Наше падение

2

Следующим утром Марти Сендерс ждал Бадди на автобусной остановке около школы. Вялая головная боль и резь в глазах не сразу позволили его разглядеть. Когда крякающий голос Марти поприветствовал его, то на лице у Бадди выступила гримаса.

— Где ты болтаешься? — спросил Марти с фальшивым беспокойством в глазах.

Бадди не искал ответ. Он видел, как Ренди Пирс маячил у входа в школу с обычным для него приветливым видом, будто кого-то ожидал.

Марти отвел Бадди в сторону и начал говорить уголком рта, будто гангстер в старом, дешевом боевике:

— Плохая новость, Бадди.

Остальные ученики школы сочились между ними. Кто-то из них оттолкнул Бадди локтем. Автобус отъехал, оставив после себя облако зловонного дизельного перегара.

Пытаясь сосчитать разновидности плохих новостей, он остановился на имени — Гарри Фловерс. Вялая головная боль перешла в острую, затем от нее у Бадди начало сводить скулы. Солнце его слепило. Он смотрел на Ренди, и вместо лица видел освещенное солнцем пятно.

— Вчера полицейские задержали Гарри, — сказал Марти. — Где-то в четыре ему позвонили в дверь, а затем отвезли его в полицейский участок. Его арестовали за вандализм — тот дом в Барнсайде, который мы…

Из Бадди вырвался стон. Он, наконец, понял, что случилось, лишь, когда автобус уже выехал с территории школы. «Мы вляпались и нам конец», — подумал он.

— Не волнуйся, — продолжил Марти, его лицо уже слишком приблизилось к лицу Бадди, и прыщ около носа на его лице начал напоминать лунный кратер. — Гарри не рассказал. Он никого из нас не выдал.

«Рассказал… выдал…» — слова для пятиклассников.

— Все выдают, — сказал Бадди, но он имел в виду: «Я могу выдать — даже если не захочу кого-нибудь выдавать, то все равно выдам. Я сломаюсь и признаюсь во всем».

— Смотри, Бадди, — голос Марти стал еще глубже, чем прежде. — Я знаю Гарри всю свою жизнь. Мы были вместе еще в детском саду. Гарри никогда не предавал друзей.

«Я ему не друг и никогда ему другом не буду», — снова подумал Бадди.

— Ты с ним уже разговаривал? — спросил Бадди.

— Недолго. Он позвонил поздно вечером, потому что домой вернулся лишь после восьми. Он говорил, чтобы мы не волновались, потому что всю вину он взял на себя. Сегодня его не будет в школе, ему снова нужно будет явиться в полицию. С отцом. Он сказал, что отец собирается выплатить всю компенсацию за ущерб, чтобы не раздувать дело, которое могло бы быть предано ненужной огласке. Что позволяет нам выйти из воды сухими. Гарри сказал, что позвонит вечером, чтобы изложить детали.

Ренди издалека кивнул в подтверждение, будто слышал то, что только что сказал Марти.

«Кажется, пора выпить». Даже если было лишь десять минут девятого утра, даже если от ранней выпивки его снова должно было бы «развезти», и снова бы пришлось «пугать унитаз».

— И как полиция его нашла? — спросил Бадди, попросту, потому что первый предупредительный звонок уже прозвучал, обычно это самый громкий звонок в мире, обращающий большинство учащихся во внезапное бегство в сторону входной двери.

— Гарри сказал, что в тот вечер кто-то заметил его машину.

— Кто заметил? — спросил Бадди. — И чего он так долго ждал? Целых три недели — три недели и три дня, — Бадди хорошо помнил, когда они крушили все в этом доме.

— Я не знаю, — ответил Марти, следуя за Бадди к двери парадного входа, где их ожидал Ренди, он поприветствовал их вялой улыбкой, напоминающей пластырную повязку, закрывающую рану. — Все, что я знаю — Гарри сказал, чтобы мы не волновались. А он — человек слова.

«Во-первых, он — не человек. Да, старшеклассник. И что еще я о нем могу знать?»

Бадди оглянулся через плечо, будто ожидая, что в сторону школы уже мчится полицейская патрульная машина, на которой обязательно включится сирена, если сидящие внутри полицейские их заметят.

— А если заметивший Гарри видел еще и нас? — спросил Бадди.

— Мы даже не знаем, свидетель это был или свидетельница, — наконец подал голос Ренди.

— Да, хватит рвать на себе волосы ради всего святого, — фыркнул Марти на Ренди. — Какая разница, и кого это волнует, свидетель это или свидетельница? — это было похоже на еще один глупый спор между Марти и Ренди: «Кто это был: он или она?», — Какая разница, кто видел машину? Кто записал номер? Полицейские пришли в дом к Гарри, — в голосе у Марти был сарказм, будто он пытался растолковать это маленьким детям. — Они же не подумали, что отец Гарри разворотил все в том доме. Это делали подростки-старшеклассники, которые обычно таким и занимаются. И вот они арестовали Гарри.

Марти фыркал и тряс головой.

Уже звенел второй предупредительный звонок, отдаваясь эхом в голове у Бадди. Через две минуты дверь парадного входа должна была закрыться на ключ, после чего их присутствие на первом уроке ставилось под сомнение.

— Расслабься Бадди, — крякнул Марти голосом большущей лягушки. — Гарри нас не выдаст.

«Знаменитые слова», — Бадди подумал о том, каким образом им удалось втиснуться в школу. У него в шкафчике были припрятаны пол пинты джина, которые он держал на экстренный случай. Он уже не знал, когда у него будет достаточно времени, чтобы сделать пару глотков. Он нащупывал в кармане куртки маленькую жестяную флягу, которую берег для экстренного случая. Если не брать в расчет раскалывающуюся голову и ядерную войну в животе, то ему нужно было облегчить напряжение и страх в ожидании полицейских, которые придут и заберут его в тюрьму, для чего и нужен был джин.

В тот же вечер, когда он услышал стук в дверь его спальни, то он подскочил в тревоге. «Копы», — подумал он, и, осторожно приоткрыв дверь, увидел мать с загримированным лицом, которая поприветствовала его неуверенным жестом.

«Можно на одно слово тебя, Бадди?» И он подумал, что она знает, почему его лицо налилось жаром, будто стыд был виден. — Ади уже у меня в комнате, ждет…

Он последовал за ней и увидел Ади, сидящую в плетеном кресле у прикроватного столика матери. Ади послала ему удивленный взгляд, будто сказав: «Я не знаю, к чему еще все это».

Руки на бедрах, плечи собраны, будто в полном внимании, мать глубоко вздохнула и сказала: «Думаю, что уеду на несколько дней…»

Бадди аж просел, съехав спиной по стене. Внутри него хлынул поток облегчения, будто его лихорадило и затем вдруг резко полегчало. Затем он в панике подумал: «Она тоже собирается нас оставить?» Он вопросительно посмотрел на Ади, но в ее глазах ответа не нашел.

Будто прочитав его мысли, мать сказала:

— Нет, я не ухожу надолго, это не то, что вы, наверное, подумали, и я даже не беру отпуск… пока. Я думаю, мне нужно немного уединиться.

Последнее слово эхом отдалось в сознании у Бадди — что-то связанное с религией или молитвами. Но он решил спросить:

— Что это значит — уединиться? — и тут же почувствовал себя глупо, как и всегда, когда встревал в разговоры матери и Ади.

— Место, куда отправляются для медитации и молитв, — начала объяснять Ади, но не голосом плохого парня, а лишь пытаясь разрядить атмосферу неясности.

— Именно. Это — уединение на пять дней, длинный выходной, начиная с пятницы и по вторник включительно. Место, напоминающее монастырь, на юге от Ворчестера, — она села на кровать. — Я вся ушла в себя. Полагаю, я лишь двигаюсь, езжу на работу и возвращаюсь домой к вам двоим. Через уединение я найду возможность подумать, заняться медитацией, помолиться. С нами будет консультант. Я отправляюсь с группой женщин, чтобы на время устраниться от всех перипетий жизни.

— В этом есть только хорошее, мама, — с одобрением сказала Ади.

— Хорошее, — повторил Бадди, попытавшись добавить в это слово хоть немного энтузиазма.

— Мы справимся, — продолжила Ади. — Мы будем размораживать продукты, заказывать еду в китайском ресторане, и еще я буду готовить что-нибудь особенное…

— Говяжий стек или печеную курицу, — с веселым упреком добавил Бадди, желая быть частью ее поддержки решения матери. В то же самое время он поглядывал на мать, пытаясь увидеть в ней не мать, а женщину. Тревожную, несчастную женщину. Он видел сеть морщин, собравшихся в уголках глаз и тонкие, завернутые внутрь губы. Всегда ли ее губы были такими, и всегда ли она выглядела так? Его начала заедать печаль, и он отвел глаза в сторону, на что-нибудь стоящее на ее прикроватной тумбочке. После ухода отца мать лишь присутствовала в доме, будто это была не она, а ее тень. Каждый день он просыпался, думая, что в этот день им как-то удастся поговорить. Он спрашивал, что она делает, что она на самом деле делает, и после всего будет ли у них откровенный, но при этом добрый разговор, когда они смогут открыто обо всем поговорить? Но каждый новый день был все тем же застарелым кошмаром, выпивка брала свое, и утреннее намерение снова переносилось на следующий день. Мать снова была поглощена своими мыслями, она отдалялась от стола и от тех, кто за ним сидел, хотя она все говорила и говорила… это был машинальный разговор, о работе, о погоде, вопросы о школе, и она будто бы не воспринимала ответов, не будучи способной их воспринять.

— Смотрите дети, — сказала она сейчас. — Может, я не могу быть хорошей женой или матерью, да и католичка я также неважная. Ваш отец сделал для вас лучшее. Он пришел в церковь со всеми своими требованиями — в ту, в которой мы поженились. Согласившись, что наши дети примут католицизм, хотя я решила, что в какой-то момент каждый из вас двоих сможет принять свое решение о вере и о деле жизни — о профессии.

«Когда это случилось?» — подумал Бадди. Все, что он знал, было какой-то точкой отсчета в его жизни, мать перестала ходить на мессы, и они оба также. И она больше не настаивала на скучных уроках религии. Был ли это тот самый грех попустительства, о котором как-то напомнила ему Ади?

— Я кое-что собираюсь сделать, — продолжила мать, твердо сидя на кровати и гладя в сторону. — Мне с чего-то нужно будет начать. Однажды я поняла, что как бы то ни было, я — психиатрический больной или отступник. Возможно, и то и другое воедино, — она закрыла глаза. — Все чего я хочу, так это попасть в то маленькое место.

Слезы начали просачиваться через сомкнутые веки.

— Ой, Мама, — воскликнула Ади и бросилась к ней, став коленями на пол и обняв за талию. Бадди позавидовал им обоим — матери, которая нашла место, в котором можно уединиться; и Ади, которая со всей своей страстью могла обнять мать или со всей ее живой фантазией написать пьесу, склеить из бумаги фигурку или красиво разложить приборы на обеденном столе. Когда он только и ждал, когда к ним в дом явятся полицейские, и для него настанет час позора.

Перед всеми.

Но полицейские не приходили.

Через три дня, перед самым ужином позвонил Гарри. Он ни о чем не спрашивал Бадди, а лишь сказал, что заберет его ровно в восемь.

«Время для разговора», — сказал Гарри. Его голос был сухим и скрипучим, без признаков какого-нибудь акцента.

Бадди продолжал стоять у телефона. Трубка была на рычаге уже несколько минут.

Авенжер не на шутку разозлился почти до слез. Слезы не были детскими или мальчишескими. Его разрывало от гнева и расстройства. Он ехал домой, зная, что в «Моле» ему больше делать нечего. Он устал от бесконечных безрезультатных поисков. Никого из погромщиков он так и не увидел.

Пятью минутами ранее к нему подошел один из охранников. Авенжер стоял напротив эскалатора, пытаясь не совершить чего-либо подозрительного. Все выглядело так, будто он ждал мать, которая вот-вот должна была появиться. Охранник был пожилым, с красными пятнами румянца на щеках, напоминающими лепестки цветов, с темными, живыми и наблюдательными глазами. Он ничего не говорил Авенжеру, а лишь стоял в стороне недалеко около него. Близко. Слишком близко. Когда Авенжер пошевелился, то охранник начал двигаться вместе с ним. Авенжер не знал, было ли это случайное совпадение или охранник не хотел, чтобы Авенжер продолжал торчать в «Моле». Авенжер, наконец, проскользнул во вращающуюся дверь, полностью отдав себе отчет, что в «Мол» он больше не вернется. Три недели поисков закончились ничем. Он никого из них не нашел.

Когда автобус с надрывным воем выехал на Майн-Стрит, то Авенжер взвесил следующий свой шаг. Возможно, ему придется наблюдать за учащимися средних школ, хотя он знал, что найти кого-либо там будет непросто, почти невозможно. В этом городе было много школ. Слишком много. Почему вандалы так и не появились в «Моле», когда туда приходили тысячи других подростков? Он стучал кулаком по стеклу, пока костяшки пальцев не начали болеть. Пожилая дама, сидящая перед ним, обернулась, послав ему хмурый взгляд. На ней были очки с толстыми стеклами, которые в несколько раз увеличивали ее глаза. Он уныло смотрел в окно на перемещающиеся за ним здания. Ощущение беспомощности никак не соответствовало планам его мести. Гнев продолжал накапливаться внутри него, и его пятки забарабанили по полу. Пожилая дама зашевелила плечами и снова обернулась. Он понял, что его колени стучали о сидение, которое было перед ним.

Сделав усилие, чтобы колени не дергались, он оторвал пятки от пола, разжал кулаки и «одел» на голову «шапку мыслей», которая показалась ему слишком маленькой и тесной, больше походя на настоящую шапку, которая стягивала ему скулы. Он закрыл глаза, заботясь лишь о том, чтобы не стучать и не барабанить по чему бы то ни было рядом с ним здесь в автобусе. Он боялся даже мысли о том, что Джейн могла подумать, что он на нее «запал», и что его попытка найти вандалов провалилась.

Гнев сменился тоской. Тоска была о том, что он больше не мог следить за Джеромами, даже если он больше и не собирался это делать. Он любил за всеми наблюдать, и, наблюдая за ними, он постепенно стал частью их семьи. Но с вырезанным кустарником и обрезанными ветвями кленов их дом стал выглядеть голым, на показ всему миру. Больше не было мест, где можно было бы укрыться, чтобы продолжить наблюдение за ними.

За месяцы его наблюдений он полюбил их, а затем продолжал наблюдать, просто из любви к ним. «Ты всегда ранишь меня, моя любовь». Песня, которую всегда напевала его мать. Старая песня, будто написанная специально для нее. Когда она потеряла терпение и наказала его, то эти слова эхом повторялись в его сознании. «Это для твоего же блага», — могла сказать она, снова затем продолжив напевать. И он мог подумать: «Любовь всегда ранит именно того, кто любит». И полюбив Джеромов, он знал, что мог их изранить, выразив им свою любовь, даже если от этого сам почувствовал бы себя плохо. Например, когда он повыдергивал кусты с помидорами, посаженные миссис Джером. И это ранило не только ее, но и его, потому что он любил разглядывать крепкие, здоровые кусты, на которых краснели помидоры. Ко всему в их почтовый ящик он подложил мертвую белку. Авенжер не убивал ее, он лишь нашел на обочине дороги, ее раздавила машина, в чем не было сомнений. Он никогда не обижал беспомощных животных, особенно маленьких.

Теперь гнев прошел, и ему вдруг стало жаль, что автобус, выехав из центра Викбурга, держал путь на окраины, где его ожидал Барнсайд. Он ничего не ел, внутри него зияла огромная пустота, но есть он не хотел. Голод был на что-то другое. На что? На действие. Ему нужно было что-нибудь делать. Пожилой дамы на сидении перед ним уже не было: он не заметил, когда она вышла. Теперь, поднявшись в автобус, перед ним села молодая женщина. У нее на руках был младенец. Младенец забеспокоился, и она посадила его на плечо. Детские глаза смотрели на Авенжера в упор. Ребенок заплакал, лицо закрутилось в намотанном на голову чепчике. Кем был этот ребенок — мальчиком или девочкой? Он не знал. Но ему захотелось, чтобы ребенок прекратил плакать и сверлить его своими глазами.

Он отвернулся в окно и снова продолжил разглядывать проплывающие мимо дома с лужайками и машины, стоящие на подъездах к ним. Ребенок престал плакать. Может ли быть какая-нибудь магия во взгляде младенцев, когда они смотрят на людей? Смешно до невозможности. И кто может рассказать, о чем думают младенцы? У ребенка были темные глаза — такие же, как и у охранника в «Моле», и эти глаза смотрели на Авенжера. Лицо было похоже на смятую в ладони бумагу. Ему не понравилось, как ребенок на него смотрел, и он снова отвернулся в окно и снова начал злиться. Злость была на «Мол», который он ненавидел всегда, теперь еще и за то, что вандалы там так и не появились, на ребенка, который пристально его разглядывал, и на мать, которая не обращала внимания ни на что. И он подумал, обратит ли внимание мать этого ребенка, если вдруг он сам уподобится младенцу?

Автобус снова дернулся, прыгнув на кочке, и остановился. Двери открылись, и женщина с младенцем встала. Она не стала выходить, а лишь пересела вперед, ближе к двери. Авенжер сказал себе, что нужно быть осторожным и по возможности больше не злиться. Но почему она пересела? Было ли у нее какое-нибудь чутье — затылком или спиной? Или она сумела прочесть мысли сидящего у нее за спиной Авенжера? Он снова повернулся к окну и начал бить в него кулаком, уже не задумываясь над тем, какой шум это может произвести. Он приказал себе избавиться от такого рода мыслей. И вообще, как эта леди могла прочесть его мысли? И какими сверхъестественными способностями может быть наделен малолетний ребенок? Смешно. И еще…

Он расслабился. Автобус подъехал к центру Барнсайда. Он вышел из автобуса, стараясь не смотреть на молодую леди с ребенком. Он подумал, что следует заняться вандалами, которые могут жить где-нибудь поблизости, и вздрогнул, подумав о том, что бы он мог сделать с тем младенцем. Теперь он спешил к себе в сарай. Ему нужно было собраться мыслями и набросать новый план. Какой план — он пока еще для себя не определил. Он заглянул в окно магазина, продающего скобяные товары, и увидел инструменты — молотки и пилы, будто оружие, ожидающее его руки. Может, пора всем этим обзавестись, пока он ищет вандалов? Окружить себя необходимым оружием. Возбуждение возрастало в нем с каждой секундой, и он почти столкнулся с человеком, который остановился у аптеки с газетой в руках. Газета трепетала на ветру, будто флаг.

«Извините», — вежливо сказал Авенжер. Возбуждение било в нем ключом. Ножи и пистолеты, топоры и щипцы… он не прекращал о них думать.

Авенжер редко читал газеты, и поэтому не знал, что было написано в той, которая была в руках у прохожего. В ней был крупный заголовок:

— Гарри рад тебя видеть, — сказал Гарри Фловерс, когда Бадди подсел к нему в машину, пройдя от дома целых два квартала. Бадди нашел это место более подходящим, чем где-нибудь рядом с его домом. Он не хотел, чтобы его видели в компании с Гарри, особенно кто-нибудь из полиции.

— Гарри думал, что ты о нем лучшего мнения, — это были все те же телефонные интонации. Бадди ненавидел персон, например, из круга спортивных комментаторов или политиканов, которые разговаривали с людьми, представляясь в третьем лице. Он пожал плечами. Разговором эта беседа ему пока еще не казалась, и он «оставил мяч» на «территории» Гарри. Как бы то ни было, эта встреча имела какую-то цель.

В салоне машины стало тихо. Сумерки предвещали ночь. Уличные фонари пробивались сквозь сгущающуюся темноту.

— Хочешь выпить? — продолжил Гарри, предложив полупустую пинтовую бутылку джина, и сделал это так, будто бросил в лицо Бадди перчатку.

Бадди отчаянно хотел, чтобы ему удалось отказаться, но в разговоре с Гарри ему нужно было не терять хладнокровие, и он взял из его рук бутылку, сделал пробный глоток, а затем глоток побольше. Когда горькая жидкость обожгла ему горло, то у него на лице выплыла привычная гримаса.

Он вернул бутылку Гарри и сделал вид, что не заметил, что сам Гарри не пьет.

— Скажи мне, Бадди, почему ты не веришь Гарри?

Вопрос удивил Бадди. Но для него не было секретом, что у Гарри при себе всегда был какой-нибудь сюрприз, очередная словесная ловушка.

— Почему ты решил, что я тебе не верю? — спросил Бадди, в надежде, что джин быстро сделает свою работу, расслабит его так, что он будет способен держаться с Гарри Фловерсом до конца, что должно было обещать деликатный разговор.

Гарри снова предложил ему бутылку. Бадди не решался, ему все еще хотелось отказаться, не уступить своей слабости. Но, Христос, он всегда уступал, сдавался. Когда он поднес бутылку к губам, то ненадолго задержал глоток, чтобы лучше разглядеть лицо Гарри.

У Бадди не было сомнений в том, что Гарри был человеком слова. Он взял на себя весь тот разгром, не назвав никого из них. Его отец оплатил ущерб, не торгуясь, подписал чек на крупную сумму, как и рассказывал Марти. Через неделю Бадди уже ждал, что будет телефонный звонок, стук в дверь, вызов в полицейский участок.

Ничего не произошло.

Под скромным заголовком в короткой газетной статье, напечатанной мелким шрифтом, не было деталей — лишь только имена Гарри, его отца, несколько слов о заключенной судебной сделке и о том, что сам Гарри получил испытательный срок. Ни слова не было о семье, в доме которой был совершен акт вандализма, и не упомянуто, что девушка упала с лестницы.

— Признайся, Бадди. Ты думал, что Гарри выдаст тебя, Марти

или Ренди.

Бадди сделал еще один глоток, и у него в глазах все начало расплываться. Он отдавал себе отчет, что не может отрицать правду в словах Гарри.

— Конечно, я тебя ни в чем не виню, — продолжил Гарри. Он перестал говорить от себя в третьем лице. — Мир, в котором мы живем, не предусматривает ожидания правильных поступков от кого бы то ни было…

— Ладно, Гарри, — услышал Бадди собственный голос. — Я это ценю. На самом деле, ценю и восхищаюсь. Это прекрасно…

— Ты ценишь и восхищаешься, но прячешься в кустах. Знаешь, почему? Потому что следующим твоим словом должно было стать «но». «Черт, Я думаю, что ты поступил великодушно, Гарри, но…» Но что значит это «но», Бадди? Ты смотришь на меня косо. Ты посчитал, что у меня был скрытый мотив поступить именно так. Правильно?

— Но почему ты так поступил, Гарри? — спросил Бадди, не скрывая удивления. — Почему взял на себя всю вину? Как так получилось, что твой отец оплатил все расходы? Ведь мы нанесли не меньший ущерб, чем ты. Может, даже больший, — алкоголь начал работать, и он подумал о комнате девушки, о том, с какой радостью он срывал плакаты со стены, сметал с полки фигурки животных и переворачивал кровать.

— Так тяжело понять? — спросил Гарри. — Что? Я решил, что я негодяй или кто-нибудь в этом роде? Конечно, мне захотелось немного ада, повеселиться, чуть-чуть покурить, чуть-чуть выпить. И вознесло ли меня это под небеса? Эй, Бадди, я хорошо отношусь к матери и уважаю отца. Я хорошо учусь. Вся моя родня это ценит. И когда у меня возникли неприятности, то отец пришел мне на помощь. Он меня любит. И вот, не спрашивая ни о чем, он выписал чек.

Бадди снова присмотрелся к Гарри: Гарри Фловерс, прилежный ученик, благодарный сын и хороший парень. Что же портит всю картину? И что не сходится?

— Извини, — сказал он. Алкоголь снова облегчил слова.

— Ты не сожалей. Лишь прими все так, как оно есть. И не пытайся быть героем. Мне лишь хотелось думать, что я лучший из вас. Почему из-за моей прихоти должны страдать те, кто был тогда со мной — мои друзья?

«Но я то тебе не друг!» — подумал Бадди.

Великодушие Гарри переливалось через край. Бадди часто задумывался о таких вещах, как добро и зло, которые воспринимались им, как хорошо или плохо. И когда он сопоставлял себя и Гарри, то Гарри автоматически занимал место негодяя. На этот же раз он уже как минимум не был уверен в себе. Хороший парень не должен совершать мерзкие поступки. А он — Бадди Вокер, хороший парень, помогал разрушать дом. И еще он пил в тайне от всех и иногда приходил в школу уже хорошо «набравшись». Его успеваемость скатилась на уровень ниже среднего. А Гарри — он хорошо учился. Отец Бадди ушел из дому, бросил семью, когда отец Гарри… «Он меня любит», и к тому же он оплатил весь ущерб, нанесенный сыном.

— Что случилось? — спросил Гарри.

— Ничего, — ответил Бадди. Но на самом деле что-то случилось.

— Вот думаю, зачем я выбрал тебя, чтобы все это рассказать? — продолжил Гарри.

Бадди встревожено к нему повернулся. Гарри может прочесть его мысли? Гарри всегда придерживал какой-нибудь сюрприз. Какой на этот раз?

— Ты думаешь, почему я так легко отделался, правильно? Почему судья дал мне лишь испытательный срок? Почему так мало об этом написано в газетах? Почему я не оказался в тюрьме? Тебя беспокоит это?

Джин заговорил вместо Бадди:

— Верно, правильно, именно это до сих пор для меня является нераскрытой загадкой.

Но на самом деле он подумал о том, что все это как раз его не волнует. Он расслабился, потому что Гарри уж точно не читал его мыслей.

— Видишь ли, Бадди, мне поверили, моим словам, — обычное хладнокровие Гарри исчезло, и он, говоря об этом, вдруг возбудился, ожил. — У них не было выбора.

