Нас не укротили

ПЕРВЫЕ ШАГИ

— Здорово, Сорока!

— Сто сорок два ряда, ваша благородие!

— Дурак глухой!

— Рад стараться, ваше благородие! — так отвечал глуховатый фельдфебель третьей роты, 147 пехотного запасного батальона Сорока на приветствие ротного командира, прапорщика Смирнова.

Двести восемьдесят четыре солдата, выстроенные в две шеренги, хихикнули на ответ фельдфебеля.

— Смирно! — закричал прапорщик Смирнов. — Что за смех?

Рота притихла.

Пройдя вдоль фронта и осмотрев всех с ног до головы, Смирнов повернулся обратно. Дойдя до середины, он неожиданно поздоровался с ротой. Рота, не ожидавшая приветствия, ответила недружно. Командир закусил ус. Это был признак того, что он сегодня чем-то озлоблен, а в такие минуты от него многим попадало ни за что, ни про что.

Подернув роту, Смирнов подал команду: «Влево по отделениям стройсь»! Рота выстроилась.

— Вдоль дороги, равнение направо, шагом… — рота насторожилась… — марш!

По команде двести восемьдесят четыре ноги, обутые в тяжелые сапоги, грузно опустились на постовую, и рота пошла полным широким шагом по улице города.

Командир шел впереди роты, обернувшись лицом к ней и подсчитывая:

— Ать, два, три! Запевалы на середину, — вдруг закричал он и, передав командование ротой фельдфебелю Сорока, свернул с шоссе на тротуар.

Запевалы вышли на середину роты. Высокий, красивый Григорий Макаров затянул:

Рота дружно подхватила:

Под эту песню мы шли по улицам небольшого города Кузнецка, раскачиваясь плавню из стороны в сторону. Был февраль 1915 года.

Наша рота состояла из новобранцев, призванных в январе по первому досрочному призыву.

Выйдя в поле, на учебный плащ, рота была остановлена. Мороз в этот день доходил до тридцати градусов. Солдаты были одеты в старые гимнастерки и новые шинели, у некоторых на головах серые вязаночные папахи, а у некоторых фуражки, на ногах — кожаные сапоги. Мороз и легкий ветер сердито пощипывали солдат за уши, носы и щеки.

Остановив роту, Смирнов подал команду:

— Направо равняйсь! — Когда рота подравнялась, сказал:

— Смирно!

Шум прекратился, люди застыли, не смея пошевельнуться, устремив глава на командира. Смирнов, стоял перед ротой и взглядом скользил по рядам. Не подавая команды «вольно», ротный прошелся несколько раз вдоль строя, а потом, вызвав полуротных командиров и фельдфебеля, начал с ними о чем-то тихо разговаривать. Офицеры вначале стояли спокойно, а затем стали на месте подпрыгивать, их примеру последовал и фельдфебель. Мы продолжали стоять смирно. Кто-то на левом фланге переставил ногу, снег захрустел. Услышав хруст снега, ротный злобно крикнул:

— Смирно! Какая там сволочь ворочается!

Хруст прекратился.

Застывали ноги, замерзали руки, державшие винтовки.

Все ждали команду: «вольно», «оправиться», но она не подавалась. Солдаты шевелили в сапогах пальцами ног, стараясь их согреть движением, однако это не помогало. Некоторые в задних рядах потихоньку переминались с ноги на ногу и терли рука об руку. Сапоги от мороза стали как чугунные и в носках не сгибались.

Офицеры продолжали разговаривать. Они курили и подпрыгивали на месте.

Люди мерзли, но крепились, стараясь не шевелиться. А ротный продолжал наблюдать, и при каждом услышанном звуке или замеченном движении среди солдат густой матерщиной восстанавливал порядок.

Младшие офицеры — прапорщики Борисевич и Патковский — просили Смирнова дать роте возможность стоять вольно и покурить. Смирнов ничего им не ответил. Это был упрямый человек. Издевательства и наказания сыпались от него на головы солдат каждый день. Целыми отделениями и взводами ставил он под винтовку. В летние дни гонял бегом до упаду, заставлял ложиться в самых грязных места и болотах, а зимой держал солдат на морозе под командой «смирно» до тех пор, пока они не обмерзнут.

Так было и на этот раз. У некоторых солдат появились белые полоски на щеках, носах и ушах, пальцы ног не ворочались. Не выдержав издевательства и как-то сразу, точно по команде, схватив в руки снег, мы начали оттирать отмороженные места, кружиться на месте, топая ногами, чтобы согреться.

Увидав это, Смирнов хотел было прекратить самовольный топот ног и оттирание обмороженных лиц. Приказание его выполнено не было. Тогда Смирнов выхватил из ножен шашку и бросился на солдат, они разбежались в разные стороны.

Рассвирепевший командир гонялся за нами с обнаженной шашкой, но ударить ему никого не удалось. Рота хохотала над его безумством на сотни ладов. Хохот и топот ног раздавались по всему учебному плацу. Смирнов задыхался от погони, свирепел. Вдруг, сделав кошачий прыжок, он со всего размаха ударил шашкой не успевшего отскочить рядового Колесникова. Колесников с тяжелым стоном упал в снег. Из рассеченного плеча показалась кровь.

Смирнов остановился и, сняв фуражку, вытер с лица пот. Глаза его бессмысленно блуждали.

Ротные санитары раздели Колесникова, и, перевязав рану, понесли его на носилках в город. Прошло несколько минут, Смирнов, как будто бы ничего не случилось, подал команду:

— Становись!

Солдаты нехотя выстроились. До города шли без песен.

Весь день были разговоры о том, что за ранение Колесникова будет ротному командиру? Все мы ждали приказа по батальону об отстранении от командования ротой прапорщика Cмирновa. Но прошло много времени, роту и поправившегося Колесникова отправили на фронт, а приказа о Смирнове так мы и не дождались.

В УЧЕБНОЙ КОМАНДЕ

Я, Макаров и несколько других солдат третьей роты не были отправлены на фронт. Мы, как люди грамотные, были направлены в учебную команду. В марте все намеченные в учебную команду были откомандированы из своих рот и явились к начальнику, подпоручику Сытину. Начальник команды произвел вторичный экзамен всем явившимся и, несколько человек забраковав, отправил обратно. В учебную команду отобрали 120 человек наиболее грамотных и здоровых.

В командном составе значились: начальник Сытин и его двое помощников, подпоручик Новиков и Энгенталлер; фельдфебелем команды был назначен Авдонин, а взводным командиром первого взвода — старший унтер-офицер Лоптаков.

Не успели новые ученики переступить порог казармы учебной команды, как на них уже набросился фельдфебель.

— Что, серые дьяволы, как идете? — кричал Авдонин. — Набили пузо казенной кашей и идете, как брюхатые бабы! Это вам не рота, а учебная команда! Живо поворачивайся! Занимай свои места! Чтобы через два счета все было в порядке!

Мы представляли себе учебную команду совершенно не такой. Мы думали, что учебная команда — это школа, где стоят парты и люди сидят за ними и занимаются изучением военного дела; что в учебной команде будем избавлены от нар, а будем спать на отдельных койках с чистой постелью, будут обращаться с нами более вежливо.

Но первая же встреча с фельдфебелем показала совершенно обратное. Некоторые сейчас же раскаялись в том, что пошли в учебную команду.

Авдонин был очень высокого роста, сухой, подвижный человек. Он ни одной минуты не стоял на месте. Под густыми бровями быстро бегали злые серые глаза, голос был резкий, сильный. Говорил он быстро, отчеканивая каждое слово. Лоптаков, наоборот, был неподвижный, среднего роста, с маленькими хитрыми глазами и редкими усами. Говорил он редко, всегда с ехидством и двусмысленно, любил подтрунить над неопытными молодыми учениками. Но в службе, так же как и фельдфебель, был очень строг и взыскателен. Он каждый день был полупьян, пил денатурат и политуру на деньги учеников, а кто ему отказывал или не имел денег, того он ставил под винтовку или заставлял вне очереди чистить уборную.

В казарме была образцовая чистота. Спать на соломенных матах не разрешали, но и постели казенной тоже не давали. Каждый должен был иметь матрац, или какую другую подстилку, привезенную из дома. Нары были только двухэтажные. Команда помещалась в одном частном хорошем доме с большим двором и садом. Рядом с командой была бакалейная лавочка, принадлежащая Лариной, которая бойко торговала разными съестными продуктами, напитками, табаком и папиросами.

Когда все мы были размещены и каждому выдана винтовка, повели в баню. После бани, пообедав, вся команда выстроилась в одном зале и фельдфебель прочел первое нравоучение. Начал он так:

— Слушай сюда, ребята! Вы будущие унтер-офицеры, а поэтому должны забыть, что было в роте. Здесь не рота, а учебная команда. Все мои распоряжения, а также взводных и отделенных командиров, исполнять быстро и без разговоров. Как кого замечу в чем-либо провинившимся, не проси пощады, в бараний рог согну, век будет помнить! Взводные и отделенные, если что заметят, будут немедленно докладывать мне. За покупками ходить только вот в эту лавочку, што рядом. Если кого увижу в другой лавочке — шкуру спущу! Понятно?

— Так точно, понятно, господин фельдфебель, — рявкнула дружно команда.

В этот день никаких занятий не производилось. Ученики устраивались в казарме, наводили порядок; составляли описки по отделениям и взводам, распределяли обязанности, устанавливали очередь дневальных, уборных, носильщиков обеда и ужина, раздатчиков и посыльных. В десять часов вечера была поверка и после нее улеглись спать. В двенадцать часов ночи, когда вся команда спала, по приказанию фельдфебеля горнист заиграл тревогу — подъем.

Разбуженные сигналом, мы сидели на своих постелях и смотрели друг на друга в недоумении. Фельдфебель стоял насредине казармы с ремнем в руках и бросал сердитые взгляды на все четыре взвода поочередно.

Видя, что люди все проснулись, фельдфебель, скомандовав «смирно», начал объяснять:

— Слушай сюда, ребята! Вы, еще серые, не знаете, что нужно делать. Это — тревога. По моей команде вы должны одеться в три счета. Как скажу «разз!» — начинай одеваться! После команды: «три!» — умри! Кто зашевелится — запорю ремнем!

Фельдфебель ждал. В казарме была ночная тишина. Вдруг раздался пронзительный крик фельдфебеля:

— Разз!

Сто двадцать человек, как один, бросились за брюками. В момент они были надеты, и в руках солдат завертелись портянки, после портянок — сапоги.

— Два! — командовал фельдфебель.

Наши руки действовали с молниеносной быстротой. Некоторые уже надели сапоги и надевали гимнастерки. Многие не успели еще надеть и первого сапога. Более расторопные, одевшись и подпоясавшись, стояли «смирно» около своих постелей.

— Три! — раздалась команда. — Умри! — добавил Авдонин.

Многие после этой команды как будто бы действительно умерли: одни стояли, держа в руках пояски; другие сидели на нарах и, натягивая сапог, замерли; третьи, натянув на голову гимнастерку, стояли, застыв в этой позе.

Однако некоторые продолжали двигаться, украдкой застегивали последние пуговицы, подтягивали пояски, желая закончить сборы, чтобы не отстать от других.

Все, кто после команды «три» не стояли или не сидели «смирно», были замечены фельдфебелем. После небольшой паузы он начал подходить к каждому и стегать ремнем, приговаривая:

— Вот тебе! Будешь знать команду, серый чорт!

Ни один человек не был пропущен.

Фельдфебель так хорошо запоминал всех неаккуратных, как будто бы они были отмечены особой пометкой.

Когда все провинившиеся были наказаны, Авдонин скомандовал:

— Кончай одеваться! — Все опоздавшие быстро закончили одевание.

— В ружье!

Люди бросились к пирамидам. Второпях многие схватили чужие винтовки, думая, что на это не обратят внимания.

— Выходи, стройся, — покрикивал Авдонин. Команда с винтовками бросилась на улицу.

— Становись! Равняйсь!

Команда построилась и выровнялась.

— Смирно! Замри! Не дыши!

Команда стояла как мертвая.

— Взводные и отделенные командиры! Проверьте по списку номера винтовок. Живо! — приказал фельдфебель.

Унтер-офицеры с фонарями в руках стали по спискам проверять, у кого какая винтовка. У большинства команды винтовки были не за своими номерами. Всех, у кого были чужие винтовки, выстроили отдельно. Фельдфебель подошел к ним и скомандовал:

— Равняйсь! Смирно! На первый-второй — рассчитайсь!

— Первый, второй! Первый, второй, — быстро перекликались солдаты.

— Напра-во! Ряды-вздвой! На пле‑чо!

Винтовки взметнулись и тяжело опустились на плечи.

— Руки — на бег!

Люди согнули правые руки в локтях.

— Бегом — марш!

Около сотни человек побежали по улице. Пробежав до конца квартала, повернулись и побежали образна мимо казармы и стоявших товарищей. И так много раз. Бег продолжался более получаса. Уставшие солдаты тяжело и отрывисто дышали. Около казармы раздалось:

— Команда — стой! К но‑ге!

Винтовки опустились с плеч к ногам.

— В казарму бегом — марш! — приказал Авдонин.

Люди сорвались с мест и бросились в казарму. Поставив винтовки в пирамиды, мы выстроились около нар. Фельдфебель был уже в казарме без шинели и опять с ремнем в руках.

— Смирно! — скомандовал он. — Раздеваться по команде. Разз!..

Люди быстро начали снимать пояски, гимнастерки, сапоги.

— Два! — руки заработали быстрей. Кто снимал брюки, кто разматывал портянки и развешивал их на стоявшие рядом с нарами сапоги, а кто успел раздеться, ложился в постель и укрывался одеялом.

— Три!.. Не шевелись!

Фельдфебель подходил к каждому солдату, не успевшему лечь в постель, усердно награждал ударами ремня.

Так шли дни за днями...

Однажды во время вечерней поверки Авдонин, кончив читать обычное нравоучение, добавил:

— Слушай сюда, ребята. С завтрашнего дня ни один ученик в эту лавочку ни ногой! Ларина дорого торгует, будете покупать в другой лавочке, там дешевле. Наружному дневальному вменяю в обязанность строго следить за тем, чтобы ни один человек не заходил в лавочку к Лариной. Если кого залапаю, пять дней подряд будет уборную чистить. Поняли?

— Так точно, господин фельдфебель.

Утром все мы проходили мимо лавки Лариной, шли в другую, которая была в следующем квартале. Распоряжение фельдфебеля хотя и не нравилось ученикам, но ослушаться боялись и бежали лишний квартал за табаком и спичками или съестными продуктами. Торговля у Лариной прекратилась. Она стояла у дверей лавки и зазывала учеников, но те не обращали на нее внимания.

Два дня мы проходили мимо лавки Лариной, не смея к ней заглянуть ни под каким предлогом. Дневальные строго исполняли распоряжение фельдфебеля и никого в лавку к Лариной не допускали. На третий день фельдфебель получил от Лариной закрытое письмо и в этот же вечер во время поверки сказал:

— Слушай сюда, ребята! Завтра с утра можете ходить в эту лавочку. Ларина будет торговать дешевле.

Утром все ученики опять покупали все необходимое у Лариной, хотя цены оставались прежними как до письма, так и после него. За три месяца пребывания учеников в команде фельдфебель несколько раз запрещал и вновь разрешал ходить в лавку к Лариной, получая от нее закрытые письма. Оказывается, ларчик просто открывался: несмотря на то что Ларина ежедневно угощала Авдонина пивом, закуской и папиросами, он, кроме всего этого, занимался еще вымогательством у нее денег.

И когда Ларина в назначенный срок не присылала их, аккуратный Авдонин в этот же вечер говорил свое обычное:

— Слушай сюда, ребята. Если кого в этой лавочке залапаю...

И грозил увесистым кулаком.

Ларина с некоторыми учениками была откровенна, а через них узнали, и все мы о взятках фельдфебеля, но это не смутило его. Он продолжал брать деньги. Кто-то из учеников написал начальнику команды, подпоручику Сытину, анонимное письмо, подробно описав проделки фельдфебеля. Получив письмо, Сытин выстроил команду и, показывая письмо, спросил, кто написал жалобу на фельдфебеля. Конечно, никто не сознался. Сытин начал упрекать нас в нехорошем поведении, говоря, что будущие унтер-офицеры не должны жаловаться на своих начальников. Такие жалобы может писать только самый паршивый солдат, не желающий служить и учиться. От таких солдат нечего ждать хорошего и их нужно выгонять из учебной команды.

— За эту жалобу ты, Авдонин, покажи им, где раки зимуют, — обратился Сытин к фельдфебелю.

— Слушаюсь, ваше благородие — рявкнул Авдонин, щелкнув каблуками.

И действительно Авдонин показал команде, «где раки зимуют». Если раньше он бил трех-четырех солдат в день, то после жалобы стал избивать человек по пятнадцать. Из 120 человек не избитыми никто не оставался. Он бил да приговаривал:

— Вот вам жалоба! Вот вам прошение! Вот вам заявление! Я вам покажу, как на меня жаловаться, сукины сыны!

Он стал проводить ночные тревоги все чаще и чаще. Дело дошло до того, что в некоторые ночи фельдфебель делал даже по две тревоги: одну в час ночи, вторую в три или четыре утра. После же четырех часов спать было некогда.

Дорого обошлась первая и последняя жалоба учебной команде. Это событие еще раз напомнила нам, что никаких жалоб на начальников подавать нельзя было, что бы они ни сделали. Солдаты оставались бесправными, находясь во власти произвола офицерства.

Наконец настал день экзамена. Вое мы были рады тому, что скоро избавимся от истязаний фельдфебеля Авдонина, пьяницы и вымогателя взводного Лоптакова. В жаркий майский день казарма учебной команды была вымыта и вычищена, нигде нельзя была найти паутины, соринки. На экзамен приехал командир 147 запасного пехотного батальона, генерал Лебедев. Экзамен проходил два дня: один день был отдан теории, а второй — практическим занятиям в поле. Все сто двадцать человек экзамен выдержали и были направлены по своим ротам...

СМОТР

Я и Григорий Макаров через три с половиной месяца очутились опять в третьей роте, командиром которой, как и раньше, был прапорщик Смирнов, а фельдфебелем — все тот же глуховатый Петро Филиппович Сорока. Вместе с нами в третью роту вернулись из учебной команды и Камышев с Непоклоновым. Непоклонов был житель Кузнецка и часто из роты и из учебной команды самовольно отлучался домой. За это ему от начальства частенько попадало.

Непоклонов был здоровый, сутулый блондин, с хитрым лицом, всегда улыбающийся и очень упрямый, с сильным характером.

В июле, после проверки знаний, все четверо мы были произведены в ефрейторы, а в сентябре в младшие унтер-офицеры и назначены отделенными командирами. При проверке знаний присутствовал начальник гарнизона генерал Фиолковский, — высокий, худой, злой старик. Не проходило ни одного дня, чтобы он кого-либо из рядовых не наказал. Одевался он скромно, как простой солдат, золотых погон не носил.

