорки. Мальчик не понимал, о чем говорили взрослые, но, видимо, тревожное чувство проникло и в его трепетное сердце. Он глядел на всех широко открытыми голубыми глазенками, в которых застыло недоумение, любопытство и какое-то невысказанное желание…

Саша вел мотоцикл на бешеной скорости. Ехали молча. Переезжая трамвайный мост, Рыбочкин, чуть повернув голову назад, спросил:

— Вы где живете, товарищ старший лейтенант?

— Что такое? — не понял Тимонин, занятый своими думами.

— Где живете?

— В поселке Щорса. Наверх, по улице Павла Мусорова, потом налево…

— Знаю. — Саша сбавил скорость, вытянул левую руку в сторону, показывая поворот. — Сейчас оставим Илью Андреевича в управлении и поедем к вам. Вы должны надеть штатское…

Глава 19 Он не мог этого сделать!

Ехали в открытом восьмиместном «газике». Капитан Байдалов держал на коленях развернутую топографическую карту и, время от времени заглядывая в нее, тихо говорил шоферу:

— Сейчас будем сворачивать вправо, Володя. Прибавь…

Володя Данилов, смуглый, худой парень, заядлый рыбак и охотник, исходивший горы вдоль и поперек, злился:

— Бросьте вы свою карту, товарищ капитан! Что я дороги не знаю, что ли? Обидно…

— Но ведь с картой легче, не ошибемся.

— Не ошибемся? — горячился Володя. — Ваша карта когда выпущена? Давным-давно. Ей в субботу сто лет стукнет. А местность у нас каждый год меняется. Вот вы говорили, что сейчас вправо свернем. Куда сворачивать? Поглядите. Здесь и дороги нет. Еще зимой была. А теперь кругом кукуруза. Вот проедем ее, потом пшеничное поле начнется, и за ним будет поворот вправо. А вы говорите карта…

— Признаю себя побежденным, — улыбаясь сказал Байдалов, пряча карту в планшетку, — и вверяю тебе свою душу. Только прибавь…

— Это можно.

Здесь, далеко за городом, дождя не было. Сухая земля потрескалась, словно по ней пролегли глубокие морщины, трава пожелтела и сникла. Серая пыль клубилась, за машиной, отсвечиваясь на солнце желтоватым шлейфом.

Долго ехали молча. «Куда мог деться запасной баллон? — напряженно думал Байдалов. — Или он мешал преступникам, или им заменили испорченный. А тот? Выбросили? Куда?..»

Молчание нарушил Гаевой.

— Оттиски следов сходятся, Алексей Тимофеевич? — опросил он.

— Абсолютно.

— Тогда надо арестовать Крейцера, — загорячился Саша. — Мне давно не нравятся его стиляжьи усики…

— Опять торопитесь, лейтенант, — улыбнулся Байдалов, откинувшись на сиденье. — А если он уже заменил рваную покрышку?

— Надо проверить.

— То-то же… Крейцером конкретно займется Синицын. Он уже в курсе дела.

Гаевой резко подался вперед, опершись на колени сидевшего рядом Тимонина, переспросил:

— Вы сказали — Синицын?

— Да, а что?

— Ничего, ничего, я просто так… — Гаевой выпрямился и, встретив любопытный взгляд Тимонина, хмыкнул про себя.

«Он что-то знает о Синицыне, — подумал Борис. — Надо будет порасспросить…»

Дорога запетляла между холмами. Подъем становился круче. Миновав неглубокую балочку, зеленовато-серый «газик» поехал по самому хребту Сунженского отрога. Невдалеке, на склоне хребта, паслась отара.

Показался густой кустарник. Из него вышли несколько человек в лохматых бараньих шапках и с длинными палками — чабанскими ярлыгами. Увидев машину, пошли навстречу.

— Останови здесь, — тронул шофера за плечо Байдалов и первым соскочил на землю. — Здравствуйте, товарищи, — поздоровался он.

— Салам, начальник, — загудели чабаны. — Посмотри, горе здесь большое… Иди туда, там ждут…

Старики поняли, что не зря сюда приехала группа людей на автомашине — значит, начальство.

Из кустов вышел офицер милиции. Он издали узнал Байдалова и ускорил шаги.

— Товарищ капитан… — начал было офицер, но Байдалов перебил:

— Показывайте.

Офицер в форме младшего лейтенанта милиции, видимо участковый уполномоченный из местного отделения, пошел вперед. За ним двинулась вся группа.

Метрах в десяти от кустов на земле лежал мотоцикл.

— Откуда? — спросил Байдалов.

— Мой, — пояснил младший лейтенант. — Я приказал чабанам дальше него в кустарник не заходить. Но тут уже много следов натоптано. Мне ведь сообщили о трупе с ближайшей фермы…

Из-под кустов, над которыми возвышался скрюченный дубок, виднелись ноги, обутые в красные туфли.

— Здесь он… — проговорил младший лейтенант, хотя и так было ясно.

Несколько минут все не решались подойти и стояли молча, словно отдавая дань памяти погибшего. Потом Байдалов заговорил сразу изменившимся, грубоватым, с хрипотцой, голосом:

— Начнем, товарищи. Вы, Илья Андреевич, с Рыбочкиным обследуйте местность вокруг, а мы с доктором Толоконниковым осмотрим труп…

Он повернулся к Тимонину:

— Останьтесь с нами, старший лейтенант.

Борис кивнул головой. Бледный, подавленный, он не мог выговорить ни одного слова и с завистью наблюдал, как привычно распоряжался Байдалов.

— Пригласите понятых, — сказал капитан, обращаясь к участковому.

— Они уже здесь.

— Тогда приступим к делу.

Сразу за первым кустом, возле дубка, оказалась небольшая поляна с примятой травой. Здесь и лежал труп лицом вниз. Голубая, в клетку, рубашка с засученными рукавами, черные брюки. На левой руке, вытянутой вперед как будто для упора, — часы. Казалось, человек пытался встать, но так и не смог, силы покинули его, и он упал на прижатую к груди правую руку…

Тимонин не мог долго смотреть на это до боли знакомое, когда-то сильное, а сейчас беспомощно согнутое тело, на красные туфли со стоптанными каблуками. Его слегка тошнило. Он отвернулся, достал папиросу.

После фотографирования труп перевернули на спину, и капитан Байдалов удивленно свистнул: в правой руке убитый сжимал пистолет «ТТ».

— Самоубийство?! — громко спросил Толоконников.

На его голос подошли Гаевой, участковый уполномоченный, Гигиев с овчаркой.

— Осторожно, — поднял руку Байдалов, — смотрите под ноги, ищите гильзы. Хоть одна должна быть.

— История… — опять проговорил доктор и вдруг резко наклонился к убитому: — Алексей Тимофеевич, записка.

— Где?

— Под локтем. Я подниму руку, берите…

Байдалов поднял измятый клочок бумаги. Это был путевой лист. На оборотной стороне его написано красными печатными буквами: «Простите, товарищи, совершил ошибку и сам за нее ответил. Орлов». Последняя буква «в» наполовину недописанная.

— Сломался карандаш, — сказал Байдалов и, подавая записку Гаевому, поинтересовался: — Илья Андреевич, вы не заметили в буфете цветных карандашей?

— Не припоминаю, — подумав, ответил следователь, — но если бы они были, мы, пожалуй, нашли бы их.

— Но ведь записку можно написать заранее, а потом застрелиться, — усомнился Толоконников.

— Вы правы, доктор. Но вспомните разговор с уборщицей из буфета. Она говорила, что Орлов приехал к Тоне веселым, с подарком. Но разве мог он шутить, если бы уже держал в кармане прощальную записку? — Байдалов усмехнулся. — Не надо быть психологом, чтобы понять это.

— Алексей Тимофеевич, — окликнул Гаевой, подойдите сюда.

— Что там?

— Следы карандаша…

В том месте, где на корточках сидел Гаевой, в траве краснели кусочки карандаша. Здесь, видимо, Орлов чинил карандаш, причем очень спешил, срезая быстро и крупно…

А забывший обо всем на свете Тимонин сидел на траве и жадно курил папиросу. В груди и висках звенела тупая ноющая боль. Не верилось, не хотелось верить, что вот здесь рядом, в пяти шагах, неподвижно лежит простреленный пулей Никита Орлов, славный парень, боевой друг, однополчанин. Застрелился сам? Нет, он этого сделать не мог! Кому же он встал поперек пути? Кто поднял руку на этого кроткого человека, который и во время войны, после боя, подсовывал пленному вражескому солдату свой котелок каши? Кто убийца? Где он, этот зверь, незаслуженно носящий святое имя человека?

Тимонин вдавливал в землю окурок и доставал новую папиросу. Курил непрерывно, делая по нескольку затяжек подряд.

Эх, Никита, Никита… Что же теперь сказать Егорке? Как взглянуть в его чистые, доверчивые глазенки, чем успокоить трепетное детское сердце? Как объяснить ему непонятную гибель твою, Никита?

В душе Бориса закипала злость. Ему захотелось сейчас же вскочить и бежать на поиски убийцы, вывернуть наизнанку всю землю, но найти того сукина сына, кто оставил сиротой маленького Егорку, кто лишил жизни хорошего советского человека — Никиту Орлова. Убийцу нельзя оставлять на свободе.

До плеча Бориса кто-то дотронулся. Это Толоконников.

— Вы узнаете его? — до обидного буднично спросил судмедэксперт.

— Да, узнаю! — почти закричал Тимонин. — Это Никита Орлов, мой фронтовой друг!.. Слышите? Мой друг! Он спас мне жизнь! У него навылет пробита грудь немецкой пулей. Вы слышите, доктор? Эта пуля предназначалась мне!..

Толоконников промолчал. Борис тяжело поднялся на ноги, тихо произнес:

— Извините, доктор… — И закурил новую папиросу. Руки у него дрожали.

— Я вас понимаю, — вздохнул Толоконников, поправляя очки.

Подошел Байдалов.

— Доктор, помогите искать гильзу.

— Хорошо, — охотно согласился Толоконников.

Тимонин бросил окурок, поправил спадавший на лоб белокурый чуб.

— И я, — сказал он. — Что делать мне?

— Прежде всего собрать свои окурки, — строго ответил Байдалов. — На месте происшествия должны быть только следы преступников и ничего больше. Чтобы нам не путаться…

— Ясно.

Из кустов раздался звонкий голос Рыбочкина:

— Товарищ капитан, скорее сюда!

Когда Байдалов подошел, Саша, показывая пальцем на след машины, стал доказывать:

— Я вам категорически заявляю, что вот здесь была прорвана покрышка. Это точно…

Подошли Гаевой, участковый уполномоченный, понятые. Сашино предположение ни у кого не вызвало возражения. След автомашины, оттиснутый на траве, упирался в остро срубленный дубовый пенек. Вокруг была вытоптана большая площадка.

— Да, здесь меняли баллон, — сказал Гаевой.

«Как же так? — подумал Байдалов. — А ведь на серой „Победе“ все баллоны целы…»

— А вот и гильза! — крикнул лейтенант Гигиев.

— И у меня!.. — отозвался Толоконников.

Глава 20 Синицын злится

Бывает вот так в жизни: человеку уже под сорок, он давно семьей обзавелся, как говорится, солидность приобрел, а никто его ни разу по имени и отчеству не назвал. Все — Синицын, Синицын… В управлении он работает с незапамятных времен, к нему привыкли, как к вывеске, мимо которой ходят по нескольку раз в день, но не замечают, что у нее отбит угол, потрескалась и облупилась краска.

Среди своих сверстников Синицын ничем не выделялся, разве только умением подхалимничать перед сильными. Видимо, поэтому у него никогда не было друзей, он жил особняком, будто прикомандированный. Почти все ребята, с которыми он учился, после седьмого класса пошли работать — кто на нефтяные промыслы, кто на завод или на железную дорогу. Синицыну тоже не хотелось отставать, и он устроился учеником слесаря на «Красном молоте». Работа ему сразу не понравилась. С полгода походив в учениках, он ушел с завода. Долго болтался без дела. Потом явился в горком комсомола, уплатил сразу за четыре просроченных месяца членские взносы и попросил направить его в органы милиции. В горкоме дали ему путевку. Так Синицын стал помощником оперативного уполномоченного уголовного розыска. Он приобрел себе кожаную тужурку и, хотя по молодости ему наган не выдали, всегда носил на брючном ремне пустую кобуру…

С тех пор прошло двадцать лет, но выше опера Синицын не поднялся. Работа ему приелась, и выполнял он ее как по обязанности, не чувствуя душевного влечения и дыхания времени. Он твердо усвоил: в милицию просто так не вызывают, а раз человек туда попал, значит, в чем-то виноват…

У Синицына была одна характерная черта: он, как говорят охотники, умел держать нос по ветру. Создается по какому-нибудь делу оперативная группа — Синицын тут как тут. Он постарается сделать все, чтобы его включили в состав этой группы. Ведь в коллективе работать лучше: ты, скажем, ошибся, тебя поправят товарищи. У Синицына это правило звучало несколько по-иному: я не смогу, за меня сделают другие, а славу поделим поровну… Ни одна операция, особенно с выездом в горы, не обходилась без участия Синицына. На него, как правило, возлагались обязанности хозяйственника: он умел организовать хороший ночлег со всеми удобствами и обильным ужином.

Но в последнее время все труднее стало Синицыну попасть в состав опергруппы. Начальник уголовного розыска потребовал завести личные счета на каждого сотрудника, чтобы видна была доля его труда. Дважды Синицыну поручались самостоятельные дела. Оба раза он их проваливал. Выручало отточенное мастерство подхалима, которым Синицын владел в совершенстве. Не подвело оно его и с делом Вовости: Байдалов любил лесть…

— В последний раз, говоришь? — зло ухмылялся Синицын, бегая по пустому кабинету. — Врешь!.. Я тебя очень хорошо знаю. Ты еще не одну уступку мне сделаешь, выскочка! Не так-то легко от меня отделаться…

Он подбежал к дверям, проверил, заперты ли, и снова, взлохмаченный, злой, принялся ругать Байдалова:

— Ишь, тебе мои методы уже устарели. А раньше были в самый раз? Синицын тебя, сопляка, в люди вывел. Ты же у меня в стажерах ходил! А теперь стал начальником отделения и нос воротишь?

Синицын расстегнул ворот: одолевала духота. Он раскрыл окно, но прохлады не было, на улице сияло солнце, асфальт давно просох, от дождя не осталось и следа.

— Говоришь, сгорю? — никак не мог успокоиться Синицын. Он налил воды в стакан, залпом выпил и погрозил в дверь волосатым кулаком — И ты вместе со мной!..

Зазвонил телефон. Синицын нервно вздрогнул, зачем, то сел за стол, пододвинул к себе раскрытое уголовное дело Вовости и только потом взял трубку.

— Слушаю, — важным баском сказал он. — А кого надо? Байдалова? Его нет, но я его… заместитель. Так… Порядочек!..

Синицын долго слушал, периодически повторял «так… порядочек», потом перебил:

— Ты, друг, покороче. Фамилию его знаешь? Петр Мослюк? Минуточку, я запишу… Так… Шофер автобазы? Есть. А где живет? Порядочек! Приезжал домой на серой «Победе»? И с тридцать первого мая дома нет? Ясно. Доложу. Пока.

Синицын положил трубку, еще раз перечитал свои записи на листке.

— Байдалову передать? — проговорил он. — К черту! Пусть сам соображает…

В этот момент снова зазвонил телефон. В трубке послышался полный возмущения голос секретаря отдела Вареньки:

— Когда же вы дело принесете? Я вас полчаса жду. Рабочий день давно кончился…

— Сей минут, Варюша, — закричал Синицын. — Лечу! Как пуля…

Он захлопнул лежавшую на столе папку, сунул ее под мышку, тщательно запер сейф, ящики стола, закрыл окно и вышел. Шагая по уже опустевшему коридору, Синицын думал о том, что надо бы заглянуть в отдел кадров, подсказать там, чтобы не забыли послать на него наградные документы в Москву за выслугу. Все-таки двадцать лет службы. Положено — отдай…

Глава 21 Люди всегда помогут

Давно уже зашло солнце, когда осмотр места происшествия на Сунженском хребте был закончен. Сотрудники составили протокол, в присутствии понятых зафиксировали все вещественные доказательства. Труп уложили в автомашину.

— Будете вскрывать? — спросил Тимонин доктора.

— Обязательно, — ответил Толоконников.

— А потом?

— Родственники заберут, похоронят.

— У него никого нету. Сынишка только… маленький…

Толоконников виновато посмотрел на Бориса, тонкими пальцами поправил очки, вздохнул.

Подошел Байдалов. Он снял с машины свой плащ, повесил через плечо планшетку и распорядился:

— Илья Андреевич, вы с товарищами поезжайте домой. Доложите обо всем полковнику, он, наверное, ждет нас. Саша, а тебе придется сегодня задержаться в лаборатории, проверишь найденную гильзу. Сможешь?

— Раз надо, значит, смогу, товарищ капитан.

— А мы с лейтенантом Гигиевым остаемся здесь, поговорим с чабанами.

— За вами прислать машину? — спросил Гаевой.

— Не надо. Доберемся на попутных.

— А что вы есть будете? — спросил Саша и полез в карман. — Вот у меня есть печенье, возьмите…

— Не беспокойся, Саша, горцы — народ гостеприимный. Поезжайте…

Через минуту на хребте остались только Байдалов и Гигиев со своей овчаркой. Быстро сгущались сумерки.

Байдалов перекинул плащ на руку, пощупал в кармане пистолет.

— Вот что, — сказал он, — давайте договоримся. Друг друга не называть ни по имени, ни по званию. С виду мы люди штатские, одним словом — туристы.

— Понятно, — улыбнулся Гигиев, — хотя наших людей трудно обмануть.

— Это верно. Ну, пошли.

— Напрямик?

— Нам не привыкать лазать по горам. Айда.

Гигиев отцепил поводок у собаки, тихо скомандовал:

— Дези, рядом!

Они стали спускаться вниз. Вдалеке в синеющей в сумерках лощине паслась отара. На склоне, чуть ниже, темнели постройки колхозной фермы. Казалось, недалеко. Но пришлось идти долго.

К самой ферме работники милиции не стали подходить. Остановились у стоявшей на отшибе низенькой землянки, вросшей в бугор. Накрытая сверху соломой, аккуратно побеленная, она весело поблескивала окошками, будто приглашала путников зайти и отдохнуть. Рядом стояла видавшая виды бричка, на ней — пузатая бочка с водой. Недалеко паслись круторогие быки, отмахиваясь хвостами от назойливых слепней.

Из-под брички вылез небритый и угрюмый на вид мужчина без рубахи. Зализывая языком цигарку, он направился к пришельцам, исподлобья разглядывая их.

— Вам кого надо-оть?

Байдалов переглянулся с Гигиевым и, застегивая наглухо плащ, спросил:

— Где заведующий фермой?

— А зачем? — мужчина, прикуривая, в упор посмотрел на него, остановил взгляд на овчарке.

— Мы из района…

— Понятно, — буркнул он, но, сделав несколько глубоких затяжек, добавил: — Заведующий уехал в станицу, сегодня — суббота. Может, я вам смогу пособить?

— А вы — кто?

— Водовоз. Большаков моя фамилия, Федор Лукич…

— На шоссе как выбраться? — спросил Байдалов, пытливо разглядывая мужчину.

— Идите по-над скирдой. Держитесь правой стороны.

— А машины здесь ходят?

Большаков помолчал. Установилась тягостная тишина.

— На попутную сможем попасть? — добавил Байдалов.

— Ходят редко. И то — которые заблудят.

— И легковые?

Федор Лукич наморщил лоб, почесал загорелую волосатую грудь, подумал с минуту, потом вспомнил:

— Несколько дней назад вроде проходила одна. А так не бывает… — Он опять затянулся дымом и повторил — Точно, проходила. Вон там у скирды стояла. К ней еще Ванька-Соколок подбегал…

Большаков закашлялся от табака. Байдалов попросил:

— Угостите нас самосадом. Папиросы все вышли…

— Это можно. — Федор Лукич достал из кармана цветастый замусоленный кисет и протянул капитану — Берите…

Неумело свертывая цигарку, Байдалов как бы мимоходом обронил:

— А кто это — Соколок?

— Да мальчонка у нас тут на покосе. Шустрый такой.

— Помогает? Или с отцом?

— Нет батьки у него, на фронте погиб… Вот Ваня и помогает матери. Сразу после школы пришел к нам лошадей пасти. Сейчас вот угнал в ночное.

— Далеко?

— В той лощине. — Большаков махнул рукой в сторону скирды.

— Один?

— Угу.

— Не боится?

— Привык. Второе лето у нас.

