Наш Современник, 2006 № 04 - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Журнал Наш Современник (Виктор БЕЛОВ “Твой прах не здесь, а в солнечной степи…”) #14

Виктор БЕЛОВ “Твой прах не здесь, а в солнечной степи…”

Воспоминания об А. Т. Прасолове

Об Алексее Прасолове я впервые услышал в Борисоглебске от Александра Сорокина. Это летчик, по состоянию здоровья рано вышедший в запас. В пятидесятых годах он служил в Заполярье. Кажется, даже сбил нарушителя границы. Живой, звонкоголосый, открытый и любящий раньше других сообщить всякую новость, он был своим везде, куда бы ни прикатил на неизменном, видавшем виды велосипеде. К тому же — Александр Дмитриевич писал стихи. В основном о летчиках и космонавтах. В них были строки, где лирический герой обещал возлюбленной ворваться в ее судьбу “на скорости звука”. А еще нам особенно нравилась строфа из стихотворения о погибшем летчике:

Стою один я у литой ограды

И говорю: “Спи, друг! Спокойно спи.

Я не жена. Обманывать не надо,

Твой прах не здесь, а в солнечной степи…”.

В редакции борисоглебской газеты, где я стал работать в 1965 году, на дню он появлялся несколько раз. С кем-то одним он не умел разговаривать, его слышали все, а потому и разговор через какое-то время становился общим. И — Россошь, Прасолов… Нет! Вы только послушайте… — эти слова звучали в его устах нередко. И точно помню, что прасоловское стихотворение “В редакции скрипели перья…” я прочел в книжке как уже давно знакомое.

Хорошо помню и летний послеобеденный час в 1966 году, когда Александр Дмитриевич вбежал в агропромотдел торжественный, светящийся, раскрасневшийся от спешной езды — с книжкой в руках. И, конечно же, объявил так, что все двери захлопали и комната наша мгновенно переполнилась:

— Вот, глядите! Алексей Прасолов! Только что вышла!

Книжка “День и ночь” пошла по рукам. Я открыл наугад:

Когда бы всё, чего хочу я,

И мне давалось, как другим,

Тревогу темную, ночную

Не звал бы именем твоим…

И тут Сорокин нетерпеливо выкрикнул:

— Олухи! Откройте тридцатую страницу. Белов! Ты слышишь, тридцатую!

Я открыл страницу тридцатую, все понял и развернутую книжку передал Анастасии Петровне Денисовой, заведующей отделом писем:

— Читайте вы!

Все притихли. Денисова внимательно всмотрелась в стихотворение и, сделав шаг в сторону, начала:

— “Над полигоном. Летчику Александру Сорокину. И страшен ты в карающем паденье…”.

То было начало четвертой строфы. Мы рассмеялись. Засмеялся и счастливый Александр Дмитриевич. И это стихотворение мы, конечно же, знали.

Когда все успокоились, Анастасия Петровна прочла его полностью. Хорошо прочла. Не торопясь, вдумчиво.

И — как-то уж так вышло — мы стали поздравлять Сорокина. Растерянный, он забрал книжку, помолчал, а потом опять выкрикнул:

— Вы все олухи! Прасолова поздравлять надо!

— Будешь писать ему, поздравь и от нас.

— Он у меня дома. В гости приехал.

— Что же ты не привел его в редакцию?

— Он спит сейчас. Завтра приведу.

И так же неожиданно, как и появился, Сорокин укатил. Портрета Прасолова в книжке не было. Каков он, я не представлял. Вернее, почему-то казалось, что в нем тоже что-то должно быть от летчика…

* * *

Утром следующего дня, направляясь в редакцию, я зашел на территорию рынка и тут услышал издалека знакомый оклик. От ларьков, где чуть свет начинали торговлю два заезжих грузина, Сорокин двигался не один. С ним шел товарищ небольшого роста, в берете, как бы немного запрокинув голову. Я удивился, потому что обознался, приняв незнакомого человека за другого, за одного тогдашнего преподавателя Борисоглебского пединститута. Но тот ходил с палочкой, теперь ее не было. А в остальном сходство поразительное. И вот тебе раз:

— Леша! Познакомься. Это журналист. Пишет стихи.

Мы назвались, пожали руки. Взгляд Прасолова мне увиделся тяжеловатым. Недоверчивым, что ли. И будто бы недовольным. Я вспомнил о книжке его, сказал, что видел вчера, поздравляю. И вся наша редакция поздравляет вас. Ответил:

— Спасибо.

Но не улыбнулся. Как-то даже посуровел.

— Вы (это относилось к редакции) еще не читали.

Кивнул на Сорокина:

— Вот он хорошо написал: “Я не жена. Обманывать не надо…”.

— Я знаю стихи Александра Дмитриевича.