Молодые солдаты, не знавшие его в лицо, часто принимали его за собрата.

Нередко во время его проезда по городу какой-либо солдат не отдавал чести. Генерал сейчас же останавливал солдата и, узнав, какой он части, имя и фамилию, приказывал ему бежать за своей пролеткой или санками, в которых был запряжен чистокровный рысак. И если солдат до канцелярии батальона поспевал бежать за рысаком, то наказание этим ограничивалось, если же отставал, то генерал останавливал рысака и, подождав, солдата, приказывал ему доложить ротному командиру, что начальник гарнизона наказал его двумя или четырьмя часами под винтовку.

Однажды в декабре, будучи уже унтер-офицером, Непоклонов шел из батальонной канцелярии в свою роту. Навстречу ему ехал генерал Фиолковский. Не заметив генерала, Непоклонов прошел мимо, не встав, как полагалось, во фронт. Генерал сейчас же обратил на это внимание и приказал своему кучеру повернуть рысака обратно и догнать унтер-офицера.

При окрике кучера Непоклонов обернулся и узнав Фиолковского бросился бежать. Генерал погнался за ним. Непоклонов, добежав до первого угла, на котором был трактир, нырнул в дверь трактира и встал между двойными дверьми. Генерал, заметив куда скрылся солдат, остановил рысака и, выйдя из санок, пошел в трактир. Двери открывались во внутрь, и когда генерал открыл первую дверь, то ей он закрыл Непоклонова и прошел в помещение.

Войдя в полутемный от табачного дыма зал, генерал не мог сразу отыскать среди пальто и полушубков серую солдатскую шинель. Не найдя того, кого искал, он направился дальше в соседний зал. Передвигался он медленно старческими маленькими шажками и, чтобы пройти во второй еще более темный зал, ему нужно было затратить также несколько минут.

В это время Непоклонов, выйдя из-за двери на улицу и обратившись к генеральскому кучеру, сказал:

— Его превосходительство приказал мне сейчас же съездить в канцелярию и вызвать сюда адъютанта.

Непоклонов быстро сел в генеральские санки, кучер расправил вожжи, и через две-три минуты Непоклонов уже выходил из саней около батальонной канцелярии, Приказав кучеру от имени генерала ждать его с адъютантом, он скрылся во дворе батальонной канцелярии, а со двора, пройдя в задние ворота, вышел на следующую улицу и спокойно пошел в свою роту.

Генерал, не найдя в трактире ни одного солдата, набросился на буфетчика, требуя от него, чтобы сказали, куда девался только что вошедший молодой солдат в серой шинели и серой папахе. Буфетчик, узнав, с кем имеет дело, испугался. Он божился, уверяя, что никакой солдат в трактире не был, и вообще солдаты к нему никогда не заходят. Генерал топал ногами, кричал на буфетчика, потрясал кулаком и грозил арестом. И только тогда, когда несколько прилично одетых посетителей подтвердили слова буфетчика и убедили генерала, что не было солдата, Фиолковский пошел из трактира. Но выйдя на улицу, генерал был поражен отсутствием его рысака. Он посмотрел на одну улицу, потом на другую и не найдя нигде своего кучера, потихоньку поплелся к батальонной канцелярии. Дойдя до канцелярии, генерал увидел кучера, сидящего, как и всегда, на козлах санок. Кучер в ожидании седока держал натянутые вожжи. Генерал подошел к кучеру и посмотрел на него сердитым взглядом.

— Ты, болван, что здесь стоишь! — вдруг закричал он.

Увидев генерала, кучер растерялся. Он не сразу нашел, что ответить. Он смотрел на генерала испуганными глазами и молчал. Генерал повторил:

— Болван, чего молчишь!

— Я, я, ваше превосходительство... по вашему приказанию... унтер-офицер сказал... ехать…

— Куда ехать, зачем ехать? — перебил кучера генерал.

— Ехать за адъютантом в канцелярию, ваше превосходительство.

— В какую канцелярию, какой адъютант, какой унтер?

Наконец кучер пришел в себя, и рассказал генералу все по порядку, как он очутился здесь. Выслушав кучера, генерал сказал:

— Я думал, что только я старый дурак, а оказывается ты хотя и молодой, но оказался глупее меня. Сукин сын! — выругался генерал и с этими словами он направился от кучера в батальонную канцелярию.

На следующий день командир 147 запасного батальона генерал Лебедев получил приказ Фиолковского. В приказе предлагалось выстроить 14 декабря весь батальон на плацу за железной дорогой для смотра. В день получения приказа все было поднято на ноги. Копии приказа начальника гарнизона были разосланы всем шестидесяти двум ротам. Занятия были прекращены. Начиная с командира батальона и кончая последним солдатом, всем нашлась другая работа.

Командиры рот приходили в эти дни за час раньше обыкновенного и следили за приведением казармы в надлежащий порядок. Фельдфебели вставали чуть свет, подымали на ноги солдат, требовали от взводных командиров, чистоты и порядка во взводах. Взводные в свою очередь тянули отделенных, отделенные — ефрейторов, а ефрейторы — рядовых.

С утра до поздней ночи в казармах была суетня: все бегали, скребли, мыли полы, потолки и стены, чистили коридоры, дворы и уборные, от казарм отвозили снег.

Проверяли у солдат обмундирование. Негодные шинели, папахи, сапоги, гимнастерки и брюки сейчас же заменяли новыми. Если находили у солдат плохо пришитые у шинелей крючки или пуговицы у хлястиков, немедленно приказывали перешить. Хозяйственная часть также готовилась к назначенному смотру. На батальонной кухне вое блестело, везде был наведен порядок, порции мяса увеличены, в кашу масла лили больше обыкновенного. Вместо двух кусков сахара в день стали выдавать три. Выдали задержанное двух-месячное жалование, — каждый солдат получил целый рубль.

Тринадцатого декабря с утра все роты вышли в поле. Генерал Лебедев выехал в поле, произвел предварительный смотр. Ротные командиры до позднего вечера оставались в ротах, проверяли подготовку, давали указания, последние распоряжения. Несколько десятков раз они здоровались со своими ротами, приказывая отвечать как генералу. Целый вечер во всех ротах только и слышалось:

— Здравь-желаем, ваш-дитс-твo.

С улицы казалось, что в казарме происходит какое-то гавканье громадной своры собак.

Наконец наступило утро четырнадцатого числа. Только что начало светать, как все роты уже были подняты. Фельдфебели еще раз просмотрели своих солдат и распустили на утренний чай.

С восьми часов роты одна за другой потянулись по городу, к месту смотра. К девяти часам все были в сборе. Помощник командира батальона капитан Сперанский, проверив все шестьдесят две роты, скомандовал:

— Стоять вольно. Оправиться...

Командиры рот приказали составить винтовки в козлы и разрешили курить. Смотр назначался на десять часов!

В девять часов сорок пять минут приехал командир батальона Лебедев. Это был старик среднего роста, очень полный, с седой окладистой бородой. В седле он сидел некрасиво, все время держась левой рукой за луку седла. Лебедев был сравнительно мягкий человек, либерал, на солдат не кричал. Летом часто приезжал в лагерь, запрещая дежурному офицеру вызывать батальон на линию. Он сходил с пролетки, садился на стул, останавливал проходивших мимо него солдат и подолгу с ними разговаривал, разрешал во время разговора стоять вольно.

Подъехав к батальону, Лебедев громко крикнул:

— Здорово, братцы!

Батальон ответил дружно.

Прослушав ответ, он отдал команду:

— Вольно. Продолжай курить. — И с помощью двух офицеров сошел с седла.

День был солнечный. Мороз крепко пощипывал солдат за уши и носы. Солдаты подпрыгивали на месте, курили, разговаривали, а некоторые, чтобы согреться, награждали друг друга крепкими тумаками. В десять часов пятнадцать минут показался серый рысак Фиолковского, запряженный в санки, сзади скакали два офицера верхом. Недоехав до расположения батальона, Фиолковский сошел с санок и сел на ожидавшую его верховую лошадь. В седле он сидел хорошо, бодро и ровно. В это время генерал Лебедев с помощью офицеров с трудом сел на свою лошадь. Вынув шашку из ножен и скомандовав: «Батальон, смирно» — он мелкой рысью поехал навстречу начальнику гарнизона, чтобы отдать рапорт.

Подъехав к батальону, Фиолковский поздоровался. Батальон дружно ответил зазубренным:

— Здравь желаем, ваш-дитс-тво!

Батальон, имеющий шестьдесят две роты, а в каждой роте по двести пятьдесят человек, занимал почти всю громадную площадь плаца. Фиолковский проехал вдоль фронта первой роты. Вернувшись с левого фланга, он остановился на середине. Все ожидали, что он проедет вдоль фронта каждой роты, но кроме первой роты, он никуда не поехал. Постояв минуту, он приказал подойти к нему всем ротным командирам. Когда ротные собрались, Фиолковский сказал:

— Господа офицеры, в ваших ротах есть младший унтер-офицер, который позволил себе надсмехаться и издеваться надо мной, начальником гарнизона. Принятыми мерами мне удалось установить, какой он роты и как его фамилия. Но назвать его вам я не хочу. Мне желательно узнать, сознательный этот унтер или нет. Если он честный солдат и добровольно сознается, то я прощу ему его проступок, если же не сознается, я прикажу его здесь же арестовать и отдать под суд. Передайте по своим ротам все сказанное мною.

Командиры рот разошлись по своим местам и каждый передал все, что было сказано начальником гарнизона. Пятнадцать тысяч с лишним солдат стояли, как мертвые, каждый думал из нас: «Кто же это такой смельчак?» Все ждали, из какой роты выйдет виновник. Но прошло несколько минут, виновный не выходил. Генерал вторично передал приказ ротам, — результат тот же.

— Последний раз обращаюсь! — закричал генерал. — Или прощу или в тюрьме сгною!..

Батальон молчал.

Прошло еще несколько томительных минут. Фиолковский проехал вдоль фронта и снова остановился посредине батальона. Поднял руку. Батальон насторожился в ожидании услышать что-то грозное.

— Молодец, сукин сын! — вдруг закричал генерал, потрясая в воздухе кулаком. Он повернул лошадь и поскакал к ожидавшему его кучеру. Он легко и быстро соскочил с седла, бросив поводья одному из офицеров, сел в санки и уехал. На этом и закончился смотр.

На обратном пути со смотра мы смеялись над сумашедшим генералом, виновником трехдневной суматохи и необычного смотра.

МУЧЕНИЯ НАЧАЛИСЬ

В конце 1915 года в 147 и 148 запасных батальонах, был произведен отбор солдат. Из всего гарнизона, насчитывавшего около тридцати тысяч человек, было отобрано 260 человек рядовых и унтер-офицеров. Отбирали высоких, красивых, грамотных. Особенное внимание обращалось на вероисповедание: кроме православных, никого не принимали. После отбора был произведен тщательный медицинским осмотр, и всех, у кого были обнаружены хотя бы незначительные болезни, браковали и заменяли другими.

Все отобранные, в том числе я и Григорий Макаров, были сформированы в отдельную роту и, получив новое обмундирование, отправлены в Самару. В Самаре роту разместили в кавалерийских казармах, где в это время было уже много солдат из разных концов России: из Харькова, Киева, Одессы, Воронежа, Саратова, Пензы и других городов. На следующий день всех прибывших из Кузнецка выстроили около казармы и новое начальство произвело вторичный осмотр. Из двести шестидесяти человек двести четыре были забракованы и отправлены обратно. Отобранные пятьдесят шесть человек были зачислены в первую роту второго особого пехотного полка. В эту роту был зачислен и я с Макаровым, моим близким по солдатчине другом.

Командовал полком полковник генерального штаба Дьяконов, командиром первого батальона был подполковник Иванов и командиром первой роты — капитан Юрьев-Пековец, участник русско-японской войны в 1904—1905 году. Он только что приехал с германского фронта, где командовал полком. Для чего предназначался второй особый полк — низший командный состав и рядовые не знали, ходили разные слухи: одни говорили, что полк направят в Петроград царя охранять; другие доказывали, что направят на турецкий фронт; третьи предсказывали, что повезут в Салоники, но точно никто ничего не знал. Официально же об этом не объявлялось.

Весь январь 1916 года полк ежедневно занимался отданием чести, постановкой во фронт начальству, хождением гвардейским маршем по улицам Самары, а вечером и ночью учили нас, как нужно отвечать на приветствия и петь песни. Никаких тактических занятий не производилось, не занимались даже изучением устава полевой службы. Во второй половине января полку был произведен смотр командующим Московским и Казанским военным округом генералом Сандецким, который также очень многих забраковал и солдат и унтер-офицеров. Когда все забракованные были заменены солдатами Самарского гарнизона, полк получил, наконец, приказ о том, что он направляется во Францию. Около двух недель мобилизованные из Самарского поселения портные и фуражечники производили перешивку шинелей, брюк, гимнастерок и фуражек, подгоняя их по плечам и росту солдат. Закончив перешивку, обмундирование уложили в ящики и сдали в хозяйственную часть полка, а солдаты остались опять в том, в чем приехали из своих прежних частей.

Второго февраля полк был погружен в вагоны и отправлен по направлению к Сибири. В каждой теплушке было по два отделения, или по тридцать два человека. Старшими вагонов были взводные унтер-офицеры, а не отделенные командиры. При отправке из Самары полковой поп дал каждому солдату по евангелию и строго наказал, что евангелие нужно читать каждый день по два часа, с таким расчетом, чтобы до Харбина все евангелие было прочитано. Там поп обещал произвести каждому солдату экзамен. Во время посадки в вагоны поп добавил, что если евангелие будут читать не все или менее двух часов в день, то дорогой обязательно будет крушение поезда.

Вечером при громадной толпе провожающих поезд отошел от станции Самара. Полк был размещен в четырех эшелонах, следовавших один за другим с небольшими промежутками. Головным эшелоном шел первый батальон под командой подполковника Иванова.

До Челябинска солдаты все-таки читали евангелие, так как кроме него читать было нечего. Другие случайно попавшие в вагон книги отбирались и владельцы обнаруженных книг наказывались вне очередными нарядами или битьем по морде. В Челябинске были выданы программы, устанавливающие часы занятий. В программах было указано, что на читку евангелия полагается ежедневно два часа, остальное время распределялось на то, как и кому отдавать честь, на изучение титулования начальства, начиная с «царя-батюшки» и кончая ефрейтором. На этом и заканчивалась вся знаменитая программа воспитания солдат. Несмотря на то что в полку была установлена строгая дисциплина, поддерживаемая частыми посещениями офицерства вагонов, солдаты не хотели заниматься по программе и читать евангелие. Как только поезд трогался, жизнь в вагонах буквально преображалась. К чорту летели и программа и евангелие, их заменяли карты. Вначале о картежной игре начальство не знало, но среди старших вагонов нашлись ретивые служаки — и по секрету доложили об этом высшему начальству.

По приезде на станцию Иннокентьевскую, что в нескольких километрах от Иркутска, несмотря на ужасный сорокапятиградусный мороз, все солдаты были выстроены вдоль состава поезда. Через несколько минут из офицерского вагона вышел командир батальона Иванов, его сопровождали все ротные и полуротные командиры и другие офицеры. Поздоровавшись с солдатами, Иванов сейчас же сделал распоряжение младшим офицерам, подпрапорщикам и фельдфебелям произвести тщательный обыск в вагонах всего эшелона. Для определения, кому принадлежат те или другие вещи, при обыске присутствовали старшие вагонов и отделенные командиры. Все найденные карты, книги были отобраны и владельцы обнаруженных запрещенных вещей были выстроены отдельной группой против батальона. После команды «смирно» Иванов вызвал к себе несколько подпрапорщиков и фельдфебелей, известных полку особенной жестокостью и мордобойством. Иванов сделал им распоряжение: дать каждому «виновнику» за хранение книг и карт по шесть пощечин.

Ухари немедленно приступили к исполнению приказа. Стоявшие первыми с правого фланга получили точно по шести пощечин, но потом, когда ухари от успехов вошли в раж и, желая доказать начальству свою безграничную преданность, стали бить солдат до тех пор, пока на уставали руки. Это издевательство продолжалось около часа. Все солдаты обморозили себе ноги, уши, щеки и носы, стоя во время мордобития под командой «смирно». На наказанных было жутко смотреть: с разбитыми лицами, с выбитыми зубами, с рассеченными губами, измазанными кровью, они стояли, не имея права даже стереть кровь.

Когда солдаты были избиты, у кого были обнаружены книги или карты, для завершения кровавого побоища Иванов подал команду:

— По вагонам, бегом-марш! — Люди, не помня себя, бросились по местам. Около вагонов получилась давка, каждый старался скорей спрятаться в тепло, более слабые были сбиты с ног, образовалась живая лестница, по которой остальные проходили в вагоны.

По окончании посадки были внесены в вагоны пострадавшие от побоев и давки, им была оказана товарищеская помощь. Солдаты загудели, как пчелы. Каждый из нас ломал себе голову: кто мог сообщить начальству о картежной игре? Но узнать этого было невозможно. Всю ненависть и злобу готовы были обрушить на Иванова и фельдфебелей, выполнявших кровавое дело.

Макарова Григория за то, что в его отделении и у него самого было найдено несколько книг, подпрапорщик Кучеренко так избил, что после этого Григорий долго болел.

На второй день, помывшись в бане, эшелон двинулся дальше. Проехали Иркутск, Байкал, Читу и вскоре доехали до станции Манчжурия. На этой станции китайцы приносили и продавали спирт. Не видя вина с самого начали войны, некоторые с жадностью набрасывались на спирт. Спирт развязал языки и часто слышались угрозы по адресу начальства. Однако несмотря на это офицеры к нам не заглядывали. Солдаты смелели и продолжали пить и веселиться целую ночь.

Но вот наступило утро, и ровно в восемь часов горнист заиграл подъем. После подъема фельдфебелями была подана команда:

— Выходи, — стройся!

Когда батальон был построен, Иванов, так же как и на станции Иннокентьевской, вышел из вагона со своей свитой. Поздоровавшись с солдатами, Иванов приказал всем старшим вагонов выдать всех тех, кто вчера пил спирт и ругал офицеров и фельдфебелей. Старших было около сорока человек, но ни один из них на приказ командира батальона не ответил. После небольшой паузы Ивановым распоряжение было повторено. Это распоряжение тоже осталось без ответа.

Иванов сказал в третий раз. Старшие молчали. Прошло несколько минут тягостного ожидания. Иванов подошел к выстроенной отдельной группе старших вагонов и с правого фланга начал отсчитывать:

— Пятый — выходи, десятый — выходи, пятнадцатый — выходи!

