Нашествие

Глава первая Когда иссохнет Океан

Август 1227 г., город Добриш,

Северо-Восточная Русь

Красавец петух, играя искрами на сине-красном оперении, захлопал крыльями, вытянул гордую голову с лихо заломленным малиновым гребнем и дал в третий раз:

– Ку-ка-ре-ку!

Словно услышав команду, любопытный солнечный луч проник в щель между плашками ставен княжеских палат. Поиграл с танцующими пылинками, пробежал по жёлтым доскам соснового пола и заблудился, запутался в сосуде фряжского цветного стекла, многократно отразившись.

Анастасия отбросила тонкое полотно наволока, спустила босые ноги с постели. Поднялась, охнув.

Потёрла поясницу, прогнулась. Погладила вздыбивший рубашку огромный живот.

Скрипнула дверь; просунула голову нянька, сияя толстыми щеками.

– Доброго утра, матушка! Сладко ли спалось? Подавать?

– Плохо спалось. Ещё день не начат, а уж спину ломит.

– Ах, матушка, тяжеленько тебе, – запричитала нянька, затрясла натёртыми свёклой брылями, – вот долюшка-то наша бабья, нелёгкая. Мужикам-то что: одно приволье, а нам – мучения. Мой-то как ушёл вечор с князем на рыбалку к сарашам, так и не видать его, холеру.

Задумалась. Испугалась, начала мелко креститься:

– Свят-свят. Вот язык дурной! Муж, говорю, холера, а не князь-батюшка наш Димитрий, дай ему бог здоровья. А ты поспала бы ещё…

– Ну, довольно. Раскудахталась. Сын как? Здоров ли?

– Княжич Роман Дмитриевич здоров, слава богу. Изволили до зари встать, уже трапезничали. Жук его на конюшню повёл, лошадок смотреть.

– Весь в отца, – улыбнулась княжна, – ну да ладно, вели подавать.

Нянька хлопнула в ладоши: в светлицу вошли девки: кто с кувшином, кто с медным тазом. Последней шла новенькая, половчанка: торжественно несла на вытянутых руках хрустящее полотенце, вышитое красными петухами по краю.

Вода из колодца ледяная: аж зубы заломило. Анастасия напилась из серебряного ковшика и принялась умываться.

Потом терпеливо сидела перед медным персидским зеркалом, пока девки хлопотали, прибирая тяжёлые золотые косы, звякая пузырьками с духовитыми притираниями.

Первым делом приняла булгарских купцов, возвращавшихся с запада: князь наказывал оказать им ласку и внимание. Плата за провод караванов по добришской земле немалый доход казне приносит.

Торговые гости кланялись, благодарили за гостеприимство. Подарили шкатулку из резного рыбьего зуба и ожерелье крупного солнечного камня, невиданного в здешних местах.

Потом пошла на кухню, велела сегодня готовить кулеш. Отругала встреченного ключаря:

– Чем ты смотрел, бестолочь? Яблоки мелкие, да червём порченные.

– Неурожай же, матушка. Лучшее из того, что на рынке было.

– Эти вели скотникам отдать. И новые вези. Узвар варить будем нынче.

Ключарь вздохнул, поскрёб бородёнку. Пискнул:

– Так деньги потрачены, Анастасия Тимофеевна…

– На свои покупай, – возвысила голос княгиня, – доиграешься у меня, хитрюга. Я вам – не князь Димитрий, жалеть не буду.

Ключарь забормотал что-то в оправдание, но Анастасия уже не слушала – повернулась да пошла через просторный двор, ступая осторожно, придерживая руками бока, словно оберегая драгоценный сосуд.

Из ворот конюшни вышел чернявый Жук, воспитатель наследника, с княжичем на руках; сын увидел, вырвался, побежал навстречу на некрепких ещё ножках, мелькая красными булгарскими сапожками.

Уткнулся с разбегу в живот: княгиня тихо охнула, опасаясь за чрево. Погладила первенца по рыжим кудряшкам. Тут же улыбнулась: проснулся обитатель живота, заворочался, заколотил ножками – словно заплясал.

Сын отстранился. Смотрел поражённо на бугрящийся материн сарафан.

– Что тут?

Княгиня наклонилась, поцеловала тёплую макушку, пахнущую солнцем:

– Я же говорила, сыночек. Братик твой или сестрёнка. Скоро уж родится.

Роман спросил:

– А играть будет со мной?

– Будет.

– А на орла глядеть?

– Что? – не поняла Анастасия.

Жук, верный соратник князя ещё с битвы на Калке, показал вверх:

– Про птицу говорит. С рассвета в небе, и не улетает.

Княгиня подняла глаза, прикрывшись ладонью от яркого светила.

Увидела. Вдруг поморщилась и положила руку под левую грудь: сердце споткнулось и пропустило удар.

В самом зените, распластав чёрные крылья, недвижно парил огромный орёл.

Август 1227 г., Тангутское царство

В жарком мареве выгоревшего неба недвижно парил огромный орёл. Будто «глаз хана», ревизор из хишигтэна – личной гвардии Чингисхана, мрачный убийца в чёрных доспехах.

Субэдэй-багатур, кряхтя, перебросил ногу через седло. Ступил, не глядя, на спину согнувшегося на коленях нукера. Непрерывно кланяясь, мелкими шажками приблизился китаец – начальник осадных машин. Забормотал:

– Да возвысится слава твоя, да будут толстобоки кони твои и веселы жёны твои, о великий Субэдэй, водитель непобедимых, утешение обиженных, верный пёс Тэмуджина…

– Хватит слов, – перебил темник, – дело говори. Длинными хороши только волосы у девки, а речь воина должна быть краткой, словно удар ножом.

– Конечно, – заторопился китаец, – мой рассказ будет ясным, как весеннее небо над священной горой Тайшань, и прозрачным, как вода родника у её подножия…

– Тьфу ты.

Субэдэй сплюнул и демонстративно положил ладонь на яшмовую рукоять цзиньского кинжала.

Китаец, едва не падая в обморок, затараторил:

– Готовы шесть больших сюань фэн… Э-э-э. Шесть больших вихревых камнемётов. Передвижную осадную башню строить ещё два дня. А лёгкие стреломёты и малые камнемёты уже установлены на позиции и защищены щитами.

– Пойдём, покажешь, – кивнул темник.

Тангутские лучники на стенах оживились, увидев приближение монгольского военачальника со свитой. Свистнула стрела – и, не долетев двадцати шагов до Субэдэя, вонзилась в деревянный щит.

Китаец всхлипнул и спрятался за здоровенным нукером из охраны темника.

В ответ резко хлопнула тетива самострела: тяжёлое копьё с гудением разрезало горячий воздух и угодило как раз между зубцами из обожжённого кирпича, настигнув дерзкого стрелка.

Жуткий хруст пробитой грудной клетки был слышен даже здесь; защитники города засуетились, захлёбываясь бессильной руганью.

– Прямо в дырку, – довольно заметил монгольский десятник. И грубо уточнил, в какую именно.

Голые по пояс здоровяки принялись вновь натягивать тетиву станкового самострела, блестя от пота.

– Отличный выстрел, – одобрительно сказал Субэдэй-багатур.

Бойцы неторопливо вставали. Кивали уважительно, однако без страха – как равные равному, но более опытному и достойному.

– Долго нам тут ещё бездельничать, дарга? – спросил десятник. – Ещё немного, и моя жена забудет, как я пахну, а её заветная норка зарастёт паутиной.

Монголы заржали. Темник улыбнулся:

– Разве может паутина остановить такого багатура? Это же не тангутские стены.

– Да я уже и на эту чёртову крепость готов бросаться с тем самым копьём, которое не столь длинное, зато всегда при мне.

Субэдэй не выдержал, расхохотался. Хлопнул десятника по плечу:

– Ну, с такими бойцами и небо штурмовать не страшно. Не то что глиняные стены Чжунсина. С завтрашнего дня начнём настоящий обстрел, а там и на приступ.

Воины загудели одобрительно:

– Давно пора, а то надоело торчать тут подобно остроге из спины тайменя.

– Я так разжирел от безделья, что, пожалуй, сломаю хребет своему мерину, когда вздумаю залезть в седло.

– Интересно, чем питаются эти тангутские собаки? Полгода осады.

– Да свои же трупы жрут, не иначе.