— Ну, а как сено в этом году? — повернул разговор Байдалов.

— Сено хорошее, сочное. Если убрать вовремя, с кормами будем…

Лейтенант Гигиев почувствовал, что разговор надо заканчивать, и громко сказал:

— Нам пора домой, а то ведь совсем темно становится.

— Да, да, — встрепенулся Байдалов, — пошли. Бывайте…

— Всего хорошего. — Федор Лукич поплевал на ладонь, растер цигарку и, вытирая руку о штаны, направился к землянке.

Скрипнула рассохшаяся дверь…

А офицеры милиции торопливо шли к скирде сена, одиноко стоявшей у дороги. В небе появились первые звезды.

У скирды остановились. Лейтенант поинтересовался:

— Пойдем к Соколку?

— Обязательно. Нам нужно узнать подробности о машине.

— Давайте напрямик, через бугор.

— Не заблудимся?

— Что вы! — обиделся проводник. — Ведь с нами Дези. Да и по костру найдем. В ночном всегда костер палят.

— Сдаюсь, — усмехнулся капитан. — Пошли.

Пока переваливали через бугор и спускались в лощину, стало совсем темно. Усыпанное крупными, как виноградные гроздья, звездами небо, казалось, опустилось ниже и, будто ковшом, прикрыло на ночь землю. Звенели цикады.

Офицеры шли молча. Гигиев держал на поводке Дези. Собака, навострив уши, бежала впереди, нетерпеливо оглядываясь на хозяина. Когда прошли с километр, она заволновалась и стала рваться с поводка. Еще один бугор. Почти рядом блеснул костер. Послышалось тревожное ржание лошади.

От костра донесся ломкий мальчишеский басок:

— Кто идет?

— Свои, Ваня, — ответил Байдалов.

Офицеры подошли. С земли поднялся худенький паренек лет четырнадцати и, подложив в огонь дровишек, перешел на другую сторону костра. На коротком рукаве его белой рубашки вспыхнули на свету две красные поперечные полоски.

«Пионерский командир», — с одобрением подумал Байдалов и, поздоровавшись, спросил:

— Гостей принимаешь, Ваня?

— Добрым гостям всегда рад, — совсем как взрослый ответил паренек.

— А недобрым?

— Для таких у меня «гостинец» есть. — Он кивнул на брошенный сзади пиджачок, на котором лежала охотничья двухстволка.

— Молодец, Ваня, — сказал капитан, подсаживаясь к костру.

Гигиев тоже лег на траву, коротко бросив собаке:

— Дези, здесь, — и хлопнул по земле ладонью.

Овчарка послушно легла рядом, уставившись умными глазами на пылающий костер. Ваня с восхищением посмотрел на нее, а потом, встрепенувшись, спросил:

— А вы откуда мое имя знаете?

— Мы многое знаем, — усмехнулся Байдалов. — Вот только не можем догадаться, почему тебя Соколком кличут. Фамилия такая?

Ваня замялся:

— Нет… Прозвали так. У меня зрение острое, как у сокола.

— Так почему не Соколом?

— Говорят мужики — не дорос. До совершеннолетия буду ходить Соколком…

Офицеры засмеялись. Гигиев спросил:

— А долго еще ходить?

— Пять лет. — Ваня поковырял суковатой палкой в костре и в свою очередь поинтересовался — А вы — охотники?

— Нет, Ваня, — серьезно сказал Байдалов. — Ты о работниках уголовного розыска слышал?

— Да, они ловят преступников.

— Вот мы и есть те самые…

Мальчик подошел ближе, присел на корточки.

— Так вы здесь ищете преступников? — Он даже оглянулся назад.

— Ты должен нам помочь, Ваня, — Байдалов расстегнул плащ, достал планшетку, — как пионер, как сын фронтовика…

— Я всегда готов, — тихо и твердо произнес паренек. — Но как?..

— Ты помнишь, как несколько дней назад на ферму приезжала легковая автомашина?

— Серая «Победа»? Помню. Я ее первый увидел, когда она от шоссе к нам повернула. А вот номер… номер забыл. Кажется, последняя цифра 20…

— Поподробнее расскажи, Ваня.

Соколок уселся на траве и стал оживленно рассказывать:

— Это было вечером. Мы с нашим водовозом Федором Лукичем отдыхали под скирдой. И я увидел, как к нам повернула эта самая серая «Победа». Думал, наш директор. Я встал, присмотрелся. Тут машина остановилась, из нее помахали рукой. Федор Лукич сказал: «Беги». Когда я подбежал к машине, из нее вышел худой парень в клетчатой серой фуражке, в ковбойке с «молниями». Он спросил, какой дорогой быстрее можно выехать на шоссе. Я показал: надо, мол, ехать прямо, никуда не сворачивая. Тогда он поинтересовался: «А кто с тобою под скирдой сидит? Отец?» «Нет, — говорю, — наш водовоз. А чего вам надо?» Он помялся и ответил: «Закурить хотел попросить». «У него есть курево, я сейчас позову». Но парень махнул рукой: «Не надо, неудобно. Я уж поеду…» И он быстро пошел к машине, на ходу выбросил в траву какую-то палочку. Я подождал, пока «Победа» отъедет, пошарил в траве и нашел карандаш…

— Красный? — быстро спросил Байдалов.

— Да, — спокойно произнес Ваня и, как бы извиняясь, добавил: — Только он сломанный, я его потом очинил.

— А куда машина поехала?

Соколок свел к переносице свои выгоревшие на солнце брови, сосредоточился.

— Повернула обратно, — уверенно заговорил он через минуту. — Но поехала не в сторону шоссе, а наверх, по хребту, свернула в пшеничное поле и пропала в сумерках. Я удивился, почему шофер фары не включает, ведь он же может на пенек напороться либо в лисью нору влететь. Рассказал об этом Федору Лукичу. Он ничего не ответил и пошел на ферму…

Данные, которые сообщил Ваня, очень заинтересовали капитана Байдалова. Он, наклонившись над блокнотом, все подробно записал. Затем уточнил:

— Ты не заметил, сколько было людей в машине?

— По-моему, двое, — ответил Ваня. — Шофер быстро вышел мне навстречу, и я остановился шагах в десяти. Но я видел, что на переднем сиденье кто-то сидит.

— А как был одет тот, второй?

— Честное слово, я не заметил.

— Так-так… Ты того парня, шофера, хорошо запомнил?

— В лицо узнаю.

— Хорошо. — Байдалов спрятал блокнот. — Ты нам еще понадобишься. И последнее… — капитан даже придержал дыхание, так важен был для него этот вопрос — А карандаш ты не потерял?

— Он у меня в землянке. Я сейчас привезу. — Ваня быстро поднялся.

— Так темно же!

— Ничего, я вижу, — улыбнулся пастушок.

Байдалов предупредил:

— Но тайну храни: о нашем разговоре никому ни слова.

— Понимаю.

— Ну, давай, Соколок.

Ваня подхватил свое ружье и, шагнув от костра, свистнул. Тотчас послышалось ржанье лошади и топот. Подбежал стройный вороной конь, всхрапывая, ткнулся мордой в плечо мальчика. Ваня схватился за гриву и вскочил ему на спину.

Конский топот замер в ночи.

Глава 22 Встреча в парке

В городском парке, или, как называют его грозненцы, треке, гулянье было в разгаре. Кругом музыка, песни, смех. Гирлянды разноцветных огней тонули в черной, как нефть, воде пруда, окруженного густыми вербами и пирамидальными тополями. На зеркальной водной глади сновали лодки…

Марина Лесина в белом нарядном платье стояла в очереди за лодкой. Рядом без умолку тараторила подруга — Вера Зуева, веселая толстушка, крановщица «Красного молота».

— Хорошую лодку выбирай, — в сотый раз напоминала она, перебирая руками тяжелые косы Марины.

— Уж какая достанется.

— А ты требуй. Нас ведь трое будет: Сережка обещал прийти.

— Да не дергай за косы, — отмахнулась Марина. — Тогда я уйду.

— Не выдумывай! Я же трусиха, одна с парнем оставаться ужас как боюсь. Я только так, на язык бедовая… Сережка, он ничего, наш комсорг, но все равно страшно…

Вера оглянулась и вдруг испуганно схватила подругу за руку:

— Ой, Маринка, вон он! Смотри… Сюда идет…

Но Марине некогда было оглядываться по сторонам.

Подошла ее очередь, и контролер, проверив билеты, сказал:

— Пожалуйте в шестнадцатую, девушки…

Марина шагнула на деревянный мостик. Вера окликнула:

— Куда ты? — Она стояла рядом с высоким парнем в синей тенниске. — Пойдем с нами, Сережа купил билеты в театр.

— Идите сами. Третий будет лишний, — серьезно ответила Марина и прыгнула в лодку.

— В таком случае разрешите с вами.

Из очереди вышел молодой человек с усиками, в белом, тщательно отутюженном костюме. Не ожидая согласия девушки, он прыгнул следом за нею в лодку, резко оттолкнулся от мостика и взялся за весла. Парень действовал решительно, и Марина не успела слова молвить, как лодка уже качалась на середине пруда.

— Позвольте представиться, — парень приподнял свою изящную капроновую шляпу: — Анатолий Крейцер. Или просто — Толя.

Девушке ничего не оставалось, как тоже назвать себя.

— Марина, — задумчиво и с чувством произнес Крейцер. — Славное имя. Но позвольте называть вас Мэри. Это короче и… поэтично.

— Как вам угодно…

Марина уселась на носу лодки и, опустив руку в теплую воду, ловила водоросли. Появление этого молодого парня смутило и рассердило ее. Ей хотелось побыть одной. У нее грустное и тревожное настроение. Перед ней все время стоит мальчишка с нежными, как весеннее небо, глазами. Егорка… Он робко входит в спальню детского дома, куда его привела Марина, оглядывает ряд кроватей и спрашивает: «Я буду здесь жить? А папка за мной придет?» Разве можно было думать о чем-нибудь другом, кроме судьбы этого мальчишки?

Но когда парень назвал себя, Марина сразу же вспомнила о сегодняшнем разговоре в комсомольском штабе и о порученном ей задании. Она вся как-то подобралась, словно изготовилась к схватке, но потом слегка улыбнулась, понимая, что в данный момент ей весьма полезно быть легкомысленной, наивной девчонкой.

— Так вы и не ответили на мой вопрос, — напомнил Крейцер, легко и умело взмахивая веслами.

— Какой, простите?

— Вы учитесь или работаете?

Марина с улыбкой взглянула на собеседника:

— И то, и другое.

— Ах да! Сейчас все учатся. Это в моде. И университетский ромбик здорово украшает лацкан пиджака.

— Не в украшении дело, — пыталась возразить девушка.

— Понимаю, Мэри! — горячо воскликнул Анатолий. — Вы должны иметь высшее образование, чтобы больше пользы приносить стране, народу и тому подобное… Об этом говорят на всех собраниях. Но ведь хорошей домохозяйки в университетах не готовят, не так ли?

— А вам нужна хозяйка?

— Конечно, — многозначительно улыбнулся Крейцер, — и притом хорошенькая, чтобы могла отлично готовить обед…

— Тогда ищите такую среди поваров.

— Повара тоже все учатся. Им некогда обращать на меня внимание.

— Это зависит от вас.

— Может быть. — Крейцер липким взглядом скользнул по фигуре девушки. Марина отвернулась.

«Девица первый сорт, — подумал Крейцер. — Нельзя упустить этот аппетитный кусочек…»

— А вы, Мэри, где работаете, если не секрет? Впрочем, можете не отвечать. Женщина не любит, когда ей задают два вопроса…

— Какие?

— Сколько лет и какую занимает должность.

— Где это вы так изучили женскую натуру?

— Конечно, не в университете, а в жизни. Так сказать, на практике…

От его слов веяло пошлостью. Марина передернула плечами, изменившимся голосом сказала:

— Мне надоело… — она выразительно посмотрела на Анатолия, — кататься. Давайте к берегу.

— С удовольствием, — повеселел Крейцер. — Я сам не люблю воду. На ней, знаете, устойчивости нет… Хотя один мой знакомый так устойчиво сидел на воде, что купил себе автомашину и дачу…

И сам засмеялся, усиленно работая веслами. Лодка стукнулась о деревянный помост. Ее уже наперебой выпрашивали у контролера ожидавшие.

Крейцер встал, одернул свой легкий чесучевый пиджак и, пропуская вперед Марину и придерживая ее за локоть, спрыгнул на помост. На ходу он, точно лакею, сунул в руку удивленному контролеру смятый рубль.

Медленно прошлись аллеей. Оживленно болтая. Крейцер плотнее прижимал к себе локоть Марины. Девушка легонько отстранила его. Он, делая вид, что не заметил этого жеста, продолжал рассказывать о себе. Пока прошли парк, Марина уже знала, что Крейцер работает заместителем директора обувной фабрики, получает весьма приличную зарплату, учитывая прогрессивку, что скоро он вернется в Москву, где его ждет блистательная карьера. А пока… ужасно томит одиночество.

— Вы не представляете, Мэри, как трудно без хорошего… — Анатолий сделал ударение, — без сердечного друга, с которым можно говорить о самом заветном, интимном. Умных людей среди моего круга мало, не с кем словом переброситься. Вот впервые встретил такую чудесную девушку, с которой чувствую себя удивительно легко и… вдохновенно.

Он снова взял девушку за локоть.

— Комплимент? — спросила Марина, чтобы только поддерживать разговор.

— Ничуть. Я искренне. Сегодняшний вечер надолго останется в моей памяти. Приду в свою пустую квартиру, всю ночь вспоминать буду…

— Вы живете один?

— Как палец.

— А родные?

— В Москве, на Арбате. Старик мой — доктор наук, денег у него куры не клюют, но прижимист, как Крез. Десятку, бывало, не выпросишь. Меня выручала моя маман. Она отваливала мне пару четвертных на день. Житуха была шикарная. Но старик мой вытурил меня из столицы на периферию, как только я закончил институт. Спасибо хоть рекомендации дал некоторым своим друзьям… Вот я теперь и прозябаю здесь, На чужой квартире, на задворках.

— Не понимаю.

— Свой район за консервным заводом я называю задворками.

— Вы клевещете на наш город, — возразила Марина.

— Не будем спорить, Мэри. — Анатолий поднял руки: — Беру слова обратно и сдаюсь на милость победителя…

«Где же это за консервным заводом?» — думала девушка, но спросить не решалась.

Они вышли из парка на небольшую площадь. Крейцер подбежал к стоявшей недалеко шоколадной «Победе», распахнул дверцу:

— Садитесь, Мэри, подвезу.

Марина хотела отказаться, но, увидев номер машины, со смехом согласилась.

— Ну что ж, — беззаботно проговорила она, — после лодки давайте на такси. А где же шофер?

— Он здесь, — сказал Анатолий, усаживаясь за руль, — рядом с вами. И это не такси, а моя машина.

— Вот как?

— Подарок дяди. Он в Москве главком верховодит Отдал мне свою машину. А без этого приложения я бы ни за что не поехал на периферию. Ведь должен же я и здесь пользоваться атрибутами цивилизации…

Фыркнул мотор. Крейцер включил скорость. Но в это время из кустов вынырнул высокий человек в длиннополом пиджаке, без фуражки, копна волос спадала ему на глаза. Он стукнул Анатолия по плечу:

— Один момент, шофер. Привет!

— А-а! — оглянулся Крейцер. — Что, опять? Не дам! Прошлый раз…

— Тихо, паря! — Человек сдавил своей огромной рукой плечо Анатолия. — Мало получил? — Он присмотрелся и, увидев Марину, изменил тон: — Ах, машина занята? Так и скажи. Извините, мадам. Желаю удачи!.. До двенадцати… там же…

Машина рванулась вперед. Марина успела заметить, что парень был одет в коричневый пиджак, а на волосатой руке блестели золотые часы с массивным браслетом.

«Победа» понеслась по улице. Насупленный Анатолий молчал, сосредоточенно вел машину.

— Хорошо! — вдруг выкрикнула Марина, выглянув в открытое окно навстречу ветру.

Крейцер взглянул на девушку и вновь оживился:

— Может, катанем за город? — предложил он.

Марина промолчала, а когда машина поравнялась с кинотеатром, твердо сказала:

— Остановите.

Заскрипели тормоза. Анатолий удивился:

— Что случилось? Вы куда?

Уже захлопывая дверцу, девушка проговорила:

— Ищите себе другого компаньона для загородных прогулок!

— Да я не хотел вас обидеть, Мэри! Простите. Когда мы встретимся? Эх!..

Но девушка резко повернулась, и ее маленькие каблучки застучали по тротуару. «Победа» постояла с минуту и как-то нехотя поехала дальше, но не в сторону консервного завода, а через площадь влево, по проспекту Орджоникидзе.

Когда машина скрылась за нефтяным институтом, Марина вернулась и подошла к будке телефона-автомата. Плотно затворив за собой дверь, набрала нужный номер и тихо проговорила в трубку:

— Мне надо увидеться с вами, Василий Вакулович… Хорошо, иду…

Глава 23 Чувствуешь, какое время?

Полковник Рогов часто задерживался в кабинете допоздна. А в эти дни особенно. Ему не давали покоя последние два дерзких преступления. Такого уже давно не было: за одну ночь два убийства и ограбление магазина.

За долгие годы работы в милиции Василий Вакулович давно привык ко всяким неожиданностям, но по-прежнему каждое происшествие болью отзывалось в его сердце, особенно, если при этом погибали люди. Тогда полковник, как вот сейчас, часами непрерывно ходил по кабинету из угла в угол и старался разобраться, по чьему недосмотру случилось несчастье. Немалую долю вины он брал на себя и своих сослуживцев: проглядели…

Да, работники милиции что-то недоделали, вот и получилось — прозевали. Прежде всего не устерегли тех кто оступился, кто пошел скользким путем «легкой» жизни. Тут бы приглядеться, подсказать, помочь. Но прошли мимо. Не заметили. А может, даже отвернулись. Ох, как это страшно — отвернуться от человека. Забытый, отвергнутый всеми, он морально опускается до предела, становится зверем, которому и людская жизнь — ничто. Такой человек способен на самые подлые поступки, если его вовремя не сдержать.

А кто должен сдерживать? Ведь не поставишь возле каждого из таких негодяев милиционера, который ходил бы следом и при случае мог схватить за руку…

Думать так — значит, стараться снять с себя вину, успокоиться. Василий Вакулович резко взмахнул рукой, словно подчеркивая свои мысли. Нет, он не мог успокоиться. Совершено преступление, и ему казалось, что в этот миг он со своими сослуживцами чем-то отвлекся, словно вздремнул на посту. А спать нельзя. Милиция должна иметь тысячи зорких глаз, тысячи смелых, горячих сердец, тысячи крепких, надежных рук добровольных патрулей. Тогда не проглядели бы…

Василий Вакулович остановился у окна, отдернул портьеру и долго смотрел на потонувший в огнях ночной город.

В коридоре послышались тяжеловатые шаги, глухой кашель, и в дверь без стука вошел начальник управления.

В одной руке он держал дымящуюся папиросу, в другой — пачку «Казбека» и коробку спичек.

— Ждешь своих? — спросил он, усаживаясь на диван и раскладывая рядом папиросу и взятую со стола пепельницу.

— Жду, Максим Прохорович, — повернулся к нему Рогов. — Почему-то долго их нет…

— Когда ждешь, всегда кажется долго.

— Это верно.

Полковник вновь заходил по комнате.

— Да не мельтеши ты перед глазами! — сказал комиссар покашливая. — Небось, весь день из угла в угол топчешься, знаю тебя… И зря ведь, волнуешься.

— А вы-то, Максим Прохорович, — улыбнулся Рогов, — наверное, пятую пачку выкуриваете?

— Четвертую. В обкоме заседал, некогда было.

— Теперь спешите наверстать?

— Вроде бы.

— Пора бросать.

— Пробую. Вот как раскроем эти два убийства, так брошу.

— Я ловлю вас на слове.

— Согласен. — Комиссар чуть вздрагивавшими пальцами вытащил новую папиросу, чиркнул спичкой.

Рогов сел за стол, пододвинул к себе телефон: он ждал звонка. Обождав, пока откашляется почти невидимый в дыму комиссар, поинтересовался:

— Ругали в обкоме-то?

— Досталось. — Комиссар стряхнул пепел, откинулся на диване. — В городе слухов много в связи с этими убийствами. Говорят, на Кавказ откуда-то с севера приехала банда головорезов, которая проигрывает людей в карты, а потом убивает.

— Глупости!

