Наплевать на дьявола: пощечина общественному вкусу

Лев умер?

Журнал «National Geographic» опубликовал фрагменты рукописи «Евангелия от Иуды». Манускрипт на коптском языке, датируемый рубежом III–IV века, был обнаружен в начале 1970-х годов в Египте, затем, пережив не до конца внятные приключения, оказался в США, в Национальном географическом обществе. После нескольких экспертиз выяснилось, что папирус – подлинный и является переводом на коптский еще более древней греческой рукописи.

В результате находка сыграла роль яичка к Христову дню. Ее публичная презентация, а также выход журнала с коптским текстом и его английским переводом, были сознательно приурочены к кануну католической Пасхи. Через несколько дней в Интернете появились и первые переводы «Евангелия от Иуды» на русский.

Желающие могут ознакомиться и выяснить, что настоящим избранником Иисуса был Иуда, именно ему Христос собирался поведать тайные знания. И лично попросил Иуду о том, чтобы тот сдал Его властям и освободил от «одежды тела». Красивая метафора да и другие детали ясно свидетельствуют о том, что перед нами апокрифическое евангелие, родившееся в среде гностиков. Как известно, гностики предпочитали буквальному прочтению священных текстов – символическое, и в исторических событиях видели лишь проекцию мистических. Представление об Иуде как исполнителе воли Божией, а не гнусном доносчике, было, в частности, близко процветавшей во втором веке секте каинитов.

Так что «Евангелие от Иуды» – один из апокрифических текстов, среди которых – Евангелие от Фомы, от Иакова, от Филиппа, «Хождение Богородицы по мукам»… Все они не считаются официальной христианской церковью (независимо от конфессии) достоверным свидетельством о жизни и учении Христа. Именно поэтому «Евангелие от Иуды» также ничего, конечно, не изменит в канонических представлениях о Сыне Божьем. Говоря проще, верующим от выхода «Евангелия» не холодно и не жарко. Тем более что реальный Иуда написать его никак не мог – греческий текст появился лишь в середине второго века, когда Иуды давно не было на свете.

Но если перед нами всего лишь «один из» апокрифических памятников, почему в европейской и американской прессе царит такой переполох?

Конечно, выход «Евангелия от Иуды» – факт, лежащий в области замечательных научных открытий. Коптская рукопись – еще один осколок, который делает наши представления об атмосфере II–III века, о бурлящей страстности гностических общин объемнее. И все же искренне радоваться этому могут лишь историки.

Общественной мыслью «Евангелие от Иуды» было воспринято как новый акт мистерии, срежиссированной Дэном Брауном. «Код да Винчи» наполнил миллионы читателей сладчайшей из иллюзий – ощущением приобщенности к вершинам тайных знаний, пониманием, «как было на самом деле».

И католическая и православная церковь уже успели выразить отрицательное отношение к «Евангелию от Иуды»: к чему обсуждать заведомые небылицы? Но отказ от разговора слишком легко принять за слабость. Система взглядов только тогда чего-нибудь стоит, когда без ущерба для себя может интерпретировать новые, неизвестные прежде факты. Это и чувствует любой обыватель, радостно проверяющий, стало ли христианство мертвым львом, которого можно безнаказанно пинать.

А потому уже сейчас очевидно, что еще одна история оправдания Иуды станет предметом самых разных спекуляций. Десятки фоменок уже отточили перья для написания комментариев, а литераторы бросились за новые «Коды да Винчи». Напомним, кстати, что книга под названием «Евангелие от Иуды» давно существует, в 1973 году поляк Генрик Панас получил за нее… премию ЦК польской компартии. Как вы думаете, почему?

Время изучать еду

Я ехала в далекую страну. На самом деле я вообще впервые летела за границу. Опытная подруга, прожившая в тех краях два года, строго наставляла меня: «Когда тебя спросят, какую кухню предпочитаешь, не говори, что “Макдональдс”! Тут это джанк!» Надо сказать, что к тому моменту, то есть в самом начале 1990-х, очереди в «Макдоналдс» на Тверской как раз схлынули, и изредка мы наведывались туда с друзьями – полакомиться. Здешняя еда веселила своей разноцветностью, инфантилизмом и казалась… ну что тут поделаешь… вкусной! Инструктаж подружки поразил меня: неужели кто-то и вправду будет интересоваться, что я люблю есть? Вращаться-то я собиралась в университетской среде. Будем обсуждать Достоевского, цитировать Элиота, в крайнем случае перемоем косточки профессорам.

Подруга оказалась права. Разговор о кухне преследовал меня как кошмар. На какой-нибудь очередной party, выяснив, из какой я страны и чем занимаюсь, третий вопрос неизбежно касался моих гастрономических пристрастий. В ответ на свое невнятное мычание я выслушивала поэмы, нет, взволнованные саги о сукияки, чоп-суэй, буррито, лазанье и просто свежем хлебе с хрустящей корочкой, посыпанной жареными семечками, который пекли в немецкой пекарне неподалеку…

Лишь со временем я поняла: еда – одна из немногих а) безобидных; б) общих тем. Если собирается не круг друзей, а большая разношерстная компания – что, скажите, обсуждать этим чужим друг другу людям?! Как прорваться сквозь частокол табу? О политике в Америке говорить не слишком принято, во всяком случае лучше не признаваться, за какую партию собираешься голосовать, – из опасения вступить в конфликтный диалог (собеседник-то может оказаться противоположных взглядов). Религия и вовсе запретная тема. «Мы не решили еще вопрос о существовании Бога, а вы хотите есть!» – Это пусть Белинский кричит Тургеневу, а у нас политическая корректность. Литература? Скука, никто ею особенно не интересуется. Музыка и кино? Но меломанов, даже киноманов вокруг, несмотря на близость фабрики грез, было немного. Разве что спорт, однако чемпионатов мира по футболу на каждую вечеринку не напасешься. Беседа о терпкости, простоте, утонченности и обманчивости блюд – вот удобная пристань, причалив к которой и другого не обидишь, и собственную неповторимость подчеркнешь.

Удивительно ли, что эти захватывающие разговоры в академической среде незаметно обернулись отдельным научным направлением – food studies («изучение еды»). Дисциплина это совсем молодая. Зародилась она в начале 1990-х, в Старом и Новом свете одновременно, и исследует разные аспекты означенного предмета: историю, этнографию, терминологию. По food studies можно получить магистерскую степень, прочесть с десяток научных журналов и даже посетить конференцию. Недавно в Оксфорде как раз проходило одно из ключевых событий в этой области – ежегодный международный симпозиум. В этом году он посвящен яйцам. Тема действительно увлекательная: ожидаются доклады о пасхальных яйцах, яйцевидных формах в архитектуре, нереализованном проекте Дали, мечтавшем создать трехметровое яйцо, вылепленное из тысяч реальных вареных яиц, которое посетители галереи должны были есть гигантскими ложками…

Доживем ли до food studies мы? Не сразу. Для спокойного, тем более научного обсуждения предмета важно хранить бесстрастие. А мы-то еще не наелись! Даже поколение нынешних 30-летних помнит пусть не голод, но аскезу. Осталось подождать, когда подрастут те, кто родился в славную эпоху супермаркетов. Им будет о чем поболтать друг с другом. И обсуждать они будут уж точно не «Макдональдс».

(Автор благодарит за консультации Александру Григорьеву.)

Покажи мне слова

Во Франкфурте отшумела книжная ярмарка. Ее главным гостем на этот раз была Индия. Индийские музыканты наигрывали возле национального павильона что-то ведическое, индийские повара кормили публику блюдами национальной кухни, индийские политологи рассуждали о сосуществовании в стране разных религий, о национальных и цивилизационных противоречиях. Индийские авторы, понятное дело, читали стихи и прозу. Изредка по-английски, чаще на национальных языках.