Десятник спросил темника:

– Здоров ли наш Тэмуджин, властитель всей земли от моря до моря? Давно не видел, как он покидает свой шатёр, не слышал мудрых речей.

Субэдэй вдруг помрачнел. Ответил не сразу:

– У Великого много дел, кроме возни с этой кучей тангутского дерьма. Гонцы спешат к нему с известиями со всех концов необъятной страны, приносящей немало забот.

– Конечно, – легко согласился десятник, – как увидишь его, нойон, передай, что воины восхищаются им. Он преодолел столько невзгод, познал плен и предательство, но железной волей достиг высоты Неба, необъятности Океана и стал равным самому Тенгри. Я-то двадцать лет скачу рядом с его конём, ещё на кереитов ходил. Славная была драка.

Субэдэй кивнул и пошёл, погружённый в невесёлые думы. Китаец пытался схватить темника за рукав халата и что-то сказать, но верный нукер грубо оттолкнул начальника осадных машин:

– Разговор с тобой закончен, чужеземец. Иди, занимайся своими делами. Разве не видишь, что полководец озабочен иными мыслями?

Темнику помогли подняться в седло: скрюченные от подагры ноги слушались плохо.

Тридцать лет длится поход, и не видно ему конца. Как нет конца у Вселенной…

Или – есть?

* * *

Походный шатёр Чингисхана белел на вершине большого холма, в десяти полётах стрелы от стен осаждённой вражеской столицы; вокруг – юрты жён, свиты и лейб-гвардии – хишигтэна.

Всегда на посту отборные бойцы личной охраны: турхауды – днём, кебтеулы – ночью. В покрытых чёрным лаком стальных доспехах, на вороных скакунах – словно демоны тьмы, беспощадны они к замышляющим недоброе против Великого. И ответ держат только перед ханом: ни нойоны, ни темники, ни земные владыки, ни небесные боги им не указ.

Но Субэдэя встретили уважительно: сам начальник стражи придержал повод коня. Наклонил голову, качнув перьями шлема китайской работы:

– Хан ждёт тебя, нойон. Дважды спрашивал.

Опираясь на плечо нукера, Субэдэй-багатур похромал к шатру. Турхауд не торопил, шёл чуть позади.

Темник остановился передохнуть. Вновь увидел в небе тёмный силуэт. Пошутил:

– Этот орёл не из твоих ли багатуров? В чёрном, как ты. И тоже смотрит беспрерывно, глаз не сомкнёт.

Начальник стражи поглядел в небо. Непривычная улыбка исказила лицо: будто могильный камень треснул. Хотел что-то сказать, но помешал шум: к ним шли два воина-гвардейца, таща что-то похожее на кучу тряпья.

Подошли, бросили под ноги.

– Вот, поймали у коновязи.

Куча зашевелилась и превратилась в человечка: сам маленький, лицо изуродовано шрамами, будто кто-то пробовал остроту ножа на человеческой коже. Рот разрезан; рана стянута грубыми стежками. К ветхой одежде пришита всякая дрянь: белые мышиные косточки, высохшие змеиные шкурки, какие-то скрюченные веточки… Пахло от человечка странно, смесью болота и пчелиной борти, и глаза его оказались светло-жёлтыми, как липовый мёд, почти белыми.

– У коновязи?! – начальник стражи схватился за меч. – Как этот огрызок пробрался сквозь два кольца охраны? Отвечай, нохой утэгэн! Или сейчас сожрёшь собственную печень.

Чужак испуганно залепетал на непонятном языке, растягивая гласные.

– Отвечай по-человечески, – пнул турхауд несчастного, – а не тявкай, подобно суке с перебитой спиной.

– Дарга, я немного знаю этот язык, – сказал один из стражников, – я жил на севере. На нём говорят таёжные бродяги, колдуны.

– Ну, и что он лопочет? Спроси, как он оказался так близко от ханского шатра и, главное, зачем?

Стражник, морщась, вслушался в непрерывный поток малознакомых слов. Пожал плечами:

– Какая-то ерунда. Полз, говорит, дождевым червём между корней степных трав, порхал стрекозой и извивался угрём на речных перекатах, чтобы достичь хана и сказать ему важное.

Начальник стражи содрал с колдуна странную шапку (вроде бы из рыбьей кожи), отшвырнул её. Схватил за спутанные седые волосы, легко развернул человечка к себе спиной и приставил к горлу блеснувшее лезвие:

– Скажи, что сейчас я отпилю ему башку так же быстро, как срезаю ветку тальника, если он не прекратит врать про дождевых червей.

Человечек вновь заговорил, торопясь и брызгая слюной.

Стражник покачал головой:

– Бредит. Говорит, большая солёная вода высохнет до самого дна, и все попытки наполнить кувшин будут тщетными. Кровь зальёт тайгу до вершин столетних кедров, если послушные людям безрогие олени не вернутся в родные места.

– Обожрался таёжных грибов с пятнистыми шапками, – решил турхауд, – и достоин смерти.

– Подожди, – вдруг сказал Субэдэй. Что-то в словах колдуна показалось ему понятным. Смысл ускользал, как тот угорь, но он был.

– Подожди. Этот человек – служитель бога, шаман. Закон запрещает обижать таких, не говоря уже об убийстве. Вряд ли великий хан скажет тебе спасибо за грубое нарушение Ясы, да ещё произошедшее у порога его шатра.

Начальник стражи подумал. Отпустил шамана; тот рухнул едва шевелящимся кулём. Хмуро сказал стражникам:

– Выведите его за караул и отпустите на все четыре стороны.

Чёрные воины потащили человечка вниз по склону.

Субэдэй тихо спросил у турхауда:

– Твои люди знают о болезни Великого?

– Нет. Об этом не знает ни один человек, кроме самых близких, моего ночного сменщика и меня. И тебя, нойон. Никто не должен догадываться о слабости Властителя, пока мы не возьмём город и не закончим трудную войну. Нет в стране более строгого секрета, чем этот.

– Тогда откуда… Верните его! – закричал темник вслед стражникам. Повернулся к турхауду и объяснил:

– «Большая солёная вода» – это же океан! Он говорил про Чингиса, то есть про Океан-хана.

– Точно, – поразился начальник стражи, – как придурок из глухой тайги мог такое узнать? А «высохнет до самого дна» – это же… Тащите его сюда!

Оставалось два десятка шагов, когда смирившийся вроде бы человечек, зажатый между дюжими бойцами, вдруг вытянул руку в небо и крикнул по-монгольски:

– Смотрите! Тенгри ждёт его в своей небесной юрте.

Все задрали головы: ничего особенного. Только огромный орёл так и продолжал недвижно парить, едва пошевеливая крыльями.

Когда взгляды вернулись на землю, таёжник исчез. От него осталась только увешанная косточками тряпка, которую держали в руках растерянные гвардейцы.

* * *

Время беспощадно.

Словно породистый жеребец, меряет холсты протяжённости то ровным шагом, то бешеным галопом; меняются его аллюры, и иногда минуты тянутся, как медовая капля, но вдруг года летят, будто стрела, пущенная из тугого лука.

И когда устанешь от мелькания событий, конь равнодушно выбросит тебя из седла и понесётся дальше. А ты останешься лежать среди степных трав, и жаворонок будет сшивать небо и землю чёрными росчерками; а потом придёт ночь.

Ночь пришла в шатёр Великого Хана и не покидала третий месяц подряд. Тэмуджин лежал, укрытый драгоценными мехами: его колотила беспрерывная дрожь, будто распахнулась перед лицом пасть ледяного ада, ожидая добычи.

Китайские лекари сменяли уйгурских; какой-то перепуганный перс в белой чалме бормотал цитаты из трактата Ибн-Сины и подносил чашу с невыносимо вонючим варевом; однако хан угасал с каждым днём.

Неудачливых врачевателей, что не внушали доверия в отношении соблюдения строжайшей тайны о болезни владыки, турхауды отводили подальше от шатра и душили шёлковыми шнурками. Но ничего не помогало – ни золотые монеты, ни угрозы смерти. У лекарей не получалось разжечь едва мерцающий огонь жизни.

Неизвестно, что было истинной причиной болезни: то ли падение с коня во время несчастливой охоты, то ли внезапная смерть старшего сына, наследника престола Джучи. Или просто вышло время: можно овладеть дюжиной царств, победить неисчислимые толпы врагов, отобрать у мира все его богатства – но невозможно обрести бессмертие.