— Мы с тобой знаем, что это глупости, а народ-то не знает. Вот и верит всяким грязным слухам. Чтобы опровергнуть этот вздор, надо быстрее раскрыть убийства и широко оповестить об этом. А главное — нам надо чаще беседовать с народом, рассказывать о нашей работе, тогда у нас появятся новые помощники. Кстати, ты, Василий Вакулович, когда выступал на предприятии в последний раз?

— Давненько, — покраснел Рогов. — Все некогда…

— А ты следуй совету Кирова: сними язык с плеча, и тогда время найдется.

— Я вот с комсомольцами занялся, из районного штаба…

Начальник управления вскочил с дивана, рубанул зажатой в руке папиросой:

— Правильно. В обкоме сегодня много говорили об этом. И знаешь, что решили? Организовать патрулирование улиц в ночное время. Группами. Из добровольцев. По опыту ленинградцев.

— Доброе дело.

— Конечно. Очень сильное профилактическое средство. Больше того, это же знаешь что? Передача некоторых функций государства в руки народа. Понимаешь? — Комиссар в волнении быстро прошелся по кабинету, бросил в пепельницу потухшую папиросу, закурил новую. — Народ сам себя готовит к коммунизму. Видишь, в какое время мы с тобой живем?..

И он улыбнулся, по-детски радостный и довольный. Глядя на него, заулыбался и Рогов.

Несмело, словно боясь нарушить радостную атмосферу кабинета, звякнул телефон, напоминая о суровых буднях. С губ Рогова мгновенно слетела улыбка. Он быстро снял трубку:

— Слушаю. Добре. Идите в штаб, я буду там…

Рогов встал.

— Ты уходишь? — спросил комиссар.

— Да комсомольцы зовут.

— Обязательно расскажи им о решении обкома.

— Добре. — Рогов посмотрел на часы. — Скоро наши вернутся, хотелось бы дождаться, но…

— Ты иди, — сказал комиссар, — а я немного посижу. Кстати, я газеты сегодняшние не успел просмотреть, вот ими и займусь…

Он забрал с дивана свои папиросы и пересел к столу Рогов посмотрел на его уставшее лицо, побледневшее от непрерывного курения, в мыслях ругнул себя за неосторожные слова: выходит, заставил комиссара остаться за начальника угрозыска. Теперь отговаривать его бесполезно.

Глава 24 С этими — горы свернешь!

Комсомольский штаб размещался по улице Мира в новом здании на первом этаже. Маленькая комната в конце коридора. Два стола буквой «Т», накрытые красными, в чернильных пятнах, скатертями, несколько стульев. В углу, возле двери — скамейка, на которую усаживали задержанных нарушителей общественного порядка. На стене напротив три большие полукиловаттные электролампы. Это «хозяйство» члена штаба редактора сатирической газеты «БОКС» Славы Мархеля, долговязого паренька в очках. На столе в вазе красивый букет. И трудно догадаться, что в этом букете искусно спрятан фотоаппарат. Стоит только сидящему за столом штабисту нажать снизу кнопку, как мгновенно зажигаются лампы на стене и мягко щелкает затвор фотоаппарата. Готово. А завтра уже фотокарточка задержанного хулигана будет «красоваться» в витрине «БОКСа», установленной на самой людной площади города, у кинотеатра имени Челюскинцев.

Сегодня в штабе шумно: суббота — активный день. За столом скрипит пером начальник штаба Володя Котенко — инструктор райкома комсомола. Вокруг него сгрудились комсомольцы с красными нарукавными повязками. Они только что вернулись с дежурства, еще не остывшие от пережитых волнений, оживленные, веселые.

— Из клуба хлебозавода прибыли, — докладывает рыжеватый ремесленник, — танцы там закончились, все разошлись…

— Задержали кого-нибудь чи ни? — спрашивает Володя Котенко, откидывая назад красивую шевелюру.

— Обошлось…

— А из нефтяного института е? Нэма?

— Здесь! — Из-за спин, приподнимаясь на цыпочках, громко отвечает невысокая, подстриженная по-мальчишески девушка.

— Скильки?

— Четверо. Да у кинотеатра трое, там последний сеанс идет…

— Маловато, — качает головой Котенко.

— Так у нас же каникулы, — оправдывается девушка, снова становясь на носки, — разъехались все…

— Понимаю, — соглашается Володя. — Ничего не зробишь. Як наступає лито, так дежурить некому…

У раскрытых дверей дымят сигаретами курильщики. Здоровенный парень, добродушно улыбаясь, рассказывает:

— …А на танцплощадке, ребята, чудеса!.. Какой-то щуплый парень-задавака в канареечной рубашке залез на возвышение, где оркестр играет, и дает указания дирижеру: «Играй лезгинку!» Тот кисло улыбается, машет музыкантам. Играют. Чудеса!.. Канареечный поворачивает свою пьяную морду, выплевывает изо рта папиросу, орет: «Давай, братва, покажем класс!..» Такие же пьяные, как и он, дружки его начинают резвиться. Лезгинка сменяется чечеткой. А кругом стоят дюжие парни и, стесняясь друг друга, отворачиваются, шепчут что-то подругам. Чудеса!.. Полсотни парней ждут, пока трое или пятеро хулиганов вволю натешатся, отойдут на время в угол, а щуплый небрежно махнет дирижеру: «Гони фокс!..» Снова закружатся пары. Я спрашиваю одного из них: «Почему не вытолкаете в шею хулиганов?» А он: «Неохота связываться. Пьяные ведь, в драку полезут…» Мы с нашими ребятами ждем, что дальше будет. Хулиганы сидят кучкой, курят, громко смеются. Их обходят стороной. Опять щуплый парень поднимается на сцену, кричит дирижеру: «Стой, старик, прикрой шарманку!..» Тут уж мы не выдерживаем, подходим. Я спокойно говорю: «Прекратите хулиганить!» Музыка замолчала, стало тихо. Щуплый скорчил рожу, присел, переспросил: «Чаво?» И — дружкам: «Братва…» Ко мне медленно приближаются четверо, руки в карманах, обступают. Я запрыгиваю на сцену, хватаю щуплого сзади за его канареечную рубашку, приподнимаю и вежливо ставлю вниз, на пол. Хулиганы сразу скисли, когда увидели, что их обступает комсомольский патруль. Я улыбаюсь дирижеру: «Маэстро, марш!..» Чудеса!.. Танцплощадка хохочет, а мы выпроваживаем к выходу присмиревших хулиганов.

— И вы отпустили их?

— Нет, доставили сюда. Тут Слава запечатлел их для потомства.

— Хлопцы, кончайте разговоры! — от стола кричит Володя. — Подсаживайтесь ближе, надо же на завтра договориться.

— Нам отсюда слышно, начштаба.

Но тишина, относительная конечно, установилась. Володя отбрасывает со лба чуб, встает:

— Завтра, сами понимаете, хлопцы, тоже будет вечер жаркий: воскресенье. Райком комсомола дал установку — всем штабистам выходить на патрулирование и в субботу и воскресенье.

— А отдыхать когда же? — удивленно спрашивает девушка с мальчишеской прической.

Ее поддержали:

— В самом деле, нам тоже нужен отдых!

— Для нас воскресенье самый тяжелый день.

— Надо установить график, дежурить по очереди.

— Что ж, нам больше всех надо? Так не пойдет…

Володя растерянно смотрит на расшумевшихся комсомольцев, пожимает плечами:

— Та чого вы раскричались? Хиба цэ от меня зависит? Така установа…

Он садится за стол и нечаянно нажимает кнопку. Вспыхивает яркий свет, слышится щелчок фотоаппарата. Это было так неожиданно, что все с минуту молчали, а потом разразились хохотом…

В этот момент в комнату, отмахиваясь от табачного дыма, вошел полковник Рогов.

— Весело живете, — улыбаясь, сказал он. — Добрый вечер.

— Здравствуйте, — дружно ответили комсомольцы.

— Василий Вакулович, выручайте, — вскочил Котенко, — разъясните задачу…

— Какую задачу, Володя?

— Нашу… на данном этапе… А то е у нас несознательные элементы…

— А разве что-нибудь неясно? — Василий Вакулович сел рядом с Котенко, внимательно посмотрел на комсомольцев.

— Нам все понятно! — звонко крикнула девушка, задорно тряхнув мальчишеской прической. Она соскочила с подоконника и, маленькая, юркая, протиснулась к столу. — Установка райкомовская, Володя, ясна, только…

— Говори смелее, Катюша, — пробасил от дверей высокий парень, который рассказывал о случае на танцплощадке. — Ты не бойся…

— А мне бояться некого, я скажу… Володя говорит, что есть установка райкома нам два дня подряд выходить на дежурство. Что ж получается? Значит, нам без отдыха? А может, мне тоже хочется спокойно и в кино сходить, и на танцы, ну и… просто побродить с хорошим парнем…

— Точно. Мы тоже не против, — поддержали ребята.

— И выходит, я несознательная? Не понимаю задачу? — Катя гневно посмотрела прямо в глаза Рогову, словно он был самый главный ее противник, и выпалила: — А разве только мне хочется в коммунизм?!

Она резко повернулась и отошла к окну. Заговорил высокий:

— Верно сказала Катюша. В коммунизм у нас немало найдется попутчиков. Тут надо разобраться и спросить каждого: а много ли ты сделал, чтобы расчистить дорогу, по которой идешь? А то иные за чужие спины прячутся… Райком наш тоже хорош. Установку спустил, на Володю, своего инструктора, все вздрючил и — конец. Чудеса! А тут надо сообща. Как в гражданскую войну — райком закрыт, все ушли на фронт. Или в Отечественную… А на целине? А в Донбассе? Мобилизация — и тысячи комсомольцев в строю. Вот так и сейчас надо бы. Борьба с хулиганством, с пережитками прошлого, борьба за нового человека — это фронт, значит, нужна мобилизация. И все, как один, комсомольцы должны стать штабистами…

— Цэ ты, Микола, горячку порешь, — возразил Котенко. — Райком на это не пойдет. Якщо вси придут к нам в штаб, що мы с ними будемо робыть, куды их девать?

— Дело найдется.

— Чем больше, тем лучше. Правильно, Николай.

— Райком на это не пойдет.

— А мы ему докажем!..

Несколько минут в штабе стоял сплошной шум. Потом страсти начали затихать. Саша Мархель поднял Руку:

— Позвольте слово…

— Това-а-рищи, — развел руками Володя, — цэ ж не собрание. Мы побалакаємо другим разом, а Василий Вакулович тут ни при чем, он же из угрозыска, у него другие дела…

— Нет, нет, — перебил Рогов, — очень даже при чем. Говорите, товарищи, все выкладывайте, это очень важно.

— Я повторяю, — громко сказал Слава, поправляя очки, — разве все то, о чем здесь говорят, только нам нужно? У нас в штабе одни комсомольцы. А ведь в городе столько молодежи!..

Он замолчал и, склонившись над вазой с цветами, стал настраивать свой фотоаппарат. Потом поднял забитое веснушками лицо с красными оттопыренными ушами, добавил:

— Я все сказал…

Воспользовавшись небольшой паузой, к Рогову протиснулась Марина.

— Вы скоро освободитесь?

— Сейчас, Марина. — Рогов встал. — Я вам, друзья, новость принес.

Все сразу насторожились, стало тихо. Василий Вакулович улыбнулся:

— Ваши претензии уже услышаны. Сегодня вечером обком партии принял решение создать патрульные группы из коммунистов, комсомольцев, лучших производственников…

— А что я говорил! — не выдержал Николай, наклоняясь через стол к Володе. — Видал, какая к нам силища валит?! Теперь пойдут чудеса!..

— Та хиба ж я против? Пожалуйста. Раз е така установа…

— Не установка, Володя, — заговорил Рогов, — а жизнь диктует. Тут ребята верно говорили: в коммунизм идешь, в душу свою загляни, проверь, готов ли. Вот народ наш и собирается заглянуть в душу каждому, чтобы очиститься от тех, у кого в душе слишком много накипи. А такие у нас, к сожалению, есть. Сегодня он напился пьяным, завтра в пьяном виде нахулиганил, а от этого до преступления — расстояние меньше воробьиного носа.

— Можно вопрос? — опять поднял руку Саша.

— Пожалуйста.

— Эти самые патрульные группы к нам придут?

— Нет, товарищи, это будет что-то новое. Пока опыта у нас мало. Мы берем пример с ленинградцев. Они создают на заводах рабочие дружины, которые охраняют в своих районах общественный порядок. Вы понимаете, ребята, некоторые функции государственного аппарата станет выполнять народ, заменяя таким образом административные органы.

— А как же мы, наш штаб? Закрывается?

— Вы, наверное, вольетесь в дружины, станете ядром, ведь у вас есть опыт.

— Мы создадим студенческую дружину! — крикнула от окна Катя.

— Ремесленникам тоже нужна, — отозвались от дверей.

— Надо начинать с красномолотовцев, все-таки рабочий класс, крепкий народ…

— А чем хуже авторемонтники?

— Та не вси разом, хлопци, — вмешался Котенко, — давайте по одному. Хто мае слово?

Но ребята уже все высказали, и желающих не нашлось. Володя поспешил подвести итог:

— На сегодня хватит, а то уже полночь. — Он наклонил голову к Рогову и тоном райкомовского работника, привыкшего вести собрания, спросил: — У вас ничего нет?

— Марина, рассказывайте, — произнес Рогов.

Девушка округлила глаза:

— При всех?

— Конечно. Здесь все свои.

Марина обвела глазами притихших ребят и, стесняясь, заговорила:

— По заданию штаба я… в общем, мы познакомились с ним. Он развязный, самоуверенный… Живет где-то возле консервного завода, на частной квартире. Он какой-то подозрительный, Василий Вакулович. Все что-то недоговаривает, все у него намеки. Мы вышли из парка и сели в его машину, дядя ему подарил ее. И тут — откуда только взялся? — подошел какой-то парень с большой копной рыжих волос, в темном длинном пиджаке, тронул его за плечо. А рука волосатая и на ней золотые часы с браслетом. Ей-богу, они знакомы. Рыжий сказал: «Привет!» А он озлился, говорит: «Опять? Не дам!..» Тогда рыжий меня заметил, засмеялся и крикнул: «До двенадцати!» Я вышла из машины возле театра, а он не поехал домой, ведь ему надо по Первомайской ехать. Он завернул на Орджоникидзевский проспект. У них, наверное, будет встреча в двенадцать ночи. Остается полчаса. Мы еще можем найти их…

— Позвольте спросить? — вскинул руку Слава. — О ком идет речь? Кто этот самый «он»?

Марина опять взглянула на Рогова. Тот едва заметно кивнул головой.

— Рыжего я не знаю, — пояснила девушка, — никогда не видела. А «он» — это Крейцер Анатолий.

— С обувной фабрики, что ли?

— Да, заместитель директора…

— Знаем этого стилягу, он сосед Николая Строкова.

— Через три дома от меня живет, — подтвердил Николай. — И вовсе он не стиляга. Так, развинтился парень. Его хорошенько встряхнуть, и весь его стиль улетучится.

— Рассказывай… Он, знаешь, с какой компанией водится?

— С нашей директоршей на машине разъезжает.

— Это между прочим, а после десяти вечера он появляется у Левы Грека, на Августовской. Там собираются все стиляги города и устраивают дикие оргии, которые они сами называют «экзотическими» балами…

— А ты, Семен, откуда знаешь такие подробности, бывал там?

— Не приходилось, — ответил ремесленник, — но одного из их компании я знаю, он агитировал меня, звал к Левке.

— Надо прикрыть эту лавочку, — хлопнул Николай по столу своей широченной ладонью. — Пойдемте к ним, Василий Вакулович, вы как представитель милиции, а мы — общественность.

Рогов знал парикмахера Леву, который придумывал головокружительные прически и был кумиром городских стиляг, знал, что он устраивает в своей шикарной трехкомнатной квартире вечеринки, приглашает на них только подобранных им парней. Но никто из соседей ни разу не пожаловался на Леву и его гостей: все делалось тихо, предельно вежливо и с виду культурно. В чем же его можно заподозрить?

— А на каком основании мы станем врываться ночью в чужую квартиру? — спросил Василий Вакулович. — На это надо иметь право. У нас его нет.

— Так там же… этот самый бал! — возмущался Николай.

— Разве запрещено приглашать гостей? Нет. Претензии есть? Нет, все тихо, мирно. Не то, Николай, ты предлагаешь. — Рогов обвел глазами присутствующих, на мгновение остановил взгляд на Семене и Марине. — А может, они просто танцуют, скучно ведь иногда в наших дворцах и клубах, вот они и развлекаются.

— Да нет же! — махнул рукой Семен. — «Экзотический» бал это же… даже совестно рассказывать… Одним словом, черт-те что!

— Вот так уточнил! — засмеялись ребята.

— Честное слово, они там занимаются ерундой!

— Это надо доказать им и, как говорится, взорвать неприятельскую крепость изнутри. — Василий Вакулович снова посмотрел на Семена и Марину.

— Давайте я один пойду, — предложил Николай. — Уж я им, чертям, все разобъясню.

— Тебя Грек дальше коридора не пустит, — сказал Семен. — У него, знаешь, какая система? Кто-то из его друзей должен поручиться за нового участника бала, потом привести к Леве в парикмахерскую несколько раз, тот будет подстригать, выспрашивать, изучать. И только после этого, если экзамен будет выдержан, новичок получит приглашение на «экзотический» бал. Понял?

— Да-а, целый экзамен, — протянул Николай и, разглядывая свои мозолистые, в мазутных крапинках руки, добавил: — С такими вот «паспортами» не достать мне рекомендаций у наманикюренных и накаракулеванных дружков Грека.

— А кто из вас может туда пробраться? — спросил Рогов. — Только чтобы не на вечер, а на больше. Узнать бы, кто там бывает, чем занимаются эти любители экзотики…

— Семен сможет. Ему сподручнее, у него там есть приятель.

— Какой к дьяволу приятель! — возмутился Семен. — Мы с ним теперь враги.

— А раньше? — поинтересовался Рогов.

— Вместе учились, вместе работать начали, вместе в институт поступили на заочный…

— Разве ж можно товарища оставлять в беде? Надо за него бороться, вырывать его и других из того болота, куда их тащит Грек. Согласны, Семен?

— Ну да… конечно… — нерешительно проговорил Семен, потом сдвинул брови, одернул гимнастерку, словно собирался встать в солдатский строй: — Я согласен.

— Тогда приходите завтра сюда, у меня будут конкретные предложения, — сказал Рогов вставая.

— Ладно, приду, — согласился Семен.

Василий Вакулович повернулся к Марине:

— Вам тоже завтра будет задание. Знакомство ваше нужно продолжить… — Заметив, как недовольно двинула бровями девушка, полковник улыбнулся и тихо, одной ей, проговорил: — Степан поймет, он парень умный…

Марина вспыхнула, опустила глаза и, перебирая пальцами косу, пробормотала:

— Да я… ничего… если надо…

— Очень нужно, — серьезно сказал Рогов.

Распростившись с комсомольцами, Василий Вакулович вышел из райкома. Густая ночь, разбавленная уличными фонарями, окутала город. В темном бездонном небе лукаво подмаргивали крупные и яркие звезды.

В шепчущей листве высоких тополей запуталась испуганная луна. Шагая по пустынным гулким улицам, Рогов уже не чувствовал усталости, которая всегда появлялась в конце работы. Наоборот, он ощущал такую бодрость, словно после нескольких бессонных ночей хорошо выспался и отдохнул. Перед глазами все еще стояли задиристые вихрастые штабисты, молодые, отчаянные, решительные. Полковник шел и думал: «С такими ребятами можно горы свернуть…»

Глава 25 Письма с фронта

…Быть может, это письмо вы, товарищ майор, получили бы позже: мы ведь договорились, что я напишу, когда устроюсь. А получилось иначе…

Вы помните, нас было трое неразлучных: Пашка Мирошниченко, Никита Орлов и я. Вы были нашим командиром взвода, знали нас, как облупленных. На задания мы всегда просились втроем. Вы сначала хмурились, отказывали, но Пашка умел убеждать. И мы по вашим глазам узнавали, когда нужно сдавать документы и набивать карманы гранатами. На прощанье вы говорили: «Гитару, Паша, оставь…», хотя понимали, что он ее, конечно, не возьмет, потому что не положено идти в разведку с посторонними предметами. Мы уходили в ночь и знали, что вы будете до рассвета ходить в землянке и ждать… Мы возвращались под утро. Пашка докладывал о выполнении задания, а вы, улыбаясь, протягивали ему гитару: «Ну, сыграй, что ли…» Пашка тоже улыбался, облизывал шершавые губы и, перебирая пальцами струны, пел…

Мы любили Пашкины песни, знал он их много, но после возвращения пел только одну, помните: «Вьется в тесной печурке огонь…» И казалось, нет на свете никакой войны, и Пашка не ползал только что к немецким окопам за «языком», чувствуя на затылке холодное дыхание смерти, а всего лишь ходил в соседнее село за новыми песнями…

А потом была переправа через Дунай. Помните, под Эстергомом? Мутный, сырой рассвет. Туман, как молоко. Мы плыли на первой лодке. На середине реки началась кутерьма: загрохотало, завыло вокруг, закипела вода от снарядов. А Пашка, стоя во весь рост в лодке, играл на гитаре:

Он погиб от автоматной очереди, едва ступив на другой берег Дуная. Жалобно зазвенели струны, сухо треснул под тяжестью Пашкиного тела гриф гитары…

Почему я сейчас об этом пишу? Зачем бережу старые раны? Да, то была война. Мы часто теряли своих товарищей. Но разве кто-нибудь из нас думал о смерти потом, когда прогремел тысячеорудийный салют победы?!

