Наш Современник, 2005 № 03

Мы расстались, мой милый ариец,

В тех краях, где я правды искал,

И теперь эта жизнь, как зверинец,

Обнажила звериный оскал,

Эта власть, что в пороке зачата,

Обнажила повадки врага…

В этой жизни мы оба — волчата,

Но свобода лишь мне дорога.

Ведь мерцание снежного склона

Не поймёшь и не примешь всерьёз

Ты, поверивший в силу закона,

Как слепой, дрессированный пёс.

Ослеплённый своими правами,

Оглушённый призывами, ты

Слишком часто бросался словами,

Извлекая их из пустоты…

Мы расстались в конечном итоге,

Но из памяти разве сотрёшь

Наши общие сны и тревоги,

Нашу общую правду и ложь?

По пшенице ладони скользили…

А в груди навсегда, как ожог,

Как слеза побеждённой России,

Отражён твой далёкий Торжок —

Отражён, как видение, чтобы

От разлук был какой-нибудь толк…

Да, мы были волчатами оба,

Но теперь я давно уже — волк.

Не бывает стихов о любви.

Не бывает стихов о разлуке…

Я целую дрожащие руки,

Побледневшие руки твои.

Те порывы, что были нежны,

Те мечты неземные — сбылись ли?

Говори. Мне нужны твои мысли,

Мне слова твои очень нужны.

Но несбывшихся чувств не зови.

Я о них не жалею нисколько,

Потому что, как это ни горько,

Не бывает стихов о любви.

На земле, где порядок таков,

Что мечты и порывы — телесны,

То стихи для любви слишком тесны,

То любовь недостойна стихов…

Обречённо забыв свою грусть,

Но исполнив своё обещанье,

Обними ты меня на прощанье —

Я к тебе никогда не вернусь.

Но замаливать станешь грехи, —

Не забудь, как сердечные муки:

Не бывает стихов о разлуке!

Так о чём же бывают стихи?

Тихо, как в небе — за белой звездой,

В облаке белой космической пыли…

Как хорошо, что в судьбе непростой

Были печали и радости были.

Были деревья в прозрачной смоле,

Были широкие русские дали…

Как хорошо, что на этой земле

Девушки в губы меня целовали.

Я не забуду и не отрекусь,

Мир полюбив, где, забвенье нашедший,

Тихий кузнечик, приветствуя грусть,

Вторит безмолвию, как сумасшедший.

Мне ли, прижавшему клевер к губам,

Пряча глаза за вершинами сосен,

Думать, что я никогда не отдам

Сердце тому, кто об этом попросит?

Мне ли грустить о далёкой звезде,

Если, ссыпая смородину в блюдце,

Руки дрожат, как цветы на воде,

Но не пытаются к звёздам тянуться? —

Знают, что их обожжёт метеор,

В медленном небе до срока сгорая…

Как хорошо, что небесный простор

Сердце собою заполнил до края,

Жить научил и глядит с высоты

Так, словно только недавно был рядом…

А серебристое око звезды

Манит своим понимающим взглядом.

Тишина деревенской Руси

Треплет рыжего клёна локон.

Тёплый дождь, выбиваясь из сил,

Льётся в землю берёзовым соком.

Всё здесь, плача, молчит о тебе.

Всё здесь молится, тихо вздыхая…

Сквозь печаль серебристых небес

Промелькнёт журавлиная стая…

До сих пор всех бросает в дрожь

Твоей жизни суровая полночь…

До сих пор всюду ржавая ложь,

Что плела фарисейская сволочь!

Лезла в душу всякая дрянь,

И смердела упрёков плесень.

Неужели собачья брань

Заслонила бы свет твоих песен?!

Неужели чёрная грязь

Разлилась бы в словесных узорах?!

Бирюза твоих ласковых глаз

Навсегда отразилась в озёрах…

Но завяли глаза, как цветы,

Глядя в жадно-надменные лица…

И гордятся слепые скоты

Своим мифом о самоубийце…

Нет, не верю! Не верю в ваш хлам —

Мемуарам и некрологам!

В вечной буре трагедий и драм

Он остался чист перед Богом!..

Отцвела белоснежная гладь…

На губах — только запах жасмина…

И недаром старая мать

Отпевала умершего сына…

Шёпот вереска, шум бересклета,

Бесконечных полей целина…

Ты осталась одна у поэта,

О, моя полевая страна!

Ты прими меня, даль луговая,

У заросшей осокой межи,

Через край небеса проливая

В опустевшую чашу души.

Запылённой тропой Подмосковья

Из московской глухой суеты

Я пришёл твоей рыжей корове

Накосить луговые цветы.

Дай мне ветер и посох пастуший,

Птичий щебет — наперебой.

