Нарисую себе сына

Глава 1

— Подмалёвок… Подмалёвок и это тоже — лишь жалкий, скучный подмалёвок[4]! — три плотных листа, один за другим, спикировали прямо к моим ногам. — Лучистая Мадонна! Это — не ученица. Это — сущее наказание на мою…

— …новую соломенную тарелку, — не удержавшись, продолжила я, сгребая с плит террасы свои шедевральные работы. — Хотя, вчера страшнее была, — маэстро выпустил жар носом — у него это всегда выразительно получалось. И, как бы новой шляпы не лишился. Да что я все с его шляпами то?! Пришлось строить привычную покаянную физиономию:

— Я старалась. Правда, — сморщив облезлый нос, потупилась я в пыльные учительские сандалии.

— Она старалась! — тоже привычно не проникся учитель. — Она стара-лась. Зоя!

— Да.

— Ты в какой стране живешь?

— В Чидалии, маэстро Бонифас.

— В Чидалии! — запальчиво взвился тот. — В месте, где кристально-синее море, изумрудно-сочные кипарисы и золотисто-слепящий песок! В месте, где каждый младенец рождается с абсолютным вкусом и первым делом восклицает: «О, какая грудь!» Где танцуют, когда счастливы, и когда убиты горем! Где в людях, еде и природе напрочь отсутствуют полутона! Так почему же, когда я смотрю на твои… рисунки, у меня ощущение, будто ты производила их на свет среди вечных снегов? Зоя! Где всё это?! Где Чидалия?!

О, как же мне «всё это» обрыдло!

— Она там есть, маэстро. Просто… вы ее не видите.

— Не вижу? — склонив голову набок, прищурился мужчина. — Наверное, потому, что она спрятана за унылыми бледно-салатовыми садами и серо-буро-розовыми горами? И размытое бежевое солнце ее недостаточно освещает? Зоя?

— Да, маэстро.

— Ты опять писала сквозь свои линзы? Я их не все у тебя отобрал? — душевно поинтересовался педагог. Я же, напротив, насупилась:

— Нет, маэстро. И вообще… как хочу, так и пишу. А, если вам не нравится, можете от меня отказаться. Хотя, мне будет жаль.

— И почему, позволь узнать?

— Потому что вы мне нравитесь, не смотря на ваши постоянные вопли и балаганные шляпы.

Мужчина, устало плюхнулся на каменный парапет:

— О, лучистая Мадонна… Это — не ученица. Это — сущее наказание на мою… Иди сюда.

— Ну, иду, — буркнула я, опускаясь рядом с учителем на прогретые камни. Потом потерла свободной рукой нос и вздохнула. На этот раз — совершенно искренне: ну разве мой многострадальный педагог виноват, что у меня — все «сквозь линзы»? — Маэстро Бонифас.

— Что, Зоя? — ответствовал он уже вполне спокойно и, вдруг, неожиданно добавил. — Ко мне в мастерскую сегодня заходил твой многоуважаемый опекун.

— Да?.. И что ему было надо? — уныло отозвалась я, хлопая по вытянутым ногам своими шедеврами.

Маэстро поправил широкополую «тарелку»:

— Ты знаешь, я так и не понял: узнал, платишь ли ты за наши уроки.

— С чего, вдруг? Это уже давно — не его забота.

— Вот и мне невдомек, — дернул он худым плечом. — Зоя, он… тебя не обижает?

— Сэр Сест? — удивленно прищурилась я. — Не-ет. Он меня, наоборот, не замечает. Впрочем, как и я его. И очень надеюсь — наша взаимная «незримость» скоро станет реальной. Ведь мой день рождения уже через пять месяцев. Как и моя дееспособность.

— Ну-ну, — буркнул мужчина. — Двадцать один год. Лучистая Мадонна! А ведь я тебя помню еще веснушчатой большеглазой егозой с вечно кривыми косичками. Даже тот день, когда ты пришла ко мне в старую мастерскую на улице Колокольщиков и важно пропищала сразу от входа: «Дяденька — знаменитый художник, научите меня показывать другим то, что видно лишь мне».

