Наше падение

1

Когда они вошли в дом, то на часах было девять часов вечера и две минуты. Заканчивалось первое апреля — День Дурака. На протяжении сорока пяти минут они гадили прямо на пол, мочились на стены и крушили все, что попадалось на их пути. От грохота в доме, казалось, сотрясался весь городок, расположенный на мысе Кеп-Код. Они опрокидывали мебель, доставали из коробок видеокассеты, выдергивали из них пленку и две из них разбили, швырнув об стену. Оранжевой краской из балончика-пульверизатора исписали стены, открыли воду в обеих ванных — на первом этаже и на втором, чтобы вода начала заливать дом, после чего побросали все висящие на крючках полотенца в унитазы и раковины. Затем разбили все зеркала в доме и опрокинули на пол высокий книжный шкаф, не забыв разбить в дребезги красивые китайские вазы, тарелки и чашки, за чем последовала хрустальная посуда. В спальне на втором этаже повытаскивали из комода все выдвижные ящики и вытряхнули из них на пол все спальное белье. С вешалок в шкафу сорвали всю одежду и изрезали ножом матрац. В коморке под лестницей они особенно поработали над роялем, разбивая все клавиши молотком, создавая при этом музыкальное сопровождение сцены разгрома.

Их было четверо и, хотя вандализм был стихийным и беспорядочным, они сумели ворваться в каждую комнату дома, разрушая все, что попадало под руку.

В без четверти десять четырнадцатилетняя Керен Джером, слишком рано вернулась от друзей домой, и тем самым совершила серьезную ошибку. Ее удивило то, что входная дверь была не заперта, и повсюду горел свет. Когда она вошла в прихожую, то ее встретили звуки криков и радостного ликования.

Один из них, продолжая молотком размалывать клавиши фортепиано, поприветствовал ее: «Эй, привет…»

Никто прежде такого взгляда ей не посылал.

Через пять минут вандалы ушли также внезапно, как и вторглись в этот дом, хлопая дверями, разбивая попадающееся на пути стекло, отчего дрожали стены, и осыпалась с потолков штукатурка. После их ухода остались двадцать три жестянки из-под пива и две пустые водочные бутылки. По дальнейшим подсчетам нанесенный ущерб был на двадцать три тысячи долларов, и худшее из всего, Керен Джером была избита и оставлена в подвале на полу.

За всем этим наблюдал Авенжер.

Оттуда, где его никто не мог заметить.

Он с ужасом наблюдал за тем, как они разоряли дом, в который он каждый раз приходил с любовью. Он видел, как буйствовали вандалы, как выискивали, чем бы поживиться и над чем бы поиздеваться. Он вздрагивал от звуков падающей мебели, разбивающегося стекла, и от всего этого сам чувствовал, как его тело опустошается, лишается сил.

На его глазах были слезы, из-за чего виденное им принимало расплывчивые очертания, если какое-то время он не моргал глазами. Этот дом был его территорией, к которому он был привязан и многому в нем был обязан. Он стал частью этого места, и для всех Джеромов, живших тут, уже чуть ли не сыном или братом. Он хорошо знал все нравы и обычаи этой семьи и разделял с ними все хорошее и плохое.

Выйдя из укрытия, Авенжер начал метаться от окна к окну, периодически отступая в тень близлежащих деревьев или окружающего дом кустарника. Но эти же деревья и кустарник также не позволяли кому-либо из соседних домов этой улицы увидеть происходящее внутри, что больше всего и пугало Авенжера. «Звери», — бормотал он себе под нос, продолжая наблюдать за перемещающимся из комнаты в комнату разгромом, который сопровождался возбужденными воплями и нецензурной бранью.

Он не знал их имен и никогда прежде их не видел, но для него не было секрета, кто они такие. Они были обычными парнями, не бродягами из Рок-Поинта, не бандитами и не искателями приключений из Брайант-Бриджа. Они были прилично одеты: не в кожаные куртки и не в черные сапоги, и больше напоминали на баскетболистов-старшеклассников, грузчиков из супермаркета или служащих «Макдоналдса».

Авенжер не видел, как Керен Джером вошла в дом, а лишь то, как ее тащили через гостиную. Моментом позже погас свет.

Откуда-то издалека, из его же глубин до него дошел его же еле слышный стон, оттого что он не может ей помочь. И беспомощность перед чужой бедой показалась ему самым страшным. Он был один и не мог ворваться в дом, чтобы ее спасти.

И он ждал. Он умел ждать — выжидать. Он закрыл глаза и открыл их снова. В доме продолжало быть темно и тихо. Куда они девались? Может, пока его глаза были закрыты, они тихо покинули дом?

Вдруг они снова оказались там, они метались из комнаты в комнату, появлялись из темноты на свет, и исчезали обратно. Они уже не кричали, двигались тихо, торопясь и торопя друг друга. Авенжер отскочил от окна. Он не хотел, чтобы его обнаружили. Важно было оставаться незамеченным. Выжидать подходящий момент. Ждать.

Ждать чего?

Ждать, когда можно будет отомстить.

«Я — Авенжер [1]», — шептал он в ночи. — «И я отомщу за этот дом, за все, что в нем произошло».

Он знал, что надо быть терпеливым, что он, в конце концов, узнает их имена, пойдет по их следам и найдет каждого из них в отдельности. Он уже знал, как нужно действовать, но ожидал подходящий момент, удачный случай. Он знал, что часами придется наблюдать, шпионить, наматывать на ус. Он был мастером строить планы, а затем методично их исполнять в установленное время. Как и с Воном Мастерсоном, когда он знал точное время и место, когда и где он сможет нанести свой последний удар.

Когда грабители вышли из дома, то слезы на щеках Авенжера были холодными и твердыми, будто тонкие полоски стекла.

Когда Джейн Джером вернулась из больницы, то еще два часа на ней не было лица. Ее сестра Керен лежала в реанимации. Вокруг нее было множество разных машин, которые издавали короткие пищащие звуки, будто взвизгивали от мучительной боли. Лицо Керен и ее руки были лишь видимой частью тела. Лицо будто принадлежало кому-то другому. Оно было обмотано в белое и вместе с тем будто бы парило на всей белизной. А руки были маленькими, беспомощными, пальцы еле собраны в подобия кулаков.

Джейн захотела взять ее руки, прижать их к своим щекам и попросить у нее прощения — за все. В тот вечер, прежде чем с ней все это произошло, они поссорились. Это была их обычная ссора по пустякам. Керен от нечего делать, каждый раз без разрешения брала вещи Джейн, душилась ее одеколоном, носила ее свитера и блузки. Для Джейн все это выглядело оскорбительным, потому что она была двумя годами старше, а Керен, будучи младшей сестрой, полностью догнала ее ростом и размером, и поэтому одевалась в ее одежду, которую затем бросала вперемежку со своей. В результате новые вещи Джейн мялись и мало чем отличались от старых.

Вина мучила Джейн еще больше, и она угрызала себя, когда отец разговаривал со следователем в гостиной, сидя в своем кожаном кресле в углу у камина. В особенности она чувствовала себя виноватой перед Керен, потому что, повысив на нее голос, она сказала ей: «Кажется, ты только того и хочешь, чтобы что-нибудь произошло», — одно из самых популярных выражений Барнсайд-Хила в этом году. То, что произошло с Керен, было хуже, чем происшествие, и, конечно же, хуже чем дорожная авария с жертвами и пострадавшими. Это выглядело грубо, жестоко, беспардонно и бесчеловечно. Ущерб, нанесенный дому, выглядел не столь ужасающим, как вред нанесенный Керен. Даже и не стоило сравнивать, потому что и то, и другое было донельзя опустошающим и меняющим жизнь в этом доме настолько, что ей уже никогда было не вернуться на прежние рельсы.

Странно: поначалу, когда ее отец был переведен сюда из Монумента, она ненавидела этот дом вместе со всем Барнсайд-Хилом, как и саму мысль о том, что надо расстаться со старыми друзьями и одноклассниками из школы «Монумент-Хай», некоторых из которых она знала еще с детского сада. Но прошли месяцы, и у нее появились школьные подруги — в особенности Пэтти Амарелли и Лесли Кернс. Они все время оказывались где-то недалеко от Джейн, особенно на центральной площади Викбурга, в центре которой фонтаны разбрызгивали воду, а по периметру были разбросаны магазины, такие как «Фалайн» и «Брукс». На втором этаже над ними был разбросан спонтанный рынок, где она покупала плакаты, которые затем украшали стены у нее в комнате, и пиццерия, где собиралась молодежь, чтобы перекусить или просто провести время.

Напротив этой площади находился «Кон-Сентер», в котором выступали великие звезды, такие как «Нью-Кидс», «Блок», Билли Джойл или Мадонна. И если она сама не слишком часто приходила на концерты, то, как бы то ни было, они начинались в точное время еще до наступления темноты. И она часто наблюдала за отъезжающими лимузинами, оставляющими снаружи людей, прибывших из Бостона или Ворчестера, но было известно, что большинство из «звезд» останавливалось в отеле «Викбург-Хилтон», расположенном за углом. Как-то вечером она мельком увидела спускающегося по ступенькам «Хилтона» Билли Джойла, и тогда его короткий взгляд показался ей более знакомым и личным, чем тот, который он посылал издалека, со сцены в зал.

Но в данный момент это ничего уже не значило — ни для Керен, лежащей в коме на больничной койке и ни для разоренного дома, ни для ее ошеломленной матери с разбитым сердцем и ни для Джейн, стоящей в дверях и смотрящей на их обоих. Ее отец еле сдерживался. Иначе это было не назвать. Ярость от него не излучалась, но она с трудом удерживалась внутри него, и было ясно, что он вот-вот от нее разорвется.

И в тот момент, когда разговаривал со следователем, то он попросту старался удержать себя под контролем, чтобы со злости не наговорить чего-нибудь лишнего. Сидя в кресле, он съежился, пытаясь стать меньше и медленнее дышать.

— Даже когда мы сюда переехали, почти год тому назад (для нас это было событие). Смехотворные мелочи, но… — его голос понизился, стал немного глуше.

— Какие мелочи? — следователь не был похож на кино- и телевизионных слуг закона. Это был толстый коротышка со скрипучим голосом, будто кто-то сжал ему кадык. За день до того двое полицейских в униформе несколько часов провели у них в доме, а сейчас к ним пришел следователь, который был одет в обычную гражданскую одежду.

— Телефон звонит, снимаешь трубку — тишина. Месяц назад в окно влетел камень. Мэри, моя жена, год назад посадила помидоры, все кусты были выдернуты из грядок и разбросаны по двору. Кто-то подбросил в почтовый ящик мертвую белку.

— И вы об этом никогда не заявляли.

— Нет, — ответил он, делая акцент на единственном слоге. Джейн представила себе его налившееся краской лицо. Она знала симптомы: стиснутый, зажатый голос, слова, будто высеченные из камня искры. Он уже был готов разорваться от гнева, что с ним иногда бывало — где-то раз в год. На этот раз, было похоже, что он окончательно потерял терпение, и был уже на грани срыва. За день до того он отвечал на вопросы сдержано и терпеливо.

— Звонить в полицию? — его голос стал немного выше. — Про помидоры, телефон, дохлую белку?

Затем следователь задал следующий вопрос:

— Нет ли у вас врагов, мистер Джером?

Мяу… враги… у ее отца… Мысль была нелепой до смеха. Он был мистер Хороший Парень. Бизнес-менеджер телефонной компании в Викбурге. На нем всегда была белая рубашка, и затянут галстук. Он всегда широко улыбался, каждую субботу во второй половине дня играл в гольф, а по воскресениям с семьей приходил в церковь на утреннюю молитву, и ежегодно платил взносы добровольной организации «United Way». Кто мог бы стать его врагом? К тому же она ни разу не замечала, чтобы он кого-либо избегал, если тот нуждался в его помощи. Его доброта была неоспоримой. Он никогда не говорил с ней жестко и не доставлял ей никаких типичных для родителей неприятностей, никогда не наказывал ее, и всегда был терпелив с ней, с Керен и с их маленьким братом Арти, детские шалости которого иногда выходили за любые пределы. Хотя Джейн предпринимала все, чтобы отец также хорошо относился и к нему.

— Враги? — голос отца вдруг зазвучал, как у маленького ребенка, стал неуверенным и удивленным.

Ей захотелось уйти, чтобы больше ничего такого не слышать. Ей стали отвратительны, как сама постановка вопросов, задаваемых ее отцу, так и неуверенность и уязвимость его ответов, отчего она сама также почувствовала себя неуверенно и уязвимо.

На дышащем свежестью апрельского утра крыльце заднего двора, она плюхнулась в старое, плетеное кресло-качалку. Обычно, она убегала к себе в комнату, где всегда находила покой и утешение. Но ее комната была разрушена так же, как и весь дом. Раньше в ней было хорошо, там преобладал синий цвет — ее любимый, и там были все ее любимые вещи. Ее необычный стеклянный зверинец с лягушками, щенками и котятами, плакаты на стене с группой «New Kids» и с Брюсом Ли, а также с лозунгами, такими как «Лишь после дождя бывает радуга», которые ее отцу не казались уж слишком сумасбродным. Комната была ее необитаемым островом, секретным местом, убежищем от всех бед, где она могла закрыть дверь и в крике обругать весь мир последними словами — подумать только: С-минус по математике, худшая оценка за всю ее жизнь, как смачная оплеуха, плевок в лицо, как агония Тимми Киренса, игнорирующего ее на следующий же день после этой оценки, ее место отступления, когда она замечала рядом с собой лишь Пэтти и Лесли, которые, как назло, нормально общались еще и со всеми остальными.

В первый момент, остановившись в дверях и увидев изрезанный матрац на ее кровати, и разбросанных по полу любимых животных, отвисающие от стены обрывки плакатов и желтые вены струек мочи на стенах, которые она заметила не сразу, вдобавок ко всему лужу рвоты в углу на ковре, от которой ей самой стало тошно, она вдруг подумала, что избили именно ее. Ей захотелось убежать из этого дома, куда-нибудь, в безопасный и спокойный Монумент, смертельно вялый и скучный, но миролюбивый, где ее отец играл в гольф с начальником полиции, и где все друг друга знали по имени, и даже у каждого на устах были клички соседских кошек и собак. Несколько минут спустя, спустившись в подвал, она обнаружила Керен, и весь гнев за свою комнату перекинулся уже на произошедшее с сестрой.

«Да будь оно все проклято», — пробормотала она, со всей яростью заерзав в кресле. Ее переполнила злость и вина… за что? Вдруг она перестала ерзать и замерла, будто заметила какое-то шевеление, где-то внизу, под ограждением, за вишневым деревом, будто кто-то крался… размытая картина, неясное изображение, которое затем исчезло. Она вздрогнула и схватилась руками за голову, подумав о негодяях, вторгшихся к ним в дом. Может, кто-то из них затаился, где-то рядом, вернулся к месту преступления. Говорят, что часто так поступают преступники.

Когда Бадди Вокер разбил зеркало в спальне у девочек (он сделал это «Статуей Свободы»), и осколок стекла повредил ему щеку, то в потрескавшемся зеркале он увидел, как кровавый ручеек потек по его лицу. Какое-то время он неподвижно смотрел на себя в зеркало. К алкогольным ощущениям добавился вид крови на его лице, отчего закружилась голова, «Статуя Свободы» вывалилась у него из рук и со стуком ударилась об пол.

Ему самому любопытным показалось то, что он не знал, был ли он в такой степени пьян, или тут было что-нибудь еще. В его глазах все кружилось. Он будто бы улетал. Ноги еле касались пола. Свет резал глаза, но как бы то ни было, он чувствовал какое-то необъяснимое наслаждение, позволяя себе следовать за ощущениями «полета». Он думал: «Да ну всех и вся к черту. Особенно этот дом».

Не смотря на кровь, залившую все его лицо, порез был небольшим. Среди всего этого разгрома, когда с нижнего этажа доносились возгласы и крики, взрывы смеха и звуки разрушений, он осторожно прошел в уже затопленную ванную и нашел несколько упаковок комплектов для оказания первой помощи. Он взял две из них. Одну положил в карман рубашки, чтобы воспользоваться ею позже, после того, как они закончат громить этот дом, а из второй он достал тампон ваты и аккуратно приложил его к щеке. Его рука была твердой, не смотря на жуткое головокружение, которое показалось ему даже приятным. Когда выходил из ванной, то прислонился к дверному косяку, чтобы еще раз посмотреть на собственноручно устроенный разгром: сорванные и смятые плакаты, растоптанные на ковре маленькие животные, разорванные простыни и желтые пятна мочи на стенах.

Вдруг его прежнее веселое возбуждение исчезло, сменившись чувством отчаяния, опустошения. Он почувствовал себя отрезанным от всех других. Вопли ликования этажом ниже показались ему чуждыми, как и звуки разрушения или звона разбивающегося стекла. «Мне что-то не по себе…» Он, будто в замедленном движении, опустился колени, и поток рвоты устремился через его горло, а затем через рот на сухой синий ковер. Кислый, противный запах обжег ему ноздри. Он рыгал снова и снова, стоя на коленях и облокотившись на раму дверного проема, пока в нем ничего не осталось, чем можно было бы еще раз рыгнуть. В животе все горело, как в груди и так же в горле. Он понял, что за тишина наступила этажом ниже: Гарри и все остальные слушали, как его рвет. Поднявшись с коленей, он собрал в себе все силы. Ноги и руки дрожали. Он отвернулся от лепешки рвоты, оставшейся на полу.

«Почему внизу так тихо?»

Схватившись руками за живот, шатаясь и прижимаясь к стене, он направился к лестнице. Ему хотелось пить. Было ли это отчаяние? Хотя он не знал, как незадолго до того заставил себя проглотить крепкий напиток со вкусом рвоты, который будто кислотой обжег ему рот и горло.

Собравшись спуститься в гостиную, он заметил на столе наполовину опустошенную бутылку водки и расхохотался. Он же сам принес ее сюда и напрочь об этом забыл. Он никогда так не хохотал, когда был трезв, но когда выпил… Он прикрыл ладонью рот, чтобы попытаться остановить смех и взял со стола бутылку. Тишина внизу не прекращалась. Никто не смеялся. Он сделал большой и жадный глоток, и, когда противная на вкус жидкость обожгла ему горло, то на его лице выступила гримаса отвращения. Затем он почувствовал, как полыхающее зелье растекается по внутренностям живота, но вместо рвотного рефлекса внутри себя он ощутил какую-то необъяснимую мягкость и успокоение.

Он вслушался и услышал звуки, похожие на стон, или удушье. Он не был уверен в том, что это было на самом деле. Качнув бутылку в руке, он начал спускаться по ступенькам. Остановившись внизу, он сощурился и, наконец, увидел то, что происходит в прихожей.

Гарри Фловерс всей своей массой придавил к стене девушку. Ему помогали Марти Сендерс и Ренди Пирс. Они держали ее за руки, распяв ее вдоль стены, пока Гарри ее насиловал. Или он ее не насиловал? Бадди не знал, можно ли поиметь кого-либо в такой позе, стоя. Но что-то он с ней делал. Его штаны вместе с трусами съехали на колени, а на голом заду были отблески света освещающей крыльцо лампочки. Лицо девушки по большей части было скрыто в тени, но Бадди видел безумие в ее глазах и ужас. Рука Ренди была похожа на присоску, прилипшую к ее груди.

— Иисус… — сказал Бадди. Слово взорвалось у него во рту, как и рвота несколькими минутами прежде на верхнем этаже.

— Я — следующий, — сказал Марти, оскалив улыбку Бадди. Он был маленьким, сухощавого сложения и весил меньше сотни фунтов [2], но у него был звучный, низкий голос. — Жди своей очереди, Бадди.

Теперь она смотрела на Бадди в упор. В ее глазах была агония мольбы о пощаде. Он сделал шаг назад — в тень. Его больше не тошнило. Все то, что было минутой раньше, будто бы исчезло. Будто щелчком выключателя он поменял жизнь на другую и начал новое существование со всеми вместе. Закрыв глаза, он обнял бутылку, будто младенец, схватившийся за соску с молоком.

— Иисус… — пробормотал он снова, уже шепотом.

Вдруг, Ренди вскрикнул от боли, и девушка высвободилась. Какую-то секунду она еще была распята на стене, но затем вырвалась из их рук. Может, не столько высвободилась, сколько ей удалось хоть ненадолго вырваться из плена, пока Ренди плясал, схватившись рукой за рот.

— Она меня укусила! — закричал он, не веря в произошедшее.

— Ты ж сучка! — закричал Гарри, опрокидываясь на спину и пытаясь натянуть трусы вместе со штанами, съехавшими почти на щиколотки. — Скрутить ее, — скомандовал он задавленным до смерти голосом.

Никто и не пошевелился, даже сама девушка. Все замерли, будто на газетном фотоснимке, сделанном при свете висящей в прихожей лапочки. А дальше все было похоже на пленку в видеомагнитофоне, которую пустили с удвоенной скоростью. Все зашевелились в бешеном темпе: Ренди встряхнул руку, Гарри закружился в собственном танце, натягивая на себя трусы, а затем штаны. Марти обоими руками схватил девушку за блузку на уровне груди, но она сумела вырваться. Правда, ей некуда было уйти, и она снова оказалась прижата спиной к той же стене, где ее пытался изнасиловать Гарри. Уже натянув штаны, он снова бросился на нее: «Сучка!»

Бадди видел, как она, отскочив от стены, оказалась у двери и пыталась ее открыть, когда Гарри перегораживал ей путь. Все выглядело странным: она пыталась убежать от них в шкаф, но когда она схватилась за ручку двери, то оказалось, что за ней были ступеньки, ведущие в подвал. Гарри снова подскочил к ней, и его пальцы сгребли в охапку блузку у нее на спине. Она одернулась, чтобы избежать его, но у Гарри было достаточно времени, чтобы схватить ее снова и вернуть в прихожую. Он это не сделал, а просто толкнул ее — обеими руками, в спину. И она с визгом кубарем покатилась по ступенькам.

