Нас не укротили

ТЕ, КОТОРЫХ НЕ УКРОТИЛИ…

(Литературно-художественный сборник „Красная панорама“.

Ленинград. Июнь, 1928 г.

Статья печатается с некоторыми сокращениями.)

Какие потрясающие кинокадры можно извлечь из современного исторического хаоса! При удачном монтаже легко создать из этих кадров выдающуюся эпопею. Одна из этих эпопей, касающаяся мировой войны, вычерчивается особенно светлыми, красными красками. Это — эпическая поэма сознательности и воли! Ее молчаливый и вместе звенящий образ преследует меня с тех пор, как я побратался с людьми, которые перенесли все муки, — что я собираюсь описывать, и остались в живых.

И прежде всего разрешите мне отметить один кадр, мелькающий на экране, который представляется мне лицом всего мира. Этот кадр доминирует надо всеми остальными.

Большой митинг людей в военной форме. Это — митинг людей, осужденных на смерть. Митинг начался в восемь часов утра. Он кончится в 10 часов. Этот час установлен не военным приказом, а фатальной судьбой. Митинг кончится в 10 часов утра. Толпа солдат окружена красными флагами. Когда все они, отдельными процессиями, явились на место собрания, знамена, которые они высоко держали в руках, подгоняли их вперед, словно паруса.

Ораторы говорят на открытом воздухе, и все они кончают свои речи одним и тем же возгласом:

— Мы хотим вернуться в Россию, и ничего больше!

— Мы желаем принять участие в революции!

Кто-то говорит:

— Нас здесь 11 000 человек!

Некто мягкотелый произносит:

— А не лучше бы уступить и сдаться на милость начальства?

Тогда все остальные кричат:

— Нет!

И в один голос прибавляют:

— Мы умрем люд красным знаменем!

Они поют «Марсельезу» и «Интернационал».

Митинг кончается. Музыка играет траурный марш. На горизонте зарождается свистящий грохот, и затем среди солдат начинает извергаться вулкан. Двое музыкантов убиты на месте и падают на землю. Остальные, не заполняя промежутков, оставленных убитыми, продолжают играть. Видно, как в дыму продолжают падать человеческие тела, корчащиеся в предсмертной агонии. Молнии и громовые раскаты доносятся со всех сторон.

Место бойни находится во Франции, в долине Крёз. Убойные — русские солдаты. Убийцы — русские и французские офицеры и солдаты.

А теперь вернемся несколько назад. Не теряя из виду действительности, мы все же несколько парим над ней, а нам нужно начать с самого начала. Удалимся вглубь и подойдем поближе к жалким хижинам, разбросанным по всем углам необъятной русской земли. Заглянем в подмосковную деревянную избу, или же в украинскую низенькую хату, торчком прикурнувшую в конце маленького двора, или в армянскую мазанку, плоскую, как огромная плита, и гнездящуюся в горах, на каменистой равнине, или же в конуру, где еще так недавно проживали рабочие на бакинских нефтяных промыслах.

Крестьяне и рабочие — народ бедный! — беседуют. На стене красуется портрет русского царя. Беседуют о жизни, очень тяжелой и безрадостной. Все это — люди скромные, смиренные, обездоленные. Словно цепями, прикованы они к своему труду. Некоторые из них ищут забвения в кошмаре, порождаемом алкоголем.

Вдруг положение, и без того тяжелое, еще более ухудшается. Господа объявили войну. Бедствия, страдания и лишения увеличиваются. Люди социальных низов, рабочие и крестьяне, ниже прежнего опускают головы, и одинаковые сцены наблюдаются от одного до другого края великой страны.

Перенесемся читатель в другое место. В мгновение ока мы оказываемся в виду пышно освещенного, большого дворца. Пройдем в него. Великолепные галлереи. Блестящая архитектура. Роскошные люстры и сталактиты из золота. Посреди одного зала — большой стол, крытый зеленым сукном. Дипломаты беседуют. Француз говорит русскому:

— Необходимо во что бы то ни стало послать во Францию русских солдат! Война слишком затягивается. Мы испытываем нужду в новых запасах молодых людей. Мы уже навербовали негров, но этого недостаточно. Нам нужны еще русские. Франция одолжила России денег, а даром никто не одалживает!

