Напарники

Сэмюел Пил взял своими худыми, длинными пальцами блестящий бронзовый шуруп и аккуратно вложил его в крохотное отверстие, проделанное в полированной стенке гроба. Чуть придерживая шуруп за края шляпки, он ловкими движениями стал поворачивать отвертку, при каждом новом нажиме негромко и чуть хрипловато покряхтывая. Наконец он разогнул спину и окинул взглядом проделанную работу. Массивная бронзовая ручка была укреплена в том самом месте, где ей и полагалось быть, и являлась словно бы дополнительным украшением тщательно отполированной, сверкающей крышки гроба. Взявшись за ручку, он осторожно покачал ее, все о’кей, шурупы держали на совесть. Он снова крякнул, на сей раз явно довольный полученным результатом.

Итак, это была последняя, четвертая ручка; теперь ему оставалось лишь прикрепить к крышке гроба миниатюрную бронзовую табличку, и тогда работу уже можно будет считать полностью готовой. Пальцы нащупали лежавшую на верстаке маленькую, тонкую пластинку, он взял и поднес ее к глазам.

Все буквы и цифры на глянцевом металле проступали отчетливо, читались ясно. Ну что ж, подумал он, пожалуй, получилось и в самом деле неплохо. Вот только жаль, что они не захотели добавить еще несколько слов. Ну что-то вроде «Почил в бозе в возрасте пятидесяти трех лет» или «Доктор медицины», ведь тогда и Пил смог бы заработать чуть больше.

От этих мыслей его отвлек резкий звук киянки, ударившей по торцу большой стамески. Пил повернулся и увидел своего напарника, который усердно трудился за просторным, покрытым толстым слоем мягких древесных стружек верстаком.

Томас Картер был крупным, более того, громадным мужчиной и своим телосложением скорее напоминал не столяра, а кузнеца. Вот и сейчас его массивная фигура неловко скрючилась над гладкой крышкой гроба, острым концом стамески он наносил последние штрихи.

Томас всегда выдавал продукцию отличного качества, но этот гроб ему удался особо. Причина была весьма проста: он делал его не для кого-то постороннего, а для покойного доктора Эдмундса. Того самого доктора Эдмундса, который в течение последних мучительно долгих шести лет являлся лечащим врачом его смертельно больной матери, пока та медленно угасала у него на глазах. Да, это был тот самый доктор Эдмундс, который бессчетное количество раз смазывал, перебинтовывал, зашивал многочисленные порезы, ушибы и ссадины на громадных лапищах Томаса. Всякое дело бывало — то стамеска повернется не так, то молоток соскользнет… И вот теперь Томас единственно доступным ему способом старался выразить покойному доктору Эдмундсу всю ту безмерную благодарность и признательность, которую испытывал к этому добрейшему человеку. Он делал для доктора гроб, в котором ему предстояло пролежать вплоть до того дня, когда Господь призовет его на свой Суд.

Сэмюел Пил уже собирался было начать привинчивать пластинку к крышке гроба, когда в мастерскую с шумом вошел ее хозяин Клайв Торнвуд.

— Ну как, заканчиваете? — прозвенел под низким потолком помещения его тонкий, писклявый голос. — Еще раз напоминаю, что похороны не через месяц, а не далее как завтра.

Торнвуд стремительно забегал по мастерской, ловко семеня на своих кривых паучьих ножках, от его черных бусинок — глаз ничего не могло ускользнуть.

— Ну что ж, неплохо получилось, а? Ты сам-то как считаешь, Томас? Можешь ведь, когда захочешь, — пропищал хозяин, проводя кончиком пальца по гладкой стенке гроба. — Так, Сэмюел, а почему пластинка до сих пор не на месте?

— Сэр, я как раз перед вашим приходом собирался было ею заняться, — извиняющимся тоном проговорил второй столяр, снова берясь за отвертку.

— Так, ну ладно, работайте, работайте. Но повнимательнее, ничего чтобы не забыли. И учтите, ровно через час мы должны доставить гроб в дом покойника.

Торнвуд исчез столь же стремительно, как и появился; уже через несколько секунд они услышали за окном перестук лошадиных копыт — хозяин отъезжал от мастерской.