— Угу, точно так и было, — засмеялась я, качнув своего учителя плечом. — И как вы находите, маэстро, я с тех пор сильно изменилась?

— Ты? — с насмешливым прищуром глянул он на меня. — Расстоянием от макушки до земли… Зоя.

— Да?

— Он интересовался твоими «особенностями». Скажи, эти, — замолк в тени шляпы маэстро, явно подбирая слово. — видения, они до сих пор тебя посещают?

— Видения? — глянула я в сторону моря, тоже с ответом не торопясь. — Ну да… Правда, сейчас уже реже, — и, еще немного подумав, решила добавить. — Последнее вы видели. И оно вам даже понравилось… Своими насыщенными тонами, — конечное «дополнение» вышло весьма ехидным. Маэстро понимающе хмыкнул:

— Еще бы. Та узконосая бригантина в схватке с грозовым штормом?

— Угу. Просто корабль. С нарисованным факелом на среднем парусе фок-мачты[5]. Без всякой иррациональности. А вообще, — вернулась я взглядом к своему притихшему соседу. — Мне пора, — и подхватила с парапета выцветшую папку на ручках. — За какой шедевр вы меня в следующий раз отчитаете?

Мужчина, поднявшись следом, тщательно задумался:

— А, знаешь, что? Раз у тебя так хорошо выходят именно корабли, отряжайся ко ты на нашу портовую пристань. Только, в этот раз, без своих линз на носу. Голубых, по всей видимости. Я прав?

— Маэстро, вы правы и… я постараюсь, — а что я еще могу ему «привычно пообещать»?

Конечно, я постараюсь… первые несколько минут. А потом плюну и спущу со лба очки. Потому что последние четыре года лишь так и храню свой личный, без всяких ярких красок и душевных потрясений мир. Потому что, по-другому у меня не получается. И Арс… Арсений, «кусач» и мое любимое «ботало» — тому самый болезненный аргумент…

* * *

СэрСест, тогда еще, просто Сест ди Федел[6], появился в нашем просторном доме тринадцать лет назад, в середине сентября и в день, когда у нас с братом шел принципиальный бой за главное сокровище острова «Дупло» — пирог с абрикосовым вареньем. Вот от этого «острова» меня Арс за ногу и сдернул:

— Ты! Ты! Я в следующий раз тоже так сделаю! Прицеплю тебя к штакетине за помочь! — нависнув тощей тенью над моей скривившейся физиономией, выдал он. Я же, не торопясь подниматься, пояснила:

— Иди к лысому дракону. И вообще, ты мне правую ногу сломал.

— Да ну? — оба уставились мы на так и не покоренный, бородавчатый ствол оливы. Один — с явным сомнением. Другая — с сожаленьем (ведь совсем немного не долезла). В этот момент порыв ветра, петляющего меж деревьями сада, донес до наших носов вожделенный аромат. Мы с братом настороженно переглянулись. — А ну, пошевели.

Я опустила взгляд на собственные босые пальцы, торчащие сейчас из травы в соблазнительно выгодной диспозиции (между расставленными братскими ногами) и… великодушно вздохнула:

— Ладно: на счет «три».

— Три!

— Ботало! — подскочив с земли, ухватилась я руками за нижнюю ветку оливы. — Я все равно быстрее.

— Как же, — пропыхтел с противоположной стороны Арс. — Вот, если б ты языком цеплялась, то уже на макушке была.

— Сам ты… Ай! Руку!

— Да как бы не так! Изыди, нечистая!

— Дурак! Люса тебя, богохамца, не слышит! Ай!.. О-ой… — пирог предательски разломился и, приложившись по дороге о пару веток, ушел прямиком в траву. Мы с Арсом угрюмо уставились друг на друга. — И ведь все из-за тебя.

— Не канючь. Трава то — чистая. После дождя.

— Я с травы есть не буду.

— Да? — глянул брат вниз и, вдруг, ухмыльнулся. — А уже и не успеешь. Приятной трапезы, Хвостик!

Пес, секунду назад подоспевший к нашему утерянному сокровищу, мотнул закрученной «кличкой». Арс расплылся в торжествующей улыбке.