Слыша визг ее падения, Бадди снова закрыл глаза. Давно, когда он был совсем маленьким, то они вдвоем с отцом ехали на машине и сбили переходящего улицу старика. Этот звук остался в его памяти навсегда. Он не был похож ни на что другое в мире — ни на удар биты по мячу, ни на забивание гвоздей молотком, ни на взрыв салюта в небе, ни на хлопок двери. Это был звук пустоты, пустого места, незаполненного ничем. И этот звук месяцами охотился на него в ночных кошмарах. Негромкий звук удара человеческого тела. И звук был таким же, когда тело девушки обо что-то ударилось — где-то там, внизу, после серии других ударов, пока она катилась по ступенькам, и пока Гарри застегивал ширинку, будто он только что закончил мочиться.

— Пора валить отсюда, киллеры, — сказал он.

Последнюю неделю Гарри на черные словечки не скупился.

Позже, в машине, по дороге из Барнсайда в Викбург, Марти и Ренди обсуждали достоинства вкуса кетчупа и горчицы, и то, как эти соусы подходят для гамбургеров или хот-догов. Марти настаивал на том, что кетчуп должен использоваться только с хот-догами, а Ренди говорил, что кетчуп можно добавлять во все, что угодно, потому что именно он имеет истинно американский вкус.

— Так вот ты о чем — американский вкус? — в голосе Марти было глубокое отвращение, напоминающее интонации радиоведущих многолетней давности.

— Я о том, что кетчуп — это символ америки, как и День Независимости четвертого июля или День Благодарения. Разве можно себе представить француза или итальянца где-нибудь в Европе, который поливает кетчупом, например, спагетти?

— Откуда ты это знаешь? Можно подумать, ты бывал в Европе?

Возражение Ренди повисло в воздухе, и Бадди уставился в окно на нечто неопределенное. Ему тяжело было поверить, что Марти и Ренди ведут разговоры о кетчупе, гамбургерах или хот-догах сразу после то, что натворили в том доме. Гарри во время управления машиной что-то негромко напевал себе под нос. Он вел машину аккуратно, никогда не спешил на дороге и даже любил немного позлить едущих следом, снизив скорость до смехотворно малой, а когда кто-нибудь пытался его

обогнать, то он нажимал на газ, пока едущий следом не понимал, что его дразнят.

— Все правильно, а как насчет горчицы? — продолжал Ренди. — Она больше подходит для хот-догов. Я начинаю ненавидеть Макдональд-с, когда в гамбургере обнаруживаю горчицу.

— В Макдоналдсе не кладут горчицу в гамбургеры, — возразил Марти. — Тебе положат кусочек соленого огурца и кетчуп, но не горчицу. Конечно же, они могут добавить и горчицу. Когда следующий раз придешь в Макдональдс, то посмотри на гамбургер. Приподними булочку и рассмотри внимательно. Ты увидишь гамбургер, солености и кетчуп, но, если присмотреться, то найдешь там еще и горчицу.

Бадди коснулся полоски пластыря на лице. Порез не болел и больше не кровоточил. Его внимание сконцентрировалось на улице. Нелепые аргументы у него за спиной проходили мимо ушей. Попросту он старался об этом не думать. Он думал о том, как всего лишь стоял в стороне, когда Гарри пытался насиловать девушку, которая у него руках была тихо плачущим ребенком.

На заднем сидении стало тихо. Больше никто ни о чем не спорил. Беседа о горчице и кетчупе исчерпала сама себя.

— Теперь можно расслабиться, киллеры, — вдруг негромко проронил Гарри. — Теперь мы не подпадаем под их юрисдикцию. Мы в полной безопасности.

Бадди сжал губы, чтобы не закричать: «Хватит называть нас «киллерами», ко всем чертям!». Черные словечки. Признося их, Гарри выглядел нелепо, потому что сам он «черным» не был. Ему лишь хотелось выглядеть негодяем улицы мифического городского квартала, а не сыном известного архитектора. Вероятно, Гарри был «найбелейшим» из парней, которых знал Бадди: блондин, в белых брюках, в белых носках и в белых кроссовках «Найк».

— Вы были молодцами, настоящие киллеры, — сказал Гарри. — Хорошо исполняли команды.

А команда была лишь одна: не разбивать окон.

— Круто, класс… — продолжал он в своем «черном» стиле. Последнюю неделю он говорил с британским акцентом — после того, как посмотрел по кабельному телевидению какой-то старый фильм о британских солдатах в Индии. И он любил произносить «Индия» так, как это звучало у англичан.

Никто не упоминал об этом доме и изнасиловании с момента, как они поспешно оттуда удалились. Когда они сделали остановку у Джедсон-Парка, где они вышли из машины, чтобы привести себя в порядок у фонтанчика с водой. Сделав глупое лицо, Бадди начал наблюдать за остальными. Ополаскивая лица водой, они вели себя холодно и взвешенно. Марти отчищал еле заметное пятнышко с замшевой летной куртки, которая выглядела изношенной, но на самом деле была новой — триста долларов в «А&P». Бадди знал ее стоимость, Марти объявлял цены на все, что на нем появлялось. Джинсы Ренди, будучи новыми, также выглядели старыми. Бадди подумал: «Сколько же мы платим за то, чтобы наши вещи выглядели старыми». Гарри Фловерс как всегда был излишне щепетильным, чистым, ни единого пятнышка. Светлые волосы были настолько аккуратно причесаны, что вся прическа начинала походить на парик. На его красивом лице не было ни пятнышка, и когда он мыл руки, то делал это донельзя тщательно.

Вернувшись в машину, Марти и Ренди снова вернулись к нелепому разговору о гамбургерах и хот-догах, а затем вдруг притихли. Никто из сидящих в машине не осознал, смысл этого гробового молчания, кроме Бадди.

Наконец, он спросил:

— Почему ты выбрал именно этот дом, Гарри? — у него были и другие вопросы, важнее этого, но нужно было с чего-нибудь начать.

— С дуру подвернулся, киллер.

Снова «киллер».

— Не с дуру, а по уму, — выкрикнул Ренди с заднего сидения.

В школе Ренди Пирс сопровождал Гарри, будто большой преданный пес-переросток, который размахивал невидимым хвостом каждый раз, как Гарри обращал на него хоть малейшее внимание. Марти Сендерс был уменьшенной версией Гарри Фловерса, худым и жилистым, пытающимся все время выглядеть «крутым парнем», но его все время предавал язык — тенденция «сострить» по любому поводу. Когда Бадди впервые

увидел Ренди и Марти вместе, у него перед глазами встали кадры из старого фильма «Эббот и Костелло встречаются с Франкенштейном». Марти, несомненно, был Эбботом, ярким и всегда занимающим активную позицию, когда как Ренди был Костелло — шутом, с излишком веса, к тому же, он часто выглядел смущенным, сбитым с толку. Теперь, глядя на то, как Гарри свернул на Северный Бульвар, он решил, что Гарри был Франкенштейном — доктором, создающим монстров.

«А кто же тогда монстр?» — подумал Бадди. Вспомнив свое участие в вандализме и неспособность остановить все, что они проделывали с девушкой, он подумал: «Наверное, я… но я не монстр». Или так о себе думали все монстры?

— Нам нельзя было так оставлять эту девчонку, — сказал Бадди, услышав самого себя.

— Что ты сказал? — заскрипел голос Гарри, когда он замедлил ход машины, чтобы остановиться под фонарным столбом, в свете которого лица людей становились похожи на маски приведений. Лицо Гарри сначала замерло, а затем начало пульсировать. Он повернулся к Бадди.

— Слушай меня внимательно, Бадди, — следы «черных» ноток и

британского акцента исчезли в его голосе. — Ты хотел развлечься. Вот у нас и получилось своего рода развлечение…

— Это уже было не развлечение, — возразил Бадди. — Насиловать девчонку… ради бога… — сколько же он выпил? Теперь ему хотелось, чтобы там не осталась та бутылка из-под водки, из которой он пил.

— Ты ревнуешь, — протрубил Марти откуда-то сзади.

— Мы никого не изнасиловали, — сказал Гарри. У нас на это не было времени. Мы даже не полюбовались ее замечательными белыми трусиками.

— Но ты пустил ее с лестницы, — продолжил Бадди, слыша, как Гарри набирает в легкие воздух. Ему было любопытно, как далеко он может зайти.

— Может, пытаясь схватить, я хотел уберечь ее от падения, — сказал Гарри, его голос вдруг стал мягким, и в нем проявились нотки справедливости. — Может, это лишь выглядело так, будто я ее толкнул. Что тут можно сказать? Выглядит двояко.

И хотя его голос стал мягче, в нем были оттенки, которые трудно было правильно распознать. Темные точки его глаз пронизывали Бадди, что заставило содрогнуться его изнутри и понять, что Гарри передавал ему своего рода послание, рассказывая, во что нужно верить.

— Возможно, мы даже и не собирались насиловать эту несчастную девчонку, — продолжал Гарри. — Мы лишь немного позабавились. Она вообще не должна была там находиться…

«Но это был ее дом», — захотел сказать Бадди. — «Это нас не должно бы было там быть». Но он ничего не сказал, а лишь продолжал смотреть на Гарри, и ненавидел себя за то, что молчит.

— Уж случилось, — продолжил Гарри, и наклонился ближе к Бадди. Из его рта сильно разило перегаром. — Ты понял?

Бадди кивнул, стараясь приблизить конец этой беседы, чтобы Гарри отвернулся, и чтобы поскорее с ним расстаться.

— Скажи, Бадди, ты понял?

Бадди осознал тишину на заднем сидении. Марти и Ренди задержали дыхание, или даже ожидали команды действовать, если бы такая поступила от Гарри.

— Я понял, — сказал Бадди, его жажда взяла над ним верх. Его руки задрожали, и он прикрыл ими глаза от яркого света уличного фонаря.

На лице у Гарри выплыла улыбка. Он отвернулся и схватился за баранку руля. Нога ударила по педали газа. Резина завизжала. На заднем сидении стало еще тише. После всего Гарри посмотрел на Бадди, и улыбнулся. В этой улыбке было прощение. Он играючи стукнул Бадди по плечу.

— Молодец, киллер, сегодня ты был на высоте, — сказал он.

«Боже», — подумал Бадди. — «Зачем я в это впутался?»

На самом деле ответ у него уже был: сам его вопрос был ответом.

Проблемой одиннадцатилетнего Авенжера были лишь его одиннадцать лет и сам Авенжер. Если бы он был немного старше, то, наверное, ему было бы проще — шестнадцать или семнадцать, неважно сколько, чтобы уже иметь водительские права. Свобода передвижения для него значила слишком много. А пока он зависел от своего изношенного и разваливающегося на части велосипеда, всего с тремя передачами скоростей, который мать купила ему со вторых рук. Также он зависел от своей изобретательности и, конечно же, от собственного терпения. Терпение было девизом. Мать всегда ему говорила, и он должен был это знать, что она — самый терпеливый человек на свете. Стирка, мойка полов, вытирание пыли. Она пропускала свои любимые телепередачи, потому что были нескончаемые дела по дому — нужно было шить, готовить, утюжить, стирать.

У Авенжера были и другие проблемы. Например, его стеснительность. Он не стеснялся, когда был Авенжером (мстителем), вынашивая очередной акт мести. Но среди одноклассников или на школьном дворе ему было трудно завести друзей, что для остальных его сверстников не составляло труда. Когда ему приходилось отвечать на уроке, то он почему-то сильно краснел, в горле откуда-то появлялся жесткий комок, который было не проглотить, голос становился задавленным и до невыносимости скрипучим, что вызывало издевательские насмешки Вона Мастерсона. Ни дня не проходило без его насмешек. Когда кто-нибудь отвечал с места или, выйдя к классной доске, или же получал хорошую отметку за контрольную. Авенжер понимал, что насмешки Вона вызваны завистью. И глупостью. ГЛУ-ПО-СТЬ-Ю. Большими буквами. И каждый раз на уроке Вон жульничал. Пытался списывать контрольные у Авенжера, потому что у того по ним всегда были хорошие оценки. И так большую часть времени. Вон Мастерсон садился позади него и тыкал его в спину. И тоже самое он проделывал с другими одноклассниками. Он мог отобрать у кого-нибудь из них завтрак или выбить из руки бутерброд, а затем закинуть его куда-нибудь в песок. Но Авенжер заметил, что иногда он даже его и уважал, если, например, тот съедал отобранный у него завтрак, а не разорял чей-нибудь еще, при этом ни над кем не издеваясь. Например, Вон не брезговал удовольствием, каждый день причиняя боль маленькому Денни Дэвису, поймав его, достав из штанов рубашку и ущипнув за щеку. Особенно он любил это делать перед девчонками — забавляться с Денни Дэвисом, который был его сверстником, но на две головы ниже. Он делал все, чтобы все вокруг смеялись (а те кто не смеялся, отворачивались в смущении и от стыда), потому что не могли заступиться за слабого. Почему они не заступались за слабого? Вон был не намного крупнее кого-либо из одноклассников, но, выходя на школьный двор, он приносил с собой атмосферу, полную насилия. На его лице проступала еле заметная улыбка, будто он находил окружающий его мир предметом забавы.

Неделями изучая грязную работу Вона Мастерсона, Авенжер уже знал, что он может с этим сделать. Он разработал последовательность действий, что получалось у него весьма неплохо. Мать называла это дневными сновидениями: «Ты видишь свою жизнь извне, будто во сне», — говорила она. И в своих дневных сновидениях он был храбрым, решительным, дерзким и готовым к новым приключениям. Он грезил обо всем, что можно было бы сделать с Воном Мастерсоном, и как. Конечно, он терпеливо выжидал, когда же настанет подходящий момент. Он взвешивал каждый свой шаг и выверял его последствия, потому что, когда такой момент настанет, то времени на размышления уже не будет. А пока — терпение. Главное, сохранять хладнокровие.

Наконец, такой случай подвернулся, и Авенжер начал следовать своей схеме. В определенный день после уроков он отправился следом за Воном в сторону его дома. В школу он приехал не на велосипеде, чтобы идти пешком. Он даже не шел, а бежал, прячась за автобусами и деревьями, делая короткие перебежки как в кино. Когда Вон уже вошел в дом, то Авенжер начал ждать на противоположной стороне улицы, укрывшись на веранде дома напротив, которая выводила на угол лужайки. Он заметил эту веранду раньше, когда проезжал мимо на велосипеде. Он заметил еще кое-что: в течение дня Вон Мастерсон был один. Его родители оба были на работе. Дом с верандой также пустовал целый день. Вон мог оставаться дома на протяжении получаса и более, чтобы переодеться, перекусить, выпить стакан сока. Авенжер использовал весь свой шпионский опыт, чтобы изучить всю дневную рутину Вона.

Наконец, Вон вышел из дома, дожевывая бутерброд с мармеладом поверх арахисового масла. Он переоделся в джинсы и в выцветшую желтую рубашку. Над пряжкой ремня слегка выступал живот. Лениво и не спеша, он спустился по ступенькам крыльца, и если следовать его обычной рутине, то он должен был открыть гараж и на какое-то время там скрыться, что именно он и сделал.

Посмотрев по сторонам, чтобы убедиться в том, что никого нет, Авенжер пересек улицу. Единственным живым существом на ней была бродячая собака, обнюхивающая стоящую на углу улицы машину, на которой, похоже, давно уже никто не ездил.

Остановившись около гаража и набрав в легкие воздух, Авенжер в полный голос произнес:

— Эй, Вон, что ты там делаешь?

Сощурившись на солнце, Вон появился из-за гаражной двери. Он выглядел раздраженным.

— Что ты хочешь? — спросил он в ответ с привычной насмешкой. Ударение на «ты» звучало с некоторым пренебрежением.

— Увидишь, — улыбнувшись сказал Авенжер.

Он достал из портфеля револьвер, который за день до того стащил у своего деда. Став на колени, он взял его обеими руками и нажал на спусковой крючок. Одна половина лица Вона вдруг до неузнаваемости стала непохожа на другую. Из небольшого отверстия на скуле брызнула кровь. Оглушающий звук выстрела рикошетным эхом отразился от стен близлежащих домов. Сам пистолет оттолкнул Авенжера назад, и своей спиной он ощутил всю твердость брусчатки дорожки, ведущей к воротам гаража. Резкая боль в позвоночнике, похоже, застала его врасплох.

Отзвуки эха уже успели угаснуть. Авенжер вскочил на ноги. Сернистый запах повис в воздухе и защекотал в носу. Задержав дыхание, он вслушался в звуки близлежащих домов. Все было спокойно. Никого. Копошащаяся в конце улицы собака исчезла.

Не обращая внимания на кровь, продырявленное лицо Вона и боли у себя в спине, Авенжер вернулся к своим делам — к тем, которые спланировал. Сердце в груди колотилось в бешеном темпе. Он протер ручку револьвера обрывком салфетки. Самым трудным делом было вложить пистолет в левую руку Вона (наблюдая за ним в школе, Авенжер обратил внимание, что Вон был левшой) и расположить его указательный палец на спусковом крючке. Затем он позволил револьверу со стуком упасть на тротуар. Все выглядело примерно так, как он видел это по телевизору.

Сощурившись, он взглянул на лежащую в луже крови фигуру. Это был Вон Мастерсон. Его бездыханное тело было мертвецки бледным. Он стал неодушевленным предметом. «Задирой ему больше не быть», — подумал Авенжер. — «И ему больше не будет никакого дела до учеников пятого класса начальной школы имени Люсси Перри.

Авенжер не смог сдержать улыбку мести. Он поднял с пола сумку, накинул ремень на плечо и пошел домой. Он прибыл точно ко времени. Мать приготовила их традиционный полдник с охлажденным молоком и маковыми булочками.

Розовый для них был цветом года. Для них троих все окрашенное в этот цвет было самым модным и крутым. Розовый встречался во всем, что было у каждой из них в портфеле или в вещевом шкафчике. Но они также решили, что подходить к этому надо тонко, со вкусом, не сходя с ума, чтобы этот цвет превалировал в мелких деталях, таких как бусы, браслеты, сережки. Это мог быть маленький розовый шарик или тонкая розовая ленточка, которые можно было прикрепить или привязать к чему-нибудь, например, черному или зеленому. В их компании также подразумевалось «розовое» мышление, что значило — не «горячее», для хладнокровной игры с парнями. К тому же «розовое» стало для них удобным кодовым словом, применяемым в зависимости от ситуации, например в случае с Джонни Тейлором. Лесли испытывала к нему «розовые» чувства. А Пэтти могла рассмеяться, и она смеялась, будто внутри нее булькали пузырьки, что могло свести с ума кого угодно, но не Джейн и не Лесли — лучших подруг, на свете и во всем.

Розовый цвет объединил их в секретный альянс. Это слово удивляло посторонних, но их троих оно сплотило еще сильней. О Лесли, например, говорили, как о «Леди Барнсайд». Она всегда была одета, будто в воскресенье, и к тому же она никогда не забывала о косметике. Можно было подумать, что она на этом «свихнулась», но Пэтти и Джейн знали, как к этому относиться. «Розового тебе!» — могла воскликнуть Лесли, вдруг разозлившись на кого-нибудь из парней. И они втроем смеялись, зная, что Лесли окрасила в «розовый».

Хотя любимым цветом Джейн был синий, она всей душой приняла «розовый бред», потому что Пэтти и Лесли были ее лучшими подругами, и ей хотелось разделить с ними все, и это ей сполна удавалось.

До того самого дня, когда был разорен ее дом.

Она думала об этом, как о «разорении», но оказалось все приобрело во много раз большие масштабы, например, то, что случилось с Керен, которая до сих пор не вышла из комы, находясь в своем странном сне на койке реанимационного отделения больницы. Джейн старалась об этом не думать. У себя в сознании она никак не привязывала случившееся к слову «разорение», которое имело отношение к ее дому и к тому, что было внутри. Керен была разорена, разрушена и оставлена в подвале, будто тряпичная кукла, которую бросили, вдоволь ею наигравшись.

Разорение чувствовалось не только в доме или в больнице. Все поменяло свои места. Изменилась Эрбор Лейн, а также Пэтти и Лесли. Нет, конечно же, они продолжали оставаться замечательными девчонками, их также ошеломило случившееся, и на следующий же день они вдвоем пришли к Джейн в дом. Она неохотно показала им каждую комнату, сожалея о том, что им приходится видеть весь разгром, что было необязательно, но как же не утолить их жадное любопытство.

Когда они сидели на крыльце, Пэтти спросила: «Не уже ли все так ужасно, как все об этом говорят?»

«Кто эти все?» — задумалась Джейн. Им захотелось посмотреть на весь этот разгром, и она завела их внутрь. Она испытывала все большее и большее неудобство за развал и беспорядок, которое вдруг переросло в стыд, и ей захотелось где-нибудь спрятаться, будто это она совершила нечто плохое, мерзкое, непристойное, неприемлемое.

Лесли, которая всегда себя чувствовала настоящей леди, проходя через комнаты, морщила нос, и ее руки изображали какие-то неуклюжие знаки. Можно было догадаться, что эти знаки обозначали. Джейн решила, что она пытается избежать прикосновения к чему бы то ни было, будто боясь испачкаться. Хохотушка Пэтти даже ни разу не улыбнулась, что выглядело еще хуже ее насмешек. Вместо этого она произнесла: «Вау…», затем бездыханным шепотом бормотала то же самое себе под нос снова и снова, отчего Джейн захотелось закричать: «Да, большого тебе и розового!»

Позже они сидели на перилах заднего крыльца, раскачивая ногами.

— Кому такое может придти в голову? — сказала Лесли. — Так развалить дом, и задрать Керен?

Выбор ее слов обидел Джейн: «Развалить… задрать…»

— В полиции говорят, что несчастная Керен вошла в дом не в подходящий момент, — ответила Джейн плоским, скрипучим голосом. — И на ее месте мог бы оказаться кто-нибудь другой.

Но ей вдруг показалось, что Керен на это была обречена.

— То, что разнесли именно ваш дом, так уж получилось, это понятно, — вставила свои пять центов Пэтти.

«Разнесли…»

— И что полиция? — продолжила Пэтти. — Что они там думают?

— В полиции и не знают, что и думать, — сказала Джейн, ударив пяткой по столбику перил. — У них нет улик, — слово было из известного сериала. — И нет свидетелей, — еще одно слово оттуда же, из-за чего все стало выглядеть еще менее похожим на реальность. — Да и все остальное: телефонные звонки, дохлая белка в почтовом ящике. Полицейские не думают, что это как-то связано. Они уверены, что здесь «поработал» не один человек. Их было четверо или пятеро.

