Наше небо

Пошел в авиацию

Я уже всем рассказывал, что будущее мое — авиация: у меня приняли документы в летную школу и допустили к испытаниям.

— Зачислен! — хвастливо сообщил я своим товарищам. — Думаю итти в истребиловку…[1] Как вы, ребята, советуете?

Ошарашенные дерзостью или «успехом», ребята молчаливо и завистливо переглядывались, а это еще больше разжигало во мне вздорное хвастовство.

— В истребиловке как-то больше самостоятельности, — тоном знатока говорил я. — Сел в самолет — и будь здоров. Сам себе хозяин — никаких дядек. На бомбовозе лихо не выскочишь… Всегда над тобой командир, штурман… Словом, решено — иду в истребиловку. Только бы попался смелый инструктор. А то знакомый парень рассказывал…

Ребята подсели ближе.

— «Я, говорит, хотя в первый раз вел машину, но убежден был, что выдержу. Взлет был хорош. Летели в учебной. Как полагается — спереди я, сзади — инструктор. Пусть, думаю, смотрит, рыжий, как летать нужно. Делаю круг, иду по прямой, только чувствую, что машину на разворот тянет. Прибавляю газу, пытаюсь выровнять — смотрю назад, а он, сукин сын, нарочно в вираже держит самолет (управление-то двойное) — как, дескать, буду реагировать. Ну, а я реагирую — бросил ручку, поднял вверх руки — смотри, мол, не управляю. И он руки поднял… Я хватился тогда за штурвал, но поздно, над головой что-то звякнуло, хрустнуло, меня ударило по затылку… Машина плюхнулась на землю… Ладно, еще под нами оказалась пашня — отделались ушибами…»

— Ну, и что же? — спросили мои зачарованные слушатели.

— Ну, и списали, конечно, парня из авиации. А не будь инструктора, пожалуй, и сейчас бы…

— Но ведь инструктор-то был прав, — возразил товарищ.

— А вообще не люблю я советчиков, — грубо отрезал я. — Иду в истребиловку, не уговаривайте.

Экзамены начались хорошо. Бесповоротно убежденный в своем призвании, я взял расчет на заводе и попрощался со всеми знакомыми.

— Еду в авиацию.

Врачи также признали меня годным. Оставалось показаться только терапевту, и через день, сделав кое-какие покупки к отъезду, я зашел к врачу, уверенный в безупречном состоянии своего здоровья.

— Негоден, — вдруг ошарашил меня маленький старичок, тщательно выслушав мои легкие.

— То есть… как негоден… — еле пролепетал я.

— Негоден, голубчик, — по складам произнес старичок, приподняв очки.

И, увидев вдруг смякшее, серое мое лицо, более ласковым голосом повторил:

— Негоден, милый… Годика через два, пожалуй…

Пришибленный, опозоренный, побрел я на завод, полный стыда и конфуза.

«Хвастун. Что я скажу? Засмеют…»

Тихо вошел в контору и, словно больной, протянул свои документы.

Год спустя я снова переступил порог медицинской комиссии, с неотвязчивой мыслью о маленьком старичке-терапевте. Хотя на этот раз, выслушивая мою грудь, меня вертел здоровенный дядя, все казалось, что вот-вот в пустом кабинете, как и год назад, раздастся запечатлевшийся на всю жизнь сухой, металлический голос старичка, красноярского терапевта в очках.

Но врач не произнес ни единого слова. Черкнув что-то пером, он протянул мне листок; от волнения я не мог взять его в руки.

Меня приняли в летную школу.

Весной 1928 года я приступил к обучению летному делу. Впервые на самолете поднялся в воздух.

Пилотировал опытный летчик Ревенков, низенького роста, не расстававшийся с короткой трубкой. Курил он всегда и всюду, даже в полетах. Первый полет, которого я так долго ждал, меня немного разочаровал, до того все было спокойно и необычайно просто.

Сразу же после взлета я начал по карте сличать местность, но скоро запутался. Ревенков, делая бесконечные виражи и восьмерки, лишил меня всякой ориентировки.

После первого ознакомительного полета мы приступили к первоначальному обучению рулежке. Мы должны были научиться вести самолет на землю по прямой, производить развороты на девяносто градусов и кругом, познакомиться с управлением самолета. Машина, на которой мы проходили рулежку, не взлетала — крылья ее были порваны, то есть освобождены от верхнего покрытия, отчего самолет имел ничтожную подъемную силу и большое сопротивление. В сильный ветер или с трамплина такой самолет может подскочить вверх не более, чем на один-полтора метра. Копоть и отработанное масло толстым слоем покрывали фюзеляж и крылья самолета, на котором мы учились рулить. Держать этот самолет в чистоте стоило огромных усилий.