Эти слова, — которые передаются мной почти текстуально! — господин Палеолог[1] адресует господину Сазонову, царскому министру иностранных дел. Важные русские вельможи соглашаются с диалектикой господина Палеолога и принимают его условия. На бумаге записываются цифры человеческого груза: сорок тысяч русских солдат будут ежемесячно экспортироваться на французский фронт.

В деревенских хижинах и жалких городских лачугах реют лучи надежды: требуются солдаты-волонтеры для отъезда во Францию. Может быть, отец или сын, находящиеся сейчас в войсках, попадут во Францию? Франция! Ведь это — республика!..

Какая мечта: уехать во Францию! Эта мечта подымает дух деревенской молодежи. Она зажигает пламень в сердцах солдат, облаченных в длинные шинели и заключенных в казармах или же окопах, где на пятерых человек приходится по одному ружью.

Вербовка. Волонтеров — масса. Выбирают лучших: высоких ростом, крепких телом и «ученых», то есть таких, которые умеют читать. Из явившихся добровольцев отбирают только пятнадцать человек на сотню. Остальные, отвергнутые, разочарованы и печальны, как люди, проснувшиеся после прекрасного сна. Избранные лихорадочно собираются в дорогу: там их не будут хлестать по щекам и наказывать розгами, как в царской армии! Там каждому дадут отдельное ружье! Волонтеры ослеплены радужными перспективами.

Дорога. Сразу — новый свет. Люди убеждаются в сферической форме земного шара. Огромная Россия! Еще более огромная Сибирь! Отдельные воинские отряды, напоминающие муравейники, собираются воедино, крепко сколачиваются и погружаются на пароходы. Одни прибывают в Марсель через Сибирь и Владивосток. Другие добираются до Бреста через Архангельск. Русские с большой помпой выгружаются во французском раю. Овации, гимны. Гремит «Марсельеза». Восторженные толпы на улицах. Солдатиков угощают шоколадом и папиросами. Наиболее экспансивные патриотки целуют наиболее красивых русачков.

Первое разочарование. Война, что называется, топчется на месте. Главное командование решает укрепить дисциплину, так как только солдаты повинны в том, что армия не летит от одной победы к другой. Военная субординация[2] должна соблюдаться еще строже, чем в мирное время. Люди превращаются в восковые автоматы. Возрождаются телесные наказания: пощечины и порка розгами. Основание: «русский человек понимает только мордобой!» Впрочем, не только с ними обращаются подобным образом, и доказательство налицо: многочисленных сенегальцев, угрозами или заманчивыми посулами оторванных от родных, экзотических очагов, воспитывают и укрощают палкой. Само собой разумеется, что в ушах все еще звенят отрывки «Марсельезы», а в глазах мелькают такие же отрывки из «Прав человека и гражданина». Но музыка есть не больше и не меньше, как одна из чудеснейших форм ветра, а права человека написаны на ширме, которая крепко стоит между правителями и толпой.

Иногда слышится вопрос:

— А где же эта самая демократическая Франция ?

Ответ:

— Не знаем! Но создается впечатление, что мы не находимся во Франции!

Положение ухудшается...

В солдатской массе наблюдается кое-какое брожение. Чувствуется «скверный дух» в стадии образования. В «сферах» — смущение и легкий испуг. Верховное командование, в согласии с властями, создает провокационные выходки, которые позволяют ему принять кое-какие энергичные меры. Одна из этих провокаций, связанная с именем Вининга, агента-провокатора при русском посольстве, заканчивается убийством полковника Краузе, на которого однажды вечером набрасывается толпа возбужденных или просто подкупленных солдат. Но главным образом она заканчивается тем, к чему, собственно говоря, сводились все старания: к крайним мерам репрессий. Расстреливают восемь солдат, абсолютно невинных и непричастных к убийству полковника Kpаузе. Это — уже не эра разочарования. Вернее, это эра ужаса и самых зверских притеснений.

Вдруг великая весть распространяется среди экспедиционного корпуса, разобравшегося, наконец, в истинном положении вещей. В той пропасти, где русские солдаты очутились, благодаря тирадам и миражам продажных вербовщиков, ползут слухи: в России революция!