— Что ты говоришь? Керен и четверо… или пятеро… — в глазах у Лесли нарисовался ужас, и ее голос задрожал.

— Они не могут сказать, сколько их было, — Джейн старалась избегать слова, применяемые Лесли, поэтому решила ее опередить. — Смотрите, ее не изнасиловали. Она была… избита. И уже об этом тяжело говорить. Она упала с лестницы… или ее толкнули… но не изнасиловали, — снова в голосе у Джейн была неприязнь к этому слову.

Наступило молчание. Никто ни о чем не говорил. Среди окружающих домов царила тишина, за исключением жужжащих где-то вдалеке газонокосилок. Джейн хотелось сменить тему разговора, а также нарушить тишину, если в самом слове «тишина» было нечто ужасающее.

— Полицейские удивлены тем, как они проникли в дом, — продолжала Джейн. — То, что они называют «без признаков силового вторжения», — увидев удивление на их лицах, она сказала: — Имеется в виду, они не взломали дверь, чтобы проникнуть внутрь. Или полицейские даже не поинтересовались, как они проникли внутрь, — затем почти самой себе, потому что это удивляло уже не на шутку: — И еще — они не разбили ни одного окна. В доме была разбита вся посуда, все зеркала, но не окна…

— Что это может значить? — недоуменно спросила Пэтси.

— Не знаю, — голос Джейн звучал сдержанно и кротко.

Их кроссовки барабанили о нижнюю перекладину перил.

— Мне здесь даже начало нравиться, — сказала Джейн. — Эрбор

Лейн… — когда она произносила название этой улицы, в ее голосе не скрывалась тоска. После первоначальной обиды на перевод отца в Барнсайд, она начала испытывать очарование названием улицы и самим районом, осознав, что это — улица мечты, как нечто пришедшее из старого кинофильма «Оставь это Биверу»: аккуратные домики, ставни на окнах и кустарник, на котором распускаются бутоны роз, кормушки для птиц на кленовых ветвях и старательно подстриженные лужайки, все здороваются друг с другом, на задних дворах дымятся барбекю, аромат горящего древесного угля и дымок, поднимающийся из каминных труб, расставленные вдоль всех улиц пикапы, микроавтобусы, обычные семейные машины. Повсюду попадались дети всех возрастов и размеров. Типичные дети, в чем-то обычные, в чем-то нет. До наступления половой зрелости все они выглядели впавшими в детство недо- или переростками. Как и ее брат Арти, утопающий в мире видеоигр. Он запирался у себя в комнате, и из его маленького телевизора по всему дому разносился шум взлетающих ракет и мчащихся машин с прогоревшими глушителями, пока не звучал очередной отцовский ультиматум об ограничении времени, отводимого для видеоигр. Майки Брайан, живущий в двух домах от них, занимался тем, что ездил по тротуару на велосипеде, и делал это настолько не умело, что постоянно сбивал с ног случайных прохожих. А маленький Кенни Крейн… — его каждый норовил обидеть. В каждом жилом квартале можно было найти такого Кенни Крейна с лицом младенца и девчоночьей походкой. Однажды она увидела Арти, который, видимо, не собирался проявлять героизм, положив руку на хрупкое плечо Кенни, защитил его, объяснив другим детям, что они могут убираться восвояси. Может, после всего, все это возвернется Арти добром?

— Хай, Джейн.

Она подняла глаза и увидела устало проходящего мимо Эймоса Делтона. Он сокращал путь через их задний двор. Эймос — имя, которое подходило для старика, а мальчик с таким именем раньше времени должен был стать мужчиной средних лет. На его лице всегда был обеспокоенный взгляд, в руках, как правило, была книга или две. Он всегда уводил взгляд от налившихся соком грудей Джейн. Она почти о них не задумывалась, но трудно было игнорировать факт, что мальчишки не могут оторвать от них глаз. Они стали крупными и массивными, и Джейн начала стесняться — не грудей, а взглядов. Она хотела, чтобы у нее были такие груди, и не хотела. Вместе с тем, общаясь с мальчишками, она выставляла их на показ, как и Керен.

Когда Эймос остановился напротив нее, она скрестила руки у себя на груди.

— Мне жаль, что случилось с твоим домом, — произнес его похожий на кваканье лягушки голос. — И с сестрой.

Она кивнула в надежде, что после сказанного он сразу уйдет.

— Если в чем-нибудь нужна помощь, то дай лишь знать, — сказал он, пнув ногой кусок стекла. В отличие от сверстников он не носил кроссовки. На его ногах были обычные ботинки с длинными шнурками, как у мужчин средних лет.

— Кто это был? — спросила Лесли. Когда он удалился, то ее лицо сморщилось.

— Сосед, — ответила Джейн. — Немного чудаковатый, но хороший мальчик.

Она пыталась скрыть гнев, желая защитить Эймоса, их квартал и саму себя.

— Ох, ох, — подала голос Пэтти. — Говоря о чудаках…

Они вдруг увидели Майки Лунни, выходящего из видавшего виды пикапа. Майки был местным мастером на все руки. Он брался за любую работу в любое время года: стриг газоны, расчищал снег, сгребал и сжигал листья. Его старенький пикап, когда ехал, производил разные странные звуки. В нем что-нибудь трещало или скрипело. Он был выпущен тридцать или даже пятьдесят лет тому назад.

— А это кто? — снова спросила Лесли, будто остановившись у следующей клетки в зоопарке.

— Это Майки Стелингс, но все называют его Майком Лунни, конечно, за спиной. Потому что он чем-то напоминает кинозвезду Майка Рунни? Но Лунни — это потому что похоже звучит.

И сразу, как слова выскочили у нее изо рта, она пожалела о том, что рассказала им о Майки и о его прозвище. Среди соседей прозвище Майки Лунни было адресовано человеку, который мог похлопать по спине любую, даже самую злую в мире собаку, растрепать волосы на голове у какого-нибудь незнакомого ему ребенка, и который с уважением кивал встречным прохожим и снимал перед дамами свою старую, обшарпанную бейсбольную кепку.

— От него у меня мурашки по коже, — сказала Лесли.

— У меня тоже, — подтвердила Пэтти.

— Он — хороший парень, — возразила Джейн. Внутри нее начало закипать. Гнев на Пэтти и Лесли, а также на саму себя. — Он также весьма умен, может все что угодно отремонтировать, все знает о растениях, о строительных материалах. Отец говорит, что, если бы он окончил колледж, то был бы неплохим инженером. Но кто еще захочет все ремонтировать, работая так, как он…

Петти закатила глаза. Джейн знала, что это значит: «Ты надо мной издеваешься».

— Буду думать, что он чудак, — не утихала она.

Джейн почувствовала себя предателем. Она предала собственный дом, впустив в него Пэтти и Лесли, предала Майки Лунни, который ко всему не был лунатиком. Она предала Майки, свой дом и весь жилой квартал, в котором она жила.

Снова они сидели молча, наблюдая за Майки, который выгружал из машины садовый инвентарь. Тишина установилась хрупкой и вместе с тем тяжелой, будто невидимый, но густой туман, незаметно укутавший их всех. Джейн мягко вздохнула, и вместе с тем это было слышно. Она понадеялась, что Пэтти и Лесли не заметили ее вздоха. Ей стало не по себе. Она сидела на перилах крыльца со своими лучшими двумя подругами во всем этом необъятном мире, и никогда еще не чувствовала себя такой разбитой, одинокой и покинутой, за всю свою жизнь.

Бадди поставил бутылку на задвинутый в конец гаража отцовский верстак и внимательно пригляделся к наклейке: ««Сигремс Джин»… 40 градусов алкоголя…». Затем он снова взял бутылку в руки и нежно ее обнял, будто в ней было нечто драгоценное, приносящее его душе тепло и покой. Как оно, в общем-то, и было. Любопытным было то, что ему был отвратителен сам запах и вкус этой жидкости, обжигающей горло и желудок. Ему больше нравилась привычная, классическая «Кока-Кола». Но «Кола» не могла принести ему тех ощущений, которые щедро дарил ему джин. И даже если это была смесь «Колы» с джином, то оно уже не давало такого яркого эффекта: не туманилось в глазах, не расплывалось изображение, и не уплывала из-под ног земля, и не наступало чувство полета, когда он просто садился в кресло. Два-три глотка, и по всему его телу начинала расползаться приятная усталость, злость на кого-нибудь и боль где-нибудь в теле будто бы смывались тампоном, смоченным волшебным лекарством, и незаметно улетучивались.

Что и происходило в этот момент: все плохое улетучилось: отвратительный дом, который был его домом, и тот дом, в котором девушка кубарем скатилась по ступенькам в подвал — все отдалилось, и приятная прохлада мелкими мурашками растеклась по его конечностям.

Он пробежал глазами по гаражу. Его отец никогда не ставил в него машину, а лишь складировал всякие нужные для дома вещи, такие как газонокосилка, строительная тачка, грабли и лопаты — весь их садовый инвентарь, среди которого Бадди мог без труда припрятать бутылку с какой-нибудь выпивкой. Прилежность не была сильной стороной его отца. Он всегда оставлял за собой дебри беспорядочно сваленных инструментов и бумаг, все время что-нибудь терял, а затем искал, никогда не вешал одежду на вешалку. Ирония была в том, что в этом доме аккуратность была свойственна не отцу, а сыну. Мать все время придиралась к брошенным где попало вещам и ставила сына в пример отцу.

Формально можно было заметить, что он называл их не мамой и папой, а матерью и отцом. Он больше не говорил: «Привет мама, привет, папа. Как дела? Что сегодня нового? Что на обед? Свиные отбивные? Отлично, нам они нравятся…» и больше не отпускал за обеденным столом какие-нибудь шутки, как у них было заведено прежде, и больше не было отцовских шуток, когда тот изображал звуки, издаваемые животными, что все равно казалось смешным, даже если смешным и не было. Например, когда он пародировал двух кенгуру, сидящих на камнях, и заказавших в баре виски…

Христос.

Он не только больше не называл их мамой и папой, он вообще никак их не называл, и не окликал никого из них даже междометьем «Эй». Нет, иногда все-таки называл. Он мог окликнуть мать словом «мама», потому что оно вдруг выскакивало по привычке. В конце концов, она продолжала жить здесь, в этом доме. Он старался ей не грубить, но внутри себя он все равно на нее злился. «Но это не по ее вине», — говорила ему Ади. Но что Ади знала? Ади Вокер: пятнадцать лет, младшая сестра, хотя габаритами она была отнюдь не маленькой — лишний вес. И ко всему она выглядела не слишком привлекательной, надоедливой, «геморройной» младшей сестрой — юная мисс «Все Знаю». Иногда он ее почти ненавидел, за взгляд на него с высока — на «незнайку», за примерную успеваемость, за почетные грамоты, будто бы ехидно улыбающиеся со стены. Бадди с трудом удерживал среднюю успеваемость на уровне оценки «В», все время опасаясь, что по какому-нибудь предмету он все таки «съедет» на бал или два, что иногда неизбежно происходило. Ади участвовала в школьном спектакле, поставленном по пьесе, написанной ею самой вместе с преподавателем английского, чего уже было слишком. Когда пределом его творчества был баскетбол, с трещиной в его коленной чашечке, не открывающей перед ним никаких дальнейших спортивных перспектив. Перспектив? Черт, он мог быть рад, если ему всего лишь позволяли сидеть на скамье запасных, с его ростом пять и девять, когда остальные были гигантами, на голову выше его; плюс ко всему его никудышная координация и нездоровое колено — со всем этим его держали лишь на самый крайний случай, и, когда он оказывался в толпе игроков, то при первом же удобном случае его опрокидывали на пол.

«Может еще немного выпить, Бадди?»

Он поднес к губам бутылку и вдруг начал колебаться. Всегда наступает момент, когда следующий глоток становится уже излишним, после чего приходится переступать черту, разделяющую верхний предел удовольствия и болезненную, чуть ли не смертельную тошноту. Но он не знал, когда наступает этот момент — глоток, после которого все переворачивается с ног на голову. Как однажды вечером в доме у той девушки: минута удовольствия, и тут же следом его рвало на пол. Лужа рвоты на ковре, оставленная очаровательным незнакомцем.

Он снова поднес к губам бутылку и сделал маленький, пробный глоток. Он будто прислушивался к состоянию желудка, как и к состоянию жизни. Когда он сделал следующий глоток, ту вдруг услышал, как открылась выводящая на задний двор дверь, которая затем громко захлопнулась. Сквозь неясность в глазах, разглядев электронные часы, он увидел темнеющие на них цифры «2:33». Ади вернулась из школы. Неожиданно. Обычно она задерживалась, застряв после уроков на каком-нибудь кружке. Мать работала в офисе до пяти, и раньше шести никогда не возвращалась.

Бадди продолжал тихо сидеть. Он постарался собраться, сощурив глаза, чтобы попытаться начать ясно видеть. Он аккуратно задвинул бутылку за кучу в беспорядке сваленного на верстаке садового инвентаря. Медленно поднявшись на ноги, он обрадовался тому, что он всего лишь немного опьянел. С некоторых пор он понял, что, выпив, он становится неплохим актером, будто играя в одной из сцен нелепого спектакля его сестры. Много ли он перед этим выпил или нет, как правило, никто этого не замечал. Может, только Ади. Она часто пристально, с любопытством разглядывала его, будто он был пазлом, который удавалось сложить далеко не с первого раза.

«Сколько же ты выпил?» — однажды вечером спросила она его, повстречав на ступеньках лестницы.

Ее вопрос застал его врасплох, почти выведя его из равновесия — не «Ты что, пьян?», а «Сколько же ты выпил?»

«Немного», — заставил себя пробормотать он, и всем телом обрушился на нее.

После чего в ее присутствии он был излишне осторожен, пытался как можно меньше с ней видеться, что оказывалось непросто, потому что каждый раз она будто бы пыталась за ним шпионить.

В отношении прочих людей, особенно учителей, это проявлялось по-разному. Если с ним обращались вежливо, много не говорили, делились мятными конфетами, кукурузными хлопьями или жевательной резинкой — всем, что на самом деле он терпеть не мог, то, как обычно, он старался быть тактичным, и держал ситуацию под контролем, если дело не доходило до последнего глотка. Как и в этот момент, когда Ади неожиданно вернулась домой, он мог вовремя остановился.

И передняя, и задняя дверь гаража были открыты. Ее голова показалась в одной из них. Круглое и усыпанное веснушками лицо клоуна.

— Что ты тут делаешь? — она с подозрением окинула взглядом помещение гаража. — Бог мой. В последнее время ты ведешь себя странно.

— Как и все мы, — коротко ответил он, чтобы долго не думать.

— Тебя это особенно касается, — нахмурилась она, принюхиваясь. — Ты пил?

Его аж передернуло. Он не ожидал, что Ади застанет его тут, в гараже. Теперь он, сжав губы, старался дышать носом. Он копошился в куче сваленного на верстак садового инвентаря, будто что-то искал.

— Занимайся своими делами, — четко проговорил он, чтобы она на самом деле ушла заниматься своими делами.

И что было забавно, чаще всего в последнее время они оба напоминали друг другу о своих делах. Дни, когда они могли свободно друг с другом общаться, канули в летах. Хорошее было время. Но в последние месяцы все изменилось. Ади следила за ним, она рано возвращалась из школы домой, как, например, в этот день.

— Надеюсь, ты не пьешь перед тем, как садиться за руль, — сказала Ади. — Потому что ничего глупее в мире не придумать.

— Я не пью, прежде чем сесть за руль, — ответил Бадди. Что было правдой. Он получил права лишь семь месяцев тому назад, и его заботило, чтобы не поехать куда-нибудь на машине, если его кровь разбавлена алкоголем. Ему стоило сил воздержаться от выпивки, когда мать могла предложить ему ключи от машины. Из чувства вины с ее стороны, очевидно, она пыталась как-то скрасить все их унылое бытие и скуку, во что превратилась жизнь их семьи. В те дни Бадди не слишком гордился собой, но, если он садился за руль машины, то его настроение и уверенность в себе поднимались, в отличие оттого, когда он просто так, праздно просиживал на краю дорожки, ведущей к их дому.

Ади пристально его разглядывала, будто давая оценку его состоянию.

— Мне кажется, что минуту назад ты пил, — сказала она.

— Я не пил, — продекларировал он, встав во весь свой рост, который столь уж большим не был.

Она взглянула на него, и ее глаза стали темнее, чем обычно, затем она отвернулась и вышла из гаража. За ней захлопнулась дверь.

Осознав, что он старался не дышать, Бадди скорчил гримасу и, наконец, вздохнул. Ужас в ее глазах. Во взглядах, посылаемых ими друг другу, постоянно присутствовало нечто, напоминающее огонек динамитного фитиля. Они не были равнодушны друг к другу, что звучало слишком мягко. Ади ужасалась его апатичному безразличию и полному отсутствию амбиций, чем бы он не занимался. Он не был верен ее распорядку, ее импульсивно-четким действиям, всегда вовремя и всегда в точку. Нет, дураком он не был, хотя при первой же возможности Ади выставляла его недоумком, и заставляла себя таковым почувствовать.

Снова осматривая все лежащее на верстаке, он сопротивлялся еще одному глотку джина. Он старался позабыть ее взгляд — то, как она на него посмотрела, прежде чем выйти из гаража. Взгляд, в котором было не только отвращение к нему и им выпитому.

В ванной на нижнем этаже он почистил зубы и прополоскал рот в надежде, что это удалит запах джина. Когда он поднялся наверх, то прислушался к происходящему, но на слух ничего не происходило. Из гостиной второго этажа он увидел, что дверь в ванную была закрыта. Что выглядело необычно. Оттуда не доносилось ни звука. Ади ненавидела радио, не выносила рок-музыку, а и не рок также. Бадди же не мог делать уроки или даже просто читать газету без негромко звучащего рядом Брюса Спрингстона или «Роллинг-Стоунс».

Он негромко постучал в дверь. «Что я делаю?» — подумал он, и затем постучал снова: «Я должен быть рад тому, что она внутри, а я — снаружи».

— Что тебе надо? — спросила она задавленным голосом.

— Не знаю, — ответил он, и в его словах была правда.

— Глупо, — крикнула она из-за двери. Ее голос звучал смешно, даже не смешно, а с каким-то надломом.

Он стоял и ждал. Чего же он ждал, он не знал также.

Она приоткрыла дверь, дав ей медленно открыться прежде, чем она показалась сама. Когда, наконец, она появилась, то ее лицо было красным, воспаленным, глаза влажными. Она сморкалась, промокая нос салфеткой.

Можно было не сомневаться в том, что она плакала.

— Ты плачешь, — прошептал он.

— Какой ты наблюдательный, — в ее словах безошибочно угадывался сарказм.

И вдруг он почувствовал, что вот-вот заплачет сам.

Потому увидел себя и Ади — детей разведенных родителей, живущих в доме, в котором никто и никого не любит.

В это время где-то в больнице лежала избитая, вся в синяках девчонка.

— Зайди, — сказала она.

Но он не зашел. Какое-то продолжительное время он на нее смотрел, а затем отвернулся, чтобы быстрым шагом удалиться к себе вниз, а затем через прихожую вообще удалиться из этого дома. Он так и не понял, что он бежит, пока не оказался где-то в другом квартале, на Ок-Авеню. Он шел неизвестно куда.

Керен продолжала спать.

Видела ли она сны или лишь физически существовала в этом мире в виде обездвиженного тела?

Джейн не могла точно определить, где в данный момент находилась Керен: между жизнью и смертью, сном и не сном.

В больничной палате Керен была одна. Кто-нибудь из родных, как правило, находился рядом на протяжении всего времени, за исключением глубокой ночи. Мать начинала дежурить с раннего утра, затем в середине дня после школы к ней присоединялась Джейн. Отец приходил вечером. Вдвоем с матерью они сидели около койки Керен, иногда они делали это по очереди, сменяя друг друга. Джейн бывала у Керен не только после школы, она могла зайти к ней и после танцев или кино, заставая в больнице то отца, то Арти. У них не было специального графика дежурств. Они меняли друг друга спонтанно, потому что привычный ритм жизни все равно был нарушен, и центр их времяпровождения сместился в больницу к Керен.

Однажды, когда в больничной палате Джейн оказалась одна, ей показалось, что Керен все глубже и глубже погружается в свой странный ужасный сон. Ее тело вдруг начало сползать и запутываться в простыне. Вдруг неожиданно она начала двигаться, дергаться, и это продолжалось какую-то долю секунды, но затем она снова продолжила лежать неподвижно, как и прежде.

Врач, который ею занимался, настаивал на том, чтобы все родные разговаривали с ней, что для Джейн это оказалось непросто — также тяжело, как это было и дома, когда им приходилось общаться между собой. Несмотря на то, что Керен была на два года младше, Джейн не ощущала себя ее старшей сестрой. Керен с легкостью скользила по жизни, будто на коньках в Рождественскую ночь. В школе ее всегда окружали друзья. Она быстро прижилась в Барнсайде, и когда звонил телефон, то почему-то к нему просили позвать именно ее, и это было спустя лишь несколько дней, после того, как их семья перебралась из Монумента Барнсайд. Если по секрету, то Джейн относилась к ней, как к снобу, погрузившемуся в социум школьной жизни, игнорирующего родителей, особенно Арти и ее. Она осознала существование Джейн лишь, когда входила к ней в комнату, чтобы без спросу взять ее одежду, духи или украшения. Что вызывало у Джейн возражение или протест.

— Почему она ведет себя так, будто я даже не существую? Пользуется моими вещами… — спросила Джейн мать.

— Может, она тебе завидует?

— Мне? У нее же миллион друзей и обостренный нюх к стильной одежде…

— Да, но у тебя есть вкус, Джейн. Помни, она — младше, и смотрит на тебя. И поэтому она берет у тебя все…

— Но почему бы ей не спросить разрешения — хотя бы раз? Вместо этого она хватает все у меня за спиной…

— Она стесняется…

Керен стесняется?

— Люди не всегда такие, какими они кажутся внешне, — сказала мать, использовав одно из волшебных речевых изобретений, чтобы в удобный момент закончить разговор.