Из группы старших было выделено семь человек. Иванов предложил им в последний раз назвать всех пивших спирт. Некоторые старшие молчали, а некоторые старались доказать, что у них в вагонах ни один солдат спирта не пил. После опроса сейчас же была неизвестно откуда принесена скамья и явился один фельдфебель с пучком лозы.

Стоявшему с правого фланга старшему вагона Чинякову Иванов приказал раздеться и лечь на скамью. Чиняков разделся и лег. Два подпрапорщика, взявши в руки по лозине и встав по обеим сторонам лежащего, принялись наносить ему поочередно удары по спине и бедрам. Стоявший рядом Иванов подсчитывал. На двадцатом ударе кровь струйками потекла из рассеченного тела Чинякова. Он кричал диким голосом и просил о помиловании, клялся богом и всеми святыми, что у него в вагоне спирт не пили и офицеров не ругали. Крики и просьбы его не остановили гнусного издевательства, и назначенные тридцать ударов были нанесены полностью.

Такая же участь постигла и второго унтер-офицера Емельянова. Он спокойно лег, без крика и мольбы перенес все тридцать ударов и по окончании встал, надел белье, брюки и гимнастерку на окровавленное тело и, заскрипев зубами, молча отошел от скамьи, встав на свое прежнее место. Третьим был Сидоров. Прежде чем лечь на скамью, он подошел к батальонному командиру, вытянулся в струнку и, попросив разрешения говорить, сказал:

— Ваше высокоблагородие, докладываю вам, как честный солдат русской армии, что у меня в вагоне ни одной капли спирта, не было, а также не было ни одного пьяного солдата моего отделения. Меня вы наказываете без всякой вины, это может подтвердить наш взводный командир, господин Молчанов.

Иванов, выслушав Сидорова, обратился к Молчанову. Тот подтвердил сказанное отделенным Сидоровым. И все же после этого Сидорову было приказано лечь на скамью и он также получил тридцать ударов. Одеваясь, Сидоров потерял сознание, ноги у него подкосились и он упал. Иванов и другие, стоявшие здесь, офицеры, взглянув, на него, не сказали ни слова.

Когда был избит последний унтер-офицер Евсеев, все облегченно вздохнули, думая, что ужасная экзекуция закончена. Но из строя был вызван Ивановым старший унтер-офицер Молчанов. Ему было приказано раздеться и лечь на окровавленную скамью. Молчанов разделся и лег. Иванов приказал двум подпрапорщикам взять самые тонкие и прочные лозины.

Скомандовав «смирно», Иванов обратился к выстроенному батальону:

— Семь мерзавцев получили по тридцати ударов розгами за то, что они не выдали пьяниц и хулиганов, а вот этот негодяй старался защищать одного из мерзавцев. И это называется старший унтер-офицер, взводный командир! Таким негодяям не только не должно быть места среди взводных командиров, но не должно быть места и в полку. Такие люди являются внутренними врагами отечества, а поэтому я его разжалываю в рядовые и наказываю пятьюдесятью ударами розог.

Вооруженные лозами, подпрапорщики по приказу Иванова приступили к исполнению обязанностей палачей. Тонкие и гибкие, как змеи, лозины со свистом опускались на вздрагивающее тело Молчанова. Кровь стекала на скамью и землю. А лозины с каждым ударом мелькали в воздухе все чаще и чаще. После двадцати пяти ударов Молчанов потерял сознание, руки его безжизненно повисли, тело перестало вздрагивать. Но битье продолжалось. Оно закончилось только на пятидесятом ударе.

Зверское избиение солдат на станции Иннокентьевской и унтер-офицеров в Манчжурии еще теснее сплотило весь батальон и озлобило его против офицерского состава, против подпрапорщиков и фельдфебелей.

Приехав в Харбин, в первый же день в доме терпимости был сильно избит солдатами фельдфебель четвертой роты Гук, особенно прославившийся своим мордобитием. В другом доме был избит поручик Бибиков. Несмотря на все принятые Ивановым меры, установить личности солдат, избивавших Бибикова и Гука, не удалось.

На станции Куачензы нас пересадили в японский поезд. Товарные японские поезда не были приспособлены к перевозке людей, и солдаты расположились на полу вагонов, на разостланных циновках. По ночам в вагонах было очень холодно, и мы дрожали как в лихорадке. В этих условиях был пройден путь через Мукден и Ляо-Янь до самого порта Дайрена.

Во время переезда от станции Куачензы до порта Дайрена офицеры вели себя вежливо, не кричали, не ругались, не избивали, часто заглядывали в вагоны, следили за порядком и чистотой, иногда даже перекидывались с некоторыми солдатами несколькими словами. Кормили лучше, чем обыкновенно, старались показать японцами, что у нас все гладко и все в порядке.

Вот порт Дайрен. Кончен железнодорожный переезд.

Солдаты сбились кучами в дверях вагонов и жадно всматривались в бушующие волны Желтого моря. Многие еще ни разу в жизни не видели моря и с удивлением смотрели на бесконечную водную равнину. Старшие вагонов сдерживали напирающих любопытных солдат. По перону был выстроен для встречи русских почетный военный караул японцев.

Поезд остановился. Японский военный оркестр заиграл марш. Солдаты с закинутыми за спины ранцами по команде ротных командиров быстро выскакивали из вагонов и выстраивались в колоннах по-ротно.

По команде «смирно» — полк замер. С правого фланга показалась группа русских и японских офицеров во главе с полковником Дьяконовым и Дайренским генерал-губернатором.

Маленький, плюгавый, с выпяченными вперед большими желтыми зубами, с лицом мопса, генерал-губернатор остановился перед развернутым полковым знаменем, которое держал знаменщик Сабанцев Василий.

Голова Сабанцева была на одном уровне с древком знамени и трудно было понять на что смотрит генерал-губернатор, на знамя или на знаменщика.

Богатырская фигура Сабанцева, рост которого равнялся трем аршинам и двум вершкам, удивляла всех. Японский генерал был просто ошеломлен гигантским ростом солдата.

Подойдя вплотную к Сабанцеву, генерал приподнялся на носках и долго смотрел в подбородок вытянувшегося в струнку знаменщика. Генерал запрокинул голову назад, так что фуражка еле-еле держалась на голове, а поднявшийся вверх козырек фуражки был на одном уровне с ремнем, охватывающим талию Сабанцева.

Посмотрев на приподнятый подбородок Сабанцева, генерал, постепенно опуская голову, тщательно начал осматривать шинель знаменщика, сшитую в Самаре по особому заказу, так как ни одна готовая шинель, имеющаяся на военном складе, Сабанцеву не годилась.

Осмотрев шинель Сабанцева, генерал долго смотрел на сапоги знаменщика. Длина следа у Сабанцева, без всякого преувеличения, была равна сорока сантиметрам. Сапоги, с которыми хозяйственной части полка не мало было хлопот, были сшиты для него, как и шинель, по специальному заказу. Прежде чем сшить сапоги, пришлось делать специальные колодки, так как ни одни колодки, имеющиеся в магазине и у самарских сапожников, к ногам Сабанцева не подходили.

Осмотрев сапоги знаменщика и покачав от удивления головой, генерал рассмеялся. Он снова приподнялся на носках и, вытянув вверх руку, хотел потрепать за подбородок великана, но вытянутая рука генерала могла дотянуться только до второй сверху пуговицы на шинели Сабанцева. И несмотря на все попытки, японец не мог достать не только подбородка, но и воротника Сабанцева. Сопровождавшие генерала японские офицеры, осматривая Сабанцева, от удивления улыбались во всю ширь громадных ртов, оскаливая широкие и желтые зубы.

Официальная часть встречи русских с японцами окончена. Все русские офицеры полка вместе с японскими офицерами на автомашинах уехали в город.

Русские солдаты, разминая ноги, бродили по порту с японскими солдатами, которые также удивлялись громадному росту Сабанцева. Солдаты японцы подходили к нему целыми группами и тщательно рассматривали.

Некоторые японцы старались достать руками руки Сабанцева, которые он, вытягивая широко в стороны, держал на уровне своих, плеч, но это ни одному японцу сделать не удалось.

Японские офицеры и гражданские фотографы, стараясь заснять Сабанцева, беспрерывно щелкали фотоаппаратами и в конце концов так надоели ему, что он плюнул и ушел, спрятавшись между походными кухнями.

В Дайрене полк был посажен на французский океанский пароход «Сантай». Над морем зычно разнеслись гудки. Мощно заработал винт, вздымая клубы пены. Медленно разрезая покойную гладь моря, двинулся пароход в далекий путь. Началась новая полоса издевательств, избиений над солдатами, проданных царем за снаряды французским капиталистам.

ЖИЗНЬ ПОЛКА НА «САНТАЕ»

На судно было погружено много быков, овец и кур; ими была занята половина верхней палубы. Первый батальон был размещен в трюме носовой части. Коек не было, деревянных нар не хватало. Многим солдатам пришлось разместиться на полу трюма и под нарами. На второй день по выходе из Дайрена в трюмах образовалась такая жара, что дышать стало нечем. Более предприимчивые солдаты начали выбираться и устраиваться на верхней палубе, на открытом воздухе. Над палубой был натянут брезент, бояться дождя не приходилось. И вот спустя некоторое время все, кто имели возможность найти свободное место на верхней палубе, выбрались из трюма. Каждый старался сделать себе что-либо в роде койки, используя все предметы, какие имелись на пароходе.

Несмотря на то что солдаты задыхались от жары, пресной воды давали очень ограниченное количество и всех мучила жажда. Однако ежедневно производились строевые занятия. Больше всего учили отданию чести, как нужно держать руку под козырек во время встречи или разговора с начальством, и как нужно становиться во фронт, с какой стороны от начальства и на сколько шагов. Всех, кто вяло или плохо исполнял, ставили под винтовку, давали внеочередные наряды, били по лицу или заставляли ходить гусиным шагом.

Строевые занятия чередовались со словесностью. Словесность представляла из себя все те же программы, по которым занимались в вагонах: зубрили титулование начальства, изучали, кто признается «внешним и внутренним врагом царя и отечества». Ежедневно два часа уходило на читку евангелия. А вечером заставляли петь песни и плясать.

Когда вышли в Индийский океан, жара стала еще невыносимее. Но дурацкие, никому не нужные занятия продолжались. Люди начали слабеть и болеть. Питание было недостаточное и недоброкачественное, кормили соленым негодным мясом и соленой рыбой. Чай был только утром. От соленой пищи пить хотелось еще сильней. Однако пресной воды выдавали все меньше и меньше. Солдаты были вынуждены пить соленую морскую воду. Начались массовые желудочные заболевания. Судовой лазарет был битком набит больными. Те, кто за неимением места не могли попасть в лазарет, валялись на палубе без всякой медицинской помощи, изнывая от жары и жажды. К тому же качка у многих вызывала рвоту. Люди не находили себе места, метались по судну с одного конца на другой... А занятия продолжались. Многие солдаты падали в строю от слабости. На это офицеры не обращали внимания. Упавших выносили, остальные должны были заниматься.

Полковой врач, видя изнуренных солдат, просил командира полка Дьяконова отменить занятия. Полковник отказал. Он ежедневно был пьян. Каждый вечер выходил из каюты, садился на балконе за стол, уставленный бутылками с пивом и вином, вызывал к себе первую роту, выстраивал ее и заставлял петь ему любимые песни и плясать под гармошку. Для командира полка песни и пляска представляли удовольствие, а для солдат эти песни были мучением. От этих песен первая рота недосыпала, а за каждую плохую пляску, плохо спетую песню утром подпрапорщик Кучеренко бил солдат, ставил под винтовку.

На одиннадцатый дань по выходе из Дайрена судно прибыло в Сингапур. К берегу пристали вечером, часов в шесть. Та часть берега, против которой остановился «Сантай», была заблаговременно огорожена передвижными деревянными щитами, кроме того были выставлены английские полисмены.

Начальство разрешило солдатам сойти лишь на oгopoженный участок берега. Если кто попытается удрать в город, то будет строго наказан. Английские полисмены были заменены своими солдатами, вооруженными берданами с громадными штыками.

Солдаты, сойдя с парохода, ходили по берегу, покачиваясь из стороны в сторону как пьяные. У всех была только одна мысль: как бы улизнуть в запрещенный город. Тем более, что спустя час после прибытия в Сингапур, все офицеры полка в сопровождении английских офицеров уехали на автомашинах в город. На судне остался только дежурный офицер по полку с дежурным подпрапорщиком. Более смелые солдаты начали изыскивать способы пробраться в город. Они собирались в группу и затевали мнимую ссору. Этой ссорой отвлекались караульные постов. Когда караульные уходили узнать, почему ссорятся, — в этот момент другая группа, стоявшая у оставленных постав, бросалась к проходу и таким образом удирала в город. Так повторялось несколько раз.

На другой день нам разрешили выйти в город.

Как только солдаты показались за стеной порта, к ним бросилась толпа менял с предложением обменять русские деньги на сингапурские доллары.

Солдаты не имели представления о том, каким образом, и на каких условиях производится обмен денег. Выменивали сингапурские доллары на предложенных менялами условиях: за каждый доллар платили полтора русских рубля, значительно дороже, чем надо было. С деньгами солдаты старались поскорей уйти в город. После мы узнали, что за доллар надо было бы платить не полтора рубля, а один рубль семнадцать копеек.

При отходе из Сингапура все были предупреждены, что сингапурские доллары в следующем порту приниматься не будут, а поэтому тем, у кого они остались, пришлось обменивать их на русские рубли. При повторном обмене менялы уплачивали за доллар не полтора рубля, а один рубль.

Целый день шла погрузка, брали уголь. Черные рабочие на коромыслах из бамбука в корзинах носили уголь на судно. Они были нагие, если не считать кушака, подвязанного у пояса, и широкой соломенной шляпы. Во время погрузки они и с углем и с пустыми корзинами не ходили, а бегали. Жара стояла невыносимая. Черный от угля пот катился с них градом. Более слабые рабочие под непосильным грузом падали на ходу. Английские наблюдатели, одетые в легкие белые костюмы и в белые широкополые шляпы, падающих рабочих подымали ударами бамбуковых палок по голым спинам.

К вечеру пароход отчалил от берега и под оркестр английских войск стал уходить в океан.

СНОВА ИЗДЕВАТЕЛЬСТВА

Прошло несколько дней, наши предположения, что самовольные отлучки в город Сингапур пройдут безнаказанно, разлетелись в прах. Полковник Дьяконов неожиданно приказал выстроить полк на палубе для смотра. А до этого, было наказано нам побриться, подчиститься и подтянуться по всем правилам воинской дисциплины. В десять часов утра все сборы и приготовления были окончены и полк был выстроен по-ротно. Полковник со всеми командирами, офицерами штаба начал смотр с первого батальона. Обойдя полк, вся свита снова вернулась к первому батальону. После команды «смирно» адъютант начал читать приказ. В приказе говорилось, что такие-то унтер-офицеры разжаловаются в ефрейторы, в рядовые; некоторым, кроме перевода в рядовые, было назначено, двадцать, тридцать или сорок розог. За унтер-офицерами были вычитаны наказания для ефрейторов и рядовых. Наказанию подвергались человек сто сорок.

После прочтения приказа было быстро приготовлено все необходимое для проведения его в исполнение. Заработали ножницы, срезая с унтер-офицеров и ефрейторов нашивки на погонаж. На середине рот были выставлены ящики или бычьи кормушки, заменившие скамейки. У некоторых фельдфебелей и подпрапорщиков появились в руках npocмоленные веревки, заменявшие лозу. Начальство, видимо, упустило из вида и не захватило с берега необходимое количество прутьев. Когда у «виновных» нашивки были срезаны и все приготовлении к порке закончены, ротные командиры начали вызывать по спискам подлежащих наказанию и строить их в отдельную группу впереди рот и батальонов.

Через десять минут по всему судну раздались душу раздирающие крики. Пороли солдат почти в каждой роте. Потерявших сознание отливали морской водой из брандсбойта. Приведя в чувство, их били снова.

Во время этой кровавой расправы полковник Дьяконов сидел на балконе против офицерской столовой, откуда ему было видно все истязание. Окруженный офицерством, он смотрел на это жуткое зрелище и ехидно улыбался, а при каждом, особенно сильном крике избиваемого или ловком ударе палача, громко хохотал. Офицеры подражали ему.

Французские моряки судна, с капитаном во главе, с ужасом смотрели на эту необычайную картину. Они что-то ворчали себе под нос, хмуря брови. По их лицам было заметно, что они возмущены до глубины души и с трудом переносят, видя иссеченных, окровавленных русских солдат. После расправы всех нас избитых собрали в одно место и обмыли из брандсбойта морокой водой, которая только увеличила ваши боли.

Я и Макаров были разжалованы в рядовые.

Потом, как будто бы ничего и не случилось, продолжались строевые занятия, а вечером первая рота была вызвана к пьяному полковнику петь песни и плясать.

Ночью во всех углах судна слышались среди солдат шопоты. Все возмущались зверской расправой, думали, как отомстить офицерам, но мстить было невозможно. Весь полк был без оружия, а несколько имеющихся допотопных берданок выдавались только караулу по охране полкового знамени и кассы, да и те были без патронов.

Путь до острова Цейлона мы провели в тяжелом состоянии. Вслух почти не разговаривали, боялись шпионов и предателей, которые были предусмотрительно одеты в солдатское платье.

Не было слышно ни хохота, ни песен, ни плясок, кроме тех обязательных, что веселили по ночам пьяного полковника. Солдаты ходили как тени. Питание снова ухудшилось, пресной воды стали выдавать еще меньше.

Французский боцман корыстно воспользовался этим. Он продавал больным и здоровым солдатам лед чуть ли не на вес золота.

В судовой лазарет наказанных по приказу полковника не принимали. Ротные фельдшеры их также не лечили, а если некоторые и оказывали помощь больным, то делали это под большим секретом. Всем ротным фельдшерам было официально приказано не ухаживать за избитыми. Здоровые солдаты принимали все меры к тому, чтобы облегчить страдания больных товарищей. Всевозможными путями они доставали из судового лазарета йод и другие медикаменты. Рылись по ночам в сумках фельдшеров и все что находили, забирали. Французские моряки также помогали чем могли. Из своей судовой аптеки и от своих фельдшеров они приносили разные мази: и передавали потихоньку русским товарищам. Но вылечить их всех не удалось. Дня через три после избиения опустили на дно океана солдата девятой роты Сергеенко. На следующий день опустили двоих: Кривопалова и Васильева. В последующие дни опускали за борт по два по три человека. Всего, пока доехали до острова Цейлона, было скинуто за борт парохода одиннадцать человек. Во всех случаях погребения солдат ни один из офицеров не присутствовал, не участвовал и полковой поп.