— Почему у них не было выбора? — спросил Бадди, почувствовав, что подыгрывает Гарри, будто главному герою в комическом сериале.

— Знаешь, на самом деле, они так и думали, что у них есть выбор. На меня собирались повесить всех собак: взлом и вторжение, тотальный ущерб имуществу, нападение на девушку. Но если все это отбросить, то они не могут выдвинуть мне все эти обвинения. Не было взлома и вторжения, и нападения на девушку тоже не было. У них остался лишь ущерб имуществу. Ко всему, мне всего лишь восемнадцать, я из уважаемой семьи и прежде не имел ни одного привода в полицию.

— Но та девушка в больнице. Она не выходит из комы. Как они упускают из вида такое?

— Они ничего не упускают. Они всего лишь меня не обвиняют. Я сказал, что девушка упала с лестницы. Она вбежала в дом и в темноте перепутала дверь. Когда она вошла в кому, и если, конечно, она выйдет из комы, (услышав это, Бадди содрогнулся) то ее слово прозвучит уже после моего. Добавим облегчающие обстоятельства. Знаешь, какие у меня облегчающие обстоятельства, Бадди? — Гарри снова передал ему бутылку.

Бадди сделал еще несколько глотков. Его тело будто бы начало уплывать, но сознание продолжало оставаться острым и ясным.

— Ну, вываливай, — Бадди уже предвкушал отвращение от рвотных спазм, которые начинались у него в животе.

— Если говорить об облегчающих обстоятельствах, то имеется в виду то, что у меня в кармане есть козырь. Козырь, который меняет все на свете. И, вероятно, всегда имеется какой-нибудь козырь, Бадди, а у меня он уже был еще до того, как мы вошли в тот дом.

Бадди знал, что Гарри ждет от него следующего вопроса, и Бадди его задал, говоря медленно и аккуратно:

— Что это за козырь, Гарри?

— Ключ, Бадди, — объявил он. В этих словах не скрывался триумф. — У меня был ключ от этого дома. Ключ, который открыл входную дверь. Как результат, не было ни взлома, ни вторжения. Помнишь мою команду — не бить окна. Зачем, Бадди? Чтобы никто не мог сказать, что мы взломали…

Бадди мысленно восстановил цепочку событий того вечера, вспомнив, как Гарри, запарковав машину на тихой улочке, прошептал: «Подождите здесь», и исчез за углом. Через несколько минут появившись из-за угла, он подозвал их за собой, может, находясь от них в ста футах. Будучи одурманенным алкоголем, Бадди лишь слегка был удивлен той легкости, с которой Гарри впустил их в дом семьи Джером. Входная дверь была открыта, внутри горел свет. С началом вандализма он быстро позабыл о своем удивлении.

— Вот, почему на суде все обернулось так легко, Бадди. Вот, почему. Когда отец согласился возместить все убытки, то все это поддержали — и судьи, и полицейские. Я обратился с просьбой об отказе оспаривать все выдвинутые обвинении. Знаешь, что это значит? Это значит, что я признал факты дела без признания вины. Изящно, правда? «Немного законной ловкости рук», — сказал адвокат отца. Судья назначил мне испытательный срок, и мой отец заплатил…

Что-то все равно не сходилось. Чего-то не хватало.

— А что та семья, Гарри? Почему они согласились? Разве они не хотели, чтобы судья пересмотрел дело? В доме разгром. Их дочь в больнице.

— Ее отец все время был там, Бадди. И он был готов взорваться от злости и разнести все в пух и прах. В какой-то момент я подумал, что он вдруг подскочит ко мне и разорвет меня на куски. Но он этого не сделал, не мог, у него не было выбора…

— Потому что у тебя был ключ от дома, — все еще удивлялся Бадди. Вдруг он понял, чего же не хватает в этой цепи. — Как у тебя оказался ключ?

На лице у Гарри выплыла огромная улыбка, и, расслабившись, он откинулся на спинку сидения.

— Я сказал, что девчонка сама дала мне ключ. Его дочь, — его голос надрывался от триумфального смеха.

Когда Гарри хлопнул его рукой по плечу, то Бадди отпрянул.

— Та самая девчонка…

— Нет, не та, которая в больнице. Другая. Их там две. Эту зовут Джейн. Джейн Джером…

— И она дала тебе ключ от своего дома? — спросил Бадди, не сумев скрыть недоумение в голосе.

— Ты не обратил внимание, Бадди. Я говорю, что сказал на суде, что она дала мне ключ. Замечаешь разницу?

Бадди кивнул, вдруг протрезвев. Теперь его тело уже никуда не уплывало, а головная боль напомнила о себе в полную силу, начав изнутри давить на глаза.

— И как же к тебе попал ключ?

— Просто. Представь себе картину: однажды в «Моле» я вижу, как девчонка достает из кармана кошелек. Из того же кармана на пол выпадает ключ. Она это не видит. Потому что я — джентльмен, — и он искоса посмотрел на Бадди с таким дьявольским оскалом, что того аж передернуло. — Я подошел и поднял ключ. Собрался протянуть его ей, но она уже шла — в «Дворец Пиццы». Я видел, как она удаляется, и продолжал держать ключ в руке. Я посмотрел на ключ. Он был не от машины. От чего же еще мог быть ключ у девушки ее возраста? От шкафчика в школе? У большинства шкафчиков кодовые замки. Нет. Но может быть…voila… от дома, от ее дома, — Гарри на мгновение притих, и затем его голос вдруг наполнился мечтательными нотками: — Произошло нечто невероятное, Бадди. Я подумал, что у меня в руках ключ от ее дома. И этот ключ откроет мне дверь, ведущую в ее дом, в ее семью, в ее личную жизнь. Боже, что я почувствовал! И я последовал за ней в «Дворец Пиццы», немного о ней поспрашивал, и узнал, что ее зовут Джейн Джером, она живет в Барнсайде… — его рука совершала плавающие движения по воздуху. — Конец истории…

Затем Гарри повернулся к нему.

— Послушай, — снова его голос стал серьезным. — Как ко мне попал ключ — это неважно. Важен сам эффект, произведенный им на всех в суде. Еще минуту каждый был готов вынести все обвинения, какие только можно. Следующую минуту они уже говорили: «О, надо взглянуть на это дело по-другому». Ее отца полицейские выдворили прочь. Его лицо было цвета углей под барбекю. Я знаю, что говорил ее отец, и знаю, что он думал. Он думал о газетных заголовках: «Девушка причастна к актам вандализма в собственном доме». Ее лицо на газетном развороте или даже на телеэкране. Видишь, Бадди? Видишь, почему они мне поверили? Почему ее отец согласился на меньшие обвинения, принимая возмещение безо всяких колебаний, почему копы поверили, что я был один? И каждый был рад принять все это заново, вот так…

Еще не было поздно. Гарри уехал, а Бадди вернулся домой и отправился в постель, в надежде, что «Пепто-Бисмол» облегчит ему тошноту. И он подумал: «Но что с той девчонкой? Эй, Гарри, что с той девчонкой?»

Семь часов и двадцать минут (секунды она не засекла). Это были длиннейшие семь часов в ее жизни, проведенные ею у себя в комнате. Она не открывала дверь, когда мать стучала и звала ее, и, когда отец дергал ручку двери и требовал, чтобы она вышла.

— Джейн, пожалуйста, — звал его задавленный голос. — Выходи. Нам надо об этом поговорить.

Она не отвечала, она просто сидела, сложив перед собой ноги крест на крест, будто тоскующий Будда.

— Эй, Джейн, — в другой раз позвал ее Арти, после того, как ему не удалось, повернув ручку, открыть дверь. Перед этим был их секретный сигнал друг другу, три коротких скребущих звука. Этот их сигнал существовал с давних времен, еще, когда к ним приходила сиделка. Они тогда были намного младше. — Не будь козлихой, Джейн, выходи.

И Арти она также не ответила. «Не будь козлихой, Джейн…» Где он выкопал такое слово — «козлиха».

Она больше не любила свою комнату. На стенах не хватало ее любимых плакатов. Большинство ее маленьких стеклянных зверей уцелели после разгрома, но она больше не выставляла их на показ. Они были завернуты в бумагу и спрятаны в выдвижном ящике шкафа. И еще она каждый раз аккуратно переступала через пятно около двери, где когда-то была ужасная лужа рвоты.

Она принюхивалась, морщила нос, пытаясь обнаружить грязный аромат, исходящий из-под поверхности чего бы то ни было. Теперь это был не запах, но она знала, что он угрожал появиться везде, где бы она его не ожидала.

«Ключ», — шептала она. — «Этот проклятый ключ».

Она подошла к окну, выглянула наружу и удивилась, увидев, что на улице идет дождь. Она не слышала ударов капель о подоконник. Это был легкий весенний дождь, несущий в себе меланхолию. Улица опустела, на ней не было видно ни играющих детей, ни собак. В каких деревьях тут могли бы засесть вандалы?

Она хотела немедленно рассказать родителям о пропавшем ключе. Сразу, как поняла, что он потерян. Красный кожаный кошелек, подаренный ей на Рождество, который она как-то потеряла с двадцатью долларами внутри. Он выпал у нее где-то в кино. Через два дня позвонили из кинотеатра, где он и был найден. В него, конечно, заглянули, потому что денег там уже не было. Затем она потеряла розовую серьгу — еще один подарок ее любимой тети Кейси, которая вернулась обратно в Монумент. Она никому об этом не рассказала. Мать нашла сережку на кухонном полу, что было еще хуже: «Ты, что, не знаешь, что у тебя что-то пропало?» — спросила ее мать. — «Почему ты не сказала нам?» Затем к отцу: «Знаешь, что происходит, Джерри? У наших детей от нас секреты».

Все, что продолжало удивлять Джейн. Не уже ли их родители не знали, что у детей могут быть от них секреты? Не уже ли, когда отец и мать были детьми, то не вели себя таким же образом? Или по мере взросления наступает амнезия, и особенности детства забываются?

Когда она потеряла ключ, то об этом она тоже промолчала, никому не сказала, хотя, наверное, Керен или Арчи могли бы ей помочь его отыскать. Главное, что нехватка ключа не выглядела слишком серьезной проблемой. Большую часть времени, когда Джейн возвращалась домой, кто-нибудь, как правило, был дома. Этот ключ всегда был костью в горле. Другого ключа от дома у нее было, как и от машины. Она брала уроки вождения, но за руль отцовской машины пока еще не садилась. Кодовый замок на школьном шкафчике… ключ от дома был у нее в кармане или в одном из отделений кошелька. Большую часть времени она о нем даже не помнила. Иногда ключ мог выскользнуть из кармана джинсов на стул. И когда она обнаруживала его нехватку, то для нее это еще не значило, что ключ потерян, а значит, она могла не торопиться докладывать о его потере, и не предполагать каких-либо деталей. В какой-то момент она полностью забыла о том, что у нее был ключ. Даже когда вандалы ворвались к ним в дом, то она никак не связывала это с потерей ключа.

— Джейн.

Это была мать.

Джейн не могла забыть, как отец отказывался смотреть на нее, продолжал игнорировать, будто она была изгнана из семьи. Когда, наконец, он на нее взглянул, то на его лице были глаза постороннего — чужака, который выдвинул ей обвинение. С того момента она осознала, что глаза не могут скрыть, кто и что ты есть на самом деле. Глядя в глаза отцу, она видела чужого ей человека, которого можно было бы встретить на улице или в офисе, потому что в тот раскаленный момент, человек, стоящий в гостиной, был точно не ее отец, можно было не сомневаться. Ее отец никогда бы так на нее не посмотрел, будто видел перед собой не дочь, а чужого человека. Немного позже, когда он произнес те ужасные слова и задал вопрос: «Ты дала ему ключ?», во взгляде матери не было того ожесточения, какое было у отца, в нем было удивление — необъяснимый дурман, смешанный с удивлением.

Или в ее глазах был страх?

Она быстро отвернулась, чтобы никто не видел ее глаз, и поспешила наверх по ступенькам. Из ее губ изошел стон. И Джейн подумала, что им бы стоило не спешить, выслушать ее объяснение произошедшего.

Она посмотрела на часы. У себя в комнате она просидела семь часов и тридцать две минуты. Она не поужинала, не посмотрела телевизор, не открыла книгу и не включала проигрыватель, чтобы послушать какую-нибудь пластинку. Последние часы она жила, будто отшельник или монах, который постится или соблюдает обет молчания. Первые два или три часа снизу не доносилось ни звука, даже не было слышно скрипа открывающейся или закрывающейся двери, или приглушенного звука телевизора. Даже телефон ни разу не позвонил. Затем первой к ней постучала в дверь мать, а следом отец.

Теперь снова за дверью была мать.

— Подумай, что ты делаешь, Джейн.

Она не ответила, но ее молчание спрашивало: «Что я делаю?»

— Ты наказываешь нас. Для чего-то ж ты это делаешь.

Они продолжали ее обвинять.

— Джейн.

Вернулся отец, его голос:

— Ты не выслушала нас до конца. Я не сказал, что верю тому парню. Я только спросил тебя, чтобы услышать твои собственные слова.

Он не спрашивал. Он сказал, что сказал тот парень — она дала ему ключ. Она никогда не забудет тех слов, тех глаз и того голоса, который ее обвинял.

— Мы знаем, что ты никому не давала ключ. И мы знаем, что ты бы такое даже и не задумала.

И теперь голос матери:

— Ты ведь потеряла ключ, не так ли? И боишься сказать нам об этом, потому что ты всегда что-нибудь теряешь. Правда?

Для нее, конечно же, не было секретом, что мать и отец все это время обсуждали сложившуюся ситуацию — внизу, на кухне, в гостиной, когда она была здесь у себя в комнате наедине со своей агонией.

Что она ненавидела больше всего на свете?

Разгром. То, что привело ее к такой ситуации. Подруги Пэтти и Лесли оставили ее, теперь отец стал чужим, и мать, которая присоседилась к нему — тоже против нее. Как она ненавидела их, тех безликих вандалов — Гарри как там его, который лгал и пытался в этот разгром вовлечь еще и ее.

Ни мать, ни отец, а они были врагами, они были причиной ее заключения здесь, у себя в комнате. Они стали причиной того, что произошло между ней и ее родителями.

Она подошла к двери, повернула ключ и открыла дверь. Перед ней были лица матери и отца, полные тревоги и заботы о ней, которую они, как могли, пытались выразить. В короткий момент времени они обнялись все втроем, прижавшись друг к другу щеками. Мать шептала: «Джейн… Джейн…», — что звучанием напоминало молитву, будто она вернулась из долгого путешествия. Отец плотно прижал ее к себе, будто, стараясь почувствовать контуры ее тела, чтобы убедиться в том, что это она.

Она не сопротивлялась их чувствам, позволив себе насладиться тесным кругом любви и тепла, но все-таки какая-то малая ее часть отказывалась понимать, как такое вообще может произойти снова.

— Мне жаль.

Это был шепот — мягкий и отдаленный, будто пришедший из далекой страны, с другой планеты.

— Кто это? — спросила она, удивилась и настороженно подумала, что чего-то не поняла. Почему-то этот голос был очень печальным: «Мне жаль…»

— Жаль о чем? Что вы сказали?

Она была дома одна. После школы. Когда зазвонил телефон, она автоматически сняла трубку, при этом ничего не подумав о том, кто бы это мог быть. В эти дни ей не звонил никто. Сам звонок телефона давно уже ей ни о чем не говорил и не возбуждал в ней никаких ассоциаций, особенно с тех пор, как она перестала сходить с ума от Тимми Киренса, или когда Пэтти и Лесли перестали быть ее лучшими подругами.

— Это Джейн Джером? — спросил все тот же ломающийся мальчишеский, лишенный дыхания голос, будто тот, кто с ней говорил, только что пробежал длинную дистанцию.

— Да, — ответила она. — Кто это? — легкая дрожь страха проявилась у нее в голосе. «Наверное, следует положить трубку». Момента вандализма в их доме страх все время выглядывал из-под поверхности всех ежедневных событий, будь то звонок в дверь, незнакомое лицо на улице или кто-нибудь, кто, ей могло показаться, смотрел на нее в упор в магазине или в автобусе. А теперь это был незнакомый голос в телефонной трубке.

Она уже собралась положить трубку, как некий знак поступил ей с того конца линии — знак, напоминающий те, которыми пользуются дети в конце долгого и трудного дня. И после этого знака все тот же голос, но ставший мягче, сказал:

— Мне жаль обо всем, что случилось.

Долгая пауза.

Внезапно удивившись, она посмотрела на телефон, будто на подсказку тому, кто не знает ответ на вопрос, заданный на другом конце линии. И, еще крепче прижав ухо к трубке, она услышала, как на том конце повисла трубка. Громкие гудки ворвались ей в ухо.

Ее дрожащая рука положила трубку на рычаг. Какое-то время она стояла около телефона, не двигаясь, не решаясь отойти, пытаясь собраться с мыслями. Ее мысли были перемешаны с событиями тех дней, будто ее мозг был на привязи и мог крутиться лишь вокруг одной и той же глупой мысли, но она не знала, как можно выразить то, что с ней произошло, что с ней уже произошло.

Она подошла к окну и ослепла от потоков солнечного света, ударившего ей в глаза. Ее состоянию больше соответствовал бы дождь, более подходящий ее мрачному настроению. Она отвернулась от окна, плотно обняв себя руками за грудь и устало глядя на каждую деталь мебели, стоящей у нее в комнате. Все эти дни находиться дома одной, ей показалось трудным. Временами, когда ей так казалось, она старалась куда-нибудь уйти. Теперь она нашла находиться дома почти возможным, когда вокруг нее семья. Все равно от взгляда отца ее могло передернуть, хотя делала с собой все, чтобы он этого не замечал. Когда он касался ее плеча или перед сном мог легонько ее поцеловать, внутри себя она старалась ни как на это не реагировать, хотя с ее стороны это было неправильно. Все его действия вызывали у нее сомнение, и ко всему, что он говорил, она не проявляла внимания. «С этим пора кончать», — из раза в раз повторяла она себе, но не знала, как это можно сделать. Она начала говорить себе, что ее отец — отнюдь не злодей. Парень, которого звали Гарри Фловерс, лгал, и это заставило отца усомниться в ней, в своей дочери.

Гарри Фловерс. Она думала о нем. На кого он должен быть похож? Высоким он был или низким? Толстым или худым? Кем он был? Что это был за человек, если смог позволить себе сотворить такой ужас? Она пыталась нарисовать его у себя в сознании, но у нее почему-то получалась ужасающая, лишенная формы пустота. Потому что она почти была с ним знакома, встретив однажды его на улице, на танцах в школе, в «Моле» — где, она об этом не знала. Прогуливаясь по «Молу», она с любопытством разглядывала парней, которых встречала, гадая: «Это он?» Она решила перестать приходить в «Мол», но затем она сказала себе: «нет». Она не позволит Гарри Фловерсу брать контроль над ее жизнью. Он разрушил почти все — ее, ее чувства к отцу и матери, ее дом.

И вот позвонил телефон. В трубке звучал голос, полный извинений и сожалений. Кто-то где-то сочувствовал ей, пытался узнать, как она себя чувствует. Но почему он остался инкогнито, в тайне? Почему не представился, не назвал ей свое имя? Это был он — Гарри Фловерс? Невозможно. Позвонить, чтобы всего лишь сказать, как ему жаль?

Гарри Фловерс, похоже, уже вторгся в ее жизнь, в ее мысли. Позвонивший им не был. В его извинениях не было фальши. Это был не Гарри Фловерс, который оставил после себя разрушения. Гарри Фловерс, Гарри Фловерс, Гарри Фловерс… Она подумала, что направится к лестнице, поднимется и наденет куртку, затем уйдет. Куда? Куда-нибудь. Как можно дальше отсюда. Гарри Фловерс, Гарри Фловерс, Гарри Фловерс… это имя заполнило все ее сознание. Гарри Фловерс, Гарри Фловерс, Гарри Фловерс… открывая ящики шкафа, закрывая, не застегивая пуговицы, застегивая. Гарри Фловерс, Гарри Фловерс, Гарри Фловерс… расчесывая волосы, встряхивая руки, плечи, тело. ГарриФловерсГарриФловерсГарриФловерс. Если она смогла произносить это имя столь часто и быстро, то, может, это вообще было не имя — слова, потерявшие смысл, всю свою силу, которая все равно продолжала ее беспокоить. Гарри Фловерс. Гаррифловерсгаррифловерсгаррифловерс… Она сбежала вниз по ступенькам и закрыла за собой дверь, оказавшись в другом, потустороннем мире… гаррифловерсгаррифловерсгаррифловерс… хватит, достаточно, больше не надо. Гаррифловерсгаррифловерсгаррифловерс… Это будет продолжаться, пока его имя не уйдет из ее бытия и станет лишь слогами, угасающим звуком в ее сознании, затем, слава Богу, просто ничем.

В одно мгновение тембр ее голоса в трубке вызвал у него памяти очертания ее лица. Он его видел — в тот вечер, почти месяц тому назад, а затем совсем забыл о фотографии в хромированной рамке. Он тогда замер у стены, и его взгляд застрял на портрете девушки: темные волосы, ложащиеся на плечи, чуть косоватый разрез глаз, губы с легким намеком на улыбку, будто она была в нерешительности — улыбнуться или нет, и в этот момент камера поймала ее колебание. Почему-то он снял фотографию со стены и положил на стол, так и не тронув ее, прежде чем продолжил громить все у нее в комнате.

Он не задумывался об этой фотографии, пока не услышал ее голос:

«Здравствуйте», — а затем, через пару секунд: «Кто это?»

Он вздрогнул от неуверенности в ее голосе, в котором было что-то еще, недоверие или, может быть, страх, будто она боялась услышать кого-то на другом конце линии. Он подумал: «На все ли телефонные звонки она отвечает так, или это мы довели ее до такого состояния?»

После того, как Гарри рассказал ему о ключе, Бадди только о ней и думал. Даже если сам себя считал ничем, нулем, пустым сосудом, будто высохшая бутылка из-под джина. Его тревожили мысли о ней, о том, что она почувствовала, входя к себе в комнату и увидев весь оставленный ими разгром. «Но я не мочился на стены. Это делал кто-то другой». Его удивило то, как она застряла у него в сознании, ведь прежде он ее не встречал. Он многое успел узнать о сверстницах, хоть и ни разу никого из них не «имел», каждый раз агонизируя перед ощущением, что он снова будет раздавлен своим собственным весом, будто упавший на землю помидор. Он был уверен, что с парнями они чувствуют себя намного уверенней, чем сами парни с ними. Каждый раз он снова испытывал муки любви, которая и не думала прекращаться. Все началось с Эллис Курьер в шестом классе, с волосами цвета растаявшей карамели, или Синди Денди, с которой он в первый раз в жизни танцевал (это было в девятом классе), а затем Дебби Ховингстон — любовь его жизни в старших классах. Дебби и ее свитер, тесно обтягивающий ее груди. Дебби, посылающая улыбки, а на следующий день игнорирующая его. Дебби, которая однажды вечером соизволила принять его приглашение в кино, а на утро позвонила, чтобы сказать, что не может. Дебби, которая была всем, что заставляло его избегать женский пол, и подумывать о монашестве в отдаленном монастыре. А тут вдруг он весь оказался поглощен мыслями об еще одной девчонке — о той, которую ни разу не видел и ни разу с ней не встречался, но знал, что она собрала коллекцию маленьких стеклянных животных, наклеила у себя на стену плакат с портретом Билли Джоеля (тот, который он содрал и изорвал на куски), и которую Гарри Фловерс использовал, как жертву — для собственной защиты на суде так же, как и во всем остальном он использовал Марти, Ренди и, конечно же, его — Бадди.

Наверное, поэтому он и оказался у телефона в тот день. Немного выпив, он понял, что сочувствует этой донельзя несчастной девчонке. Набрав номер, будто исполняя некий трагический ритуал, а затем, придя в шок и изумление, он услышал ее голос.

Как обычно, когда ему приходилось иметь дело с противоположным полом, он снова почувствовал, что падает в пропасть, к которой сам же себя и подводит. Он не был до конца уверен, что ему нужно было делать. Извиняться? Наверное, нет. Но что еще — он не знал.

После того, как он с мрачным настроением повесил трубку, он снова подумал о своих неудачах, где бы то ни было. Из того, что он планировал, каждый раз выходил пшик. Наверное, было бы лучше позвонить, когда он был совершенно трезв и хладнокровен. Но как было ему не волноваться, не нервничать? А теперь он устал от мрачных мыслей и от его обычной пьяной несостоятельности и глупости. Что еще он мог бы сделать?

Еще один глоток джина.

И еще один.

Что он и сделал, хотя это стерло из его памяти лицо этой девушки вместе со всем ужасом, который остался у него в памяти с того самого вечера.

Он начал за ней следить. Нарушая собственные правила и не обращая внимания на вопросительные взгляды Ади, он брал машину матери и ехал в школу. Затем, пользуясь тем, что уроки в школе «Викбург-Реджионал» заканчивались на полчаса раньше, чем в «Барнсайд-Хил», он ехал в Барнсайд и ждал, когда на улице появится Джейн Джером. Он следовал за ней медленно, почти останавливаясь. Она шла в находящуюся неподалеку больницу, и он был уверен, что она навещала сестру. Он сидел за баранкой и ждал, когда она появится снова, при этом, стараясь не думать о лежащей в больнице Керен Джером. Пару раз он позвонил туда, чтобы узнать о ее состоянии. Оба раза ответ был сухим и безразличным: «Состояние стабильное, без какого-либо улучшения».

Каждый раз Бадди не знал, сколько времени Джейн проведет в больнице. Иногда она там задерживалась на несколько минут, иногда на час с лишним, а иногда и на целый день. В те дни, когда заходила туда ненадолго, она выходила и ждала автобус, следующий в центр города к «Молу». Бадди ехал следом, парковал машину на стоянке торгового центра и ждал, когда у входа в «Мол» из автобуса выйдет целая толпа пассажиров и вместе с ними Джейн.