Официальных языков в Индии 24, а еще около 120 региональных, в том числе диалекты. К концу ярмарки в немецких издательствах лежали рукописи и книги на урду, панджаби, кашмири, тамили… В достоинства этих текстов немцы поверили на слово: высокое качество книг страны – Почетного гостя подразумевается. Кто и с какой степенью точности все это, однако, теперь переведет, совершенно непонятно. Профессиональных переводчиков с большинства индийских языков на немецкий – единицы. А тем индийцам, которые пишут по-английски (таких тоже немало), это тут же ставится на вид патриотически настроенными соотечественниками: можно ли на языке колониалистов адекватно передать сугубо национальные проблемы населения, живущего где-нибудь в глухой провинции у моря? Именно этому вопросу был посвящен один из семинаров. Он закончился, я побрела между книжных стендов и… застыла.

Навстречу мне шла индийская процессия: в центре медленно ступал пожилой человек в светлом френче с воротником-стоечкой. Его бережно, почти нежно поддерживали под руки несколько сопровождающих. Вслед за ним беззвучно плыла небольшая толпа ярко наряженных женщин, смуглых мужчин в деловых костюмах. Все они неотрывно смотрели на пожилого – не с любопытством, не с уважением – нет, с религиозным почтением. Кто же это? Ну кто поедет из Индии на книжную ярмарку? Наверное, самый главный индийский Поэт? Или Писатель? «Это что же, знаменитый поэт?» – шепчу я человеку в чалме, двигающемуся в толпе. Человек останавливается, смотрит на меня и, точно сбрасывая сон, чуть удивленно качает головой: «Нет, что вы, это… (краткая благоговейная пауза) министр!»

Чтобы народ так уважал своих министров? Не иначе как у него за плечами героическое прошлое. Гонения, борьба за свободу… И я спрашиваю девушек, стоящих здесь же, рядом, за одним из индийских стендов: «Простите, если вопрос бестактный, и все же объясните мне: почему к этому министру относятся с таким уважением?!» Они улыбаются: «Как почему? Потому что он… министр!»

Тут я понимаю, что понять все равно ничего невозможно, что напрасно Веды толкуют нам о всеобщем единстве – его нет и не может быть. И шагаю дальше, меж рядов с книгами на неведомых языках…

Как вдруг вижу свою давнюю знакомую, однокурсницу Таню. Таня приехала во Франкфурт по делам своего российского издательства. «Смотри, что мне подарили», – веселится она. И достает из кармана книжечку, которая называется очень просто: «Point it» («Укажи на это») и сплошь состоит из маленьких фотографий. Сыр, помидоры, коза с козленком, тарелки, гамак, белье на прищепках и внезапно – машина «Волга», стоящая на разбитой глинистой дороге. Это книжка для путешественников, попавших в страну, где никто тебя не понимает. Хочешь вилку, а не китайские палочки, – укажи на фотографию вилки. Заболел – покажи на анатомическом изображении человека, что именно у тебя болит. Жаждешь разыскать в глухом русском лесу хоть какую-нибудь дорогу – доставай книжечку и тычь в нужную картинку. Придумывать под картинки ситуации – особое удовольствие. Мы смеемся. Это уже 12-е издание, с 1992 года таких книжечек по миру распродали больше полутора миллионов. О, светлая радость понимания! О, его простота! Зачем искать переводчиков с панджаби? Надо просто позвать фотографа.

Так верно с умыслом

В свет вышел новый роман Виктора Пелевина «Empire V. Повесть о настоящем сверхчеловеке». Но шум вокруг книги поднялся за месяц до выхода книги: черновой вариант романа выкрали из базы данных издательства «ЭКСМО» и пустили гулять по Интернету. Стартовый пистолет хлопнул – и сладкое безумие началось. Журналисты, пелевинские фаны и просто любопытствующие кинулись вперед: немедленно выяснить детали происшествия, прочитать и обсудить сам текст, почти сразу же исчезнувший с сайтов, еще хорошо бы правдами или неправдами заглянуть в «настоящую» версию тоже, а затем прокричать, захлебываясь от собственной догадливости: «Какой мощный пиар-ход! Да ведь он сам все это подстроил!»

Так или примерно так уже бывало с несколькими предыдущими романами Пелевина: ажиотаж, утечка информации, недоразумения, суетливая беготня. Куда бежите вы? Пелевин это понял первым. Он сразу разгадал, в чье горло сейчас вопьется бушующая толпа; неспроста «Empire V» – история о вампирах. Разгадал – и ускользнул в нору. Ушел в затвор. Живет где-то… кажется, в Италии. Или нет? Интервью, разумеется, не дает. Ну разве что одной какой-нибудь газете по недоразумению или собственному недосмотру. Написал новый рассказ «Интервью писателя Пелевина», а ночью это интервью украли из базы данных…

Из романа в роман Пелевин доказывал как дважды два, что ничего, кроме пиара, корысти и расчета в этом мерзком мире нет. Все потонуло в цинизме. Само собой, вспахивал это поле не он один, в том, что успех, публичность, деньги – основная (часто тщательно скрываемая) цель всякого начинания, убеждали публику и бесчисленные рекламные службы, и СМИ. В построенном этой дружной командой мире кража у знаменитого писателя романа по недоразумению, по русскому пошехонству невозможна. Только он сам и может украсть у себя свой роман и слить его в Сеть. Понятно, что и его картинный затвор – вовсе не жажда оградить пространство для частной жизни, а все тот же пиар. Так не с одним Пелевиным, так со многими публичными людьми.

Стоило Орхану Памуку получить Нобелевскую премию, как тут все и догадались, зачем он так отважно говорил о геноциде армян и вступался за курдов. Разумеется, метил в нобелиаты!

И неважно, что на улицах жгли его книги, рвали портреты, на некоторых книжных магазинах появились таблички «Орхана Памука не продаем», а отдельные оскорбленные соотечественники готовы были забить его камнями. Тогда до Стокгольма дело бы не дошло. Впрочем, как знать, возможно, и в смерти многие разглядели бы особенно сильный пиар-ход. Трагическая гибель (а еще лучше самоубийство) отлично подливает масла в огонь, гипнотизирует и приковывает взгляды. Есенин, Цветаева, Маяковский – вот они, светлые вестники грамотного самопиара.

Все это означает только одно: никто никому не верит. Мы живем в атмосфере тотального недоверия. Нас обманывают. История фальсифицирована. Искренности больше нет. За каждым поступком стоит Истинная Причина. Какая? Сами знаете. На одной известной радиостанции всерьез обсуждают, почему Хиллари Клинтон не развелась с мужем: не хотела портить свою карьеру или действительно его любила? Ты меня правда любишь или это пиар?

Из этой клетки есть выход, и он очевиден: смотреть в корень, плевать на поиск «истинных причин» и изучать только факты. Суть вещей. Какая нам разница, что на самом деле имел в виду Памук и любит ли Хиллари мужа? Пусть это остается в компетенции иных инстанций. Важно, что в Турции нашелся человек, который не побоялся заговорить вслух о том, о чем молчали другие. Хиллари осталась с Биллом. У Пелевина вышел новый роман.

И никаких богов в помине

Итальянский писатель Алессандро Барикко, сочинитель маленького шедевра «Шелк» и еще нескольких романов, пересказал в прозе «Илиаду» Гомера – и его адаптация вышла в русском переводе.

Барикко сжал длинноты, вымарал пейзажи, прогнал из поэмы заносчивых жителей Олимпа вместе со всеми их недостойными богов склоками, а рассказ о Троянской войне вложил в уста участников событий. Богатырь Ахилл рассказывает, как он обиделся на царя Агамемнона, прекрасная Елена – как тоскует в Трое по Греции и родному дому. Получился то ли черновик сценария, то ли опрос свидетелей, Гомер, разумеется, тихо вышел за дверь. Поскольку тайна его гения как раз в прописанности мелочей и детской любви к ним: и к изогнутым ресницам Афродиты, и к пляскам виноградарей, и к золотому кубку с голубками, клюющими возле ручек зерно, да мало ли к чему еще. Но весь этот скарб деталей оказывается за бортом.