Может, вылечат стихшую душу

Подорожник и зверобой…

Ведь, ржаным покрывалом одета,

Окаймлённым узорами льна,

Ты осталась одна у поэта,

О, моя полевая страна…

Издалека мерцают купола,

И кажется, как будто всюду — свято…

Лишь тяжело вздыхает Ханкала,

Кровавыми пожарами объята,

Лишь от озноба стонет Гудермес,

И в мутные глаза Урус-Мартана

Испуганно бросается с небес

Рассвета окровавленная рана.

В бреду застыли Грозный и Аргун…

А вдалеке сквозь рубежи и грани

Цветут дожди, как колокольный гул,

И об ушедших плачут христиане…

Последние слова — с надгробных плит —

К зрачкам до боли льнут, сжимая души,

И с вечностью упрямо говорит

Простуженное эхо — голос Сунжи,

Как будто, не тая последних сил,

Всё рассказать пытается кому-то,

Как русский воин вслух произносил

Слова молитв в окрестностях Бамута…

Его теперь не упрекнёт никто:

Он до кончины был правдив и кроток,

Чтоб каждый выродок запомнил, что

Не продаётся русский самородок!

Сегодня в этом небе — журавли,

Сегодня в этом небе — листопады…

От этой опечаленной земли

Мне больше ничего уже не надо.

В душе прошла та жажда тишины,

А брызги чувств, застыв ветвями клёна,

К моим ногам легко наклонены,

И тишина — легка и окрылённа.

Вы знаете, как сладок аромат

Той нежности, что не объять руками,

Когда с тобой поля заговорят

Холодными, как осень, сквозняками?

Вы помните? — Лишь руку протяни

И попроси прибежища и крова

Сквозь полумрак: «Спаси и сохрани!» —

В неповторимой жажде неземного.

Вы слышите? — Я слился с тишиной,

Как запах спелых яблок — с нежной кожей,

И облака плывут передо мной,

На тишину задумчиво похожи.

Она — звучит и шепчет издали,

Чуть потревожив огонёк лампады:

«Сегодня в этом небе — журавли,

Сегодня в этом небе — листопады…»

В эти сумерки выбежать? выйти ль? —

С обнажённой душою — до строк —

О тебе, мой суровый учитель,

Что мой путь безнадёжный предрёк.

То ли тихо заснул, то ли ожил…

Замерев у судьбы на краю,

Безнадёжностью ты обнадёжил

Обнажённую душу мою.

И не вычеркнуть слов — до предела

Дорожи или не дорожи:

«На успех безнадёжного дела!» —

Из моей обнажённой души.

По узким трещинам

Расстеленной брусчатки

Туда, где солнца жар,

Стремлю неспешный шаг.

Улыбка — женщинам.

И белые перчатки.

И белоснежный шарф.

Цилиндр. И чёрный фрак.

Глядят насмешливо:

«Видали остолопа?!

Быть может, вкуса нет?

Приличней нет белья?»

Представлюсь вежливо —

Запомнили все чтобы:

Мне девятнадцать лет,

Зовут меня — Илья!

Я баян обниму. Он, заждавшийся, на руки просится.

Встрепенётся, вздохнёт, как живые, меха развернёт.

Он застенчиво всхлипнет коротенькой разноголосицей

И протяжную русскую сам нараспев заведёт.

Он «Лучинушку» плачет — качает басы безысходные.

Он созвучья выводит. Пронзительно. Сладко. Навзрыд.

Словно жаркой слезою, он песней текучей народною

Пробирает насквозь. Бередит на душе. Бередит…

Он заходится песней. А мне всё отчётливей кажется,

Что, как исстари, сядем за стол, соберётся родня.

И потянется песня-слеза, и всем миром завяжется…

Что не песня, а русская вечность течёт сквозь меня.

Ночь была черноспелая гроздь, да распалась-рассыпалась.

Словно жадное лето пылало у нас на устах.

Словно лето плыло, и горчащая звёздная жимолость

Предрассветна, черна, в низкорослых цвела небесах.

Из кромешности глаз одинокой походкой опасливой

Я исчезну однажды, не пристальна, но холодна.

Ты забудешь о том, как рябина по-дикому счастливо

Трепетала полунощной жертвой в пожаре окна.

Причитала ветвями, смыкалась, клонилась со стонами.

В полынье простыни задохнись, утони до утра,

В лихолетии вяжущих губ… и не помни за окнами

Ягод, кровоточащих в гортани ночного двора.

Даже странно — в губах это имя нести,

Различать только этого имени сполохи.

Словно чуждую птицу сгоняю — лети! —

Потрепещет и сгинет в процеженном воздухе.

Но, спугнув, отпустить от себя не могу,

Хоть не мне его пить, и не мной зацеловано.

Лишь однажды в протянутой ложечке губ

Это имя цвело тёмным мёдом ворованным.

Отпустить от себя — не стряхнув, как листву,

Не спугнув, как молитву, нечаянным возгласом.

Будто дикий шиповник губами сорву,

Окликая пустое пространство вполголоса…

Это тонут черёмухи в белых проточных ветрах.

Это летнее небо цветным капюшоном на плечи.

