Народные русские сказки А. Н. Афанасьева в трех томах. Том 1

Л. Г. Бараг, Н. В. Новиков А. Н. Афанасьев и его собрание народных сказок

Имя Александра Николаевича Афанасьева стоит в одном ряду с именами выдающихся русских ученых XIX в. Его плодотворная деятельность отличалась замечательной многосторонностью. Он проявил себя как вдумчивый историк культуры и исследователь русской литературы, правовед, этнограф, фольклорист и журналист. Особая заслуга принадлежит Афанасьеву — составителю сборника народных русских сказок. Афанасьевский сборник (8 выпусков, 1855—1863) — выдающееся издание не только отечественной, но и мировой фольклористики. Явившись первым и пока единственным сводом русских сказок, в котором они представлены наряду с украинскими и белорусскими, сборник положил начало научному собиранию и изучению восточнославянской сказки и стал поистине народной книгой, сыгравшей исключительную роль в воспитании не одного поколения читателей.

А. Н. Афанасьев родился 11 июля 1826 г. в уездном городке Богучары Воронежской губернии в семье мелкого судейского чиновника[836]. Года через три после его рождения отец получил назначение на новое место службы — в город Бобров той же Воронежской губернии, куда переехала и вся семья. Здесь прошли детские годы Афанасьева, здесь он научился грамоте, приобщился к книге, отсюда в 1837 г. уехал в Воронеж, чтобы продолжить образование в тамошней гимназии. Жизнь до гимназии Афанасьев впоследствии живо изобразил в своих воспоминаниях, напечатанных в «Русском архиве» (1872, № 3—4, стб. 809—852)[837].

Из этих воспоминаний видно, что несомненным и заслуженным авторитетом в семье Афанасьева пользовался отец (мать скончалась вскоре после рождения маленького Саши). Воспитанный «на медные деньги», он «уважал образование в других», любил читать, постоянно интересовался журналами того времени («Библиотекой для чтения», «Отечественными записками», «Москвитянином» и др.) и некоторые из них выписывал. По словам Александра Николаевича, его отец «справедливо почитался за самого умного человека в уезде, и к нему многие обращались в важных юридических случаях за советами»[838].

После того, как Саша научился дома читать и писать, он вместе со старшим братом и другими детьми уездных чиновников продолжил учение поочередно у двух попов, и того и другого звали Иваном. «И первый, и второй отцы Иваны, — вспоминает Александр Николаевич, — были люди вовсе не злые; но, воспитанные в семинарии, они были знакомы только с суровым духом воспитания и вполне поясняли нам, что корень учения горек»[839].

С детства он любил слушать сказки и читать книги. «Чтение это, — вспоминал Александр Николаевич, — сменило для меня сказки, которые бывало, с таким же наслаждением и трепетом слушал я прежде по вечерам, в углу темной комнаты, от какой-нибудь дворовой женщины»[840]. Страсть к чтению, однако, не изгладила ярчайшего впечатления от народных устных сказок, и любовь к ним Афанасьев сохранил до конца своей жизни.

В 1837 г. Афанасьев поступает в воронежскую гимназию и проходит полный семилетний курс обучения. О пребывании в гимназии он вспоминает дважды — в цитированных автобиографических записках и в статье «Кольцов и воронежские педагоги», напечатанной за подписью «И. М-к»[841].

Воронежская гимназия конца 30-х — начала 40-х годов XIX в. мало чем отличалась от других подобных учебных заведений России того времени. Казенщина и схоластика сковывали ум и творческую инициативу учащихся. «Розги и своеручная расправа, не щадившая ни ушей, ни волос виновного, — пишет Афанасьев, — почитались необходимыми атрибутами учения: корень его действительно был горек и старинное правило Домостроя: «учащай раны и сокрушай ребра» представлялись единственною мерою изгнать дух непокорства и лености»[842]. И нет ничего удивительного в том, что для инспектора редкий день проходил без того, чтобы он не водил человек по 15 гимназистов в канцелярию «кормить березовой кашей»[843].

Страстное стремление к знаниям побуждало юношу к усиленным самостоятельным занятиям, особенно по русской словесности, преподавание которой в гимназии никак не могло удовлетворить развитого и любознательного ученика. Как и в ранние детские годы, чтение оставалось любимейшим его делом. Однако и выбор книг, и сама направленность чтения теперь существенно изменились. Легкое чтение отошло на задний план, а на первый выдвинулась серьезная художественная литература.

Приезжая во время школьных каникул в город Бобров, он погружался в мир книг. Библиотека деда, периодические издания: «Библиотека для чтения», постоянно выписываемая отцом, «Отечественные записки», «Москвитянин», «Пантеон», «Репертуар русской сцены», которые доставал у знакомых, — все это было «обильным источником для утоления его страсти к чтению, которому он посвящал все свое время, уделяя для отдыха лишь непродолжительные вечерние часы на какой-нибудь час после обеда. Чтением занимался он, очевидно, не ради простого только развлечения или приятного препровождения времени, потому что всегда имел при себе бумагу и карандаш и аккуратно записывал свои заметки и все такие записи тщательно оберегал»[844].

В 1844 г. Афанасьев одним из первых оканчивает гимназию и в том же году, сдав, по его выражению, «с грехом пополам» вступительные экзамены, поступает в Московский университет на юридический факультет[845]. Выбор факультета, по всей видимости, произошел не без влияния отца, авторитет которого в глазах А. Н. был всегда высок и неколебим. В начале пребывания в Москве Афанасьев глубоко переживает чувство одиночества юноши, впервые очутившегося в большом городе без родных и знакомых. «Но скоро, — признается он, — я свыкся с Москвою и с юношеским жаром привязался к университету. Для меня в эту эпоху все было погружено в жизни университетской, ею одною была полна и моя собственная жизнь»[846].

Четыре года пребывания в Московском университете (1844—1848) прошли для Афанасьева в неустанном повседневном труде. Жажда знаний, любовь к науке помогли ему самоотверженно переносить многочисленные трудности и невзгоды напряженной студенческой жизни. Особенно одолевали его материальные лишения. И хотя отец из своего скромного заработка стряпчего и выделял сыну немного денег, их едва-едва хватало на пропитание. Несмотря на это, молодой человек, экономя во всем, еще умудрялся часть денег тратить на книги, закладывая тем самым в студенчестве основу своей будущей уникальной библиотеки, и даже покупает билеты в театр.

Московский университет той поры представлял собой один из центров духовной жизни не только Москвы, но и всей России. В нем сохранялись традиции герценовского и других политических кружков 20—30-х годов, шла острая идейная борьба между славянофилами и представителями официальной народности, с одной стороны, и западниками — с другой.

О том, что Афанасьев в студенческие годы не стоял в стороне от передового общественного движения свидетельствует «Дневник», который он начал тогда вести. Соглашаясь с Белинским, осуждавшим Гоголя, — автора «Выборных мест из переписки с друзьями», — Афанасьев 26 октября 1848 г. отметил в «Дневнике»: «Рассказывают о нем, что наконец-то образумился и сам недоволен своей «Перепискою». Дай-то бог, а плохо верится»[847]. Летом 1848 г. Афанасьев в «Дневнике» выразил возмущение тем, что русская пресса не почтила память «неистового Виссариона» некрологом, и сочувственно отозвался о нелегально распространявшемся «Письме к Гоголю»: «Белинский умер, и никто не посмел написать в память ему критического некролога. По смерти друзья его пустили в ход его письмо к Гоголю, по поводу «Переписки», и письмо это в рукописях проникло в разные слои и в самые отдаленные края»[848].

Университетские преподаватели Афанасьева подробно и красочно охарактеризованы в его «Воспоминаниях». Ближе всего он сошелся с молодым адъюнктом К. Д. Кавелиным, впервые приступившим к чтению лекций на юридическом факультете в 1844 г. Афанасьев был в числе его первых слушателей. «Кавелин излагал живо и просто, — вспоминает Афанасьев, — лекции его, хотя далеко не представляли подробного собрания фактов, нравились нам потому, что были исполнены мысли»[849]. Привлекали Афанасьева в Кавелине и человеческие качества — ум, живой характер, умение сблизиться с людьми, благородство, доброта, увлеченность...

За год до окончания университета Афанасьев впервые выступил в печати с большой статьей «Государственное хозяйство при Петре Великом» («Современник», 1847, № 6—7), а в самый канун выпуска — в сентябре 1848 г. — по поручению кафедры истории русского законодательства в числе лучших студентов прочитал лекцию «О влиянии государственного (самодержавного) начала на развитие уголовного права в XVI и XVII столетиях на Руси»[850]. Лекция была прочитана в присутствии министра народного просвещения графа Уварова, ревизовавшего Московский университет с главной целью — предупредить просачивание в его стены «крамольных» идей французской революции 1848 г. и направить учебный процесс исключительно в рамки официальной идеологии.

Вряд ли прав А. Е. Грузинский, утверждая, что «не имеется положительных оснований приписывать Афанасьеву в это время виды на кафедру профессора: во всяком случае, ему прежде всего нужно было материальное обеспечение». Такое противопоставление не может быть принято всерьез: научно-педагогическая деятельность явилась бы для Афанасьева, пожалуй, самым верным и надежным выходом из материальных затруднений. Мы не исключаем также желания самой кафедры истории русского законодательства видеть в своем составе способного кандидата. Дело было не только в том, что Афанасьев «не догадался сейчас же согласиться» с несколькими замечаниями графа Уварова по прочитанной лекции. Но и в явно неприязненном отношении к нему реакционной профессуры в лице Погодина и Шевырева. В упоминавшемся отзыве на лекцию Афанасьева Погодин писал: «Афанасьев явился полным представителем новых, как говорят, воззрений на русскую историю. «Москвитянин» имеет мнение о ней почти противоположное, известное читателям, а потому удерживается говорить о чтении, как судья, может быть, пристрастный»[851]. Несмотря на кажущуюся объективность, этот отзыв не мог не насторожить того же Уварова, склонного усматривать за всем «новым» нечто такое, что идет вразрез с официальной политикой, и не сделать соответствующих выводов.

По поводу лекции Афанасьев записал в «Дневнике»: «Шевырев и с собратией нашли в ней [лекции] то, чего в ней не было и быть не могло. Весьма благодарен, что печатно отозвался он о моей лекции с равнодушным хладнокровием[852], а в непечатных отзывах, по слухам, куда [как] не доставало этого хладнокровия».

Утратив надежду стать преподавателем университета, Афанасьев пытается, но неудачно, занять место учителя законоведения в Московской практической академии коммерческих наук, а затем поступает в частный пансион Эннеса, где преподает русскую историю и русскую словесность. Близкое участие в судьбе Афанасьева принимал К. Д. Кавелин. И когда его хлопоты об устройстве Афанасьева в Лазаревский институт восточных языков не увенчиваются успехом, он обращается к нему с письмом, в котором советует заняться историей допетровской Руси и дает ряд практических советов[853].

Грузинский, почти полностью воспроизводя письмо Кавелина[854], заключает: «Но Афанасьев не вышел на эту дорогу, на которую звал его Кавелин: «склонность стать археологом [археографом], которую замечал в нем последний и которую считал противоречащей натуре Афанасьева, стала в это время брать верх, и Афанасьев делается если не археологом быта, то археологом народного творчества и верований»[855].

В 1849 г. ему удается при содействии Кавелина поступить на службу в Московский Главный архив министерства иностранных дел и уже в 1855 г. занять должность правителя дел Комиссии печатания государственных грамот и договоров, в каковой он и пробыл до 1862 г. Тринадцатилетний период службы Афанасьева в Архиве был для него самым счастливым и плодотворным. Служба обеспечивала его и его семью материально и оставляла достаточно свободного времени для научных занятий и активного общения с московскими деятелями науки и культуры. В московских, петербургских и некоторых других «толстых» журналах («Современник», «Отечественные записки», «Русский вестник», «Библиотека для чтения», «Книжный вестник», «Филологические записки», «Русская речь», «Библиографические записки»), альманахах («Комета», «Атеней»), специальных научных изданиях («Временник общества истории и древностей российских», «Архив историко-юридических сведений о России, изд. Калачева», «Известия Академии наук по отделению русского языка и словесности», «Чтения в обществе истории и древностей российских», «Древности археологического общества»), столичных газетах («С.-Петербургские ведомости», «Московские ведомости») одна за другой появляются его многочисленные статьи, рецензии, критические и полемические заметки на исторические, историко-литературные и фольклорно-этнографические темы, а также указатели статей к отдельным периодическим изданиям («Северный архив», «Отечественные записки» Свиньина).

Содержание большинства этих работ составляет экскурсы в далекое и близкое прошлое России. Заслуживают особого внимания его статьи о сатирической журналистике XVIII в.[856], о литературной и издательской деятельности Н. И. Новикова, о сатирах Кантемира, о Фонвизине, Батюшкове, Пушкине, Лермонтове, Полежаеве, Кольцове, Лажечникове (об исторической верности в романах Лажечникова), о государственном хозяйстве при Петре I, нравах XVIII столетия, «Записках» М. С. Щепкина. Из периодических изданий наибольшее количество статей — подписанных и анонимных — Афанасьев опубликовал в «Современнике» (около 50) и «Отечественных записках» (свыше 30). Почти все они имеют критико-библиографический характер. И в «Современнике», и в «Отечественных записках» Афанасьев рецензировал по преимуществу исторические и историко-юридические труды. Его обращения к такого рода литературе диктовалось как собственным глубоким интересом к ней, так и прямой заинтересованностью в этом самих редакторов-издателей, видевших в Афанасьеве добросовестного и знающего дело исполнителя. Весьма примечательно, например, что Н. А. Некрасов, который находил, «что работы по русской истории — есть самое лучшее, самое главное и самое характерное в нашей литературе последних двух или трех лет»[857], добивался, чтобы систематический критический обзор их в журнале вел Афанасьев[858].

Историческими исследованиями Афанасьев занимался до конца своих дней. В 60-е годы он увлеченно работал над эпистолярным наследием Петра I, изучал по архивным документам дипломатическую деятельность Антиоха Кантемира. Однако, судя по перечню трудов Афанасьева, составленному им самим[859], нельзя не заметить, как с начала 50-х годов его внимание все больше и больше сосредоточивается на вопросах славянской мифологии, изучению которой он и посвящает ряд своих статей[860]. На 50-е годы падает и самая интенсивная деятельность Афанасьева по собиранию и публикации русского фольклора. В 1855—1863 гг. выходит его знаменитый сборник «Народные русские сказки» (1—8 выпуски), а в 1859 г. — «Народные русские легенды». Наряду со сказками Афанасьев собирал произведения и других жанров фольклора, в том числе песни, пословицы и притчи. Песни, преимущественно записанные им самим в Московской и Воронежской губерниях, он передал П. В. Шейну, и они были напечатаны в сборнике последнего[861], пословицы и притчи общим числом около 500 номеров в сопровождении небольшой заметки опубликованы в одной из книг «Архива Н. Калачева»[862].

Все труды Афанасьева — и его научные статьи и фольклорные сборники подвергались жесточайшей цензуре. Это получило подробное освещение в трех специальных работах советских исследователей — В. В. Данилова («Сказка перед судом цензуры 70-х годов (По неопубликованным материалам)»[863], В. И. Чернышева «Цензурные изъятия из «Народных русских сказок» А. Н. Афанасьева»[864] и А. О. Шлюбского «К истории русской этнографии. Цензурные мытарства А. Н. Афанасьева»[865].

Публикуя народные сказки, он принимал во внимание положительный опыт и просчеты составителей многих сборников сказок — восточнославянских и других европейских народов — немцев (В. и Я. Гримм), сербов (В. Караджича), чехов (Б. Немцовой), словаков (П. Добшинского), датчан (Ю. М. Тиле), норвежцев (П. К. Асбьернсона и Й. И. Му), французов (П. Себийо), румын (А. Шотта) и др. Ссылки на сюжетные параллели из разных сборников имеются в примечаниях к «Народным русским сказкам» и «Народным русским легендам». Взыскательное отношение к текстологической работе, связанной с изданием народных сказок, проявил Афанасьев в своих замечаниях на 1-й выпуск сборника И. А. Худякова «Великорусские сказки» (М., 1860): «Здесь недавно явился сборник народных сказок Худякова (студента); к сожалению, текст многих запутан и записаны они весьма слабо: язык книжный, не весьма правильный»[866]. Высоко оценил Афанасьев научное и воспитательное (педагогическое) значение сборника «Детские и семейные сказки» («Kinder-und Hausmärchen») братьев Гримм, называя его «превосходным собранием», выдержавшим в Германии несколько изданий, которому и в будущем «суждено долгое и прочное существование». По его словам, книга эта «сделалась и любимым чтением народа, и необходимым спутником детского образования». Как одно из достоинств выдающихся немецких собирателей он отмечал их художественный такт, позволивший из многочисленных вариантов выбрать для сборника записи «наиболее совершенные и замечательные как поэтическими образами, так и чистотою нравственных мотивов».