В тот же вечер, но чуть позже, трое мужчин неспешно брели по мощенной булыжником улице, сопровождая повозку, на которой лежал покрытый нестерпимо блестящим лаком гроб. Подъехав к дому покойного, они со скорбными лицами сняли груз и бережно, стараясь ничего не задеть, пронесли его в слабоосвещенную гостиную. Вдова доктора, как сообщила ее сестра, за день настолько намучилась и устала, что сейчас отдыхает и не может к ним выйти, а потому, если им что-нибудь понадобится, они могут обратиться к кому-то из слуг.

Едва дверь за женщиной закрылась, как мужчины перенесли гроб на специально приготовленные для этой цели подставки. Само тело покойного лежало под простыней на большом обеденном столе.

— Ну что ж, пора начинать, — деловитым тоном проговорил Торнвуд, снимая белый саван. — Я буду придерживать голову, ты, Сэмюел, берись за ноги, а Томас, как самый крепкий из нас, ухватится за поясницу. Томас, ты что, оглох? Я сказал, берись посередине.

Томас неуклюже ступил вперед; на его мрачном лице проступило выражение глубочайшей скорби. Массивная нижняя челюсть безвольно отвисла и чуть подрагивала, а в широко раскрытых глазах поблескивали слезы. На докторе был один из его лучших костюмов; спереди через всю грудь тянулась внушительного вида золотая цепь, уходившая в кармашек жилета, где, по-видимому, лежали столь же дорогие золотые часы. Сумрак окружающей обстановки и темный наряд покойного еще больше подчеркивали бледность его суховатой кожи, по которой пробегали отблески пламени горящих свечей.

Они аккуратно переложили покойника в гроб, после чего столь же заботливо расправили складки его одежды.

— Ну вот, — сказал Торнвуд, — полный порядок. — Так, ты, Сэмюел, займись крышкой, а я, пожалуй, загляну сейчас в «Три Колокола». Ты как, Томас, не составишь мне компанию?

У Томаса было такое ощущение, будто язык прилип к глотке. Он медленно покачал головой и продолжал смотреть на доброе, покрывшееся ранними морщинами, почти родное лицо покойного доктора Эдмундса, которое он привык видеть всегда радостным, улыбающимся, обнадеживающим и которое сейчас казалось ему непривычно осунувшимся и неподвижным.

— Ну ладно, если захочешь, знаешь, где меня искать. А ты как, Сэмюел?

— Сэр, здесь совсем немного работы. Вы идите, а я вас догоню.

— Идет. К твоему приходу я закажу тебе кружку пива.

Резко повернувшись, Торнвуд вышел, оставив обоих столяров наедине с покойным. Однако если Томас по-прежнему ласковым взглядом всматривался в лицо доктора Эдмундса, то Сэмюела в гораздо большей степени интересовало то, что он увидел ниже. Не так уж трудно было заметить массивную золотую цепь для часов, равно как и огромный солитер, поблескивавший в перстне, который был надет на безымянный палец левой руки доктора. Да, если бы этот чертов Томас не раскис при виде покойного и ушел с хозяином, все эти вещи уже давно бы нашли свое место в карманах Сэмюела.

— Слушай, Томас, ну что нам здесь обоим делать? — предпринял еще одну попытку Пил. — Тут и одному-то работы на пять минут. А ты, я вижу, и так настрадался за сегодняшний день. Пошел бы, расслабился немного, — с напускным добродушием проговорил он.

Скорее всего, Томас даже не расслышал его слов, поскольку лишь машинально покачал головой. С досады Сэмюел выругался про себя: как же ему не хотелось упускать из своих рук ни перстень, ни тем более цепь с часами. С другой стороны, смекнул он, даже если сейчас не получится, можно будет потом что-нибудь придумать.

— Ну, как хочешь, — сказал он и повернулся спиной к напарнику. — Я лично хочу немного промочить горло.

С этими словами он сунул руку в карман штанов и вынул не специально приготовленные для этой цели длинные шурупы, которыми обычно привинчивал крышку гроба, а другие — примерно в два раза короче. Ловко придвинув крышку, он наметанными движениями отвертки ввернул шурупы в миниатюрные дырочки и, самодовольно ухмыльнувшись, направился к «Трем Колоколам».