Накануне приезда на остров Цейлон солдат первой роты второго взвода Карпачов, изнывая от жажды, бродил по всему судну в поисках воды. Проходя мимо каюты боцмана, Карпачов увидел в открытую дверь стоявшее под столом ведро, полное льда; боцмана в каюте не было. Мучительная жажда соблазнила Карпачова зайти в каюту и взять из ведра кусочек льда. Руки его дрожали от радости, он не догадался даже при выходе из каюты спрятать этот дорогой для него кусочек в карман, а вышел с довольным видом, открыто посасывая живительную холодную влагу льда.

В этот момент к каюте приближался боцман. Увидя, что оттуда вышел русский солдат с куском льда, боцман быстро снял с ноги башмак на деревянной подошве и, подбежав к Карпачову, ударил его по голове. Боцман был здоровый человек и от его удара Карпачов, взмахнув в воздухе руками, упал на палубу как сноп. Лед выпал из его руки. Из рта, от прикушенного языка, и из носа потекла кровь. Боцман, не обращая внимания на упавшего Карпачова, нагнулся, поднимая лед, выпавший из рук солдата. Но разогнуться боцману не пришлось. Он был сбит с ног сильным ударом по толстой шее Петрыкиным, товарищам и земляком Карпачова. Когда боцман встал, Петрыкин со всего размаха ударил его второй раз. Боцман, качнувшись, отскочил в сторону, но там стояли густой толпой уже сбежавшиеся русские солдаты. Один из них, размахнувшись, нанес такой ловкий встречный удар, что боцману снова пришлось отскакивать в сторону поджидавшего его Петрыкина. Петрыкин, не допуская боцмана до себя, ударил его с удвоенной силой, и боцман опять был отброшен в другую сторону, где встретил теперь сразу несколько ударов. Били его озлобленно. За все время пути по Индийскому океану каждый солдат снес боцману последние гроши за лед и обобранные им солдаты старались ему отплатить за обман чем могли.

Боцман ревел, как бык, он напрягал все силы, стараясь вырваться из тесного кольца солдат. Жилы на его шее вздулись от натуги, глаза горели, но освободиться ему не удалось.

Намяв как следует боцману бока, солдаты, подняв с палубы Карпачова и оказав ему необходимую помощь, под свист и хохот разошлись. Все это так быстро произошло, что ни один офицер полка и ни один из офицеров судна не заметили этого.

Боцман, после неожиданно полученной им бани, быстро переоделся и направился к своему капитану доложить обо всем случившемся. Через полчаса полковник Дьяконов с несколькими офицерами и капитаном судна были в первой роте, выясняя, как и почему это произошло. Боцман старался доказать, что он прав и его избили напрасно. Русские солдаты доказывали обратное. Дли начальства полка и судна, не видя этого случая, установить кто прав, а кто виноват было очень трудно. Как и о чем полковник договорился с капитаном, это осталось неизвестным, но солдат по этому поводу больше не спрашивали и никого не наказали.

ЦЕЙЛОН — ДЖИБУТИ

На двадцать третий день по выходе из Дайрена и на десятый по выходе из Сингапура судно прибыло на остров Цейлон, в порт Коломбо. Глазам трех тысяч людей представилась невиданная картина. Сотни военных и торговых океанских судов были разбросаны по огромному порту. Баркасы и моторные лодки шныряли по морю с молниеносной быстротой. Порт Коломбо был очень мелок, большие океанские суда не подходили близко к берегу, как в Сингапуре, а останавливались на расстоянии одного километра от берега.

Около каждого парохода стояли баржи, груженные бочками, ящиками, тюками, живым скотом и углем. На баржах было по несколько чернокожих рабочих, почти голых. Спины их блестели от солнца и пота. Слышен был крик надсмотрщиков — англичан, подгонявших бамбуковыми палками рабочих. Взбираясь с тяжелым грузом на спине по крутой лесенке с баржи на пароход и не дойдя до палубы, некоторые грузчики срывались. Тогда надсмотрщики сталкивали рабочих с баржи в море ловить упавший груз, не обращая внимания на человека. Но после того как упавший сам выбирался на баржу, его подвергали жестокому избиению.

«Сантай», крупное океанское судно, также остановился далеко от берега. К нему подошел баркас, на котором было человек десять англичан военных и штатских. Все они быстро поднялись на палубу судна и любезно приветствовали полковника Дьяконова и других русских офицеров. Переговорив между собой, англичане и большинство русских старших офицеров отправились на берег.

После отъезда офицеров к «Сантаю» подошел второй баркас, ведя за собою девятнадцать громадных барж. По приказанию начальства мы сошли на баржи, чтобы отправиться на берег, где стояло много хорошо одетых мужчин и женщин. Они смотрели на русских солдат, как на что-то невиданное, странное. Высадившийся на берег полк был построен взводными колоннами. Подали команду:

— Смир-но! Равнение на право!..

Подошел полковник Дьяконов. С ним был английский генерал. Генерал что-то сказал на английском языке. Но предупрежденные заранее солдаты ответили стройно на приветствие.

Пройдя вдоль фронта полка, Дьяконов и английский генерал сели в автомобиль и поехали тихо. Вслед за машиной пошел и весь полк.

Гул тяжелых сапог трех тысяч отборных русских солдат, шедших по гладко вымощенной мостовой, громко раздавался по улицам города.

Пальмовые улицы были забиты любопытствующими жителями.

По приказу командира в первой роте грянула веселая песня. Ее подхватили другие роты и через мгновение город был полонен русской солдатской песней.

Жара стояла невозможная. От жары и поднятой пыли мы быстро утомились. Песни петь становилось все труднее и труднее, но из автомобиля, идущего впереди, полковник неизменно приказывал петь.

Весь путь от порта до города и обратно равнялся примерно километрам двадцати. Это расстояние было пройдено без отдыха часа в четыре. И полк все время шел с песнями.

Горло у каждого из нас настолько пересохло, что мы готовы были броситься в океан и пить без конца хотя бы соленую воду.

Когда пришли обратно в порт, на берегу стояло несколько больших котлов с ананасной холодной водой и на каждом котле висел ковш для питья. Солдаты моментально бросились к воде и, не будучи в силах дождаться ковша, начали черпать воду пригоршнями, фуражками, некоторые, нагнув лицо, пили прямо из котла. Несмотря на то что воды было заготовлено много, на всех ее все же не хватило. Некоторые так и не смочили горла до самого возвращения на судно.

В этот день вечером, часов в девять, первой роте была приказано почистить сапоги, подтянуть покрепче ремни и выстроиться на палубе. Подпрапорщик Кучеренко, обойдя всю роту и просмотрев каждого, повел солдат на подошедшие баржи. Сойдя на берег, рота, построившись, отправилась за город, к вилле представителя чайной фирмы Высоцкого. Там собрались офицеры полка. Всю ночь офицеры вместе с полковником Дьяконовым пьянствовали у представителя Высоцкого на террасе, выходящей в роскошный сад. И всю ночь первая рота пела песни и плясала ради потехи разгулявшихся офицеров и штатских.

На рассвете, когда перепившиеся офицеры ушли отдыхать, каждому солдату выдали по двадцать пять штук самых дешевых сигарет и приказали отправиться обратно на судно. Измученные шестикилометровым переходом от порта до виллы и обратно, песнями и пляской, голодные солдаты, вернувшись утром на «Сантай», кляли начальство на все лады.

На следующий день нам было разрешено отлучиться о город. С восьми часов утра с судна начали сходить команда за командой. При выходе каждому старшему команды, в присутствии всех ему порученных людей, строго наказывали, как нужно вести себя в городе, чтобы не повторить Сингапурского пьяного скандала. Команды состояли из сорока или пятидесяти человек. Старшими назначались исключительно старшие унтер-офицеры, взводные командиры. Солдаты сходили на берег, строились. Старшие команды осматривали людей, делали наставления, а потом вели в город. По дороге навстречу командам попадались русские и английские офицеры. Старшие громко отдавали команду. Солдаты шли стройно, были внимательны к команде своих старших и никаких недоразумений во время перехода от порта до города не произошло. Придя в центр города, команды были распущены за покупками до определенного часа. Сбор был назначен в условленном месте для всех команд.

Вырвавшись, наконец, из надоевшего, невыносимого режима, который был введен на судне, солдаты почувствовали себя свободными.

Обменяв сохранившиеся русские кредитки и золотые на коломбовские деньги, солдаты бросились покупать различные необходимые предметы.

На улицах города под громадными пальмами продавались разные прохладительные напитки, приготовленные из ананасов, бананов и других фруктов. Мы с жадностью набрасывались на все это. Выпивали по несколько бутылок фруктовых вод, целыми кистями поедали бананы и по несколько штук ананасов, до того спелых, сочных и вкусных, что они сами собой таяли во рту.

Пресытившись дешевыми фруктами и напитками, солдаты пошли по магазинам. Покупки солдат были незначительны: бритвы, мыло, но больше всего покупали съестных продуктов. На это ушло немного времени и у солдат оставалось еще часа четыре до сбора.

Разбившись небольшими группами, человек по шесть, семь из более близких товарищей и земляков, солдаты бродили по торговым и людным улицам Коломбо. В городе было много английских солдат и матросов. Они приглашали русских в кафе и рестораны, угощали вином, пивом и закусками. Русские в свою очередь, не желая оставаться в долгу у англичан, угощали их, тратя свои последние солдатские гроши. При обоюдном угощении время в ресторанах проходило незаметно. Солдатские головы хмелели. Разговоры становились все громче, жестикуляции усиливались. Русские запели свою песню, англичане, не понимая ее, однако подтягивали, хлопали в ладоши и подплясывали. Тут уже не заметили, как наступил час сбора команд для возвращения на судно. О возвращении никто и не думал. Вновь заказывали пиво и вино, чтобы хотя на один день забыть все тяготы, пережитые в вагонах и на судне.

Вечером в назначенный час из города не вернулось и половины отпущенных солдат. Взводные ходили по ресторанам, кафе собирать своих подчиненных. Приводимые взводными, солдаты некоторое время стояли на месте сбора, ждали остальных, за которыми уходили старшие команд, но прождав несколько минут, снова расходились по городу.

Бесконечное хождение то за одной, то за другой группой людей надоело взводным. И захватив с собой находившихся около них солдат, возвращались с ними в порт.

В восемь часов утра пароход начал подавать сигналы к сбору. Могучий гудок ревел с небольшими промежутками, оглашая окрестность. Эти сигналы давались специально для оставшихся до сих пор на берегу солдат и офицеров. Сигналы подействовали, и через час весь полк был на судне. В полдень пароход поднял тяжелые якоря и, дав три прощальных гудка, двинулся дальше. За самовольные отлучки в город, за опоздание и за приход в нетрезвом виде на «Сантай» — ни один солдат наказан не был. Десять дней пути от острова Цейлона до порта Джибути прошли спокойно.

В порту Джибути стояли одни сутки. Люди на берег не сходили. «Сантай» погрузил уголь, воду и продукты. Порт был маленький, природа скучная, пустынная, на берегу стояли гигантские ветряные мельницы, размалывающие соль. В сравнении с Сингапуром или Коломбо Джибути казался маленькой захудалой деревней. Когда все погрузки были закончены, «Сантай» немедленно поднял якорь и дал полный ход вперед.

В пути от Сингапура до острова Цейлона и от Цейлона до Джибути несколько раз по ночам гасили на судне огни. Было строго запрещено на палубе курить, зажигать огонь, петь песни и громко разговаривать. Откуда-то были получены сведения о том, что по Индийскому океану шныряют германские подводные лодки, которым было приказано во что бы то ни стало потопить суда, везущие русские войска во Францию. На третий день по выходе из порта Джибути, ночью, было отдано распоряжение потушить все огни. Наверху главной мачты в подвешенной корзине поместился наблюдатель с подзорной трубой. Охраняющие «Сантай» миноносцы кружились вокруг него с особенной быстротой. Они то заходили далеко вперед, то уходили в стороны, то неожиданно появлялись сзади. Всем нам были выданы спасательные пояса и было приказано надеть их, не снимая до особого распоряжения.

Ночью разыгралась сильная буря. Океан ревел. Судно бросало из стороны в сторону. Волны громадными горами шли навстречу «Сантаю» и, ударившись о нос, разбиваясь заливали палубу соленой водой. Солдаты, спавшие на верхней палубе, были промочены до костей. Многие предметы были снесены волнами в океан. Гремел гром. Разразилась тропическая гроза. Небо беспрерывно покрывалось огненными змейками. От сильной качки судна людей бросало из стороны в сторону. Солдаты от страха уходили в трюм, но быстро оттуда возвращались. В трюме от качки тошнило и рвало. Всю ночь никто не спал, и на утро, когда все утихло, вид у солдат был изнуренный.

Беспокойные ночи продолжались до самого Красного моря. Каждую ночь принимались все предосторожности, надевали спасательные пояса, приготавливали шлюпки. Красное море проходили спокойно. Навстречу «Сантаю» часто попадались торговые и военные корабли разных наций, кроме германских. Из моря вошли в Суэцкий канал. По обоим берегам канала были расположены английские войска, отсюда недалеко был англо-турецкий фронт. Пройдя канал, «Сантай» вошел в Порт-Саид. В этом порту стояло столько разных кораблей, что из мачт образовался оплошной лес.

От Порт-Саида «Сантай» шел быстрее обыкновенного, у него работали все машины, это был последний его переход. Следующий — порт Марсель, Франция, конец нашего пути.

ВИНО

Охрана «Сантая» была усилена, его провожали пять военных кораблей. Меры предосторожности увеличились, все было наготове. На судне много говорили о какой-то знаменитой германской подводной лодке, свирепствующей в Средиземном море. Французские матросы рассказывали, что она потопила не один десяток торговых и военных судов союзников. Для уничтожения этой подводной лодки союзный морской флот принимал все меры, но неуловимый пират продолжал наводить страх.

Во время пути от Порт-Саида к Марселю занятия усилились. Каждый день с рассветом роты выстраивались на палубе и начиналась строевая муштра до самого обеда, а после, до вечера — словесность. Солдаты выглядели очень плохо. Недостаток воды в Индийском океане, скверное питание, морская болезнь, ежедневные побои и ненужные мучительные занятия — сильно отразились на здоровье солдат. К тому же продолжались побои. Наказания сыпались за каждый пустяк. Утром и вечером офицеры приходили в роты, производили ненужные смотры, придирались к солдатам на каждом шагу. Их примеру следовали подпрапорщики и фельдфебели, которые до того разошлись, что очень трудно было найти среди нас неизбитого человека. Всюду слышался глухой ропот. Все были озлоблены, ждали только удобного момента, чтобы отомстить озверевшему начальству.

После того как солдаты намяли бока боцману, он заметно изменился, лед продавал дешевле. С посещавшими его каюту русскими солдатами он стал разговаривать, что прежде с ним не случалось. А в конце концов он так подружился с некоторыми, что в беседах был откровенен. Однажды два солдата спросили у боцмана, сколько выдается вина французским морякам?

Боцман ответил:

— Литр в день... И русским солдатам французское правительство также отпустило виноградного вина по литру на день на каждого солдата. Бочки с вином находятся в трюме судна, но выдавать вино запретил полковник Дьяконов. Из этих запасов только офицеры пьют.

Разговор с боцманом солдаты передали своим товарищам, и вскоре друг от друга о запасах вина в трюме узнали все... Более ловким и любопытным удалось даже тайком проникнуть в трюм и убедиться, что там действительно много бочек, наполненных вином. Нашлись умельцы открывать бочки без шума. Ночью, осторожно пробравшись в трюм, они вскрыли одну бочку — и через час были все пьяны. Скрыть от других эту неожиданную попойку среди моря, конечно, было нельзя.

На следующую ночь новой группой солдат была вскрыта вторая бочка, затем третья, четвертая и за одну ночь успели вскрыть и выпить семь бочек. Все это пока проделывалось только первой ротой, остальные об этом не знали и участия в попойке не принимали. Не знало пока и начальство. Ему и в голову не могло придти, что происходило в трюме.

Вечером и ночью попойка возобновилась. За ночь было выпито более десятка бочек. Сильно подвыпившие солдаты разговаривали громче, раздраженно. Более трезвые, успокоив их, укладывали без шума спать.

За два дня до прихода в Марсель был отдан приказ: всем побрить головы, усы и бороды, скатать шинели по специально установленной мерке, выдать всему полку перешитое в Самаре обмундирование, а старое сдать в хозяйственную часть. Так же было приказано искупаться на палубе и надеть новое белье, вычистить сапоги и бляхи поясков. Подпрапорщикам предлагалось приготовить роты к смотру, назначенному на следующий день. После прочтения приказа полк зашумел. У каждого нашлось дело... Всюду можно было видеть целые пруды гимнастерок, брюк, шинелей, сапог и белья. Заработали сотни бритв, срезая растительность солдатских голов и подбородков. Водокачки работали без перерыва, подавая воду для купающихся. По всей палубе стоял такой шум и гам, что трудно было понять разговор человека, стоящего рядом. Взводные командиры выдавали новое обмундирование, отбирали старое, которое сейчас же упаковывалось в кули и ящики.

К вечеру полк выглядел совершенно по-иному. Каждый из нас был чисто выбрит; с небритыми лицами остались лишь те солдаты, у которых были особо красивые усы и бороды. Сапоги ярко начищены. Гимнастерки и брюки — новые, из хорошего сукна. Новые, с блестящими бляхами, пояски, подтянутые туже обыкновенного. Внешний вид у солдат был праздничный, но в душе у каждого скребли кошки. Отрыв от родной семьи в течение нескольких лет, нудная муштровка, плохие условия семидесятитрехдневного переезда от Самары до Марселя, побои и издевательства, недоедание, — все это сильно отразилось на моральном и физическом нашем состоянии.

С первого дня вступления во второй особый полк ни кто из нас ни разу не слышал человеческого слова от своих офицеров. Они ни разу не поговорили с солдатами по-дружески, ни у одного не спросили кто он, откуда, чем занимался до военной службы, какое семейное положение, женат ли, есть ли дети. Между офицерами и солдатами проходила такая пропасть, что ни один мост не был в состоянии их соединить. Это были два совершенно разных мира. В одном мире — небольшая кучка людей привилегированного сословия, иного воспитания. Они считали только себя настоящими людьми, которым с испокон веков дано право приказывать и распоряжаться, избивать и издеваться над людьми другого мира. Они никак не хотели понять того, что солдат тоже человек, что он также может мыслить, творить, может быть очень способным и полезным в самых важных моментах как в мирной обстановке, так и в военное время. Тупоумные воспитанники кадетских корпусов и юнкерских училищ, испорченные и развращенные с молодых лет буржуазные сынки, хотели знать лишь одно: солдат — «серая скотина», которая способна беспрекословно исполнять все то, что прикажет начальство. Такое представление о солдатах заставляло офицеров находиться от нас всегда подальше. Разговаривать с солдатом по-человечески, без мордобойства, офицер считал ниже своего достоинства и своей чести.

