Наркомпуть Ф. Дзержинский

В поисках выхода

В наркомате уже знали, что Дзержинский выехал из Сибири в Москву. Заместитель наркома Фомин готовился докладывать народному комиссару о положении дел на транспорте. Вечером собрал он у себя членов коллегии и начальников управлений, чтобы проверить, как выполняются указания Дзержинского, поступившие из Сибири.

— Предложений Феликса Эдмундовича, — сказал Фомин, — о создании на дорогах правлений и об упразднении комиссаров мы сейчас касаться не будем. Эти вопросы будут обсуждаться в ЦК партии и в Совнаркоме…

— На днях я был в ЦК, — подал реплику Межлаук, заместитель комиссара Главного управления путей сообщения. — Там положительно относятся к предложениям Феликса Эдмундовича. Кстати говоря, позавчера состоялось совещание комиссаров Московско-Казанской дороги, которое приняло резолюцию о том, что институт комиссаров они считают устаревшим….

— Я же просил этих вопросов не касаться — недовольно прервал его Фомин. — Давайте обсудим, как выполняются практические указания наркома.

Замнаркома Емшанов сообщил, что в конце января получил из Сибири телеграмму с предложением широко распространить на железных дорогах технические усовершенствования, применяемые в Муромских мастерских. По мнению Дзержинского, следует подобрать группу инженеров, которая руководила бы внедрением этих усовершенствований на других предприятиях.

— Мне Феликс Эдмундович тоже писал об этом, — добавил Межлаук. — Но в своем письме он ставит вопрос гораздо шире, имея в виду не только муромские достижения.

Вынув из своей папки письмо, Межлаук прочитал:

— Собственно говоря, — заметил Борисов, — этим делом призван заниматься наш Высший технический комитет.

— Конечно, призван, Иван Николаевич, — согласился с ним Межлаук, — но что показала жизнь? Феликс Эдмундович справедливо считает, что наш комитет не является боевым органом, что он может быть лишь экспертом, консультантом. А чтобы вводить новшества в технику, нужны энтузиасты…

— Что же практически сделано по этому предложению наркома? — нетерпеливо обратился Фомин к Емшанову.

Тот ответил, что в отделе тяги подобрана группа специалистов.

— Кто еще получил указания из Сибири? — снова спросил Фомин.

Межлаук рассказал о письме Дзержинского комиссару Главного управления, в котором идет речь о состоянии культурно-просветительной работы и профессионально-технического образования на сибирских дорогах. Общая оценка положения: «Сплошной кошмар». И Межлаук зачитал выдержки из этого письма:

— Очень метко подмечено! — воскликнул Борисов. — И когда только Феликс Эдмундович смог все это увидеть? Ведь он до предела был поглощен вывозом продовольствия из Сибири…

— Феликс Эдмундович, безусловно, прав, — остановил Фомин Межлаука, — но ведь мы собрались говорить о практических делах. В этом же вопросе НКПС бессилен что-либо сделать. Ведь не мы, а Паркомпрос ведает всей культурной и просветительной работой…

— «Почему же не передать ее нам со всей ответственностью?» — произнес Межлаук. — Это не мои слова, это пишет Феликс Эдмундович. Разве это не практическое предложение? Нарком в письме задает вопрос: «Откуда средства?» И сам же отвечает:

— Нельзя не согласиться с этим лозунгом, — заметил начальник финансово-экономического управления и добавил: — Но, если нам нечем платить за паровозное топливо, откуда же взять средства на «культурное топливо для людей»? Запланировать в смете, конечно, можно, но ведь смета наша совершенно не выполняется. С финансами на транспорте — катастрофа… Даже по зарплате огромная задолженность…

На столе зазвонил телефон. Фомин взял трубку, послушал и на лице его отразилось удивление.

— Меня приглашают к наркому, — объявил он. — Оказывается, Феликс Эдмундович уже приехал и прямо с поезда — в наркомат, а мы думали, что завтра…

Не спеша, обстоятельно докладывал Фомин Дзержинскому о заседаниях СТО и Совнаркома, на которых обсуждались вопросы транспорта.

— Четвертого января вечером, как вам известно, СТО принял решение о подготовке к строительству тепловозов. Я вам послал копию этого постановления…

Дзержинский кивнул головой:

— Помню… Там подчеркивалось особо важное значение тепловозов для оздоровления хозяйства железных дорог…

— А в конце января, ― продолжал Фомин, — Владимир Ильич направил из Горок телефонограмму профессору Ломоносову. Копию Владимир Ильич направил мне. Вот она…

Дзержинский прочитал:

— Ну и до чего же договорились? — спросил нарком.

— В Госплане состоялось совещание, на котором Ломоносов высказался против объявления международного конкурса на лучшую конструкцию тепловозов. После совещания он передал телефонограмму Ленину, в которой указывал, что конкурс, объявленный на полтора года, — это новая оттяжка. А по мнению Кржижановского, конкурс и предложение Ломоносова не исключают друг друга.

— А что думают наши специалисты?

— Они считают, что, не дожидаясь результатов конкурса, следует приступить к сооружению за границей трех опытных тепловозов по нашим чертежам.

— Почему за границей? — недоуменно пожал плечами Дзержинский. — Над этим еще надо хорошенько подумать. Может быть, только особо сложные детали следует заказать за границей… От Владимира Ильича больше указаний не поступало?

— Была еще одна записка, — ответил Фомин, — адресованная ВЧК — Уншлихту и НКПС — мне. Но там затрагивался частный вопрос.

— Какой?

— О состоянии автодрезин на Московском узле… Мною уже приняты меры…

— О состоянии автодрезин? — удивился Дзержинский. — Откуда же об этом известно Владимиру Ильичу?

— Он предпринял поездку на автодрезине по Окружной дороге. Вот что он пишет.

Фомин вынул из папки письмо и начал читать:

Затем Владимир Ильич указывает:

— Оставьте мне письмо, я сам прочитаю.

— Меры уже приняты, Феликс Эдмундович. Об исполнении я доложил управделу Совнаркома.

Оставшись один, Феликс Эдмундович прочитал служебное распоряжение, адресованное ВЧК и НКПС и подписанное: «Пред. СТО В. Ульянов (Ленин)».

И, как уже не раз бывало, в этом сугубо деловом, официальном предписании Дзержинскому бросились в глаза золотые россыпи живой ленинской мысли.

Владимир Ильич писал:

Читая эти строки, Дзержинский подумал: «Жаль, что я не совершал поездок „инкогнито“… На линии всегда заранее знали, что идет литерный поезд или вагон наркома. Если бы я разъезжал „в качестве неизвестного“, то несомненно больше знал бы правды о бедах транспорта».

Думалось и о другом. Дзержинский всегда поражался бесконечно большому кругу вопросов, которые были в поле зрения Ленина. Став же наркомом путей сообщения, он убедился, как глубоко вникает Владимир Ильич в проблемы транспорта.

Вспомнилась записка, в которой Ленин с пристрастием допытывался о целесообразности применения на железных дорогах специальных автомобилей, поставленных на рельсы. Вспомнилось (Кржижановский рассказывал), как по настоянию Ленина в «План электрификации РСФСР» была включена фраза о том, что в России возможно теперь же введение и использование электровозов. Ну, а сейчас Владимир Ильич уделяет особое внимание строительству опытных тепловозов.

Все это для Ленина — не только интереснейшие вопросы науки и техники, а важная неразрывная часть великой проблемы строительства социализма в нашей стране. Именно по-этому Ильича так волнуют пути технической революции на железных дорогах. Мечтая об электрификации всей России, он мысленно видит электрические провода и над рельсами, видит пока еще далекое завтра, когда отживающие свой век паровозы уступят место электровозам и тепловозам.

Но в то же время Владимир Ильич не отрывается от суровой действительности, и его беспокоят неполадки с автодрезинами на Московском узле… Надо будет спросить Уншлихта: в связи с чем Владимир Ильич предпринял поездку на автодрезине ВЧК?

Феликс Эдмундович посмотрел на часы. «Уже поздно, а я еще не был дома, — мелькнула мысль, — родные заждались, ведь более двух месяцев отсутствовал…»

Когда в кабинет председателя Госплана неожиданно вошел Дзержинский, Кржижановский сделал большие глаза и с широкой улыбкой поднялся ему навстречу:

— Очень рад вас видеть!.. Редкий гость…

— Что ж, если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе, — шутливо сказал Дзержинский, пожимая протянутую ему руку. И с места в карьер добавил: — Як вам по делу, Глеб Максимильянович…

— Нетрудно догадаться… Знаю, что просто так вы не придете… Присаживайтесь!

— Глеб Максимильянович! Хочу создать в НКПС свой «Госплан». Раньше мы были просто извозчиками, возившими кому угодно и что угодно… Причем в отличие от извозчиков возили бесплатно. Теперь же мы становимся неразрывной частью народнохозяйственного организма, начинаем брать плату за перевозку грузов, переходим на хозрасчет. Я вам уже рассказывал о намеченной нами большой реформе.

Председатель Госплана согласно кивнул головой.

— В этих условиях, — продолжал Дзержинский, — роль планирования — величайшая! Главное — поиски новых путей, как при наших скромных ресурсах лучше удовлетворять потребности страны. Я полагаю, что план НКПС должен так составляться, чтобы транспорт шел всегда несколько впереди остальных отраслей хозяйства.

— Полностью разделяю ваше мнение!

— Поддержка Госплана для нас крайне важна, особенно теперь, когда некоторые «деятели» не только за границей, но и у нас в стране пытаются направить нашу мысль в сторону привлечения иностранного капитала на транспорт. Причем делается это под видом заботы об экономическом развитии РСФСР. В глубине же души они имеют интересы иные, которые мы решительно отвергаем…

— Конечно, — подтвердил Кржижановский, — о сдаче железных дорог в концессию не может быть и речи.

— Но ведь вы же знаете, Глеб Максимильянович, — возбужденно сказал Дзержинский, — что кое-кто такие речи ведет, и довольно настойчиво. Пытаются спекулировать на нашем тяжелом положении, а положение действительно тяжелое. Поэтому ситуация такова: или капитуляция перед заграничным капиталом, или приспособление транспорта к нынешним ресурсам Советского государства. Это требует величайшего напряжения наших сил и особенно мысли. Вот я и представляю себе, что наш маленький «Госплан» — Трансплан должен стать мозгом всего НКПС.

— Совершенно верно! Это даст вам возможность ясно видеть общие перспективы, которые часто упускаются в горячке текущей работы…

— Если одобряете наши действия, помогите нам! Передайте в НКПС несколько крупных плановиков, а наиболее видных экономистов мы включим в коллегию наркомата.

— А разве у вас в коллегии нет экономистов?

Дзержинский отрицательно покачал головой и печально улыбнулся:

— Откровенно говоря, у меня сейчас нет коллегии. Я не созываю се. И знаете почему? Потому, что мне не о чем советоваться с людьми, которые не верят в реформу. Большинство членов коллегии — скептики, рутинеры и все новое пугает их своей неизвестностью. Правда, в наркомате есть крепкие коммунисты, на которых я целиком опираюсь в работе, такие, скажем, как Межлаук, Благонравов, Зимин и ряд других… С ними у меня общий язык, они меня понимают с полуслова.

— Ну, а как специалисты?