— Эта строчка у него самая лучшая.

Мы закурили. Необычным было и сравнительно долгое молчание при госте нашего говорливого Сорокина.

— Вы надолго в Борисоглебск?

— Да вот, как он выпроводит, так и удалюсь. А с его давлением и не поговоришь толком. Чуть пропустим — и он к рыбкам своим, на боковую.

И вдруг Прасолов обратился ко мне.

— Слушай! У тебя там (я сразу понял — в газете) уже есть материал?

— На машинку отдать надо.

— Ну так отдавай, вычитаешь и приходи к нему. Ты как, Саша?

— О чем речь?! Только больше никого не приводи. Тебя Леля уважает, остальных выгонит.

— Она дома, что ли?

— Сейчас на работе. Но мы ведь все равно засидимся.

Прасолов подобрел:

— Ждем. Стихи свои захвати.

Разговор двадцатилетней давности я восстанавливаю, разумеется, приблизительно. И в то же время многое из тогдашних бесед с воронежскими поэтами запечатлелось четко. Мне было 27 лет, писать лишь начинал. Приезжали к нам литераторы не часто, да и немногих я знал. Вырос в селе. Пединститут закончил в Борисоглебске. И газетчиком стал только-только. А тут перед тобой Прасолов, замеченный и оцененный самим Твардовским!

Когда я заявился в “летный” дом, Сорокин как раз убыл “к рыбкам”. Дверь открыл Прасолов. За кухонным столом мы и уселись. То ли после чего-то недоговоренного Сорокину, то ли просто так, но речь сразу зашла о его встрече с Твардовским. Позже я слышал об этой встрече от других, читал опубликованные письма Прасолова. И понял, что Алексей Тимофеевич рассказал мне о ней “с вариациями”. В чем тут дело, не знаю. Может, он импровизировал. Может, что-то мне, провинциалу, и лишнего добавлял.

Разговор о Твардовском прервался с появлением Сорокина. И больше не возобновлялся. Он просто перешел в другое русло. А потом Прасолов стал читать свои стихи. Как читал? По-моему, он уже не замечал нас. Читал как бы себе только. “И что-то задумали почки…”. Теперь-то я знаю точно, что звучало это стихотворение. А тогда запечатлелось больше — “красные сапожки… в черной грязи…”. Александр же Дмитриевич, как говорится, “замирал”, когда слышал: “Небеса опускались мрачней…”, “Уже огромный подан самолет…” или “Вознесенье железного духа в двух моторах, вздымающих нас…”. Он искренне и гордо восхищался талантом Прасолова. Однако, думаю, ни он, а тем более ни я не всё понимали в услышанном и, конечно, не могли постичь ту глубину мысли и чувства большого русского поэта, которая не скоро стала очевидной многим и была оценена значительно позже. И всё-таки было ощущение встречи с чем-то непостижимым, загадочным, зовущим и прекрасным.

В магазины книга “День и ночь” поступила где-то через месяц. Не представляло труда купить ее и через год. Расхватывали тогда сборники других авторов.

Свои стихи я не принес Прасолову, но он заставил читать по памяти. Упредил:

— Только те давай, какие покороче.

Прочел я стихотворений десять. Разобрал он каждое сразу. Половину забраковал. Но о трех (“Свисток”, “Картошка” и “Синицы”) сказал:

— А это уже стихи. Подшлифовать надо. Ну-ка, прочти еще раз “Картошку”. И блокнот достань… Запиши: убрать “Я знал, что такое война, я знал, что такое жизни цена”.

Я записал. И снова прочел стихотворение.

— Всё. Остальное у тебя на месте. А в “Свистке” подумай над строчкой “Мне был противен инвалид…”. Да, ты ребенок, твой отец погиб. Отец твоего друга вернулся. У них радость. Отец друга пьян. Это естественно. Но он хохочет, а сын свистит на все село, у него трофейный свисток… У тебя горе, у них радость. Друга ты возненавидел. И это естественно. Но противен — инвалид?! Он ведь инвалид… Подумай. То же чувство надо каким-то другим словом выразить. В “Синицах” — “окна, полные синиц” — хорошая концовка. А перед этой строчкой ты что сделал?

— “Ждут тебя сейчас со мною…”.

— Вот. “Сейчас со мною…”. Разве не слышишь: один звук наползает на другой?

— “Ждут сейчас тебя со мною…”.

— Ну и все! И впредь пиши о том, что сам пережил. Главное, судьбой слово должно быть выстрадано…

* * *

В мае 1969 года я стал собкором “Молодого коммунара”. Как минимум дважды в месяц приезжал в Воронеж. С Прасоловым специально встретиться не стремился, но виделись и беседовали неоднократно в “Подъеме”, на улице или в нашей редакции. И всякий раз почему-то получалось как бы продолжение разговора, начатого в Борисоглебске.