А два дня назад, товарищ майор, я похоронил Никиту Орлова. Помните наш стремительный бросок на танках к Праге? Где-то в пути царапнул меня осколок мимы. Вы забинтовали мне голову, приказали идти в медсанбат. Тогда я впервые не выполнил ваш приказ. Меня поддержал Никита. Он тихо попросил: «За Пашку, товарищ лейтенант, а?..» Вы отошли молча, и я понял: мне разрешено остаться во взводе.

В тот последний день войны мы вышибали немцев из подвалов на самой окраине Праги. Перебегали узенькую улочку возле водопроводного крана, из которого упруго хлестала струя. Я остановился, стал закручивать кран. Вдруг на меня навалился Никита, придавил к земле. И тут раздался выстрел, я отчетливо расслышал его даже среди треска автоматов и пулеметов: Никита сразу обмяк, изо рта его хлынула кровь прямо мне на шею, за воротник гимнастерки…

Он выжил тогда, снова вернулся в наш полк, служил сверхсрочно.

Три дня назад его не стало. Он погиб за рулем машины от пули преступника…

Вчера я понял: есть фронт, которому нужны бойцы. Я иду на этот фронт…

…Андрей, извини, что пишу накоротке: тороплюсь в дозор. Уже неделю я занят по горло и чувствую себя очередным патроном в магазине: одно движение затвора и — в ствол, под выстрел. Это движение должен сделать твой отец. Я жду его, как сигнала в атаку. А полковник Рогов медлит, все присматривается, изучает.

Сейчас я вроде резерва. Работы хватает: полдня вооружаюсь — изучаю приемы самбо (на нашем фронте это самое сильное оружие), потом иду в детдом проведать Егорку (перед ним я чувствую себя в неоплатном долгу), а когда стемнеет, я до полуночи слежу за шестым окном на третьем этаже одного дома, где какая-то разношерстная компания увлекается западными танцами. Зачем это? Не знаю пока. Но я — солдат, молчу и жду настоящего задания. Верю — сигнал в атаку будет!..

…Эх, товарищ майор, дорогой вы мой Федор Иванович! Вы один можете понять, кем был для меня Никита Орлов. Теперь его нет. Остался маленький, с пуговицу, синеглазый Егорка с золотистым, как бахрома у знамени, чубиком. Он пока еще не знает о гибели отца, но трепетное сердечко его, наверное, какую-то тревогу чует. Он необычайно отзывчив на ласки. Так и кажется, что сердце его просит: «Люди, не оставьте меня!..»

Почему же убийца Никиты Орлова, осиротивший маленького Егорку, все еще бродит по свету?!

Этот вопрос я хочу задать своим новым товарищам и… не могу. Я вижу, как они ночами не спят, цепляются за каждую ниточку, а она все рвется и рвется. Похоже — в огромной скирде соломы ищут малюсенькую иголку:

Может, я многого еще не понял, не узнал и ошибаюсь… Есть лишь несколько стреляных гильз да кусочки красного карандаша. Вот и все. Но это, говорит полковник, уже очень много. Так почему же убийца бродит по свету?

Ходит хмурый, посеревший от бессонницы, давно не бритый следователь Гаевой, при встрече со мной он как то смущается, вроде стыдится смотреть мне в глаза. Я каждое утро захожу к нему в кабинет, здороваюсь и молча жду. А он опускает глаза и тихо вздыхает. Вечером он заходит ко мне с пакетом в руках. Я знаю: пора к Егорке. Мы идем с ним до самого детдома. Там он сует мне в руки свой пакет: «Передайте мальчишке гостинец, а я здесь посижу на скамейке…»

Мечется по районам капитан Байдалов, но возвращается ни с чем, весь прокуренный и злой. Поговорит с полковником в закрытом кабинете и снова уезжает с опергруппой в горы. А мы — все управление — с нетерпением ждем их возвращения. Так ждут на фронте ушедших во вражеский тыл разведчиков.

Только один человек у нас как будто спокоен. Мне кажется, что он даже рад, что преступника до сих пор не нашли. Чем злее и сумрачнее возвращается Байдалов, чем больше зарастает темной щетиной Гаевой, тем веселее становится этот человек с птичьей фамилией. Трудно разобраться — почему? А надо…

…Видели бы вы, Федор Иванович, сколько радости доставили Егорке ваши подарки! Все время, пока мы с Гаевым были у него, он только и делал, что показывал нам заводной экскаватор, танцующего мишку, самолет, оловянных солдатиков. Конфеты, печенье, орехи он раздал ребятишкам. Одним словом, ваша посылка явилась праздником для всех. Егорка допытывался: «Кто это прислал?» «Солдаты», — ответил я. «Это которые на границе и с собаками?» — «Да, малыш». — «Они нашу страну охраняют?» — «Верно». Егорка помолчал с минуту, думая о чем-то своем, а потом сказал: «И я им подарок дошлю — пистолет свой и саблю…»

…Ты прав, Андрей, о личном счастье тоже нужно думать. Только как его, это счастье, понимать? Собственная дача, грядки клубники, редиса, петрушки, сирень за забором? В огороде — нигде не работающая жена с подоткнутым подолом и лейкой в руках? Личная автомашина?

Нет, командир, такого счастья мне не надо! Я устану от него, не выдержу и дня! А ты в такой норе сумеешь продержаться? Конечно же, нет! Мы принадлежим к очень неспокойному поколению, которое меньше всего думает о собственной вилле и мурлыкающем коте на распухших, как тесто, подушках. Мы привыкли жить на боевом взводе и, наверное, поэтому не научились заботиться о той, кто идет по жизни с тобою рядом…

Надюша моя мечтала о спокойной жизни, но, кажется, планы ее рушатся, чему немало способствую я. Мы почти не бываем с ней вместе. А тут еще с квартирой ерунда получается: нет и не скоро предвидится — мы встали на очередь, записаны где-то в четвертой сотне. Неожиданно вернулись наши хозяева, теперь мы ютимся в одной комнате. А вчера хозяин, узнав, где я работаю, предложил искать новую квартиру.

Вот такие дела-то… Надя, вижу, сердится. Рассказал ей о гибели Никиты, о Егорке. Она расплакалась, а, уходя из дома, сказала: «Чужая беда тебе ближе…» Хорошо, что у нее есть подруги, которые не дают ей скучать.

А я по-прежнему наблюдаю за шестым окном третьего этажа. Кажется, в этой квартире занимаются не только танцульками… В числе посетителей квартиры парикмахера я заметил Марину. Помнишь, я писал тебе о ней, она очень дружит со Степаном Гаврюшкиным и неравнодушна к нему. До сих пор я считал ее замечательной девушкой и не знал, что она развлекается с какими-то стилягами. Мы с нею совсем было стали друзьями: часто встречались у Егорки. Малыш очень привязался к ней, он же вовсе не знает материнской ласки. Надо с ней серьезно поговорить о ее ночных похождениях. Да и Степана предупредить. Может, она — ветреная девица и просто крутит голову парню…

Егорка стал реже вспоминать отца. Но если вспомнит, сразу погрустнеет, отойдет в сторонку и долго сидит молча. Вчера днем полковник Рогов вручил мне два билета и приказал: «Сейчас же ведите Егорку в цирк, сегодня первое представление». Мальчишке, конечно здорово понравилось. Всю дорогу к детдому он расспрашивал меня, почему лев не укусит дядю, который стегает его кнутом, почему медведь не свалится с лошади, зачем дядя-клоун так звонко кричит, так сильно выпачкан краской и носит очень длинные туфли с задранными кверху носами… А вечером, когда я уходил, Егорка, с грустью глядя на меня, спросил: «Завтра придешь? Ладно?»

Сколько отдал бы я, чтоб не было в его голубых глазенках этой прямо-таки нечеловеческой грусти!..

…Мне кажется, что я ничего полезного не делаю. Сегодня иду за первым настоящим заданием. Хватит сидеть! Буду ругаться с твоим отцом. Благослови, Андрей!..

Глава 26 У девушки две косы

Крейцер имел все основания радоваться: во всех делах ему сопутствовал успех. Марина все-таки не исчезла совсем, а снова появилась в парке, дважды прошла мимо Крейцера, сидевшего на скамейке с разомлевшей Элеонорой Кузьминишной. Только во второй раз он заметил ее и резко выбросил из своих ладоней потную руку жены директора.

— Что с тобой, Тоточка? — шепнула Элеонора Кузьминишна, прижимаясь к нему широким бедром.

— Извини, дорогая, я ужасно спешу… — Крейцер встал. — Я забыл, что на станции меня ждет прибывший груз. Боюсь, влетит мне от Сидора Лукича…

— Я все устрою, он и слова не скажет. Ну, посиди, милый.

— Нет, не могу. Пока…

И он быстро зашагал к главной аллее, где промелькнуло белое платье Марины. Он догнал ее, радостно поздоровался и, как всегда, рассыпался в комплиментах. Девушка не прогнала его, она смеялась остротам Крейцера, принимала от него угощения…

Свидание состоялось и на следующий день, потом еще. А вчера Крейцер осмелился взять Марину под руку.

Она не отстранилась, а пошла медленнее. И только когда впереди вдруг показывался милиционер, девушка торопливо сворачивала на другую аллею. Увлеченный Крейцер, конечно, не замечал этого. Он ликовал в душе и, гордясь собой, думал: «Кажется, она поддается…»

Сегодня они опять должны встретиться, чтобы, как условились, пойти в гости к одному хорошему парню, у которого собирается шикарная компания. Там можно славненько провести время. Крейцер сидел на скамейке недалеко от входа в парк и нетерпеливо посматривал на часы.

Марина запаздывала. «Таким очаровательным девочкам это простительно», — размышлял Крейцер, скучающим взором наблюдая за невысоким подтянутым сержантом милиции, который с группой молодых парней с красными нарукавными, повязками наводил порядок у билетной кассы. Но вот он ушел в парк, и почти сразу же за спиной Крейцера послышалось легкое шуршание. Он повернулся Перед ним стояла Марина.

Она была в темно-синем с маленькими розовыми цветами ситцевом платье и в такой же косынке. На мочках ушей поблескивали крошечные розоватые клипсы; казалось, девушка только что сняла с платья два цветочка и, свежие, сверкающие утренней росой, приколола к ушам. Все было просто, скромно и необычайно красиво. Крейцер даже зажмурился.

— Добрый вечер, Мэри, — наконец, вымолвил он. — Вы сегодня восхитительны!

— И вчера вы говорили то же, — улыбнулась девушка.

— О, великий русский язык! Даже он не в состоянии оценить вашу прелесть.

— Не надо захваливать меня, а то я загоржусь и перестану даже здороваться с вами.

— Гордись, красавица, любви богов достойна! — патетически воскликнул Анатолий, делая вид, что опускается на колено.

Марина схватила его за плечо и со смехом проговорила:

— Остановитесь, неугомонный рыцарь! И давайте скорее уйдем отсюда пусть никто не принимает нас за сумасшедших.

— Верно, Мэри! — спохватился Крейцер, испуганно глядя на часы. — Мы же опаздываем на целых полчаса. Бежим!

Анатолий схватил ее за руку, и они побежали к стоявшей неподалеку шоколадной «Победе». Машина, фыркнув, рванулась вперед и понеслась по шоссе, подмигивая прохожим красными глазками тормозных фонариков.

Из калитки парка стремительно выбежал невысокий милиционер. Он с отчаянием посмотрел вслед ушедшей «Победе» и спросил проходившую мимо пару:

— Вы не заметили, у девушки, что села в машину, есть две косы?

— И две ноги, сержант, — сердито буркнул парень, недовольный тем, что его отвлекают от спутницы.

Милиционер вздохнул и молча направился в парк, навстречу веселью, которое в эту минуту его совершенно не трогало.

Глава 27 Экзотика — мода Избранных

Крейцер остановился на третьем этаже у дверей направо.

— Нам сюда, Мэри, — шепнул он и добавил: — Держитесь смелее и даже… нахально, здесь простецкий народец…

— А если я не умею?

— Научиться этому совсем не трудно. — Крейцер нажал кнопку звонка, подавая условный сигнал: два коротких, один длинный и еще два коротких.

Сразу же в коридоре послышался мелкий перестук каблучков, дверь отворилась настежь. На пороге появилась высокая, сильно накрашенная девица с сигаретой во рту.

— Хо-о! — протяжно, в нос, воскликнула она, подавая руку с фиолетовыми ногтями для поцелуя. — Тоточка приплелся наконец. И даже не один?

— Как видишь, — ответил Крейцер, пропуская вперед свою спутницу.

Девица оценивающим взглядом окинула Марину, подошла вплотную, потрепала холодной ладонью ее по щеке, прогнусавила:

— Экза.

Марина вздрогнула. «Что за слово? — подумала она. — Имя? Наверное, Эльза…»

— Мэри, — отрекомендовал ее Крейцер.

Девица закрыла дверь, взмахнула сигаретой:

— Пожа-а-алта…

Прошли полутемный, устланный коврами коридор, отвернули тяжелую с бахромой портьеру. В синем свете плавали две пары танцующих. Мигал зеленоватый глазок радиолы, приглушенно звучал джаз и кому-то надрывно жаловался певец:

На вошедших никто не обратил никакого внимания. Только из угла донеслось негромкое:

— Хэлоу!

Марина повернулась на голос. За небольшим низким столиком с набором графинов, бутылок и бокалов сидел, развалясь в мягком кресле, парень в непонятной расцветки рубашке и узких, точно кальсоны, брюках с «молниями». Он тянул через соломинку вино из бокала и в такт музыке раскачивал ногой. Только внимательно присмотревшись, Марина узнала в нем ремесленника Семена. Ей стало смешно, она, с трудом сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, взглянула на танцующих. Полуобнаженные девушки, так же размалеванные, как и Экза, исполнявшая роль хозяйки, буквально повисли на своих партнерах, плотно прижавшись к ним и полуприкрыв глаза. Синий свет делал всех мертвенно-бледными, похожими друг на друга, словно это были не люди, а какие-то расплывчатые тени. Почти никто не разговаривал, а если и говорили одно-два слова, то вполголоса. Здесь царствовали жесты, шепот, мимика.

Крейцер рывком притянул к себе Марину, шепнул на ухо:

— Танго, крошка.

Он, видимо, хотел танцевать с нею, так же прижавшись, как и другие, но Марина решительно отстранилась. К счастью, танец быстро закончился. Крейцер отвел ее да тахту, стоявшую почти на середине комнаты, но она, боясь, что он сядет рядом, уселась в кресло рядом с Семеном.

Крейцер наклонился к ней:

— Не хотите ли, Мэри, выпить или съесть чего-нибудь? Не стесняйтесь, тут не принято угощать. Самообслуживание.

Марина чувствовала себя отвратительно, ее мучительно жег стыд, она знала, что сейчас лицо у нее вот-вот вспыхнет пламенем, и была даже благодарна хозяевам за синий свет, за то, что ею никто не интересуется. На вопрос Крейцера она, стараясь держаться свободнее, ответила:

— Вина.

Крейцер щелкнул пальцами и шепнул Семену:

— Коктейль, маэстро!

— Пли-из, — качнул ногой Семен и небрежно сунул в руки Марине наполненный бокал с соломинкой.

Девушка осторожно потянула жидкость и почувствовала вкус обыкновенного крюшона. «Молодец, Семен», — подумала она, ниже наклоняя голову, чтобы скрыть улыбку.

Вдруг потух свет. Послышался звук поцелуя, потом полный страсти вздох и снова поцелуй. Марина сжалась в комок.

Вспыхнул свет, на этот раз розовый, как фруктовое мороженое. Опять заиграл джаз. Но танцевать никто не стал. На тахте полулежали парень и девушка. Вторая пара в такой же позе пристроилась на оттоманке у окна. Экза и еще какие-то две девицы и лохматый парень играли в карты, усевшись на рояле. Крейцер закусывал вместе с Семеном у столика.

Посасывая через соломинку крюшон, Марина, с виду почти успокоившаяся, внимательно наблюдала за всеми, прислушивалась к каждому шепотом сказанному слову. Но она не замечала, что и за ней уже давно следят две пары глаз.

В соседней темной комнате, прячась за портьерой, стояли двое — хозяин квартиры Лева Грек и его гость, которого он еще ни разу не показывал своей компании. Лева, не отводя глаз от Марины, шепнул:

— Аппетитную провинциалочку выудил Крейцер. Просто люкс.

Гость посмотрел через его плечо, буркнул:

— Она пойдет в счет погашения его авансов.

— Не откажусь, — хихикнул Грек. Потом поправил галстук, чуть взбил прическу. — Я пошел, а ты залезай в свою комнату и отдыхай. Коньяк и закуска — в буфете.

— Давай, чеши. Займись новенькой, а мне пришли Экзу…

Грек отдернул портьеру, вошел в комнату. Первым его увидел Крейцер и с двумя полными бокалами в руках поспешил навстречу.

— Лева, ты заставляешь себя ждать. Прошу.

Грек взял оба бокала.

— Я выпью с этой красоткой, — он кивнул в сторону Марины. — Как зовут?

Для Крейцера это прозвучало как пощечина, кровь хлынула ему в виски. Он опустил голову и, пряча злые огоньки в глазах, шепотом произнес:

— Мэри.

Лева, полный собственного достоинства, пошел дальше. У рояля он на секунду остановился, шепнул два слова Экзе. Та, отложив карты, быстро вышла.

Марина узнала хозяина квартиры красавца парикмахера. Заметив, что он приближается к ней, она, наклонив голову, принялась старательно сосать крюшон.

— Вам не скучно, Мэри? — спросил Лева.

— Не очень.

— Вот и чудесно. Мы отдыхаем вольно, каждый делает то, что ему нравится. Вот мне, к примеру, хочется выпить с вами бокал вина в честь знакомства. Не возражаете?

— Но у меня есть…

Лева наклонился к ее бокалу, принюхался.

— Крюшон только детям полезен. Вот это лучше. — Он подал ей бокал, потом пододвинул свободное кресло почти вплотную к Марине, уселся и, чокнувшись с нею, произнес: — За наше знакомство и… за экзотику — моду избранных.

Он залпом выпил, бросил в угол бокал и закурил услужливо поданную Крейцером толстенную, сигару.

Марина осторожно поинтересовалась:

— А почему экзотика — мода?

Она, сама того не подозревая, затронула любимую тему хозяина. Лева откинулся в кресле и, попыхивая сигарой, начал:

— Тема эта чисто философская. Вот вы, Мэри, в первый раз здесь. Вас, уверен, покорил синий-синий свет, тихая музыка, танцующие пары. Меняется свет, меняется танец. Все выглядит каждый раз по-разному. Необычно, ново. Это — экзотика, она больше всего располагает к отдыху вашей уставшей от мирской суеты трепетной души. Мы и отдыхаем не совсем обычно, весьма оригинально. Свобода желаний — вот наш девиз. Если выражаться философски, мы — эпикурейцы свободной экзотики. Надеюсь, вы слышали об Эпикуре?

Марина смутилась, с трудом припомнила:

— Это… это… греческий…

— Верно. Древнегреческий философ-ма-те-ри-а-лист. Жил и творил почти за триста лет до нашей эры. Он провозгласил жизнь — удовольствия, чувственные наслаждения. Не надо думать о своих страданиях, а только беречь свое здоровье, блаженствовать, пить счастье через край чаши. А мы добавляем: наслаждайся не просто безмятежно, но и необычно, экзотически, дерзко. Вы посмотрите на присутствующих: они отдыхают, как хотят…

Грек помолчал, раскуривая сигару. Марина воспользовалась паузой, спросила:

— А чем они занимаются днем?