— Почти все они — узкие техники, которые не в состоянии понять диалектику нашей борьбы. Они точно подсчитывают, например, что для восстановления пути требуется пять миллиардов золотых рублей, для ремонта паровозов столько-то… Причем отлично знают, что у нас таких средств нет…

Они способны учитывать лишь мертвую материю и всякая реформа их страшит… Только наш главком Борисов поддерживает реформу и придает ей авторитет среди спецов… Я просил ЦК партии дать нам свежие силы и утвердить новую коллегию с привлечением крупных экономистов и хозяйственников. Вот и вас прошу…

— Наша помощь вам обеспечена, — твердо сказал Кржижановский. — Кроме того, я напишу Владимиру Ильичу о том, что Госплан всей душой поддерживает ваши начинания…

Направляясь в свой кабинет, нарком увидел в приемной Межлаука и пригласил его к себе.

— Хочу сообщить вам, Валерий Иванович, — сказал Дзержинский, — на днях будет подписан декрет ВЦИКа о ликвидации комиссарского состава на транспорте. Необходимо позаботиться, чтобы для каждого комиссара нашлась подходящая работа с учетом его способностей, наклонностей и опыта.

— Феликс Эдмундович! А если кто-нибудь из них захочет уйти с железной дороги?

— Это крайне нежелательно! Ведь нынешние комиссары, несмотря на все недостатки в их работе, были носителями коммунистического духа, коммунистической идейности. Наш лозунг: ни один партиец не должен уйти с транспорта! Бывшие комиссары призваны перейти на хозяйственные, партийные и профсоюзные посты. Мне хотелось бы, чтобы они стали у руля управления хозяйственной жизнью. Это теперь — главное. А наблюдать за политическим состоянием транспорта, обеспечивать партийное влияние на путях сообщения будет Политический секретариат, который, как вы знаете, мы создадим в наркомате. Мы должны широко разъяснять, что упразднение института комиссаров ни в коем случае не означает умаления роли коммунистов. Наоборот! Без преданных делу коммунистов транспорт пропадет!..

Раздался телефонный звонок. Нарком взял трубку.

— Здравствуйте, Глеб Максимильянович! Написали Владимиру Ильичу? Очень хорошо!.. Слушаю… Так… так… Совершенно правильно!.. У нас полное единомыслие… Хотите добавить, что прочитали мне это письмо по телефону? Пожалуйста… Подчеркните, я с вами совершенно согласен… И подписываюсь под всем вышеизложенным… До свидания! Помолчав минутку, нарком спросил Межлаука:

— Вы хотели ко мне зайти по какому-то делу?

— На ваше имя поступила секретная докладная записка от заместителя начальника Владикавказского линейного отдела Осипова. Пишет, что на дорогах Кавказского округа усиливается разруха, что Марков плохо руководит…

— Марков плохо руководит? Тут что-то не так… Сергей Дмитриевич очень инициативный и энергичный работник. Первый перешел на хозрасчет, успешно добивается рентабельности. Первый создал в округе линейные отделы. Марков чуть ли не единственный на наших дорогах инженер путей сообщения — старый партиец. Я знаю, как он самоотверженно работал заместителем наркома пути в 1919–1920 годах. От голода и бессонных ночей он в наркомате неоднократно падал в обморок и, когда приходил в сознание, вновь брался за работу. Ленин лично ему поручал следить за движением воинских эшелонов. Самоотверженный товарищ!..

— Осипов пишет, что Марков проявляет недоверие к сотрудникам, придирается к ним, подавляет инициативу комиссаров и специалистов.

— Сомневаюсь… Правда, в деловой работе он очень требователен, даже суров. Это, конечно, не всем правится… — заметил Дзержинский и после нескольких минут раздумья добавил: — Есть люди, которые взваливают на себя огромное бремя и изо всех сил тянут большущий воз… Быть может, они иногда и срываются… А есть люди, которые жалеют себя, избегают ответственности и отсиживаются замами на небольших постах, зато не жалеют времени дотошно подсчитывать и фиксировать чужие недоделки… Мои симпатии на стороне первых…

Нарком замолчал. Молчал и Межлаук.

— Конечно, нужно прислушиваться к сигналам, если они обоснованы, — снова заговорил Дзержинский. — Какие факты усиления разрухи на дорогах округа приводит Осипов? Дайте мне его докладную…

Когда нарком дочитал записку до конца, выражение сосредоточенности на его лице сменилось выражением досады:

— Я так и предполагал. Обвинение в хозяйстренной разрухе совершенно голословно.

И в левом уголке докладной написал:

Уходя от наркома, Межлаук столкнулся в дверях с секретарем. Тот сообщил Дзержинскому, что по вызову приехал начальник Рязано-Уральской дороги.

Дзержинский тепло поздоровался с Ковылкиным. Этот бывший столяр Саратовских вагонных мастерских показал себя талантливым организатором и успешно руководил Рязано-Уральской железной дорогой. На всей сети насчитывалось тогда всего лишь четыре коммуниста на постах начальников дорог. Теперь нарком решил назначить Ковылкина начальником Сибирского округа.

Феликс Эдмундович подробно ознакомил его с положением на магистралях округа, поставил основные задачи, затем, что-то вспомнив, добавил:

— На прощание хотел бы предупредить вас об одном обстоятельстве, только не обижайтесь…

— Слушаю вас…

— Мы ценим вас как работника. И транспорт хорошо знаете, и человек вы инициативный. Но ваша инициатива носит иногда, если так можно выразиться, «партизанский» характер. Мне известны случаи, когда вы действовали по своему усмотрению, не считаясь с указаниями Центра…

— Что вы имеете в виду, Феликс Эдмундович?

Дзержинский хитровато улыбнулся:

— Напомнить?.. Разве вы забыли, что в 1919 году вас, начальника дороги, сняли с должности и предали суду по приказу Цюрупы? За то, что вы своей властью разрешили железнодорожникам провозить по дороге продовольствие, несмотря на строжайший запрет наркомпрода Цюрупы.

— Откуда вы знаете об этом случае, Феликс Эдмундович? Ведь Цюрупа отменил свой приказ относительно меня…

— Откуда я знаю? — усмехнулся Дзержинский. — Должность у меня такая. Саратовская Чека сразу же сообщила мне. Отменить приказ Цюрупы я не имел права, так как ему Совнарком предоставил чрезвычайные полномочия. Зная о том, что вы нарушили декрет о централизованных заготовках хлеба, исходя из благих намерений помочь железнодорожникам, я рассказал о случившемся Ленину. Владимир Ильич позвонил Цюрупе, сказал, что Ковылкин — старый партиец из рабочих и за первую же ошибку снимать его с должности и судить трибуналом — несправедливо.

— А я и не знал об этом…

— Так-то, товарищ Ковылкин… Хотя Ленин и заступился, но он считал вас повинным в нарушении декрета. Надо уважать советские законы. Я мог бы еще кое-что напомнить, но, как говорится: «Кто старое помянет…». Хочу только разъяснить, что я являюсь сторонником решительного раскрепощения мест от бюрократической опеки. Я — за предоставление округам и дорогам полной инициативы, большей самостоятельности. Но это вовсе не значит, что приказы Центра могут не выполняться. За это будем строго спрашивать… Надеюсь, вы поняли меня.

Дзержинский встал и подал руку Ковылкину:

— Желаю успеха!

Услышав телефонный звонок, нарком взял трубку, поздоровался и сказал:

— Жду вас, Иван Николаевич…

Борисов принес напечатанную на машинке справку о мерах, предпринятых НКПС по разделению железных дорог на три категории. Дзержинский перелистал справку и посетовал:

— Слишком велика… Но переделывать нет времени… Я должен ее срочно направить Ленину. Позавчера мне из Совета Труда и Обороны звонил Цюрупа — передал распоряжение Владимира Ильича немедленно приступить к выполнению постановления СТО. А затем я получил эту записку. И нарком прочитал вслух:

— Что вы думаете по этому вопросу, Иван Николаевич?

Главный начальник путей сообщения медлил с ответом.

Затем нерешительно сказал:

— Если глава правительства требует…

Дзержинский недовольно заметил:

— Я хотел бы услышать от вас прямой, а не уклончивый ответ. Ведь вы — главный технический руководитель на транспорте. Скажите откровенно, что вы думаете о делении железных дорог на категории в отношении снабжения их материалами и отпуска средств?

— С этой идеей я полностью согласен, — ответил Борисов. — При нашей ужасной нехватке материальных ресурсов мы не можем уравнительно подходить ко всем дорогам. Я даже дал указание об упрощенных методах эксплуатации на третьестепенных линиях. А вот что касается полного закрытия дорог третьей категории…

Борисов замялся.

— Договаривайте до конца! — приказал нарком.

— Не только я, все крупные специалисты наркомата не согласны с линией председателя транспортной секции Госплана, который требует резкого сокращения числа магистралей первой категории и навязывает НКПС свой список. Нам намного виднее, чем ему из окна его кабинета, какие дороги жизненно важны для грузооборота. Госплан настаивает на полном прекращении движения поездов по линиям третьей категории. Мы же — против этого, так как закрытие этих линий экономии почти не даст, а хозяйственный ущерб будет очень велик.

— Почему?

— Если эти линии закрыть, то для выполнения плана перевозок придется направлять грузы кружным путем, что крайне удлинит их пробег. В результате получится огромный перерасход топлива и излишний ремонт подвижного состава. По нашим подсчетам это сведет на нет ту экономию, на которую рассчитывает Госплан.

— Надо тщательно взвесить все «за» и «против», — задумчиво произнес нарком.

Борисов продолжал:

— Максимально сократить расходы на малодеятельных линиях, минимально снабжать их — это я одобряю. Но я за то, чтобы содержать эти линии в порядке и поддерживать на них движение поездов в меру хозяйственной необходимости…

Нарком внимательно слушал его. После небольшой паузы Борисов, обычно немногословный, теперь разговорился:

— Если всерьез поразмыслить, то 65 тысяч верст рельсовой колеи ничтожно мало для огромной территории нашего государства. А дороги, отнесенные Госпланом к третьей категории, составляют почти треть наших железнодорожных линий. Если эти дороги законсервировать, то что станет с населением прилегающих к ним районов? А ведь это население превышает 30 миллионов человек! Товарооборот между городом и деревней резко упадет и по местной промышленности, которая начала возрождаться, будет нанесен сильнейший удар…

— Ваши рассуждения вполне логичны.

Ободренный этой репликой Борисов заговорил несвойственным ему горячим тоном:

— Железные дороги — это сообщающиеся сосуды и нельзя механически отсекать те или иные линии, как нам предлагают. Приведу пример, Феликс Эдмупдович. Во время вашего пребывания в Сибири в Центр хлынул большой поток хлеба, семян и мяса. Тогда Пермская и Самаро-Златоустовская магистрали начали задыхаться, не успевали перерабатывать весь транзит. И я приказал часть маршрутов пропускать по Казанбургской[22] и Волго-Бугульминской линиям. А ведь они относятся к третьей категории… Если бы мы их закрыли, весенний сев в Поволжье был бы сорван…

— Иван Николаевич! — решительно обратился к нему нарком. — Изложите все ваши доводы в письменном виде, приложите свои расчеты и НКПС выскажет свою точку зрения на заседании СТО. Ведь Ленин свою записку заканчивает вопросом: «Как иначе бороться с кризисом»?. Вот мы и представим свои соображения…

Оставшись один, Дзержинский писал Ленину:

Сжато изложив содержание справки, нарком снова задумался над последними словами ленинской записки; «Как иначе бороться с кризисом?». Затем продолжал писать:

Дзержинский обедал в столовой Совнаркома. Машинально подносил он ложку ко рту и ел, думая о чем-то своем, как вдруг его внимание привлек шумный разговор, доносившийся из угла зала, где сидел Луначарский. Речь шла о новой постановке Большого театра.

«Спорят о премьере, а я и старых постановок почти не видел», — думал Дзержинский. Вдруг услышал громкий возглас:

— Феликс Эдмундович! А я и не заметил, как вы вошли… Лавируя между столиками, к нему пробирался Семашко, держа в одной руке тарелку с котлетой, а в другой — стакан жидкого киселя.