— Вот только не надо! — тут же дошло до меня. — Ну и что, что это — твоя собака. Она в сражении не участвовала.

— Потому что в засаде сидела, — резонно заметил со своей ветки стратег. А потом поднес к голубым глазам пятерню. — О! Сколько у меня варенья.

— Ботало.

— И тебе приятной трапезы.

Вот на том наш принципиальный бой и закончился — вылизыванием пальцев на шершавых ветках оливы с обеих сторон от дупла. Правда, никто из нас место решающей битвы покидать не спешил, увлекшись новым занятием.

Мы в детстве с Арсением, вообще жили занятно. Хотя, порою не дружно. Как и положено близнецам. Вот только с собственным полом иногда выходила неразбериха — окружающие частенько в нем путались. Нет, на: «Парнишки, отойдите ко от лотка!», я предположим, не оскорблялась. Ведь все детство пробегала в коротких штанах с помочью через плечо. Хуже случалось, когда моего «мужественного» братца, вдруг, принимали за девчонку. Арс тут же надувался лягушкой и старательным басом выдавал: «Сам ты — дура в щетине». Я же ошалевшему незнакомцу поясняла: «Он, просто, миленький у нас очень. Да ведь, Арсеньюшка?» И тогда доставалось и мне. Правда, если догонит. А, лет с семи разница стала проявляться ощутимее — моими пшеничными косичками и выгоревшим ежиком Арса. Да и платья пришлось носить (мне). Хотя бы, в гимназию. Тоже, кстати, раздельную.

Что же касалось родителей, то они любили нас всякими, полагая удвоенным даром или проклятьем, в зависимости от того, что наша парочка вытворяла. Хотя, чаще, вторым и мама. Потому как отца мы с Арсом видели редко. Да у нас половина Канделверди аналогично живет: главы местных семейств, либо — рыбаки, либо — моряки, либо, как наш отец — морские торговцы. Пропахшие солью вперемешку с потом и табаком. Вот по этому запаху я отца и запомнила. А еще по серому кителю с золотыми нашивками, означающему «частный торговец-судовладелец под юридической защитой Его Королевского Величества — правителя Чидалии, Пятидолья и девяти Божьих скал». Очень красиво звучит. Жаль, что не от всего эта «защита» оберегает…

— А Люса на ужин курицу щиплет.

— Это не курица, а петух. Гляди, перья у него — чернильно-синие. У куриц таких не бывает.

— Ха! Зато у них зеленые бывают, — перевесился ко мне через ствол Арс. — В красные звездочки.

— Подумаешь. Зато красиво получилось. А то, что Люса потом через забор от страха перемахнула, так это от… — вспоминая цитату из маэстро, скосилась я в густую листву. — эстетической тупости, вот. Желтая то ее не так уже напуга…

— Зоя.

— Чего?

— А к маме кто-то пришел, — прищурился брат в распахнутое окно кабинета, видное с этого дерева, лучше остальных. Я тоже вгляделась в далекий комнатный полумрак:

— Угу. Точно.

Сам по себе факт визита удивления не вызвал — мама часто в отсутствие отца вела его скопившиеся дела. Поэтому вначале мы лишь попытались с братом опознать в невысоком мужчине с зачесанной назад шевелюрой и солидным носом, знакомого. Но, через пару минут мама, вдруг, резко встав из-за стола, направилась к окну. Мужчина немедля последовал за ней, а еще через мгновенье сад огласился громким отчаянным криком.

Мы с братом летели в дом со всех ног. Мне тогда показалось — я земли в прыжке не коснулась:

— Мама!

— Что случилось?!