Эти слова, характеризующие отношение Афанасьева к братьям Гримм и их книге сказок, взяты нами из его рецензии, написанной по поводу перевода «Kinder-und Hausmärchen» на русский язык[867]. Отмечая в рецензии, что перевод сборника братьев Гримм «заслуживает полной симпатии и признательности», автор в то же время обращает внимание на качество перевода. Перевод сказочного эпоса, предупреждает рецензент, «работа вовсе не легкая, требующая добросовестного изучения и особенного таланта; здесь важен каждый эпитет, каждое слово»[868]. Для придания должной выразительности стиля сказкам, переводимым с немецкого языка на русский, Афанасьев, как видно, вменял в «прямую обязанность» переводчику учитывать древние связи сказок германских и славянских народов и использовать меткие обороты и «картинные выражения русского сказочного языка», конечно, «умеючи и там, где требует подлинник»[869].

Глубокий интерес Афанасьева к народной поэзии не отделим от чуткого восприятия ее художественности, от понимания ее значения для воспитания эстетических чувств и обогащения содержания, формы художественной литературы. «Истинная поэзия не умирает, — пишет он в статье «Кольцов и воронежские педагоги», — что может быть более младенчески-незрелого, чем народная песнь и сказка? а между тем у самых образованных народов и та и другая чтится не только как предание старины, но и как произведения, от которых веет искренней, неподдельной поэзией»[870].

Первостепенной задачей своих занятий народной поэзией он считал отыскание ее мифологических корней. Это определилось научными позициями так называемой мифологической школы сравнительной фольклористики, впервые теоретически обстоятельно обоснованными в трудах братьев В. и Я. Гримм. Разделяя и развивая, наряду с такими русскими учеными его времени, как Ф. И. Буслаев и О. Ф. Миллер, данные позиции, Афанасьев усматривал в мифах истоки стихийного древнего миросозерцания, поэтического познания — мышленья, образности народного языка и возводил к мифотворчеству жанры сказки героического эпоса, легенды обрядового фольклора. Увлечение его славянской мифологией было связано с живым интересом к древнему язычеству, противоположному христианской религии, и не имело ничего общего с консервативной славянофильской приверженностью к патриархальной старине. В трудах братьев Гримм, Ф. И. Буслаева и других крупных представителей мифологической школы его особенно привлекал широкий охват сравнительного фольклорно-этнографического материала, пределы которого Афанасьев в своих славистических исследованиях сумел весьма значительно раздвинуть.

Научная самостоятельность Афанасьева проявлялась в его настойчивом стремлении выяснить происхождение и характер развития мифов, проследить постепенное их раздробление и низведение на землю, прикрепление к известной местности и памятным событиям, установить закономерности слияния и расхождения в народном создании мифологических представлений с историческими на разных этапах жизни народа. В древних мифологических сказаниях он обращал внимание не только на их коренную основу, но и на отпечаток («клеймо») исторического времени. Вместе с тем гипотетически проницательно освещались им связи процессов мифологического мышления и изменений в языке народа, а также жанровые отношения сказок и былин, имеющих, по убеждению Афанасьева, общую мифологическую основу, но различные судьбы в условиях, когда средоточием духовной жизни становятся государственные центры и новые идеи, историческое движение жизни овладевают старым мифическим материалом. Немало интересных, метких суждений было высказано при этом исследователем, например, относительно происхождения образных выражений народного языка, метафоричность которых со временем утратила свой поэтический смысл, свою «живописующую силу» вследствие забвения древних корней слов. Впервые пытался он проследить возникновение некоторых народных примет, верований из древних славянских и древнерусских метафор.

В работах Афанасьева отразились разные современные ему теории, возникшие в русле мифологической научной школы, и обнаружились их слабости, особенно в толковании сюжетов и образов сказок как прямолинейного отражения мифических представлений о громе, молнии, тучах, солнце и о борьбе стихийных сил природы (согласно «метеорологической» теории А. Куна, М. Мюллера и В. Шварца) или отражения культа демонических существ (согласно «демонологической» теории В. Маннгардта). Однако, придерживаясь этих теорий в крайних их проявлениях, Афанасьев в то же время пытался учитывать исконный социальный характер народного творчества, его мировоззренческую направленность. В известной мере это ему удавалось.

Анализируя древнейшие истоки народной поэзии, Афанасьев считал ее не только одним из важных источников познания прошлой жизни народа. Фольклор для Афанасьева важен в равной степени для познания и прошлого и настоящего народа. Так, например, во вступлении к публикуемым пословицам и притчам он подчеркивал, что они — богатый источник для определения «логических приемов и моральных убеждений русского человека» и «уяснения различных сторон его жизни современной (курс. наш. — Л. Б. и Н. Н.) и прошедшей»[871]. В том же вступлении автор обращается с призывом к современным писателям учиться языку у народа. Собиратель и исследователь народных сказок и легенд, он прекрасно сознавал их идейную роль в современности — прежде всего во взаимоотношениях мужика и барина, мужика и попа. Уже то, что он видел непримиримые антагонистические противоречия между мужиком и барином, мужиком и попом (церковью) и стремился к изданию сборника — «Русские заветные сказки» — сборника сатирического, с явно антипомещичьей и антицерковной направленностью — говорит о многом. Оно убедительно свидетельствует об активном восприятии Афанасьевым общественной жизни и о его сочувствии угнетенному русскому крестьянству.

Социальную направленность фольклорных произведений Афанасьев связывал с эстетической силой их воздействия, поучительной для литераторов, и утверждал: «Самый слог писателей нигде не может воспринять столь крепкую силу и научиться столь метким оборотам, как при изучении языка народного и устной народной литературы в сказках, песнях, пословицах, поговорках, загадках, присловьях, присказках и прозвищах. Этим приобретается та сжатость и вместе та пластичность выражения, о которых много говорено, но для чего мало сделано, хотя, впрочем, даже и тем, что сделано, еще не воспользовались»[872]. Такие высказывания Афанасьева предвосхищали известные советы М. Горького писателям учиться на образцах народного творчества.

Особенное пристрастие питал Афанасьев к устным, рукописным и печатным материалам антикрепостнического и антицерковного содержания. Такого рода материалы он не только старательно разыскивал, но при возможности публиковал и определенным образом истолковывал. Детальному разбору подвергает он так называемую «Адскую газету» — рукописный сатирический памятник, известный по спискам первой половины XIX в. Однако, сравнивая «Адскую газету» с аналогичными народными рассказами, Афанасьев отдает предпочтение последним: «Вообще в сатире этой довольно грубых выражений, но мало соли; она чужда той меткой наблюдательности, которая умеет охватывать типические стороны людских отношений и которую не раз мы замечали в чисто народных сатирических рассказах»[873].

Не только в исторических и фольклорно-этнографических, но и в литературоведческих работах Афанасьева проявлялась его демократическая позиция ученого-просветителя, живо интересовавшегося духовной жизнью народа и проблемами народной жизни. Решительно выступил он на стороне Белинского в защиту А. В. Кольцова, когда воронежский краевед М. Ф. Де-Пуле опубликовал свою статью, где неодобрительно отзывался о поэте[874]. На заявление автора статьи, что он имел целью «поставить Кольцова на историческую почву», Афанасьев отвечает: «Мысль прекрасная, но чтобы достойно и правдиво выполнить ее, необходимо ближе ознакомиться со всеми подробностями жизни поэта, необходимо основательно собрать как можно более новых материалов и с должною осторожностью проверить их критически»[875].

В биографическом очерке об А. Н. Афанасьеве А. Е. Грузинский, подробно перечислив использованные им разнообразные источники, предупреждал, что «предлагаемый труд отнюдь не исчерпывает всего, что можно сказать об А. Н. Афанасьеве на основании вышеуказанного материала. Здесь читатель найдет лишь небольшой биографический очерк. Цели издания и ряд внешних условий (курс. наш. — Л. Б. и Н. Н.) помешали нам представить личность и деятельность А. Н. Афанасьева здесь и теперь же в возможно полном виде»[876]. Не оставляет сомнения, что под «внешними условиями» Грузинский имел в виду царскую цензуру, не позволившую ему сколько-нибудь подробно коснуться общественных позиций Афанасьева. Впрочем, в самой общей форме он все же мог сказать об Афанасьеве как о человеке «совершенно определенного образа мыслей и полной самостоятельности в суждениях», в котором «общественный интерес проявлялся ярко в течение всей жизни» и который «горячо откликался на всякий важный вопрос текущей действительности»[877]. О том, что Афанасьев принимал «к сердцу живые вопросы общественной жизни», несколькими годами ранее Грузинского говорил и А. Н. Пыпин[878].

Однако признание живой связи Афанасьева с действительностью — ценное само по себе — еще не решение вопроса содержания этой связи, ее идейной и социальной направленности и активности. Грузинский утверждал, что Афанасьев «стоял значительно в стороне от главного потока, идейного и общественного» и, будучи солидарен с «западниками» по всем крупным тогдашним вопросам, «не принимал деятельного участия в выработке и проведении в литературе и жизни основ миросозерцания, к которому примыкал; в нем не было задатков борца и проповедника»[879]. И Пыпин, и Грузинский усматривали в Афанасьеве общественного деятеля либерального толка, труды которого по археологии «не сделали его ни консерватором, ни национальным мистиком»[880].

Кабинетный ученый либерального толка, замкнутый в узком кругу научных интересов, человек, далеко стоящий от политики, от злобы текущей жизни, — этот довольно устойчивый взгляд на Афанасьева дожил до наших дней среди некоторой части фольклористов и этнографов[881]. Сторонники этого взгляда главным своим аргументом выставляли научные интересы Афанасьева, будто бы лежащие исключительно в далеком прошлом, в разработке древнейшей славянской мифологии. При этом не учитывались другие стороны его деятельности.

В советское время первую попытку определить общественные воззрения Афанасьева предпринял Ю. М. Соколов во вступительной статье к первому тому пятого издания «Народных русских сказок» Афанасьева. Он намечает два этапа в духовном формировании личности Афанасьева: первый (конец 40-х годов, студенчество) — «умеренное западничество и сдержанный либерализм», второй (50-е — 60-е годы) — «умеренный либерализм». Общей же чертой для первого и второго этапов, по его мнению, является демократизм, усиливающийся в 60-е годы[882]. Полная зависимость Соколова от фактического материала, содержавшегося в биографическом очерке Грузинского, отказ от дополнительного привлечения печатных и рукописных источников, в том числе «Дневника» собирателя, известного еще Грузинскому, но не использованного им, безусловно помешал исследователю по-иному взглянуть на Афанасьева. Ознакомившись со статьей Соколова до того, как она была напечатана, М. К. Азадовский упрекал его в том, что он не обратился к новым материалам об Афанасьеве, а ограничился традиционными сведениями[883].

Первую попытку отказаться от термина «либерал» применительно к Афанасьеву сделал В. А. Тонков в статье «Александр Николаевич Афанасьев (К 120-летию со дня рождения)»[884]. «Разночинец..., с детства усвоивший неприязнь к барам-крепостникам и служителям культа, Афанасьев тянулся к наиболее передовым по своим взглядам профессорам и демократически настроенной части студенческой молодежи», — таков по определению автора статьи был общественный облик молодого Афанасьева[885]. Что касается 60-х годов, то, приветствуя освобождение крестьян, он в то же время «не был всецело захвачен реформистскими иллюзиями», хотя до конца не понял «революционной возможности изменения существующего строя»[886].

Нельзя представить целостный мировоззренческий облик Афанасьева — разностороннего научного и общественного деятеля — во всей значительности, не обратившись к рассмотрению его роли в журналистике, его дружеских связей, его высказываний по злободневным политическим вопросам в «Дневнике» и письмах.

Склонный к библиографическим разысканиям, Афанасьев, обладая большой эрудицией, острым чувством критицизма и публицистическим темпераментом, относился резко отрицательно к кабинетным библиографам, далеким от общественных проблем. В одном из писем он сетовал: «... увы, с нашими библиографами, каковы Соболевский, Ундольский и прочие таковые, далеко не уедешь. У меня давным-давно свербят руки взяться за перо и составить едкого свойства заметку о бесполезности библиографов, не видящих ничего далее формата книги и места их печатания...»[887]

В 1858 г. Афанасьев с Н. Щепкиным, сыном знаменитого артиста М. С. Щепкина, приступил к изданию собственного журнала «Библиографические записки». Журнал выходил в 1858 (вышло 24 номера), 1859 и 1861 гг. (по 20 номеров в год) — незначительным тиражом: в 1859 г. имел всего 250 подписчиков[888]. Официально редактором-издателем сначала числился Н. М. Щепкин (до 1860 г.), а фактическим был Афанасьев (в 1861 г. он передал редактирование В. И. Касаткину): служба в министерском Архиве считалась несовместимой с самостоятельной издательской деятельностью. Афанасьев участвовал в нем как автор. Статьи и заметки свои он редко подписывал полной фамилией; они шли или без подписи или под псевдонимом «И. М-к»[889]. В журнале принимали участие многие видные литературоведы, историки и библиографы.

За пять лет до начала издания «Библиографических записок» в Лондоне была открыта Вольная русская типография, и Герцен обратился «Ко всем свободомыслящим русским» с призывом доставлять ему для напечатания «все писанное в духе свободы», в том числе «Ходящие по рукам запрещенные стихотворения Пушкина, Рылеева, Лермонтова, Полежаева, Печерина и др.»[890] «Быть вашим органом, вашей свободной, безцензурной речью, — писал Герцен, — вся моя цель. Не столько нового, своего хочу я вам рассказывать, сколько воспользоваться моим положением для того, чтобы вашим невысказанным мыслям, вашим затаенным стремлениям дать гласность, передать их братьям и друзьям, потерянным в немой дали русского царства»[891]. В объявлении о предполагаемом выходе первого тома «Полярной звезды», которая должна была стать «убежищем всех рукописей, тонущих в императорской цензуре, всех изувеченных ею», призыв Герцена был повторен[892]. Он нашел горячий отклик в среде передовой интеллигенции России.

В исследованиях Н. Я. Эйдельмана «Тайные корреспонденты «Полярной звезды» (М., 1966) и «Герцен против самодержавия» (М., 1973) на основе архивных данных установлено, что А. Н. Афанасьев и его наиболее деятельные сотрудники по изданию «Библиографических записок» — В. И. Касаткин, Н. М. Щепкин, Е. И. Якушкин, П. А. Ефремов, М. И. Семевский, Н. В. Гербель и П. П. Пекарский являлись тайными корреспондентами Герцена, главными «поставщиками» для герценовских и огаревских изданий конца 50-х — начала 60-х годов — «Полярной звезды», «Исторического сборника», «Русской потаенной литературы XIX столетия», «Свободных русских песен», материалов по истории русского освободительного движения и запрещенных цензурой литературных произведений.

В «Библиографических записках» и в бесцензурных лондонских сборниках публиковались сходные материалы, — например, относящиеся к жизни и творчеству Н. И. Новикова, А. Н. Радищева, Пушкина, декабристов; причем напечатанное в журнале Афанасьева в изувеченном цензурой виде появлялось иногда затем в «Полярной звезде» без сокращений. «Но цензура, цензура! — восклицает Афанасьев в письме к Де-Пуле от 12 ноября 1858 г. — не знаю, как улажу с нею...»[893] В другом письме — к Г. Н. Геннади — Афанасьев жалуется, что «Библиографические записки» с трудом проходят «в узкие райские врата православной ценсуры»[894]. Рукописные потаенные тексты переправлялись деятелями круга «Библиографических записок» Герцену довольно регулярно.