Обращаясь к неподвижно лежащей в постели Керен, которая выглядела беззащитной, уязвимой и, конечно же, да, стеснительной, Джейн прошептала: «Мне жаль». В тихой комнате ее голос прозвучал громко. Единственным звуком тут было лишь попискивание расставленных на колесной этажерке медицинских приборов.

— Если ты мне завидовала, то возможно я ревновала, — отметила Джейн в надежде, что Керен могла услышать ее слова. — Пожалуйста, Керен, вернись, и мы об этом поговорим и как-нибудь со всем разберемся, договоримся…

Эхо этих слов угасло, как и всех других, может быть, более удобных и не таких наболевших, произнесенных ею в адрес своей безмолвной сестры.

Пока Керен продолжала спать на высокой больничной койке, в доме начался ремонт. Была установлена сложная сигнализационная система, извещающая полицию о вторжении в дом, куплена новая мебель, три телевизора, видеомагнитофон и стереосистема. Мать закупила новое постельное белье, взамен тому, что было изрезано вторгшимися в их дом вандалами. К тому же, под мрачное настроение она приобрела разные средства для очистки предметов, даже тех, к которым вандалы могли всего лишь прикоснуться — прежде всего, одежды. Вдвоем с Джейн они отправились в торговый центр и закупили новые юбки, блузки, а также рубашки и нижнее белье для отца. В это время в рекордный срок маляра закончили ремонтные работы. Они работали, не покладая рук и даже задерживаясь до поздней ночи, будто осознавали необходимость как можно быстрее избавить дом от всех свидетельств зла. Зла. Слово, которым пользовался человек по имени Студард, друг отца Джейн, возглавивший ремонтные работы. Он произносил это слово, бормоча его на выдохе, когда обращался к своим мастерам и просто так, сам себе под нос, когда он вместе с ними занимался очисткой, шпаклевкой или покраской.

За неделю дом был восстановлен и приведен к нормальному состоянию. Все было новым и блестящим. В комнате у Джейн обоев больше не было. Она решила, что будет лучше, если взамен ее любимому синему выкрасить стены в белый. Синий остался запятнанным для нее навсегда, также как и розовый. На стенах уже не было плакатов. На них у нее уже не будет больше ничего, они останутся чистыми. Она не решила, подходящим ли было слово «чистыми», но, как бы то ни было, для ее комнаты оно подходило.

Мастера закончили ремонтные работы, но запах краски продолжал висеть в воздухе. Сквозь него можно было ощутить и другие запахи, которые Джейн даже не могла точно определить: не то скипидар, не то мастика, которой был натерт пол — что-то еще.

— Запах новизны, — сказала мать, втягивая носом воздух, и произнося слова чисто и легко.

— Точно, — подтвердила Джейн, усиливая ясность собственного голоса. Ей было интересно: мать ей подыгрывает или нет? На самом ли деле она чувствует какой-то еще запах, который пробивается через все ароматы паров краски и достигает ее ноздрей. Когда, войдя в спальню, она осознала этот отвратительный запах, то он лишь едва присутствовал, заставляя ее с напряжением задерживать дыхание и морщить нос. Это было нечто протухшее, разлагающееся где-то в затхлом объеме, напоминающее рвоту или залежавшееся дерьмо. Еле заметный, но определимый, присутствующий не всегда, приходящий и уходящий, неуловимый, но при этом иногда сильный и неоспоримый запах. Она старалась не смотреть на место около двери, где она наткнулась на пятно рвоты. К своему удивлению и ужасу она начала чувствовать этот еле заметный запах везде, уловив легкий аромат дизельного перегара в салоне автобуса, везущего ее в школу, на тротуаре перед торговым центром, однажды в классе, когда этот запах показался ей сильнее, чем от мела, которым она писала на доске. Как-то раз она принюхалась, и вдруг запах исчез, растворился, в другой раз он мог остаться с ней надолго, преследуя ее там, где его и быть не может. Ей вдруг начало казаться, и даже немного вгонять в панику: а что, если этот запах исходит от нее самой, выделяется из тела, вводя ее в ужас самим лишь фактом аромата? У нее начали быстро расходоваться одеколон, кремы и мази. Подмышки она обрызгивала самым резким дезодорантом, а затем старалась не подходить к людям, и также никого слишком близко к себе не подпускать, а для того, чтобы перед сном поцеловать мать, она неуклюже наклонялась. Иногда она замечала, что мать на нее смотрит с каким-то необъяснимым подозрением, и тогда она отворачивалась или быстро удалялась из комнаты, или начинала о чем-нибудь безостановочно болтать, будто сумасшедшая. А иногда она вдруг обнаруживала, что мать выглядела подавленной или глубоко утопала в свои мысли, после чего Джейн хотелось вытащить ее из них, окликнуть, разбудить, прикоснуться к ней, обнять обеими руками. Но она этого не делала, не осмеливалась, всегда старалась удалиться, уйти в другую комнату.

А Керен все продолжала спать.

Уже не только дурной запах, ужасная вонь, а уже сам дом не на шутку беспокоил Джейн. Она начала стараться держаться подальше от дома, находя причины удалиться. Иногда после посещения больницы она садилась на автобус, чтобы добраться до центра Викбурга, а затем бродила по торговому центру, чтобы убить время. Она заходила то в один, то в другой магазин, примеряла куртки и юбки, садилась за столик в кафе и выпивала стакан другой лимонада или «Колы». В магазинах она проводила не слишком много времени и не задерживалась, присаживаясь на пластиковые скамейки, разбросанные вокруг фонтана, чтобы не возникало не нужных ей знакомств с бродягами и бездомными. Дома она быстро переодевалась и уходила, чтобы побродить по улицам квартала или просто молча посидеть на заднем дворе. Она больше не искала себе компанию для общения с соседскими девчонками, потому что у нее больше не было настроения вести светские беседы, с кем бы то ни было, или просто болтать об одежде, макияже, кино и телесериалах. Ей хотелось быть писателем, художником или музыкантом, чтобы иногда затеряться в каком-либо виде творчества, чтобы выразить все накопившиеся в ней чувства и эмоции. Какие эмоции, и какие чувства? Она чувствовала, что дурачила себя, будто какие-либо эмоции были не присущи ей вообще. Ей казалось, что внутри она мертва, пуста, будто корабль, застоявшийся в порту в ожидании, что его загрузят. Чем? Она не знала.

Однажды вечером отец созвал всю семью. Он не объявлял специального приглашения, а лишь аккуратно дал всем знать, что после ужина нужно собраться в гостиной. Он сел в кресло боком к камину и нахмурился. Джейн подумала, что, возможно, у него головные боли, потому что его руки продолжали терзать морщины на лбу.

— Я собираюсь кое-что сказать, — начал он. — Моя речь будет короткой. Но мы с матерью чувствуем, что именно это вы должны услышать.

Если в этом проекте была мать, то это значило, что речь была предназначена лишь для двоих — для нее и ее брата Арти.

— Мы не можем делать вид, что в нашем доме не происходило актов вандализма, — начал он. Его голос был напряжен, будто целый день только то и делал, что пытался перекричать бушующий ветер. — Но мы продолжаем жить — здесь, в этом доме. Оставляя все случившееся за спиной, мы не будем делать вид, будто бы ничего не произошло, но нужно смотреть вперед, а не назад. Мы также не можем забывать, что Керен лежит в больнице. В… — его голос задрожал, и он пропустил слово «кома», затем, немного помолчав, он продолжил: — Мы должны ей сочувствовать, думать о ней, молиться и навещать ее. То, что мы все делаем, и что будем продолжать делать. Но мы сами также продолжаем жить. Мы больше не можем никому позволить над собой издеваться, и не допустим, чтобы кто-либо портил нам жизнь.

Он глубоко вздохнул и остановился.

— Теперь позвольте сказать то, о чем мы старались не говорить. О тех, кто разгромил наш дом — о них. Мы не знаем, что побудило их это сделать, и почему они выбрали именно наш дом. Все, в том числе и полицейские, считают, что это происшествие не носило направленного против нас характера, и мы сами не чувствуем, что именно мы должны были стать целью подобного покушения. Это не было нападение, организованное именно на нас, на нашу семью. Мир полон ненормальных, психически неуравновешенных людей, и кому-то из них попросту приспичило напасть на какой-нибудь дом и сотворить подобный ужас. Мы не можем отрицать произошедшее, но все уже позади. Напавшие на наш дом проявили неслыханный героизм, создав весь этот ужас и испортив нам жизнь. Да, Керен в больнице, но она выжила, и врачи дают оптимистические прогнозы о ее восстановлении и возврате в жизнь. Полиция согласна с тем, что она явилась случайной, неумышленной жертвой. Потому что нападение было на дом, а не на нее и не на нас. У нас есть надежда на то, что все это останется позади…

Речь была смелой, богатой определениями и заявлениями, после которых Джейн захотела подбежать к отцу, обнять его и поцеловать.

Затем продолжилась рутина их дней и вечеров. Отец, проведя целый день на работе у себя в офисе, приезжал в больницу, где также просиживал долгие часы. По выходным он больше не приходил на поле для гольфа. Мать же приезжала в больницу по утрам и просиживала там до вечера. Она была ураганом бурной деятельности, металась между домом и больницей, успевая при этом прибрать в доме, постирать, приготовить ужин, изредка найдя минуту, чтобы сесть и передохнуть. И Джейн задумывалась: «Разве это нормально? И что вообще можно считать нормальным?»

Сама Джейн много времени стала проводить вне дома. Иногда, найдя свой дом заброшенным и пустым, вместо того, чтобы сесть на автобус и прокатиться в Викбург, она переодевалась в шорты и футболку, зашнуровывала свои старые кроссовки и выходила на улицу, чтобы пробежаться, стараясь не попадаться на пути у велосипедистов, и игнорируя детей, свистевших и что-нибудь выкрикивающих ей вслед, или пытающихся согнать ее с тротуара. Они для нее были «щенками». Но их она предпочитала тишине заброшенного дома.

— Хелло, Джейн.

Она прервала пробежку и подняла глаза. Майки Лунни оторвал от головы свою бейсболку.

Тяжело дыша и радуясь передышке, Джейн расправила плечи. Она не слишком увлекалась спортом, разве что в последнее время.

— Хай, Майки, — неуверенно пробормотала она.

Каждый раз, как кто-нибудь смотрел прямо на него, глубокий румянец тут же заливал его лицо.

— Кажется, пора сажать помидоры? — спросила она.

— Тридцатого мая, — вдруг заговорил он с серьезностью профессионального агронома. — Раньше не стоит, слишком рано. Именно здесь — в Новой Англии.

Он будто колебался, затем пнул что-то невидимое на земле.

— Как Керен, — спросил он. — Давно собирался спросить, но не хотел вмешиваться.

— Она все еще в коме, — ответила Джейн. Убедившись, что ее ответ не шокировал его, она продолжила: — Она не страдает, Майки, и ей уже не так плохо.

— Надеюсь, что она скоро выйдет из комы, — сказал он, продолжая пинать что-то невидимое.

И будто это было предначертано судьбой: подошел Эймос Делтон. Как всегда его руки были заняты книгами, и как всегда он не смотрел, куда идет.

— Эй, Эймос, — импульсивно спросила Джейн. — Что ты читаешь?

Эймос послал ей замученный взгляд, будто встреча лицом к лицу для него была опасна.

— Почему тебе так надо это знать? — спросил он в ответ.

— Просто интересно.

— Я не слишком много читаю с тех пор, как мы приобрели телевизор, — сказал Майки.

«Странно», — подумала Джейн. — «Телевизор стал обычной вещью сорок-пятьдесят лет тому назад».

— Телевидение — это для слабоумных, — сказал Эймос, и у него на лице появились средневозрастные морщины.

Майки отшатнулся, сделав шаг назад.

— «Джеопарди» — моя любимая программа, — сказал он, не глядя ни на Джейн, ни на Эймоса.

— Ты знаешь, Эймос, — я тоже смотрю телевизор, миллионы людей это делают, и не все из нас слабоумные. И я тоже люблю «Джеопарди».

Эймос еще сильнее прижал книги к груди и отвернулся, а, когда отвернулся, то на его лице проступила гримаса.

— Надеюсь, твоей сестре уже лучше, — произнес он хрупким голосом, будто ему было трудно говорить.

Продолжая сжимать на груди книги, Эймос пошел, будто в одиночку маршируя на параде.

Майки продолжал выгружать инструменты из пикапа.

— Пора приступать к работе, — сказал он, снова отсоединив от головы бейсбольную кепку.

Джейн продолжила бежать, но это уже был не бег, а всего лишь быстрый шаг. Дойдя до конца улицы и обогнув угол, она почувствовала, что ее приветствует еще кто-то. Может быть, потому что два совершенно непохожих друг на друга мужчина и мальчик вспомнили о Керен. Кто-либо еще старался о ней не говорить, будто она перестала существовать, ушла из мира людей.

Она сама также ушла из мира людей. Она уже нечасто виделась с Пэтти и Лесли. Они кивали ей в коридоре школы при встрече и иногда терпели друг друга во время перерыва на завтрак, садясь за один стол. Их беседы стали еще более напыщенными и поверхностными, чтобы иногда нарушить молчание. Джейн их не обвиняла в том, что они уже не дружили с ней также крепко как прежде. Она первой начала сторониться их, чувствуя себя неловко в их компании с того самого утра на крыльце. Само ее отдаление от них уже значило, что она больше не играла в их «розовые» игры, не претворялась, будто все хорошо, и ей больше не нужно было защищать дом, семью и Керен. К тому же, иногда, когда она видела девчонок, просто идущих парами по коридору, рядом друг с другом, смеющихся или просто болтающих, ей становилось одиноко, тоскливо — она не знала почему, может, потому что это была просто дружба.

Но это были мелочи по сравнению с тем, что случилось с Керен, хотя иногда Джейн ей завидовала тому, что та продолжала спать на высокой больничной койке.

Смерть Вона Мастерсона была преподнесена газетчиками, как случайность. Было написано, что оружие было украдено в квартире сержанта полиции Луиса Кендрика где-то за месяц до происшествия. В этой истории многое было неясно. В полиции сделали предположение, что мальчик нашел пистолет уже спустя какое-то время после кражи, когда тот был потерян или выброшен вором. Вон Мастерсон, очевидно, принес пистолет в дом и спрятал где-нибудь у себя в спальне или в гараже, где играл с ним в день, когда его настигла смерть, не осознавая, что оружие заряжено. Мальчик умер на месте в момент, когда произошел выстрел. На газетных страницах случившееся сенсацией не выглядело. Там была фотография, за год до того сделанная школьным фотографом. Никто даже и не вникал в детали того фатального выстрела.

Со всей своей жадностью Авенжер перечитывал газетную статью. У него участился пульс. Казалось, что сердце вот-вот выскочит из груди, глаза светились, а голова налилась жаром, будто его лихорадило. Он всматривался в лицо Вона на газетной фотографии: аккуратно расчесанные волосы и широкая улыбка, обнажающая маленькие острые зубы.

И хотя он почувствовал безмерное удовлетворение от прочитанного, он не сделал ошибку, не вырезав статью из газеты, чтобы сохранить ее как сувенир. Он не раз видел в кино, как найденные на чердаке у убийцы желтые газетные страницы, на которых было описано убийство, выдавали его годы спустя.

Весь пятый класс пришел на кладбище Первой Конгрегатской церкви. Авенжера поразило лицемерие одноклассников, в особенности девочек, которые всю дорогу громко плакали, сморкались и вытирали носы. Даже мальчишки выглядели печально, в том числе Дэнни Дэвис. Авенжер сделал на лице мину, будто был глубоко погружен в свои скорбные мысли. При всей своей ненависти к необходимости претворяться, он знал, что не может выделяться среди толпы и привлекать к себе ненужное внимание.

Незадолго до того, как прикатили гроб, родители Вона углубились в трансепт. Авенжер испытал к ним долю симпатии, представив свою мать в церкви на его похоронах, и ему их стало жаль. Когда они сели на скамью, то он увидел их лица. Рука мистера Мастерсона задрожала, и он положил ее на плечо супруги. Скорее всего, они понятия не имели, насколько ужасной и отвратительной персоной был их сын. Без сомнений они скорбели. Авенжер понял, что оказал им услугу, убив его прежде, чем они успели в нем разочароваться. Он признавал, что в последствии из Вона Мастерсона получился бы ужасный человек.

Священник начал свою речь. Будто учитель на уроке, он говорил тихо и медленно, и будто все, кто его слышал, впоследствии по преподаваемому им предмету должны были сдавать экзамен. Он говорил о вечном бытие, о доброте господней и о жизни в свете Всевышнего, о трагедии и о ранней смерти, а также о славе на пути к господу в место, отдаленное от грешной земли.

Авенжер просто слушал. Его взгляд приклеился к полированной древесине гроба. Священник продолжал говорить о том, что все должны быть благодарны Вону за время, которое он провел с ними на земле. Авенжер также был ему благодарен: Вон научил его тому, как легко можно избавиться от каждого, кто не достоин жизни. Все оказалось проще, чем на телеэкране, где убийца все равно оказывался пойман незадолго до конца фильма. «Почему все оказалось так просто?» — подумал Авенжер и нахмурился. Пока священник бубнил себе под нос, он пытался найти ответ. Почему его не схватила полиция? Двое полицейских приходили в школу и говорили с каждым в отдельности, задавали вопросы: «Было ли незадолго до того что-нибудь необычное в поведении Вона? Видел ли кто-нибудь его с пистолетом в руках?»

Когда настала его очередь, то Авенжер смотрел им прямо в глаза и лгал: «Нет, в день его смерти после школы он не видел Вона Мастерсона». Он понял, как легко дается ложь — проще, чем устные ответы на уроках в классе. В кино и по телевизору виновный всегда выглядит виновным, потеет, никому не смотрит в глаза. Но Авенжер с уверенностью в себе произносил ответы лучшим из своих голосов, будто спрашивал мать, нет ли у нее к нему каких-нибудь поручений по дому, когда на самом деле в домашних делах энтузиазм его был невелик.

Он зевнул от скуки, пытаясь не слышать слов священника, и сделал потрясающее открытие, которое пришло к нему, когда священник сказал: «Никто не знает, почему в тот день погиб Вон». На словах «Никто не знает, почему…» у Авенжера в голове будто что-то резко поменяло свои места. Другими словами, в полиции так и не определили причину его смерти — сам мотив. Он уцепился за слово «мотив», которое слышал миллион раз в фильмах и телесериалах: «Однажды, узнав мотив, мы найдем убийцу», — но вплоть до этого момента ни разу не осознал глубину значения этого слова. Мотив — это была нить, связывающая убийцу и его жертву, стрелка, указывающая на убийцу. И если мотив не был найден, то убийца продолжал находиться свободе — потрясающе и до ужаса просто. Удивляло то, почему они не пытались найти связь между кем-либо и смертью Вона Мастерсона. «Они даже не искали убийцу», — тихо сказал он себе, когда речь священника закончилась, загрохотал орган, и все скамьи затряслись от вибрации педального баса.

Авенжер с трудом удержался, чтобы не улыбнуться и прикрыл рот руками. Каждый вставал и по очереди проходил мимо гроба Вона Мастерсона.

Бадди всегда старался успеть к ужину, потому что мать всегда настаивала, чтобы они с Ади были за столом в четверть седьмого: «Хотя бы раз в день мы можем побыть вместе».

У нее всегда была стильная прическа, каждый волос был на месте, и о ней все говорили как о стройной и элегантной женщине. Когда она убирала в доме или пекла на кухне пирог, то всегда выглядела опрятно, никто ни разу не видел ее растрепанной, на ее лице не было ни пятнышка муки. Ее передник всегда был на ней, и он не просто защищал ее от брызг или капель: они летели лишь на него, не попадая ни на платье, ни на блузку.

Каждый ужин был мучением. Как правило, еда была далеко не плодом ее вдохновения, потому что пять дней в неделю она работала административным секретарем в страховой конторе, расположенной в центре Викбурга. Запеканка приготавливалась заранее, а затем ее лишь разогревали в микроволновке. Запеканки или замороженные ужины, пониженный холестирол, малокалорийная пища. По выходным она готовила особые блюда, сопровождаемые экзотическими рецептами из ее коллекции поваренных книг. В такие дни она, как правило, экспериментировала с имбирем. Все эти сумасбродные блюда, особенно японские, были напичканы этой приправой. Бадди ел их без энтузиазма и с неохотой, через силу, как и все, что он делал в своей жизни. Ади жевала вяло и апатично, еда не возбуждала ее тоже. «Я питаюсь святым духом», — любила говорить она, хотя Бадди, как-то зайдя к ней в комнату, чтобы взять какой-то словарь для домашнего задания, нашел там множество конфетных оберток.

Кроме еды, во время ужина мать с Ади все время говорили, и делали это без остановки, будто для них обоих молчание было наказуемо. Они болтали о школе, работе, погоде, о пробках на дорогах — о чем попало, лишь бы не умолкать. Бадди их не слышал. Он мысленно уносился куда-нибудь подальше от этого дома, что особенно легко было сделать после глотка джина.

Он подумал: что бы случилось, если бы он вдруг нарушил рутину их ужинов? Например, показав им газетную статью, недавно вырезанную из газеты Ренди Пирсом: «Смотри, чем занимается твой сын. Видишь, мама? Он не теряет время даром, не брезгует хулиганством».

Ренди отпечатал это на «ксероксе» и разбросал листовки по всей школе, даже приколол на все доски объявлений и дверки вещевых шкафчиков, пока Гарри своим разъяренным голосом не приказал удалить их. «Не стоит привлекать к себе внимание».

— Больше никаких погромов, — наконец, Бадди высказал это Гарри.

— Ты желаешь, чтобы я озвучил это как команду, — ответил Гарри, низко поклонившись, будто актер со сцены. Гарри — актер… он лишь только претворялся, что прислушивается к другим. Бадди усвоил это прежде.

За обеденным столом сам Бадди тоже был актером, как, наверное, и его мать и сестра. Он делал вил, что стул напротив матери занят. На этом стуле никто не сидел, как и не было со стороны незанятого стула тарелки и столовых приборов. Однажды зайдя на кухню, Бадди увидел, как Ади накрывает на стол: ее глаза были мокрыми от слез, и он понял, почему. По старый привычке она разложила нож, вилку и ложку на отцовское место. На ее лице не скрывалась печаль, она старалась не смотреть Бадди в глаза.