Следуя за ней от магазина к магазину, он пытался вести себя непринужденно, покупая журналы, которые, он делал вид, что читал, когда она проходила мимо в нескольких футах от него. Она лениво бродила, ничего не покупая, задерживаясь около центральных касс, проходя мимо вывешенной одежды и по очереди снимая то одно платье с вешалки, то другое. Он старался быть осторожным, соблюдать верную дистанцию, открыв для себя «Филен» с его опасными зеркалами. Он неожиданно оказался напротив собственного отражения, разглядывая себя под множеством углов, и почти запаниковал, не зная, заметила ли она его в одном из зеркал или нет. А может, давно уже заметив его, она вела с ним веселую игру, напоминающую прятки?

Выйдя из «Филена», он сел на желтую скамейку около высохшего фонтана с ржавым налетом, напоминающим подгоревшие бока передержанного в духовке пирога. Когда она вышла из «Филена» несколькими минутами спустя, то побрела в сторону эскалатора. Он смотрел ей вслед. Она поднялась на второй этаж, а затем пошла вдоль перил длинного балкона, протянувшегося вдоль маленьких магазинчиков, следующих друг за другом. Ее голова лишь изредка показывалась из-за перил. Через минуту он стал на ступеньку эскалатора, и когда он с него сошел, то заметил, что она заходит в книжный магазин в дальнем конце коридора.

В книжном магазине он понял, что у него неплохо развито боковое зрение. Прежде он лишь слышал, как можно видеть предмет, не глядя на него в упор. В отделе «Бестселлеры — скидка 20 %» он взял одну из книг и раскрыл, при этом, продолжая видеть профиль Джейн. В десяти футах от него она листала какой-то журнал. Когда, наконец, она закрыла журнал, то он подумал, что она собирается выйти из магазина, и закрыл книгу. Он не разглядел, как назывался журнал или о чем он был. Он вышел из магазина прежде, чем это сделала она. Для него было важно, чтобы она не подумала, что он за ней следит.

В магазине одежды «Новое Поколение» он стал на колено, будто завязывает шнурки на своих кроссовках. Она прошла мимо, и он увидел, как промелькнули ее ноги. Когда он поднялся на ноги, то она, пройдя мимо эскалатора, зашла в «Маршес» и исчезла за его дверью. Он какое-то время подождал, медленно просчитал до пяти ста и направился в сторону этого магазина. Он осторожно прошел мимо «Домашнего Хозяина» и «Мебели для Дома». Ее нигде не было видно. Он заглянул в женскую одежду, в «Летнее Веселье», и прежде, чем спуститься на эскалаторе, он даже зашел в «Одежду для Мужчин». Уже внизу он заметил ее около кассового аппарата парфюмерного ларька. Она рассматривала изящный пузырек с резиновой грушей на винтовой пробке. Когда он сошел с эскалатора, то она уже шла к кассовому аппарату, держа в руках изящную синюю коробку. Она достала из сумки красный шарф и, накинув его на шею, скрестила его концы у себя на груди. Кончики ее волос, выглядывая из-под шарфа, продолжали ложиться на плечи.

Он проходил мимо кассы, вдыхая следы парфюмерного аромата, и продрожал ее искать, по возможности делая вид, что ее не ищет. Он тоскливо вздохнул, внезапно осознав весь абсурд того, что делает. Он шпионил за девушкой, которую даже не знал (чего ради). Он ее нигде не видел. Может, она спряталась где-нибудь за витриной, наблюдая за его нелепым поведением. Он стоял в нерешительности, его ноги не находили покоя. Он поглядывал на часы, хмурился, вел себя так, будто он уже давно кого-то ждет. Где была она? Вся эта его бессмысленная охота. Но бессмысленной она не была. Он уже многое успел о ней узнать, например, то, что ей скучно, и вместе с тем она не находит себе покоя, ее мучают тоска и печаль. Она совсем не улыбалась, ее не увлекало ничего из того, с чем она на своем пути сталкивалась. Она выглядела сонно, убивала время и не спешила домой, как и он сам. Он сам также старался держаться как можно дальше от дома.

Когда он заметил ее снова, то она уже была около вращающейся двери, выводящей во внешний мир. Направляясь в ее сторону, он вынудил расступиться двух пожилых дам, и одна из них замахнулась на него тростью. Он спешил к двери. Остановившись у окна перед дверью, он увидел ее на автобусной остановке под столбиком с указателем маршрутов. Впервые он смог ее увидеть, глядя на нее в упор. На ней была синяя клетчатая юбка и шерстяной светло-синий свитер. Она подняла лицо, и призрак ветра будто коснулся ее волос, которые уже были поверх шарфа. Они еле заметно трепетали на ее плечах и были настолько черными и блестящими, что он подумал, если провести по ним рукой, то, наверное, можно будет услышать негромкий скрип. Тонкие черты лица: маленький нос, высокие скулы и собранные, подведенные помадой губы. На момент он задержал дыхание: шерстяной свитер, подчеркнул форму ее груди, сделав ее пушистой. Отведя взгляд в сторону, он почувствовал себя своего рода извращенцем, и волна прохладного возбуждения мурашками пробежалась по его коже. Когда он увидел ее снова, то подошедший автобус уже открыл двери, и она поднялась на подножку. Через секунду закрылась гармошка двери, отрезав ее от его глаз. Глядя на отъезжающий автобус, он вдруг понял, что ему ее очень не хватает. И это показалось ему смешным, потому что он совсем ее не знал.

На следующий день она предалась все той же рутине: больница, автобус в «Мол». Как и за день до того, он следовал за ней из магазина в магазин. Она снова делала свой бесцельный обход. Ему было приятно наблюдать за ее походкой, и все также доставляло удовольствие то, как она выглядит. Он все также старался не приближаться к ней. Осторожно оказавшись в толпе, он брел среди тех же зеркал в «Филене», помногу раз повторяющих его отражение, и был ошарашен, когда увидел ее отражение рядом со своим — он отдернулся, почти столкнувшись с ней. Их руки коснулись одна другой, когда они оба повернулись друг к другу лицом. Они были настолько близко, что он ощутил запах ее духов или одеколона — нечто легкое, воздушное, весеннее. Сладость запаха перемешалась с его замешательством и смущением. «Извини», — пробормотал он, поняв, что ее рот приоткрылся от удивления, а глаза раскрылись, обнажив всю свою голубизну — цвет одного из карандашей, из его детского набора для рисования. Возбудившись, он сделал шаг назад. Его щеки налились теплом, отчего он сам показался себе донельзя отвратительным. «Вот, черт…» — тихо выругался он. Стало ли его инкогнито ее достоянием? Поняла ли она, кто он? И он подумал, что, наверное, ему стоит выйти из магазина, чтобы не рисковать и больше ее не преследовать. Но если он это сделает, то, как он сможет с ней познакомиться? Сам вопрос его удивил. Зачем ему нужно было с ней знакомиться? Снова и снова содрогаясь от этой мысли, он шел на стоянку «Мола», чтобы уехать домой и добраться до утешительной бутылки.

Поклявшись в предельной осторожности, в надежде, что она его не запомнила, он следовал за ней до конца недели. Он не считал нужным объяснять самому себе, зачем он это делает, почему продолжает наблюдать за ней. Все, что он знал, она была его целью на протяжении каждого дня. Он радовался, когда она снова появлялась перед его глазами. Ему нравилось, как она идет, легкость, с которой она поправляет волосы и накидывает на шею шарф, наклон ее головы.

В пятницу, он знал, что не может ее больше увидеть до понедельника, затем у него появятся больше шансов, сделать дистанцию между ними короче. Теперь он оставался в стороне, чтобы избежать еще одной их такой встречи. И между тем, он этого жаждал.

Стоя на втором этаже, он видел, как она вышла их салона «Стиль Мисс Эмили». С такого расстояния она выглядела брошенной, одинокой, несчастной. В нем проснулась жалость, какую прежде он еще не знал. «Я сказал им, что она дала мне ключ…» — слова Гарри Фловерса эхом повторялись у него в голове.

Став на ступеньку эскалатора, он плавно поплыл вниз. Взглянув на стальной язык, под которым исчезали движущиеся ступеньки, он приготовился сойти с эскалатора. Она стояла в конце холла и выглядела нерешительно, и даже печально.

И он оступился и упал. Он даже не оступился. Это был хорошо ему знакомый сюрприз его колена, из-за которого он не мог играть в баскетбол. Из-за него он начал падать, когда нога, не почувствовав под собой земли, просто сложилась, будто швейцарский нож. Он кубарем скатился по движущимся ступенькам эскалатора, и его выплюнуло на нижний этаж. Его нос прошелся по кафельным плиткам пола, а руку обожгла резкая боль. Локоть принял на себя весь удар о пол. Он унижено распластался по полу, и его интересовало лишь одно: не переломан ли нос? Когда он потянулся рукой к носу, то боль началась именно в пальцах. Он коснулся носа: ничего особенного, и даже ни капли крови. С облегчением он понял, что обошлось без серьезного кровопролития. Ему стало противно. Он уже никого не хотел видеть, особенно, ту девчонку. Он почувствовал, что вокруг него собралась толпа: зашаркала обувь, разные голоса начали о чем-то озабоченно бормотать, и чистый детский голос произнес: «Он упай…». Крови вроде бы не было. Нос сильно не пострадал. Он открыл глаза и увидел лес собравшихся вокруг него ног, и, протестуя против всеобщего беспокойства, прошептал: «Я в порядке. Я в порядке, просто проблема с коленом». Он постепенно встал на ноги. Нос онемел. Он потрогал его рукой — крови не было. Колющая боль разрывала локоть. Он застеснялся окружающей его толпы и почувствовал, как щеки налились теплом. Он пытался не разглядывать окружающие его лица. Кто-то из собравшихся ему сочувствовал, кто-то проявлял любопытство, вокруг были старики и дети, женщины и мужчины. Его удивило количество собравшихся вокруг него людей, и он начал среди них искать глазами ту самую девушку. Ее не было. Он с благодарностью вздохнул. Может, она не видела, как позорно он опрокинулся с эскалатора на пол.

— Ты в порядке? — рядом с ним возникла женщина-охранник в униформе, напоминающей полицейскую. Бадди обрадовался ей, потому что толпа тут же начала рассасываться.

— Конечно, — ответил Бадди. — Колено иногда подводит, — эти слова повторялись эхом у него в голове, потому что за последние несколько минут он произнес их уже миллион раз. — Я в порядке, — еще раз уверил он женщину-охранника, чтобы поскорее выйти наружу. Уходя, он осторожно делал каждый шаг, чтобы не упасть еще раз, что было бы уже дважды на протяжении нескольких минут. Направляясь к ближайшему выходу, он чувствовал на себе взгляды собравшихся у эскалатора.

Он уже был снаружи, и его поприветствовал внезапный порыв свежего воздуха. Он всего лишь хромал, будучи благодарным колену, которое начало его слушаться. Ветер приласкал его лицо, и он глубоко вздохнул. Он начал тереть локоть, наверное, пытаясь рукой смахнуть боль. Он все еще не чувствовал свой нос, но поломанным он ему не показался. Он аккуратно прикоснулся к нему пальцем…

— Сильно поранился?

Он обернулся на голос и увидел ее. Она стояла рядом — Джейн Джером. Она нахмурилась, на лице прояснилась забота.

Он покраснел. Кровь прилила к его щекам.

— Я в порядке. Меня снова подвело колено, — проклятье. Он опять должен был это сказать. Смущение и стыд снова затянули его в свой водоворот. Он уже знал, что она видела, как он рухнул с эскалатора, и как нелепо это выглядело со стороны.

— Однажды я тоже упала, — предложила она. — В первый же день, как мы переехали в Барнсайд? — знак вопроса взвился на последнем слове, будто украшение, привнесенное в смысл всех ее слов. — У меня была переломана пятка, и здесь… я в новой школе… конечно… и я упала на глазах у всех…

Продолжая тереть локоть, слушать ее голос и глядеть на губы, которые произносили эти слова, Бадди Вокер вдруг и бесповоротно понял, что Джейн Джером он так просто не отпустит. Это произошло в два часа и сорок шесть минут в пятницу, в майский день около «Мола» в самом центре Викбурга.

Все было кувырком, ее безответная любовь на расстояние — парни, которых она поедала глазами, но не могла с ними даже заговорить. Недосягаемый Джереми Мэдисон, сыгравший главную роль в школьном спектакле, в сокращенной редакции «Бриолин». Когда он проходил мимо нее по коридору, то ее покидали силы, к тому же, она будто заболевала. Однажды в школьном кафетерии, когда их руки нечаянно соприкоснулись, то у нее забилось сердце, и она подумала, что упадет или лопнет, разлетится на множество кусочков. Он был одним из самых неприступных парней в школе. В костюме или в джинсах для нее он мало отличался от себя же, но в футбольном шлеме и комбинезоне. Когда однажды в субботу вся школа «Барнсайд-Хай» собралась на футбольном стадионе, она не могла оторвать от него глаз. Он был героем дня, принося своей команде победу за победой. Она тогда влюбилась до невозможности, выделяя его среди товарищей по команде. Мокрые от пота лица и лакированные шлемы блестели на солнце. Накал страстей на поле и ее чувства к нему были чем-то слившимся воедино. Но почему-то на последней минуте футбольного тайма всего этого как и не бывало. Она к нему охладела. Затем был Тимми Киренс. Первая встреча с ним, свидание, агония и экстаз, будто название старого кинофильма. Все было ужасно и прекрасно. Неделями она с обожанием наблюдала за ним издалека, пока он, наконец, пригласил ее в кино. Сладкие мгновения, его светлые кудрявые волосы, бездыханность и невозможность сосредоточиться на домашнем задании, и как следствие — «С» по математике. Если правильно выразиться, то после этого Тимми Киренс от нее отвернулся. Он не стеснялся, не робел, но, честно говоря, выглядел нелепо, чесал одно и тоже место у себя на голове, хлопал ресницами. Было похоже на то, что он ее игнорировал, хотя в автобусе они продолжали садиться вместе, вместе стояли в очереди за билетами, и их места в кинозале были рядом. Он никогда не смотрел ей в глаза. Ни разу. И ни разу сам ей не звонил — вообще. Вера в любовь и надежда на счастье сокрушились в ней, она думала, что навсегда. Нет, она не слишком хотела пойти с ним куда-нибудь еще, но то, что он больше не стремился с ней еще раз встретиться, было еще хуже, чем, если бы этих встреч не было вообще, будто она безвозвратно потеряла что-то ценное. Еще до вандального покушения на их дом и всех последовавших за этим перемен ей было приятно проводить время с Пэтти и Лесли, но и прежде они стыдились ее, особенно когда рядом с ней оказывался Тимми Киренс, которого она неделями расстреливала взглядом обожания. И они попросту постарались исчезнуть, когда однажды в школьном кафетерии она и Тимми лишь встретились лицом к лицу с подносами в руках — на глазах у всей школы.

И вот (она даже не представилась) перед ней был Бадди Вокер. Все уже было по-другому, не как прежде, когда она в очередной раз снова теряла голову. Но на этот раз внутри нее вдруг что-то пошевелилось. Будто, до сих пор, она не знала, что у нее есть сердце, будто это было не сердце, а что-нибудь другое — машина для перекачки крови из одной части тела в другую.

Началось с сочувствия — она засмущалась, увидев, как он упал с эскалатора, и ко всему вызов, который был у него в глазах — она ощутила это даже издалека, и не сразу подошла к нему, потому что ей показалось, что откуда-то она его знала, или лишь видела прежде, может, в школе «Барнсайд-Хай». Перед знакомыми ей людьми она всегда смущалась больше, чем перед теми, кого не знала совсем.

Затем, выйдя наружу, она к нему присмотрелась: он потирал локоть и выглядел мрачно, будто был брошен семьей и друзьями. Он был не плох собой, но с долей какой-то необъяснимой грусти в глазах. Она заговорила с ним, не собираясь того, удивившись самой себе и тому, как слова сами начали выходить у нее изо рта. И она рассказала ему свою сумасшедшую историю о переломанной пятке. Чтобы ему стало легче. Зачем ей захотелось, чтобы этому, совсем незнакомому ей парню стало легче? Она не знала, но затаившееся любопытство в глубине ее тела начало говорить само за себя: когда он посмотрел прямо ей в глаза, то по ее венам что-то потекло — взгляд, который она не смогла себе объяснить. Самым подходящим объяснением, наверное, было то, что это был не только взгляд, он еще и слушал — не только ее голос, но и какую-то неслышимую сладкую музыку, идущую из ниоткуда. И это ниоткуда было в ней самой.

Она не влюбилась в него, и не сделала этого в следующие двадцать минут — это случилось потом, когда они ели «пепперони» во «Дворце Пиццы» в «Моле». Она не знала, сколько еще продлится эта любовь?

Они уже не упускали случая, чтобы снова встретится, став настоящей влюбленной парой. Где бы они не шли, они держались за руки. Им очень нравилось бродить — по улицам Барнсайда и Викбурга, по набережной реки Гренж, по тропинкам Джедсон-Парка, но больше всего времени они проводили в «Моле». Они уже не могли представить себя порознь, друг без друга, желали быть лишь вдвоем, но чтобы весь окружающий их мир это видел, наблюдал, принял и радовался за них.

Ее не покидало чувство гордости за него. Когда они встречали ее подруг или просто знакомых, то она прижималась к нему еще теснее. Однажды на выходе из магазина плакатов они столкнулись с Пэтти Амарелли и Лесли Кернс. Джейн и не думала скрываться от их завистливых взглядов, вкушая их явное благоговение, когда они вдвоем с Бадди шли за ними следом. Она не удерживалась, чтобы еще раз не взглянуть на него, пусть и не показывая того. Она любила, когда он касался ее спины, трогал лежащие на ней стянутые в хвостик волосы, и когда коротким выдохом сдувал чёлку, со лба падающую ему на лицо, или вдруг начинал смотреть на нее с таким удивлением, будто он только обнаружил ее рядом с собой и был рад этому своему открытию. Она не прекращала касаться его, тереться, держаться за его локоть, гладить его подбородок, шею, волосы.

Он стал вдруг слишком привередливо относиться к своей внешности, особенно к прическе. Когда парикмахер его стриг, то он пристально смотрелся в зеркало и следил, чтобы каждый волосок был на своем месте. Прежде он никогда не пользовался одеколоном или ароматическими шампунями, разве что обычным желтым мылом. Даже лосьон после бритья он открывал изредка, лишь чтобы снять раздражение, что требовалось не часто. Теперь он специально съездил в «Филен», чтобы в отделе парфюмерии купить флакон мужского одеколона «Дуновение Зефира». Он обрызгал щеки, подбородок, шею и руки, уже не зная, где одеколона было много, а где мало. Выйдя из комнаты, он столкнулся с Ади. Она остановилась, деликатно принюхалась и качнула головой.

— Бадди, — сказала она, ухмыльнувшись. — У тебя появилась девушка.

— Откуда ты знаешь? — спросил он ошеломленно.

— От тебя пахнет, — хмуро взглянув на него, она снисходительно улыбнулась. — Думаю, это великолепно, Бадди. Не вдавайся в детали. Но надо дать тебе полезный намек…

Полезным намеком был совет, как пользоваться одеколоном.

— Не брызгай одеколон прямо на себя, распыли по воздуху, а затем входи в это облако, — и продемонстрировала, как это надо делать. — Так ты не ударишь ее запахом, который будет легким, как и его название, и неуловимым для нее.

Будучи благодарным ее совету, он решил рассказать ей немного о Джейн — лишь самую малость. Он побоялся говорить об интимных моментах, которые были достоянием лишь их двоих — его и Джейн. Рассказать можно было лишь о хорошем, объяснимом и понятном всем. Он был краток: сказал, как ее зовут, и как они встретились. Ади не вдавалась в детали, она слушала внимательно, со странным выражением на лице, он позже понял, это было понимание и участие.

— Я рада за тебя, Бадди, — сказала она, легко коснувшись его плеча.

«Может, после всего, мы с Ади стали друзьями?», — подумал он, изумляясь тому, на что способна любовь.

И он понял, что окружающий его мир не насколько уж сер и невзрачен: цвета ярки, а заход солнца красочен, неоновые огни причудливы, а голоса птиц звонки. Мир полон веселья и шуток, смехом над всем, что может и не показаться смешным, например, глупости, отпускаемые Ренди Пирсом во время завтрака в школьном кафетерии. Вдруг, увидев в зеркале оскал своей идиотской улыбки, он подумал, что до этого все равно никому нет дела.

Определенно, кроме свиданий у каждого из них продолжалась жизненная рутина. «Надо сделать уроки», — могла сказать Джейн. И Бадди обнаруживал, что он также делает уроки. Иногда они встречались в публичной библиотеке Барнсайда и, сидя рядом за тесным столом в читальном зале, вместе делали домашнее задание. Он справлялся, и ее присутствие ему не мешало. Он стал старше, ответственнее, и понял, что в какой-нибудь день, если ему повезет, они поженятся, и он станет мужем, отцом — перспектива, от которой захватывало дыхание.

Будучи опьяненной любовью, Джейн будто плыла в невесомости. Ей казалось, что ее ноги еле касаются земли, и достаточно было легкого порыва ветра, чтобы улететь под небеса, будто воздушный шарик, который больше никогда не вернется на землю. И она боялась упустить землю из-под ног, потому что жизнь на земле начала казаться ей неправдоподобно сладкой. Весна взорвалась каскадом птичьих трелей и запахов цветов, а Джейн представила себя раскрывающимся цветком, будто в замедленном движении, как в диснеевском мультфильме (смешно и нереально). Гуляя вместе с Бадди, она ощущала себя женщиной, и в то же время маленькой счастливой девочкой, с каждым своим шагом открывающей для себя все великолепие окружающего ее мира. Хотелось прыгать как на батуте прямо в одежде, чувствовать, как шелк скользит по телу, и как нейлон обтягивает ноги. Ей нравились, когда каблуки ее босоножек щелкали об асфальт. Ей хотелось смеяться над собой, и крепко обнимать себя обеими руками. На ее теле появился миллион секретов, которых не было прежде, чем она повстречала Бадди. И ей изо всех сил захотелось с ним всем этим поделиться, в чем она нашла для себя неописуемую радость. Она часто обнаруживала, что ее глаза были переполнены слезами, но при этом она не плакала, а смеялась. Вместо душа она подолгу принимала ванну, тщательно натирая кончиками пальцев каждую складку своего тела. Она брала в руки свои груди, и рассматривала их: в порядке ли они?

В их отношениях нельзя было обойтись без ограничений, что делало необходимым установить между собой некоторые неоговоренные правила, которые не позволяли заходить им слишком далеко и давать волю своим природным инстинктам. Поцелуи не должны были быть слишком длинными, и не до всего на теле у каждого можно было дотронуться. Выпуклость ее грудей доводила его до бешенства, до болезненного сока во рту. Думая о них, он уже не знал, как удержать себя в руках. Но ее грудь никогда не оказывалась перед его глазами обнаженной. Обнимая ее и наслаждаясь сладким изгибом ее тела, Бадди все равно никогда не трогал ее за грудь, хотя однажды во время долгого поцелуя, когда их рты слились, языки переплелись, его рука легла на ее грудь и заерзала по ней. Она вздрогнула и оттолкнулась то него. Стало тихо. Но вот она появилась из темноты (они сидели на заднем сидении машины его матери) и коснулась его щеки. Ощутив на ней влагу, она поняла, что из его глаз текли слезы. И она обняла его нежно и деликатно, полюбив его за его слезы так, как прежде еще не любила.

Еще, в нем была какая-то непонятная ей скрытность, через которую она не решалась переступить. Он уходил в себя, глубоко погружался в свои мысли, становился недоступным, отчего она начинала паниковать, боясь, что он вдруг ускользнет из ее объятий и из ее жизни. Она хотела познакомить его с родителями, но у него каждый раз находилась причина, чтобы снова не зайти к ней в дом. Он не часто забирал ее у дома, и когда он это делал, то обычно сигналил в клаксон или просто ждал в машине. Чаще они встречались в центре города, в библиотеке или в «Моле». Хотя это подразумевало, что она туда должна была приехать на автобусе, что ее не смущало. Он также ехал на автобусе с другого конца Викбурга, к тому же с пересадкой. Она уже и не пыталась разобраться в том, почему он так избегал ее дома, но ускоряющееся сердце у нее в груди и короткие, сладостные, лишенные дыхания моменты при его появлении стирали все ее опасения.

Она думала, может ли она рассказать ему о разгроме у них в доме. Пару раз она пыталась об этом говорить, стараясь этого касаться как можно деликатней:

— В те дни в нашем доме произошло нечто ужасное, Бадди, — она любила произносить его имя. — Нечто похожее на изнасилование или грабеж.

— Ты о чем?

— Я о том, все в доме было разрушено, разгромлено, — это слово: «разгромлено». Почему она просто не могла взять и рассказать ему обо всем, что случилось, о Керен в больнице? Она боялась, что это как-то может его оттолкнуть — так же, как все это поставило невидимую стену между ней и ее подругами Пэтти и Лесли? Но то, что она разделяла с Бадди, отличалось от дружбы с ними, если, конечно, это называлось дружбой.

Почему она так боялась об этом говорить? Какая тайна могла отпугнуть его от нее? Или это было как-то связано с Гарри Фловерсом?

И она больше не произносила его имя. Даже когда она познакомилась с Бадди, она задвинула Гарри Фловерса в самый дальний уголок своей памяти, отказываясь о нем думать. Она знала, что Гарри Фловерс учился в региональной школе Викбурга — там же, где и Бадди. Гарри заканчивал выпускной класс, а Бадди лишь в десятый. Знал ли Бадди Гарри Фловерса? Могли ли они кивнуть друг другу в кафетерии? Бадди играл в баскетбол… может, они были в одной команде? «Хватит, хватит…» — сказала она себе. Хватит об этом думать. Региональная школа Викбурга была огромной — тысячи учеников, которые приезжали туда не только из Викбурга, а еще из пригородов и близлежащих деревень. Так что вероятно они не знали друг друга и, может быть, даже и не слышали один о другом.