Не только корреспондентом, но и непосредственным помощником Герцена в организации Вольных типографий, нередко выполнявшим роль связного между ним и редакцией «Библиографических записок», был друг Афанасьева В. И. Касаткин. В 1858—1859 гг. он жил за границей и несколько раз приезжал в Россию, вел по поручению Герцена переговоры со своими друзьями относительно его издательских планов, доставлял ему оттуда рукописи. Об этом свидетельствуют письма Касаткина, хотя о самом существенном в них сообщалось намеками. Только что прибыв от Герцена в Москву, Касаткин пишет П. А. Ефремову 5 января 1858 г. в Петербург, что «возвратив товар, едва успел воротиться», просит, «не имея возможности известить теперь, что сделано для изучения Гейне... не бросать поисков ни коим образом», рассчитывать на «издание, затеянное Михайловым». Под «товаром» подразумеваются рукописи, доставленные Герцену; под «изданием Гейне» — предполагаемое издание нелегальных политических стихотворений Пушкина; Михайловым именуется Герцен[895].

В 1859 г. несколькими месяцами раньше, чем в Москве, был издан в Лондоне сборник «Народные русские легенды, собранные А. Н. Афанасьевым. Издание полное»[896]. Вероятнее всего рукопись, по которой печаталась эта книга в Вольной типографии, была доставлена Герцену Касаткиным. Судя по тому, что все страницы «Народных русских легенд», изданных в Москве, текстуально совпадают с соответствующими страницами бесцензурного издания, набор в московской типографии производился по печатному тексту данного издания, а не по рукописи. Выход в свет афанасьевского сборника легенд с разрешения цензуры вызвал негодование и протесты высшего духовенства. В донесении, направленном московским митрополитом Филаретом в Святейший синод и его оберпрокурору графу А. П. Толстому, этот сборник назван «полным кощунства и безнравственности», а в отзыве петербургского митрополита Григория, напечатанном в журнале «Духовная беседа», утверждалось, что «книга собрана человеком, забывшим действие совести, а издана раскольником, не ведающим бога»[897]. По настоянию церковников шеф жандармов В. А. Долгоруков уже в апреле 1860 г. отдал приказ о запрещении книги, которая, однако, была к тому времени распродана. Цензор Д. И. Наумов, разрешивший ее печатать, был уволен. Цензурные гонения усилились и вынудили тогда Афанасьева и Н. М. Щепкина временно прекратить издание «Библиографических записок». С чувством горечи Афанасьев сообщал 21 мая 1860 г. в письме к М. Ф. Де-Пуле, одному из своих воронежских сотрудников: «Легенды мои запрещены III Отделением, во власти которого очутилась наша цензура, сделавшаяся в последнее время (особенно в Москве) крайне стеснительною. Порядочных цензоров здесь разогнали, а на место их набрали идиотов и скотов в образе Прибыля и Росковшенко. Первый из них объявил крестовый поход против слова: разумный (подчеркнуто Афанасьевым. — Л. Б. и Н. Н.); эта черта лучше всего обрисовывает его личность. «Православному Обозрению» также запретили печатать апокрифы; «Московские Ведомости» стали украшаться в большом количестве точками, целые страницы останавливаются цензором. При таких условиях я не мог бы издавать «Библ. записок» и рад, что обстоятельства заставили приостановить их. С одной стороны, я имел в виду поездку за границу, с другой, надо покончить издание сказок, а после того можно будет подумать и о возобновлении «Библ. записок». Авось к тому времени прекратятся и цензурные гонения»[898].

Запрет, наложенный на народные легенды, не был для Афанасьева непредвиденным: направляя ранее рукопись сборника легенд для издания в Лондон, он не надеялся на публикацию с разрешения цензуры, о которой писал в письме к П. П. Пекарскому от 23 сентября 1858 г. как о главном препятствии на пути публикации сборника[899]. Когда же книга легенд вышла в свет из Вольной герценовской типографии, Афанасьев приложил все усилия, чтобы тексты ее пропустить через цензуру, полагая, что медлить с изданием их в России никак нельзя, особенно в неожиданно сложившихся благоприятных условиях. «В настоящее время я сижу за легендами, — сообщал он в конце 1859 г. Е. И. Якушкину, — половина уже в ценсуре (у Наумова) и пропущена весьма хорошо; на днях отдам и остальную, а там и за печать. Должно пользоваться обстоятельствами и ковать железо, пока горячо, а то с Николою, Ильей Пророком и другими святыми чего доброго и застрянешь где-нибудь»[900]. Опасения, что можно и «застрянуть», подтвердились, когда, воспользовавшись обстоятельствами, Афанасьев успел выпустить сборник.

Запоздавший цензурный запрет имел все же для составителя немалые неприятные последствия, давшие о себе знать не только в гонениях на его журнал, но и в гораздо более строгом отношении цензуры к двум последним выпускам «Народных русских сказок», чем к изданным до 1860 г. четырем: «Пятый и шестой выпуски должны были появиться вместе на божий свет, но... цензура задержала одну книжку, — жаловался он в октябре 1861 г. Пекарскому, — только на днях получил половину рукописи, израненную и обагренную кровавыми чернилами. Все, что искалечено, я вынужден был выбросить вовсе и затем приступил к печатанью уцелевшего...»[901].

Лето 1860 г. ознаменовалось для Афанасьева радостным и долгожданным событием: наконец-то исполнилась его заветная мечта о поездке за границу. Вместе со своим родственником, художником-пейзажистом В. Ф. Аммоном он три с небольшим месяца пробыл в Германии, Швейцарии, Италии и Англии, посетил Штеттин, Неаполь, Флоренцию, Пизу, Лондон. Свои впечатления о поездке Афанасьев изложил в письмах к родным, отрывки из которых приводит А. Е. Грузинский в биографическом очерке о собирателе.

«Несмотря на туристский характер поездки и неизбежную беглость впечатлений, — замечает он, — письма эти читаются с интересом: в них сказалась недюжинная личность Афанасьева с его сильным здравым смыслом, живой наблюдательностью и метким остроумием. Здесь просто, но свежо переданы искренние впечатления швейцарской и итальянской природы, а также памятников искусства, которым Афанасьев умел наслаждаться во всех его формах; верно и метко подмечены черты нравов и быта»[902]. Из самых волнующих событий для Афанасьева во время заграничной поездки были торжества по случаю победы национальной революции в Италии и встречи ликующим народом в Неаполе ее вождя Гарибальди, когда там находился Афанасьев, и особенно его личная встреча с Герценом, к которому он тайком пробрался в Лондон в сентябре[903].

Новейшие исследования показали, что встреча Афанасьева с Герценом состоялась не случайно. К ней редактор «Библиографических записок» готовился в Москве при участии своих сотрудников: «Поездка А. Н. Афанасьева в Лондон в 1860 г. — пишет Н. Я. Эйдельман, — сопровождалась появлением в «Полярной звезде», «Историческом сборнике» и других герценовских изданиях многих материалов, собранных редакцией и сотрудниками «Библиографических записок». Вероятно, Афанасьев доставил Герцену также документ под названием «О праве государственном. Рассуждение о непременных государственных законах»[904]. К составлению этого документа был причастен Д. И. Фонвизин, и рукописная копия его нелегально распространялась среди декабристов племянником писателя — М. А. Фонвизиным.

Возвратился Афанасьев осенью 1860 г. на родину, «отдохнувший, бодрый и веселый, набравшись сильных и освежительных впечатлений»[905], приступил к обычным своим служебным и научным занятиям, готовил к печати последние выпуски сказок и теперь, когда цензурные репрессии усилились, стал теснее сотрудничать с лондонским изгнанником. В 1861 г. в герценовском «Историческом сборнике» и других изданиях Вольной типографии появился ряд документов из Архива Комиссии печатания государственных грамот и договоров, которым ведал Афанасьев[906]. Как уже отмечалось, эти документы, обличающие самодержавие, могли быть пересланы в Лондон с Касаткиным, ездившим туда вскоре после Афанасьева.

С 1861 г. было возобновлено издание «Библиографических записок». Все редакционные дела Афанасьев передал Касаткину, который был тогда одним из организаторов революционных кружков «Земли и воли» в Москве, налаживал связь Герцена и Огарева как с ними, так и с сотрудниками журнала. Известно, что Герцен и Огарев принимали участие в разработке плана подпольной организации «Земля и воля». В письме к Пекарскому от 9 ноября 1860 г. Афанасьев характеризует нового редактора «Библиографических записок» как «прекрасного и весьма умного господина» и просит по-прежнему присылать в журнал статьи[907]. В тот же день Афанасьев пишет в письме А. Ф. Бычкову: «Позвольте рекомендовать Вам хорошего моего знакомого В. И. Касаткина — пламенного любителя библиографии. Он прекрасно образован, знает много языков и много путешествовал по Европе и теперь намерен возобновить «Библиографические записки», оставленные мною для других работ. Я, разумеется, с радостью передал это издание в его руки. К Вам же обращаюсь с покорнейшей просьбой помочь этому предприятию»[908]. Рекомендует Афанасьев Касаткина в качестве «новейшего редактора „Библиографических записок“ также в письме к В. И. Ламанскому от 12 февраля 1861 г., обращаясь с просьбой «замолвить доброе словечко за это, конечно, полезное издание»[909]. Эти письма свидетельствуют о стремлении Афанасьева сыскать «Библиографическим запискам» поддержку академических кругов.

Весной 1862 г. «Библиографические записки», как сообщил об этом Афанасьев в одном из писем, «опять приостанавливаются — до более удобного времени»[910]. Уехавший тогда за границу Касаткин больше не вернулся, хотя не имел намеренья эмигрировать: привлеченный заочно по процессу 32-х», он был приговерен к лишению всех прав и изгнанию из России навсегда. Привлеченный по этому же делу Афанасьев за недостаточностью улик в отношении с революционными эмигрантскими кругами был оправдан. Касаткин поселился в Швейцарии. Он занимался делами, связанными с объединением Лондонской и Бернской Вольных русских типографий и другой издательской деятельностью совместно с Огаревым, который переехал из Лондона в Швейцарию. Последняя книга «Полярной звезды» (8-я на 1869 г.) вышла в Женеве. Огарев стал сближаться с местной молодой революционной эмиграцией, чему способствовал игравший в ее среде значительную роль Касаткин[911].

Есть основания предполагать, что Касаткин доставил в 1862 г. за границу рукопись Афанасьева, послужившую источником для книги «Русские заветные сказки», и был причастен к ее анонимному изданию в Швейцарии, хотя по определению библиографических справочников оно было осуществлено в 1872 г., пять лет спустя после смерти Касаткина. О том, что Касаткин имел самое непосредственное отношение к изданию «Русских заветных сказок», свидетельствует в своих неизданных воспоминаниях Ф. И. Буслаев. Этот сборник он называет изданием Касаткина: «...Надобно упомянуть его издание непристойных сказок, доставленных ему Афанасьевым, получившим их вместе с множеством других разнообразных материалов по русской народности из Русского Географического общества. Вот загадочный лист касаткинского издания: «Русские заветные сказки. Валаам, типографским художеством монашествующей братии. Год мракобесия»[912].

Рукопись же этого сборника была завершена Афанасьевым в год отъезда Касаткина в эмиграцию — об этом говорит заглавие в ее экземпляре, писанном собственноручно Афанасьевым и хранящемся ныне в ОР ИРЛИ (Пушкинского дома) АН СССР: «Народные русские сказки не для печати. Из собрания А. Н. Афанасьева. 1857—1862. Собраны, приведены в порядок и сличены по литературным спискам А. Н. Афанасьевым»[913]. В конце 60-х годов Касаткин был одним из влиятельных издательских деятелей швейцарской русской эмиграции и вряд ли мог стоять в стороне от издания книги своего друга. Замечательное предисловие к «Русским заветным сказкам» подписано: «Филобибл»[914]. Кто скрывался под этим псевдонимом, не установлено. Судя по проявленной автором эрудиции, им мог быть сам Афанасьев, но, возможно, предисловие написал Касаткин. Оно отличается также публицистическим пафосом, свойственным агитационным предисловиям в ряде книг Вольной русской печати, напоминает воззвания Герцена и Огарева против царской цензуры. Сличение полиграфического оформления «Русских заветных сказок» и других бесцензурных изданий русских заграничных типографий начала 70-х годов говорит, что книга, вероятно, издана в цюрихской типографии Большого общества пропаганды революционной группы чайковцев, имевших контакт с Огаревым. Эта типография действовала в 1871—1874 гг.

Нити, шедшие к Герцену и Огареву от редакционного кружка «Библиографических записок» в конце 50-х — начале 60-х годов, переплетались со связями, которые имел с ними так называемый «Московский кружок».

К нему до своего отъезда из России в январе 1847 г. принадлежал сам Герцен. В этот тесный дружеский кружок были приняты Афанасьев и деятельный сотрудник его журнала сын ссыльного декабриста И. Д. Якушкина, Евгений Иванович Якушкин, с которым особенно дружил Афанасьев. Вероятно, короткое знакомство их произошло еще на университетской скамье в конце 40-х годов. Они были ровесниками и учились на одном факультете, но Е. И. Якушкин поступил в университет на год раньше Афанасьева и окончил его в 1847 г. Не исключено, что именно Е. И. Якушкину Афанасьев обязан знакомством в 1847 г. с М. С. Щепкиным, а через него — с остальными участниками так называемого «Московского кружка» — Е. Ф. Коршем, Н. Х. Кетчером, Т. Н. Грановским. Е. И. Якушкин и Афанасьев составили младшее поколение участников этого кружка.

Из его членов наиболее яркий след в биографии Афанасьева оставил М. С. Щепкин. Спектакли с участием Щепкина он начал посещать еще в студенческие годы. В течение многих лет наблюдая великого актера в различных ролях на подмостках Малого театра и на домашней сцене, Афанасьев не переставал восхищаться его талантливой игрой[915]. Восторженные отзывы о Щепкине-актере встречаются и в «Дневнике» Афанасьева[916]. В гостеприимном доме Щепкина, двери которого были широко распахнуты для друзей и знакомых, Афанасьев был своим человеком, он постоянно и охотно посещал его, принимал участие в многочисленных дружеских встречах и даже в домашних спектаклях[917]. Здесь он встречался со многими видными современниками — деятелями литературы и искусства, в том числе с Н. В. Гоголем, Т. Г. Шевченко, С. Т. Аксаковым[918].

Щепкин пленял Афанасьева «своим умом, добротой и прямодушием»; он видел в нем «человека без претензий, милого рассказчика, талантливого художника, гостеприимного хозяина», «остроумного и находчивого» в спорах оппонента[919]. Афанасьев записал от него целый ряд коротких рассказов-воспоминаний, представляющих значительный историко-литературный и общественный интерес[920]. Эти устные рассказы соответствовали той общей атмосфере, которая царила при дружеских встречах в доме Щепкина.

На первый план выступал крестьянский вопрос, господствовали антикрепостнические настроения, не умолкали сочувственные разговоры и воспоминания о декабристах, Герцене, Белинском; критиковали царскую цензуру, горячо обсуждали вопросы текущей театральной и литературной жизни, высмеивали мракобесие деятелей русской церкви. Как отметил Герцен, в щепкинских рассказах «пробивается какая-то sui generis струя демократии и иронии»[921]. Так, в «Дневнике» с пометкой 1862 г., август, Афанасьев поместил рассказ Щепкина, как он исповедовался, с таким заключением рассказчика «... и всем тем, что я сделался лучше, нравственнее, признаюсь — я обязан не церкви, а театру»[922].

М. С. Щепкин и его сын Николай Михайлович, ездивший в 1857 г. к Герцену, и некоторые из их близких знакомых находились под наблюдением полиции. Об этом свидетельствует документ, доставленный неизвестным осведомителем в 1858 г. московскому губернатору графу Закревскому[923].

Преклоняясь перед Щепкиным как артистом и демократом, противником крепостного права, Афанасьев не был равнодушен к его политическим колебаниям и заблуждениям, проявлявшимся в 1862—1863 гг. во взглядах на такие события, как польское восстание, пожары и аресты, «студенческие беспорядки». В связи с этим мы находим запись в «Дневнике» Афанасьева: «Пошли писать против Герцена и Катков и Павлов; а увлеченный этим М. С. Щепкин изъявил желание напечатать свое письмо, которое писал к Герцену, кажется, в 49 году, с наставлениями, как ему вести себя. Странный человек. Артист, и талантливый, сердце у него доброе, но ведь образования, а особенно политического у него никогда не бывало. К чему же соваться туда, где едва ли что понимаешь?»[924]. Кроме дома Щепкиных, члены «Московского кружка» время от времени встречались у Кетчеров, а по субботам регулярно у общего знакомого известного московского доктора П. Л. Пикулина, завзятого театрала и драматурга. Афанасьев в своем «Дневнике» от 12 марта 1859 г. записал: «Пекулин человек добрый, благородных убеждений и в настоящее время один, около которого собирается кружок порядочных людей. Не будь его суббот, пожалуй бы, с иными и в полгода не увиделся бы ни разу»[925]. Несколько раз Пикулин ездил к Герцену. В связи с возвращением Пикулина в начале 1856 г. из Лондона Афанасьев писал тогда Е. И. Якушкину в Иркутск: «Пекулин воротился из-за границы и привез много рассказов о нашем приятеле, у которого прогостил две недели»[926]. Под «приятелем» подразумевался не кто иной, как Герцен.

