Наши архивы

***

В городе К. тысяча восемьсот жителей, шесть улиц, три попа, семь кафан, один окружной начальник, два пенсионера, семнадцать вдов, три учителя, две учительницы, один председатель общины, два рынка, четыре политические партии и так далее.

Чтобы избежать упрека в том, что такое начало похоже на цитату из путеводителя или из учебника географии, лучше, пожалуй, сразу перейти к рассказу об одном странном происшествии, случившемся в городке К.

Дело в том, что сверх всего перечисленного, в К. есть еще и зверинец. Возвращался он с какой-то ярмарки, на которой ему не посчастливилось, да и заехал сюда на несколько дней. Правда, когда в город прибыл зверинец, писарь Пайя сказал: «Животных в нашем городе и без того хватает», – но почтенному словенцу, хозяину зверинца, необходимо было завернуть в К. просто потому, что ему не на что было продолжать путешествие.

Бакалейщик Савва дал ему в кредит немного досок и гвоздей, мыловар Ничка дал в долг бревна и мясо для животных; так у одного одно, у другого другое, и, смотришь, наш добрый словенец соорудил небольшой барак и на следующий день ранним утром ударил в бубен и пошел по городу, останавливаясь на каждом углу, чтоб произнести всем известную фразу: «Великолепная всемирная менажерия![1] Спешите увидеть то, чего вы никогда в жизни не видели!» – и так далее.

Между тем, если вы действительно посетите зверинец, в котором, кстати сказать, всего шесть животных, то хозяин прежде всего поведет вас к одной из вонючих клеток и начнет такого рода объяснения: «Медведь. Известен в науке под именем „Ursus belli-cosus“… Невиданное чудовище. До настоящего момента съел двух содержателей зверинцев. В прошлом году, будучи в Москве в другом зверинце, из которого я его купил, он разломал решетку, выскочил из клетки, съел хозяина зверинца, проглотил служителя, а затем скрылся в соседнем Булонском лесу… Три дня в Москве были заперты лавки, богатые жители убежали в соседний город Иркутск, а в Москве остался только генерал Гурко… Из Петрограда то и дело запрашивали по телеграфу: „Где находится медведь?“, „Что с генералом Гурко?“, „Где генерал Робикин?“, „Сюда дошли слухи, что проглочен генерал Бичаев…“ – и так далее.

Судя по внешнему виду, можно было предположить, что этот медведь, имевший дело со столькими русскими генералами, действительно бывал в Москве, но только не прошлым летом, а в 1812 году, вместе с Наполеоном I, во время его нашествия на Россию. Медведь был так ощипан, истощен и ободран, что напоминал мошенника, только что выпущенного из тюрьмы.

Слона лучше бы было вообще обойти стороной, так как он был настолько стар и жалок, что походил на самого обыкновенного нищего, который просит милостыню у церкви. Но, разумеется, и он имел свое латинское название и даже легенду, в которой говорилось, что на нем «члены английской экспедиции» отвозили «бухарского раджу» на костер. Вероятно, англичане охотно купили бы этого слона на память.

В соседней клетке сидела птица, представлявшая собой «новое открытие в науке» и потому не имевшая еще своего «популярного имени»; в науке она известна под именем «Socsocus dulicivitoperus». Эта птица знаменита тем, что своих птенцов «не высиживала на яйцах, а рожала, подобно другим животным». Но стоит зрителю внимательнее всмотреться в эту Socsocus dulicivitoperus, как он без труда замечал в ней поразительное сходство с нашей домашней уткой, у которой только хвост зачем-то окрашен в голубой цвет. Однако птица поражала зрителей не столько своим окрашенным хвостом, сколько тем, что «не высиживала детенышей на яйцах».

Кроме того, в зверинце имелись: выдра, лисица, которой специально подрезали уши, чтоб ее можно было назвать «шведской», и обезьяна, которая только и была похожа на настоящее животное и, словно сознавая это, с нескрываемым пренебрежением смотрела на всех остальных обитателей зверинца и даже на публику.

В качестве седьмого экспоната зверинца можно было бы считать и жену хозяина, худосочное существо в грязном парике, такое истощенное и прозрачное, что казалось, ее можно взять в руки и смять, как лист бумаги. Платье на ней выглядело так, как будто его общипывали Socsocus dulicivitoperus'bi, а волосы были в таком беспорядке, словно их набросали на голову вилами.

Она сидела в крошечной кассе, сооруженной из занавесок, и казалось, будто она тоже сидит в клетке. Глядя на нее, я почти ожидал, что хозяин, показав на нее пальцем, воскликнет: «В науке известна под именем „Mulier Feminus“! Животное встречается довольно часто, его легко поймать, но трудно приручить…» – и так далее.

