Наша первая революция. Часть I

I

Совершенно свободные народные собрания в стенах университетов, в то время как на улице царит неограниченная треповщина, это – один из самых удивительных парадоксов революционно-политического развития осенних месяцев 1905 г. Какой-то старый и невежественный генерал Глазов,[199] неизвестно почему оказавшийся министром просвещения, создал, неожиданно для себя, убежища свободного слова. Либеральная профессура протестовала: университет – для науки: улице не место в академии. Князь Сергей Трубецкой умер с этой истиной на устах. Но дверь университета оставалась в течение нескольких недель широко раскрытой. «Народ» заполнял коридоры, аудитории и залы. Рабочие непосредственно из фабрик отправлялись в университет. Власти растерялись. Они могли давить, арестовывать, топтать и расстреливать рабочих, пока те оставались на улице или у себя на квартире. Но чуть рабочий переступал порог университета, как немедленно становился неприкосновенным. Массам давался предметный урок преимуществ конституционного права над правом самодержавным.

30 сентября происходили первые свободные народные митинги в университетах Петербурга и Киева. Телеграфное агентство с ужасом перечисляет публику, скопившуюся в торжественном зале Владимирского университета. Кроме студентов, толпу, по словам телеграмм, составляли множество «посторонних лиц обоего пола, воспитанники средне-учебных заведений, подростки из городских и частных училищ, рабочие, разного рода сброд и оборванцы».

Революционное слово вырвалось из подполья и огласило университетские залы, аудитории, коридоры и дворы. Масса с жадностью впитывала в себя прекрасные в своей простоте лозунги революции. Неорганизованная случайная толпа, которая глупцам бюрократии и проходимцам реакционной журналистики казалась «разного рода сбродом», проявляла нравственную дисциплину и политическую чуткость, исторгавшие крик удивления даже у буржуазных публицистов.

«Знаете, что больше всего меня поразило на университетском митинге, – писал фельетонист „Руси“, – необыкновенный, образцовый порядок. В актовом зале был вскоре объявлен перерыв, и я отправился бродить по коридору. Университетский коридор, это – целая улица. Все аудитории, прилегающие к коридору, были полны народа, в них происходили самостоятельные митинги по фракциям. Самый коридор был переполнен до последней возможности, взад и вперед двигалась толпа. Иные сидели на подоконниках, на скамьях, на шкафах. Курили. Негромко разговаривали. Можно было подумать, что находишься на многочисленном рауте, только немножко более серьезном, чем обыкновенно. А между тем это был народ – самый настоящий, подлинный народ, с потрескавшимися от работы красными руками, с тем землистым цветом лица, который является у людей, проводящих дни в запертых, нездоровых помещениях. И у всех блестели глаза, глубоко ушедшие в орбиты… Для этих малорослых, худых, плохо упитанных людей, пришедших сюда с фабрики или с завода, из мастерской, где калят железо, плавят чугун, где от жары и дыма захватывает дыхание, университет, это – точно храм, высокий, просторный, сверкающий белоснежными красками. И каждое слово, которое произносится здесь, звучит молитвой… Пробудившаяся любознательность, как губка, пьет всякое (?) учение».

Нет, не всякое учение впитывала в себя эта одухотворенная толпа. Пусть бы перед ней попытались выступить те реакционные молодцы, которые лгут, будто между крайними партиями и массой нет политической солидарности. Они не смели. Они сидели по своим реакционным норам и ждали передышки, чтоб клеветать на прошлое. Но не только они, даже политики и ораторы либерализма не выступали перед этой необозримой, вечно меняющейся аудиторией. Здесь безраздельно царили ораторы революции. Здесь социал-демократия связывала бесчисленные атомы народа живой нерасторжимой политической связью. Великие социальные страсти масс она переводила на язык законченных революционных лозунгов. Толпа, которая вышла из университета, была уже не той толпой, которая вошла в университет… Митинги происходили каждый день. Настроение рабочих поднималось все выше, но партия не давала никакого призыва. Всеобщее выступление предполагалось значительно позже – к годовщине 9 января и ко времени созыва Государственной Думы, которая должна была собраться 10 января. Союз железнодорожников грозил не пропустить в Петербург депутатов булыгинской Думы. Но события сами надвинулись так скоро, как никто не ожидал.

II

19 сентября забастовали в Москве наборщики типографии Сытина.[200] Они потребовали сокращения рабочего дня и повышения сдельной платы с 1.000 букв, не исключая и знаков препинания: это маленькое событие открыло собой не более и не менее как всероссийскую политическую стачку, возникшую из-за знаков препинания и сбившую с ног абсолютизм.

Стачкой у Сытина воспользовалось, как жалуется в своем сообщении департамент полиции, неразрешенное правительством сообщество, именующееся «союзом московских типо-литографских рабочих». К вечеру 24-го бастовало уже 50 типографий. 25 сентября на собрании, разрешенном градоначальником, была выработана программа требований. Градоначальник усмотрел в ней «произвол Совета депутатов от типографий», и во имя личной «независимости» рабочих, которой угрожал произвол пролетарской самодеятельности, полицейский сатрап попытался задавить типографскую стачку кулаком.

Но стачка, возникшая из-за знаков препинания, успела уже переброситься на другие отрасли. Забастовали московские хлебопеки и притом так упорно, что две сотни 1-го Донского казачьего полка вынуждены были с беззаветной храбростью, свойственной этому славному роду оружия, брать приступом булочную Филиппова. 1 октября из Москвы телеграфировали, что забастовка на фабриках и заводах начинает сокращаться. Но это было только придыхание.

2 октября наборщики петербургских типографий постановили демонстрировать свою солидарность с московскими товарищами посредством трехдневной забастовки. Из Москвы телеграфируют, что заводы «продолжают бастовать». Уличных недоразумений не было: лучшим союзником порядка явился проливной дождь.

Железные дороги, которым суждено сыграть такую огромную роль в октябрьской борьбе, делают первое предостережение. 30 сентября началось брожение в мастерских Московско-Курской и Московско-Казанской ж. д. Эти две дороги готовы были открыть кампанию 1 октября. Их сдерживает железнодорожный союз. Опираясь на опыт февральских, апрельских и июльских забастовок отдельных ветвей, он готовит всеобщую железнодорожную стачку ко времени созыва Государственной Думы; сейчас он против частичных выступлений. Но брожение не унимается. Еще 20 сентября в Петербурге открылось официальное «совещание» железнодорожных депутатов по поводу пенсионных касс. Совещание самочинно расширило свои полномочия и, при аплодисментах всего железнодорожного мира, превратилось в независимый профессионально-политический съезд. Приветствия съезду шли со всех сторон. Брожение росло. Мысль о немедленной всеобщей стачке железных дорог начинает пробиваться в московском узле.

3 октября телефон приносит нам из Москвы весть, что забастовка на фабриках и заводах мало-помалу уменьшается. На Московско-Брестской дороге, где мастерские бастовали, заметно движение в пользу возобновления работ.

Забастовка еще не решилась. Она размышляет и колеблется.

Собрание депутатов от рабочих типографского цеха, механического, столярного, табачного и других приняло решение образовать общий совет рабочих всей Москвы.

В ближайшие дни все как бы направлялось к умиротворению. Стачка в Риге закончилась. Четвертого и пятого возобновились работы во многих московских типографиях. Вышли газеты. Через день появились саратовские издания после недельного перерыва: казалось, ничто не говорит о надвигающихся событиях.

На университетском митинге в Петербурге, 5-го, выносится резолюция, призывающая закончить забастовки «по симпатии» в назначенный срок. С 6 октября становятся на работу петербургские наборщики после трехдневной стачечной манифестации. В тот же день петербургский градоначальник уже оповещает о полном порядке на Шлиссельбургском тракте и об общем возобновлении работ, прерванных московскими вестями. 7-го приступила к работам половина рабочих Невского судостроительного завода. За Невской заставой работали все заводы за исключением Обуховского, который объявил политическую забастовку до 10 октября.

По-видимому, готовились наступить будни, – конечно, революционные будни. Казалось, стачка сделала несколько беспорядочных опытов, бросила их и ушла… Но это только казалось.

III

На деле она готовилась развернуться во-всю. Она решилась совершить свое дело в кратчайший срок – и сразу принялась за железные дороги.

Под влиянием напряженного настроения на всех линиях, особенно в московском узле, центральное бюро железнодорожного союза решило объявить всеобщую забастовку. При этом имелась в виду лишь повсеместная пробная мобилизация боевых сил: самый бой по-прежнему откладывался до января.

7 октября было решительным днем. «Начались спазмы сердца», – как писало «Новое Время» – московские железные дороги отмирали одна за другой. Москва изолировалась от страны. По телеграфной проволоке помчались, обгоняя друг друга, испуганные телеграммы: Нижний, Арзамас, Кашира, Рязань, Венев наперебой жалуются на измену железных дорог.

7-го забастовала Московско-Казанская дорога. В Нижнем забастовала Ромодановская ветвь. На следующий день забастовка распространилась на Московско-Ярославскую, Московско-Нижегородскую и Московско-Курскую линии. Но другие центральные пункты откликнулись не сразу.

8 октября на совещании служащих петербургского узла решено было деятельно приступить к организации всероссийского железнодорожного союза, возникшего на апрельском съезде в Москве, с тем, чтобы предъявить впоследствии правительству ультиматум и поддержать свои требования забастовкой всей железнодорожной сети. О забастовке здесь говорилось еще в неопределенном будущем.

9 октября забастовали: Московско-Киево-Воронежская, Московско-Брестская и другие линии. Стачка овладевает положением и, чувствуя под собой твердую почву, она отменяет все сдержанные, выжидательные и враждебные ей решения.

9 октября на экстренном собрании петербургского делегатского съезда железнодорожных служащих формулируются и немедленно же рассылаются по телеграфу по всем линиям общие лозунги железнодорожной забастовки: 8-часовой рабочий день, гражданские свободы, амнистия, Учредительное Собрание.

Стачка начинает уверенно хозяйничать в стране. Нерешительность окончательно покидает ее. Вместе с ростом численности растет самоуверенность ее участников. Над экономическими нуждами профессий выдвигаются революционные требования класса. Вырвавшись из профессиональных и местных рамок, она начинает чувствовать себя революцией, – и это придает ей неслыханную отвагу.

Она мчится по рельсам и властно замыкает за собой путь. Она предупреждает о своем шествии по проволоке железнодорожного телеграфа. «Бастуйте!» – приказывает она во все концы. 9-го газеты сообщили всей России, что на Казанской дороге арестован с прокламациями какой-то электротехник Беднов. Они все еще надеялись остановить ее, конфисковав пачку прокламаций. Безумцы! Она идет вперед…

Она преследует колоссальный план – приостановить промышленную и торговую жизнь во всей стране, – и она не упускает при этом ни одной детали. Где телеграф отказывается ей служить, она с военной решительностью разрывает проволоку или опрокидывает столбы. Она задерживает беспокойные паровозы и выпускает из них пары. Она приостанавливает электрические станции, а если это трудно – портит электрические провода и погружает вокзалы во мрак. Где упрямое противодействие мешает ее планам, там она не задумывается развести рельсы, испортить семафор, опрокинуть локомотив, загородить путь, поставить вагоны поперек моста. Она проникает на элеватор и прекращает действие подъемной машины. Товарные поезда она задерживает там, где настигает их, а пассажирские она нередко доставляет до узловой станции или до места назначения.

Только для своих собственных целей она разрешает себе нарушить обет неделания. Она открывает типографии, когда ей нужны бюллетени революции, она пользуется телеграфом для забастовочных предписаний, она пропускает поезда с делегатами стачечников.

Во всем остальном она не делает изъятий: она закрывает заводы, аптеки, лавки, суды.

Время от времени ее внимание утомляется и бдительность ослабевает то здесь, то там. Иногда шальной поезд прорывается сквозь стачечную заставу, – тогда она снаряжает за ним погоню. Он бежит, как преступник, мимо темных и пустых вокзалов, без телеграфных предупреждений, сопровождаемый ужасом и неизвестностью. Но, в конце концов, она настигает его, останавливает паровоз, изгоняет машиниста и выпускает пары.

Она пускает в ход все средства: она призывает, убеждает, заклинает, она умоляет на коленях – так поступила в Москве женщина-оратор на платформе Курского вокзала, – она угрожает, стращает, забрасывает камнями, наконец, стреляет из браунинга. Она хочет добиться своей цели во что бы то ни стало. Она слишком много ставит на карту: кровь отцов, хлеб детей, репутацию своей силы. Целый класс повинуется ей, – и если ничтожная частица его, развращенная теми, против кого она борется, становится поперек ее пути, мудрено ли, если она грубым пинком отбрасывает помеху в сторону.

IV

Двигательные нервы страны замирают все больше и больше. Экономический организм коченеет. Смоленск, Кирсанов, Тула, Лукоянов беспомощно жалуются на полную железнодорожную забастовку. Неуклюжие железнодорожные батальоны ничего не в силах поделать, когда против них вся линия, вся сеть. Десятого замерли почти все дороги, примыкающие к Москве, в том числе Николаевская до Твери, – и Москва совершенно затерялась в центре необъятной территории. Последняя дорога Московского узла, Савеловская, забастовала 16-го.

10-го вечером в зале московского университета собрались забастовавшие железнодорожные служащие и постановили бастовать до удовлетворения всех требований.

Железнодорожная стачка от центра надвинулась на окраины. Восьмого забастовала Рязано-Уральская линия, девятого – Брянская линия Полесской дороги и Смоленск – Данков; десятого – Курско-Харьково-Севастопольская и Екатерининская ж. д., все дороги Харьковского узла. Цены на продукты всюду стали быстро возрастать. 11-го Москва уже стала жаловаться на отсутствие молока.

В этот день железнодорожная стачка сделала еще новые завоевания. Начало прекращаться движение на Самаро-Златоустовской дороге. Стал Орловский узел. На Юго-Западных дорогах забастовали самые крупные станции: Казатин, Бирзула и Одесса, на Харьково-Николаевской – Кременчуг. Остановились Полесские дороги. В Саратов в течение дня прибыло три поезда, исключительно с делегатами, выбранными от забастовщиков. Делегатские поезда, как сообщает телеграф, встречались на всем пути следования восторженно.

Железнодорожная забастовка распространяется неотвратимо, втягивая линию за линией, поезд за поездом. 11 октября курляндский генерал-губернатор издал срочное постановление, карающее за прекращение работ на дороге заключением в тюрьму на 3 месяца. Ответ на вызов последовал тотчас. 12-го уже не было поездов между Москвой и Крейцбургом, линия забастовала, поезд в Виндаву не пришел. 15-го прекращена в Виндаве работа на элеваторе и в коммерческом железнодорожном агентстве.

В ночь с 11-го на 12-е приостановилось движение на всех привислинских ветвях. Утром не вышли из Варшавы поезда в Петербург. В тот же день, 12-го, забастовка оцепила Петербург. Революционный инстинкт подсказал ей правильную тактику: она сперва подняла на ноги всю провинцию, забросала правящий Петербург тысячами перепуганных телеграмм, создала, таким образом, «психологический момент», терроризовала центральные власти, и затем явилась сама, чтобы нанести последний удар. Утром 12-го с полным единодушием было проведено прекращение работ во всем петербургском узле. Одна Финляндская линия работала, поджидая революционной мобилизации всей Финляндии, – она стала только четыре дня спустя, 16-го. Тринадцатого октября забастовка достигла Ревеля, Либавы, Риги и Бреста. Прекращены работы на ст. Пермь. Остановлено движение на части Ташкентской дороги. Четырнадцатого забастовали Брестский узел, Закавказская дорога и станция Асхабад и Новая Бухара на Средне-Азиатской ж. д. В этот же день забастовка открылась на Сибирском пути; начав с Читы и Иркутска и передвигаясь с востока на запад, она 17 октября докатилась до Челябинска и Кургана. 15 октября стала ст. Баку, 17-го забастовала ст. Одесса.

К параличу двигательных нервов присоединился на время паралич нервов чувствительных, – телеграфное сообщение было прервано: 11 октября – в Харькове, 13-го – в Челябинске и Иркутске, 14-го – в Москве, 15-го – в Петербурге.

Из-за забастовки дорог почта отказалась от приема иногородней корреспонденции.

На старом московском тракте показалась тройка под кованой дугой.

Стали не только все российские и польские дороги, но также владикавказская, закавказская и сибирская. Бастовала вся железнодорожная армия: три четверти миллиона человек.

V

Появились озабоченные бюллетени хлебной, товарной, мясной, зеленной, рыбной и других бирж. Цены на съестные продукты, особенно на мясо, быстро крепчали. Денежная биржа трепетала. Революция всегда была ее смертельным врагом. Как только они оказались лицом к лицу, биржа заметалась без памяти. Она бросилась к телеграфу, но телеграф враждебно молчал. Почта также отказывается служить. Биржа постучалась в Государственный Банк, но оказалось, что он не отвечает за срочность переводов. Акции железнодорожных и промышленных предприятий снялись с места, как стая испуганных птиц, и полетели – но не вверх, а вниз. В темном царстве биржевой спекуляции воцарились паника и скрежет зубовный. Денежное обращение затруднилось, платежи из провинции в столицы перестали поступать. Фирмы, производящие расчет на наличные, приостановили платежи. Число опротестованных векселей стало быстро возрастать. Векселедатели, бланкодатели, поручители, плательщики и получатели засуетились, заметались и потребовали нарушения созданных на их предмет законов, потому что она – стачка, революция – нарушила все законы хозяйственного оборота.

Стачка не ограничивается железными дорогами. Она стремится стать всеобщей.

Выпустив пары и потушив вокзальные огни, она вместе с толпою железнодорожных рабочих уходит в город, задерживает трамвай, берет под уздцы лошадь извозчика и ссаживает седока, закрывает магазины, рестораны, кофейни, трактиры и уверенно подходит к воротам фабрики. Там ее уже ждут. Дается тревожный свисток, работа прекращается, толпа на улице сразу возрастает. Она идет дальше и уже несет красное знамя. На знамени сказано, что она хочет Учредительного Собрания и республики, что она борется за социализм. Она проходит мимо редакции реакционной газеты. С ненавистью оглядывается на этот очаг идейной заразы, и, если под руку ей попадется камень, она запускает его в окно. Либеральная пресса, которая думает, что служит народу, высылает к ней депутацию, обещает вносить «примирение» в эти страшные дни и просит пощады. Ее ходатайство оставляется без внимания. Наборные кассы задвигаются, наборщики выходят на улицу. Закрываются конторы, банки… Стачка царит.

Десятого октября открывается всеобщая политическая стачка в Москве, Харькове и Ревеле. Одиннадцатого – в Смоленске, Козлове, Екатеринославе и Лодзи. Двенадцатого – в Курске, Белгороде, Самаре, Саратове и Полтаве. Тринадцатого – в Петербурге, Орше, Минске, Кременчуге, Симферополе. Четырнадцатого – в Гомеле, Калише, Ростове-на-Дону, Тифлисе, Иркутске. Пятнадцатого – в Вильне, Одессе, Батуме. Шестнадцатого – в Оренбурге. Семнадцатого – в Юрьеве, Витебске, Томске. Бастовали еще Рига, Либава, Варшава, Плоцк, Белосток, Ковно, Двинск, Псков, Полтава, Николаев, Мариуполь, Казань, Ченстохово, Златоуст и др. Всюду замирает промышленная, а во многих местах и торговая жизнь. Учебные заведения закрываются. К стачке пролетариата присоединяются «союзы» интеллигенции. Присяжные заседатели во многих случаях отказываются судить, адвокаты – защищать, врачи – лечить. Мировые судьи закрывают свои камеры.

VI

Стачка организует колоссальные митинги. Напряжение массы и растерянность власти растут параллельно, взаимно питая друг друга. Улицы и площади заполняются конными и пешими патрулями. Казаки провоцируют стачку на отпор: они наскакивают на толпу, хлещут плетьми, рубят шашками, стреляют без предупреждения из-за угла.

Тогда стачка показывает, где может, что она вовсе не простое выжидательное прекращение работ, не пассивный протест со скрещенными на груди руками. Она обороняется и в своей обороне переходит в наступление.

В нескольких южных городах она строит баррикады, овладевает оружейными магазинами, вооружается и дает если не победоносный, то героический отпор.

В Харькове 10 октября, после митинга толпа овладела оружейным магазином. 11-го возле университета были воздвигнуты рабочими и студентами баррикады. Поперек улиц были уложены срубленные телеграфные столбы: к ним присоединили: железные ворота, ставни, решетки, упаковочные ящики, доски и бревна; все это было скреплено телеграфной проволокой. Некоторые баррикады были укреплены на фундаменте из камней; поверх бревен были навалены тяжелые плиты, вывороченные из тротуара. К часу дня при помощи этой простой, но благородной архитектуры было воздвигнуто десять баррикад. Забаррикадированы были также окна и проходы университета. Район, где находится университет, был объявлен в осадном положении… Власть над ним вручена какому-то, без сомнения, доблестному генерал-лейтенанту Мау.[201] Губернатор пошел, однако, на соглашение. При посредстве либеральной буржуазии были выработаны почетные условия капитуляции. Организована милиция, которую восторженно приветствуют граждане. Порядок восстанавливается милицией. Из Петербурга требуют, однако, раздавить порядок силой. Милиция, едва успев возникнуть, разгоняется, город снова во власти конных и пеших хулиганов.

В Екатеринославе 11 октября, после предательского расстрела казаками мирной толпы, на улицах впервые появились баррикады. Их было шесть. Самая большая из них, баррикада-мать, стояла на Брянской площади. Возы, рельсы, столбы, десятки мелких предметов – все то, чем революция, по выражению Виктора Гюго,[202] может швырнуть в голову старому порядку – пошли на ее постройку. Скелет баррикады покрыт толстым слоем земли. По сторонам вырыты рвы, а перед ними устроены проволочные заграждения. На каждой баррикаде с утра находилось несколько сот человек. Первый приступ военных сил был неудачен, только в 3 с половиною часа солдаты завладели первой баррикадой. Когда они наступали, с крыш были брошены две бомбы, одна за другой; среди солдат убитые и раненые. К вечеру войска взяли все баррикады. 12-го в городе наступило спокойствие кладбища. Армия чистила свои винтовки, а революция хоронила свои жертвы.

Шестнадцатое октября было днем баррикад в Одессе. С утра на Преображенской и Ришельевской улицах опрокидывали вагоны трамвая, снимали вывески, рубили деревья, сносили в кучу скамейки. Окруженные заграждениями из колючей проволоки, четыре баррикады преграждали улицы во всю ширину. Они были взяты солдатами после боя и разметаны с помощью дворников.

Во многих других городах были уличные столкновения с войсками, были попытки строить баррикады. Но в общем и целом октябрьские дни оставались политической стачкой, революционными маневрами, единовременным смотром всех боевых сил, во всяком случае – не вооруженным восстанием.

VII

И, тем не менее, абсолютизм уступил. Страшное напряжение, охватившее всю страну, растерянные провинциальные донесения, подавлявшие одной своей численностью, полная неизвестность относительно того, что готовит завтрашний день, – все это создало невероятную панику в правительственных рядах. Полной и безусловной уверенности в армии не было: на митингах появились солдаты; ораторы-офицеры уверяли, что треть армии «с народом». Забастовка железных дорог создавала к тому же непреодолимые препятствия делу военных усмирений. И, наконец, – европейская биржа. Она поняла, что имеет дело с революцией, и заявила, что не хочет этого долее терпеть. Она требует порядка и конституционных гарантий.

Потерявший голову и сбитый с ног абсолютизм пошел на уступки. Был объявлен манифест (17 октября). Граф Витте сделался премьером и притом – пусть он попробует это опровергнуть – благодаря победе революционной стачки, точнее будет сказать: благодаря неполноте этой победы. В ночь с 17-го на 18-е народ ходил по улицам с красными знаменами, требовал амнистии, пел «вечную память» на местах январских убийств и возглашал «анафему» под окнами Победоносцева и «Нового Времени»… 18-го утром начались первые убийства конституционной эры.

Враг не был задушен. Он только временно отступил перед неожиданно развернувшейся силой. Октябрьская стачка показала, что революция может теперь единовременно поставить на ноги всю городскую Россию. Это огромный шаг вперед, – и правящая реакция оценила его, когда на октябрьскую пробу сил ответила, с одной стороны, манифестом 17 октября, с другой – призывом всех своих боевых кадров для дела черного террора.

VIII

Десять лет тому назад^{44} Плеханов[203] сказал на цюрихском социалистическом конгрессе: русское революционное движение восторжествует, как рабочее движение, или вовсе не восторжествует.

7 января 1905 г. Струве писал: «революционного народа в России нет».

17 октября самодержавное правительство расписалось в первой серьезной победе революции, – и эта победа была одержана пролетариатом. Плеханов был прав: революционное движение восторжествовало, как рабочее движение.

Правда, октябрьская рабочая стачка прошла не только при материальной помощи буржуазии, но и при поддержке ее стачкой либеральных профессий. Однако, это не меняет дела. Стачка инженеров, адвокатов и врачей никакого самостоятельного значения иметь не могла. Она лишь в очень малой степени увеличила политическое значение всеобщей стачки труда. Зато она подчеркнула неоспоримую, неограниченную гегемонию пролетариата в революционной борьбе: либеральные профессии, которые после 9 января усвоили основные демократические лозунги, выдвинутые петербургскими рабочими, в октябре подчинились даже тому методу борьбы, который составляет специфическую силу пролетариата: забастовке. Наиболее революционное крыло интеллигенции, студенчество, уже давно перенесло, при торжественных протестах всей либеральной профессуры, забастовочную борьбу из фабрик в университеты. Дальнейший рост революционной гегемонии пролетариата распространил стачку на суды, аптеки, земские управы и городские думы.

Стачка в октябре была демонстрацией пролетарской гегемонии в буржуазной революции и, вместе с тем, демонстрацией гегемонии города в деревенской стране.

Старая власть земли, обоготворенная народничеством, сменилась деспотией капиталистического города.

Город стал хозяином положения. Он сосредоточил в себе колоссальные богатства, он прикрепил к себе деревню железом рельс, по этим рельсам он стянул в свои недра лучшие силы инициативы и творчества во всех областях жизни, он материально и духовно закабалил себе всю страну. Тщетно реакция высчитывает процент городского населения и утешает себя тем, что Россия – все еще крестьянская страна. Политическая роль современного города так же мало измеряется голой цифрой его обитателей, как и его экономическая роль. Отступление реакции перед стачкой города при молчании деревни – лучшее доказательство диктатуры города.

Октябрьские дни показали, что в революции гегемония принадлежит городу, в городах – пролетариату. Но вместе с тем они обнаружили политическую отрезанность сознательно-революционного города от стихийно-возбужденной деревни.

Октябрьские дни на практике поставили в колоссальном масштабе вопрос: на чьей стороне армия? Они показали, что от решения этого вопроса зависит судьба русской свободы.

Октябрьские дни революции вызвали октябрьскую оргию реакции. Черная сила воспользовалась моментом революционного отлива и произвела кровавую атаку. Своим успехом она была обязана тому, что стачка-революция, выпустившая из рук молот, еще не взяла меч. Октябрьские дни со страшной силой показали революции, что ей необходимо оружие.

Организовать деревню и связать ее с собою, тесно связаться с армией, вооружиться – вот простые и большие выводы, продиктованные пролетариату октябрьской борьбой и октябрьской победой.

На эти выводы опирается революция.

В нашем очерке «До 9 января», написанном в эпоху либеральной «весны», мы пытались наметить те пути, которыми должно пойти дальнейшее развитие революционных отношений. Мы со всей энергией выдвинули при этом массовую политическую стачку, как неизбежный метод русской революции. Некоторые проницательные политики, впрочем, люди почтенные во всех отношениях, обвиняли нас в попытке предписать для революции рецепт. Эти критики разъясняли нам, что стачка, как специфическое средство классовой пролетарской борьбы, не может играть в условиях национальной буржуазной революции ту роль, какую мы ей «навязываем». События, развивавшиеся наперекор многим глубокомысленным шаблонам, давно уже избавили нас от необходимости возражать этим почтенным критикам^{45}. Всеобщая петербургская стачка, на почве которой разыгралась драма 9 января, разразилась, когда названный очерк не вышел еще из печати: очевидно, наш «рецепт» представлял собою простой плагиат у революционного развития.