Она развернулась к нам от подоконника и, сделав пару шагов вглубь комнаты, оперлась на спинку высокого отцовского кресла:

— Дети… Дети, ваш отец умер. И… вот этот мессир принес нам весть…

Последующие два года я про себя сэра Сеста так и называла: «мессир — дурной вестник». Как его в уме именовал Арс, не знаю. Он вообще долго отказывался принимать данную реальность. И сэр Сест ему раз за разом терпеливо рассказывал о том, какой наш отец был замечательный человек и деловой компаньон. И что та страшная болезнь, подкосившая вместе с ним половину команды, никому даже мизерного шанса не оставила, но, наш отец, как герой, боролся с ней до последнего. И даже успел доделать последние торговые дела. Мало того, уже на пороге чистилища, передал их своему верному компаньону. Так что мы втроем теперь — под его, такой же верной защитой. При этом слове Арс обычно вздыхал, смотрел на рассказчика со смесью недоверья и обреченности и уходил вон из комнаты. Я же — просто сидела и слушала. А на сдавленную улыбку мужчины отвечала своими кособокими гримасами. Правда, привыкла к нему гораздо быстрее Арса. Наверное, потому, что пах он точно так же, как отец. Или, видя расположенность к нему мамы. Ведь, женщина всегда должна быть «при мужчине». А вдова, как подбитая на одно крыло чайка. Это так Люса нам говорила. И до их свадьбы и после нее. Хотя, после, уже реже.

Следующие три года мы прожили все вместе в нашем большом доме. И, по большому счету, привычный наш уклад изменился мало. С той лишь разницей, что теперь на большой родительской кровати, рядом с маминым пустовало не отцовское место, а совершенно чужого мужчины. Но, к огромному огорченью моего брата, «пустота» эта стала белеть все реже и реже. Потому как сэр Сест решил сменить серый китель морского торговца на чиновничье кресло в местном порту. Этот период жизни запомнился мне сумбурно. Все больше по шумным застольям незнакомых нам с Арсом людей и частым эмоциональным разговорам мамы и сэра Сеста, доносящимся через дверь кабинета. Нет, мы специально их не подслушивали. Просто, мамин муж говорил уж очень громко и то, ругал какого-то «мутного» Хирономо, то грозился вывести его же в «прозрачные воды истины». А еще через семь месяцев, ранним апрельским утром в дом постучались трое солидных визитеров. Сэр Сест в запахнутом наспех халате, проводил их в кабинет. И вот теперь мы не разобрали с той стороны ни слова. Лишь монотонное бубнение под причитанья Люсы, присоединившейся к нам троим с нашей стороны: «Ох, чуяла я, добром это не кончится. Одна половина города треплет, кто сэра Хирономо под судейский молоток подвел. А другая — кто вместе с ним казну портовую и растащил». И я уж было, развернулась к ней, чтобы припомнить, кто сам «трепал» про «однокрылую чайку», но, тут дверь распахнулась, и мимо наших разинутых ртов по коридору важно прошествовали гости. Следом за ними из серого рассветного кабинета выплыл мамин муж и, остановив на нас свой оторопелый взгляд, произнес:

— Поздравляю: в Канделверди — новый начальник порта. И это — я…

Мама умерла еще через полтора года… И вот это событие изменило «наш привычный уклад» кардинально…

Детство, оно сродни мотыльку. Красивому, с яркими крылышками и легким, кратковременным мигом полета. Потому что в детстве отсутствуют и планы на будущее и ноющая ностальгия по прошлому. Детство эгоистично, ибо живет лишь днем сегодняшним, беря от него по максимуму. Без заначек на завтра и зароков от прежних ошибок. Вот так и мы… Нет, мама, конечно, болела. Иногда. Днями лежа в своей огромной кровати за задернутыми наглухо шторами. В спальне, пропитанной лечебными снадобьями и еще чем-то тревожно густым, темным облаком висящим над ее запрокинутой головой. Но, воспоминание это быстро выветривалось, как из комнаты, едва там распахивались окна, так и из наших с Арсом голов. Вытеснялось более важными заботами порхающих в своем ярком мире мотыльков. А потом все, вдруг, изменилось и я впервые, давясь слезами под лестницей, шепотом вопросила у брата:

— Арс, а что будет завтра?

— Не знаю, — растерянно глянул тот на меня. — Это он во всем виноват. Это из-за него она постоянно болела.

— Не говори ерунду. Мама и с отцом тоже мучилась головой. Помнишь, — хлюпнула я носом. — наш семейный лекарь предупреждал, что ей волноваться вредно и какую-то микстуру вонючую прописывал?