После похорон доктора минули два долгих месяца, и наконец настал тот долгожданный момент, когда и сама деревушка, где жил Сэмюел Пил, и окружавшая ее местность потонули в непроглядной белизне густого тумана. Время близилось к полуночи. Он вышел из своего дома, для верности обмотав лицо какой-то тряпкой и прижимая к телу спрятанную под плащом лопатку с короткой рукояткой. Меры предосторожности в данном случае были весьма нелишни: сторожа периодически совершали обход кладбища, а он прекрасно понимал, что за то деяние, которое он намеревался совершить, можно было в два счета оказаться на виселице.

Сэмюел медленно пробирался по сырым, забитым влажным туманом улицам, пока наконец не обнаружил в нескольких метрах от себя старую кирпичную стену местного кладбища. Молочно-белая пелена оказалась настолько плотной, что взгляд его выхватил одно, максимум два надгробия; и все же после некоторых блужданий он отыскал то, которое ему требовалось, это была могила доктора Джона Уильяма Эдмундса. Скинув набрякший плащ, он аккуратно свернул его и положил на землю рядом с могилой, затем извлек из кармана сальную свечу, зажег ее, воткнул в землю и приступил к работе.

Сэмюелу пришлось изрядно поработать, выбрасывая наружу комья желтоватой сырой глины, пока острие лопаты не ударилось в твердь деревянной крышки гроба. Криво осклабившись, он смахнул со лба крупные капли пота и позволил себе небольшую передышку.

В сущности, подумал он, пока все проходило так, как он и запланировал. Правда, работать приходилось преимущественно на ощупь, поскольку из-за низкого, слоящегося тумана даже пламя свечи оставалось едва видимым, но главное — он все же добрался до гроба. Крышка не должна была вызвать каких-либо затруднений, поскольку дело свое он знал отменно и к тому же заранее позаботился на этот счет, прикрепив ее совсем коротенькими шурупами. В общем, недолго ему осталось копаться в этой осклизлой глине — вот сейчас, через несколько минут возьмет часы с цепью, снимет с пальца покойника перстень, потом выберется из мерзкой ямы, наспех закидает ее глиной, после чего можно будет уже дома, в спокойной обстановке поразмыслить о том, как лучше распорядиться долгожданным богатством.

Смахнув с крышки гроба комья земли, он вставил в узкую щель лезвие лопаты, затем натренированным за многие годы работы движением надавил и одновременно едва повернул рукоятку вокруг своей оси — крышка отскочила почти тотчас же, сразу вся, и коротенькие шурупы дружно повыскакивали из своих пазов.

Чуть наклонившись, Сэмюел стал все так же ощупью обыскивать лежавшее в гробу тело. Вот напряженные пальцы жадно скользнули по чему-то склизкому, влажному — скорее всего, это было лицо покойника; потом поползли вниз, прошлись вдоль ровного ряда жестких жилетных пуговиц, то и дело чувствуя прикосновение к себе необычных, совсем крохотных и совершенно невидимых существ.

Цепь Сэмюел нашел довольно быстро, уже через несколько секунд он проворным движением опустил ее вместе с часами к себе в карман. Теперь следовало отыскать перстень. Алчущие пальцы чуть сместились в сторону, прошлись по липкой, сырой ладони покойного доктора, неожиданно наткнулись на что-то мокрое и омерзительное даже на ощупь — Самюел резко взмахнул рукой, вслед за чем послышался хлюпающий звук, вызванный ударившимся о стенку гроба неведомым подземным созданием.

Так, ну вот и он — кончиками пальцев Сэмюел нащупал массивный, тяжеловесный перстень, ухватился за него, резко потянул. Ничего не получалось, перстень сидел на пальце как влитой. Тогда гробовщик уже обеими руками ухватился за ладонь покойного доктора и лишь тогда заметил, как сильно она распухла. Проклиная про себя и мертвеца, и собственную неловкость, он одной рукой прижал ладонь доктора к своему боку, а другой принялся выкручивать ему палец.