В другом мире — другой класс людей, воспитанных в бедных крестьянских хатах и в полутемных подвальных рабочих квартирах. Выросшие среди полей, лесов, фабрик в заводов, проведшие свою молодость в полуголоде, в нетопленных хатах и квартирах, — многие из них до военной службы не видели даже железной дороги, а океанского парохода — тем более. Эти люди большого мира, в массе своей запуганные и подавленные, с первых дней казарменной: жизни смотрели на офицеров как на что-то высокое, достойное уважения. Но проходя сквозь тяготу казарменной муштры, наблюдая зверские нравы офицерства, все мы увидели и многие поняли, что такое начальство? Поняли — и вместо уважения к офицерам мы питали теперь яркую ненависть.

Вечером, после поверки, посещение трюма продолжалось. Каждая группа человек в десять-двенадцать «обрабатывала» отдельную бочку. Осторожность стала соблюдаться меньше, каждый старался сообщить своим товарищам, находящимся в других ротах и не знавшим об открытии винного погреба. Эта ночь была особенной. Полк, казалось, хотел выпить все что полагалось ему за все сорок три дня пребывания на судне. Полуголодные солдаты быстро пьянели. Некоторые стали запевать песни, но и это не навело начальство на подозрение, и солдаты продолжали пить до самого рассвета.

В девять часов тридцать минут утра весь полк выстроился на палубе. Лица у большинства солдат были измятые, опухшие. Ротные командиры, удивленные плохим видом солдат, не могли понять в чем дело. Ровно в десять часов из центральной части судна вышел полковник Дьяконов в сопровождении всех офицеров штаба. При его появлении оркестр, состоящий из восьми заплатанных инструментов, захрипел марш. Ротные подали команду:

— Смирно!

Солдаты замерли. Полковник по лестнице спустился на палубу и направился к первому батальону. Как и всегда, он подошел вначале к первой роте и принял рапорт от ее командира, — подполковника Юрьев-Пековец. Выслушав рапорт, Дьяконов поздоровался с ротой. Солдаты ответили нестройно, хриплыми голосами. Это покоробило полковника. Дьяконов привык слышать — от первой роты всегда четкий ответ на свои приветствия; немного успокоившись, он прошел вдоль строя четырех взводов. Солдаты в новом обмундировании стояли стройными рядами, вытянувшись в струнку. Обойдя взводы, полковник вышел вперед, остановился перед фронтом роты и произнес речь. Он говорил о том, что завтра будем высаживаться в Марселе, указывал, как нужно вести себя во Франции, чтобы «не запачкать честь и славу Русской армии». Первая рота, говорил он, всегда должна быть примерной ротой полка, как в мирной обстановке, так и в бою. Он называл солдат боевыми орлами и благодарил за службу, обещая всегда и всюду чутко от носиться ко всем нуждам солдат...

Рота молчала. Дьяконов, поблагодарив роту еще раз, хотел итти дальше. Но в этот момент солдат первой роты второго взвода Петрыкин, стоявший во втором ряду, громко и отчетливо проговорил:

— Ваше высокоблагородие, разрешите вам задать один вопрос!

Полковник разрешил.

Отчеканивая каждое слово, Петрыкин оказал:

— Ваше высокоблагородие! Вы упомянули сейчас, что первая рота должна быть примерной ротой полка, и обещаете чутко относиться ко всем нашим нуждам. Я должен вам сказать, что первая рота была и будет передовой и в дальнейшем, если вы действительно сдержите свое слово и будете входить в нужды солдат. Но я осмеливаюсь сказать вам, что вашим обещаниям трудно верить. Нам кажется, что ваши обещания останутся только обещаниями. Это я говорю потому, что во время нашего пути вы не только ни старались облегчить наше тяжелое положение, но даже запретили выдавать то, что положено было русским солдатам от французского правительства!

Полковник наверное первый раз за всю свою службу в армии услышал такие твердые, уверенные слова упрека от рядового солдата. От этих слов его передернуло, руки, сжатые в кулаки, задрожали. Он быстро подошел и, остановившись перед Петрыкиным, скомандовал:

— Два шага вперед — марш!

Петрыкин немедленно исполнил приказание. Очутившись вне строя, на расстоянии полушага от Дьяконова, он ловко приставил левую ногу к правой, взял под козырек и вытянулся на месте.

— Что я запретил выдавать? — закричал Дьяконов.

— Вино, ваше высокоблагородие! — быстро и громко ответил Петрыкин.

— Рраз! — начал считать полковник, ударяя Петрыкина по щеке. — Ддва!

Кровь потекла из носа и рта Петрыкина, но он не упал, а продолжал крепко стоить, опустив руки по швам и не стараясь даже стереть с лица кровь. Полковник стоял против солдата, дрожа от злобы, но бить больше не бил. Он смотрел на него безумными глазами и молчал. Тогда, смерив полковника взглядом, Петрыкин спокойно произнес:

— Ваше высокоблагородие, когда я родился, то бабушка моя оказала: «Семен, не спускай никому!» — И размахнувшись, он сильно ударил по уху Дьяконова, который, отскочив на насколько шагов, падая, сбил с ног офицера. Пенсне полковника разбилось вдребезги. Несколько офицеров бросились к Дьяконову на помощь, другие, обнажив шашки, кинулись на Петрыкина. Но он, предупредив их, моментально ушел в строй, на свое место. Они попытались через строй пройти за Петрыкиным. Это им не удалась. Окружив их плотной стеной, солдаты закричали:

— Долой оружие! В ножны шашки!

Какой-то офицер, видимо с перепугу, выстрелил из нагана. На выстрел сбежались другие роты первого батальона, а потом — второго, и третьего. Весь полк слился в одну громадную толпу и вырвать Петрыкина солдаты не дали.

Офицеры, взяв на руки полковника, быстро ушли в свои каюты.

Смотр на этом закончился. Принять какие-либо серьезные меры к солдатам офицеры не решились в этот момент. Волновался весь полк.

Офицеры ждали бунта и нападения, готовили оружие, но солдаты, поволновавшись, разошлись.

Весь день, вечер и ночь на палубе не было видно ни одного офицера. Во время обеда и ужина ни одни подпрапорщик не присутствовал, вечером не было даже обычной поверки и молитвы. Солдаты, говоря о Петрыкине, старались предугадать, как с ним поступят по приезде во Францию. Событие дня встряхнуло всех. Мы почувствовали себя как-то свободней, замечания или наказания делать было некому. Полк разъединился на два враждебных лагеря и каждый из них жил своей, обособленной жизнью.

Солдаты разгуливали свободно по всему судну, часто заглядывали в трюм, а некоторые, более смелые, решили пить открыто на верхней палубе.

Выкатив из трюма несколько бочек с вином, садились вокруг них во всевозможных позах с котелками в руках, заменявшими стаканы.

Последнюю ночь на «Сантае» солдаты провели особенно весело и шумно. Пили во всех ротах. Повсюду раздавались песни, — под гармошку откалывали гопака. Полк представлял из себя не воинскую часть, а ярмарочную толпу.

Царская дисциплина, построенная на мордобитии, дала свои плоды. Полк отборных лучших солдат превратился в пьяную толпу, не желающую никого признавать и никому подчиниться. Солдаты громко кричали, о том, что если возьмут Петрыкина из полка, то никто не должен итти на фронт.

Только перед рассветом закончилась гульба. На палубе, в трюмах валялись опрокинутые бочки, помятые котелки. Пьяные лежали на каждом шагу, спали не раздеваясь. Горнист второй роты как-то сумел запутаться ногами в цепях подъемной лебедки и висел вниз головой. Из бочки с выбитым дном торчали четыре ноги: две в сапогах и две босых. Санитар Храмов привязал себя веревкой к главной мачте и спал сидя, держа в руках спасательный пояс. Рядовой первой роты Кривопалов спал в шинели, которую прибил к палубе гвоздями, чтобы не свалиться в море. Кашевар Юшкин сидя уснул в большой кастрюле с фасолью. Младший унтер-офицер Костяев нагой, но почему-то в сапогах и фуражке, закусив зубами конец брезента, так в него завернулся, что его нашли и освободили только на следующий день, когда полк высаживался в Марселе, за что он был потом разжалован в рядовые.

В МАРСЕЛЕ

Утром на горизонте показались форты Марселя. Утро было солнечное и теплое, видимость — хорошая. От порта к фортам и обратно то и дело сновали моторные лодки, баркасы и маленькие пароходики. «Сантай» величаво приближался к Марселю. Вся судовая команда была на ногах. Капитан судна сам стоял на капитанском мостике и давал команде необходимые распоряжения. Работа в руках моряков кипела, машины для спуска якорей были приготовлены, палуба чисто вымыта. Солдаты привели себя в порядок, не дожидаясь особого распоряжения начальства. Каждый старался подчиститься и подтянуться для пред стоящего смотра полка генерал-губернатором Марселя. Офицеры вышли из кают, осматривали роты, делая без шума и крика указания солдатам, будто бы ничего и не случалось на судне.

Мы стройными рядами выстроились на палубе без вещей, с одними шинельными скатками на плечах. Допотопный полковой оркестр играл французский гимн. «Сантай», буксируемый баркасом, подходил медленно к берегу. На берегу собралась громадная толпа жителей Марселя. Впереди выстроился эскадрон конных гусар в красивой форме и с шашками наголо. С правого фланга эскадрона расположился военный оркестр. Сильными и красивыми звуками он заглушал наши хрипатые трубы. Стоявшие на берегу жители кричали «ура» и подбрасывали вверх фуражки и шляпы. Русские с судна отвечали на приветствие французов.

«Сантай» подошел к берегу, быстро отдал концы и еще быстрее были переброшены переходные мостики. По команде «бегом» мы сошли, выстроившись на берегу. Через несколько минут показался генерал-губернатор Марселя. Полковник скомандовал:

— Полк, смирно! Равнение направо!

С обнаженной шашкой Дьяконов направился навстречу генерал-губернатору и сопровождавшей его громадной свите.

Приняв рапорт полковника, генерал-губернатор вышел на середину полка, и крикнул по-французски:

— Добрый день, солдаты!

Полк ответил дружно и отчетливо. После смотра нас повернули и поставили в две шеренги вдоль берега, к оружейным складам, где нам выдали французские трехзарядные винтовки.

В городском саду Мирабо был временно разбит лагерь для русских. От порта до сада было километров семь-восемь и мы, отвыкшие на судне от ходьбы, пришли в сад сильно уставшими. Громадная толпа, преимущественно женщин, провожала полк по городу. А потом окружила сад и через кирпичные глухие стены забросала солдат разными подарками: сигаретами, шоколадом, апельсинами.

В сад вольная публика не допускалась. Мы также не имели права выходить. В воротах стоял офицерский караул. Среди французов и француженок нашлись многие, которые говорили по-русски, и с ними через стенку солдаты вели переговоры.

Стенка вокруг сада была немного выше человеческого роста и вечером, не стерпев, солдаты начали выбираться в город. Когда начальство обратило на это внимание, то половины солдат уже не было в саду.

Петрыкин бежал из полка и больше его никто и никогда не видел.

На второй день по приезде в Марсель, на главной площади города был произведен полку смотр-парад генерал-губернатором.

Во время прохождения полка по городу улицы Марселя были заполнены народом. Асфальтированные мостовые засыпаны цветами, на штыках у солдат красовались букеты цветов, в дулах винтовок торчали русские и французские флажки.

Когда парад был закончен и полк уходил обратно в свой лагерь, громадная толпа француженок влилась в ряды русских солдат. Винтовки оказались на плечах француженок. Отбирая винтовки у солдат, они спрашивали: «Вы устали?..»

Они старались итти с русскими в ногу. В каждом ряду шло по восьми солдат и по шестнадцати девушек, подхвативших солдат под руки с обеих сторон.

На русских сыпались разные подарки. Француженки схватывали подарки на лету и клали солдатам в карманы и за пояски.

Не прошли и двух улиц, как солдаты стали похожи на вьючных животных, перевозящих продукты; с боков улиц подходили мужчины с открытыми бутылками коньяка и стаканами в руках. На ходу наливали стаканы и угощали русских солдат вином, закусками, фруктами. Недоходя не сколько кварталов до лагеря, русские были встречены делегацией, которая обратилась к полковнику с просьбой разрешить солдатам сделать остановку.

Дьяконов разрешил. Через квартал нашим глазам представилась следующая картина: вдоль улицы был устроен длиною более квартала стол, на котором стояли целые батареи бутылок с винами, пивом и всевозможными закусками.

Как только полк подошел — началось угощение.

Присутствовавшие при этом члены делегации по окончании угощения пошли провожать нас. У входа в лагерь, тепло попрощавшись, они пошли по домам. В лагерь никто из посторонних не допускался.

Затем полк отправили по железной дороге в лагерь Майи, где простояли мы около двух месяцев. Почти каждый день производились смотры. В лагерь приезжало разное начальство: командир корпуса Безелер, командующий четвертой армией Гуро, главнокомандующий Жоффр и даже президент Пуанкаре.

Эти частые смотры надоели солдатам и они завидовали тем, кто был отправлен в город Шалон (на Марне) в военные школы снайперов, бомбометчиков, минометчиков и изучать легкие траншейные пушки, стреляющие сжатым воздухом, аппарат Вермореля, выбрасывающий огненную жидкость на пятьдесят-шестьдесят метров.

Во время пребывания в лагере Майи ежедневно после занятий отпускали в местечко Майи за покупками.

Вырвавшись из лагеря, мы сходились с французскими, бельгийскими и колониальными солдатами — зуавами; заходили в кабачки и, подвыпив, ходили группами по торговому местечку, распевая песни, каждый на своем родном языке.

Солдаты разных наций быстро сближались. Разговаривали мимикой и жестикуляцией. Сигналом к выпивке служил всему миру известный знак, т. е. кто-либо звонко щелкал по горлу указательным пальцем. Французские жандармы всячески пытались помешать не только пению песен, но и хождению по городу. Солдаты протестовали и вступали с ними в рукопашную. Кто-либо выкрикивал по-французски «капут жандарм» и в один момент солдаты нескольких наций в разноцветных военных формах со всех сторон набрасывались на жандармов, колотя дюжиной кулаков по их здоровенным красным шеям.

В драке с жандармами русские занимали первое место и жандармы так боялись их, что при встречах всегда старались обойти где-либо стороной. Этим мы заставили их прекратить нести дежурства в местечке Майи.

Часто происходили такие картины: подвыпившие солдаты обменивались формами. Русский солдат надевал на себя бельгийскую форму, бельгиец французскую, француз русскую. Вся эта переодетая многонациональная ватага ходит по улицам из кафе в кафе с гамом и криком. Глупого чинопочитания, какое было в русской армии, не знали.

Во французской и бельгийской армиях солдаты козыряют своему начальству только во время занятий, после занятий отдание чести начальству для солдат этих армий было не обязательно.

Поэтому, когда переодетой компании встречались французские или бельгийские офицеры, то никто им чести не отдавал. Если же встречался русский офицер, то русский солдат, хотя и переодетый в другую форму, боясь последствий, — старался отдать честь своему офицеру по всем правилам русской воинской дисциплины. Заметив это, удивленный русский офицер подходил к «русскому» солдату, судя по форме, и с густым матом, в виде предисловия, набрасывался на него:

— Ты, почему, сукин сын, честь мне не отдаешь? Француз — не наш солдат, а считает своей обязанностью взять под козырек, а ты?..

Выслушав грозный тон офицера, русская форма удивленно спрашивает по-французски:

— Что такое, мусье капитан?

— Молчать балбес! Встань по правилу! — ревет офицер.

— Не понимаю, мусье капитан, — отвечает русская форма.

— Какой роты, стервец?

— Я первой роты, ваше благородие, — вмешивается французская форма, продолжая все еще держать руку под козырек с самого начала разговора. — А он, ваше благородие, — француз.

— Что за маскарад? — кричит офицер, начиная догадываться в чем дело. — Хамье! — бросает он, удаляясь.

Спустя некоторое время мы узнали историю убийства полковника Краузе. Мы были отправлены уже в лагерь Майи, когда в Марсель прибыл третий полк русских солдат. Как и мы, солдаты были вооружены и отправлены временно в городской сад Мирабо.

В море солдаты подвергались тяжелым издевательствам. Кормили плохо. На имя полковника Краузе было послано анонимное письмо, в котором солдаты жаловались на зверства офицеров.

На следующий день, на палубе, был выстроен весь полк. Краузе потребовал выдачи автора письма. Солдаты отказались назвать имя своего товарища, писавшего жалобу. Тогда полковник приказал вывести из строя каждого десятого и выпороть. Это лишний раз подсказало солдатам, что жаловаться на офицеров — бесполезно, что полковник такой же мерзавец и садист.

Получив оружие в Марселе, солдаты осмелели. В саду Мираб они жили настолько свободно, что офицеры опасались заходить к ним в палатки. Многие солдаты уходили в город. Чтобы запугать, усмирить солдат, полковник Краузе приказал стрелять боевыми патронами по тем, кто будет замечен на стене сада. Возвращенных из города солдат ставили под винтовку с полной выкладкой. Скоро вся центральная часть сада была заставлена наказанными.

Ночью солдаты самовольно разошлись по палаткам. Об этом донесли Краузе. Озверевший таким поведением рядовых, он бегал по саду, избивая каждого встречного. В одном глухом месте на полковника неожиданно наскочила труппа вооруженных солдат. Молча, без шума она исколола штыками Краузе насмерть и скрылась никем не замеченной. Виновников так и не нашли.

Вечером следующего дня солдаты были отправлены в порт. Предназначавшийся смотр полку был отменен. В похоронах полковника Краузе солдаты не участвовали: их спешно погрузили на пароход и отправили в Салоники, а затем дальше — на македонский фронт, на передовые позиции, не дав солдатам отдохнуть. Это было безумством со стороны высшего начальства полка, ибо солдаты должны были вести бой в совершенно в неизвестной местности, без какой бы то ни было ориентировки, без учета неприятельских сил.

Все, что осталось от Третьего полка, — это громадный деревянный крест, поставленный на высокой горе, на месте боев. На кресте была прибита доска с надписью: «Помни Мирабо». Это была месть царских опричников за убийство полковника Краузе. В Россию же семьям убитых солдат было сообщено, что они пропали без вести.

НА ФРОНТ

Через два месяца мы выступили на фронт, на Мурмелонский участок. Наши полки были сильно вооружены. Прежние винтовки были заменены десятизарядными. Поступавшие со дня приезда русских солдат в Майи адреса богатых француженок, желающих стать «крестными», к моменту выступления на фронт увеличились. Эти адреса раздавали нам, успокаивая тем, что о нас будут заботиться, нам будут помогать «крестные матери».