— А кто маму заставлял волноваться?.. Больше остальных? — вовремя уточнил мой «примерный» со всех сторон брат. — Он. Со своей работой и еще кое-чем, похуже.

— Арс, чем «похуже»? — недоверчиво прошипела я. Подросток хмуро уткнулся взглядом в пыльный угол:

— Тебе ведать о том ни к чему. Да только я точно знаю — из-за него, этого пеликана жадного, мама умерла.

А что ожидает нас завтра, мы в том разговоре под лестницей так и не выяснили. Да только жизнь сама за нас все решила. В лице человека по имени Сест ди Федел…

Местное кладбище, видное еще издали густой зеленой макушкой из высоченных дубов, находилось в стороне от кипящих жизнью городских улиц. И хоть рядом с ним, на тюльпановой пустоши, то быстро появлялись, то так же быстро пустели чьи-то скромные постройки, жители Канделверди капитально осваивать ту часть предгорья явно не торопились. Я же торопилась сюда каждый день. И сначала являлась без всяких других причин, кроме единственной — проведать маму. А потом, пришлось их выдумывать. Не для себя. Для других. Для Люсы, маэстро Бонифаса, иногда насупленного сэра Сеста. Для скучающих теток, торгующих пучками из вечно подвядших цветов сразу у кладбищенских ворот. И один лишь Арс в моих оправданьях не нуждался. Он, казалось, вообще во мне теперь не нуждался, нырнув с головой в видимость дерзкой взрослой жизни…

В тот ветреный майский день облака, согнанные с просторов Моря радуг, досрочно закончили в городе послеобеденную сиесту. Поэтому тетки у распахнутых настежь ворот, уже не клевали носами над своими тощими пучками. Пришлось здороваться, демонстративно поправив на боку папку на длинных ручках (рисовать пришла, не просто так). А уж потом, сразу за высоким забором, быстро нырнуть в пеструю тень кладбищенских дубов. И зашагать по широкой центральной аллее. За последние два года я узнала о городском кладбище почти все. Хотя эта его часть, самая старая, была под стать здешним дубам, которые своими вершинами упирались в вечность. Вот и серые мраморные памятники-надгробья, судя по их выеденному ветром и солнцем виду, тоже были от этой вечности в одном шаге (если такое выражение вообще применимо к статуям и деревьям).

И некоторых из них я, действительно, рисовала. Поэтому сейчас, проходя мимо, задерживала взгляд, как на старых приятелях. Вот, например те, что высятся слева на бугре, полностью утонувшем в пахучих желтых лилиях. «Здесь покоится Петра Волош. Дева, достойная наших разбитых сердец» — надпись на постаменте, едва различимая сейчас. И две каменные фигуры: ангела смерти, с силой снимающего с головы девушки венец жизни. Девушка цепляется за него руками, хотя очи ее уже сомкнуты. И действительно, данная Петра покинула бренный мир внезапно и при невыясненных обстоятельствах… Или еще одна местная «почти вечность» — умирающая женщина, держащая в одной согнутой руке цветок мака, как символ сна. В другой — ритуальную емкость для скорбных слез (вероятно, ее оставшихся горевать близких). А чуть дальше, почти скрытый в густо разросшейся сирени — постамент с восседающим на нем ангелом-хранителем. Люди свято верят, что такая скульптура заставит небесного охранника беречь своего «подопечного» и на том свете. Наверное, поэтому молящийся ангел опирается обеими руками на увесистую дубину… Но, самой любимой моей здешней скульптурой был лежащий под покрывалом из плюща, каменный лев. Время почти стерло с его добродушной морды нос, а листья плюща скрыли раззявленную во всю ширь пасть (словно животному очень жарко) и эти метаморфозы сделали из надгробного льва сказочного персонажа: с головой кудрявого младенца и туловищем хищника. Вот его я рисовала больше всех остальных. Каждый раз меняя выражение «детских» глаз и положение лежащих лап. А про себя называла «наивным чудовищем».