В феврале 1905 года, во время хаотических разрозненных стачек, вызванных непосредственно Кровавым Воскресеньем в Петербурге, мы писали:

"После 9 января революция уже не знает остановки. Она уже не ограничивается подземной, скрытой для глаз работой возбуждения все новых народных масс, – она перешла к открытой и спешной перекличке своих боевых рот, батальонов, полков и корпусов. Главную силу ее армии составляет пролетариат, поэтому орудием своей переклички революция делает стачку.

«Профессия за профессией, фабрика за фабрикой, город за городом бросают работу. Железнодорожный персонал выступает застрельщиком стачки, железнодорожные линии являются путями стачечной эпидемии. Предъявляются экономические требования, которые почти сейчас же удовлетворяются вполне или отчасти. Но ни начало стачки, ни конец ее не обусловливаются в полной мере характером предъявленных требований и формой их удовлетворения. Каждая отдельная стачка возникает не потому, что повседневная экономическая борьба уперлась в определенные требования, – наоборот: требования подбираются и формулируются потому, что нужна стачка. Нужно предъявить самим себе, рабочим других мест, всему народу свои накопленные силы, свою боевую отзывчивость и боевую готовность; нужен всеобщий революционный смотр. И сами стачечники, и те, которые их поддерживают, и те, которые их боятся, и те, которые их ненавидят, все понимают или смутно чувствуют, что эта бешеная стачка, которая мечется с места на место, останавливается, кружится, снова снимается и возвращается на покинутое место, потом срывается и вихрем мчится вперед, – все понимают или чувствуют, что она – не от себя, что она творит лишь волю пославшей ее революции».

Мы не ошиблись: на почве, подготовленной девятимесячной забастовочной кампанией, выросла великая стачка в октябре.

Для органически-поверхностного либерализма октябрьская стачка была такой же неожиданностью, как и 9 января. В его предварительную историческую схему эти события не входили, они врезались в нее клином, и либеральная мысль мирилась с ними задним числом. Мало того. Если до октябрьской стачки либерализм, опиравшийся на земские съезды, презрительно игнорировал идею всеобщей забастовки, то после 17 октября тот же либерализм, в лице своего левого крыла, опираясь на факт победоносной стачки, восстал против всякой другой формы революционной борьбы.

"Эта мирная забастовка, – писал г. Прокопович в «Праве»,[204] – забастовка, сопровождавшаяся гораздо меньшим числом жертв, чем январское движение, закончившаяся государственным переворотом, была революцией, коренным образом изменившей государственный строй России".

«История, – продолжает он, – лишив пролетариат одного из средств борьбы за народные права – уличное восстание и баррикады – дала ему другое еще более могучее средство – всеобщую политическую забастовку»^{46}.

Из приведенных выше справок видно, какое огромное значение мы придавали массовой политической стачке, как неизбежному методу русской революции, в то время, когда радикализм г.г. Прокоповичей питался отраженными надеждами земской оппозиции. Но мы никоим образом не можем признать, будто всеобщая стачка отменила и заменила старые методы революции. Она лишь видоизменила и дополнила их. И равным образом, как ни высоко ставим мы значение октябрьской забастовки, мы никак, однако, не можем признать, будто она «коренным образом изменила государственный строй России». Наоборот, все последующее политическое развитие только тем и объясняется, что октябрьская стачка оставила государственный строй неизмененным. Более того, она и не могла совершить государственный переворот. Как политическая стачка, она исчерпала свою миссию тем, что поставила врагов лицом к лицу.

Бесспорно, забастовка железных дорог и телеграфа вносила крайнюю дезорганизацию в правительственный механизм. Эта дезорганизация становилась тем больше, чем дольше длилась забастовка. Но затяжная забастовка вносила разложение во всю хозяйственно-общественную жизнь и неизбежно ослабляла самих рабочих. В конце концов, стачка не могла не прекратиться. Но как только задымилась труба первого паровоза и застучал первый аппарат Морзе, удержавшаяся власть получала возможность заменить все сломанные рычаги и вообще обновить негодные части старой государственной машины.

В борьбе крайне важно ослабить врага; эту работу делает стачка. Она же ставит единовременно на ноги армию революции. Но ни то, ни другое само по себе не создает государственного переворота.

Остается еще вырвать власть из рук ее старых носителей и передать ее в руки революции. Это-то и есть основная задача. Всеобщая стачка создает для нее лишь необходимые предпосылки, но для решения самой задачи метод стачки совершенно недостаточен.

Старая государственная власть опирается на свою материальную силу, прежде всего на армию. На пути к действительному, а не бумажному «перевороту» стоит армия. В известный момент революции во главу угла становится вопрос: на чьей стороне симпатии и штыки солдат? Этот вопрос не разрешается посредством анкеты. Можно высказать много ценных и метких замечаний насчет широких и прямых улиц современных городов, насчет новейших ружейных образцов и пр. и пр., но все эти технические соображения не устраняют вопроса о революционном завоевании государственной власти. Косность армии должна быть преодолена. Революция достигает этого, сталкивая с армией народные массы. Всеобщая стачка создает благоприятные условия такого столкновения. Это – суровый метод, но другого у истории нет.

«Наша революция», 1906 г. Изд. Н. Глаголева.

Вступление

Этот памфлет направлен против лица; но это ни в коем случае не личный памфлет.

Мы взяли г. Петра Струве, как олицетворенную беспринципность в политике. Если б мы стали искать для нашей цели другой фигуры, мы бы нашли их много, – но более законченной, более стильной, более принципиально-выдержанной беспринципности мы бы не нашли.

Политическая психология г. Струве – как она вырисовывается из его литературной деятельности – как бы персонифицирует беспринципность той политической идеи, которой он служит, и таким образом возводит эту последнюю в перл создания.

Теоретическое миросозерцание г. Струве всегда находится в процессе непрерывного линяния, так что нередко начало статьи и конец ее относятся уже к двум философским формациям.

Г. Струве совершенно лишен физической силы мысли, которая, даже при недостатке нравственной силы, гонит политического деятеля по определенному пути.

С другой стороны, г. Струве не обладает и той нравственной упругостью, которая придает устойчивость общественной деятельности лица, наперекор шатаниям его мысли, гибкой, но неуверенной.

При таких данных г. Струве избрал своей сферой политику.

Сперва он вошел в социал-демократию. Но здесь все: верховенство одного и того же принципа классовой борьбы над теорией и практикой, резкая постановка политических вопросов, контроль международной социалистической мысли, – решительно все было для него невозможным и делало его невозможным. Отсюда он ходом вещей оказался извергнут.

Он ушел в либерализм. Исторически-выморочный характер русского либерализма, его беспредметная тоска по теоретическому обоснованию, его беспредметная тоска по поступкам, его неспособность на инициативу, его отчужденность от рабочих масс, его трусливое стремление овладеть ими и его стремительная трусость перед ними, – все это создавало настоящую атмосферу для расцвета политической личности г. Струве.

Но он бы не был самим собою, если б в его политических передвижениях можно было указать момент мужественной ликвидации прошлого. Г. Струве всегда примиряет что-нибудь с чем-нибудь: марксизм – с мальтузианством[254] и критической философией,[255] социализм – с либерализмом, либерализм – с самодержавием, либерализм – с социализмом, либерализм – с революцией и, наконец, революцию – с монархией. Аргументация его при этом всегда такова, что он сам забывает ее через два дня.

Житейская мудрость говорит, что лжец должен обладать хорошей памятью, чтобы не попадаться в противоречиях. В еще большей мере это относится к беспринципному политику. Если прочитать под ряд то, что г. Струве говорит в течение нескольких месяцев, даже нескольких недель, можно подумать, что он издевается над читателями. А между тем это только его беспринципность издевается над ним самим.

Момент, когда пишутся эти строки – отлив революции и торжество реакции – создает благоприятную политическую акустику для либеральных Кассандр.[256] Мы не сомневаемся, что события беспощадно раздавят эти голоса, как это уж было не раз, – и те группы демократической интеллигенции, которые как будто прислушиваются к ним сегодня, завтра просто забудут их, не утруждая себя над их опровержением. Это – основное психологическое свойство широких кругов интеллигенции, лишенной объективной социальной связанности, общего теоретического критерия и… хорошей политической памяти: ее надежды качаются на волнах событий. Во время прилива «крайние» партии являются органом ее помыслов, во время отлива либеральные скептики формулируют ее разочарование. Сейчас она переживает период увядания.

Верные нашему общему миросозерцанию, мы гораздо больше надеемся на дальнейшую критическую логику событий, чем на логическую критику нашего памфлета. Мы хотим лишь оказать этой надвигающейся объективной критике посильное содействие в деле закрепления ее уроков.

Условия, при которых мы писали нашу работу, не позволяли нам располагать необходимым материалом: реставрацию недавнего прошлого приходилось воспроизводить по памяти. Это могло иметь только одно последствие: мы упустили целый ряд эпизодов, которые помогли бы нам несравненно ярче и детальнее охарактеризовать несравненную фигуру бывшего редактора «Освобождения», ныне редактора «Полярной Звезды»,[257] одного из лидеров конституционно-демократической партии, советника министров, друга монархии, – господина Петра Струве в политике.

I. На раз избранном пути

Слава тому, кто в вихре политических событий мужественно держится раз избранного пути!..

Г. Струве получил литературное имя, как писатель, один из первых вступивший с марксистским багажом на лед русской цензуры. Это была несомненная заслуга. Теоретическая ценность его книжки («Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России»)[259] нас здесь не занимает. Отметим только, что это – эклектическое соединение «критической» философии, вульгаризованного марксизма и подправленного марксизмом мальтузианства. Общественное значение книжки определилось исключительно идеями марксизма, которые г. Струве отчасти перевел с немецкого языка, отчасти перенес из «нелегальных» произведений группы «Освобождение Труда»[260] в легальную литературу. В «Новом Слове»,[261] журнале 1897 г., г. Струве делает решительный шаг влево и пишет публицистические статьи в марксистском тоне, насколько это допускали условия тогдашней цензуры. В подполье в это время идет деятельная кружковая пропаганда среди рабочих. Открывается эпопея экономических стачек. В марте 1898 г. происходит первый съезд социал-демократических организаций,[262] который провозглашает единство партии и издает революционный манифест. В этом документе социал-демократия устанавливает свое духовное родство и политическую преемственность с революционными движением 70-х годов, констатирует политическое ничтожество русской буржуазии и русского либерализма, как выражения ее исторически-запоздалых интересов, выдвигает на этом фоне освободительную миссию пролетариата и провозглашает его конечной целью завоевание государственной власти в целях экспроприации экспроприаторов и организации социалистического хозяйства.

Этот решительно-революционный («ортодоксальный») манифест социал-демократической партии был написан не кем другим, как г. Петром Струве. Октябрьская стачка 1905 г. смыла с него это преступление, и нашим сообщением мы ему не повредим в глазах властей. Что же касается его либеральной карьеры, то этот факт может только придать ей блеску…

Таким образом от «Критических заметок» через «Новое Слово» к «Манифесту» г. Струве непрерывно шел по «раз избранному пути». Увы, этот первый период осложнен, однако, одним поразительным обстоятельством почти провиденциального характера. В 1894 году, готовясь выпустить «Критические заметки», в которых он решительно высказывался вместе с Энгельсом за социалистический «прыжок из царства необходимости в царство свободы», в это самое время г. Струве выступил в политике, как автор «Открытого письма Николаю II».

Солидаризируясь с теми земскими ходатайствами 1894 г., которые перешли в историю под названием «бессмысленных мечтаний»,[263] г. Струве заявлял: «мы просили немногого, вы отказали; вы хотите войны – будет война». Таким образом, это был своего рода манифест земцев, становящихся на путь политической оппозиции.

Г. Струве был тогда еще совсем молодым писателем. Но он подавал уже большие надежды. В 1894 г. он вступал в диалог с монархом от имени разочаровавшихся земцев, в 1898 г. он от имени социалистического пролетариата клеймил ничтожество русского либерализма.

Этот крутой подъем на «раз избранном пути» утомил г. Струве. Для него начинается (?) эпоха сомнений, колебаний, критики. В сфере критики марксизма, как раньше в сфере его популяризации, как позже в сфере идеалистической философии, г. Струве не дал ни одной широкой самостоятельной мысли. Вряд ли есть сейчас в России десяток образованных людей, которые могли бы изложить критические идеи г. Струве в области социологии и политической экономии. Все это бесследно забыто. Но мы занимаемся здесь не оценкой научных опытов г. Струве, – нас интересует физиономия политика. Поэтому достаточно будет сказать, что посредством критики марксизма г. Струве во всяком случае благополучно ликвидировал свою связь с рабочим движением, которому он – худо ли, хорошо ли – начал было служить, и помог ликвидировать эту связь значительной группе интеллигенции.

Социал-демократия так и поняла критическую эволюцию Струве. В 1900 г. один из писателей-марксистов, остановившись на последней фазе развития Струве, сказал ему словами шиллеровского Флеско: «Der Mohr hat seine Arbeit gethan, der Mohr kann gehen» («Мавр выполнил свою работу, – мавр может уходить»). – «Не торопитесь давать мне увольнительный билет! Подождите, – и вы увидите, что, несмотря на мои теоретические отклонения от вас, я буду делать с вами одно и то же дело!» – таков был смысл ответа г. Струве.

И, действительно, после этого обещания г. Струве сотрудничал во вновь открытой тогда (в декабре 1900 г.) зарубежной социал-демократической газете «Искра», кажется, только в двух номерах:[264] но это, конечно, ничего не меняет. В одной из своих статей г. Струве призывал земцев к активности, прибавляя: «а уж за нами (т.-е. социал-демократией) дело не станет»… (цитируем на память[265]).

Однако, уже через несколько месяцев после этого г. Струве, эмигрировавший в Германию, приступил к изданию «Освобождения» и, по собственному определению, сделался «регистратором» земской мысли. В первом выпуске своего журнала – у нас нет его, к сожалению, под руками – этот земский регистратор-рецидивист (вспомните 1894 год!) подписался под программой «русских конституционалистов», которая откровенно отклоняет вопрос о всеобщем избирательном праве, как «скачок в неизвестное», и высказывается за созыв представителей от нынешних сословно-владельческих земств и дум. С этого славного дела начался новый фазис в шествовании г. Петра Струве по «раз избранному пути». Кстати, спросим мы, кто они, эти «русские конституционалисты», авторы программы? Теперь ничто, кроме стыда за свой вчерашний день, не мешает им выступить открыто, чтобы по праву разделить с г. Струве честь или бесчестие этого программного выступления освобожденцев. Ваши имена, господа! Вы так решительно отрицаете, что передовой пролетариат навязал вам своим давлением «скачок» в область всеобщего избирательного права, вы так гордо заявляете себя суровыми и непреклонными Аннибалами демократии от ваших молодых ногтей… Ваши имена, господа!

Но г. Струве не считает для себя обязательной в качестве minimum'a даже и ту программу, под которой он подписался в первом N «Освобождения». Это все же была конституционная программа, хотя бы и на сословно-плутократической основе, и в силу этой своей конституционности она скоро оказывается стеснительной для вчерашнего социалиста.

Г. Струве в первых же номерах «Освобождения» с особенной настойчивостью выдвигает лозунг Земского Собора и подчеркивает, что этот «ценный своей неопределенностью» лозунг может объединить славянофилов, сторонников неприкосновенности абсолютизма с цензовыми конституционалистами.

Таким образом, г. Струве как бы вернулся к станции отправления. В 1894 г. он писал земское «письмо» и марксистскую книгу. В 1898 г. он писал социал-демократический манифест. В 1901 – 1902 г.г. он в «Искре» взывал к земцам от «нашего», т.-е. социал-демократического имени, а в «Освобождении» обращался к «нации» от имени либеральных и славянофильских земцев…

Мы бы затруднились хронологически изобразить на память ту линию капризных зигзагов, которую г. Струве начертал, как регистратор либеральных мечтаний, шатаний и надежд. Восстановим лишь некоторые выдающиеся моменты.

Г. Струве пытался было сыграть роль земского Гапона (до Гапона). Он начал повторять, что нужно «довести правду до царя». "Еще никогда, – говорил он вдохновенно, – этого в сущности не делали… Если правда будет доведена, тогда… тогда… «даже Павел I ужаснулся бы», – уверял г. Струве. А несколько позже он отзывался о намерении «доводить правду», как о чьем-то постороннем и «наивном» плане. Проехал ли через Штуттгарт влиятельный конституционалист после славянофила, или что другое было причиной, решать не беремся. 6 июня 1905 г. этот план был в сущности выполнен… Г-ну Струве он тогда, конечно, уж не показался наивным.

Струве спекулировал одно время на ведомственную борьбу Плеве с Витте и тонко давал понять Витте, какую роль он мог бы сыграть, если бы… если бы он захотел проникнуться «государственным разумом». А через несколько недель, как будто сам он никогда и не питал этих мечтаний, г. Струве заявил: "Кто же может надеяться на распри Сергей Юльевича с Вячеслав Константиновичем^{53}? Свои люди – сочтутся"… Заметим тут же, что эту удивительную способность презрительно пожимать плечами по поводу собственных вчерашних суждений, эту удивительную безмятежность памяти или эту способность рассчитывать на безмятежную память читателя, г. Струве сохранил в неприкосновенности до настоящего дня. После скверной истории с сельскохозяйственными комитетами г. Струве объявил председателя Особого Совещания, г. Витте, провокатором. А когда либеральная звезда г. Витте высоко поднялась, г. Струве вступил с ним в закулисные переговоры. Он «открыто» заявил об этом, когда «Начало» прижало его к стене, но он забыл сказать, от чьего имени и на каких началах вел он конспиративные переговоры с лицом, затевавшим новую, более колоссальную провокацию…

Подталкиваемый первыми волнами великого прибоя, отражавшимися на нем через его сотрудников из России, г. Струве начал от «ценного своей неопределенностью» лозунга Земского Собора все больше и больше передвигаться к Учредительному Собранию и всеобщему избирательному праву. Но он делал это с таким расчетом и осторожностью, чтобы отнюдь не бить земской посуды.

К началу 1904 года г. Струве уже готов был блистать непреклонностью демократизма. Как вдруг ударила война! Ничтожный подъем шовинизма испугал либералов, и они со страху начали опустошать земские и думские кассы в целях своего патриотического самоопределения; г. Струве сделал решительный поворот: не должно забывать, что он был только земским титулярным регистратором. Он сурово заявил: «Армия исполнит свой долг». Студентам он предложил кричать не только «да здравствует свобода!», но также: «да здравствует Россия!» (какая?) и «да здравствует армия!» (какая?) Обычный боевой клич он предложил заменить возгласом «долой Плеве!». Этого будет достаточно, – уверял он. Напомним кстати: тогда же другой воитель демократии, И. И. Петрункевич, писал в «Праве», что до восстановления нашей национальной чести о прекращении войны не может быть и речи… Мы ничего не забываем, господа! И этому искусству: не забывать прошлого, чтобы не обманываться в будущем, мы учим народные массы.

Ибо поистине,

«Тот, кто верит вам И дружбе вашей – плавает в воде С свинцом на шее!»

Но студенты не переняли триединого лозунга, война тянулась без конца, от «патриотизма» не осталось и следа, поражение шло за поражением, национальная честь не восстановлялась, земщина безмолвствовала, как утопленник, – и вот г. Струве, этот проницательный и умеренный политик, который собирался «доводить правду», который правую руку протягивал гг. Шипову и М. Стаховичу[266] (N. B. – для нас так и неясно, что сделал с рукой Струве г. Шипов; что касается Стаховича, то он обвинил кн. Мещерского[267] в клевете за выраженное им соображение, будто Стахович сотрудничает в «Освобождении»), этот, говорим, проницательный политик стал искать употребления для своей левой руки. Осенью 1904 г. Струве отправился из Штуттгарта в Париж и протянул эту свободную руку финляндской партии «активного сопротивления»,[268] польской социалистической партии,[269] на знамени которой значится независимость Польши, и партии социалистов-революционеров, которая как раз в это время отказывалась от буржуазной революции и требовала революции почти-социалистической. Г. Струве вступил с ними в коалицию. Вы понимаете это? Это был героизм отчаяния. Казалось, г. Струве сжег за собой все земские мосты. На это парижское лобызание оппозиции и революции была приглашена и социал-демократия. Но она осталась дома. Надеемся, теперь все лобызавшиеся стороны признают, что она поступила разумно.

Казалось, повторяем, г. Струве уничтожил за собой все земские мосты. Но это ошибка. Вспомним, что «незыблемые основы политического миросозерцания» всегда охраняли для него мосты отступления на «раз избранном пути».

6 – 9 ноября 1904 г. состоялся исторический московский съезд, от которого все Кузьмины-Караваевы ведут летосчисление, – и г. Струве решительно отдал обе руки земцам, бесцеремонно выдернув левую у новых союзников и даже не извинившись перед ними. О коалиционном лобызании забыли, как будто его и не было.

Отныне г. Струве как бы снова укрепился в том убеждении, что «революционного народа в России нет», и что решающее слово принадлежит поэтому земцам. Правда, в 1898 г. Струве отказывал русскому либерализму в будущности. Правда, в 1901 г. он гордо говорил земцам, что за «нами» дело не станет. Правда, в мае 1904 г., т.-е. всего за несколько месяцев перед тем, г. Струве заключал для чего-то соглашение с революционными организациями, – но в ноябре уже все было забыто, а 7 января 1905 г. Струве писал: «Революционного народа в России нет», особенно же его нет… в Петербурге и в Москве.

7 января 1905 г.! Момент был выбран необыкновенно удачно. Редактору «Освобождения» пришлось в N от 7 января вкладывать воззвание о пожертвованиях в пользу жертв 9 января. У г. Струве все-таки хватило мужества или… безмятежности распространять этот номер.

После Кровавого Воскресенья земцы были отброшены, с рабочими интеллигенция восторженно носилась («какая прелесть – эти рабочие!», – писали г. Струве из столицы), требования рабочей петиции оттерли на задний план ноябрьские «пункты» земцев. Г. Струве нимало, по-видимому, не поразился, что между 7 и 9 января народился в России революционный народ, и в своей оценке петербургских событий дал косвенным образом понять, что в его душе воскрес республиканец. «С этим царем мы больше не разговариваем!» – писал он тогда. Ах, зачем он это писал… Через 11 месяцев, 6 декабря, он обвинял Витте в том, что граф стал между общественными деятелями и Царским Селом: все рушилось оттого, что им приходилось разговаривать с министром, а не с самим монархом. («Полярная Звезда» N 1, стр. 9.)

С 9 января началась очевидно для всех русская революция. Отношение г. Струве к революции должно быть рассмотрено более обстоятельно.

Еще до январских событий, с начала банкетной полосы, рабочие появлялись из своего социального подполья на собраниях различных либеральных «обществ», в думах, на земских заседаниях и пытались вступать в диалог с земскими либералами и освобожденцами. Рабочие нарушали этим уставы обществ и собраний, беспомощные и боязливые либеральные председатели обыкновенно закрывали собрания, которые иногда превращались в митинги, иногда расходились. Г. Струве решительно выступил против этой «дезорганизаторской» тактики. «Если б это была революция, – писал он, – другое дело, перед революцией мы бы преклонились. Но это не революция. Это простое срывание собраний».

Беспорядочные появления на либеральной территории передовых отрядов пролетариата вносили, конечно, дезорганизацию в распорядок либеральных разговоров. Но из этой «дезорганизации» в значительной мере вырастало то настроение, которое создало 9 января. Г. Струве «принял» 9 января, и, разумеется, не вспомнил, как старательно он подрывал, по мере сил, политические корни этого события.

Когда началась полоса хаотических стачек, охватывавших профессии, города, порты, железные дороги, области, г. Струве, как проницательный политик, восстал против этой дезорганизации национального хозяйства: в бесплодности этих стачек для него не было сомнения.

Разразилась всеобщая стачка в октябре, которая заставила реакцию взять под козырек пред революцией. Когда г. Струве увидел бумагу (манифест 17 октября), он немедленно признал октябрьскую стачку «славной», а в «Полярной Звезде» даже – «достославной». Только те бесчисленные частные, местные, районные, областные стачки, которые подняли на ноги весь наемный люд, пропитали его чувством солидарности, заставили каждую часть его сознавать свою связь с целым, научили его перекликаться из конца в конец – только эти необходимые подготовительные стачки г. Струве объявил бесплодной дезорганизацией национального хозяйства! – Мы не знаем, к сожалению, считал ли г. Струве октябрьскую стачку достославной, когда она начиналась? И мы не знаем также, считал ли бы он ее достославной, если б она непосредственно не привела к манифесту 17 октября?

Когда рабочие вторгались в сферу банкетной компетенции освобожденцев, г. Струве говорил: будь это революция, другое дело; но это простая дезорганизация. Он не видел одного: то, что он отвергал якобы во имя революции, было не чем иным, как прорезыванием самой революции. То же самое со стачками. Возбужденная рабочая масса и раз, и другой, и третий, и десятый, напирала на ограниченные рамки городов, районов, профессий, отступала, снова напирала, билась локтями о стены, падала, снова и снова наступала, – пока не рванулась, наконец, вперед, как одно революционное целое в октябрьские дни. Социал-демократия по мере сил облегчала этот мучительный процесс. Когда разрозненные, «безрезультатные» стачки сотрясали тело пролетариата, г. Струве видел в них только дезорганизацию хозяйства, но он одобрил октябрьскую стачку задним числом за ее полупобеду. А между тем эта «славная» стачка относится к предшествовавшим ей «бесплодным» стачкам, как к неизбежным и объективно-целесообразным схваткам родового процесса…

В последнем номере «Освобождения», чтобы закончить этот журнал так же достойно, как он его начал, г. Струве обрушился на социал-демократию за университетские митинги и за ее стачечную тактику, преследующую не благо рабочих, но лишь выгоды политической пропаганды. Станет ли теперь сам г. Струве отрицать, что если частные стачки подготовили славную общую стачку, то университетские митинги дали ей объединяющий политический лозунг?

Октябрьская стачка амнистировала г. Струве. Он вернулся в Россию, и на земском съезде в Москве наш непреклонный демократ оказался не на левом крыле, с Петрункевичем, даже не в центре, с Милюковым, а на правом крыле, с Шиповым, – и это не по нашей придирчивой оценке, но по определению освобожденцев из «Нашей Жизни». Выждав падения революционной волны, г. Струве принялся за издание конституционного органа на почве, созданной манифестом 17 октября. Для того, чтобы его прошлое не питало ничьих опасений за его будущее, г. Струве в публикациях об издании «Полярной Звезды» объявил о своей искренности. Каемся, мы никогда не питали доверия к тому целомудрию, которое боится, что его не оценят, и потому демонстрирует себя на площади, – при чтении объявления мы покачали головой. И мы не ошиблись.

«Часто приходилось слышать, – писал г. Струве в N 4, – что всю правду нельзя говорить в пылу борьбы; но нам кажется, – правильно возражает он, – что в этом отводе, предъявляемом правде, звучит не увлечение борьбой, а совсем другие чувства: неуверенность в себе, сознание своего собственного бессилия и – как естественное завершение всего этого – политическая трусость, трусость за себя и за любимое дело освобождения». («Полярная Звезда» N 4, стр. 278). А через три недели он же пишет: "Кому не чужда политическая ответственность, тот не станет выкладывать все, что он считает правильным (т.-е. «всю правду», как он ее понимает. Л. Т.), независимо от того, какой эффект в умах слушателей или читателей будет иметь такая проповедь и какие реальные плоды она может дать" («Полярная Звезда» N 7, стр. 444).

Вы видите, что тут два прямо противоположных принципа: говорить всю правду, aussprechen was ist, по слову Лассаля, есть принцип мужественной революционной политики, которая живет уверенностью, что в конечном счете «эффект» правды и ее «плод» всегда благотворны; говорить полправды, т.-е. неправду, из страха за эффект полной правды и за ее плоды, это – политика либеральной трусости, «трусости за себя и за свое дело». Но г. Струве, искренность которого удостоверена объявлениями, действует одновременно на основании этих обоих принципов. В каких же обстоятельствах?

В первом случае, именно, когда г. Струве нападает на «безумство» московского восстания, на стачки, на аграрное движение, он отстаивает свое право говорить всю правду, хотя бы она сейчас и не находила доступа к «умам и сердцам масс». Во втором случае, нападая на «опасную» проповедь классовой борьбы и на республиканскую агитацию крайних партий, «стоящую в режущем противоречии с наивным монархизмом масс» («Полярная Звезда» N 7, стр. 444), г. Струве требует, чтоб говорили только полправды, т.-е. неправду.