Февральская революция!..

Разумеется, что эта новость не сообщается официально. Напротив, власть имущие делают все от них зависящее, для того чтобы скрыть правду. Но мало-по-малу, вначале очень робко и слабо, правда начинает просачиваться. Какой-нибудь солдатик, сидя в углу, читает цидульку. Товарищи его, в свою очередь, читают жалкие, уродливые письма, профильтрованные русской цензурой. Солдатик вдруг вскакивает с места, издает бурное восклицание и начинает размахивать бумагой. Он привлекает всеобщее внимание и вокруг него образуется толпа.

— В России революция! (Цензура дала маху и пропустила в одном письме такую крамольную весть.)

Появляется офицер, вырывает бумажку, с остервенением топчет ее ногами. Выходит, потом возвращается, подбирает скомканную бумагу и кладет ее в карман. Пытается объяснить, что «все это — газетные сплетни. Борзописцы, печатающиеся ежедневно в бульварных листках, — звонари, и ничего больше, и надо совершенно потерять голову, для того чтобы верить им». Ввиду того что, вообще говоря, слова офицера не совсем лишены основания (и солдаты успели уже убедиться в продажности газетных писак), кое-кто среди них колеблется. Но, тем не менее, правда пробивается наружу, ибо она сильнее, чем ложь и обман. В конце концов, весь русский корпус уже знает о том, что нет царя ни в Москве ни в Петрограде. Все издают глубокий вздох облегчения. Эти люди, заброшенные на чужбину, просветляются революцией.

После того начинается борьба между офицерами, желающими скрыть или же переделать сведения о социальном и политическом перевороте в царской России, и солдатами, которые хотят знать всю правду. Солдаты принимают, наконец, определенное решение. После контакта с другими частями своего же корпуса 1‑й полк 1‑й бригады собирается на митинг в погребе какого-то стеклянного завода. Слышится единодушный крик.

— Мы хотим вернуться в Россию. Нам здесь нечего больше делать!

Этот крик выражает волю подавляющего числа русских солдат на французском фронте. Решение солдат доводится до сведения полковника Нечволодова. Этот бравый офицер не привык к тому, чтобы его подчиненные так выражались и чтобы подобным образом проявляли свою волю. И он падает в обморок, когда делегаты полка объявляют ему, что люди хотят вернуться дамой. Он валится без чувств на землю. Его подымают.

Крики: «Мы хотим вернуться на родину!» — ширятся и растут с каждым днем. Вот почему командование решает бросить русские части в бой и тем самым совершить военную диверсию, полезную со всех точек зрения. Когда солдат находится на передовой позиции, он силой вещей с оружием в руках защищает свою жизнь и убивает для того, чтобы его самого не убили. Ему некогда думать о других вещах, и он волей-неволей забывает про свои утопии. К тому же бои образуют пустоты в солдатской массе, что влечет за собой ослабление «скверного духа».

Словом, 1‑ю бригаду русского экспедиционного корпуса бросают на штурм форта Бремона. Русские проходят 26 линий проволочных заграждений и занимают все поселки, расположенные у подножья этого форта. Самого форта они не могут взять, потому что французские подкрепления не поспевают во время (это было заранее решено). В результате русские вынуждены отступить и теряют при этом 70 процентов своего боевого состава, то есть больше двух третей. Оставшиеся в живых после того рассеиваются по периферии для того, чтобы воспрепятствовать распространению того же самого «скверного духа» в войсках.

С тех пор начинается открытая борьба между солдатами и офицерами. Число солдат, предъявляющих все более и более решительные и настойчивые требования, растет. Вместе с тем растет в силе и их клич:

— Мы не желаем дольше оставаться здесь! Мы хотим вернуться в Россию, где, по крайней, мере, бьются за нечто справедливое и достойное человека, — где воюют за освобождение угнетаемых и эксплоатируемых!

Офицеры, которые всеми способами — угрозами, просьбами, шантажом, насилием, притеснениями, провокацией и интригами — пытаются усмирить своих подчиненных, входят в соглашение с французскими властями. Солдаты вдруг сделались страшно сознательными, это и тревожит начальство, которое старается превратить их в прежних слепых рабов капиталистического и империалистического «порядка», созданного палачами и паразитами.