У адаптаций свои законы, главная их задача просветительская – так что к Барикко претензий никаких. Напротив. Благодаря ему итальянские читатели, очевидно, заново «открыли для себя» «один из величайших»… теперь, возможно, откроют и русские и, хочется думать, тоже будут Барикко благодарны. Барикко всего лишь тонко уловил дух времени.

На очереди наша, отечественная «Илиада» – «Война и мир». Ее тоже давно пора перевести на русский – с английского, например. В крупнейшем американском издательстве «Harper Collins» вот-вот выйдет усеченная и переписанная версия этого слишком уж толстого романа, в первую очередь в расчете на студентов. Американцы точно в воду смотрели: недавно в Британии как раз провели опрос, какие книги люди не в состоянии дочитать, – «Война и мир» в списке на восьмом месте. В новом переводе эпопею не просто сократили на треть, ее еще и «оптимизировали» в буквальном смысле.

Князь Андрей Болконский выживает, юный Петя Ростов тоже. Нет войне, да здравствует мир! Мир и легкость, волшебная легкость, к которой когда, скажите, не стремилось человечество? И что в этом плохого? Что плохого в том, чтобы в век высоких технологий, убыстряющегося жизненного ритма и всякого такого прочего превращать занудные книжные кирпичи в пушинки? «Живи легко!» – вот он, лучший рекламный слоган последних лет.

Стремление к удобству естественно. Но только до тех пор, пока речь не идет о культуре. Попытки сделать удобной культуру абсурдны, они бьют мимо цели, если, конечно, считать целью понимание друг друга, любовь. Так вот, культура – это, простите, сложно. Гомера, Леонардо да Винчи или Бетховена с налету не возьмешь, нужны усилия, нужен труд. Иногда мучительный, всегда благодарный. Да, можно прочитать пересказ Барикко, можно ограничиться и более кратким изложением – только вот зачем? Честнее будет вообще ничего не читать, не смотреть, не слушать, честнее и современнее.

Наступает эпоха пустяков, эпоха незамысловатых игр со студентами, читателями, потребителями, когда вместо экзамена – тест, вместо истории – табличка, вместо симфонии – рингтон, а вместо рассказа про страну – пять способов хорошо провести в ней время. Серьезностью – древней римской добродетелью – скоро начнут пугать детей. Мировая культура со всеми ее бесконечными внутренними перекличками, традициями, отсылками в древность, с ее жуткими объемами как бельмо на глазу. Довольно. Адаптируем для начала литературу, книгу за книгой – «Преступление и наказание» к примеру, тоже попавшее в десятку недочитанных. Старушку-процентщицу сдадим в богадельню, на ее деньги нашьем портянок для ребят, Раскольникова назначим директором дома престарелых. Затем возьмемся и за классическую музыку, живопись и скульптуру, отцифруем, отшлифуем, а там и мировые религии на подходе, Евангелие вот, слишком уж загадочная и печальная случилась с Христом история, добавим немного ясности и позитива. Я совершенно серьезно.

Охота на коров

Последние годы жизни Владимир Набоков провел в швейцарском курортном городке Монтре. Туда и направился автобус с русскими гостями Женевского книжного салона, куда Россию пригласили в качестве почетного гостя. Отдельный день только что завершившегося салона был посвящен памяти Набокова.

За окном зеленеет неправдоподобно зеленая травка, в которую уткнули жадные морды шагнувшие со страниц детских иностранных книжек о ферме шоколадные лошади. Но как выясняется, это только начало. Взглянув на пасущихся за окном коров, испытываешь уже не радость, а благоговейный ужас и начинаешь наконец понимать, почему для индусов это священное животное. Большие, спокойные, чистые существа: ровный коричневый цвет, тонко выписанные белые пятна. На следующей заоконной картинке… нет, назвать эти брикеты из супермаркета «сеном» не поворачивается язык. Скошенная трава не сложена в стога, а аккуратно расфасована в целлофановые пакеты – пластиковые кубики соберет потом специальная машина, отвезет в ангар, буренки будут угощаться круглую зиму.

На высоких склонах дома с черепицей, балконы в цветах, с другой стороны – проглотившее солнце, сияющее сине-зеленое Женевское озеро. Виноградники на каждом свободном клочке земли. Городок проплывает за городком, по каменной улице шагает почтальонша в очках, останавливается, кладет в ящики газеты – больше всего она смахивает на научного сотрудника какого-нибудь НИИ. Шарманщик в круглой шляпе крутит на площади шарманку. Но вот пейзажи становятся еще живописнее – хотя, казалось бы, дальше некуда, нарядные дома – еще краше.

Мы въезжаем в Монтре. Останавливаемся около великолепного здания отеля «Монтре-Палас» на набережной: Набоков прожил здесь последние 17 лет жизни. Парадный вход, мягкие ковры, приглушенный свет люстр, покой и обступающая со всех сторон роскошь. Бесшумный лифт поднимает нас на шестой этаж, там надпись, указывающая, что пол-этажа – всего шесть комнат – занимал Набоков. Для показа посетителям оставили одну: обычный небольшой номер – кровать, конторка, столик, вид на Женевское озеро.

Возле номера развешаны черно-белые фотографии: крепкий моложавый старик в шортах слегка брезгливо посматривает на зрителя. Он же внимательно и вдохновенно читает, он же пишет. Гуляет с супругой Верой по парку. Позирует возле камина. Заслуженный пенсионер, охотящийся за бабочками и словами, аккуратно допитое до дна жизненное счастье. Вот и первый его роман должен был называться «Счастье» (но стал «Машенькой»). Набоков умер в 1977 году и был похоронен на кладбище по дороге в Кларан. Скромная могила, темная каменная плита, «Vladimir Nabokov», «Vera Nabokov» – супруга пережила мужа на 14 лет. Рядом другие камни и плиты – французские и немецкие имена, но главное – годы, годы жизни, которые выглядят как ошибка! 1901–2002, 1908–2000, 1899–1992 – и так везде. В Швейцарии действительно самая высокая средняя продолжительность жизни в Европе – более 79 лет. Набоков почти уложился, прожив 78.

Вот как умирают мировые классики. Никаких мальчишеских дуэлей, нервических побегов и хриплого предсмертного бреда на станции «Астапово», никакой чахотки и бокалов шампанского, тем более пыток, ссылок, агоний в лазаретах ГУЛАГа, тем более самоубийств.

Величественное угасание у любящей супруги на руках. Вместо изгнания или ухода из дома – подчеркнутая, сознательно избранная бездомность, жизнь в стертом пространстве роскоши. Последнее набоковское пристанище никак не обратить в, что называется, «дом-музей», и не только потому, что «гостиница-музей» – это абсурд, но и потому, что ни один предмет здесь не несет печати его личности. Что показывать посетителям, когда даже воспетых нашими классиками гостиничных клопов здесь нет? Скажете, Набоков – русский писатель? Никогда. Русские писатели так не умеют.

Адская жесть

Процесс начался незаметно, в прошлом, позапрошлом году – сейчас он, похоже, на пике.

Историки языка еще напишут об этом диссертации и монографии.

Сначала слова «жестко», «жесткий», употребляемые в оценочном смысле, утратили отрицательный оттенок. Тут-то и зазвучало: «Какое жесткое и талантливое кино»; «Роман яркий и жесткий». Без всяких «но». Жесткое, собственно, и стало значить «талантливое», производящее сильное впечатление.

Пословица «Мягко стелет да жестко спать», клеймящая лицемеров, зазвучала наивным анахронизмом. Это в далеком смешном прошлом сон на мягкой перине казался сладок. Сегодня даже ребенок знает, что спать на мягком вредно. Перину сменил жесткий ортопедический матрас, помогающий сохранить осанку. Ведь человек новой формации, homo rigidus, «человек жесткий», должен быть стройным, держать спину прямо.