На Мурмелонском участке первый батальон второго полка занял передовую линию. Немецкие окопы находились в семидесяти — восьмидесяти метрах. Фронт был неприступно укреплен. Проволочные заграждения доходили до сорока рядов. Окопы были очень глубокие, с боевыми ступенями, с частыми траверсами. Стенки окопов обтянуты проволочной сеткой, чтобы не осыпалась земля. На дне окопов лежали деревянные решетки, предохраняющие от грязи. Во всех трех линиях окопов имелись хорошо оборудованные глубокие землянки, стены и потолки которых были заделаны тесом. Вдоль стен землянок устроены койки.

Началась траншейная жизнь русской особой бригады. Для каждого взвода был отведен определенный участок и землянка. Всем солдатам пояснили, что нужно делать и где находиться на случай атаки со стороны немцев. На второй день первая рота организовала свою небольшую, состоящую из семи охотников, команду разведчиков. Старшим этой команды был назначен младший унтер-офицер Котов, помощником — дурковатый ефрейтор Калмыков. В эту же ночь Калмыков с тремя солдатами отправился к немецким окопам, откуда они привели двух немецких солдат, снятых с секретного поста, и принесли захваченные две винтовки с патронами и два ящика гранат. За эту вылазку Калмыков и солдаты получили первыми в полку георгиевские кресты. Калмыкова произвели в унтер-офицеры, а троих рядовых в ефрейторы.

Удачная разведка и захват русскими солдатами немецкого секрета удивили французских офицеров и солдат. Французы, чтобы достать «языка» (так называли неприятельских солдат, которых захватывали для того чтобы узнать военные секреты противника), тщательно, при помощи биноклей, наблюдали за различными участками фронта, стараясь обнаружить неприятельский секрет. Ночью, по тому участку, где был обнаружен секрет, открывали ураганный артиллерийский огонь, выпуская несколько сот снарядов. Огненная завеса лишала возможности солдат, находившихся в дозоре, вернуться в свои окопы.

Французские разведчики под прикрытием огня своей артиллерии шли к обнаруженному секрету и забирали в плен полуобезумевших от страха людей. Захват русскими двух немцев не только без артиллерийской, но даже и без винтовочной стрельбы был необычным явлением.

Первых этих «кавалеров» водили к командиру бригады, генералу Лохвитскому, командиру корпуса, командиру армии, возили даже в Париж, изображая из них героев. Калмыков из дурковатого ефрейтора был превращен в самого толкового унтер-офицера. Ротный командир ставил его всем в пример, расхваливая при каждом удобном случае. Это льстило дураку Калмыкову: он, действительно, вообразил себя умным и храбрейшим человеком в полку. Желая угодить ротному командиру, Калмыков старался передавать ему все, что слышал в землянках, среди солдат.

Вскоре рота увидела результаты шпионской работы Калмыкова. Ежедневно к командиру начали вызывать солдат. Возвращались они избитыми. Били в присутствии ротного толстой палкой по стальной каске. От сильного удара каска давила на голову, причиняя ужасную боль.

Во вторую вылазку Калмыков принес два круга немецкой колючей проволоки. Он хвастался, что убил в секрете немца штыком, но не принес его потому, что немцы, заметя его, открыли огонь. Хотя в эту ночь стрельбы вообще не было.

За вторую вылазку, а больше всего за свою шпионскую работу, Калмыков по ходатайству ротного командира получил второй крест, после чего от него никому не было житья.

Он сообщал ротному и подпрапорщику Кучеренко все, что слышал, а иногда по дурости прибавлял и небылицы, наговаривая то на одного, то на другого солдата. Врал и на унтер-офицеров и взводных, которым также попадало от ротного. Со временем командир никому не стал верить, кроме Калмыкова и Котова.

На Мурмелонском участке полк простоял два с лишним месяца. За это время со стороны немцев не было атаки или хотя бы значительной перестрелки. Кормили на фронте нас очень хорошо. От безделья многие пополнели. В землянках втихомолку играли в карты, пили вино, которое приносили из резерва. Солдаты часто получали посылки от своих «крестных». У меня и Макарова были «крестные» из Ниццы, — присылавшие нам каждую неделю белье, сигареты, носки, шоколад.

Простояв два месяца на фронте, наш полк ушел в резерв, на двухнедельный отдых.

ИЗДЕВАТЕЛЬСТВА ПРОДОЛЖАЮТСЯ

С первого же дня, как только мы искупались в бане, начались занятия. Ежедневно выходили в поле, рыли окопы, проходили учебную стрельбу, изучали ручные гранаты разных систем и вели тактический бой с первым полком. Офицеры снова озверели и били солдат за каждый пустяк. Командир первого батальона Иванов превратился в настоящего зверя. Он ни разу не поговорил с солдатом без мордобития. Причем сам не бил, а всегда вызывал подпрапорщика или фельдфебеля. Иванов неотвязно выпытывал у первой роты, куда бежал Петрыкин. Не получая удовлетворяющих его ответов, он держал роту под ружьем в поле, гонял на несколько километров бегом, приказывал подпрапорщику Кучеренко подымать роту утром на час раньше, а с занятия отпускать на час позже. Ухудшил питание, запретил выдавать сигареты, посещать кино, в дни отдыха не отпускал ни одного солдата в город за покупками. Додумался даже до того, что в бараках, занимаемых первой ротой, приказал тушить свет раньше положенного. Но и этого оказалось мало батальонному командиру. Он пригрозил, что при первой же возможности бросит роту на немецкие проволочные заграждения, а сзади выставит пулеметы, чтобы солдаты не вздумали отступать.

За эти две недели так называемого отдыха солдаты первой роты похудели, обросли бородами, были грязны и обтрепаны. На ногах натерли кровавые мозоли, под глазами от побоев были здоровенные синяки. Многих отправили в госпиталь. Мы нетерпеливо ждали конца этого проклятого «отдыха». Предстоящая отправка на фронт казалась нам избавлением.

Полки готовились к выступлению. Все быстро приводилось в порядок, лишнее имущество стягивалось в обоз, мы получали полное количество патрон и добавочные боевые гранаты. Были выданы консервы, галеты и сигареты. Полковые попы отслужили молебен перед выступлением и после молебна, под звуки военных оркестров, полки двинулись на фронт. Шли четыре или пять дней, отмеривая ежедневно пятьдесят-шестьдесят километров. Стояли жаркие августовские дни. Итти было трудно.

Пройдя город Реймс, мы вошли в расположение окопов, начинавшихся от самого города. Немецкая артиллерия иногда била по Реймсу и его окрестностям, и этот участок считался неспокойным. Сменив ночью на передовых позициях французские полки, русские солдаты начали знакомиться с новым участком и устраиваться в землянках. По всей бригаде был отдан строгий приказ, чтобы никто из окопов не показывался, громко не разговаривал. Этим хотели скрыть от немцев, какие находятся здесь части.

После занятия участка прошло два-три часа. Вдруг русские солдаты услышали крики из немецких окопов на чистом русском языке. Немцы кричали:

— Здорово, молодцы второго особого полка, добро пожаловать, привет вам из России, мы оттуда только на-днях! Видели ваших русских: вшивых, голодных и оборванных, у них на пять солдат, одна винтовка, да то без патронов!

Это обидело солдат. Они готовы были открыть огонь и броситься на немцев. Сдерживал приказ. А немцы продолжали:

— Вас всех продали Фракции за снаряды, вы своей России больше не увидите. Переходите к нам, у нас вам будет лучше, чем во Франции, — и скорей домой вернетесь. Наш великий и храбрый кайзер скоро возьмет Петроград и Москву, и с Россией будет заключен мир, а вы здесь будете до тех пор воевать, пока вас не перебьют. Над вами французы издеваются, они сами ездят на автомобилях, а вы сюда шли пять дней пешком.

Русские были огорошены такой точной осведомленностью немцев о жизни второго полка. Немцы знали все, что делается в русских войсках, находящихся во Франции, знали очень многое о жизни в России, на русском фронте. Немцы кричали целую ночь до самого рассвета, и только тогда, когда стало совсем светло и видны их окопы, они замолчали и исчезли. За эту ночь они столько наговорили нам, русским, новостей, что каждый солдат только удивлялся, откуда это они все знают.

В траншейной войне люди всегда отдыхают днем, а ночью должны быть каждую секунду в полной боевой готовности. Солдаты, свободные от дежурства, хотя и ложились спать по ночам, но были одеты и обуты, с подвязанными патронташами и винтовками в руках.

На следующую ночь немцы опять продолжали разговаривать и сообщать разные новости. Они часто освещали участок ракетами: вспыхивали красные, зеленые, синие огни. Каждый цвет имел свое специальное значение. Одни ракеты быстро сгорали, а другие долго, держались в воздухе на шелковых, размером с носовой платок, парашютиках. По ночам русские солдаты собирали эти парашютики, снимая их с проволочного заграждения, иногда расплачиваясь за них своей жизнью, падая от метких выстрелов немецких снайперов.

Калмыков и на этом участке со своими разведчиками часто ходил в разведку. В первый раз они привели трех немцев баз оружия, во второй раз — принесли три винтовки и три шинели, в третий раз — принесли два ящика ручных гранат.

Эта тройка причинила много неприятностей и мучений солдатам первой роты. Однажды ночью впереди первой линии в секретном посту дежурил снайпер Карпачов из снайперного отделения, которым командовал, помилованный без его просьбы и снова произведенный в унтер-офицеры, мой друг Макаров. Часа в два ночи старший команды разведчиков Котов, выйдя с соседнего от Карпачова поста за проволочное заграждение, стал продвигаться ползком вдоль фронта к Карпачову. Поровнявшись с постом, Котов залег в высокой траве среди проволоки, в пятнадцати шагах впереди Карпачова. Тот, услышав шорох, тихонько окликнул:

— Кто идет?

Ответа не последовало. Он окликнул второй раз и, взяв в руки ручную гранату, снял с детонатора предохранительный колпачок. Уловив знакомый звук снимаемого колпачка, Котов быстро ответил:

— Свой...

Котов первый начал пробираться через проволочное заграждение. Карпачов, узнав по голосу Котова, успокоился и, надев обратно колпачок на гранату, положил ее на прежнее место. Как только Котов оказался на посту, он сейчас же начал придираться к Карпачову, обвиняя его в намерении совершить убийство своего унтер-офицера. Карпачов, оправдываясь, говорил Котову, что трудно было разобрать, кто ползет: свой или немец, а для того чтобы не быть захваченным врасплох, он и приготовил боевую гранату, сняв с нее предохранитель.

— Я вас, господин взводный, спросил два раза, тогда как полагается спросить только один раз и, если нет ответа, открывать огонь.

Карпачов был прав, но Котов стоял на своем, он ругал Карпачова за незнание службы, за несоблюдение правил в секретных постах, за распущенность его и за одно всех солдат снайперного отделения Макарова. Обругав Карпачова, Котов ушел с поста и сейчас же направился в землянку ротного командира, где и рассказал о том, как Карпачов хотел его убить. Зная, что идет свой, он все-таки держал в руках боевую гранату со снятым предохранителем. Кроме того, Котов говорил, что когда стоят на постах солдаты из отделения Макарова, то всегда бывает какой-либо беспорядок; дескать, Макаров так распустил свое отделение, что его солдаты никого не хотят признавать и никому, кроме него, не хотят подчиниться. Все отделение очень скандальное, солдаты любят рассуждать, к начальству относятся недоброжелательно и часто говорят о том, зачем люди воюют и ради чьих интересов убивают друг друга.

Ротный в присутствии двух полуротных и подпрапорщика Кучеренко выслушал донесение Котова с большим вниманием и, поблагодарив его за службу, отпустил отдыхать.

После обеда ротный вызвал к себе Карпачова. Только что успел Карпачов перешагнуть порог землянки, командир набросился на него. Обложив солдата отборным матом, он начал бить его по лицу. От этих ударов Карпачов покачивался то в одну сторону, то в другую. Он стоял с вытянутыми руками по-швам, не защищаясь и не уклоняясь от ударов, лишь глаза его дико смотрели на ротного командира. Устав бить рукой, ротный взял палку и ударил ею по голове солдата.

Кончив бить Карпачова, ротный крикнул:

— Убирайся, сволочь!.. Доложи взводному командиру, чтобы он поставил тебя под винтовку с полной выкладкой на передней линии на двадцать четыре часа, по четыре часа ежедневно.

Карпачов, придя в себя, ответил:

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие! — повернувшись, вышел из землянки. Со слезами на глазах он доложил взводному командиру о приказании ротного и сейчас же был поставлен с полной выкладкой под винтовку на боевой ступени окопа.

Голова Карпачова стала видна немцам и они при желании могли убить его первой пулей, но немцы не стреляли. Они закричали по-русски:

— Не бойся... Стрелять не будем, знаем, что наказан!

Подпрапорщик и Котов ежедневно ходили проверять, аккуратно ли Карпачова ставят под винтовку и стоит ли он положенное время полностью.

Кончив на шестой день стоять последние два часа, Карпачов вошел в свою землянку, ругаясь и плача. Он подошел к своему отделенному Макарову, которого уважал, и тихонько, чтобы никто не услышал, сквозь слезы проговорил:

— Господин отделенный, клянусь честью, что не я буду, если в первом же бою не убью этого гада и шпика Котова! Я тебе открываюсь чистосердечно, зная, что ты не выдашь!

Макаров посмотрел на Карпачова, но ничего не ответил. Он хорошо знал характер каждого солдата своего отделения и был уверен, что Карпачов задуманное приведет в исполнение при первом же удобном случае. В душе Макаров был вполне согласен с Карпачовым, что Котова за его пакости, которые он делал всей роте, давно бы нужно было убрать.

На следующий день Макаров дежурил на ротном участке. Эти дежурства продолжались ровно круглые сутки и несли его только унтер-офицеры. Дежурный по боевому ротному участку в течение суток не имел права спать или отдыхать, спускаться в землянку. Он должен все время находиться на передней линии, следить за неприятелем, проверять посты и в случае, если что-либо заметит, немедленно докладывать ротному командиру.

Во время дежурства Макарова ротный с подпрапорщиком часов в десять вечера зашли в землянку, в которой помещалось отделение Макарова. В землянке в это время не было ни одного унтер-офицера и ни одного ефрейтора. Они были на боевой линии. Солдаты резались в карты и все были застигнуты начальством врасплох. Началась кулачная расправа. После побоища ротный командир отобрал у солдат деньги и карты. В другие землянки ротный не пошел. Когда Макаров сменился на дежурстве, его вызвали к ротному командиру.

Войдя в землянку, Макаров, вытянувшись как полагается в струнку, взял под козырек и проговорил:

— Имею честь явиться, ваше высокоблагородие!

Ротный ходил по землянке и крутил большие пышные усы, которые он закладывал за уши.

Услышав голос Макарова, он остановился, смерил вошедшего с ног до головы сердитым взглядом. В пьяных его глазах блестели огоньки.

— Что, либеральная сволочь?.. Ты долго будешь разлагать свое отделение? — закричал ротный. — Ты хочешь, чтобы я тебя высек, а после войны отдал под суд? Ты не хочешь быть верным солдатом родины, честно защищать государя и отечество, а разводишь крамолу! Солдаты твоего отделения распустились и никого не признают, покушаются на убийство заслуженных унтер-офицеров!..

— Ваше высокоблагородие... — хотел что-то сказать Макаров.

— Молчать! — перебил его ротный. — Шкуру спущу на рукавицы! У тебя не отделение, а какая-то свора мерзавцев! До сих пор нет ни одного георгиевского кавалера!

— Зато у меня на участке и в землянке образцовая чистота, ваше высокоблагородие.

— Не разговаривать! — опять перебил ротный Макарова. — К чорту твою образцовую чистоту. Она солдату не нужна.

— От чистоты зависит здоровье солдат, ваше высокоблагородие.

— Ты мне долго будешь философию разводить? — взвизгнул ротный. — Что я, по-твоему, меньше тебя знаю, а? Где это писано, чтобы солдат был чистым? Это будет не солдат, а парижская барышня. Солдат должен быть грязным и страшным, чтобы его немцы боялись. Ты еще серый, не был на австрийском фронте или на японском в 1904 году, а я был. Мы по шесть месяцев не умывались, а от этого солдаты были злее и били врагов, как грачей!

— Иди сюда! — приказал командир.

Макаров, сделай несколько шагов, остановился перед ротным.

— Это тебе за образцовую чистоту! — сказал он, ударяя Макарова палкой по голове. — А это за то, что ты большой умник! А это за Карпачова! А это за карты! А это за крамолу! А это на здоровье! — Удары ротного сыпались, как дождь. Стальная каска издавала, глухие звуки. — Вон из землянки, сволочь! — заревел ротный при последнем ударе.

Повернувшись на каблуках, Макаров направился к выходу.

— Десять нарядов вне очереди! — закричал вслед Макарову ротный.

Придя в свою землянку, Макаров никому не сказал ни одного слова. Он знал, что в этом повинен Котов.

В БОЯХ

Шли дни за днями, недели за неделями. Немцы в наступление не шли, французы также. Французское командование надеялось на русский фронт и заняло выжидательную позицию. На Реймcком участке было особенно тихо. Лишь иногда случались артиллерийские незначительные перестрелки. Однажды ротный командир четвертой роты капитан Семенов вместе со своим фельдфебелем Гук, напившись пьяными, решили сделать самостоятельную разведку, не поставив в известность ни штаб полка, ни соседние роты. В час ночи сто с лишним человек под командой двух пьяных начальников вышли из окопов и направились к расположению немецких позиций. Ночь была темная. Линия фронта была не ровная. Участок четвертой роты вдавался в тыл фронта, а участок второй роты выдался вперед по направлению к немецким окопам. Пройдя свои проволочные заграждения, разведка сбилась с пути и напоролась на проволочные заграждения второй роты своего же полка. Как только команда заметила проволочные заграждения, — сейчас же приступили к прорезке проходов, думая, что режут немецкие заграждения.

Секретные посты второй роты, услышав шорох, сообщили дежурному по участку, тот в свою очередь сообщил ротному командиру. Были приняты все меры к встрече противника. Стрелки вышли из землянок и завяли свои места на боевых ступенях окопов. Пулеметы были наведены на те места, откуда слышался шорох. Минометчики у своих аппаратов стояли наготове, ожидая сигнала, чтобы открыть огонь.

Звуки перерезываемой проволоки раздавались все сильней и сильней. Рота замерла и в волнении ждала сигнала к бою. Все распоряжения ротного командира передавались по цепи шопотом. Вдруг красная ракета с шумом взвилась вверх и, разорвавшись в воздухе, повисла на шелковом парашютике, покачиваясь и ярко освещая окружающую местность и солдат четвертой роты, занятых прорезкой проволочного заграждения.

Это был условный сигнал к открытию огня. Разом заговорили пулеметы, застонали минометы, затрещали винтовки, зашипели траншейные пушки, стреляющие сжатым воздухом, полетели ручные гранаты, освещая взрывами лежащих в траве солдат. За проволочным заграждением послышались крики и стоны. Но и по крикам в этой суматохе и громе никто не узнал, что бьют своих.