Солдаты организуются и избирают Советы. Намечается связь между отдельными революционными ячейками всех русских частей. Офицеры пробуют противодействовать этому движению и переделывать сущность, смысл и работу Советов. Здесь драма и комедия переплетаются самым причудливым образом. Французы играют свою роль этой трагикомедии. После Февральской революции издается постановление, согласно которому русские войска, расположенные на французском фронте, подчиняются не русским, а французским законам. Но права солдата-гражданина находятся в полном противоречии с французскими законами...

Ввиду того что никак не удается урезонить и успокоить русских волонтеров, которые узнали про все подробности политического переворота в России и настаивают на репатриации[3], 1‑ю и 2‑ю бригады переводят в маленький городок департамента Крёз — ля‑Куртин. Русские регулярно собираются на митинги, которые организуются между палатками, и на которых они с прежней энергией и с возрастающей определенностью выставляют свои простые и естественные требования. Эти требования звучат как заглушенный, но мощный крик, как однообразный мотив грозной мольбы, которая объединяет всех солдат в одну общую массу. Они ни в чем не желают уступить...

20 июня 1917 года генерал Лукомский издает приказ, согласно которому обе бригады, расположенные в ля‑Куртине, должны возобновить свои военные упражнения. Те отказываются.

Прибегают к крайней мере: войска разделяют. Их механически разрубают пополам. Тех, кто сдается без всяких условий, переводят в ля‑Курно и Фельтен, где устраиваются попойки и кутежи, заканчивающиеся скандалами и побоищами. Неукротимых, сознательных оставляют в ля‑Куртине, и они объявляются бунтовщиками. Их 11 000 человек. Это — крепкий блок, человеческая монолитная гора. Исключительные меры соблазна отрывают от этой горы маленькую песчинку в 70 человек. Остальные подчиняются суровой, четкой дисциплине, не допускающей ни малейшего уклонения в сторону, ни единого послабления. Они запрещают употребление алкоголя. Поразительный контраст создается между сознательными и прямодушными «бунтовщиками» ля‑Куртина и лакеями, которые сознательно вернулись в состояние рабства и важничают в ля‑Курно. Ля‑куртинский Совет снова и снова требует от эмиссаров[4] империализма:

— Отправьте нас в Россию. Мы клянемся, что выполним наш воинский долг на родине!..

Некий Ворков приезжает из Петрограда специально за тем, чтобы проповедывать солдатам пассивное повиновение. Тот же ответ! Является поп и начинает уговаривать своим медоточивым, елейным голосом.

— Раскайтесь и исповедуйтесь в великих прегрешениях своих!

Его гонят прочь.

— Можете убить нас, но не победить!

Быстро пройдем мимо целого муравейника подставных лиц: шпионов, доносчиков, провокаторов, из коих каждый тянет свою веревочку и проводит свою личную политику в этом грязном деле. Солдаты из ля‑Куртина все больше и больше походят на окопавшуюся на бранном поле рать, которую окружили со всех сторон, и которая ни за что не хочет сдаться.

Им говорят:

— Вы позорите военный мундир!

Они отвечают:

— Мы знаем лишь честь человеческой личности!

Им говорят:

— Вы обманули нас! Вы — изменники!

Они отвечают:

— Нас обманули! Мы — жертвы!..

Надо понять моральную высоту этого пассивного восстания и вдуматься в сопутствующий ему глубокий внутренний кризис.

Русские солдаты долго колебались, много спорили. Несмотря на то что слова «русская революция» жгли их со знание, и что сердца их были переполнены, как никогда до сих пор, они не разрешали себе действий, на которые их толкали те или иные импульсы[5], и не поступали, как фанатики, которые окончательно потеряли власть над собой. Их никоим образам нельзя было бы обвинить в агрессивных действиях.