Радуясь тому, что Бадди чуть ли не светился от любви, она делала все, чтобы как можно меньше думать о Гарри Фловерсе, кроме как во время ее визитов в больницу к Керен. Она почти верила, что разгром произошел в другом месте, в другое время, в другой жизни, превратившись в прошлое, уже необратимо свершившееся. Там же остался и Гарри Фловерс.

Она также поняла, что вместе с мыслями о Гарри Фловерсе из ее жизни ушел и жуткий запах.

«Благослови тебя Господь за Бадди Вокера», — пробормотала она однажды, сидя в больничной часовне.

Если это можно было назвать молитвой.

Когда в первый раз Джейн начала говорить о разгроме, случившемся у нее в доме, Бадди вздрогнул и резко повернулся к ней боком. У него в голове бешено запрыгали мысли, так как он ожидал, что рано или поздно она об этом заговорит. Он начал искать способ, как сменить тему разговора. К счастью в тот момент его взгляд переключился на произошедшее рядом: у проходящей мимо женщины разорвалась переполненная покупками сумка, все продукты вывалились на асфальт и покатились в сторону водосточного желоба. Он помог женщине собрать ее покупки и продолжил стоять рядом с ней с консервными банками в руках, пока на машине не подъехал ее муж.

Каждый раз, как Джейн начинала говорить о домашнем разгроме, он или удалялся от нее на пол шага или менял тему разговора, и каждый раз он чувствовал, когда она вновь собиралась об этом говорить. Но почему она колебалась? Что ей мешало взять и просто рассказать ему об этом? У него возникла ужасная мысль: не подозревает ли она, что он также вовлечен в этот разгром? В протест этой мысли он дернул головой. Как же она могла его любить, если думала, что он участвовал в разгроме ее дома и в нанесении увечий ее сестре? Он подумал, что всеми силами надо ее удержать, и не скупился на поцелуи и ласку. Осознание вероятности того, что Джейн рано или поздно узнает, что он также повинен во всех последних бедах ее семьи, повисло зловещей тенью над их близостью, и это принуждало его пить, хотя с того момента, как познакомился с ней, он старался это делать как можно меньше. Каждый раз он уходил от разговора, ускользал, находил способ заговорить о чем-нибудь другом.

Он делал все, чтобы Джейн не знала, что он пьет. Он беспокоился о запахе изо рта, скопил денег, чтобы купить дорогой освежитель дыхания, не доверяя ни «Септе», ни «Скопу». У него с собой всегда была жевательная резинка, которую он ненавидел, особенно сладкую на вкус или мятную. Иногда, приближаясь к ней, он по возможности дышал носом. И когда они целовались, то замечал, что ей не хватает воздуха. Он не знал, ощущает ли она вкус джина у него во рту? Лучше было, конечно, прекратить пить вообще. Но именно в те дни выпивка помогала отдалить то, что, он боялся, может помешать всему, что возникло между ними. Ведь то, что Джейн выбрала именно его, казалось ему чудом, даром свыше. Вдобавок ко всему было чудо алкоголя, изменяющего желания и делающего жизнь краше, чем она есть на самом деле. Пить приходилось аккуратно, не глотать безумными глотками, понемногу, медленно, фокусируясь на очаровательной Джейн и ее любви, предвкушая их совместную жизнь на протяжении грядущих лет.

Теперь пить много было уже нельзя, и пора было прекратить напиваться до беспамятства — лишь чуть-чуть, немного, чтобы не терять рассудок, держать себя под контролем.

Однажды, пройдя через вращающуюся дверь «Филена», они вышли на тротуар и столкнулись с его матерью. Два недоуменных взгляда какое-то время изучали друг на друга. Он открыл рот, чтобы начать говорить, но что-то будто бы держало его за язык: «Джейн… это моя мать… мама… Джейн Джером…»

Его мать, как всегда выглядела элегантно, каждый волос был на месте, не смотря на то, что день был ветреным. Она замерла как вкопанная, брови приподнялись от удивления, и на ее лице выплыл вопросительный взгляд, будто она спрашивала: «Как долго это будет продолжаться?». И он с тоской подумал, какая же пропасть отделила его жизнь от жизни его матери, сколько времени они не общались. Отступив после того разговора у нее в спальне, о себе она больше не напоминала, и он сам после того ни о чем ее не спрашивал, и теперь от этого он был в ужасе.

— Приятно с тобой познакомиться, — сказала мать (он гордился ее стильными манерами). Тактично остановившись напротив Джейн, она сказала: — В последнее время Бадди счастлив, и я думаю, что в его жизни произошло нечто прекрасное. И вот я вижу, почему…

Чувство вины вдруг напомнило о себе. Он должен был рассказать ей о Джейн. Затем подумал: «Почему она не спрашивает об этом дома, если видит мои перемены?» Для него давно уже не было секретом, что жизнь мало, чем напоминает «мыльный» телесериал.

Позже, когда они шли по улице, их обдувал ветер. Рука Джейн коснулась его руки, и обе их ладони оказались в кармане его куртки. Он подумал о матери, об отце… о любви. О том, как они, очевидно, были сметены вихрем любви, такой же крепкой, как и та, которую в этот момент разделяли между собой Джейн и Бадди. Меняется ли любовь с годами или ослабевает? Его отец в кого-то влюбился, и это была не его мать. Он давал себе отчет, в какую пустоту может превратиться его жизнь, если он вдруг потеряет Джейн. Не это ли произошло с его матерью, когда ее оставил муж, человек, которого она любила, человек, который, предполагалось, любил ее долгие годы? Пока любовь не умерла. И его отец: он полюбил ту женщину — Фаю настолько крепко, что оставил семью. Ужасно, но… но что он почувствовал к той женщине, к Фае? То же, что и Бадди к Джейн? Надо полагать он познакомился с Джейн, потому что был вовлечен в…

— Что случилось, Бадди? — спросила Джейн и снова прижалась к нему, съежившись от ветра. Ее рука все еще была сжата у него в ладони — теплой и влажной от пота.

— Ничего, — ответил он, придя в полный конфуз от мыслей о том, насколько любовь уязвима.

— Твоя мать — очень приятная женщина, — сказала она. — Она очаровательна…

«Это верно, но отец почему-то ее оставил», — подумал он.

В этот вечер он сказал Джейн: «Я буду любить тебя

всегда», — в этих словах было обещание, клятва, надолго — на всю жизнь.

Он ждал ее ответа. Ему хотелось, чтобы она сказала: «Я тоже буду любить тебя всегда».

Но она продолжала молчать. Она склонила голову, волосы упали на щеки, и ветер разнес от них свежесть шампуни.

Он продолжал ждать, затем спросил:

— Джейн?

— Да, — ответила она.

— Я сказал, что буду любить тебя всегда.

Она прижалась к нему, утонув в его объятиях.

— Ты также полюбишь меня навсегда? — печально спросил он.

Она отступила назад, не скрывая удивления. На лбу собрались хмурые морщины.

— Как можно знать об этом сейчас?

Он крепко сжал ее в своих объятиях. Внутри него пробежала дрожь, будто вспышка внутри лампочки от перегорающей спирали, после чего должны были остаться мрак и пустота, не несущая ни малейшего смысла — то, во что обязательно превратится его жизнь, если вдруг рядом с ним больше не будет Джейн.

Вздрогнув, он еще крепче прижал ее к себе и начал целовать. Он делал это целую вечность, пока не расслабил объятия, и она не прошептала дрожащим голосом: «Ой, Бадди…»

Она произнесла его имя голосом, в котором было эхо всей вселенной.

— И когда же ты познакомишь нас со своим мистическим персонажем? — спросил ее за ужином отец.

— Он — не мистический персонаж, папа, — ответила она. — Он всего лишь… стесняется, — она скомкала слово «стесняется», не подобрав чего-либо другого, чтобы объяснить нежелание Бадди познакомиться с ее родителями.

— Может, он вообще не Бадди, — вмешался Арти. — Может, он всего лишь плод ее воображения, Па, — временами он был еще тем куском отродья, которым до разгрома был ее младший брат. Он все также не играл в свои видеоигры, но уже не просыпался от ночных кошмаров и снова болтался по улицам района с такими же оболтусами, как и он сам.

— Он настоящий, это верно, — сказала Джейн, вспомнив его объятия и дрожащую руку, касающуюся ее груди. — Дай нам время…

— Наверное, он очень хороший мальчик, Джейн, — сказал отец, заострив голос. — Но нам кажется, что пора бы уже нам с ним познакомиться. Нам не нравится, что ты все время стараешься быть где угодно, только не дома, стремишься уйти, чтобы поскорее оказаться с ним в его машине…

— В машине его матери, — уточнила она.

— Я не о том, чья это машина, — теперь голос отца стал совсем натянутым и острым. — Я о том, что парень, с которым ты проводишь большую часть времени и которым ты бредишь круглые сутки, для нас продолжает оставаться загадкой. Мы совсем его не знаем. Он еще ни разу не переступил порог нашего дома…

— Мы лишь пытаемся показать, что заботимся о тебе, — аккуратно добавила мать.

— Вы мне не верите? — спросила Джейн.

— Конечно же, мы тебе верим, дорогая, — продолжила мать. — Это замечательно, что ты встречаешься с парнем. Но ты не хочешь с нами об этом поделиться.

Расчесывая волосы у себя в комнате, она начала понимать, что ее близость с Бадди продолжает оставаться неполной. Давно уже было нужно рассказать ему о разгроме и познакомить с родителями.

Случилось так, что все произошло в одно и то же время.

Они вдвоем с Бадди только вышли из автобуса, который доставил их из центра Викбурга в Барнсайд, как они повстречали ее мать. А в это время ее отец шел по Майн-Стрит. Они оба вернулись с вечернего киносеанса. Взволнованно, немного смущаясь, но, будучи в хорошем настроении, она представила его родителям, а затем тихо, но с гордостью стояла в стороне, наблюдая, как Бадди пожимал руку сначала ее матери, а затем отцу и тихо бормотал: «Приятно с вами познакомиться». Это звучало немного стеснительно, но дружелюбно. Он немного заикался. Ее радовала эта картина: ее улыбающиеся родители и вежливый, тактичный молодой человек, аккуратно завязанные шнурки на его кроссовках, заправленная в брюки чистая, спортивная рубашка коричневого цвета. Ее радость стала еще больше, когда ее отец сказал: «Надеюсь, что ты как-нибудь заскочишь к нам ненадолго». И Бадди ответил: «Спасибо, я обязательно зайду».

Возможно, эта встреча была поводом для Джейн, чтобы двадцатью минутами позже рассказать ему о том, как их дом был разгромлен. Они вдвоем пришли в Джедсон-Парк и сели на скамейку, вернувшись в тепло и аромат весеннего вечера. Слова посыпались изо рта безо всякой подготовки и репетиции.

— Не так давно наш дом был разгромлен, — начала она. — Какие-то парни ворвались внутрь. Моя сестра до сих пор в больнице, в коме. Она упала со ступенек на лестнице, или ее столкнули… — она больше не могла говорить, у нее в горле стал комок.

Его рука легла ей на плечо, крепко его сжав.

— Я знаю, — сказал он, прохрипев, будто комок был в горле и у него.

— И ты знаешь об этом все это время? — спросила она, повернувшись к нему. — Почему ты ничего об этом мне не говорил?

— Не знаю, какую боль тебе это может принести, если начну об этом говорить. Я думал, что для разговора об этом должно настать время.

— Это было ужасно, Бадди, — сказала она, содрогнувшись, но, почувствовав облегчение, что уже начала об этом говорить, и что он уже не старался уйти от этого разговора. Ее прежняя неохота говорить об этом перешла в необходимость высказаться, рассказать о случившемся. И она видела своими глазами, что это не было тем, что он читал в газете или слышал от кого-то еще. Пока она говорила, он тряс головой, хмурился, иногда морщился, словно ее боль была его болью, словно он так же пострадал от рук вандалов. Никогда прежде она его так не любила, как в этот момент.

— Бедный Бадди, — сказала она, коснувшись его щеки. — Пускай тебя это не беспокоит. Моя семья пришла в себя. Врачи уверены, что Керен скоро выйдет из комы. Все проверки показали, что ее мозг в порядке, — на самом деле врачи не были уверены ни в чем, но ей хотелось предложить хоть что-то, чтобы он не выглядел столь расстроенным.

Позже, когда он попрощался с ней на ступеньках крыльца ее дома, он долго целовал ее, а потом отпустил, лишившись дыхания, будто никогда не целовал ее прежде.

— Я люблю тебя, — прошептала она, и ее рука выскользнула из его ладони. Она успела ему это сказать уже, наверное, тысячный раз, но никогда прежде это не звучало у нее столь страстно и горячо. — Спасибо тебе за твою доброту…

Заходя в дом, она ощутила оживление событиями вечера. Но позже, уже переодевшись в пижаму, она подумала, может ли она спросить его о Гарри Фловерсе.

Когда Бадди вернулся домой, то он открыл бутылку джина и напился — очевидно, впервые с тех пор, как он с ней познакомился.

Два дня спустя, только они вышли из «Дворца Пиццы», как он заметил Гарри Фловерса. Он поднимался на эскалаторе. Бадди чуть не съежился в комок. Его взгляд заметался по сторонам в поисках места, куда бы можно было скрыться. Спрятаться было негде. Он повернулся к Джейн, пытаясь укрыться за нее от взгляда Гарри, и она к нему прильнула, неправильно поняв, что он хочет. А он пытался спрятаться в ее объятиях. Она взглянула на него, и ее губы нарисовали еле заметный намек на улыбку, который ему нравился в ней больше всего. Взяв ее за локоть, он отвел ее от эскалатора, и она послушно последовала за ним. Он был не против видеть ее спину, лишь бы быть уверенным, что Гарри проскочит мимо, не обратив на них внимания. Когда в двадцати пяти шагах от себя он увидел Гарри Фловерса, то пицца-пеперони зашевелилась у него в желудке. Гарри остановился, чтобы послать ему дьявольскую улыбку и приветственный жест.

Бадди не среагировал, сделал вид, будто его не заметил. Он отводил Джейн за угол, внезапно почувствовав тошноту в желудке от съеденной пиццы.

Вечером, уже дома, он ждал, когда зазвонит телефон. Он неприкаянно бродил по дому, выглядывая то в одно, то в другое окно, включая телевизор, а затем его выключая, поняв, что не может сосредоточиться на событиях сериала. Гарри Фловерс — его немезида и напасть. После того, как Джейн, сидя рядом с ним на скамейке в парке, рассказала ему о разрушениях в доме, он все ждал, что она упомянет его имя. Оно было в газетах, и можно было не сомневаться, что Джейн уже знала это имя. Он все ждал, что она скажет: «Гарри Фловерс — он учится региональной школе Викбурга, там же, где и ты. Случайно ты с ним не знаком?» Она не упоминала о нем, но в какой-то момент во время их совместного пребывания, он начал испытывать нестерпимое мучение. Его мучила безысходность, беспомощность. Он видел перед собой пропасть, за краем которой следовала потеря Джейн Джером.

Телефон зазвонил, когда он был в ванной. Он не собирался снимать трубку и надеялся, что никто другой в доме этого не сделает. Но вдруг звонки прекратились. Кто-то ответил.

— Бадди, это тебя, — услышал он голос Ади.

Он снял трубку в гостиной. Ади была у себя в комнате, а мать хлопотала по хозяйству где-то во дворе.

— Эй, Бадди, что происходит? — это был проницательный хитрый голос Гарри.

— Ничего, — сказал Бадди. Может, Гарри не заметил его в «Моле» вместе с Джейн.

— Видел тебя сегодня в «Моле», и плохо, что у нас с тобой не было возможности поговорить… — в голосе теперь звучало пренебрежение и равнодушие, почти до невозможности, будто он не говорил по телефону, а зазубривал текст.

— А, это был ты? Я подумал, что показалось…

— Все верно, Бадди, конечно же, это был я. Но было похоже, что ты куда-то спешил. Наверное, именно в тот момент тебе не хотелось со мной разговаривать…

— Да, я в некотором роде спешил… — Бадди закончил фразу, выпустив из легких воздух.

— Ты с кем-то был, Бадди. У тебя секреты? Что, подружился с девушкой и не рассказал об этом Гарри?

— Она — не моя девушка. Просто знакомая. Мы пообедали в пиццерии. Думаю, что пойдем с ней в кино.

— Думаешь, что пойдешь с ней в кино? Ты не уверен, Бадди? А я вот думаю: пойдешь ли ты с ней в кино или нет?

— Ну… мы уже с ней побывали в кино. Не помню точно, когда…

«Как, наконец, закончить этот глупый разговор?» — подумал Бадди.

— Кто она, Бадди? Из нашей школы? Я ее знаю?

— Нет, ты не можешь ее знать.

— Почему я не могу ее знать? Думаю, что я очень многих знаю, Бадди, и ты даже не можешь предположить, кого я знаю. И откуда ты знаешь, что я с ней незнаком?

«Иесус», — подумал Бадди. Пот собрался у него на лбу, на руках, подмышками и в паху — везде.

— Ладно, она недавно переехала к нам в город. И я не думаю, что ты должен быть с ней знаком. Надо полагать, она знакома здесь не со многими, к тому же она учится не в нашей школе…

— И где же она учится?

— Не знаю.

— Не знаешь? Давай напрямую. Ты дружишь с девушкой, вы вместе едите пиццу, верно, ходите в кино, и ты не знаешь, в какой школе она учится?

— Она не любит об этом говорить. О школе, я полагаю. Она недавно переехала, у нее проблемы с переводом из одной школы в другую, и она не хочет об этом говорить.

Мозг Бадди заработал на полную катушку. Ему пришлось врать, сочинять, выдумывать обстоятельства. Он вляпался, и не на шутку.

— Бедный мальчик, — сказал Гарри, и Бадди попытался разобраться в сочувствии Гарри: оно было искренним или поддельным? — Знаешь что, Бадди? Я всего лишь мельком ее разглядел. Надо полагать, ты делал все, чтобы я ее не увидел — бога ради, но мне она показалась знакомой. Не знаю. Я пытался с ней познакомиться, что ли. Что-то у меня с ней связано. Где-то раньше я ее видел…

— Правда? — слышал ли Гарри пустоту у него в голосе?

— Да, видел. Знаешь, это как имя на кончике языка, и ты не можешь его забыть…

— Конечно. Я знаю, о чем ты говоришь, — ему было любопытно: заигрывал ли с ним Гарри или просто дразнил?

— Слушай, а как ее зовут, между прочим? Может, у меня какие-то проблемы с памятью?

— А, ее имя?

— Да, ты правильно меня понял: что написано у нее в свидетельстве о рождении, во всех ее школьных бумагах, и как она подписывает обратный адрес, прежде чем отправить письмо по почте.

Он знал. Он все знал.

Дерзкая мысль вдруг проскочила в голове у Бадди, ведь ему нечего терять. И он сказал:

— Давай подумаем, Гарри.

— И над чем мы подумаем?

— Подумаем о ее имени. В играх не знаю тебе равного, так что — вперед, отгадай.

«Пусть сам назовет ее имя, если знает».

— Какая может быть подсказка?

— А какая тебе нужна?

— Например, первая буква у нее в имени.

— Нет. Ты собираешься написать ее имя под диктовку.

Затянувшаяся пауза. Бадди был готов улыбнуться. Гарри любил играть в «кошки-мышки», но на этот раз Бадди сам тоже был готов начать игру.

Гарри вздохнул.

— Это — непросто. Думаю, что в алфавите двадцать четыре буквы, а ее имя начинается лишь с одной из них. Вот, что я скажу тебе, Бадди. Я об этом подумаю. И через какое-то время я назову тебе ее имя. Я подумаю об этом сегодня вечером, а завтра тебе позвоню. Хорошо?

— Хорошо, — сказал Бадди, пытаясь преодолеть облегчение у себя в голосе.

— Но ты знаешь, что будет еще лучше?

— Что, Гарри?

— Может, я позвоню Джейн Джером и спрошу ее о парне, которого видел вместе с ней сегодня в «Моле». Думаешь, она мне ответит?

Гарри повесил трубку, даже раньше, чем последнее слово закончило звучать до конца. Бадди продолжал стоять у телефона. Прерывистые гудки, словно маленькие взрывы, ворвались ему в ухо.

Гарри не позвонил ни через день, ни через два, и Бадди начал беспокоиться. Зная Гарри, хорошо знакомого ему по выходкам и намерениям, он подумал, что тот что-то планирует, «разрабатывает», игриво называя так все, что созревает у него на уме. Через три дня он решил встретиться с Гарри и ожидал его перед завтраком около двери в школьный кафетерий.

Гарри был один, чему Бадди был благодарен. Он предстал перед ним, практически перекрыв вход в кафетерий.

— Хочу с тобой поговорить, — сказал Бадди.

— Я на самом деле проголодался, — сказал Гарри. — Я слышал, что сегодня на завтрак мясной рулет. Ты же знаешь, что это то, что я так люблю, и ненавижу с кем-нибудь разговаривать, когда ем…

Самодовольная улыбка на лице Гарри, холодные лицемерные глаза: «На кой черт он тут мне нужен?» — все, что так раздражало Бадди.

— Это займет лишь минуту, — сказал Бадди. Он много раз видел, как Гарри за завтраком спешит расправиться с едой и при этом болтает без умолку. Но на этот раз ему определенно нужна была какая-нибудь отговорка. Это была еще одна игра, и он не медлил ею насладиться.

Отступив, Гарри пожал плечами, демонстрируя терпеливость с друзьями.

— Ладно, Гарри. Ее зовут Джейн Джером.

Гарри поднял нос в воздух.

— Запах мясного рулета. Это вкусно.

Бадди не унюхал в воздухе никакого аромата, лишь только спертый запах школьного коридора.

— Почему ты избегал меня в «Моле», Бадди? Даже в ответ не

махнул рукой. Почему не представил меня ей?

— Чего ради, — ошеломленно ответил Бадди. — Гарри, тебя судили за то, что ты разворотил все у нее в доме. Твое имя было в газетах, и ты хочешь, что бы я тебя ей представил? — Бадди вошел в образ скромного мальчика и замялся: — Эй, вот… Джейн Джером… позволь представить тебе Гарри Фловерса… Закомое имя? Парень, который все разрушил у тебя в доме…

У Гарри на лице выплыла вялая улыбка.

— И тогда я бы сказал: «А что сам Бадди Вокер? Не полагает ли он, что также был со мной, когда мы все крушили, и еще он оставил у тебя в комнате «автограф»? — и он послал Бадди хмурый взгляд. — Мочился ты на стены, не мочился или просто наблевал ей на ковер…

Бадди безмолвно отвернулся, аппетита как и не бывало, а запах мясного рулета из кафетерия показался ему противным. Куда бы он не отворачивался, перед ним снова появлялся Гарри.

Гарри продолжал настаивать:

— Какого черта тебе от нее надо? — спросил Гарри. — У тебя что — не все дома? Ищешь неприятностей? — и немного смягчившись и расслабившись: — С чего все это началось?

— Я позвонил ей, чтобы сказать, что мне жаль.

— И она решила пойти с тобой? — в голосе у Гарри царило неверие.

— Нет, она даже не знала, кто ей звонил. Но когда в трубке я услышал ее голос… — и он рассказал вкушающему запах мясного рулета Гарри о том, как он за ней следил в «Моле», как упал со ступенек эскалатора, и что за этим последовало.

— Я люблю ее, Гарри. И она любит меня, — закончил он с болью в голосе.

— И что было, когда она обо всем узнала, Бадди? Что было затем? — он выглядел сочувствующе, будто его это заботило на самом деле.

— Она об этом еще не знает, — сказал Бадди. В его словах было больше осознания обстоятельств, чем чувств.

— Рано или поздно она об этом узнает, — сказал Гарри. — Викбург небольшой, а Барнсайд — это вообще маленькое местечко. Ее сестра все еще в больнице? В коме?

Бадди безысходно кивнул, поняв, что собирался спросить Гарри, потому что он сам спрашивал себя об этом, наверное, тысячи раз, и Гарри спросил:

— Что случится, когда она выйдет из комы? И Джейн Джером скажет: «Керен, я хочу представить себе моего друга, парня, которого я люблю». И она посмотрит на тебя и вспомнит тот вечер.

— Не уверен, что она меня тогда видела. Когда она вошла, я был наверху.

— Ты не в выигрышной ситуации, Бадди, — сказал Гарри. — Рано или поздно Джейн Джером узнает, что ты в тот вечер был у нее в доме, и уже будет неважно, узнает тебя ее сестра или не нет. Ты выбрал не ту девочку, чтобы влюбиться. Неправильная девочка в неправильное время…

— Ей стоит дать шанс, Гарри.

Гарри вытянул руки и расправил плечи. Его нос засопел, предвкушая удовольствие.

— Ох, это запах мясного рулета. Настало время удовлетворить аппетит.

— Можешь опередить меня. У меня все равно нет аппетита, — сказал Бадди. Даже если бы он был голоден, то все равно не захотел бы оказаться в одной компании с Гарри Фловерсом во время завтрака.

Опередив Бадди, Гарри крикнул ему через плечо.

— Тебя еще кое-что должно беспокоить, Бадди. Вдруг кто-то решит рассказать Джейн Джером все о тебе и о том, что ты делал у нее в комнате?

Бадди стоял перед ним, будто объект для прицельной стрельбы. Спрятаться было некуда.

Ее разбудила белизна потолка.

Но это выглядело нелепо.

Потолок… Он даже был не белым и не должен был кого-либо разбудить.

И что тогда?