Жители К. шли и смотрели менажерию, но когда все уже побывали возле клеток, словенец подсчитал свои доходы и обнаружил, что он выручил 210 грошей,[2] считая, что каждый платил за вход по одному грошу. Большего количества зрителей городок и не мог дать, даже если бы входная плата была полгроша.

Между тем за восемь дней своего пребывания в городке почтенный хозяин зверинца задолжал 518 грошей за одно только мясо, ибо животные должны были что-нибудь есть, а их хозяин по крайней мере должен был что-нибудь пить.

Мыловар Ничко отпускал ему в долг день, отпускал два, но вот прошла целая неделя, а брат словенец по-прежнему не изъявляет желания платить. Тогда Ничко говорит ему: «Пиши расписку!» – «С превеликим удовольствием!» – отвечает словенец и пишет ему расписку на 518 грошей.

Когда на девятый день словенец увидел, что долги его растут в пять раз быстрее, чем доходы, он в тот же вечер позвал жену, сели они вдвоем, поставили на стол бутыль вина и начали серьезный разговор о себе, о своих животных и о том, что дальше так жить нельзя. В конце совещания была принята своего рода резолюция, о которой на следующее утро узнал весь город.

Как только лавки стали открываться, по всему городу разнеслась весть, что ночью почтенный хозяин «великолепной всемирной менажерии» сбежал, прихватив с собой жену, выдру и обезьяну и оставив городу все остальное, то есть долги, медведя, слона, шведскую лисицу и socsocus dulicivitoperus'a.

Весь город был поражен этой вестью, словно громом с ясного неба. Что касается всех жителей К., то они могли, конечно, поражаться, а могли и вообще остаться разнодушными, но вот Савва-бакалейщик и Ничко-мыловар были действительно поражены в самое сердце.

Разумеется, власть, как и полагается власти, моментально приняла «надлежащие меры», так как в конце концов власть для того и существует, чтобы принимать надлежащие меры после того, как что-либо случится.

Власть немедленно командирует чиновника для описи всего оставшегося имущества.

Господин Пайя берет лист бумаги, чертит на нем соответствующее количество граф, идет в зверинец и, усевшись в кассе, принимается за составление описи имущества, которая в законченном виде гласит примерно следующее:

Описав имущество, власть опечатала зверинец, а животные, видя, что писарь Пайя вовсе не намерен их кормить, подняли такой вой, что у каждого, кто их слушал, выступили на глазах слезы жалости. Слон рыдал, как вдова на поминках, а медведь от голода до того ослаб, что пищал, как канарейка. Но господин Пайя, разумеется, не имел права обнаруживать свои чувства, поскольку он находился при исполнении служебных обязанностей.

Пока список, составленный господином Пайей, получил свой номер, пока на нем наложили резолюцию и, наконец, передали на исполнение, прошел еще один день, а за это время «шведская лисица», черт бы ее побрал, не привыкшая к такому обращению, не пожелала потерпеть даже этот единственный день и околела без всяких на то видимых причин. На следующее утро перед началом распродажи господин Пайя собственноручно вписал в графу «примечания»: «Околела естественной смертью», дабы никто не мог упрекнуть, что ее кто-нибудь убил.

На аукцион собралось много народа, почти весь город, и в этом нет ничего удивительного, так как это был самый интересный аукцион из всех, которые когда-либо имели место. Все хохотали, подмигивали друг другу, перебрасывались колкими словечками: только господин Пайя, преисполненный собственного достоинства, гордо восседал в кассе, как человек, который знает свое дело.

Синий стол с ящиком был продан за семь грошей, полкилограмма гвоздей за тридцать пара, большой кусок полотна за девятнадцать грошей, носок выбросили, а при продаже красных занавесок произошло небольшое замешательство, так как многие уверяли, что занавески «безнравственного» цвета и потому не могут висеть на окнах порядочного дома. В конце концов их взял содержатель кафаны за три гроша. Бубен купили цыгане за сорок два гроша. А доску с надписью «Великолепная всемирная менажерия» за девять грошей купил бакалейщик с намерением замазать слово «менажерия» и вместо него написать «бакалея». Покупая доску, бакалейщик уже представлял, какая это будет замечательная вывеска: «Великолепная всемирная бакалея» Пару домашних туфель продали за грош. Мертвую лисицу за четырнадцать грошей, редкое существо socsocus dulicivitoperus продали по цене обыкновенной утки, так как покупали ее на ужин. После того как все это было распродано, в толпе началось нетерпеливое движение, господин Пайя ткнул пальцем в список и произнес строго официальным тоном, сделав ударение на последнем слове: «Выведите слона!»