— Вы не думайте, что здесь собрались тунеядцы. Нет, все работают, добывают хлеб в поте лица своего, производят материальные блага. Вас, конечно, ни с кем не познакомили? И это, запомните, тоже одна из особенностей нашего бытия: свобода желаний. Вы сами знакомьтесь с кем угодно. Не хотите? Не надо. Можете вообще ни с кем не разговаривать и делать все, что вам взбредет в голову. Единственное правило у нас: не злиться и не шуметь, не мешать соседям. А с присутствующими для первого раза я познакомлю вас сам. Вон та, что с ногами забралась на рояль, артистка театра, называется Зикой. Ее партнер по картам — новоиспеченный ветеринарный врач. Их противники — продавщицы универмага Сонька-фасонька, которую мы за ее полноту зовем Сок, и Фука. Настоящее свое имя она держит в секрете. На тахте и оттоманке развлекается студенческая молодежь. Сидящий у столика с графинами и вот тот маленький, что руководит радиолой, — наш прогрессирующий рабочий класс, владеющий несколькими словами из английского языка. Ну, а Тоточка вам, думаю, известен. Вот и все персонажи. Есть еще несколько незаметных личностей, которые сегодня задержались на работе. Как видите, Мэри, мы — трудовые люди…

Эти слова Лева Грек произнес с таким оттенком своего бархатного баритона, что Марина поняла: никто из этих моральных уродов не считает труд своей необходимой потребностью. Нет, здесь оставаться нельзя, надо немедленно бежать, бежать… Видимо, на лице отразились ее мысли, и Лева, будто невзначай положив руку на ее колено, многозначительно проговорил:

— Смелее распоряжайтесь собой, моя девочка, и вы добьетесь колоссального успеха, вы поймете, что для чувственных наслаждений стоит жить…

Марину бросило в жар от такого хамства, она, едва сдерживаясь, поднялась с кресла. Лева дважды щелкнул пальцами, и комнату опять залил синий свет. Джаз задергался в фокстроте.

— Прошу, — приказал Грек, бесцеремонно беря ее за талию.

Но танцевать не пришлось. В коридоре раздались звонки — два коротких, длинный и еще два коротких.

— Пардон, — сказал Лева, направляясь к выходу.

Он вернулся через минуту в сопровождении двух рослых парней, которые несли в руках большие свертки. Опять никто, кроме Марины да наверное, Семена, не обратил внимания на вошедших. Они торопливо прошли через зал и скрылись за портьерой, из-за которой до этого появился Грек.

К Марине подбежал уже пьяный Крейцер.

— Мэри, подарите мне фокс.

— Не могу, — девушка брезгливо поморщилась и сдавила пальцами виски, — мне плохо. Выпустите меня отсюда, здесь очень душно…

Она быстро направилась к двери. Уже на лестнице, придерживая ее под руку, Крейцер шепотом упрашивал:

— Останьтесь, Мэри…

— Нет, уже поздно, хватит.

— Завтра я жду вас на прежнем месте. Придете?

— Не провожайте меня, — сказала Марина и почти бегом вышла во двор.

Крейцер остановился у парадного входа, закурил и вдруг услышал издевательский голос:

— Не поддается?

Сзади стояли Лева Грек и те двое.

— Нужна машина, — тоном приказа проговорил парикмахер.

— Никуда не поеду, надоело! — Крейцер швырнул окурок в дверь, но папироса, ударившись о косяк, рассыпалась искрами.

Лева прищурился, его красивое лицо с вьющимися бакенбардами стало злым.

— Послушай, керя, — процедил он сквозь зубы, — береги нервы. Ты когда думаешь отдавать авансы?

— По частям отдам. Скоро получу зарплату и премию, потом… напишу домой…

— Твоя «зря-плата» мне не нужна, — раздельно проговорил Грек, наступая ему на ногу. — Должок надо горбом отработать, малыш, понял?

— Что вы хотите? — бледнея, спросил Крейцер.

— Здесь сквозняк, пойдем в комнату, договоримся. Там тебя ждет Азиат…

У Крейцера засосало под ложечкой: он избегал встречи с этим человеком…

Глава 28 Вы поймите меня…

Утром Тимонин зашел в приемную Рогова. За невысоким деревянным барьером торопливо выстукивала на машинке Варенька. Не поднимая головы, она кивком ответила на приветствие Бориса.

— Полковник у себя? — спросил он.

— Да, только сейчас он занят. Обождите.

Из кабинета Рогова вышла Марина. Тимонин удивленно поднял бровь, потом, словно не замечая ее, открыл дверь.

— Разрешите?

— Входите. — Полковник что-то быстро писал, не вот он отложил ручку и посмотрел на вошедшего. — Что у вас, Борис Михайлович? Почему вы так расстроены?

Тимонин, слегка волнуясь, заговорил:

— Вы поймите меня правильно, товарищ полковник… Я не могу больше молчать… Чего мы ждем? Почему почти месяц топчемся на месте? Неужели убийца Орлова так и останется на свободе? Я не нахожу себе места, думая об этом… Мне стыдно смотреть в глаза Егорке, всем людям…

— Сядьте, Борис, — строго сказал полковник и, поднявшись из-за стола, заходил по комнате. — Это хорошо, что совестно людям в глаза смотреть. А вы думаете, мне не стыдно?

— Так надо же что-то делать! — не сдерживаясь, выкрикнул Тимонин. — Давайте мне задание. Почему я должен до полуночи сидеть перед каким-то домом, от безделья считать, сколько в подъезд заходит стиляг? Мне это проклятое окно с голубым и розовым светом в печенках сидит. Я настоящего дела хочу…

— Одного желания мало, нужен опыт. Кое-чему вы научились под тем злополучным окном, я читал ваши донесения и мне понравились лаконизм и точность в описании, так сказать, объектов наблюдения. Я сразу узнал по вашим записям и владельца шоколадной «Победы» Крейцера, и парикмахера, и Марину, о которой, кстати, вы напрасно пишете так зло. Но, повторяю, нужен опыт. То, что вы присутствовали много раз на допросах преступников, неплохо. Однако вам надо заняться этим самому… Вот для начала возьмите это дело, — полковник протянул Тимонину тощую картонную папку. — Познакомьтесь, поговорите с подозреваемым.

Борис с явным неудовольствием взял папку. Это не ускользнуло от внимания Рогова. Он улыбнулся и, провожая Тимонина к дверям, сказал:

— А на след убийцы Орлова мы, я уверен, скоро выйдем. И еще мой вам совет — учитесь сдерживать себя.

Тимонин покраснел до корней волос и, опустив голову, вышел. В коридоре остановился. «Ну вот, отхлестали тебя, как мальчишку, — выругал он себя, — и поделом! Не зная броду — не суйся в воду… А все-таки теперь дело есть!..»

Глава 29 По старинке? Не выйдет!

Синицын ходил именинником. Неудачи уголовного розыска его ничуть не трогали, он знал: если дело ведет весь отдел, за его провал всех только поругают на совещании, но взыскание получат начальник и его ближайший помощник. Вот и пусть отдуваются Рогов с Байдаловым, раз отказываются от старых испытанных методов. Пусть бы доверили ему, Синицыну, дело давно было бы закончено и все уже, пожалуй, свои награды «обмыли». Разве у нас перевелись преступники? Нет… На любого из них можно «вешать» сколько угодно… А то поручили какого-то стилягу с усиками, который целый день раскатывает на собственной машине, пьянствует и развратничает с женой своего директора. Разве за таким угонишься? У него своя «Победа», а у нас в гараже не выпросишь паршивенького «газика».

Особенно радовался Синицын тому, что неудачи упорно преследовали Байдалова. «Будешь знать, выскочка, — злорадствовал он, — что без меня не обойдешься… Вот сгоришь на этом деле, придешь ко мне, поклонишься: выручай, мол, Синица. Дудки. Сейчас зайду к тебе, полюбуюсь твоим печальным видом…»

Синицын запер ящики своего стола и, насвистывая незамысловатый мотив, направился в кабинет Байдалова. Там уже сидели Гаевой и Саша Рыбочкин. Следователь угрюмо поглаживал свой щетинистый подбородок. Саша поливал из графина засохший цветок на подоконнике.

— Так-так, порядочек! — весело заговорил Синицын, шариком вкатываясь в кабинет. — Значит, идем ко дну?..

Ему никто не ответил. Синицын подошел к тумбочке, взял стакан.

— Плескани-ка сюда, ученый человек, граммов двести, выпьем за наши успехи…

Саша молча налил воды, посмотрел, как задергался кадык у Синицына.

Стукнула дверь. В кабинет стремительно вошел Байдалов, весь в пыли. Он снял с себя пиджак, небрежно бросил на диван, выпил воды, потом сел за стол, достал папиросы.

— Так что же будем делать, друзья? — Байдалов поочередно взглянул на присутствующих. — Все пока идет насмарку. Покрышку, на которую возлагали много надежд, мы не нашли. Пистолет, из которого стреляли в буфете, найден. Теперь попробуй докажи, что он был в руках преступника. На нем ведь никаких следов. Верно, лейтенант Рыбочкин?

— Отпечатков, действительно, нет, — ответил Саша. — А вот две гильзы, что мы нашли на Сунженском хребте, стреляны не из одного пистолета.

— А вы не ошиблись?

— Нет, обе гильзы разные. Одна подходит к пистолету, что был в руке Орлова, а вторая — нет. Но самое странное: обе пули, извлеченные из трупа, выпущены из неизвестного нам пистолета «ТТ».

— Значит, надо искать третий пистолет? А если и его преступник выбросил из того же поезда, но где-нибудь в реку? И еще: вчера скончалась буфетчица.

— Тогда дело труба, — вставил Синицын и вдруг встрепенулся. — И вообще, черт подери, чего тут мудрить? Ей-бо, сидим, как шерлоки-холмсы. А дело — проще пареной репы. Пьяный шоферюга приставал к бабе, к этой самой буфетчице. Та, видно, финтила почем зря. Он из ревности кокнул ее и уехал. Гонял по городу на машине, пока бензин не кончился. А когда протрезвел, понял — сделал «мокруху». Перепугался, удрал в горы. Нервишки не выдержали, ну и… рванул в себя. Вот и — порядочек.

— Но ведь экспертиза показывает другое… — удивленно проговорил Саша.

— Э-э! — отмахнулся Синицын. — Разве ошибок не бывает? Что, не так?

— Может и так, — после паузы медленно сказал Байдалов.

Помолчали. Байдалов стучал папиросой по спичечной коробке. Гаевой чертил карандашом какие-то замысловатые фигурки и думал: «Куда это он клонит? Неужели хочет бросить дело?»

— С людьми надо больше встречаться, — не поднимая головы, проговорил следователь. — Вот сейчас по улицам очень много ходит патрулей с красными повязками, они подскажут…

Сидевший у окна Синицын заерзал на стуле.

— Мы не о хулиганстве толкуем, Илья Андреевич, — возразил он, — патрули тут ничем не помогут.

— Они знают людей.

— Мы тоже знаем, не в лесу живем! — Синицын вытер платком потную шею и опять потянулся за водой. — Я вот что предлагаю. — Он залпом осушил стакан. — У нас прорва работы, каждый в своем производстве имеет по нескольку дел. Даже новичку Тимонину сегодня шеф поручил какую-то кражуху раскрывать, посадил в отдельной комнате и велел никому туда не заходить. Потеха!..

— Ты, Синица, покороче, — перебил Байдалов.

— Я и говорю: почему это мы только должны отдуваться? Труп нашли на чьей территории? Вот и пусть убийство раскрывает милиция того района…

Гаевой бросил карандаш, откинулся на стуле.

— Это чудовищно! — возмущенно заговорил он. — Целый месяц возились, а потом свои недоделки свалить на других. Возмутительно! Такими устарелыми методами нельзя больше работать, не то время…

— Не волнуйтесь, Илья Андреевич, — сказал Байдалов. — А разве мы с вами мало исправляем чужих грехов?

— Вот именно, — поспешно вставил Синицын вскакивая. — В городе четыре отделения милиции, а сколько раз мы за них раскрывали преступления. Порядочек!.. Что ж, нам еще и за районных разинь надрываться?

— Обожди, — остановил его Байдалов, — суть не в этом. Мы же, Илья Андреевич, выполняем нормы уголовно-процессуального кодекса. — передаем дело, согласно известной вам статье, для расследования по территориальности. Вот и все. По закону.

— Не по-партийному это, Алексей Тимофеевич, — упорствовал Гаевой. — За такие штучки бить надо!

— Ладно, оставим спор, — нахмурился Байдалов.

Вошел полковник Рогов вместе с Тимониным. Все встали.

— Сидите, товарищи! О чем дебатируете? — Василий Вакулович подошел к окну и открыл рамы.

— Да вот… — Байдалов замялся, потом решительно произнес: — Жалуются товарищи, что у каждого работы много, надо бы разгрузить. Мы думаем передать дело об убийстве Орлова в тот район, где нашли труп…

— Уточняйте, Алексей Тимофеевич, — вмешался Гаевой, — вы с Синицыным.

— Это неважно…

— Нет, важно! — громко сказал Рогов и заходил по кабинету. — Очень важно, товарищ Байдалов. И даже странно: когда дело заходит в тупик, именно вы с Синицыным стараетесь передать его другим. И статью подходящую находите…

Воцарилась мертвая тишина, точно перед грозой. Только слышалось, как скрипели туфли шагающего по кабинету полковника. Все ожидали сейчас полного разноса, думали, что начальник отдела начнет кричать, до того сердитое выражение было у него на лице. Но он сдержался и спокойно произнес:

— Этот разговор мы перенесем в другое место. А сейчас садитесь все и внимательно слушайте.

Когда затих шум отодвигаемых стульев, Рогов продолжил:

— Ваша ошибка, товарищ Байдалов, состоит в том, что вы переоценили свои способности, надеялись все сделать один. Завозились с розыском покрышки, но забыли о главном — о наших советских людях, которые всегда готовы нам помочь. Вы только посмотрите, что творится вокруг! На улицы добровольно вышли рабочие патрули, весь народ поднимается на борьбу с тунеядцами. Эту силищу не использовать нам — преступно! А ведь никто из наших сотрудников ни разу не побывал в комсомольских штабах, не поговорил с патрулями. Там же золотой народ. Пока Байдалов мотался по горам он, конечно, сделал там много полезного, установил хорошие связи, — а Синицын из окна своего кабинета и из ресторана наблюдал за Крейцером, комсомольцы-штабисты установили следующее. В квартире парикмахера Льва Гусарова, известного вам по кличке Грек, на Августовской, собирается стиляжного вида молодежь. Хозяин устраивает танцы — «экзотические» балы с голубым и розовым светом. Но не только «безобидными» танцами занимается Грек. Это только ширма, уродливая, калечащая слабовольных юношей и девушек. А в соседней комнате составляются планы грабежей, насилий, краж. Организатором шайки является матерый вор-рецидивист по кличке Азиат. Даже ближайшие друзья не знают его настоящей фамилии. Но живет он здесь и, говорят, прописан. Его приметы: высокий, очень сильный, большая шевелюра рыжих волос, коричневый, в клетку, пиджак. На руке золотые часы с массивным браслетом и татуировка. Ходит с пистолетом, кажется, «ТТ». Шайка Азиата готовится ограбить склад готовой продукции обувной фабрики. Туда их подвезет на своей машине…

— Крейцер?! — не выдержал Байдалов.

— Он самый.

— Я же говорил, что его надо было давно арестовать! — воскликнул Рыбочкин.

— Всему свое время, — улыбнулся Рогов, — но тратить его попусту не следует. Так вот. Крейцер оставляет машину за забором, идет к сторожу, который его, как заместителя директора, знает и допустит к себе. Начнется долгий разговор, а в это время воры будут «действовать» и потом увезут украденное на автомашине Крейцера. На взгляд получится, что и «Победу» Крейцера украли. Значит, он не виновен, все шишки на сторожа…

— Надо устроить засаду, — подал голос Синицын.

— Верно! — подхватил Байдалов. — Мы их всех возьмем голенькими. Разрешите, товарищ полковник?

Рогов молча расхаживал по кабинету, ни на кого не глядя.

— Мы пойдем вчетвером, — продолжал развивать свой план Байдалов. — Я, Синицын, лейтенант Мальсагов, он вчера вернулся из отпуска, ну и Тимонин. Спрячемся прямо в складе.

— А по-моему, не нужно никакой засады, — вдруг сказал Тимонин. — Ни к чему…

— Поджилки трясутся? — съехидничал Синицын. — Это, брат, не речугу толкать перед салажатами. Тут кровью пахнет…

Борис и взглядом не удостоил его. Он повернулся к полковнику и убежденно заговорил:

— Не нужна засада. Получается, будто мы сами толкаем людей на преступление: идите, мол, а мы вас за руку схватим, чтоб легче потом в тюрьму посадить. Нельзя так поступать. Они же люди…

— Какие они люди? — опять подхватился Синицын. — Это шобла, ворюги, убийцы!..

— Да, люди, — упрямо повторил Борис, — и с ними стоит повозиться. Надо не дать нм возможности совершить преступление, поговорить с ними, остановить, тем более, что они ведь нам известны.

— Дело говорит Борис Михайлович, — поддержал Гаевой. — Над этим следует подумать.

— Что тут думать? — не отступал Синицын. — Попробуй уговорить этого самого Азиата.

— Мы его даже не знаем, — вставил Байдалов. — А тут накроем с поличным.

Рогов по-прежнему молчал, с явным удовольствием наблюдая за Тимониным. Потом вмешался:

— Нужно идти не от преступления к преступнику, а наоборот. Значит, надо знать тех неустойчивых, кто способен совершить преступление, уметь раскрывать их замыслы. В этом прав Тимонин. Легче человека посадить в тюрьму, если он виновен. Гораздо труднее — спасти его от ошибки, не дать ему споткнуться, помочь. Вот этим и займемся. Сейчас зайдете ко мне, Байдалов, составим план…

Все поднялись со своих мест, почувствовав, что разговор окончен. Полковник жестом остановил сотрудников.

— И еще, товарищи, — сказал он. — Мы будем брать с поличным Грека. Вместе с комсомольцами нагрянем на квартиру, когда там будет в разгаре «экзотический» бал. Может, нам повезет и мы захватим там Азиата. Сигналы, на которые беспрепятственно открываются двери, нам известны: два коротких, один длинный и еще два коротких звонка.

Глава 30 Человека надо спасать…

Тимонин зашел в свой кабинет, который отвели ему по распоряжению Рогова, и взялся за порученное дело. Оно заинтересовало его сразу, как только выяснилось, что речь идет о Вовосте. Теперь Борис знал: Вовостя — это воровская кличка Владимира Миронова. Это о нем вспоминал Синицын, ему обещал сделать меньший срок, если он возьмет больше краж. Непонятные тогда, в первый день, слова приобрели сейчас для Тимонина ясный смысл.

Миронов по профессии каменщик, женат, двое детей, ранее судим по статье 74, за хулиганство, отсидел один год в тюрьме. Теперь привлекается за участие в групповой краже. При аресте в его сундучке с инструментом сотрудники милиции нашли замотанные в комбинезон шесть золотых и двенадцать металлических часов и несколько тугих пачек сторублевок.

Преступление налицо. Миронов и не отказывался. Он сознался, что украл часы, но ни место кражи, ни своих сообщников не назвал. Во втором протоколе допроса, составленном Синицыным, уже значилось, что Миронов совершил три преступления: из промтоварного магазина по Первомайской улице украл часы, в универмаге против базара — шесть тюков шерстяных тканей и, наконец, от вокзала угнал частную автомашину «Волгу», которую через два дня обнаружили в Чернореченском лесу без мотора и колес. И в этом протоколе на каждой странице стояла подпись Миронова. Но опять — никаких подробностей и ни одного сообщника.

— Да-а, — вслух проговорил Тимонин, отрываясь от чтения бумаг, — есть над чем поломать голову…

Он закурил и задумался. Если подходить формально, то Миронова-Вовостю можно уже судить, он сознался в совершенных преступлениях, а что не выдает своих дружков, так это понятно: воровская традиция. Однако странно, что он не дает ни одной подробности. Да и кражи какие-то разные — часы, ткани и автомобиль. Очень странно. Кто же он такой, этот Вовостя? Как он работает? С кем дружит, чем интересуется, как живет? Наконец, его надо увидеть, поговорить. Борис был уверен, что если вызвать Вовостю, хорошенько расспросить его о семье, напомнить ему о жене, детях, которых он, конечно, любит, произнести патриотическую речь о долге советского человека, преступник покается и откровенно расскажет, как все произошло. Сделать это необходимо сейчас же.

Борис взялся за телефон, набрал номер начальника отдела.

— Слушаю. Рогов, — послышалось в трубке.

— Товарищ полковник, я могу вызвать этого Миронова, то есть Вовостю?

— Правильно, Борис, Миронова. Вызывайте, под стеклом у вас записан номер телефона КПЗ. Я все распоряжения отдал.