Вскоре на железном дереве жесткости вылез неологизм-отросток. «Жесть, жесть, жесть!» – дружно токует сегодня великое множество молодых носителей современного русского. Согласно данным Google за последнюю неделю, например, это сленговое словечко употреблено в интернет-дневниках 3924 раза. Одноименный московский клуб и фильм – лишь слабый отголосок гудящего хора. «У меня в квартире такой бардак, что я даже часы свои потерял в нем. Жесть какая-то». «Самая жесть – это не дождь. Мокрая разметка – тоже ничего. Самая жесть на дороге – это снятый асфальт». «2 экзамена в один день и ни-и-и-и одного конспекта… жесть-жесть-жесть». Последний фильм Тарантино «Доказательство смерти», где от симпатичных девушек остаются окровавленные рожки да ножки, тоже, разумеется, «жесть». «Груз 200» Алексея Балабанова – жесть уже нереальная. Адская. «Мне хотелось встать и уйти, так как моя психика не выдерживала… но это просто жестокость… жесть…», – грустно пишет потрясенная фильмом блоггерша. Примечательно, что и в «Жести» Дениса Нейманда, и у Тарантино, и у Балабанова действует маньяк.

А как иначе? Кино ведь должно быть жестким. То есть талантливым.

Как будто моду на слово «жесть» (до того используемое только диджеями) ввела группа «Кровосток», исполнив композицию «Жесть как онa есть». Однако истоки романтизации жесткости лежат, конечно, в куда более старинном произведении.

«Зачем так мягки, так покорны и уступчивы? Зачем так много отрицания, отречения в сердце вашем? Так мало рока во взоре вашем? А если вы не хотите быть роковыми и непреклонными, – как можете вы когда-нибудь вместе со мною – победить? А если ваша твердость не хочет сверкать и резать и рассекать, – как можете вы когда-нибудь вместе со мною – созидать? Все созидающие именно тверды. (…) Совершенно твердо только благороднейшее. Эту новую скрижаль, о братья мои, даю я вам: станьте тверды!»

Узнаете? Это Ницше. Именно так говорил странствующий философ Заратустра. В современном переводе призыв Заратустры наверняка звучал бы как «Станьте жесткими». А сколько раз приходилось слышать это в редакциях самых разных изданий: «Надо писать жестче!» То есть четче. В смысле лучше. Без соплей.

Общество, полюбившее жесткость. В каком направлении будет сделан следующий шаг? Для этого достаточно вспомнить, кому философия Ницше пришлась ко двору. Наш путь лежит туда – к тропам, утоптанным коваными сапогами нацистов и сталинских соколов. Там нет места старости, слабости и страху. Там обитают молодые, сильные, жесткие ребята. С волевой челюстью, стальным взглядом, отличной потенцией, твердые и четкие, словно специально вылепленные под исполнение жестко поставленной задачи. И кто, скажите, тогда сыграет роль доброго и мудрого Гудвина, который подарит этим железным дровосекам человеческие сердца? Но главное – захотят ли дровосеки его искать?

Предубеждения и гордость

Столкнулись две новости – одна громокипящая, разрастающаяся на глазах, захватывающая и поджигающая медийное пространство, как бурлящая лава. Вышла последняя книга о Гарри Поттере. Дописав ее, Джоан Роулинг рыдала несколько часов. Поттер установил новый рекорд… Русские фанаты перевели книгу за два дня… На фоне этого волшебного успеха, как деликатно выразилась сама Роулинг, «немного похожего на безумие», разыгралась история противоположного заряда. История одного литературного неуспеха и его печальных последствий.

Британский писатель-дебютант Дэвид Лассман, отчаявшийся опубликовать свой роман «Храм свободы», много месяцев подряд получавший от издателей отказы, разослал обидчикам первые главы из романов Джейн Остин «Гордость и предубеждение», «Доводы рассудка», «Нортенгерское аббатство». Лассман укрылся за женским псевдонимом, поменял названия книг, имена главных героев и топонимы, но не язык. Он оставил даже классическую первую фразу «Гордости и предубеждения» («Все знают, что молодой человек, располагающий средствами, должен подыскивать себе жену»), которую знает каждый англичанин, примерно как мы «Мой дядя самых честных правил» или «Все счастливые семьи похожи друг на друга…» Эксперимент удался: 17 из 18 издательств, среди которых были крупнейшие – в том числе «Penguin» и публикующее Роулинг «Bloomsbury», – дружно отвергли присланные рукописи. Лишь в одном Лассман был практически разоблачен: редактор вежливо посоветовал ему поостеречься наследников Джейн Остин, поскольку существует такая вещь, как плагиат. Наверное, не узнать классика, романы которого десятки раз экранизировались, звучат по радио и проходятся в школе, позорно. Очевидно, профессиональные читатели Лассмана не обладали достаточной эрудицией. И все же в отсутствии квалификации и профессиональной чуткости их никак не упрекнешь.

Подопытные литагенты и издатели различили в присланных текстах главное: они неоригинальны. Не распознав романов Джейн Остин, они тем не менее среагировали на вторичность продукта, видимо, предположив, что перед ними нечто вроде изысканной стилизации под романы начала ХIХ века, однако стилизации самозамкнутой, никак не апеллирующей к опыту человека, живущего в веке ХХI. И дружно решили: над историей страстей провинциальных английских барышень, пусть и описанных острым, проницательным, ироничным пером, сегодняшний читатель просто уснет!

«Случай Лассмана» обнаружил удивительную вещь: абстрактное качество никого не интересует. Литература, желающая быть прочитанной, просто обязана быть утилитарной, развернутой в злободневность, – совсем необязательно на внешнем, сюжетном, содержательном уровне, это может быть сделано тоньше и глубже. В книгах той же Роулинг, например, достаточно узнаваемых аллюзий, позволяющих читателю ощутить внутреннюю причастность даже и к насквозь вымышленному миру. Спасибо Лассману, он нам напомнил – искусство должно быть актуальным. Как актуальной была музыка Моцарта для его первых слушателей, как актуальна была поэзия Пушкина, на короткой ноге с которым чувствовал себя не один Хлестаков, но и многие его читатели. Будь актуален, писатель, иначе в 17-ти издательствах тебе укажут на дверь, а в 18-м прозрачно намекнут, что ты пустышка и плагиатор. И будут совершенно правы.

Да ты не слушаешь меня!

Вышла новая книжка Евгения Гришковца «Следы на мне». Это сборник историй из жизни автора – про дружбу, службу, учебу в университете, первую работу за деньги, первую собственную квартиру. Гришковец представил книжку в Театральном центре «На Страстном», сыграв спектакль «Дредноуты», спектакль уже не новый, и не о нем сейчас речь, да в общем и не о Гришковце. Его за последний год-два не пнул только ленивый. Вышел, мол, в тираж, эксплуатирует единственный, однажды удачно найденный прием, так глубоко и, как казалось, надолго очаровав московскую публику, быстро и сильно ее разочаровал и проч., и проч. Пусть говорят, что хотят.

Одно в этих разговорах неизменно упускается. Очень хорошее и важное. Гришковец возвращает нас к искусству рассказывания. Я не до конца понимаю (хотя и предполагаю), какого он уровня артист и режиссер, но я точно знаю, что все полтора-два часа своих моноспектаклей он держит зрительское внимание мертвой хваткой. И даже не зрительское, а слушательское. Потому что дело тут не в волшебстве перевоплощения и горящих бумажных корабликах, то есть не в том, что происходит на сцене. Эти спектакли увлекательно слушать. Гришковец интересно рассказывает.

Много ли вы знаете хороших рассказчиков? Кого-нибудь такого, кого слушаешь, забыв о времени, смеешься до слез, понимаешь, что врет ведь, врет и не краснеет, но радуешься этому потоку слов, лиц, событий. И когда чудо кончается, требуешь: еще! Еще что-нибудь, пожалуйста. Бесполезно, уже не расскажет.