Это в утреннем мареве дремлет детёныш-кузнечик,

Опьянённый ленивым дурманом нетронутых трав.

Это терпкая нежность в дыханьи распахнутых крон:

Ведь не скоро ещё тяжелеть, наливаясь плодами.

А пока — шелестеть, шелестеть на ветру куполами

И ловить лепестками пчелиный полуденный звон.

В кромешности потушенного света — я знаю — мне опасно оставаться,

протянешь руку, шевельнёшь губами — бабай скакнёт! Скорей, скорей на кухню!

Сестра длинноволосая. Как крепость.

Готовит неприступные уроки.

Расплывшиеся по тетради буквы

я медленно распробовать пытаюсь.

И вот они, послушны, оживают

тропическим названием «Ал-геб-ра»,

растением волшебным. Но об этом

спросить сестру мне духу не хватает.

У бабушки гребёнка костяная

и сарафан, впитавший запах кухни.

Стремительные спицы, будто птицы,

вьют гнёздышко пуховое, ручное.

Я знаю, как. Меня уже учили

перебирать запутанные петли.

Отколупну кусочек штукатурки

за печкой, где меня никто не видит.

Получится горяченькая ямка.

В печном нутре гневливый зверь бушует.

Пахучие песочники томятся,

мы с мамой их в духовке заточили

на противне, посыпанном мукою.

Он не противный, просто очень чёрный.

Из погреба сейчас достанут к чаю

тягучего клубничного варенья.

А за окном надсадный рык овчарки,

рёв трактора. На сваленных берёзах

везут зарод, зародище, громаду,

присыпанную снегом гору сена,

Колючего, душистого, сухого.

Я завтра на него тайком залезу.

Отец кричит о чём-то с мужиками,

перекричать старается овчарку…

Оранжевые тракторные фары

прошили двор насквозь, до огорода…

Отоснишься ль когда-нибудь, ждавший, любивший, кормивший,

Мой единственный дом, где рассыпало детство следы…

Белоствольный простор у просевшей под временем крыши

И щербатый колодец, черпнувший глубинной воды.

И толчёный снежок, скорлупой под шагами хрустящий.

А скворечня пуста — долговязый качается шест.

Только рыжий телёнок, опасливым оком косящий,

Из лохматой охапки солому поспешную ест.

Большеглазых снежинок бумажную белую стаю

На рождественский клей прикрепили в соседском окне.

Возвращаясь в тебя, каждый раз из тебя вырастаю,

Старый бабушкин дом. Но по-прежнему чудится мне

Неотчётливый скрип половиц у притихшей кроватки,

И притворство прищуренных глаз… А ещё б подглядеть,

Как мелькают по толстым шкафам быстроногие пятки

И фиалковый суп уплетает безухий медведь.

А ты помнишь, как жили котята в плетёном лукошке,

А как я на запретный чердак пробиралась тайком,

А пахучий дымок от печёной в духовке картошки,

С крупной солью и хлебом, и белым густым молоком!

Что-то ветрено нынче… Хлопочут иссохшие ставни.

Детство — яблоко, из повзрослевших упавшее рук.

Не оставь же меня, моё млечное воспоминанье —

Миг духмяного детства, предутренне-сладкий испуг.

Летит под перестук натруженных колёс.

То грязным полотном расстелется полого,

То зарябит в глаза рубашками берёз.

Заждавшаяся дверь в свои объятья примет,

Подсуетится стол, посудою звеня.

И мама за столом заботливо обнимет

Забытой теплотой обмякшую меня.

И будет говорить, что пирожки остыли,

Что свежий варенец так и не съели мы.

И скажет, помолчав, что зиму пережили,

И, может, хватит дров до будущей зимы.

А престарелый кот свернётся у порога

Помуркивать во сне, пережидать мороз.

Но всё-таки февраль. И всё-таки дорога

Размотанным клубком летит из-под колёс.

На улице дождь. На холодный асфальт

Падают капельки душ человечьих.

Корни подмокли. Зелёная шаль

Кутает ветки подруг моих вечных.

Дождик отнюдь не весёлый с утра.

Вымочил сердце, ботинки, бандану.

И я, пригорюнясь, иду со двора,

Вдыхая озон, как марихуану.

Дождь. Он впитался в шершавый асфальт.

Падают капли, чтоб вдребезг разбиться.

Жалко мне их, а себя вот не жаль.

Только зачем-то влажнеют ресницы.

Я взял и в зеркало шагнул.

Зачем? Я сам не знал.

Я просто в мир тот заглянул.

Я всё там понимал.

На лакированном столе

Роняла цвет сирень,

И в залу, будто бы извне,

Вошли за тенью тень.

И взяли за руки меня,

Хотя я их не знал,

И ярко-красного вина

Налили мне в бокал.

Но тот, что справа от лица,

Почти совсем не пил,

А тот, что слева, — без конца

Смеялся и курил.

Я им читал какой-то стих,

Я песни распевал,

Потом меня один из них

В свои покои звал.