Она посмотрела вниз и увидела потолок. Затем до нее дошло, что потолок должен быть не внизу, а наверху.

Она закрыла глаза, чтобы не видеть потолок, но мрак ее закрытых век угрожал поглотить ее, съесть, и она снова открыла глаза.

Потолок продолжал быть белым, но в это время он оказался над ней, там, где он и должен быть, и она увидела на нем трещину, похожую на маленькую молнию, навечно запечатленную в каменной белизне. Она заморгала глазами, чтобы убедиться в том, что веки работают, что также было нелепо, как и необходимо. Она попыталась шевельнуться. Или она лишь подумала о том, что нужно попробовать это сделать. Она снова проверяла себя, хотя она не отдавала себе отчет, зачем она это делает, и почему она вообще здесь находится.

Но где было это «здесь»?

Она вдруг испугалась. Испуг был небольшим, будто волна, накрывшая ее с ног до головы, которая качнула все ее тело и заставила ее ощутить, что оно поднялось и опустилось. Ее обтягивала простыня, и, кроме того, ей в руку что-то было воткнуто. Сама рука была зажата, крепко затиснута и устала от того, к чему была привязана, к чему-то стоящему рядом с кроватью, откуда исходили жужжание или рокот, она не могла точно определить.

И вдруг, будто перед ее глазами распахнулась дверь — она поняла, что она в больнице. Перед ее глазами были ступеньки, по которым она скатилась. Они шли вверх и вниз, но память и паника, от которой она содрогнулась, потянула ее на дно небытия, из которого она только что, казалось, выбралась. Кровь шевелилась в ней, будто по венам ползали ледяные червячки, которые начали раскалываться на маленькие льдинки. Она чуть не закричала от испуга и вдруг снова начала погружаться во мрак. Ее сметало прочь, будто сумасбродную картинку со школьной доски.

Джейн узнала о том, что Бадди пьет, в вестибюле кинотеатра «Викбург-Синема», когда из кармана его куртки на пол вывалилась полупинтовая бутылка джина. Он нагнулся, чтобы подобрать упавшую на пол ее жемчужную сережку.

Позже Бадди понял, насколько глупо, собираясь на свидение с Джейн, было брать с собой джин. Выходя из дому, он импульсивно схватил и сунул в карман куртки небольшую бутылку. На всякий случай. На случай чего? Он не знал, но нервничал, к чему-то готовился. К чему? Так, к чему-нибудь. На всякий случай. На случай чего? На случай, если вдруг Керен придет в себя, и Джейн захочет придти с ним к ней в больницу. На случай, если вдруг Гарри перейдет ему дорогу, например, позвонит ей. На случай чего угодно.

Джейн замерла от неожиданности, увидев выскальзывающую из его кармана бутылку, которая, ударившись о бетонный пол вестибюля, тут же разлетелась на мелкие кусочки. Она сразу поняла, что это было нечто алкогольное, спиртное, даже если бы это была наичистейшая вода, растекшаяся по полированной плитке пола.

— Что это? — тихо спросила она.

Бадди, ничего не говоря, стал на колени и начал собирать осколки стекла и разлившийся джин.

— Ба…дди… — протянула его имя она. — Что эта бутылка делала у тебя в кармане?

Он теперь осознал, что через них стремился поток людей, которые, проходя мимо, с недоумением оглядывались на них. Кто-то мог усмехнуться, а кто-то просто проныривал мимо или даже перешагивал через них.

— Я… — все, что он сумел произнести, не желая увидеть глаза ее и собравшихся вокруг, при этом не найдя ответ на ее вопрос — также, как и на свой. Он начал собирать осколки, аккуратно складывая их в кучу, чтобы не порезаться, и оглядкой искать находящийся поблизости мусорный контейнер. Он уже не глядел на ноги проходящих мимо людей. Он поднял взгляд, побоявшись ее глаз и ужаса в них, сопутствующего ее голосу. Но рядом ее не было.

На стоянке торгового центра, стоя около машины его матери, Джейн пыталась по кусочкам, один к одному выложить картину, может, не столь ясную, но более-менее цельную. Бадди — пьяница и, может быть, хронический алкоголик. Она не была уверена в том, что все именно так, но разгадка того, почему она как бы не обращала внимания на ощущение некоторой дистанции от Бадди, которого, она знала, что любит, и была с ним рядом. Иногда это был запах, подмешанный к его дыханию, который ей казался запахом какого-то лекарства, жевательная резинка, которая постоянно была у него во рту, или «Лайф-Сейферс» — леденцы с резким запахом мяты, которые, падая, рикошетом отскакивали от пола, и он в темноте кинозала начинал собирать их посреди сеанса, хотя прежде утверждал, что ненавидит как жевательную резинку, так и леденцы. Или вдруг его невнятная речь. Временами она на самом деле думала, что у него дефект речи, который он пытался скрыть. Все это не стыковалось у нее в сознании. Но ее подозрения незаметно исчезали — сразу, как только появлялись, когда она видела, как он поедает ее глазами и дышит ею. Теперь, когда толпа рассеялась, она была рада, что он припарковал машину на пятне света под фонарным столбом. Она вздрогнула, подумав о том, как он стоит на коленях в вестибюле с опущенной головой, как и тогда, когда впервые она увидела его в «Моле». Боже, как она его любит. И теперь ее любовь стала напоминать своего рода болезнь, поразившую каждую клеточку ее тела.

Она увидела, как он приближается, медленно пересекая стоянку, с опущенной головой, будто маленький мальчик, вернувшийся домой в преддверии наказания. Она снова испытала к нему нежность, и у нее в глазах собрались слезы.

«О, Бадди, бедный мой Бадди…» — пробормотала она, подмешав к своей нежности немного жалости. Может, она чего-то не поняла, может, не все было так страшно, и она преувеличивала. Все, чего она хотела, так это сжать его в своих объятиях и расцеловать, чтобы все плохое из нее изошло.

Их напряженный разговор начался после киносеанса, через полтора часа после той бутылки на стоянке в машине. Публика долго вываливала из кинотеатра. Вечерняя прохлада напомнила о себе ветром, пинающим по тротуару обрывки бумаги.

— Но это — не проблема, — сказал Бадди. — Я пью, потому что мне это нравится. Проблемы могут начаться, если я прекращу пить. Понимаешь, о чем я? — он удивился остроте собственного мышления, насколько он мог быть логичен и убедителен, хотя на лице у Джейн проступило сомнение. Ее взгляд был где-то вдалеке, будто она пыталась разглядеть нечто недоступное глазу.

— Но это же ненормально, Бадди, — сказала она, пытаясь сохранить хладнокровие хотя бы в голосе, презирая панику, которая снова ее поработила. — Ты учишься в старших классах, и тебе вообще не следует пить. Ну, допустим, на вечеринке, с друзьями, немного, чуть-чуть… как много ты пьешь?

Он нахмурился, взвешивая, что она подумает, если узнает, сколько он пьет на самом деле. Он сказал ей, что ему нравится пить, и затем ей придется сказать, что он пьет, делая домашнее задание, или, чтобы расслабиться после школы.

— Не слишком много, — сказал он.

— Сколько это, не слишком много?

Его мысли закишели, будто муравьи в разворошенном муравейнике.

— О… может быть, пинта на протяжении нескольких дней… — он понимал, что нужно продолжать сохранять с ней деликатность. Количество, названное им, не могло быть слишком большим или слишком маленьким. Когда он увидел, как окаменело ее лицо, он понял, что зашел слишком далеко, и попытался поправить свои слова: — Я не считал, сколько. Я даже не знаю, что такое много…

Ее вопросы были нескончаемы: «Где покупаешь? Как покупаешь,

если возрастом еще не подошел? У кого покупаешь?»

Он отвечал, но в его ответах была защита. Он говорил ей правду, но не всю, и не стал рассказывать ей о том, как он иногда не может найти «Мякиша», как болтается по парку с бездельниками, и как сам чувствует себя бездельником. Он не стал рассказывать о похмелье на утро, о том, как, придя в школу, тут же стремится к своему шкафчику, чтобы добраться до припрятанной бутылки, и о том, что именно в этот момент, в эту минуту, когда они говорили, и настаивал на том, что пьет лишь потому, что ему это нравится, и может бросить пить, как только захочет… выпить ему хотелось до отчаяния. Для него было хуже смерти, если он не мог добраться до сладкого утешения в бутылке.

— Так, зачем же ты сегодня вечером взял с собой в кино бутылку? — спросила она со сладостным любопытством.

Он пожал плечами. Он не мог ни сказать ей правду и ни соврать. Он ненавидел слово ложь. «Извини» казалось ему лучшим словом. Но после того как на глазах у всех из его кармана вывалилась бутылка, его извинения уже не имели смысла.

— И когда однажды ты удалился в туалет, ты там тоже пригубил? — она вспомнила, как он, тогда вернувшись, набросился на жевательную резинку. Кажется, это был «Дентейн».

— Нет, — сказал он, и это была ложь.

— Ты лжешь, — ее голос был плоским. В нем были обвинение и сожаление.

Он взглянул на нее и увидел, что девушка, которую он любил больше всего на свете, превратилась во врага. В ее глазах был гнев, перемешанный с чем-то еще. Может быть, с печалью?

— Да, я соврал — не хотел, портить тебе настроение.

— Но зачем тебе надо уходить во время сеанса — чтобы выпить виски?

— Это не виски, это джин.

— Алкогольный напиток.

— Потому что после этого я чувствую себя лучше, — ответил он, наконец, начав говорить правду. — Потому что окружающий меня мир отвратителен, и, когда я пью, то об этом забываю… — отвратительным было все, что он делал, например, тот разгром.

— А что я, что мы? Как ты можешь называть мир отвратительным, если друг у друга есть мы?

Ее глаза утонули в слезах. Она не плакала — она рыдала. Плечи дергались, тело вздрагивало. Она уже не контролировала себя. Это уже был не плач ребенка. Похоже, так она не плакала еще никогда. И она оказалась в его объятиях. Его руки сомкнулись у нее за спиной. Он что-то бормотал ей в щеку, в которую уткнулся его нос.

— Я люблю тебя Джейн. Ты не имеешь никакого отношения к этому отвратительному миру. Ты — причина моего счастья. Когда рядом ты, то весь этот мир отдаляется…

«Как джин», — подумала она. — «Я для него вроде всего того, что он пьет».

От любви к ней он вдруг почувствовал, как прохлада мурашками начала разбегаться по всему его телу, и он снова осознал, какой негодной штукой станет для него жизнь, если вдруг рядом с ним не будет ее. Он заплакал. Когда их щеки соприкоснулись, то слезы обоих перемешались.

— Я люблю тебя, Джейн, — сказал он. Его голос изменился, и даже он сам его не узнал. — Я люблю тебя больше, чем алкоголь…

Задыхаясь от всхлипов рыдания, пытаясь найти слова, она увидела плачущего Бадди, его дрожащие губы, потекший нос, растрепанные волосы. Она захотела, чтобы он сказал то, что ей до боли хотелось услышать. И он это сказал:

— Я брошу пить, Джейн. Обещаю, что больше не буду…

Он не пил три дня, не испытывая при этом особых трудностей. Его желание выпить уничтожалось самой необходимостью удержать Джейн. Еще он заметил, что какая-то малая часть его сознания думала иначе. Перспектива трезвой жизни, лишенной возможности выпить, также не представлялась ему возможной. Однако когда они в тот вечер говорили об этом в машине, паника и отчаяние заставили его сказать: «Я брошу пить…». И, похоже, это был последний способ ее не потерять. Произнося эти слова, он изо всех сил пытался поверить самому себе.

На протяжении тех трех дней тоска рассеивалась, будто осенний туман, хоть он и не испытывал жажду к чему-либо покрепче или к следующим за этим ощущениям. Как бы то ни было, свет его жизни начал тускнеть, словно солнце, на которое надвигались густые облака. «Хватит себя жалеть», — сказал он себе. — «Джейн — твое солнце», — перефразировал он одну из старых песен.

Несколькими месяцами прежде, когда он начал серьезно пить, ему стал ясен смысл статей об алкоголизме. Иногда он даже их читал, а позже уже и не читал, отказываясь принимать доводы из тех статей. Его уже не интересовали седьмой, восьмой или девятый признаки алкоголизма. Он провалил несколько контрольных в школе, и уже не нуждался в дальнейших провалах по причине очередного запоя. После обещания, данного Джейн его сознание снова начало обращаться к лозунгам анонимных алкоголиков, к таким как «однажды это станет просто и легко». Он перестал думать о будущем. Теперь он концентрировал внимание на ближайшей минуте, а не на сегодня, завтра или следующей неделе. Как минимум на время это позволило ему взять себя под контроль. Ко всему у него была бутылка джина в гараже, которая была там еще задолго до того, как он пообещал Джейн не прикасаться к алкоголю. Он всегда старался иметь неприкосновенный запас, помня о панических временах, когда в доме было нечего выпить, или о таких днях, как воскресение, когда все магазины были закрыты. (Однажды он рылся в шкафу в кабинете у отца и нашел там единственную бутылку виски, и та оказалась почти пуста, чего хватило лишь на один два коротких глотка). Те три дня, которые он не пил (а это были три дня блаженства с Джейн), она никогда еще не была с ним столь мягкой и нежной, за вечер до того она позволила ему снять с себя блузку, бюстгальтер, и поцеловать свою грудь. Очередной раз, воздержавшись от выпивки, он вернулся к себе в комнату и погрузился в домашнее задание. Громкость на его стерео была вывернута до отказа. Под натиском тяжелого рока стены, казалось, прогибались.

Но на четвертый день безрассудство взяло над ним верх. Снова была тоска. Он провалил контрольную по английской литературе, всего лишь потому что он не прочитал главу заданного текста, ко всему три раза случайно лицом к лицу столкнулся с Гарри Фловерсом. Лицо Гарри напоминало каменную стену. Оно было неприступным и холодным. Ко всему все утро ему досаждала диарея — расстройство желудка. Джейн после уроков осталась в школе на репетицию хора. Дождь под углом ударил в окно. Он подумал, что это был замечательный набор для бутылки, которую он не купил. Презрение к тоске, упавшее настроение, серая реальность. Он заглянул в спальню родителей и увидел неубранную постель, что показалось ему невероятным — это был признак того, что отец дома: смятая простыня и скомканная подушка, лежащая не на месте… он понял, что плачет. Мать все меньше и меньше занималась порядком в доме. Она больше не выглядела подавленной. Но он и не стремился ее спросить о том, что и как в ней переменилось. Хотя ему было бы интересно как можно больше узнать как о матери, так и об Ади, и что нового произошло в жизни у них обеих. Всего накопилось слишком много, чтобы без бутылки справиться с тоской.

Он спустился в гараж, определенно не любопытствуя, чтобы

убедиться, на месте ли бутылка. В последние дни своей памяти он не доверял. Он точно не собирался к ней прикоснуться, но не в этой цепи событий. Негромко насвистывая, он полез под привычную кучу гаражного хлама и нашел желтый пакет, в котором была бутылка. Достал ее и разглядел, все еще не веря свои глазам. «Спасибо, Джейн. И однажды…» Он втиснул бутылку в пакет и вернул обратно в укромное место. Он стоял посреди гаража. Тоска не отступала. К ней добавились подавленность, депрессия и жалость — к самому себе.

Зазвонил телефон, где-то в доме. «Пусть звонит». Он подумал о бутылке в бумажном пакете — как она близко. Почему бы не сделать глоток? Это хоть немного поможет загладить края горькой правды, с которой он не прекращал сталкиваться изо дня в день, смягчить грубые краски. Звонки продолжались.

«Сначала отвечу на звонок, а дальше посмотрим».

Он поднялся в дом, уже побоявшись, что не успеет снять трубку и ответить. Но телефон продолжал звонить. Сняв трубку, он был поражен — это был голос отца:

— Бадди, ты как?

Не дождавшись ответа, отец продолжил:

— Я звоню, чтобы убедиться в том, что мы можем встретиться и немного побыть вместе.

Все мысли о гараже и бутылке испарились, и Бадди услышал собственный голос:

— Замечательно, Па. Когда скажешь. Утром, днем или вечером.

Кажется, прошла минута.

И еще одна минута.

Так она вернулась в сознание уже второй раз. Она не могла точно определить, где она, как и когда она сюда попала, она лишь знала, что существует на самом деле, живет на планете Земля, ее взгляд ерзал по потолку. Потолок был в трещинах, знакомых до странного ужаса. Она отвела взгляд от потолка на стены и вдруг поняла, что она в больнице и уже давно. Она не знала, как она могла это знать, но определенно это было у нее в сознании, будто она впитала это в себя также, как в ее руку впитывалась жидкость из бутылки, подвешенной над ней рядом с кроватью. Она вслушалась в тихий отрывистый писк и рокочущий шум стоящей рядом с ней машины и закрыла глаза. Ее все еще клонило в сон, и она продолжала неподвижно лежать.

Звуки прыгали у нее в ушах, будто это были не уши, а громкоговорители непонятной гигантской стереосистемы. Мягкие шаги и закрытая дверь, затем приглушенный крик или стон — все эти звуки показались ей сладкими, будто долгое время она была глухой и вдруг начала слышать. Негромкий скребущий звук… Она вслушалась, пытаясь выделить другие звуки. Это был уже не скребущий звук, это был шепот… нет, это была птица, какая-то небольшая, где-то снаружи, пение, нечто похожее на голос малиновки или на щебетание голубой сойки, наверное.

К тихому пению голубой сойки присоединились шаги, и она взглянула на открывающуюся дверь. В палату вошла медсестра. Веселое лицо, яблочные щеки, очки сидящие на носу и счастливая удивленная улыбка — она увидела проснувшуюся Керен.

«Привет», — захотела сказать Керен. — «Меня зовут Керен Джером, и я не знаю, где была, и вот вернулась».

Когда она попыталась заговорить, то язык ее не послушался, а рот открылся неизвестно зачем, будто принадлежал не ей.

«Рвануть с места» — это было точное определение, которое пришло в голову Джейн, когда отец повез всю их семью в больницу. Обычно ее отец был осторожнейшим из водителей на дороге, доводя остальных до сумасшествия. Он всегда притормаживал, даже когда приближался к зеленому светофору, боясь, что тот переключится на желтый, если он пересечет линию перекрестка. Он соблюдал все правила движения, и ни разу не получал парковочных штрафов, даже если находился на стоянке больше предписанного времени.

Но в данный момент машина неслась по улицам Барнсайда со скрежетом тормозов и опасным визгом резины на поворотах, мотор ревел, и из-под колес шел дым, будто за рулем был какой-нибудь сбрендивший подросток. Для ее отца «сбрендившим» был каждый подросток, который садился за руль.

Скорость, с которой они ехали, не имела значения, так как больница была лишь в нескольких кварталах от их дома. Но было похоже, что от такой езды сам отец получал немереное удовольствие. Мать положила руку себе на голову, будто пыталась придержать невидимую шляпу, чтобы ее не снесло на повороте. Джейн и Арти переглядывались и смеялись.

Впервые в жизни отец остановил машину там, где парковаться было нельзя — напротив широкой лестницы, ведущей к главному входу в больницу. Он выскочил из машины и начал зазывать всю семью.

Было трудно поверить, что они все вот-вот увидят Керен, которая проснулась, заговорила, села на кровать или даже с нее встала.

«Пошли», — окликнул он всех через плечо, с нетерпением ожидая, когда все последуют за ним к дверям больницы.

Керен изучала глазами мать, отца, Джейн и Арти. Она пристально их разглядывала, четко видя каждую точку у каждого на лице, руках, каждый волос, каждую пуговицу на рубашке. Прежде, все, что она видела вокруг себя в палате, было расплывшимся, особенно в удаленных от ее глаз местах. Как ни пыталась, она не могла сфокусировать зрение на предметах. Все озабоченно смотрели на нее, и от этого ей стало грустно. Но кроме озабоченности было нечто еще — наверное, надежда. Это слово для Керен звучало странно, но именно оно определяло ее новое ощущение. Все смотрели на нее так, будто ожидали какого-нибудь чуда. И в какой-то момент это даже начало ее раздражать. Разве было недостаточно того, что она вернулась, возвратилась из… она не была уверена, из чего, но это было где-то очень далеко. Как бы то ни было, чего они от нее ожидали? Что, она должна была подпрыгнуть, спеть, станцевать? Она бранила себя. Она должна быть счастлива, что возвратилась после всех этих проведенных во мраке недель.

Она им улыбнулась. Или просто подумала, что улыбнулась — понадеялась, что улыбка у нее получилась, когда она сложила губы в какую-то форму, будто цветы в букет, что показалось ей сумасбродным. Но сумасбродным было все. Будучи все эти недели в больнице, пребывая нигде, в пустоте, даже не во сне (сном ей это не показалось), она не могла выразить словами, на что была похожа кома, и как она ощущалась.

Они продолжали ее разглядывать. Отец, как и всегда, был в костюме с тонким галстуком, он пристально на нее смотрел. На нее смотрела и мать с ее волосами, которые всегда были зачесаны на бок. Джейн в новом, синем свитере, которого она не видела прежде, и Арти — принц видео-безумия, с его «Нантендос» — они оба также не отводили от нее глаз. Будто перед ними всеми было пришествие Христа или прилет инопланетян.

Ей захотелось заговорить с ними, объяснить, что она в порядке, не взирая на то, что ей сказал врач: она упала со ступенек у себя дома. Она не могла вспомнить, как она падала. Что-то она вспоминала, но до конца не была в этом уверена. Она помнила темноту — помнила, как боялась ее, будто была маленькой девочкой и просыпалась среди ночи, обижаясь на Джейн за то, что та засыпала сразу, спала крепко и никогда не просыпалась в ужасе среди ночи. Она не помнила, как упала со ступенек. «Можешь вспомнить что-нибудь еще?» — спрашивал ее доктор. Она не могла вспомнить имя врача. Он называл ей свое имя, но она его не запоминала. А ей хотелось его запомнить, потому что доктор был очень приятным человеком. Он ответил прежде, чем она его спросила. Главное, что она не могла его о чем-либо спросить. По какой-то глупой причине он не могла говорить — забыла, как это делается, и это было нелепо. Но доктор сказал, что она прошла очень долгий путь. «Это прогресс» — слово, которым он любил пользоваться. — «И не волнуйся, время свое возьмет». Затем он рассказал ей, что с ней случилось, хотя она об этом его не просила — о том, как она упала со ступенек. Но она знала, что все это было непросто. Было что-то еще, и оно находилось за горизонтом памяти. Это был мрак, густой мрак, скрывающий за собой лица, чьи — она не знала.

«Пожалуйста», — подумала она. — «Не смотрите на меня так. Будто я за стеклянной стеной, и вы не можете ко мне прикоснуться». Впервые войдя в палату, они все собрались вокруг койки, склонялись над ней, целовали и осыпали ее всякими сладкими словами, и она всем этим наслаждалась, позволив им всю свою щедрость на ласку и заботу. Затем она попыталась заставить работать свой рот, но оттуда ничего не выходило.

«Эй, смотрите, я забыла, как нужно говорить» — забавно и ко всему не

смешно.

Она не имела ничего против того, если больше не сможет говорить. Время свое возьмет, как сказал доктор, имя которого она не запомнила. И больше всего ей было жаль, что она не могла сказать матери и отцу, чтобы они не волновались: «Я в порядке и чувствую себя хорошо». Позже, когда она окрепнет, она будет писать им записки.

А затем, почему-то она вдруг заплакала.

И возненавидела себя за это.

За то, что из этого последовало.

Они тоже начали плакать: мать, отец и даже Джейн и Арти — плакали все.

Слава Богу, что в этот момент в палату вошел доктор. Он всегда выглядел усталым — его длинное, тонкое, утомленное лицо. Но теперь он улыбался и усталым больше не выглядел, и от этого она сама почувствовала себя лучше. И когда он улыбнулся всей ее семье, то ей стало еще лучше. Она закрыла глаза, испугавшись, что она снова погрузится в кому, но вместо этого она задремала, погрузилась в сон — в сладкий сон.

Они сидели в одном из уличных ресторанов в центре Викбурга. Глаза отца были налиты кровью, лицо отекшим, будто тот регулярно не досыпал.

— Хорошо выглядишь, — сказал отец. Его голос звучал дружелюбно, но грубовато.

— Ты также, Па, — соврал Бадди, раскрасневшись от внезапной привязанности к отцу. Он выглядел настолько… грустно и устало, что Бадди вдруг простил его здесь, сейчас и навсегда за то, что тот разбил всю их семью.

После того, как официант принес меню, отец заказал сухого «Мартини» и две рюмки белого вина к мясным блюдам. Бадди взял три стакана «Классической Кока-Колы», заставляя себя есть гамбургер с французским картофелем «Фри», не смотря на отсутствие аппетита. Он отвечал на все вопросы отца о школе, оценках и Ади. Бадди ждал, что он спросит о матери, о своей жене — они еще не развелись, черт побери. Ожидания были тщетными. Ему не терпелось рассказать отцу о Джейн, но почему-то он это не сделал, так и не осознав — почему. Он наблюдал, как отец маленькими глотками пьет вино, которое было старым, многолетней выдержки, и его удивило, что он сам не почувствовал особой жажды к спиртному, будто отец переманил волшебство алкоголя на свою сторону вместе с желанием выпить.

В отцовской тарелке лежал небольшой стек, который он поедал без особого энтузиазма, будто лишь для того, чтобы заполнить время между маленькими глотками из винного бокала, облизывая губы после каждого глотка, поднимая стакан и глядя на вино, оценивая его цвет и прозрачность.

Бадди ждал и думал, чего же он все-таки ждет. До того он знал, что ждет момент, когда, наконец, увидит отца, встретится с ним в назначенное время и в оговоренном месте, заранее договорившись об обеде. Надежда постепенно перерастала в дикое вожделение. Ему не терпелось узнать, вернется ли отец домой? И претерпела ли его жизнь какие-нибудь значительные перемены?