— Спасибо. — Тимонин положил трубку, секунду подождал, потом набрал нужный номер. — Дежурный? Это говорит Тимонин. Приведите ко мне в девяносто четвертую комнату арестованного Миронова. Да-да. Вовостю.

Ждать ему пришлось недолго. Вскоре в коридоре послышались тяжелые шаги, и в комнату два милиционера ввели заросшего щетиной человека в брезентовой куртке, вымазанной известью. У него бледное, худое лицо, лихорадочно поблескивающие злые глаза. Он вошел и сразу, без спросу, сел на стул, пододвинув его на середину комнаты.

Тимонин кивнул милиционерам, и те вышли в коридор. Он пристально посмотрел на угрюмого Миронова и, сдерживая внутреннее волнение, начал свой первый в жизни допрос преступника.

— Вы садитесь ближе, Владимир Ефимович, — мягко сказал он.

Слова были произнесены с хрипотцой в голосе, как после долгого бега. Арестованный взглянул из-под нависших бровей, хмыкнул, зло прищурился:

— Новенький? Чего ты хочешь от меня, скажи? Папиросочку дашь? О долге советского гражданина напомнишь? Брось! Я — воробей стреляный, меня на мякине не проведешь. Разговора у нас с тобой не получится, хоть ты и новый опер. Мне достаточно надоел ваш толстый боров Синицын! А что тебе надо? И у тебя кражухи висят? Да? Нужно взять? Валяй, все равно сидеть — виноват или не виноват. Так лучше сидеть спокойно, чем слушать анекдоты о честной жизни. Давай твои кражи, рассказывай, как было дело. Только уговор: без «мокрухи», понял? «Жмуриков» держите у себя. Я не хочу иметь дело с оружием. Первая статья указа — и баста! На ней сойдемся!.. А ты мне лирику не закатывай, чихать я хотел на твое вежливенькое обращение!.. Думаешь, не знаю, зачем ты свои колодочки на пиджак нацепил? Хочешь, чтобы я уважать тебя начал за твои ордена и медали?. Дудки! Все это — цацки. У меня самого — их — хоть пруд пруди. А толку?..

Тимонин опешил от такого словесного натиска, с минуту молчал, наливаясь кровью, потом грохнул ладонью по столу:

— Как ты смеешь, сукин сын! — вскипел он. — На этих цацках кровь моих боевых друзей, миллионов погибших советских людей!

— Во-во! У вас, мильтонов, одна мерка: попал человек в милицию, значит — вор, бандит, сукин сын, на него можно орать, стучать кулаком, даже матом запустить.

Борис встал, придавил дрожащей рукой окурок в пепельнице, глухо проговорил:

— Извините меня, пожалуйста…

Он подошел к двери, открыл ее и сказал милиционерам:

— Уведите арестованного…

Вовостя опять посмотрел на незнакомого оперработника, теперь уже с откровенным любопытством, усмехнулся. Тимонин заметил, что улыбка у него получилась добродушная, без злости.

«Не выдержал, идиот! — ругал себя Борис, расхаживая по кабинету. — На первом допросе сорвался. А дальше?» Он распахнул окно. В комнату ворвался горячий сухой ветер, зашелестел бумагами.

Да, разговора не получилось. С чего же теперь начинать? Отказаться от Вовости, как это сделал Синицын? Борис с гневом отбросил эту мысль, родившуюся, наверное, под впечатлением утреннего разговора у Байдалова. Нет, он не откажется. Он начнет сначала. Но как?..

Трудная работа… В армии легче. Там хорошие, честные парни — солдаты. Постой, постой! А ведь Вовостя тоже был солдатом, да еще и фронтовиком, ведь не зря же он упоминал о своих орденах. Надо сейчас же проверить…

В военкомате, куда пришел Тимонин, сотрудники собирались идти на обед. Знакомый Борису майор, нагнувшись, закрывал ящики своего стола.

— Один вопрос, товарищ майор.

Тот поднял голову:

— А-а, Тимонин! Здравствуй. Ну, как устроился? Решил задачу?

— Решаю, — улыбнулся Борис и, понизив голос, попросил: — Очень важное дело, товарищ майор, помогите.

— Слушаю.

— Дайте мне сейчас всего на пять минут личное дело Владимира Ефимовича Миронова.

— Кто он по званию?

— Не знаю. Рождения 1924 года.

— Сейчас. Обожди меня здесь.

Он вернулся минут через десять с голубой папкой в руках.

— Вот, смотри. Миронов Владимир Ефимович. Старшина. Кстати, я его знаю, — сказал майор, разглядывая фотокарточку. — Он в позапрошлом году был у нас на переподготовке. Хороший парень, у него, кажется, много боевых наград. А что тебя интересует?

— Его служба в армии, — ответил Борис.

— На, читай. Ого, он много фронтов прошел. Был под Москвой, на Курской дуге, на 2-м Украинском… Подожди, Тимонин, подожди! Да мы с ним в одном корпусе служили! Братиславский, краснознаменный…

— Точно?

— Ей-богу! Вот написано. Он — в саперном батальоне, а я связистом был. Но всех его командиров знаю… — Майор перевернул страницу. — О, орденов у него порядочно: Отечественной войны, Красная Звезда, две Славы и — раз, два, три… семь медалей. Молодец, сапер!

Тимонин быстро записывал в блокнот некоторые данные о Миронове. В голове у него неожиданно созрел план, он горячо заговорил;

— Товарищ майор, вы должны мне помочь. Не только мне, но больше — ему. Уделите после обеда один-два часа, поговорите с Мироновым. У него ведь ломается жизнь. Он был судим и снова совершил преступление, сейчас под арестом. Ожесточился, злой, ничего не говорит, а, мне кажется, здесь дело сложное. Человека надо спасать! Он солдат, хороший солдат-фронтовик, он поймет, я не думаю, чтобы у него совсем зачерствела душа. Поговорите с ним о боевых друзьях, и он отойдет. Честное слово, сердце у человека — не камень…

Майор сидел, сосредоточенно нахмурив брови, потом закрыл папку и встал:

— Это ты, Тимонин, хорошо придумал, — он задумчиво повторил: — Человека надо спасать… Я согласен.

После обеда Тимонин опять заглянул к Рогову. Тот сидел в кресле и, страдая от жары, пил минеральную воду. Перед ним неутомимо жужжал вентилятор.

— Товарищ полковник, — с порога заговорил Борис, — попросите у комиссара «Волгу». Мне только на три минуты.

— А разве других машин нет?

— Есть «газик», но нужна именно «Волга».

— Зачем?

— Я потом все вам расскажу, сейчас очень спешу…

Василий Вакулович, улыбаясь, взялся за телефонную трубку:

— Ладно, бегите в гараж.

— Спасибо! — на бегу крикнул Борис и выскочил из кабинета.

Сначала он забежал в гараж, пошептался о чем-то с шофером начальника управления, потом отправился в камеру предварительного заключения. Со скрежетом отворилась железная решетчатая дверь, из подвала пахнуло сыростью. Тимонин зашел к дежурному.

— Мне нужен арестованный Миронов.

— Вовостя? — опять, как и по телефону, уточнил дежурный.

— Да. Охраны не надо, я поведу сам.

— А не удерет? Меня предупреждал Синицын, что это самый сволочной вор, за которым нужен глаз да глаз.

— Не беспокойтесь, все будет хорошо.

— Распишитесь, — пододвинул дежурный бумажку.

Тимонин взял ручку, размашисто поставил подпись.

Дежурный тщательно промокнул бумажку, зачем-то подул на нее, еще раз посмотрел на подпись, положил листок в ящик стола и сказал:

— Вот теперь — пожалуйста, берите.

Милиционер вывел из камеры Миронова. Арестованный медленно переступал ногами, на ходу надевая свою брезентовую куртку. Угрюмый вид его говорил о том, что ему уже чертовски надоело ходить на допросы и он ждет не дождется, когда все это кончится.

— Куртку оставьте, на дворе жарко, — сказал Тимонин.

— А ты что ж, на прогулку меня поведешь? — ухмыльнулся Миронов. — Может, бабу подкинешь?

Голубая безрукавка и коричневые брюки у него были измяты, но еще имели приличный вид. «Сойдет», — решил Борис.

Миронов пошел впереди, привычно заложив руки за спину. Он направлялся к управлению.

— Не сюда, — сказал Борис. — Идите за мной.

Вовостя удивленно хмыкнул, но молча повиновался.

Во дворе гаража, куда они пришли, стояла голубая «Волга», возле которой хлопотал шофер. Борис зашел с правой стороны, открыл переднюю дверцу машины.

— Прошу, — пригласил он Миронова.

— Ого, с комфортом, — с удивлением проговорил он, усаживаясь.

— Двигайтесь дальше, — подсказал Тимонин, — я рядом сяду.

На лице Миронова отразилось искреннее удивление:

— Что ж мне, за шофера?

— Конечно. Вот ключ, заводите.

— Так я не умею!

Тимонин внимательно посмотрел на него, прищурился:

— А как же вы угнали «Волгу» от вокзала?

Вовостя улыбнулся, покрутил головой.

— Ну и дошлый ты парень, начальник! Здорово меня надул… Но машину я все-таки не умею водить. Уволь.

— Тогда садитесь за пассажира.

К машине подошел шофер.

— Поехали, — сказал ему Борис.

Возле военкомата Тимонин, поблагодарив шофера, отпустил машину, а сам с Мироновым зашел к майору. Тот за своим столом просматривал все ту же голубую папку личного дела. В комнате больше никого не было. При появлении посетителей майор встал, пожал обоим руки:

— Здравствуйте.

— Здравия желаю, товарищ майор! — строго по-военному поздоровался Миронов и улыбнулся, словно встретил хорошего знакомого.

— Узнал?

— Так точно. На учебных сборах встречались.

— Верно, Миронов. Ты был старшиной второй роты, так?

— Ага.

— Давай присядем, чего стоим-то. — Майор потянул его за рукав к дивану.

Тимонин отошел в глубину комнаты и, присев на подоконник, принялся рассматривать попавшийся ему под руку «Огонек», чутко прислушиваясь к разговору.

— Кури, — майор раскрыл алюминиевый, видавший виды портсигар, весь испещренный замысловатыми рисунками и надписями.

Миронов взял папиросу и, прикуривая от протянутой ему спички, заметил:

— Старенький у вас портсигар. Такие мы на фронте делали.

Майор спохватился:

— Да! Я вот просматривал твое личное дело и узнал, что ты служил в Братиславском краснознаменном корпусе.

— Так точно.

— В саперном батальоне?

— Угу.

— У капитана Колотилова?

Миронов встрепенулся:

— А вы откуда знаете его?

— Да я же в батальоне связи, с вами по соседству, взводным заворачивал. А Колотилова… его кто же не знал! Ой, лихой был командир!..

— А почему «был»?

— Погиб он. Разве не знаешь?

— Когда?

— На переправе через Тиссу.

— Да нет, что вы! — возразил Миронов. — Он живой!

— Не может быть. Это ж при мне было. Мы тогда к вам связь давали от штаба корпуса. На рассвете началась переправа. Вдруг налетели «Юнкерсы», начали бомбить. И тут связной вашего комбата — маленький такой татарчонок с оттопыренными красными ушами…

— Он башкир.

— …этот самый связной крикнул: «Капитана убило!» Туда сразу же побежали санитары, и я сам видел, как Колотилова унесли на носилках.

Миронов весь подался вперед, глаза его блестели. Он суетился, ерзал на диване, доказывал:

— Да живой он, наш комбат, говорю я вам! Тогда со страху, должно быть, напутал связной. — Миронов вдруг весело засмеялся: — У этого башкира красивое имя — Салават, так мы его, чтобы не путать с пугачевским полководцем, прозвали Салатиком… Он маленький, шустрый, расторопный солдат, его все любили. И, вы верите, откликался, не обижался… — Глаза Миронова от смеха еще больше сузились, заблестели; он расчесал пятерней свои спутанные волосы и снова заговорил о комбате: — Живой капитан! Тогда на переправе его ранило, унесли его, верно, в медсанбат, но он вернулся к нам уже под Балатоном с забинтованной грудью. Сбежал из госпиталя…

— Это на него похоже, — улыбнулся майор.

Миронов в ответ тоже улыбнулся, задумчиво, ласково. А наблюдавший за ним Тимонин радовался: «Теплеет человек, отходит!»

Долго еще вспоминали своих фронтовых друзей сотрудник военкомата и вор Вовостя. Но вот уже разговор стал затихать. Наступила пауза. И вдруг майор сказал:

— Хорошо бы встретиться с теми, кто жив остался, а? Вот так просто, договориться и съехаться в один город, хотя бы в наш.

— Можно, — согласился Миронов. — Я бы так с удовольствием. Ох и разговору было бы…

— А мы эту встречу можем организовать. Через военкомат. Ведь наш корпус после войны расформирован на Северном Кавказе, значит, многие ребята где-то недалеко. Собраться бы, поговорить, узнать, кто чем занимается после войны, какую пользу приносит. Как ты думаешь, старшина?

Надолго замолчал нахмурившийся Миронов, на скулах у него вздулись желваки, он стал прежним Вовостей, Тимонин с тревогой наблюдал за ним, ждал, что он скажет. Неужели опять замкнется, и вся эта затея с воспоминаниями ни к чему?

Миронов тяжело дышал, раздувая ноздри. Потом побледневшее лицо его стало будто светлеть. Он попросил:

— Дайте еще папиросу, товарищ майор.

— Пожалуйста.

Миронов закурил откровенно посмотрел в глаза майору:

— А ведь я понял, к чему затеян этот разговор… — Он несколько раз глубоко затянулся дымом и повернулся к Тимонину: — Ладно, я все расскажу, записывайте…

И Миронов поведал о том, как он, бывший старшина-сапер, стал Вовостей, известным в милиции хулиганом и вором. Демобилизовавшись из армии, Владимир приехал в Грозный, поступил работать каменщиком на стройку. Ему хотелось строить новые дома, делать людям добро. Настрадавшийся за долгие военные годы, он теперь всю душу вкладывал в любимое дело. Но попался прораб, который после первой же получки потребовал, чтобы ему все рабочие за выписываемые им наряды отчисляли проценты из своей зарплаты. Владимир возмутился, наотрез отказался платить деньги. Прораб затаил злобу, и с того дня заработки Миронова становились все меньше и меньше. Каждый месяц с него удерживали то за утерю рукавиц, то за поломанный мастерок, то за украденный кем-то кирпич. Он понимал, чьи это козни, и однажды сказал прорабу, что тот плохо кончит. А через несколько дней случилось несчастье. Работая на четвертом этаже, Владимир оступился, чуть не упал, но вовремя ухватился за какую-то балку. Сам-то удержался, но свалил вниз кучу кирпичей. А под домом как раз проходил прораб… Отвезли его в больницу с тяжелыми ушибами. Вскоре, поправившись, он подал заявление. На Миронова было оформлено уголовное дело. Нашлись свидетели, которые слышали, как Владимир угрожал прорабу. Этого оказалось достаточно, чтобы Миронова посадить в тюрьму…

Озлился он на людей, не разобравшихся в его судьбе. А тут еще подогревали злобу сидевшие вместе с ним уголовники. Из тюрьмы Миронов вышел Вовостей. На работу его долго нигде не принимали: он был запятнанный, А у него жена и двое ребятишек. Помогали дружки, с которыми познакомился в тюрьме. Они поддерживали его, давали деньги, расхваливали свою лихую жизнь, учили воровским законам. Потом, когда Владимир, вконец измученный и издерганный, устроился снова каменщиком, друзья однажды принесли ему на работу свернутый в комок и перевязанный шпагатом грязный комбинезон, попросили подержать в сундучке до вечера. Через час появилась милиция…

Миронов попал к Синицыну, грубому, бездушному человеку, который во всех, кого приводили в милицию, видел отъявленных преступников. О нем он слышал и раньше от своих дружков, а тут самому пришлось убедиться. Синицын не поверил ни одному слову Миронова, сразу нацепил ярлык: «Ты — вор, подлец, рецидивист…» И стал требовать, чтобы Миронов взял на себя три кражи. Желая лишь избавиться от домогательств Синицына, Владимир согласился.

В четвертом часу пополудни они покинули военкомат, простившись с майором. Шли молча до самой Менделеевской улицы. Здесь, у трамвайной линии, остановились. Борис, подавая Миронову десятку, вдруг сказал:

— На. Иди в парикмахерскую и поезжай домой. Жена с ребятами, наверное, измучилась…

Владимир ошарашенно посмотрел на него, не в состоянии вымолвить ни слова.

— Бери, бери, чего уж там… И поезжай. Нужен будешь — вызовем.

— Спасибо… — с трудом глотая подступивший к горлу комок, наконец, вымолвил Миронов. — Большое… спасибо вам… — И побежал к трамваю. Тимонину показалось, что в его налитых радостью глазах блеснули слезы. Может быть…

Глава 31 Синицын «зарабатывает» медаль…

Тимонин еще не дошел до управления милиции, а слух о его невероятном поступке уже докатился сюда. В кабинет начальника отдела кадров вбежал запыхавшийся Синицын. Полковник Брюханов, маленький холеный человек с благородной сединой на висках, улыбаясь, рассматривал свежий номер «Крокодила». Он резко поднял голову и недовольно взглянул на вошедшего:

— Что стряслось? — начальник отдела кадров не любил, когда к нему врывались без стука; таких он немедленно отправлял назад. Брюханов и сейчас поступил бы подобным образом, но Синицын, красный, как рак, торопливо заговорил захлебываясь:

— Засек я его, товарищ полковник. Порядочек!.. Вот до чего распускает своих любимчиков полковник Рогов, вот к чему приводит, когда сотрудников принимают без проверки, минуя отдел кадров!.. Порядочек!.. А все меня ругает Рогов, я, значит, плохой, в армии не был, кузькину мать не знаю… А этот вояка, которого он без вас, товарищ полковник, где-то выкопал, стало быть, хорош? Ничего себе кадра!.. Ишь, какие штучки выкидывает!

— В чем дело? — нетерпеливо, но уже заинтересованно спросил Брюханов.

— А в том, что этот новичок выпускает преступников, которых мы ловим, вы сами знаете, не досыпая ночей…

— Говорите толком, капитан Синичкин. — Брюханов немилосердно путал фамилии рядовых работников, но обладал необыкновенной способностью запоминать полные имена всех начальников, стоящих от него хотя бы на ранг выше.

Жирный Синицын, размахивая руками и брызгая слюной, нервно говорил:

— Вы знаете, товарищ полковник, меня хорошо, это вы сделали из Синицына человека, дали ему путевку в жизнь. Так вот… Поручили мне, как опытному оперработнику, дело Вовости. Это матерый вор, три кражи нам залепил, а, может, и более. Сидел в тюрьме. Рецидивист, одним словом. Байдалов, которого, между прочим, выдвинул Рогов, не посчитавшись с вашим приказом о моем назначении, так вот Байдалов отобрал у меня это дело. Его я почти закончил и передал полковнику Рогову. Там все готово, передавай в суд и отмечай, что преступление раскрыто. Да не одно, а несколько. А Рогов, чтобы сразу выдвинуть в ряды лучших своего приемыша, передал дело Вовости ему. Дескать, проверь, как справился Синицын. Это ж подрыв авторитета!.. И этот вояка, как его… Тимонин… сегодня после обеда — вы только представьте! — повез Вовостю на прогулку на комиссаровой «Волге»! Я сам ни разу на ней не ездил, а тут преступника катают с таким шиком. Ну так вот. Я стал ждать. «Волга» вернулась пустая. Жду. Часа через два появляются Тимонин и Вовостя. Идут в обнимку, как друзья, не иначе из ресторана. На трамвайной остановке Тимонин сует преступнику деньги и говорит: «Беги!» Тот, конечно, сразу на трамвай… Все, смылся! Теперь ищи-свищи его…

Брюханов подскочил на стуле:

— Отпустил, говоришь?!

— На все четыре стороны. И денег на дорогу дал.

Начальник отдела кадров забегал по кабинету.

— Так, так… — злорадно протянул он, остановившись перед тяжело отдувавшимся Синицыным. — Вот оно, своеволие… Ладно, мы примем кардинальные меры. Надо придать этому факту политическую оценку… — Брюханов взмахнул кулаком, словно рубанул саблей. — Надо одернуть зарвавшихся… Вы, капитан Синичкин…

— Синицын, — поправил тот.

— Да, да, Синичкин, — не слушая его, продолжал вошедший в раж полковник, — вы поступили по-партийному, принципиально и правильно, рассказав об этом мне. Вы молодец, я так считаю. Кто-нибудь еще знает?

— Я первому рассказал вам.