Рассказывание историй вымирает. Рассказывать некогда, некому, негде. Это в далеком российском прошлом, когда все время приходилось чего-то ждать – лошадей на станции, окончания непогоды на постоялом дворе, причем часто ждать в большой компании, – наговориться и наслушаться можно было всласть. Весь Лесков вышел из этих посиделок. Хороший рассказчик превращал бесконечный скучный вечер, бессонную ночь в добрую, как сказал бы тот же Лесков, сказку. В советские времена искусство рассказывания еще теплилось, поддерживаемое эстрадой, и все же заметно слабело, вырождалось в анекдот. Практически выродилось. Конечно, мы все равно что-то друг другу рассказываем, и далеко не одни анекдоты, но назвать наши куцые байки высоким словом «искусство» не поднимается рука.

Почему так случилось? Не оттого ли, что мы стали друг другу не слишком интересны? И мало кому позволим посягнуть на наше время: нам, право же, действительно некогда сидеть и слушать чужие истории. К тому же и опыт одного стал слишком похож на опыт другого. Ты был в Париже? Ха-ха, да кто же не был в Париже? Видел миграцию крабов у острова Рождества? Подожди-ка, не рассказывай, я лучше сам туда полечу – сбросишь телефончик туроператора?

Это раньше странников и странниц принимали как желанных гостей – они забирались в такую дремучую даль, где жили люди с песьими головами и куда их доверчивым слушателям было уж точно не добраться. Да и спустя сто лет, в советское время, на какого-нибудь счастливца, побывавшего за границей, звали в гости как на экзотическое блюдо – Иван Иваныч покажет слайды и расскажет такое… Но вот мир стал доступен, Интернет ответит на все твои вопросы – и о чем, собственно, ты можешь нам рассказать? Мы сами тебе и не такое расскажем.

Тем не менее. На сцену выходит небритый человек в очках и рассказывает. Об очень знакомом: первая заграница, кружок по фото, поход по грибы. Не о миграции крабов, не о Париже, сейчас и правда довольно других источников информации – но о тебе самом кто еще тебе расскажет? Также жадно когда-то конунги слушали саги, сложенные про их недавние военные подвиги и дела.

Хлопая ушами

Случилось событие радостное и долгожданное. Вышел пятый том словаря «Русские писатели. 1800–1917», включающий биографии 450 человек, с фамилиями от П до С. Само собой Пушкин, Ремизов, Розанов, Салтыков-Щедрин, Северянин. Но еще – и, наверное, главное – безвестные и полузабытые авторы: дворяне, крестьяне, купцы, казачьи есаулы, епископы, авантюристы, декабристы, путешественники. Все, кто так или иначе, но публиковал свои труды и составлял ту самую литературную среду, без которой не было бы ни Пушкина, ни Ремизова. Так вот, все они разысканы авторами словаря и призваны на пир.

Симпатичный алкоголик Иван Прыжов, положивший здоровье на алтарь науки: материалы для своего обобщающего труда о питейных заведениях он собирал в кабаках и там-то и пристрастился к веселящим напиткам. Немыслимая графоманка Елизавета Сентимер, рассуждающая о путях к счастью: «О зависть, зависть злая!/ Воистину она зверь/ C кровожадными кохтями./ Она лишь хлопнет ушами/ Затворится к счастью дверь!» Тут же и Александр Пуговишников, написавший прочувствованный манифест в защиту бесталанных и необразованных авторов. Зоолог Леонид Сабанеев, легко вставлявший в свои охотничьи руководства целые главы из руководств чужих. Федор Попудогло, знакомец Чехова, писавший юмористические сценки в «Будильник», – а что ему еще оставалось с такой фамилией?

В ряду похожих изданий словарь «Русские писатели» уникален. Он самый полный по числу персоналий и притом образцового научного качества: статьи сюда писали наши лучшие филологи и историки. Вместе с тем выход нового тома – событие не цехового, а общественного масштаба.

Ведь пятый том выйти был не должен. Первый появился в 1989 году, на инерционной силе тогда еще работавших систем. Каждый следующий выходил уже ценой фантастических усилий в продолжение 10 лет. Затем финансирование прекратилось вовсе и, казалось, навсегда. В этом была своя логика – и не только экономическая. Закончилось же переиздание энциклопедического словаря Брокгауза – Эфрона на букве О, в 1917-м. И никто не пытался его продолжать, хотя новое издание было полнее и точнее предыдущего. Но слом эпох означал, что и самые новые словари мгновенно устарели.

Словарь «Русские писатели» замышлялся на волне гласности, когда многие имена вышли из-под запрета и впервые можно было рассказывать о литературном процессе без замалчиваний и мучительных оговорок… Но перестройка отошла. Эпоха вновь завершилась. Так бы и зависнуть словарю на той же, кстати, букве О. Однако в 2002 году сам Солженицын направил увещевательное письмо президенту, напоминая, что «Словарь» не худо бы закончить. И в 2005 году на завершение проекта выделили 30 миллионов. Даже три из них перевели редакции «Словаря». Так и вышел пятый том. На шестой денег по-прежнему не хватает, про обещанные миллионы забыто, и все же пятый том вот он, лежит у меня на столе. Восемь лет спустя после предыдущего. Вопреки всему. Независимо от глобального потепления, политического климата. И это дает почти мистическое ощущение стабильности, неотменяемости самого важного, счастливую уверенность, что искусство действительно вечно и ты к этой вечности приобщен.

Не пой, красавица, при мне

Новая книга Бориса Акунина написана в жанре романа-кино для детей изрядного возраста.

И в наступающие зимние каникулы – как и под прошлый Новый год, когда вышли «Нефритовые четки» – Борис Акунин не оставил нас без чтения. Под одной обложкой выпущены две первые серии его нового «романа-кино» «Смерть на брудершафт». Роман-кино – это вам не роман-газета и даже не роман-эссе – во время оно, кстати, некий роман-эссе довольно анекдотично печатался как раз в роман-газете. Но не будем путаться, роман-кино – жанр «экспериментальный», призванный «совместить литературный текст с визуальностью кинематографа», как сказано в анонсе и подтверждено самим автором в интервью.

В романе-кино вместо названий главок – веселый конферанс, оформленный в виде титров немого кино: «И вот час пробил…», «Вот тебе на!», «В логове Мафии», «Сук». Рядом с текстом черно-белые иллюстрации. Эти «стоп-кадры» в стиль немого кино времен Первой мировой, правда, не попадают, им отчаянно не хватает контрастности и изысканной пластики пошлой картинки. Ну да это всего лишь первый опыт издателей, к тому же не более чем игра. Вот ведь и сам автор как раз… играет! На фортепиано – на первой странице книги Борис Акунин изображен в роли тапера. Что он наигрывает – тоже известно: под каждой картинкой – отрывок из русской народной песни, знаменитого романса или арии.

Прощай, Фандорин; герой нового проекта – недоучившийся студент-математик и обладатель чудесного голоса. А назван новичок Алешей Романовым – видимо, для того, чтобы читатель не забыл: перед ним не какой-то там сценарий в прозе, а роман, роман, спрятанный даже в корень фамилии главного героя, и ни при чем тут царевич Алексей.

Картинки, музыка, поцелуи, выстрелы, трупы, потешный футбол, растяпы-русские, хитрецы-немцы, контр-разведка идет на контрразведку, счет 1:0, 1:1, но счетчик сломался, потому что команду то ли подводит, то ли спасает наш Иванушка-дурачок, мужающий на глазах отважный студент Алеша. Профессионально сконструированная книжка, добросовестная работа, ходики тикают, игрушечные драмы разыгрываются, а чего-то не хватает. Как будто с нами не доиграли.

Нет, все-таки медленно издатели думают. Ну почему в книге только картинки? Где шнурочек, за который дернешь – картонная дверь и откроется? Где шуршащий конверт, который так сладко открывать, ведь в нем записка! А в записке схема с крестом, отмечающим тайник, тот самый, в котором хранится желтая коленкоровая папка с секретными документами, вынесенными из русского Генштаба. Где хлопушки, кроссворды, интерактивные игры на соответствующем, специально к выходу книги открытом сайте? Играть так играть! И почему к книге не прилагаются диски с упомянутыми в ней песнями?