В школе мы научились не только летному делу. Стояли на часах, были дневальными, дежурили на кухне, чистили картофель.

Отлетала дешевая книжная романтика. В школе мы услышали о подвигах наших летчиков в гражданской войне, о подлинной героической романтике.

В 1929 году я был принят кандидатом в члены ВКП(б).

Летом этого же года меня перевели в город. Здесь-то и началась настоящая, повседневная летная учеба. Инструктором в нашу группу назначили молодого летчика Аникеева, только что окончившего эту же школу. Обучение началось на самолете типа «Avro bebi», по-нашему он назывался «У-1» (учебный первый). Это был двухместный биплан деревянной конструкции с ротативным девятицилиндровым мотором «РОН» в сто двадцать лошадиных сил.

В один из первых же полетов с Аникеевым неожиданно получаю по телефону распоряжение:

— Возьмите управление в руки и ведите самолет по горизонту.

С подчеркнутым спокойствием, точно такие приказания мне приходилось слушать каждый день, скрывая внутреннее волнение, берусь за управление. Десятки раз я слышал наставление инструктора, что ручку нужно держать свободно, что сила не нужна, но все вылетело из головы. Я так сжимаю ручку управления, что даже пальцы хрустят. Через несколько минут от напряжения я становлюсь мокрый, и даже ручка управления становится влажной. На языке инструкторов такое управление называется «выжиманием из ручки воды».

Пот с меня лил градом, а полета по горизонту не получалось. Самолет шел то вверх, то вниз, то в один, то в другой бок, словно издеваясь над всеми моими усилиями.

О тех пор как я впервые взял в руки руль, прошло десять лет, но и теперь, садясь в кабину самолета, не могу без усмешки вспомнить мои первые попытки вести самолет по горизонту.

Летали каждый день. Я привыкал к самолету. Привыкал и самолет ко мне. С Аникеевым я уже летал на высший пилотаж — делал петли, перевороты через крыло, виражи.

Так я сделал девяносто полетов.

Лечу один

Как-то после полета инструктор, вместо того чтобы зарулить к стартеру, приказал мне рулить на вторую линию и, прирулив, выключил мотор. Затем, приказав выбросить подушку с переднего сиденья, вытащить ручку, привязать ремни, чтобы они не болтались в кабине, спросил:

— Полетишь сам?

Я знал, что должен наступить день, когда мне зададут такой вопрос, однако не думал, что это будет так скоро. Немного растерявшись, все же ответил:

— Конечно, полечу.

Инструктор, как мне показалось, нахмурился и строго сказал:

— Задание: нормальный взлет, набор сто пятьдесят, метров первый разворот, набор триста метров, нормальная коробочка (то есть полет по четырехугольнику), расчет с девяноста, посадка на три точки в ограничителях.

Подруливаю к стартеру, прошу старт. Вижу взмах белого флага, даю газ и взлетаю.

«Лечу один! Дядьки впереди нет. Довольно полетов с инструктором!»

Но раздумывать теперь не приходится. Высота уже сто пятьдесят метров, нужно сделать правильный первый разворот. Затем наступает время производить расчет. Рассчитываю, сажусь в ограничителях на три точки, но в момент посадки забываю включить мотор, и мотор останавливается. По неписанному летному правилу, когда останавливается мотор, взваливают себе на плечи грязный хвост самолета и оттаскивают его с посадочной полосы на взлетную. Так пришлось сделать и мне.

Первый полет совершен, хотя и не совсем удачно. Каждый следующий самостоятельный полет мне доставлял какую-то удивительную радость.

— Вот, — говорил я себе, — какая машина тебе подчиняется, Костя!

Любой летный день был праздником. Если небо ясное, день безветреный, — настроение было прекрасным. Стоило измениться погоде, как менялось и настроение. Иной раз не летали день-два, — такие дни для меня тянулись, как недели.

Я беспрерывно смотрел то на небо, то на барометр, ожидая хорошей погоды.

Продолжая полеты на учебном самолете, совершенствуя взлеты и посадку, я чувствовал, как машина все лучше и лучше понимает меня, начинает беспрекословно подчиняться мне. Одновременно возникла излишняя самоуверенность, которая и подвела меня.

Неудачи

Наша группа уже заканчивала полеты на учебном самолете. Шли последние занятия. Каждый из нас должен был добиться безукоризненных взлетов и посадок.

Все мы стремились к тому, чтобы сесть как можно ближе к «Т».

Первые две посадки я делаю, как у нас говорят, с «недомазом» в десять-двадцать метров. Заключительную третью посадку, понадеявшись на свое мнимое уменье, делаю без точного расчета. В результате вижу, что промазываю. Слева от меня уходит так страстно желаемое «Т», и я несусь к первому ограничителю.