— Молодец, — опять похвалил Брюханов. — И не говорите никому. Я сейчас пройду к комиссару. Если он не согласится с моей оценкой, пойду в обком. Нельзя зарываться, я так считаю… У вас все?

— Да… то есть… — замялся Синицын. — Мне хотелось узнать… все-таки двадцать лет безупречной службы…

— Вы — о медали?

— Так точно.

— Будет, — заверил Брюханов. — Вы достойны, я так считаю. Я подписал наградной лист. Вот только комиссар утвердит и точка.

— Спасибо, — заулыбался Синицын и, кивая головой, попятился к двери.

Глава 32 Подлость

В коридоре, у дверей своего кабинета, Тимонин увидел сержанта Гаврюшкина.

— Здорово, однополчанин! — весело поздоровался Борис, пожимая руку Степану. — Где ты пропадал, что я тебя не видел?

— Служба, — нехотя ответил сержант. — Да и вы все где-нибудь мотаетесь.

Открывая дверь, Тимонин оглянулся, остановил свой взгляд на хмуром лице сержанта.

— А ты почему такой скучный? — спросил он, пропуская Степана вперед. — Уж не отчитала ли тебя опять та зловредная старушка, помнишь?

— Какая?

— Что ругала тебя, когда мы сидели в Лермонтовском сквере, в первый день нашей встречи.

— А-а… — на лице Степана появилась мягкая улыбка. — Так за дело ж… Ей можно, она — моя родная бабушка, мать моего отца. Шумливая, ну просто сладу нет, но добрая… Я ведь один у нее…

— Вот оно что! — удивился Тимонин, усмехаясь. — А я-то думал посторонняя. Теперь понятно. Боевая бабуся. Значит, она из-за любви к тебе хотела огреть тебя палкой?

— Выходит так, — ответил Степан, переминаясь с ноги на ногу.

— Да ты садись, — пригласил Тимонин, снимая с себя пиджак и вешая его на спинку стула. Он остался в белой рубашке, принялся засучивать рукава. Гаврюшкин молча наблюдал за ним.

— А все-таки гражданское вам не идет, товарищ старший лейтенант, — заметил он. — В военной форме лучше, солиднее как-то.

— Это с непривычки так кажется. Зато легко и свободно, не надо затягиваться ремнями. — Тимонин достал дело Вовости, раскрыл, стал листать.

— Я вам не помешал?

— Нет, что ты! Я очень рад. А это дело, Степан, я уже закончил. — Борис потряс папкой в воздухе. — Не знаю, верно ли…

Тут он заметил, что из папки высунулся белый листок. В этом месте Борис раскрыл дело, увидел неподшитую бумажку с какими-то записями, сделанными рукой Синицына. Всего несколько слов. Он прочитал вслух:

— «Петр Мослюк, шофер автобазы, Кирова, 34, серая „Победа“, тридцать первого дома нет».

Степан приподнялся:

— Вы уже все знаете?

— Ты о чем? — не понял Тимонин.

— О Мослюке. А я пришел вам сообщить…

— Давай выкладывай, — нетерпеливо перебил Борис.

— Я слышал, что на Сунженском хребте, где убит Никита, нашли стружки от красного карандаша…

— Ну-ну!

— Коробку новых цветных карандашей, но без красного, я видел у того малыша в матроске — помните? — что в сквере прятал в кусты свой мяч. Я узнал, где он живет. Адрес — вот этот: Кирова, 34. Фамилия малыша — Мослюк, а мать его зовут Зинаидой.

— А где отец?

— Никто не знает, куда он уехал, даже жена. Дома его нет как раз с тридцать первого мая.

«В этот день убили Никиту», — пронеслось в мозгу Тимонина. И сразу все отодвинулось на второй план. Борис рывком поднялся, взял дело Вовости, надел пиджак:

— Пошли, Степан, к полковнику Рогову. Нельзя медлить…

У полковника Рогова были капитан Байдалов и секретарь партийной организации отдела уголовного розыска майор Андриенко, лысый, сухой мужчина лет сорока. Василий Вакулович по обыкновению ходил по кабинету.

Взволнованный Тимонин остановился в дверях. Из-за его плеча выглядывал Гаврюшкин.

— Товарищ полковник, важные новости, — сообщил Борис.

— Заходите, — разрешил Рогов.

Борис пропустил вперед Гаврюшкина, кивнул ему:

— Говори.

Расправляя под ремнем гимнастерку, Степан повторил свой рассказ.

— А теперь посмотрите вот эту запись, — сказал Тимонин, подавая полковнику папку. — Я обнаружил ее в деле Вовости. Писал капитан Синицын, его рука.

Василий Вакулович прочитал записку вслух и хлопнул ладонью по столу.

— Она же лежит здесь давным-давно, — рассердился он и взглянул на Байдалова. — Зовите Синицына.

Василий Вакулович снова зашагал по кабинету. Лысый Андриенко, близоруко щурясь, перечитал записку, в сердцах произнес:

— Ах ты подлец! И слова не найдешь, как все это назвать.

Вернулся Байдалов. За ним, осторожно ступая, вошел бледный, растерянный Синицын.

— Слушаю вас, товарищ полковник, — прошептал он дрожащими губами.

Василий Вакулович пододвинул ему раскрытую папку, показал листок:

— Вы писали?

— Да… я…

— Когда?

— Как дело передавал секретарю… в тот день…

— Это почти месяц назад, — повысил голос Рогов. — Вы понимаете, что совершили… подлость? Весь отдел, вся милиция республики попусту тратили время, тщетно разыскивая преступников, а вы… вы скрыли такое важное сообщение! Кто вам передал?

— По телефону кто-то… Просили передать Байдалову.

— Почему же вы не сделали это?

— Я — он уехал…

Зазвонил телефон. Рогов взял трубку. По мере того, как он слушал, его лицо еще больше темнело. Все почувствовали, что случилась очередная неприятность. Наконец Рогов не выдержал:

— Понятно, товарищ Брюханов, все понятно, и ваша партийная оценка — тоже. За свои кадры я буду нести ответственность. А вы знаете, что ваш хороший, как вы считаете, работник Синицын, который вам об этом донес, сам совершил, можно сказать, преступление? Да, да, преступление!.. Я от своих слов не откажусь. Он как раз сейчас стоит передо мной. Это — вами подобранный кадр… Хорошо, хорошо… Говорите в обкоме… Там люди понимающие, разберутся…

Полковник бросил трубку, помедлил, подавляя волнение, и уже спокойно произнес:

— Идите, капитан Синицын. Я отстраняю вас от работы и буду просить комиссара назначить расследование… — Когда за понурым Синицыным закрылась дверь, он закончил: — Все товарищи свободны, кроме Тимонина…

Борис почувствовал в душе неприятный холодок, он напряженно следил за полковником и ждал. А Василий Вакулович не спешил. Он достал из тумбочки минеральную воду, наполнил стакан, понаблюдал, как поднимаются в нем снизу и вспыхивают наверху мелкие пузырьки. Сделав несколько глотков, взглянул на Тимонина, хмуро сказал:

— Садитесь и расскажите, как вы сегодня отпустили на свободу… — Рогов сделал паузу, чтобы не повторять слова «преступник», сказанного Брюхановым, ведь он сам сомневался в виновности Вовости, но проверить было недосуг, — арестованного.

— Какого? — опешил Тимонин.

— Миронова. Вовостю.

И Борис заговорил — проникновенно, горячо, взволнованно. Он рассказал все по порядку: о своих сомнениях, о первом неудачном разговоре с Вовостей, об эксперименте с «Волгой», о посещении военкомата. Да, он отпустил Вовостю потому, что рассмотрел под его напускным блатным лихачеством человека, которого еще можно вернуть в жизнь, который еще станет полезным обществу. Может, он сделал это необдуманно, без ссылок на статьи кодекса, которые еще знает нетвердо, а только по интуиции, по подсказке своего сердца, но ведь верить человеку надо, без этой веры просто жить невозможно…

Тимонин говорил долго, сбивчиво. Василий Вакулович слушал, не перебивая, пряча под густыми бровями лукавые искорки в глазах. Когда Борис замолчал, взволнованно перекладывая из руки в руку пресс-папье, полковник усмехнулся и неожиданно перешел на «ты»:

— Для начала накрутил ты многовато. Ну, да ладно, разберемся. А взыскание на тебя все-таки придется наложить. Ты поступил опрометчиво, своевольно. Это — партизанщина в самом худшем смысле слова… — Он снова глотнул воды из стакана. — А насчет веры ты хорошо сказал. Верить человеку надо, Борис, но только тому, кто этого заслуживает. Можешь идти. Не забудь посетить Владимира Миронова и узнать, как он устроится на работу.

— Есть! — повеселевшим голосом ответил Тимонин, вскакивая со стула. Круто повернувшись по-уставному, через левое плечо, он пошел к выходу. Уже в дверях его окликнул Рогов:

— Минутку, Борис. Андрей письмо прислал, тебе привет.

— Спасибо, Василий Вакулович.

— Он обещает приехать в отпуск.

— Да ну? Вот здорово! — засиял Тимонин. — Пусть непременно приезжает, я очень жду его!..

Уже давно в коридоре затихли шаги Бориса, а Василий Вакулович сидел, не шевелясь, за столом, и думал об Андрее, и ему казалось, что сын только что вышел от него…

Глава 33 Ошибку можно исправить…

Об этом задании знали только трое: полковник Рогов, капитан Байдалов и Тимонин. Накануне вечером они долго совещались в закрытом кабинете. Потом Василий Вакулович заторопился в комсомольский штаб и на прощание сказал:

— Вы, Байдалов, подробно объясните Тимонину, что и как нужно делать. Снабдите всем необходимым.

— Слушаюсь, — ответил капитан.

Байдалов завел Тимонина к себе, достал из шкафа синий потрепанный комбинезон, широкий брезентовый ремень с цепями, какие носят обычно монтеры, и железные когти.

— Забирай свою амуницию, — улыбнулся он.

Ночью был сильный ветер. А утром по улице Кирова, не торопясь, шел вразвалку здоровенный монтер в синем комбинезоне, подпоясанный брезентовым ремнем.

На могучем плече у него висели железные когти. Он подошел к столбу, долго смотрел вверх, задрав русоволосую голову. Затем надел когти, закрепился вокруг столба цепью и стал подниматься. По тому, как монтер делал все это, видно было, что сегодня он не на первый столб лезет. Наверху он надел резиновые перчатки, пощупал провода у изолятора, что-то покрутил плоскогубцами. Возился недолго и слез. И опять также неторопливо направился к следующему столбу…

У дома № 34 его ждала, нахмурив брови, пожилая женщина. Еще не поздоровавшись, начала отчитывать:

— Так-то вы, дорогие электрики, работаете? Свет погас в первом часу ночи, я сообщила вам тогда же, а вы: только идете?

Русоволосый монтер с голубыми глазами добродушно улыбнулся:

— Вы, тетушка, не кричите. Сейчас исправим. Не у вас одних порвало провода. Ветер ночью натворил делов-то.

Он полез на столб. На ходу спросил:

— А это что ж, ваш дом?

— Где там! Я не здесь живу, — успокаиваясь, ответила женщина, — совсем на другой улице.

— Чего ж за других-то стараетесь?

— По штату положено, квартальная я.

— А-а… Ну, тогда, верно, заботиться надо. — Монтер с серьезным видом повозился у изоляторов, удивился — Так тут же все в порядке.

— А свету почему нет?

— Надо проводку в доме проверить.

— Тогда проверяй поживее, пока люди на работу не ушли.

Женщина провела монтера в широкий, чистый двор, в который выходили три крыльца.

— В каждом подъезде тут по две квартиры. Начни вот с этой. Здесь хозяйка рано встает, чтобы до работы мальца в садик отвести. Одна она мается, муж, шайтан, куда-то укатил.

— В командировку?

— Кто его разберет: не работает, а разъезжает, — сердито проговорила квартальная и постучала в окно.

Дверь открыла молодая бледная женщина с полотенцем в руках.

— Доброе утро, Зина.

— Здравствуйте. Ко мне?

— Вот монтера из электросети привела. Проводку в комнате проверит.

— Заходите, пожалуйста, — пригласила Зина и облегченно вздохнула.

— Ну, вы тут смотрите сами, — сказала квартальная, — а мне некогда, пойду я.

— Ладно, — улыбнулся монтер, — как-нибудь справлюсь. Где у вас в квартире есть пробки?

— В кухне. Сюда пройдите.

Зина показала монтеру доску, где были установлены счетчик и предохранительные пробки, а сама побежала в другую комнату, откуда доносился капризный голос ребенка.

Осмотрев проводку в кухне, монтер перешел в комнату.

— Сюда можно?

— Пожалуйста, — ответила женщина и обратилась к малышу: — Сынок, надо здороваться с дядей.

Толстенький кудрявый мальчик, одетый в голубую матроску, пролепетал что-то и уткнулся матери в плечо.

— Стыдно стало? — засмеялся монтер. — Ничего. Ты скажи: вот подрасту и умнеть начну. Верно?

— Быстрее бы рос, — вздохнула хозяйка.

— Это желание всех матерей…

Монтер разговаривал, а сам осматривал проводку, патрон электролампочки, висевшей над маленьким столиком, шарил глазами по углам комнаты. На тумбочке стоял радиоприемник, накрытый кружевной салфеткой, а на нем — невысокая пузатая ваза с засохшими цветами. Монтер наклонился к приемнику и за вазой увидел коробку цветных карандашей, на которой четко выделялась надпись: «Спартак». Он вздрогнул. «Верно говорил Степан, — мелькнуло в голове. — Что же делать?»

— Ничего, — улыбнулась Зина, — не волнуйтесь: Пустяки.

— Я сейчас соберу… вот и вот… еще один… где же он?.. Красного не хватает… закатился куда-нибудь…

— Не ищите, его нет.

— Как же так? — удивился монтер. — Должен быть. Карандаши-то новые, только из магазина.

— Это отец наш такие принес, — ответила Зина и потихоньку вздохнула. — Он сыну обещал раскрасить тетрадь с картинками…

— И забывает? — Монтер протянул карандаши малышу: — На, матрос; возьми. Только не прячь, а положи на стол. Папка с работы сегодня придет и все сделает.

Зина опять вздохнула и с грустью в голосе произнесла:

— Уж месяц в разъездах наш папка. Забежал ночью, сунул деньги да эти карандаши и уехал.

— Вернется, верно? — Монтер взъерошил мальчишке волосы.

Но тот надул губы и швырнул карандаши в угол, к игрушкам.

— Нельзя так, — строго сказала мать и повела сына в кухню. — Пойдем умываться, нам пора в садик…

Когда они вышли, монтер быстро нагнулся, взял коробку с карандашами и спрятал в карман синего комбинезона.

Тимонин молча вошел в кабинет Байдалова и положил на стол коробку цветных карандашей.

— Принес? — оторопело взглянул на него капитан. Он машинально взял коробку, раскрыл. В ней не хватало одного карандаша, того самого красного карандаша, что лежал сейчас на письменном столе, рядом с пистолетными гильзами.

Байдалов с минуту сидел неподвижно, словно оглушенный, вертя в руках карандаши. На лице его было написано такое огорчение, будто он только что получил известие о смерти близких. Но вот капитан бросил коробку на стол, откинулся на стуле. Взгляд его коричневых глаз стал суровым и жестким.

— Завалил! — мрачно выговорил он и, хлопнув себя по колену, вскочил со стула. — Какой вещдок завалил!..

Тимонин удивленно посмотрел на капитана и заморгал ресницами. Комкая в руках кепку, он исподлобья следил за бегающим по кабинету Байдаловым.

— Ну, как же ты? Эх! — Капитан остановился и, не ожидая ответа, махнул рукой. Он вспомнил, что Тимонин всего несколько недель, на оперативной работе. Конечно, мог ошибиться, ведь заранее ему не подсказали. А полковник предупреждал… Байдалов уперся руками в стол, невидящим взором уставился в зеленое сукно. «Ох, ждет тебя участь Синицына, — горько подумал он о себе. — Кажется, я действительно отрываюсь от коллектива».

Тимонин не понимал, почему Байдалов рассердился, но догадывался, что виной тому — он. И спросил напрямик:

— Я ошибся? В чем?

— Эх! — опять махнул рукой Байдалов. — Тут больше моей вины: не предупредил… — Он уселся на стул, навалился грудью на стол. — Ну кто просил тебя брать эту проклятую коробку?! Теперь попробуй докажи, что она принадлежит Мослюку. Он откажется от нее, заявит: не было у меня никаких карандашей. А свидетелей нет. Вот оно как…

Тимонин поскреб затылок. Помолчали. Тишину нарушил звонок телефона. Говорил полковник Рогов. Он сообщал, что в республиканскую больницу привезли человека в тяжелом состоянии. Фамилия его…

— Как? Повторите! — Байдалов сжал трубку так, что побелели пальцы.

— Петр Мослюк, — послышалось в телефоне.

— Что с ним?

— Упал с поезда.

— Сейчас еду! — Байдалов бросил трубку. Собирая со стола бумаги, коротко сказал Борису: — Иди переоденься, жди меня внизу. Поедем вместе…

Целую неделю Петр Мослюк молчал. Почти весь забинтованный, он лежал на больничной койке и смотрел в потолок щелочками настороженных глаз. Лишь врачу назвал свое имя, адрес, попросил ничего не говорить жене. Когда в палате никого не было, Мослюк шумно вздыхал и скрежетал зубами, сжимая в кулаках хрустящую простынь…

Но сотрудники уголовного розыска за это время многое узнали. Они связались с проводниками бакинского поезда, после ухода которого у Аргунского моста был обнаружен окровавленный человек. Железнодорожники опознали Мослюка и рассказали, что от самого Ростова этот пассажир сидел в ресторане, пил водку и пиво. Вместе с ним был еще высокий парень с рыжей шевелюрой, в коричневом пиджаке, наброшенном на плечи. Рыжий, видимо, верховодил, он наливал водку своему компаньону, заказывал дорогую закуску, расплачивался. Потом они вдвоем стояли в нерабочем тамбуре шестого вагона и курили до поздней ночи.

Удалось узнать, что рыжий и есть тот самый парень, которого видела Марина возле машины Крейцера. По приметам похоже, что это — Азиат.

Полковник Рогов вызвал на беседу Крейцера. Вся спесь с этого щеголя слетела, едва он переступил порог управления милиции. В кабинет полковника он не вошел, а как-то втиснулся и остановился у дверей, робко оглядываясь.

— Садитесь.

Крейцер вздрогнул и залепетал:

— Я ни в чем не виноват!.. Зачем меня?.. — Он никак не мог откашляться, судорожно проглатывая застрявший в горле комок.

— Вы не волнуйтесь, — успокоил его полковник, — выпейте воды. И сядьте. Вот так… Теперь расскажите о своих друзьях.

— К-каких?

— Ну, о ваших соучастниках «экзотических» балов на квартире Левы Грека и предстоящего ограбления склада обувной фабрики нам известно все. Этим сейчас занимается общественность. А нас интересуют те ваши друзья, с которыми вы на «Победе» ездили грабить магазин.

— Я? — Нет… не знаю… — Крейцер стал бледнее стены. Его яркий, украшенный попугаем галстук выбился из-под белого в голубую крапинку пиджака и покосился.

— Узнаете? — Рогов показал фотокарточку Мослюка.

— Да, — глотнул слюну Крейцер. — Его зовут Петром, он — шофер.

— А второго?

— Не знаю. По кличке Азиат.

— Где живет?

— Могу показать. Но я с ними не был… — Крейцер вдруг заговорил быстро, боясь, что его остановят: — Я никогда… никогда никого не грабил, товарищ начальник. Поверьте… Я ничего не знал… Они у меня однажды попросили машину… отвезти своих девушек. Дали триста рублей. Петра я знал, он работал на такси, и мне часто приходилось через него доставать запчасти к своей машине. Я поверил ему и дал «Победу».

— Когда они вернули машину?

— Часа в четыре утра.

— Изменений никаких не обнаружили?

— Сначала я не смотрел. А через два дня в машине спустил скат. И тут я увидел, что задняя покрышка рваная и не моя. Я заменил запасной.

— Куда вы ту покрышку дели?

— Лежит в сарае.

Полковник снял трубку телефона, набрал номер.

— Рыбочкин? Зайдите ко мне. Рогов.