И тут поднялся невообразимый шум. Со всех сторон посыпались насмешки и шутки. Народ начал хохотать, кричать во все горло, так что голоса господина Паий, несколько раз безуспешно пытавшегося что-то объяснить, совершенно не было слышно. Тогда господин Пайя счел необходимым призвать народ к порядку, что он и сделал, обратившись к собравшимся с весьма убедительной речью:

– Ну, что вы смеетесь? Ведь слон такая же вещь, как и все другие. Так почему же слона нельзя продавать? Ведь не смеялись же вы и не кричали, когда мы продавали, например, домашние туфли или гвозди. А почему? Потому, что это гвозди и домашние туфли Ну, а теперь мы продаем слона. Что же тут особенного? Другое дело, если б я, скажем, выдумал слона… Но ведь я его не выдумал. Вот он стоит в списке, и кто хочет, может собственными глазами убедиться, что здесь написано: «слон». Следовательно, ничего смешного здесь нет.

После такой мудрой речи, народ перестал смеяться, и только удивленное и восторженное «ах!» пронеслось по толпе, когда два жандарма вывели слона.

Слон позволил себя продавать с необыкновенным внешним и внутренним спокойствием. Только в самом начале, когда объявили, что он оценен в двести грошей, в нем заговорила гордость, и, энергично взмахнув своим длинным хоботом, он чуть было не стукнул господина Пайю по голове, однако опытный полицейский чиновник, хотя и не ожидал такого нападения, не растерялся и одним прыжком спрятался за занавеской. Люди, как водится, опять начали хохотать, а господин Пайя, появившийся из-за своего укрытия, бледный как полотно, но с официальным выражением лица, уселся на свой стул и сказал: «Вот почему я не смеюсь. Ничего смешного здесь нет!»

Наконец, началась продажа. Кто прибавит пару, кто грош. Разумеется, слон никому не нужен, и цену поднимают просто чтобы посмеяться, так как прибавка каждой пары сопровождается десятками шуток, острот и замечаний.

Мыловар Ничко больше всех других заинтересован в успехе аукциона, так как он был главным кредитором убежавшего хозяина зверинца и ему больше всех других полагается получить от распродажи. Поэтому бедняга старается, чтоб каждая вещь была продана хотя бы на полгроша дороже, и все время набавляет цену, следя, однако, за тем, чтобы вещь не осталась за ним. Так же и со слоном. Когда шутя подняли цену до 206 грошей, Ничко прибавил грош – стало 207 грошей. Кто-то прибавил еще два гроша, затем двадцать пара, затем еще полгроша – стало 210 грошей. Мыловар Ничко добавил еще один грош. Стало 211. Кто-то добавил еще одну пару, и наступила тишина. Чтоб подтолкнуть дело, Ничко подбавил еще одну пару. Все молчат.

Барабан бьет, слон терпеливо моргает глазами, господин Пайя пристально вглядывается в лица собравшихся, нет ли еще желающих что-либо сказать. Ничко-мыловар толкает своего соседа и уговаривает его прибавить еще хоть одну пару. Но никто не желает увеличивать цену. Хочешь не хочешь, Ничко прибавляет еще пару, но все напрасно. Раз!.. Ничко-мыловар растерянно смотрит на господина Пайю, смотрит на слона, смотрит на народ, умоляя сжалиться над ним. Два!.. Ничко чешет затылок, капли пота выступают у него на лбу. И… три!.. Мыловар разводит руками и грустно смотрит на слона, который качает хоботом и добродушно глядит на мыловара. А вокруг них творится что-то невообразимое. Люди хохочут, кричат, поздравляют и дразнят Ничко. Мыловар не успевает прийти в себя, а стражник уже сует ему в руку веревку, и он, еще не совсем осознав, что слон принадлежит ему, просит: «Люди, не смейтесь над несчастьем!»

Он отправляется домой, а слон равнодушно следует за ним, в полной уверенности, что этот мыловар Ничко, должно быть, очень хороший человек.

За ними толпою двигается и весь народ, так что на аукционе почти никого не остается, и медведь достается цыганам почти даром.

А Ничко бредет по улице как побитый. Он бы с радостью согласился, чтобы его кто-нибудь вел на веревке, чем самому вести слона. К тому же, что скажет мыловарова половина – Сойка, которая вот уже три месяца не разрешает Ничко купить новую шляпу.

Но если даже она и ничего не скажет, все равно, зачем ему слон; господи Иисусе, мать пресвятая богородица! Кто же держит в доме слона? В доме держат канарейку, или кролика, или собаку, или диких коз; да, есть и такие, что и диких коз держат у себя в доме. Но скажите на милость, зачем в доме слон? Скажем, окружной начальник, он человек избалованный и может позволить себе такую роскошь. Но зачем слон Ничко, Ничко-мыловару? Слыханное ли дело, чтобы мыловар держал в своем доме слона?

Тут Ничко вспомнил, что и двор у него маленький, так что слона даже и поставить некуда. Вспомнил он и о том, что слону нужно по крайней мере шесть пудов сена в день, если он вообще ест сено, а если он, черт бы его побрал, питается мясом, то, вероятно, съедает не меньше чем по барану в день.