Желание во что бы то ни стало не выйти из ограничителя ослепило меня. Вопреки всему, сажаю машину тогда, когда она еще не потеряла скорости. Случилось что-то непоправимое. Самолет сел на одно колесо, правая сторона шасси, не выдержав, сломалась.

Шасси на учебной машине держится на стяжках и расчалках. Две боковые стойки, на которых крепится ось, носят прозвище «козьи ножки».

И вот правая «козья ножка», не выдержав удара, подкосилась. Машина легла на правое крыло, задрав кверху левое. С трудом вылезаю из кабины.

Сознание непоправимости проступка все сильнее охватывало меня. Я стараюсь не глядеть на инструктора и товарищей.

Думая о предстоящем разговоре с секретарем партгруппы, я сгорал от стыда. Инструктор да и все товарищи первое время избегали смотреть на меня, — так велико было их огорчение.

Да и как не огорчаться, если из-за моей поломки группа с первого места отошла на третье.

Наш выпуск первым в школе осваивал зимние полеты при низких температурах на учебном самолете.

Закутавшись во все теплое, что только можно было достать, неуклюжие и бесформенные, стояли мы на старте в ожидании полета.

Тот, кому надо было лететь, кутал лицо в теплый шерстяной шарф так, что открытыми оставались только глаза. Так велик был наш страх перед морозом.

Успехи нашего выпуска показали, что и в мороз можно учиться летать на открытых учебных самолетах.

Много хлопот нам доставляли очки. Теплое дыхание инеем оседало на стеклах. Очки становились настолько непрозрачными, что через них трудно было что-нибудь разглядеть. Пробовали натирать стекла изнутри мылом, но и это мало помогало. В те дни, когда я учился, мы попросту предпочитали летать без очков.

Во время этих зимних полетов я сделал первую вынужденную посадку. Правда, произошла она не по моей вине.

Вся наша группа уже отлетала, последним должен был лететь я. Инструктор приказал проверить количество остававшегося в баках бензина. После осмотра техник доложил, что бензина хватит минут на пятнадцать, не больше. Не желая оставлять меня в тот день без полета, инструктор приказал мне садиться в кабину. Пока запускали и прогревали мотор, пока я подруливал к месту старта, прошло минут пять-шесть.

Взлет я произвел нормально. На высоте семидесяти метров мотор вдруг закашлял, зачихал и начал давать перебои. Бензин кончился.

Что делать?

По инструкции я должен был садиться прямо перед собой и никуда не разворачиваться, так как высота для разворота слишком мала. Впереди меня поле, немного дальше — полотно железной дороги, за ним канава. Пока я все это соображал, самолет шел все ниже и ниже. Огромным белым покровом приближалась земля.

Сел на поле. Самолет на лыжах уже бежал по снегу и вдруг попал в канаву. Шасси не выдержало и сломалось. Я моментально выскочил из кабины, осмотрел самолет, с радостью убедился, что ничего серьезного нет. Через тридцать минут к месту посадки подъехал автомобиль с бензином и запасным шасси.

После окончания полетов на учебной машине мы перешли к полетам на самолетах другой системы. Полеты на этих машинах давались мне легко. Я быстро вылетел в самостоятельный полет и так же быстро освоился с пилотажем.

Перед завершением учебной программы инструктора проводили проверку на сообразительность. Во время полета с учеником инструктор прикрывал пожарный кран, чтобы прекратить доступ бензина к мотору, или выключал зажигание, убирал газ, давал высотный корректор. Все это делалось для того, чтобы проверить, насколько быстро ученик может обнаружить и ликвидировать помеху.

В один из полетов мой инструктор на высоте в триста метров вдруг закрыл газ. Мотор стал работать только на малых оборотах. Надо немедленно садиться. Впереди расстилался зеленый луг. По бокам его — пахотные земли с двумя-тремя глубокими бороздами. Решил сесть на луг.

Во время планирования, тщательно осмотрев приборы, перекрыл бензиновые баки, то есть сделал то, что полагалось сделать по инструкции. Разворачиваясь против ветра, я начал посадку, как вдруг заметил, что посреди луга, в том месте, где мой самолет должен пробежать по земле, спокойно лежат два верблюда. Если бы самолет наткнулся на верблюдов — неизбежна авария. Надеясь, что испуганные шумом надвигающейся на них машины верблюды убегут и очистят место для посадки, я продолжал снижение. Однако, ошибся. Верблюды даже головы не повернули в сторону самолета. Они продолжали невозмутимо жевать.

Инструктор снова дал газ. Самолет, пробежав немного по земле, поднялся, и мы пролетели над спинами верблюдов, но и на этот раз они не обратили на нас никакого внимания.