Другой сказал мне со смешком:

— Пошли со мной, дружок.

И там, за карточным столом,

Мы скоротаем срок.

Но кто-то сверху прошептал,

Что время не пришло.

Я «до свидания!» сказал

И вышел сквозь стекло.

Уходя за порог, позабыв закрыть окна,

Ты уходишь до ночи бродить по холмам.

И по руслам дорог бродишь ты одиноко,

Вспоминая дорогу к заветным лесам.

Там гитара моя говорит беспрестанно,

Ветер воет в деревьях, волос мой теребя.

Не пришла ты опять. И обидно и странно.

Возвращается песня, троп твоих не найдя.

Я иду туда сам по знакомым дорогам.

Может, встречу тебя, где ты бродишь одна.

Или проще дождаться тебя у порога,

Куда ты возвращаешься в поисках сна.

Не уходи, не возвращаясь.

Не уходи туда, где быль,

Дорога вьётся, не кончаясь,

А под ногами — только пыль.

Под сводами земного дома

Ещё звучит моя струна.

Неужто ты уйти готова?

Постой, не уходи одна.

По кустам в тёмном воздухе смрад

От кладбища разносится ветром.

Я хотел бы вернуться назад,

Но, увы, ещё верю приметам.

То ли стон, то ли вой, то ли плач.

Бред ночной, и душе не уняться.

И луну я сжимаю, как мяч,

Чтобы в Южном Кресте оказаться.

Глядя на мир сквозь живое своё отражение

И не желая снимать с мира тяжких оков —

А для кого их снимать, для сенатских ослов? —

Сулла стоял, попирая ногами вселенную.

Рим бесновался под ним, утопая в грязи.

Смерды дрались за куски человечьего мяса…

Это — высший народ, богоподобная раса —

Те, кто живут по закону: «Пойди и возьми»?!

Встал и покинул он свой безграничный конклав,

Стал уходить, но возник за спиной Катилина

И перебил его вкрадчивым голосом сына:

«Знаешь, диктатор, наверно, ты всё же не прав».

При лучах заходящего солнца —

А оно угасало навек —

В направлении горизонта

Шёл последний живой человек.

То ли юноша он, то ли старец —

Молодое в морщинах лицо,

Час-другой до развязки остались,

Завершится к полуночи всё.

Что он думает, этот бродяга,

Он, последний живой на земле?

Жизнь прошла, но осталась присяга —

Раствориться в полуночной мгле.

Без причастия. Без покаянья.

Исповедать грехи не дано…

Скоро плоти с душой расставанье.

А потом… Что потом? — Всё равно.

А на стене автозавода,

Там, где гараж его стоял,

Он синей краской из баллона

«Любовь и дружба» написал.

Бандану завязал потуже…

Мотор завёлся и завыл,

Его «Урал», взрезая лужи,

Исчез, как не был там, где был.

Бежало время, мчались годы,

И рухнул старенький завод,

Одна лишь стенка от завода

Осталась, подпирая свод.

Девчонка местная, простая

Случайно надпись ту прочла:

«О Бог мой! Я же его знаю!

Зачем же с ним я не ушла?»

Баллон купила с синей краской,

К стене завода подошла,

С нечеловеческою лаской

Струёю надпись обвела.

Темнота, деревья и дорога,

И луна над самой головой.

Неба для двоих, пожалуй, много,

А земли так мало, братец мой!

Не печалься углубляться в мысли

О плохом — оставь для дураков,

И давай в снегу следы поищем,

Вдруг они от чьих-нибудь подков?

Или вспомним о словах поэта,

Где «…звезда с звездою говорит».

Пролетит зима, и будет лето,

А тебя, братишка, Бог хранит…

cтроительный текст Сталина

cтанция

Ново

кузнецкая

третья очередь

сооружена в 1943 г.

в начале своего опаскудевшего века

вижу расправившие плечи сталинские дома

отбойный молоток на фоне колосьев

и подземь спускаясь эскалатором

в Новокузнецкую

читаю дань и гордость в расцветших

от пятиконечных звёзд листьев

в двадцати пяти арках

доблестным бойцам

великой

отечественной войны

слава

(всё та же что у греков лепнина

но крупнее уверенней

и рог изобилия и колосья и жнецы

берут начало от пятиконечной звезды

с Кремля светящей

и продолжаются батальонами

на фоне наковальни

на железе

жмущие тяжесть рабочие

тянущие к нам жизни)