Василий Вакулович строго посмотрел на Крейцера. Тот сидел, нагнув голову. И длиннющий пиджак, и узенькие, канареечного цвета брюки, и желтые сандалии на толстой подошве — все это было крикливым, броским, но никак не гармонировало с молодым человеком, получившим высшее образование в советском учебном заведении. «Вот до чего доводит нежное родительское воспитание», — подумал полковник, а вслух сказал:

— Губит вас, молодой человек, это самое… ваше пижонство. Без цели живете. Просто удивительно: сын видного московского ученого, а живете, извините, пустышкой. Ваша неразборчивость в выборе знакомых, компанейская пронырливость, которой вы блещете на предприятии, к хорошему, как видите, не приводят. Надо порвать со всем этим наносным, ненужным стиляжничеством…

Крейцер молчал. Вошел лейтенант Рыбочкин. Полковник поднялся из-за стола:

— Обождите в коридоре, молодой человек, — попросил он Крейцера.

Когда тот вышел, Саша радостно спросил:

— Арестовали-таки этого стилягу, товарищ полковник?

Рогов улыбнулся:

— И не думал. Крейцер — жертва стиля и случайного знакомства. Преступники использовали его доверчивость и жадность к деньгам. Главный во всем деле, конечно, рыжий Азиат. Его адрес укажет Крейцер. Поедете, лейтенант, с ним, возьмете у него рваную покрышку, которую ему подменили «друзья». Будете проезжать мимо дома, где живет этот рыжий, не вздумайте останавливаться. Адрес запомните на ходу.

— Есть. Все понял, — твердо сказал Саша и вышел.

К лежавшему на койке Мослюку подошли двое в белых халатах. Первого — седого, низенького, в роговых очках — он знал: это был лечащий врач. Второго — моложавого, красивого, с пристальным взглядом — видел впервые.

— Здравствуйте, больной, — сказал доктор, поправляя на нем оползшее одеяло. — Как спалось?

Мослюк не ответил. Он настороженно посмотрел на незнакомца в белом халате. Доктор представил своего спутника:

— Это ваш новый лечащий врач. А я ухожу в отпуск. Поправляйтесь. Главное — спокойствие и терпение. У вас все идет хорошо.

В палату вошла медсестра с большим свертком в руках. Увидев врача, смутилась и хотела повернуть обратно.

— Что у вас? — остановил ее доктор.

— Передача…

— Кому?

— Больному Мослюку.

— Я же сказал: никаких передач, — сердито заговорил доктор. — На это есть установленное время…

— Там женщина с ребенком, очень просила…

При этих словах медсестры Мослюк рывком поднялся на локте, с мольбой глядя на доктора. Его лицо, до предела напряженная поза выражали огромное желание получить сверток, уложенный заботливой рукой жены.

— Ну, ладно, — сказал спутник доктора, — сделаем для него исключение.

— Хорошо, давайте, — сдался доктор.

У Мослюка засияли глаза. Он лег на спину, облегченно вздохнув.

Молодой врач сам принял сверток от медсестры и, положив на тумбочку, развернул его. В нем были свежие помидоры, вишни, булочки, конфеты и… коробка цветных карандашей.

— А вот это уже вовсе несъедобное, — усмехнулся доктор.

Но Мослюк взял именно эту «несъедобную» вещь.

Ласково улыбнувшись, он на мгновение закрыл глаза и прижал коробку к своей забинтованной щеке. Потом повлажневшими глазами посмотрел на врачей и тихо сказал:

— Это от сына…

— Большой?

Мослюк повернул оживленное лицо к молодому врачу, доверчиво заговорил:

— Три года ему… — он опять посмотрел на коробку. — Я как-то принес ему книжечку с картинками для раскрашивания. А цветных карандашей у него не было. Он все приставал: купи да купи. Я все забывал… А потом… потом купил… но раскрашивать не смог… уехал… Вот он теперь и прислал…

— О себе, значит, напоминает, пострел. — Старый доктор поправил очки, заторопил всех: — Ну-с, не будем мешать. Поправляйтесь.

— Спасибо, — тихо проговорил больной.

В коридоре Байдалов, снимая с себя белый халат, напомнил доктору и медсестре:

— Так вы не забудьте об этом разговоре. И насчет карандаша… Я вас потом вызову.

— Будьте спокойны, коллега, — улыбнулся доктор.

Глава 34 Шла по улице молодежь…

Догорал закат. По одной из тихих улочек глухой окраины города двигалась веселая компания. Парни и девушки, держа друг друга под руку, шли прямо по середине улицы. Далеко неслась задорная песня о красивых волжских закатах и о девушке, что провожала милого в солдаты…

Никого не удивляла эта группа: окончив трудовой день, молодежь, как всегда, направлялась в клуб. Заливался баян, ему вторила чувствительная гитара. Сухощавый молодой гитарист, играя, дирижировал хором; ему помогал свободной рукой правофланговый — русоволосый великан с голубыми глазами.

Метрах в пятидесяти впереди торопливо шла девушка в цветастом платьице и косынке, из-под которой до пояса змеились за спиной две косы. В руках у нее потрепанная папка для бумаг, забрызганная чернилами. Она перешла на правую сторону, остановилась у дома с высоким глухим забором и решительно постучала. Во дворе злобно залаял пес.

На стук из калитки вышла сгорбленная старушка в черном платке.

— Чаво надоть? — прошамкала она беззубым ртом.

— Посыльная, — громко представилась девушка и спросила: — Здесь живет Афанасий Зубов?

— Здеся, сейчас позову, — ответила старушка и скрылась.

Девушка отошла на несколько шагов в сторону, остановилась под развесистой вишней, усеянной крупными спелыми ягодами.

Веселая компания молодежи приближалась, песня не умолкала.

Опять, скрипнув, открылась калитка. Высокий парень с рыжей копной волос на голове быстро огляделся по сторонам и, заметив под вишней девушку, грубо спросил:

— Что такое?

— Повестка. Идите распишитесь.

— Давай! — Из-под ног парня в тон ему гавкнул пес. Рыжий оттолкнул его не глядя.

— Подойдите сюда, я боюсь собаки.

Рыжий присмотрелся к девушке, ему показалось, что он где-то ее встречал. Подошел.

— Чего еще им надо?

— Там скажут, — не вдаваясь в подробности, ответила девушка, подставляя раскрытую папку.

Зубов взял из ее рук карандаш и вдруг вспомнил: «Так это ж та самая аппетитная провинциалочка…»

— Послушай, крошка, — ухмыльнулся он. — А я ведь тебя знаю.

— Откуда?

— Был с тобой в одной очень приятной компании. Не помнишь?

— Отстаньте, я вас не знаю, — нахмурилась девушка. — Расписывайтесь и прощайте.

— Ух, какая недотрога! А обниматься с пижоном Крейцером можешь, а тереться коленками с Левкой Греком и пить коктейль умеешь?! Послушай, красотка, идем ко мне, я заплачу втрое больше… Ты, кажется, аппетитнее Экзы… — Парень подошел вплотную, попытался похлопать девушку по щеке.

— Я вас сейчас ударю, — раздельно проговорила покрасневшая до слез посыльная. — Вы — ограниченный хам!

— Хо-хо! — осклабился рыжий. — Ладно, давай, распишусь…

Он стал выводить в папке неразборчиво подпись, И вдруг почувствовал, что в обоих карманах шарят чьи-то руки. Зубов резко обернулся…

Звякнув, отлетела гитара. Молодой гитарист едва удержался на ногах, но все-таки успел вытащить у парня из карманов железные кастеты. Рыжий, злобно сверкнув глазами, сунул руку за пояс: блеснул пистолет… Но подбежал русоволосый парень. В мгновение ока он схватил Зубова за кисть руки, в которой тот держал оружие, чуть повернул и, подставив свое плечо, перебросил его через себя. Грянул выстрел; пистолет отлетел в сторону. Зубов, охнув, растянулся плашмя. Не давая ему опомниться, парни набросились разом, стали вязать. Рыжий отчаянно сопротивлялся, яростно рыча, точно загнанный зверь. Ему вторил из подворотни пес…

Откуда-то из переулка выскочила шоколадная «Победа», остановилась рядом. Открыв дверцу, высунулся Байдалов.

— Давайте его в машину, — скомандовал он. — Саша, бери свою гитару, садись со мной. Лейтенант Мальсагов — тоже. Илья Андреевич, вы с Тимониным останетесь здесь, произведете обыск. Вам помогут Марина и ее друзья-комсомольцы. Поехали!..

«Победа», вздрогнув, понеслась по улице. Сжимая баранку. Крейцер громко сказал:

— Вот и кончилась твоя карьера, Азиат. — И добавил со злостью: — Сукин ты сын!..

Байдалов и Рыбочкин, улыбнувшись, переглянулись.

Глава 35 Последний вопрос

На допросе Азиат вел себя вызывающе, отрицал свое знакомство с кем бы то ни было, не признавал ни Леву Грека, ни Крейцера, ни Экзу.

— Никого не видел, не знаю и знать не хочу, — спокойно заявлял он.

А когда допрашивавший его Байдалов предъявил обвинение в убийстве, даже возмутился:

— Вы эти штучки бросьте, гражданин начальничек! — побледнев, закричал он. — Дело пришить хотите? Сразу — 136-ю? Не выйдет. Свидетелей нет. Вы вешайте мне 182-ю — хранение оружия. Я отвечу: кастетов никаких у меня не было, а пистолет… пистолет нашел! Я его нес сдавать в милицию, ясно?

Все это он выговорил одним духом. К концу речи злорадная ухмылка повисла на его толстых губах. Но Байдалов заметил и нервозность Зубова, и бледность, и бисеринки пота на крутом в веснушках лбу, и бегающий взгляд. Да и привычные для преступника выражения выдавали его с головой.

— Значит, нашел пистолет? А свой где?

— Какой еще?

— Из которого стреляли в буфете.

— Хо-хо!

— Вы его выбросили из поезда?

У Зубова задергалось правое веко. Он отвел глаза, потянулся за папиросами, лежавшими на столе.

— Курить не разрешаю! — строго сказал Байдалов. — Советую вам не упрямиться, Зубов. Чистосердечное признание…

— Не агитируй, начальничек, — презрительно процедил сквозь зубы Азиат. Он откинулся на спинку стула, лениво потянулся и, поглаживая свою рыжую шевелюру, нагловатым взглядом уставился на следователя Гаевого, сидевшего за столом напротив. Он понимал, что сотрудники милиции не зря так пытливо наблюдают за ним и так спокойно ведут допрос. Значит, что-то знают, надо быть осторожным. Закон они перешагнуть не смогут, а все статьи кодексов Зубову известны, как собственные карманы.

— Ничего не знаю, — медленно выговорил Азиат и, облокотись о стол, ухмыльнулся: — А свидетели где?

— А если найдем? — спросил Гаевой, глядя в упор.

— Тогда, так и быть, расколюсь… — Зубов был уверен, что свидетелей не будет, ведь единственного человека, присутствовавшего при убийстве, он давно отправил на тот свет.

Наступило молчание. Байдалов переглянулся с Гаевым, поднял трубку:

— Ведите.

Зубов сидел спиной к двери. Он не видел, как сопровождаемый милиционером в кабинет тихо вошел, прихрамывая, Мослюк. Бледный, с забинтованной головой, он остановился у порога. Многое передумал за эти дни Мослюк, лежа на горячей больничной койке. В голове все чаще мелькали мысли о семье, о работе, которую бросил совсем напрасно, а чаще всего — о себе, о жизни, что начал, кажется, не так, как следовало. И кто помешал?..

— Этого знаете? — раздался голос Байдалова.

Зубов обернулся. Улыбка мгновенно слетела с его губ. Он вскочил со стула, увидев страшные глаза Мослюка, уставленные на него. Эти глаза приближались, наполненные ненавистью и презрением. Азиат невольно отступил назад, поближе к оперработникам.

— Вот где встретились! — захрипел Мослюк. — Угробить меня хотел, гад! Чтоб свидетелей не было, чтоб одному все?! Ах ты, сука!.. — Он резко шагнул вперед, схватил стул, пытаясь поднять. Но силы изменили ему: Мослюк скривился от боли и, охнув, повис на стуле.

Милиционер помог ему сесть. Тяжело дыша, Мослюк посмотрел на капитана и сказал:

— Уведите этого… не могу видеть… я расскажу все…

Зубов стоял в углу и дрожал, испуганно глядя то на Мослюка, то на Байдалова. Его охватил животный страх, он почувствовал, что настал час расплаты, ему придется ответить за все. Азиат жался к стене, растерянный и жалкий…

Мослюк действительно рассказал все.

— Еще в больнице я заметил, что мной заинтересовалась милиция, — говорил он. — Но решил молчать. А когда вы показали мне рваную покрышку, карандаш, деваться стало некуда. И не только это. За последний месяц, пока я разъезжал с Азиатом в поездах и кутил в ресторанах, мне часто казалось, что все это не надолго. Хотелось вернуться в семью, на работу, порвать с тем, во что втянулся. Я заговорил об этом с Азиатом, когда мы ехали в Баку. Он здорово озлился, с пеной у рта ругал меня, стращал тюрьмой, воровскими законами. Я понял, что связался с законченным бандитом, решил уйти от него. Но он, видимо, разгадал мои замыслы. Вышли мы в тамбур вагона покурить. От выпитого вина было жарко, я открыл дверь. Поезд грохотал по мосту. И вдруг я почувствовал сильный толчок в спину. Я схватился за поручень, обернулся, увидел злобное лицо Азиата. Он ударил меня пистолетом по голове…

Мослюк рассказал, как еще зимой познакомился в железнодорожном ресторане с Азиатом, выпивал вместе с ним, потом по его просьбе постоял в одном из переулков ночью «на часах». Оказалось, что Азиат в это время кого-то грабил, не то лазил в чужую квартиру. Он вернулся с деньгами, подарил Мослюку наручные часы. Всю ночь пьянствовали. Так повторялось много раз. Потом Азиат сказал, что они теперь одного поля ягодки, и если Мослюк откажется помогать во всем, он выдаст его милиции.

— А вздумаешь сам заявить, отправлю на тот свет, — пригрозил рыжий и показал за поясом под пиджаком пистолет.

Так Мослюк стал пособником бандита. Работу бросил. 31 мая он по заданию рыжего должен был идти на первое самостоятельное «дело». За буфетом, что на улице Рабочей, Азиат долгое время наблюдал сам. Он узнал, в какие дни больше всего бывает там людей, а значит, и выручка крупнее. Его планы сбивал какой-то шофер, приезжавший в буфет нерегулярно, но часто и, главное, почти каждую субботу. А рыжий решил «взять» буфет именно в субботу: во-первых, выручка будет солидная и, во-вторых, милиция узнает только на следующий день, то есть в воскресенье, когда в учреждениях выходной.

Азиат хотел уже отказаться от своего замысла и подыскивал другой объект, на окраине города. С помощью Мослюка он познакомился с Крейцером и за деньги брал на прокат у него шоколадную «Победу». «Приглянулся» магазин возле железной дороги. Здесь всегда шумно от проезжающих поездов — значит взламывать спокойнее. Только нужна машина. Взять у Крейцера — не надежно, он дает на пару часов, а потом, если не вернешь, заявит в милицию.

И тут вспомнилась серая «Победа», почти каждый день появлявшаяся у буфета. Азиат решил идти ва-банк и поставил на карту своего помощника — Мослюка. Он не стал теперь ждать субботу…

Разразившаяся в тот день гроза помогала им. Не дойдя до буфета, Азиат сунул Мослюку в руку пистолет и сухо сказал:

— Пока уборщица ушла, иди. Там их двое: буфетчица и шофер. Бей сразу обоих, а потом мы шофера возьмем в машину и уедем. Все подумают, что убил он. Понял? Давай…

— Мослюк забежал в буфет. Стучало сердце. Распахнув дверь, он выставил пистолет и хрипло сказал:

— Деньги…

Опешившая буфетчица круглыми глазами смотрела на него и молчала. Молчал и он. Вдруг из-за прилавка поднялся высокий парень и со всего маху бросил бутылку. Мослюк пригнулся, и бутылка ударилась в стенку, брызнув осколками.

В этот миг вбежал Азиат, выхватил из карманов два пистолета и выстрелил из обоих.

— Вытаскивай его из-за прилавка, — приказал он Мослюку, сгреб деньги со стола, подобрал гильзу. Вторую никак не мог найти.

— Помогай, — шепотом попросил Мослюк, и они вдвоем вынесли тело шофера…

Мослюк сидел за рулем, рядом с ним расположился Азиат. Ехали быстро. Рыжий спокойно закурил и промолвил с улыбкой:

— Ты свое первое дело провалил. Но ничего, со мной не пропадешь. Вот выбросим этого, — он кивнул головой на заднее сиденье, — возьмемся за новое. Привыкай…

После часа гонки по шоссе свернули на первую попавшуюся дорогу влево, к горам. В кустарниках остановились. Мослюк предложил зарыть труп, но Азиат остановил:

— Есть карандаш?

— Нет. Хотя обожди… Я сегодня купил мальчишке коробку цветных карандашей…

— Давай!

Попался красный. Азиат достал из-за пояса финку, торопливо очинил карандаш, вынул из кармана шофера его путевку и стал писать крупными печатными буквами.

Когда шофера вытаскивали из машины, он вдруг застонал и начал приподниматься. Азиат крикнул Мослюку:

— Стреляй! Чего смотришь?! — Он вырвал у Мослюка пистолет и выстрелил шоферу прямо в сердце.

Мослюк отвернулся, голова у него закружилась, он почти терял сознание.

— Тащи в кусты!.. — толкнул Азиат и злобно выругался.

Мослюк тупо подчинился. В кустах рыжий перевернул шофера на живот, подвернул правую руку, сунул в нее пистолет, а рядом положил записку…

Разворачивая машину, напоролись на острый пенек и прокололи скат. Пришлось тут же менять его. Ночью въехали в город. Азиат сказал, что будем «брать» магазин, он все подготовил. Но в одном из переулков в «Победе» кончился бензин. Это взбесило рыжего: может, он думал, что Мослюк хитрит.

— Ты шофер и должен найти бензин или другую машину, — сказал он и пощупал пистолеты. — Иди к этому пижону Крейцеру. Вот, возьми…

Азиат сунул Мослюку пачку денег и приказал выпросить машину у Крейцера, а если тот не даст, то украсть. Но Крейцер сдался быстро: деньги всегда были ему нужны.

Пока Мослюк ходил за машиной, Азиат, чтобы не вызывать подозрений у редких прохожих, размонтировал проколотый скат, будто собрался чинить. Увидев в конце переулка условные сигналы фарами, которые подавал Мослюк, рыжий вытер кожаными перчатками машину, захватил с собой размонтированное колесо, гаечный торцовый ключ и направился к Мослюку. У Азиата созрел план: заменить покрышку в машине Крейцера, чтобы направить тех, кто будет расследовать убийство на хребте, по ложному пути… В машине Крейцера оказались новые резиновые калоши, которые Азиат использовал при ограблении магазина, умышленно оставляя за собой четкие следы…

Зубов не мог дальше отказываться. Припертый многими уликами, он сознался в совершенных преступлениях. Сейчас он, подавленный и сникший, сидел в кабинете начальника уголовного розыска и ждал, когда тот подпишет законченное дело, чтобы передать его в прокуратуру. А там — суд и конец. Азиат не мог простить себе, что так глупо попался, разболтался с этой девчонкой и не заметил опасности. Но как все-таки милиция узнала о нем? Не иначе, продал Левка. Рыжий скрипнул стулом, обратился к Рогову:

— Можно задать один вопрос… последний? — И, получив разрешение, спросил — Как вы разгадали все это? Меня продал Грек? Так и он ничего не знал, только был барыгой…

— Нам подсказала земля, — ответил полковник, — которая, вы оглянитесь, горит у вас под ногами и у таких же, как вы, моральных уродов! Нам подсказали советские люди, которые не могут спокойно смотреть на тех, кто живет паразитом, кто не хочет давать пользу обществу!..

Тимонин вышел из управления, когда в небе заблестели звезды. Он медленно шел по тротуару и радовался тихому летнему вечеру, разноголосому людскому говору, шуму трамваев, автомашин — спокойному дыханию большого города. Ему не надо сейчас спешить на оперативное задание, и он думал об отдыхе, о том, что сегодня впервые за много дней он придет домой и, наверное, не застанет жену спящей: ведь еще не поздно.

Надюша… Не сердись! Ты хотела спокойной семейной жизни, мечтала о том, когда я буду, наконец, встречать тебя с работы, ходить вместе с тобой, как другие, в кино, парк, на премьеру. Не сердись, пойми, ведь я — на фронте. Сегодня мы выиграли очень важный бой, у нас — небольшая передышка перед наступлением, а завтра — новый бой. Значит, быть тебе, дорогая моя, вечно женой солдата, для которого самая важная цель в сегодняшних боях — рубежи человеческих судеб. А выдастся передышка, мы обязательно побродим по паркам, пойдем в кино, но только втроем — с нами будет наш сын Егорка!..