Наша борьба

АРЕСТ. ТЮРЬМА. СВОБОДА.

На рассвете 4 октября в штабе «Трудовой России», в здании Октябрьского райсовета Москвы, удалось провести небольшое совещание. К тому времени CCN - крупнейшая телевизионная компания США – установила вокруг Дома Советов антенны спутниковой связи для прямой трансляции телевизионного репортажа о расстреле парламента России. В Москву, помимо дивизии имени Дзержинского, в полном боевом снаряжении вошли Тульская воздушно-десантная, Кантемировская и Таманская дивизии Вооруженных Сил России. Танки по Кутузовскому проспекту выходили на позиции огня прямой наводкой по Дому Советов. Расчеты танковых экипажей были наняты за большие деньги только из числа офицеров – добровольцев. После расстрела парламента и убийства сотен людей, телевизионщики убивавшие морально своими передачами в те дни сотни тысяч людей, возьмут интервью у старшего лейтенанта Андрея Русакова, «наводчика» одного из таких экипажей. На вопрос ведущего передачи: «Что вы испытывали, когда видели, что снаряды вашего танка ложатся точно в цель?» - «герой» штурма Верховного Совета ответил: «Мне хорошо заплатили, а я хорошо делал свою работу!» Через год, тот же «герой» подрядился делать свою «работу» на войне в Чечне, но попал в плен. И то же самое телевидение показало деградировавшего урода без погон, с гримасой животного страха на лице. Нештатный фотокорреспондент газеты «Молния» Майя Скурихина смогла запечатлеть для истории и тот, и другой момент...

На совещании в штабе «Трудовой России» узнаем, что накануне, сразу после событий в Останкино, Геннадий Зюганов призвал членов КПРФ покинуть обреченный Верховный Совет. Считаю, что Зюганов в этом случае поступил правильно. После бойни в Останкино, надеяться на пощаду ельцинских палачей и было верхом политической и военной глупости. Совсем по-другому я расцениваю решение Зюганова принять участие в референдуме по «расстрельной» конституции парламентских выборах «на крови» в декабре 1993 года. Это было предательство. Совсем по-иному я расцениваю также неоднократные заявления Г. Зюганова, в контексте октябрьских 1993 года событий, о том, что «КПРФ не партия мщения». Прощения палачам и предателям народа быть не может. Павшие в Останкино и у Дома Советов не уполномочили Зюганова прощать своих убийц. Вот почему «Трудовая Россия» уже более десяти лет требует предания народному суду и Ельцина, и Горбачева. Вот почему мы считаем, что указ № 1 президента Путина о неприкосновенности кровавого тирана, не оставляет сомнений в том, а кто такой сам Путин!..

Посовещавшись, приняли решение предпринять еще одну попытку обратиться к военным и с их помощью предотвратить бойню у Дома Советов. Выбор пал на Академию бронетанковых войск имени Маршала Рыбалко. Офицеры Академии, включая ее командование, хорошо знали «Трудовую Россию» еще по пикетам февраля 1990 года.

Но теперь, когда мы пытались войти в здание Академии, оказалось, что все входы и выходы здания забаррикадированы. Ни один офицер не набрался смелости подойти к нам, чтобы прояснить ситуацию. Рядовые солдаты, в ответ на наши просьбы сообщить командованию о визите, недоуменно пожимали плечами.

К 11 часам утра из района Дома Советов отчетливо доносилась стрельба из автоматического оружия, а затем – и залпы танковых орудий. Курсом на Дом Советов летели боевые вертолеты... Напрасно мы дежурили у КПП Академии бронетанковых войск: в эти трагические для России часы даже мышь из нее не высовывалась...

Ветеран Вооруженных Сил, Анна Емельяновна Бельянинова, участник Великой Отечественной войны Вадим Валентинович Пустовалов, посчитали, что пока в городе неразбериха, мне необходимо срочно выехать из Москвы. Я согласился. Выбрали южное направление с первой остановкой в Туле, в надежде в последующем добраться до Абхазии, народ которой во главе с президентом Ардзинбой уже тогда твердо стоял на позициях борьбы за восстановление семьи советских народов – СССР.

В три часа дня подслеповатый Вадим Валентинович Пустовалов на своих стареньких «Жигулях – копейке» увозил меня по Симферопольскому шоссе к Туле. Лидером «Трудовой России» в Тульской области был тогда честный, порядочный человек Александр Шикалов. Без лишних слов он определил меня на дачу к своим хорошим знакомым. Там из телевизионных репортажей я узнал первые подробности расстрела парламента и ареста Руцкого, Хасбулатова, Макашова других руководителей восстания.

Тогда же сообщили о розыске Малярова, Баркашова и Анпилова.