Он требует мужества лишь в борьбе с тем, что он считает революционными предрассудками «безумствующих» масс. Но он считает доблестью политическую трусость по отношению к реакционным предрассудкам этих масс. Таков этот мужественный правдолюбец, Петр Львиное Сердце!..

Ткач Основа, собираясь играть перед герцогом льва, сперва обещал рычать по всей правде, как льву подобает. Но…

"Пигва (столяр): Если вы будете рычать слишком страшно, то испугаете герцогиню и дам (неприятный «эффект»); вы рычать, а они – кричать, а этого достаточно, чтобы нас повесили (неприятные «плоды» львиной правды).

Основа: Я согласен с вами, друзья… Но я только до такой степени возвышу мой голос, что буду рычать, как милая горлица… Я просто буду рычать, как соловей".[270]

Славный шекспировский ткач Основа! Ему бесспорно не чужда была ответственность. Но при всем том необходимо признать, что львиная кожа сидит на нем, как башмаки Алкида на осле!

II. Революция пред судом «Полярной Звезды»

III. «Полярная Звезда» пред судом революции

Мы видели революцию пред судом идеалистического либерализма. Теперь посмотрим, какие же ответы дает либерализм на вопросы революции.

Что делать? Где выход?

Правда, г. Нечаев, «известный юрист», уже доказал в «Полярной Звезде» «чисто деловым образом и весьма тонко», по аттестации Струве, что манифест 17 октября есть акт конституционный. После этого, несомненно, всем должно стать ясно, что арест 100.000 человек, несколько тысяч убийств, свыше ста городов и местностей, брошенных в пекло всевозможных видов охраны, – что все это не правомерные проявления еще существующего самодержавного строя, но противозаконные нарушения уже существующей конституции. Но это почему-то мало успокаивает. «Новости» прямо кричат: «Прочь от такой свободы!». "Не надо нам такой «конституции»! Крепкая задним умом «Русь» убедилась на «истории наших дней», что если средства, выбранные революционными партиями, были неверны, то «оценка положения и правительственных наших деятелей была верная» (N от 28 января). Но каковы же эти настоящие верные средства? Где выход из конституционной дубасовщины?

У либеральных политиков ответа нет. «Новости» откровенно выражают бессильную растерянность либерализма. «Какая работа, какая Дума, – пишет эта газета, – может быть при таких условиях… Как можно идти с таким правительством!».

Венецианец Манин[278] хорошо сказал в 48 г. что «нация никогда не имеет права мириться со своим несчастием». Выход должен быть найден. У либеральной мысли его нет. Она растеряна, уклоняется от ответа или откровенно сознается в своей политической прострации.

Что же говорит г. Струве? Г. Струве делает гримасу мудрости и притворяется, что знает спасение.

«Страна должна, – пишет он, – своими избирательными бюллетенями стереть главу (бюрократического) змия» (N 4, стр. 287). «Государственная Дума, по законам 6 авг. – 17 окт. „снимет“ бюрократию с легкостью, которая всех поразит» (N 6, стр. 381).

Всех, кроме г. Струве, который это знает наперед.

Вся задача в том, чтобы революция не нарушала «порядка» и дожидалась созыва Государственной Думы. Мы уже старались раньше выяснить, что тактика успокоения есть верх утопизма: ибо кто и как удержит массы, если их надолго не способен сдержать и абсолютизм? Мы не станем говорить сейчас и о том, что такая тактика враждебна интересам народных масс: для них гораздо выгоднее поставить буржуазную Думу лицом к лицу с совершившимися изменениями, чем, сложа руки, ждать ее пришествия. Пройдем мимо всех этих соображений и допустим, что программа «Полярной Звезды» выполнена. Рабочие и крестьяне молчат и заучивают неведомые им имена либеральных кандидатов. Допустим даже, что при таком полном успокоении выборы будут произведены. Хотя, должны признаться, мы не можем понять, зачем тогда правительству выборы? История последнего года показала, что именно революционные «беспорядки», «дезорганизация», «анархия» толкают абсолютизм на путь конституционного соглашения с буржуазией. Но допустим, что под влиянием чего угодно: уроков прошлого, увещеваний новых земских депутаций, наконец, неотразимой пропаганды «Полярной Звезды», самодержавие (оно все-таки существует!) созовет Государственную Думу.

Крайние партии не мешают; «революции» прекратились. Дума уже в Таврическом дворце, уже выслушана тронная речь, уже выбран председатель. С чего начнет свою деятельность Дума? Что, если созванная без «революций», но под прессом дубасовщины, Государственная Дума начнет с того, что ассигнует необходимые средства, даст свою подпись под новыми займами, словом, составит национальный хор при г. Витте? В самой «Полярной Звезде» слышатся опасения со стороны некоторых сотрудников насчет политического состава будущей Думы. Как быть с теми порядками, какие насадит гучковский парламент? Что делать против союза бюрократии с набранными ею в Думу молодцами-правопорядцами? Какие средства предложит тогда г. Струве?

Г. Струве скажет, что такая Дума невозможна, что «национальная совесть» или «дух нации» подчинит себе состав и настроение Думы. Мы нашли, кажется, довольно счастливую формулу в стиле той приподнятой фразеологии, которая составляет помесь из Герцена и «Русских Ведомостей». Мы могли бы ответить, что это – непозволительный оптимизм, что у серьезного политика должен быть ответ на худший случай. Но мы снова пойдем навстречу г. Струве и допустим, что в парламенте составится конституционно-демократическое большинство. Ничего лучшего г. Струве не может требовать.

Мы думаем, что такая Дума с самого начала должна будет: 1) дать отставку Витте, Дурново и K°, 2) призвать к власти Петрункевича, Милюкова и Струве, 3) организовать выборы Учредительного Собрания на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права, 4) заменить в провинции флигель-адъютантов конституционными чиновниками, 5) нарядить следствие над преступлениями отставленных министров и их агентов, и пр. и пр.

Мы, разумеется, не рисуем нашей программы. Мы только называем те простейшие и первейшие акты, которые должна будет совершить конституционно-демократическая Дума, если она сохранит – что предполагается – уважение к тем обязательствам, какие дает стране во время выборов. Если она этого не сделает, а начнет упорядочивать хозяйство через правительство Витте-Дурново-Дубасов-Мин,[279] тогда мы получим первый уже отмеченный случай со всеми вытекающими из него тактическими вопросами.

Считаем нужным оговориться, что мы нисколько не сомневаемся – на основании общих соображений и примеров истории – в том, что либеральная Дума, увидев себя ущемленной, готова будет примириться с графом Витте и отказаться («временно»!) от всеобщего избирательного права. Но беда в том, что и в этом случае конфликт будет все-таки неизбежен. Есть вопрос, о который примирение неизбежно разобьется, если только Дума не будет простым сбродом ставленников бюрократии: это вопрос о государственном кошельке, главный источник всех конституционных конфликтов, тем более у нас, при нашем расстроенном хозяйстве, при наших чудовищных государственных долгах, непомерном бюджете и его чудовищном распределении. Либеральная буржуазия готова будет многое уступить по части свобод, хотя они, по мнению ее идеологов, имеют абсолютную ценность. Но когда речь пойдет о бюджете, тут она «готова торговаться и о восьмой частичке волоска». Приучить же монархию к парламентарной бюджетной практике вовсе не так легко. Наши традиции на этот счет очень прочны. Они нисколько не изменились со времен Грозного Царя, который ни за что не хотел понять выгод польской системы вотированья бюджета:

«На сейме ихнем королю в пособьи Отказано! Достойно, право, смеху! Свои же люди своему владыке Да денег не дают!»

На что шут неплохо замечает:

«У нас не так! Понадобилось что – хап, хап! – и есть!»,[280]

Вот на почве этого очень хорошо известного г-ну Витте принципа: «хап, хап! – и есть!», конфликт совершенно неизбежен. Конституционная история России с него именно и начнется.

Но г. Струве оценивает свою партию выше, чем мы^{59}. Примем его оценку. Допустим, что Дума начнет с того, с чего следует начать: уволит министерство. А министерство ответит так, как ему следует ответить: не захочет выйти в отставку. Мы очень боимся, что г. Струве воскликнет: министерство падет под гнетом общественного негодования! На это можно лишь ответить базаровской фразой: «Друг мой, Аркадий Николаевич, пожалуйста, не говори красиво!».[281] Разве этого негодования мало теперь? Правительство, которое прошло чрез дубасовщину, не падает ни от вотума Думы, ни от общественного негодования. У него есть на негодование нации два коротких ответа: первый ответ – наплевать! второй ответ – пли!

Конечно, нация сможет поддержать вотум Думы своим единодушным сочувствием; отовсюду идут телеграммы, адреса, депутации. Г. Витте говорит: наплевать! В некоторых местах, и прежде всего в столице, более радикальные элементы («крайних» нет!) пробуют устроить мирную уличную манифестацию протеста. Г. Дурново готовится сказать «пли». Улицы немедленно покрываются войсками, на перекрестках устанавливаются пулеметы, в столице вводится (вернее: остается) военное положение. «Патронов не жалеть!» Мы все это знаем, мы чрез это прошли. Встревоженная Государственная Дума призывает столицу к спокойствию.

Что делает правительство? Чтоб избавить Думу от моральной поддержки, а себя от надоевших протестов Думы, оно заявляет, что ввиду возбужденного состояния умов Дума не может чувствовать себя в столице в таком спокойствии, какое требуется серьезностью ее занятий; поэтому ей предлагается в такой-то срок перенести свои занятия в Новгород, тихую колыбель русского государства. Что в этом случае сделает Государственная Дума? Струве как бы предусматривает такой вопрос и говорит: «…Дума в грозном спокойствии противопоставит себя бюрократии» (N 6, стр. 381). «Друг мой, Аркадий Николаевич»… «Грозное спокойствие» превосходная вещь, если только оно не похоже на театральную позу, прикрывающую растерянное бессилие. На самом деле у Думы не будет никакого выхода. Если она не захочет призывать население к «безумствам» (а она не захочет), ей придется открыто признать, что у нее нет сил, которые она могла бы противопоставить семеновцам, что она слагает с себя всякую ответственность за политику правительства и спешит распустить себя, чтоб через два дня не быть распущенной в Новгороде военной силой.

Что же оказывается? Оказывается, что мы возвращаемся назад. Думы нет. «Революций» нет. Как угодно, это будет больше напоминать Россию Александра III, чем конституционную Россию. А дальше? Снова земский съезд? Но земский съезд после Государственной Думы, это – пустяки. Нашей апелляцией к грозному спокойствию Думы мы не разрешили вопроса, но лишь отодвинули его разрешение. Нация, конечно, не примирится со своим несчастием. Она пойдет дальше тем самым путем, на котором мы ее оставили у порога этого рассуждения – путем революционной борьбы, которая в своих удачах и неудачах организует народную массу, единственный оплот демократии. Тактика, которую мы мысленно развили, остановила нас, говоря словами того же Манина, на «полуреволюции, нуждающейся в другой, чтобы ее дополнить».

Немецкая поговорка учит, что самые дешевые товары суть вместе с тем и самые дорогие. Так же и в политике. Самые дешевые либеральные рецепты в конце концов дороже всего обходятся народу.

Может быть, нам скажут, что та перспектива, которую мы выше представили, невероподобна, неисторична. Мы бы очень хотели, чтобы г. Струве указал нам другую перспективу, т.-е. рассказал нам более обстоятельно, как он собирается «снимать» бюрократию.

Мы, с своей стороны, попробуем сослаться на историю: не мы же первые, наконец, «снимаем» бюрократию.

Все знают, что Etats Generaux (Генеральные Штаты)[282] были организованы еще на более архаических началах, чем наша Государственная Дума, и знают, что собрание сословий превратилось в Национальное Собрание, которое «сняло» бюрократию и созвало Законодательное Собрание; что это последнее «сняло» короля и созвало Конвент, а Конвент «снял» голову короля.

Но как произошло превращение сословий в могущественное Национальное Собрание?[283] Первый конфликт с короной произошел по вопросу о способе голосования: поголовно или посословно. В этом вопросе король уступил третьему сословию. Но эта уступка только отодвинула конфликт. Дабы не казалось, что мы подгоняем рассказ под политическую мораль, мы изложим ход дальнейших событий текстуально по Олару.[284]

"Делая вид, что уступает, король велел придвинуть с границ войска. Депутаты поспешили действовать, как члены Учредительного Собрания. По их мнению, они получили от своих доверителей повелительный мандат не соглашаться ни на какую субсидию ранее установления конституции… Двор, с своей стороны, спешил с приготовлениями к государственному перевороту, имевшему целью распущение Национального Собрания. Армия чужеземных наемников, с многочисленной артиллерией, блокирует Собрание (заседавшее в Версале) и прерывает его сообщение с Парижем. Собрание требует у короля удаления войск (8 и 9 июля). Король надменно отказывает в этом (11 июля), предлагает иронически Собранию перевести его в Нуайон или Суассон; наконец, сбрасывает маску, удаляет Неккера[285] и составляет министерство государственного переворота. Собрание прекрасно держит себя, объявляет, что удаленные министры уносят с собой его уважение и его сожаление, что «министры», а также все гражданские и военные агенты власти ответственны за все акты, нарушающие права нации и декреты этого Собрания, делает лично ответственными новых министров и советников короля, «к какому бы званию и сословию они ни принадлежали», декретирует, что оно настаивает на своих постановлениях от 17, 20 и 23 июня, и снова требует удаления войск".

«Война объявлена. С одной стороны стоит король, опирающийся на свои привилегии; с другой – Национальное Собрание, представляющее собою нацию. В этой борьбе между силой и правом или, если хотите, между прошлым и настоящим, политикой status quo и политикой эволюции, дело права казалось заранее проигранным. Стоило только двинуть эти полки чужестранных наемников, заключить в тюрьму вождей Собрания, а остальных разослать по их провинциям. Какое сопротивление могли бы оказать депутаты? Римские позы, исторические фразы не отклонили бы штыков. Без сомнения, распущение Собрания не встретило бы одобрения со стороны Франции, а это одобрение было необходимо королевской власти, чтобы получить деньги, которых она не имела и без которых не могла обойтись; без сомнения, король был бы вынужден после созвать другие генеральные штаты; но все же старый порядок продолжал бы пока существовать, и революция была бы отсрочена. Чтобы Национальное Собрание вышло из этого опасного положения, необходимо было своего рода чудо: необходимо было, чтобы у него оказалась своя армия, которую оно могло бы противопоставить армии короля. Известно, что такое чудо действительно совершилось в виде самопроизвольного вмешательства Парижа… Париж восстал, как один человек, вооружился, овладел Бастилией, организовался в настоящий укрепленный лагерь, составил инсуррекционную коммуну, и король был побежден; ему пришлось покориться, если не искренно, то во всяком случае вполне; государственный переворот не удался. Вся французская история изменилась вследствие этого вмешательства Парижа, за которым последовала вся Франция. Я не буду рассказывать здесь, – продолжает Олар, – ту муниципальную революцию, которую вызвало взятие Бастилии во Франции, в июле и августе 1879 г., сначала в городах, а потом и в деревнях. Я замечу только, что это был капитальный факт среди всех других, подготовивших торжество демократии и провозглашение республики во Франции».

«Положение изменилось. Вместо Собрания, блокированного армиею наемников, явилось Собрание, защищаемое несколькими миллионами вооруженных французов. Вчера оно говорило печальным тоном оскорбленного достоинства и было одушевлено своего рода мужеством отчаяния; сегодня оно говорит и действует, как верховный повелитель»… («Политическая история французской революции», русск. пер., стр. 44, 45, 46 и 47).

Разогнать Национальное Собрание не значило бы, конечно, уничтожить революцию; это значило бы только отсрочить ее. Она бы неизбежно пришла в конце концов к победе. Гарантии этого были в «общественном мнении», за которым стояли непреоборимые классовые интересы. Но общественное мнение для своей победы нуждается в известный момент в организованной силе, в вооруженной руке, точно так же, как современное «правосознание» не удовлетворяется собственным внутренним созерцанием, но требует полиции, жандармерии и военной силы. Если общественное мнение непосредственно способно осуществлять государственные перевороты, тогда непонятно, зачем велась борьба со славянофилами, которые именно хотели править страной одной силой мнения. Между мнением и властью стоит сила. Обычные либеральные ссылки на решающую роль общественного мнения или слишком много значат или ничего не значат. Совершенно несомненно, что революции подготовляются долгим процессом, в результате которого создается революционное общественное мнение. Но когда необходимые предварительные условия имеются налицо, общественное мнение должно найти практический способ вырвать власть из рук того правительства, которого оно уже не признает: общественное мнение должно показать, что оно не бесплотно, что у него есть мускулатура. Говорят, что под Седаном[286] победил прусский народный учитель, а под Мукденом – японская конституция. И в том и в другом утверждении есть некоторая доля правды. Но если б у солдат конституционной Японии не было прекрасного снаряжения и вооружения, а у их полководцев – плана кампании, победить могла бы даже и русская армия.

В революциях 48 г. – в Австрии, Пруссии, Италии – мы видим действие тех же факторов, но в других комбинациях.

В Берлине после победоносной для народа уличной борьбы организовалась милиция, войска были удалены королем из города. К власти был призван либерал Кампгаузен,[287] который превратил Учредительное Собрание в палату соглашения, заранее поставив ее решения в зависимость от согласия короля. Камарилья между тем деятельно готовила государственный переворот. Министерства по назначению короны быстро сменяли друг друга в замечательной последовательности. Чем оппозиционнее становилось настроение палаты, тем более реакционных министров назначал король. Кампгаузен и за ним Ганземан[288] были либеральные бюргеры; третьим премьером был «честный» генерал Пфуль,[289] четвертым – граф Бранденбург,[290] тупой придворный реакционер в стиле г. Дурново. Бранденбург предложил собранию, в интересах спокойствия, переехать в город Бранденбург. Собрание сперва не согласилось, но ему не давали собираться, и оно переехало. Через несколько дней его распустили. Оно декретировало «пассивное сопротивление», что-то вроде «грозного спокойствия» г. Струве. Но это ничему не помогло. Созвали новую палату, тоже оппозиционную и тоже распустили. Наконец, был октроирован безобразный избирательный закон, существующий в Пруссии и по сей день. Победы «общественного мнения», как видим, не так просты и не так обеспечены. Те же моменты выступают в истории Австрии. Общенациональный парламент во Франкфурте войска разогнали, как нелегальную сходку школьников.

Какое, в самом деле, жалкое представление о революции – будто содержание ее состоит в том, что с разных мест съезжаются 400 человек, «снимают» бюрократию и организуют новый государственный строй. Таких революций история еще не видала. Революционный парламент действует успешно в той мере, в какой население на местах осуществляет «захватным путем» новое гражданское устройство и тем фактически изменяет соотношение сил. Эта тактика революций, почти инстинктивная, так же стара, как классовая природа общества. Флобер,[291] описывая в своем романе «Саламбо» восстание провинций против Карфагена,[292] не забывает кратко, но живописно представить, как граждане, «не дожидаясь дальнейшего хода событий, передушили в банях правителей и чиновников республики, вытащили из пещер заржавленное оружие, перековали сошники на мечи». Это было очень давно. В те времена пулеметов еще не было, а сановники без казаков ходили в общественные бани.

Самопроизвольное вмешательство Парижа и муниципальные перевороты во всей Франции создали почву для реформаторских работ Национального Собрания. Аграрная революция точно так же подготовила законодательную отмену феодальных отношений.

«…Решилось ли бы Собрание, – спрашивает Олар – захотело ли бы оно стереть с лица земли старый порядок?» – и отвечает: "Это противоречило взглядам философов, которые все высказывались против радикальной революции.

"Оно даже думало принять меры для подавления частичных восстаний, которые, как доносили ему, вспыхивали там и сям; когда узнало затем, что эти восстания оказались повсюду победоносными, и что феодальный строй был низвергнут.

«Тогда это дуновение энтузиазма и возмущения, вышедшее из Парижа и поднявшее всю Францию, подняло в свою очередь и Собрание. В ночь 4 августа 1789 г., санкционируя совершившийся факт, оно провозгласило отмену феодального порядка» (там же стр. 47).

Величайшая реформа была, таким образом, фактически проведена захватным путем. Политики «Полярной Звезды» считают такой метод недопустимым. «Захватное право, – вопит г. Кауфман, есть грабеж». Он думает, что испугает революцию или осрамит ее, если подыщет для ее методов имя в уложении о наказаниях.

Стоит оглянуться на пройденный нашей революцией короткий путь, чтоб увидеть, что все, чем мы пользовались, хотя бы временно, по части свобод, и остатками чего пользуемся сейчас – свобода слова, собраний, союзов – осуществлялось не иначе, как захватным путем. Правительство совершенно так же, как и г. Кауфман, находило для этих действий уголовную квалификацию. Но никого не смущал позор уголовщины, наоборот, этот «грабеж» публичных прав казался и кажется всей нации гражданским долгом. Но мерило совершенно изменяется, когда крестьяне, не дожидаясь Государственной Думы, начинают ликвидировать те кабально-крепостнические отношения, в которых их держат помещики, опираясь на свое наследственное владение землею, значительная часть которой, к тому же, насильственно исторгнута из живого тела крестьянских хозяйств при проведении так называемой освободительной реформы – не захватным, но строго «легальным» путем. Можно еще оспаривать политическую целесообразность тех методов фактической ликвидации крепостничества, какими пользуются крестьяне, – но просто вопить: грабеж! значит лишь обнаруживать полную нищету либеральной мысли, насквозь пропитанной духом полицейщины.

Бессилие откровенное, которое не ищет выхода, или бессилие лицемерное, которое пыжится, чтобы явить вид «грозного спокойствия» – вот чем оказывается либерализм пред судом революции.

«Новости» прямо говорят: «некуда идти! ничего не видно, никакая Дума невозможна!» «Русь» говорит о неверных методах «забастовщиков», забывая, что до декабрьских событий она сама предлагала организовать общий совет депутатов, в распоряжении которого была бы… угроза забастовкой. Но если «не помогла» забастовка, то еще меньше могла бы помочь угроза забастовкой, «Полярная Звезда» говорит, что нужны спокойствие и порядок, чтоб дать собраться Думе. А дальше? А дальше: если они хотят стрелять, «то необходимо заставить их стрелять по Таврическому Дворцу. В таком случае все будет ясно» (N 6, стр. 382). Как будто и так не все уж ясно!.. По Таврическому Дворцу стрелять не к чему: просто семеновцы займут зал заседаний, и барабанный бой помешает даже стенографам записать превосходные протесты во имя верховных прав нации.

Отказываясь от революционных методов, либерализм вспарывает себе живот у порога своего врага. Тактика, которую он навязывает нации, это – харакири.

IV. Интеллигенция и революция

Прошло больше года, как мы несомненно вступили в революцию. За это время лозунги неизменно передвигались справа налево. Буржуазная оппозиция подбирала лозунги, покинутые революцией. Всеобщее избирательное право от пролетариата через интеллигенцию всех оттенков перешло к левому крылу земцев. Но это передвижение не является безграничным. Можно сказать, что для всякой из групп, входящих в общественное целое, есть свой предел, который в своей основе определяется ее классовой природой, а в своих колебаниях – политической конъюнктурой.

С известного момента процесс усложняется: по мере того, как революция передвигает свои лозунги влево, справа откалываются от нее, слой за слоем, имущие классы; и в то же время ходом дальнейшего развития революции поднимаются с общественных низов самые загнанные и затравленные социальные группы, вовлекаются в общий поток, расширяя этим его русло, и уносятся вперед. Революция расширяется внизу и сужается наверху. Таким образом, поступательно демократизируя свои лозунги, революция вместе с тем демократизируется по своему социальному составу.

Откалывания справа обыкновенно бывают приурочены к последовательным уступкам правящей реакции. До первых заявлений о народном представительстве на стороне правительства стоял только «Союз русских людей», организация открыто-реакционная. После манифеста 6 августа слагается партия правового порядка, после манифеста 17 октября – Союз 17 октября с правопорядцами на правом фланге.

Таким образом, в борьбе с революцией посредством уступок и репрессий правительство теряет всякую поддержку и приобретает новых активных врагов в низах – в мещанстве, крестьянстве, армии, даже в уличных подонках; но, с другой стороны, оно теряет «активных» врагов и даже приобретает друзей в новых консервативных и антиреволюционных формациях вчера еще оппозиционной буржуазии. Все это совершается на наших глазах.

Развитие стачечного движения в самодержавной России толкнуло фабрикантов на путь конституционализма, так как «правопорядок» представился капиталу единственной гарантией «мирного хода промышленной жизни». Это неоднократно заявляли сами промышленники и инженеры. Но дальнейший рост рабочего движения и повышение его требований оттолкнули капиталистов от «освободительного движения» и превратили их в опору порядка quand meme (несмотря ни на что). Поведение московской городской думы, недавно столь оппозиционной, а ныне гучковско-дубасовской, поясняет это без дальних слов.

Крестьянское движение произвело такое же воздействие на помещичий либерализм. О сколько-нибудь активной оппозиционной роли земств теперь говорить совершенно не приходится.

Эти политические перемены, соответственным образом преломившись, сказались в отношениях между профессурой и студенчеством. Неутомимость и непримиримость студенческой борьбы выбила наши ученые корпорации из позиции закоренелого холопства. Профессора примкнули к оппозиционному движению, как к средству создать нормальные условия учебной и научной деятельности. Но так как студенчество пошло дальше, расширило свои задачи и связало свои действия с действиями рабочих масс, то «порядок» в университетах так и не наступил. И теперь снова раздается временно умолкшая проповедь о том, что университет создан для науки, а не для политики. Профессура, этот наиболее тяжеловесный и косный отряд интеллигенции, становится снова антиреволюционной силой.

Каждый новый этап революции ставит на испытание верность следующей по очереди группы буржуазных классов. Правда, так как революция – сложная комбинация движений и контрдвижений, то иногда слои, которые вот-вот готовы были успокоиться, снова приходят в брожение: излишние бесчинства реакции нарушают правильность политических отложений и задерживают консолидирование консервативного блока. Но, в общем, его образование наверху идет так же неудержимо, как революционизирование темных масс, вплоть до вчерашних черных сотен, внизу. Во всяком случае представители землевладения и торгово-промышленного капитала представляют теперь силу совершенно и открыто антиреволюционную.

События революции после 17 октября поставили на очередь вопрос о дальнейшей роли демократической интеллигенции: отколется ли она от революции и, если отколется, то в каком объеме? или же пойдет вперед и, если пойдет, то до какого этапа?

Интеллигенция может облегчить ход революции и может поставить ему серьезные затруднения, но поведение интеллигенции не может иметь решающего значения. Это определяется всем характером нашей революции.

В Великой Французской Революции руководящую роль с начала до конца играла буржуазия, в лице различных своих фракций. Якобинцы, это – интеллигенция, левое крыло буржуазии, адвокаты, журналисты. За ними идет «народ». Фейльяны[293] (монархисты-конституционалисты), жирондисты, якобинцы – таковы политические группировки буржуазии и вместе с тем этапы Великой Революции. Сперва господствует партия Мирабо,[294] и он презрительно кричит демократам: «молчать, тридцать!». Но революция идет вперед, превращает конституционалистов в консервативную силу и передает власть жирондистам. А затем через политический труп Жиронды приходят к власти якобинцы. В буржуазии еще столько политической энергии, что каждая из ее фракций оказывается способной, хотя на время, овладеть кормилом революции.

В 1848 г. буржуазия уже неспособна вести за собой народ. Революция толкает ее вперед, но она упирается. Страх пред пролетариатом, революционным по инстинкту, делает ее консервативною после первых успехов народа. Буржуазия отдает неорганизованные массы в жертву старым усмирителям и тем сразу доставляет торжество контрреволюции. И это не только капиталистическая буржуазия, которая и в 1789 – 1793 г.г. не играла революционной роли, но и «демократическая» интеллигенция. Она не осмеливается выступить во главе рабочих масс вопреки настроению и воле имущей буржуазии, с которой она связана всеми условиями своего существования. Только в Вене студенчество, наиболее независимая и чуткая часть интеллигенции, проявляет готовность взять на себя руководство революцией. Венское студенчество опирается на массы, в особенности на предместья; в его руках – большая сила. Но оно молодо, неопытно и, сверх того, боится все же порвать со старшим поколением (профессорами, адвокатами, журналистами) и оказаться в одиночестве. Под влиянием справа студенчество после победы венских восстаний проявляет нерешительность и колебания, проповедует рабочим порядок и спокойствие, вместо того, чтобы организовать, вооружать и вести их вперед. Вена становится жертвой победоносной реакции.