«Снова какая-нибудь эпидемия вспыхнула на железных дорогах», — подумал Дзержинский, но Семашко, усевшись напротив него, неожиданно спросил:

— Что там у вас за серьезный конфликт в НКПС?

Феликс Эдмундович настороженно посмотрел на него:

— Какой конфликт вы имеете в виду?

— Понятия не имею, — ответил Семашко. — Я хотел вас об этом спросить. 24 июня в качестве наркомздрава я присутствовал на консультации профессоров у постели Ленина…

— Скажите, как его состояние?

— Теперь лучше, но Владимиру Ильичу пока еще запрещено читать газеты и книги, разговаривать на политические и деловые темы. И вы, конечно, представляете, как это его угнетает… Но разве Ленин может не думать, не волноваться, не тревожиться по поводу партийных и государственных дел? И тут врачи бессильны…

— Тут никто не властен над ним, — печально заметил Дзержинский.

— Так вот, — продолжал Семашко, — до начала консилиума дежурный врач рассказал мне, что ночь на второе июня Владимир Ильич провел плохо. Его мучил какой-то кошмар, он проснулся и затем долго не мог уснуть. Утром неохотно говорил об этом и вскользь упомянул о каких-то интригах в НКПС.

— Что вы говорите! — взволнованно воскликнул Дзержинский.

— Вскоре начался консилиум и мой разговор с доктором прервался. После врачебного осмотра Владимир Ильич обратился к профессорам: «О делах говорить не буду, но разрешите только три вопроса предложить Николаю Александровичу Семашко». Профессора разрешили. И Владимир Ильич спросил меня о видах на урожай, о конференции в Гааге и о конфликте в НКПС. На первые два вопроса я ответил, а вот по третьему — ничего не мог сказать… Тогда Ленин поручил мне передать в ЦК партии его мнение — о необходимости быть очень осторожными на переговорах в Гааге, а также обязательно уладить конфликт в НКПС. При этом Владимир Ильич добавил: «У меня даже в начале болезни ночью кошмар был из-за него, а врачи думали, что это галлюцинация…».

Дзержинский был потрясен этим рассказом.

— Почему вы молчите, Феликс Эдмундович?

— Меня так поразило ваше сообщение…

— А в чем все-таки суть конфликта? Ведь Владимир Ильич может меня снова спросить о положении в наркомате путей сообщения…

— Дело вот в чем. За два месяца пребывания в Сибири я своими глазами увидел, в чем основные беды железных дорог. В докладе Центральному Комитету предложил коренную реформу управления транспортом. Но большинство членов коллегии НКПС встретило мои предложения в штыки. Они написали свои возражения в ЦК… И около двух месяцев я не собирал коллегии. ЦК партии одобрил мои предложения, утвердил новый состав коллегии, помог нам партийными кадрами. Реформу начали проводить в жизнь. Так что конфликт в основном улажен…

— А почему вы говорите «в основном»? Значит, еще не полностью?

— Видите ли, руководство профсоюзом транспортников — Цектран выступало и еще продолжает выступать против реформы… Но я смотрю на положение оптимистически. Вскоре соберется профсоюзный съезд транспортников, и я не сомневаюсь, что он поддержит усилия НКПС, одобрит намеченные нами пути восстановления транспорта и выберет новое, более дальновидное руководство профсоюзом… Когда увидите в Горках Владимира Ильича, успокойте его, скажите, что конфликт в НКПС улажен.

— Пришел доложить вам, Феликс Эдмундович, что за последнее время на местах участились случаи незаконных действий агентов железных дорог, — сообщил Благонравов на очередном приеме у наркома.

— Много жалоб получено?

— Нет, я сужу по материалам транспортного отдела ГПУ.[23]

— А почему нет жалоб от пассажиров и клиентов?

Благонравов пожал плечами:

— В довоенное время на станциях и пристанях были жалобные книги, ну, а в годы войны не до них было…

— Надо их восстановить, — распорядился Дзержинский, — вам следует продумать порядок рассмотрения заявлений, поступающих от граждан. В управлениях дорог и в НКПС кто-то должен за этим следить. Полагаю, что есть смысл создать специальные бюро жалоб…

— Я тоже так думаю, — сказал Благонравов. — Хорошо бы вам призвать население и железнодорожников бороться со злоупотреблениями…

— Подготовьте такой приказ, — одобрил нарком. — Закончить его надо бы так: «Всем работникам железнодорожного и водного транспорта республики без исключения вменяю в непременную обязанность твердо помнить и неуклонно проводить в жизнь лозунг: „Транспорт для граждан, а не граждане для транспорта“». Нужно, чтобы все это усвоили и осознали… Теперь скажите мне, я еще вчера хотел вас об этом спросить — закончено ли следствие по делу «Трансуниона»?

— Полностью закончено.

— Как сформулировано обвинение?

— Использование за взятки подвижного состава в интересах частных лиц и в ущерб государственным перевозкам. Подтвердилось, что фактическим хозяином частного товарищества «Трансунион» был инженер Багдатьян. Он получал 35 процентов всех доходов. Это — пройдоха и мошенник высшего класса. До революции был крупным коммерсантом. Его ближайший сообщник — инспектор окружного комитета по перевозкам Гамаженко, которого Багдатьян привлек в правление товарищества. Этот Гамаженко разъезжал по линии в своем вагоне и, пользуясь служебным положением, продвигал маршруты товарищества вне всякого плана… За свои услуги он получил 200 миллионов рублей…

— Установлено, где «Трансунион» брал подвижной состав?

— Установлено. Кирпичников, помнач эксплуатационного отдела НКПС, числился «консультантом» товарищества и получал высокий гонорар в золотой валюте. За это он предоставил в пользование частников несколько паровозов и десятки цистерн. А ремонтировали этот подвижной состав бесплатно и вне всякой очереди в мастерских службы тяги Курской дороги.

— Позорнейшее дело! Преступники сознались?

— Вначале запирались. Но в руки следователя попала личная записная книжка Гамаженко. А там ― подробный отчет — кому и за что давались взятки. Когда ему показали его записную книжку, он упал в обморок…

— Слабонервный преступник… — усмехнулся Дзержинский и распорядился: — Передайте дело для гласного слушания в Военно-транспортную коллегию Верховного трибунала. Пусть управление делами НКПС составит извещение об этом и доведет до сведения сотрудников наркомата… Много дел заведено о взятках?

— Очень много. Характерно дело «Москвотопа», который пользовался «содействием» железнодорожников для продвижения своих маршрутов. Это государственное учреждение оформляло в денежных ведомостях взятки под видом гонорара за «консультации». Установлены такие факты, когда на цистернах общего пользования за взятку ставился трафарет «Москвотоп» и эти цистерны включались в арендованные им маршруты.

— Подумать только, советские учреждения дают взятки, — с огорчением произнес Дзержинский. — Это, конечно, не единичный случай.

— У нас в транспортном отделе, — добавил Благонравов, — есть сведения, что некоторые учреждения имеют замаскированные фонды, предназначенные для подкупа железнодорожников…

— Тут нужны строжайшие меры в государственном масштабе. Меня назначили председателем комиссии Совета Труда и Обороны по борьбе со взяточничеством и мы специально обсудим эти факты. Сколько в транспортном отделе ГПУ зарегистрировано крупных дел?

— За последние три недели нами заведено 342 следственных дела.

— За три недели — 342 крупных дела! — воскликнул Дзержинский. — Нужны чрезвычайные меры. Создадим на транспорте центральную и дорожные тройки по борьбе со взяточничеством. Вас назначаю председателем центральной тройки. Но одного лишь уголовного преследования недостаточно. Нужна идеологическая борьба с помощью печати, партийных и профсоюзных организаций, чтобы взяточник полной мерой почувствовал к себе всеобщее презрение честных людей. Нельзя забывать, что красный и честный транспорт — это база диктатуры рабочего класса.

После обеда Дзержинский обычно работал в своем кабинете на Лубянке. Там он занимался делами ГПУ, но частенько вызывал туда и работников НКПС.

Сегодня его заместитель Уншлихт и начальник транспортного отдела Благонравов сообщили дополнительные подробности о раскрытой контрреволюционной организации в Наркомате путей сообщения.

Выслушав их и уточнив некоторые детали, Дзержинский подвел итоги:

— Итак, выявлено, что они ставили себе целью свержение Советской власти, устраивали конспиративные совещания и даже поделили между собой министерские портфели на случай переворота… Меня вот что интересует — выявлены ли факты саботажа на практической работе, какие-нибудь действия с их стороны во вред транспорту?

— Таких данных у нас пока нет, — ответил Благонравов.

— Нет, — повторил Дзержинский, затем что-то вспомнив, неожиданно улыбнулся и спросил: — Так кого, вы говорите, они прочили моим преемником после переворота? Неужели нынешнего начальника Управления железных дорог?

Уншлихт утвердительно кивнул головой.

— Я бы сказал, — рассуждал вслух Дзержинский, — что эта кандидатура в министры путей сообщения — не из блестящих… Конечно, специалист он крупный, но быть министром — у него очень мало данных. Он — узкий техник, у него нет кругозора, да и в экономике не силен… Что вы думаете дальше делать?

— Полагаю, можно приступить к следствию, — ответил Уншлихт.

Дзержинский задумался, потом, улыбнувшись, обратился к своим собеседникам.

— Знаете, что я решил? Соберу у себя моих «заговорщиков» и поговорю с ними начистоту… Как ваше мнение? Жаль мне терять таких крупных специалистов.

После небольшой паузы Уншлихт усмехнулся: — Наши оперативные работники будут огорчены. Они столько труда потратили, чтобы раскрыть организацию.

— Они — молодцы. Объявите им благодарность от моего имени и разъясните, что эта маленькая группа контрреволюционных спецов нам сейчас не страшна. Им явно не по зубам не только свергнуть Советскую власть, но даже замахнуться на нее. Без поддержки из-за границы эта кучка злобных пигмеев — бессильна. Обстановка же для интервенции в данный момент — неподходящая. Конференция в Генуе — хоть и ненадежный, но все же реальный шаг к перемирию. Возможно даже в ближайшее время будет проведено частичное сокращение Красной Армии… Так что я думаю — целесообразнее оставить пока в покое этих инженеров. Конечно, на пост начальника Цужела я назначу другого специалиста, но вы понимаете, мне жаль совсем потерять группу высококвалифицированных работников, которых еще можно эффективно использовать для нашего дела. Поговорю с ними всерьез и надеюсь переломить их психологию, показать всю бессмысленность и никчемность их затеи…

Уншлихт и Благонравов молчали.

— Конечно, надо держать глаза открытыми и не упускать этих людей из поля зрения, — заключил Дзержинский. — Если же и после моего предупреждения они не разоружатся — пусть пеняют на себя…

Уншлихт попрощался и ушел, а Благонравов, вынув из папки несколько сколотых листов бумаги, протянул их наркому.

— Это — проект циркулярного письма всем уполномоченным наркомпути, которое вы поручили мне подготовить.

Дзержинский медленно читал, делая небольшие поправки. Закончив, он сказал:

— В начале письма нужно добавить о классовом характере взятки. Укажите, что взятка противна всей сущности пролетарского государства и целиком направлена против него. Запишите еще одно важное указание для работников транспорта:

— Феликс Эдмундович! Хотел между прочим сообщить вам, что среди арестованных взяточников есть два коммуниста…

— Ну, какие это «коммунисты»? Шкурники! Для них одна мера наказания — исключение из партии и предание суду… В таких случаях материалы следует немедленно передавать в партийные органы.