Как и все члены «Московского кружка», Афанасьев преклонялся перед революционным героизмом декабристов. В августе 1857 г. он писал в «Дневнике» по поводу смерти отца Евгения Ивановича — декабриста И. Д. Якушкина: «Жаль его; в этом старике так много было юношески-честного, благородного и прекрасного... Еще теперь помню, с каким живым одушевлением предлагал он тост за свою красавицу, то есть за русскую свободу, и с какою верою повторял стихи Пушкина: «Товарищ, верь, взойдет она, заря пленительного счастья»[927]. В Дневнике проявились также симпатии Афанасьева к петрашевцам[928].

Особенно большой интерес представляют имеющиеся в «Дневнике» Афанасьева суждения о реформе 1861 г. и связанных с нею крестьянских восстаниях. В условиях революционной ситуации конца 50-х — начала 60-х годов, когда произошло резкое размежевание между либералами и революционными демократами по крестьянскому вопросу, он отрицательно отнесся к либеральным реформаторам типа Б. Н. Чичерина, С. М. Соловьева, И. К. Бабста и М. И. Дмитриева, о которых насмешливо отозвался в письме к Пекарскому от 31 октября 1861 г.[929] В «Дневнике» он язвительно замечает и об умеренном проекте К. Д. Кавелина: «Кавелин слишком уж заботится о помещичьем освобождении»[930]. Иронизируя по поводу того, что в мировые посредники назначают не таких, каких следовало бы, Афанасьев пишет Е. И. Якушкину: «Вообрази, что в число их попал Павел Кавелин — крепостник и закостенелый фанатический поклонник всего отсталого. Хорошо станет он действовать»[931]. Разделяя позиции радикального крыла русского общества, Афанасьев полагал, что крепостные должны получить свободу вместе «с землею и с усадьбами»[932].

Явно сочувствуя взбунтовавшимся крестьянам, подробно, с мрачной иронией описывает Афанасьев в «Дневнике» жуткую картину расправы в 1861 г. карательных войск над жителями деревни Масловка Воронежской губернии: «Одиннадцать человек остались убитыми, человек 60 насчитывается раненых, лица и головы их безобразно исковерканы. Во время этой свалки бабы пришли с ухватами, рогачами и проч. на пикет, поставленный у расправы, сняли его. Одному солдату прокололи брюхо. Других ранили. После того начался военный суд и наказание сквозь строй ... Губернатор получил за эти успешные меры высочайшее благоволение»[933]. Весьма сходные с имеющимися в афанасьевском дневнике сведениями корреспонденции о происходивших в России крестьянских волнениях и студенческих «беспорядках» печатались тогда в герценовском «Колоколе». Вместе с тем в «Колоколе» и в пятой книге «Полярной звезды» печатались революционные листовки и воззвания «К молодому поколению», отрывки из которых приводит Афанасьев в «Дневнике», так же как революционные песни Рылеева и Н. Бестужева («Ах, тошно мне», «Царь наш немец русский», «Уж как шел кузнец») и другие нелегальные стихотворения[934].

Все это наводит на предположение, что Афанасьев был причастен к доставке Герцену не только исторических, литературно-художественных материалов, но и сведений о современных революционных событиях. В. И. Порудоминский обратил внимание, что как раз «вскоре после возвращения Афанасьева из путешествия» в изданиях лондонской Вольной типографии появились материалы, которые прежде хранились в тетрадях и дневниках Афанасьева[935].

Придерживаясь твердых демократических воззрений, убежденный противник крепостников и «крикунов-либералов», ставших «более чем умеренными»[936], Афанасьев тяготел к Герцену, но настороженно и весьма предвзято относился к Чернышевскому. В «Дневнике», выражая свои впечатления от поездки в Петербург весной 1862 г. он отрицательно отозвался о влиянии Чернышевского на молодежь[937].

Летом 1862 г. Чернышевский был арестован и заключен в Петропавловскую крепость, а вскоре затем было возбуждено судебное преследование подозреваемых в личных связях с Герценом, и разразилась беда над Афанасьевым. Хотя учиненный на квартире Афанасьева обыск ничего предосудительного с точки зрения властей не обнаружил и они вынуждены были не привлекать его к суду по делу 32-х, обвиненных в сношениях с революционной эмиграцией, — последовали представление председателя следственной комиссии по данному делу А. Ф. Голицына на имя царя и высочайшее указание, касавшееся лично А. Н. Афанасьева. Сообщая царскую резолюцию министру иностранных дел, Голицын отметил: «... чиновник этот, т. е. Афанасьев, по месту своего служения может содействовать неблагонамеренным людям к приобретению из архива таких документов, которые без разрешения правительства открыты быть не могут. Я предоставлял это обстоятельство на высочайшее государя императора благоусмотрение и полагал обратить на оное внимание непосредственно начальства над Архивом. Его Величеству на всеподданнейшем докладе благоугодно было написать «необходимо»[938].

Согласно этой царской резолюции, Афанасьев был уволен с государственной службы, что по-разному толковалось в научной литературе. Одни утверждали причастность его к какому-то политическому делу, не раскрывая при этом, о каком деле шла речь[939], другие склонялись к тому, что Афанасьев пострадал случайно[940] и, по-видимому, по чужой вине[941], третьи объясняли его увольнение причинами, «от него независящими»[942]. П. А. Ефремов это увольнение связывал исключительно с «назойливостью» нелегально прибывшего в Россию от Герцена Кельсиева, который «нежданно-негаданно на несколько минут» появился у Афанасьева[943].

Первые 3—4 года Афанасьев не находил какой-либо постоянной работы. Он перебивался случайными заработками, которых не хватало для самого необходимого. Чтобы выйти из бедственного положения и как-то добиться для себя и семьи сносного существования, ученый решает расстаться со своим любимым детищем — обширной библиотекой, собранной в течение многих лет огромными жертвами и лишениями и теперь сложенной из-за тесноты квартиры в сарае. Вначале, как видно, он предложил продать ее целиком создаваемой в 1863 г. Де-Пуле Воронежской Публичной библиотеке, но, как пишет Де-Пуле, «предложение это не могло быть принято, по специальности библиотеки»[944]. В конце концов Афанасьев вынужден был продать ее за бесценок по частям, случайным людям.

О том, в каких невероятно стесненных домашних условиях приходилось жить и трудиться Афанасьеву, поведал его хороший знакомый, известный книгопродавец и издатель Д. Е. Кожанчиков одному из авторов «Русской старины»: «Теснясь в холодной квартире, не зная, чем прикрыть пол, из-под которого страшно дуло, Афанасьев употребил вместо ковра все экземпляры недвижимой своей собственности — «Библиографические записки», для чего растрепал их по листам и ими толстым слоем покрыл пол; когда же листы через некоторое время истерлись, то были выметены как сор»[945].

В конце концов Афанасьеву удалось все же поступить на службу — сначала секретарем в городскую думу, потом перейти в мировой съезд и за год до смерти — в коммерческий банк. Стоически преодолевая жизненные невзгоды и материальные лишения, Афанасьев и после 1862 г. не прекращает напряженной и целеустремленной творческой деятельности. Правда, участие его в периодических изданиях намного сокращается, сужается и тематический диапазон его статей и заметок. Работы же по мифологии и народному творчеству выдвигаются на первый план и становятся особенно интенсивными и доминирующими.

После того, как в 1863 г. выходом в свет 8-го выпуска было закончено издание «Народных русских сказок», Афанасьев занимался составлением сборника «Русские детские сказки» (1-е издание — М., 1870), нелегко прошедшего цензуру, и подготовкой второго, заново систематизированного, дополненного, значительно улучшенного, издания своего основного сказочного сборника. Он вышел в 1873 г., после смерти составителя — почти одновременно с «Русскими заветными сказками». В течение 1864—1865 гг. Афанасьев публикует четыре статьи на мифологические темы[946].

В 1865 г. выходит первый, а в 1869 — третий том его фундаментального труда по мифологии «Поэтические воззрения славян на природу», до сих пор поражающего исследователей богатством фактов, огромной эрудицией автора. Впервые в истории фольклористики Афанасьев исследовал прозаическое и песенное мифотворчество всех восточных, западных и южных славянских народов на основе общих для них устно-поэтических традиций, учитывая изменения в процессе исторического развития. Он при этом привлек весьма широкие параллели из мирового фольклора. Есть сведения, что Афанасьев полагал свой многолетний концептуальный труд, подготовленный предшествующими его статьями, а также комментариями к сказкам и легендам, недовершенным: за изложением «поэтических воззрений» должно было следовать изложение «древностей бытовых»[947].

Предвосхищая работы, посвященные славянской мифологии исследователями нашего времени, Афанасьев усмотрел в русских духовных стихах и заговорах своеобразное переплетение древних славянских языческих представлений с христианскими, поставил их в определенную связь с еще более древними поверьями индоевропейской древности и, в частности, гимнами индийских «Вед»[948]. Вместе с тем в «Поэтических воззрениях славян на природу» он предпринял значительную и во многом оправданную попытку реконструировать утраченные древнейшие поверья и обычаи славян[949].

В рецензии на этот трехтомный труд Афанасьева английского этнографа-слависта, исследователя и переводчика русского фольклориста, литератора В. Р. Ролстона, напечатанной в 1871 г. в № 315 журнала «The Academy», отмечалось: «Это богатый рудник для всех, кто желает изучить настоящий предмет, узнать множество легенд, рассказываемых в разных славянских землях о небе и земле, солнце и луне, о горах и реках, громе и ветре, кто желает составить некоторые понятия о той точке зрения, с которой древние славяне глядели на жизнь и смерть, кто хочет ознакомиться с понятиями славянских крестьян нашего времени об окружающей их физической природе и о том духовном мире, какой они себе представляют»[950].

Уже с конца 50-х годов прошлого столетия трудами Афанасьева по мифологии пользовались не только исследователи, но и писатели — Ф. М. Достоевский[951], П. И. Мельников-Печерский[952], А. Н. Островский[953], поэты — А. Блок[954], В. Хлебников[955], С. Есенин[956], Б. Пастернак[957] и другие художники слова. Придавая большое значение литературной учебе на материале фольклора, Максим Горький в некоторых письмах начинающим писателям советовал читать Афанасьева, — его сборники сказок, легенд и трехтомную монографию, чтобы глубоко вникнуть в народную поэзию, прочувствовать прелесть народной речи. «Если попадется Вам в руки книга Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» — хватайте и читайте внимательно», — писал он в 1911 г. П. Х. Максимову[958]. А в письме к Л. А. Никифоровской, написанном годом ранее, он особенно подчеркнул значение для демократических литераторов этой монографии: «Так как наш герой — народ, что бы там ни кричали модники, то для знакомства с его духом, с его творчеством хорошо знать книгу Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» — старая, но добрая книга и сделана с любовью»[959].

Особенно значительно и своеобразно творчески использован материал «Поэтических воззрений славян на природу» в романе-эпопее П. И. Мельникова (А. Печерского) «В лесах» и в поэзии Велимира Хлебникова и Сергея Есенина.

С концепцией Афанасьева в романе Печерского «В лесах» мифологические сюжеты, например, о солнечном боге Яриле, возлюбившем Мать Сырую землю и с нею породившем земнородных, которая имеет своим источником главы «Небо и земля» и «Ярило» третьего тома «Поэтических воззрений славян на природу», нераздельно связаны изображения народных празднеств, магических обрядов, бытования поверий, песен и раскрытие чувств, морального облика и житейских представлений персонажей. Страницы монографии Афанасьева получили в романе Мельникова развернутое яркое художественное воплощение. Одним из источников фольклоризма романа Мельникова наряду с монографией Афанасьева служил и его сборник «Народные русские сказки». Так, например, оригинально развиваемый в романе мотив сказки о чудесных детях восходит, как установлено Г. Виноградовым в названной выше его работе, к курскому варианту сборника Афанасьева (текст № 283).

В. В. Хлебников на протяжении всей своей литературной деятельности использовал материал «Поэтических воззрений славян на природу» для словотворческих экспериментов, преображал его в новую мифологическую символику, выражавшую субъективную философию жизни, ощущение связи древней и грядущей эпох. Некоторые кажущиеся заумными строки его стихов проясняются в свете славянских мифологических представлений, исследованных Афанасьевым. Талантливым поэтическим развитием этих древних представлений (о древе жизни, борьбе молниеносного света и грозовых туч, о сродстве душ людей и демонических существ и т. п.) являются фантастические мотивы и образы таких произведений Хлебникова, как «Скуфья скифа», «Сестры-молнии», «Перун», «Вила и леший», «Лесная тоска». Вдохновляясь мечтой об единой культуре Запада и Востока, поэт сплавлял иногда славянские мифы с мифами других народов, — например, в поэме «Дети выдры».

Увлечение С. А. Есенина славянской мифологией, знакомой ему по монографии Афанасьева, проявилось в статье «Ключи Марии» и отразилось в варьируемых им поэтических образах небесной вербы, облачного дерева, радуги-лука, тучи-корабля, колеса-солнца и т. п. Материал «Поэтических воззрений славян на природу» получил переосмысление в есенинской метафорике «Кобыльих кораблей» («грабли зари по пущам веслами отрубленных рук выгребетесь в страну грядущего»), «Песни о хлебе» («режет серп тяжелые колосья, как под горло режут лебедей ... Перевязана в снопы солома, каждый сноп лежит, как желтый труп...») и других поэм, стихотворений.

Как отметил в биографическом очерке Грузинский, положение Афанасьева в 60-е годы «в ученом кругу и уважение к его заслугам в это время достигает своего апогея»[960]. Труды ученого четырежды отмечаются высокими наградами Русского географического общества и Академии наук[961]. С открытием в 1864 г. Московского археологического общества он принимает в его работе деятельное участие в качестве избранного члена редакционной комиссии, а в 1866—1869 гг. — товарища секретаря[962]. Вообще в Москве Афанасьев пользовался «высокой ученой и личной репутацией, которая давно за ним установилась; он был в приязненных или дружеских отношениях со всеми лучшими представителями образованного общества и университета, особенно по предметам его занятий»[963]. Афанасьев был знаком также со многими учеными Петербурга и других городов России. С ним встречались и о нем сохранили «прекрасную память» Л. Н. Майков, А. Н. Пыпин; дружеские связи он поддерживал с П. П. Пекарским[964] и П. А. Ефремовым.

Научные заслуги Афанасьева снискали глубокое уважение и признание не только видных представителей отечественной, но и зарубежной науки[965]. О заочном знакомстве его с Я. Гриммом свидетельствует П. В. Шейн. Во время поездки за границу (конец 50-х годов) в Берлине Шейн встречался с Я. Гриммом. Об этой встрече он рассказал А. Е. Грузинскому. Я. Гримм говорил с собирателем о народной поэзии, радовался появлению сказок Афанасьева и удивлялся тому, что Шейн живет в Москве и не знаком с Афанасьевым: «Непременно познакомьтесь с ним, — сказал Гримм. — Вы передайте от меня приветствие и благодарность за его сказки»[966].

Афанасьев поддерживал связи с известными фольклористами и этнографами Ю. Фейфаликом, В. Маннгардтом, А. Патером, В. Р. Ролстоном и др. О характере этих связей можно судить по нескольким сохранившимся письмам, опубликованным А. Е. Грузинским[967]. Ученые чрезвычайно высоко отзываются в них о трудах Афанасьева, с глубоким уважением говорят о нем как об авторитетном знатоке русской народной жизни и обращаются к нему за советами и помощью в разыскании данных о русском фольклоре и литературе, необходимых для их исследовательских занятий. При обмене научной литературой Фейфалик получает от Афанасьева 3 и 4 выпуски первого издания «Народных русских сказок» — «интересных сказок» (письмо от 17 ноября 1860 г.), а Маннгардт «Поэтические воззрения славян на природу» — «хороший и ценный подарок», «превосходную книгу» (письмо от 15 сентября 1866 г.). Присылка 3-го и 4-го выпусков сказок Фейфалику последовала за его письмом от 14 сентября 1858 г.