— Хватит, — грубо произнес Бадди, — Он не стоит твоих слез.

Бадди ненавидел кухню еще и за то, что отец заявил тут, что уходит их жизни. Это было заявление, которое удивило его и как никогда шокировало, отчего внутри у него что-то щелкнуло, и вдруг прояснилось множество удивительных вещей, произошедших в их жизни. Неделями отец был как бы не с ними, где-то вдалеке, сидел за столом тихо и не вступал в обычные за их семейным ужином разговоры. Он часто опаздывал за стол, подскакивал в самую последнюю минуту, а если он и говорил, то тихо, иногда помногу раз извиняясь. Все это лишь немного удивляло Бадди. Пока отец не сделал то самое заявление. Он извинялся, хмурился, прочищал горло, его руки совершали беспорядочные движения, он касался тарелки, ножа, вилки, рюмки, в которую почти под самую кромку был налит «Шардене».

— Мы с матерью решили, что на какое-то время я перееду жить в другое место, — его голос был подавлен. Как Бадди выяснил позже, в этих словах содержалась некоторая неправда. Прежде всего, это было решение, принадлежащее лишь отцу — мать не решала тут ничего. К тому же это было не «на время». Он не собирался возвращаться.

— Ты уходишь к той женщине? — спросила Ади.

Что на самом деле ошеломило Бадди, так это то, что Ади знала о той женщине все. Он был шокирован настолько, что он не мог вспомнить позже, ответил ли отец на вопрос Ади или также был шокирован ее словами, повисшими в сознании Бадди позже — такими, как стирка или глажка белья, уборка или готовка, но хлестающими как кнут, и повторяющимися как эхо: «К той женщине…» К какой еще женщине?

— Смотрите, дети, мне жаль. Мне бы не хотелось, чтобы вы об этом узнали так, вот, вдруг. Это был не лучший способ вам об этом сообщить, — его глаза приклеились к тарелке, чтобы не встречаться глазами ни с кем из них. — Да, женщина. Я ухожу не к ней. Это не входило в мои планы. Так уж получилось.

Бадди осторожно взглянул на мать: «Как она это терпит?» Она сидела неподвижно, будто замерла перед фотообъективом. Ее руки ухватились за край стола. К еде она не прикоснулась. Она не смотрела ни на отца, ни на Ади, ни на него. Ее глаза были сфокусированы на чем-то невидимом, в далекой пустоте, будто в экстазе, на сцене… но она сама, ее тело существовало. Оно было тут — не где-то там, оно не отсутствовало, не исчезло, какими бы ужасными и не выносимыми не были б те слова.

— Бадди, Ади, я люблю вас обоих, — продолжал отец. — И вы оба это знаете. Мне не нужно об этом говорить. Но все равно я это говорю. И то, что произошло между матерью и мной никак вас не касается, и не меняет моего отношения к вам.

Позже, конечно, Ади ответила на его доводы, опровергнув их все.

— Ты слышал, что он сказал, и как он это сказал? — изображала она отцовскую мимику. — «Мы с матерью решили…» — а затем фыркая: — Он решил, а мама ничего не решала. Он хочет уйти к той женщине и уходит, неважно, что мама об этом думает, и что мы, — и она снова стала его передразнивать: — …и то, что произошло между матерью и мной никак вас не касается, и не меняет моего отношения к вам, — и рухнув на кровать: — Дерьмо собачье. И что, он думает, можно с этим сделать? И кто это будет делать? Кто-то другой? Кто из них двоих возьмется вывести нас в мир? Кто? И теперь, все так сразу: и то, что произошло, скажется на нас, изменит нашу жизнь.

Бадди все еще был не готов. Он чувствовал себя глупо, и не знал что сказать.

— Что это за женщина, Ади?

— Прежде всего, это не женщина. Она почти что девочка. Я о бом, что женщина — это мама. Это… ей где-то двадцать. Не знаю, как ее зовут, — она села на кровать, ее лицо покраснело, и на нем выплыла гримаса. — Ладно, мне ненавистна эта идея, но кажется, я ее знаю — эту женщину, девушку, неважно, потому что я слышала об этом, подслушала, как Ма и Па спорили однажды вечером. Все было похоже на то, что он перед ней пресмыкался. Это было в ванной. Мое ухо практически приклеилось к двери. Ее зовут Фэй — секретарша из его офиса. Помнишь, как все последние вечера он задерживался на работе? Вот, тогда все и началось, — она снова злостно передразнивала отца. — «Мы не думали, что так сильно полюбим друг друга…» Представляешь, сказать такое маме. Сказать, что он любит другую. Подонок… — в протест она повыдергивала вокруг себя простыню.

Позже мать постучала в дверь к нему в спальню.

— Извини, — сказала она, будто не была уверена в том, что в данный момент она была желанна.

— В этом нет твоей вины, мама, — сказал он, хотя прежде он и не задумывался, кто из них и в чем виноват.

— Мне также жаль о том, как он все это преподнес тебе и Ади. В этом была и моя вина. Я хотела быть с вами, когда он это скажет, и хотела от него это услышать, что с моей стороны было жестоко, но я при всем этом должна была присутствовать.

Бадди не знал, что и сказать. Ему хотелось говорить обо всем и обо всем спросить, но он промолчал. Он видел печальное лицо матери, на котором была не только печаль. Она была ошеломлена, в шоке, будто только что услышала о наступающем через десять минут конце света, когда не выживет никто. С болью во взгляде мать закатила глаза. Он от нее отвернулся.

— Смотри, Бадди, я пришла не с извинениями от отца. Я не знаю, что будет дальше, и не знаю, временно это или навсегда, когда он переболеет этим и переболеет ли вообще. Я даже не знаю, хочу ли, чтобы он вернулся или нет, если он «переболеет». Господь, я не знаю ничего…

Он еще ни разу не слышал, чтобы мать произносила какие-нибудь ругательства. Она всегда была утонченной, элегантной, хладнокровной и аккуратной женщиной. Или, может, это было не ругательство. Может, «Господь» — это было началом молитвы.

— Он — отец, Бадди. Твой и Ади. И ты такой же его сын, как и мой. И не чей-нибудь еще. Я хочу, чтобы вы с Ади продолжали его любить…

Но как после всего его любить, Бадди не знал. Думая об отце с кем-нибудь еще, с другой женщиной, вычеркивая его из своей жизни, принимая таким, какой он есть, он понимал, что не в силах что-нибудь изменить.

На следующий же вечер, в торговом центре он повстречал Гарри Фловерса и его приятелей.

И тогда же он впервые в жизни напился.

Пересаживаясь с автобуса на автобус или останавливая попутки, он направлялся в центр города. Попутки позволяли ехать, не дожидаясь следующего автобуса. Он прибыл в центр, когда уже смеркалось, и зашел в помещение торгового центра «Мол», в котором не бывало ни закатов, ни рассветов, ни времен года, ни перемен погоды.

Он сидел на желтой пластиковой скамейке и смотрел на недействующий фонтан, но, скорее всего он его не видел. Он не видел ничего. Он не хотел ничего видеть и не мог. Ему лишь хотелось, чтобы время укорило свой ход. Он просто сидел, не замечая людей, которые приходили и уходили, останавливались и проходили мимо. Парни и девчонки: они шли, держась за руки или прижимаясь друг к другу. Глядя на них, он чувствовал тоску и не знал, почему. Почему происходящее здесь вокруг него вгоняло его в тоску и печаль, добавляясь ко всем другим его печалям?

— Кто-то умер?

Бадди услышал эти слова и в тот же момент, подняв голову, увидел Гарри Фловерса, который стоял и смотрел на него. «Он говорит со мной», — вдруг осознал Бадди. Гарри Фловерс: в региональной школе Викбурга он был весьма популярен, о нем также ходило немало слухов: наркотики, алкоголь, дикие выходки.

— Ты выглядишь так, будто у тебя кто-то умер, — сказал Гарри, и не было сомнений, что он говорил с Бадди. — Я иногда тебя вижу. Ты из школы, не так ли?

Бадди кивнул и поднялся на ноги. Гарри Фловерс и Бадди были примерно одного роста, но Гарри казался выше, потому что чем-то он выделялся среди других и в то же время старался выглядеть как можно проще. Его глаза были цвета хаки, иногда в них было нечто отталкивающее, а иногда они внушали симпатию. Бадди видел его в школе шествующим по коридору всегда в окружении друзей. Ему сопутствовал легкий смех, и в отличие от других парней он никогда не спешил в класс на урок.

— Ты в порядке? — спросил Гарри.

— Никто не умер, — ответил Бадди, поняв, что Гарри Фловерс представляться не собирался, к тому же, можно было предположить, что Бадди знал, кто он такой. Бадди много не говорил, он больше пожимал плечами, не собираясь раскрывать Гарри Фловерсу семейные секреты.

— Тебе нужен экшен, — сказал Гарри, и на его лице выплыла улыбка доверия. — Немного диверсии, немного развлечения… — говоря это, он разминал пальцы, а над его глазами прыгали брови. Поразительно: крутой Гарри Фловерс пародирует Крунчо.

В тот вечер, когда он впервые общался с Гарри, алкоголь для Бадди открытием не был, но именно тогда он познал все чудо ухода от действительности, которое приносит волшебный напиток. Прежде он мог немного выпить на вечеринке, или сделать один-другой маленький глоток из бутылки, спрятанной в бумажном пакете на трибуне стадиона во время футбольного матча. И каждый раз отравление было большим, чем само удовольствие от выпитого. Но сидя на переднем сидении машины Гарри, в которой у него за спиной Ренди Пирс и Марти Сендерс преображались в Эббота и Костелло, Бадди открыл для себя чудесные свойства крепких напитков: все вокруг смягчалось, сглаживалось, утопало в тумане, что делало его… почти… счастливым. Он расслаблялся и забывал об окружающем его аде.

В тот первый вечер они всего лишь болтали, шутили, а затем Гарри подкинул его прямо к ступенькам крыльца его дома. Шатаясь, Бадди поднялся на крыльцо и, спотыкаясь, ввалился в дом. Тогда его больше всего обрадовало то, что мать и Ади уже спали. Уже лежа в постели, он еще раз ощутил чудотворное волшебство алкоголя, которое утопило его в блаженстве сна.

Позже это уже были «Времена Веселья», отведенные Гарри для «подвигов», глупых и нелепых на трезвую голову или же возбуждающих и смелых в подпитии. Каждый вечер у них начинался с одного и того же: они сидели в машине и, не торопясь, пили, болтали о чем попало, шутили и слушали беседы Марти и Ренди на заднем сидении. Бадди заметил: если Гарри в отличие от всех, выпил немного, то он подбивал Бадди и других выпить еще чуть-чуть и еще, пока на дне бутылки не оставалось ни капли. Это могла быть водка, виски или джин, впоследствии ставший личным напитком Бадди. Ему нравился экзотический запах и то, что следовало потом. Наконец, Гарри мог крикнуть: «Время веселья», и все выходили из машины.

Они могли пойти в кино, где их ждали новые разрушения. Они смеялись до хрипоты над сценами, в которых и подавно не было ничего смешного; рассыпали на пол купленную в буфете еду, как правило, попкорн; из конфетных оберток делали самолетики, которые повсюду летали, оставляя на киноэкране тени своих очертаний; невпопад гоготали или просто громко разговаривали, зная, что швейцарами в большинстве своем работали пугливые старшеклассники, которые не доносили руководству кинотеатра о шуме и беспорядках.

В какой-нибудь другой вечер они могли «патрулировать» улицы, в поисках, где бы напакостить, Гарри провоцировал других водителей ехать или слишком быстро или медленно, подрезая или садясь им на хвост.

В один из выходных Гарри раздобыл несколько ракет для фейерверка, для чего с родителями он съездил в Нью-Гемпшир, а затем раскрасил их, сделав похожими на настоящие снаряды, или пририсовав им рожицы с дьявольским оскалом зубов. Выехав за пределы Викбурга, они закладывали миниатюрные бомбы в почтовые ящики и смеялись над тем, как они с треском разлетаются на части. Затем с ревом мотора и смехом они уносили оттуда ноги. Что их особенно возбуждало, как говорил Гарри, так это то, что взрывать почтовые ящики, было федеральным преступлением.

Иногда вслед за ними взрывались мусорные урны где-нибудь в Джедсон-Парке. Целью было распугать скрывающиеся в темноте влюбленные пары. Вдобавок ко всему они могли распотрошить большие горшки с посаженой в них декоративной растительностью, а затем бросать друг в друга их содержимым, или же на глазах у изумленных зевак помочиться в фонтан. На следующее утро, вспоминая события предыдущего вечера, Бадди мог содрогнуться. В такое одно утро он познакомился с похмельем: у него в животе начиналась ядерная война, глаза горели, будто он только что чистил лук, голова болела и была будто бы тяжелее всего тела, ко всему добавлялось осознание того, что где-то десяток часов тому назад он совершал нечто постыдное. Глядя на себя в зеркало и видя свою болезненно-желтую кожу, налитые кровью глаза и слипшиеся волосы, он начинал думать, как остановить Гарри, под началом которого проводились их «Времена Веселья». Но в какой-нибудь вечер он снова сдавался, чтобы сопроводить Гарри Фловерса куда бы то ни было.

Но, как бы то ни было, намного важнее, чем Гарри, для него была выпивка — чтобы забыться. «Времена Веселья» с Гарри Фловерсом и его дружками приносили ему дружбу и чувство того, что он не один. Каждый раз, выпив, он забывал об одиночестве, ему становилось хорошо, он уплывал, перед глазами все размывалось, он забывал обо всем трудном и неприятном и уже не нуждался ни в друзьях, ни в товарищах.

Ни в ком.

Особенно в отце или в матери.

Арти начал вскрикивать во сне спустя две неделе после покушения на их дом. Когда впервые это произошло, Джейн пробудилась ото сна. Она не сразу смогла определить, откуда послышался визг. Какое-то время было тихо, и она услышала, как открылась и закрылась дверь, а затем снова был пронзительный крик, уже прозвучавший глуше, чем предыдущий. Спустя секунду она полностью пробудилась ото сна. На электронных часах светились цифры: «2:21».

Когда крик раздался снова, то она встала с постели, подошла к двери и прислушалась. Она содрогнулась от холода ночи. Звуки исходили из ванной, куда нужно было идти через гостиную. Вскрики следовали один за другим. В них не скрывался ужас, ни чем не похожий на ее собственный.

Она остановилась у двери ванной. Под ее ногами был холодный дубовый пол. Теперь там было тихо. Затем кто-то начал хныкать, будто попавший в западню маленький зверек. Когда она аккуратно приоткрыла дверь, то поняла, что это было негромкое бормотание родителей. Заглянув внутрь, она увидела отца, сидящего на краю ванны. В его руках был Арти. Мать стояла перед ним на коленях. Ее руки гладили прижатое к отцовской пижаме лицо Арти.

Арти завизжал снова, вырвав лицо из отцовской защиты. В его глазах был ужас. Затем он затих, но руками схватился за голову.

Мать обернулась и увидела Джейн.

— Кошмар, — сказала она.

Но это был не кошмар. Это был явный ужас, которого Арти еще не знал. Затем, спустя несколько минут он окончательно отошел ото сна.

Это продолжалось три ночи подряд. Арти визжал и рыдал, его глаза были широко открыты, будто он был свидетелем до невероятности ужасных и грязных событий, которые его ум отказывался признавать. Когда он просыпался, то безутешно рыдал, будто попал в как никогда более опустошенный мир, за пределы домашнего комфорта и тепла.

На четвертый день они отвезли Арти в Монумент к доктору Элисону, к их старому семейному врачу, который знал все болезни их семьи.

Доктор Элисон отправил мальчика на целый список анализов и проверок в клинику, которой он управлял. Анализы ничего не показали. Он сказал, что дети дошкольного возраста иногда проходят период ночных кошмаров. Сейчас у него именно такой период.

— Не считает ли он, что это может быть как-то связано с вандализмом в нашем доме? — позже спросила у отца Джейн.

— Возможно, — ответил отец с усталостью в голосе. — Доктор Элисон желает, чтобы мы не теряли с ним связь. Он сказал, что проще лечить тех, у кого что-нибудь видимое, ощутимое: переломы, растяжения, порезы и ушибы, или такие симптомы, как температура, повышенное давление и так далее. Но сложнее заниматься тем, что не можешь увидеть или измерить. Он говорит, что в случаях такого рода время — лучший доктор.

Доктор Элисон был прав. Прошло несколько дней после очередного ночного ужаса Арти, и все закончилось. «Будем надеяться, что навсегда», — сказала мать. Когда наступало время ложиться спать, то Джейн и ее родители продолжали чувствовать напряжение. По ночам все они ворочались, просыпались по нескольку раз на протяжении ночи, вслушиваясь и ожидая.

А что сам Арти? Для Джейн он был загадкой и, возможно, для родителей также.

Он всегда был стандартным младшим братом, похожим на братьев всех ее подруг: надоедливым, подсматривающим из-за угла, существующем сам по себе в загадочном мире мальчишек, со своими секретами, тайнами, приходящим и уходящим, попросту лишь слегка касающемся ее жизни, за исключением того, когда он выбирал способ досадить тебе своим туалетным юмором. Его словарь наполнялся словами, описывающими телесные функции, с которыми он приставал к Джейн в моменты, когда это не слышали родители. Он также воспроизводил звуковые эффекты всех этих функций, из-за чего Джейн выскакивала из дому, зажав обеими руками уши.

— Арти в порядке? — крикнул однажды ей через дорогу Кенни Крейн, когда она пробегала мимо трусцой.

— Думаю, что да, — выплюнула она, остановившись и удивившись озабоченному взгляду Кенни. Она пересекла улицу и подошла к нему. — А почему ты это спрашиваешь?

Кенни пожал плечами:

— Не знаю. Его не видно на улице. Раньше мы обменивались «Звездными войнами», но теперь он ими не интересуется.

— Думаю, что у него наступили нелегкие времена, — ответила Джейн. — Наверное, каждый это когда-нибудь проходит. Но он в порядке, — она не стала ему ничего рассказывать, потому что сама не знала, что на самом деле с ним происходит.

— Арти — мой друг, — объявил Кенни, подняв подбородок. Это

зазвучало как вызов.

После недолгого разговора с Кенни Крейном, Джейн начала следить за приходом и уходом Арти, и она сделала открытие: он больше не играл в сумасбродные видеоигры, к тому же стал редко заходить к себе в комнату, разве чтобы переодеться или лечь спать. Он болтался по кварталу и иногда исчезал на несколько часов, куда-нибудь уехав на велосипеде.

— Где ты был, — спросила его Джейн, когда он вернулся после одной из таких прогулок и начал заниматься велосипедом.

— Нигде, — ответил он.

Ответ был стандартным, как и до покушения на их дом.

— Но ты куда-то ездил, — продекларировала она.

Он пожал плечами и продолжил натягивать цепь.

— С каких пор ты перестал играть в видеоигры? — спросила она. Затем она решила немного ему польстить: — Мне показалось, что ты стал ассом в «Звездных Войнах».

«Асс» — это было одно из его слов. Но он снова пожал плечами и отвернулся куда-то в сторону.

— Стало не интересно. Все это для детей.

— Для детей? Я думала, что ты в некотором роде гений видеоигр.

Он посмотрел прямо ей в глаза и сощурился.

— Что тебе нужно?

— Дело не в играх. Меня интересуешь ты. И то, почему ты в них больше не играешь.

Он ей не ответил, но, в конце концов, и не ушел от нее. Она решила копнуть глубже:

— Это как-то связано с тем, что случилось с Керен? Вандализм?

Он снова промолчал, продолжая возиться с велосипедом.

— Мне больше не нравится наш дом, — сказал он настолько тихо, что она с трудом расслышала слова. — И я ненавижу Барнсайд.

— Я также не схожу от него с ума, но мы здесь живем, и не можем переехать куда-либо еще.

— Почему, ведь мы переехали сюда из Монумента, так что же мешает нам переехать еще куда-нибудь?

— Ты же слышал, что сказал отец. Нельзя сдаваться, Арти.

И вдруг она увидела, что это уже не тот маленький брат, от которого не было покоя, и к которому она не испытывала особой привязанности.

— Не сдаваться? — спросил он, подняв на нее глаза. — Кому?

— Кому угодно. Тому, кто поднял на нас руку, — ответила она. — Думаю, возможно, они только и хотят, чтобы мы отсюда переехали, показать нам, что они могут изменить нашу жизнь, — она вдруг для себя открыла мысли, которые впервые высказала вслух. — И будь оно все проклято. Мы не можем им это позволить.

На его лице была гримаса. Глаза сузились в узкие щелочки.

— Не позволим? — спросила она.

— Полагаю, что нет, — сказал он, твердо глядя ей в глаза.

И впервые ей показалось, что между ними образовалась тонкая связь. Она подавила в себе желание обнять его так, как обнимаются друзья.

— Подумаешь об этом, хорошо? — спросила она.

Он кивнул, их глаза снова встретились, а затем он вернулся к возне с велосипедом.

«Между нами появился контакт» — подумала она, наконец, обрадовавшись тому, что вернулась домой.

В видеоигры Арти больше уже не играл никогда.

Через три недели после похорон Вона Мастерсона у дедушки Авенжера начали возникать вопросы об украденном пистолете.

— Знаешь, что забавного в этом пистолете?

— Что забавного, дедушка? — спросил Авенжер, держа лицо пустым.

— И это не смешно, — ответил дедушка, он всегда говорил медленно и легко, будто вырисовывая слова.

— Я вот думаю, кто такой извне мог украсть мой «кусок».

Он всегда называл свой пистолет «куском», но в данный момент эти слова угрожающее повисло в воздухе: «кто такой извне…»

Авенжер не сказал ничего. Дед был щедр на слова. Авенжер никогда не останавливал его, когда он начинал говорить. Чаще всего он был хорошим рассказчиком и с удовольствием выкладывал всякие истории о долгих днях в полиции, особенно в те давние времена, когда ему приходилось участвовать в рейдах, проводимых в трудных кварталах города, где постоянно крутились хулиганы.