— Больше указаний не будет?

— Я прочитал докладную о действиях банды уголовников на перегоне Шульгино — Лаптево — Тула и крайне удивлен, почему транспортный отдел медлит с ее ликвидацией, — недовольно заметил Дзержинский. — Позор! Недалеко от Москвы, под Тулой в районе станции Лаптево бандиты пустили под откос курьерский поезд, идущий на Кавказ, а накануне — хлебный поезд… Это уголовное деяние принимает политическую окраску…

— Вся трудность в том, — сказал Благонравов, — что банда не скрывается в лесах, а, совершив ночью преступление, с утра растворяется среди населения деревень большого района. Крестьяне терроризированы и запуганы уголовниками. Оперативная группа Московского окружного транспортного отдела, выезжавшая на место, не смогла нащупать, где скрываются главарь банды и его подручные. Все жители молчат.

— Не смогли нащупать, потому что приезжали в кожаных куртках и шинелях, с маузерами у пояса. Крестьяне молчат, боятся мести уголовников. И то не все боятся. Приходила же в ГПУ крестьянка Лаптевской волости с жалобой, что нет житья от бандитов. Нужен умелый подход к честным людям, чтобы крестьяне были твердо убеждены, что все бандиты до единого будут изловлены. Возьмите докладную.

Благонравов прочитал предписание Дзержинского: «Сорганизовать решительную экспедицию, которая могла бы завоевать симпатию и доверие честных крестьян и уничтожить бандитов».

— Васенев, замначальника окружного транспортного отдела, предложил свой план, — сообщил Благонравов, — послать разведчиков в близлежащие к перегону села под видом закупщиков гусей от кооперации. Поживут там недельку и выявят, где скрываются главари уголовников.

— План приемлемый.

— Когда бандиты будут выявлены, для их поимки и решительных действий Васенев просит полуроту наших курсантов.

— Надо дать. Я жду в ближайшее время рапорт о ликвидации банды.

Благонравов ушел. В кабинет заглянул Халатов, недавно назначенный членом коллегии НКПС.

— Прошу, прошу, Артем Багратович, — сказал нарком и крепко пожал ему руку. — Долго добивался я вашего перехода к нам.

— Только сегодня освободился. Пришел в НКПС, а Межлаук сказал, вы здесь.

— Я уже продумал, какими вопросам будете у нас заниматься и даже памятку для вас написал. Прежде всего — наблюдение за продовольственными перевозками. Ведь вы этим занимались, будучи членом коллегии Наркомпрода?

— Да, Феликс Эдмундович! Это входило в круг моих обязанностей.

— Задача у вас будет та же, но подход к ней в НКПС совсем другой. Скажу прямо — Наркомпрод не заботился об экономии транспорта — ему лишь бы доставить груз. А вам придется заботиться о минимальных пробегах продовольственных маршрутов, следить за скоростью их движения, простоями вагонов при погрузке и выгрузке, отцепками в пути. От всего этого зависит оборот вагона — решающий показатель работы транспорта. Попрошу Борисова ознакомить вас с техническими и экономическими показателями железных дорог. Он в свое время и меня обучил всем этим премудростям. Заботу о полновесности груженых вагонов тоже возлагаю на вас. Я хочу, чтобы вы окунулись в гущу жизни транспорта и в будущем взяли на себя наблюдение за всей эксплуатационной деятельностью НКПС.

— Для меня это слишком сложно, Феликс Эдмундович… — и Халатов задумчиво потрогал свою черную, как смоль, шевелюру.

— Не сложнее, чем для меня было стать наркомом путей сообщения. Если вы думаете, что это все и больше я вам ничего не поручу — ошибаетесь. Я хочу, чтобы вы еще взяли на себя заботу о снабжении транспортников. Вы, конечно, понимаете, это — залог успешной работы.

Халатов улыбнулся и в его темных жгучих глазах зажглись веселые искорки.

— Чему вы улыбаетесь? — удивился Дзержинский.

— Диалектика! — шутливо сказал Халатов. — Раньше я в Наркомпроде занимался рабочим снабжением и на мне лежала обязанность регулировать, то есть попросту говоря, урезывать заявки ведомств, в том числе и НКПС, на получение пайков. А теперь — наоборот. Помню такой случай. Как-то на заседании СТО я докладывал о продовольственном положении. Затем слово взял Фомин и обрушился на меня за плохое снабжение железнодорожников. Я тоже не остался в долгу и перешел в контратаку на Фомина, который, мол, не учитывает общего положения и знает только одно — требовать снабжения железнодорожников. Ленин выслушал нашу перепалку, а затем взял под защиту выступление Фомина. Владимир Ильич высказал такую мысль, что каждый советский работник, стоящий у порученного ему дела, должен защищать в первую очередь именно это свое дело, а не говорить и рассуждать «вообще».

— Вот именно! — тоже улыбнувшись, подтвердил Дзержинский. — Теперь вам, а не Фомину придется со всем пылом и жаром защищать интересы железнодорожников перед Наркомпродом. Так-то, Артем Багратович… Еще одно дело хочу вам поручить — добиваться улучшения организации труда на транспорте. Предстоит дальнейшее сокращение штатов и уплотнение работы каждого транспортника. Это — не только кабинетный труд, а упорная жестокая борьба, борьба с леностью, эгоизмом, рутиной, обывательщиной.

После небольшой паузы Дзержинский заглянул в памятку, которую он приготовил для Халатова, и добавил:

— Кроме того, у меня есть желание, чтобы именно вы стали председателем транспортно-экспедиционного общества, которое мы организуем, и я хотел бы также, чтобы вы еще занялись… А впрочем, — спохватился народный комиссар, заметив озабоченное выражение лица Халатова, — как бы не получилась перегрузка. Обдумайте мои поручения, затем поговорим.

Когда за Халатовым закрылась дверь, вошел секретарь.

— Вас ждет молодой художник Евгений Кацман. Говорит, ему поручено рисовать ваш портрет.

— Нет, нет. Извинитесь от моего имени, скажите, у меня нет никакой возможности позировать ему.

— Я уже сказал, но он не уходит, просит, чтобы вы ему разрешили зайти на три минуты.

— Знаю я эти минуты, — поморщился нарком.

Как Дзержинский и ожидал, «трехминутный разговор» с художником затянулся. Робкий с виду, он оказался весьма настойчивым человеком. Свою настойчивость художник мотивировал тем, что портрет необходим для военной выставки к пятилетнему юбилею Красной Армии.

Наконец, Дзержинский нехотя согласился:

— Приходите сюда и работайте. Только позировать я не буду. Мы оба с вами будем работать. Каждый будет заниматься своим делом.

Художник поблагодарил и сказал, что завтра принесет мольберт, а сегодня просит разрешения сделать набросок карандашом. Дзержинский молча кивнул головой и стал читать лежавшие перед ним бумаги.

Художник начал набрасывать эскиз головы. «Какой чистый, изящный профиль лица», — подумал он. Еще раньше он обратил внимание на глаза председателя ГПУ. Они какие-то особенные, ясные, чуть печальные. Взгляд живой и в то же время сосредоточенный, глубоко проникающий в душу. Но теперь глаза его опущены вниз, на бумаги и нельзя уловить их выражение.

— Феликс Эдмундович! — осмелел художник и попросил — Посмотрите, пожалуйста, на меня, я вас отвлеку минутки на три, не больше.

— Вы, кажется, товарищ Кацман, собирались всего три минуты со мной разговаривать, а уселись здесь довольно прочно, — усмехнулся Дзержинский и посмотрел на собеседника.

Желая продлить этот момент, художник, лихорадочно быстро работая карандашом, одновременно спросил, приходилось ли Феликсу Эдмундовичу когда-нибудь позировать.

— Приходилось, — ответил Дзержинский. — В 1920 году в Москву приезжала из Лондона скульптор мисс Шеридан. В те годы буржуазная печать изображала нас чуть ли не дикарями-людоедами. И когда она в числе других руководителей захотела лепить скульптуру председателя ВЧК, я не мог отказать ей в этом по политическим соображениям.

— И долго вы позировали мисс Шеридан? — продолжал расспрашивать художник, пытаясь запечатлеть трудно уловимое выражение его глаз.

— Однажды я просидел около двух часов, почти не двигаясь. Даже она была этим поражена и воскликнула: «У вас ангельское терпение, вы сидите так тихо! Где вы этому научились? Я буду посылать в эту школу своих нетерпеливых клиентов…». Ответил ей, что вряд ли они на это согласятся, что школой моего терпения была тюрьма, где я провел одиннадцать лет, пока революция не освободила меня.

Дзержинский помолчал и добавил.

— Все-таки надо отдать должное этой мисс. Она приехала к нам, полная предубеждений, напичканная буржуазной пропагандой, и все же в стране Советов, вероятно, чутьем художника, она по-своему, в какой-то мере почувствовала правду.

— Она вам говорила об этом?

— Нет, но вернувшись в Лондон, Шеридан написала книгу о своих впечатлениях. Там она рассказывала о встречах в Москве, в том числе и со мной. Из нашего посольства мне прислали перевод отрывка из этой книги.

Председатель ГПУ порылся в одном из ящиков своего стола и вынул два напечатанных на машинке листка.

— Сначала Шеридан, — с усмешкой сказал Дзержинский, — прошлась насчет профиля моего лица, моих глаз, якобы, как она пишет, «омытых слезами вечной скорби». Видимо, — это сентиментальность, связанная с ее профессией скульптора. А вот, что Шеридан пишет дальше: «Во всяком случае, увидев его, я больше никогда не поверю ни одному слову из того, что пишут у нас о господине Дзержинском». Вывод она делает такой: «Несомненно, что не абстрактное желание власти, не политическая карьера», а, как она выражается, «фанатическое убеждение в том, что зло должно быть уничтожено во благо человечества и народов, сделало из подобных людей революционеров. Добиваясь этой цели, люди с утонченным умом вынесли долгие годы тюрьмы…».

— Интересно бы прочитать эту книжку, — сказал художник и снова спросил:

— Больше вы никому не позировали?

— Был еще один московский живописец. Я перестал ему позировать. Ну, хватит, — усмехнулся Дзержинский. — Вы думаете, что я не разгадал вашей тактики задавать мне вопрос за вопросом для того, чтобы я смотрел на вас? Но, извините, мне некогда…

Подобно школьнику, пойманному на шалости, молодой художник покраснел и продолжал молча рисовать. «Как тонко он чувствует правду, — думалось ему, — с ним нельзя хитрить. А все-таки почему он перестал тому позировать?»

Минут через десять, как бы читая его мысли, Дзержинский отвлекся от бумаг и, подняв голову, лукаво улыбаясь, проговорил:

— Вас, вероятно, съедает любопытство, почему я перестал позировать? Так вот, ваш собрат по профессии вообразил, что я как нарком путей сообщения могу разбрасываться бесплатными железнодорожными билетами. Как-то ему нужно было съездить в Петроград по делам художественной выставки. Я разрешил выдать ему билет. После этого он начал просить билеты для своих родственников. Мне стало неприятно с ним встречаться и я прекратил сеансы.

Председатель ГПУ посмотрел на часы, встал со стула, прошелся по комнате, мельком глянул на карандашный набросок портрета, приоткрыл дверь и позвал секретаря.

Когда тот вошел, он попросил вызвать из гаража машину и, бросив взгляд на художника, распорядился дать ему на завтра лошадь для перевозки мольберта.

Художник поблагодарил и стал прощаться.

— Вам не в район Тверской улицы? Жаль, мог бы вас подвезти. Сегодня у меня счастливый день, — сказал Дзержинский и лицо его осветилось радостью. — Мы открыли на Александровском вокзале рабочую столовую на тысячу четыреста человек.