В редакции я чаще всего видел его в отделе писем, у старейшей сотрудницы отдела Анастасии Ивановны Погореловой. Это была внешне суровая, а на самом деле отзывчивая и сердечная женщина. К ней многие из нас заглядывали покурить и излить душу в невеселую минуту. Она умела выслушать, пожурить, ободрить. Алексея Тимофеевича с ней связывала давняя дружба.

Как-то я проходил мимо этой открытой двери. Окликнул меня Прасолов:

— Ну-ка, прочти свой “Свисток”.

Я прочел.

— “Невыносим был инвалид…” — вот что здесь нужно. Согласен?

— Согласен, Алексей Тимофеевич! Спасибо.

— Черт бы тебя побрал! Я уже месяц жду, чтобы отдать это слово тебе.

Прасолов на сей раз был улыбчив. Прежде я не видел его таким. Да и потом — тоже. Я сообщил, что в “Молодом коммунаре” идет подборка моих новых стихов и хотел прочесть ему одно-два.

— Сейчас не надо. В газете сам посмотрю. А вообще, поэт запоминается немногими стихами. А то и одной строчкой.

Мне показалось, что он в этот момент прочтет: “Я не жена. Обманывать не надо…”. Но он лишь сказал:

— Сорокину привет передай. Как-нибудь вырвусь к нему.

— Хорошо.

А сам подумал: “Запомнил-таки, а? Невыносим был инвалид… То, что надо!”

* * *

После 12 февраля 1972 года Анастасия Ивановна Погорелова рассказала:

— В тот день Алеша приходил ко мне. Грустным был. А я была веселой, старая дура. Как подмывало, со смехом распатякивала ему, где нашелся кошелек пропавший. Беду почуяла, когда он сказал: “Я проститься пришел, Анастасия Ивановна”. — “Как проститься, ты уезжаешь?”. — “Да, уезжаю”. — “Надолго, Алеша?”. — “Надолго, Анастасия Ивановна”. Вдруг встал, обнял меня и три раза поцеловал. И ушел. Надолго ушел. Насовсем…

* * *

…И все-таки в Алексее Тимофеевиче Прасолове что-то было от летчика. Было! “Твой прах не здесь, а в солнечной степи…”. Это и о нем.

* * *

А теперь о встрече А. Т. Прасолова с А. Т. Твардовским (с его слов).

Редактор “Коммуны” дал мне телефоны и денег на поездку в Москву. Приехал я. Рано утром звоню. Твардовский сразу откликнулся. Говорю, я такой-то, из Воронежа.

— Стихи?

— Да.

— А сколько вы сегодня выпили?

— Один стакан.

— Больше не пейте. В 11 приезжайте в редакцию “Нового мира”.

— Хорошо.

Ну, я подъехал чуть раньше. Поднялся. Секретарша спрашивает:

— Вы Прасолов?

— Он самый.

— Александр Трифонович вас ждут. Заходите.

Ну, представляешь, открываю я большую дверь и со своим баульчиком с бессмертными творениями по ковру двигаюсь к нему. Он встал, подал руку. Указал на кресло перед столом:

— Присаживайтесь.

Плюхнулся я в это кресло. Он курит. Спрашиваю:

— А мне закурить можно?

— Курите. Стихи у вас отпечатаны?

— Да.

— Давайте сюда.

Вывалил я ему из баульчика все на стол, а сам опять — в кресло, перед которым пепельница вторая есть. Он стал читать, а мне говорит:

— Вы пока о себе расскажите.

— Да что рассказывать? Только что из тюрьмы вышел.

— А за что сидели?

— У редактора пальто спер.

Он глянул на свой плащ, висевший тут же, в кабинете, ничего не сказал, стал читать мои стихи внимательней. Но читает быстро. Прочитанные листы кладет в две стопы, налево — направо. Попутно все вопросы задает.

— А на что тебе сдалось то пальто?

— Да это, знаете, ну как бы хворь у меня такая: по пьянке норовлю надеть чужое, а свое бросить. Утром не знаю, чье пальто. С тем редактором в районе жили на “ножах”. Он с вечера шум поднял, милиция — ко мне. Ну и упрятали на полтора года.

Наконец дочитал он рукопись. Одну стопу (большую) подвинул мне:

— Заберите. А это будем печатать.

Я чуть из кресла не вывалился. Представляешь, сразу — “будем печатать”! Я думал, сейчас разбор построчный делать станет… Встал он, говорит:

— Жена есть?

— Есть.

— И дети?

— Один ребенок.

— Деньги нужны?

— А кому они не нужны?

— Но ты же их пропьешь?

— Конечно.

— Ну, вот что. Давай адрес жены.