Я решил переждать в Туле несколько дней, отпустить бороду, как-то изменить внешность, а затем двигаться дальше. 6 октября я начал писать манифест «К оружию!». Этот документ, написанный мною собственноручно, лежал на письменном столе и был изъят следственными органами в день моего ареста. Хозяева дачи, честнейшие и порядочные люди, меня выдать не могли. Скорее всего, в момент кода я однажды вышел на улицу, порубить дрова, меня увидели и опознали соседи, и среди них – бывшие ответственные работники Тульского обкома партии. Партноменклатура Тульской области, особенно из числа приближенный к бывшему губернатору Севрюгин, почему-то невзлюбила меня с 1991 года. По факту моего выступления в Туле, содержащего призывы к свержению Ельцина, подписавшего преступный Беловежский сговор, в том году было возбуждено уголовное дело, закрытое Генеральной прокуратурой за недоказуемостью состава преступления. Замечу, что впоследствии «защитник» Ельцина – губернатор Тульской области Севрюгин, проворовался в таких масштабах, что даже доказав свое верноподданство высочайшему покровителю в Кремле, попал-таки за тюремную решетку.

Впрочем, таковой оказалась участь очень многих властных приближенных Ельцина. То была власть, о которой в народе говорят: жулик на жулике сидит и жуликом погоняет.

Мой манифест «К оружию!» был окончательно отредактирован, когда в окно второго этажа дачи я увидел колонну бронетехники, приближающуюся к ней. Быстро спустился вниз, предупредить хозяев. Анатолий Кириллович (уточнить!) принял решение спрятать меня на чердаке, куда вела потайная внутренняя лестница. На чердаке я залег за рулон стекловаты, откуда через довольно широкую щель между стеной и потолком можно было хорошо слышать и видеть, что происходит на втором этаже. Через минуту другую послышался звон разбитого стекла (как мне потом рассказывали хозяева, в окно двинули ствол крупнокалиберного пулемета). Затем с улицы послышались крики: «Сдавайся!» Хозяева вышли на улицу, затем вернулись в помещение. Начался допрос: где Анпилов?

Анатолий Кириллович так запудрил мозги незваным гостям, что его и жену вынуждены были оправить на продолжение допроса в УВД Тульской области. Чтобы окончательно сбить ищеек со следа, Анатолий Кириллович одел мои туфли, оставив на их месте свои грубые рабочие ботинки, которые затем и показало телевидение: вот в чем ходит Анпилов. На второй этаж дачи по звукам поднялось сразу несколько человек. Начался обыск. Увидели на столе и начали читать вслух манифест «К оружию!». Сообщили по рации о находке. «Он должен быть здесь!» - заявил командный голос так близко от меня, что если бы они прекратили хождение и затихли на минуту, они бы услышали как бьет в груди молот моего сердца. Один из военных, наверное и услышал тот набат, он подошел вплотную к щели и мой взгляд столкнулся с его взглядом. Я видел карие глаза, погоны лейтенанта и подсумки с патронами на груди. Мои глаза должны были отражать свет, и лейтенант не мог не заметить их блеска. Не мигая от напряжения, мы смотрели друг на друга. «Здесь никого нет!» - доложил офицер. «Никуда он не денется! Он здесь!» - отреагировал командный голос. Затем по потолку крепко стукнули кулаком, и рядом со мной зазвенели пустые стеклянные банки: «Там чердак! Ищи лаз!» Через минуту на чердак поднялись два офицера и пошли согнувшись с направленными в мою сторону стволами автоматов. «Я здесь. Оружия нет. Выхожу.» - сказал я, и не узнал сам свой голос: от волнения в горле все пересохло. Спустились вниз на первый этаж. Обладатель командного голоса, здоровенный верзила-подполковник с большой бородавкой на левой щеке надел на меня наручники, а затем, ни слова не говоря, сшиб меня с ног ударом кулака в ухо. «А без наручников, слабо было?» - спросил я поднимаясь с пола. Верзила ничего не ответил и начал выворачивать мои карманы: удостоверение депутата Моссовета, одна сто долларовая купюра. Все. «Вот видишь, ты с долларами ходишь, а я, офицер, не могу прокормить семью»- прокомментировал результаты обыска подполковник. «Теперь тебя повысят в звании, и у тебя будет много долларов»- не смог удержаться я от иронии.

Военные, производившие арест, отвезли меня к начальнику Управления внутренних дел Тульской области, но генерал не пожелал «светиться» и замахал руками: «Ведите к следователям». Первый допрос - чисто формальный: где родился, где крестился. Протокол изъятия личных вещей, в том числе манифеста «К оружию!» я подписывать в отсутствии адвоката не стал. В комнату допроса ввели оператора телевидения из МВД. Особо снимать было нечего, кроме грубых рабочих ботинок, оставленных мне Анатолием Кирилловичем, которые я попытался спрятать под стул, когда на них навели фокус телекамеры. Повели в наручниках на улицу. Телекамера впереди, снимает. «Голову - вниз! Голову – вниз!»- кричат конвоиры и тычат в затылок кулаками. «Хрен вам! - думаю. - «Трудовая Россия» перед врагом голову не склоняет!»