В России классовые противоречия внутри буржуазной нации гораздо глубже не только, чем во Франции конца XVIII в., но и чем в Пруссии или Австрии середины XIX в. Капиталистическое развитие зашло гораздо дальше, крупная индустрия создала громадные центры. Это порождает несравненно более резкую политическую дифференциацию. Французская буржуазия руководила революцией и олицетворяла нацию. Прусская и австрийская буржуазия уже не осмелилась представлять нацию; она представляла свой классовый эгоизм. Единственной буржуазной группой, которой удалось до известной степени сосредоточить на себе революционные ожидания масс, было, как мы сказали, венское студенчество. В России ни одна из фракций буржуазии не руководит революцией. Наиболее независимая и самоотверженная часть интеллигенции, студенчество, оказалась во главе событий лишь во время первых революционных выступлений 1899 – 1901 г.г. Но со времени ростовской стачки 1902 г. и особенно после 9 января 1905 г. руководящая роль перешла к рабочим. Если в октябрьском восстании в Харькове центром действий был университет, то в декабре генеральной квартирой революции является завод Гельфериха-Саде.

Старые революции не знали ничего подобного нынешним огромным промышленным центрам с этими пролетарскими массами, собранными на колоссальных заводах и фабриках. Железная дорога и телеграф, придающие такое могучее единство революционным выступлениям, не были известны старым революциям.

Более высокой социальной природе российского пролетариата соответствует несравненно более высокий политический уровень. Наш пролетариат, как небо от земли, отличается не только от парижских подмастерьев эпохи Марата,[295] но и рабочих Берлина и Вены 48 г. Верхний слой рабочих прошел сквозь школу серьезной социалистической пропаганды; весь пролетариат имеет крепкие навыки солидарных действий, приобретенные в испытаниях стачечной и уличной борьбы, обладает выдающейся энергией и чувством политической чести, которые ставят его вровень с его европейскими собратьями. В революции недели идут за годы, и это прежде всего сказывается в деле политического воспитания рабочих масс. Октябрьская стачка, поразившая весь мир, тем решительнее свидетельствует о замечательных боевых силах и качествах русского пролетариата, чем несовершеннее была техника его организаций.

О политической гегемонии какой-либо из фракций буржуазии над русским пролетариатом уже не может быть и речи. Если б вся социал-демократическая интеллигенция в один и тот же день перешла в ряды конституционалистов-демократов и стала звать туда же пролетариат, ее призыв не имел бы никакого успеха: в рабочих только обострилось бы их недоверие к буржуазной интеллигенции. В организации Совета Рабочих Депутатов пролетариат обнаружил удивительную классовую самодеятельность. С классовой позиции его уже не сдвинет никакая сила в мире. И это краеугольный факт, который должен быть положен в основу всех политических расчетов.

Имущая буржуазия превращается на наших глазах в антиреволюционную силу прежде, чем удовлетворены самые элементарные потребности буржуазного общества.

В крестьянстве – большой запас стихийной революционной энергии, но руководящей роли оно на себя взять не может. Овладеть крестьянством не может никакая партия, которая не играет руководящей роли на главной революционной территории – в городах^{60}.

Интеллигенция сама по себе не представляет политической силы. Ее значение определяется отношением к ней революционных масс; это показал ясно последний год. «Союз Союзов», который мечтал объединить вокруг себя революцию, сметен ею и не играет никакой роли. Конституционно-демократическая партия представляет собою коалицию левых элементов земской и торгово-промышленной буржуазии и правых элементов интеллигенции, бывших освобожденцев. Эта партия не столько оттягивает буржуазию от открыто-консервативного Союза 17 октября, сколько привязывает интеллигенцию к консервативной буржуазии. О гегемонии либеральных «кадетов» над революцией думать не приходится; они сами об этом не думают. Более радикальная, но «непартийная» интеллигенция рассеяна там и здесь, недовольна всеми справа, недовольна собою, сомневается в тех, кто слева, особенно в момент понижения революционной волны. Попытки организовать самостоятельную радикальную партию ни к чему не поведут. Из кого она будет состоять? Из группы интеллигентов, которые и так знают друг друга в лицо. Радикальная партия, это – «Союз Союзов» минус все те элементы, которые ушли к к.-д., к с.-д. и к с.-р. Это ничтожная дробь. Студенчество неизменно признает над собой руководство «крайних партий», главным образом, социал-демократии.

Таково сейчас положение. В какую сторону идет дальнейшее развитие?

Городская мелкота чем дальше, тем больше переходит на сторону революции. Московское восстание показало это всем, а расправа над Москвою только ускорила этот неизбежный процесс. Правительственная артиллерия разрушает последние остатки охотнорядского патриотизма. Черные сотни не сплачиваются под влиянием революции, но размываются ею. Что аграрная революция только еще начинается, что крестьянство очень далеко от того, чтобы стать силой порядка, это для правящей реакции и для помещичьего либерализма так же очевидно, как и для нас. Что пролетариат еще не сказал своего последнего слова, в этом не сомневается никто. Вопреки либеральным утверждениям, будто «революционная тактика исчерпала себя и истощила массы», действительность говорит, что объем революционной массы и ее агрессивность находятся в состоянии непрерывного роста.

Если о чем возникает вопрос, так это о том положении, которое займет теперь по отношению к революции промежуточный слой интеллигенции: с консервативно-буржуазным блоком или с демократической нацией, сплачивающейся вокруг пролетариата?

Этот вопрос, поставленный революцией, г. Струве положил в основу своего журнала. Куда идти интеллигенции?

Струве знает, что «тем русским политическим деятелям, у которых развито чувство политической ответственности, трудно получить доступ к умам и сердцам народных масс». Гг. Родичевы, Милюковы и Струве слишком отяжелели, чтобы искать путей к народу, но – «нам необходимы голоса (!) рабочих масс», как говорит г. Кауфман. Отсюда для конституционалистов-демократов естественно вытекает задача: оторвать идейную интеллигенцию от революции и превратить ее в аппарат воздействия на революционные массы. «Революционная интеллигенция, – пишет Струве, – должна в настоящее время – во имя революции! – идти в народ с проповедью порядка» (N 7, стр. 447). И «самая важная задача организованных демократических групп и их прессы заключается в том, чтобы убедить всю русскую идейную интеллигенцию стать на эту точку зрения и таким образом тактически дисциплинировать и организовать ее для организационной работы в народных массах» (N 7, стр. 445).

Оторвать интеллигенцию от революции, подчинить интеллигенцию эгоистическим интересам буржуазии, изолировать пролетариат, обессилить борющийся народ – вот политическая задача, над выполнением которой работают г. Петр Струве и его соратники. Конституционно-демократическая партия, и особенно ее идеалистическое крыло, представляет собою золотой мост для отступления идейной интеллигенции с ответственных боевых позиций в лагерь так называемого порядка. Это отступление всемерно облегчается. Интеллигенции в рядах партии разрешается желать одной палаты; за земцами оставлено право на две палаты. Для интеллигенции имеется решение против «органической работы» в Думе, для земцев есть истолкование, что это решение ничего не означает. Дело не в «формулах»! Только бы «дисциплинировать интеллигенцию»! – а там уж эластичная программа получит такое значение, какое ей захочет придать близорукий эгоизм буржуазии.

Но, увы! – «над партией тяготеет злой рок», как справедливо сказал выступивший из партии кн. Е. Трубецкой. Этот злой рок – ничто иное, как революционный характер эпохи. Партия теряет от успехов революции так же, как от ее поражений. Когда народ действует победоносно, от левого крыла партии отрываются наиболее демократические элементы. Когда торжествует реакция, начинается откалывание на правом крыле. В октябре ушла из партии, жалуется Струве, «живая и богатая силами петербургская группа освобожденцев»; в январе ушел кн. Евг. Трубецкой.

Над политикой, которая хочет словами отделаться от фактов и двусмысленными выражениями устранить зияющие противоречия, нет благословения истории. И, однако же, эта политика – высшее, что дает нам буржуазный либерализм; высшее – потому, что «Полярная Звезда» сознает и формирует те антиреволюционные задачи, которым остальные либеральные органы служат наполовину бессознательно. Конечно, в либеральной печати, которой полиция Дурново доставила теперь монополию руководства общественным мнением, есть более и менее умеренные элементы. Но вся она, во всех своих оттенках, вливает в общественное сознание отраву пассивности и ведет пропаганду политики харакири.

От всей души мы презираем эту либеральную печать, – и наше презрение к ней мы через все преграды несем в народные массы. В этой работе у нас есть великая поддержка: это – логика событий.

Недалек час, когда революция разметет и развеет многое, что теперь строят наспех, пользуясь ее непротивлением, – и первым взмахом своим она отбросит прочь ту партию либерального маразма, служителем и пророком которой является – господин Петр Струве в политике.

С. Петербург, 8 февраля 1906 г. «Г. Петр Струве в политике». (Под псевдонимом Л. Тахоцкий). Май 1906 г. Петербург. Кн-во «Новый Мир».

Статья о господине Петре Струве подвергает разбору главнейшие возражения и обвинения, которые делались либеральными политиками против революционной тактики вообще и тактики социал-демократии в октябре, ноябре и декабре в частности. Потому ли, что наши соображения показались либеральным публицистам наглядно несостоятельными, или по иным причинам, но только брошюра о Струве не встретила, насколько нам известно, ни одного слова либеральной критики. Это могло бы нас, разумеется, совершенно обескуражить, если бы наиболее объективная из всех критик, критика событий, не высказалась всецело за нас. ^{61}

Г. Петр Струве именем своей партии уверял нас, что стоит только собраться Думе, – и она «снимет бюрократию с легкостью, которая всех поразит».

Мы отвечали ему, что стоит возникнуть серьезному конфликту между правительством и Думой, – и бюрократия снимет Думу с легкостью, которая нас совершенно не поразит.

Г. Струве вместе со своей партией учил нас, что отныне задача сводится к тому, чтобы локализировать революцию в четырех стенах Думы.

Мы отвечали ему, что единственное спасение Думы в том, чтобы революция разлилась по всему лицу страны.

Теперь, после всего того, что произошло, неловко настаивать на политической близорукости либерализма. Вожди кадетской партии, подписавшиеся под выборгским воззванием,[296] тем самым, казалось, признали всю иллюзорность методов мнимого конституционализма. Обращаясь к нации с призывом, который, в случае успеха, должен был вызвать всенародную революцию, они тем самым, казалось, отказывались от детских надежд превратить борьбу народа с реакцией в перепалку депутатов с министрами. Но это только казалось. Лидеры кадетской партии с г. Милюковым во главе бьют теперь отбой. Они доказывают, что выборгский акт вовсе не был актом революционным; что он имел в виду лишь пассивное сопротивление, мирное конституционное упорство плательщиков налогов – по английскому образцу; что недостаток выдержки и политической культуры в населении не привел это конституционное предприятие к успеху.

Трудно сказать, чего здесь больше: слепоты или лицемерия.

Пассивное сопротивление «по английскому образцу» предполагает, что в стране уже существует парламентарный режим; что суды независимы и стоят на страже интересов «народа»; что заговор монархии не может опереться на достаточную силу штыков. Но в стране, где, с одной стороны, стоит революционная нация, с другой – вооруженный деспотизм, массовый отказ от уплаты налогов может повести лишь к решительному столкновению обеих сторон.

В 1862 г. Лассаль с замечательной ясностью доказывал это прусским либералам в своем реферате «Was nun?» («Что же дальше?») Это произведение, вместе с другой замечательной работой Лассаля – «О сущности конституции», имеется в нескольких русских изданиях. Мы настоятельно рекомендуем эту брошюру всем членам центрального комитета партии «народной свободы», которым не удалось организовать законное сопротивление «по английскому образцу».

Здесь же мы позволим себе привести из другой, более ранней речи Лассаля[297] политическую и психологическую характеристику тактики «пассивного сопротивления».

"Пассивное сопротивление, господа, – говорил Лассаль по поводу призыва разогнанного прусского национального собрания, – в этом мы должны согласиться с нашими врагами, – пассивное сопротивление было, во всяком случае, преступлением. Одно из двух: либо корона, совершая свои деяния, была в своем праве, – и тогда национальное собрание, противоставшее законным правам короны и бросившее в страну семя раздора, было, во всяком случае, шайкой бунтовщиков и крамольников; либо же деяния короны были беззаконным насилием – тогда народную свободу следовало защищать активно, кровью и жизнью, тогда национальное собрание должно было громко призвать страну к оружию! Тогда, значит, это удивительное изобретение пассивного сопротивления было со стороны собрания трусливой изменой народу, изменой долгу охранять народные права.

"Если и я, на что сегодня неоднократно обращалось ваше внимание, во всех своих речах призывал дожидаться призыва национального собрания и браться за оружие только по этому призыву, то это происходило не из юридического соображения, будто только из призыва национального собрания почерпнем мы надлежащее право. Право стояло на нашей стороне – с поддержкой и без поддержки национального собрания. Мной руководило тогда практическое соображение. Борьба могла иметь значение лишь в том случае, если бы страна поднялась во всех пунктах; а такого единодушия, такой единовременности восстания можно было ожидать лишь в том случае, если бы призыв ко всей стране исходил от национального собрания.

"Пассивное сопротивление национального собрания, я повторяю это, было предательством, и в то же время оно было одним из самых абсурдных изобретений, которые когда-либо видел свет; оно обеспечивает за своими изобретателями на вечные времена наследие неумолчного смеха, который история свяжет с их именами.

"Каким, в самом деле, презрительным хохотом заклеймили бы великий народ и вычеркнули бы его из списка народов, если бы он, подвергшись нападению чужеземного завоевателя, вместо того, чтоб сделать хотя бы только попытку защитить свою свободу с оружием в руках, нашел бы удовлетворение в том, чтобы противопоставить завоевателю голую юридическую фразу, торжественный протест, пассивное сопротивление?

"Но трижды ненавистнее, чем внешний враг, враг внутренний, который топчет свободу страны; трижды большего проклятия, чем чужеземный государь, заслуживает собственный государь, который восстает против законов собственной страны. И трижды сильнее для народа позор стать добычей одного человека, чем поддаться чужой великой нации.

"Отдельное лицо, господа, когда над ним производит насилие государство, масса – я, например, если б я был осужден вами – может с честью оказать пассивное сопротивление; я могу завернуться в свое право и протестовать, так как у меня нет силы реализовать мое право. Но подобно тому, как понятие бога не мыслится без определения всемогущества, так и в понятии великого народа скрывается мысль, что его сила должна соответствовать его праву, что он должен обладать достаточным могуществом для действительной защиты того, что он считает своим правом.

"Отдельное лицо, выброшенное десятком других за дверь, может протестовать и оправдываться своей слабостью, если оно не сопротивлялось. Но я вас попрошу представить себе печальное зрелище великого народа, который оправдывает своей слабостью то, что он не попытался защищать свое право!

"Народ может быть одолен силой, как Польша, – но Польша сдалась не раньше, чем поле битвы напиталось кровью ее благороднейших сынов, не раньше, чем была истощена ее последняя сила; она боролась до тех пор, пока в изнеможении не испустила последнего вздоха; она не сдалась, она погибла! Лишь когда сломлена последняя сила, лишь тогда может такой народ, народ-труп, довольствоваться пассивным сопротивлением, т.-е. протестом во имя права. С терпением и выдержкой, с желчью в груди, с сосредоточенной молчаливой ненавистью, ждет он со скрещенными на груди руками, пока спасительный момент не принесет избавления. Такое пассивное сопротивление – после того, как сломлены все средства активного сопротивления – является высшей формой выжидательного героизма! Но пассивное сопротивление с самого начала, без попытки пустить в дело меч, без обращения, хотя бы на миг, к живой силе, это – высший позор, величайшая глупость и трусость, какие когда-либо приписывались народу.

"Пассивное сопротивление, господа, это противоречие в самом себе, это – всетерпящее сопротивление, это – не сопротивляющееся сопротивление, это – сопротивление, которое не есть сопротивление.

"Пассивное сопротивление это – голая внутренняя злая воля без внешних проявлений. Корона конфисковала народную свободу, а национальное собрание декретировало для защиты народа злую волю!

"Было бы непонятно, как это самая обыденная логика допустила, чтоб законодательное собрание запятнало себя таким несравненным смехотворным актом, вместо того, чтобы лучше уж открыто подчиниться приказаниям короны, – было бы непонятно, если бы это не было слишком понятно!

"Пассивное сопротивление является продуктом следующих факторов:

"Ясное сознание обязанности сопротивляться, как требует долг, и личная трусость, не желающая сопротивляться с опасностью для жизни, – эти две силы в отвратительном объятье произвели в ночь на 10 ноября чахоточное дитя, немощную тварь пассивного сопротивления.

"Но именно это логическое противоречие в понятии пассивного сопротивления имело и не могло не иметь своим следствием то, что национальное собрание вовсе не удержалось на линии пассивного сопротивления; наоборот, оно вполне непосредственно провоцировало сопротивление активное.

"Ибо решения законодательного корпуса это – не то, что изречения коллегии философов или юристов, имеющие лишь теоретическое значение, формулирующие лишь суждения или устанавливающие философские аксиомы. Нет, это – декреты, долженствующие иметь практическое значение, притязающие не только на теоретическую правильность, но и на действительное выполнение…

"Раз национальное собрание постановляет: министерство не имеет права взимать налоги, – что это означает, как не следующее: вы не обязаны, вы не должны, вы не имеете права платить налоги; плохой гражданин, изменник отечеству, сообщник министров – тот, кто платит налоги; и следовательно: вы должны силой противодействовать принудительному взиманию налогов.

"Au fond (в основе) постановление об отказе от уплаты налогов ничем не отличается от прямого призыва к оружию. Считаете ли вы возможным, что это могло ускользнуть от национального собрания? Национальное собрание знало очень хорошо, что уже из одной нужды в деньгах, когда они выйдут, начнут принудительно взимать налоги. Национальное собрание должно было, однако, в то же время желать, чтоб его решение было выполнено, чтоб оно осталось победителем. Не для шутки же и не для того, чтоб доставить прокурору случай для судебных преследований против себя, приняло оно это решение. Следовательно, национальное собрание хотело, требовало и декретировало, в случае неминуемого принудительного взимания налогов, вооруженное сопротивление, революцию. Это, думается мне, очень ясно.

"Следовательно, постановление об отказе от уплаты податей в устах национального собрания совершенно равносильно прямому призыву к оружию.

"Почему же, однако, национальное собрание не прибегло к этому последнему быстрому средству, которое не дало бы воодушевлению улечься? Почему не декретировало оно открыто восстания массы?

"Ответ скрывается в предыдущем.

«Национальное собрание легализовало революцию и желало ее. Если б революция разразилась, национальное собрание приписало бы эту честь себе. Но, легализуя и вызывая борьбу, оно хотело в то же время создать себе прикрытие на случай возможной неудачи. Оно хотело занять такую позицию, чтоб его нельзя было юридически обвинить в соучастии в борьбе» («Речь пред судом присяжных»).

«Пассивное сопротивление» – по английскому образцу!

Призвать весьегонского и балашовского мужика к отказу от уплаты податей и поставки рекрут, ввиду флигель-адъютантов, генерал-губернаторов и карательных экспедиций – и думать, что дело сведется к конфликтам на почве права; подписаться под выборгским воззванием авторитетным именем народного представителя и, когда призыв в миллионах экземпляров распространится среди населения, объявить английский эксперимент неудачным и отказаться от него; сказать мужику: ни одного солдата! и затем, в качестве уездного предводителя дворянства, занять при наборе свой пост председателя уездного по воинской повинности присутствия – вот политика и мораль либерализма!

В июле они «призвали»; в октябре могут начаться выборы, – и июльский призыв камнем висит у них на шее. Они не знают, как отделаться от него. И вот выступает профессор Милюков. Он думает, что стоит найти подходящую формулу перехода к очередным делам, – и выход из «выборгских» затруднений обеспечен. А если манифест заставит тверского мужика взять вилы и подведет его под усмирительный отряд? А если нижегородские крестьяне грудью встанут за своих рекрут и не отдадут их «присутствию» с каким-нибудь кадетом во главе? Что тогда? А если нижегородское и тверское сопротивление разрастется в пожар? Что тогда?

Да, что тогда, г. Милюков? Вы выйдете и скажете от имени вашей партии, что произошло недоразумение: тверской мужик нарушил прецедент и взял в руки вилы, тогда как имелось собственно в виду лояльнейшее сопротивление – «по английскому образцу»!..

I

Чтобы вывести страну из настоящего положения, необходимо созвать Учредительное Собрание. Выборы его должны быть произведены посредством всеобщего, равного, прямого и тайного голосования. Теперь это все знают, и огромное большинство населения требует этого. А еще недавно, года полтора назад, об Учредительном Собрании и всеобщих выборах речь велась только в кружках передовых рабочих. Народ этого требования не знал. Либеральная буржуазия (земства, думы) была против всеобщего права голоса, считая, что русский народ еще «не созрел». Интеллигенция не верила в осуществимость у нас всенародного Учредительного Собрания и заодно с либеральными земцами мечтала о созыве депутатов от земств и дум, т.-е. о представительстве дворянского землевладения и купеческого капитала. Года четыре тому назад наиболее либеральные земцы опубликовали свою программу,[300] в которой требовали созыва Земского Собора из состава земских и думских гласных. Программа эта была напечатана в заграничной газете «Освобождение», редактор которой, г. Петр Струве, был раньше социал-демократом, а затем поступил в услужение к либеральной буржуазии. Все эти господа теперь принадлежат к образовавшейся недавно партии конституционалистов-демократов («кадетов») и готовы поклясться, что от рождения своего стояли за права народа. Полезно напомнить, поэтому, что до 9 января 1905 года буржуазные либералы и не заикались о всеобщем избирательном праве; они примирились с этим лозунгом (да и то наполовину!) лишь после того, как рабочие открыто и всенародно заявили, что на меньшее не согласны. После 9 января демократы (т.-е. сторонники власти всего народа) стали появляться, как грибы после дождя. Теперь в демократах состоят не только г. Струве или генерал Кузьмин-Караваев, но и г. Столыпин из «Нового Времени», брат кровожадного саратовского губернатора[301] и сам в душе по меньшей мере полицмейстер. Этот Столыпин стал издавать «Маленькую Газету» для уловления простаков и в газете своей, в первом же номере, заявил себя сторонником всеобщего избирательного права. «Да и какой серьезный человек станет против этого возражать!» – пишет Столыпин. Он только забывает, что в прошлом году «Новое Время» изо всех сил боролось против всеобщего избирательного права. Старик Суворин, хозяин всей этой продажной компании, прямо писал: «Прежде всего нужно отделаться от всеобщего избирательного права». Земский Собор, писал Суворин, должен быть составлен из 50 представителей от дворянства, 50 – от духовенства, 50 – от купечества, 50 – от крестьянства; о рабочих не было и помину. Столыпин тоже, по мере сил, издевался над избирательным правом народа. Всеобщая октябрьская стачка заставила эту бесстыдную шайку осторожнее поджать свой черносотенный хвост и изобразить на злобной волчьей пасти ласковую улыбку. А у г. Столыпина хватило даже наглости приступить к изданию «рабочей» газеты, которая печатается тем самым шрифтом, из-под которого выходили самые гнусные призывы к избиениям и расстрелам крестьян и рабочих. С этими людьми много разговаривать не приходится. В ночь с 17 на 18 октября народ послал на Невском анафему «Новому Времени» в целом и Суворину в частности. Плевок презрения – вот ответ рабочих и всех честных граждан на «либеральные» заигрывания нововременских проходимцев. Будущее поколение, если не забудет о них, воткнет в их могилу осиновый кол.

II

Мы сказали, что либеральная буржуазия примирилась с мыслью о всенародном Учредительном Собрании только наполовину. Теперь уж в этом не может быть никакого сомнения. Какой смысл имеет требование Учредительного Собрания? Смысл совершенно ясный: народ через своих представителей должен учредить (т.-е. организовать, ввести, создать) такой государственный строй, который отвечал бы интересам народа. В этой учредительной работе решающий голос имеет весь народ и притом только народ. Никто не может и не смеет помешать народу воплотить свою волю. Над народом нет никого; народ сам хозяин собственной судьбы. Вот что значит Учредительное Собрание! А либеральная буржуазия смотрит на дело совсем иначе. Она хочет, чтоб представители народа заключили сделку, сторговались с нынешним правительством. Она хочет, чтоб государственный порядок был введен не такой, какого хочет сам народ, а такой, на который даст согласие теперешнее правительство. Какое же это Учредительное Собрание? Это договорное собрание, собрание для сделки, но никоим образом не представительство власти народа. Те, которые хотят сделки, не хотят борьбы. И действительно: октябрьский земский съезд отказался от самого имени Учредительного Собрания. Это правильно: черное нужно называть черным, а сделку – сделкой. Иначе поступает партия «кадетов», в которую входит более либеральная часть владельческой буржуазии и менее демократическая часть интеллигенции. Кадеты знают, что без требования Учредительного Собрания теперь нельзя показать народу глаз, – и они поступают так: отказываются от того, что составляет главную суть Учредительного Собрания (его неограниченная власть), но оставляют название, имя, чтобы не возбуждать вражды к себе в интеллигенции, рабочих, сознательных крестьянах и вообще в честных демократах. Мудрые «кадеты» надеются, что ко праведным сопричтется тот, кто себя сам праведником назовет. Тщетные надежды! В революционное время, какое мы теперь переживаем, такие жалкие уловки не могут ввести надолго в заблуждение народ. Маска быстро износится и изорвется, а из-под ее лохмотьев выступит наружу природное буржуазное лицо.

III

Либеральная буржуазия не хочет, чтоб народ высказался во всей полноте и со всей решительностью. Консервативная буржуазия, входящая в «Союз 17 октября», "Торгово-промышленную партию[302]" и «Партию правового порядка»,[303] боится и думать об Учредительном Собрании. Что же говорить в таком случае о правительстве? Оно знает, что действительное всенародное Учредительное Собрание спросит у него суровый отчет за все его прошлые деяния; поэтому правительство изо всех сил боролось и борется против народной воли. Правительство видело себя еще после 9 января вынужденным созвать народных представителей, но оно решилось организовать выборы так, как ему угодно, и дать народным представителям столько прав, сколько само захочет. Другими словами, бюрократическое правительство само хотело играть роль Учредительного Собрания. Разве оно не показало, что только оно одно может благодетельствовать страну? Разве не это правительство показало свои таланты, свою мудрость и любовь к родине в войне с Японией? Разве не это правительство строило гнилой флот, захватывало ненужные земли и моря, сооружало гнилые крепости, назначало бездарных, невежественных генералов? Разве не это правительство похоронило несколько сот тысяч солдат и миллиарды денег, чтоб затем подписаться под своим позором в американском городе Портсмуте? Разве не это правительство построило сибирскую железную дорогу, оказавшуюся негодной? Разве не оно довело казну до полного истощения? не оно разорило мужика? не оно довело сотни тысяч рабочих до безработицы? не оно подорвало промышленность и торговлю? не оно лишило страну университетов? – И вот, после того как правительство показало себя во всем блеске своего позора и своих преступлений, оно решило, что только оно одно может ввести в стране новый государственный порядок.

Сперва к этой работе был призван г. Булыгин. Что такое Булыгин? – Бывший московский губернатор. Чем он себя ознаменовал? – Неизвестно! Но разве это не все равно? Г. Булыгину было поручено писать для русского народа конституцию. Правда, г. Булыгин никогда ничего в жизни не писал, кроме полицейских приказов. Но разве это имеет значение? «Прикажут – акушером буду!» – вот правило русского чиновника. Да и кто другой может сказать, что нужно русскому народу? Кроме Булыгина, решительно некому! И вот, г. Булыгин полгода сидит и сочиняет Государственную Думу. Сперва Булыгин читает книжки, чтоб знать, как это делается, потом нанимает ученых помощников. А страна ждет, пока Булыгин подучится и напишет для нее конституцию. Наконец, 6 августа конституция опубликована. Начинается подготовка к выборам по тому плану, который был выдуман Булыгиным. Но неспрошенная страна не стала ждать и в октябре одним ударом изорвала, уничтожила и бросила в мусорную кучу хитрую сеть, которую правительство плело девять месяцев.