Их основная мысль сводилась к следующему:

— Ввиду полного переворота, совершившегося в нашей стране, мы имеем полное право располагать собой так, как нам это угодно. Состоявшееся соглашение потеряло свою силу, потому что те люди, пред которыми мы обязались — и которые обманули нас самым возмутительным образом! — сброшены со своих высоких постов. Наши старые господа полетели вверх тормашками, и от их былого величия ничего не осталось. Наша судьба радикально, изменилась одновременно с тем, как раскрылись наши глаза. Мы не продались навсегда. Мы — не скот, который может быть куплен на убой любым мясником. Мы не желаем погибать потому только, что Николай II позаримся на Константинополь и вместе с тем нуждался во французском золоте. Нам нет дела до того, что английский империализм желает сохранить свое владычество на морях, и что немецкий империализм стремится сломить эту гегемонию. Нас не касается, что Соединенные Штаты хотят заграбастать как можно больше денег, и что о том же мечтают все металлургические, шерстяные, свиные, и всякие другие некоронованные, но всемогущие короли мира. Мы имеем полное право аннулировать сделку, согласно которой нас продали вместе с потрохами, и стремимся к тому, чтобы восстановить попранную справедливость!

Основная же мысль офицеров была такова:

— Революция? Браво! Да здравствует свобода! Но необходимо все же, чтобы вы продолжали войну на пользу и преуспеяние правительств Англии, Франции и Италии. Если вы не будете больше воевать, то, во‑первых, окажетесь изменниками, во‑вторых, вонзите нож в спину революции, а, в‑третьих, французская артиллерия научит вас уму-разуму, отправив кое-кого на тот свет.

Как все здоровые духом и рассудительные люди, которые желают знать и выполнять свои прямые обязанности, русские солдаты долго спорили между собой, — но об этом я уже говорил. Я подчеркиваю, что они спорили во время штурма форта Бремона не из трусости, не под влиянием страха, а только потому, что хотели уразуметь истинный смысл своих действий и поступать вполне обдуманно. И вот вам доказательство: неокончательно убежденные и плохо осведомленные об истинном положении вещей, они не позволили себе принять окончательное решение и заключили свои дебаты следующим заявлением: «Мы пойдем в бой! Мы выполним все то, что офицеры прикажут нам».

И стройными рядами пошли на бойню...

А теперь после вынужденного отступления, снова вернемся в те дворцы, которые уже знакомы нам. Французские власти начинают побаиваться этих бесстрашных бунтовщиков, которые признают себя только солдатами революции. Подобные примеры очень заразительны: отмечены уже 17 случаев восстания во французских войсках. «Серая скотинка» чувствует запашок капиталистической воины, и это не нравится ей. Надо принять своевременные меры и предупредить события. Французские власти говорят русским военачальникам:

— Уберите их в Россию или же укротите тут на месте, а мы поможем вам.

Но там Керенский еще больше самих французов боится этих идейных солдат. Этот «вождь» революции постоянно и систематически боится революции. Он мало заботится о том, чтобы поскорее репатриировать своих земляков-революционеров. Согласно своему обыкновению он виляет, а затем, в виде ответа, посылает подкрепление 2‑й бригаде, смертельно враждебно настроенной против 1‑й.

Если бы подняться, скажем, на аэроплане над ля‑Куртином, то мы могли бы в то время увидеть кольцо русских войск, находившихся под главным командованием генерала Беляева. Кольцо это — двойное. Первое: три пехотных батальона, три пулеметных роты и четыре батареи: русские солдаты и французские орудия. Второе: французские войска: 19‑й, 78‑й, 82‑й и 105‑й пехотные полки, кавалерия и артиллерия. 14 сентября объявляется последний ультиматум генерала Беляева. Он отвергается. Тогда из ля‑Куртина эвакуируется все гражданское население. Надвигается заранее приготовленная, обдуманная гроза, готовится организованный катаклизм[6].

И вот тут-то мы непосредственно подходим к митингу людей, осужденных на смерть. Живо припомним все фразы этой живой картины или кинокадра, как я называл его вначале. Начинается обстрел. Двое музыкантов падают замертво. Всего — восемь человек убитых. Весь ля‑Куртин окружен траншеями. Производится систематическая атака на этих 11 000 человек, которые лишены каких бы то ни было средств защиты, которые решили пожертвовать жизнью, но не идеалами. Эта атака длится пятеро суток и сопровождается всеми характерными ужасами войны, в том числе и индивидуальными убийствами, совершаемыми офицерами, которые не руководятся никакими другими мотивами, кроме ярости, садизма и грабежа. Много сотен убитых, еще больше — раненых. 800 человек исчезают бесследно. Из 11 000 человек остается только 8000. Нельзя с полной точностью установить число убитых, потому что их хоронят ночью, тайком и предусмотрительно уничтожают все следы могил. До сих пор неизвестно, не ступает ли теперь над ними человеческая нога!