«Раз уж я заговорил о Ваших прекрасных народных русских сказках, — говорится в письме, — которые я знаю два выпуска, я не могу высказать Вам своей искренней радости по поводу этой в высшей степени интересной книги. Я позволил себе говорить о ней в одном немецком периодическом издании и воздал ей должную честь. Некоторые же из сказок я поместил в переводе в журналах, разумеется, с обозначением моего источника. Было бы очень желательно, чтобы Вы позволили перевести всю книгу на немецкий язык, и я попросил бы Вас на этот случай указать Ваши условия»[968].

В 1867 г. во время славянского съезда в Москве Афанасьев познакомился, а затем обменивался дружескими письмами с А. Патером. В. Р. Ролстон лично посетил Афанасьева в 1870 г. на его московской квартире. Об этой встрече он рассказал так: «Я провел с ним очень короткое время в его совершенно русском доме, стоявшем посреди такого обширного двора (даже можно сказать пустыря), что легко можно было подумать, будто находишься в деревне, а не в столичном городе. Комната его со всей ее обстановкой была именно в таком роде, в каком можно было надеяться встретить в доме такого истинного ученого — повсюду книги и везде следы и указания на литературный труд. Да и самою личностью своей он выражал идею высокого труженика, труженика не из материальных выгод, но из сердечной любви к своему предмету и из благородного желания извлечь из тьмы и вывести на свет литературные сокровища, так долго скрывавшиеся в малочитаемых хрониках и других неизвестных памятниках, или же кроющиеся в памяти народа, к которой ученые обращаются еще менее. В то время, как я его видел, он казался исполненным жизни и сил; в его наружности не было никаких признаков слабости или недуга, которые бы грозили ему смертью»[969].

Осенью в год посещения его Ролстоном Афанасьев заболевает чахоткой. Летом следующего года он предпринимает лечебную поездку на кумыс под Самару, а через два месяца по возвращении в Москву, 23 сентября 1871 г. умирает. Похоронен А. Н. Афанасьев в Москве на Пятницком кладбище рядом с могилами Т. Н. Грановского, М. С. Щепкина, Станкевича, Кетчера, Коршей. В 1874 г. на его могиле на собранные по подписке деньги воздвигнут памятник работы скульптора В. С. Бровского[970].

Современники Афанасьева, все, кто коротко был знаком с ним, высоко отзывались о его личных качествах как человека и ученого. Подчеркивалось его огромное трудолюбие и исключительная работоспособность, неподкупная честность, преданность науке, принципиальность и твердость убеждений, независимость суждений. Высокий ум сочетался в нем, как свидетельствует автор одного из некрологов (П. Бартенев?), с редкими душевными качествами — прямодушием, остроумием и веселостью, что позволяло ему быть «душою общества». При этом, — дополняет автор, — Афанасьев, был «не всегда, может быть, осторожный, иногда чересчур горячий и невоздержанный на язык»[971]. Известие о кончине А. Н. Афанасьева было помещено, еще до появления некрологов в русской печати, в английском журнале. Автором его был Ролстон. Он писал: «Несколько недель тому назад русская литература лишилась одного из наиболее достойных своих деятелей. Преждевременная смерть Афанасьева оставила в рядах славянских ученых пробел, не легко пополняемый ... В специальной области его деятельности его никто не превосходил. Как собиратель и комментатор русских народных сказок он не имел соперников, и никто не сделал для общей пользы так много, как он»[972].

И. С. Тургенев в письме к А. А. Фету от 8 января 1872 г. горестно размышлял: «Недавно А. Н. Афанасьев умер буквально от голода, а его литературные заслуги будут помниться, когда наши с Вами, любезный друг, давно уже покроются мраком забвения»[973].

Любовь к народным сказкам побудила Афанасьева к их собиранию и изданию. Мысль взяться за это кропотливое, трудоемкое и еще мало кем изведанное дело окончательно созрела у него в самом начале 50-х годов в связи с его разработкой и последующей публикацией статей по славянской мифологии, в значительной степени основанных на привлечении фольклорно-этнографических материалов, в том числе сказок. Именно тогда он мог на собственном опыте убедиться в крайней скудости и малой пригодности такого рода печатных материалов[974] и необходимости их собирания и издания с научными целями. Собственно в этом направлении работала мысль не только одного Афанасьева. В эти же годы предпринимались и практические шаги по записи народных русских сказок, прежде всего В. И. Далем, П. В. Киреевским, П. И. Якушкиным, а также менее известными и вовсе неизвестными лицами, работавшими преимущественно по программе (инструкции) Русского географического общества, разработанной Н. И. Надеждиным[975]. Известно также, что еще П. В. Киреевский, по свидетельству Якушкина, хотел, чтобы кто-нибудь взялся за издание сказок, «и потому-то он не отказывал собранных им сказок всякому, кто только собирался их печатать». Киреевский предлагал осуществить такое издание Якушкину и советовал ему обратиться к Далю с просьбою, чтобы тот уступил свое собрание сказок. Но «Даль по неизвестным мотивам в просьбе отказал и задуманное издание не осуществилось»[976].

Начало своему сказочному собранию Афанасьев положил немногочисленными собственными записями, которые он сделал у себя на родине в Бобровском уезде Воронежской губернии во время кратковременных наездов туда в дни каникул и отпусков. Возможно, что эти первые записи и натолкнули Афанасьева на мысль обратиться к А. А. Краевскому с предложением начать публикацию народных сказок в редактируемых им «Отечественных записках». В письме к нему от 14 августа 1851 г. Афанасьев писал: «Издание будет ученое, по образцу издания бр. Гриммов. Текст сказки будет сопровождаться филологическими и мифологическими примечаниями, что еще больше даст цены этому материалу; кроме того тождественные сказки будут сличены с немецкими сказками по изданию Гриммов, и аналогичные места разных сказок указаны. Войдет сюда также сличение сказок с народными песнями. Изданию я предписал бы небольшое предисловие о значении сказок и методе их ученого издания. Одна сказка через три или через два номера — смотря по возможности — не займет в журнале много места»[977].

К предложению Афанасьева Краевский отнесся положительно. Однако вскоре сам собиратель от него отказался, посчитав, очевидно, что такой способ печатания сказок усложнит и чрезмерно растянет сроки их издания. Изыскивая приемлемые пути издания сказок, Афанасьев одновременно предпринимает практические шаги к их накоплению. Так, с просьбой о высылке необходимых материалов он дважды обращается в Русское географическое общество, в архив которого начали поступать записи народных сказок от местных собирателей, начиная с 1847 г. Нам неизвестно, как реагировало Общество на первое его обращение, но что такое обращение было — видно из второго дошедшего до нас письма Афанасьева[978].

Судя по приписке секретаря канцелярии РГО на письме Афанасьева, сказки для него были отобраны и высланы. 223 текста, взятых им из архивного фонда РГО, составили впоследствии более трети сборника Афанасьева «Народные русские сказки». Он предпринимает также энергичное разыскание сказок в печатных изданиях и налаживает связи с любителями-собирателями на местах. Все это дает возможность приступить в середине 50-х годов к изданию сказок выпусками, комплектуемыми в прямой зависимости от поступлений материалов. Принятый порядок печатания, с одной стороны, имел преимущество в том, что не давал залеживаться сказочным материалам в рукописи, с другой же — вынуждал Афанасьева отказаться от какой-либо определенной системы их группировки внутри каждого выпуска. С 1855 г. по 1863 г. вышло восемь выпусков сборника (1, 2, 3 и 4-й выпуски, соответственно, выходили в 1855, 1856, 1857 и 1858 гг., 5 и 6-ой в 1861, 7 и 8-ой в 1863 г.), включающих свыше 550 текстов, из них сказочных — не менее 450, остальные — анекдоты, присловья, докучные сказки и пр. Меньше всего сказок содержалось в 1-м выпуске (32 номера), больше всего в 4, 5, 6 и 7-м выпусках (от 62 до 99 номеров). Примечания к сказкам располагались в конце каждого выпуска и были выполнены по той же программе, какая намечалась в цитированном нами письме Афанасьева к Краевскому. Сюда же включались и дополнительные тексты (варианты), поступившие к собирателю или после издания очередного выпуска или по завершении печатания основного корпуса выпуска (дополнения к 1 и 2-му выпускам даны во 2-м выпуске, дополнения к 3—8-му выпускам — в 8-м выпуске). Выпуски 1, 2 и 4-й Афанасьев снабдил небольшими предисловиями.

Для судеб сборника в целом исключительное значение имел первый его выпуск. Важно было не только то, как отнесется к нему печать, но, пожалуй, еще важнее, встретит ли он прямую заинтересованность и поддержку в его продолжении Афанасьевым со стороны собирателей и любителей фольклора. На них Афанасьев возлагал большие надежды и, кажется, в этом не ошибся. Несомненно, многие пошли навстречу Афанасьеву в доставлении материалов, следуя его личным и печатным призывам[979] и — главное — видя, что дело с изданием сказок наконец-то сдвинулось с места и находится в надежных и авторитетных руках. По мере выхода выпусков сборника в свет, расширялась и корреспондентская сеть Афанасьева. Самым значительным вкладчиком в собрание был В. И. Даль. Когда появился 1-й выпуск «Народных русских сказок», Даль жил в Нижнем Новгороде и находился на пороге издания «Толкового словаря русского языка». Получив от Афанасьева письмо с предложением передать в его распоряжение записанные им сказки, он без промедления ответил полным согласием. «У меня собрано сказок несколько стоп; конечно, тут много мусора, много и повторений. Издать я не собираюсь их, потому что у меня слишком много другой работы (словарь). Как успею разобрать их, так и доставлю...»[980].

Из сказок, безвозмездно переданных Далем (более 1000 текстов), Афанасьев отобрал для печати около 200, составивших в значительной мере содержание 4-го и последующих (особенно 5, 6 и 7-го) выпусков сборника.

Еще в 1848—1849 гг., проезжая через Воронеж в Бобруйск на побывку к брату Ивану, Афанасьев через посредство М. Ф. Де-Пуле знакомится с местным литературно-краеведческим кружком, возглавлявшимся советником губернского правления Н. И. Второвым и товарищем председателя гражданской палаты К. О. Александровым-Дольником. Кружок, вошедший в литературу под названием «Второвский кружок», объединял выпускников Московского, Петербургского, Харьковского и Казанского университетов и ставил перед собой задачу изучения Воронежской губернии во всевозможных отношениях — историческом, этнографическом, научном.

По свидетельству М. Де-Пуле[981], Афанасьев был в восторге от деятельности воронежского кружка и, раз установив знакомство с ним, долгое время находился в близких отношениях с некоторыми его членами. Такое общение приносило обоюдную пользу: через Афанасьева прямо или через его брата[982] члены кружка постоянно находились в курсе дел Московского университета и всех событий в литературе и науке; Афанасьев же получил действенную помощь с их стороны в доставке некоторых фольклорных материалов, в дополнение к тем, что удалось записать ему самому в пределах Воронежской губернии. В сборник «Народные русские сказки» вошло всего 24 текста сказок Воронежской губернии. 10 из них записаны самим Афанасьевым, а остальные Второвым (его сказки появляются начиная с третьего выпуска) и Александровым-Дольником[983].

Всего в сборнике Афанасьева представлены русские сказки более чем из тридцати губерний, украинские — из трех (Полтавская, Харьковская, Черниговская), белорусские — из одной (Гродненская губерния).

Как в 40-х, так и в 50-х и 60-х годах вопросы о том, от кого записывать устные произведения и какие из них считать подлинно народными, не сходили со страниц печати. Демократическая фольклористика в лице Белинского и Добролюбова придерживалась того мнения, что подлинно народными могут считаться лишь те произведения, которые непосредственно и по возможности точно записаны в народной среде, прежде всего со слов крестьян. Этому же принципу следовал и Афанасьев. В рецензии на сборник Е. А. Чудинского (1864) он отмечал как существенный недостаток то, что под рубрикой «народные русские сказки» издатель поместил некоторые явно заимствованные или переделанные литературные произведения; текст же сказок изложил «без удержания народного склада и оборотов», языком «челяди, цивилизующейся около бар или самих издателей». Пора бы собирателям поэтических созданий народа, — писал Афанасьев, — обращаться не к дворовой челяди, а к настоящим, истым поселянам, которые, не мудрствуя, лукаво, сберегли предание в несравненно большей свежести[984].

Афанасьев не ограничивался только собиранием и публикацией сказок, но и ставил перед собой задачу их изучения. При подготовке второго издания комментирование и систематизация сказок осуществлялась им на основе мифологической теории, которой он с увлечением следовал. Начиная с 1-го выпуска (1855) и кончая последним — 8-м (1863), сборник сказок Афанасьева довольно оживленно обсуждался в печати[985]. Мнения о нем на всем протяжении издания были разноречивы. И это естественно, поскольку наука о фольклоре, принципах его научного собирания и издания в то время находилась в начальной стадии. Как и от кого записывать сказки, каким образом их издавать — эти вопросы по-настоящему встали перед русской научной общественностью только с появлением 1-го выпуска сказок Афанасьева. Некоторые отзывы на сборник, особенно на первые его выпуски, свидетельствовали об очень наивных, путаных и ошибочных представлениях самих рецензентов на сказку вообще и труд Афанасьева, и в то же время содержали требования к собирателю, которые он при всем желании не мог выполнить из-за неразработанности вопроса. Такова, например, рецензия в «Северной пчеле», подписанная «К. П.»[986].

Ознакомившись с книгой Афанасьева, автор рецензии пишет, что еще раз теряет «надежду исполнения давнего желания грамотных людей». По его словам, составитель «не дает себе отчета в том, чего желает и добивается русская публика, понимающая может быть также неясно, однако же верно, с свойственным ей чутьем (чтоб не сказать: тактом, инстинктом), чего можно и должно требовать от сборника русских сказок». Очевидно, от имени этой «русской публики» и выступает рецензент. Отрицая за русской сказкой богатство творческой фантазии, он считает неправомерным заниматься поисками, как это делает Афанасьев, ее сходства с арабскими, итальянскими и немецкими сказками: «Сближать русские побасенки о лисе с эпическими созданиями других народов об этом предмете, все равно, что сравнивать щепку с мачтовым деревом». Рецензент решительно подвергает сомнению самый способ избрания сказок Афанасьевым. Почему он безусловно «доверяет невеждам, со слов которых записывались сказки? Разве какая-нибудь нянька больше проникнута русским чувством, нежели грамотей, составлявший списки для лубочных изданий?» И заключает: «Деревенские мужики и бабы не в состоянии рассказывать ничего, и напрасно было бы надеяться на них».

Впрочем, не такого рода отзывы определяли атмосферу вокруг сборника Афанасьева. И здесь главная заслуга прежде всего принадлежит таким видным ученым и общественным деятелям, как Ф. И. Буслаев, А. Н. Пыпин, А. Н. Добролюбов, И. И. Срезневский, Ф. Г. Устрялов, А. А. Котляревский, О. Ф. Миллер. Их положительная оценка сборника на разных этапах его издания сыграла важную роль в успешном завершении его полного издания. Она, несомненно, окрыляла и воодушевляла Афанасьева на продолжение и завершение начатого большого и сложного дела.

Особенности сборника сказок Афанасьева, отмеченные в рецензиях на выпуски первого издания, обычно учитывались в последующих работах фольклористов (Пыпин, Савченко, Ю. Соколов, Азадовский и др.). Критическая мысль рецензентов касалась главным образом приемов работы Афанасьева над текстами, принципа их отбора и способа группировки в сборнике, содержания научного аппарата. Текстологическая работа Афанасьева и связанный с ней отбор сказок для печати затрагивался почти в каждой рецензии. В какой степени и нужно ли вообще вмешиваться в фольклорный текст редактору-издателю? Что и как отбирать из записей сказок для печати? — Вот вопросы, в решении которых даже у ведущих ученых того времени не было единства взглядов.