Стало совершенно ясно, что работа г. Булыгина пришлась народу не по душе. Кто же теперь может решить дело? Конечно, не сам народ! Кто же? Никто другой, как граф Витте! Разве не Витте больше десяти лет управлял русским государственным хозяйством? Разве не он довел бюджет до двух миллиардов, а страну – до разорения? Разве не он строил негодную сибирскую дорогу? Не по его разве плану государство спаивает народ?[304] Кому же другому писать конституцию, если Булыгин не справился с работой? Конечно, граф Витте должен осчастливить Россию. Правда, г. Витте несколько лет тому назад написал доклад, в котором доказывал, что земское самоуправление противоречит основам самодержавия; из этого г. Витте делал не тот вывод, что нужно уничтожить самодержавие, а тот, что нужно уничтожить земства. Но вот в октябре 1905 г. понадобилось к спеху сочинять конституцию, – и г. Витте позабыл о своей записке и принялся за дело. Великий писатель Салтыков[305] показал нам действительного статского советника, который умел писать докладные записки о пользе конституций, а равно и наоборот, т.-е. о вреде оных. От этого статского советника г. Витте отличается только более высоким чином. 11 декабря граф опубликовал свою конституцию:[306] к безобразному зданию Булыгина Витте со всех сторон пристроил целый ряд флигельков, балконов, галерей, голубятен, скворечниц. Граф Витте, которого биржа считала великим государственным человеком, не осмелился посягнуть на бумажную булыгинскую постройку, тогда как ее необходимо было всю, целиком, спустить под стол в корзину. Нелепые галереи и коридорчики, рассчитанные на то, чтоб обойти пролетариат, окончательно завели правительство в тупой угол. Никто не верит ни гр. Витте, ни его Думе. Страна по-прежнему борется за свободное избрание Учредительного Собрания.

IV

Народ добьется своего. В этом не может быть сомнения. Ряды сторонников правительства тают всюду, даже в армии, даже среди казаков. Наоборот, ряды сознательных борцов за свободу и лучшее будущее неудержимо растут. Правда, часть буржуазии, еще недавно враждовавшая с правительством, теперь готова его поддерживать: помещики, устрашенные крестьянским движением, и фабриканты, озлобленные стачками, жаждут крепкой власти и готовы во имя старой нагайки отказаться от новых свобод. Но зато массы среднего и мелкого городского населения только теперь протирают глаза и начинают понимать, что вокруг них творится. Крестьянство только еще пробуждается и раскачивается. Интеллигенция недовольна и будет бороться. О пролетариате нечего и говорить. Он по-прежнему пойдет впереди всего народа в великой борьбе. Народ добьется своего. Учредительное Собрание будет созвано силами самого освобожденного народа.

Задачи Учредительного Собрания будут колоссальны. Оно должно будет перестроить государство на демократических началах, т.-е. на началах полного народовластия. Оно должно будет организовать народную милицию, провести грандиозную аграрную (земельную) реформу, ввести восьмичасовой рабочий день и подоходно-прогрессивный налог.

Буржуазия – от партии правового порядка до кадетов – против действительного и полновластного Учредительного Собрания. Тем не менее, когда оно соберется, ей ничего не останется, как примириться с ним. Но нельзя сомневаться в том, что буржуазия употребит все усилия, чтобы по возможности тормозить работу Учредительного Собрания, препятствовать всем смелым и решительным шагам с его стороны. Когда Собрание коснется аграрной реформы и восьмичасового рабочего дня, либеральные политики, защитники интересов землевладения и капитала, начнут клясться на собраниях и в своих газетах, что Учредительное Собрание не вправе трогать эти вопросы; что оно имеет своей задачей лишь выработку конституции; что его должно сменить Законодательное Собрание, иначе Государственная Дума; что только эта Государственная Дума, созванная по новой конституции, выработанной Учредительным Собранием, имеет право приступить к решению крестьянского, рабочего и других вопросов.

V

Какой же расчет заставить буржуазные партии требовать, чтобы Учредительное Собрание ограничилось выработкой конституции и уступило свое место постоянному парламенту (Законодательному Собранию или Государственной Думе)? Расчет очень ясный и простой. Учредительное Собрание будет выбрано сейчас после победы народа, когда рабочие массы будут чувствовать всю свою силу. Враги народа попрячутся в свои норы и щели. Народ будет выбирать тех людей, которые руководили им во время борьбы, которые не покидали его в самые трудные и опасные минуты. Таким образом, в депутаты Учредительного Собрания при свободе выборов пройдут в большом числе люди решительные и смелые, действительные вожди и представители народа. Организованные массы будут поддерживать своих представителей в Учредительном Собрании. Очевидно, что такое Собрание не ограничится полумерами, полуреформами, робкими шагами, половинчатыми средствами; оно будет последовательно и твердо держаться демократической политики; оно не закроет своих глаз пред страшными язвами, покрывающими тело России; всякий вопрос оно поставит ребром и решит его так, как того требуют интересы рабочих, крестьян, всех вообще бедных, угнетенных и затравленных слоев населения. Но этого-то именно и не захочет буржуазия. Это-то ей и невыгодно. Она будет требовать, чтобы все вопросы были отложены до постоянной Государственной Думы, – почему? да потому, что пройдет еще некоторое время до ее созыва, народ устанет, как надеются либеральные политики, народ захочет спокойствия и отдыха, перестанет доверять своим боевым руководителям и тогда… тогда он передаст свои избирательные голоса буржуазным партиям. Правопорядцы надеются, что уставший народ пошлет их в Государственную Думу, а кадеты думают, что народ им вручит свою судьбу. Тогда они, собравшись в постоянной Думе, все вопросы вокруг пальца обведут. У них и овцы будут сыты и волки целы. Они оставят на месте старое насилие (монархию) и в то же время передадут власть «народу». Они дадут крестьянам хорошей землицы, а помещикам – еще того лучший выкуп. Они рабочим дадут короткий рабочий день, часов 10 – 11, а фабрикантам дадут сто путей для обхода закона. Они всем сестрам дадут по серьгам; они пролетариат примирят с буржуазией, нищету с роскошью, проституцию с религией, каторжные работы с божественной любовью. Зима у них обнимется с летом, и огонь обвенчается с водою. О, народ еще увидит, на какие чудеса они способны. На двадцать пять копеек – ибо такова цена всех буржуазных «социальных» программ! – они создадут всеобщий мир и всеобщее счастье.

А для того, чтобы покрепче чувствовать себя в Государственной Думе, чтобы успешнее справляться там с представителями интересов труда, буржуазные партии хотят будущий парламент построить из двух равноправных палат.

VI

Две палаты – это очень хитро и вместе с тем очень просто.

Когда г. Булыгин в поте лица своего трудился над проектом Государственной Думы, он тоже начал с двух палат: нижняя палата – это Государственная Дума, а верхняя палата – это Государственный Совет. В нижней палате, т.-е. в Думе, должны были, по булыгинскому проекту, заседать дворяне-помещики, промышленники, купцы да волостные старшины. А в верхней палате, в Государственном Совете, по-прежнему должны были оставаться обремененные годами, мудростью и подагрой бюрократы, неудачные министры, отставные генерал-губернаторы, действительные тайные советники и звездоносцы. Эти две палаты имели бы одинаковые права: они могли бы лишь обсуждать законы, а решать по-прежнему должно было самодержавное правительство. Для него голос Государственной Думы имел не больший вес, чем голос чиновных старцев Государственного Совета. Если Дума внесет проект, а Совет его отвергнет, то он даже не рассматривается правительством. Таким образом, допуская в нижнюю палату представителей буржуазии, самодержавное правительство могло бы через верхнюю бюрократическую палату подавлять всякую законодательную попытку, направленную против незыблемости самодержавия. Граф Витте недалеко ушел от этого гениального плана. Проект Витте хотя и расширяет состав нижней палаты, но с таким расчетом, чтобы имущие классы имели решительный перевес; хотя он и обещает Думе больше прав, чем право простого обсуждения, но все же сохраняет всю власть за нынешним царским правительством, оставляя в то же время Государственный Совет в качестве верхней палаты. Расчет Витте остается тот же: в то время как буржуазия будет через нижнюю палату опекать и благодетельствовать народ, правительство будет через верхнюю палату держать на узде буржуазную Думу. Таков секрет двух палат по замыслу бюрократии, которая все еще надеется, что ей и в будущей России будет принадлежать первый голос. Она очень, очень сильно ошибается в своих расчетах.

VII

Либеральная буржуазия тоже стоит за две палаты, но, разумеется, не в интересах бюрократии, а в своих собственных интересах. А потому и самые две палаты она хочет построить иначе, чем гг. Булыгин или Витте. Прожектеры-чиновники нижнюю палату отводят, скрепя сердце, для буржуазии, а в верхней дают голос собранию матерых бюрократов; тогда как буржуазия в нижнюю палату готова, волей-неволей, допустить представителей народа, а верхнюю палату хочет сохранить для себя. Буржуазия точно так же хочет помыкать народом, как бюрократия стремится помыкать самой буржуазией. Вся задача только в том, как этого достигнуть.

Мы уже сказали выше, что буржуазия, даже и самая либеральная, до очень недавнего времени и не думала о всеобщем избирательном праве. Но в прошлом году она убедилась, что против этого лозунга теперь выступать невыгодно. Кое-что и немало она еще, конечно, попытается урезать: так, она не согласится предоставить избирательные права двадцатилетним и будет за повышение возрастного ценза; огромное большинство либералов против политического равноправия женщин, т.-е. доброй половины населения, и под словом всеобщее избирательное право понимают всеобщее мужское избирательное право; во всяком случае, по крайней мере, по отношению к мужчинам свыше известного возраста либералы теперь не решаются оспаривать лозунг всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права. Но чем яснее они видят, что это требование, помимо их воли, желания и участия, вошло на вечные времена в сознание народных масс, тем больше они боятся последствий народовластия, тем больше они дрожат за неприкосновенность частной собственности, за свое привилегированное общественное положение, за незыблемость своего права жить потом и кровью голодающих масс. Либеральная буржуазия до смерти страшится «неумеренности» и «необузданности» народных требований, – а вдруг на стороне этих «необузданных» требований в парламенте окажется большинство представителей, – что тогда делать? Ведь это грозит гибелью нации (т.-е. ущербом интересам буржуазии: буржуазия всех стран считает себя нацией, а свои грубые, своекорыстные интересы объявляет священными интересами нации)! Но, с другой стороны, выступать либералам теперь против всеобщего избирательного права, – значит сразу и окончательно погубить себя в глазах народа, – как же тогда собирать голоса при выборах в Государственную Думу? Что же делать?

Вот тут-то на помощь и является хитрая механика двух палат. Народ хочет во что бы то ни стало всеобщего права голоса? – говорят либералы, – пусть будет так; признаем, что выборы должны быть произведены всем народом. Но рядом с этими выборами произведем другие, устранив, при помощи надлежащих законов, от участия в них все наиболее «необузданные» элементы и, прежде всего, городских рабочих. Такими двойными выборами мы получим два собрания представителей, две палаты депутатов: в одной будут представители всего народа, в другой – представители наиболее «образованных» и «благоразумных» классов, т.-е. классов буржуазных. Верхняя палата и нижняя палата должны быть равноправны: ни один закон не может быть издан нижней палатой без согласия верхней.

Таким образом, счастливый выход найден. Народу дано в нижней палате всеобщее голосование; а против «необузданности» народных представителей создается узда в виде буржуазной верхней палаты. В этом вся суть дела!

VIII

Нужно, однако, сказать правду: не русская буржуазия выдумала две палаты, а также и не г. Булыгин. Господствующие классы везде и всюду пользовались и пользуются при конституционном строе государства верхней палатой, как тормозом против нижней. Всюду и везде монархи, землевладельцы и капиталисты стремятся по возможности сократить, обрезать и изуродовать верховную власть народа. Для этой цели существуют десятки средств; мы о них сейчас говорить не будем, хотя несомненно, что наши господствующие классы в борьбе с народом будут пользоваться всеми этими средствами, изобретенными жизнью других государств; но мы тут касаемся лишь одного из таких средств, именно хитрой двухпалатной механики.

Полного и безусловно-всеобщего голосования не существует нигде; зато верхняя палата существует почти везде. Правом голоса при выборах в верхнюю палату пользуется всегда лишь самая незначительная часть нации. В Англии верхняя палата находится в руках земельной аристократии, в Бельгии – в руках золотого мешка, во Франции выборы в верхнюю палату ограничены высоким возрастом и прочее, и прочее. Словом, во всех странах эксплуатирующие классы воздвигли баррикады против народа. Русской буржуазии только остается подражать своим старшим сестрам. Но ее положение в этом отношении довольно затруднительное. И вот почему.

Дело в том, что конституционный строй вводился в других государствах уже давно, когда народная масса была еще совершенно темна, не имела никакого политического опыта, совершенно не сознавала своих интересов. Народ и, прежде всего, пролетариат чувствовал, что ему страшно плохо и стремился к лучшему; с беззаветным мужеством он вступал в борьбу с абсолютизмом (королевским самодержавием), но он не знал, что и как должно быть поставлено на место абсолютизма. Буржуазия же, гораздо более образованная и опытная, зорко охраняла свои интересы: рабочие массы кровью своей добывали свободу, а она эту свободу забирала в свои руки. Буржуазия вместе с монархией бесстыдно лишала рабочих избирательного права, вводила две палаты и так далее. В конце концов рабочий класс всюду выступал, конечно, против обманувшей его буржуазии; но, когда государственные учреждения уже созданы, их не так легко свалить. Раз две палаты уже существуют, население к ним привыкает, как будто так и быть должно. Буржуазные партии, которые никогда не стесняются в средствах, натравляют наиболее отсталые слои народа, как крестьянство и мещанство, на городской рабочий класс; разделив народ и тем обессилив его, буржуазия властвует над ним; она создает двойные и тройные окопы и возводит крепостные валы. Разрушить ее укрепления не так легко. Рабочий класс всего мира уже не первый десяток лет ведет против нее неутомимую борьбу.

Положение русской буржуазии, говорим мы, более затруднительно. Совершающаяся у нас революция застала рабочие массы гораздо более подготовленными. Русский пролетариат не только умеет бороться, но он знает, во имя чего он борется. У него свои требования, своя программа. Он идет своим путем. Он объединяет вокруг себя народные массы, дает им лозунг и знамя. Русский рабочий класс не проявляет никакого желания вытаскивать своими руками каштаны из огня для буржуазии. И она это видит. Вот почему, скрепя сердце и с ласковой улыбкой на лице, русский либерализм принял в свою программу требование всеобщего избирательного права. Вот почему наши либеральные политики скрывают по возможности требование двух палат или придают ему как можно более невинный и «благородный» вид. Усилия эти, однако, тщетны: у пролетариата зоркий глаз.

IX

Мы в данном случае говорим не о тех диких помещиках, казенных подрядчиках, интендантах и просто казнокрадах, которые составляют «монархическую партию»[307] с черносотенными «Московскими Ведомостями» во главе; эти господа хотят чистого самодержавия; для них даже г. Витте – либерал и социалист; народу они, вместо всяких прав, всегда готовы предложить веревку и свинец. Это – не политическая партия, а просто реакционная шайка. Мы не говорим здесь также и о таких партиях, как «Союз 17 октября», «Партия правового порядка», «Торгово-промышленная партия». Эта совершенно консервативная^{62} часть буржуазии, напуганная борьбой пролетариата и крестьянства, мало заботится о том, как отнесется к ней народ. Она стремится к союзу с правительством гг. Витте и Дурново, она готова принять не только какие угодно две палаты, но даже и три, словом, согласна на все, что ей предложит правительство: она знает, что она в обиде не будет, а союз с правительством ей нужен для немедленной совместной борьбы против народа. Тут все ясно, и партия правового порядка никого ввести в заблуждение не может.

Говоря о либеральной политике, мы имеем в виду конституционно-демократическую партию (так называемых «кадетов»). Эта партия состоит из левого крыла владельческой буржуазии и правого крыла интеллигенции; в ее состав входят, с одной стороны, наиболее либеральные и «демократические» (будто бы демократические) группы земских и думских деятелей; с другой стороны – та часть интеллигенции, которая по своим интересам и вкусам стоит ближе к буржуазии, чем к пролетариату. Как же эта партия относится к вопросу об одной или двух палатах? «Партия допускает, – говорит программа кадетов, – в своей среде различие мнений по вопросу организации народного представительства в виде одной или двух палат, из которых вторая палата должна состоять из представителей от органов местного самоуправления, реорганизованных (преобразованных) на началах всеобщего голосования и распространенных на всю Россию». Таким образом, в состав партии входят как сторонники одной палаты, так и сторонники двух палат; значит, партия в целом как бы не имеет в этом вопросе своего решения. Но ведь политические партии для того и создаются, чтобы совместными силами бороться за общие цели; а вопрос об одной или двух палатах есть вопрос огромной важности; когда он станет на очередь, – а это близко, – вокруг него завяжется жестокая борьба. Как же это партия кадетов не имеет в этом вопросе своего решения? Факт этот объясняется следующим образом. Земцы и думцы, вообще собственники, входящие в партию, боятся больше всего всеобщего голосования и во что бы то ни стало хотят ограничить его «опасность» посредством второй палаты; интеллигенты же, входящие в партию, гораздо больше боятся критики и обличения со стороны рабочих и потому не соглашаются открыто стать на сторону такого противонародного учреждения, как верхняя палата. Отсюда – разногласия. Если бы кадетская партия в своей программе высказалась решительно за одну палату, из партии выступили бы земцы; а это самая богатая и влиятельная часть партии. Если бы программа определенно требовала двух палат, из партии выступила бы интеллигенция; а, между тем, партия нуждается в журналистах, лекторах и агитаторах. Поэтому партия говорит, что она допускает и те и другие мнения.

Но на самом деле это только фраза. Правительство хочет двух палат (на свой лад). Консервативная часть дворянства и буржуазии тоже хочет двух палат. Народу приходится еще только бороться за одну палату против этих сил. Партия, которая не поддерживает народа в этой борьбе, которая не высказывается определенно и решительно за его требование, уже тем самым оказывает поддержку консервативным силам. Если бы какая-нибудь партия объявила, что допускает в свою среду на равных правах сторонников и противников самодержавия, она этим самым отказалась бы от борьбы против самодержавия и, значит, фактически стала бы на его сторону. Так и тут. Но дело не только в этом. Мы уже сказали, что наиболее влиятельная, владельческая часть кадетов решительно стоит за две палаты (отдельные исключения могут быть, но в общем это так); пока что земцы заигрывают с интеллигенцией, но стоит им укрепиться в Государственной Думе или в Учредительном Собрании, и они без всяких церемоний порвут со своими немногочисленными интеллигентами левого крыла и со всей решительностью потребуют ввести в конституцию механику двух палат.

X

Можно, правда, возразить, что верхняя палата, за которую стоят кадеты-земцы, вовсе не является противонародным учреждением. В самом деле, как должна быть организована по их плану вторая палата? Вся Россия должна покрыться органами самоуправления, думами и земствами; и те и другие должны быть выбраны местным населением посредством всеобщего голосования; вот эти-то думы и земства и пошлют от себя депутатов в верхнюю палату. Что же тут плохого? – могут сказать кадеты. Однако, возразим мы, для чего-нибудь же вы придумали эту музыку? Ведь это не спроста? Казалось бы, здраво рассуждая, совершенно достаточно одной палаты, раз ее выбирает весь народ. К чему же на нее громоздить еще другую, земскую палату? Не слишком ли это большая роскошь?

Демократический строй требует, чтобы весь народ как можно ближе стоял к законодательству и принимал в нем как можно более активное участие. Нынешние государства слишком велики, чтобы весь народ во всем своем объеме мог непосредственно законодательствовать, т.-е. обсуждать и принимать законы. Поэтому народ управляет государством через представителей. Но народ сам должен стоять лицом к лицу со своими представителями, он должен выбирать их прямо и непосредственно, не через уполномоченных и выборщиков, и притом выбирать на короткий срок, не больше двух лет, чтоб иметь возможность отставить их, если они не выражают его воли. Такому демократическому требованию удовлетворяет всеобщее, равное и прямое голосование. Но верхняя или земская палата не отвечает этому демократическому требованию.

Допустим, что думы и земства избраны всеобщим, равным и прямым голосованием. Но земская палата будет уже избрана не населением, а думскими и земскими гласными; значит, избрание ее будет не прямое, а двустепенное. Это раз. Далее. Думы и земства выбираются городами и губерниями с очень различной численностью населения. Уравнять представительство дум и земств в верхней палате не будет никакой возможности. Значит, земская палата будет основана на неравном голосовании. Да и вообще интерес к выборам в земства и думы обыкновенно далеко не так велик, как к выборам в парламент; голосование населения далеко не столь всеобщее; буржуазные же классы, пользующиеся большим досугом, соберут при этих выборах все силы, чтоб обеспечить за собой верхнюю палату. Таким образом земские представители будут фактически избираться не-всеобщим, не-равным и не-прямым голосованием. И эта палата, представляющая только наиболее оседлую и обеспеченную часть нации, будет пользоваться такой же законодательной властью, как и вся нация. На каком основании? По какому праву? Пусть кадеты объяснят, как примирить вторую палату с демократической программой? Господа либералы очень горячо доказывают, что не нужно никаких классовых интересов, никакой классовой борьбы, ибо нация едина, священна и неделима. Как же это они сами выделяют из единой нации буржуазную часть и дают ей столько же прав, сколько и всей нации? Как же это они, демократы, хотят обеспечить за буржуазией двойное представительство: в нижней палате – со всем народом, и в верхней палате – особо. Если нация едина, то к чему же две палаты? Или, кроме нации, существует еще сверх-нация? И эти люди называют себя демократами! Поистине, не всякий, восклицающий: Господи, Господи! войдет в царствие небесное.

XI

Положение либералов в этом отношении очень затруднительное. Доказывать единство нации и защищать две палаты – нелегкое дело: фальшь и классовый эгоизм слишком уж ясно выступают тут наружу! Но либералы все-таки пытаются прикрыть хоть кое-как свои две палаты. У них для защиты есть два дешевых довода. Первый довод тот, что земская палата нужна для того, чтоб в парламенте были представлены интересы и нужды дум и земств. Второй довод тот, что одна палата будет слишком поспешно и необдуманно решать дела. Оба эти довода, если на них взглянуть открытыми глазами, лишены всякого смысла.

Нужно, говорят, чтоб в парламенте были представлены интересы органов самоуправления. Как будто у этих органов самоуправления, земств и дум, имеются свои собственные интересы, отличные от интересов самого населения. Как будто представители народа, избранные прямым голосованием, не заинтересованы в том, чтобы дать возможность земствам и думам как можно успешнее обслуживать интересы местного населения! Наконец, этот довод имел бы хоть по внешности разумный вид, если б земская палата имела право голоса только по вопросам городского и земского хозяйства. Но ведь этой палате хотят дать те же права, что и представительству всего населения. Наконец, спросим мы, если нужно, чтоб в парламент были представлены какие-то особые интересы, независимые от самого населения, то почему такая исключительная привилегия земствам и думам? Тогда уж рядом с земской палатой нужно построить третью палату от профессиональных союзов, потом четвертую – от учебных заведений, потом пятую – от банков и страховых обществ и т. д., и т. д., без конца. Так можно завести, например, семь палат, и тогда уж несомненно окажется, что у семи нянек дитя без глазу. У земств, у профессиональных союзов, у банков, у учебных заведений нет других интересов, кроме интересов самого населения. Поэтому совершенно достаточно одной свободно избранной всем населением палаты, чтобы все интересы, все нужды, все потребности были представлены. Это совершенно ясно, и отрицать это невозможно.

Говорят далее, что одна палата слишком поспешно и неосторожно решает дела. Великолепный довод! Почему же фабриканты на своих заводах не назначают двух администраций с равными правами? Потому, что они только будут мешать друг другу и тормозить дело. Разве же этот довод не применим еще в большей мере к управлению всей страной? Боятся, что парламент будет слишком поспешен в своих действиях и вводят две палаты; но не боятся, что в случае конфликта между палатами парламент и вовсе будет обречен на бездействие!

Одна палата, говорят, будет увлекаться и делать промахи. Конечно, от промахов никто не свободен, один только бог. Но, во-первых, предполагается, что народ выберет представителей, которые знают, чего хотят. А, во-вторых, для того, чтоб критиковать палату, указывать ей ее промахи, предостерегать от них и направлять на правильный путь, существуют народные собрания, свободная печать, петиции… Если все это вместе не избавит парламента от ложных шагов, то откуда же такое доверие к мудрости, твердости, благожелательности, беспристрастию и бескорыстию земской палаты? По какому это праву земская палата хочет взять на себя роль контролера, указчика, опекуна над самодержавным народом? Неужели народ позволит? Никогда!

XII

Либералы боятся власти народа, – в этом вся тайна. Когда они с воодушевлением говорят о нации, они имеют в виду себя. А действительная, настоящая нация, народная, трудящаяся, борющаяся внушает им только страх. Такие вожаки кадетской партии, как тверские земцы, Петрункевич и Родичев, до недавнего времени открыто выступали против прямого избирательного права: они не решались стать лицом к лицу с народом и хотели отделить себя от него посредством выборщиков. В небольшой кучке выборщиков либералы себя чувствовали бы несравненно лучше, чем пред лицом народной массы. Чтоб скрыть свой страх пред нею, они уверяли, будто население, особенно же крестьянство, еще не созрело для прямых выборов. Сельские общества, однако, единодушно во всех концах России высказываются за прямое голосование. Точно так же высказался и Крестьянский Союз. На первом съезде Союза один из представителей Владимирской губернии сказал: «Некоторые почтенные профессора, вроде Кузьмина-Караваева, говорят, что крестьяне не созрели, и что нужны поэтому двустепенные выборы. Это неправда. Упрек им за это». В ответ на эти слова раздались, по показанию протокола, дружные рукоплескания. Эти рукоплескания показали, что почтенные профессора и столь же почтенные земцы совершенно напрасно пытаются свою собственную демократическую незрелость взвалить на народ. Примирившись с прямым избирательным правом, гг. Родичевы, Караваевы и Петрункевичи отнюдь от этого не «созрели» и, страха ради пред нацией, решились построить еще одну палату, избранную двустепенным голосованием. Таковы эти демократы! Еще не раз представителям народа придется послать им «упрек» – и не только упрек, но и предъявить им грозное обвинение в покушении на народные права.

Еще до манифеста 17 октября влиятельная группа нынешних кадетов, тогда называвшаяся освобожденцами, издала за границей проект конституции. По этому проекту Государственная Дума должна состоять из двух палат, народной и земской; при этом в первый раз, пока еще не будут преобразованы наши органы самоуправления, земская палата должна быть избрана, по проекту, нынешними земствами и думами. В течение первых трех лет, когда будут решаться громаднейшие вопросы народной жизни, наши сплошь-дворянские земства и сплошь-домовладельческие думы, представляющие интересы ничтожнейшей части нации, должны пользоваться, по проекту освобожденцев, такою же властью, как весь народ в его целом. И эти господа смеют считать себя демократами. Их главная задача и забота не в том, чтоб доставить господство народу, а в том, чтоб обеспечить господство буржуазии над народом.

Но пусть эти двуличные «демократы» не надеются овладеть народом. Он знает им цену. Отношение пролетариата к попыткам либеральной буржуазии сесть на него верхом – ради собственно «единства нации» – известно всем. Наиболее проницательные и откровенные кадеты даже и сами говорят: к рабочим мы не пойдем, с них взятки гладки. Но и сознательное крестьянство вовсе не считает либеральных земцев своими прирожденными руководителями, и мы не читали ни одного сельского приговора с требованием двух палат. Зато мы слышали очень определенную характеристику земцев из уст крестьянских представителей на съезде Крестьянского Союза. «Наше земство, – говорил владимирский депутат, – ничего не сделало для пользы народа… Земцы заигрывают с правительством». А черниговский представитель выразился еще решительнее. «Нам плохо теперь, – сказал он, – при бюрократическом правительстве, но чиновник еще не так крепко держится, как землевладелец. Если вместо чиновников будут править помещики, то станет еще хуже… Еще больший будет грабеж, если богачам будет принадлежать власть».

Ну что ж, пусть господа кадеты идут во время выборов к рабочим и крестьянам со своим проектом верхней земской палаты! Может быть, кадеты попробуют обойти этот щекотливый пункт, просто умолчав о нем до поры до времени? Пусть не надеются, пусть не надеются!