Послышался характерный хруст ломаемой кости, и после нескольких судорожных рывков Сэмюелу удалось оторвать палец доктора. Резко сдернув с него перстень, он поспешно опустил его себе в карман, а сам палец швырнул назад в гроб. Выпрямившись, он толкнул ногой крышку гроба — та встала на место, затем забросил лопатку поверх груды выкопанной земли и стал выбираться наружу.

Мокрая, скользкая, даже какая-то жирная на ощупь земля расползалась под пальцами, не давала упора ногам; он то и дело соскальзывал вниз, словно могила никак не хотела выпускать из своих липких объятий новую жертву. Находясь уже на грани отчаяния, он все же смог после одного из прыжков ухватиться за твердый ком земли и выбраться наружу, конечно же, основательно перепачкавшись при этом в жидкой грязи. Спешно побросав в могилу выкопанную землю, Сэмюел кое-как собрал свои вещи и все так же под плотным покровом тумана двинулся в сторону дома.

Минула неделя после того тягостного посещения Сэмюелом Пилом ночного кладбища, и как-то раз он сидел в «Трех Колоколах», оглушительно хохоча над какой-то полупристойной шуткой подвыпившего приятеля. В тот вечер он успел основательно набраться — как — никак наконец-то продал те самые золотые часы вместе с цепью и теперь обмывал успешно провернутое дельце. Торгуясь с покупателем, он в какое-то мгновение захотел было всучить ему и перстень, но потом все же передумал. И в самом деле, приглянулся ему этот камень, было в нем что-то такое, что словно притягивало к себе, а потому он все же оставил его. Несколько дней перстень пролежал у него дома, но теперь, когда появился реальный повод повеселиться, он решил нацепить его на палец и прийти в бар в обновке. Кстати, кольцо оказалось ему чуть маловато, и потому даже если бы он захотел снять его потом, вряд ли это удалось бы ему с первого раза. Впрочем, он тут же убедил себя в том, что, похоже, провидению было вольно сделать так, чтобы он теперь уже никогда не расставался со столь дорогим украшением.

— Эй, приятель! Что-то у меня в кружке уже давно ничего нет! А ну, плесни еще! — пьяным голосом прокричал он, грохнув оловянной кружкой по грязному столу.

Неожиданно он встал и направился к дубовой стойке. Пьяные глаза его уставились на помощницу бармена Сэлли, молодую, дородную женщину. Он уже собирался влить в себя очередную порцию хмельного напитка, когда взгляд его внезапно наткнулся на вошедшего в пивную Томаса Картера.

— Эй, Том, друг мой разлюбезный, а ну иди сюда! Я хочу выпить с тобой! — опять же не столько позвал, сколько прокричал он.

Томас протиснул свое массивное тело сквозь ряды шатающихся на нетвердых ногах завсегдатаев бара и остановился рядом с напарником.

— А что, и в самом деле, почему бы не выпить немного… — сдержанно произнес он своим низким, чуть хрипловатым голосом.

Впрочем, вскоре и он немного повеселел — пиво подействовало даже на такого гиганта, как он, и потому Томас тоже стал негромко похохатывать над анекдотами, которые травил сосед по стойке. Однако в какое-то мгновение, когда Сэмюел совсем уже разомлел от глубокого выреза на платье вертевшейся здесь же Сэлли, Томас неожиданно помрачнел, и от ненадолго поселившейся на его лице улыбки не осталось даже слабого воспоминания.

Разумеется, он был совсем не пьян, а потому без труда разглядел появившееся на пальце Сэмюела дорогое украшение, источавшее из своих глубин темно-зеленое сияние. Томас прекрасно помнил этот перстень. Да и разве мог он его забыть, если ему столько раз приходилось видеть этот самый перстень на пальце доктора Эдмундса, когда тот перебинтовывал ему очередную рану на руке или подносил к губам смертельно больной матери чашку с целебным отваром. Наконец он медленно оторвал взгляд от зеленого камня и посмотрел на Сэмюела. Глаза напряженно сощурились, пухлые губы сжались в тонкую полоску, и он почувствовал, что в груди закипает и вздымается волна горячего гнева. Однако Томас все же переборол в себе первый его напор и решил выждать некоторое время.

Бар уже закрывался, когда Сэмюел, сильно шатаясь, вышел на улицу — при этом он почти висел на руке могучего напарника, едва ли не в два раза превосходившего его ростом. Пьяным голосом он горланил какую-то песню, тогда как его спутник хранил полное молчание.