С такими грустными мыслями подходил мыловар Ничко к своему дому, за ним шествовал слон, а за слоном народ и целая ватага мальчишек. И вдруг Ничко показалось, что ноги у него налились свинцом, колени перестали сгибаться. У ворот стоит его половина, цела-целехонька, которой мальчишки уже успели доложить, что ее Ничко купил слона. А надо вам сказать, что это была не обыкновенная половина, которую надлежит иметь обыкновенному мыловару, это была такая половина, по сравнению с которой мыловар был не больше одной четвертой, да и то когда они молчали, но лишь только заговаривали, несчастный Ничко становился одной шестнадцатой.

Вот к такой половине и направляется охваченный грустными думами мыловар, за ним на веревке спокойно шествует слон, а за слоном весь город. И если бы в ответ на первое восклицание госпожи мыловарши слон не взмахнул хоботом, то бедному Ничко-мыловару пришлось бы на глазах у всего народа самому разыгрывать роль слона. Но воспользовавшись счастливым моментом, Ничко поспешно объяснил жене, как мало отдал он за слона и как много он заработает на нем, ибо «из сала слонов делают самые хорошие, самые дорогие сорта мыла». Народ был немало удивлен, увидев, что госпожа мыловарша, не сказав ни слова, позволила Ничко ввести слона во двор.

Итак, все закончилось мирно и хорошо. Аукцион прошел удачнее, чем можно было ожидать. Господин Пайя-писарь гордо прохаживался по городу, как человек, которому в жизни приходилось и «слонов продавать»; цыгане барабанили в только что купленный бубен; бакалейщик повесил над лавкой новую вывеску: «Великолепная всемирная бакалея», медведь отправился куда-то на ярмарку, socsocus dulicivitoperus'a давно уже съели с кислой капустой, и только для Нички, несчастного Нички-мыловара все еще не кончились мучения.

Первые три дня он не выходил из дома. Но он и сам не знал, что для него хуже: ходить по улице или сидеть дома. В городе уже успели дать ему прозвище: «Ничко-слон» – и приплели к его «несчастью» тысячу анекдотов и небылиц. А дома его пилила жена Сойка, которой он все же вынужден был признаться, что из слонов никакого мыла не делают.

Но хотя они и не выходили из дома, людская молва сама находила дорогу в их дом.

Так, госпожа Перса, жена золотых дел мастера, говорит Сойке:

– В конце концов, Сойка, ты ведь все равно бездетная…

– Господи, Перса, что ты говоришь? – отвечает Сойка. – Жена начальника полиции тоже не имеет детей. Почему же она не держит слонов? Да и вообще спроси ты у любой порядочной хозяйки, пусть она, положа руку на сердце, скажет, что бы она стала делать, если бы ее муж привел в дом слона.

Цанка, жена мясника Янко, пришла к Сойке и говорит ей:

– А что, Сойка, животное как животное. Мы вот тоже, например, держим корову, и я ее очень люблю…

– Уж помолчала бы ты, Цанка, ради бога! – отвечает ей Сойка. – Ведь если бы это был, скажем, котенок, я взяла бы его на колени, села бы на пороге лавки, ну, пусть… Или, скажем, была бы это птичка какая-нибудь, каждое утро клевала бы зернышки и на всю лавку пела бы… Или, скажем, была бы это индюшка…

– Индюшка – это, пожалуй, было бы лучше всего, – с глубокомысленным видом добавляет Ничко, чтоб показать, что и он тоже участвует в разговоре

Но так они беседовали только тогда, когда в доме были гости, а когда гостей не было, когда Ничко-мыловар и Сойка оставались одни, тогда… лучше и не спрашивайте… Впрочем, бывали дни, когда они даже и наедине разговаривали по-человечески.

Выглядело это примерно так.

– Хорошо, Ничко, теперь ты наверняка и сам понимаешь, что ты дурак, – начинала обычно Сойка нежнейшим супружеским голоском.

– Не понимаю, Сойка, почему же я дурак?

– Как то есть «почему»? А что мы будем теперь делать с этим слоном?

– Да пусть сидит… пусть… я не знаю, что мы будем делать со слоном.

– А ты подумал, какой позор ты свалил на наш дом? Ведь теперь весь город только о нас и говорит. Тебя уже прозвали Ничко-слон.

– Прозвали, – грустно подтверждает мыловар и ежится, как провинившийся первоклассник перед строгим учителем.

– Чего доброго, скоро и меня начнут звать слонихой. И все из-за тебя, Ничко, чтоб тебя громом убило, чтоб ты провалился сквозь землю. Да ведь если это будет так продолжаться, то мне всю жизнь от стыда на улицу нельзя будет показаться.