Найдутся люди, которые им ясно и решительно поставят целый ряд вопросов, и среди этих вопросов будет такой: как вы относитесь к двухэтажному народному представительству, к верхней земской палате и опеке буржуазии над народом?

Пусть господа кадеты заранее обдумают, какой дать ответ! Не то будут застигнуты врасплох и потерпят жестокий конфуз.

16 февраля 1906 г.

Последний земский съезд (октябрь 1905 г.) отказался от идеи Учредительного Собрания. Он заменил его собранием народных представителей с учредительными функциями «для выработки, с утверждения государя, конституции Российской Империи». Учредительное Собрание оттолкнуло земцев своим политическим радикализмом, игнорированием монархической традиции, своим республиканским запахом.

В сущности съезд поступил только последовательно. Суворин писал как-то, что не было еще на свете такого глупого правительства, которое само созвало бы взамен себя Учредительное Собрание. И это правда. Учредительное Собрание можно только вырвать. Земцы же всегда надеялись на октроированную, высочайше дарованную конституцию. Самое большее – на такую конституцию, которая будет результатом соглашения между ними, земцами, и короной. Их идеалом является прусская палата соглашения 1848 г. Правда, для обозначения этого идеала они иногда прибегали к имени Учредительного Собрания, которое социал-демократия сделала популярным в массах. Но революция придала идее Учредительного Собрания острый характер, связав ее с республикой. Земцы, которые не хотят республики, сочли себя вынужденными отказаться и от Учредительного Собрания.

Кто знает историю последнего года, тому ясно, что отдельные демократические лозунги были навязаны земской оппозиции и прикомандированной к ней освобожденской демократии сознательными пролетарскими массами. При таких условиях, очевидно, пролетариат, для которого всеобщее голосование – предмет первой политической необходимости, и земщина, которая только мирится со всеобщим избирательным правом из политического оппортунизма, совершенно неодинаково относятся к своим требованиям: Учредительному Собранию и «собранию представителей с учредительными функциями». Для пролетариата его лозунг – лишь первый шаг в деле демократического переустройства страны. Он хочет использовать Учредительное Собрание, чтобы беспощадно изгнать социально-политическое варварство из всех его священных и вульгарных убежищ. В этой работе он не пожалеет никаких усилий и не остановится ни перед какими традициями. Пролетариат требует демократической республики. Земщина же видит в палате соглашения, прежде всего, орудие успокоения «страстей» и водворения того, что на условном языке буржуазных классов называется порядком, т.-е. беспрепятственной, юридически оформленной, по возможности «демократически» обставленной эксплуатации масс. Тот конституционный строй, который земская партия проведет через палату соглашения, должен отвечать двойной цели: 1) он должен быть достаточно либеральным, чтобы не тормозить капиталистического развития; 2) он должен быть достаточно анти-демократическим, чтобы служить государственной запрудой для классовой борьбы пролетариата. Конечно, это противоречие. Но ведь вся либеральная мысль есть воплощенное противоречие. Мы сейчас увидим это с полной несомненностью на образчике конституционного творчества освобожденско-земской демократии.

Мы имеем в виду опубликованный г. Струве «Проект основного закона Российской Империи». Этот проект конституции перепечатан газетой «Право» (N 21). С этим проектом очень близок проект передовой группы московских гласных (там же). Этот проект приложен, в качестве образца, к книге «Конституционное государство», составленной гг. Водовозовым, Кареевым, Кудриным,[308] Рейснером,[309] Лазаревским,[310] словом, демократами без страха и упрека из «Нашей Жизни», «Сына Отечества» и «Русского Богатства». То, что в этом проекте действительно от демократии, далеко еще не составляет общего достояния нашей либеральной мысли. Зато все его реакционные составные части составляют ее несомненнейшее и притом всеобщее достояние. Наконец, мы не знаем другого, более демократического продукта конституционного зодчества земской оппозиции или прислуживающей ей освобожденской демократии.

Все это дает нам право остановиться на опубликованном г. Струве «Проекте основного закона», как на своего рода демократическом шедевре, – и все это вместе с тем обязывает читателя помнить, что нижеследующая критика целиком относится ко всем прочим конституционным проектам либеральной оппозиции.

Внимание!

I. Абсолютизм сохраняется, как принцип

«1. Верховная власть Российской Империи осуществляется императором при участии Государственной Думы».

Этот параграф устанавливает не только монархический, но в сущности даже абсолютистский принцип: верховная власть осуществляется императором; ему, значит, принадлежит суверенитет. Правда, он осуществляет свою верховную власть при участии Государственной Думы; но это означает лишь, что Дума является одним из исполнительных органов его суверенитета.

Чтобы пояснить это, сравним с монархической французской конституцией, вотированной в сентябре 1789 г. Первый параграф гласил: «Всякая власть исходит от народа и может исходить только от него». Второй параграф: «Французское правительство монархическое; во Франции нет власти, стоящей выше закона; король царствует только в силу закона и только в силу закона может требовать повиновения». Таким образом, принципиально эта конституция признает суверенитет за народом и смотрит на короля, как на ограниченный орган народной воли; конституция освобожденцев принципиально оставляет суверенитет за императором, а в организованной народной воле видит лишь орган императорского суверенитета.

Права и прерогативы императорской власти формулируются всецело в духе этого абсолютистского принципа.

"Императорский всероссийский престол есть наследственный в ныне царствующем императорском доме.

"На содержание императорского двора отпускается из государственных средств особая сумма, которая определяется Государственной Думой в начале каждого царствования, и в течение его не может быть уменьшена без согласия императора.

"Император есть верховный глава государства. Его особа неприкосновенна.

"Императору принадлежит власть верховного управления, он объявляет войну, заключает мир и иные договоры с иностранными державами.

"Император утверждает и обнародует законы и издает, в пределах законов, необходимые для их исполнения указы, которые, впрочем, не могут ни приостанавливать действия законов, ни делать из них изъятия.

"Император созывает Государственную Думу и закрывает ее сессии.

"Император назначает и увольняет министров.

"Императору принадлежит верховное начальствование сухопутными и морскими силами Российской державы.

«Императору принадлежит право помилования».

Все, что может быть сохранено из принципов абсолютизма – сохранено.

И последний земский съезд поступил только последовательно в проведении основ лжеконституционного абсолютизма, когда отказался от Учредительного Собрания и выработку основных законов народными представителями заранее поставил в зависимость от согласия императора, обладающего верховной властью.

Что же такое Государственная Дума, которой проект предоставляет «участие» в осуществлении верховной власти?

II. Организация представительства

«§ 36. Государственная Дума делится на две палаты: земскую палату и палату народных представителей».

Земская палата избирается губернскими земствами и городскими думами. Палата народных представителей избирается гражданами мужского пола, на основе всеобщего, равного, прямого и тайного голосования. Обе палаты равноправны.

Таким образом, верховная власть осуществляется в действительности тремя факторами: 1) императором, 2) народом, интересы которого представлены «палатой народных представителей», и 3) какой-то третьей величиной, интересы которой представлены земской палатой. Что же это за таинственная третья величина, которую проект ставит на страже демократических интересов нации? Попробуем раскрыть ее конституционный псевдоним.

§ 68 гласит, что «местное самоуправление должно быть основано на всеобщем, равном, прямом и тайном голосовании». Это звучит очень хорошо. «Каждое лицо, – читаем мы, однако, далее, – имеющее право участия в выборах в палату народных представителей (т.-е. „лицо“, как мы уж знаем, мужского пола), имеет право такого же участия в местных выборах, если оно прожило в данном месте, уезде или городе, определенный срок, не менее одного года». Так просто примиряется всеобщее избирательное право с высоким цензом оседлости! С равным основанием § 68 мог бы быть редактирован так: думы и земства избираются на основе всеобщего, равного, прямого и тайного голосования – за вычетом граждан, не владеющих недвижимой собственностью. Кого выключает ценз оседлости, об этом не приходится распространяться: он прямо и непосредственно направлен против класса наемного труда, т.-е. против самой демократической части населения. Беднейшие полупролетарские слои деревни, вынужденные к сезонным кочеваниям, также окажутся лишенными права муниципальных выборов. Это ограничение прикрывается тем доводом, будто с местными интересами могут быть связаны лишь постоянные местные жители. Как будто пролетарий не заинтересован в том, чтобы найти всюду, куда его забросит судьба, дешевую квартиру, хорошую школу и необходимую медицинскую помощь! Как будто для того, чтобы сознательно принять участие в местных выборах, ему недостаточно знать, какую муниципальную программу поддерживает кандидат каждой партии! Как будто рабочая муниципальная программа в своих основах не является общей для всей страны!

Действительный источник ценза оседлости кроется в стремлении имущей части населения отстранить неимущую от распоряжения местным хозяйством. При всеобщем избирательном праве отдельные муниципалитеты могут оказаться в руках пролетариата, который, разумеется, сделает все, что сможет в рамках буржуазного государства, чтобы поставить органы самоуправления на службу нуждам народных масс. Как гарантия против этого, изобретается ценз оседлости, – волчий паспорт, которым буржуазия снабжает пролетариат.

Таким образом, земская палата представляет собою представительство наименее подвижных, т.-е. наиболее обеспеченных и связанных с собственностью классов, притом представительство не прямое, а двустепенное, через губернские земские собрания и городские думы.

Эта конституция двух выборных, двух «демократических» палат (какая роскошь для одной конституции!) сталкивается, однако, с тем фактом, что у нас, при введении конституции в жизнь, еще не будет демократизированных (при помощи ценза оседлости) органов местного самоуправления. Но проект мужественно разрешает это затруднение. В отделе «переходных постановлений» он разрешает «на первый раз» избрать гласных в земскую палату от 34 губернских земств, опирающихся на земское положение 1890 года, и дум значительнейших городов, обладающих драгоценным городовым положением 1892 года. То есть, наряду с представительством народа и на равных с ним правах, проект ставит представительство дворянского землевладения и городского домовладения. Правда, проект прибавляет, что «не более, чем в трехлетний срок земская палата должна быть обновлена» на охарактеризованных выше «демократических» началах (§ 80). А что такое три года для народных масс, перенесших века крепостного права и полицейского абсолютизма? У народа широкая спина и здоровые нервы. Если демократия щедро обещает ему две демократические палаты, он может потерпеть небольшой искус «временно-обязанных» отношений.

Такова основа конституционного здания. Женщины начисто лишены избирательного права. Буржуазия представлена дважды: сначала в «палате народных представителей», затем в земской палате. При этом имущей части нации в отдельности дается столько же прав, сколько и всей нации в целом. Проект не ставит пред собой и не разрешает вопроса: что же будет, если палаты вступят в конфликт по какому-нибудь вопросу? На первый взгляд может показаться, будто авторы проекта надеются, что в случае, если палата земских господ выступит против нижней палаты, народ вмешается в распрю сверх-конституционным путем и даст понять заседающим наверху земским «демократам», что он совершенно не нуждается в их дальнейших услугах. Но на самом деле это не так. Хотя «Проект» из ложной стыдливости прямо и не говорит, кто будет судьей, если народ разойдется с буржуазией, но косвенный ответ найти все же можно.

§ 32 (отдел «Об императорской власти») устанавливает: «Император может… распустить палату представителей с тем, чтобы выборы были произведены в течение четырех месяцев, и палата в новом составе была созвана не позднее, как через шесть месяцев со дня распущения».

Таким образом, распущена может быть только палата представителей; земская палата вовсе не подлежит распущению. Только народ можно временно отстранить от управления собою; буржуазию отстранить от управления народом никто не может. Таким образом, часть не только приравнивается целому, но ставится выше целого! Так далеко идут эти циники освобожденской «демократии».

Но и этого мало. Если бы, несмотря на все эти ограничения, через законодательное учреждение проходили еще какие-либо меры в пользу рабочего класса, то на всякий случай над законодательством учрежден контроль так называемого верховного суда. Так как разбираемый нами проект конституции нигде не говорит о выборности этого суда, то приходится сделать вывод, что члены его будут назначаться «верховной властью». Институт верховного суда заимствован из конституции Северо-Американских Соединенных Штатов и, нужно полагать, переносится на русскую почву освобожденцами именно ввиду той роли, которую он играл в Америке. А роль его сводится в значительной мере к тому, чтобы не допускать издания законов в пользу рабочего класса. Дело в том, что, по конституции, верховный федеральный суд может отменять каждый закон, вотированный конгрессом или палатою депутатов, раз этот закон, по мнению верховного суда, противоречит американской конституции. И вот, верховный суд неизменно отменяет все законы, ограничивающие рабочий день, на том основании, что они ограничивают «свободу» личности, имеющей право неограниченно распоряжаться собою и своим временем.

III. Основные права граждан

Конституционному построению основного закона предшествует декларация «основных прав граждан». Мы держимся того мнения, что основные права граждан гораздо лучше охраняются соответственно организованными учреждениями (милицией, судом присяжных и пр.), чем абстрактными декларациями. Если бы, тем не менее, демократия нашла нужным еще раз провозгласить права человека и гражданина, мы не стали бы, разумеется, против этого спорить. Но на самом деле в отделе «основных прав» мы находим не столько торжественное провозглашение неотъемлемых прав человека и гражданина, сколько неопределенную формулировку тех условий, при которых эти права могут быть нарушены.

«9. Вход в частные жилища, без согласия хозяев, а равно обыски и выемки допускаются лишь в случаях, предусмотренных законом».

Этот тезис, очевидно, не «обеспечивает» неприкосновенность жилища, но лишь обусловливает нарушения этой «неприкосновенности». Он говорит лишь о тех условиях, при которых «обыски и выемки допускаются».

«13. Русские граждане, достигшие совершеннолетия, могут в общих пределах, установленных законом, свободно избирать и менять место жительства. Право выезда за границу может быть ограничено законом лишь постольку, поскольку это необходимо для обеспечения исполнения гражданами воинской повинности».

И так далее.

Эта жалкая декларация, явно приноровленная к политическим вкусам земской палаты, довольно точно копирует декларацию 1848 года, которую Маркс характеризует такими выразительными словами:

«Неизбежный комплекс „вольностей“ 1848 г., свободы личности, печати, слова, ассоциаций, собраний и т. д. – все это облеклось в конституционную броню, благодаря чему все эти вольности делались неуязвимыми. Именно, каждая из этих вольностей объявлена была безусловным правом французского citoyen'a, но с неизменной оговоркой, что все эти вольности абсолютны лишь постольку, поскольку они не ограничиваются „равными правами прочих граждан и интересами общественной безопасности“, или „законами“, долженствующими споспешествовать водворению такой гармонии… Конституция, следовательно, постоянно выставляет на вид будущие ограничительные законы, имеющие развить все эти оговорки и регулировать пользование неограниченными вольностями… Каждый параграф конституции заключает в себе собственную антитезу, свою собственную „верхнюю и нижнюю палату“: с одной стороны, мы видим общую фразу о свободе, а с другой стороны – оговорку, упраздняющую свободу» («18 брюмера»).[311]

Но наша декларация, это тень ничтожной тени, идет еще далее и ставит абсолютные права человека на очную ставку не только с определениями так называемого положительного права, но и с военным положением. "Никто не может быть судим, – гласит § 12, – иным судом, кроме того, коему дело его по закону подлежит. Чрезвычайные суды допускаются лишь в местностях, находящихся на военном положении.

А § 22 заключает декларацию таким ударом похоронного колокола: «законом могут быть установлены изъятия из действия статей 8, 13, 14, 16, 17, 21 настоящего основного закона (об арестах, о свободе передвижения, слова, собраний, союзов и ответственности чиновников) для лиц, состоящих на действительной военной службе, и для местностей, находящихся на военном положении».

Как видим, каждый параграф имеет не только свою нижнюю и верхнюю палату, но и свою военную диктатуру!

Как долго освобожденцы поправляли свое демократическое здоровье на всех курортах идеализма, как громко кричали они, что личность есть самоцель, что права ее извечны и абсолютны, – и все для чего? – для того, чтобы на первой же странице своих конституционных начертаний головою выдать эту самодовлеющую личность военно-полевому суду для суждения по законам военного времени. Таким образом, многие части нашей родины смогут, совершенно не прерывая преемственности, непосредственно из-под военной диктатуры абсолютизма перейти под военную диктатуру «демократии».

Правда, «Проект» гласит, что «вне театра военных действий военное положение может быть вводимо лишь в законодательном порядке». Этим как бы устанавливается пропасть между старой и новой практикой. Но так только кажется на первый взгляд.

Мы уже знаем, что для проведения какого-нибудь акта законодательным порядком требуется согласие двух палат. Право законодательной инициативы принадлежит каждой из них. На первые три года, т.-е. именно на то время, когда еще нельзя надеяться на успокоение народной «смуты», и когда, следовательно, потребность в умиротворении посредством военной диктатуры будет у командующих классов очень сильна, верхняя палата отдается, как мы видели, во власть дворянскому землевладению и городской буржуазии. Если так называемая демократия под грохот кавказской бомбардировки вводит в свою конституцию параграф о военном положении, можно ли сомневаться в том, что цензовая буржуазия не постесняется к нему обратиться, как только станет у власти?

Нижняя палата может, правда, отвергнуть законопроект о военном положении. Но к чему это поведет?

Допустим, например, что верхняя палата предлагает объявить Польшу на военном положении. Нижняя не соглашается. Ее распускают с приглашением восстановиться через шесть месяцев. Само собою разумеется, распущение делается не для того, чтобы ждать с вопросом о военном положении полгода. Такие дела, рассчитанные на внезапное спасение отечества, вообще не терпят отлагательства.

Итак, народ отослан домой, земцы в согласии с короной объявляют Польшу на военном положении. Вопрос решен. Правда, через полгода придется отдавать отчет перед представителями народа. Но ведь это будет только через полгода. А за такой срок много может утечь крови под варшавскими и лодзинскими мостами… И во всяком случае через полгода у правительственной реакции будет то преимущество, что она представит народной палате не законопроект военного положения, а совершившийся факт: умиротворительный разгром целой страны. Законопроект можно бросить в корзину, а совершившийся факт нельзя отменить даже «законодательным порядком».

И наконец, зачем ограничивать себя только Польшей? Почему не набросить аркан военного режима – на твердом основании «демократической» конституции – на все беспокойные места, где можно ждать нежелательных выборов? И тогда еще вопрос, как посмотрят на правительственное деяние представители, избранные народом под солдатскими штыками при полном отчуждении всех «неотчуждаемых прав».

IV. Гарантии конституции и народных прав

Итак, конституция, столь счастливо объединяющая демократических строителей из «Освобождения», «Права», «Русского Богатства» и «Сына Отечества», дает в руки реакции превосходное и испытанное средство военного положения. Какие же средства дает она народу для охранения его прав? Правда, в отделе об императорской власти мы читаем, что император приносит присягу в соблюдении и охранении основного государственного закона, – и это совершается в присутствии Святейшего синода, который, таким образом, сохраняет значение государственного установления, – как православие вообще сохраняет значение государственной религии. Под углом зрения нравственного идеализма, философской религии освобожденцев, присяга, конечно, очень серьезная гарантия. Но мы только что имели случай видеть, как мало идеализм гарантирует самих идеалистов от измены делу демократии.

Мы видели, как горделивая демократическая мысль, исходящая из чистой идеи естественного права, падает на колени перед традицией и ставит над суверенной нацией наследственного монарха!

Мы видели, как абсолютная справедливость, для которой равенство – извечный постулат, предательски отдает народ под опеку буржуазии!

Мы видели, как идеалистическая личность, обнаженная от всех гарантий, похотливо падает на ложе военной диктатуры!

Поэтому будем сдержаны и не станем считать религиозную или философскую присягу гарантией народных прав. Потребуем реальных гарантий. Тщетно, однако, стали бы мы шарить в освобожденском «проекте основного закона». Этот жалкий идейный ублюдок, предусматривающий все: квартиры для избирательных бюро, часы подсчета голосов и казенную печать на избирательном конверте, – не предусматривает только одного: организационных гарантий свободы и народных прав!

Правда, можно сказать, что основные права граждан обеспечиваются от нарушения: а) судебной властью; б) ответственностью должностных лиц; в) постоянным участием народного представительства в осуществлении законодательной власти; г) отменой так называемого административного права.

Рассмотрим эти гарантии, долженствующие обеспечивать народные права от произвольных нарушений.

Но, прежде всего, попытаемся выяснить, что можно считать действительной, реальной гарантией.

«Уложение о наказаниях», само по себе, не представляет никакой решительно гарантии для собственности и жизни. Статьи уложения, сами по себе, не имеют никакой мистической власти над нарушителями собственности или убийцами. Но за этими статьями стоит материальная организация полиции, судов и тюрем. Уничтожьте эту организацию, и «уложение» будет так же мало обеспечивать жизнь и достояние, как и сборник рецептов поваренной книги. «Уложение о наказаниях» получает свое значение формальной гарантии лишь постольку, поскольку оно опирается на эту материальную «гарантию».

С этой единственно реалистической точки зрения становится ясным, что «отмена административного права», как мера чисто-юридического характера, не может играть роли материальной гарантии против незаконных и насильственных правонарушений.

«Участие народного представительства» в законодательной власти, т.-е. привлечение в столицу нескольких сот человек, избранных народом, само по себе тоже не составляет какой-нибудь реальной конституционной гарантии. Прежде всего, «участие» представителей может ограничиться ролью молчаливых или протестующих свидетелей творимых насилий. Наконец, сегодня призванные к участию, они завтра могут быть отстранены от него. Какая же это гарантия?

Ответственность должностных лиц по суду за нарушения законов и прав граждан при соответственной организации судебной власти несомненно может служить надежной гарантией против частных правонарушений, совершаемых отдельными чиновниками. Но она, очевидно, не может охранить граждан от государственного переворота. Правительство, которое ставит своей задачей ниспровержение конституционных основ, не будет, разумеется, остановлено страхом пред судами, охраняющими существующие конституционные права. Гораздо более реальную гарантию в этом отношении представляет выборность чиновников народом, но об этом кардинальнейшем демократическом требовании наш проект не говорит ни слова. А между тем ясно, что только выборный полицейский, бюрократический и судебный персонал, периодически обновляемый, неспособен выродиться в постоянную организованную угрозу народным правам и интересам.

Но если выборная бюрократия и не станет активной силой государственного переворота, то сама по себе она, разумеется, не в состоянии охранить народ от вооруженных покушений на его права. Самой лучшей администрации останется лишь скрестить руки, когда власть будет передана боевым генералам. Протесты и постановления самых энергичных прокуроров останутся бессильными, когда из свиты победоносных генералов выделятся военные суды. История 48 года прекрасно знает, как это делается.

Какой же вывод следует из сказанного?

Простой и ясный. Народное представительство, ответственная бюрократия и независимый суд должны опираться на материальную силу. Такую постоянную, уверенную в себе силу может представить только вооруженный народ. Вот почему упразднение постоянной, искусственно дрессированной армии и замена ее народной милицией должны стоять во главе угла всякой истинно-демократической программы. Милиция, это – действительная реальная гарантия и народоправства, и прав личности. Никакая декларация, хотя бы она была не в пример решительнее и определеннее, чем трусливое, озирающееся освобожденское творение, не может обеспечить народу его прав, если она не опирается на его организованную силу.

Что же по этому вопросу дает нам «проект основного закона»? Он дает нам, как мы выше видели, ценный по своей определенности ответ: «Императору принадлежит, – читаем мы в отделе „об императорской власти“, – верховное начальствование сухопутными и морскими вооруженными силами Российской державы. Он производит в чины. Все военные и военно-морские должности замещаются или им, или лицами, ему подчиненными».

Таким образом, сохраняется постоянная армия, это страшное орудие порабощения целого силою порабощенной части. Мало того: постоянная армия по-прежнему остается в руках лица, ни пред кем не ответственного, стоящего над конституцией. Это ничто иное, как абсолютизм, прикрытый ширмами демократии. Можно было бы, в сущности, не подвергать рассмотрению ни вопроса о двух палатах, ни вопроса об избирательной системе, – достаточно поставить вопрос о постоянной армии или милиции, чтобы сразу выяснить ценность конституции, которою ощенилась освобожденская мысль.

V. Организованный государственный переворот

Абсолютизм сохраняется, как принцип, – но и не более, как принцип. По существу же конституционные определения стремятся превратить монарха в царствующего, но не правящего страной.

За императором, как мы видели, оставлено право роспуска палаты, право объявления войны и заключения мира. Но роспуску подлежат лишь народные представители, – депутаты земств не могут быть отосланы короной. Для войны нужны деньги, а вотирование денежных сумм зависит от Государственной Думы. Монарх назначает министров, но министры ответственны пред большинством палаты; в сущности он не назначает министров, а лишь называет их вслух. Монарх «утверждает и обнародует законы», но не он их издает. Законодательная работа – дело Государственной Думы; монарх лишь скрепляет то, что она постановляет. И так во всем. В конституционном идеале функции монарха должны приобрести чисто-механический характер.

В 1791 г. философ-республиканец Кондорсэ,[312] иронизируя над внутренне-противоречивым учреждением конституционно-демократической монархии, предлагал открытым письмом за подписью «молодой механик» изготовить для конституционной комиссии в две недели и притом за недорогую цену короля, идеального конституционного короля, который участвовал бы во всех торжествах, подписывал бы бумаги и давал бы законам свою королевскую санкцию. «Если будет решено, что для монархии существенно, чтобы король выбирал и отрешал министров, при чем, согласно здравой политике, он, как известно, должен всегда сообразоваться с желаниями партии, владеющей большинством в законодательном собрании, председатель которого является одним из ее вождей, то легко придумать такой механизм, с помощью которого король будет получать список министров из рук очередного председателя, с выражением благосклонности и величия на лице… Мой король, – обещает молодой механик, – будет вполне безопасен для свободы и вместе с тем, при аккуратной починке, он был бы бессмертным, что даже еще лучше, чем быть наследственным. Можно было бы даже объявить его неприкосновенным, без несправедливости, и непогрешимым, не впадая в абсурд»^{64}. Механический монарх, с выражением благосклонности и величия на лице, до наших дней остался идеалом демократов-монархистов. Освобожденский проект путем конституционных определений хочет разрешить техническую задачу Кондорсэ.

Но та же самая конституция, которая хочет лишить монарха привычного полновластия, лицемерно твердит ему, что он – суверенен. «Верховная власть Российской империи осуществляется императором»… «Император есть верховный глава государства»… «Императору принадлежит власть верховного управления»… и пр. и пр.

Таким образом, если император захочет найти в основных законах прямое и непосредственное изображение своей государственной роли, он представится себе сувереном. К этому же представлению толкают его традиции самодержавия. Конституция, однако, связывает его по рукам и по ногам и ставит в невыносимо противоречивое положение.

Но та же самая конституция дает ему средства выхода из нестерпимого противоречия: она оставляет в его руках армию.

Конечно, конституция требует от монарха присяги, а эта присяга должна удержать его от злоупотребления военной силой и от покушений на конституцию. Но ведь монарх не может забыть, что эта новая присяга, как и вся конституция, есть ничто иное, как плод победоносного нарушения верноподданнической присяги со стороны целого народа. Очевидно, победа освящает и нарушение присяги. Такой вывод напрашивается сам собою, и при благоприятных обстоятельствах он будет, разумеется, сделан конституционным монархом, как он делался монархом самодержавным. Вспомним Польшу и Финляндию!

Если бы в присягах заключалась та сила, какую им приписывают, на свете не происходило бы ни революций, ни государственных переворотов.

Освобожденская конституция, лишающая монарха действительной самостоятельности и в то же время провозглашающая его главой государства, отнимающая у него верховную власть и в то же время оставляющая в его руках главную силу этой власти, армию, эта конституция представляет собою ничто иное, как идеальную провокацию к государственному перевороту. Точнее сказать – государственный переворот уже заложен в самой конституции.

И это не случайный недосмотр, это – неизбежность.

Буржуазный либерализм скорее согласится отказаться от всех демократических принципов, от всех неотчуждаемых прав, чем от конституционной монархии со всеми ее нелепостями и опасностями. Ибо противоречие конституционной монархии есть лишь отражение в государственном строе внутренних противоречий в политических интересах буржуазии. Она, как мы уже сказали, должна создать строй, достаточно либеральный, чтобы не стеснять капиталистического развития, и в то же время достаточно снабженный орудиями репрессии, чтобы охранять собственность от революционных масс. Экономическое господство буржуазии закрепляется ее политическим господством, политическое господство ставится под защиту армии, армия вручается монарху, монарх превращается в контрагента буржуазии.