— Думаю, — продолжал дедушка, будто отвечая на заданный Авенжером вопрос. — Я всегда держу все двери на замке. Вопрос, как мог ко мне проникнуть вор? Ни каких признаков вторжения.

— Может, у него был ключ? — прожевал Авенжер.

— Ключ? — дедушка повернулся и приклеился к нему своими черными глазами — глазами полицейского.

— Может, это был один из тех скелетных ключей, о которых ты когда-то рассказывал. Они подходят ко всем дверям? — сказал Авенжер, и проглотил слюну.

— Ни к этой двери и ни к этому замку с особым полицейским засовом. Нет, общие правила для этого замка не подходят.

Дедушка продолжал пристально на него смотреть, а Авенжер старался ни побледнеть, ни покраснеть.

— Окна? — предположил он. — Ты иногда их открываешь, чтобы проветрить.

— Одно слово: невозможно, — ответил дедушка. Он всегда цитировал человека, которого звали Сэм Голдвин, который снимался в старых фильмах и говорил всякие сумасбродные вещи, например: «Кто-нибудь извне». — Кто полезет в окно на пятом этаже?

— Лестница? — рискнул Авенжер.

Дедушка не стал обсуждать предположение Авенжера. Он фыркнул, поднял глаза, и его взгляд вдруг приклеился к пробегающим мимо спортсменам. Он сидели на скамейке в Кенон-Парке, зеленеющем напротив школы. Сентябрьское солнце светило им в спину. Расслабив кости, дедушка закряхтел. Сорок пять лет он прослужил в полиции, большую часть из которых провел на «собаках». Почему-то он так называл свои ноги — «собаки». Он никогда не ездил на патрульной машине, всегда ходил пешком. «Вот, что неправильно в этом мире», — говорил он. — «На тротуаре не хватает полицейских. Их нужно повытаскивать из машин в людные места».

— Если я не нахожу чего-то лучшего, то я могу лишь сказать, что это была внутренняя работа, — сказал дедушка, вытянув ноги и скрестив руки на маленьком круглом животе. Он закрыл глаза.

Авенжер надеялся, что он вздремнул, нечто подобное с дедушкой регулярно бывало: в любое время дня и ночи он мог уснуть где угодно и в какой угодно позе.

— Что ты имеешь в виду, говоря «внутренняя работа»? — он пожалел о том, что спросил об этом лишь спустя минуту, в полной мере взвесив, что это может значить.

— Я имею в виду, что кто-то вошел и украл вещь, что снова невозможно. Только я живу там.

— Может, кто-нибудь из гостей? — сгримасничал Авенжер. Зачем же держать рот на замке?

— Не похоже, — сказал он слабеющим голосом. — У меня лишь четыре комнаты. «Кусок» был спрятан в шкафу, а пули в отдельном ящике. Вряд ли кто-нибудь из гостей стал бы рыться в двух разных местах…

Его голос совсем ослаб, и спустя момент он захрапел, отчего кончики его усов задрожали. Авенжер мягко вздохнул: «Ну вот…» Он был рад, что разговор закончился. Но он нахмурился и твердо поставил перед собой ноги, хотя они еле касались земли.

— Конечно же, я не помню, когда я мог им пользоваться в последний раз, — сказал дедушка, не на шутку напугав Авенжера, который уже думал, что это были звуки сна. Дедушка говорил, не открывая глаза, руки были сложены на круглом животе. — Может, однажды я по ошибке не закрыл дверь на ключ. Может, кто-то вошел… — снова молчание. — Кому можно в наши дни верить? Никому…

«Никому».

Слово отдалось эхом в сознании Авенжера, как и прежде «внутренняя работа».

Дедушка пытался закончить предложение, которое начал:

— Никому… на этом свете.

«Никому… даже тебе!»

Авенжер аж подскочил от тревоги, будто дедушка на самом деле это сказал, выдвинул обвинение — ему. Но старик продолжал дремать. Глаза были закрыты, и он сопел через полуоткрытый рот.

Авенжер закрыл глаза и тихо продолжал сидеть на скамейке, даже хотя шум, исходящий из носа дедушки, вдруг начал вызывать у него зуд. Но он не стал чесаться, он не шевелился вообще, даже веки не двигались. Он сидел, и у него в голове играло слово «никому». Это продолжалось, пока дедушка не проснулся, не зафыркал и не раскашлялся.

Они тихо ушли из парка.

Всю дорогу домой они молчали, что было еще хуже слова «никому». Дедушка не трепал ему волос и не похлопывал его по голове, как это было обычно. Они всего лишь распрощались на углу улиц Спрус и Эльм.

Телефон зазвонил, когда Бадди пришел из школы. Швырнув учебники на кушетку в салоне, он снял трубку. Затем пожалел о том, что ответил. На другом конце линии был Гарри.

— Не хочешь поразвлечься сегодня вечером, Бадди?

Голос был холодным, настойчивым, твердым, на этот раз с французским акцентом.

— Не сегодня, — ответил Бадди, прочистив горло впервые сделав свой голос твердым. Чувство вины за дом, который они разгромили, не давало ему покоя. После чего он дал себе слово, что больше не будет участвовать в подобных приключениях вместе с Гарри. Выпить — это было одно, а вот «подвиги» — совсем другое.

— Ну, вот тебе, большие планы? Настолько большие, что друзья в сторону? — здесь он попробовал мексиканский акцент.

— Нет, не это, — сказал Бадди, в попытке быстро найти какое-нибудь оправдание, за исключением: «Сегодня слишком много задали». Нахмурившись, он осознавал, как это звучит неубедительно.

На другом конце линии молчал Гарри. Он ему не верил — Бадди это знал.

— Совесть мучает, Бадди? — прервал молчание Гарри. Его голос был спокойным.

Это был Гарри, он всегда оказывался на слепящей стороне.

— Не совсем, — ответил Бадди, и на его лице выступила гримаса. — Я сегодня не в настроении, — затем добавив в голос искренности: — И накопилось столько не приготовленных уроков.

Кто-то сказал, что если умеешь претвориться искренним, то обязательно преуспеешь в жизни.

— Собираешься пить один?

— Что?

— Это верный знак, Бадди.

— Верный знак чего? — беспомощно спросил Бадди. Не желая отвечать на вопрос, не желая продолжать этот разговор, и не зная как его закончить.

— Алкоголизм. Когда пьешь в одиночестве, это верный знак.

— Я не собираюсь пить, — ответил Бадди. — Ни один, ни с кем-нибудь еще, — но именно этим он и собирался заняться.

Это была одна из причин, почему он столь сильно испытывал неприязнь к Гарри Фловерсу: все время он все портил. Что было такого в том, чтобы выпить — сейчас или потом? И какая была разница, пил он один или с кем-нибудь? Найдя что-нибудь гнилое, Гарри тут же это высмеивал, всегда снимал шляпу, выявив что-нибудь до ужаса нечистое. Как однажды в парке.

Тогда вдвоем с Гарри они сидели в машине, пытаясь распланировать очередное «Время Веселья» на ближайший вечер, хотя Гарри надеялся, что не будет ничего. Его продолжали будоражить события того разгромленного ими дома.

В парке резвились дети. Они высоко раскачивались на качелях, с визгом съезжали с горки, кружились на карусели. Воздух был переполнен веселыми криками и смехом. Несколько девочек возраста пяти-шести лет, взявшись за руки, стали в круг и начали петь:

«Звените колокольчики… в руках моих букет… развеем пепел

по ветру… в могиле места нет…»

— Глупо, — сказал Гарри.

— Что глупо? — спросил Бадди, опасаясь, что в детских играх на лужайке парка Гарри нашел что-нибудь глупое.

— Дети не знают, что это значит, — задергался подбородок Гарри. — Мисс Поттер на уроках английской литературы неделю назад рассказывала нам об этой детской рифме. О чем дети пели, в былые времена, когда черная чума миллионами убивала людей. Люди срывали бутоны роз, вытряхивали из бутонов пыльцу, варили из них отвары и растирали все это по телу. Затем они падали и умирали…

Бадди нахмурился и посмотрел на тех девочек: они встали на ноги, чтобы снова образовать круг.

— Знаешь, кто ты, Гарри? Ты — разрушитель. Я всегда думал, что «Круг Розы» — это нечто доброе, и дети это любят. Но вот ты пришел и все разрушил.

— Извини, Бадди. Это не я придумал эту историю, — в голосе Гарри не было ни нотки сожаления. — Я успешно написал контрольную по предмету мисс Потер, и поэтому я об этом помню. — Обычно мне нет дела до дерьма детских игр.

— Это не дерьмо, — сказал Бадди, когда девочки снова стали в круг и запели. Детские голоса звенели в воздухе.

— Пепел по ветру…

Одна из девочек с длинными белыми волосами споткнулась и упала.

— И все мы падем…

Руки расцепились, и все по очереди рухнули на траву.

Беловолосая девочка заплакала. Ее щеки заблестели от слез.

— Может, после всего это и не дерьмо. Может, когда-нибудь все мы падем, не так ли? — голос Гарри был сухим и острым, будто падающие в стакан кубики льда.

И теперь телефон. И снова его голос — сухой и холодный как лед. Он продолжал:

— Конечно же, ты не станешь пить один, — а затем он зашептал, и это стало напоминать шипение змеи. — Помни это, Бадди. Ты наслаждался тем, что в тот вечер мы делали, и тогда ты тоже постарался на славу. А сейчас тебя гложет совесть, хотя в тот вечер тебе было хорошо.

Бадди не ответил. Он не старался как-то это отвергнуть, потому что Гарри был прав, будь все оно проклято. Бадди наслаждался, получив огромное удовлетворение, круша и ломая все на своем пути, будто ломая хребет монстру, своему отцу и всему этому проклятому миру. Или это было лишь оправдание?

— Верно, Бадди? — все тот же настойчивый голос.

— Верно, Гарри, — ответил Бадди, сдавая позицию. — Но я не мочился на стены, и не нападал на девчонку.

— Хорошо, Бадди. Это не значит, что ты не один из нас.

«Но ты и не помог ей, не спас ее, как герой. Как какой-нибудь долбанный герой, Бадди».

— Смотри, Бадди. Ты не один, и ты не будешь пить один.

Бадди, наконец, позволил воздуху выйти через губы. Затем постарался вложить в свой голос как можно больше искренности.

— Я знаю, Гарри, и ценю это. Но ты не представляешь, как сегодня важно для меня справиться с этим глупым домашним заданием. К тому же, сегодня я не чувствую себя хорошо, может, подхватил грипп или что-то в этом роде…

— Конечно, Бадди. Я всего лишь напомнил тебе о себе, — короткая пауза. — Будь осторожен, Бадди, — теперь с французским прононсом. — Увидимзя…

Бадди не успел ответить. В трубке пульсировали короткие гудки.

Посещение больницы для Джейн стало самым обычным делом — таким же, как и школа. Хотя Керен все еще никак не реагировала, Джейн почувствовала к ней привязанность, какую не знала прежде. Иногда она держала ее за руку, обнимала пальцами ее запястье и была рада всего лишь ее ровному, твердому и уверенному пульсу. Ей начинало казаться, что это был своего рода код Морзе, с помощью которого Керен сообщала, что она скоро вернется: «Не волнуйся. Все будет хорошо…»

Каждый раз, когда рядом с Керен хлопотали медсестры, то они просили Джейн выйти из палаты. В это время она болталась по больничным коридорам, стараясь не заглядывать в попадающиеся на ее пути палаты. Ей не хотелось видеть чьих-либо страданий или просто вникать в чье-либо существование. Однажды она наткнулась на больничную часовню. Она зашла внутрь. Это была обычная часовня, на входе в которую не было ни каких табличек или обозначений, скамьи были без подставок для колен, по углам были развешаны скромные иконы в простых деревянных наличниках. Но вдруг через фальшивые витражи часовню осветило солнце. Это был боковой свет, упавший на внутреннюю стену. Сидя на скамье, отстранившись от происходящего за дверью, она обнаружила нечто вроде просветления. И молитвы, которые она знала с детства, приобрели для нее новый смысл, они были о Керен: «Всевышний, добрый господь, пожалуйста, помоги Керен придти в себя…» Глупым и непочтительным ей это не показалось.

Она поняла, что она не молилась уже долгое время. Хотя всей семьей они не пропустили ни одной воскресной службы, во время них Керен попросту исчезала из их бытия. Каждое воскресное утро они приезжали в старую Методистскую церковь на окраине Монумента, и это носило больше социальный характер, нежели чем религиозный. Ей хотелось видеть все семьи, собравшимися после службы на церковном дворе. Пастор Вильям Смит был старым, искренним, праведным священником, но слушать его было донельзя скучно. Здесь в Барнсайде ее родители зарегистрировали семью в местной Методистской церкви. Здание было новым и больше походило на здравоохранительное заведение, скамьи были составлены в круг, как в театре. Пастор не был столь старым и нудным, но уж очень старательным. Его проповеди были слишком длинными, отчего сознание Джейн улетало куда-нибудь как можно дальше от церкви. Зачем она вообще ходила на службу, она не знала. Иногда она верила, при этом, не зная, откуда приходит вера, это как, быть терпеливым и добрыми, стараться никого слишком сильно не обидеть, и тогда ты попадешь в рай — когда-нибудь, очень нескоро. Об этом она задумывалась не часто. Но сейчас, в этой часовне она подумала именно об этом. «Мне нужно стать лучше», — волновалась она. В соблюдении десяти заповедей, которые она помнила, шокировало то, что она беспокоилась о соблюдении лишь двух или трех из них: нее укради, не убий и не посягай на чужое. Она не воровала, не убивала, не посягала на чужое и где-то в тусклом подсознании понимала, что, посягая на чужое, она свершала нечто сродни зависти. Она думала, что нужно быть лучше матери и отца, быть добрее к ним, помогать им. Но она не знала, почему.

В больничной часовне она поняла, что уже несколько дней, как она не ощущает тот жуткий запах. Навсегда ли это?

Однажды, вернувшись из часовни в палату, она услышала, как мать разговаривала с Керен. В надежде на то, что Керен хоть что-то из сказанного воспринимает, все члены семьи рассказывали ей о происходящем дома и у соседей. Ее школьные друзья спрашивали о ней по телефону почти каждый день. Поначалу они не решались приходить к ней в больницу, но затем, уже не стесняясь, они приходили и рассказывали ей обо всем, что происходит в школе «Барнсайд-Хай».

Оградившись от муки в голосе матери, Джейн подумала о том, что подслушивать нехорошо.

— Я не знаю, что и делать. Мне даже нечего тебе сказать, но все-таки кое-что я тебе скажу. У меня есть сумасшедшая мысль, Керен, у тебя что-то сталось в подсознании… потому что ты боишься… чего-то… не надо… не надо бояться. Мы все тебя любим. Мы тебя защитим. В наш дом больше никто не посмеет ворваться. Теперь у нас есть сигнализация. Мы недавно ее установили. Мы позаботимся о тебе…

В палате стало тихо. Керен, конечно же, не ответила. Выглянув, Джейн увидела Керен: ее закрытые глаза, бледное, лежащее в постели неподвижное тело. Мука… большая, чем безрассудство… у матери в голосе… и в глазах… Все это заставило Джейн сделать шаг назад. В этот момент она не хотела, чтобы мать ее увидела. Мать говорила настолько смело, что Джейн восхитилась ею и даже захотела быть с ней во всех ее домашних делах и исполнять все ее ежедневные поручения.

Или все это было притворством? «Все ради семьи…»

— Ты должна вернуться, Керен. Пока ты это не сделаешь, ничего не вернется на круги своя. Мы продолжаем жить в том же доме, но все порознь. Мы больше не семья.

Это была правда, и Джейн с ужасом с этим согласилась. Все были столь вежливы и милы друг к другу: «Передай, пожалуйста, соль… Какая замечательная блузка, Джейн… Прекрасный табель, Арти…» — что уже совсем не напоминало старые добрые времена, когда в семье все спорили, будь то о времени, когда нужно возвращаться домой, чтобы не быть наказанным, о посредственных оценках в табеле, присланном из школы по почте, о том, кто одел и чей свитер. Теперь все обращались друг с другом так, будто каждый был сделан из стекла, будто рассыплется на мелкие осколки от чуть более грубого слова.

Джейн так и не вошла в палату, оставив мать одну с ее печальным монологом. Вместо этого она вернулась обратно в часовню.

Бадди вскрыл письмо, которое на самом деле письмом не было. Он не стал разрывать конверт, а лишь аккуратно надрезал край кухонным ножом, делая это не спеша, чтобы оценить на вес содержимое. На самом деле он знал, что лежит внутри — чек, который отец высылал ему раз в неделю. Двадцать пять долларов. Что было вдвое больше, чем Бадди получал на карманные расходы, когда отец жил с ними. В конверте не было больше ничего, и Бадди всегда делал вид, что не разочарован. «Да ну его», — пробормотал он, смяв конверт и отбросив его в сторону. «Да все это к… и чек тоже».

Почему каждую неделю он надеялся, что кроме чека в конверте будет какая-нибудь записка от отца? Он был бы рад нескольким словам, написанных нелепым почерком на обрывке мятой бумаги. Но в конверте были только деньги. Двадцать пять долларов. Этого хватало на выпивку. Но… но что? Он не знал.

Отец не обещал, когда появится дома. Он поспешно, впопыхах складывал одежду, хмурясь и почесываясь, если что-то было ему слишком мало. Он продолжал повторять: «Извини. Извини за то, что причинил тебе, Бадди». Он бросал в чемодан каждую рубашку, сминая ее, чтобы сберечь в нем место. «Расскажи Ади, как мне жаль об этом». Ади отказалась с ним разговаривать. Она заперлась в комнате и не открывала, если он пытался к ней войти.

— Каждую неделю я буду посылать вам деньги. Извините за то, что это будет в письме…

«Извините… простите… мне жаль…»

— Разве мы не будем иногда собираться все вместе? -

спросил Бадди.

— Конечно, обязательно, — ответил отец, продолжая упаковывать вещи. Это не звучало убедительно и больше было похоже на «нет, никогда». Наблюдая за тем, как отец застегивал разбухший чемодан, Бадди понял, что всю прожитую жизнь он провел под одной крышей с человеком, которого вовсе не знал. Отец для него всегда был «Отцом». С заглавной «О». Он делал все, что должен был делать отец: уходить на работу и возвращаться к ужину домой, бросать Бадди мяч на заднем дворе, чтобы тот отбивал его битой, и ходить с ним и Ади в церковь или на салют в День Независимости, дремать и просыпаться от собственного храпа с большими от удивления глазами, не осознавая, где он находится. Он ненавидел сидеть за рулем: в дальних поездках, если он ехал со всеми, за рулем всегда была мать. «Мой дремлющий мальчик», — нежно и любя она называла его.

От былой нежности не осталось и следа. Брошенная мать, и чек на двадцать пять долларов в конверте. Был отец и сплыл.

Дважды он звонил отцу в офис и слышал много всяких «Извини, я занят… Может, на следующей неделе… Я тебе позвоню…»

Он так и не позвонил, но чеки продолжали приходить. Чеки, в которых было то, на что можно было что-нибудь купить выпить — покрепче, чтобы легче было не вспоминать об отце.

И вот он разглядывал еще один чек, с той же подписью, которую когда-то он видел у себя в табеле в подтверждение того, что родители с успеваемостью сына ознакомлены. Мать расписалась у него в табеле на прошлой неделе. Вдруг придя в ярость, он подумал: «Ведь, можно отослать ему чек обратно. Пусть знает, что за деньги меня не купить».

Бадди не заметил, как письмо оказалось на столе у матери в комнате. В его руках была шариковая ручка. На конверте он написал имя отца и адрес конторы, в которой тот работал. Разорвав еще один лист писчей бумаги, лежащей тут же, на столе, он еще раз попытался что-нибудь написать. Взвесив все, что он хотел высказать, он решил, что вернувшийся чек уже сам по себе расскажет о многом. В ящике стола он нашел небольшой блокнот с тиснеными страницами, вырвал одну из них и вложил в конверт, затем облизал клейкий край клапана и аккуратно расправил пальцами. Взглянув на письмо еще раз, он с облегчением вздохнул: «Лучше что-нибудь сделать, чем бездействовать».

Он заглянул в кошелек: там лежали три мятые однодолларовые купюры. Покупать алкоголь в его возрасте было не только противозаконно, но и не по карману. Гарри познакомил его с одним бездомным, околачивающимся в центре города. Бродяги называли его «Мякишем». Он был небрит, с мутными глазами, повсюду таскал за собой тележку из супермаркета. Она была переполнена старым тряпьем, картонными коробками. Что в них было, Бадди даже не пытался узнать. Когда Мякиш с кем-либо разговаривал, то он выплевывал слова и вяло перемещался с места на место. При всем этом в своем деле Мякиш был преуспевающим бизнесменом. Независимо оттого, что было в бутылке, он продавал ее за пять долларов. Когда Бадди подходил к нему, то Мякиш вяло оценивал подлинность купюр, а затем, будто фокусник, неизвестно откуда извлекал бутылку спиртного. Даже, если Бадди спрашивал маленькую пинтовую бутылку, предлагаемую в ликерных магазинах, как подарочную добавку к более крупной покупке за цену ниже четырех долларов, то Мякиш сдачу не возвращал, что подталкивало Бадди покупать у него бутылку в четверть галлона за пять долларов.

В результате ему приходилось рассчитывать на отцовские двадцать пять долларов. К этому добавлялись еще двадцать пять долларов, которые давала ему мать, чего, могло бы показаться, уже было более чем достаточно. Но на самом деле, у него ежедневно уходила немалая сумма на всякие неизбежные мелочи, плюс ко всему школьные обеды и дополнительные расходы, когда он оказывался в компании вместе с Гарри и его дружками.

Следующие два дня он носил конверт с чеком во внутреннем кармане куртки. Подойдя к очередному почтовому ящику, он останавливался и задумывался о содержимом конверта, будто взвешивал его на ладони. В конце концов, он так и не отправил чек. Почему бы отцу не платить за свою свободу? Почему бы не получать от него деньги, пусть немного — столько, сколько он уже платит? Двадцать пять долларов — это была небольшая цена.

По рукам.