– А чего тебе стыдиться, Сойка? Ты ведь не виновата, да и я не виноват. Видно, такая уж наша судьба. К одним болезнь в дом приходит, у других по дому призраки бродят, есть и такие, у которых теща в доме живет, ну, а нам уж, как видно, суждено, чтоб у нас в доме слон жил. От судьбы никуда не скроешься. Недаром мне тут как-то страшный сон приснился: туча, понимаешь, громадная туча… и спускается все ниже и ниже… Наконец, опустилась прямо на наш дом и вдруг полезла в трубу. Смотрю я на другие дома, везде дым из трубы выходит, а у нас будто входит. Это было четыре года назад. Как раз в ночь на святого Дмитрия.

Сойка-мыловарша дважды крестится, заглядывает в печь и только после этого мирно говорит:

– А все же, Ничко, ты дурак.

Так они разговаривают по-человечески. А когда не по-человечески, то лучше и не спрашивайте. Однажды они сломали черпак, которым размешивают в котле мыло, в другой раз искрошили шесть огромных кусков мыла, а был и такой день, когда они в куски разнесли икону, разбили три оконных стекла и сломали железную кочергу. И все оттого, что у них дурная привычка, разговаривая не по-человечески, держать в руках какой-нибудь предмет. Ну, а уж если человек держит в руках предмет, то он непременно должен его каким-то образом использовать.

Слон между тем как и всякий слон: ему и дела нет до семейных сцен. Он знай себе наносит убытки хозяину, глотает все, что попадет ему на глаза, занял весь двор, так что и пройти нельзя. Общипал все тутовое дерево и сломал маленькую вишню, которую госпожа Сойка собственноручно посадила на следующий день после свадьбы (тогда она еще надеялась, что у нее будут дети и что они, когда вырастут, будут называть это дерево «маминой вишней»).

На крыше своего низенького дома Ничко обычно сушил мыло. Слон свободно доставал хоботом кусок за куском и швырял их за забор в дразнивших его мальчишек. Так перебросал он все шесть ок мыла, лежавшего на крыше. Затем набрал воды в хобот, перекинул его за забор, сунул в открытое окно дома, где жил Живко-сапожник, и облил водой всю комнату. Случилось это как раз во время обеда. Все промокли до нитки, а дети до того испугались, что младший потерял сознание, средний разбил голову об стол, а самый старший, который в это время поднес вилку с куском ко рту, сунул ее так далеко, что проколол нёбо. Теща Живко-сапожника ошиблась и вместо двери полезла в большое зеркало и разбила всю голову. Мальчишка-ученик, прислуживавший у стола, опрокинул блюдо с жарким на голову Живко-сапожника, так что у него в некоторых местах тут же полезли волосы. Разумеется, Живко сразу же подал жалобу в суд.

Но и это еще не все. В воскресенье, когда весь народ обычно гуляет по улицам, какая-то учительница шла мимо забора, за которым стоял слон. А слон возьми да и опусти хобот за забор и давай им раскачивать во все стороны. Учительница испугалась, побежала и упала совершенно неприлично. А на улице в это время были и ее ученики, и сам господин окружной начальник видел это, он, правда, не женат, но по своему положению обязан наблюдать за тем, чтоб слоны не подрывали моральные устои, принуждая учительниц к «безнравственному» падению.

Несчастный Ничко то и дело бил себя кулаком по голове, а госпожа Сойка, правильно понимавшая свои супружеские обязанности, помогала ему, то есть тоже била его по голове.

Что же делать со слоном? Продать его? Никто не покупает. Подарить? Ничко предлагал его всем и каждому, но никто не хочет. Пустить на волю? Пусть идет куда глаза глядят и ноги несут! А что скажет полиция?

Обо всем передумал Ничко и перебрал все возможные варианты.

Убить? Но чем? Из ружья слона не убьешь. Пулей его не свалишь, а только взбесишь, и уж тогда горе тому, кто попадет под его хобот.

Из пушки, конечно, можно убить и слона. Но бедный Ничко, мало того, что он купил слона, так теперь он должен покупать еще и пушку!

Отравить? Эта мысль давно уже пришла в голову и ему и госпоже Сойке, так что слон за это время съел по меньшей мере три килограмма мышиной отравы и столько же медного купороса. Но, как видно, ему это ничуть не повредило, и он делал вид, как будто и не замечает, что глотает медный и железный купорос. Более того, с тех пор как он стал употреблять в пищу всевозможные отравы, он перестал выбрасывать мыло за забор, а стал его есть, и оно ему так понравилось, что он потом целый час облизывался.

Если бы нашелся хоть один добрый человек, чтобы посоветовать Ничке, что ему делать с этой напастью! Но никто ничего не знает. А бедный Ничко того и гляди с ума сойдет.

И все же настал, наконец, такой день, когда он явился домой веселый-превеселый. Был он в кафане, и там его научили, что сделать со слоном.