До Дзержинского, бессменного председателя Деткомиссии ВЦИК, дошли вести о тяжелом положении Покровского приемника для беспризорных ребят в Москве. Желая из первых рук узнать о нуждах детей, он вызвал к себе в НКПС инспектора отдела народного образования, прикрепленного к этому учреждению. Инспектором оказалась Екатерина Халатова, мать члена коллегии НКПС Артема Халатова.

Слушая свою собеседницу, Феликс Эдмундович вспомнил, что ему рассказывали о ее самоотверженной работе, о том, с каким отчаянным упорством уговаривает она беспризорников следовать за ней в приемник. Педагог по профессии, она не чурается никакой грязной работы и по-матерински ласково стрижет и моет головы запаршивевших малышей, мажет мазью гнойные струпья на детских тельцах.

Доброжелательно вглядываясь в измученное от беспокойной работы лицо Халатовой, Феликс Эдмундович подумал: «До чего сын похож на свою мать. У Артема Багратовича такие же жгучие миндалевидные глаза, такие же черные, как смоль, волнистые волосы. И, видимо, сходство у них не только внешнее, но и внутреннее, духовное. Вероятно, от матери унаследовал он упорство в достижении цели и щедрую любовь к людям».

Дзержинский спросил Халатову:

— Из всех перечисленных вами бед, Екатерина Герасимовна, что вы считаете главной бедой?

Халатова, не задумываясь, твердо сказала:

— Главное — это не материальные трудности. Основная беда в том, что много наших трудов пропадает даром. Проходит несколько дней и ребята исчезают, бегут из приемника. И получается у нас не воспитательное учреждение, а проходной двор. И снова начинай все сначала. Мы ложкой пытаемся вычерпать море. Поневоле руки опускаются.

— В чем же по вашему выход из положения? — сразу задал вопрос Феликс Эдмундович.

— Я считаю, что следует заинтересовать ребят живым делом, — ответила Халатова.

— Верно! — мгновенно одобрил Дзержинский. — И знаете каким? Нужно учить детей ремеслу, профессии. Успех этого дела уже проверен на практике. Только общественно полезный труд оздоровит этих выброшенных за борт деморализованных детей, искалеченных нуждой и развращенных улицей… Немедля приступайте к организации мастерских… Конечно, в наших условиях — это дело весьма и весьма нелегкое. Вы знакомы с Крупской?

Халатова утвердительно кивнула головой.

— Надежда Константиновна вам во многом поможет. Она в свое время была учительницей, очень любит детей. Надежда Константиновна даст вам ценные советы по воспитанию ребят, позвонит хозяйственникам, директорам предприятий, попросит, чтобы помогли оборудовать мастерские. В таком благородном деле ей никто не откажет.

В кабинет Дзержинского зашел Зимин.

— Редакция «Гудка» просит меня написать статью, опровергнуть слухи о сдаче железных дорог в концессию.

— Дело нужное. Напишите, что имеются, вдохновляемые из-за границы, «советские деятели» в кавычках, которые поднимают этот вопрос в связи с тяжелым положением транспорта. Укажите, что английский промышленник Лесли Уркарт ведет с нашим правительством переговоры о концессии на свои прежние владения в Прииртышье. Чем закончатся эти переговоры, пока еще неизвестно. А вот, когда Уркарт одновременно предложил сдать ему в аренду железнодорожную магистраль Либава — Иркутск, то сразу же получил категорический отказ. Потому, что транспорт — это одна из командных высот Советского государства и мы ее никому не уступим. Подчеркните в статье, что для восстановления транспорта мы не будем призывать варягов, иностранный капитал. Мы твердо уверены, что в ближайшие два-три года поднимем железные дороги из разрухи собственными силами.

Нарком прочитал в газете письмо пассажира о безобразиях на Московской городской билетной станции. «Это уже не первый сигнал, — подумал он. — Надо запросить, какие принимаются меры. А впрочем, чего ждать? В лучшем случае наложат на кого-нибудь взыскание, вся же негодная постановка дела останется. По-прежнему будет простор для взяточничества и спекуляции… Надо своими глазами посмотреть, как работает касса, поставить себя на место пассажира, которому нужен билет».

На следующий день рано утром Дзержинский вышел из дому и направился к зданию гостиницы «Метрополь», где помещалась городская билетная касса. Хотя она открывалась лишь в десять часов, на улице уже выстроилась огромная очередь, заворачивавшая в Третьяковский проезд. Нарком спросил стоявшего в конце коренастого мужчину в суконной поддевке и яловых сапогах:

— Достанется нам сегодня билет? Хвост-то какой…

Мужчина насмешливо воззрился на Дзержинского:

— В первый раз, что-ли? Сейчас только писать будут сегодняшнюю очередь… Если через неделю дойдешь до кассы, спасибо скажешь.

Вскоре к ним приблизился старичок в старой чиновничьей шинели со следами споротых петлиц. В руках он держал конторскую книгу, чернильницу-непроливайку и ручку с пером. Спросив Дзержинского, куда он едет, старичок скороговоркой добавил: — За ведение очереди получаю с каждого пять процентов от стоимости билета. Переклички ежедневно в десять вечера и в пять утра. У нас строго — не пришел или опоздал — вычеркиваем из списка.

Нарком спросил его:

— Как вы думаете, когда дойдет моя очередь?

— Дней через пять-шесть. Смотря по тому, сколько билетов выбросят на продажу.

— А заранее не вывешивают объявления, сколько на какой поезд имеется билетов?

— Ишь чего захотел? Держи карман шире… — и старичок, издевательски улыбнувшись, шепнул: — В кассе продают лишь последки, то, что осталось после продажи с черного хода. Там даже, конечно, не у кассира, а через третьих лиц можно и на завтра достать и даже мягкий билет, конечно, если располагаете средствами… Существует «такса» — двести процентов накидки на стоимость билета.

— Двести процентов?

— Чему вы удивляетесь? Это же через третьих лиц. Стрелку охраны дай, чтобы к дежурному по кассам пропустил, тому дай, кассиру вашего направления дай, а они делятся с начальством — вот и набегает. Так записать вас в очередь? Как фамилия?

Ничего не ответив, нарком направился к Большому театру, где в переулке аго ожидала машина.

Назавтра Благонравов вызвал к себе Личмана, сотрудника транспортного отдела ГПУ.

— Поручаю вам, — сказал начальник отдела, — глубоко вникнуть, как поставлено дело в городской билетной кассе «Метрополь». Там большие безобразия, огромные очереди, большинство билетов отпускается с черного хода, конечно, за взятку.

— Георгий Иванович! — взмолился Личман. — Вы же знаете, как я занят. Неужели некому поручить это мелкое дело с билетами?

— Для вас — это «мелкое дело», а вот для председателя ГПУ — оно почему-то не мелкое. Он лично им занимается.

— Сам Феликс Эдмундович?!

— Представьте себе. Вчера с раннего утра занял очередь за билетом и лично убедился в том, что там делается. Вот что он пишет в своей записке, направленной мне.

Благонравов прочитал вслух:

— Далее Феликс Эдмундсвич предлагает нам, — добавил Благонравов, — без всякого шума выявить всю постановку дела и доложить ему. Обнаружить виновников безобразий, конечно, нужно, но не это — главное. Главное продумать, как упорядочить продажу билетов.

— Хорошо, — вздохнул Личман. — Придется и мне, подобно Феликсу Эдмундовичу, занять место в хвосте очереди за билетом.

Узнав, что в приемной ждет Халатова, Дзержинский подумал: «Вероятно, она снова по делам приемника для беспризорных ребят».

Приветливо поздоровавшись и, усадив Екатерину Герасимовну в кресло, нарком вопросительно посмотрел на нее.

— Феликс Эдмундович, — обратилась к нему Халатова. — Дайте мне слово, что Артемий ничего не узнает о моем приходе и нашем разговоре.

— Можете быть спокойны, — заверил Дзержинский и мысленно удивился: «Какие у нее могут быть секреты от сына?».

С заметным волнением Халатова рассказала, что случайно, открыв нижний ящик письменного стола сына, она обнаружила несколько носовых платков и полотенце с пятнами крови.

— Откуда кровь? Вы не спросили?

— Нет, Феликс Эдмундович. Он ни за что не скажет, чтобы не волновать меня. Я была в отчаянии, что делать? Кто\мне сможет помочь? И вот решила обратиться к вам…

— Правильно решили. Можете быть спокойны. Я приму все необходимые меры. Полагаю, что у него кровотечение из носа. Вероятно от переутомления. Помимо основной работы в НКПС, которая отнимает много времени, у него еще немало других нагрузок. Думаю, что и питается он неважно — не во время и всухомятку, недоедает, хоть и является председателем Нарпита,[24] организует рабочие столовые, а также руководит Цекубу,[25] которая кормит всех ученых.

— Боюсь, что он харкает кровью, — поделилась Халатова своими опасениями.

— Зачем предполагать худшее? — возразил Феликс Эдмундович, успокаивая мать. — Какие к этому основания? Но, если даже допустить, что это так, уверяю вас, что не страшно, если вовремя захватить болезнь. У меня самого несколько лет тому назад началось кровохаркание. Кто-то сразу же сообщил Владимиру Ильичу, который позвонил Стасовой и предложил решением ЦК обязать меня лечиться и уйти в отпуск. Все обошлось, и, как вы видите, я жив-здоров. Обещаю вам, что все необходимое будет сделано. И рабочий день я ему ограничу, и проверю, как выполняет предписания врачей. Когда он обычно приходит домой?

— Поздно ночью, — ответила Халатова. — И если бы я не ждала его, он ложился бы спать без ужина. Вваливается в дом предельно усталый и бывает, что спит, не раздеваясь.

― Это нехорошо, — заметил Дзержинский. — Ведь теперь не военное время и никакой нужды в этом нет.

— Извините меня, Феликс Эдмундович, — сказала Халатова, поднимаясь с места, — что побеспокоила вас.

Дзержинский встал, вышел из-за стола, подошел к Халатовой и дружески тепло коснулся ее плеча.

— Не волнуйтесь, Екатерина Герасимовна, все, что нужно, будет сделано. И добавил: — О нашем разговоре Артем Багратович знать не будет. Я умею хранить тайну.

Московский поезд медленно подошел к вокзалу. Дальше на юг поезда не шли. Сочи были последней станцией незаконченной строительством Черноморской дороги.

Председателя ГПУ встречал на перроне почетный караул чекистов. Выйдя из вагона, Дзержинский поздоровался с ними, а затем вместе с начальником Кавказского округа путей сообщения и начальником местного отделения ГПУ пошел вдоль платформы.

— Феликс Эдмундович! Вы хотели видеть Ливеровского, — сказал Марков. — Я его предупредил телеграммой. Вот он стоит около дежурного по станции. Александр Васильевич! — позвал он.

Пожилой железнодорожник в форменной тужурке и фуражке путейского инженера подошел к наркому и представился:

— Ливеровский, инспектор Кавказского округа.

— Знаю, знаю, Александр Васильевич, — сказал Дзержинский, обмениваясь с ним рукопожатием. Затем, улыбаясь, добавил: — Я весь ваш послужной список знаю — главный строитель великого Сибирского пути, затем в старом министерстве — начальник управления по сооружению железных дорог. Правильно?

— Правильно! — подтвердил Ливеровский.

— А вот как вас, известного строителя, ученого, угораздило стать министром Временного правительства — вот этого я не знаю.

— Я тоже никогда себе этого не представлял, — застенчиво ответил Ливеровский. — Дело случая…

— Какого случая?