Оставшихся в живых погружают в темные, зловонные, грязные клетки, находящиеся в пароходных трюмах. Непокорных русских солдат экспортируют[7] в Африку.

В то же самое время другие русские солдаты находятся к Салониках. Они переживают точно такую же эпопею, как и их земляки на французском фронте. Но в Салониках русские страдают как сторонники Октябрьской революции, второй, настоящей. Не той, что опрокинула старый мир, а иной, которая вознеслась над руинами и начала строить новый мир.

Русские солдаты в Салониках заявили то же самое:

— Хватит с нас подчиняться приказам французских царистов и русских нео-царистов. Мы не хотим марать наших рук в крови, которая льется во славу золотого тельца или же для благополучия рабовладельцев всех сортов и мастей. Наше место — у нас дома, в России, где сейчас идет война за освобождение человечества!

Они подвергаются всем мукам, всем лишениям, какие только можно вообразить. Их терзают, пытаются уморить их жаждой, их убивают группами и поодиночке, но они не сдаются, не уступают, и те из них, которые выжили, присоединяются к другим непокорным землякам, поджидающим их в Африке.

В Африке. Люди тают от зноя. Их гонят из одного лагеря в другой, и каждый день в отдельности — потрясающий этап в хождении этих страдальцев по мукам. Но если изменилась окружающая обстановка, то кое-что другое в них самих нисколько не изменилось: их решение!

Не быть больше соучастниками империалистов. Служить новой России! Вот их девиз, и этому девизу они служат верой и правдой.

В сферах приходят, наконец, к определенному решению. После долгих стараний, попыток и размышлений и ввиду серьезных последствий, которыми чревато это серьезное дело, власти постановляют: репатриировать[8] русских солдат. Но то, что, казалось, должно было бы явиться концом их крестных мук, превратилось в начало другой Голгофы[9]. Русских солдат послали в армию генерала Деникина, белогвардейца, бандита, оплачиваемого и вооружаемого Англией и Францией на предмет свержения рабоче-крестьянского правительства. Солдат дрессируют в известном направлении, но они протестуют и выходят из повиновения. Их наказывают через десятого, и невиданные и неслыханные по жестокости сцены характеризуют эту стадию беспримерной эпопеи. Число их уменьшается видимо на-глаз. Уменьшается? Какое значение это имеет? Все они попрежнему как один человек.

Но на сей раз на сцену выступают так называемые исторические законы, которые играют свою роль и делают свои великие поправки. Деникин разбит революцией. Тульские рабочие оказывают столь мощное сопротивление, что белогвардейские банды вынуждены повернуть вспять, отпрянуть назад, и убежать к Черному морю и даже в Париж.

И отныне маленькая горсточка русских солдат остается победоносной вершительницей дальнейших дел. Они становятся, наконец, настоящими солдатами революции. Они выполняют теперь то положительное дело, которое провидели, когда в первый раз отказались служить целям народных палачей. Их непреклонное упорство дало ощутительные результаты. Эти простые, бесхитростные люди, из которых я кое-кого знаю лично, с первой же минуты и с безупречным здравым смыслом осудили западную псевдодемократию с ее скрытым буржуазно-лицемерным царизмом, с ее свободами на бумаге. С самого же начала они швырнули архаическую «марсельезу» в лицо подлинным виновникам беспримерного интернационального разбоя. В своем кровавом продвижении вдоль ада старого мира, в своем стихийном стремлении к идеалу они отдали свою волю, они отдали свою плоть и кровь во имя благоденствия всех народов на свете. Напрягши все силы, они начали строить новую жизнь и прежде всего круто повернулись спиной ко воем шарлатанам, которые прикрываются именем цивилизации, права, республики и морального прогресса, ко всем паяцам, которые поныне подвизаются на министерских подмостках и в женевском мюзик-холле.

Анри Барбюс