Официант забрал тарелки. Что на десерт? Оба закачали головами в неведении, и отец вдруг сказал: «Официант, может быть, еще «Мартини»? Хочешь еще Колы, Бадди?»

Пока Бадди держал в руке стакан, наполовину наполненный напитком темного цвета, он начал рассматривать отца еще пристальнее, чем раньше, пытаясь увидеть его со стороны, глазами не сына, а постороннего с улицы. У него в сознании проскочило слово: «Руины». Будто отцовское лицо, которое он помнил, когда оно было розовым, худым и вместе с тем красивым, вдруг предстало перед глазами Бадди осунувшимся и постаревшим. Тонкие вены просматривались у него на носу и щеках, будто у него под кожей были воронки от маленьких взрывов. Кожа складками собралась вокруг глаз. Глаза были не только налиты кровью, но выглядели утомленными и больными, будто он очень долго смотрел на солнце.

— Ты счастлив, Па? — спросил его Бадди. Вопрос удивил его, даже если он сам хорошо знал цену этим формальным словам.

— Что это за вопрос, Бадди? — похоже, отец сам тоже удивился.

— Да, просто думаю…

«Счастливым ты не выглядишь», — подумал Бадди.

— Не знаю, что мы подразумеваем, во все времена говоря, счастливы мы или нет. Полагаю, это напоминает температуру, когда тебя лихорадит, но это не входит в твои планы.

«Он водит кругами», — подумал Бадди. — «Или, может быть, он прав. Почему нам всегда надо быть счастливыми или несчастными? И зачем?»

— Ты не хочешь узнать, как дела у мамы? — спросил он, желая хоть как-то подхлестнуть разговор, что-нибудь сказать или сделать.

— Я знаю, каково ей, Бадди, — ответил он, подняв на него усталый взгляд. — Она несчастна, и я один из тех, кто ее такой сделал. Надо полагать, что я сам иногда бываю до невозможности несчастен.

— Почему, Па? Почему так случилось, что каждый чувствует себя несчастным?

Отец оглядел помещение, чтобы привлечь к себе официанта и заказать еще вина, проговаривая в пол голоса: «Мартини…»

— Так уж получилось, — сказал он, развернувшись боком на стуле. — Не всегда мы ищем причины случившегося.

— Ты иногда бываешь дома, Па? У нас дома? — копнул он еще глубже, если отец был таким несчастным, то может быть, иногда, ему следовало бы вернуться домой?

Между ними установилось продолжительное молчание. Отец ощупал пальцами пустую рюмку и снова оглядел помещение.

— Ну где же официант? — спросил он раздраженно постукивая пальцами по столу.

С внезапной ясностью Бадди увидел, что его отец нуждается в еще одной рюмке, чтобы ответить на вопрос Бадди. Или ему нужно было выпить уже после ответа. Он подумал о старой поговорке: «Яблоко катится недалеко от яблони». Он вырастет, станет таким же, как и его отец, будет пить, его лицо станет похожим на увядший цветок? А затем в какой-то день он сделает несчастной Джейн, и сам также будет донельзя несчастным?

Уже перестав искать глазами официанта, отец посмотрел прямо на Бадди.

— Нет, Бадди. Я не вернусь домой. Не вернусь. Это — как разбитое окно. Повсюду осколки стекла. Их уже не склеить. Приходится вставлять новое стекло…

«Это не окно, Па».

Он так хотел это сказать, но продолжил молчать. Видя, как отец продолжал коситься в сторону, увидев официанта с «Мартини» в руках. Он продолжал ощупывать пальцем пустой стакан и заглядывать туда в надежде, что там осталась одна-другая капля. И он пригубил из пустого стакана, будто там что-то еще осталось.

Бадди не мог дождаться, когда, наконец, закончится этот обед.

Джейн позвонила Бадди из телефонной будки больничного вестибюля. Ей не терпелось поделиться с ним счастливой новостью о том, что Керен пришла в себя. Телефон все звонил и звонил.

Конечно, Керен восстановилась еще не полностью. К ней вернулось сознание, и она не потеряла двигательные навыки (как объяснил им врач), у нее нормализовалась жизнедеятельность (слова того же врача), кроме способности говорить. Что, очевидно, было вызвано не физическим состоянием, а лишь временным явлением. Седьмой гудок, восьмой… Она надеялась, что завтрак Бадди с его отцом прошел хорошо, в ожидании которого сам Бадди возбудился, будто маленький мальчик, ожидающий поход в цирк вместе с родителями.

Она уже была готова повесить трубку, как услышала голос: «Алло», — это был его голос — приглушенный и смягченный. Что-то было не так?

— Бадди, — сказала она. — Как прошел обед? — «Пожалуйста, скажи, что все было замечательно, и вы с отцом хорошо провели время».

— Хорошо, — сказал он. Единственное слово сверкало энтузиазмом. Прошел ли обед плохо? Узнать об этом, она смогла бы позже.

— Керен вышла из комы, — сказала она, не сумев удержать возбуждение в голосе. — Я звоню из больницы. Она приходит в норму…

Бадди молчал. Она уже начала злиться на то, что его обед прошел не так, как он этого ожидал, и это испортило ее новость о Керен.

— Это здорово, — сказал он. Его слова громыхали энтузиазмом во всех телефонных проводах. Была ли это игра? В его голосе было слишком много энтузиазма — прозвучало уж слишком громко и на высоких нотах. — Ты, наверное, счастлива. Надо полагать, твои родители парят в воздухе.

У него в голосе продолжала звучать какая-то фальшь. Похоже, обед у него был ужасным.

— Только одно плохо, — сказала она. — Она не может говорить. Врач говорит, что проблема в психике. Послушай, может, сходим к ней вдвоем? Ты можешь приехать в Барнсайд? Мы купим «Колу» или что-нибудь еще, и ты расскажешь, как прошел обед с отцом, а я расскажу о Керен…

— Конечно, хорошо, — ответил он. Его голос пришел в норму. Это был голос того Бадди, которого она знала и любила.

— Дай мне пятьдесят минут, и я буду у тебя, — сказал он.

Все это время его голос продолжал ее волновать.

Авенжер не поверил своим глазам.

Это была она, Джейн Джером, с одним из тех, кто все крушил у нее в доме. Она стояла рядом с ним на дорожке, ведущей к ее дому, держа его за локоть и глядя на него так, будто вокруг в мире никого больше не существовало. Она смотрела на него… с нежностью… с любовью…

Авенжер продолжал ждать. Он тихо стоял в стороне и думал: «Это точно он».

Внутри, он весь был в движении и в суматохе. Кровь побежала по его венам, в висках застучало, лицо налилось теплом, оно раскалилось, и он испугался, что у него полопаются щеки, и частички плоти разлетятся во все стороны, осев на стенах близлежащих зданий. В то же время ему понадобилось в туалет. Он побоялся, что наделает в штаны прямо здесь, на Майн-Стрит, перед аптекой «Дюпон». Но нужда прошла, потому что надо было срочно куда-нибудь скрыться — они перешли улицу и направились в его сторону. Он отошел, чтобы они его не увидели. Развернувшись, он искал глазами какое-нибудь укрытие, и между аптекой и магазином «Барнсайд-Видео» заметил небольшой переулок. Он поспешил туда. Оказавшись внутри переулка, он уткнулся в стену. По улице мимо прошли Джейн и тот самый вандал. Они продолжали держаться за руки. Авенжер немного подождал. Его окружила вонь, исходящая из мусорного бака, за который он спрятался. Он не дышал, ему не хотелось вдыхать этот аромат, как и испачкаться в мусоре, над которым висело облако мух.

Немного погодя он вышел из переулка. Их не было видно. Он медленно подошел к видеомагазину, заглянул в окно, прикрыв глаза рукой, чтобы не слепил яркий солнечный свет, и снова увидел их — Джейн и того парня. Он ли это был? Авенжер сощурился, чтобы пристальнее его разглядеть: да, это был один из них — все верно, никаких сомнений. Изображения громивших дом отпечатались у него в памяти, будто клеймо, выжженное раскаленным железом. Он был не тем из них, кто все разбивал молотком, не тем, кто был толстым и громко галдел, и не тем, кто рыскал повсюду, будто крыса, но это был один из них. Он был хорош собой и прилично одет, но в нем жил дьявол. «Не суди книжку по обложке», — всегда говорила ему мать.

Знала ли Джейн, что он один из них? Возможно, не знала, возможно, он ее дурачил, или, даже она об этом знала, но ее это не заботило. Он вспомнил что-то о ключе: ходили слухи по всему кварталу, что Джейн кому-то из них дала ключ от дома, но все время он был уверен, что это всего лишь ложь, доводы. Однако теперь в этом он уверен не был. Может, она, все-таки, дала ключ одному из погромщиков, может, даже этому парню, который был с ней в магазине. В этот момент он увидел, как они зашли в один из закутков магазина и обнялись, и как Джейн руками притянула его к себе. Ее руки обхватили его плечи, рты сомкнулись, и ее язык был уже во рту у этого вандала. Внутри Авенжера все начало сопротивляться увиденной картине, но он не мог оторвать от них глаза. Как она такое себе позволяет? Как она может прикасаться к нему, особенно языком! Ведь это один из них, и он громил все у нее в доме. Даже если бы это был кто-нибудь другой, не один из этих вандалов, то целоваться с ним так, будто они какие-нибудь животные…

И в этот момент Авенжер начал ненавидеть Джейн Джером даже больше, чем тех, кто все громил у нее в доме. Она ему уже не казалась милой и приятной девушкой. Она не могла быть милой, если вытворяла такое своим ртом, языком. С вандалом. С погромщиком.

Наконец, он отвел глаза от этого непристойного акта. Он больше не мог это видеть. Его лицо свело судорогами, и будто навсегда заморозило его так в шторме эмоций. Он не мог сделать лицо ни тверже, ни мягче. Перед его глазами снова пошли вспышки воспоминаний: разорвавшееся лицо Вона Мастерсона, когда пуля прошила насквозь его кости, дергающееся тело его дедушки, которое падало вниз.

Он побежал. Через улицу сквозь поток машин, понимая, что никакая машина его не собьет, потому что у него важная миссия. Добравшись до другой стороны улицы, он продолжил бег. Перед его глазами поплыли картинки. Он визуально представлял себе все, что он будет с ней делать. Он увидел ее сидящей на стуле со связанными руками и ногами, но с открытой грудью. Он не хотел, чтобы ее грудь тоже была связана, почему — он себе пока не объяснил. Он больше не касался ее после того, как связал и играл с ней, будто с игрушкой. Но чем-то он все-таки ее касался… чем-то похожим на нож. Он еле касался ее ножом, как в триллере, который недавно показали по коммерческому каналу. Можно бы было потрогать ее пальцами, но он это делал ножом. Он щекотал ножом ее тело и особенно грудь. Ей было страшно. Он смотрел ей в глаза, и видел в них страх. Она заслужила этот страх — после всего, что делала с этим вандалом. Она была обязана бояться ножа и особенно самого Авенжера.

После того, как он напугал ее ножом, он поступил бы ней так же, как и Воном Мастерсоном или с дедушкой.

Прежде всего, конечно, нужно было выстроить план. Аккуратно и дотошно. Нужно было заманить ее в ловушку и в нужный момент нанести удар.

«Я — Авенжер», — тихо крикнул он. Это был вопль триумфа, разрывающий его изнутри, даже если он всего лишь молча стоял посреди улицы между потоками машин.

В свои одиннадцать лет ему нужно было быть умнее и мудрее, чем прежде.

Джейн только обогнула угол Эрбор Драйв, как увидела Эймоса

Делтона. Он помахал с другой стороны улицы.

Она смущенно махнула ему в ответ. Ей не терпелось войти в дом и рассказать родителям о прогрессе Керен. С тех пор, как неделю до того Керен вышла из комы, она уже пыталась говорить, хотя слова все еще были невнятными, чтобы их можно было понять. Но вдруг в этот день она сумела произнести: «Здравствуй Джейн». Это прозвучало не столь чисто и отчетливо, и стоило ей усилий, из-за чего у нее на лице проступил пот, но слова были достаточно разборчивыми, чтобы быть понятными. «Здравствуй Джейн», — здорово. Бадди также был впечатлен. Он все еще не побывал у нее. Врач настаивал, чтобы в этот сложный для Керен период ее посещали лишь члены семьи.

Эймос Делтон остановился, чтобы махнуть ей рукой и продолжил бежать в ее сторону, неуклюже пересекая улицу с тремя прижатыми к груди книгами.

— Тебе лучше пойти со мной, Джейн, — сказал он. — Это неотложно.

— Что неотложно? — спросила она. Дети всегда все преувеличивали, и Эймос Делтон, ребенок среднего возраста в ботинках с длинными, болтающимися шнурками, наверное, тоже был не исключение.

— Не могу тебе сказать. Сама увидишь, — его подбородок задрожал, и губы посинели. — Это жизненно важно.

Она начала колебаться, нужно было спешить, и вместе с тем остановиться, чтобы взвесить, насколько это опасно.

— Пожалуйста, — умолял он. Книги из его рук вывалились на тротуар. — Нужно идти, — он и не собирался подобрать книги. Эймос Делтон — любитель книг, который не поднимет книги? Похоже, он был в отчаянии. Отвернувшись, он сделал несколько напряженных шагов и крикнул через плечо: — Пошли…

— Эй, а что твои книги?

— Да, черт с ними, — сказал он, спеша. — Пожалуйста… пошли…

— Боже, наверное, это на самом деле так важно, — пробормотала она, подняв с асфальта книги и последовав за ним. У нее в руках было, нечто похожее на Стивена Кинга в потрепанном до ужаса бумажном переплете, и «Приключения Тома Сойера».

— Куда мы идем? — крикнула Джейн, когда Эймос оторвался от нее на добрый десяток футов.

— Недалеко, но нам надо спешить.

На углу Эрбор Лейн и Виста Драйв Эймос Делтон снова начал ее подгонять, оглядываясь через плечо. Он зашел в растущие на пустом пространстве заросли кустарника. Высокая трава почти скрывала щит с надписью: «Земля на продажу». Она видела голову Эймоса Делтона над густой растительностью.

Остановившись на краю пустыря, она крикнула:

— Я никуда не пойду, пока не скажешь, куда мы идем…

Эймос остановился. Его лицо лишь выступало над травой и кустами.

— Там Арти, — крякнул его голос. В нем были нотки отчаяния. — С ним что-то случилось.

— Почему ты не сказал об этом сразу? — у нее в голосе была тревога. Она вспомнила его ночные кошмары, отбросила все опасения вместе с боязнью змей и лягушек, и последовала за Эймосом через это заброшенное пространство. Трава была сырой от недавнего дождя, и ее ноги тут же промокли. В кроссовках захлюпала слизкая жижа, и она содрогнулась от отвращения.

Эймос Делтон мельтешил где-то впереди. Она почти его не видела. Одна из его книг вывалилась у нее из рук, и она пробормотала: «Да, черт с ней», — и продолжила неуклюже пробираться через растительность, будто под ее ногами по колено была вода. За дикой растительностью начиналась заброшенная часть жилого квартала. Там росли деревья, среди которых в сухую погоду дети играли в свои таинственные игры. Она увидела сарай с просевшей крышей и заколоченными окнами, просматривающимися через стену сосновых деревьев. Ее никогда не интересовало, что здесь находится. Это был своего рода детский уголок, укромное место, куда Арти приходил с такими же оболтусами, как и он сам, чтобы проводить время в играх и в общении друг с другом.

— Надеюсь, это не шутка, — крикнула она вслед Эймосу, перестав на него злиться из-за боязни за безопасность Арти.

— Не шутка, — сказал Эймос, остановившись и повернувшись к ней лицом. Их разделял десяток футов. А затем указал на сарай: — Он здесь…

Она также остановилась. Все выглядело тихо. Не было слышно ни пения птиц, ни лая собак, ни шума ветра, гуляющего среди деревьев.

— Арти, — крикнула она. — С тобой все в порядке?

Никто не ответил. Она сделала несколько шагов вперед.

— Сюда, — послышалось из сарая. Голос был приглушенным, полным муки и, может быть, боли. Это мог быть голос Арти. — Быстрее… — голос задыхался, будто бы ему не хватало воздуха.

Инстинкт и осознание того, что Арти в опасности, и ему что-то угрожает, подтолкнул ее к сараю. Она ни за что не оставит его в беде. Боковым зрением она увидела Эймоса, удаляющегося своим быстрым спотыкающимся шагом, что вызвало у нее новые подозрения, но этого было не достаточно, чтобы изменить намерения.

Задыхаясь и понимая, что вся покрылась потом, она добралась до двери.

— Арти, — крикнула она. — Ты здесь?

Дверь открылась, и перед ней возник Майки Лунни, оскаливший улыбку, какую у него на лице она еще ни разу не видела — полную хитрости и триумфа. В глазах было безумие.

В руке у него была тряпка. Специфический запах исходил не то от самого Майки, не то от тряпки или просто от затхлого пространства сарая. Он сделал шаг в ее сторону, и она отступила назад, споткнувшись и чуть не упав. Майки подошел ближе. Он двигался быстрее, чем когда-либо это делал у нее на глазах, в его движениях была угроза. Его рука уже схватила ее за шиворот, и ее ударил в нос сладкий, насыщенный запах, который показался ей пьянящим. Она отбивалась, пытаясь вырваться из рук Майки, но пахучая тряпка уже обмоталась вокруг ее лица. Она начала проваливаться в пустоту, будто катилась вниз с темной невидимой горки, как услышала ликующий голос Майки:

«Авенжер снова в деле!»

Она проснулась внезапно, будто вспыхнув в пробуждении, и поняла, что привязана к старому креслу бельевой веревкой, тряпка с тошнотным запахом была у нее во рту, а губы заклеены клеящей лентой. Попытавшись шевельнуться, она поняла, что это бессмысленно: запястья были крепко привязаны к подлокотникам тронообразного кресла, а щиколотки были также связаны между собой. Кляп у нее во рту вызвал в ней панику, угрожая ей смертью от удушья. Пытаясь хоть как-то себя успокоить, она начала извиваться, чтобы узнать, насколько крепко она привязана. Веревка натирала ей запястья и врезалась в щиколотки. Дышать можно было лишь носом. Затхлый аромат разъедал ноздри.

Через дыры в крыше просачивалось солнце, слабо освещая помещение сарая, в котором она была пленена. Все помещение было завалено всяким хламом: ржавыми инструментами, ящиками со старыми тряпками, сложенными в нестойкие стопки газетами. Разглядев все, что ее окружало, она испугалась одной лишь мысли, что по полу могут шастать крысы или по стенам карабкаться пауки.

Дверь открылась, и поток солнечного света ударил ей в глаза. В двери появилась темная фигура, которая перекрыла собой яркий свет. Когда дверь закрылась, то сквозь солнечные пятна, пляшущие перед ее глазами, она увидела Майки Лунни.

Инстинктивно, она попыталась говорить, но смогла издать лишь странный животный звук. Веревка давила ей на горло, отчего ее начало рвать. Побоявшись удушья, она постаралась расслабиться.

Когда Майки в развалку подошел к ней ближе, то она чуть не ослепла от удивления, будто увидев его впервые. Он был даже не толстым, а пухлым или даже раздутым. Выпяченный живот, щеки. Над глазами не было бровей, что делало их невероятно большими, будто они могли вывалиться из орбит, если бы кто-нибудь сплющил его наголо выбритую голову. Без бейсбольной кепки она ни разу его не видела. Приблизившись, он снова оскалил улыбку, нагнулся над ней, а затем выпрямился, пристально разглядывая, будто она была лабораторным препаратом или каким-нибудь причудливым животным в зоопарке. Это был оскал злого дьявола, а не улыбка старого доброго Майки Лунни — того, который стриг газоны и подкармливал птиц.

Затем оскал прошел, и он снова стал тем же старым Майки, которого она знала.

— Ты в порядке, Джейн? — его глаза изучали ее, пробегая через все ее тело. Она попыталась отскочить в сторону вместе с креслом, но пошевелиться не представлялось возможным.

Она еще раз попробовала говорить. Попыталась сказать: «Что ты здесь делаешь?» — но это были лишь мычащие звуки, к тому же она боялась, что задохнется.

Продолжая с любопытством ее разглядывать, он сказал:

— Я могу вытащить эту тряпку у тебя изо рта, если только ты пообещаешь, что не будешь кричать.

Она энергично кивнула.

— Даже если ты и закричишь, то тебя все равно никто не услышит, но Авенжер разозлится.

Она вспомнила, как он упомянул о каком-то Авенжере, когда накинул ей на лицо и нос жуткую, вонючую тряпку. Кто такой Авенжер?

Продолжая кивать ему, она попыталась сказать глазами, что ее рот не может ему ответить.

Он аккуратно удалил со рта клеящую ленту, чтобы ей не было больно. Его деликатная мягкость и доброта ее удивили. Наконец, рот был свободен. Она пыталась сплюнуть накопившийся во рту гадкий привкус. Зубы болели.

— Зачем ты это делаешь, Майки? Что с тобой случилось? — когда она начала говорить, то у нее изо рта вылетали брызги коричневой от грязи слюны.

— Со мной ничего не произошло, Джейн, — сказал он, сделав шаг назад и упершись руками в бедра. Глаза были все такими же огромными. — Это ты. Это с тобой нечто случилось.

— О чем ты говоришь, — в ее голосе проступило напряжение. Гнев пересилил чувство страха, вызванного самой невменяемостью этой ситуации.

— Не повышай на меня голос и не кричи. Если будешь кричать, то я с тобой сделаю то же, что и с Воном Мастерсоном, а затем с дедушкой, — он поднес палец к губам и захихикал. — Конечно, я с тобой что-нибудь такое сделаю, что-нибудь необычное…

Она не спрашивала, что он сделал с Воном Мастерсоном или со своим дедушкой. Ей несложно было догадаться, лишь посмотрев на его лицо. Достаточно было того, что он говорил. Это звучало еще ярче, чем его дьявольский смех.

— Зачем, Майки? Почему? — снова спросила она. В этот момент другие вопросы для нее были не важны. Если он ответит на этот вопрос, то для нее станет ясен ответ и на все остальные.

— Потому что ты была с ним, — произнес он дерзко, по-детски.

— С кем?

— Со своим другом.

— С Бадди? С Бадди Вокером?

— Так его зовут? Я не знал его имени, но ты была с ним. Ты его обнимала. И… — и он нахмурился, в уголках его губ выступила слюна. — Целовала его. Твой язык был у него во рту… — он сплюнул на пол, будто освободился от чего-то отвратительного и мерзкого на вкус.

— И ты зол на меня за то, что у меня есть друг, и я с ним целовалась, — спросила она, от удивления забыв, что крепко привязана к креслу.

— Нет, нет, — ответил он, качая головой. — Ты слишком хороша собой, и заслуживаешь настоящего друга.

— Потому что я его поцеловала? — переспросила она, делая ударение на последнем слове. — Потому что я касалась его языка своим языком…

— Это было неприятно, — сказал он. — Но если ты этого хотела, то тебе никто не запрещал…

— Так, что же тебя так злит?

— Потому что это он! — прозвучало как оплеуха, как удар, будто обухом по голове.

Она дернулась в веревках, которыми была привязана к креслу, и, несмотря на боль, которая за этим последовала, ответила ему громко:

— На кой черт ты мне об этом говоришь?

— Не надо ругаться, Джейн. Хорошие девочки не ругаются, — и он печально закачал головой. — Но ты больше не хорошая девочка, ведь так? Ты теперь с ним, и это значит, что ты теперь гадкая девчонка…

Она аж просела вместе с креслом, насколько это могли позволить веревки. Запах ее собственного пота примешался к затхлому аромату сарая. Ее волосы слиплись. Она выпустила воздух через уголок рта.

Майки коснулся рукой хвостика у нее на спине.

— Он… — прошептал Майки. И она теперь не видела его лица. Слово из одного слога было пропитано ненавистью. — Он, Джейн. Твой друг. Один из них. Один из тех, кто в тот вечер был у тебя дома. Я видел их, и с ними его. Они все крушили. Я был снаружи у окна и видел их, все так. Он был среди них.

Бадди? У нее в доме?

— Они были как звери, — продолжил он, протягивая слова, но при этом говорил быстро. Его глаза стали еще больше. — Они все крушили и ломали. Все, что попадалось на пути, с воплями и смехом, будто дикари.

Закачав головой, она произнесла:

— Нет… — она не могла поверить этому сумасшедшему.

— Я видел, как вошла Керен, и как они ее схватили, — затем прошептал: — Свет был снаружи…

— Нет… — выдохнула она с мучительным визгом. Она не могла поверить в такое.

— Да, да, да, — его грузное тело танцевало на облезлых досках пола. — И в какой-то день вы вдвоем шли по улице, держась за руки. Я это видел. Ты смотрела на него так, будто любишь его. В видеомагазине. Ваши губы соприкоснулись, и твой язык оказался у него во рту, — танец закончился, он стоял пред ней, тяжело дыша. Капельки пота покатились по его щекам. И я делаю то, что должен, Джейн. Я — Авенжер, и я мщу за твой дом…

Тошнота закипела у нее в животе настолько внезапно, что она сама удивилась тому, как струйка рвоты вырвалась у нее изо рта, обжигая кислотой горло, полившись из губ жгучим потоком. Тело ответило болью, желудок задергался в ее перемотанном веревкой животе, насколько позволяло пространство, чтобы вытолкнуть то, что в нем осталось. Рвота остановилась комком у нее в горле, перекрыв воздух для дыхания, и Джейн начала давиться. При этом ее всю затрясло от приступа паники, пока следующий толчок не позволил избавиться от этого комка. Вонючая жижа потекла на ее блузку, юбку, пока большая блевотная ляпа не легла перед ее ногами на полу.

Майки Лунни отскочил в сторону, чтобы не испачкаться в розово-оранжевой вонючей жиже, уже забрызгавшей его штаны. И он вскрикивал: «ой… ой…» — снова и снова. Затем ее рвота будто бы его очаровала.