— Меня хорошо знал Некрасов, профессор Технологического института. Я там преподавал. После свержения царизма Некрасов неожиданно стал министром путей сообщения. Ну и по знакомству, что ли, предложил мне пост товарища министра. Не знаю, кой черт дернул меня дать согласие и вот — сел не в свои сани. Потом пошла министерская чехарда. Временно назначили меня управляющим министерством. В это время вспыхнуло контрреволюционное восстание Корнилова. Пришлось мне тогда подналечь — руководил разборкой путей и стрелок на станциях Дно и Новосокольники, чтобы задержать продвижение корниловцев.

— А когда министром стали?

— 25 августа 1917 года Керенский на мою голову утвердил меня министром, а ровно через два месяца красногвардейцы после штурма Зимнего дворца вместе со всеми министрами Временного правительства арестовали и меня. Правда, недолго просидел я в Петропавловской крепости. Разобрались что к чему и выпустили.

— Видите, Советская власть благосклонно отнеслась к вам, строителю железных дорог и ученому. А вот, когда Елизаров, назначенный первым наркомом путей сообщения, предложил вам стать техническим руководителем транспорта, вы отказались.

— Я болел тогда ревматизмом и просил дать мне время, чтобы подлечиться в Мацесте. Елизаров разрешил.

— Однако болезнь ваша очень затянулась, — заметил Дзержинский и, улыбаясь, добавил: — Видимо, Александр Васильевич, вы не только ревматизмом страдали, но и недоверием к большевикам.

— Не скрою, что у меня были разные сомнения и колебания…

После короткой паузы нарком сказал Ливеровскому:

— Я вызвал вас, Александр Васильевич, вот зачем. Еду на юг отдыхать. Но хотел бы эту поездку использовать для дела и просил бы вас сопровождать меня до Сухума. Очень интересуюсь Черноморской линией, как она намечена, где проходит, в каком состоянии, каковы возможности ее достройки в ближайшие годы, какие примерно средства нужно в это дело вложить? Сможем ли мы — я и Сергей Дмитриевич — вместе с вами проехаться по намеченной трассе?

— Конечно, сможем! Пока идет рельсовый путь, прокатимся на дрезине, ну а дальше — автомобилем.

— Договорились. Завтра утром выедем. Подберите нужные материалы. Я вам дам полномочия вести предварительные переговоры с абхазским правительством. Нужно выяснить, какую помощь материалами и людьми может Абхазия оказать стройке, если HKJПC решит продлить Черноморскую дорогу до Сухума.

С горы на окраине Сухума, где находилась дача, в которой поселился Дзержинский, открывался чудесный вид на море. Солнце ярко сияло на безоблачном светло-голубом небе, но в эту осеннюю пору зноя не чувствовалось.

Одетый в белую косоворотку с расстегнутым воротником и серые полотняные брюки, в тапочках на босу ногу, Феликс Эдмундович сидел в саду у плетеного столика и писал. Время от времени он отрывался от письма, с видимым удовольствием глубоко вдыхал свежий морской воздух, напоенный ароматом южной растительности. Какая благодать кругом!

С детства он страстно любил природу. И многие годы, проведенные в тюремных стенах, научили особенно ценить ее красоты.

Мысли Дзержинского прервал старый абхазец, сторож дачи:

— Тебя солдат спрашивает, письмо привез. Мне не дал, твоему помощнику не дает, вот человек… Говорит, лично в руки. Как будто мы не отдадим.

Дзержинский сложил незаконченное письмо, пошел по дорожке к воротам и взял от фельдъегеря несколько запечатанных сургучом пакетов. Войдя в дом, он стал разбирать полученную из Москвы почту.

В дверь осторожно постучали.

— Доктор пришел, — сказал секретарь. Дзержинский кивнул головой в знак согласия.

На пороге появился пожилой человек в стареньком светло-желтом чесучевом костюме. В руке он держал чемоданчик.

— Доктор Нарышкин. Ваш лечащий врач.

Дзержинский встал и поздоровался с ним.

— Пять дней не могу застать своего пациента, — шутливо пожаловался доктор. — При первом посещении мне сказали, что вы уехали в Батум. Вчера сообщили, что допоздна пробудете в Сухумском порту. А наркомздрав Абхазии, направляя меня к вам, почему-то думает, что вы приехали отдыхать.

— Так-то оно так, — улыбнулся нарком. — Но я не имел возможности специально приехать для знакомства с портами Черного моря. Вот и занимаюсь этим попутно с отдыхом.

— Скажите, пожалуйста, у кого вы лечились в Москве? — спросил доктор.

— Специально я не лечился, но раз в полгода меня осматривал доктор Гетье.

— Гетье? Крупнейший специалист. Что же он находил у вас?

— Не нравится ему мое здоровье… Всегда много говорит со мной о соблюдении режима, а чем я болен — ничего определенного. Я хотел бы услышать от вас.

— Гетье — светило, а я только практик… Разрешите вас выслушать, — сказал доктор, вынимая из чемоданчика деревянную трубку.

Он долго выслушивал и выстукивал сердце и легкие, затем молча стал заполнять тетрадку, которую принес с собой. Когда закончил, Дзержинский спросил:

— Что скажете, доктор?

— На какое время вы приехали в Сухим? — ответил врач на вопрос вопросом.

— На месяц, если, конечно, позволят обстоятельства.

— Да, — протянул доктор, — из этого месяца вы уже неделю потратили на обследование портов. А вам, если говорить по совести, надо бы здесь пробыть не менее полугода.

— Полгода? — изумился Дзержинский и даже засмеялся. — Для чего? Я здесь всего несколько дней и мне уже отдых начинает надоедать. Для чего же полгода?

— Чтобы по-настоящему восстановить крайне расшатанное здоровье. Нужен серьезный, я бы сказал, капитальный ремонт.

— Ну, что вы, доктор? Какой же партиец согласится отдыхать полгода, да еще в такое горячее время?

— Мой долг врача предупредить, а вы — решайте. Тут я бессилен, — и доктор беспомощно развел руками. — Я сказал полгода и то при условии, если вы совершенно не будете заниматься делами, если все эти папки и бумаги будут немедленно вынесены отсюда, если вы, кроме Джека Лондона, ну и, скажем, газет ничего читать не будете.

Дзержинский молчал. Еще никто из врачей так решительно с ним не разговаривал, как этот старый провинциальный доктор.

— А если я никак не могу следовать вашим советам? Что из этого выйдет? — тихо спросил он.

— Что выйдет? — машинально переспросил врач, не ожидавший такого прямого вопроса, и замялся. Но устремленный на него серьезный, немного грустный взгляд болезненно усталого человека требовал честного ответа. И доктор доверительно произнес:

— Ваше сердце не выдержит… Вас хватит только на два-три года…

— На два-три года, — задумчиво повторил Дзержинский. И, как бы рассуждая с самим собой, добавил: — Собственно говоря, два-три года — не так уж мало. За это время можно многое сделать. Спасибо, доктор, за откровенность… У меня к вам одна просьба: никому не говорить про эти «два-три года». Пусть не радуются те, кто меня не любит, и не огорчаются те, кто любит.

Дзержинский смотрел на отпуск, как на отбывание повинности, как на потерю драгоценного времени, которого уже никогда не вернуть. И все-таки даже неполный отдых в сочетании с благодатным климатом юга — морем, воздухом, солнцем — сделал свое дело. Феликс Эдмундович окреп, посвежел, загорел. Почувствовав себя лучше, решил досрочно уехать.

Еще в Москве он задумал на обратном пути ознакомиться с работой Закавказских дорог. Поэтому из Сухума нарком поехал на автомашине до Ново-Сенаки,[26] а оттуда поездом в Тифлис. По дороге останавливался на станциях, осматривал депо, мастерские, встречался с рабочими и служащими. Вечером 27 ноября его служебный вагон появился па тупиковых путях станции Тифлис. Начались деловые встречи и совещания с командным составом.

Неожиданно Дзержинский получил от ЦК партии срочное поручение — руководить специальной комиссией по проверке деятельности Закавказского крайкома РКП (б) и положения в Компартии Грузии. Пока члены комиссии еще не приехали, Феликс Эдмундович продолжал глубоко вникать в дела Закавказских дорог, тут же на месте оперативно решая неотложные вопросы. Особое внимание он уделял состоянию экономики и финансов.

В один из дней к наркому в вагон зашел Ледер, помощник начальника дороги по эксплуатации и коммерческим делам.

Обстоятельно доложив наркому об экономических затруднениях управления дороги, Ледер попросил как-нибудь повлиять на руководителей Азнефти.

— Хозяйственники привыкли, — сказал он, — что транспорт все перевозки осуществлял бесплатно и они до сих пор, несмотря на декрет правительства, считают, что платить железной дороге вовсе не обязательно. Азнефть требует от нас немедленно переводить деньги за топливо, которое нам поставляет. Чуть задержка с нашей стороны, как они прекращают нам отгружать нефть и ставят под угрозу движение поездов. А сами не считают нужным вовремя платить дороге за перевозки нефти. А ведь это наш главный доход.

Нарком тут же написал срочную телеграмму в Баку руководителям Азнефти, в которой категорически предложил немедленно возместить дороге понесенные ею убытки.

— Большое спасибо за помощь, Феликс Эдмундович, — сказал Ледер. — Разрешите идти?

— А куда вы собираетесь идти?

— В управление, конечно.

— Послушайте, товарищ Ледер, — неожиданно резким тоном спросил Дзержинский: — За кого, собственно говоря, вы меня принимаете?

— Не понимаю, товарищ нарком, — растерялся Ледер.

— Вы что, считаете меня бездушным чиновником? На каком основании? Почему вы все эти дни непрерывно сидели на совещаниях, оставив дома жену, которая, как мне сегодня утром сказали, очень опасно больна. Это правда?

— Да, Феликс Эдмундович. Положение крайне тяжелое, почти безнадежное, — поник головой Ледер.

— Почему мне ни слова об этом не сказали? Неужели вы могли подумать, что я не отпущу вас с заседаний? Или просто стеснялись спросить? И то и другое возмутительно! Что врачи говорят?

— Не могут поставить диагноз. Доктор из управления дороги каждый день бывает и только руками разводит. Пригласил я частно практикующего врача. Тот тоже ничего определенного не сказал, прописал какую-то микстуру, а жене с каждым днем все хуже и хуже. Все сочувствуют, но… — голос помощника начальника дороги дрогнул и в его глазах показались слезы.

— Мало сочувствовать! — возбужденным тоном сказал Дзержинский. — Надо быстро действовать, а не беспомощно опускать руки. Пока жив человек, надо бороться за его жизнь до последней минуты, а не ходить по заседаниям и совещаниям. Немедленно идите домой…

Ледер в полном замешательстве ушел. Нарком вызвал секретаря и приказал объехать на машине профессоров Тифлиса, срочно организовать консилиум у постели тяжело больной и сделать все возможное для спасения ее жизни.

В салоне вагона за столом, кроме Дзержинского, сидели члены комиссии Мануильский и Мицкевич-Капсукас.

Вошедший секретарь наркома сообщил, что Беленький по прямому проводу из Москвы запрашивал, когда Феликс Эдмундович вернется. Владимир Ильич очень интересовался точной датой его приезда.

— Что вы ответили Беленькому? — спросил нарком.

— Я ответил, что вы предполагаете выехать из Тифлиса примерно 8 декабря, будете останавливаться в дороге по служебным делам и в Москву приедете приблизительно 13 декабря.

— Владимир Ильич с нетерпением ждет нашего возвращения, — озабоченно обратился Дзержинский к членам комиссии, — надо поторопиться.