Говорят, что накануне смерти вся жизнь проносится перед глазами за одно мгновение; попиратель Вселенной уже три месяца видел картины прошедших лет.

Вот мама качает маленького Тэмуджина в люльке и поёт долгую, как степная зимняя дорога, песню; в такт качается круглое зарешеченное отверстие в куполе юрты, и сквозь него улыбается мальчику первая вечерняя звезда.

Вот лицо отравленного подлыми татарами отца: синее, страшное, чужое.

Вот серебристая змея Керулена ползёт через раскинувшуюся просторно степь, сверкает на весеннем солнце; хрустят новорождённой травой кони, и нет во всей Вселенной более красивой земли…

Кто-то касается лба горячей рукой, подносит к пересохшим губам чашу:

– Выпей, хан. Это новое лекарство, шаман с Селенги сварил.

Рот опаляет как огнём; жидкое пламя стекает по пищеводу, прожигает лёгкие. Тэмуджин хрипит от ужаса: всё, всё вокруг горит, и едкий дым выцарапывает глаза…

Полыхают бесчисленные города, отказавшие в покорности Чингисхану; пляшет в огне бог войны Эрлик, запихивает в пасть отрубленные головы – и никак не может насытиться.

Меркиты! Это их стрелы поют о смерти, их клинки сверкают грозными молниями, и нечем отбиваться, и опустел колчан… Где ты, Джамуха, побратим мой? Твоя сотня должна ударить врагов в оголённый фланг. Спаси меня, брат!

Не отвечает Джамуха. Лежит, умирающий, накрытый бесценной шубой из соболей.

Кто убил тебя, верный Джамуха, друг детства, проскакавший тысячи переходов стремя в стремя, бок о бок?

Нукеры переломали тебе хребет, Джамуха. По приказу твоего названого брата, великого Чингисхана. Потому что единство империи важнее жизни друга.

О, Тенгри, небесный отец! Как же мне холодно. Кровь в жилах превратилась в ледяную шугу, снежинки падают на лицо моё и не тают. Снять бы соболиную шубу с умирающего побратима, но нет сил.

Бортэ, единственная любовь моя, смеющаяся девчонка с тугими чёрными косами! Ты замерзаешь в степи, злой ветер рвёт распустившиеся волосы, тонкие пальцы твои превратились в замороженные ветки тальника, гладкая кожа твоя потрескалась от мороза. Где твоя соболья шуба, кто посмел отобрать её?

Шёпот нежных ночей твоих, отец детей твоих Тэмуджин отобрал у тебя шубу и подарил вождю соседей, чтобы заручиться поддержкой в войне. Потому что величие империи важнее любви.

Я уйду – что станет с монголами? Кто поведёт войска к последнему морю, кто железной волей и мудрым законом сплотит тысячи враждующих племён?

Небесный отец, ввергни меня в ад, вели сделать тетивы для луков из жил моих, чашу для победного пира багатуров из черепа моего… Только сохрани великое дело моё.

Потому что вечность империи важнее краткого счастья человека. Даже если этот человек – сам Чингисхан…

* * *

– Я здесь, великий хан.

Тэмуджин приподнялся на ложе. Прошептал:

– Ничего не вижу. Тысячи огней пляшут в глазах, как степные костры в ночи. Или это звёзды зовут меня? Кто ты?

Протянул высохшую, бессильную руку, ощупал лицо опустившегося на колени человека.

– А, это ты, сын урянхайского кузнеца? Юноша, откидывающий полог моего шатра.

– Да, это я, великий хан. Твой темник Субэдэй. Только я давно уже не прислуга. Это было тридцать лет назад…

Тэмуджин, собрав остатки сил, прохрипел толпившимся в шатре слугам, чиновникам и военачальникам:

– Все вон! Оставьте нас одних.

Толуй, младший сын хана, вскочил, подгоняя неповоротливых пинками:

– Пошевеливайтесь! Или не слышали приказа? Да поживее, а то ползёте, как беременные овцы.

Выгнал последнего толстого нойона, повернулся к постели:

– Сделано, отец.

– Ты тоже, Толуй. Иди вон.

Младший чингизид удивился, но не посмел возражать. Ожег Субэдэя злым взглядом и вышел из шатра.

Темник почтительно склонил седую голову, приготовившись слушать.

Тэмуджин помолчал. Потом вдруг улыбнулся:

– Помнишь, как ты притворился перебежчиком и обманул меркитов? Завёл их войско в ловушку. Отличная была охота: мы гоняли их по степи, словно испуганных зайцев, пока не перебили всех.

Субэдэй кивнул:

– Конечно, помню. После того дела ты доверил мне сотню бойцов.

Хан рассмеялся:

– До сих пор не понимаю, как тебе удалось их обдурить.

– Я старался. Меркиты поверили, что я – несчастный слуга, несправедливо обиженный хозяином. Если помнишь, ты кнутом рассёк мне лицо для достоверности.

Тэмуджин протянул руку, пощупал давний шрам на щеке соратника. Тихо сказал:

– Прости меня, темник.

– Пустое, великий хан.

– Нет, не пустое, – с нажимом сказал Чингис, – я не успел извиниться перед многими, которые были более достойны моего раскаяния, чем ты. Но если не можешь добыть лисицу, удовлетворишься и бурундуком.

Субэдэй промолчал: сравнение ему не понравилось.

– Помнишь, ты рассказывал мне об одном урусуте, о Золотом Багатуре, славно сражавшемся на Калке, а потом в неудачной битве с булгарами?

– Не помню, – соврал темник и поморщился, будто раскусил гнилой орех, – наверное, глупая сказка, которой утешаются слабые народы Запада.

– Может, и сказка, – задумчиво сказал Тэмуджин, – я хотел бы, чтобы спустя века обо мне рассказывали подобные легенды. Не про то, как я жёг города и повергал к своим ногам бесчисленные царства. А о том, как я скакал на золотом коне к победе, с верными друзьями рядом.

– К чему ты заговорил о легендах? – осторожно спросил темник. – У тебя впереди ещё много лет для жизни и новых свершений.

– Врёшь, – вздохнул Чингисхан, – это тебе не к лицу, ты же не придворная шваль, текущая лестью, словно гноем. Ты – боец. Стань таким Золотым Багатуром. Солнце рождается на востоке и распространяет свет повсюду, стремясь на запад. Приведи мои полки к последнему морю, темник. Империя должна жить. Но жить не войной и кровью, а покоем и счастьем подданных.

Субэдэй молчал, удивлённый.

Тэмуджин нащупал продолговатый предмет, лежавший у его постели. Передал нойону:

– Посмотри.

Субэдэй осторожно развернул шёлк. Увидел узкий, слегка изогнутый клинок. Рукоять из почерневшей от древности бронзы в виде приготовившейся к атаке змеи, золотой шар навершия. Удивился:

– Что это? Необычная работа. Никогда не видел подобного, а я держал в руках множество мечей: китайских и хорезмийских, персидских и сирийских. Какой мастер сделал его?

– Думаю, прошли тысячелетия с того дня, когда его выковали из небесного железа, не знающего ржавчины, – ответил хан, – я нашёл его на берегу реки полвека назад. А может, он нашёл меня. Это – Орхонский Меч.

Субэдэй поразился:

– Значит, не сказка? Он существует? Меч, приносящий владельцу победу в любой битве.

– Конечно, сказка, – сердито сказал хан, – победу в битве приносят мудрый замысел полководца, дисциплина и храбрость бойцов. Или ты думаешь, что я покорил полмира только благодаря этой железяке?

– Разумеется, – поспешил согласиться темник. Аккуратно завернул клинок обратно в шёлк и протянул хану.

– Нет, – покачал головой Тэмуджин, – забери и лично проследи: когда я умру, пусть Орхонский Меч положат в мою могилу. Да сокроет место её вечная тайна, чтобы не было соблазнов найти её ни у кого, включая моих сыновей. Может, тогда они попробуют править разумом, а не только воинской доблестью. Империи создаются мечом, но процветают в веках с помощью иного – или погибают. Я всё сказал, Субэдэй-багатур, сын урянхайского кузнеца, великий полководец. Прощай.

Темник согнулся в поклоне и попятился к выходу, не смея повернуться к хану спиной. Вышел, прижимая к боку свёрток.