Как раз недавно покупала одному нерадивому второкласснику, который на школьных уроках никак не раскусит очарований французского языка, учебник. Специально сказала продавцам: «Пожалуйста, повеселее!» Они меня поняли. Принесли учебник в виде комиксов, французские идиомы плавают в облачках возле раскрытых ртов нарисованных ребятишек. К учебнику прилагаются три учебные кассеты и просто кассета – с песенками. Есть и фильм, прошу прощения, «фильма», но ее в тот момент не было, объяснили мне продавцы, распродали. Поскольку спрос на фильму больший, чем даже на комиксы. Стоит ли говорить, что теперь оторвать мальчика от нового развлечения невозможно и книжку от него приходится прятать.

В общем, издателям бумажного кино есть у кого поучиться. И потому, от всей души поблагодарив нашего тапера, нашего Деда Мороза, досточтимого Сегацу-сана за подарок, пожелаем ему в новом году не останавливаться на полумерах и играть ва-банк, может быть, даже самому нарисовать картинки, но еще лучше найти наконец нормального режиссера, который уловил бы его печальную игру с пошлостью, массовой культурой, русской классикой, не переступил заветной грани и освободил писателя от киноразвлечений для создания просто романов.[1]

Сопрягая на геликоптере

В Дели, где регулярно проходит книжная ярмарка и где Россия была на этот раз почетным гостем, есть улица имени Льва Толстого и огромное офисное здание Tolstoy House. Толстого здесь чтут. Попав сюда, понимаешь: и правильно. Не только потому, что Толстой написал Махатме Ганди письмо и сам изучал индуизм. Главное – Толстой про Индию все понял. И даже до того, как увлекся Востоком. Помните Пьера Безухова в плену? Там Пьер узнал утешительную истину: «на свете нет ничего страшного». Он осознал также, что человек сотворен для счастья и еще – что «сопрягать надо».

Все это вслед за Пьером открываешь для себя, попав, нет, не в плен, а просто в Индию.

Веселый моторикша, усаживая нас в свою мелконькую колясочку, кричит: «Welcome to my helicopter!» – и что-то решительно дергает. Оглушительный рев, летим… Пристегните, пожалуйста, ремни. Какие уж там ремни. Утлая машинка больше всего, кажется, подходит для катания малышей по дорожкам парков, а не солидных русских журналистов. Но вскоре все эти лишние мысли выдувает пронзительный ветер, и ты понимаешь, что действительно сотворен для счастья. Оно в том, чтобы не думать.

Геликоптер вырывается на какую-то просторную закругляющуюся площадь. Мы ныряем в бушующее, орущее, бешено сигналящее море машин, подвижный автомузей – битые индийские «Амбассадоры», смахивающие на наши «Победы», юркие мотоциклы, мопеды, сверкающие, только что с конвейера «Лендроверы», зеленые вертолетики моторикш. Никто как будто не обращает ни на кого внимания, о сигнальных огнях все забыли, боковые зеркальца испуганно вжали уши: все равно собьют, и их здесь загибают. Единственный способ напомнить о себе – прогудеть погромче, но не предсмертный ли это крик? Нет, все мчатся себе и мчатся в миллиметре друг от друга, кружат в этой жуткой воронке, и никаких аварий. На свете нет ничего страшного.

У старого Дели мы наконец притормаживаем и въезжаем в него неторопливо, улочки здесь до того узкие, рикш (в основном теперь вело-) такая гуща, что быстрее, кажется, пойти пешком. Лавки тускло поблескивают серебряными украшениями, ряды для женихов и невест глуповато помахивают золотистыми ленточками, тянутся строгие прилавки с медными тазами и горшками, а вот и ароматные пряности, их продают из холщовых мешочков. Посреди всего этого изобилия то там, то сям возлежит огромный бык, рядом на земле дремлют люди. И вдруг… что это? Книжные ряды. Среди всей этой грязи, быков, горшков и бездомных самые настоящие книги на самом настоящем английском языке. И какие! Пособия по программированию, интернет-технологиям, менеджменту, толстенные учебники по медицине. Но кто их здесь купит?

Спящий в пыли как раз напротив прилавка с книгами по программированию человек мало похож на читателя. Но вот к прилавку подходят симпатичные юноши – явные студенты, о чем-то разговаривают с продавцами. Рядом бородач в чалме внимательно листает том «Software: Engineering Web Directory».

Рикша везет нас дальше. Он уже понял, что книги заинтересовали нас больше украшений и специй. И внезапно тормозит, кивает на арку. Мы послушно заходим.

Решетчатая дверь, портрет важного, седобородого человека, часы работы. Музей! Выходной – понедельник, то есть как раз сегодня. Мы разводим руками, но проводник только улыбается и кивает головой в сторону стены соседнего дома. От стены отделяется толстый, сонный человек и, гремя ключами, открывает нам дверь. Каменный двор, на стенах фотографии и столбики вязи – стихи. За одной из витрин – раскрашенная скульптура все того же солидного человека в чалме. «Мирза Галиб», – читаем мы. Судя по английскому тексту – это знаменитый поэт, писавший на урду и фарси и живший в ХIХ веке в Дели, видимо как раз здесь, в этом прохладном, каменном дворе, в этом доме. «Вы его читали?» – спрашиваю я сонного музейщика. «Нет!» – мотает он головой довольно добродушно. Не разобрал вопроса? Не понимает моего английского? «Вы не любите его стихи?» – настаиваю я, произнося слова как можно разборчивее. Но он снова мотает головой, говорит: «Нет!» и весело смеется.

И я умолкаю, потрясенная, умолкаю, внезапно поняв: не надо рефлексировать. Надо сопрягать.

Коты в порфирах

Уже вторую неделю самой обсуждаемой в блогах остается новость о летающих котах. Как всем уже и так, вероятно, известно, в ночь на 26 марта жители окрестностей Белорусского вокзала проснулись от шума урагана, выглянули в распахнутые ветром окна и увидели такое…

«С дикими завываниями они проносились над землей, отчаянно цепляясь за заборы или деревья». «Порыв ветра буквально разметал кошачью статью и понес самых легких ее членов по улице, приподнимая и подкидывая. Коты в полете орали, их собратья, оставшиеся на земле, отвечали воем на каждый удар стихии», – возбужденно сообщало одно из новостных агентств.

Пораженный сотрудник другого немедленно погрузился в расчеты и выяснил, что «для полета плоского прямоугольного кота массой 3 килограмма площадью 500 кв. см с углом атаки в 10–15 градусов необходим порыв ветра скоростью больше 35 метров в секунду». Фотографии летающих котов густо заполнили Интернет. Новость цитировалась и обсуждалась на все голоса и лады, авторы хором изощрялись в остроумии, а сочинитель заметки о прямоугольном коте был обвинен в пристрастии к наркотическим веществам и негуманном отношении к животным…

В первую минуту при взгляде на блоговскую вакханалию закрадывается подозрение: а не повредились ли все эти первоапрельские котоманы в рассудке? Не вынес ли тот же чудо-ветер, что поднял на воздух котов, из их блоггерских голов последний моцк?

Но это только на первый взгляд. На второй становится ясно: о нет! все не так просто. Подшути стихия над любым другим зверем, над крысами, кроликами, обезьянами, да мало ли кем, случился бы не более чем очередной курьез. Но коты… коты нам не чужие. И дело не только в том, что, когда их чешешь за ухом, они уютно урчат, а когда не чешешь – аккуратно и быстро снимают котлету с вилки зазевавшегося соседа за столом, после чего мягко повисают на занавесках и с них пружинят на шкаф. Нет, дело вовсе не в этой удивительной смеси пластики, обаяния и нахальства. Коты прочно прописались в культуре. На вопрос каких котов, кошек и котят в мировой литературе вы знаете, каждый из нас легко выстроит хоровод: гофмановский Мурр, булгаковский Бегемот, Матроскин… А Базилио из «Буратино»! А Чеширский кот из «Алисы»! А кошка, которая гуляла сама по себе, не говоря уж о хитрюге в сапогах. Но помимо этих расхаживающих по поверхности нашего сознания антропоморфных персонажей есть и череда безымянных кошек – из серии «Села кошка у окошка». Кошка, глядящая в окно, – неотъемлемая часть среднерусского поэтического пейзажа. Жуковский, Фет, Цветаева, Саша Черный, Блок, Хармс, Бродский и, конечно же, Маршак – все они много и хорошо писали о кошках.