Милан-портной (он был шесть лет подмастерьем в Белграде) сказал Ничке, что самый легкий способ отделаться от слона – это подарить его начальной школе. Во-первых, дети должны изучать животных, а во-вторых, все знают, что учитель Марко каждое лето собирает бабочек и гусениц. «А уж если он с таким рвением собирает каких-то бабочек, – говорил Милан-портной, то он, вероятно, с еще большей охотой возьмется за коллекционирование слонов».

Милан-портной научил Ничко, каким образом сделать этот подарок. И на следующий день Ничко написал господину Марко, учителю, письмо:

Однако дело кончилось так, что и сам портной Милан пришел в изумление.

Господин Марко, учитель, ответил, что слона он принять не может, потому что он ему не нужен, и рекомендовал Ничко-мыловару как «любителю просвещения» внести вклад в пользу нуждающихся учеников. Поступок Марко-учителя очень удивил портного Милана, ибо он знал (и знал наверное), что в Белградском университете собирают даже самых малюсеньких улиток и ракушек, а уж о слонах и говорить не приходится.

Наконец, Ничко-мыловар окончательно впал в отчаяние. Как-то раз пришла ему в голову сумасшедшая мысль, – впрочем, эта мысль является собственностью госпожи Сойки, – вывести слона куда-нибудь подальше за город и отпустить его: пусть он идет в горы и пусть там живет. Так было решено, и это решение и Ничко и госпожа Сойка хранили в глубокой тайне.

И вот однажды, дождавшись, когда перевалит за полночь, Ничко и госпожа Сойка поднялись.

Вообще-то в эту ночь они и не ложились, а только для видимости потушили свет в своей комнате, чтоб соседи думали, будто они уже крепко спят.

Итак, они поднялись и потихоньку вышли во двор. Сначала Сойка осторожно выглянула за ворота, чтоб убедиться, что на улице никого нет. А затем, стараясь не шуметь, чтоб не услышали соседи, Ничко отвязал слона и с божьей помощью скрылся вместе с ним во мраке.

Пока Ничко не вернулся, Сойка дрожала как в лихорадке. Только через час вернулся Ничко веселый-превеселый, словно тяжелый камень свалился у него с сердца. Вошел он в комнату, а Сойка спрашивает:

– Ну как, пустил?

– Пустил.

– Ушел?

– Ушел.

И тут даже слезы навернулись ей на глаза от радости и счастья, она схватила Ничко за волосы и раз пять или шесть стукнула его по шее, приговаривая:

– Ступай теперь и купи мне верблюда!

Но Ничко не сопротивлялся и, получая неясные удары, самодовольно улыбался и крестился, умоляя бога послать слона разве только своему смертельному врагу («например, Луке-мыловару», – вставлял Ничко в свою молитву).

Эту ночь они спали сладко и спокойно, и Ничко даже видел во сне, как дым выходил из его трубы. Уже по одному этому можно было заключить, что бог избавил их от беды и несчастья. Поэтому на следующий день Ничко, как только проснулся, прежде всего решил трижды перекреститься перед образом святого Трифуна, своего покровителя…

Но не успел он перекреститься и один раз, как послышался сильный стук в ворота. Правая рука Нички так и замерла у правого плеча, а на языке застряли слова: «…и святого духа».

В ворота стучал жандарм, но не обычный жандарм, например жандарм с длинными усами и короткой повесткой в руках или жандарм с широкими кулаками и узкими взглядами на гражданские права. У этого в руках была веревка, а на веревке слон. И это еще не все. Жандарм сообщил Ничке, что слон вытоптал все поле Дики-красилыцика, разбросал четыре стога сена Перы-шерстобита, растоптал двух ягнят Йована-виноградаря, съел соломенную крышу с дома на винограднике Перы-пенсионера и так напугал волов у какого-то крестьянина, что они шарахнулись в ров и в щепки разбили повозку.

Ай, ай, ай! Грешный Ничко и несчастная госпожа Сойка! Глаза их налились кровью. Проклинают слона, проклинают самих себя, проклинают день своего рождения!

– Не знаю, зачем это бог создал слонов! – в отчаянье спрашивает бедный Ничко. – Быть может, он создал их из любви к зверинцам, но ведь я же не зверинец, я мыловар. Господи, прости меня грешного, но зачем ты создал слонов?

– Бог знал, что на свете есть такие дураки, как ты, вот он и создал слонов, – отвечала госпожа Сойка.

– Так если я на самом деле дурак, пусть уж он лучше убьет меня, чем так мучить. Он ведь просто издевается надо мной. Я начинаю верить, что, если нам удастся отделаться от слона, он пошлет нам верблюда, или кита, или дикую свинью, или что-нибудь в этом роде. И за что же, господи? Ведь я каждое воскресенье аккуратно хожу в церковь; честно праздную славу, каждый месяц у меня в доме святая вода, не ложусь и не встаю не перекрестившись и не помолившись… – И тут слезы брызнули у Нички из глаз, как у маленького ребенка.