Запястья и щиколотки горели. Веревка натерла кожу до красна. В животе будто бы застрял свинцовый груз. Кисло-горький привкус собрался во рту, а запах собственной блевоты обжег ей ноздри. Джейн утонула в глубоком отчаянии, в сравнение с которым тошнота и все эти запахи были ничем. Бадди погромщик? Вандал? Один из них? Ее Бадди, которого она любила больше всего насвете? Бадди, который целовал ее и ласкал, нежно гладил грудь?

Майки снова плясал вокруг нее, это уже был танец безумства и отчаяния.

— Мне жаль, мне жаль, — сказал он. Он нашел еще одну тряпку и начал вытирать ей лицо, подбородок, а затем грудь. Его рука задержалась на ее груди. — Теперь можешь увидеть, что я делаю? — сказал он, отскочив от нее, его лицо налилось краской, он старался избежать ее взгляда.

Она не спрашивала, что он делает, продолжая быть ошеломленной тем, что он сказал о Бадди, при этом, пытаясь отрицать правду его обвинения. Майки пристально начал глядеть на ее грудь, а затем отвернулся снова. Собрался ли он ее изнасиловать?

— Я устраняю тебя из этого мира, Джейн.

Мысли о Бадди исчезли, когда она осознала то, что он сказал.

— Хочешь сказать, что убьешь меня? — сказала она ошеломленно. Жуткие слова повисли в воздухе дамокловым мечом. И тут же пожалела о том, что это сказала, будто сказанное ею неминуемо должно было превратиться в реальность.

— Только так, Джейн. И я это сделаю…

Ее ум закипел в поисках возражения — хоть что-нибудь, что может хоть как-то его остановить.

— Почему я, Майки? — нужно было постараться как-то оттянуть время. Использовать все, что есть в ее распоряжении. Включая Бадди, виноват он или нет. — Почему не мой друг? Ведь он был один из них, из тех, кто крушил все в доме. Не я же это делала, а он.

Она почувствовала себя предателем — она предала Бадди, даже если он все крушил у нее в доме. К тому же оставалась малая часть отрицания того, что Майки на самом деле может убить ее или Бадди.

— И его я тоже убью, — сказал он. — Всех их. Авенжер добьется своего. Мне всего лишь одиннадцать лет, и я могу отомстить за твой дом.

Правильно ли она его расслышала? Или что-то пропустила?

— Что ты сказал?

— Мне одиннадцать лет, я — Авенжер, и я отомщу за твой дом… — произнес он, отчетливо выделяя каждый слог.

— Но тебе же не одиннадцать лет. И ты — Майки Стейлинг, а не Авенжер.

Откуда взялся этот Авенжер? Персонаж из комиксов, что ли, для детей? Она не могла вспомнить.

— О, мне одиннадцать, все верно, — сказал он, покорно улыбнувшись, теперь уже по-детски. — Где бы я не работал, как Авенжер, мне всегда будет одиннадцать лет.

«Надо продолжать беседу и не думать о Бадди».

— Почему тебе одиннадцать, Майки? — спросила она, пытаясь сплюнуть противный осадок, собравшийся во рту, но почему-то заставляя себя это проглотить. — Что случилось с тобой? Как ты застрял в одиннадцатилетнем возрасте? — это был выстрел в темноту, она не знала, чего добивается, спросив его об этом.

— Вон Мастерсон, — с триумфом в голосе продекларировал он. — Это было мое лучшее время. Лучшее время в моей жизни. Знаешь, что чувствуешь, если устраняешь из мира людей — таких, как Вон Мастерсон, Джейн? Задиру, который обижал сверстников и особенно маленьких? Это было чудесно, Джейн. Но когда мой дедушка начал меня подозревать, он задавал слишком много вопросов, и я снова стал одиннадцатилетним, чтобы его убрать. Я стал таким же одиннадцатилетним, как и с Воном Мастерсоном, — он улыбнулся ей, в улыбке был триумф, будто он раскрыл перед ней всю гордость своей жизни, все достижения. — Бедный Майки Стейлинг вырос и стал большим, его мама умерла, но он помнил все, что она ему говорила, и все песни, которые пела, — он поднял глаза на прохудившийся деревянный потолок. — Одиннадцать и Авенжер, — он взглянул на нее: Майки Стейлинга больше не было — того старого доброго Майки, который ремонтировал изгороди, сажал помидоры и перед каждым встречным приподнимал свою старую, облезлую бейсбольную кепку.

Откуда-то из складок кожи, собравшейся вокруг запястий, он выдернул нож — обычный кухонный нож, только большой, похожий на те, которые встречаются у турков в кинофильмах про Ближний Восток. Лезвие сверкало даже, несмотря на тусклое освещение убогого сарая.

«Держись», — скомандовала она себе. Она имела дело с сумасшедшим, и надо было держаться до конца. Она также отдавала себе отчет, что терять ей нечего. Ее свет почти подошел к концу вместе с осознанием того, что Бадди крушил все у нее в доме. Сомнений больше не было. Он нашел ее и разрушил — своими поцелуями и лаской. Теперь она полностью понимала, почему он избегал ее дома, семьи, больницы. Почему он пил. «Бадди, Бадди», — думала она, и он был частью рвоты, которая долго преследовала ее, а затем изошла из нее здесь, частью Майки Лунни и того, что тот с ней делал, и что собирался с ней сделать. Но надо было держаться. Забыть все, забыть Бадди, Керен и все остальное. Она выживала, уходила, совершала побег.

— Я любил лишь одного человека — мою маму, — сказал Майки, держа нож обеими руками так, будто предлагал его Джейн. — Я любил маму, но ты мне также нравилась, Джейн.

Похолодев от последнего «нравилась», она сказала:

— И ты также мне всегда мне нравился, Майки. Ты всегда со всеми был вежлив и добр, — она сделала ударение на том же «нравился», чтобы это зазвучало по-доброму, дружелюбно.

— Я каждый раз пытался увидеть тебя в твоей в комнате. Мне нравилось, как ты раздеваешься. Пока ты не стала закрывать шторы. Отчего мне стало грустно…

— Мне жаль, что стала причиной твоей грусти, — сказала она и содрогнулась, осознав, что он наблюдал за нею голой.

И хотя он продолжал стоять перед нею с ножом в руках, он снова стал вежливым, его голос вернулся к манере прежнего Майки, которого она знала.

«Подумай», — сказала она себе. — «Как заставить его думать о чем-нибудь другом?»

— А что Эймос Делтон, — спросила она.

— И что он? — в его уменьшившихся глазах собралось подозрение.

— Когда он вел меня сюда, то выглядел испуганным, — старалась она продолжить разговор.

— Он любит книги, и я дал ему десять долларов, чтобы он себе купил что-нибудь почитать, — его глаза заблестели и снова начали вываливаться из орбит.

— Не думаю, что он купит себе книги, — сказала она. — Думаю, что, скорее всего он вызовет полицию.

Майки закачал головой.

— Он не может позвонить в полицию. Я дал ему десять долларов…

Она удивилась тому, насколько острым и чистым был ее ум, при всем зловонии, окружающим ее и исходящим из нее. Встряхнув головой, она сказала:

— Он сказал, чтобы, войдя сюда, я была осторожна. Думаю, он что-то заподозрил, Майки. Он сказал, чтобы я десять минут не выходила отсюда, он собирался позвонить в полицию…

Майки склонил голову, чтобы оценить ее по-другому — теперь, не как обитателя зоопарка.

Он улыбнулся, и широкая улыбка обнажила его зубы.

— Думаешь, что Авенжер не умен, — сказал он. — Думаешь его можно надуть…

— Я не пытаюсь тебя надуть. Я лишь передала тебе его слова.

Майки перехватил нож в правую руку и взмахнул им. Длинное лезвие со свистом разрезало воздух.

— Ладно, если копы сюда войдут, то Авенжер успеет сделать свою работу, — он захихикал и подошел ближе. — Не так ли? Если он сделает свое дело быстро, то это не будет слишком больно.

Он стоял и смотрел на нее. Его лицо было печальным. В глазах не скрывалось раскаяние. И тут вдруг она поняла, что он собрался ее убить на самом деле. Если он продолжал нести свой напыщенный бред, прыгая перед ней, смеясь и крича, то она могла еще на что-то надеяться.

«Дай прочитать мне молитву…»

Она только собралась это сказать. Это была бы ее последняя просьба. Паники уже не было. Она принимала все как есть — без иллюзий.

— Нет, — вскрикнула она, отрицая панику и приняв все, как есть. Нельзя было даже предположить, что такое может случиться. «Мне шестнадцать лет, и я не собираюсь умереть вот так — глупо и нелепо», — подумала она.

Перед ней стоял Майки Стейлнг, который уже не был Авенжером, одиннадцатилетним монстром. Ей надо было показать ему, кто он на самом деле.

— Знаешь, сколько лет тебе, Майки? — спросила она, делая все, чтобы в ее голосе не звучало отчаяние.

— Я — не Майки. Я — Авенжер.

— Ты не можешь быть Авенжером. Авенжеру одиннадцать лет.

— Мне одиннадцать, — возразил он, нож выскочил из его руки, в голосе не скрывалось раздражение.

— Нет, тебе не одиннадцать.

— Нет, одиннадцать.

Это уже было похоже на спор детей на школьном дворе.

— Знаешь, почему тебе не одиннадцать?

Он вопросительно склонил голову:

— Почему?

— Потому что, если бы тебе на самом деле было одиннадцать, то ты бы не смотрел на меня так все это время. На мою блузку, грудь.

Будто загипнотизированный ее словами он уставился на ее грудь. И вспомнив, как он касался ее груди тряпкой, которая была у него в руке, она сказала:

— Одиннадцатилетний мальчик не сделает такого. Но ты… ты это делаешь. Ты смотришь на мою грудь.

Он отвел глаза. В его больших глазах она увидела вину.

— Потрогал ли ты меня, связав? Щупал мою грудь?

Одиннадцатилетний мальчик на такое не способен. И если ты это делал, то ты не Авенжер, и тебе не одиннадцать…

— Я — Авенжер, — сказал он, устрашая. Глаза снова были на выкате. — Я — Авенжер, я мщу за все ужасное, что есть в мире, и мне одиннадцать лет.

— Одиннадцать тебе было много лет тому назад, Майки. Когда ты убил того задиру. И это было плохо. Но тебе больше не одиннадцать. И я не задира. Я — Джейн Джером, а ты — Майки Стейлинг…

— Я… — он уже не знал, что и сказать. Он нахмурился, его рот был открыт, язык трепетал между губами, глаза заметались по ее груди и куда-то в сторону.

— Ты убил своего дедушку, — Авенжер этого не делал. Это сделал ты. Майки Стейлинг. Что бы сказала мама, если бы узнала? Мама бы пришла в ярость и наказала бы тебя.

— Нет, — закричал он. — Нет.

— Да, — возразила она. Веревки, которыми она была привязана, натянулись еще сильнее, вонзившись ей в запястья. Она старалась не касаться щеками затвердевающих пятен рвоты. Волосы упали ей на лицо, запястья были красными, в глазах жгло. — Да, да, да… — каждый слог вырывался изо рта, будто огонь, неся в себе обвинение и отчаяние. — Да, ты убил своего дедушку… дедушку, который тебя любил.

— Нет, — снова закричал он в ответ. В одном этом коротком «нет», больше напоминающем повисший в воздухе вой зверя, не скрывалась мука. — Неееет… — это был протяжный звук. — Неееееет… — будто эхо, повисшее между стен запыленного помещения под навесом. — Неееееет… — полное боли и беспомощности. — Неееет…

Он присел, разглядывая нож, будто видел его впервые. Он поднял его с полу и рубанул по себя по запястью.

— Я любил дедушку, — сказал он. — Он водил меня в кино и покупал мне «М&М»… как мы ими хрустели…

Он еще раз взглянул на выступающее из кулака лезвие.

— Авенжер меня заставил, — сказал он, глядя на Джейн огромными, полными слез глазами. — Я не хотел это делать.

И он снова взглянул на запястье: кровь капала на пол. Он взял нож в другую руку. Его действия были медленными и обдуманными. Он будто бы наблюдал за тем, как это делает его рука. И Джейн вдруг осознала, что видит перед собой двоих в одном теле: старого, доброго, вежливого Майки Стейлинга и одиннадцатилетнего Авенжера, который его убивал. Теперь он перерезал другое запястье и, не торопясь, с любопытством наблюдал, как кровь стекает на пол. Этот порез был глубже, первого. Кровь разбрызгивалась по воздуху маленьким фонтаном, бьющим из его тела. Он взял нож и воткнул его себе в живот, застонал и обернулся, чтобы взглянуть на Джейн.

— Момми… — простонал он, глядя на нее. — Момми… — его голос становился все слабее. От его рубашки, на которой медленно увеличивалось красное пятно, исходил запах крови, смешиваясь у нее в ноздрях с запахом рвоты (на самом ли деле кровь как-то могла пахнуть?).

Видя, как его оставляет жизнь, она почувствовала, что сама отчасти также становится меньше. Ее мысли вернулись к Бадди — к тому Бадди, которого она предала.

— Джейн, — пробормотал Майки, подняв руку и пытаясь сказать что-то еще. Его губы двигались, глаза умоляли, на губах начали надуваться пузыри, производя звуки, которые она распознала не сразу — звуки смерти.

Бедный Майки Лунни.

Когда он закрыл глаза, то дверь распахнулась, и двое полицейских ворвались в помещение. Снаружи выли сирены. Изумившись внезапному оживлению, в дверях она увидела Эймоса Делтона. Он все также прижимал к груди книги, на нем были все те же высокие ботинки с длинными шнурками, как у мужчины среднего возраста, и эти шнурки волочились по земле.

— Извини, это заняло много времени, — сказал он, и заплакал.

«Как мне всех их жаль», — подумала она и заплакала сама.

Бадди не думал о том, где в это время была Джейн, до одиннадцати часов. В этот вечер о встрече они не договаривались: она с матерью оправилась в «Мол», чтобы купить одежду на лето. Бадди решил остаться дома и заняться заданными на дом уроками, не смотря на то, что это был вечер пятницы. В доме было до невозможности тихо. Мать, после бесконечных разговоров об этом за столом, чтобы, наконец, уединиться, решилась уехать на выходные. «Если я поеду, то удастся ли мне взять под контроль свою жизнь?» — это был вопрос ее жизни. «Неплохо бы побывать у психолога», — как всегда отвечала ей Ади, с чем Бадди также соглашался. Несмотря на угрызения совести, этот вечер Ади проводила дома у кого-то из друзей, в последний момент пытаясь разрешить проблемы с выпуском ее школьного спектакля. Собравшись уйти, она остановилась в дверях и оглянулась на Бадди, послав ему вопросительный взгляд.

— Со мной все будет в порядке. Я не напьюсь, — сказал он.

— Я подумала не об этом, — сказала она. — Мне не хотелось, чтобы тебе было одиноко.

Не зная, что и ответить, он по-дружески коснулся ее плеча.

Он подумал, не сходить ли в «Мол». Джейн должна была придти туда с матерью, и он угостил бы их кофе, например, в «Друзьях». Но в присутствии ее родителей он чувствовал себя неловко, и поэтому решил остаться дома. Он разогрел кастрюлю с печеной картошкой и ветчиной, которую мать приготовила за день до того. Затем открыл «Таймс»… и

уснул. Когда проснулся, то удивился тому, как долго он спал.

Он вошел к себе в комнату, из одежного шкафа достал бутылку, взглянул на нее и поблагодарил Джейн за то, что она есть в его жизни. После чего вернул бутылку на место. Этот ритуал он повторял каждый вечер, как правило, перед сном.

Снова спустившись вниз, он почувствовал скуку и беспокойство. Он взглянул на часы: на них было около одиннадцати. Он включил телевизор и начал смотреть конец какой-то безмозглой комедии, каждая сцена которой должна была сопровождаться смехом зрителей. Он как-то читал, что этот смех был записан очень давно, и люди, которые смеялись за кадром, в большинстве своем давно уже отправились в мир иной.

В полудреме он слушал заголовки новостей, большая часть из которых была посвящена похищению девушки из Барнсайда мужчиной, который покончил жизнь самоубийством. Они упомянули Барнсайд? Этот район на окраине редко попадал в вечерние новости Викбургского телевизионного канала, там можно было услышать об очередном городском совещании и о прочей ерунде.

Однако немного погодя его внимание снова прилипло к телевизору, когда телевизионный комментатор сказал: «Драма в Барнсайде. Сегодня была взята в заложницы шестнадцатилетняя Джейн Джером, которая чудом уцелела, чуть не став жертвой мужчины, который ее захватил. Он совершил акт самоубийства в момент, когда подоспели силы полиции, чтобы ее спасти…». Дальше была информация о заброшенном строении в лесу, которое окружил наряд полиции. «…Она была в руках у Майкла Стейлинга возрастом сорок один год, нанесшего себе несколько ножевых ранений и скончавшегося в момент, когда полицейские ворвались в заброшенное строение. В полицию позвонил десятилетний Эймос Делтон, который затем и привел их к месту ее удержания. Руки и ноги Джейн Джером были привязаны к стулу, на котором она сидела. Проверка в больнице Барнсайда показала, что Джейн Джером не пострадала…»

Дальше следовали кадры с изображением Эрбор-Лейн, дома семьи Джером, других домов на этой улице. Все снято было в сумерках, в свете прожекторов, почти без цвета, а затем последовали короткие кадры с Джейн вместе с родителями и полицейскими, быстро поднимающимися на крыльцо. «…семья Джером на время оставила дом, никого не поставив в известность о месте своего уединения. Семья маленького Эймоса Делтона не позволила ему беседовать с представителями средств массовой информации…»

Камера снимала уже другой дом, очевидно, принадлежащий семье этого мальчика. — «Офицер полиции Дерил Тейг заявил, что расследование будет продолжено».

Бадди сидел не шелохнувшись. Он всматривался в изображение на экране и, ощущая биение своего сердца, вслушивался в голоса. Он подумал: «Я уже проснулся несколько минут назад, или мне все это снится?». Он встряхнул голову, подтянулся, и комната расплылась у него в глазах. Головокружение не заставило себя долго ждать. Он оперся рукой о пол, чтобы уберечься от падения с дивана. Он что-то вспомнил о первой помощи самому себе — о том, как зажать голову между ног, чтобы предотвратить обморок. Но он не шевельнулся.

Зазвонил телефон.

Он очнулся, будто это был звонок будильника.

Вдруг происходящее на экране превратилось в реальность: Джейн была захвачена и подвергнута опасности. Он потянулся к телефону, понимая, что она звонит ему, чтобы сказать, что с ней все в порядке, чтобы он не волновался, что все хорошо.

Но это была не Джейн.

— Только что видела по телевизору, что случилось с Джейн, — произнес голос Ади. — Ты в порядке?

— Да, — ответил он, но был ли он в порядке? — Я сам только что смотрел телевизор…

— Говоришь, что не знал об этом? — спросила она. — Джейн не позвонила? Я о том, что случилось, пару часов тому назад…

Он затряс головой в поисках ответа, будто отрицая замечания Ади.

— Все выглядит как-то сумбурно, суматошно, — сказал он. — Диктор сказал, что она в уединении с семьей. Она позвонит, Ади, обязательно позвонит…

— Конечно позвонит. Бедная девочка… похоже, что для нее все это было ночным кошмаром, — сказала Ади. — Хочешь, чтобы я вернулась домой, Бадди?

— Нет, нет, — ответил он. — Я в порядке. Думаю, что она позвонит сразу, как сможет. Я лучше положу трубку, а то она, наверное, уже звонит…

Он повесил трубку и взглянул на телефон, на самом деле ожидая ее звонка. Он ждал. В доме было тихо. «Надо выпить», — подумал он, и понял, что в этот момент пить нельзя. Нужно было сохранить бдительность и трезвость ума на случай, если она вдруг позвонит, и ему придется к ней ехать. «Пожалуйста, быстрей, Бадди, приезжай…»

Он взглянул на часы, негромко тикающие на камине. Двадцать минут двенадцатого. Уже поздно. Она должна позвонить. Почему она не звонит?

Он снял трубку и набрал ее номер. Он не считал количество гудков, а всего лишь слушал длинные гудящие звуки. Никто не отвечал. Может, он набрал не тот номер? Он снова попробовал позвонить — бесполезно. Слова диктора будто эхо повторились в его памяти: «…семья Джером на время оставила дом, никого не поставив в известность о месте своего уединения…»

И где же еще они могут быть?

Он понял, что должен, что-то сделать, и решил, что поедет к ней, на ее улицу. Возможно, она оставила соседям какое-нибудь сообщение. Но теперь он клялся себе в том, что не заведет знакомств ни с ее друзьями, ни с соседями. Для них он был чужим, посторонним. Зачем ей оставлять сообщение соседям, если она могла просто ему позвонить? Или послать кого-нибудь с запиской? Весь вечер он был дома — немного вздремнул, да, но звонок телефона или стук в дверь, наверное, его бы разбудил.

Почему она не позвонила?

Найти ответ на этот вопрос он не пытался.

Он проснулся вдруг, не понимая, где он и кто он. На нем была одежда — он не разделся, прежде чем уснуть в четыре часа утра. До четырех он вставал и снова ложился. Это продолжалось долгие ночные часы. Когда он ложился, то без конца ворочался на кушетке, на которой не было места, чтобы ворочаться или даже как-то удобно лечь. Когда на каминных часах стрелки остановились на полчетвертого, то он уже подумал, что в такое время она уж точно ему не позвонит. Чем он так ей насолил, что она ему не звонила? Решение пришло к нему вдруг — не надеяться ни на что. Лишь после этого ему, наконец, удалось провалиться в глубокий сон, который оказался недостаточно глубоким и не таким уж длинным.

Когда он проснулся, солнце заливало комнату. Он сел на кушетку. Во рту собрался противный привкус, голова немного болела. Он вспомнил, что не пил, что было не так уж плохо для столь неспокойной ночи.

Он потянулся к телефону, снял трубку и автоматически набрал ее номер, не ожидая, что кто-нибудь ответит. На часах было десять минут девятого. В этот час он мог сделать лишь одно — то, о чем он думал всю ночь.

Через двадцать минут он уже был на автостоянке — на квадратике, который был ближе всего к главному входу в больницу. Устало и подавленно он наблюдал за входом, стараясь не моргать и не думать.

Не моргать…

Не думать…

О больнице он все-таки думал — о том, что рано или поздно кто-нибудь из Джеромов обязательно придет навестить Керен. Они не могли оставить ее одну, не смотря на то, что случилось с Джейн. Неуклюже скорчившись на сидении за баранкой руля, он приготовился к долгому ожиданию в течение дня. Почему она ему не позвонила? Не стоит об этом думать. Но в чем причина? Почему, если… не ответ на вопрос.

Не моргать и не думать.

Где-то в течение часа он наблюдал за посетителями, которые входили и выходили, за «скорыми», которые подъезжали с воем сирен и отъезжали. Джейн говорила ему, что палата Керен находится на четвертом этаже со стороны фасада, третье окно от правого угла здания. Он поглядывал на это окно, пытаясь заметить в нем какую-нибудь активность. Один раз кто-то задернул занавеску, и он подумал, что каждый из тех, кто ее посещает, избегает его. Никакого движения. Он зевнул, ему уже было скучно. Захотелось купить что-нибудь съестное, и он подумал, что в вестибюле больницы должен быть автомат, в котором продаются сладости. Но он решил, что, наверное, было бы лучше не выходить из машины и продолжить наблюдение за входом в больницу и за окном.

Он проснулся внезапно. Где-то рядом проревел автомобильный клаксон. Дернувшись, он ударился о баранку руля. Через лобовое стекло слепило солнце — прямо в глаза. Руки и ноги ныли. Он провалился в сон. Вот, черт, он не мог в это поверить. Он взглянул на часы: на них было полдвенадцатого. Стоянка заполнилась машинами. Он поднял глаза на окно Керен. Занавеска все так же была закрыта.

Вдруг его будто оглушил стук в стекло. Он подскочил, ударившись локтем о рычаг коробки передач. Обернувшись, он увидел, что в окно правой двери к нему в машину заглядывал офицер полиции, который жестом требовал, чтобы он открыл окно. Бадди повернул ключ зажигания, чтобы начали действовать кнопки открытия окон. Мотор вздрогнул и завелся. Бадди нажал на кнопку: стекло, в которое стучался полицейский, опустилось.

— Добрый день, офицер, — сказал Бадди, продолжая дремать. Он старался говорить четко и разборчиво.

— Ты здесь затаился, парень, — сказал офицер. На его груди сияла медная бляшка, на которой можно было прочесть: «Безопасность. № 15».

— Я тут кое-кого жду, — неуверенно ответил он. Его лицо налилось краской, будто он совершил нечто непристойное — бога ради.

— И кого же? — спросил офицер, добавив в голос твердости.

— Мать, — с легкостью соврал он. — Мы договорились, что встретимся здесь, но, кажется, я ее упустил… задремал…

Очевидно офицер ему не поверил. Было похоже, что он взвешивал свой следующий шаг. Затем его лицо смягчилось.

— Смотри, парень, я не знаю, к чему все это, но будет лучше, если ты отсюда уедешь — прямо сейчас, ладно?

Он выезжал со стоянки, не зная, в какую сторону повернуть, пока не решил, что поедет на Эрбор-Лейн. Он медленно проехал по улице, поглядывая на дом Джейн. Окна были зашторены, никаких признаков жизни. Машины около их дома не было. Весь дом чуть ли не кричал: «Никого нет дома!!!».

«Лучше поеду домой. Может, в этот момент она пытается мне дозвониться», — подумал он, уже будучи зол на себя за то, что без малейшей пользы потратил столько времени около больницы. Он выдавил газ, и мотор взревел. У него в доме все это утро мог звонить телефон. Эхо звонков носилось по пустым комнатам.