Ф. И. Буслаев в отзыве на 1-й выпуск предлагал некоторые сказки, «подновленные грамотниками, и довольно неудачно, кажется, лучше бы не печатать до времени, пока не случится услышать их в настоящем народно-русском рассказе. Тогда не нужно будет издателю брать на себя тяжелой ответственности в тех исправлениях, которые он решился делать в слоге некоторых сказок. Песни и сказки и без того пострадали, переходя от поколения к поколению. Зачем же еще налагать руку на вековую работу целого народа?»[987]

Если Буслаев отстаивал неприкосновенность сказочного текста, не допуская даже каких-либо исправлений в слоге, то А. Н. Пыпин, напротив, задачу редактора видел не только в исправлении стиля сказки с целью устранения всего, «в чем выражается произвольная манера одного человека», но и в составлении сводных текстов. «Собиратель, — писал он, — имеет целью достигнуть до нормального вида произведений и поэтому не должен дорожить тем, что прибавлено только одним лицом. Его не должна останавливать и разрозненность предания; если критический такт удовлетворяет его, что в двух отдельных рассказах или песнях он слышит отрывки одного целого, он имеет возможность соединить их: это не будет личным произволом, и новые поиски, конечно, подтвердят его догадку»[988]. Внутренне полемизируя с Пыпиным, О. Миллер отводил упреки в адрес Афанасьева в том, что тот, отбирая для печати тексты, не проявлял подчас разборчивости, и подчеркивал необходимость сохранения в целостности вариантов для такого издания, где на первом плане стоят интересы науки[989].

Мысли о значении вариантов, которые отстаивал О. Миллер, в современной фольклористике давно стали общепринятыми. Можно утверждать, что и Афанасьев в основном придерживался их при работе над сборником сказок. Однако, как показали исследователи, делал он это не без некоторых отступлений и колебаний. Возможно, что появись статья О. Миллера не в 1866 г., по завершении первого издания «Народных русских сказок», а на 10 лет ранее, в 1856 г., т. е. вместе со статьей Пыпина, колебания и отступления Афанасьева, вероятно, не были бы значительными.

Архив Афанасьева до нас не дошел. Однако сохранившаяся небольшая часть рукописей сказок в архиве ВГО позволила путем сличения их с печатными материалами выяснить, хотя далеко не полностью, характер текстологической работы Афанасьева. Большинство его поправок относится к языку и стилю сказок, причем степень их внесения в отдельные тексты весьма неравномерна[990].

Прибегал ли Афанасьев к составлению сводных текстов, следуя настойчивым советам Пыпина, — на этот вопрос сохранившийся материал точного ответа не дает. Печатание текстов, полученных от Даля в 1860 г., Афанасьев начал с 4-го выпуска, и именно с этого выпуска стали появляться обширные и обстоятельные по изложению сказки без обозначения места записи, что и дало основание Е. А. Грузинскому, а вслед за ним С. В. Савченко, Ю. М. Соколову и другим исследователям право предположить, что Афанасьев, возможно, составлял сводные тексты. И все же мы не можем со всей точностью указать все тексты, которые подвергались существенной редакторской обработке.

Уже с появлением 1-го выпуска сборника составителю ставилось в упрек, что в расположении материала он не придерживался какой-либо системы. Одним из первых этот упрек совершенно обоснованно отверг Ф. И. Буслаев, отметивший, что время для какой бы то ни было классификации сказок еще не пришло, поскольку сначала их надо выявить и издать. То же самое в свое оправдание должен был высказать и Афанасьев, в предисловии ко 2-му выпуску первого издания[991].

К классификационной схеме, которая легла в основу второго издания «Народных русских сказок», он пришел по окончании печатания заключительного 8-го выпуска первого издания и отзыва о нем О. Ф. Миллера.

Разделяя предположение С. В. Савченко, Ю. М. Соколова и других исследователей о влиянии схемы мифолога Ореста Миллера, обнародованной в этом отзыве, на группировку сказок во втором издании, мы все же не исключаем того, что Афанасьев в какой-то мере мог опираться и на более ранние опыты в этой области — И. И. Срезневского (30-е годы), И. М. Снегирева и П. А. Бессонова (60-е годы). Во всяком случае, схема Миллера использовалась им осторожно и не механически. Афанасьев, например, отказался от твердого обозначения отделов, ввиду невозможности подвести большое количество сказок под определенные жанровые рубрики.

Классификационная схема Афанасьева (сказки о животных, волшебные, новеллистические, сатирические, бытовые анекдоты) с незначительными дополнениями и уточнениями и поныне практически используется советскими фольклористами.

Критическая оценка сборника Афанасьева касалась также его научного аппарата. Как общий недостаток первого издания отмечалось отсутствие предметного и других указателей, что безусловно затрудняло пользование его обширными материалами[992]. Не совсем удобно располагались комментарии (в конце каждого выпуска). Следуя рекомендациям Котляревского, Афанасьев во втором издании отнес их в отдельную четвертую книгу.

Подчеркивая насыщенность комментариев фактическим сравнительным материалом, критики вместе с тем отмечали неправомерность рассмотрения образного содержания сказок под углом зрения мифологической теории. О крайностях применения Афанасьевым мифологического метода писали даже такие видные ученые мифологической школы, как О. Ф. Миллер и А. А. Котляревский. Так, Миллер объяснял увлеченностью собирателя его стремление «видеть миф там, где его едва ли можно искать при теперешнем виде сказки»[993]. Он же наставлял Афанасьева, кроме мифологических, давать и другие объяснения, — историко-этнографические («в сказках есть и свои бытовые черты»)[994].

Именно неудовлетворенность научным аппаратом прозвучала в статье, появившейся без подписи на страницах «Современника». Автором ее был Н. Добролюбов. «Сборник г. Афанасьева, — говорилось в ней, — превосходит другие по своей полноте и по точности, с какою он старался придерживаться народной речи, даже самого выговора, но и сборник г. Афанасьева не восполняет того недостатка, который как-то неприятно поражает во всех наших сборниках. Недостаток этот — совершенное отсутствие жизненного начала»[995]. Жизненность, утверждал Добролюбов, «заключается в самом факте, поставленном в связь с окружающей его действительностью». В сборнике же Афанасьева факт, по его мнению, рассматривается изолированно от действительности и потому в нем видны лишь «некоторые черты действительно народной жизни», разобрать которые «чрезвычайно трудно под новым написанием досужего книжника... Нам никто из собирателей и описывателей народного быта не объяснил, в каком отношении находится народ к рассказываемым им сказкам и преданиям... Поэтому нам кажется, что всякий из людей, записывающих и собирающих произведения народной поэзии, сделал бы вещь очень полезную, если бы не стал ограничиваться простым записыванием текста сказки или песни, а передал бы всю обстановку как чисто внешнюю, так и более внутреннюю, нравственную, при которой удалось ему услышать эту песню или сказку»[996].

Принципиальные требования, выдвинутые Добролюбовым с революционно-демократических позиций, выходили далеко за пределы критики «Народных русских сказок» и носили программный характер. Афанасьев не мог их выполнить не только в силу своей приверженности к мифологической теории, но и потому, что в отличие, например, от своего современника И. А. Худякова, представлял особый тип собирателя, почти целиком и полностью находящегося в зависимости от своих корреспондентов.

В широком плане начало выполнению этих требований комплексного социально-психологического и фольклорно-этнографического исследования было положено только советскими фольклористами.

Сам Афанасьев относился к рецензиям на «Народные русские сказки» весьма взыскательно и в письме к Де-Пуле от 12 ноября 1859 г. выразил неудовлетворенность суждениями большинства рецензентов: «По поводу издания моего «Сказок» я уже довольно начитался разных статей, основанных на совершенном незнакомстве с этими вопросами и с трудами немецких ученых. Можно и должно исключить только статьи Пыпина, действительно прекрасные и дельные. При такой обстановке работать не слишком приятно, и, чтобы нравственно отдохнуть, надо было взяться, хотя на время, за что-то другое, и я взялся за историю литературы»[997]. Афанасьев в данном письме имел в виду свою работу над монографией «Русские сатирические журналы 1769—1774 годов», которую завершил и издал в 1859 г.

За четыре года до этого, когда вышел только первый выпуск сказок Афанасьева, академик И. И. Срезневский писал ему: «Нельзя ли вместе с этим изданием для ученых печатать сказки и для детей — голый текст, литературным правописанием, с переводом слов не общепринятых (под строкою) и с выпуском тех сказок, которые детям читать некстати?»[998]. Три года спустя Срезневский напомнил об этом Афанасьеву в другом письме: «Заслуга ваша, повторяю старую песню мою, была бы еще более, если бы вы не забыли и деток наших»[999]. На то, что изданные Афанасьевым сказки имеют воспитательное значение, «а дети слушают их охотнее всех нравственных рассказов и повестей», обращал внимание собирателя в 1856—1858 гг. Н. А. Елагин (брат П. В. Киреевского)[1000].

Афанасьев не остался к этому равнодушным, но мечту о создании детского сборника смог осуществить лишь после издания всех восьми выпусков «Народных русских сказок» — во второй половине 60-х годов. В сборник «Русские детские сказки» он включил 29 сказок о животных, 16 волшебных и 16 бытовых сказок из своего основного собрания. Всего 61 текст. На пути издания этого сборника возникли серьезные препятствия со стороны цензуры. Об этом Афанасьев сообщал в письме к М. И. Семевскому: «В последнее время вздумал я издать несколько избранных сказок из моего сборника с картинками для детей, но встречаю такие ничем необъяснимые затруднения со стороны цензуры, что хоть бросай дело»[1001].

Когда сборник сказок для детей уже вышел в свет, в 1870 г., член совета министерства внутренних дел П. А. Вакар, возглавлявший цензурный комитет, сделал представление в ведомство печати и указал, что 24 сказки этого сборника, т. е. почти половина его, вредны по содержанию: «Чего только не изображается в них, не говоря уже о главной основной идее почти всех этих сказок, т. е. торжества хитрости, направленной к достижению какой-либо своекорыстной цели, в некоторых проводятся олицетворенные возмутительные идеи, как, например, в сказке «Правда и кривда», в которой доказывается, что «правдою на свете мудренно жить, какая нынче правда! За правду в Сибирь угодишь...»[1002]. Вакар нашел книгу вредной «по тому влиянию, которое она может иметь на восприимчивый ум детей, и в особенности между простолюдинами» и предложил сообщить ведомствам, в которых имеются учебные заведения, заключение цензурного комитета о вредности ее[1003].

С данным заключением цензурного комитета связано то обстоятельство, что второе издание «Русских детских сказок» увидело свет лишь в 1886 году, через 16 лет после первого издания. Всего же этот сборник Афанасьева выдержал более двадцати пяти изданий. Иллюстрации к его сказкам относятся к лучшим произведениям многих талантливых художников — И. Билибина, Э. Лисснера, Р. Нарбута, Н. Каразина, Е. Рачева, Е. Поленовой, К. Кузнецова, Ю. Васнецова, Т. Маврина, А. Куркина и др. Вместе с тем это самый показательный материал для истории многообразных живописных стилей русской книжной иллюстрации на темы народного сказочного творчества за столетний период.

При подготовке и печатании «Народных русских сказок» — сначала первого издания, затем второго, — длившегося на протяжении двадцати лет, в руки Афанасьева попадали и материалы, незначительная часть которых, если и проходила рогатки цензуры и включалась в сборник, то в существенно препарированном виде, с пропусками. Что именно изымалось из них цензурою, достаточно четко прослежено в статье В. И. Чернышева «Цензурные изъятия из «Народных русских сказок» А. Н. Афанасьева»[1004]. Обнародованию другой части либо препятствовала та же цензура, либо от этого воздерживался сам собиратель по этико-эстетическим соображениям. В октябре 1856 г. Афанасьев писал П. П. Пекарскому: «В моем собрании много таких [сказок], которых печатать нельзя; а жаль, — они очень забавны»[1005].

Как бы то ни было, но сказки второй группы составили специфическое и единственное в своем роде собрание, дошедшее до нас в наиболее полном виде в рукописи архивного фонда ИРЛИ. Можно утверждать, что существенную часть его составляют сказки, полученные от Даля. Вот что по этому поводу говорит сам Афанасьев: «В заключение прибавим, что некоторые очень любопытные сказки из собрания В. И. Даля, к сожалению, не могут быть допущены к печати, ради нескромности своего содержания: героем подобных рассказов чаще всего бывает попов батрак. Здесь много юмору, и фантазии дан полный простор»[1006].

Сборник «Русские заветные сказки», изданный в Швейцарии (1-е издание 1872 г., 2-е стереотипное 1878 г.) содержит 77 основных сказочных текстов и, кроме того, около 20-ти полных или неполных их вариантов, приводимых в подстрочных примечаниях. Все они находят соответствие в текстах рукописи Афанасьева «Народные русские сказки не для печати. 1857—1862». В рукописи 164 текста «заветных сказок», преимущественно бытовых, но есть и волшебные, легендарные сказки, сказки о животных, а также «заветные» пословицы, заговоры, «байки». Оставшиеся неопубликованными сказочные тексты должны были послужить материалом для второй книги «Русских заветных сказок», издание которой не состоялось, но намечалось, о чем было объявлено в конце предисловия к женевскому сборнику: «...Мы намерены также издать русские заветные пословицы и продолжение русских заветных сказок. Имеющиеся в наших руках материалы приводятся в порядок».

Как и основной изданный сборник Афанасьева, его «Народные русские сказки не для печати» имеют в своем составе не только русские, но и украинские, белорусские фольклорные тексты. В примечаниях к некоторым текстам рукописного и опубликованного женевского сборников «заветных» сказок указаны те же места записи (уезды), что и в примечаниях к основному сборнику. И так же как в основном сборнике, даны Афанасьевым ссылки на варианты в примечаниях. Являясь ответвлением основного собрания Афанасьева, его «Народные русские сказки не для печати» в значительной своей части относятся к тем же сюжетным типам, что и изданные «Народные русские сказки», но среди них немало связанных с фольклорными, литературными памятниками народов зарубежного Востока и Запада. По тому поводу в предисловии к женевскому сборнику справедливо отмечено, что «наши заветные сказки ... дают обширное поле для сравнения содержания некоторых из них с рассказами почти такого же содержания иностранных писателей, с произведениями других народов» и расширяют научные представления о национальном сюжетном репертуаре.

На женевское издание в литературе высказывались две крайне противоположные точки зрения. Одна из них выражена Ю. М. Соколовым[1007] (ее в принципе придерживаются фольклористы), другая А. И. Гуковским[1008].

Соколов справедливо отмечал: «Резкая социальная сатира, с одной стороны, а с другой — крестьянская прямота и откровенность, не стеснявшаяся самых натуралистических картин и грубых выражений, делали невозможным появление книги в русской печати»[1009].

Совсем по-иному подошел к оценке сборника «Заветные сказки» А. И. Гуковский[1010]. Он начисто отрицал за ним какое-либо общественно-научное и литературное значение, утверждая, что народный характер этого сборника «по меньшей мере сомнителен», а включенные в него сказки, «во всяком случае, немалая их часть родилась в лакейской, а не в крестьянской избе».

Убедительным возражением этому является предисловие к женевскому сборнику, имеющее своим эпиграфом афоризм, приписываемый английскому королю Эдуарду III и ставший девизом основанного им ордена рыцарей Подвязки — «Honny soit qui mal y pense» (Пусть будет стыдно тому, кто об этом дурно подумает): «Эротическое содержание заветных русских сказок, не говоря ничего за или против нравственности русского народа, указывает просто на ту сторону жизни, которая больше всего дает разгула юмору, сатире, иронии... Отдел сказок о так называемой народом «жеребячьей породе», из которых мы приводим только небольшую часть, ярко освещает и отношение нашего мужичка к своим духовным пастырям и верное понимание их»[1011].

Острые антипоповские и антицерковные «заветные» сказки Афанасьева, являясь весьма характерными для русского народного репертуара, имеют немало общего со сказками оставшегося неопубликованным сборника, — «Поп и монах как прямые враги народа», который в целях пропаганды[1012] составил И. Г. Прыжов, активный участник революционного движения 60-х годов, и тоже имели злободневное значение.

Пометка Афанасьева на рукописном сборнике «не для печати» означала, что он не может быть издан таким образом, как «Народные русские сказки» с ориентацией на широкого читателя. При этом собиратель исходил не только из цензурных условий, но и из собственных соображений и общепринятых этических норм. Эти три фактора в своей совокупности и преградили доступ сборника в его целостном виде в печать, что, однако, не исключало, что многие сказки из него свободно могли быть введены в широкий читательский оборот, если бы не цензурное вето.

Утверждения А. И. Гуковского о том, что цензура была «не слишком строга, когда в литературе появлялись насмешки над сельским попом», не выдерживают критики, поскольку идут явно вразрез с историческими фактами[1013].