запретная эпоха

нам внукам запрятана

в потолках метрополитена

зримый текст тех лет

когда не было нищих

когда не было грязи регресса

сползанья в буржуйство Москвы

а вырастали спортсмены ввысь синейшему небу

на ветру под военно-морскими знамёнами

радостным напряжением могучих рук

несли словно на блюде урожай революции

как статую превознесли свою спортсменку

с букетом победительницы

гляди на наши самолеты

на наши сады и лица

снизу освещенные словно колосьями

выросшими из пола светильниками

видишь

как мы строим

как мы светимся в празднике Родины

и придавил вдруг взгляд красной улыбкой

фюзеляж пролетающего спортсамолёта

а ниже со стен смотрят в спину

в барельеф вмешанные многие воины

всё вызолоченное оружие Советов

дула фюзеляжи гусеницы знамёна

родители-предки угрюмо и твёрдо

выгнавшие врага из нашего будущего

своими жизнями легли в наш урожай

слава героическим

защитникам

города Сталинграда

скромно почти траурно

на чёрном телеграфном стекле

желтовато названа станция

НОВОКУЗНЕЦКАЯ

(как таблички «не курить»

вывески учреждений и

номера наших квартир)

рассветайте своды

станций метро имени В. И. Ленина

смотрите сдавленные реставрацией потомки

сквозь толщи земли времён и лжи радзинской

как мы тянемся к вам

здесь в Маяковской

наши самолёты и парашютисты

в невиданно голубом небе с флагами

с праздниками

летят над садами советской весны

летят над полями жнивья

а мы пожинаем плоды

мы в пути к коммунизму

хоть гибнем в войне

мы вливаемся в металл

решёток метро

в наковальни шестерни и молоты

своим оружием и жестами

уменьшаемся в барельефах

но шепчем всегда тебе товарищ:

ПРОДОЛЖАЙ РЕВОЛЮЦИЮ

протоптанный к эскалатору мрамор

(чёрный камень оказался крепче плит

розоватых и белых

до ложбин прохоженных —

выдаётся горками)

и путь от станции Победы к

станции имени поэта где прятались от бомбёжек

где проходили выступления генералиссимуса

вам беспамятным

вам рабам доллара

пьяным потомкам Советов

шершавьте шагами по

прошлому будущего

проезжайте вверх

шары света на тонких усеченных ножках

на кубах древнего красного дерева

к потолку на свет

пятиконечных в круг вписанных звёзд

с серпом окружающим (отдающим честь) молот(у)

в каждом пятом углу

В каждый джип — гранату!

В каждый банк — снаряд!

Классовой расплаты

Красный мы отряд.

Ваш жирок подщёчный,

Ваши лыбы пошлые —

Прошлому пощёчина,

Трудовому прошлому.

Десять лет хозяева

Недр, земли и воли

Нас ни в грош не ставили,

Только не пороли.

Но подрос подросток,

Песен новых хочет —

Не про «тонешь-тонешь»,

А про комсомольцев.

Видя тел продажность,

Видя денег шоры —

С прошлым он срастается,

С настоящим в ссоре.

В каждый джип — гранату!

В каждый банк — снаряд!

Классовой расплаты

Красный мы отряд.

Нам пятнадцать-двадцать,

Мы другим пример:

Мы твои последыши,

Наш СССР.

В чаще у столицы,

Бывшей пролетарской,

Будущей всемирной

Центрокоммунарской.

В каждый джип — гранату!

В каждый банк — снаряд!

Классовой расплаты

Красный мы отряд.

Гриндера, банданы,

Акаэмы, песенки:

Градопартизаны —

Не капээсэсники.

Ведь терять нам нечего,

Кроме будней смертности:

Мы за вековечное

Младочеловечество.

Власть стране — советскую,

Недр богатства — каждому,

Деприватизацию

И экспроприацию!

Нету рифмы проще

Той, что под курком:

Буржую — пулю,

Стране — ревком!

Никогда ни о чем не жалей, россиянин:

Ни советской отчизны, ни преданных дел —

Пусть свобода, как пел пуделек*, воссияет,

Та свобода, что — каждому, брат, свой удел.

Никогда, никогда не завидуй богатым —

В том их труд, а не твой и подобных тебе,

Кто-то стал олигархом, а кто-то — магнатом,

Но зачем ворошиться тебе в их судьбе?

И не пробуй понять, отчего так вдруг сталось:

Как Советский Союз рассоюзился вдруг —

Лишь бы собственность частная свята осталась,

С остальным же — возьмем мы тебя на испуг.

Мы шарахнем из танков по Дому Советов,

В Беловежье расторгнем народный Союз —

Сами сделаем то, что из вражьих заветов:

Что исполнить не смог ни фашист, ни француз.

Никогда не греши, не бунтуй против власти,

Не мешай олигархам страной торговать.

Как из банка — бомжа, прогони в одночасье

Коммунистов из Думы, заставь их молчать.

Так уж Богом дано, ты смирись, россиянин:

Сверхдержаве колонией стать суждено.

Если власть, что в Кремле, капитал назначает

За такую судьбу, — знать, навек решено.

Россиянин, ступай к буржуям с покаяньем,

Что когда-то восстал, за семнадцатый год!

Кто-то нефть продаёт, кто-то лес вырубает:

Не мешай, ты уже не советский народ.