Пока этапировали в Москву с почетным эскортом из милицейских «канареек», встречным ходом по Симферопольскому шоссе из столицы возвращалась Тульская воздушно-десантная дивизия... 180 километров проскочили за два часа. Остановились у въезда во двор Министерства внутренних дел России на Октябрьской площади. Долго ждали, Очень хотелось в туалет. Наконец, вышел заместитель министра в погонах генерал-полковника. Наклонился к окну машины: «А, Анпилов! Ну, пусть живет. Пока».

С первых моментов тюрьма «Лефортово» запомнилась жестким порядком, где все определено инструкцией, и никто: ни надзиратели, ни подследственные или осужденные не имеют права от нее отклоняться. Когда меня доставили поздно ночью в следственный изолятор, служащий тюрьмы потребовал от моих конвоиров сдать оружие. Офицеры МВД запротестовали: « Кому нужна эта морока?! Зайдем всего на одну минуту, сдадим арестованного и выйдем!» Тюремщик был непреклонен и даже ироничен: «В тюрьму заходить с оружием не положено. Кто знает, что у вас на уме: зашли на минуту – вышли через десять лет»... Конвой сдал оружие, но сдать меня за минуту у них, и вправду, не получилось: наручники не открывались в течение получаса. Как только за мной закрылась тяжеленная сейфовая дверь приемника, надзиратель будничным голосом сказал: «Руки за спину! Первым делом идем в туалет». Кажется, у Ремарка герой повести «На западном фронте без перемен» вспоминает как легко ему мочилось, пока шло наступление, и какие рези в мочевом канале у него начались с отступлением. Никогда я не мочился с таким наслаждением, как в первые минуты моего пребывания в тюрьме «Лефортово». Даже в физиологическом отношении тюремный порядок был гораздо лучше античеловечности и беспредела времен Ельцина.

Первые три дня провел в одиночке. Таков порядок. Видимо, трех дней достаточно, чтобы тюремщики могли определить психологическое состояние узника. Затем перевели в общую камеру на троих: два с половиной метра в ширину, пять метров в длину, умывальник с краном холодной воды, и унитаз в виде бетонной воронки. Первые дни в тюрьме - самые тяжелые. Раздражает глазок в двери камеры, через который за тобой наблюдают днем и ночью. Стоит ночью укрыться с головой на одну секунду, тут же откидывается притвор стальной двери и металлический голос надзирателя напоминает: «Голову – наружу!». Если днем , ты задержался в «мертвом пространстве» у двери, где тебя не видно в глазок, опять та же история: откидывается притвор и металлический голос напоминает: «Отойти от двери!». Но самое тяжелое испытание для человека в тюрьме – безделье. Если не сломиться в первые же дни, если ежедневно делать гимнастику ума – писать, читать, заучивать наизусть стихи - то даже тюремщики тебя зауважают и собственное самочувствие будет лучше

. В мою бытность в «Лефортово» начальником тюрьмы был полковник Растворов. Это «привилегированная» тюрьма КГБ СССР для особо опасных государственников преступников. Там неплохая библиотека: по каталогу можно выписать в камеру на десять дней до пяти книг на одного человека. В дневное время в камеру можно взять также шахматы, шашки или домино. Кормят, хоть и безвкусной тюремной баландой, но горячей и три раза в день. Я с такой регулярностью на свободе питаться возможности не имел. В камере от подъема до отбоя работал вмонтированный в стену радиоприемник, настроенный на радиостанцию «Маяк». что давало возможность знать самую свежую информацию о событиях в стране и за рубежом. Однако, в те дни, ежедневно после 20.00 на полтора часа общенациональный эфир «Маяка» предоставлялся бесплатно (!) для ведения агитационных передач японской террористической секты «Аунсенрике». И это было хуже пытки. Как только в камере звучали позывные «Аунсенрике», мы вздрагивали, как от электрошока, и бросались уменьшить звук до минимума. Как всем известно, после атаки «Боингов» на Всемирный торговый центр в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года, тема борьбы с международным терроризмом стала супермодной. Но о том, что Ельцина можно судить только по факту сотрудничества с ультра террористической организацией, каковой являлась секта «Аунсенрике», никто из высокопоставленных чинов Кремля не заикается.