Нам представляется, что на создание сборника «Заветные сказки» большое влияние оказало известное письмо Белинского к Гоголю, охарактеризованное В. И. Лениным как «одно из лучших произведений бесцензурной демократической печати»[1014]. В рукописи письмо ходило по рукам, и можно не сомневаться, что оно было известно Афанасьеву, страстному библиофилу, тесно связанному с передовыми кругами московского общества.

Отмечая, что «гнусное русское духовенство... находится во всеобщем презрении у русского общества и русского народа», Белинский продолжал: «Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочь и попова работника. Кого русский народ называет: дурья порода, холуханы, жеребцы? — Попов. Не есть ли поп на Руси, для всех русских, представитель обжорства, скупости, низкопоклонства, бесстыдства?»[1015].

Впечатление о жизни и быте представителей духовенства и неприязненно-враждебном отношении к нему народа Афанасьев вынес с раннего детства, когда проходил «школу» двух попов Иванов и являлся невольным свидетелем сцен их пьянства, повседневных семейных ссор и побоев, «поповской жадности, обращенной на прихожан (пригородных мужиков)». Неприязненное и, более того, враждебное отношение Афанасьева к барам-крепостникам, церкви и духовенству, с достаточной четкостью и определенностью выраженное во многих его статьях, письмах и «Дневнике», закономерно привело его к созданию сборника «Русские заветные сказки».

Иного рода ответвление основного собрания Афанасьева, чем этот сборник, представляют «Народные русские легенды». Некоторые сюжетные типы сказок-легенд имеются и в данном сборнике, и в сборнике «Народные русские сказки». Легенды, вошедшие в специальный сборник Афанасьева, были записаны в тех же русских, украинских и белорусских губерниях и в ряде случаев теми же собирателями (самим Афанасьевым, Далем, Якушкиным, Киреевским, М. Дмитриевым и др.), что и тексты главного сказочного сборника. Некоторые легенды были взяты Афанасьевым из старинных рукописных памятников.

В легендах о святых Афанасьева особенно привлекало причудливое смешение христианских представлений с языческими и яркое отражение сквозь их призму социальных воззрений и чаяний крестьянских масс. Целый ряд опубликованных им легенд отличался острой социальной направленностью и был проникнут антицерковным духом. В предисловии к сборнику и в примечаниях Афанасьев подчеркивал значение легенд не только как источника познания духовной жизни народа, но и как художественных произведений. Он отметил, например, что в некоторых легендах выступает в ярких чертах народный юмор, и обратил внимание на особенности трактовки русскими народными рассказчиками отдельных образов: «...в большей части русских сказок, в которых выведен на сцену нечистый дух, преобладает шутливый сатирический тон. Черт здесь не столько страшный губитель христианских душ, сколько жертва обманов, плутовства сказочных героев»[1016].

После смерти Афанасьева вышло пять полных изданий «Народных русских сказок» (1873, 1897, 1913, 1936—1940, 1957) и многократно печатались книги избранных его сказок[1017]. Перевод 41 сказки на английский язык был издан в Лондоне в 1873 г. (Ralston W. R. S. Russian Folk-Tales). С тех пор вышло много научных изданий афанасьевских сказок на иностранных языках[1018]. Самыми полными и распространенными из них являются нью-йоркское издание на английском языке 1945 г. в переводе Н. Гутермана, с послесловием и комментариями Р. Якобсона (Russian fairy tales, 186 текстов), туринское на итальянском языке 1955, 1973 и 1975 гг. в переводе Г. Вентури (Antiche fiabe ruse. Raccolte de A. N. Afanasjev, 246 текстов), венское двухтомное на немецком языке 1906 и 1910 гг. в переводе Анны Майер (66 текстов из сборника Афанасьева), штутгартское 1960 г. в переводе Ингрид Тинцман и Христины Коллер, с примечаниями Ф. Фишера и послесловием Д. Чижевского («Der Feuervogel. Märchen aus dem alten Russland» — сказки сборника Афанасьева преимущественно и из других сборников). Из имеющих научное значение французских сборников русских сказок наибольшее количество текстов основного собрания Афанасьева (22) содержит парижский Э. Хинса 1883 г.

Французский перевод «Русских заветных сказок» составил первый том многотомного издания Kryptadia. Recueil de documents pour servierà l’étude de traditions populaires, изданный в Париже в 1883 г. тиражом всего лишь 175 именных пронумерованных экземпляров[1019]. Вторично «Русские заветные сказки» были изданы в Париже на французском языке в 1912 г. в серии «Bibliothéqu de curiex» с предисловием и примечаниями Б. де-Вилленёва — «Cont secrets russes». В 1976 г. в Париже вышла на русском языке книга «Русские заветные сказки», представляющая фототипическое воспроизведение женевского издания 1878 года. Некоторые тексты из рукописного и изданного в Швейцарии сборника «заветных» сказок были напечатаны в приложении к третьему тому 5-го издания «Народных русских сказок» (1940) и в сборниках избранных русских народных сказок, изданных в 1930-е годы и после Великой Отечественной войны.

Сборник Афанасьева «Народные русские легенды», запрещенный в 1860 г., не переиздавался в течение 54-х лет. В 1914 и 1916 гг. эти легенды снова были напечатаны в Москве — с предисловием и под редакцией С. К. Шамбинаго. Почти одновременно с московским вышло в 1914 г. казанское их издание под редакцией И. П. Кочергина. Тексты в обеих книгах были перепечатаны с московского сборника 1860 г. В сокращенном виде «Народные русские легенды» были изданы в 1916 г. для детей (под редакцией А. Печковского. М., изд-во «Проталинка»). Все 30 основных текстов легенд сборника Афанасьева — без вариантов — вошли в двухтомник: Афанасьев А. Н. Народные сказки и легенды, т. 1—2. Предисловие и примечания А. Ф. Левис оф Менара. Изд-во И. П. Ладыжникова, Берлин, 1922.

Сказки Афанасьева печатались в популярных сборниках не только на русском, но и на других языках нередко в обработанном виде. Значительную роль в ознакомлении зарубежных читателей с многими адаптированными текстами «Народных русских сказок» в переводе сыграли, например, сборники Р. Н. Бэйна на английском языке[1020], Ф. Вымазала и Б. Голецковой-Сейдловой на чешском языке[1021], Л. Флашена на польском языке[1022], М. Селакович-Ткач на сербском языке[1023].

Отразились афанасьевские сказки в позднем русском лубке, в устных вариантах сказок народных рассказчиков, во всех видах изобразительного народного и профессионального искусства. Разнообразное синтетическое воплощение получили они также на сценах драматических и музыкальных детских театров и в кинофильмах. В советское время многие из сказок Афанасьева, благодаря массовым их изданиям для детей, получили небывало широкое распространение.

Научная деятельность А. Н. Афанасьева отличалась исключительной многогранностью и вместе с тем целостностью. В его лице сочетались фольклорист, этнограф, историк, литературовед, педагог, правовед, библиограф и журналист. Главным же среди трудов Афанасьева является фундаментальный сборник «Народные русские сказки». Это фольклорный и литературный памятник не только национального, но и мирового значения, сыгравший выдающуюся роль в развитии русской культуры и не утративший своей художественной и научной ценности в наше время.

Бараг Л. Г., Новиков Н. В. Библиография

Кирпичников А. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых. СПб., 1889, т. 1, с. 860—870.

Пыпин А. Н. История русской этнографии. СПб., 1891, т. II, с 110—132.

Грузинский А. Е. А. Н. Афанасьев (биографический очерк). — В кн.: Афанасьев А. Н. Народные русские сказки. М., 1897, т. I, с. V—XL.

Савченко С. В. Русская народная сказка (История собирания и изучения). — Киев, 1914, с. 140—145 и 325—332.

Соколов Ю. М. Жизнь и научная деятельность А. Н. Афанасьева. — В кн.: Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. В 3-х томах. М.: 1936, т. I, с. IX—LVII.

В последнее время (особенно в 60—70-е годы) в ряде исследований советских ученых биография Афанасьева была дополнена новыми важными сведениями и пересмотрена трактовка общественных позиций и идейно-политических взглядов собирателя. Этому во многом способствовали эпистолярное наследство Афанасьева и его «Дневник. Отрывки из моей памяти и переписка», сохранившийся в рукописном фонде декабриста И. Д. Якушкина (ЦГАОР, ф. 279, оп. 1, ед. хр. 1060). К таким работам относятся:

@empty-line

Тонков В. А. Александр Николаевич Афанасьев (К 120-летию со дня рождения). — Литературный Воронеж, 1947, № 1 (16), с. 337—360;

Азадовский М. К. История русской фольклористики. М.: Учпедгиз, 1963, т. 2, с. 73—84.

Пропп В. Я. Предисловие. — В кн.: Народные русские сказки Афанасьева: В 3-х томах. М.: Художественная литература, 1957. Т. 1, с. III—XVI.

Pomeranzewa E. A. N. Afanas’ev und die Brüder Grimm. — In: Deutsches Jahrbuch für Volkskunde. Brl., 1963, Bd. 9, Teil 1, S. 94—103.

Померанцева Э. В. Судьбы русской сказки. М.: Наука, 1965, с. 77—105;

Ельницкая Т. Из дневника А. Н. Афанасьева. — Вопросы театра, М., 1965, с. 289—293.

Эйдельман Н. Я. Тайные корреспонденты «Полярной звезды». М.: Мысль, 1966.

Порудоминский В. И. «А не рассказать ли тебе сказку?» Повесть о жизни и трудах сказочника А. Н. Афанасьева. М.: Детская литература, 1970

Равич Л. М. Афанасьев и журнал «Библиографические записки» (К 100-летию со дня смерти А. Н. Афанасьева). — Советская библиография, 1971, № 6, с. 45—60.

Желвакова И. А. Из записок прошлого столетия — Прометей. М., 1972, т. 9, с. 200—209.

Павлова В. А. А. Н. Афанасьев — собиратель воронежского фольклора. Сл.: Вопросы истории и филологии. Воронежский Гос. ун-т, 1972, с. 45—56.

Лазутин С. Г. Дневник А. Н. Афанасьева. — Подъем, 1973, № 4, с. 153—160.

Эйдельман Н. Я. Герцен против самодержавия. Секретная политическая история России XVIII—XIX веков и Вольная печать. М.: Мысль, 1973.

Иванков В. М. А. Н. Афанасьев и революционная ситуация в России конца 50-х — начала 60-х годов XIX века (К вопросу об общественном лице ученого). — В кн.: Вопросы истории и филологии. Известия Ростовского ун-та, Ростов, 1974, с. 164—177.

Порудоминский В. И. «Я полюбил Пушкина еще больше...» (Пушкин в «Библиографических записках». Из писем Афанасьева к Геннади). — Прометей, М., 1974, т. 10, с. 206—217.

Иванков В. М. Изучение А. Н. Афанасьевым фольклора как средства выражения народного мировоззрения. — В кн.: Вопросы филологии и методики исследования. Воронеж, 1975, с. 29—48.

Баландин А. И. Мифологическая школа. — В кн.: Академические школы в русском литературоведении. М.: Наука, 1975, с. 61—77.

Лазутин С. Г. Ученый-демократ (К 150-летию со дня рождения А. Н. Афанасьева). — Подъем, 1976, № 6, с. 150—155.

Порудоминский В. И. Не уклоняясь от добра и правды. К 150-летию со дня рождения А. Н. Афанасьева. — Новый мир, 1976, № 7, с. 236—246.

Круглов Ю. Г. Сказки заветные. — Семья и школа, 1976, № 7, с. 55—56.

Жигулев А. Исследователи и собиратели русского народного творчества. К 150-летию со дня рождения А. Н. Афанасьева и 175-летию со дня рождения В. И. Даля. — Дошкольное воспитание, 1976, № 7, с. 77—83.

Иванков В. М. А. Н. Афанасьев — фольклорист и историк литературы (Социально-экономические взгляды ученого). Автореферат диссерт. на соискание уч. ст. канд. филол. наук. М., 1977.

Levin J. Afanas’ev Aleksandr Nikolaevič. — Enzyklopedie des Märchens. Berlin; New York (1977). Bd. I. Lieferung 1, S. 127—137.

Аникин В. П. Александр Николаевич Афанасьев и его фольклорные сборники. — В кн.: Народные русские сказки. Из сборника А. Н. Афанасьева. М.: Художественная литература, 1978, с. 5—19.

Письма А. Н. Афанасьева к П. П. Пекарскому. Публикация З. И. Власовой. — В кн.: Из истории русской фольклористики. Л.: Наука, 1978, с. 64—83.

Из писем А. Н. Афанасьева к М. Ф. Де-Пуле / Публ. М. Д. Эльзона. — В кн.: Из истории русской фольклористики. Л.: Наука, 1978, с. 64—83.

Левинтон Г. А. От публикатора (комментарии к главе монографии А. Н. Афанасьева «Илья Громовник и Огненная Мария»). — Литературная учеба, 1982, № 1, с. 154—157.

Иванов В. В. О научном ясновидении Афанасьева, сказочника и фольклориста. — Там же, с. 157—161.

Кирдан Б. П. А. Н. Афанасьев — фольклорист, гражданин, демократ. — В кн.: А. Н. Афанасьев. Древо жизни. Избранные статьи. М.: Современник, 1982, с. 5—20.

Список сокращений

АА — Андреев Н. П. Указатель сказочных сюжетов по системе Аарне. Л., 1929.

Абхаз. ск. — Абхазские народные сказки / Сост. К. С. Шакрыл. М.: Наука, 1975.

Адрианова-Перетц. Очерки — Адрианова-Перетц В. П. Очерки по истории русской сатирической литературы XVII века. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937.

Адрианова-Перетц. Сатира XVII в. — Русская демократическая сатира XVII века / Подг. текстов, статья и комм. В. П. Адриановой-Перетц. Изд. 2-е, дополн. М.: Наука, 1977.

Аникин — Аникин В. П. Русская народная сказка. М.: Просвещение, 1978.

Арайс-Медне — Arājs K., Medne A. Latviešu Pasaku tipu Rādītājs.

Афанасьев. Поэт. воззрения — Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. М., 1865—1869, т. I—III.

Ахмар. ск. — Ахмарские народные сказки / Пер., пред. и прим. Э. Б. Ганкина. М.: Наука, 1979.

Бабрий — см. Федр. Бабрий.

Башк. творч. — Башкирское народное творчество. Сказки. Уфа. 1976—1983, кн. I—V (Тексты на башкирском, комментарии на русском языках).

Бессонов. Башк. ск. — Башкирские народные сказки/Запись и пер. А. Г. Бессонова, под ред. Н. К. Дмитриева. Уфа, 1941.

Бобров. РФС — Бобров В. Русские народные сказки о животных. — Русский филологический вестник, 1906, № 3—4; 1907, № 1, 2, 3; 1908, № 1, 2, 3.

Бурят. ск. — Бурятские народные сказки. Волшебно-фантастические и о животных / Сост. Е. В. Баранникова, С. С. Бардаханова, В. Ш. Гунгаров. Улан-Удэ, 1976.

ВГО — Всесоюзное географическое общество (см. РГО).

Волков Р. М. Народные истоки творчества А. С. Пушкина. Баллады и сказки. Черновицы. 1960, с. 136—154.

Груз. ск. — Грузинские народные сказки (Сто сказок) / Сост. и пер. Н. И. Долидзе. Тбилиси, 1971.

Добровольский — Смоленский этнографический сборник / Сост. В. Н. Добровольский. СПб., 1891, ч. I (Записки РГО, т. XX).

Етногр. зб. — Етнографічний збірник / Видає етнографічна комісія Наукового Товариства ім. Шевченка у Львові.

ЖМНП — Журнал Министерства Народного Просвещения.

Зеленин. Вят. ск. — Великорусские сказки Вятской губернии. Сборник Д. К. Зеленина (Записки РГО, 1915, т. XLII).

Зеленин. Перм. ск. — Великорусские сказки Пермской губернии. Сборник Д. К. Зеленина (Записки РГО, 1914, т. XLI).

Казах. ск. — Казахские народные сказки в трех томах. Алма-Ата, 1971, т. I—III.

Колмачевский — Колмачевский З. И. Животный эпос на Западе и у славян. Казань, 1882.

Коргуев — Сказки М. М. Коргуева. Петрозаводск, 1939, кн. I—II.

Ларец — Бирюзовый ларец / Собрали и записали М. Афзалов, Х. Расулев, З. Хусаинова. Сост. М. Шевердин. Ташкент, 1967.