Авенжер был поражен той легкости, с которой ему давались убийства, и тому, как уже дважды вышел из воды сухим. И каждый раз он извлекал из этого все новые и новые уроки. Во-первых, когда он убивал Вона Мастерсона, он многое узнал о важности мотива (или о его недостатке). Второе, что он усвоил, это осознание того, что для убийства ему не обязательно было иметь при себе оружие, такое как пистолет или нож. Конечно, ему была нужна удача, выверенный момент, не упущенная возможность, ко всему еще и терпение, чтобы дождаться подходящего случая. Когда ему было нужно совершить убийство во второй раз, то возможность представилась сама. Он даже не был до конца убежден, что в том убийстве была необходимость. Еще один урок состоял в том, что все время нужно было быть на стреме, в готовности и использовать наиблагоприятнейший из случаев, если их представилось несколько.

То, что произошло с дедушкой.

В тот субботний день он не собирался убивать своего дедушку. Конечно, он был вынужден проявлять осторожность, обходить его. Он боялся множества вопросов о пистолете. Один или два раза в неделю дедушка приходил в дом к Авенжеру и его матери, которая уже несколько лет страдала от одиночества. Отец Авенжера уехал из города (это было очень давно). Он не попрощался и даже не оставил записки. Мать долго не могла поверить, что такое может быть. Он исчез, оставив их и увлекшись какими-нибудь грязными играми, или был случайно убит. Она верила в то, что тот просто лишился памяти.

Она представляла себе (и Авенжер тоже), что он где-то бродит по свету, пытаясь найти свой дом. Его фотография стояла на телевизоре, и лицо отца периодически зажигалось в сознании Авенжера. Он искал отца каждый день, вглядываясь в лица всех проходящих мимо него по улице прохожих, но пока он его не нашел.

Когда к ним приходил дедушка, то он приносил с собой что-нибудь вкусное и цветы для матери. Ее он всегда называл «дочкой», хотя дочерью она ему не была. Они сидели и смотрели телевизор — любую «мыльную оперу», которая на тот час была в эфире. А затем, приглушив звук телевизора, они вдвоем сидели и слушали дедушкины рассказы о его службе в полиции, о разных приключениях, случавшихся с ним, когда он патрулировал улицы, и о Донни — об отце Авенжера, когда тот был еще маленьким.

— Не часто вижу тебя, Киид, — сказал дедушка, когда в последний раз побывал у них. Он часто называл его словом «Киид», протягивая «и».

— Я был занят, — сказал Авенжер, и его лицо начало наливаться краской. — Школа, и еще надо было помогать маме, — что было правдой. Авенжер всегда помогал матери. В течение дня он делал разную работу по дому, и напоминания ему для этого были не нужны, ходил за покупками, мыл посуду, окна. Те дни, когда приходил дедушка, он старался как можно меньше бывать дома. Он уходил, если знал, что тот придет, или по возможности не показывался на глаза.

— Ты делаешь так, что мне становится нехорошо, Киид. Куда-то все время исчезаешь, — будучи уже далеко не молодым, он на самом деле чувствовал себя неважно, осознавая, что в те давние дни он выглядел иначе, подтянутым и худым.

— Извини, дедушка, — сказал Авенжер. Он на самом деле сожалел о том, что все сложилось так, что дедушка стал его врагом, который в чем-то все время его подозревает.

— Он такой хороший мальчик, — сказала мать чуть ли не шепотом. — Он так мне помогает…

— Я знаю, Элла, знаю, — голос дедушки был мягким и добрым, но в глазах было нечто противоположное. Когда Авенжер смотрел ему в глаза, то они были живыми и проницательными, в них горели огоньки, они его изучали, сверлили насквозь. И Авенжер старался не встречаться с ним взглядом.

Когда спустя неделю Авенжер подошел к телефону и снял трубку, то дедушкин голос спросил:

— Привет, Киид. Что нового вытворил?

Что он имел в виду под словом «вытворил»?

— Все хорошо, деда, — ответил он ясным голосом, стараясь, чтобы все звучало как можно естественней.

— Слушай, это приглашение пройтись со своим старым дедом. Ты настолько занят все эти дни, что я посчитал правильным сделать тебе формальное приглашение. И как насчет следующей субботы?

Авенжер проглотил твердый комок, почувствовав, как кадык чуть ли не на части разрывает его горло.

— Ладно… — его мозг чуть не раскалился в поисках быстрого оправдания. В то же время он старался взвесить каждое его слово, оценить голос дедушки, найти скрытые секреты в его интонациях.

— Думаю, мы можем сходить в кино, на какой-нибудь хороший полицейский детектив, который выйдет на экран через неделю, — они оба любили фильмы про полицейских, с погонями, с переворачивающимися машинами, которые затем взрываются. — А потом мы заморим червячка, — он имел в виду: «Съедим гамбургер в «Макдональде»». — Что на это скажешь?

Что он мог сказать? Он согласился. Ему не нужно было проводить время со своим дедом, но кино было лучшим местом для них обоих.

Раз так обернулось, то они неплохо провели время в кино. Они хрустели попкорном и печеньем, сосали мятные драже и наслаждались происходящим на экране, в особенности долгими погонями по улицам, переполненных людьми, машинами и полицейскими, и по мостам, высоко подвешенным над водой.

Они оба объелись сладостями и тем, что продавалось в «Макдональде», но вместо того, чтобы распрощаться, они, не спеша, пошли в сторону дедушкиного дома.

— Посидим, поболтаем, — сказал дед, что для Авенжера сделало день облачным, хотя солнце обжигало щеки.

Квартира дедушки была маленькой и тесной. На Авенжера так давили стены, что ему каждый раз начинало не хватать воздуха. Социальное жилье для пожилых, кондоминиум, четырехкомнатная жилплощадь, хотя комнат было три: салон и кухня были объединены в одну комнату. Авенжеру нравился лишь балкон с его кованными чугунными перилами и зеленым плющом, поднимающимся с самой земли через все пять этажей. Оттуда открывался вид на весь город, и можно было видеть маленькие домики на отдаленных холмах. Иногда дедушка мог дать ему свой бинокль, и Авенжер разглядывал людей в окнах соседних домов или играющих на улице детей.

— Хочешь немного «Колы»?

Авенжер закачал головой:

— Нет, спасибо, дедушка.

— Печенье? У меня остался кусок торта.

— Во мне еще весь съеденный нами «Макдональд-с».

Ему почему-то хотелось домой. В глазах была резь, а голова раскалывалась на части.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил дедушка, изучая его глазами.

— Похоже, я перебрал с едой, — сказал Авенжер. Он боялся, что его вырвет. Ему было даже не тепло, а жарко.

— Надо выйти на свежий воздух, — сказал дедушка, и показал на дверь маленького балкона. — Будет лучше, если мы поговорим не здесь. Мы сядем и поговорим.

Но дедушка не сел. Он показал Авенжеру на черный стул с фальшивой пластиковой оковкой, а сам спиной прислонился к перилам. Он был спиною к городу. Его глаза были на Авенжере. И снова начались вопросы: о школе, об отметках, не стал ли лучше его почерк, о том, что он делает после уроков — примерно в таком ключе. Авенжер отвечал охотно, быстро проговаривая слова, углубляясь в детали, оттягивая время, делая все, чтобы вопросов было как можно меньше. Он чувствовал, что дедушка не очень то его слушал, его глаза стали будто стеклянными, сфокусировавшимися на чем-то вдалеке за спиной у Авенжера или он думал о чем-то еще.

Наконец старик отвернулся от Авенжра. Облокотившись на балконные перила, глядя на город сверху.

— Я хочу спросить у тебя нечто важное, Киид, — сказал он, несколько сдержанным голосом.

Он знал, что это будет за вопрос: «Не ты ли убил Вона Мастерсона?»

Вот, почему дедушка перестал смотреть ему в глаза, уподобившись районному прокурору в телевизионном детективе, который, отвернувшись от молчащего на трибуне убийцы, задавал вопросы присяжным, будто в этот момент сам город под ними был трибуной присяжных заседателей, а он — Авенжер, подсудимым.

Авенжеру не хотелось молчать, и он спросил:

— О чем ты хочешь спросить меня, дедушка? — продолжая держать голос под контролем.

И вдруг такой момент настал.

Будто бы это было спланировано заранее.

— Эй. Что это значит? — спросил дедушка, с полным непониманием в голосе. Облокотившись на перила, он разглядывал что-то внизу.

Авенжер привстал со стула, и вдруг все пошло, будто в замедленном кино. Ему самому все это показалось сумасбродным, потому что он перемещался до необычного быстро. Руки и ноги совершали точные, будто заранее рассчитанные движения. Он сам и не заметил, как оказался на ногах и плавно, бесшумно приближался к дедушке. При всем этом, будто бы еще один Авенжер стоял где-то в стороне и наблюдал за тем, как он быстро бежит, выставив руки вперед, и как дедушка оборачивается, будто услышав за спиной сигнал тревоги. И Авенжер, теперь уже ни на что не глядя, врезался в него. Движения были не замедленными, и это было не кино. Голова Авенжера с глухим ударом вонзилась в спину на уровне костей таза. У него нашлись силы и воля, чтобы на такое решиться, потому что, если бы он это не сделал, то был бы конец всему — по крайней мере, для него. Тело дедушки свесилось с перил балкона. Его руки цеплялись за что-то невидимое в воздухе, напоминая лопасти потолочного вентилятора, включенного на полную мощность, затем они стали похожи на крылья самолета или раненной птицы. Он вопил. Страшный звук эхом висел в воздухе. Руки продолжали искать, за что бы можно было уцепиться, разгребая воздух. Затем он начал падать, будто кукла-марионетка, которой перерезали нити, или ветка, оторванная от дерева сильным порывистым ветром. Он летел вниз, мотая руками и ногами.

В последний момент, Авенжер отвел глаза в сторону. Ему не хотелось увидеть, как дедушка ударится о тротуар — будто в кино, когда камера уходит в сторону, фокусируясь на что-нибудь рядом, чтобы не показать сам удар о землю, тело, в момент превращающееся в груду обездвиженной плоти.

Он отошел от перил и сел на стул, ожидая что-нибудь услышать. Но не было ничего. Он не слышал ни криков, ни воя сирены — ничего. Будто бы он оглох. Он досчитал до десяти и затем медленно поднялся со стула, зашел в квартиру и снял трубку с телефона, на момент остановился и вспомнил все, что он изучал в школе на занятьях по гражданской обороне.

Его палец нажал на кнопочку с цифрой «девять», затем на «единичку» и снова на «единичку». Когда на другом конце линии ответили, то он испуганным голосом попросил, чтобы кто-нибудь прислал «скорую». Его бедный дедушка выпал с балкона.

Джейн проснулась от каких-то звуков. Она не сразу поняла, что это было: шаги в гостиной, скрип закрывающейся двери. Она подумала о том, что мог вернуться кто-нибудь из тех, кто разорил их дом. Затем она успокоилась, узнав шаги отца: пройдя через гостиную, он вошел в ванную.

ё Она больше не могла спать. Укутывающее ее одеяло для этой тихой и мягкой ночи показалось слишком тяжелым. Откинув его, она ощутила прохладу, пробившуюся к ее плечам через тонкую нейлоновую ночную рубашку. Она подумала о Керен, лежащей в больнице, которая спала дни и ночи, не зная ни тепла, ни холода. Поняв, наконец, что отец все еще не вышел из ванной, она села на край кровати и взглянула на часы: на них высвечивались красные цифры: «2:57».

Поднявшись с кровати, она вышла в коридор. Свернув к ступенькам, она увидела свет внизу. Отец был на кухне. Облокотившись на раковину, он стоял со стаканом молока в руке.

— Что случилось, папа?

— Не спится, — сказал он, зевая, но зевок был фальшивым. Он потирал рукой мелкую щетину на небритом подбородке.

— Ты же всегда спишь как сурок, — тихо сказала она.

Он послал ей вялую улыбку.

— Ничто не стоит на месте, — сказал он. — Кто-то сказал, что тело полностью обновляется за семь лет. Наверное, я вступил в новый цикл обновления.

Не прошло и минуты, как она в это поверила.

Изучая его исподтишка, она давно уже заметила, что люди редко бывают похожи друг на друга, уж тем более не ее отец. Несколько лет тому назад он начал отращивать усы, носил их несколько месяцев, а затем однажды вдруг сбрил их перед завтраком. За столом никто так и не заметил, что он без усов. Затем, когда он уходил на работу, Арти с его острым глазом, все еще не осознав произошедшего, сказал: «Эй, Па, у тебя на лице что-то не так». Но даже Арти не понял, что не хватает усов, он лишь заметил, что в этот день лицо отца выглядело, как-то иначе. В тот день мать заметила отсутствие усов уже только за ужином.

Тут уже было не отсутствие усов, а лишь ее отец, который в три часа ночи выглядел несчастно и одиноко. Взъерошенные волосы, тусклый взгляд, будто окаменелое, безразличное выражение лица, небритость, и еле заметная фамильярность в голосе, когда он говорил — все это начало ее тревожить. Где еще прежде она слышала такой голос? Она затем вспомнила. Таким голосом он отвечал на вопрос о врагах, заданный ему следователем. Это был голос маленького мальчика, совсем непохожего на ее отца. Джейн снова содрогнулась, представив себе, каким тяжелым для нее предстоял грядущий день, но худшее было сейчас, среди ночи. Она содрогнулась не от холода, а от страха. Она вспомнила стихи, которые изучала в школе: «Все распалось на части. Середина пуста…» Их семья развалилась на множество осколков, в центре остался отец. Сможет ли он собрать их всех вместе? Если не сможет, то кто это сделает?

— А ты, Джейн? Что ты делаешь в это сумасшедшее время суток?

— Я услышала твои шаги, и подумала, в порядке ли ты? Может, тебе плохо?

— Я в порядке, — ответил он. — Только мне почему-то тревожно.

Прежде чем продолжить говорить, он пристально на нее взглянул.

— На самом деле, мне приснился плохой сон. В последнее время они мне часто снятся — всякие кошмары. В конце концов, я думаю, что это лишь сны. Я просыпаюсь в холодном поту и не могу вспомнить, о чем был сон, остается лишь ощущение, аура. Как черная туча, хотя сны снятся не о черных тучах. Лишь ощущение чего-то темного, угрожающего…

— Ой, Па, не надо об этом, — надо полагать, отцы видят не те сны, которые достаются их детям. Проснувшись от кошмара, дети вскакивают среди ночи и ищут какое-нибудь убежище. А родители успокаиваются, уговаривая себя: «Это лишь сон…»

— Думаешь, это был сон о Керен? Это ее окружает некая черная туча?

Он послал ей острый взгляд.

— Ты так думаешь?

Она содрогнулась, при всем стараясь проявлять спокойствие, хотя паника уже текла по ее венам.

Он думал, что знает ответ.

— Я переживаю за нее, как и мы все. Полагаю, что худшим может быть лишь ощущение беспомощности. Мы ничего не можем сделать, чтобы помочь ей…

— Может, она сама это знает, Па, — предложила Джейн. — может, она слышит нас, когда мы к ней приходим и говорим с ней, как врачи советуют, осознает наше присутствие, — она не была уверена в том, что в это верит, но ей хотелось предложить что-нибудь не слишком летальное, добавить немного оптимизма.

Какое-то время царило молчание. Ночная тишина не была похожа на утреннее оживление или на шум размеренного дня: ни проезжающих машин, ни детских криков на улице, ни газонокосилок, ни даже шумов природы, таких как пение птиц, лай собак или мяуканье кошек.

Челюсти отца будто бы свела судорога, в висках начали пульсировать вены, губы плотно сжались.

— И еще кое-что, — проронил он, и уже было ясно, что его распирает гнев. — Беспомощность против тех, кто так поступил с ней и с нами. Если мои руки доберутся до них… — он посмотрел на нее сонными глазами. — Извини. Это всего лишь разговор среди ночи, и все, — он дернулся и оттолкнулся от стола. — Пора спать, Джейн. Сон — лучшее лекарство.

Джейн еще долго не могла уснуть. Она ворочалась и извивалась. Простыня и одеяло обмотались вокруг нее и спутались между собой. Подушка сбилась в комок. Перед ее глазами стояло светящееся от гнева лицо отца: беспомощность, сводящая судорогами его челюсти. «Если мои руки доберутся до них…»

Вдруг она почувствовала, что испугалась — за отца.

И все сложилось так, что найти разоривших их дом почти уже не представлялось возможным.

Бадди копался в куче тряпок, пытаясь нащупать привычные очертания бумажного пакета с бутылкой внутри. На ощупь — ничего. Он перерыл все еще раз, слева направо. Смиренно удивившись, он все равно не был готов с этим согласиться. Нахмурившись, он смахнул с полки сваленные на нее всякие старые тряпки, инструменты и банки с краской, сложив все на пол около верстака. Бутылки нигде не было. Он заглянул под полку, обследовал весь пол и даже проверил в старом, оловянном ведре, стоящем рядом с верстаком, а также на полке для столярных инструментов над верстаком. Ни пакета, ни бутылки.

Дыхание участилось, и на лбу выступил пот. Он прислонился к стене и закрыл глаза. Ему был знаком эффект, когда спустя какое-то время после того, как он выпил, наступает похмелье. Был ли он настолько пьян, что уже не мог вспомнить, куда спрятал бутылку? Это смешно. Иногда на

следующий день после бурной ночи его память могла затуманиться, но до беспамятства у него еще ни разу дело не доходило.

— Ты ищешь это?

Обернувшись, в дверях он увидел Ади. У нее в руках была бутылка. Она понюхала горлышко, и ее нос сморщился.

— Какого черта, ты здесь делаешь? — спросил Бадди, потянувшись к бутылке, сжатой у нее в руках.

— Пытаюсь спасти тебе жизнь.

— Спасайся сама, — сказал он, все еще стараясь забрать у нее бутылку.

Она сделала шаг назад, спрятав бутылку за спину.

— Моя жизнь вне опасности, — сказала она. — Алкоголизм мне не угрожает.

Бадди с отвращением закачал головой.

— Смотри, ты даже представить себе не можешь, столько бутылок я опустошил, что могу уже опустить руки, — сказал он. — Так что, если стану похожим на человека, то лишь после одного двух глотков.

— Так, вот, ты о чем? «Стану похожим на человека…» Позволь сказать тебе кое-что, Бадди. После этого только наоборот ты становишься монстром — тупоголовым монстром. Видел бы ты себя в зеркале, когда в стельку пьян. Посмотри — увидишь ничтожество. А лицо — как у слабоумного. И если посмотреть на тебя, когда садишься за стол, то ты — полное ничтожество. Глупая улыбка. Мама не хочет это замечать. Ей хватает собственных забот и переживаний, так что она, может быть, и не видит, как нелепо ты выглядишь и как себя ведешь.

«Тупо… Глупо… Нелепо… Она — что, не знает других слов?» — подумал Бадди.

— И ты думаешь, что сможешь меня остановить своими «тупо» и «глупо», а также забрав у меня бутылку?

— Теперь ты между «глупо» и «тупо». Надо полагать, ты сейчас трезв. Но ты становишься донельзя хорош, когда напьешься, а когда ты трезв — ты лишь смешен. Так что, нет, не думаю, что если у тебя забрать бутылку, то это остановит тебя на пути к еще одной бутылке.

— Тогда зачем все это?

— Я просто пытаюсь привлечь твое внимание.

— Зачем тебе нужно мое внимание? Я в тебе не нуждаюсь. До тебя вообще мне нет никакого дела.

— Потому что… — и она взболтала то, что было внутри, и бутылка в ее руках стала выглядеть до нелепости смешно.

— Потому что… что? — сделал он ей вызов: — Ладно. Я здесь, и ты привлекла мое внимание. Теперь говори, что тебе нужно.

— Потому что нам нужно поговорить. Я не могу продолжать так жить. Мама на грани полного помешательства — она будто лунатик. Ты почти все время пьян. Отец — он где-то там, с той женщиной, девушкой, девочкой.

— Ладно, и что мы можем с этим сделать? — спросил он. Но в его вопросе не было ни нотки интереса, потому что изменить что-либо было не в их силах. И он решил, что сказать ей: «Мы ничего с этим не можем сделать» — было бы тупо, глупо и бессмысленно.

Она качнула бутылку, будто забрасывая футбольный мяч. Бутылка полетела в гипсовую стену и от удара разлетелась на сотни осколков. Горлышко отлетело в сторону, и все содержимое брызгами рассеялось по полу.

— Христ, — произнес он на выдохе.

— Видишь? Всегда можно что-нибудь сделать.

— И ты думаешь, что действуешь как разумный человек?

Он вяло, лениво обернулся, чтобы увидеть сырое месиво на полу.

— Смотри, — сказала она примиряясь. — Все, что я хотела, это поговорить. Такая ли это большая просьба? Я буду ждать тебя у себя в комнате, — она сделала шаг в сторону гостиной. — Пожалуйста… — прокряхтел на выдохе ее полный одиночества голос.

Неохотно, но с любопытством он последовал за ней по ступенькам в ее комнату. Она открыла дверь и жестом показала ему, чтобы он вошел. У нее на столе стояла бутылка джина, из-за которой выглядывал стакан.

— Вот она помощь, — сказала она. — Это от меня.

Первая мысль, которая у него возникла — Ади, с ее секретами, пила так же, как и он, но моментом позже он понял, что это было невозможно — кто угодно, но только не Ади.

— Нет, эта бутылка не моя, — сказала она. — Я бы не стала такое пить, как и что-нибудь еще в этом мире. Даже не знаю, как оно ко мне попало. Это нечто похожее на взятку друг другу. Но я взяла это для тебя, и это еще одна взятка. Так о чем мы говорим? Если собираешься пить, то делай это со мной — не один. Я больше не могу быть одна в этом доме.

И вдруг ему расхотелось пить. Глаза стали влажными, и он нащупал в кармане заблудившийся обрывок салфетки. Он задумался о том, какими жалкими они стали — пьяница брат и одинокая, заброшенная, никому ненужная сестра, припрятавшая бутылку джина, чтобы, наконец, о чем-нибудь поговорить с братом.

— Нам пора что-нибудь с этим делать, Бадди, — сказала она. — Мы не можем больше продолжать так. Вспомни о грехе равнодушия.