Затем повернулся к секретарю:

— Выехать раньше восьмого вряд ли удастся. Зато по делам HKПC нигде не будем останавливаться. Дайте телеграмму Борисову с просьбой принять меры, чтобы наш поезд прибыл в Москву точно 12 декабря, желательно утром. Об этом же сообщите Беленькому.

Литерный поезд, возвращавшийся в Москву, остановился на станции Минеральные Воды для смены паровоза.

В вагон наркома вошел высокий подтянутый железнодорожник в кожаной куртке и форменной фуражке. Приложив руку к козырьку, представился:

— Инженер для поручений Бункин. По приказанию ЦН[27] прибыл в ваше распоряжение в качестве начальника служебного поезда.

— Знаю, — ответил Дзержинский, — мне Борисов сообщил. К вашему сведению — через 48 часов мне необходимо быть в Москве. Меня ждут по очень срочному делу. Прошу вас принять все меры.

— Будет сделано. Разрешите дать по линии телеграмму, что наш поезд следует с остановками только по техническим надобностям.

— Пожалуйста. Это все, что вы думаете предпринять?

— Нет! Я сам поведу поезд.

— Разве вы машинист?

— Старый механик, — ответил молодой железнодорожник, чуть улыбнувшись голубыми глазами. — Много лет работал сначала помощником машиниста, потом машинистом пассажирских поездов. И даже ревизором службы тяги успел поработать.

— Сколько же вам лет? Садитесь, пожалуйста. Выглядите вы молодо, правда, виски совсем белые.

— Мне 33 года.

— А откуда же седина?

— После крушения поезда…

— С вами, пожалуй, опасно ехать, — пошутил Феликс Эдмундович. Почувствовался толчок — к составу подошел паровоз.

— Не буду вас задерживать, — промолвил нарком и попрощался с Бункиным.

Начальник поезда Бункин внимательно осмотрел паровоз, тщательно проверил тормоза. Он ясно сознавал всю тяжесть ответственности, которая легла на его плечи. Через двое суток нужно быть в Москве, но ведь состояние пути таково, что нельзя развивать большую скорость. Борисов в Москве предупреждал об этом.

Еще задолго до того, как показалась станция Тихорецкая, где обычно производилась смена локомотива, Бункин предупредил машиниста, что пройдет ее с ходу, а паровоз сменит в Ростове — на этом оп рассчитывал сэкономить значительное время.

Вот и Тихорецкая. Когда на мгновение паровоз поравнялся с вокзальной платформой, Бункин увидел группу железнодорожных начальников. Мелькнуло возмущенное лицо одного из них, сердито показавшего ему кулак.

— В чем дело? — озадаченно подумал Бункин, уже выехав на перегон.

Перед станцией Крыловская он увидел закрытый входной семафор. Пришлось остановиться. Но вот он открылся. Поезд медленно вполз на станцию и снова остановился, так как выходной сигнал был закрыт.

Начальник поезда сошел с паровоза и направился к дежурному по станции, стоявшему с развернутым красным флажком.

— Что случилось? — спросил Бункин.

— Поезд задержан по телеграмме начальника округа.

Через некоторое время на станцию примчалась автодрезина. Из нее, запыхавшись, выскочил Бакинский, временно исполнявший должность начальника округа, и, узнав от дежурного, кто вел поезд, набросился на Бункина.

— Мерзавец, негодяй! — кричал взбешенный начальник. — Почему не остановился, как положено, в Тихорецкой? У меня важное дело к наркому. Из-за тебя пришлось на дрезине догонять поезд. Я лишу тебя прав машиниста!

— Во-первых, не ругайтесь, как извозчик, — подчеркнуто тихо ответил побледневший Бункин, — это не к лицу советскому начальнику. Во-вторых, вы не поставили меня в известность, что хотите сесть в Тихорецкой.

Эти слова окончательно вывели из себя начальника округа:

— Я не поставил его в известность… Да знаешь ли ты с кем говоришь? Снимаю тебя с паровоза… Не доверяю вести поезд. Немедленно возвращайся в депо.

Бункин, не обращая внимания на последовавшую за этим площадную ругань, только махнул рукой и, поднявшись по лесенке в будку машиниста, дал гудок отправления.

Начальнику округа не оставалось ничего другого, как поспешно сесть в ближайший вагон…

Когда в Ростове к составу подали другой паровоз, начальник округа попрощался с Дзержинским и вышел из вагона. Секретарь укоризненно посмотрел ему вслед и кратко рассказал наркому о сцене между Бакинским и Бункиным, которую он наблюдал на станции Крыловская.

— Откуда же Бункин мог знать, что Бакинский хотел сопровождать меня из Тихорецкой до Ростова? Даже я об этом не знал, — пожал плечами нарком. — И за это обругать человека…

— Не просто обругал, а оскорблял его самыми последними словами, — добавил секретарь. — Когда Бакинский из соседнего вагона перешел в наш, я спросил его: «За что вы так набросились на нашего инженера из НКПС, ведь он не был предупрежден, что нужно остановиться в Тихорецкой?» Бакинский не понял моего вопроса: «Какого инженера?». Я объяснил, а он говорит: «Ох, как неприятно! Я не знал, что это ваш инженер, я думал, что это мой машинист. Очень прошу вас передать инженеру для поручений Бункину мои глубочайшие извинения…».

— Ах так! — вскипел Дзержинский, — если это инженер НКПС, то он приносит «глубочайшие извинения», а если это машинист паровоза, то считает возможным оскорблять его человеческое достоинство. На железных дорогах царской России всегда процветало хамство со стороны начальников к подчиненным, — обратился нарком к сидевшим в салоне Мануильскому и Мицкевичу-Капсукасу. — Вы не читали рассказа Серафимовича «Стрелочник»? Там это ярко показано. Но откуда берется грубость у советского начальника? Да еще коммуниста? Представьте себе, Бакинский как будто дельный работник. После трагической гибели Маркова от руки бандитов мы назначили Бакинского временно исполняющим должность уполнаркомпути и начальника Кавказского округа. Недавно в «Экономической жизни» была опубликована его большая статья, довольно толковая. И вот на тебе! Видимо, партийности не хватает Бакинскому. Не дорос он быть начальником округа… Необходимо проучить его! Пишите приказание, — повернулся он к секретарю и продиктовал:

Взяв со стола красный карандаш, Дзержинский размашисто подписался под своим приказанием.

Секретарь ушел. После небольшой паузы Мицкевич-Капсукас сказал:

— Феликс, у меня к вам просьба. Дела наши мы закончили, а до Москвы еще далеко. Хочу воспользоваться случаем — записать вашу биографию.

Дзержинский недовольно поморщился:

— Не время сейчас заниматься воспоминаниями.

— Наоборот, — возразил Мицкевич. — В Москве вам всегда некогда, а в поезде — удобный случай. Наши цекисты просили меня прислать вашу биографию. Хотят напечатать в подпольных изданиях. Ведь на путь революции вы вступили у нас, в Литве.

— Ну, хорошо. С чего начинать?

— С юношеских лет.

Феликс Эдмундович приступил к рассказу:

— В 1896 году я добровольно вышел из гимназии, считая, что надо стать ближе к рабочим массам. Учась сам марксизму, я стал агитатором. Связываться с массами мне помогал знакомый рабочий-поэт. Он водил меня по чайным, харчевням, где после получки собирались рабочие. Я заводил с ними разговор о низкой заработной плате, об эксплуатации рабочих, о тяжелых условиях труда… Мне запомнился такой случай. Наиболее отсталые и темные среди виленских кожевников были рабочие завода Гольдштейна…

— Они никогда не присоединялись к забастовкам, — подтвердил Мицкевич-Капсукас.

— Мало того. Отсталые рабочие иногда вступали в драку с передовыми. Как-то в пивной возле Стефановского рынка пожилому рабочему, заговорившему о необходимости восстания, разбили голову бутылкой. А однажды группа кожевников поймала агитатора Яцека…

— Яцека? Так это же была ваша кличка…

— Вот именно меня и рабочего-поэта они подстерегли в глухом переулке и начали избивать. Поэту меньше досталось, так как он сразу свалился, а я отчаянно защищался и давал сдачу. Тогда кто-то из нападавших пустил в ход нож и нанес мне две раны в голову. Вы же знали доктора Домашевича. Вот он мне потом и зашивал раны.

Дзержинский встал из-за стола, закурил, и прохаживаясь из угла в угол, кратко излагал повесть своей жизни. Время от времени он замолкал, погруженный в нахлынувшие воспоминания тех далеких лет, отпивал из стакана глоток еле теплого, уже остывшего чая и продолжал рассказывать.

А поезд все шел и шел не останавливаясь, без устали отмеривая версту за верстой. Старый вагон-салон монотонно скрипел, пошатывался из стороны в сторону и судорожно вздрагивал на стыках рельсов без меры изношенного железнодорожного пути.

В кабинет вошла Ядвига Эдмундовна, оживленная, улыбающаяся.

— Проходила мимо, — сказала сестра, — и решила зайти на минуточку — поделиться радостью. Теперь, Феликс, я буду служить в одном ведомстве с тобой.

Дзержинский озадаченно посмотрел на нее.

— Да-да, не удивляйся, и устроилась, как видишь, без твоей помощи.

— Где же ты будешь работать?

— В управлении Московско-Казанской дороги. Ректор института, где я служу в канцелярии, одновременно занимает ответственный пост на дороге. Он знает, что я материально нуждаюсь и зачислил меня на должность, где я буду получать намного больше, чем в институте.

— На какую должность?

— Разъездного инспектора службы пути.

— Ядвися! Ну как ты можешь занять должность инспектора, ведь ты ничего не понимаешь в путевом хозяйстве? Это же не канцелярская работа. Для этого нужно иметь специальность, определенную подготовку, чтобы суметь ответить па вопросы путейцев. Инспектор по меньшей мере должен закончить школу дорожных мастеров или технические курсы.

— Мне уже поздно учиться на курсах. Если мой начальник назначил меня, значит, он считает, что я справлюсь.

— Это вовсе ничего не значит, Ядвися! Нетрудно догадаться, что твой ректор старался не ради тебя, а просто хотел сделать «приятное» наркому. А ты знаешь, что я этого не выношу, — огорченно сказал Дзержинский.

Дверь кабинета открылась и секретарь сообщил, что приглашенные на совещание собрались.

— Попрошу вас вот о чем, — сказал ему нарком. — Позвоните начальнику Московско-Казанской дороги, чтобы он не принимал мою сестру на должность инспектора службы пути, как неподходящую по квалификации. Кроме того, передайте мое мнение, что ректора института, в котором служит Ядвига Эдмундовна, следовало бы освободить от совместительства в управлении дороги. Зачем нам такой «деятель», который устраивает на службу работников не по деловым соображениям, а лишь из желания угодить начальству.

— Феликс! — взмолилась ошеломленная таким неожиданным поворотом разговора Ядвига Эдмундовна. — Ну, хорошо, хорошо, пусть я останусь на прежней работе в институте, но зачем же снимать с поста в управлении дороги человека, который хотел мне сделать добро? Очень прошу тебя…

— Я снова повторяю, — терпеливо ответил Дзержинский, — что не тебе он добро сделать хотел, а мне угодить, не считаясь с интересами дела. Я этого не могу терпеть. Очень прошу извинить, но меня ждут люди.

На совещании шла речь о тяжелом финансовом положении транспорта. Дефицит был огромным.

— Каждая пудо-верста и каждая пассажиро-верста ложатся нам в убыток, — жаловался начальник финансового управления.