— Ух, ты! — разлегшаяся посреди аллеи, худая рыжая кошка, заставила меня вновь сосредоточиться на дороге и через пару десятков ярдов, я увидела конечную цель пути. Хотя, сначала не ее, а, обрубающий аллею, ржавый, покрытый мхом забор с обмотанной цепью калиткой — входом в заповедную часть кладбища. Значит, мне осталось лишь повернуть перед ним налево. — Ну, здравствуй, мамочка. Это — опять я.

Наш семейный склеп назвать таковым можно было лишь по принадлежности к месту. Потому что он скорее, напоминал прямоугольную беседку, сотканную из ажурных металлических прутьев с единственным надгробием по центру и лавочками вдоль узких перил. Заполнились они седоками лишь единожды — в день маминых похорон. Остальное же время были заняты опадающей дубовой листвой да еще воробьями, облюбовавшими это ветреное место для своих посиделок. И первым делом я привычно разогнала мелкую, гулко чирикающую компанию. А потом придирчиво осмотрела все остальное пространство… Вроде, без изменений. И уселась на край мраморной плиты:

— А у нас все по-старому. Так папе и передай. Люса ругается на меня за то, что я мало ем ее стряпню. На Арса — за то, что он опять не ночевал дома и почти забросил гимназию. И втихаря — на твоего мужа. По разным причинам. Меня маэстро Бонифас опять сегодня звал перебраться к нему, но я отказалась… Да, твои апельсиновые деревья зацвели. С опозданием, но, белые бутончики вот-вот раскроются. Но, кажется, про них я тебе уже говорила… — замолкнув, вдруг, вздохнула и огляделась по сторонам.

Здесь, в противовес портовому гомону, было тихо. И тишина эта неизменно умиротворяла. А еще, так же неизменно клонила в сон. И я, уже зевая, представила себе физиономии Люсы и маэстро, которым я только что сообщила: «Да я туда вообще жить перееду». Эта мысль мне сейчас показалась вполне здравой:

— Тем более, с братом буду видеться чаще, — скосившись на свежую ветку магнолии в каменной вазе, пробормотала я. А потом меня, вдруг, «понесло»…

Когда-то, много лет назад, мой учитель спросил: «Как в твоей голове рождаются «те, другие» картинки?». И я смущенно в ответ пролепетала: «Я их слышу». Из шума листвы, криков птиц, обрывков фраз. Да много еще из чего. Даже из скрипа несмазанных колес по улице. Все это множество сначала сплетается у меня в голове геометрическими узорами, а потом, вдруг вспыхивает отчетливыми яркими картинками в рамках из них. Странными, непонятными, но, четкими до малейших деталей. И единственное, что в них всегда повторяется…

— Маэ-э-эу-у! Ш-ш-ш-ш… Маэ-э-у! Ш-ш-ш! Ш-ш-ш!

— И ты, здравствуй, потерянная душа.

— Ш-ш-ш!

— А кто в этом виноват? Надо было еще при жизни своей…

— О-ой…

Женщина, бесцеремонно разглядывающая мои, разложенные по надгробью рисунки, отложила их в сторону и обернулась к рыжей кошке, сидящей на лавочке:

— Вот сколько ее знаю, все время — одна и та же песня.

— Про что? — ошарашено выдала я, схватившись за онемевшую после сна шею.

— Про что? — тихо повторила незнакомка. — Про свою несчастную жизнь и про то, что она вынуждена болтаться в этом унылом месте до своего «естественного исхода». Ну да, ее не переслушать. Ты почему сегодня так припозднилась? — в глазах незнакомки вспыхнули две тревожные луны, точные копии той, что секунду назад вынырнула из-за туч. И я еще успела подумать что, наверное, в местные «апартаменты» уже переехала, раз таких «гостей» принимаю, а потом резонно уточнила:

— А почему я маму здесь никогда не видела?

Моя собеседница даже слегка удивилась:

— А что ей тут делать? Это я, — качнула она темной гривой в заповедную часть кладбища. — охранительница здешней святыни. И со мной в компании лишь те, кто этой компании совсем недостоин.

— Ш-ш-ш!