Лекарство... — Лекарство от задумчивости и бессонницы, или Настоящие русские сказки. СПб., печ. у Вильковского и Галченкова, 1786 (переиздания: 1793, 1815, 1819, 1830).

Матвеева — Русские народные сказки Сибири о богатырях / Сост., вступ. статья и комм. Р. П. Матвеевой. Новосибирск: Наука, 1979.

Мелетинский — Мелетинский Е. М. Герой волшебной сказки. М.: Изд-во восточной литературы, 1958.

430

Новиков — Новиков Н. В. Образы восточнославянской волшебной сказки. Л.: Наука, 1974.

Орбели — Орбели И. Басни средневековой Армении. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1956.

Осет. ск. — Осетинские народные сказки / Собр. Г. А. Дзагуров. М.: Наука, 1973.

Перм. сб. — Пермский сборник, 1859, кн. I, отд. 2; 1860, кн. II, отд. 2.

Повествователь... — Повествователь русских сказок. М., 1787.

Погудка... — Старая погудка на новый лад, или Полное собрание древних простонародных сказок. Издана для любителей оных иждивением московского купца Ивана Иванова. М., тип. А. Решетникова, 1795, ч. I—III.

Прогулки... — Дедушкины прогулки, содержащие в себе 10 русских сказок. СПб., 1819. Первое изд. — СПб., 1786.

Пропп. Ист. ск. — Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1946.

Пропп. Кум. — Пропп В. Я. Кумулятивная сказка. — В кн.: Фольклор и действительность. Избранные статьи. М.: Наука, 1976.

Пушкин. Прил. I — Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 6-ти т. М.: Л.: 1936, т. II. прил. I. Записи сказок, с. 483—489.

РГО — Русское географическое общество (см. ВГО).

Романов — Романов Е. Р. Белорусский сборник. Витебск, 1887, вып. III; 1891, вып. IV; Могилев, 1901, вып. VI.

Рудченко — Народные южнорусские сказки / Изд. И. Рудченко. Киев, 1869—1870, вып. I—II.

Ск. Дагестана — Сказки народов Дагестана / Пер., сост. и прим. Х. Халиева. М., 1965.

Смирнов — Сборник великорусских сказок архива Русского географического общества / Изд. А. М. Смирнов. Вып. I—II. Записки РГО, 1917, т. XLIV.

Страпарола. Приятные ночи — Джованфранческо Страпарола Да Караваджо. Приятные ночи / Изд. подготовили: А. С. Бобович, А. А. Касаткин, Н. Я. Рыкова. М.: Наука 1978.

СУС — Сравнительный указатель сюжетов. Восточнославянская сказка / Сост. Бараг Л. Г. Березовский И. П., Кабашников К. П., Новиков Н. В. Л.: Наука, 1979.

Тат. творч. — Татарское народное творчество. Казань, 1977—1981, т. I—III (на татарском языке).

Тимофеев — Сказки русские, содержащие в себе 10 различных сказок / Собр. и изд. Петром Тимофеевым. М., тип. Пономарева, 1787.

Узбек. ск. — Узбекские народные сказки в двух томах / Сост. М. И. Афзалов, Х. Расулев, З. Хусаинова. Ташкент, 1960—1961, т. I—III.

Федр, Бабрий — Федр и Бабрий. Басни / Пер. М. Гаспарова. М.: Изд-во АН СССР, 1962.

Худяков — Великорусские сказки в записях И. А. Худякова / Изд. подг. В. Г. Базанов и О. Б. Алексеева. М.; Л.: Наука, 1964.

Четкарев — Марийские народные сказки / Записи, пер. и комм. К. А. Четкарева. Йошкар-Ола, 1956.

Шейн. Вел. — Великорус в своих песнях, обрядах, обычаях, верованиях, сказках, легендах и т. п. / Материалы, собранные и приведенные в порядок П. В. Шейном. СПб., 1898, т. I, вып. 1.

Эзоп — Басни Эзопа / Пер., статья и комм. М. Л. Гаспарова. М.: Наука, 1968.

Эрзан. ск. — Устно-поэтическое творчество мордовского народа / Сост. и прим. А. И. Маскаева. В 8-ми т. Саранск, 1967, т. 3. ч. 2.

Этногр. обозр. — Этнографическое обозрение. Издание Этнографического Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете.

AT — The types of the folktale. A classification and bibliography / Antti Aarne’s Verzeichnis der Märchentypen translated and enlarged by Stith Thompson. 2-revesion. Helsinki, 1964.

Benfey — Benfey Th. Pantschatantra. Leipzig. 1859. Bd. I.

Chauvin — Chauvin V. Bibliographie des ouvrages arabes, ou relatifs aux arabes, pupliés de 1810 à 1885. Liege, 1892—1922, t. I—XII.

Dähnhardt — Dähnhardt O. Natursagen. Leipzig; Berlin. 1907—1912. Bd. I—IV.

FFC — F. F. Communications. Edited for the Folklore Fellows.

Federowski — Federowski M. Lud białoruski na Rusi Litewskiej. Kraków, 1897—1903, t. I—III.

431

Gerber — Gerber A. Great Russian Animal Tales. Baltimor, 1891.

Graf — Graf A. Die Grundlagen des Reineke Fuchs (FFC, N 38). Helsinki, 1920.

Haavio — Haavio M. Kettenmarchen (FFC, N 88). Helsinki, 1929.

Krohn. Bär — Krohn Kaarle. Bär (Wolf) und Fuchs, eine nordische Tiermärchenkette. Helsingfors, 1889.

Krohn. Mann — Krohn Kaarle. Mann und Fuchs, drei vergleichende Märchenstudien. Helsingfors, 1891.

Krzyżanowski — Krzyżanowski J. Polska bajka ludowa w układzie systematycznym. Wyd. 2. Wrocław; Warszawa; Krakow, 1962—1963, t. I—II.

Krzyżanowski. Sz. — Krzyżanowski J. Szkice folklorystyczne. Kraków, [1980], t. I—III.

Liungman — Liungman W. Die schwedischen Volksmarchen. Berlin, 1961.

Novelline — Novelline populari sammarinesi / Anderson W. Tartu, 1927—1929, 1933, t. I—III.

Ranke — Ranke K. Die zwei Bruder, eine Studie zur vergleichenden Märchenforschung (FFC, N 114). Helsinki, 1934.

Schott — Schott Arthur und Albert. Walachische Volksmärchen. Stuttgardt; Tübingen, 1845.

Sudre — Sudre L. Les sources du Roman de Renard. Paris, 1892.

Wesselski — Wesselski A. Märchen des Mittelalters. Berlin, 1925.

Wesselski. Vers. — Wesselski A. Versuch: einer Theorie des Märchens. Reichenberg, 1931.

Бараг Л. Г., Новиков Н. В. Примечания

Сказки А. Н. Афанасьева выдержали множество разных русских изданий и немало изданий на других языках в нашей стране и за рубежом. Однако полное издание этих сказок является лишь седьмым.

Первое издание вышло в 1855—1863 гг., в восьми выпусках, из них первые три трижды печатались при жизни Афанасьева, а четвертый два раза[1024]. В 1873 г. появилось второе (посмертное) издание сказок в четырех книгах, подготовленное им самим. Четвертую книгу составили примечания[1025]. Сказочный материал здесь дополнен немногими текстами и впервые размещен по определенной классификационной системе (сказки о животных, волшебные, новеллистические, бытовые сатирические сказки и анекдоты), сохраняемой во всех последующих полных изданиях. В третьем издании, вышедшем в 1897 г. в двух томах, подготовленных А. Е. Грузинским, тексты сказок воспроизведены по 2-му изданию под теми же заглавиями и номерами, снабжены предметным и именным указателями; I тому предпослан обширный очерк жизни и научной деятельности А. Н. Афанасьева, дополненный в издании 1913 г. новыми сведениями по неизданным материалам[1026]. Фундаментальностью отличается и двухтомное берлинское издание «Народных русских сказок и легенд» 1922 г. с предисловием и научными примечаниями А. Ф. Лёвиса оф Менара, хотя оно неполное: варианты сказок сюда не вошли, но наряду со сказками напечатаны 33 текста легенд из сборника Афанасьева «Народные русские легенды» (по московскому изданию 1914 г.)[1027]. В предисловии сказки Афанасьева охарактеризованы как драгоценный материал для изучения народного творчества и народной психологии, отмечены в них отголоски глубокой старины и особенности стиля русских сказочников; в примечаниях к текстам Афанасьева здесь впервые даны ссылки на сравнительный восточнославянский и международный сюжетный материал по указателям А. М. Смирнова, А. Аарне, а также И. Больте и Ю. Поливки.

Пятое (первое советское) полное издание сказок Афанасьева, подготовленное М. К. Азадовским, Н. П. Андреевым и Ю. М. Соколовым, вышло в 1936—1940 гг. в трех томах[1028]. Ряд текстов сказок, рукописные источники которых сохранились в ленинградском архиве Всесоюзного географического общества, были сличены составителями-редакторами с первоисточниками. Рукописные материалы использованы в комментариях, освещены особенности отдельных сюжетов и их вариантов. Последовательная нумерация текстов, введенная в пятом издании, принята и в шестом, а также в настоящем седьмом изданиях. Частично в пятом издании были впервые восстановлены по сохранившимся корректурным листам строки и отдельные слова, не пропущенные в печать царской цензурой. Внесены некоторые орфографические изменения в сказочные тексты соответственно современным правилам правописания. В приложениях к отдельным томам напечатаны лубочные сказки из примечаний Афанасьева, а в приложении к III тому также 33 текста из «Русских заветных сказок» по поступившей во время подготовки пятого издания в научный архив Института русской литературы (Пушкинского дома) АН СССР рукописи Афанасьева 1857—1862 гг.; некоторые из них публиковались впервые. Научный справочный аппарат и объем «Дополнений» по сравнению с предыдущим изданием расширен.

Шестое, тоже трехтомное, издание, 1957 г. подготовлено проф. В. Я. Проппом[1029]. Тексты Афанасьева переведены им на современную орфографию. «Заветные сказки» в это издание не вошли. В примечаниях В. Я. Проппа, заключающих каждый том, воспроизведены ссылки на варианты отдельных мотивов и пояснения в примечаниях и сносках самого Афанасьева. В шестом издании нет подробных комментариев, но в приложении к последнему тому дан указатель сюжетов афанасьевского сборника со ссылками на параллели в главнейших сборниках русских народных сказок, учтенных в указателе Н. П. Андреева по международной системе Аарне и вышедших после этого указателя.

В настоящем седьмом полном издании сказок Афанасьева в основном сохраняются текстологические принципы издания 1957 г. Произведя сверку сказочных текстов по изданию 1873 г., составители сделали некоторые уточнения по сравнению с изданием В. Я. Проппа. В «Дополнениях» к III тому печатаются предисловия Афанасьева к 1-му, 2-му и 4-му выпускам первого издания. К основному корпусу сказок этого же тома присоединены также тексты лубочных сказок из примечаний Афанасьева в IV книге издания 1873 г., а в «Дополнениях» к нему печатаются «Заметка о сказке «Еруслан Лазаревич»», сказки, изъятые цензурой, сказки из сборника «Русские заветные сказки» и из рукописи «Народные русские сказки не для печати» с предисловием к женевскому изданию «Русских заветных сказок».

Подстрочные пояснения Афанасьева к отдельным словам и выражениям в настоящем издании воспроизведены полностью; если необходимо, даются и дополнительные пояснения, обозначенные в скобках (Ред.). В примечаниях, данных в «Приложениях» к каждому тому, в тех случаях, когда сюжетный тип сказки не полностью соответствует номеру международного указателя АТ, номер отмечается «отчасти». Уточнены по сохранившимся рукописям ВГО некоторые паспортные сведения о записях сказок, имевшиеся в прежних изданиях сборника Афанасьева. Их неполнота в ряде случаев обусловлена недостаточностью указаний в рукописном или печатном источнике. Указывается и время поступления записи сказки в архив ВГО.

В «Примечаниях» приводятся варианты сказок, цитируемые Афанасьевым в примечаниях и сносках, и все ссылки Афанасьева на восточнославянские варианты сказок. Ссылки на фольклорные сборники и научную литературу в примечаниях располагаются в хронологическом порядке.

В целях равномерного распределения текстов по томам и придания отдельным томам большей тематической целостности, ряд сказок, напечатанных в пятом и шестом изданиях в начале II и III томов, перенесены в I и II томы при сохранении сквозной нумерации: т. I, №№ 1—178; т. II, №№ 179—318; т. III, №№ 319—593, Сказки раздела «Дополнения» (25 текстов лубочных сказок: №№ 554—579: сказки, изъятые цензурой: №№ 580—582; из «Русских заветных сказок»: №№ 1—45). Исправлены отдельные неточности в нумерации «Заветных сказок» женевского сборника, вкравшиеся в комментарии к пятому изданию. Уточнены шифры и паспортные данные, относящиеся к текстам архива ВГО, приведенные как в комментариях к пятому, так и в примечаниях к шестому изданиям.

Кроме рукописных источников сказок сборника Афанасьева, сохранившихся в архиве ВГО и учтенных в комментариях к пятому и в примечаниях к шестому изданиям в примечаниях к изданию учтены еще 17 текстов сказок и 12 анекдотов этого архива, послуживших источниками афанасьевского сборника. Печатные материалы сверены с рукописными. Ввиду значительной стилистической правки Афанасьевым отдельных текстов из архива ВГО, проверенных составителями, рукописный оригинал в одних случаях воспроизводится в примечаниях полностью, в других — в разночтениях, но не буквально, а в соответствии с правилами современной орфографии и пунктуации.

Использованы вместе с тем наблюдения над особенностями редакторской работы Афанасьева, которые учтены в комментариях к изданию 1936—1940 гг. Однако сверка печатных текстов с рукописными не дала оснований принять предположение об ослаблении Афанасьевым социальных мотивов в процессе правки отдельных записей сказок (например, текстов № 28, 107, 274 и др.). Рукописи собирателей он подвергал редакционной правке, когда находил в них отступления от традиционного устного народного стиля. Исключения представляют тексты, в которые Афанасьеву пришлось внести изменения по цензурным соображениям (например, текст № 115, восстановленный по корректурному экземпляру, не пропущенному в полном виде цензурой).

В своей работе над записями сказок А. Н. Афанасьев пользовался многими источниками, но к некоторым обращался особенно часто и давал на них ссылки в подстрочных примечаниях. Так как мы в нашем издании приводим эти подстрочные примечания самого Афанасьева в том виде, как он их давал, то здесь помещаем полное библиографическое описание этих основных трудов, на которые есть ссылки у Афанасьева во всех 3-х томах:

Путевые записки Вадима [Пассека]. М.: в типографии Семена Селивановского, 1834.

Müller S. Słownik połsko-rossyyski. Wilno, 1841, t. 1—3; Опыт областного великорусского словаря / Изданный Вторым отделением Академии наук [под ред. А. Х. Востокова]. СПб., 1852.

Словарь малорусского наречия / Сост. А. Афанасьевым-Чужбинским. СПб.: Второе отделение Академии наук, 1855, тетр. 1.

Дополнение к «Опыту областного великорусского словаря». СПб.: Второе отделение Академии наук, 1858.

Примечания рассчитаны на читателей, интересующихся вопросами сравнительного изучения сказочного фольклора, его связями с художественной литературой. В них имеются следующие сведения:

1. Порядковый номер данного и 6-го, 5-го изданий и в скобках номер по 2-му, 3-му и 4-му изданиям;

2. Где и кем записана сказка, и о ее рукописном источнике, если он сохранился;

3. Варианты из примечаний Афанасьева; пояснения историко-этнографического характера;

4. Анализ сюжетного состава сказки по международному указателю Аарне — Томпсона (AT). В тех случаях, когда сюжет, не отмеченный в АТ, учтен в восточнославянском сравнительном указателе (СУС), дается ссылка на особый его номер;

5. Является ли сюжетная контаминация традиционной для восточнославянского или русского фольклора;

6. Географическое международное распространение сюжетов;

7. Численности русских, украинских и белорусских опубликованных вариантов сюжетных типов по СУС, где есть соответствующие библиографические указания;

8. Сведения о литературной истории сюжетов, о первых русских публикациях, лубочных изданиях;

9. Ссылки на основные научные исследования;

10.Особенности данного сказочного текста.

В данном электронном издании эти примечания оформлены как сноски около номера сказки.