Обессиленный Тэмуджин откинулся на ложе. Закрыл глаза.

Раскинув руки, Великий Хан взлетал в небо, а навстречу ему падал чёрный орёл.

Август 1227 г., болота сарашей,

Добришское княжество

Сарашонок аккуратно положил на кочку короткий лук и пучок стрел. Повалился на изумрудный мох – и аж застонал от удовольствия, вытянув уставшие ноги в лыковых лапоточках.

– Ох, мягко как! Слышь, городской, у вас в Добрише, небось, на таких перинах только бояре спят? Чего стоишь пнём? Ложись, отдохнём пока.

Молодой гридень с сомнением посмотрел на мох, потрогал сапогом.

– Да ну. Ещё змея какая выползет да ужалит.

– Не трусь, городской, – засмеялся болотник, зашмыгал веснушчатым носом, – авось побрезгует. Ты же невкусный, печкою копчённый. Куда вам до нас, лесных: мы привыкшие к ветру, приволью, воздухом чистым!

Дружинник осторожно присел. Ему было не по себе: от шестичасового перехода по трясине на болотоступах до сих пор покачивало. Слушал вполуха, как сарашонок нахваливает вольное житьё:

– …да ещё голубика, брусника. Клюква скоро пойдёт. Грибы опять же. Вечером выйдешь из землянки – лягухи поют, красота!

– Дурной ты, болотник, и в грибах не разборчивый. Лягушки только квакают. Ты, небось, и не слыхал, как добрые люди поют.

– Э-э, не скажи! Иная лягуха получше вашего дьяка на клиросе выводит. И каждую опознать можно. Вот гляди.

Сарашонок сложил хитрым манером ладони и зачмокал: «Куач! Куач!»

– Это жёлтобрюхая хвастается, что водяных жуков наелась. А вот ещё, слушай.

Надул щёки и выдал низкий звук: «Урр! Урр!»

– А это жабий мужик самочку подзывает, – пояснил болотник.

– Тише. А то на твой зов все лягушки, любовью томимые, примчатся да уволокут тебя в трясину. Зацелуют этакого красавца до смерти.

Сарашонок хохотал так, что чуть все веснушки не отвалились.

Гридень тем временем разглядывал непривычно лёгкие камышовые стрелы. Хмыкал, трогая наконечники из рыбьей кости.

– Такой ерундой кольчугу не пробьёшь.

– А где ты видел гуся в кольчуге? – заулыбался болотник. – Железные наконечники тоже имеются. Только дорогие они, Хозяин для особого случая выдаёт. Вот когда мы с князем Дмитрием ваш Добриш от татарвы отбивали, так мне целых пять штук досталось. Я двух до смерти приложил, а уж потом обычными пулял, костяными.

– Ты в штурме Добриша участвовал? – уважительно спросил дружинник.

– А как же! Мне тогда тринадцать лет минуло, воин уже. А потом в булгарскую землю ходили, Субэдэя монгольского били. Сам дядя Хорь нас в бой водил, – похвастался сарашонок.

Дружинник вздохнул завистливо.

Над болотом разнеслись странные курлыкающие звуки: три, после паузы – два, и потом подряд, без счёта.

– Пошли, – сарашонок поднялся, отряхнул портки, – зовут. Князь Дмитрий сома бить отплывает. Грести придётся, Воробей.

Горожанин кивнул. Потом спохватился:

– Откуда прозвище моё знаешь? Я же не назывался тебе.

– Так рожок всё сказал, – усмехнулся болотник, – твой десятник тебе привет передал, а наш трубач выдудел.

Воробей торопливо натянул болотоступы и поплёлся вслед за резвым сарашонком, удивлённо качая головой.

Всё-таки странные они, эти болотники. По-лягушачьему могут, простым рожком целую историю выдувают. И никто сарашам не указ, даже сам Дмитрий им – друг, а не князь.

* * *

Челн скользил неслышно, деликатно раздвигая зелёную ряску. Был он новодельный: не долблёный, а собранный из тонких смолёных досок. Сам добришский князь уговорил булгарских купцов подарить лёгкий кораблик, за что сараши Дмитрия очень хвалили. Такой-то гораздо сподручнее перетаскивать из болота в речную протоку, коли понадобится.

Хозяин сарашей, сморщенный и тёмный, как старый гриб, поглядел вверх. Сказал:

– Не к добру эта птица. На месте висит, будто гвоздём приколоченная.

– Добычу высматривает, – предположил Дмитрий, – зайчишке какому-то сегодня не повезёт.

– Такой огромный орёл и барана утащит. Только он нынче не за зверем охотится, а за душой. Тяжела душа: видать, крови много на ней. Потому самого большого послали. И когти, что персидские ножи: длинные, кривые. А то выскользнет добыча, землю пробьёт да в такое место провалится, о каком и думать страшно.

– А кто послал-то? – подначил Дмитрий.

– А как тебе нравится, так и называй, – пожал плечами хозяин, – имён у него много, ни на одно не обижается. Твой побратим Азамат его Всемилостивым называет, попы ваши – по-иному. Но, думаю, нынче прозвание Тенгри ему самое подходящее.

– Откуда знаешь?

– Не знаю. Чувствую.

Князь положил руку на наборный пояс – звякнул металл.

– Покажи, – попросил хозяин.

– Да что ему будет? – усмехнулся Ярилов. – Железяка и есть. Хожу с украшением, как девка какая.

Сараш молча схватил Дмитрия за запястье, оглядел браслет древней работы из переплетённых бронзовых змей. Кивнул довольно:

– Хорош подарок змея Курата. От хроналексов тебя бережёт. Пока на тебе – Стерегущие Время тебя своим колдовством не найдут, не увидят. Если что случится – позеленеет. Носи всегда, не снимая.

Князь потянулся, хрустя косточками. Улыбнулся:

– Хорошо тут у вас. Тихо. И просителей не видать, и бояре в ухо не ноют про обиды.

– Хлопотно, княже?

– И хлопотно, и тошно. То скотина дохнет, то мытарь проворуется. Дожди невовремя – жито гниёт; сушь – жито горит. А то пожары. Две деревеньки спалило, а чем выручать? Сколько в казну ни тащу, глядь – опять пуста.

– Да уж, – усмехнулся сараш, – а ты думал, князья – они только сабелькой помахивают да ворога побеждают?

– Ничего я не думал. Сам знаешь: я в правители не рвался, так уж судьба легла.

– Враньё это всё про судьбу, – назидательно сказал старик, – давно жили в жаркой земле у синего моря люди-ахеяне. Так они выдумали себе трёх старух, будто те нить жизни прядут. Именем рыбьим ещё их обозвали. Сайрами, что ли. Или мойвами?

– Мойрами, – сказал Дмитрий, едва сдерживая улыбку.

– Во! Точно. Да всё равно ерунда это. Человек сам себе судьбу творит: хлипкую, как паутинка, либо прочную, что тетива.

– Или как канат.

– Верно, – кивнул Хозяин, – Канат – это имя такое у кыпчаков, означает «надёжный».

– И откуда вы, сараши, всё знаете, – в какой уже раз удивился Дмитрий, – грамоте не обучены, книг в жизни не видали. У вас и письменности-то нет.

– А зачем нам грамота? Всё, что было сказано или подумано, или будет размыслено, без разницы – всё узнать можно. Просто надо знать, как.

На берегу появился болотник. Замахал руками, показывая направление.

– Ладно, заболтались мы, – сказал Хозяин, – попробуй острогу, по руке ли?

Князь поднялся, упёрся ногами в борта лодки. Взвесил толстое древко в четыре локтя длиной, с зазубренным трезубцем на конце. Остался довольным. Кивнул молчаливым гребцам:

– Осторожнее теперь. Вёслами не хлопайте, спугнёте.

– Не спугнут, – вмешался сараш, – он нынче наелся, сытый да сонный. Хоть кукарекай – и усом не поведёт, из омута своего не выберется. Жена его икру отметала да уплыла, а он гнездо стережёт.

– И как выманим?

– Есть способ, – подмигнул Хозяин, – сом – животина страшно любопытная. Только бей сразу, второй попытки не будет. Он здоровенный, пудов на десять. Давеча козлёнок на водопой пришёл – только его и видели. Утащил и сожрал.

Князь переместился на нос. Поднял обеими руками тяжёлое орудие и стал вглядываться в прозрачную воду, где неспешно шевелились длинные водоросли – будто водяной бороду полоскал.