— Ты что, Томас, куда мы идем? Ведь поворот-то наш сзади остался. Э, братец, да ты, похоже, набрался не хуже меня, если уже глаза не видят, — проговорил Сэмюел и, натужно икнув, расхохотался собственной шутке.

— Все в порядке, иди куда идешь, — послышался в ответ спокойный и совершенно трезвый голос Томаса, который скорее волочил, нежели вел напарника, пока они медленно брели по узкой, окруженной двумя рядами деревьев дороге.

— А я тебе говорю, что не туда мы идем, не туда, не туда, не туда! И никакой ты не Томас, а самый обыкновенный Фома Неверующий! — Сэм громко захохотал, однако его дружок, казалось, не обратил на это ни малейшего внимания и лишь продолжал волочить пьяного спутника дальше, покуда они не очутились у двери длинного одноэтажного строения.

— Да ты что, совсем спятил! Томас, ты что, работать сейчас собрался, что ли?! Да ведь это же… — начал было он, но тут же осекся, посмотрев в глаза своего товарища. В ту же секунду на него обрушился чудовищный удар могучего кулака Картера — даже не попытавшись увернуться от него, Сэмюел почувствовал, будто в голове его взорвалась бомба. Уже через мгновение он грохнулся спиной о твердь деревянного пола их мастерской, и тут же громадная лапища схватила его за волосы и рванула кверху. Окосевший плотник в очередной раз перехватил пылающий бешеным огнем взгляд Томаса, когда почувствовал, что в живот ему словно вонзился артиллерийский снаряд, и он снова оказался на пыльном полу. Но вот опять неведомая сила стала подтягивать Сэмюела кверху, он даже задергал ногами, намереваясь опереться на них, когда голова его резко отлетела назад от сокрушительного удара, и, прежде чем он снова рухнул навзничь, сознание подернулось плотной пеленой забытья. Сэмюел Пил окончательно потерял сознание.

Медленно выплывая из черного мрака беспамятства, Сэмюел наконец стал различать яркий свет, который назойливо бил ему в глаза. Состояние было довольно мерзкое, сильно подташнивало, все лицо горело так, словно он только что побывал в топке котельной. Внезапно до Сэмюела дошло, что кто-то с силой, резко дергает его за руку, точнее за палец, и поморщившись он снова закрыл глаза. Когда же вновь поднял веки, то увидел, что не кто иной, как его дружок Томас отчаянно пытается стянуть с его пальца тот самый темно-зеленый перстень.

Сэмюел хотел было отдернуть руку, но обнаружил, что ее что-то держит, причем настолько крепко, что даже пошевелиться невозможно, а запястье словно было приковано к чему-то. Резко повернув голову, он убедился, что и другая рука также закреплена намертво — обе они оказались зажатыми в мощные тиски, которые были укреплены на верстаке Томаса. Что же это такое творится? — подумал Сэмюел. — Что он там делает с моими руками? Зачем-то даже на колени опустился… Или, может, это выпивка так ему в голову ударила? С какой стати он вздумал стаскивать с моего пальца этот перстень? Впрочем, кажется, дело ясное: дружок и сам не прочь завладеть им, понравилось, похоже, мое новое украшение. Ну уж нет, на это он никогда не пойдет, перстень мой и моим останется!

— Зря стараешься, — прошептали его разбитые, чудовищно распухшие губы. — Не твой он, и не зарься на чужое. Слышишь, кому говорят, оставь немедленно!

Казалось, Томас и в самом деле послушался его едва слышного окрика и отпустил руку; из его заросших волосами ноздрей с шумом вырывалось натужное дыхание.

— Томас, мне домой пора, — вдруг хныкающим голосом заголосил Сэмюел. — Давай домой пойдем, а?