Ужасная стрельба продолжалась около часа. Ротный командир второй роты решил отбить атаку противника силами своей роты, не прибегая к помощи артиллерии. Этим он спас от полного истребления солдат четвертой роты, которые, встретив такое сильное сопротивление мнимых немцев, отступали ползком. Благодаря какой-то случайности, разведка добралась до своих окопов, не нарвавшись в переполохе на огонь немцев. Эта пьяная затея ротного и фельдфебеля обошлась в двадцать семь убитых и в тридцать шесть раненых. Скрыть эту вылазку было нельзя.

Солдаты роптали на высшее начальство. Первая рота возмущалась и во всем обвиняла командира батальона Иванова, который скрыл от бригадного командира всю правду об этом возмутительном поступке капитана и фельдфебеля. А Иванов был недоволен только тем, что пострадала его любимая рота. Он открыто об этом говорил и добавлял, что если б на месте четвертой роты оказалась первая, то он был бы очень доволен. Иванов и до сих пор никак не мог забыть исчезновения Петрыкина, о чем он при каждом случае напоминал и продолжал грозить, что бросит нашу первую роту на немецкие заграждения, чтобы ни один солдат не вернулся и не остался в живых.

НА ОТДЫХЕ

В октябре русскую бригаду заменили французские войска и она ушла в лагерь Майи. Мы расположились в тех же бараках, в которых помещались и раньше, по приезде из Марселя. Во время этого «отдыха» Иванов возобновил свои издевательства над первой ротой. Он принимал всевозможные меры к тому, чтобы выпытать местопребывание Петрыкина.

Но все его попытки не дали никаких результатов.

Тогда Иванов прибегнул к последнему средству. Однажды, когда батальон вышел в поле на занятия, Иванов подъехал к первой роте и, после небольшой паузы, скомандовав «смирно» — приказал подпрапорщику Кучеренко вывести из строя десятого, двадцатого и т. д. Всего было выведено восемь человек. Эту группу сейчас же направили в четвертую роту в распоряжение фельдфебеля Гук.

В этот же вечер были избиты розгами шесть солдат за то, что три дня назад их заметили выпившими. На следующий день порка происходила во второй роте, где были избиты четыре человека. Трое были избиты за картежную игру, а четвертый за то, что отказался бить розгами троих «виновных».

Часов в семь в первую роту пришел Иванов в сопровождении всех ротных командиров первого батальона и нескольких полуротных офицеров. Собравшись в первом бараке, рота выслушала приказ, что такие-то солдаты, замеченные ротными командирами в картежной игре на фронте, подлежат порке.

Иванов предложил привести приказ в исполнение сейчас же, в его присутствии.

Выслушав капитана, рота заволновалась. Крюков потушил электрический свет и крикнул:

— Не дадим бить, довольно! Бей Иванова!

Офицеры струсили, солдаты сжали их в кольцо. Иванов получил несколько крепких ударов. Еще момент и солдаты подняли бы его на штыках.

На третий день был прочитан приказ командира бригады, где он категорически запрещает наказывать солдат розгами. После этого приказа солдаты обоих полков благодарили первую роту за то, что она своим действием заставила командира бригады отменить в полках наказание времен крепостного права.

Простояв в лагере Майи месяц, бригада в ноябре снова выступила на фронт. В этот раз наш участок был перед фортом Бремон и деревней Курой, занятыми немцами. Форт Бремон находился на большой возвышенности, и с него немцам далеко было видно расположение французских позиций. Второй полк занял участок против форта, а первый расположился на правом фланге против деревни Курси. Участок как немцами, так и французами был хорошо укреплен. Между немецкой второй и третьей линиями протекал канал, а за каналом начиналось подножие форта Бремон.

Занятый участок нам предложено было хорошо изучить, запомнить точно расположение землянок и ходов сообщения. Простояв три месяца, мы так хорошо изучили свои участки, что знали каждую пядь. Каждый из нас знал, где находятся пулеметы, минометы, знали все секретные, замаскированные от неприятеля ходы сообщения, тайные склады гранат и патронов, в каких землянках находились телефоны.

Командир батальона Иванов из лагеря Майи на фронт вернулся позже. Он оставался в лагере судить восемь им арестованных солдат. Суд под его председательством вынес всем обвиняемым смертный приговор — расстрел. Привести приговор в исполнение было предложено французам, но они отказались. Потом было предложено неграм, — те также отказались. Приговор привели в исполнение русские унтер-офицеры из запасного батальона, не бывшие на передовых позициях. Они все время находились в лагере Майи и занимались подготовкой солдат, прибывающих из России для пополнения полков, находящихся на передовых позициях. Приговор в исполнение приводился в окрестностях лагеря Майи. Рано утром, как рассказывали очевидцы, приговоренные под усиленным конвоем были отправлены к месту казни. Их заставили самих же вырыть могилу, и после того как могила была готова, полковой поп предложил всем осужденным принять исповедь и причастие. Приговоренные ответили отказом, отпустив по адресу попа несколько крепких слов, и встали перед вырытой ими могилой. Раздался залп из нескольких винтовок, и восемь ни в чем неповинных солдат упали в приготовленную могилу. Некоторые были не убиты, а тяжело ранены. Из могилы неслись их предсмертные крики. По команде офицера в могилу был дан второй залп. Крики прекратились. Могила была быстро завалена землей, сверху заложена дерном, притоптана, — и место казни приняло прежний вид, как будто бы здесь ничего и не произошло. О суде и расстреле фронтовики узнали только месяца через три, находясь на передовых позициях.

В феврале 1917 года наша бригада ушла в резерв, сдав занимаемый участок французским войскам. Оба полка расположились в двух соседних деревнях, окрестности которых очень походили на местность под фортом Бремон и Курси. До самого конца февраля бригада производила тактические занятия, а потом были произведены маневры. Вначале первый полк засел на одной возвышенности, которая представляла из себя форт Бремон, а второй полк шел в наступление. Потом второй полк занял предполагаемую деревню Курси, а первый вел на эту деревню наступление. Репетиция боя повторялась несколько раз.

В конце февраля бригада была неожиданна поднята ночью и выведена из деревень на новое место стоянки, километров за десять, в лес, где был расположен громадный замок, а вокруг него целый ряд жилых построек и конюшен. Замок и все постройки были битком набиты солдатами. Вокруг леса была выставлена усиленная охрана. Охране было приказано следить днем и ночью за тем, что бы ни один солдат без особого письменного распоряжения ротных командиров из лесу не выходил. Было приказано не подпускать к нам ни одного француза, военного или штатского. При малейшей попытке пройти в лес или выйти из него было приказано расстреливать на месте. Чем была вызвана такая предосторожность, никто из нас тогда не знал.

ФОРТ БРЕМОН

В конце марта бригада выступила из замка и расположилась километрах в десяти от передней линии занимаемого нами раньше участка. В ясную погоду отсюда был хорошо виден форт Бремон.

Мы остановились для того, чтобы отдохнуть перед боем. Находясь на этом участке, мы впервые услышали о Февральской революции в России.

Эта весть сразу взбудоражила всю бригаду. Солдаты начали собираться группами, вели между собою оживленные разговоры. Но точно никто не знал, что происходит в России. Да и сам слух о революции был не официальным, поэтому обсуждали новость не открыто, а тайно, пока несмело. Офицеры, видя возбужденное настроение солдат, доложили об этом высшему начальству. Командир бригады, генерал Лохвицкий, вызвал к себе всех офицеров на совет.

Через некоторое время ротные командиры собрали свои роты и объявили, что не нужно верить всяким вздорным слухам о какой-то революции, что в России пока ничего не случилось и все осталось по-старому. Никаких официальных приказов еще нет, есть только предположение, что будто бы царь Николай, сильно уставший, добровольно отказался от престола и передал царствование своему брату Михаилу. Но и эти сведения не официальные. Поэтому солдаты не должны обсуждать это, а продолжать драться до окончательной победы над врагом.

Вот все, что могли узнать русские солдаты от своих командиров о Февральской революции.

Накануне пасхи, в субботу, вечером, полковыми попами были отслужены в полках молебны, и было объявлено, что сегодня в два часа ночи бригада идет в наступление. Первому полку была дана задача: взять деревню Курси, а второму — форт Бремон.

Артиллерия била по Курси и форту Бремену беспрерывно девятый день. Немцы в долгу не оставались: на каждый залп они отвечали залпом. Их снаряды падали всюду, и очень многие рвались на месте расположения русских войск. Днем в окрестностях форта Бремова и деревни Курси кружились французские и немецкие аэропланы. Часто между ними происходили воздушные бои. Зенитная артиллерия била по аэропланам как с той, так и с другой стороны. От выстрелов зенитной артиллерии небо покрывалось дымовыми облачками, осколки от рвущихся в воздухе снарядов падали на землю, убивая и нанося иногда тяжелые ранения солдатам. За эти пять-шесть дней несколько немецких аэропланов было сбито французской артиллерией.

В двенадцать часов ночи наши полки были выстроены. Многие ротные командиры и другие офицеры были пьяны. После объяснения боевой задачи полки двинулись по заданному направлению. Была теплая весенняя ночь, артиллерийская канонада гремела все сильней и сильней.

Роты шли наощупь, огня зажигать нельзя было, не разрешалось курить и громко разговаривать.

Дойдя до третьей линии окопов, первый батальон был задержан для пополнения патронами и гранатами. По распоряжению из штаба, второй и третий батальоны второго полка должны были итти головными. Первый же батальон шел резервом. В три часа утра, на рассвете, два головных батальона дошли до своей первой линии. Первый батальон в это время находился на второй линии окопов. Не смотря на то что на этом участке батальон простоял ранее около трех месяцев, солдаты не узнали знакомого участка. Он до неузнаваемости был изменен артиллерийским огнем. Не осталось ни одной землянки или хода сообщения непострадавшим от обстрела. Весь участок был изрыт воронками громадных размеров. Всюду лежала спутанная колючая проволока, остатки от проволочных заграждений.

Трупы убитых, изуродованных солдат лежали на каждом шагу. По всему участку раздавались стоны и крики раненых и умирающих солдат второго и третьего батальона. Многие просили товарищей добить их. Несколько человек от сильных контузий сошли с ума. Они бегали по фронту, кричали, грозили кому-то кулаками.

Снаряды продолжали уродовать и дробить человеческие тела. Картечь с треском рвалась над головами солдат первого батальона. Немцы по сигнализации своего аэроплана, все время кружившегося над расположением наших войск, взяли точный прицел. Снаряды ложились прямо в окопы второй линии, нанося большие потери первому батальону.

В три с половиной часа утра французская артиллерия усилила огонь, а в четыре часа второй и третий батальоны выступили из окопов первой линии и пошли в наступление. Первый батальон продвинулся на переднюю линию, ожидая каждую минуту приказа выйти в помощь головным батальонам.

С большими потерями второй батальон под командой подполковника Готуа выбил немцев из передней линии окопов, заставив их отступить на вторую линию, по направлению к форту Бремон. Продолжать дальше атаку второй батальон не мог, он потерял больше половины убитыми и ранеными. Немцы из второй линии открыли ураганный пулеметный и ружейный огонь. Легкая артиллерия немцев жестоко била по расположению второго батальона, особенно по линии между вторым и первым батальонами, не давая возможности первому батальону выступить из окопов на поддержку. С третьим батальоном потеряли связь, и никто в первом и втором батальонах и в штабе полка не знал, что с ним творится.

Получив приказ, первый батальон под сильным артиллерийским и пулеметным огнем немцев выступил из окопов и пошел на помощь второму батальону. Снаряды крошили солдат. Командир батальона Иванов, не выходя из своих окопов, был легко оцарапан и тут же в сопровождении двух санитаров отправился в резерв, забыв о своем батальоне, о солдатах. Вначале он отсиживался в землянке бригадного командира, а потом уехал в Париж на правах раненого.

Слившись со вторым батальоном, первый, под командой подполковника Готуа, быстрой и энергичной атакой выбил немцев из второй линии. Немцы были вынуждены отступить за канал, на третью линию, к подножию форта Бремон.

При первом батальоне русских войск с начала наступления находился английский полковник наблюдатель. Он ни с кем не разговаривал, ни о чем никого не спрашивал, выбирая более удобные для наблюдения места, тщательно следя за наступлением русских, рассматривая в бинокль немецкие траншеи.

Вдруг я заметил, что англичанин как-то неожиданно свернулся. Прошло минут двадцать, полковник все не подымался. Я решил подлезть к нему, предполагая, что с полковником случилось несчастие. Дотянувшись до англичанина, я его слегка дернул, — он не пошевелился, я дернул сильней, — тоже самое. Для меня стало ясно, что он убит. Приподняв голову полковника, я увидел на лбу след пули, смерть в таких случаях приходят моментально.

Я снял с правой руки полковника браслет, на котором было выгравировано имя и фамилия убитого, его домашний адрес и часть, в которой он служил. Такие браслеты были у всех войск на французском фронте, были они выданы и русским солдатам. По этим браслетам опознавали убитых, если они во время боя были изуродованы.

В полевой сумке полковника, кроме фотографической карточки, на которой был снят мужчина с женщиной и девочкой, я нашел еще книгу на английском языке.

Зная латинские буквы, я прочел на первой странице подпись под портретом неизвестного для меня человека: «Ленин».

После боя солдат Платнов, имевший высшее образование, подтвердил мне, что я прочел подпись совершенно правильно, но большего сообщить не мог. Так для меня Ленин и остался неизвестным до приезда к нам из Парижа русских эмигрантов, уже после Февральской революции.

Целый день гремела канонада. Немцы три раза переходили в контратаку вплавь через канал, но вернуть потерянные позиции им не удалось. Ночью первый батальон окопался около самого канала, на противоположной от немцев стороне. Расстояние, отделяющее нас от немцев, было не больше сорока метров. Целую ночь с обеих сторон канала трещали пулеметы, рвались ручные гранаты, и канал беспрестанно освещался ракетами разных цветов. Артиллерия затихла. Солдаты первого батальона, воспользовавшись этим затишьем, углубили новые окопы и слили их в одну сплошную линию.

На рассвете в окопе второй линии, на боевой ступени, был обнаружен застывший труп старшего команды разведчиков первой роты Котова. Голова его, пробитая пулей в затылок, была склонена на бруствер окопа. Руки его сжимали винтовку, наведенную в сторону немцев. Повидимому Котов был убит в тот момент, когда он стрелял по отступающим немцам. Карпачов твердо сдержал свое слово и привел свой план в исполнение. Все были довольны, что Котов убит. Жалели о том, что вместе с ним не был убит и Калмыков, который с небольшим ранением еще днем был отправлен в госпиталь.

В окопах от раскаленного стрельбой воздуха стояла духота. Всем страшно хотелось пить, но воды не было. Подвезти из резерва воду и продукты было невозможно, мешал пулеметный огонь. Некоторые смельчаки пытались достать воду из канала, но эти попытки стоили им жизни.

Утро наступило пасмурное, густой и плотный туман низко опускался над фронтом. Немцев за каналом совершенно не было видно, только был слышен у них тихий разговор. До четырех часов дня на участке было спокойно. Ни немцы, ни мы огня не открывали.

Вдруг в половине пятого раздались первые выстрелы немецкой артиллерии. Через несколько минут выстрелы слились в общий гул, земля задрожала от взрывов, покрываясь новыми воронками. Легкие снаряды с пронзительным свистом били по нашим новым окопам. Тяжелые снаряды с ровным клокотанием пролетали через окопы и рвались далеко позади, в резерве. Такие снаряды солдаты называли штабными. Французская артиллерия молчала, немцы с каждой минутой увеличивали огонь. Дальше держаться на берегу канала в окопах было невозможно. Взводные унтер-офицеры старались сообщить об этом командиру батальона, но его никто не видал и не знали, где его можно было найти.

Телефонисты позвонили в штаб полка, оттуда сообщили, что, вместо раненого Иванова, командиром первого батальона назначен подполковник Петров, который скоро прибудет на передовые позиции и примет командование батальоном. Взводные запросили вторично, но ответа также не наследовало. Единственный офицер во всем батальоне, контуженный подпоручик Чистяков, не решался взять на себя ответственность за отступление. И только тогда, когда начальник пулеметной команды поручик Быховский, не желая подвергать разгрому свою команду, отвел ее на вторую линию, взводные также отступили под свою личную ответственность.

На второй линии батальон, выставив в окопах необходимые посты, расположился в хорошо укрепленных бывших немецких землянках. В восемь часов вечера, когда люди первого батальона успели отдохнуть и немного, кто чем мог, закусить, а также установить связь со вторым батальоном, от неизвестного командира батальона Петрова, по телефону, было получено распоряжение отступить от канала на вторую линию. Все эти три часа, которые первый батальон употребил на отдых в землянках, немцы продолжали усиленно обстреливать окопы на берегу канала, оставленные русскими. Они видимо не заметили отступления русских на новые позиции и так взмесили окопы, что там образовалась сплошная площадь взбитой, как пух, земли. И если бы мы продолжали на канале ждать распоряжения командира батальона, то не осталось бы в живых ни одного солдата. Занятая первым батальоном позиция имела некоторую возвышенность над каналом, и отсюда было хорошо видно, что делается на обоих его берегах.

После восьми часов вечера немцы еще усилили артиллерийский огонь. В продолжение получаса они буквально засыпали снарядами весь участок, но не касаясь той линии, которую занимал первый батальон. За дымовой завесой немцы перешли канал и бросились в атаку на пустые разрушенные окопы. Увидев, что в них нет ни одной живой души, они начали продвигаться по ходам сообщения вперед, по направлению ко второй линии. Движение немцев было замечено во-время, и первый батальон, выйдя из землянок, занял всю линию, приготовившись к встрече. Гренадеры стерегли хода сообщения, по которым продвигались немцы. Они ждали только более удобного момента, чтобы встретить их.

Немцы, пройдя несколько шагов, остановились и залегли под всевозможными укрытиями. Стрелять в них из пулеметов и винтовок было бесполезно, а бросать ручные гранаты не позволяло расстояние. Французская артиллерия продолжала молчать. Солдаты первого батальона находились в трепетном волнении. На всем батальонном участке было два офицера — Быховский и Чистяков. Остальные офицеры и подпрапорщики исчезли. Все распоряжения отдавались взводными унтер-офицерами.