Выслушав мнение собравшихся, нарком сказал: — Я тоже считаю, что наши тарифы крайне занижены и, если их не поднять, мы не сможем сохранить транспорт. Необходимо подготовить докладную записку в Совнарком. Я смотрю на будущее оптимистически. Знаете, почему? Потому что убедился — основная масса железнодорожного пролетариата проникнута коммунистическим духом и сознательно относится к своему труду. Это — не громкие слова, а неопровержимый факт. Иначе, чем объяснить, что советский железнодорожный транспорт в исключительно тяжелых условиях несомненно шагает вперед? Это признают даже за границей…

— Например, представители АРА,[28] —напомнил Борисов. — Они специально приходили к Феликсу Эдмундовичу, чтобы выразить свое удовлетворение в связи с быстрым продвижением продовольственных грузов. Это ведь не так-то просто было в наших тяжелых условиях перебросить весной за две недели в голодающие губернии три с половиной тысячи вагонов с грузом.

— Да, иностранцы признают это, а вот наши отечественные скептики призывают свертывать транспорт, поскольку он дефицитен, — с горечью заметил нарком. — Революционный энтузиазм масс — вот что нас спасает. Но, конечно, нельзя без конца держаться на одном только энтузиазме. В ЦК партии поддерживают наше требование о повышении зарплаты транспортникам. Но в то же время мы не можем не считаться с тяжелым финансовым положением государства. Наш долг — беречь каждую копейку, а наши управления, в том числе финансовые, ни черта не знают, что делается на местах, хотя исписывают горы бумаги.

Нарком обратился к Халатову:

— Артем Багратович! Как идет сокращение штатов?

— К новому году сократим, как было намечено. По сравнению с началом прошлого года штаты уменьшатся вдвое.

Дзержинский слушал цифровые выкладки, которые приводил Халатов, смотрел на его усталое землистое лицо с темными мешками под глазами и думал: «Хороший экономист, безотказный работник, изо всех сил тащит большой воз».

Вспомнилось посещение его матери, после которого пришлось устроить медицинский осмотр всех членов коллегии, чтобы Халатов не догадался. К счастью, туберкулеза у него не нашли. Только предписали ограничить рабочий день шестью часами и принять курс подкожных инъекций. Но главврач амбулатории звонил секретарю наркома, что Халатов не ходит на лечебные процедуры. Оторвав от лежавшего перед ним листа бумаги узкую полоску, нарком на одной стороне написал:

Получив записку, Халатов благодарно кивнул головой, давая понять, что отныне будет следовать предписаниям врачей.

Нарком посмотрел на часы и сказал:

— Уже половина двенадцатого. В двенадцать я должен быть на заседании СТО.

Дзержинский прочитал письмо, которое ему передал Емельян Ярославский, вернувшийся на днях из-за границы.

Письмо было от Гришина, направленного в прошлом году в Швецию приемщиком новых паровозов. Когда он там наладил дело, его перебросили в Эстонию, с которой был заключен договор на капитальный ремонт вышедших из строя локомотивов.

Гришин, бывший рабочий-котельщик, писал, что, по его мнению, совершенно нецелесообразно ремонтировать паровозы в буржуазной Эстонии и платить за это золотом. Своего металла у них нет и выписывают они его из Германии. Ремонт ведут по-старинке, кустарным способом в своих захудалых мастерских. — Какой же в этом смысл? — спрашивал Гришин. — Ведь мы можем сами выписать материалы из Германии и ремонтировать на русских заводах, лучше оборудованных. И золото сбережем, и сократим количество своих мастеровых на бирже труда… К тому же качество ремонта неважное, приходится браковать котлы, — заканчивал Гришин свое письмо.

«Он безусловно прав», — подумал Дзержинский и позвонил секретарю:

— Покажите письмо начальнику отдела тяги и передайте мое мнение, что желательно расторгнуть договор на ремонт паровозов. Плохое качество ремонта — достаточный повод… Кстати, вы давно мне не сообщали, аккуратно ли выдается семье Гришина его заработная плата и паек? Ведь дети живут без отца и я обещал проследить…

— У него дома все в порядке. Каждый месяц я направляю туда посыльного с пайком и деньгами… Феликс Эдмундович! Представитель Гомельских мастерских пришел. Члены коллегии тоже собрались.

— Приглашайте!

Когда вошедшие уселись, нарком предоставил слово делегату мастерских.

Пожилой коренастый железнодорожник, одетый в старенькую, но опрятную форму, встал с места, пригладил седые, опущенные вниз усы и начал свою речь:

— Значится, как сказал товарищ нарком, я являюся делегатом от рабочих Гомельских главных мастерских, которым скоро исполнится пятьдесят лет. Еще отец мой строил эти мастерские, а затем до конца жизни там работал, я — почти 40 лет, сыны мои тоже там слесарями. Рабочие выбрали меня, чтобы поздравить вас, товарищ Дзержинский, и всех ваших помощников с недавним нашим великим пролетарским праздником — пятилетием Октябрьской революции…

Члены коллегии зааплодировали.

Старый железнодорожник, не спеша, вынул из деревянной шкатулки письменный прибор, отливавший серебром. Он торжественно поставил его на стол и продолжал:

— …чтобы поздравить и передать вам, товарищ нарком, на добрую память этот наш самодельный подарок. Прибор этот серебряный, но серебро это не какое-нибудь нэпманское, а пролетарское, честное, товарищ Дзержинский, не сомневайтесь! Собрали мы его среди рабочих — у кого царский рубль завалялся, у кого полтинник, у кого георгиевский крест за храбрость, у кого серебряная ложка, а один товарищ даже старинный подсвечник принес… Очень довольны мы, товарищ Дзержинский, что ты, председатель ВЧК и ГПУ — гроза нашей и мировой буржуазии — стал наркомом путей сообщения. Видим мы, что наш транспорт уже понемножку выправляется, поезда лучше пошли, мастерские план ремонта выполняют, прогулов меньше. Конечно, много чего у нас не хватает. Рабочие просили передать, что не хватает инструмента, металла, запчастей, вообще материалов. Конечно, и живем мы бедновато, жалованье у нас сами знаете, какое, паек тоже не того… Но все-таки не так голодуем, как в прошлом году. И уголь нам осенью бесплатно выдали на отопление. За это спасибо!

Делегат откашлялся и сказал:

— Сделали мы, товарищ Дзержинский, письменный прибор, чтобы писал ты приказы, как скорее наш транспорт наладить, покончить с саботажниками и прогульщиками, с воровством и хабарами, со всякой «контрой», чтобы скорее пришло улучшение нашей жизни. Очень мы, рабочие, на вас надеемся, товарищ Дзержинский… Да здравствует наш красный транспорт! Да здравствует мировая революция!

Дзержинский был взволнован этим от души идущим приветствием гомельских мастеровых. Он вышел из-за стола, крепко пожал руку делегату и горячо сказал:

— Очень прошу передать вашим товарищам мою сердечную благодарность за память, за подарок. Эту память я рассматриваю, как оценку тех стараний, которые прилагает коллегия НКПС, чтобы вывести наш транспорт из того тяжелого положения, в котором он находится.

Нарком вернулся на свое место за столом и стоя продолжал:

— Я знаю, что ваши Западные железные дороги — пограничные дороги — всегда занимали передовое место среди других. Недавно Главком Красной Армии Сергей Сергеевич Каменев рассказывал мне, что имел случай убедиться в образцовой работе Западных дорог и, в частности, гомельских мастерских. За это вам большое спасибо! Подобно тому, как наши товарищи красноармейцы сознательно относились к своему долгу, отдавая все свои силы и даже жизнь на защиту Республики, так и товарищи рабочие-железнодорожники не менее сознательно относились и относятся к своему долгу на трудовом фронте. Они смотрят на свою повседневную службу на транспорте как на высокое служение Советскому государству. Только благодаря этому удалось спасти наш транспорт от полного разрушения. Я уверен, что в будущем общими усилиями и дружной работой мы докажем всему миру, что красный транспорт может быть налажен не хуже, а значительно лучше капиталистического.

— Правильно, товарищ Дзержинский, мы докажем! — подтвердил старый железнодорожник.

— Еще раз благодарю ваших товарищей за память, — добавил нарком, — прошу передать им мой горячий привет от имени коллегии НКПС.

Тепло простившись с делегатом Гомельских мастерских, Дзержинский объявил:

— Переходим к первому пункту повестки дня — о страховых взносах на транспорте. Слово имеет представитель ЦК нашего профсоюза.

Благонравов и Халатов получили от наркома записку с просьбой остаться после заседания.

Когда члены коллегии разошлись, Дзержинский вынул из папки доклад о ревизии складов Московского железнодорожного узла. Затем он порывисто встал с места и зашагал по кабинету.

— С бесхозяйственностью и хищениями у нас сплошной ужас! — взволнованно воскликнул он. — Хищения из вагонов, хищения в кассах, хищения на складах, хищения при подрядах, хищения при заготовках…

И, остановившись возле стола, уже тихо добавил, как бы про себя:

— Подумать только, какую сильную волю, какие крепкие нервы нам надо иметь, чтобы преодолеть все это море разгула и распущенности…

Собеседники молчали. Нарком сел за стол.

— Георгий Иванович, вы уже собрали по дорогам сведения о хищениях грузов?

— Собрал, но не совсем полные, — ответил Благонравов. — Но сравнению с прошлым годом хищения уменьшились, но они все еще очень и очень велики. За десять месяцев текущего года пропало около девяти с половиной миллионов пудов груза. Если перевести на деньги, то потеряно примерно 30 миллионов рублей золотом.

— От этих цифр страшно становится, — сказал Дзержинский. — До сих пор мы односторонне подходили к делу. Только и знали, что увеличивать численность охраны. А в результате попадали в заколдованный круг — приходилось охранять груз от нашей же охраны! Я считаю, что следует предельно уменьшить охрану, зато тщательно подбирать ее состав, лучше оплачивать, премировать за уменьшение хищений. Георгий Иванович, вы обратили внимание на то, какие вагоны в первую очередь подвергаются разграблению?

— Конечно! Вагоны, отцепленные от составов и стоящие в тупиках станций. Даже поговорку сложили: «Табачок — на десятый тупичок…».

— Бороться с отцепками вагонов — важнейшая задача. Это нелегкий путь, кропотливый. Но другого выхода я не вижу. Посоветуйтесь также со специалистами, как ускорить доставку грузов клиентам. Нужно составить подробный план и обсудить его.

— Может быть, создать центральную и дорожные комиссии по борьбе с хищениями? — спросил Благонравов. — Комиссии по борьбе со взяточничеством полностью себя оправдали.

— Согласен! Только подумайте, быть может, лучше создать не отдельные, а объединенные комиссии.

Нарком поднялся, прощаясь с Халатовым и Благонравовым. Его взгляд скользнул по столу и остановился на письменном приборе, сегодня преподнесенном.

— Как вам нравится эта вещица? — спросил он, показав глазами на подарок.

— Тонкая, ажурная работа, — промолвил Халатов.

— Ювелирное мастерство! — с гордостью подтвердил Дзержинский, любуясь письменным прибором. — Вряд ли кто-нибудь поверит, что это сделали руки, ремонтирующие паровозы!

И что-то вспомнив, добавил:

— Я сегодня не буду на Лубянке. Вечером — заседание Совнаркома. Георгий Иванович, скажите, пожалуйста, Беленькому — пусть утром зайдет ко мне. Хочу поручить ему, чтобы он передал этот серебряный прибор в фонд помощи голодающим.

— Феликс Эдмундович! Но ведь это — память от рабочих…

— Верно, конечно. Мне очень, очень дорога эта память, но что делать? Не могу же я в наше время, когда после голода остались десятки тысяч осиротевших детей, пользоваться такой ценной вещью…