Построенная на этих началах конституция есть организованный заговор буржуазных классов с обновленной короной, опирающейся на старые штыки, пулеметы и пушки. Основные права личности, все публичные свободы могут быть в каждую данную минуту превращены в пустой звук, раз армия остается в руках короны, – да какой короны! – еще ни на минуту не прекращавшей практики самовластия.

Таковы освобожденцы за конституционной работой. Если б русская свобода должна была зависеть от освобожденцев, – лучше б ей тогда не родиться на свет!

Н. Троцкий. «Наша Революция», изд. Н. Глаголева, стр. 95.

I

В декабре правительство вооруженной рукой подавило пролетариат и разрушило его организацию, а этого факта было достаточно, чтобы либеральные оппортунисты провозгласили крушение революционной тактики. Им казалось, что их поддерживает очевидность: пролетариат разбит, следовательно, тактика, которой он держался, не ведет к победе.

Мы отвечали либеральным оппортунистам: пролетариат разбит в бою, но это не значит, что разбита боевая тактика пролетариата. Поражение может явиться не только как продукт политических ошибок; оно может быть неизбежным результатом соотношения сил.

Если у реакции достаточное число штыков, которые не гнутся, и достаточное количество солдатских рук, чтобы направить эти штыки, тогда революция может потерпеть военное поражение совершенно независимо от тех или других тактических промахов.

Но если декабрьское поражение пролетариата имело своей причиной недостаточность его сил, то не состоит ли ошибка именно в том, что он, не будучи достаточно сильным для победы, принял сражение?

На этот вопрос можно дать только отрицательный ответ.

Прежде всего, в революции, как и в войне, момент сражения не определяется доброй волей одной из сторон, чаще всего он непосредственно вытекает из положения и настроений обеих враждебных армий. При известных условиях уклониться от сражения можно не иначе, как покинув занятую и укрепленную позицию и бежав с поля битвы. Такая тактика, несомненно, спасает от непосредственного поражения, но всегда ли она целесообразна? Не способна ли она внести в собственные ряды деморализацию и тем подготовить будущее поражение? И, наконец, если на войне, благодаря механической дисциплине армии, можно в каждый данный момент увести ее всю целиком с поля сражения, то это совершенно недостижимо в революции: здесь уклониться от восстания, раз оно подготовлено предшествующим развитием борьбы, означает для организованных сил иногда ничто иное, как оставить под неприятельским огнем массы. Перед такой именно перспективой стояла социал-демократия в декабре: она могла не принять вызова реакции и отступить на заранее подготовленные подпольные позиции, предоставив правительству громить легальные и полулегальные рабочие организации, созданные при ее ближайшем участии; она купила бы себе таким образом действий возможность смотреть на революцию со стороны, резонерствовать по поводу ее ошибок и вырабатывать безупречные планы, недостаток которых состоит единственно в том, что они являются на сцену лишь тогда, когда в них уже нет никакой надобности. Словом, партия могла бы усвоить себе тактику, составляющую ныне собственность отдельных политиков, которых Парвус удачно назвал «литературными резонерами». Можно себе представить, как такая тактика способна укреплять связь между нами и массой!

Партия уклонялась от сражения дотоле, доколе это было в ее силах. 22 октября по ее инициативе Совет Рабочих Депутатов в Петербурге отменил траурную манифестацию,[314] дабы не провоцировать неизбежного столкновения, не попытавшись предварительно использовать новый режим для широкой открытой агитационной и организационной работы среди масс. Когда правительство сделало преждевременную попытку атаковать страну и, для опыта, объявило Польшу на военном положении, Совет Рабочих Депутатов, придерживаясь, по инициативе партии, чисто оборонительной тактики, не сделал даже попытки довести ноябрьскую стачку до открытого столкновения, но превратил ее в манифестацию протеста, удовлетворившись ее огромным моральным эффектом и косвенным практическим результатом.

Но если партия уклонялась от сражения в октябре и ноябре, мотивируя это для себя и для масс необходимостью организационной подготовки, то в декабре это соображение совершенно падало, – не потому, что подготовка была налицо, а потому, что правительство начало борьбу именно с разрушения всех созданных в октябре и ноябре революционных организаций. Если бы при этих условиях партия и могла уклониться от сражения, если бы она и могла увести с поля борьбы массы, захваченные «легально» революционными организациями, она, поступив таким образом, сознательно пошла бы навстречу восстанию при еще менее благоприятных условиях: при полном отсутствии прессы и широких влиятельных организаций, а также при неизбежной деморализации, вызванной отступлением.

Декабрьское восстание было неизбежностью, его поражение было результатом военного перевеса реакции над революцией. Но, будучи военным поражением, декабрьское восстание было политической победой: оно чрезвычайно ускорило процесс разложения армии и поставило революционный пролетариат в центре сочувственного внимания огромных масс городского и сельского населения. Другими словами, декабрьское восстание вызвало решительное изменение в том соотношении сил, которое создало возможность декабрьского поражения.

II

Но динамика революции для либеральных оппортунистов – книга за семью печатями. Декабрьское восстание не дало победы, следовательно, тактика революции должна быть отвергнута. Эту позицию заняла руководящая в либеральных сферах группа, так называемая конституционно-демократическая партия. Вся агитация кадетов за Думу и вокруг Думы была решительно антиреволюционной. Дума противопоставлялась «анархии», парламентские прения – революционной борьбе.

Мы оставляем сейчас в стороне вопрос, насколько целесообразна была со стороны пролетариата тактика бойкота Думы. Мы думаем, что она была нецелесообразна. Но она несомненно имела свое психологическое оправдание: во-первых, в настроении рабочих масс после декабрьских событий, во-вторых, в антиреволюционной агитации кадетов, корифеев избирательной кампании.

– «Вы пробудили в капиталистической оппозиции классовые чувства вашей безумной тактикой захватного восьмичасового рабочего дня. Вы восстановили против себя конституционную демократию вашей недостаточно мотивированной ноябрьской стачкой. Вы устроили в декабре трижды безумное восстание и обрушили на страну ужасы кровавых репрессий. Дайте же место нам, конституционным демократам. Не мешайте нам собрать Думу. На конституционном пути мы достигнем того, чего вы не могли достигнуть на вашем революционном пути. Не мешайте нам собрать Думу. Мы снимем бюрократию с такой легкостью, которая всех поразит!»

Разбитый, израненный пролетариат не в силах был развернуть широкую и решительную агитационную кампанию. Наоборот, средние слои населения, пробужденные к политической жизни шумом октябрьских, ноябрьских и декабрьских событий и возмущенные разгулом декабрьской реакции, голосовали за кадетов, потому что чувствовали потребность голосовать против самодержавия. Кадеты оказались в Думе хозяевами положения.

У нас нет никакого желания ни отрицать значение Думы, ни приуменьшать его. Но не нужно смешивать вопрос об объективном значении Думы с вопросом о ценности тактики кадетов.

Дума оказала огромное влияние на отсталые слои народных масс – и притом не только крестьянских и мещанских, но и пролетарских, – Дума, как учреждение, как временный центр внимания, как фокус разнообразных надежд. Но внутри Думы усилия кадетов были направлены к тому, чтобы свести революционное значение Думы к нулю. Они в Думе угрожали – и наблюдали за игрой петергофских физиономий. А их угрозы, против их воли, будили чувства достоинства и протеста в самой униженной обывательской душе. Они, кадеты, пугались собственных речей, трусливо останавливаясь перед неизбежными выводами, отрекались сегодня от того, что говорили вчера – все тщетно: политическое эхо революционной страны удесятеряло звучность их робких речей, а их уклончивость, их трусость восстановляла против них даже тех, которых они же пробудили. Таким образом Дума толкала вперед политическое сознание.

Тактика социал-демократии в думский период не могла по существу отличаться от ее тактики в октябре, ноябре и декабре. Социал-демократия не могла стать на ту, якобы конституционную почву, которой в действительности не было, которая существовала только в воображении кадетов. Но, оставаясь на своей революционной позиции, социал-демократия не могла в этот период не сделать Думу центром агитации. Кадеты надеялись, что они так долго будут повторять, будто Дума имеет власть, что им, кадетам, наконец, поверят в этом и передадут частицу власти. Социал-демократия не могла не обличать эту наивнейшую тактику, мнимая практичность которой состоит в том, что она считается (да и то очень плохо) с логикой Трепова и совершенно игнорирует логику революции.

Социал-демократия не могла не видеть, что вопросы революции будут решены не в Думе и не Думой, – и она, вопреки требованиям кадетов, не могла это скрывать от народа. Забота об единстве думских решений никоим образом не могла связывать социал-демократию. Ее задача – единство классовой борьбы, единство революционного движения, но не единство думских голосований. Более того, именно во имя единства революционной борьбы социал-демократия должна была вносить раскол между правым и левым крылом Думы. Для того, чтобы объединить все пробужденные Думой слои вокруг лозунгов революции, т.-е. фактически вокруг пролетариата, социал-демократия не могла не вести в Думе, и главное вокруг Думы, совершенно самостоятельной политики, противопоставляя ограниченным лозунгам кадетов те радикальные требования, за которые пролетариат боролся в октябре, ноябре и декабре. Социал-демократия должна была координировать свою деятельность с деятельностью Думы, но она не могла подчинить свои лозунги лозунгам Думы.

Социал-демократия должна поддерживать Думу, требовали кадеты. Бесспорно, отвечаем мы, но как? Единственная поддержка, которую она могла оказать, состоит в том, чтоб собирать вокруг Думы внимание народных масс, договаривать то, чего не договорила Дума, подхватывать половинчатые требования Думы, придавать им революционно-демократический характер – и, таким образом, давать Думе возможность не только в своей полемике с министрами, но и в своей борьбе со старым политическим строем – опереться на народные массы. В какой мере и какие элементы Думы захотят и сумеют воспользоваться этой возможностью, – это никогда не зависит от нас. Если для того, чтоб объединить всю Думу вокруг демократических лозунгов, достаточно выказать хороший тон и такт, мы должны, конечно, постараться проявить хороший тон и такт. Но опыт говорит, что этих качеств совершенно недостаточно.

Дума в лице своего большинства естественно выдвинула требование кадетского министерства, – требование несомненно прогрессивное, и, если бы оно осуществилось, это пошло бы нам только на пользу. Должна ли была социал-демократия поддержать это требование? Конечно: социал-демократия поддерживает все прогрессивные требования. Но как? Разумеется, не голым повторением либеральных лозунгов; наша поддержка имеет всегда более сложный и более обязывающий характер.

Трудность осуществления кадетского министерства была не в лицах, а в программе. Ни Милюков, ни Муромцев,[315] ни Петрункевич, ни Ковалевский не могут быть приняты за вандалов даже в Петергофе. Мог бы еще возбудить сомнение штуттгартский изгнанник, бывший революционер Петр Струве, – но он играет теперь в политике столь незаметную роль, что вряд ли даже возникал вопрос о вручении ему портфеля. В крайнем случае, его можно было бы назначить директором публичной библиотеки или хранителем национальных музеев без обязательства являться ко двору.

Трудность, повторяем, была не в лицах, а в программе. Обновление Думы на основе всеобщих выборов, отчуждение всех помещичьих земель, свобода прессы и собраний, суд присяжных по всем политическим делам, – вот требования, с которыми Петергоф не хотел мириться. Мы должны были развить вокруг этих именно требований, в отчетливой демократической форме, самую широкую агитацию в массах, – и, таким образом, с одной стороны, затруднить кадетам сделку на каких-нибудь мизерных основаниях, а с другой стороны, дать им возможность опереться на народные требования в своих переговорах с Петергофом.

Но сделать нашим прямым лозунгом призвание к власти думского, т.-е. кадетского, министерства, мы не могли, ибо это значило бы взять на себя перед рабочими массами ответственность за политику будущего министерства.

Если сегодня мы требуем кадетского министерства только потому, что оно лучше горемыкинского, то не приведет ли нас политическая логика к тому, что завтра мы будем поддерживать все шаги этого министерства – только для того, чтобы оно не уступило своего места министерству Столыпина?

Так или иначе, Петергоф оборвал переговоры, Столыпин разогнал Думу и объявил Петербург на положении чрезвычайной охраны. Абсолютизм хочет отвоевать у истории свои «сто дней».[316]

Думский период революции закончен.

III

2 декабря министерство Витте закрыло в Петербурге 8 газет, а 3 декабря арестовало Совет Рабочих Депутатов. Либералы обвиняли нас в том, что мы своим агитационным неистовством вызвали реакцию и подкопали то, что сами создали. Мы обвиняли их в близорукости, доказывая им, что атака реакции была объективно неизбежна, а наше агитационное «неистовство» диктовалось необходимостью подготовить массы к этой неизбежной атаке. Либералы отвечали нам, что мы хотим наши тактические ошибки навязать истории.

Но вот либеральная Дума сменила рабочий Совет. В тактике Думы не было и тени неистовства. Дума имела во главе своей безупречного цензора конституционных нравов, г. Муромцева, который с непримиримостью, достойной более серьезного дела, поддерживал в ней атмосферу парламентского гипноза. Статьи официальных кадетских газет писались не иначе, как в белых перчатках.

9 июля министерство Столыпина[317] закрыло 7 газет, разогнало Думу и ввело чрезвычайную охрану. Либеральные политики уклоняются от ответа на вопрос: нужно ли искать причину этой новой атаки реакции в тактических ошибках кадетов или в объективном развитии политических отношений? Но если кадеты и сошлются на объективное развитие, мы им скажем: вы все же виноваты, ибо в то время, как мы это объективное развитие отношений предвидели и на этом предвидении приглашали вас строить вашу тактику, вы оставались слепы или добровольно закрывали глаза.

Кадеты утверждали, что революционная тактика исчерпала себя, что политическая борьба должна быть отныне локализирована в стенах Думы. И вот, логика думской борьбы привела к упразднению Думы и поставила кадетов лицом к лицу с вопросами революционной тактики. Кадеты обвиняли нас в том, что вместо реальной поддержки реально существующей Думы, мы готовим массы к какому-то фантастическому «выступлению». И вот, накануне роспуска Думы кадетский официоз не нашел другого ответа пред лицом напиравшей реакции, как пригрозить ей «трубными звуками» народного восстания.

Кадеты обвиняют нас в якобинской попытке подорвать государственные финансы. И вот, логикой политической борьбы они были вынуждены в июле выпустить воззвание, которое есть ничто иное, как бледная копия «якобинского» манифеста, выпущенного нами в декабре.

Кадеты порицали наш метод захвата прав. Революционной силе пролетариата они противопоставляли нравственный авторитет нации, Рабочему Совету – Государственную Думу. И вот, в то время, как наш «финансовый» манифест, под моральным давлением Совета, напечатала вся либеральная пресса, – выборгское воззвание, несмотря на весь авторитет Думы, появляется исключительно подпольным путем. Это воззвание печатаем мы, партия революции, и применяем для этой цели тот самый метод захвата, который кадеты так жестоко осудили.

В октябре и ноябре мы, опираясь на силу пролетариата, пользовались свободой прессы, собраний и союзов. В мае и июне Дума оказалась не в силах обеспечить за нами эти права.

И, наконец, скажем мы, если декабрьская реакция в своей бешеной попытке восстановить все утерянные позиции не снесла либеральной партии с ее собраниями и с ее прессой, то это потому, что она встретила революционный пролетариат на своем пути. Не думают ли либералы, что реакция нашла бы в самой себе сдерживающие начала, если бы рабочие не оказали ей мужественного сопротивления? Не думают ли кадеты, что правительство, еще в октябре разочаровавшееся в выгодах либеральной политики, утруждало бы себя созывом Государственной Думы, если б в декабре пролетариат снова не восстал против самодержавного режима?

Если правительство стояло в нерешительности пред Думой 2 1/2 месяца, то не потому, что его заворожила корректность г. Муромцева, а потому, что оно страшилось повторения декабрьских событий.

Мы утверждаем: Государственной Думы не было бы, если б не было рабочего Совета. Наоборот, Дума оказалась не в силах создать условия существования не только для Совета, но и для самой себя.

IV

Дума упразднена. Но не упразднена ни одна из тех огромных задач, которые собиралась разрешить Дума. Разгон Думы поставил вопрос о путях и методах дальнейшей борьбы. Если из предшествующего сопоставления нашей тактики и тактики кадетов следует какой-нибудь вывод, так это, надеемся, тот, что их тактику приходится менять на нашу. Мы по-прежнему опираемся на развитие революции и считаем, что независимая политика пролетариата является самым могучим двигателем этого развития.

В манифесте своего декабрьского выступления пролетариат поставил своей целью – вырвать власть из рук бюрократической монархии. Героическая попытка пролетариата разбилась о сопротивление армии. Благодаря опыту Думы, задача декабрьского пролетарского восстания стала теперь, в той или иной степени, задачей народных масс. Как и в декабре, армия является непосредственным препятствием к переходу власти в руки народа; как и в декабре, вопрос о настроении армии должен быть поставлен в практической форме народного выступления.

Такое выступление естественнее всего приурочить к моменту роспуска Думы. Удалив народных представителей из Таврического дворца, абсолютизм беспощадно раздавил иллюзию насчет мирного перехода власти к народу путем конституционного соглашения. Он снова предстал пред народом во всей своей отвратительной самодержавной наготе, – и то отношение, которое он вызвал к себе, лучше всего покрывается лассалевскими словами: «Рукой за горло его и коленом на грудь!».

Крестьянские массы верили в Думу, или, по крайней мере, в добрые намерения трудовой группы.[318] Разгон Думы является достаточным поводом, чтоб попытаться их поднять. Буржуазные элементы города оскорблены в лице конституционных демократов. Пролетариат не нуждается в доверии к Думе, ибо его достаточно толкает вперед ненависть к абсолютизму. Армия, сдерживаемая еще отчасти механизмом дисциплины, оказывается неизбежно в замешательстве пред властью, которая разделилась на ся. Общественное возбуждение достигло кульминации. Все это заставляет думать, что разгон Думы является наиболее благоприятным моментом для того, чтоб снова поставить вопрос: на чьей стороне армия?

…На чьей стороне армия? – написали мы, и последние буквы этого вопроса нам пришлось дописывать под отдаленные раскаты свеаборгской канонады….[319]

Можно жалеть, что Петербург, на который устремлены взоры всей страны, не взял на себя энергичной инициативы, – и во всяком случае нельзя допустить, чтоб свеаборгское восстание осталось без отклика в столицах, а затем и в провинции.

Но разыграется ли борьба сейчас или же свеаборгское восстание будет подавлено и революция выберет другой пункт отправления, – несомненно, во всяком случае, что мы снова стоим накануне великих событий.

Под каким же лозунгом вступит наша партия в бой?

Несомненно, что центральным лозунгом останется созыв Учредительного Собрания – лозунг, который мы написали на знамени революции, когда не существовало еще ни одной из нынешних партий. Но в сущности только теперь лозунг Учредительного Собрания получает в сознании народных масс свой истинный смысл.

Это уже не требование, обращенное к капитулирующей монархии, – это клич самочинного, революционного провозглашения народного суверенитета.

В рядах нашей партии характер и содержание борьбы за Учредительное Собрание ни для кого не может составлять сомнения. Но в последние дни, после разгона Думы и в связи с этим разгоном, между двумя фракциями возобновился конфликт по вопросу о том, кем будет созвано Учредительное Собрание. Старой Государственной Думой, говорит ЦК. – Временным революционным правительством, возражает ПК^{65}. В нескольких словах мы остановимся на смысле и глубине этого разногласия. «Кто является, – говорит „письмо“ ЦК к партийным организациям, – или может явиться в настоящий момент в глазах 140-миллионного народа естественным преемником государственной власти, вырванной из рук царского правительства?» И после некоторого анализа «письмо» отвечает: «…сейчас в народном сознании есть вполне естественный преемник государственной власти, это Государственная Дума или те остатки ее, которые, соединившись вместе, могут объявить себя Государственной Думой».

Таким образом, «письмо» ЦК стоит на точке зрения революционного развития событий. Государственная власть вырывается из рук монархии. Как вырывают власть, мы знаем: путем победоносного восстания. Государственная Дума берет в свои руки эту вырванную восстанием власть. Чем же явится в таком случае сама Государственная Дума?

Прежде всего ясно, что она будет единственной властью в стране – Дума будет правительством. Не менее ясно, что власть этой Думы будет опираться не на положения 6 августа – 11 декабря, а на победоносную революцию, которая раз навсегда упразднит монархию. Другими словами, Дума будет революционным правительством. Наконец, ввиду того, что главной задачей этой Думы будет созыв Учредительного Собрания, она будет иметь значение временного органа власти. Словом, в той перспективе, какую рисует «письмо» ЦК, Дума оказывается ничем иным, как Временным Революционным Правительством.

Таким образом, «письмо» ЦК признает, что Учредительное Собрание будет созвано революционным правительством. И если поставить вопрос на эту почву, исчезает возможность конфликта. Но мы вовсе не хотим за этой, чисто формальной, позицией укрыться от рассмотрения вопроса по существу.

Дело в том, что «письмо» ЦК не только признает Временное Революционное Правительство этапом к Учредительному Собранию, но и ставит определенную кандидатуру на роль Временного Правительства. Это – кандидатура старой Государственной Думы.

Почему именно эта кандидатура? Конечно, не потому, что Дума законно избрана на основании норм Булыгина-Витте. Также и не потому, что старая Дума правильно выражала интересы революции, как их понимает наша партия и, в частности, ЦК. Почему же? Потому что старой Думе доверяют некоторые общественные классы. Итак, социал-демократия, партия пролетариата, рекомендует Думу на роль правительства не потому, что сама социал-демократия доверяет этому потенциальному правительству, а потому, что ему доверяют другие общественные классы. Мы думаем, что социал-демократия возьмет этим на себя совсем несвойственные ей хлопоты.

В самом деле. Если ЦК правильно оценивает отношение к Думе широких слоев населения – крестьянства, демократического мещанства и либеральной буржуазии, то, казалось бы, нужно предоставить инициативе партий этих классов выдвинуть лозунг «за Думу!» Нам же при таких условиях нужно считаться с Думой в роли революционного правительства как с объективной неизбежностью, или по меньшей мере – вероятностью. Наша задача в таком случае состоит не в том, чтобы со своей стороны выдвигать кандидатуру Думы и тем давать ей мандат революционного доверия, а в том, чтобы создать в пролетариате организационную опору для давления на революционное буржуазное правительство, в которое должна превратиться Дума.

Мы не станем останавливаться на вопросе, насколько кадетская Дума пригодна к роли революционного правительства. Несомненно, что если Дума неспособна изменять ход революционных событий, то она способна сама изменяться под влиянием революционных событий. Если не вся Дума, то часть ее или ее «остатки», как выражается «письмо» ЦК. Вполне естественно, если петербургский, московский, варшавский, виленский, одесский, рижский… пролетариат захочет к этим «остаткам» Думы присоединить своих представителей. И нужно думать, что у «Думы» не будет ни желания, ни, главное, возможности отказать ему в этом. Можно сейчас не заниматься вопросом, насколько обновленная таким образом Дума будет похожа на старую муромцевскую Думу, как велики будут кадетские «остатки» в ее составе и в какой мере «Дума» в целом будет зависеть от пролетариата на другой день после победоносного восстания.

Но если социал-демократия не имеет права предлагать от себя массам кадетскую Думу для роли временного правительства, если социал-демократия вообще может не заниматься сейчас предопределением состава временного правительства, то она должна и обязана дать массам программу его работ. Ибо, каков бы ни был состав революционного правительства, основной гарантией смелой и последовательной политики его может явиться только активный контроль масс, объединенных вокруг определенной программы действий. Относительно такой программы у нас не может быть разногласий:

1. 8-часовой рабочий день.

2. Создание органов революционного самоуправления на местах.

3. Милиция.

4. Создание революционных крестьянских комитетов.

5. Созыв Учредительного Собрания на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права.

Каков бы ни был состав революционного правительства, эта программа сохраняет все свое значение. Социал-демократия будет ее проводить, если она сама будет у власти. Социал-демократия будет требовать ее проведения от кадетов, если революционная власть окажется в их руках.

Главной опорой революции, единственной надежной опорой социал-демократии является пролетариат. Необходимо, поэтому, организовать органы его революционной воли уже в процессе борьбы за власть. Такими органами могут быть:

1. Советы рабочих депутатов – на местах.

2. Всероссийский рабочий съезд.

3. Всероссийский Рабочий Совет, как постоянный орган, созданный рабочим съездом.

Социал-демократия ни на минуту не теряет своей партийной связи. В местных советах, на съезде и во Всероссийском Совете она выступает, как единое целое. Она руководит политикой пролетариата и, следовательно, остается во главе революции.

V

Мы исходили из предположения, что власть вырвана из рук монархии победоносным восстанием. В этой перспективе «остатки» Думы превратились у нас во временное правительство.

Но есть и другая перспектива: это призыв распущенной Думы раскаявшейся монархией. Этого хотят кадеты. «Речь» в N от 19 июля говорит: «Надо признаться, что при всей необычайности и странности этого требования с точки зрения строго конституционной (!), в сущности, отмена указа 9 июля и восстановление депутатских полномочий членов старой Думы было бы самым простым и практическим выходом из трудного положения, в которое поставило себя правительство. В сущности, за указом этим, вследствие формальных неправильностей, с которыми он издан, самый строгий юрист мог бы с чистой совестью отрицать юридическую силу. На эту точку зрения могла бы стать и Дума».

Эти люди, как мы видели, не унывают: после того, как разогнали Думу, в которой они видели средство безболезненного обновления страны, они нашли теперь новый «простой» и «практический» (!) выход из трудного положения. Не будем, однако, касаться их аргументации. Полемика недействительна против них: бич бессильно увязает в этой бесформенной, тестообразной массе. Только громы небесные способны, может быть, на время выбить из них бессмысленные фантазии о «простых и практических выходах» из сложнейшей революционной ситуации.

Но остановимся на этой второй перспективе, независимо от кадетских иллюзий. Можно допустить, что в период напряженной общенародной борьбы за власть затравленная монархия сделает попытку соглашения с революцией, и, в конце концов, нет ничего невозможного в том, что органом такого соглашения она изберет разогнанную ею Думу. Представляет ли этот путь какую-нибудь опасность для революции? Никакой. Наоборот, возвращение кадетской Думы при указанных только что условиях означало бы кадетское министерство, полную растерянность гражданских и военных властей, окончательное разложение армии, могучее развитие революции, колоссальное сплочение народных масс вокруг крайних требований, и в результате – революционную ликвидацию старого режима.

Должны ли мы в таком случае поддерживать требование кадетов, чтоб их снова призвали? Конечно: социал-демократия поддерживает все, что способствует революции. Но как поддерживать? В этом весь вопрос.

Земская оппозиция всегда считала, что «самым простым и практическим» средством конституционного преобразования является созыв представителей земств и дум. Социал-демократия всегда считала, что такое земское представительство было бы для нашей страны огромным шагом вперед. Тем не менее поддержка социал-демократии никоим образом не могла выразиться в пропаганде среди масс требования Земского Собора. Наоборот, социал-демократия энергично противопоставляла Земскому Собору – Учредительное Собрание и мобилизовала демократию вокруг требования всеобщего голосования. Такая поддержка оказалась наиболее действительной, и ее результатом явилась Дума, выбранная на основаниях во всяком случае несравненно более широких, чем это допускается земским и думским цензом. Есть ли у нас основания отступать от этой тактики теперь?

Наша тактика, рассчитанная на неудержимое развитие революции, не должна, разумеется, игнорировать неизбежные, или возможные, или хотя бы только вероятные фазы и этапы революционного движения. Это бесспорно. Мы думаем, что именно эта мысль руководила Центральным Комитетом, когда он выдвигал лозунг: «за думское министерство!» или когда он теперь говорит: «за Думу!». И тем не менее социал-демократия не может принять этих лозунгов.

Отдельные моменты революции складываются в результате пересечения разных социальных сил. Кадетское министерство, реставрация кадетской Думы возможны, как сложный производный и притом преходящий результат политической игры нескольких союзных, конкурирующих и враждебных сил. Революционный пролетариат представляет собою одну из этих сил, и его направление не может, поэтому, совпадать с направлением всего революционного развития.