Переждав несколько минут, немцы начали продолжать продвижение перебежками по отделениям. Артиллерия и сильный пулеметный огонь из-за канала прикрывали их наступление. Цепи шли одна за другой. Было заметно, что немцы за ночь получили свежие резервы. В этот момент появился полковой поп, скрывавшийся где‑то в ближайшей землянке. В руках у попа был крест, которым он усердно благословлял русские войска на «подвиг ратный», пророча всем павшим в бою «за, веру царя и отечество» царство небесное. Стоявший неподалеку со своими снайперами Макаров, видя, что поп направляется обратно в землянку, с иронией сказал:

— Вы бы уж, батюшка, не уходили, остались бы с нами, — видите, что у нас кроме одного контуженного подпоручика Чистякова нет ни одного офицера. Солдаты в ожидании большого боя волнуются, а ваше присутствие я считал бы необходимым. Вы подняли бы дух у солдат, а то не ровен час...

Поп, не ожидавший этих слов, высоко поднял голову. Он долга смотрел со злобою на Макарова, не находя подходящих слов для ответа. Потом, опомнившись, он проговорил:

— Нет, солдатик, нет. Я ее могу здесь оставаться. Это не входит в мои обязанности. Какой я вояка, какой я вояка? — зачастил он. — Я и так сделал великое и святое дело, благословив святым крестом христолюбивое воинство перед боем.

Макаров рассмеялся, а когда поп скрылся в землянку, — проговорил:

— Да, рыжий чорт! Благословлять наверное лучше, чем встречать атаку немцев!

Немцы быстро приближались не встречая препятствий на своем пути. Часть их продвигалась по открытой местности перебежками, а большая часть, не желая подвергать себя опасности, шла сплошной массой в затылок друг другу по ходам сообщения.

Наши солдаты, хорошо видя наступающих немцев, огня не открывали. Между взводными командирами было решено подпустить немцев как можно ближе, а потом сразу открыть пулеметный, ружейный и гранатный огонь. Всем было сделано распоряжение — до команды ничем не выдавать своего присутствия.

Немецкая артиллерия перенесла огонь дальше. Бить по линии, занятой русскими, она не могла, боясь нанести урон своим войскам. Подойдя к окопам метров на шестьдесят — семьдесят и не видя нас, немцы остановились, постояли несколько минут и бросились в атаку.

Наши взводные командиры, как будто бы сговорившись, сразу подали команду: «огонь!». По этой команде грянул залп из тысячи винтовок, затарахтели по всему участку легкие пулеметы. Гренадеры, защищающие хода сообщения, выбрасывали сотни гранат в сбившихся в ходах сообщения немцев, нанося им громадные потери.

Справа от первого батальона строчили несколько десятков пулеметов команды Быховского. Немцы были ошеломлены, никак не ожидая такой страшной встречи. В ходах сообщения образовалась пробка. Немцам нельзя было продвинуться ни вперед, ни назад... Ручные гранаты летели на них беспрестанно, превращая людей в крошево. Выбраться же из ходов сообщения немцам тоже было нельзя, так как на поверхности их ожидал ураганный пулеметный и ружейный огонь снайперов.

Вдруг во французском тылу раздался такой залп, что, казалось, лопнул земной шар на несколько частей. Это французская артиллерия ударила из сотен орудий. Снаряды ложились по обоим берегам канала. Немецкие войска оказались в смертельной ловушке. Они бросались в разные стороны. Артиллерия била беспощадно, и через полчаса от немецких войск, перешедших канал, не осталось ни одного человека.

Снова мы продвинулись вперед и вновь построили окопы на берегу канала. Продвигаться за канал самостоятельно не решались, а начальства не было. Не было и связи с третьим батальоном, находившимся где-то между первым и вторым батальонами и соприкасавшимся будто бы, с первым полком, который на правом фланге взял деревню Курс, и в ней укрепляется.

С десяти часов вечера и до двух часов ночи на участке восстановилась тишина. Артиллерия с обеих сторон молчала, не было и пулеметной и ружейной стрельбы.

Я, Макаров и рядовой его отделения Горчаков сидели в новом окопе. Горчакова все любили и называли Василием Михайловичем. Он был рабочим тульского завода. Василий Михайлович очень любил петь, и всегда, где бы то ни был, не обращая внимания на окружающую обстановку, он вполголоса напевал ту или другую песенку. Ночь была холодная и Василия Михайловича пробирала дрожь. Заметив, что Горчакову холодно, Макаров передал ему свою палатку. Укрывшись в палатку и осторожно, чтобы не заметили немцы, покурив вместе с нами, Василий Михайлович потихоньку замурлыкал.

Немцы начали изредка побрасывать снаряды. Один из них разорвался недалеко от нашего окопа, засыпав нас землей. Отряхнувшись, Василий Михайлович крепко выругался и продолжал песенку. Так прошло около часа времени. Макаров, сидя на корточках, задремал. Клонило и меня ко сну... Вдруг мы были подняты сильным взрывом окопа на берегу канала. Осколки с жутким визгом летели в разные стороны. Когда опять все смолкло, я увидел, как Макаров быстро оторвался от стенки окопа и огляделся. Заметив, что Горчаков сидит, прижавшись к стенке, он сказал:

— Василий Михайлович, вставай, все прошло...

Василий Михайлович не отозвался. Макаров бросился к Горчакову и, схватив его за плечи, начал сильно трясти. Василий Михайлович не пошевельнулся. Он был мертв. Осколок снаряд перебил ему шею. Крупные слезы покатились по огрубевшим от ветра щекам Макарова. Он задыхался от душившего его волнения. К нам подошел младший унтер-офицер Оченин. Увидев мертвого Василия Михайловича он обнажил голову. Ему также было очень жаль этого славного, хорошего товарища. Мы долго молча сидели рядом с телом Горчакова, а потом с болью в сердце зарыли его в неглубокой яме рядом с окопом.

РЕВОЛЮЦИЯ В РОССИИ

Перед рассветом, сдав участок французам, наша бригада ушла в резерв. Она была сильно потрепана. В некоторых ротах осталось по тридцать — сорок человек. Люди были изнурены трехдневным боем, бессонными ночами и отсутствием питания. Оборванные, с ввалившимися глазами, грязные, голодные, — еле волоча ноги, мы медленно плелись в тыл. Пройдя километров пятнадцать, мы остановились в небольшой деревне. Пообедав и немного отдохнув, солдаты в беспорядке пошли дальше.

Целую неделю не могли точно установить кто убит, ранен или пропал без вести. Те, кого считали убитыми, оказались в лазарете; которых считали ранеными — пропали без вести. Ясно было одно: в плен не попал ни один солдат.

Все старшие офицеры, начиная с ротных командиров, кроме полковника Готуа, в бою участия не принимали. Они, слегка раненые, а в большинстве совершенно здоровые, оставили свои части на младших офицеров и ушли в резерв. Они находились в землянке командира бригады генерала Лохвицкого и пьянствовали. А через три дня, когда закончился бой, в глубоком тылу, на стоянке, нам был, наконец, прочитан приказ о Февральской революции и о том, что начальство нужно теперь называть по-новому: господин генерал, господин полковник.

Солдаты немедленно организовали ротные, полковые и отрядный комитеты. Начались частые собрания. К начальству мы предъявили ряд претензий на неправильные действия офицеров, нечеловеческое отношение в лазаретах к раненым. Вернувшись из лазаретов, солдаты рассказывали нам, что их плохо лечили, скверно с ними обращались. Раневых, у которых были на привязи руки, заставляли колоть дрова. Для осмотра лазаретов были созданы комиссии из врачей и солдат.

К концу апреля большинство раненых солдат вернулось в части, но офицеров все еще не было. Командира полка Дьяконова, командира батальона Иванова и командира первой роты подполковника Юрьев-Пековец также не было. Они продолжали «лечиться» в Париже. Солдаты были возбуждены и злобно настроены. На общих собраниях стали требовать немедленной отправки в Россию. Офицеры на собраниях почти не участвовали, но знали все, что говорилось на собраниях через подпрапорщиков, фельдфебелей и денщиков.

Появившаяся еще раньше трещина между солдатами и офицерами, теперь увеличивалась с каждым днем. Вернувшийся Иванов вступил во временное командование полком. Он собрал всех солдат первого батальона и долго говорил о том, как теперь нужно вести нам себя, солдатам «свободной республики». Но его никто не слушал. Солдаты хотели знать другое: когда французы по-человечески будут относиться к русским раненым; скоро ли полки получат отдых в оборудованном лагере; где будет возможно сходить в баню, в кино и постирать белье; когда русские войска будут отправлены домой. Ни на один вопрос Иванов не дал положительного ответа. Солдаты разошлись с собрания, не желая больше слушать болтовню полковника. Хотя он и старался изобразить из себя старого революционера, но мы понимали, что Иванов нахально врет, он просто хочет втереться в наше доверие. Солдаты крепко помнили его проделки в лагере Майи с первой ротой за побег Петрыкина и ясно представляли себе, что это за птица.

Полковой комитет второго полка вынес постановление о проведении демонстрации и митинга Первого мал. Сбор был назначен в деревне, занимаемой вторым батальоном. Эта деревня находилась в середине между деревнями, занимаемыми первым и третьим батальонами. А двадцать восьмого апреля был получен приказ командира бригады о том, чтобы все тяжелые и легкие пулеметы полков передать французским инструкторам для проверки и ремонта. Солдаты сразу сообразили, что здесь не проверкой пахнет, а разоружением. И все как один заявили, что пулеметы исправны, ремонтировать их нечего. Что же касается проверки, то мы и сами, дескать, сумеем проверить их не хуже французских инструкторов. Несмотря на все уговоры и разъяснения офицеров и самого полковника Иванова, ни один пулемет сдан не был и французские инструктора уехали не солоно хлебавши. По постановлению общих собраний рот в этот же день во всех дворах, где стояли пулеметы, были выставлены круглосуточные, вооруженные винтовками, караулы, и никого без письменного разрешения комитета во двор не пропускали. Тридцатого апреля Иванов на общих собраниях батальонов зачитал второй приказ командира бригады, которым запрещалось устраивать первомайскую демонстрацию и митинг. Солдаты ответили Иванову: «Демонстрация и митинг будут проведены».

ПЕРВОЕ МАЯ

Первого мая рано утром все мы были на ногах. Всюду можно было видеть группы солдат, старательно чистивших винтовки, пулеметы, легкие траншейные пушки. Чистились сапоги и медные бляхи поясков. Портные шили красные знамена, музыканты терли мелом инструменты. Артельщик первой роты Харлашка выскоблил походную кухню и украсил красными флажками сбрую кухонных лошадей. Кухня была на полных парах. Харлашка затопил ее с таким расчетом, чтобы сразу после митинга раздать солдатам специально приготовленный первомайский обед. Сам он был в красной сатиновой рубашке и с красным бантом на груди.

Когда весь батальон был в сборе, вынесли развернутое полковое знамя. Старший унтер-офицер Сабанцев, человек трех аршин и двух вершков, встал со знаменем впереди батальона. Музыканты полка выстроились позади знаменосцев. Все офицеры, за исключением капитана Савицкого, командира минометной команды, и поручика Быховского, командира пулеметной команды, категорически отказались участвовать в демонстрации, хотя к ним посылали специальную делегацию из представителей ротных комитетов.

Команду подавал член полкового комитета Сапронов. По команде: «шагом марш!» в такт музыке тысяча ног ударила о твердую землю. Демонстрация началась.

Солдаты шли ровно, плавно, не сбиваясь с ноги. Начищенные штыки слегка покачивались. За стрелками шли пулеметчики под командой Быховского, забрав с собою все до единого пулемета. За пулеметчиками со всеми минометами шли минометчики под командой капитана Савицкого. У всех было: приподнятое настроение, и три километра до соседней деревни прошли быстро и незаметно.

Около деревни, в которой стоял второй батальон, был хороший ровный плац. На этом плацу и построился первый батальон, в ожидании второго и третьего. Скоро подошли и они. Построенный полк представлял из себя букву П.

Отдохнув минут десять-пятнадцать и покурив, солдаты начали становиться и выравниваться. На середине плаца была поставлена на высоких колесах французская арба, заменявшая трибуну. После команды «смирно» председатель полкового комитета Балтайс взошел на трибуну-арбу и, поздравив полк с международным праздником рабочих, сделал, однако, небольшой и довольно туманный доклад о русской Февральской революции и о значении Первого мая. После выступления Балтайса говорили солдаты.

Время шло незаметно. После каждого выступления оратора раздавался гром аплодисментов. Французские солдаты и мирные жители окружающих деревень, собравшиеся в большом количестве вокруг полка, также громко аплодировали. В самый разгар митинга на дороге к деревне показался конный отряд — около пятидесяти всадников. Узнать, кто едет, сразу было нельзя, поднятая лошадьми пыль скрывала форму всадников. Но как только отряд свернул с шоссе, и поехал к полку по мягкой весенней траве, мы узнали полковника Иванова, ехавшего впереди отряда, состоящего из всех офицеров второго особого полка. Подъехав к митингу, отряд офицеров остановился. Иванов выехал вперед и попросил подойти к нему руководителя собрания. Три члена полкового комитета приблизились к Иванову и долго с ним переговаривались. Потом Иванов вернулся к офицерам, а члены комитета подошли к трибуне и весь разговор с полковником передали Балтайсу, который тут же доложил, что из Парижа приехал представитель русских войск во Франции генерал Палицын, он скоро прибудет сюда, на смотр второго полка. Поэтому Иванов просит скорей закончить митинг, чтобы он и офицеры могли занять свои места.

Полк зашумел. Раздались со всех сторон крики:

— Не допускать! Звали — не шли! Теперь не надо!.. Обойдемся без них!

Балтайс просил допустить.

Тогда крики усилились:

— Долой! Не принимаем! Пусть в сторонке постоят!

На все уговоры Балтайса солдаты очень дружно кричали:

— Долой! Не надо!

Митинг продолжался. Ораторы выходили на трибуну один за другим.

Офицеры верхами стояли в стороне тесной кучкой.

Вскоре на дороге показался автомобиль. Подъехав к офицерам, он остановился. Из него вышел генерал Палицын, его адъютант и генерал Лохвицкий. Генерал Палицын недавно был назначен вместо генерала Жилинского и его до сих пор из солдат никто не видел. Это был старик лет шестидесяти пяти, с седой бородой, грузный, сутуловатый, с одутловатым, обрюзглым лицом. Адъютант Палицына, в чине подполковника, молодой, лет тридцати пяти, высокий брюнет подошел к Балтайсу и другим членам комитета, и передал, что генерал Палицын желает посмотреть героев форта Бремона и побеседовать с ними.

Балтайс с трибуны передай полку слова адъютанта.

Солдаты закричали:

— Просим! просим!

Палицыну кем-то из офицеров была подана лошадь и он, сев на нее, в сопровождении генерала Лохвицкого и всех офицеров подъехал к полку. Балтайс подал команды:

— Полк, смирно! На караул!

Солдаты взяли винтовки на караул.

Выехав на середину полка, Палицын поздоровался. Полк ответил дружно. После приветствия Палицын в сопровождении адъютанта, генерала Лохвицкого и полковника Иванова проехал вдоль фронта полка и остановился у трибуны. Балтайс подал команду «к ноге».

Палицын, не сходя с седла, начал говорить. Говорил он тихо, несвязно, путаясь почти на каждом слове. Нельзя было понять из его речи, что он хотел сказать. Речь свою он закончил такими словами:

— Русская армия теперь не царская армия, а армия революции, армия свободного народа и свободной страны. Но это не значит, что мы не должны воевать. Наш общий враг — Германия — еще не добита, и мы должны теперь вместе с свободной армией Франции приложить все усилия и разгромить германскую армию окончательно. Тогда победители будут устраивать свою свободную жизнь!

Последние слова генерала больше всего не понравились солдатам. По рядам послышались выкрики:

— Иди сам воюй, старый чорт, а с нас хватит. Мы уже навоевались за три года!

Первым после генерала выступил Макаров. Он говорил о том, что генерал не передал нам ничего о русской революции, о положений в России, и о нашем дальнейшем пребывании во Франции. Макаров напомнил генералу, как относятся во французских госпиталях к русским раненым солдатам, а командование — к здоровым войскам. Вместо хорошего, удобного лагеря загнали русские полки в самые глухие деревни, где солдаты после боя не отдыхают, а только больше изнуряются. Дальше Макаров говорил о том, что солдаты с февраля не получают ни одного письма, тогда как раньше они получали аккуратно.

— Мы, оторванные от родины, не знаем, что там творится, газет из России не получаем, французские газеты читать не умеем, а органу Бурцева «Русский солдат гражданин во Франции» не верим. Он пишет неправду. Приезжающие из Парижа русские эмигранты говорят о России совершенно другое.

Отвечая на выступления, генерал Палицын сказал:

— Да, братцы, я знаю, что у вас мало духовной пищи. Я постараюсь вашу просьбу удовлетворить и сделаю так, чтобы у вас на каждый полк было не по одному священнику, а по два, и вы...

Но генералу не дали договорить.

— Долой старого бюрократа! — Крики заглушили слова генерала.

— Гони его в шею!

— Это издевательство над солдатами! На чорта нам твои попы!

Солдаты шумели. Меры, принятые Балтайсом, не действовали, успокоить людей было невозможно. Крики раздавались со всех сторон. Генерал растерялся и не знал, что ему делать. Он весь съежился и, зажав уши руками, поворачивал голову из стороны в сторону. Постепенно начинало суживаться кольцо, приближаясь к трибуне. Генерал повернул лошадь и выехал к группе офицеров, стоявших шагах в двадцати от флангов полка.

Машина генерала тронулась. За ней поскакали офицеры. Вслед им раздались оглушительные свист и крики:

— Ого-го-го! Улю-лю-лю! Держи, лови старого чорта!

Когда машина генерала и всадники скрылись, Балтайс объявил, что митинг окончен. Батальоны пошли по своим деревням. Всю дорогу до места стоянки солдаты вели разговор о митинге и о встрече с Палицыным. Они смеялись над генералом и говорили, что его от этого смотра понос прошибет и шоферу в Париже придется мыть машину. Все были очень довольны всем, что произошло.

После первомайского митинга меры предосторожности были увеличены. Охрану ввели не только у пулеметов, но и у винтовочных пирамид. Собрания рот были почти ежедневно. Заседание полковых и отрядного комитетов — также. Отрядный комитет после долгих хлопот добился отправки полков из деревень в хорошо оборудованный лагерь ля‑Куртин. В этом лагере были хорошие каменные двухэтажные казармы, баня, прачечная и водопровод. Рядом с лагерем — железнодорожная станция и торговое местечко с театром, несколькими кино, кафе и магазинами. Вокруг всего лагеря — хороший лес и недалеко протекает река, а близ нее большой плац. За местечком и плацем начиналось сплошное кольцо гор. Солдаты были довольны лагерем, и зная, что этого лагеря добился отрядный комитет, сплотились вокруг него еще теснее.

В это время из Салоник была переброшена на французский фронт вторая русская бригада, которая выступила на фронт и заняла передовые позиции. В лагере ля‑Куртин было получено сообщение, что генерал Палицын после смотра второго полка ушел в отставку, а на его место назначен генерал Занкевич.