Когда он уже был дома, то его поглотила тишина и пустота.

«Почему же она не звонит?»

Почему она ему так и не позвонила?

Это было началом ответа, будто жар, вызывающий дрожь у него в подсознании.

Он больше не мог удержаться от того, чтобы выпить, и направился вверх по ступенькам, где его ждала припрятанная у него в комнате бутылка.

На какое-то время они всей семьей перебрались в «Монумент-Мотель». На протяжении двух ночей беспокойные сны Джейн были полны крови. Кровь капала с деревьев, била ключом из родников, лилась из водопроводного крана, текла ручьями по улицам. Кровь была повсюду и на всем, что окружало Джейн, водоворотами устремляясь в щели в полу и просачиваясь между пальцами ее ног, когда она, к своему ужасу понимала, что боса. Она не могла от этого скрыться, ее засасывала густая красная жижа, а она лишь беспомощно пыталась удержаться на плаву.

Она в ужасе проснулась в незнакомой комнате, пытаясь осознать, где она и кто она. Ее тело было липким от густой жижи. Она села на край кровати и нащупала кнопку выключателя настольной лампы. Комната залилась светом, который не замедлил ударить ее по глазам. На ее теле была не кровь, а лишь пропитанная влагой пижама. На двуспальной кровати рядом негромко сопел Арти. Родители спали в другой комнате этого номера мотеля. Смежная дверь, ведущая к ним, была оставлена открытой. Джейн сидела жалко и одиноко. Ее пятки коснулись ковра, и она содрогнулась от ночной прохлады. Она больше не была одна с того момента, как ее освободили, и она покинула сарай, в котором продолжал лежать на полу оставляемый последними признаками жизни Майки Лунни. Все это сопровождалось активным безумием полиции, врачей «Скорой», газетных репортеров и телекамер, ставшим для нее бешеным водоворотом событий. Отец стал ее защитником и спасителем. Даже полицейские в местном отделении полиции побаивались его, когда он возражал против очередного бестактного вопроса. Он обнимал ее в полицейской машине на протяжении всей их дороги из участка домой. На улице перед их домом скопились люди, велосипеды, машины, лица, которых она не узнавала, каждый будто пытался глазами отщипнуть от нее хоть крошку, хоть кусочек, будто она была пришельцем, из космоса, с Марса или Венеры, доставленным исследователями в дом их семьи.

Ее отец объявил репортерам, что она не даст им ни одного интервью, и добился своего, несмотря на атаку, состоящую из банальных вопросов. Рассерженные телерепортеры и газетные журналисты продолжали скапливаться на тротуаре перед их домом. Один раз, выглянув из окна, она узнала некоторых их них. Она их видела по городскому кабельному телевизионному каналу. Никто из домашних ни о чем ее не расспрашивал и не лез в душу. Вроде как она должна была почувствовать себя свободной, расслабиться, но внутри себя, в мыслях она все еще была в заточении, привязанная к креслу.

Каждый выглядел так, будто шепчет. Она слышала такие слова, как «смелость» и «героизм», но сама она не чувствовала ни смелости, ни героизма. Чиф Рирдон из Монумента, соперник ее отца на поле для гольфа, приехал с его любимыми родственниками тетей Джози и дядей Родом, и они присоединились к всеобщему тарараму. Вся ее семья напоминала разворошенный муравейник. Она слышала, как мать со злобой в голосе говорила: «Это место…». «Мы снова переедем», — подумала Джейн, но эти слова уже не имели значения. У нее не было времени подумать, когда они ехали в больницу, где ее должны были проверить, затем в полицейский участок, где надо было отвечать на вопросы и подписывать бумаги, и когда затем возвращались домой в объятья матери: «Лучше отдохни, полежи немного». Но ей не хотелось отдохнуть, прилечь даже на короткое время, ей не хотелось быть одной. Потому что, если она окажется в одиночестве, то снова будет думать. Будет думать о Бадди. Каждый думал, что она еще не отошла от событий, ставших для нее тяжелым испытанием, каждый думал, что она подавлена и шокирована тем, что Майки Лунни сделал с ней, а затем с собой. Но все это время ее ум был занят Бадди — Бадди, который ее предал, Бадди, который все крушил у нее в доме и позже крушил и осквернял все, что было внутри нее. Она его любила, построила вокруг него целый мир и целое будущее, которое должно было ожидать их двоих, вместе.

Для нее это было похоже на домашний арест. Толпа снаружи не расходилась. Чиф Рирдон приехал к ним со своими сочувствиями. «Надо на несколько дней забрать ее отсюда. Пусть пыль осядет», — сказал он, и это прозвучало, как в старом кинофильме из уст уличного хулигана. «Поехали к нам в Монумент. Мы с женой за вами присмотрим».

В результате они уехали в Монумент, стараясь избегать машин репортеров. В мотеле она приняла таблетки, которые привез ей доктор Элисон, и погрузилась в сон, но ей снилась кровь.

Теперь она сидела на краю кровати, слушая звуки, исходящие от спящего Арти и хорошо знакомый храп отца из соседней комнаты. В конце концов, она на самом деле оказалась одна. Со своими мыслями. Она думала о Бадди и даже не полагала, что Майки Лунни таким образом разоблачит Бадди, при всем том, что он ее похитил. Никто не давил на нее и не выглядел подозрительно, предоставив возможность Майки без труда ее схватить. Участие Бадди в этом кошмаре оставалось для всех секретом, которым она ни с кем и никогда не поделится.

Еще перед тем, как покинуть Барнсайд, мать ее спросила: «А как же Бадди?»

Она закачала головой. Не веря своим словам, когда она сказала: «Я позвоню ему позже», — и отвернулась, чтобы не видеть удивления на лице матери. Мать больше ничего не говорила, оставаясь при своих подозрениях, если у нее таковые были.

Теперь она была одна в три часа ночи и думала о том, что писал Френсис Скотт Фицджеральд: «Когда душа прозябает в потемках, то стрелки часов всегда останавливаются на трех часах ночи». Когда учитель в классе на уроке литературы произнес эти слова, то они не произвели на нее ни малейшего впечатления, очевидно, потому что она редко просыпалась в три часа ночи. Но теперь ей была знакома пустота, которой были отягощены эти слова, и ощущение заброшенности и одиночества, и ко всему еще мысли о том, что она стала жертвой предательства. «О, Бадди», — подумала она. — «Что ты с нами сделал? Все было хорошо как никогда…»

Она снова легла в постель, потянулась к выключателю, выключила свет и поняла, насколько она может быть благодарна темноте. Она подумала о том, как Бадди сидит дома, ждет ее звонка и удивляется: почему никто не звонит? И в утешение себе, вообразила себе его страдания. Пускай также почувствует себя несчастным. Она уцепилась за эту мысль, хотя ее глаза налились слезами. Да будь оно все проклято, ко всем чертям! Зачем ему было нужно так все испоганить? Но она поняла, что он все испортил еще до того, как они познакомились и влюбились. Он разрушил их любовь намного раньше.

Ее, наконец, поглотил темный и мрачный сон. Когти рассвета уже вцепились в материю штор небольшой комнаты мотеля.

— Бадди?

Ее голос назвал его по имени. Он прижал к своему уху трубку, побоявшись, что упустит какой-нибудь нюанс или интонацию.

— Да, — ответил он. Затем неизвестно зачем: — Джейн? — потому что он знал, что это была она. Как он мог не узнать ее голос? И не ожидая ответа, тут же спросил: — Как ты? — облегчение сметало разом все накопившиеся в нем слова. — Джейн, я так переживал. Не знал, что и думать, — остановиться он уже не мог. — Ты где? Все время пытался тебе дозвониться. Твой телефон не отвечал… Я ездил к тебе, наверное, тысячу раз… — «Почему не замолчишь, наконец, и не дашь открыть ей рот?»

— Я в порядке, — ответила она, почти шепотом, голосом привидения. — Я дома. Ты можешь ко мне приехать?

— Конечно. Обязательно, когда скажешь. Когда? — «Глупо, да, замолчи ты, наконец», и вместе с тем, воспарив внутри себя: «Она позвонила!» Конец затяжной агонии. Но где-то внутри него прогремел предупреждающий сигнал. Ее голос показался уж слишком мягким и приглушенным. И еще она была настолько подавлена, что не могла ни пошутить, ни сострить. Он хотел спросить ее о тысяче вещей.

— Прямо сейчас. Можешь приехать прямо сейчас?

— Я буду прежде, чем ты об этом узнаешь, — сказал он.

— Хорошо, — ответила она, повесила трубку и исчезла. Ее голос еще долго продолжал эхом повторяться у него в ухе. Где-то еще минуту он неподвижно стоял у телефона.

Он как никогда спешил увидеть ее лицо, но когда это произошло, то по глазам ее понял, что она все уже о нем знает и любить его больше не сможет. В ее глазах была полная осведомленность. Взгляд был плоским и полным удивления. Ее черты были будто изваяны из гранита, само лицо напоминало каменную глыбу. Он никогда не думал, что она может смотреть на него такими глазами — отдаленно и холодно, будто откуда-то издалека, даже если он был всего лишь в нескольких футах от нее.

«Она знает», — подумал он. — «Обо мне и о доме».

— Заходи, — сказала она, сделав шаг в сторону.

— Что случилось? — спросил он. — С тобой все хорошо? — его слова были пусты и не несли ни малейшего смысла, просто нужно было что-то говорить. И его убило то, что она была прекрасной даже в своем холоде к нему и равнодушии.

— Заходи, Бадди, — сказала она. — Я хочу, чтобы ты вошел, — в ее голосе зазвучали командные нотки.

Подчиняясь команде, он вошел внутрь и на момент испугался, оказавшись в прихожей, где они терзали Керен. Он быстро взглянул в глаза Джейн, не желая увидеть дверь, ведущую а подвал на лестницу, по которой скатилась ее сестра, и не хотел видеть лестницу, на которой он тогда стоял с бутылкой водки. Он не хотел даже думать о комнате наверху.

— Я знаю, почему ты ни разу не захотел войти в дом, — холодно сказала она. — В мой дом.

Бадди не ответил. Он продолжал молчать. Механика его тела не работала.

— Из-за того, что ты тут сделал.

Это был удар ее осведомленности, будто внутри него гигантская колотушка ударила в гонг, и вибрации эхом пробежали по всему его телу. В один невозможный момент он ослеп, в глазах почернело, затем он снова начал видеть ее лицо и глаза, которые его сверлили насквозь.

— Я не понимал… — начал он, и остановился, поняв, что ему нечего ей объяснить, что произошло или почему. Он не смог найти объяснение даже для себя самого.

— Ты все крушил у меня в доме, — сказала она. — И мою комнату также? Изрезал мне постель? Наблевал на ковер? Сцал на стены?

Это слово шокировало его. Она никогда не ругалась. Одно лишь слово «сцал» пленило его до смерти. Он знал, что рано или поздно она это скажет. У нее в сознании он был связан с мочой на стенах.

— Только подумать, я его любила, — продолжала она. И теперь ее голос налился печальной надеждой, которую он попытался с ней разделить. Может, это был шанс? — Только подумать, я позволяла тебе себя целовать и прикасаться к себе…

Ее руки обессилено болтались по сторонам, а затем она схватила себя за плечи.

— Джейн… — начал он, и это было все, что он смог сказать. Он не раз видел людей, в конфузных ситуациях теряющих дар речи, и в точности знал, что это означает. Ему нужно было сказать слишком много — в свою защиту, даже когда он был беззащитным, не мог говорить, не мог подобрать слова и даже если находил их, то не знал, как это выразить и с чего начать.

— Меня от тебя тошнит, — сказала она, вздрогнув, будто ярость одних лишь ее слов на самом деле вызывала в ней тошноту. — Я не хочу тебя больше видеть. Мне захотелось, чтобы ты вошел сюда лишь один раз. А теперь — вон отсюда. Вон из моего дома. Вон из моей жизни…

Сломался ли у нее голос, или это было ее последнее слово?

Он не знал. Все, что он знал, так это то, что он сказал: «Джейн…», и не был в точности уверен, что смог бы что-нибудь произнести затем, и что попытался что-нибудь сказать. А в последствии и не мог вспомнить об этом. Он лишь помнил ярость на ее бледном лице, глаза, которые сверкали, но в них были не огоньки, а отблески льда. Он лишь помнил, как стоял молча, будто его огрели оглоблей по голове, а затем он развернулся и чуть ли не побежал к двери, которая так и не была закрыта после его прихода. Он отвернулся от той, которую любил до отчаяния и боли, и убегал прочь, убегал по дорожке, ведущей от ее крыльца, к машине, понимая, что он был виноват во всем, что она говорила, и что он был один из них, один из тех негодяев, которые не были достойны ничего, даже жизни.

Она только вернулась из больницы от Керен, как позвонил Гарри Фловерс.

Ее визиты к Керен были моментами света и радости — может, не столько радости, сколько забвением от печали и серости, в которую превратилась ее жизнь. Снова заговорив, Керен болтала без умолку, выкладывая ей все планы на жизнь, о покупке новой одежды и о том, как увидит всех своих друзей. Ее больничная палата была переполнена подарками от одноклассников, сумасшедшими открытками со странными картинками и фотографиями, шариками, парящими вокруг ее койки и цветами, расставленными повсюду. И хотя Керен была рада такому вниманию к ней, тень чего-то неосознанного ложилась на ее черты. Она все еще не помнила того, что с ней произошло в тот вечер, когда был разгромлен и разорен их дом. С того момента, как она открыла дверь и вошла внутрь, ее память была пуста, будто все было стерто карандашной резинкой. Джейн этому была рада.

Джейн была рада ее похищению и последующему за ним побегу от журналистов и телекомментаторов. Факт того, что Майки Стейлинг не выжил, и его ранние преступления случились тридцатью годами прежде в маленьком городке штата Мэн в пятистах милях от Викбурга, быстро поспособствовал тому, что эта история перестала что-либо значить. Средства массовой информации потеряли интерес как к Джейн, так и к Эймосу Делтону с того момента, как был получен отказ от дачи интервью, и Эймос был отправлен к родственникам в Индиану. Бедный Эймос, который, наконец, совершил смелый поступок. Однажды, когда он вернулся, она с благодарностью рассказала ему, каким после всего он был храбрым мальчиком.

Никто в семье не говорил о будущем — о том, останутся ли они в Барнсайде или переедут. Джейн была уверена, что они не переедут никуда. Однажды она зашла в комнату к Арти, снова услышала дикое звуковое сопровождение видеоигр и почувствовала, что не может удержать улыбку. В тот же вечер Арти выбрал предмет для разговора за ужином.

— Мы снова куда-нибудь переедем, Па? — спросил он, состроив полную гротеска детскую рожицу.

— Мы подумаем об этом позже, — ответил отец. — Когда Керен вернется из больницы, — затем он нежно взглянул на Джейн и сказал: — И Джейн немного разберется в своих чувствах.

Джейн не имела чувств, что бы в них как-то разбираться. В том то была и проблема. Ее тяжелое испытание с Майки приобрело аспект нереальности, будто это случилось глубоко во сне, приснившемся очень давно. Она противилась усилиям родителей показать ее психиатру. Кошмары ей больше не снились. Эпизоды были настолько короткими и скоротечными, что она не вспоминала деталей. Она жалела Майки Лунни, и никогда бы не смогла забыть его боль и мучения, когда сама беспомощно сидела привязанная к креслу, и не была убеждена в том, что он на самом деле мог ее убить. Ее больше удивляла собственная способность отодвинуть Майки, и те события в сарае под навесом в самый дальний уголок своего сознания.

С Бадди все было иначе. Первые дни он был ее сердечной болью. Она знала, что это звучит драматично, но на деле чувствовала, как горело от боли ее сердце, будто в него вонзился нож, лезвие которого к тому же продолжало вращаться в ее израненной плоти. Она отдаленно понимала, что он продолжал ее любить, но также осознавала невозможность ответить ему тем же. Разрушения были настолько велики — в ее доме, в жизни, в сердце. И если бы он признался раньше… если бы он сказал, что он это делал, и объяснил, почему… то, может быть, она чувствовала бы себя иначе, но не могла знать — как. Худшее было в том, что она не могла никому рассказать о Бадди. Лишь в семье она сумела промолвить, что между ними ничего не осталось.

— Что такого случилось там, в сарае, что это так изменило твои к нему чувства? — спросила мать, и Джейн остро взглянула на мать, поражаясь ее проницательности.

— Ничего, — ответила она, осознавая, что лжет, но у нее не было другого способа ответить. — Мы уже не вместе — каждый сам по себе…

Сомнительные взгляды матери на протяжение нескольких часов не могли никак изменить мнения Джейн, также в отношении собственной лжи.

В другой вечер, перед тем как уснуть, она увидела перед своими глазами его лицо и в ярости подумала о нем, обо всем, что он мог делать в этой комнате, о желтых дорожках на побелке, о противном запахе рвоты. Она представила себе струйки под побелкой. Не в это ли он превратился? В струйки мочи на стене? Она даже заплакала сразу перед тем, как уснуть. Это был странный плач — без слез.

Однажды утром она открыла глаза и увидела лишь голые стены без плакатов и фотографий. Что-то изменилось. Она еще не осознала — что. Солнце пробивалось в комнату, несмотря на то, что окна были зашторены. Она откинула одеяло и села, как всегда, глядя в одно и то же пятно на стене, пытаясь что-нибудь увидеть под краской. Она изменилась, а не комната. Боли от потери Бадди больше не было — ни боли, ни злости на него, ни запаха из-под ковра. Осталась лишь пустота — пустота в ней самой, будто черная дыра в далеком космосе, и все ее эмоции, злость, раскаяние и сожаление были затянуты в эту дыру. Она поднялась с кровати, раздвинула шторы и закрыла глаза, по которым ударило солнце. Затем отошла назад, проверяя себя, как и что она чувствовала. Она не чувствовала ничего. Это было пустое, незанятое пространство. Она отчасти поверила, что сумела мгновенно отрезать себя от всего, и что по ее венам больше не текла кровь. Будто у нее в теле они стали пустыми, осушились. Теперь с ней уж точно не было Бадди, он ушел не только из ее жизни, ночей и дней, но и от нее самой, от всего, что было у нее внутри. Было ли это любовью, если все это так просто смогло ее покинуть? Что должно было занять это место? Можно ли было подумать, что жизнь без чувств не будет жизнью? Она где-то читала, что природа не терпит пустоту. Но теперь внутри нее была пустота, вакуум. Что же может в ней перемещаться?

В этот день позвонил Гарри Фловерс.

Приятный запах наполнил ее ноздри, когда она зашла к себе в комнату и сняла трубку с телефонного аппарата — на кухне у матери в кастрюле варилась морковь с корицей.

— Алло, это Джейн Джером?

— Да, — ответила она, колеблясь. Этот голос ей был не знаком.

— Послушай, ты меня не знаешь. Хотя мое имя тебе известно. Меня зовут Гарри Фловерс, — затем быстро, пока она набирала в легкие воздух: — Подожди, не клади трубку. Пожалуйста, ничего не делай. Лишь послушай — все займет минуту или две. Только дай мне это сказать…

Мать появилась в дверях ее комнаты и остановилась с вопросом в глазах. Джейн встряхнула голову, послав ей небрежный взгляд, и мать вернулась на кухню.

— Я хочу сказать, что ты поступаешь с Бадди Вокером нехорошо. Это правда — в тот вечер он был у тебя дома со мной и с еще двоими парнями. Он был чертовски пьян и не знал, что делает, но он не трогал твою сестру. То, что случилось с ней, было случайностью, и Бадди в этом не участвовал…

— Зачем ты мне все это говоришь? — спросила она, удивившись тому, насколько холодно и беспристрастно она это произносила. С каким равнодушием.

— Я обязан ему этим звонком. Смотри, мне он даже не друг, но из тех, кого я не могу оставить в беде, благодаря тому, что он лучше многих, может, исключая тебя. И он сожалеет обо всем, что сделал в тот вечер. Его родители разводятся, и это перевернуло его жизнь с ног на голову, превратив ее в нечто паршивое. Надо полагать, что именно по этой причине в тот вечер, напившись, он оказался у тебя дома вместе с нами.

«Наверное, стоит положить трубку», — подумала она, но этого не сделала. Ей было любопытно, интересно, как выглядит Гарри Фловерс. Может, она на самом деле его видела где-нибудь на улице или в «Моле», не осознавая того? Она пыталась вообразить его лицо, черты. Но внутри себя видела лишь Бадди.

— У Бадди неприятности. Он снова пьет. Он какое-то время не пил, но сейчас он это делает без остановки.

Она молча слушала его, глубоко набрав воздух.

— И я подумал, — продолжал он. Его голос стал мягче, будто ласкал ее ухо. — Может, нам стоит как-нибудь встретиться? — звучало уж слишком скользко и хитро. — Ты знаешь, надо бы поговорить об этом… обо всем. Только мы вдвоем — я и ты…

Телефон вдруг показался ей змеей, которая затаилась около ее уха.

Она швырнула трубку на пол, а затем аккуратно положила на аппарат.

Джейн и Бадди случайно встретились в «Моле». Это было ноябрьским воскресением пять месяцев спустя.

Она целенаправленно избегала «Мол», делая все свои покупки в маленьких магазинчиках на Майн-Стрит в центре Викбурга или в новом торговом центре, открывшемся в нескольких милях от Монумента.

Он ходил в «Мол», будто на охоту, в надежде, что все-таки ее увидит, обходя один за другим маленькие магазинчики, заглядывая внутрь, садился на пластиковые скамейки в вестибюле. Фонтан все также не работал. Кафель его бассейна был покрыт все той же рыжей коркой.

Иногда он мог подъехать на машине к школе «Барнсайд-Хай», чтобы, остановившись не слишком далеко от главного входа, наблюдать за выходящими после уроков учащимися. Он все надеялся, что хотя бы мельком сможет увидеть ее еще раз. И однажды он ее увидел. Она шла мимо, ее сумка с учебниками была перекинута через плечо, и она смотрела куда-то в сторону. Отчего его снова начала мучить тоска, от которой в глазах собрались слезы, и сильно защемило в груди. В дальнейшем он делал все, чтобы не бывать в Барнсайде, но снова, раз за разом он туда приезжал.

В тот ноябрьский день они столкнулись лицом к лицу. Он сошел с эскалатора, и вдруг она перед ним предстала.

Внезапно удивившись, она нахмурилась, разозлившись на себя за то, что договорилась о встрече с матерью около «Филена», забыв, что должна избегать это место, чтобы случайно с ним не повстречаться.

— Привет, Джейн, — сказал он.

И хотя «Дворец Пиццы» находился не так близко к эскалатору, запах томатного соуса и пеппрони наполнял собой воздух даже здесь.

Он стал бледным, похудел. Как-то раз она вспомнила его красивые голубые глаза, но теперь они были больше серыми, чем голубыми. Белки налились кровью.

— Как ты? — спросил он.

Она все молчала, продолжая удивляться этой их случайной встрече.

— Хорошо, — наконец, произнесла она, без какой-либо реакции внутри себя. Он мог быть кем угодно. И чтобы окончательно не выглядеть стервой, она все-таки спросила: — А как ты?

Ее вопрос возбудил его — сам факт, что она поинтересовалась, как его дела.

— Замечательно, — ответил он. — В этом году в школе у меня все идет неплохо. Все оценки лишь «А» и «В», — нужно было продолжать разговор, чтобы хоть как-то попытаться ее удержать. Она продолжала молчать. — Дома тоже все хорошо. Думаю, что родители, в конце концов, разойдутся, но это будет дружеский развод. У Ади все хорошо и у матери.

«Сколько раз я сказал «хорошо»?» — подумал он.

— Я больше не пью. Теперь для меня главное — учеба.

— Хорошо, — сказала она. Очевидно, он врал. Она все продолжала удивляться тому, насколько легко он когда-то сумел ею овладеть.

Он сосчитал, сколько раз она ответила ему словом «хорошо» — дважды, и при этом не внося никаких комментариев, кроме как отвечая одним и тем же коротким словом. Ему хотелось расспросить ее о сестре, о Керен, но о ней он промолчал, потому что тут же появился бы субъект, имеющий отношение к произошедшему в ее доме. Его сознание чуть ли не зашкаливало от быстро перебираемых одна за другой мыслью — сколько раз он мечтал о том, как встретит ее вот так, и сотни раз проигрывал в голове этот их разговор, выстраивая вопросы — свои и ее, и ответы… и вот ему нечего было сказать, и ко всему еще не о чем подумать. Такое иногда случалось с ним в школе на уроках, когда нужно было отвечать заданный урок, а в голову не приходило никаких мыслей или идей.

— Ладно, мне надо идти, сказала она. — Мать заждалась. Я почти опоздала.

— Джейн, — произнес он, поняв, что не может ее просто так отпустить.

Она остановилась, повернувшись к нему боком, но глядя куда-то в сторону и ожидая.

У него в голове, наконец, созрела фраза, которую он смог бы в этот момент сказать. Он каждый день ее репетировал — слова, напоминающие о лучших их временах.

— Ведь, правда, все у нас было столь замечательно, Джейн?

Он выглядел так, что вот-вот заплачет.

Все это время она думала о разгроме и о Керен в коме, об обеспокоенных родителях и об Арти с его кошмарами, о Майки Лунни, покончившим с собой, и о маленьком Эймосе Делтоне с прижатыми к груди книгами, о желтых дорожках на стенах и лепешке рвоты у нее на ковре.

— А… то, что было? — сказала она в ответ, и вдруг пожалела его — сильно пожалела. Жалость внутри нее превратилась в большую дыру, и она открыла для себя, как далека жалость от ненависти, и как все это вместе взятое не похоже на любовь.

Она стала на ступеньку эскалатора и медленно начала от него удаляться, не оборачиваясь, оставляя его внизу, за спиной, в прошлом, навсегда.