Никаких сомнений: лишь благодаря этой плотной мифологической порфире, развевающейся за спиной кота, все так дружно и взялись представлять себе этих изумленных, летящих, выпустивших когти, с перекошенными, так и хочется сказать, лицами, усатых, полосатых – в общем, этих тварей, представлять их, улыбаясь и испытывая к ним сочувствие и жалость. Словом, переживая тот самый катарсис, какой бывает лишь при соприкосновении с настоящим искусством.

Кошачья история великолепно иллюстрирует еще и это: механизм превращения жизни в высокое искусство. Обнаруживает, какой именно объект может обернуться картинкой и зажить в рамке. Объект необычный и вместе с тем освоенный: тот, что обладает давней культурной репутацией и предысторией, которые, собственно, оживляют и наполняют его бытие смыслом. В образе летающих котов все это сошлось. А потому им удалось подарить нам встречу с прекрасным и чувство детской благодарнос-ти. За то, что хоть чем-то нас еще можно разволновать, удивить и порадовать.

Сохраняйте квитанции

За последний месяц мне пришлось побывать сразу в двух русских городах. Один на севере – Мышкин. Другой на юге – Таганрог. В обоих очень внимательно относятся к своей истории. Внимательно, но не похоже.

В Таганроге родился Чехов. «С Чеховым нам повезло!» – смеется одна из организаторов Чеховского книжного фестиваля, на который, собственно, и позвали гостей из Москвы. А в день нашего отъезда Чеховский книжный плавно сменился Чеховским же театральным фестивалем.

Всем, кто приезжает в Таганрог, показывают флигелек, в котором писатель родился. А потом и большой дом, в котором он вырос. Еще Чехов учился в гимназии. Она теперь тоже его музей. Ходил в театр. Теперь это театр имени Чехова. Вот лестница – по ней юный Чехов спускался к набережной удить рыбу. А вот библиотека имени угадайте кого – в нее Чехов всю жизнь присылал книги.

Так и представляешь себе памятник Антону Павловичу, изображенному в виде бездонного колодца, к которому выстроились в очередь актеры, учителя, библиотекари, писатели, городское начальство… И всех Антон Павлович поит, всем подает. Кому кружку, кому ведерко, а кому и бочку. Повезло Таганрогу!

Но что делать, если никто из великих в городе не родился? В Мышкине догадались. Нет, я не про мышку, с которой здесь обращаются примерно так же, как в Таганроге с Чеховым. Я про мышкинские музеи. В одном из них, народном, помимо традиционных прялок и веялок хранятся каски и гильзы времен Второй мировой, послевоенная швейная машинка, деревянный пропеллер от самолета. Во дворе старые автомобили, «уазик» послевоенных времен. Такая куча мала, уравнивающая самолет и прялку в правах.

Похоже устроен и этнографический музей в деревне Мартыново, расположенный от Мышкина в 40 километрах.[2] Он удивляет еще сильней. Сам музей – обычная изба. Горницы с ткаными половичками, печью, люлькой, иконами, горшками, стеной фотографий. Все выглядит примерно так, как в крестьянской избе в начале прошлого века.

Музей организовали совсем недавно, в 2000 году, молодые ребята, учителя из местной школы, жители того же Мартынова. Сначала они записывали местный, кацкий (по названию протекающей здесь речки Кадки), фольклор, занимались краеведением. Потом решили опубликовать собранные данные в журнале, который, раз уж такое дело, сами и начали издавать. Ну а дальше купили у бабушки, навсегда уезжавшей из деревни к детям, дом, потом прикупили второй…

В прошлом году в маленьком Мартынове побывали 17 тысяч туристов. Гостям показывают избу, амбар во дворе, мохнатых овечек в загоне, рассказывают о крестьянском хозяйстве и быте, но совсем не уныло, а грамотно, остро, живо. После экскурсии гостей ведут в другую избу, сажают за длинный стол и начинают комменничать. То есть ломать комедию. Из записанных по окрестным деревням народных драм эти веселые музейщики составили представление. Мы как раз на такое попали. Как же все хохотали! Как бурно помогали растяпе Титу выбрать невесту! Одна туристка настойчиво предлагала себя ему в жены. То, что роль Тита играла девушка, ее совершенно не смущало. Успокоились все только за отличным обедом, приготовленным в русской печи.

В общем сама изба – только верхушка. Ее по-умному подают, иначе народ ни за что бы сюда не повалил. А еще в фондах музея хранятся не только письма, тетради, личные вещи крестьян, но и автобусные билеты, и квитанции 1990-х. Потому что скоро все тоже забудут, как они выглядели. Жителям Мартынова не нужно рыть колодцы, искать знаменитостей – они и так ощущают себя стоящими по колено в реке истории. И черпают из нее горстями.

А мы монтажники-высотники

За последнее время вышло сразу несколько книг, сочетающих свойства высокой и массовой литературы. Вот, например, свежий роман Алексея Слаповского «Пересуд» – по наружным признакам чистейшей воды триллер, зато по внутренним… Полифоническая драма, намного более глубокая, чем того требует жанр триллера. Слаповский, автор нескольких сценариев, давно уже и в прозе мыслит как сценарист, но этот его роман не так легко будет поставить: каждый из 23 героев, пассажиров рейсового автобуса, слишком много для камеры думает, вспоминает и проживает за краткие автобусные часы. По законам триллера выстроен и последний роман Дмитрия Быкова «Списанные». Хотя в результате он оказывается вообще никаким не триллером, но внешняя канва событий надолго запутывает читателя. Вот и в романе Анатолия Королева «Stop, коса!» за фасадом детектива и страшной истории скрывается философский трактат о смерти и бессмертии. Наконец, недавний роман Александра Архангельского «Цена отсечения» – тоже практически детектив, но, как опять же выясняется, детективная интрига здесь лишь приятный на ощупь футляр для публицистического романа о судьбах России, сшибке вяловатых, но не потерявших сердце интеллигентов и реально-конкретных, но мало что смыслящих в человеческих отношениях бизнес-мужиков.

Впрочем, не так и важно, о чем именно эти книги, важно, что все четыре автора использовали для решения задач, которые ставит перед собой высокая литература, формы литературы массовой. А именно: сделали свои книги остросюжетными. Исследователи рукописной литературы давно заметили: часто самый полный вариант манускрипта – самый древний. При переписывании какого-нибудь авантюрного романа, например, от копии к копии, от десятилетия к десятилетию роман худел. Убирались длинноты: не имеющие прямого отношения к ходу действия описания экзотических стран, природы, диалоги, шутки, философские рассуждения. Оставался голый сюжет. И роман становился доступен максимально широкому читателю.

Понятно, что, когда современный автор делает ставку только на энергичный сюжет, это значит одно: он стремится захватить как можно более массовую аудиторию. Других целей у него нет. Искусство начинается дальше, на следующем этаже, с которого видно бесчисленное множество деталей, совершенно не нужных для развития действия – оттенки предгрозового неба, силуэт парусника на горизонте, откуда слышна забавная острота или какой-нибудь парадокс о нынешней политической ситуации.

Но значит ли это, что названные выше авторы потянулись к массовому читателю, забыв о мечтах поэзии, не желая дивиться божественным природы красотам? Совсем нет. Ведь сюжет во всех трех случаях оказывался лишь упаковкой и дружелюбным жестом по отношению к читателю. Что мне, например, как читателю только приятно.