А в полдень они услышали еще более неприятные известия: на столе окружного начальника лежало семь жалоб на Ничку-мыловара:

1. Жалоба господина Перы-пенсионера, в которой он требует шестьдесят динаров вознаграждения за съеденную слоном крышу.

2. Жалоба крестьянина Н., в которой он требует сто динаров за поломанную повозку и легкое увечье.

3. Жалоба Перы-шерстобита, в которой он требует шестьдесят динаров за разбросанное сено.

4. Жалоба Йоцы-виноградаря, в которой он требует двенадцать динаров за двух раздавленных ягнят.

5. Жалоба Дики-красильщика, в которой он требует двести динаров за вытоптанное поле.

6. Жалоба Живки-сапожника, соседа Нички-мыловара, в которой он требует заплатить ему за одно разбитое большое зеркало, за одну пиджачную пару, за битую посуду, за доктора, который лечит одну разбитую голову и одно проколотое вилкой нёбо у двух старших детей, эпилепсию у младшего и рану на бабушкиной голове.

7. Жалоба госпожи Лепосавы-учительницы, в которой она доводит до сведения властей, что дети, направляясь в школу, боятся проходить мимо дома Нички-мыловара и что сама она «натерпелась страху и имела неприятности» из-за известного слона.

Таким образом, дело возвращалось туда, где оно было начато. Господин Пайя-писарь продал слона, к нему же теперь все дело и возвращалось.

Медлить было нельзя, и, чтоб не навлечь на себя еще большей беды, Ничко, предварительно посоветовавшись с Сойкой, отправился к адвокату.

Адвокат прежде всего потребовал от Нички двадцать динаров. Получив бумажки, он аккуратно сложил их вчетверо и, опустив в карман жилета, глубоко задумался.

Думал он долго и, наконец, заявил, что выход все-таки есть. Он посоветовал Ничке как можно скорее перевести все свое имущество на имя жены. Ничко-мыловар, который и без того уже давно передал все свои права госпоже Сойке, разумеется, без особых колебаний мог согласиться на такую формальность.

Затем адвокат сказал Ничке, что госпожа Сойка, как только выведут со двора слона, сейчас же должна запереть дом и уехать в другой город.

Совет был мудрый, и Ничко ухватился за него обеими руками.

После обеда в три часа дня мыловар получил семь кратких повесток. На каждой из них было проведено три красных черты, следовательно, двадцать одна красная черта.

Ничко пересчитал их несколько раз и обнаружил, что в сущности их было всего двадцать с половиной, так как одна была наполовину короче. Впрочем, это нисколько не меняло сути дела, так как на следующий день в восемь часов утра Ничке-мыловару надлежало предстать перед окружным начальником.

Но чтоб еще больше запутать дело, Ничко, по совету адвоката, отправился в канцелярию окружного начальника не один, а вместе со слоном. К тому времени все имущество было уже переведено на имя жены, и она, как только Ничко вывел слона, заперла дом и уехала.

Господин Пайя-писарь, следовательно, имел перед собой две партии: с одной стороны семь граждан, подавших жалобы, а с другой – Ничку-мыловара и слона.

Разумеется, к зданию окружного правления толпами хлынул народ.

Предварительный допрос состоял из продолжительного диалога между господином Пайей-писарем и Ничкой-мыловаром. Этот диалог, черным по белому записанный в актах, и теперь еще хранится в архивах окружного правления К., и поскольку юристам, зоологам и мыловарам небезинтересно было бы узнать его содержание, мы решили привести его полностью.

На столе перед господином Пайей стоят четыре чашки, в которых был кофе, и рядом с каждой на дощечке лежит по одному грошу, которые просители, обращавшиеся к господину Пайе-писарю, оставили здесь, как возле иконы. Ничко стоит возле дверей. От него отвратительно несет перетопленным салом, он уже и сам стал приобретать сходство со слоном.

Господин Пайя-писарь, подрезав ногти на четырех пальцах большими канцелярскими ножницами и закурив сигару, выпускает большое облако дыма и следит за ним, пока оно совсем не растает под потолком. Затем строго смотрит на Ничку-мыловара и начинает официальным канцелярским тоном:

– Итак… собственно… Ничко мыловар!

Ничко-мыловар (тоненьким голоском, которым говорят только с властями). Что прикажете?

Господин Пай я. Ты Ничко Иоксич?

Ничко. Совершенно верно, и я мыловар в здешнем городе.

Господин Пай я. А, кроме мыла, еще чем занимаешься?

Ничко. Изготовляю сальные свечи, господин Пайя.

Господин Пайя. Я не о том спрашиваю, я спрашиваю, не занимаешься ли ты еще какими-либо побочными делами?

Ничко. Боже упаси, господин Пайя. Весь город знает, что я человек честный. Как же я могу заниматься побочными делами?