И не верь болтовне о какой-то там цели,

О заре коммунизма, что светит в веках, —

Если раз уже выстроить рай не сумели,

Значит, вечно нам тлеть на буржуйских углях.

Никогда-никогда ни о чем не жалейте!

Ни о вкладах пропавших, ни об СССР —

В катастрофах, в руинах пляшите да пейте:

Евтушенко с Дементьевым в том вам пример.

Над тишиной земной молчала

Благая птица в час, когда

Моя Алёнушка вздыхала

У васнецовского пруда:

Начало песни обронила

Из уст неловких в темень вод.

В той песне жизнь,

В той песне сила,

Ту песню долго ждёт народ…

И ныне, присно и вовеки

Потеря слабит отчий дом.

Тяжки Алёнушкины веки,

Глубок и долог русский сон…

Молчит пока благая птица,

Хоть знает вещие слова.

И лада спит,

И ладе снится,

Что пахнет русская трава,

Что пруд любимый зарастает!..

Очнувшись, девушка-краса

Ладонью белой открывает

В слезах славянские глаза

И взмахи крыл из поднебесья

Душой тоскующей зовёт,

Пока народ чужие песни

На языках чужих поёт.

Двери сирые,

Обветшалые,

Седовласыми мхами поросшие.

В них не просятся

Дети малые,

Не заходят и гости хорошие.

Голос песенный

Не доносится

Из оконца во дни разговенья.

И по лесенке

Скособоченной

Не сойдут ни Наталья, ни Ксения…

Нет хозяюшки,

Нет хозяина,

Нет и пса в конуре безродного.

Ни приветствия,

Ни прощания.

Только пугало огородное.

В палисаднике

Травы сорные;

Оскудела малина-смородина…

Здесь оставлена,

Кем-то брошена —

В обнищании — милая родина.

Я берегу на Пасху скатерть.

Крестами вышита она…

Как называть Тебя в закате,

Когда повсюду тишина?

Как величать Тебя в печали,

Что слышать в имени Твоём?

Тебя на царствие венчали,

Ты внеземельным стал царём,

Я берегу на Пасху скатерть,

Когда с темна и до темна

Сверлит глазами нашу Матерь —

Из внеземелья — сатана;

Когда обуглившийся Феникс

Из пепла гордо не встаёт…

Что Ты в полях весенних сеешь,

Когда война мальчишек жнёт?

Когда безрукие вояки

Сидят с «протянутой рукой»?..

Я берегу на Пасху скатерть,

Чтоб растревожить Твой покой.

Щедро льётся белый дым

Над сосновыми домами.

На окошках расписных

пляшет «Русскую» мороз!

Русь по-прежнему в живых,

Не объятая умами,

Вся в наличниках резных

и в ледышках женских слёз!

На холм высокий тьма упала,

Смягчив дневную духоту.

Два обезумевших опала —

С креста — отыскивали Ту,

Что отрекаться не умела

И сомневаться не могла…

Качнулся крест.

Рванулось тело.

На грудь упала голова…

Одна лишь Мать тогда сумела

Заметить в небе два крыла.

«Я никогда не считаю до ста,

Прежде чем выстрелить — грех невелик,

И различать очертанья креста

Танка и купола я не привык» —

Сладостно очи закрыв, бормочу.

Сторож церковный. Пора закрывать.

Смилуйся, дедушка, я не хочу!

Джунгли там, дедушка, Дарвинов ад!

Уберите свидетелей и оставьте в покое

Пять повешенных пуговиц — не тревожьте уют:

Мне казалось, что жизнь моя — это что-то такое:

Или будет восстание, и меня не убьют.

Мне казалось, что боль моя оставляет мне право

Обойтись без косметики рассыпать конфетти

(А когда меня вызовут в департамент расправы —

Завалить туда с песнями и с подарком уйти).

Чубука у Тургеневых не сосите, не верьте:

Никому не обещано ничего на Земле,

Кроме воли, но каждому сердобольные черти

Счастья страшную трещину по губам провели.

Перепью сотню хамов я (но до Ноя не допил),

Я в углу обезьянника, арестован и гол,

Я язык мой из уст моих изблюю, ибо тёпел —

И претят междометия, и неведом глагол.

Вышли и мы из народа по пояс,

Авторы формул и саг,

Время направило наш бронепоезд

В реку по имени Факт.

Люди волнуются, рвут эполеты,

Камни летают вдогон.

Мы отказались платить за билеты,

Заняли лучший вагон.

Мы превратили в шампанское воду,

Манкой покрыли пески.

Люди сопят и друг друга в проходах

Пальцами рвут на куски.

«Кажется, мимо, — шепнул я на ухо. —

Это не тот адресат.

Сколько мы шли от порнухи к чернухе,

Эй, поворачивай взад!

Там нас спасёт вековая природа

Похоти и красоты,

Щедрые капли солёного мёда,

Песни сирены и ты».

«Все их глаза на полу в общей луже, —

Слышу я шёпот в ответ. —

Это одно, а второе, что хуже, —

Нас с тобой, в сущности, нет».