Сараш достал деревянную штуку хитрой формы – квок. Хитрым движением шлёпнул по воде: раздался странный звук. Ещё раз, и ещё.

– Сейчас явится выяснять, что за странное чудище в его владения заплыло да так неуважительно тявкает.

Князь увидел тёмный силуэт – будто толстое бревно всплывает к поверхности – и занёс острогу.

* * *

Тихо потрескивал костёр, пылая невидным в солнечным свете пламенем. Бурлила вода, неспешно крутились куски белого сомовьего мяса. В сторонке парни суетились у огромной туши речного царя, отрубали топорами жирные пласты для коптильни.

Хозяин сарашей подошёл к котлу с готовящейся ухой. Вытащил из рукава связку сухих трав, пошептал над ней, бросил в варево.

Вкусно запахло пряным. Князь сглотнул слюну:

– Долго ли ещё?

– Что, проголодался? – усмехнулся сараш. – Ясное дело, натруженное тело подмоги хочет. Ловко ты его, с первого раза, молодец.

– Это ребятишки твои молодцы. Не выволокли бы на берег – ушёл бы. Здоровенный, чертяка.

– Главное – первый удар верной рукой. Ну, добычу положено отметить. Чтобы и впредь везло. Выпей, княже.

Дмитрий принял глиняную плошку. Вдохнул крепкий можжевеловый аромат, глотнул: ободрало глотку тёплым огнём, кровь побежала веселее.

– Крепка, – сказал севшим голосом и с удовольствием допил.

Смотрел на задумчивую речушку, на колышущиеся едва камыши. Констатировал:

– Хорошо… А охоту я не люблю. Суета эта, загонщики, бояре с челядью. Морды красные, жадные. Только и ждут, что рогатина сломается, что медведь одолеет, а не я. Да и жалко его, мишку. Как на задние лапы встанет – чистый человек.

– Не твоё это.

– Смертоубийство для развлечения – не моё. Рыбалка – она честнее. Вот так, острогой: одного взяли – и достаточно. А не сетью поперёк речки, всю рыбу подряд выгребать.

– Я говорю – всё не твое, – задумчиво сказал Хозяин, – и охота, и бояре, и время не твоё. Скучаешь по своему времени, княже?

Дмитрий ответил не сразу:

– Нет. Там гнусных рож и обмана гораздо больше.

– Значит, другое гнетёт.

– Понимаешь, бессилие моё всю душу выело. Я ведь сразу после того, как мы с булгарами четыре года тому монголов обратно в степь загнали, по князьям поехал. Объяснял, уговаривал: вернутся враги, да сильнее будут вдесятеро. Объединяться надо, с междоусобицами завязывать, готовиться. Булгары гораздо умнее нас. Побратим мой, Азамат, со своим куренем на службу к ним ушёл, откочевал на булгарскую границу. Так рассказывал: по всем южным рубежам земляные валы насыпают, засеки делают, крепости ставят. По Уралу, Кондурче, по Белой реке. Готовятся, словом. А мы, как всегда: авось пронесёт. Не пронесёт. Не послушали меня князья. Черниговский сразу взвился: мол, Дмитрий Добришский за Владимир хлопочет, под его руку всех исподволь подмять мыслит. Не бывать тому, чтобы один князь всей Русью владел, у каждого – своя гордость, свой интерес. Рязанцы – те давно сами ничего не решают. Считай, часть Суздальской земли. А сам Юрий Всеволодович, великий князь Владимирский, меня в другом подозревает: мол, я на эмира стараюсь. Юрий-то давно с булгарами соперничает, спорит за торговые пути. Звон золота ему все иные звуки заглушил. Не слышит набата.

Хозяин сарашей слушал внимательно, сочувственно кивал.

– Ладно, что это я, – спохватился Дмитрий, – отдыхаем же, а я – о делах. Всё, не хочу больше.

Откинулся на подстеленный дружинником лапник, посмотрел в небо. Заметил:

– Так и не улетел орёл-то. Не выглядел добычу. Неужели все зайцы в полях кончились?

– Говорю же: не за зверем он охотится. Другого ждёт, – сказал Хозяин.

– Жарко сегодня, – Дмитрий сел, вытер пот с лица, – пойду, искупаюсь.

Стянул рубаху тонкого фряжского полотна, скинул сапоги и портки. Пошёл к воде. Попробовал воду ногой: у берега она была нагретая. Вдохнул, набирая воздух, и прыгнул: прохлада смыла пот с разгоряченного тела и надоевшие заботы с души.

Вынырнул, в пять гребков одолел узкую протоку, вернулся на середину.

На берегу стоял гридень Воробей, смотрел внимательно за князем, готовый в любой миг броситься на помощь, если понадобится.

Сарашата позвали Хозяина: что-то у них не ладилось с коптильней. Старик ушёл, ворча.

Дмитрий лежал на спине, едва шевеля руками. Было легко, как в детстве: чистое небо (чёрный крестик орла Димка старался не видеть), тихая река, пустая до звона голова. Ни грозных монголов, ни списка закупок для ремонта городской стены. Только вкусные запахи с берега да дробь дятла в ближнем сосняке. Будто на выезде дедушкиной университетской компании на Ладогу, под Петербургом. Хорошо…

Сильный всплеск вернул к настоящему, заставил биться сердце. Дмитрий открыл глаза: чёрный орёл падал вниз, обречённо сложив крылья.

Поднял голову: гридень лежал в прибрежной воде, из спины торчала оперённая стрела.

И – тихо. Только тишина эта перестала быть безопасной.

Нырнул беззвучно. Плыл, пока ноги не нащупали глинистое дно. Пошёл к берегу, напряжённо вслушиваясь в шелест камышей. Наклонился над телом дружинника, потрогал древко. Глубоко стрела вошла, в самое сердце.

Уловил боковым зрение какое-то движение, распрямился – и захрипел.

Шею обожгла колючая петля аркана, затянулась так, что померк свет.

Август 1227 г., Тангутское царство

Вошла в шатёр, не глядя на согнутые спины свиты. Села на богатый трон, украшенный цзинскими мастерами – весь в золочёных драконах, с боковыми столбиками в виде замерших перед прыжком львов. Слишком просторно на сиденье одной: трон предназначался для двоих, великого хана и его старшей жены. Одиноко на таком…

К этим глазам, подобным звёздам, стремился вернуться Тэмуджин из походов. Запах этих волос мечтал вдохнуть, замерзая в зимней степи. И возвращался. И вдыхал…

Четырёх сыновей породили эти бёдра. Уже не заструится горячая кровь по жилам, не забьётся сердце, не наполнится тихой нежностью и благодарностью за полвека любви.

Ушёл. Опять ушёл в дальний поход, даже не обернувшись в седле. И не вернётся больше: будет ждать у огня в небесной юрте, согревая для неё ложе. Как она когда-то согревала, прислушиваясь: не зазвучат ли копыта его коня в ночи?

Жди меня, Тэмуджин. Я скоро приду. Только управлюсь с делами здесь, чтобы оставить в порядке тобой построенный дом. Жди меня, свою маленькую Бортэ – цэцэг, свой цветок…

Всё так же глядя поверх голов, сказала твёрдо:

– Никто не должен знать о случившемся, пока мы не возьмём Чжунсин и не приведём тангутов к покорности. Кто посмеет говорить о смерти хана за стенами этого шатра – лишится языка вместе с головой. Нукеры, вы слышите меня? Пусть ваши мечи не знают пощады к болтунам.

Три мрачных воина в чёрных латах, темник хишигтэна и его начальники дневной и ночной стражи, кивнули и приложили ладони к сердцу в знак готовности исполнить приказ.

– Дальше. Хишигтэну поручаю я похоронить тело Чингисхана так, чтобы ни люди, ни звери, ни звёзды небесные не знали о месте могилы. Как это исполнить, вам известно.

Подозвала младшего сына:

– Толуй, отныне ты – блюститель отцовского трона, имеющий власть над войском и всей страной. И будешь им, пока великий курултай не изберёт нового владыку. Завтра же отправь гонцов во все концы, чтобы созвать братьев твоих и племянников, всех нойонов и военачальников. Всех, кому Великая Яса даёт право голосовать.

Толуй поклонился:

– Я сделаю всё, как сказано тобой и как заповедано отцом, госпожа.