Этот случай показал мне, как малейшая неточность, ошибка или неуверенность могут привести к неприятностям. С той поры я стремлюсь к тому, чтобы как можно больше видеть, как можно больше знать и как можно скорее принимать правильное решение.

Занятия на самолете «Р-1» уже заканчивались, когда я вынужден был прекратить полеты. Передвигая громадный ящик из-под самолета, я растянул ногу и двадцать дней ходил на костылях.

Но, как говорится, беда не приходит одна. Ожидая, пока поправится нога, чтобы как-нибудь скоротать время, я стал заниматься фотографией.

Как-то для промывания снимка мне понадобилась холодная вода. Взяв в одну руку ведро, другой опираясь на палку, я пошел за водой в маслогрейку. Там собрались только что вернувшиеся с полетов курсанты. У стены стоял бачок с тлеющими остатками масла и бензина. Мне почему-то показалось это опасным. Набрав полное ведро кипятку, я с размаху плеснул ее в бачок. Мне казалось, что сейчас все погаснет. Но я ошибся. От горячей воды бензин начал испаряться, и пламя мигом заполнило все помещение. Началась обычная в таких случаях суматоха. Все устремились к узенькой дверце, но всем сразу выскочить не удалось. На некоторых стали уже тлеть комбинезоны. Я был в одних трусах, поэтому пострадал больше всех. В особенности сильно обгорели грудь и левая рука. Мне пришлось пролежать в постели полтора месяца. Курсанты моей группы уже почти заканчивали учебу. Желая во что бы то ни стало их нагнать, я с больной рукой пришел на полеты. Я успокоил инструктора, сказав ему, что совершенно здоров, и приступил к занятиям.

Сколько мучений стоили мне первые полеты! Каждое прикосновение к не зажившей еще руке вызывало нестерпимую боль. Все же я очень скоро догнал группу и вместе с ней закончил свое обучение. Последние три полета надо было совершить на ориентировку.

Первый полет я произвел, сидя в задней кабине в качестве летчика-наблюдателя. Летел я с командиром моего звена. Маршрут был около ста пятидесяти километров. Летели мы всего один час двадцать минут. Я все время вел ориентировку и давал нужные летчику курсы.

Во второй полет я сидел уже за рулем. Наблюдателем летел товарищ Наумов. Промелькнул первый ориентир, затем второй. Через пятнадцать минут должен появиться третий ориентир — село. С недоумением оглядываюсь на летнаба. Тот, улыбаясь, знаками показывает: «Смотри сам».

Лечу еще пятнадцать минут. Летчик-наблюдатель достает карту и начинает определять место, где мы находимся. Вскоре он дает нужное направление. Мне почему-то показалось, что оно противоположно тому курсу, по которому нам нужно лететь. Летнаб настаивает на своем. Я достаю из кармана яблоко, протягиваю летнабу, а знаками показываю: «Полечу по своему маршруту». Летнаб яблоко взял, но продолжал настаивать на своем.

Через час мы вылетели к железнодорожной станции Илецк, которая находилась в шестидесяти километрах от пункта, куда мы должны были прилететь. Тут только я понял свою ошибку.

Взяв, наконец, правильный курс, я полетел к аэродрому и прилетел как раз во-время. Бензина хватило только на то, чтобы прирулить к ангару, после чего мотор замолк.

Не обошлось без происшествий и в третий полет по маршруту, когда совершенно неожиданно отказал в работе прибор, показывающий температуру воды. Вскоре перестала действовать правая ветрянка, качающая бензин. Я перешел на левую и через некоторое время заметил, что амперметр не работает. Положение было трудное. Я не мог уменьшить обороты мотора. Пришлось все время держать мотор на 1400 оборотах в минуту. Мотор перегрелся, и радиатор начал парить. Стараясь выполнить задание, я подобрал режим работы мотора и продолжал полет. Подлетев к аэродрому, я произвел расчет и сел нормально, с выключенным мотором. Этот случай показал мне, как тщательно необходимо проверять перед вылетом всю материальную часть.

Закончив курсы и получив хорошую аттестацию командования, я был назначен для полетов на истребителях.

Истребитель подвижен и юрок. Летая на нем, чувствуешь красоту полета, скорость.

Для полетов на истребителях нам дали парашюты, показали, как нужно их надевать и как следует дернуть за кольцо, если придется прыгнуть.

Вот и вся «теория» парашютного дела, которую нам преподнесли в школе.

Парашют меня заинтересовал, и хотя никто толком не мог мне объяснить, как с ним обращаться, я все же решил прыгнуть. Подав рапорт с просьбой разрешить прыжок, я стал готовиться. На мой рапорт мне даже не ответили, настолько в те дни диким и нелепым казалось мое желание совершить прыжок.