Однако Картер ни единым жестом не отреагировал на его мольбу, вместо этого он склонился над верстаком и взял с него длинную и острую как бритва стамеску, Сэмюел как зачарованный уставился на грозный инструмент, один конец которого через секунду оказался прижатым к пальцу с перстнем. Могучий кулак взметнул ввысь темную массу увесистого молотка и…

Хруста он даже не услышал — вместо этого мозг пронзила жуткая, разрывающая боль, и на деревянный верстак упругой струей хлынула густая, алая кровь. Из глаз Сэмюела брызнули слезы, звук удара резким хлопком резанул его по ушам, а из горла вырвался короткий, хриплый вопль. Между тем Томас деловито снял перстень с отрубленного пальца, не спеша вытер его о кусок ветоши и спокойно опустил к себе в карман.

— Томас… Томас… — Отзвуки страстной мольбы заколыхались под невысокими сводами мастерской.

Однако Картер оставался совершенно невозмутим — более того, он снова взялся за те же молоток и стамеску. Очередной размеренный и точный удар — хруп! — и еще один палец полетел под верстак, волоча за собой красный кровяной шлейф. Потом еще один, еще и еще… Молоток взлетал вверх и методично опускался на торец рукоятки стамески, покуда приступ жуткой, нестерпимой боли не заставил Сэмюела вторично потерять сознание.

Когда он вновь стал приходить в себя, свет уже не бил прямо в глаза, а в ушах стоял размеренный, монотонный стук, доносившийся откуда-то сверху. Кроме того, Сэмюелу показалось, что к этим чередующимся ударам примешиваются звуки гулко опускающихся на деревянную доску комьев земли. Да, вот снова то же самое… Но где же он оказался? И что вообще творится?..

Не доверяя глазам и ушам своим, Сэмюел Пил хотел было проверить все на ощупь — и тут же буквально зашелся от острой, пронзительной боли, когда оставшиеся от пальцев окровавленные обрубки сильно ткнулись во что-то твердое. — А духотища-то здесь какая, — подумал он. — Но почему? Где я нахожусь?

Постепенно звуки падающих на дерево комьев стали стихать, но на их место пришло новое ощущение; это был характерный аромат свежевскопанной земли. Не прошло и секунды, как от дикой, совершенно нелепой и чудовищной мысли сердце Сэмюела, как ему показалось, перестало биться вовсе — получалось, что его закапывали в землю, хоронили, причем заживо! Похоже, Томас и в самом деле лишился остатков рассудка, коль скоро решился на подобное!

В отчаянии замахав руками вокруг себя, он тут же убедился в справедливости собственной догадки. Широкие взмахи не получались — для них попросту не было места; гроб, будь он самый хороший и просторный, все же оставался весьма тесным помещением.

Сердце Сэмюела забилось с новой, удвоенной силой, причем у него возникло такое ощущение, будто он явственно различает гулкое эхо его ударов, мечущееся под низкой крышкой деревянного ящика. Не обращая внимания на боль в руках, он стал яростно колотить ими у себя над головой, стараясь сокрушить крышку гроба. Разумеется, и это оказалось совершенно бесполезным занятием.

Между тем звуки падающей на доски земли полностью стихли, так что теперь он мог различать лишь свистящее шипение собственного дыхания, да разве что гулкое биение того же отчаянно содрогающегося сердца. Воздух вокруг него с каждой минутой становился все тяжелее, жарче, удушливей; теперь к нему примешивались смрадные ароматы затхлости и сырой земли. Снова и снова он яростно швырял свое тело на боковые стенки гроба, словно пытаясь пробить, сокрушить их твердь, но от этого лишь в жгут скрутил свою верхнюю одежду, запутался в ней, что полностью сковало все его движения. Наконец он затих — неподвижный, потрясенный, едва живой.

Тогда Сэмюел Пил решил воспользоваться последним имевшимся у него средством к спасению: он широко раскрыл рот и попытался закричать, чтобы посредством истошного вопля хотя бы немного заглушить надсадные, выматывающие душу звуки биения собственного сердца — но вместо яростного крика услышал лишь невнятный стон, жалобное, булькающее, хрипловатое мычание, натужно вырвавшееся из пересохшей и потому жестоко саднящей глотки. Так вот оно как! Томас не удовлетворился лишь тем, что отрубил ему все пальцы — все вплоть до последнего, пронеслось в постепенно впадавшем в забытье от недостатка воздуха мозгу Сэмюела Пила. Ко всему прочему он ему еще и язык вырвал. С корнем…