Три раза в неделю в камеры тюрьмы «Лефортово» поступала также свежая пресса. Помнится, одна из газет опубликовала интервью полковника Растворова. На вопрос, как себя ведут узники «Лефортово», проходящие по делу о массовых беспорядках в Москве 3-4 октября, начальник тюрьмы ответил «По - разному. Одни впали в депрессию, отказались от прогулок, весь день смотрят в одну точку. Другие – напротив, активны, насколько позволяют условия содержания: делают утреннею зарядку, много читают и пишут». Не знаю, кого имел ввиду под первыми полковник Растворов, но себя я, по праву причислил ко вторым – активным. Я работал по три-четыре часа ежедневно над книгой «Лефортовские диалоги», написал несколько статей на испанском языке, начал изучать японский (японским языком владел один из моих сокамерников, бывший офицер КГБ, продавший свою агентурную сеть по цене «Мерседеса»), перечитал в оригинале Джека Лондона «Железная пята», «Зов предков», «Белый клык», освежил в памяти весь цикл «Цыганских романсов» Федерико Гарсиа Лорки, выходил на прогулку в зарешеченных клетушках на крыше тюрьмы ежедневно, в любую погоду. Иногда под стон русской вьюги я забывался, и начинал на прогулке декламировать Лорку в полный голос и со всей силой страсти его бесподобных, пропитанных зеленым ветром свободы стихов:

Verde, que te quiero verde!

Verde viento, verdes ramas,

El barco sobre la mar

Y el caballo en las montanas...

Часовой в тулупе, наблюдавший за прогулкой с верхней галереи, на минуту останавливался, прислушиваясь к незнакомым ему звукам и соображая, не спятил ли с ума зарешеченный человек, но быстро вспоминал обобязанностях своих и заключенного: «На прогулке в полный голос говорить не положено!»

По сравнению с другими заключенными, у политических, проходивших по делу о Московском восстании была одна существенная привиления: раз в неделю ощущать солидарность с улицы. По воскресным дням, как раз во время тюремного обеда, к «Лефортово» подходили пикеты «Трудовой России» с требованием освободить политических заключенных. Их пытались вытеснить ОМОНом – бесполезно. Каждое воскресенье, примерно в 13.00 за стенами тюрьмы начиналось скандирование, хорошо слышное в камере. Сначала повторялся лозунг октябрьских дней 1993 года: «Руцкой – президент!» Чекрез две недели содержание лозунгов для скандирования поменялось на более широкое: « Руцкой – свободу! Макашов – свободу! Анпилов – свободу!» А месяца через три список сократился до одного слова: «Ан-пи-лов». Если скандирования не было слышно по каким-то причинам, мои сокамерники начинали возмущаться и подтрунивать надо мной: «Ну. вот видишь, вся солидарность прошла. Забыли вас, Виктор Иванович! Так проходит земная слава!» Но «Трудовая Россия» не покидала меня. И пусть иногда с задержкой, но все равно за стенами тюрьмы звучало требование свободы политзаключенным, в том числе и для меня лично. Дважды мне разрешили свидание с женой Верой Емельяновной, в том числе один раз вместе с сыном Сергеем. Вера рассказала мне, что в нашу квартиру со словом поддержки, с материальной помощью семье приезжали люди со всей России и других республик Советского Союза. Но я и не подозревал, какая мощная волна солидарности с полизаключенными «Лефортово» поднялась во вем мире.

Под давлением глобальной солидарности коммунистов режим Ельцина вынужден был, под предлогом амнистии, освободить всех руководителей Московского восстания. Александр Руцкой, заросший бородой, как граф Монте-Кристо, настолько ослаб за пять месяцев тюрьмы, что ему помогли дойти до «Мерседеса». Генерала Макашова и других также увезли на машинах побыстрее от стен тюрьмы. А у меня машины не было, я имел счастье уйти от тюрьмы вместе с женой и товарищами по борьбе пешком. Вернее, у нас был «УАЗик» со звукоустановкой, с которым меня приехали встречать Юрий Лесин, Владимир Гусев, Игорь Маляров, Юрий Худяков, Алла Аверина, Валентина Козенкова, Наталья Белокопытова, - все друзья из «Трудовой России». Не успели за мной закрыть двери тюрьмы, а мне уже дают микрофон: «Говори!» Я знаю, что митинг не санкционирован, но отказаться от слова уже невозможно: микрофоны многочисленных текамер ждут, что скажет «Трудовая Россия»: «Друзья! Товарищи мои дорогие! Спасибо вам, что вырвали нас из застенков. Что вам сказать? Если за то время, пока я сидел за решеткой, хлеб стал дешевле, если блага прогресса стали доступнее людям труда, тогда прав Ельцин, и борьба с ним бессмысленна. Но если хлеб стал дороже, если нищета трудового народа стала еще отвратительнее на фоне роскоши и богатства немногих, тогда наша борьба с капиталом продолжится. Вместе – победим!»