Я назвал, он записал. Нажал кнопку, появилась секретарша. Назвал он мою фамилию и что-то на пальцах показал. Она кивнула, ушла. Он говорит:

— Сейчас тебе денег дадут. В конверте. Распишешься и езжай домой.

Ну, я смахнул свои стихи в баульчик, стою.

— Спасибо, Александр Трифонович.

— Пока не за что. Вот эти десять стихотворений дадим подборкой месяца… через три. Да! Ты же где-то в райгазете работаешь, ну-ка, давай этот адрес.

Я назвал, он записал.

— Ну, — говорит, — будь здоров.

Пожал руку, и я пошел. А у двери остановился. Повернулся к нему лицом. Он говорит:

— Чего тебе еще?

— Выпить бы с вами, Александр Трифонович.

— Я только что из этого состояния вышел.

— А когда войдете?

Он улыбнулся.

— В какой гостинице остановился?

Я назвал.

— Наверно, самый дешевый номер?

— Конечно.

— Ну, вот что. Возьми номер обязательно с телефоном. Деньги тебя ждут. Купишь водки. Вина не надо. В 17 я подъеду. Жди у входа.

И я удалился. В гостинице сразу зашел в кабинет директора. Говорю:

— Я из Воронежа, поэт Прасолов.

Тот этак сонно мне:

— Ну и что?

— Мне нужен “люкс” и чтобы с телефоном.

— А где я тебе его возьму? Все занято.

— Ко мне Твардовский приедет.

И тут с него сонливость слетела. “Люкс” нашел, ему же я отдал деньги на водку и закуску. Он стал просить познакомить его с Твардовским и позволить посидеть с нами. Я сдуру согласился на это, но когда Твардовский приехал и я представил ему директора, тот так посмотрел на меня, что я понял: третий нам будет лишним. С подписанной Твардовским книгой директор в номер и заходить не стал. Ну а с Александром Трифоновичем “за жисть” мы проговорили до утра. И вот что удивительно: ровно через час он звонил домой и сообщал Марии Илларионовне, где он и с кем “кушает водочку”.

А моя подборка в “Новом мире” вышла с подзаголовком “Десять стихотворений”, как и обещал Твардовский.

* * *

Воронежский писатель В. А. Белокрылов рассказывал…

— Работали мы с Алешкой в райгазете (видимо, Россошанский район. — В. Б.). Пришел ему откуда-то солидный гонорар. Естественно, мы его “обмыли”. И тут Алешка исчез. Посылали гонца на квартиру. Хозяйка говорит: постояльца нет уже неделю, где — не знаю, а вещи на месте. Сижу я в редакции где-то в обеденное время один, заходит пожилая женщина с ботинком в руке и почти полушепотом сообщает:

— Там, в поле, в стогу соломы шпион скрывается. Я шла мимо, вот его ботинок подняла, а самого не видала.

Я глянул — ботинок с ребристой подошвой, Алешкин.

— Спасибо, — говорю, — мамаша, сейчас разберемся.

Вбросил тот ботинок в люльку, завел мотоцикл и еду в поле. И вижу: навстречу мне бегут доярки, ведра на руках блестят на солнце. Останавливаюсь:

— Здравствуйте, бабоньки!

— Здравствуйте.

— А что это вы бежали по дороге?

— За нами человек гнался.

— Догнал?

— Догнал.

— А что же он стал с вами делать?

— Он стал стихи читать.

— Ну и как, хорошие стихи?

— Та стихи, может быть, и хорошие, но человек-то голый.

Подъезжаю к его “жилищу” в стогу:

— Что ты тут делаешь, Алексей?

— Тебе этого не понять. Я вхожу в природу.

И выдал он мне около двадцати отличных стихотворений. В общем-то такие его исчезновения всегда заканчивались новыми вещами. Редактор там был у нас “понимающий” и на странности Прасолова смотрел спокойно. Даже порой сразу при его появлении потом в редакции заводил в свой кабинет и говорил:

— Ну, давай, читай, читай!..

* * *

Об Алексее Тимофеевиче Прасолове в марте 1987 года был у меня разговор и в Минске с журналистом Игорем Александровичем, который в шестидесятые годы жил в Борисоглебске, а затем — в Воронеже и тоже работал в “Молодом коммунаре”. У него сохранилась книга Прасолова “Земля и зенит” 1968 года издания с дарственной надписью автора. В этой надписи я нашел строки, видимо, из неоконченного стихотворения Прасолова и попросил разрешить их переписать. Все изданное А. Прасоловым (и стихи, и прозу, и письма) я, надеюсь, не пропустил, но этих строк нигде не обнаружил.

30 июля 68

Гордясь одним-

единственным

на свете -

Свободою и

жизнью

той моей,

Что прежде

всех

здесь

на моей

Планете