Мы можем и должны путем анализа уяснить себе вероятную равнодействующую революции. Мы должны принимать ее в расчет. Но историческое движение пролетариата будет всегда направлено влево от равнодействующей. Если мы из соображений мнимого политического реализма захотим направить пролетариат по равнодействующей, мы этим изменим направление одной из слагающих сил и тем самым отклоним равнодействующую вправо. И тогда, чтобы достигнуть цели, нам придется направляться по новой равнодействующей и этим отклонять ее еще дальше вправо. Социал-демократия, проводящая такую тактику, была бы похожа на человека, который гоняется за своей тенью.

Напротив того, самостоятельная революционная политика пролетариата, ставящая себе радикальную цель, вполне охватывает, как один из возможных этапов, и реставрацию Думы. Мы вооружаем народные массы приведенной выше программой, которую они предъявят Думе, как предъявили бы ее временному правительству. Дума – в лице той или другой своей части – подчиняется этой программе и порывает с монархией, – или же Дума сама сносится потоком революции.

Вооружить пролетариат программой революции; организовать классовую волю пролетариата; сплотить партию в широких рамках массовой пролетарской организации, – вот задачи, воплощение которых обеспечит за нами руководящую роль в революции.

I

8 июля нововременский публицист Столыпин написал прокламацию к русскому народу, которая за соответственной подписью появилась в виде манифеста о роспуске Государственной Думы.

После того прошло три недели. За это время мы имели: закрытие всех социалистических, радикальных и кадетских газет; роспуск всех рабочих профессиональных организаций; бесчисленные аресты и высылки; упразднение либеральных клубов и комитетов; закрытие типографий, издательств и книжных магазинов. Это – с одной стороны. А с другой: военные восстания в Свеаборге, Кронштадте, на крейсере «Память Азова», в Дашлагаре, и массовые забастовки в Гельсингфорсе, Петербурге, Москве, Харькове, Астрахани и других местах. Восстания подавлены, забастовки не превратились во всеобщую и прекратились. Военно-полевые суды довершают правительственную победу. Полицейский террор царит неограниченно. Он дополняется террором судебных палат, ревность которых подогрета бесстыдным циркуляром Щегловитова.[320] Составлено министерство из канцелярских персонажей, которым нечего терять. Государственная рента стоит приблизительно на том же уровне, как и во время думской сессии.

Что кадетская политика легального обновления государства через Думу потерпела крушение, это ясно, прежде всего, для самих кадетов, которые с почти-правительственных высот низринуты на уровень полулегальной группы, без печати, без организации, без армии.

Но не потерпела ли крушение также и тактика революции, которая выступила на смену сейчас после разгона Думы? «Россия» и «Новое Время» громко кричат о победе правительства над революцией. Что правительство победило восстание – это несомненно. Но точно ли оно подавило революцию?

Правительство победило народ 9 января; худо ли, хорошо ли, оно справилось с восстанием Черноморского флота в мае прошлого года; в октябре правительство, правда, не одержало победы, но и само оно не было побеждено, – оно просто уклонилось от сражения, обещав серьезные уступки. Далее, оно победило военное восстание в Кронштадте и Севастополе и, наконец, в декабре оно одержало победу в Прибалтийском крае, на Кавказе, в Сибири, в Москве. Уже один этот длинный перечень «побед» показывает, что победить восстание не значит подавить революцию.

Эти соображения касаются, однако, лишь военных восстаний. Но не в них центр вопроса. Почему не поднялся пролетариат Петербурга, Москвы и провинции с такой всеобщностью, как в октябре, с такой решительностью, как в декабре? Чем объяснить неудачу последней забастовки?

Публицисты реакции уверяют, что народ устал от смуты, и вследствие этого агитаторы оказываются все более и более отрезанными от масс. С этой точки зрения дело изображается так, что революция уже прошла через свою кульминацию и теперь направляется к уклону. Подобное представление вытекает из того полицейского идеализма, который полагает, что революция есть продукт временного настроения, которое в свою очередь создается агитаторами. На самом же деле революционное настроение масс представляет лишь продукт революционных потребностей социального развития. Одна «усталость» не способна создать порядка; она может создать затишье, вызвать отлив революции, но не может примирить нацию с условиями, мешающими ее существованию и развитию. Всякое напряжение сил при работе вызывает в пролетариате и в крестьянстве великую усталость, – но ни тот, ни другое не прерывают своих функций, ибо их вынуждает к труду объективная необходимость. Такая же объективная необходимость толкает массы на революционный путь. Пока не удовлетворены минимальные потребности классового существования, усталость не может создать успокоения.

Но об удовлетворении элементарнейших классовых потребностей пролетариата не может быть и речи. Правда, январские и февральские стачки 1905 года дали рабочим целый ряд экономических завоеваний; но усилившееся с мая и особенно октября организованное сопротивление капитала свело многие из этих завоеваний на нет. Благодаря общему хозяйственному кризису в стране, резервная армия непрерывно растет. Безработные в свою очередь ухудшают положение работающих.

Но если условия существования не улучшились, то условия классовой борьбы крайне ухудшились.

Политические организации и социалистическая пресса закрыты. Распущены профессиональные организации. Призыв к стачечной борьбе карается самыми бешеными репрессиями. А между тем именно невозможность элементарной классовой борьбы в рамках абсолютизма и толкнула рабочих впервые на путь революции.

Таким образом, неоспоримые данные говорят, что дальнейшее участие пролетариата в революции обеспечено.

Что касается крестьянства, то его участие в революции, выражавшееся в аграрных беспорядках, имело в большинстве чисто стихийный характер. Можно быть разного мнения о том, какого уровня достигло политическое сознание деревни. Но сейчас перед нами другой вопрос: способно ли крестьянство стать на данной стадии революционного развития опорой порядка? На этот вопрос мы отвечаем отрицательно.

Политическая идеология вообще не способна сделать революционным целый общественный класс; тем справедливее это в применении к крестьянству, в жизни которого идеология играет минимальную роль. Если крестьянство оказалось втянуто в революционное движение, значит для этого имеются достаточные материальные основания в положении крестьянства. Эти основания – не только сословно-крепостнический гнет и малоземелье, как хотят думать социалисты-революционеры, но и все те противоречия, в какие попадает самостоятельный мелкий производитель в капиталистическом обществе. Другими словами, крестьянство страдает не только от патриархальной азиатчины, препятствующей капиталистическому развитию, но и от самого капитализма. Тем хуже для патриархальной азиатчины! Ибо недовольство, которое исходит из всех этих противоречий, должно опрокинуться на непосредственного врага: дворянско-помещичье государство. Лозунг «земля и воля», романтически привлекательный и романтически неопределенный, вовсе не исчерпывает действительных потребностей аграрного развития. Но все равно. Этот лозунг имеет исторически преходящие права на популярность уже потому, что он устраняет сейчас сложные проблемы хозяйственного развития, которые останутся и после гибели абсолютизма, и позволяет обобщить в краткой формуле возмущение еще нераскрепощенного раба, восстание закабаленного государством тяглеца и острый протест придушенного капиталистическим оборотом мелкого производителя.

Реакция утешает себя слухами о том, что где-то мужики прибили своего депутата. Но если бы государственно-полицейская мысль способна была к серьезному анализу отношений, она задумалась бы над вопросом: устранено ли хоть одно из тех условий, которые толкают крестьянство на революционный путь?

В надеждах, ожиданиях и требованиях крестьянства много иллюзорного и фантастического. Но мужицкие иллюзии не могут быть рассеяны посредством правительственных сообщений. Пока не будут осуществлены культурно-правовые и культурно-хозяйственные потребности крестьянства, пока крестьянство не изживет в революционной борьбе своих иллюзий, оно не сможет стать опорой порядка. Но элементарные потребности деревни так велики, противоречия аграрного развития так глубоки, иллюзии крестьянства так огромны, что революционное кипение деревни будет еще длиться неопределенно долгое время.

Выше мы сказали, что движение крестьянства носит стихийный характер. Нужно, однако, помнить, что у крестьянина есть не только предрассудок, но и рассудок.

Политические конфликты, в которые замешаны его кровные интересы, не могут проходить для него бесследно. Можно быть разного мнения насчет того, в какой мере крестьяне верили только трудовой группе и в какой полагались на всю Думу. Но факт тот, что правительство разогнало Думу прежде, чем успела вскрыться буржуазная скаредность кадетских Гракхов[321] и аграрно-уравнительные иллюзии трудовиков. Земельная реформа не успела еще развернуть своих внутренних противоречий, как правительство уже разогнало реформаторов. Вывод, который из этого факта неизбежно должна сделать крестьянская мысль, никоим образом не может служить делу самодержавного порядка: правительство, как враг, впервые открыто предстало пред мужиком в своем концентрированном виде.

Может быть, какая-нибудь группа мужиков почему-нибудь и избила депутата^{66}. Но, вообще говоря, крестьянство никоим образом не может чувствовать себя «уставшим» от революции, так как оно к ней еще в сущности и не приступило. Революционная борьба крестьянства еще вся в будущем.

II

Крупная торгово-промышленная буржуазия не заинтересована в демократическом режиме. Наоборот, с сильной монархической властью ее связывают не только исторические воспоминания, но и заботы о будущем. То, что ей необходимо, это не политическая демократия, а либеральный гражданский режим. Свобода передвижения, относительная гласность, приблизительное равенство перед судом, контроль над финансовым хозяйством бюрократии – вот что нужно для того, чтоб товарный и денежный рынок чувствовал себя в равновесии. Лишь убедившись, что все это совершенно недостижимо без народного представительства, торгово-промышленная буржуазия стала конституционной и полуконституционной. Момент ее либерального «порыва» приходится на первые месяцы прошлого года, под прямым воздействием 9 января и дальнейших стачек.

Но уже в мае под влиянием непрерывной стачечной эпидемии, дезорганизующей торгово-промышленную жизнь, крупная буржуазия выдвигает в своей программе на первый план такие требования, которые должны обеспечить свободу и непрерывность капиталистической эксплуатации: «свобода труда», т.-е. неприкосновенность штрейкбрехерства, свобода от уплаты за время стачки, т.-е. сложение с себя даже и денежных издержек по революции и т. д. Манифест 17 октября не только удовлетворял все чаяния либерального капитала, но и превышал их. А между тем требования пролетариата становились все более и более «безмерными». Дальнейшее развитие революции стало означать не только непосредственную дезорганизацию хозяйства в настоящем, но и величайшие опасности в будущем. Перспектива финансовых потрясений, связанных с победой революции, пугает крупную буржуазию больше, чем финансовое хищничество бюрократии. Буржуазия становится резко консервативной, требует порядка во что бы то ни стало и в Москве поддерживает дубасовские неистовства над пролетариатом. Таким образом, класс, который принимал наименьшее участие в политической борьбе, чувствует себя наиболее «усталым» от нее.

Либерализм помещичьего землевладения у нас старее чисто капиталистического либерализма, но немногим стойче его. Идеи демократии были всегда бесконечно чужды земской оппозиции. Либеральные помещики считали себя представителями народных нужд, так как отстаивали интересы «деревни», вернее, интересы землевладения, против центральной бюрократии, которая на счет крестьянства поддерживала индустрию. Конституционный контроль над бюрократией должен был, по их замыслу, противодействовать грюндерству за государственный счет и вообще неумеренному протекционизму. Бюрократическим выскочкам и временщикам были бы противопоставлены влиятельные местные люди, которые сумели бы провести каналы между фиском и нуждами землевладения. Считая себя прирожденными выразителями крестьянских интересов, либеральные земцы никогда не думали о политической самодеятельности крестьянства и не ожидали ее. Тем менее – революционной самодеятельности. Если революционные выступления пролетариата подействовали ободряющим образом на золотушный земский либерализм, то аграрные волнения, наоборот, сразу отбросили земцев вправо. Расширение и углубление крестьянской борьбы за «землю и волю» окончательно убивает земский либерализм. Помещик становится не «кадетом», а «юнкером».[322]

Это неотвратимый процесс. Никакие ухищрения тактики, никакая изысканность политического «такта» не сможет его остановить. Класс торгово-промышленной прибыли, как и класс земельной ренты вполне готовы были бы стать партией государственного порядка… если б этот порядок был возможен. Но так как во время приливов революции все позиции захватываются социалистическими или либеральными партиями, а во время отливов – поле переходит к государственной власти, воплощающей беспощадную репрессию, то партия порядка пока совершенно лишена возможности собрать и построить свои ряды.

III

Между пролетариатом и крупной буржуазией пролегает широкий разношерстный класс мещанства. Сюда входят владельцы ремесленных заведений, мелкие лавочники, служащие, представители либеральных профессий и низы бюрократии.

Наше ремесленное сословие ничтожно как в хозяйственном, так и в политическом отношении. Иммигрировавший капитал овладел без борьбы главными отраслями промышленности. Ничего похожего на могучую демократию цехов и гильдий наши города не знали и не знают.

Почти задушенное капиталом, угнетенное полицией, живущее варварской эксплуатацией ученического труда, темное и невежественное ремесленное и торговое сословие всегда питалось шовинистическими идеями, держалось активного антисемитизма, поставляя из своей среды погромщиков и пр. Но те безысходные противоречия, в которых бьется ремесло и мелкая торговля, должны заставить мещанское сословие вступить на путь активной борьбы и придать своим социально-утопическим надеждам форму революционных иллюзий, как прежде они облекались в форму иллюзий националистических. Уже во время выборов в Думу городское мещанство в значительной своей части проявило свою оппозиционность, голосуя за кадетов, как за партию «народной свободы». Крах Думы не мог пройти для него бесплодно. Деятельность центральной и местной администрации протекает на его глазах. Соседство промышленного пролетариата не может оставаться без влияния. Не приходится преувеличивать политическую роль русского мещанства, но можно утверждать с уверенностью, что в решительную минуту городские низы будут на стороне рабочих.

Другая часть мещанства, интеллигенция, несомненно стоит на стороне демократической революции. Она, правда, не хочет окончательно отказаться от надежд на «мирное обновление», но успехи революции тем не менее радуют ее, победы реакции огорчают. Публичные права, свобода печати и ассоциаций, политическая демократия являются для нее желательными условиями существования: они обещают ей независимость, влияние, довольство.

Закабаленная государством и капиталом, она враждебна им, но в то же время и бессильна против них. В октябре инженеры могли активно поддержать забастовку, пользуясь тем, что капитал наполовину сочувствовал ей, наполовину был застигнут ею врасплох. Но в ноябре и декабре, когда капитал вместе с правительством противопоставил политической забастовке организованное сопротивление, состоящая на службе капитала интеллигенция уже не могла поддерживать стачечников. Ее радикальные взгляды остаются при ней. Во время выборов она может голосовать за самых крайних. Но в политических действиях ей отказано. То же самое относится к радикальному третьему элементу земств и дум и, в еще большей мере, к оппозиционно настроенным низам бюрократии. Торгово-промышленная буржуазия могла бы целиком присоединиться к резолюции Витте-Дурново: «занятие политикой и принадлежность к партии не должны ни в чем препятствовать честному по долгу присяги исполнению служебных обязанностей». Еще Успенский[323] охарактеризовал противоречие в положении интеллигенции как «благородство мыслей» при «дармоедстве поступков». В иной форме оно существует и сейчас.

Все эти элементы поддержат революцию, когда она будет близка к победе, но они готовы умыть руки при каждой ее неудаче. О самостоятельной инициативе с их стороны говорить совершенно не приходится.

Итак, прежде чем воцариться на русской земле, порядок должен преодолеть классовую энергию пролетариата и сословно-классовые страсти крестьянства. Наряду с этими двумя силами революции можно почти не упоминать о городском мещанстве с его малоопределившейся физиономией и об интеллигенции с ее революционными симпатиями и ее бессилием. Мы не знаем, какой секрет открыла реакция для преодоления натиска революционного пролетариата и крестьянства. Но в том, что эти классы не успокоились и не «устали» от смуты, что их революционную энергию еще только нужно преодолеть, не может быть никакого сомнения. Если даже стоять на той точке зрения, что русская революция не имеет перед собою более широких перспектив, чем союзное господство монархии, крупной буржуазии и земельных собственников на основе «порядка», то и тогда необходимо признать, что путь к этой конституционной идиллии отнюдь не похож на прямую линию. Предстоит еще могучее развитие классовых антагонизмов, которое, как бы оно ни закончилось, долго не даст установиться прочному буржуазному порядку.

IV

От этих общих соображений мы снова возвращаемся к вопросу о неудаче июльского[324] выступления. Факт тот, что стачка не стала всеобщей. События не только не превзошли октябрьских, но и далеко не поднялись до их уровня.

Необходимо признать, что стачка исчерпала себя, как самодовлеющее, непосредственно-боевое средство революции. В октябре она дала прямой политический результат. В ноябре она превратилась в манифестацию сочувствия. В декабре она лишь создала почву для частичных восстаний.

В сознании пролетариата, или по крайней мере его руководящих слоев, политическая стачка в настоящее время играет роль пролога к более решительным событиям. Но для того, чтоб эти события могли развиться, стачка должна стать всеобщей. В свою очередь всеобщность стачки зависит от поведения железных дорог и телеграфа. Правительство знает это и при каждой новой грозе устремляет главные карательные силы и средства на центральные узлы железных дорог. Это, конечно, не исключает возможности железнодорожной забастовки, но это крайне затрудняет инициативу железнодорожных рабочих и служащих. Они уже не могут первыми вступать в борьбу; их позиция становится поневоле выжидательной. Это в свою очередь делает все более и более затруднительной всеобщую политическую забастовку. А между тем военные восстания, не связанные непосредственно с массовыми пролетарскими выступлениями, вызывающими полную дезорганизацию правительственного механизма, неизбежно терпят крушения. Таким образом, получается впечатление, что революция забилась в тупик. Но точно такое же положение создавалось в конце каждого периода революции, перед каждым новым расширением ее базы и новым обогащением ее методов. Революционная стихия в лице деревни должна вступить в свои права для того, чтобы организованная революция в лице пролетариата могла нанести врагу решающий удар.

Можно строить разные предположения о том, как сложились бы события, если бы стачка была объявлена сейчас же после роспуска Думы, если б военные восстания в Свеаборге и Кронштадте разразились во время забастовки в Петербурге. Но задача не в том, чтоб строить предположения задним числом, а в том, чтоб ориентироваться в фактах, как они есть.

Как период рабочих Советов прошел под знаменем 8-часового рабочего дня и республики, так думский период прошел под знаменем земли и воли. Дума не сказала рабочим ничего такого, чего бы они не слышали из другого источника – в более решительной, прямой и категорической форме. Наоборот, на крестьянство Дума должна была оказать огромное влияние. Ее адрес, выступления трудовиков, правительственное сообщение по земельному вопросу, кадетское сообщение с призывом сидеть спокойно и надеяться на Думу, наконец, разгон Думы и выборгское воззвание – все это должно было подготовить почву для повсеместного восстания крестьян. Весть о разгоне Думы усваивается деревней только теперь. Выборгское воззвание распространяется в огромном количестве экземпляров. Несмотря на его робкий, ограниченный характер, оно должно толкнуть крестьянство на действия, которых не предвидели и не хотели его главные авторы, кадеты.

Революционные организации, работающие в деревне, помогут крестьянству сделать из думского воззвания надлежащие выводы.

Из всего этого следует:

Если правильны были наши предположения относительно неизбежности революционной ликвидации аграрного варварства; если верны наши наблюдения, показывающие, что русский мужик способен не только пассивно вымирать, но и активно бороться за существование; если о чем-нибудь свидетельствуют все предшествующие аграрные волнения; если настроение деревни характеризуется настроением ее депутатов; если, наконец, верно наше понимание общего хода революции, – то именно теперь настал момент, когда движение крестьянства должно принять широкие размеры и создать благоприятный момент для нового победоносного выступления городских рабочих масс.

V

Пролетариат сделал попытку ответить на разгон Думы. Он не встретил поддержки. Буржуазия и слышать не хотела об активной защите Думы, которая буржуазии была, конечно, ближе, чем пролетариату. Московская городская дума приняла целый ряд административно-полицейских мер для подавления стачки пролетариата. Интеллигенция – третий элемент, инженеры – совершенно лишена была на этот раз возможности активно проявить свое сочувствие выступлению пролетариата. Деревня еще не успела подняться. И пролетариат отступил, так как изолированно демонстрировать свою ненависть к абсолютизму он не имеет ни нужды, ни желания.

В ближайшие месяцы – может быть, только недели – тактика социал-демократии принимает по необходимости выжидательный характер. Каждый крупный этап революции показывает нам, что мы не создаем событий, не вызываем их по нашему произволу. События развиваются стихийно. Это яснее всего видит та партия, которая в этих событиях принимает наиболее активное участие. Над нашим «преклонением пред стихией» могут издеваться какие-нибудь заштатные кадеты «Нашей Жизни», которые молчаливо отсиживаются от революционных событий, когда они развиваются, и критически брюзжат против них, когда они совершились. Сила социал-демократии состоит в том, что она предвидит события и на этом предвидении строит свою тактику.

Без массового выступления крестьянства события не пойдут вперед. Только длительное восстание деревни создаст благоприятные условия для выступления городских рабочих масс. Сейчас невозможна стачка железных дорог и телеграфа по инициативе центральных узлов: при массовом восстании крестьянства поезда не смогут двигаться, так как не найдут рельс; телеграммы не будут передаваться, так как не окажется проволоки. Стихийное восстание деревни, для которого предшествующее развитие подготовило все необходимые предпосылки, совершенно парализует деятельность государства. Пролетариат сумеет опереться на восстание деревни, – и в городах, в этих центрах политической жизни, он сумеет закончить то дело, которое он сумел начать. Опираясь на крестьянскую стихию и руководя ею, пролетариат не только нанесет последний победоносный удар реакции, но и сумеет закрепить за собою победу революции.

VI

Было бы излишним здесь говорить, что в предвидении нового революционного подъема партия продолжает свою «будничную» работу, хотя слишком ясно, что подпольная организация, действующая подпольными средствами, не может сосредоточить на себе внимание массы, успевшей привыкнуть к ежедневной социалистической газете и многотысячным митингам. Несомненно, однако, что нынешний режим долго длиться не может. Те причины, которые заставили Столыпина сейчас же после роспуска Думы объявить программу либеральных реформ и вступить в переговоры с так называемыми «общественными деятелями», могут побудить правительство, особенно при развитии революционного движения в деревне, назначить новые выборы в Думу на сентябрь или октябрь. А такая мера не может не сопровождаться общим смягчением режима. Конечно, новая Дума может быть сорвана революционным восстанием конца 1906 г., как булыгинская Дума была сорвана стачечным восстанием 1905 г. Но для того, чтобы ориентироваться в теперешних политических группировках, предположим, что второй Думе, избранной на тех же началах, как и первая, удастся собраться в Таврическом дворце. Каков может оказаться ее состав?

Прежде всего, весьма вероятно, что правое крыло Думы, в лице «партии мирного обновления»[325] и союза 17 октября, окажется многочисленнее и сплоченнее, чем в первой Думе; в пользу этого предположения говорит резко определившееся консервативное настроение имущих классов. Партия демократических реформ и земское крыло конституционных демократов отойдет направо, в сторону партии мирного обновления. Насколько можно судить по газетным сведениям, в этом направлении ведутся переговоры. Конечно, г. Струве принимает в них участие. Другое крыло кадетов, опирающееся на крестьянские голоса, на городское мещанство и интеллигенцию, отодвинется влево; за это ручается опыт первой Думы в связи с общим развитием революции. Группа трудовиков будет более определенна и решительна. Вместе с левым крылом расколовшихся кадетов она составит думское большинство. Таким образом, несмотря на увеличение числа правых, вторая Дума по своему общему характеру должна быть несомненно более радикальна, чем первая Дума.

Войдет ли в Думу социал-демократия? Примет ли она участие в борьбе?

Непременно!

Мы уже говорили, что считаем бойкот первой Думы ошибкой, имеющей свое психологическое оправдание в том, что выборы происходили непосредственно после декабрьского разгрома. Но повторение бойкота было бы уже ошибкой непростительной.

Выше мы выразили предположение, что большинство второй Думы будет более радикально, чем кадетское большинство первой Думы. Неизбежное противодействие правительства и систематическая оппозиция правого крыла будут толкать думское большинство еще более влево; но идти влево – значит не на словах, а на деле искать опоры в революционных массах. А при таких условиях социал-демократическое представительство в Думе, как бы малочисленно оно ни было, сможет сыграть крупную роль. Конечно, историческая тяжба решится не в Думе и не средствами парламентской трибуны. Но при известных условиях вторая Дума может сыграть крупную революционную роль.

Само собою разумеется, что все сказанное о будущей Думе имеет условный характер, так как предполагает, что выборы будут произведены на старых основах 6 августа – 11 декабря, и при такой же приблизительно полицейской обстановке, как и первые выборы. Но возможно, что выборы будут обставлены всеми беспощадными гарантиями столыпинского либерализма, в результате которых вторая Дума окажется консервативной. В таком случае сомнительно, удастся ли действительным представителям рабочих проникнуть в Думу, и если удастся, не окажутся ли они там обречены на полное бессилие? Не вдаваясь в политические гадания, на этот вопрос следует ответить одно: уйти из Думы всегда легче, чем войти в Думу.

Два слова в заключение. Наша статья была написана, когда мы прочитали статью т. Виницкого в N 5 «Нашего Слова»,[326] издающегося в Вильне. Выводы т. Виницкого всецело совпадают с нашими, – а насколько можно заключить из других статей журнала, т. Виницкий формулирует общую точку зрения «Бунда».[327]

Вот эта точка зрения.

1. "Бойкотная тактика проводилась после декабря, но зарождалась и складывалась она в до-декабрьскую эпоху; она перекинулась в январь в силу своего рода политической инерции, с разгону, как заключительный аккорд осенней симфонии. Но уже в тот момент, когда она проводилась, она была объективно устаревшей. Поэтому она и не имела внешнего успеха.

2. "От декабрьского метода социал-демократия не отказывается и не сможет отказаться. Но она должна взять его более широко. Вера в революцию не пошатнулась. Но пошатнулась вера в чисто-городскую революцию. Вопрос о деревне выдвинулся на первый план.

3. «Наиболее характерным для настоящего момента является выжидательное настроение. Повинуясь ему, революционные организации обратились к рабочей массе со словом предупреждения… В сущности рабочие вряд ли и нуждались в этом предостережении. Они и сами склонны выжидать. Они ждут, что скажет деревня, ждут и готовятся».

Цитированная статья доставила нам двойное удовольствие. Во-первых, как общая правильная формулировка настоящего политического момента. Во-вторых, как формулировка позиции Бунда.

Два года тому назад публицисты Бунда в защиту организационной обособленности еврейского пролетариата приводили, в ряду других доводов, указание на особое соотношение сил внутри еврейской нации, причем главной особенностью этого соотношения сил являлось, на их взгляд, отсутствие еврейского крестьянства.

Но вот теперь оказывается, что еврейский пролетариат ждет, что скажет русская деревня, «ждет и готовится». Его политическая позиция определяется соотношением сил не внутри еврейства только, но внутри всего государства. Виленские заготовщики или белостокские ткачи в такой же мере зависят от саратовской и пензенской деревни, как слесаря путиловского завода. Единство классовой борьбы пролетариата внушает социал-демократическим политикам одни и те же лозунги – в Вильне и в Петербурге.

Вывод, который из этого следует, – организационное единство социал-демократии. Это относится не только к Бунду, но и к обеим фракциям нашей партии. Требование сохранения единства нужно с особенной настойчивостью повторить теперь, когда мы снова вступаем на некоторое время в подпольно-кружковое существование. Ничто так не сплачивает партию, как открытая широкая активность рабочих масс. Это мы видели в октябре, ноябре и декабре.

И, наоборот, ничто так не способно плодить разногласия и культивировать их, как кружковщина революционного подполья. Это мы слишком часто видели в разные моменты нашей партийной жизни и, будем надеяться, этого мы не увидим в ближайший период.

Революционный подъем снова выдвинет на сцену массовые беспартийные организации. Социал-демократия должна будет бороться в них за свое влияние. Только внутреннее единство может обеспечить ей подобающую роль.

Обе фракции – и фактически и принципиально – стоят на почве классовой борьбы пролетариата. В своих формальных противоречиях они выражают разные, фактически не противоречащие, но искусственно разъединенные потребности революционного развития рабочего класса. Этим объясняется, что влияние их колеблется в зависимости от характера периода, при чем ни одна из них не способна вырвать почву из-под ног у другой. Мы позволяем себе думать, что лучшее пожелание, какое можно выразить пред лицом обеих фракций – это: побольше доверия к революционной логике классовой борьбы.

Издательство «Новая Волна». Москва. 1906 г.