– На рассвете служители Тенгри проведут необходимый ритуал, и ты сядешь на этот трон. А если курултай так решит, то и останешься на нём.

Толуй вновь склонил голову, пряча довольную улыбку.

– Идите и займитесь делом. Я всё сказала. Субэдэй, останься.

Дождалась, когда все вышли. Служанки поднесли горячий чай, забелённый молоком и сдобренный бараньим жиром. Темник отхлёбывал маленькими глотками и слушал:

– Ты скакал рядом с Тэмуджином половину его жизни, тебе доверяю я больше других. Долго ещё продлится осада?

– Завтра начинаем обстрел. Как только пробьём стену – пойдём на штурм.

– Хорошо. Не затягивай с этим, империи нужен мир на время передачи власти. Как думаешь, кто должен заменить великого хана?

– Я – всего лишь один из темников, – осторожно сказал Субэдэй, – моё дело – служить тому хану, которого изберёт курултай.

– Хитрый ты, – усмехнулась вдова Чингисхана, – или, скорее, мудрый. Я начинаю понимать, почему ты побеждал во всех битвах. Почти во всех.

Субэдэй промолчал.

– Я знаю, что Тэмуджин передал тебе Орхонский Меч.

– Кто же рассказал тебе об этом, Бортэ-учжин?

– Ветер напел, – улыбнулась ханша, – я никогда не видела клинок, но слышала о нём.

«А ветер тот зовут Толуем, – подумал темник, – подслушивал всё-таки, последыш».

– Отдай его мне, Субэдэй. Отдай мне Орхонский Меч. Дело Чингисхана должно быть завершено, и наши тумены обязаны дойти до края света и утвердить власть нашу по всей земле. Предстоит много битв, но теперь нас возглавлять будет не Тэмуджин. Я родила ему отличных сыновей, похожих на отца. Но похожий – не значит «такой же». Они – словно яркие звёзды на небосводе, но рядом с настоящим солнцем меркнет любая звезда.

Субэдэй молчал.

– Да, – горько сказала Бортэ, – мой первенец всем был хорош, но его вражда с братом Чагатаем разрывала мне сердце и ничего хорошего не сулила будущему империи. Полгода назад Джучи умер, его смерть была странной. Я не хочу думать, будто его отравили; но не могу не думать так. Слишком много горя за эти полгода. Слишком много.

Темник опустил взгляд, чтобы не видеть, как плачет великая. Когда поднял – глаза и щёки Бортэ были сухи, а голос вновь твёрд, словно сирийская сталь.

– Муж считал, что лучший наследник – Угэдэй. Толуй слишком мягок, Чагатай слишком жесток. А Джучи больше нет. Но пусть будет так, как решит курултай.

– Пусть будет, как решит курултай, – эхом откликнулся Субэдэй.

– Иди, темник. Возьми эту крепость и сожги её дотла: пусть она станет поминальным костром Властителя мира, умершего под её проклятыми стенами. И не забудь принести мне Орхонский Меч.

Субэдэй не ответил и вышел из шатра.

Август 1227 г., земля сарашей,

Добришское княжество

Хуже нет голому драться. Чувствуешь себя беззащитным, униженным – значит, уже заранее проиграл.

Но ещё хуже, если берут голым в плен. Очень трудно сохранять достоинство, когда ты – как новорождённый младенец, беспомощный перед злым миром, а твои похитители по всей форме: скуластый, что так ловко орудовал арканом – в половецкой кожаной свитке, а второй позвякивает кольчугой. И оба в портках и сапогах, как и должен появляться в обществе приличный мужчина.

– Ну, шевелись, шакалья требуха, – скуластый дёрнул за верёвку, подтягивая полузадохнувшегося Дмитрия.

– Тише ты, – буркнул кольчужный, – болотники недалеко.

Князь переступил босыми ногами. Держась обеими руками за охвативший горло аркан, начал подниматься по скользкому глинистому склону. Приметил: у скуластого на поясе нож в кожаном чехле.

Застонал, начал падать навзничь. Половец рефлексивно упёрся пятками, подтягивая верёвку, чтобы удержать князя – Дмитрий тут же качнулся вперёд, схватил потерявшего равновесие мучителя за ноги и потащил за собой в реку. Успел набрать воздуху, прежде чем оба скрылись под водой.

Второй, ругаясь вполголоса, выхватил саблю. Искал, куда ткнуть, но не решался: переплетённые в смертной борьбе тела князя и половца не различались, и то бритая башка степняка появлялась среди брызг, то голая рука со сжатым кулаком.

Схватка быстро кончилась: всплыла спина в надутой пузырём свитке. Покачивалась на разведённой дракой волне. А голого было не видать.

Кольчужный осторожно вошёл в реку – и сразу ухнул по пояс. Потрогал кончиком сабли спину напарника:

– Эй, приятель, ты чего?

Вылетела из воды, словно атакующая змея, рука с кривым половецким ножом, ударила в бедро, ниже края кольчуги. Тать охнул, выронил саблю. Князь вынырнул, схватил врага одной рукой за волосы, второй резанул по незащищённому горлу.

Бросил обмякшее тело. Выкарабкался на берег. Рухнул без сил. Долго корчился, выблёвывая илистую воду.

Повернулся на спину, размазывая свою и чужую кровь по мокрому лицу. Удивлённая стрекоза зависла над ним, треща крылышками, словно спасательный вертолёт. Усмехнулся:

– Опоздала ты, красотка. Еле выкрутился. Господи, хорошо-то как.

* * *

– Что же подмогу не крикнул, княже? – покачал головой Хозяин.

Дмитрий сидел у костра, закутанный в плащ. Руки почти не дрожали, принимая глиняную плошку с крепкой можжевеловой брагой.

Отхлебнул и ответил:

– Давай я тебе аркан на шее затяну и погляжу, ловко у тебя получится кричать, или только про себя ругаться сможешь.

– Наглые они, – сказал сараш, – вот так, посреди бела дня, на похищение решились. А может, думали, что другого случая не будет. Камыши сильно примяты, долго ждали. А кони добрые у них. Паслись, стреноженные – два под сёдлами, и третий, без седла – для тебя, видать. Сумки седельные велел посмотреть.

– И что?

– Ничего. Сухари да рыбка вяленая, саадак запасной. Только одна примета: у коней клеймо одинаковое – кольцо с крестом.

– Что?

Дмитрий сбросил плащ, поднялся.

– Покажи.

Прошли сквозь кусты. Князь похлопал гнедую по крупу: заскучавшая кобыла потянулась к человеку, фыркнула в лицо.

– Ясно. Совсем обнаглели, собаки владимирские.

– Узнал? – спросил Хозяин.

– Узнал. Это Федьки Кольцо кони. Есть такой, морда продувная. Бывший тысяцкий в Суздале. Проворовался, хотели его с раската скинуть, да Юрий Всеволодович не дал. Верный пёс великого князя теперь, тёмными делами ведает.

– Так надо во Владимир скакать! Пусть ответит за обиду. Что за дела – правителей добришских похищать.

– Отбрешется. Скажет, давно коней продал, и свидетели найдутся.

Хозяин сарашей тихо спросил:

– А чего им надо от тебя?

– Ясно, чего. Юрий Всеволодович бряхимовским купцам все пути на запад перекрыл. Для того и Нижний Новгород велел поставить, на месте сожжённого булгарского городища. А я булгарских гостей через наше княжество пускаю, беру с каждого каравана мзду невеликую. Пока что только сухим путём караваны идут, но есть у меня задумка и речной путь в обход владимирских земель сделать. Вот великий князь и злится.

Старик вздохнул:

– Странные дела городские. Всё чего-то делите. Хорошо нам, далеки от суеты вашей. Сидим в болотах и ничего лишнего не хотим.

– А ты не надейся, что отсидитесь, – зло сказал Дмитрий, – железо-то вам надо? Хлеб надо? Соль? Медведь полгода в берлоге, и тот вылезает.

Молча вернулись к костру. Мрачному Дмитрию и наваристая уха была не в радость. Видя такое, слуги засобирались в обратный путь раньше назначенного. Подвели князю осёдланного Кояша: золотой конь радостно заржал, заиграл, толкая Хозяина боком.

– Но, чертяка, не балуй, – сказал Дмитрий и улыбнулся. Обернулся к Хозяину, обнял.