Простыми русскими словами

Достать немногого дано:

Какой-то дождь в оконной раме,

Позавчерашнее вино.

Вино — и пыльный подоконник,

И так столетья протекли.

Внизу сидят седые кони

И хмуро лижут соль земли.

Прими, тоска российских песен,

Мой щедрый дар в твой пыльный склеп!

Мне говорят, что это плесень, —

Спасибо, я и сам не слеп.

Открыть окно навстречу ветру?

Но я постиг за много лет,

Что в этих душных кубометрах —

Последний воздух на земле.

Отчего говорим: родная земля?

Что назвать в этой жизни родным?

Обтрепались до ниток «родные поля»

И отечества холоден дым.

Но рука моя — в тёплой её пыли,

Кровь — от крови её дождей.

Плоть — от плоти чёрной, как смерть, земли,

Как её не назвать своей?

В моих венах медленный пульс её рек,

И когда их скуёт мороз,

Мои кости отбелит последний снег

Белизною её берёз.

Эту чёрную, ветром изрытую персть

Я люблю не за и не для —

Как не любят себя. Она просто есть:

Моё тело — моя земля.

Жизнь прожить — не поле перейти.

Вязнут ноги в раскисшей густой земле.

Там, у горизонта, обмякший сырой лесок,

А за ним опять без счёту — поля, поля.

Тяжело, и сам не знаешь куда брести.

Только дождик шагает в ногу и месит грязь.

Обними меня, чёрная от непогод земля!

Дай мне спрятать лицо на холодной твоей груди.

Мне, сквозь мутный простор, ещё далеко брести.

И бесследно сгинуть в размокших пустых полях.

Сквозь тёмное окно в пустынной вышине

Желтеет месяц сумрачно и строго.

Чуть светится покатая дорога.

Косые тени дремлют на стене…

У подостывшей дряхлой печки стоя,

Назад подавшись, чувствую спиною

Камней белёных робкое тепло, —

Как старческую бережную ласку.

Там, за трубой, грибов сушёных связку

И зеркальца потухшее стекло

Старушка-печь хранит который год.

А тьма всё гуще. Скоро ли восход?

Вот, крадучись, усатый мышелов

Неслышно пробирается к сараю.

Прислушавшись к окрепнувшему лаю,

Спешит скользнуть под прочный низкий кров.

Вдруг — треснуло над самой головой.

Наверно, спать улёгся домовой.

На полочке всё тикают часы,

Отсчитывая медленно мгновенья.

За окнами — лишь лунное свеченье

Порой играет в капельках росы.

На поле дня уж клонятся весы,

Но спящий мир всё медлит с пробужденьем.

Медлительна осенняя заря.

Неспешна ночь в начале сентября.

Январский день высок, как Божий храм.

В узорных окнах — солнечная вьюга,

Вздымается торжественная фуга

К слепяще-ярким облачным горам.

Открыта степь набегам и ветрам,

Ползёт позёмка в балки и яруги,

Вытёсывает ломкие заструги,

Сувои наметает по буграм.

Трепещет солнце венчиком алтея,

Но через час уж вихревые змеи

В морозной мгле, сплетаяся, гудят.

И чудится порой, что в свете целом,

Куда ни кинь тревожно-чуткий взгляд —

Снега, снега, два цвета — синий с белым.

Хорошо золотому лучу

трепетать на ресницах заката.

Я тебя никогда не прощу,

потому что сама виновата.

На дороге, как белая мышь,

островок прошлогоднего снега.

Ты меня никогда не простишь,

это альфа, и это омега.

Тонок хруст запоздалого льда,

И почти неизбежна расплата.

Пусть растает моё «никогда»

ностальгическим словом «когда-то».

Я знаю, что счастья не стою,

Но всё же молю поутру:

— Пусть вспыхнет иссохшей листвою,

Растает, как дым на ветру.

Захлопнется эта страница,

пройдёт и восторг, и испуг.

Пусть плачет, как синяя птица,

зимой улетая на юг.

Пусть станет немой и глухою,

в стихах обретая покой,

словесной шуршит шелухою

под чьей-то тяжёлой ногой.

И пусть, не дожив до рассвета,

потушит костёр, как вода,

и пьяной слезою поэта

сбежит по щеке в никуда.

Виновник стольких зол и бед,

ты мог бы утонуть в упрёках.

За всё спасибо, знаю — нет

твоей вины в твоих пороках.

Ведь не виновны град и снег,

в апреле зелень убивая.

Ты просто пошлый человек.

(Я? После этих слов? Живая?)

Как я могла забыть, что ты

всегда ведёшь игру без правил?

Меня за детские мечты

каким бы словом ты ударил?

За страх не встретиться в пути?

За боль, что стала нестерпимой?

За всё спасибо, мой… прости,

чуть не сказала: мой любимый.

Закружилась я в вальсе старинном,

он играется очень легко.