Бадди отрицательно качнул головой. Он лишь смутно припоминал уроки религии, проводимые вечерами по понедельникам в подвале церкви Святой Дафны. Старый отец О'Брайан на них растолковывал Библию, Десять Заповедей и что-то еще. Бадди уделял всему этому поверхностное внимание. Сами эти уроки казались ему до невероятности смешными. Мать настаивала, чтобы они вдвоем с Ади посещали эти уроки. «Ее мучает совесть», — поделилась как-то Ади своим предположением. Их мать была католичкой, а отец — пресвитерианцем, если он вообще во что-нибудь верил. Он редко появлялся в церкви. Мать отводила их на воскресную службу и на уроки Христианской Доктрины по понедельникам вечером. Пока два-три года тому назад она не махнула на все это рукой, хотя все равно заставляла их двоих приходить на утренние службы, проводимые по воскресениям, или иногда по субботним вечерам. Субботние вечера были еще хуже утренних воскресных месс.

— Грех равнодушия — это грех бездействия, — сказала Ади с уверенностью в своей правоте. — Думаю, что войны начинались из-за того, что кто-нибудь не предпринимал ничего, чтобы их остановить. И мы ничего не сделали, чтобы хоть как-то остановить происходящее между Ма и Па.

— И что бы мы сумели сделать? — спросил он, продолжая смотреть не на нее. Его глаза продолжали быть влажными, фокусируясь на окне и на желтой пластиковой бабочке, закрывающей собой дыру в полотне ширмы.

— Не знаю, но об этом надо поговорить — о возможностях. Что заставило его осознать, что Ади бредила возможностями, будучи всегда в трезвом уме, а он мог об этом задуматься лишь, когда был пьян. — Ладно, поговорим…

— Может, сначала тебе нужно выпить? — спросила она.

Слово «нужно» его будто ужалило, и его чуть не передернуло. Был ли в этом ее сарказм? Но, видя ее лицо, он уже знал, что она была с ним открыта и честна.

— Нет, — ответил он, и обрадовался тому, что сумел сказать «нет». — Послушаем о возможностях.

Ади плюхнулась на кровать, сложив ладони в лодочку, чтобы подпереть подбородок, а Бадди отошел к окну и увидел старый стол для пикников, который давно уже следовало бы покрасить. Рядом ржавел мангал. Семейные ужины на свежем воздухе давно уже канули в лету, сохранившись в тусклых воспоминаниях о добром.

— Может, — начала Ади. — Нам следует составить план.

— Какой еще план? — почти отрешенно проронил Бадди, продолжая пялиться во двор.

— План о том, как закончить весь этот сумасшедший разброд между Ма и Па. Может, мы сможем что-нибудь предпринять, чтобы они снова были вместе? Хотя бы, чтобы друг с другом поговорили… — начала излагать она. — Может, устроить им встречу на «на нейтральной территории», например, в ресторане. Пусть с ними будет эта женщина, девочка, — на лице Ади не скрывалось презрение, когда она говорила о ней, но в ее словах был какой-то резон. — Если она будет видеть нас, его сына и дочь, то возможно он предстанет перед ней в другом свете.

Конечно, все это не представлялось возможным. И он пытался подобрать слова так, чтобы не задеть ее чувств и чтобы не сломать ее внезапную близость.

— Ади, это сладкий сон, мечты. Звучит замечательно, но я не думаю, что это как-нибудь сработает. Та женщина, девочка… ты не можешь рассчитывать на то, что это как-то изменит ее взгляды на жизнь, даже если она нас увидит. Она знает, кто мы. И свести маму и отца за один стол… ты думаешь, это что-нибудь изменит? Если бы такое было возможно, то оно произошло бы уже давным-давно. Кто знает, когда у них все это началось? Может, Ма и Па разошлись еще задолго до того, как он встретил эту…

— Может, мы можем высказать им то, что о них думаем? — ее голос зазвучал ярче и чище, настолько чисто, как это могло быть только перед тем, как она заплачет. Они оба засмеялись. И это был хрупкий смех, заполнивший звонкое пространство комнаты. Они смотрели друг на друга, и Бадди видел, как что-то они уже сделали, наконец, лед тронулся. Это была еще не дружба, но уже хоть в чем-то между ними наступило согласие.

— Знаешь, кто мы, Бадди? — уныло спросила Ади.

— Кто? — осторожно спросил Бадди, несколько не будучи уверенным в новой Ади.

— Жертвы. Жертвы плохого отношения к детям.

— Подожди минутку. Ма и Па ни разу нас физически не наказывали, — он нахмурился, и вдруг его осенило. — Разве ты что-нибудь такое помнишь, Разве отец…

— Я не об этом, — снова сопротивлялась она, снова став на момент прежней Ади — «язвой», «геморройной» младшей сестрой. — Я не о сексуальном и не физическом, а о морально плохом отношении, если правильно выразиться — по-человечески плохом. Но это плохо лишь в одном. Развод. Семья разрушена. Отец и мать настолько эгоистичны, каждый сам по себе, отчего и игнорируют детей…

— Они не игнорируют нас, — возразил Бадди, не будучи уверенным, что защищает их. — Мама с нами, отец — он тоже не пропал — высылает чеки на двадцать пять долларов, и это каждую неделю.

— Я не о том, что они вообще нас игнорируют. Они игнорируют боль, которую причинили нам, все, что скрыто от глаз, но не обходит нас, их детей, то, что происходит с нами после всего.

Бадди ненавидел споры, противостояния, а также он не любил выражение чувств, будто, проявляясь, чувства уносили прочь все сущее, что было в словах. Ему не хотелось говорить о чувствах. Его желание было, наконец, завершить этот разговор и уйти прочь.

— Слушай, Бадди, я уже трижды плакала. Если помнишь, когда мне было девять лет, я тогда сломала руку, я не плакала. Мне было больно, это был ад, но я не плакала. Но я плакала трижды, когда ушел папа. Я рыдала ночи на пролет.

В ее глазах собрались слезы, и она отвернулась, продолжая хлопать в ладоши, будто бейсбольный подающий перед тем, как кинуть мяч отбивающему. Его младшая сестра и ее жалкая пародия на бейсболистку, просто потому что она изо всех сил старалась не показать слез.

— Ненавижу их, ненавижу их… — бормотала она, не поворачиваясь к нему лицом и продолжая хлопать в ладоши.

Он смотрел на бутылку, стоящую на бюро, и выглядывающий из-за нее стакан. Он потянулся к ее плечу, но не смог к нему прикоснуться, снова попытался, снова опустил руку. Он потянулся к бутылке, но также остановился.

— Не надо их ненавидеть, Ади, — сказал он. — Как бы то ни было, мама остается с нами. Ушел лишь отец.

— Но он не собирался уходить, и не собирался кем-нибудь увлекаться, если бы между ними все было в порядке, — она повернулась к нему лицом. — Почему она не удержала его?

«Между нами есть заметная разница», — подумал Бадди. — «Ади всегда борется, а мать — нет, как и я».

Он плыл по течению, неважно, куда оно приведет. Как и с Гарри Фловерсом. Он просто шел за Гарри взрывать почтовые ящики или в тот дом, чтобы оставить за собой невообразимый ужас.

— Не знаю, — сказал он, почувствовав себя бесполезным.

— Бедный Бадди, — почти прошептала она. Ее голос звучал жалко и тоскливо.

Ему нечего было сказать в ответ, и он направился к двери. Ему не хотелось ее утешать, делить с ней содержимое бутылки. Он даже не стал с ней откровенничать, может, он сделает это позже. Все, что он теперь знал, это то, что он хочет удалиться из дома, оказаться с «друзьями» в центре города, и чтобы это заставило его забыть обо всем, что он упустил в жизни.

Авенжер ненавидел торговые центры, особенно «Мол».

Он ненавидел толпу, яркий белый люминесцентный свет, музыку, повсюду звучащую из динамиков. Он чувствовал себя потерянным и одиноким, совсем не Авенжером. От всего, что он видел и слышал, у него начинала раскалываться голова. В глазах начинало резать от всего, на чем бы они остановились. Его удивляло количество пожилых людей, приходящих в сюда, которые выглядели заброшенно и одиноко. Они устало присаживались на скамейки, кто-то из них смотрел куда-нибудь в пустоту, кто-то дремал, сидя с закрытыми глазами и открытым ртом.

Повсюду были подростки. Они появлялись то тут, то там. Поодиночке или по нескольку человек. Парни толкали друг друга, кто-нибудь из них флиртовал с девчонкой, флиртующей с другими парнями, посылая в сторону одинокий взгляд или секретную улыбку. Они поедали хот-доги, пиццу или какие-нибудь нелепые сандвичи, запивая их «Колой», «7-UP» или чем-нибудь еще.

Хоть он и ненавидел этот торговый центр, он каждый день приходил сюда сразу, как в школе заканчивались уроки. Он знал, что добьется своей цели, чего бы ему это не стоило. Он это делал потому, что «Мол» был самым подходящим местом, чтобы найти разорителей. Он пришел к этому, уединяясь у себя в сарае, где он сидел и взвешивал свои мысли на чаше весов. Когда ему приходилось сталкиваться с какими-нибудь проблемами, то мать всегда ему говорила: «Выгрузи мысли на чашу весов». Как он и поступал. У себя в уме он делал список в две колонки: с одной стороны у него были вопросы, с другой — ответы. Как, например: «Что ты знаешь о вандалах? Ответ: они молодые парни, одеты как подростки, старшеклассники. Где их можно найти? Там, где собираются подростки — правильно. И где же собираются подростки? Около школ, где учатся старшеклассники. Все ли время они проводят около школы? Нет, сразу после последнего звонка они уносят оттуда ноги. Хорошо. И куда они могут уйти? Домой, на подработку в места, такие как «Макдональд-с», магазины, расположенные в центре города или в «Мол».

«Мол» — правильно. Рано или поздно каждый из них появляется в «Моле», чтобы найти там подработку в каком-нибудь магазине или просто провести время.

Авенжер заметил, что каждый день появляться в «Моле» было не

безопасно, но он знал, что у него нет другого выхода.

На протяжении следующих трех недель он приходил сюда почти каждый день, когда у него было свободное время. Он рассчитал для себя время и регулярность, с которой он должен был обходить всю территорию торгового центра, он искал, наблюдал, но делал вид, что он тут случайно, без определенной цели, чтобы не вызвать ни у кого ненужных подозрений. («Что тебе здесь нужно, парень?») Он подумал, что было бы лучше выглядеть естественно, не скрываться в фальшивых кустах или гигантских зарослях папоротника, рассаженного повсюду на территории торгового центра. Он не задерживался подолгу на одном и том же месте. Он негромко что-нибудь насвистывал и вел себя так, будто кого-то ждет. В это время его глаза, будто скрытая камера, фиксировали каждого парня, появлявшегося около «Мола», они рыскали то в одну, то в другую сторону.

Он научился избегать встреч с охранниками, хотя они для него особой опасности не представляли. Даже если на них была яркая униформа, то это были усталые немолодые люди, скорее всего, вышедшие на пенсию полицейские. Но Авенжер старался куда-нибудь уйти, если кто-нибудь из них к нему приближался. Как бы то ни было, он продолжал искать, наблюдать, не обращая внимания на головную боль или усталость в глазах.

Иногда у него вдруг могло сильно забиться сердце, чуть ли не разрывая грудь на части. Он мог заметить лицо, которое могло показаться ему знакомым. Ему казалось, что где-то раньше он это лицо видел. Он следовал за ним, щурясь, пытаясь, как следует, его разглядеть и вспомнить лица тех, крушивших все в том доме. И каждый раз его снова поджидало разочарование: ни кем из них он не был. И вдруг его начала тревожить мысль: а видел ли он хотя бы одного их тех, кто орудовал в доме, и смог ли затем бы узнать? Насколько хороша его память? «Это невозможно», — сказал он себе. Он был Авенжером (мстителем). И где бы он не закрывал глаза, даже самой суматохе «Мола», он видел лица тех вандалов. Он помнил, как они двигались, разговаривали и кричали, и как выглядели — сомнений у него не возникало.

Но где же они?

Он заходил в магазины, чтобы рассмотреть клерков и продавцов. Он уже знал, что в своем большинстве там работали девчонки, особенно в государственных магазинах. Он разглядывал парней, переносящих картонные коробки или управляющих автопогрузчиками, выгружающими товары из грузовиков. Наблюдал за всеми, кто работал в «Макдональде», в пиццерии «Папа Джино» или в кафе «Встреча Друзей». Авенжера уже тошнило от пиццы и гамбургеров, которые ему приходилось есть, хотя он и прежде не отдавал предпочтение этой пище, еще до того, как он начал посещать «Мол».

Однажды он увидел Джейн Джером. Его сердце, казалось, стало таким большим, что перестало помещаться в груди. Оно колотилось с невероятной силой. Она была красивой и не видела его, но он не мог оторвать от нее глаза. Также как и в тот вечер, когда увидел ее в спальне. Он отпрянул от окна в тень, но, отдалившись, он продолжал наблюдать за ней, пригнувшись на дюйм или два. Он смотрел, как она делает уроки, на кончик карандаша, зажатый между ее полными, налившимися краской пальцами. Он видел, как она раздевается, снимает с себя блузку, обнажая тонкий, кружевной бюстгальтер, расстегивает юбку, которая съезжает по ее ногам на пол. Она никогда не убирала за собой одежду, оставляя ее на спинке стула, откидывая на кровать или просто бросая на пол, сминая юбку, блузку или свитер. Иногда она могла обойти кругом свой бюстгальтер или трусики. Он чувствовал, как его глаза чуть ли не вываливались из орбит. Ему было холодно и жарко в одно и то же время. Как холод и высокая температура. Он мог слышать ее вдох и выдох. Он гадал, знает ли она, что он подсматривает за ней через окно? Или она специально устраивала ему представление, проходя мимо окна почти голой? Он закрывал глаза, боясь, что она снимет лифчик и трусики. Он никогда еще не видел голой женщины. Знал ли он, что нужно будет делать, когда она все с себя снимет? Но это было невозможно, чтобы Джейн Джером так бы подступила. Не Джейн. Она не была похожа на других девчонок, даже на свою сестру, которая не всегда с ним здоровалась, когда они проходили друг мимо друга на улице. Керен всегда спешила и никогда не останавливалась, чтобы даже обмолвиться с ним словом. Его не волновало окно Керен. Но вот окно Джейн… он всегда испытывал необыкновенные чувства, когда в него заглядывал — и стыд, и в то же время любопытство, в надежде, что она, наконец, снимет с себя бюстгальтер и трусики, вместе с тем того не желая. Только плохая девушка может устроить парад без всего, когда за ней наблюдают через окно. А Джейн плохой не была. Когда она подтянула трусики, щелкнув резинкой на спине, он подумал, что, может, она не так хороша, как ему кажется?

Однажды вечером он обнаружил, что все будто бы оказалось в тени. И так продолжалось несколько вечеров. Поначалу его мучила тоска, будто он терял нечто ценное, а затем он успокаивался. «Нужно подавлять искушение», — всегда говорила ему мать. Он знал, что Джейн должна быть искушением, особенно, когда он наблюдал за ней из-за угла.

Cнова увидев ее в «Моле», он скрылся под эскалатором и наблюдал за тем, как она проходит мимо. Он поедал ее глазами. Ему показалось, что вокруг нее все блестит и светится, а в центре свечения было ее тело. Когда она шла, то стянутые в пучок волосы подрагивали с каждым ее шагом и покачивались у нее за спиной, а ее аккуратная челка кивала каждому ее шагу. Ему нравилась ее шея, особенно сзади: белая кожа выглядывала из-за волос над воротником. Почему, когда он ее видел, то его начинало лихорадить? Он не знал. Она была лишь девушкой.

Она вошла в магазин и исчезла из виду, а он расслабился и в то же время ощутил невозможную тоску.

«Мол» начал сниться Авенжеру по ночам. Ему снилось, как он идет по торговому центру, будто по музею: все окрашено в черные и белые цвета, вокруг стоят дети, будто статуи, которые смотрят на него большими глазами — вслед, в спину, когда он проходит мимо. Он просыпался в поту, в полном непонимании, кто он и где. В этом было нечто необычное — обескураженный Авенжер, все те дни в «Моле» показались ему потраченными зря, без пользы. Может быть, разорители были не из Викбурга? Может, они приехали из Бостона или Провайденса? Слишком далеко отсюда. Ворочаясь в постели, он стонал. Разве он сможет найти их в Бостоне? Или вдруг они залегли на дно и выжидают? Может, они заподозрили, что Авенжер видел их в тот вечер, и после того решили какое-то время не появляться в публичных местах? Может быть, это и есть ответ, и это значит, что снова ему понадобится терпение, снова придется наблюдать и выжидать, ждать, когда настанет удобный случай, подходящий момент, когда добыча пройдет мимо и окажется рядом — это уже работало. С Воном Мастерсоном и с дедушкой. И еще раз сработает. Он был Авенжером, а Авенжер не сдается. Он уснул и его поглотил сладкий сон, хотя, проснувшись утром, он уже не помнил, что ему приснилось на этот раз.

— Его поймали, — объявил отец, войдя в дом и кинув свой чемоданчик для бумаг на маленький столик в прихожей.

Джейн с матерью остановились на лестнице, ведущей из комнаты, расположенной на втором этаже, и синхронно спросили:

— Кого поймали? — что напоминало сцену из комического сериала.

Но это была далеко не комедия, потому что они обе поняли, кого же, наконец, поймали.

— Одного из вандалов, — произнес отец. — Того, кто всем этим руководил.

— И кто же он? — спросила Джейн, с необъяснимой неохотой ожидая ответа. Она побоялась, что это был некто ей знакомый, предполагается, называющий себя другом или одноклассник. И это было бы еще хуже, чем кто-нибудь совсем ей незнакомый.

— Парень, которого зовут Гарри Фловерс. Живет в Викбурге. Учится в старших классах Викбургской Региональной школы.

Когда отец это говорил, то Джейн поняла, что в этом было что-то не так — что, она пока не поняла. В его словах не было ничего неясного, как и в том, как он это говорил — обычной своей скороговоркой. Но все-таки что-то звучало не так.

— И как они его поймали? — спросила мать.

— Джек Келси, проживающий за углом на Виста-Драйв. Он лишь только что вернулся из деловой поездки по Западному Побережью. Его не было где-то месяц, и он не знал об акте вандализма в нашем доме. Когда жена ему об этом рассказала, то он вспомнил, что в тот вечер на улице видел машину. Он нашел в этом нечто подозрительное и записал номер. Просто для порядка. Он хорошо организованный парень — педант. У него всегда с собой маленькая записная книжка, в которую он все записывает. Он не вспоминал о той машине, пока не вернулся домой и не узнал о Керен и нашем доме…

«Что-то все-таки не сходится», — подумала Джейн.

— Когда проверили, то оказалось, что номер принадлежит Викбургу. Машина известного архитектора Винстона Фловерса, проектирующего жилищные комплексы. Это был его сын, — отец расслабил галстук. — Парень признался в том, что громил все, что ему попадалось на пути в нашем в доме, но не в том, что покушался на Керен. Он сказал, что она упала с лестницы. Он также говорит, что был один, и с ним никого не было…

— Но в полиции говорят, что их было не меньше, чем трое, — возразила мать, спустившись вниз еще на ступеньку.

Наконец, Джейн поняла, что же было не так.

— Он клянется, что был один, хотя нет сомнений в том, что это ложь. Очевидно, он также врет на счет Керен, якобы он ее не трогал, — отец замешкался, будто не знал, снимать ему галстук или нет. — Все дело в том, что полицейские мало, что могут сделать.

— Мало, что могут? — спросила мать, подняв над собой руки. Ее голос наполнился гневом. — Керен в коме, он тут орудовал, мистер Келси видел машину, и ко всему он признался, что был здесь. Что еще им нужно?

Отец нахмурился, его лоб заблестел от пота. Он начал искать в кармане сигареты, хотя уже годы, как он не курил.

— Полицейские собирают доказательства, — начал объяснять отец. — Нет прямых доказательств, что он покушался на Керен, и он это отрицает, а Керен не может ничего подтвердить. А также нет доказательств того, что он был не один, а также того, что он взломал дверь, чтобы попасть внутрь, и они не могут арестовать его за взлом или вторжение…

Вот, где не сходилось. Отец ни разу не посмотрел на нее с того момента, как вошел в дом. Он смотрел только на мать, будто Джейн не присутствовала или даже не существовала.

— Папа… — начала Джейн вдруг с холодом в голосе, будто кто-то оставил окно открытым, и ее обдало прохладой, отчего кожа покрылась «гусиными» пупырышками.

Но, продолжая негодовать, мать ее перебила, ее лицо стало красным.

— Почему они не могут арестовать его за взлом? Ведь он попал внутрь, разве нет? Он признался в том, что громил наш дом, разве не так?

— Нет признаков силового вторжения, — медленно проговорил отец, разделяя слова и четко проговаривая каждый слог, словно он отвечал у доски.

— Что это может значить? — с еще большим гневом произнесла мать.

Сознание Джейн помутилось.

— Это значит, что не были разбиты окна, не взломан замок, не сломана дверь.

— Тогда как они сюда попали?

«Посмотри на меня», — захотела крикнуть Джейн. — «Почему ты на меня не смотришь?»

Но она продолжала стоять тихо, в страхе, будучи чужой в собственном доме.

— Потому что он просто вошел, — сказал отец. Слова звучали грубо и сухо, будто его горло было сильно повреждено. — У него был ключ от нашего дома. Он вставил ключ в замок, повернул его, открыл дверь и вошел.

— Ключ от этого дома, нашего дома? Ко всем чертям. Откуда он у него?

Наконец, впервые с момента, когда он вошел в дом, он посмотрел на Джейн. Прямо в глаза. Они пылали. От гнева? Это было больше чем гнев. Она проронила слово и к своему ужасу обнаружила, что в его взгляде было обвинение. Вот, что она видела у него в глазах.

— Он говорит, что ключ ему дала Джейн, — его голос был плоским и чужим.

Она стояла в гостиной своего дома между матерью и отцом. Где-то по соседству жужжала газонокосилка. Джейн Джером, наконец, ощутила нутром, на что может быть похож конец света.