– Не сердись, отец. Не вышло отдохнуть: хорошо у тебя, да дела мирские не отпускают.

– Решишь дела. Ты – небом отмеченный. И твой орёл не взлетел ещё.

Повели коней на поводу по узкой тропе между зарослей, выбираясь на торную дорогу.

Трофейная гнедая кобылка испуганно косилась: поперёк её крупа лежало завёрнутое в дерюгу тело гридня Воробья, погибшего за князя.

Август 1227 г., Тангутское царство

Кузница стреляла в чёрное небо искрами из трубы, беспокоила ночь звуками: вот два звонких – это мастер ручником место указывает, по которому бухает тяжёлой кувалдой подручный. Натруженно вздыхали меха.

Субэдэй нагнулся под низкой притолокой, вошёл. В лицо ударили жар и чад.

Кузнец-уйгур увидел темника, удивления не показал. Продолжил работу, как будто каждую ночь к нему являются великие нойоны.

Темник не обиделся: кузнецы – люди особенные, властители огня и железа. Земные начальники им не указ.

Мастер, наконец, поставил аккуратно малый молот-ручник к наковальне. Долго пил воду из кувшина, остаток вылил на голову. Кивнул:

– Что привело тебя сюда, темник?

Субэдэй молча посмотрел на подмастерьев. Кузнец понял. Сказал:

– На сегодня хватит. Идите отдыхать.

Темник подождал. Потом развернул свёрток, показал:

– Надо похожий выковать.

Кузнец поглядел. Удивился:

– Первый раз такой клинок вижу. Древняя работа, забытая. И железо белое, небесное – где я такое возьму?

– Любое железо сгодится. Просто надо, чтобы похоже получилось.

Кузнец насупился:

– Странное предлагаешь, нойон. И рукоять делать – это не ко мне, я с бронзой и золотом не работаю.

– Придётся поработать, кузнец. И быстро. Лишь бы немного было похоже, чем грубее – тем лучше.

– Я тяп-ляп не умею.

– Сумеешь, кузнец. Постараешься, и всё у тебя получится.

Мастер скривился:

– Две недели. Как платить будешь? Обычно я беру два цзиня серебра, но тут…

– Плата простая, – резко перебил Субэдэй, – оставлю тебя в живых, а твою жену и трёх детей не велю продать в рабство. Устроит тебя такая цена?

Кузнец рухнул на колени, согнулся в поклоне.

– Сделать надо до завтрашнего вечера, – сказал Субэдэй, – и никто не должен знать о заказе. Даже твои подмастерья.

– Да как… – поднял глаза кузнец. И осёкся. Кивнул: – Всё сделаю, нойон. Только не трогай семью.

– Вот и славно. Начинай прямо сейчас. Посмотри на клинок внимательно. Работать будешь по памяти.

Уходя, положил тяжёлый мешочек у порога. Произнёс, не оборачиваясь:

– Это задаток. С тобой останутся мои люди, будет нужно что-нибудь – скажешь им. Исполнишь заказ – станешь самым богатым мастером в стране.

Вышел из кузницы, с удовольствием вдохнул чистый ночной воздух. Сказал нукеру:

– Никого не впускать к нему. Отвечаешь жизнью.

* * *

У своей коновязи Субэдэй увидел чужого белого жеребца. Спросил десятника караула:

– Кто?

– Посланник хана Угэдэя при ставке хана. Пропустил его в твой шатёр, велел накормить.

– Хорошо.

Отбросил полог, вошёл.

– …а земля благословенна, в ней великие города, в горах добывают золото, и люди украшают себя им и драгоценными камнями, – говорил гость, – богат улус Угэдэя!

Увидел вошедшего, поднялся:

– Хорош ли был твой день, Субэдэй-багатур? Резвы ли табуны твоих коней, здоров ли скот и жёны?

– И жёны тоже, спасибо, – ответил темник, – извини, не до вежливости. Я устал, был тяжёлый день.

– Да, ужасный день, просто ужасный, – вздохнул гость, – страшная новость…

– О которой не стоит говорить вслух, – резко оборвал болтуна Субэдэй, – говори дело.

– У моего хозяина есть к тебе просьба, связанная с известным событием. Я принёс подарки от Угэдэя, – заторопился посланник, – он велел передать тебе изумительно украшенный индийский доспех и самоцветы для твоих жён…

– Спасибо за подарки. Их, наверное, принесли небесные кони самого Тенгри: после печального события прошёл один день, а до ставки Угэдэя – три месяца пути. Я жду настоящих слов.

Гость оглянулся на слугу, подававшего варёное мясо, – тот уже скрылся в дальнем углу шатра.

– Великий Хан болел полгода, его сын ждал такой развязки и предупредил меня, как я должен поступить в печальный день. Угэдэй просил передать дословно.

Гость прикрыл глаза и проговорил выученное наизусть:

– Из всех полководцев ценим мы Субэдэя-багатура более других, помним о его победах и верной службе нашему отцу. Если темник поддержит нас на великом курултае и скажет нужное слово многочисленным соратникам своим – темникам, тысячникам и иным, кто прибудет на собрание – мы не забудем такой услуги. Так же нам известно, что Отец собирался передать Субэдэю для сбережения известный предмет; мы были бы благодарны, если он будет должным образом сохранён для того, кто достоин владеть этим предметом.

– Не понимаю, о чём ты говоришь, – усмехнулся темник, – на курултае каждый участник имеет право на своё мнение и слово, а что за предмет имеется в виду – даже не догадываюсь. У тебя всё?

– Почти всё, – заторопился гость, – Угэдэй сказал мне: «Субэдэй будет делать вид, что не понимает, о чём идёт речь, потому что честность его известна всем и не подлежит сомнению. Подкупить его нельзя, как нельзя подкупить степной ветер; глупо предлагать золото и коней тому, кто больше всего на свете ценит свою честь. Белый щит его воинской доблести безупречен, если забыть об одном пятне. Скажи ему: став великим ханом, я, Угэдэй, сделаю всё, чтобы Субэдэй смог отомстить за единственное унижение в его жизни; чтобы виновные в оскорблении залились чёрной кровью и страны их были разрушены. Я, Угэдэй, обещаю отправить войска в поход на запад, в земли булгар и русичей; и впереди этих туменов будет скакать Субэдэй-багатур. А чтобы напомнить, о чём речь, передай ему ещё один подарок». Вот этот подарок, темник.

Гость отодвинулся, и Субэдэй увидел лежащего на полу шатра связанного барана. Морда несчастного была стянута кожаным ремнём, и глаза его, полные обречённости, смотрели на темника.

Субэдэй выхватил саблю и рубанул по столбу, поддерживающему свод шатра. Закричал:

– Во-о-н!

Посланник, вжав голову в плечи, порскнул из шатра.

Субэдэй без сил опустился на землю.

До самой могилы будет глодать его это, как гложет степной шакал кость павшего жеребца.

Образ Солнечного Багатура на золотом коне, вздымающего сверкающий меч…

Нестерпимая горечь поражения, унижение плена. И незабываемое оскорбление: обмен пленных на баранов, голова на голову…

Великий Субэдэй, верный боец Покорителя Вселенной, победитель сотен народов, гроза бегущих в ужасе врагов – и безмозглое животное, стянутое верёвками, годное только на еду.

Позор. Вечный, как небо.

* * *

Темник с утра был злее обычного: досталось неповоротливому слуге, медленно наливавшему чай в пиалу; потом – нукеру, оседлавшему не того мерина. Субэдэй был мрачен: ночной разговор разжёг давнюю обиду, расковырял болячку, и теперь надо было чем-то залить чёрный огонь горечи.

Но к полудню настроение улучшилось: обстрел тангутской крепости шёл по плану, Чжунсин затянуло дымом пожаров, а суетливый китаец – начальник осадных машин – раньше срока закончил работу с передвижным тараном. И теперь надёжно прикрытая медными листами повозка была готова двинуться к вражеским воротам, а внутри её на цепях грозно покачивалось огромное бревно, наконечник которого был обит железом.

Субэдэй остался довольным инспекцией приготовившихся к штурму отрядов из перешедших на монгольскую службу каракиданей и тангутов. Вид у новоиспеченных пехотинцев был не особо бравый, скорее перепуганный, но от них многого и не требовалось: пробить своими телами путь в крепость, а там уже и без них разберутся. Главное – сберечь драгоценные жизни конных монгольских войск, а чужаков-пехотинцев не жалко.