В белом платье, нелепом и длинном,

и в изысканно-сером манто.

И оркестр играет умело

и плетёт свой узор не спеша,

и давно отдохнуло бы тело,

но уносится в небо душа.

Я забыла, что есть и что было,

и движенья так странно легки,

что мешаются сумерки мира

с чьим-то лёгким пожатьем руки.

Только это всего лишь страницы,

что уносят в сказочный плен,

но я вижу далёкие лица

и не вижу обшарпанных стен.

Я внимаю словам, замирая,

и страницы ложатся, как снег.

И глядит на меня, не мигая,

тот далёкий серебряный век.

Через сколько-то лет так легко возвращаться туда,

Где каймою грифоновых крыльев желтеет вода,

А закаты зеленые дремлют в руках у волны, —

Я однажды смогу убежать от беды, от вины,

От того, что кошмары, сбываясь, выходят в эфир,

От того, что живем мы, надеясь на умерший мир.

Через сколько же лет, посветлевшую прядь теребя,

Постою у перил — я еще не забуду тебя,

Как и чьи-то углы, чай без сахара, скверик в окне,

Чудаков, неудачников, в этой живущих стране.

Но вздохнет самый первый грифон на гранитном мосту,

Я поглажу его по спине и сменю на посту.

Покидая металл, сквозь неправильный, меркнущий свет

Золотистыми крыльями черный взмахнет силуэт.

Крадутся зимы тайком от нас…

Жила я всему назло.

Но вот сегодня, но вот сейчас

Так нужно твое тепло.

Мой ангел-птица, забыв дела,

В дому пропадал твоем,

Но крылья стужа ему свела

Под снегом и под дождем.

Звоню зачем-то в который раз —

Прости, и себе назло,

Но и от пары ненужных фраз

Он сможет поднять крыло.

А нищим слепцом или Крезом войти в бессмысленный этот век —

Конечно, каждый в итоге решает сам.

Так чем же ты живешь, странный мой человек,

Какой тебе вопрос мешает спать по ночам?

Кого сохранят от снарядов домов обугленные края —

А пепел Чечни так долго стучал в сердца,

Что счастья ждать разучились и ты, и я,

И мальчику с луком, как мне, не поднять лица.

Если счастье непрочное рухнет —

Детский домик, песок на песке,

Я присяду в неубранной кухне,

В самом дальнем ее уголке.

И другого лекарства не знаю,

Кроме шелеста книжных страниц,

Кроме вечно разлитого чая,

Кроме света задумчивых лиц.

И не дом, не дела, не работу,

Не приверженность каждому дню,

Позабытое чувство полета

Как последнюю радость храню.

Разуверясь во всем и отчаясь,

Я ловлю каждый жест на лету.

И за спором поставленный чайник

В сотый раз заливает плиту…

Ты всё назвал своими именами,

Ну а теперь прошу тебя, молчи.

Ведь между нами вспыхнувшее пламя —

Всего лишь пламя газовой печи.

И каплет бельё в погнутый тазик,

И киснут простыни на донцах у корыт.

И ходишь-бродишь и боишься сглазить

Весь этот глупый лад, уют и быт.

Ты всё назвал своими именами,

Так хорошо по полкам разложил.

Ведь между нами вспыхнувшее пламя —

Согретый ужин… но ещё не жизнь.

Ты теперь мне и слова, наверно, не скажешь,

А мои слова слишком тихи.

Проза — это ну разве что стирка рубашек,

Остальное — стихи.

Мы с тобою за малым теперь не родные…

Да куда мне тебя в женихи!

Проза — это к полудню не встать в выходные,

Остальное — стихи.

Ты продли эти дни, дай отсрочку нам, Боже,

Я свои не забыла грехи!

Проза — это накуренный сумрак в прихожей,

Остальное? Стихи.

Я тобой, человек, не больна, не пьяна,

За неделей проходит неделя.

В волосах моих много весёлого льна,

Много льна, но никак уж не хмеля!

Я хожу по земле, я не верю хуле,

В разговоры давно не вникаю.

И души я своей не таю в хрустале,

Словно змея, по ветру пускаю.

Напролом не спешу и спокойно дышу,

Не надеюсь на щедрость и милость.

Только если пишу, бесконечно пишу,

Значит, что-то со мной приключилось.

Бабушка! Я увидала Волгу,

Её голубую живую гладь.

Бабушка! Я так устала долго

И непреложно красиво лгать.

Бабушка! Я целовала пристань,

Песок извилистых берегов.

Бабушка! Бережно спрячу жизни

Своих любимых в её альков.

Бабушка! Я увидала Волгу,

У ней на донце горит свеча.

Бабушка! Здесь ты молилась Богу

И колыбель мою стала качать.

Всё, о чём люди судачат — неправда!

Мы бескровны, бездушны, бесправны…

Ничего не изменишь теперь!

Но над нами курлычет журавлик,

Не пугаясь ни ружей, ни травли,

Ты ему, серогрудому, верь!