Господин Пайя. Но, вопреки твоим показаниям, сведения, полученные в ходе расследования, проведенного органами власти (эта фраза так понравилась господину Пайе, что он повторил ее еще раз, понизив голос почти до шепота)… понимаешь, вопреки твоим показаниям, сведения, полученные в ходе расследования, проведенного органами власти, говорят о том, что ты занимаешься содержанием слона.

Ничко (торопливо, почти захлебываясь). Прошу прощения, власти мне его сами продали. Вы же знаете, господин Пайя, вы мне сами продали слона.

Господин Пайя (делает вид, что сердится). Я тебя не спрашиваю, кто тебе продал слона, но ты мне ответь, зачем ты содержишь слона? Всем известно, что слон – это животное, которое нельзя держать в цивилизованном городе и на глазах у власти. Так зачем же тебе, несчастный, понадобился слон? Ты просто ремесленник, не аптекарь и не консул, чтоб держать у себя в доме слонов или что-нибудь подобное. Людей бы постыдился. Удивляюсь, как это ты еще не вздумал со слоном по городу гулять… Забросил дело, лавку – слоны ему, видишь ли, понадобились. Удивляюсь, как это ты не купил еще и бубен и не пошел по улицам, от угла до угла. Стыдился бы!

Ничко. Прошу вас, господин Пайя, давайте поговорим как люди.

Господин Пайя (повышая тон). Мы не можем с тобой разговаривать как люди, понимаешь. Ты долважным в этом деле. Действуя с таким коварством, Пайя-писарь не только перекладывал обузу со своей шеи на шею окружного правления, но и серьезно думал, что только так и можно разрешить данный вопрос.

«В окружном правлении, – размышлял он, – чиновников много, а пока дело будет ходить из рук в руки – от экспедиции до регистра, от регистра до решения, от решения до подписи, от подписи опять до экспедиции и так далее, – приложение номер два, бог даст, околеет».

Теперь все дело перешло в руки жандарма Ристы, и следующую ночь господин Пайя-писарь спал так же сладко и спокойно, как и Ничко-мыловар.

Обычно жандарм Риста носил бумаги с приложениями подмышкой. Но если бы и на этот раз он попытался сделать то же самое, то приложение, видимо, само схватило бы бедного Ристу и само понесло его. Поэтому нужно было очень серьезно продумать, каким образом выполнить трудную задачу, выпавшую на его долю. Тот же самый народ, что присутствовал на аукционе, что провожал несчастного Ничку-мыловара в тюрьму, шел теперь следом за Ристой, который нес подмышкой бумаги и вел на веревке приложение. Разумеется, со всех сторон сыпались самые разнообразные советы, но большинство сошлось на том, что Ристе нужно сесть на приложение верхом, а не идти пешком. Однако Риста, старый и мудрый жандарм, сразу смекнул, что в этом случае возникнет опасность, что не он переправляет бумаги и приложение, а приложение переправляет его. А кроме того, приложение могло переправить его не к тому начальству.

Но в конце концов неважно, каким образом бумаги были отправлены в окружное правление. Важно, что они действительно были отправлены и что у Пайи-писаря отлегло от сердца, что Ничко-мыловар вздохнул свободно и что госпожа Сойка-мыловарша тоже вздохнула свободно, так как Ничко, еще находясь под арестом, послал ей телеграмму: «Мы спасены, приезжай!»

Что мыловар Ничко не знал, как избавиться от слона, что писарь Пайя испытывал те же мучения, что теперь очередь дошла до окружного правления – все это еще полбеды, так как рассказ от этого только выигрывал. А вот теперь наступает самый страшный момент во всем этом повествовании, потому что я, автор рассказа, не знаю, что мне делать со слоном и как окончить рассказ. Разумеется, я бы мог пересылать его из одного правления в другое и, наконец, мог бы послать его к самому министру. Но ведь это дело надо когда-нибудь кончить.

Ну хорошо, что же мне делать со слоном? Автор оказался в самом неудачном положении, так как ему кажется, что и Ничко спасся, и господин Пайя спасся, и окружное правление спаслось, а все это свалилось на голову автора. Я не могу его ни убить, ни отравить. Все эти способы уже испробовал мой собрат по несчастью Ничко-мыловар. Я не могу подарить слона какому-нибудь учебному заведению? Мыловар Ничко пытался сделать и это.

А что если передать слона читателям рассказа? Пусть они делают с ним, что хотят, но…

Пока я таким образом размышлял, мучился, ночи напролет не смыкал глаз, случилось нечто невероятное. И это «нечто» вернуло мне утраченное спокойствие. Знаете, что случилось? Бумаги вместе с приложениями чудесно затерялись в архивах окружного правления.

О, благословенные наши архивы!

Сколько крупных и мелких дел поглотили они за время своего существования! Нет ничего удивительного в том, что и слон, самое обыкновенное приложение, пропал в них вместе с бумагами.