Вечером темник пришёл в кузницу. Перемазанный сажей мастер в кожаном переднике на голое тело сидел, вытянув ноги. Рядом отдыхал воин из личной охраны темника: ему пришлось вместо подмастерья поддерживать огонь в горне и качать меха.

– Где работа?

Кузнец открыл красные от дыма глаза. Бессильно махнул рукой:

– Там.

Темник осмотрел грубо сделанный клинок, остался довольным.

– Неплохо.

– Я такую дрянь давно не ковал. Мой учитель за подобную работу велел бы мне положить пальцы на наковальню и расплющил бы их молотом, – мрачно сказал мастер.

Субэдэй рассмеялся:

– Главное, ты успел и сделал то, что нужно. Дай, обниму тебя, выручил.

Уйгур не успел удивиться такой доброте темника: Субэдэй шагнул навстречу и ударил ножом на два пальца ниже левого соска. Отступил назад, чтобы не попасть под струю алой крови.

Кузнец упал на колени. Посмотрел изумлённо на заказчика и рухнул ничком.

Замер ошеломлённый нукер. Темник рявкнул:

– Ну, что торчишь, как тарбаган над норой? Оттащи его в угол.

Нукер кивнул, нагнулся над телом.

Субэдэй занёс копию Орхонского Меча и обрушил её на затылок воина: хрустнул череп, второе тело распростёрлось поверх первого.

Темник осмотрел клинок, вытер от крови. Хмыкнул:

– Не такая уж и плохая работа.

Завернул клинок в приготовленный плат китайского шёлка, полученный от Чингисхана. Вышел, прикрыв скрипнувшую дверь. Подозвал начальника охраны:

– Кто-нибудь ещё заходил в кузницу?

– Нет, дарга, – удивился тот, – ты же запретил.

– Хорошо. Случилась беда: мастер и наш товарищ угорели. Сожгите эту несчастливую кузницу, чтобы и следа не осталось. Найдите вдову кузнеца и передайте ей золото и мои соболезнования, – Субэдэй протянул тугой тяжёлый кошель.

– Ясно. Приступать?

– Подожди. Отдашь нужные распоряжения, а сам поезжай к Бортэ-учжин и принеси ей этот свёрток. Скажешь, что Субэдэй-багатур покорно исполняет приказание и просит прощения, что не доставил свёрток лично: очень занят на подготовке штурма города.

– Будет исполнено, дарга.

Субэдэй поднялся в седло и поскакал в лагерь.

* * *

Темник лишь ненадолго заглянул в свой шатёр. Когда вышел, нукер почтительно спросил:

– Куда теперь, Субэдэй-багатур?

– Никуда. На сегодня хватит. Рассёдлывайте и поите лошадей. Я схожу к реке, хочу побыть один.

– Понял, дарга. Двух охранников хватит?

– Чего ты понял, тупой баран? – выругался темник. – Я же сказал – «один». Не хочу видеть ничьи рожи, и ваши – в первую очередь.

Похромал в сторону близкого берега.

Нукер посмотрел вслед, пробормотал:

– Что-то наш старик с утра сам не свой. Тяжёлый день.

* * *

Звёзды – это души воинов, навсегда ушедших на небесную охоту. Иногда они вспоминают и смотрят вниз: как там, на Земле? Не забыли ли о чести? Соблюдают ли обычаи? Помнят ли героев былых времён?

Одна из этих звёзд – урянхайский кузнец, мастер железа, отец великого полководца. Что думает он о сыне? Гордится его славой и доблестью или осуждающе качает головой, а мама гладит его по плечу, успокаивая?

Субэдэй вздохнул.

Тихо плескала вода неспешной реки, словно шептала слова утешения.

Темник достал Орхонский Меч: блеснуло лезвие в звёздном свете, будто вспомнило о своём небесном происхождении и обрадовалось старым друзьям. Задумчиво погладил пальцами клинок. Вздрогнул от нежданного голоса:

– И сидел багатур на берегу реки, и размышлял: что же делать ему с волшебным клинком?

Оглянулся. Разглядел в свете полной луны лицо, изуродованное страшными шрамами, кривой ухмыляющийся рот.

– Это ты, таёжный шаман? Зачем пришёл? Тебе удалось спасти свою жизнь, но везение иногда кончается.

– Не в моём случае, Субэдэй. Мне надо поговорить с тобой.

– Подожди, – спохватился темник, – ты же не знаешь нашего языка.

– Я понимаю речь птиц и зверей, слышу, о чём жалуется старый кедр, когда скрипит под ветром. Что мне язык монголов? Это нетрудно.

– У тебя странная особенность: просачиваться сквозь караулы, подобно ящерице, и появляться в неподходящее время. Как тебе это удаётся, таёжник?

– Для меня и моих друзей время всегда подходящее. Мир подобен столбу старой коновязи. Личинки древоточцев выедают невидимые снаружи ходы и могут высунуть свою голову в неожиданном месте. Можно, подобно этим личинкам, путешествовать во времени и пространстве, если умеешь найти прогрызенный ход.

– А не боитесь, что испорченный изнутри мир в конце концов рухнет, подобно подгнившим столбам коновязи? Так что тебе надо, колдун?

– Отдай мне Орхонский Меч. Ты всё равно не сумеешь им верно распорядиться.

Субэдэй усмехнулся:

– Сколько суеты вокруг него. Всем нужен кусок старого железа – гораздо больше, чем старый темник. Как тебя зовут?

– Называй меня Барсуком, багатур.

– Остроумно. Это потому, что твоё лицо разукрашено шрамами, как морда барсука – белыми полосами?

– Не поэтому. Неважно.

– И зачем таёжнику клинок? Подлесок сподручнее рубить топором. Или ты собираешься возглавить барсуков и покорить обидчиков-куниц? – рассмеялся темник. – Орхонский Меч – загадочная реликвия древней работы, дар богов.

– Да каких ещё богов, – разозлился вдруг шаман, – господи, как надоело это средневековое невежество! Ветер подул – это бог кашлянул, дождь полился – это бог поссал. Работа старая, да; подобные технологии, увы, давно утрачены. Но никакой это не меч, а анализатор вероятностей: золотой шарик навершия – аккумулятор, лезвие – приёмник сигналов. Рукоять… Да, вот самое загадочное – рукоять. В ней скрыт мощный компьютер, работающий на непонятных принципах. Прибор помогает выбирать из вероятностных линий, принимать верные решения, в том числе во время битвы. Его бы в хорошую лабораторию, да погонять на тестах!

Субэдэй не стал показывать изумления. Пробурчал:

– Ещё одно непонятное слово, Барсук, и я укорочу тебе язык этим самым клинком. Найди другого слушателя для своих неведомых заклинаний.

– Дремучий идиот.

– Не знаю, что означает последнее слово, но чувствую, что ты пытаешься меня оскорбить, шаман. Моё терпение кончается.

– «И вскипело сердце Субэдэя, измученное виной за убийство несчастного кузнеца и верного нукера, и объял его несправедливый гнев».

– Что?! Откуда ты знаешь про кузнеца?

Субэдэй начал подниматься, готовя клинок к удару, но шаман исчез: растворился в ночной тьме, которая поглотила его так же неожиданно, как и породила пять минут назад.

Темник ошарашенно оглядел пустой берег, залитый лунным светом. Пробормотал:

– Слишком много соблазнов вокруг него. Слишком много тайн. Хватит.

Размахнулся и швырнул меч. В последний раз сверкнуло лезвие, раздался всплеск – и чёрная вода тангутской реки поглотила артефакт.

Темник поковылял на свет костров.

Когда его шаги стихли, таёжник в чёрном балахоне выбрался из кустов тальника. Хмыкнул:

– «Откуда знаешь про кузнеца, откуда знаешь». Книжки надо читать, лапоть безграмотный. Бхогта-лама, «Сокровенные беседы», Жёлтая глава, «Про то, как темник Субэдэй утопил Орхонский Меч».

Достал из-за пазухи моток проволоки, смастерил рамку. Присоединил концы к чёрному кругляшу, надел на лоб обруч с фонариком, вставил наушники.

Зашёл в воду и начал водить рамкой над тёмной поверхностью, вслушиваясь в писк анализатора. Буркнул:

– Чёрт, хватило бы аккумулятора. Вот псих, далеко закинул.