— Однако, у них — другое мнение. Да и пусть. Так почему ТЫ до сих пор здесь? Хотя, нет. Я не то должна спросить. Почему ты так упорно стремишься сюда из реальности?

Вот уж не думала, что придется откровенничать с такой «нереальной» особой. И совсем не собираясь этого делать, я выдала одно из любимых выражений маэстро:

— А что значит реальность? У художника она — в его внутреннем видении. И я…

— Художница? — вскинула брови женщина. — Ты в первую очередь — баголи. А уж потом — художница.

— Ба-голи? Это… кто?

— «Сова» на языке моего народа. «Видящая особые знаки». У тех, кто позже заселил эти края, нет такого дара. А ваши предсказатели отличаются друг от друга лишь длиной языков и богатством фантазии. Вот кто — настоящие «художники», — последние слова незнакомка произнесла с воодушевлением, заставившим ее встать с противоположного края плиты, и в распрямившихся на груди складках платья я тут же заметила круглую вышивку:

— Сова…

— Она самая, — скривилась женщина в ухмылке. — Разве не ей ты «подписываешь» все свои «знаки»? В правом верхнем углу? И… — вдруг смолкнув, склонила она набок голову. — И тебе пора. Мелеха? Ты проводишь баголи?

— А разве вы всё мне уже сказали? — недоуменно уточнила я, тоже, однако, поднявшись с места.

— Есть вещи и поважнее. Судя по твоим последним рисункам, — уже обращаясь в седую дымку, напоследок изрекла здешняя жительница.

— Ну и дела… А ты, значит, Мелеха? — кошка в ответ потянулась и, спрыгнув с лавки, важно направилась из склепа. Я, собрав свои «знаки» в папку, поспешила за ней. — Ну и дела. Хотя, дорогу я и сама знаю.

— Маэ-у-у…

Привычно свернув вправо, я на ходу огляделась по сторонам, успев удивленно хмыкнуть (ведь ночь давно), а потом, вслед за рыжей проводницей, внезапно свернула в первое левое ответвление. Здесь, ярдов через тридцать, начиналась сравнительно новая часть городских захоронений и мною почти не изученная. Да и к чему? От материнской могилы далеко и надгробия особой художественной ценностью не блистают. Разве что, сравнительно гладким мрамором и вычурностью высокопарных надписей на постаментах. Так мы прошли еще какое-то время: Мелеха — впереди, покачивая кончиком загнутого хвоста, я — следом, прислушиваясь и продолжая удивленно озираться. И поэтому, момент, когда кошка шустро сиганула в ближайшие от дорожки кусты, заметила слишком поздно. Поздно, чтобы последовать ее мудрому примеру.

— О! Кого я вижу! — тощий парень, замерший прямо по курсу, весело сплюнул и, засунув руки в карманы, на моряцкий манер, качнулся. Его спутник, стоящий ко мне в профиль, выразительно подпрыгнув, поддернул на себе штаны:

— Сестра Красавчика? Зоя?

— И что с того? — с тоской взирая на горящие из кустов кошачьи глаза, произнесла я.

— Да так, самая малость: брат твой нам кое-что должен. Да, Медун?

— Ха! Точно так, — оскалился второй.

— И внезапная фортуна мне подсказала…

— Идите к лысому дракону! Оба! — сделала я шаг назад, выставляя перед собой как щит, картонную папку. — Понятно?

— Это с чего мы такие дерзкие? — ответно наступая, сузил глаза тощий. — Думаешь, уважаемый отчим за тебя впряжется?

— Пошли прочь! — пожалуй, последнее слово вышло даже истеричным. Что вызвало громкий смех у обоих парней. Мне же, резко стало не до веселья — вот же дура! И ведь, действительно, перепутала явь с потусторонним миром. Так теперь — получай, дура. — Пошли отсюда прочь! — уже не глядя, попятилась я назад, заметив, что мои преследователи вдруг, замерли (неужели, возымело?). Однако уже через миг сама натолкнулась спиной на преграду. — О-ой!

Арс недовольно сморщился:

— Зоя, какого хоба ты тут делаешь? Я тебя по всему городу ищу, — и, оттеснив меня в сторону, вышел вперед. — Здорово, портовые помойщики.