Кстати, если бросить взгляд на европейскую литературу, мы увидим, что она-то всю эту науку освоила: Букеры-Гонкуры достаются сплошь остросюжетным историям, детективным или полудетективным, кружащим вокруг таинственного самоубийства, убийства, исчезновения…

Тут важно лишь помнить, что придумать динамичный сюжет – это как сдать вступительный экзамен. Потому что для языка, стиля, для умения убедительно описывать, как цветет лилия или смеется ребенок, нужен талант; для выстраивания сюжета достаточно хороших аналитических способностей. Однако и без увлекательной сцепки событий поезд не пойдет, никакой стиль и меткость описаний роман не спасут, он развалится. Пруст прекрасен в единственном числе, а других не надобно. И поэтому, пожалуй, хорошо, что наша высокая словесность перестала стесняться брать уроки у словесности массовой, и экзамен по сюжетосложению успешно сдала. После этого можно жать на кнопку и отправляться выше.

Возвращение к собственным коровам

Каждую осень в тихом университетском городе Айова собираются писатели. Они слетаются сюда со всех концов света. В этом году слетелось 32 человека. И это звучит почти как 44 чижа. Есть какая-то легкая ирония в том, что поэты, прозаики и драматурги, заклинатели звуков и жрецы букв, каждый из которых втайне мыслит себя единственным и неповторимым, оказываются в столь многолюдном собрании себе подобных.

Айова собирает такие певческие команды с 1967 года. Сейчас всем гостям выдаются ноутбуки – интересно, в 1967-м выдавали пишущие машинки?

И вот все эти люди вдруг оказываются вместе, в соседних комнатах и домах. Темнокожая красавица из Уганды, пишущая трогательные истории для детей, веселый, вечно напевающий что-то поэт с Кубы, впрочем, давно живущий в Испании, молчаливый переводчик из Бирмы, четырнадцать лет преведший в тюрьме, сочинительница стихов на персидском, новозеландец, прославившийся романами для подростков, сценарист и режиссер из Венесуэлы. Немец-романист, киприот-новеллист (в мирной жизни обычный адвокат), македонец-стихотворец.

Все тут как-то почти гиперболизированно разные – по цвету кожи, разрезу глаз, возрасту и заслугам перед Парнасом. Кто-то недавно разменял третий десяток, кому-то хорошо за шестьдесят. У того десять книг, у этой – ноль. Для одних участие в писательской программе – рутинная привычка, для других – первый выход в свет.

Зачем же все мы здесь собрались? Чтобы поучаствовать в уютно организованных еженедельных чтениях, которые проходят в книжном магазине «Prairie Lights» (между прочим, отличном)? Чтобы послушать, как мелодично и обжигающе поет песни собственного сочинения гостья из Бангладеш? Вдохнуть свежесть молодой китайской поэзии? Посмеяться остротам главного редактора выходящего в Айове «толстого» журнала, смахивающего на героя вестерна в отставке? (В ответ на вопрос, чем его журнал отличается от других таких же в Америке, он мужественно усмехнется: «Тем, что он – наш».) Чтобы покататься на лодках по озеру, отражающему голубое айовское небо? Сходить на десяток приемов в собственную честь? Да, и за всем этим тоже. За публичностью, за социализацией, за осознанием, что мир еще ярче и бесконечнее, чем ты думал буквально вчера. И все же это то, что лежит на поверхности, что можно прочесть в интервью любого выпускника программы.

Есть и невидимое. Каждый приезжает сюда с тайными надеждами. Кто-то надеется за три месяца – раз! – и написать гениальный роман. Кто-то – выпустить в Америке книжку. Кто-то просто устал от собственной страны и хочет подышать спокойным воздухом Айовы, а писать ничего не собирается. Но никто не ждет, что самая главная встреча стережет его за углом собственных, вполне очевидных ожиданий.

Никто не предчувствует, что, быть может, в первую очередь приехал сюда, чтобы встретиться с собой голеньким – лишенным привычного дружеского и семейного круга, лишенным авторитета, часто уже накопленного в собственной стране, и оправданий, почему ты снова не за письменным столом. Мало кто догадывается, что ему только предстоит узнать, до какой степени он не готов на глубокий и долгий интерес к другому. Вот оно, великое вечернее испытание: на сколько вопросов собеседнику тебя хватит? Тут-то и выяснится, что искренне интересоваться жителем другого полушария земли, пусть даже и писателем, – нечеловеческий труд. Попутно обнаруживается и то, что идеальные условия для работы не делают тебя сверхчеловеком, писать 24 часа в сутки ты все равно не способен и в итоге пишешь примерно те же два-три часа, что удавалось выкраивать дома.

Для чего же все мы здесь? Чтобы все это понять. Один раз, наконец, увидеть. И сказать гостеприимной Айове very many thanks за этот cмиряющий и экзистенциальный опыт.

Писатели на колесиках

Октябрь – месяц Литературы. В Стокгольме назовут имя литературного лауреата Нобелевской премии, в Лондоне объявят победителя Букера, во Франкфурте пройдет главная книжная ярмарка. Значит все это, помимо прочего, что число встреч писателей с читателями резко возрастет – концентрация литературных чтений в октябре одна из самых высоких в году.

Помню, как один очень известный писатель, лауреат всяческих премий и действительно замечательный прозаик, на мой вопрос, рад ли он своему грядущему чтению в одном из московских книжных магазинов, отвечал с дрожью в голосе, что большего унижения он в жизни не испытывал. И отказаться нельзя: обязательства перед издателями.

Сначала я и не поняла, в чем дело, но потом вспомнила. Вспомнила, когда шла однажды по большому книжному и услышала в динамики, что как раз в эти самые минуты свою книгу представляет… дальше следовало имя известнейшего телеведущего. Оглянувшись вокруг, я увидела и героя дня: известнейший телеведущий стоял в полном и кошмарном одиночестве. Он сжимал в руках ненужный микрофон и ничего в него не говорил. А кому говорить? Пустоте? Нет, изредка к нему все же подходили люди, просили подписать книгу, но на этом контакт с читателями кончался. Подобные сцены я наблюдала потом не раз: и в магазинах, и на книжных ярмарках в ВВЦ, чего уж там – со временем и сама не раз через это проходила. И долго еще не понимала, почему писатель, точно клоун, должен стоять зажатый меж ярмарочных стендов и нервно призывать проходящих познакомиться со своим творчеством. Какой в этом культурный или коммерческий смысл? В результате-то за час мук продается десять, окей, в хлебные дни пятнадцать книжек.

Кое-что прояснилось, когда я увидела, как дело обстоит, например, в маленьких немецких городках.

Книжный магазин трубит о предстоящем выступлении задолго и повсюду, в том числе размещает объявления в местных газетах. И когда наступает час икс, не заталкивает писателя в угол, а освобождает все магазинное пространство, раздвигает прилавки (поэтому они обязательно на колесиках!), расставляет стулья. Публика, не меньше 30–40 человек всех поколений, чинно рассаживается. Писатель читает отрывки из книги, которую представляет, отвечает на вопросы, а в конце вечера получает от владельцев магазина стакан красного вина и… гонорар. В среднем 300 евро. Если же его книжки, тут же выставленные, в этот вечер хорошо продавались, то и больше. Многие молодые немецкоязычные писатели оттого и могут существовать на литературные заработки, что добрую половину их составляют как раз гонорары за чтения. Их даже у среднеуспешного автора в первые полгода после выхода новой книги бывает не меньше двух десятков в месяц по стране. Так что все просто: в самом жанре литературного чтения нет ничего плохого. Особенно когда этот жанр доведен до светлого и уютного совершенства, как в тех же немецкоязычных странах, где традиция таких встреч очень давняя и общение с писателями – органичная часть читательской культуры.

Конечно, и у нас пространства, где чтения проходят в похожей обстановке, стали появляться. Но даже там, где гостей рассаживают на стулья и приглашают заранее, нередко веет дух бессмысленности происходящего. Ведь не в том же этот смысл, чтобы писатель пригласил на чтения своих друзей (что чаще всего и происходит), а в том, чтобы пообщался с незнакомыми ему читателями. И значит (если, конечно, хотим), культуру литературных чтений нам еще только предстоит взращивать, тихо и терпеливо: поливать, удобрять, подстригать веточки. Но для начала обязать все книжные магазины закупить прилавки на колесиках.