Я же, трусливо заскулив, прижала к груди руки.

— Да, неужто, сам? А мне говорили, ты свалил давно из этого городишки?

— Мало того, он еще и один.

— Арс, побежали.

— Зоя, не канючь… А вот здесь вы ошибаетесь.

Пронзительный свист заставил меня прихлопнуть к ушам ладошки. И уже через несколько мгновений, из ближнего поворота, вынырнул запыхавшийся дружок Арса. Смуглый Потап, вмиг оценив обстановку, тоже присвистнул. Правда, гораздо тише:

— Та-ак… А ты, значит, здесь.

— Зоя, вали домой, — тихо процедил брат, не спуская глаз с замерших напротив противников.

— А как же…

— Зоя! Я кому сказал!

— Ла-адно, — медленно пятясь, двинула я в обратном направлении и лишь за кустами у поворота на секунду замерла… Вроде все тихо. А уж потом со всех ног понеслась по центральной аллее в сторону кладбищенских ворот… Вот же дура! Дура!..

Тучная Люса, встретившая меня на крыльце, сначала вступительно зашипела (сэр Сест то спит давно), а уж потом, увидев мои расширенные от ужаса глаза, за руку потащила в свою комнатушку за кухней… Там мы с ней и встретили пасмурный мутный рассвет. Я — вся в слезах вперемешку с размазанными по щекам соплями. Люса — в причитаньях и молитвах у своей гипсовой Мадонны. А, когда сквозь оливы в саду робко пробилось солнце, в наше окно тихо постучали.

— Арс! — подскочив с высокой кровати, в два прыжка домахнула я до подоконника и, сдвинув горшок с геранью, распахнула створки. — Арс…

Брат расплылся в кривой улыбке:

— Ой, — и тут же скривил нос от боли в распухшей губе. — Теперь я тебя быстрее нашел. Зоя, Люса, выйдите в сад. Я вас там буду ждать. И у меня очень мало времени.

— Хорошо, — понятливо кивнула женщина и опять ухватила меня за руку…

Дальнейшее действо отложилось в моей памяти так же смутно, как и сам тот рассвет ожиданья. Я лишь кивала сначала на речи брата. Потом, когда до меня дошел их смысл, намертво вцепилась в его драный рукав:

— Не уезжай, Арс.

— Моряки не уезжают. Они — уходят, — глядя в сторону, буркнул он, до боли напомнив мне сейчас отца.

— Ну, не уходи. А хочешь, я сама на себя все возьму?

— Убийство? — повернулся ко мне Арс.

— Святая Мадонна. И это надо же. Племянник наместника. И такая сволочь.

— Люса, ты хоть не причитай. Все обойдется. Сэр Сест обещал. Хоть это, — вдруг, нахмурился он и, отодрав мои цепкие пальцы, обхватил обоими руками за плечи. — Зоя…

— А?

— Не бери в голову и не канючь. Я бы все равно отсюда свалил. А тебя я не брошу и обязательно найду, через какое-то время. Ты только… — отстранился он от меня и заглянул в глаза, как в зеркало своих собственных. Таких же голубых и родных. Единственно родных сейчас. — Ты меня прости, Зоя. Я тебя совсем забросил. И сам виноват. Но, обещаю, я тебя найду. Где бы ты ни была. Вот только сейчас… Мне пора.

— Арсений, сынок, а пирожков в дорожку? — теперь запричитала Люса.

— Не надо. Меня там накормят.

— Где, «там»? — ревностно уточнила она. Арс усмехнулся. Потом снова сморщился:

— Ровно в шесть от пятого причала отходит ладменский «Витязь». Я ухожу на нем. Там и накормят. И… все, девушки. Мне пора…

Ему пора. И он ушел. Лишь вскинул руку напоследок, будто вспомнив что-то важное и, выудив из нагрудного кармашка свои очки с сиреневыми круглыми стеклами, водрузил мне их на нос:

— Носи, сестренка. В них тебя не тронут… Свои…

— Спасибо… Арс… Прощай…