Наши все тридцать

Другие истории

«Другие истории» – особая часть этой книги. Бывает, собеседник или рассказчик делает паузу на самом, казалось бы, интересном месте и вдруг чуть отрешенно произносит «но это уже совершенно другая история».

В других историях спрятано самое сокровенное. Причем редкие разновидности сокровенного: граничащего со смешным, с печальным, с поучительным, с патетическим, со всем вместе или с каждым в отдельности. Другие истории – как набоковские «Другие берега». Они другие. Немножко похожи на сплетни. Чуть-чуть веселы и чуть-чуть нелепы. Слегка балагурны. Несомненно, правдивы. Ненавязчивы, а потому в повторении легки.

И, как и прежде, в них участвуют и их создают не герои, но – люди. А потому некоторые из историй написаны здесь не от первого, а от третьего лица, да простит мне читатель эту перемену. Ведь главное – создать настроение «других берегов», не правда ли? А будем ли мы называть героя «я» или «он/она», не так уж и важно.

Факиры

На днях мне позвонила одна моя приятельница. Мы обсуждали мужчинок всяко-разно, наши дела и погоду. Моя приятельница между прочим рассказала потрясающую историю про Дэвида Копперфильда.

Практика показывает, что наименование такой редкой нынче профессии, как «факир», не случайно имеет созвучие с английским глаголом «fuck». Факиры – народ особенный, они имеют несколько видовых признаков, сильно (и выгодно) отличающих их от прочих представителей мужскага пола.

Во-первых, зрение. У факиров очень хорошее зрение.

Так, подруга моей приятельницы, счастливо пребывающая в замужестве за американским подданным и проживающая в Вашингтоне, пошла как-то вместе со своим благоверным на копперфильдовское шоу. Собственно, идти она туда никак не хотела, но муж настоял.

И вот, сидя в каком-то там одиннадцатом ряду в зале, она наблюдала Дэвида во всем блеске.

Когда настало время выбирать ассистенток из зала, Копперфильду вынесли на сцену корзинку с огурцами, которые он должен был раскидать по залу предположительно в хаотическом порядке. Тот, кто ловил огурец, шел на сцену помогать Копперфильду. Однако великий американский маг открыл прицельный обстрел огурцами именно по одиннадцатому ряду, где скромно сидела красивая русская женщина, счастливо пребывающая в американском замужестве. Женщина (а звали ее Олеся) уклонялась от огурцов как могла, и в итоге призовой огурец словил сидящий впереди нее мужчина. Копперфильд взял тогда микрофон и попросил мужчину передать огурец девушке сзади. Обескураженная Олеся вынуждена была принять овощной фаллический символ и идти помогать великому магу на сцену. В числе прочих, конечно, вышли и другие девушки, примерно с десяток. Все они, и Олеся тоже, приняли участие в великом и таинственном Шоу.

По окончании его одна из штатных копперфильдовских ассистенток, в убийственно сексуальном костюме, аккуратно вывела Олесю за кулисы и спросила, кто тот мужчина, с которым Олеся пришла на шоу, это ее муж? «Да, – ответила скромная русская женщина, не готовая променять надежного мужа-янки на все еврейские чудеса мира, – это мой муж».

«O'key», – лаконично кивнула ассистентка, и тотчас они вернулись к Дэвиду на сцену.

История закончилась красиво, хотя, по американским меркам, чуть-чуть несправедливо: выйдя на поклон, маг и чародей широким жестом представил всех своих импровизированных ассистентов публике, все хлопали в ладоши и были счастливы, и под аплодисменты Копперфильд всех со сцены отпустил. В начале шоу, правда, было обещано, что всем своим помощникам маэстро раздаст автографы с отдельными пожеланиями. Но автограф достался только ей, скромной Олесе. К ней одной отдельно в зал вылетел Копперфильд, подарил свою книгу, что-то там написал, что-то – обезоруживающе улыбаясь мужу – нашептал Олесе на ухо, поцеловал и улетел обратно на сцену.

Поистине магическими способностями надо обладать, чтобы в зале с огромным количеством людей, под мощными осветительными приборами, лупящими прямо по сцене, в одиннадцатом ряду разглядеть женщину, определить, что она нравится, определить, что рядом с ней наличествует некий объект мужского пола, прицельно попасть в нее огурцом и провести все перечисленные здесь дальнейшие действия наряду с проведением самого шоу, – надо сказать справедливости ради – одного из сложнейших в мире.

Выслушав эту поучительнейшую историю, я задумалась. Я припомнила свою собственную историю общения с факирами и нашла в ней множество аналогичных моментов.

Вторым отличительным видовым признаком у факиров, несомненно, является повышенное либидо. Третьим – магическое и стопроцентное исполнение своих, факировых желаний. Ведь мало ли у кого повышенное либидо? Л воплотить его конкретно удается далеко не всем и не всегда. Факирам же – удается. И не надо думать, что если Дэвид Копперфильд не продемонстрировал школу магического секса Олесе, то его мастер-классы на эту тему пропали в тот вечер втуне. О нет. В этом я была практически уверена. Дэвид слетал куда надо и с кем надо и был счастлив.

У меня на этот счет существовала своя собственная история. Как-то раз я поехала отдыхать вместе с подругой на популярный курорт в Арабских Эмиратах. Мы поселились в отеле «Hilton», какого-то очень странного, не фирменного образца, но в принципе довольно милом. На второй день мы выбрались в бар и благополучно сидели там, попивая пиво с ирландцами. Вдруг в зале позади барной стойки началось какое-то странное движение… Набиралось все больше народу, пододвигались стулья, вносились дополнительные седалища, появились, размахивая руками и оря «alore-vabene», итальянцы. Часть людей вокруг стойки развернулась лицом к залу. Все как будто чего-то ждали. Я спросила у соседа, что здесь сейчас будет, он ответил лаконично: «Ориентальное шоу».

Наконец открылась задняя дверь бара и бесшумно пошел в зал араб, одетый во все черное, с лицом, закрытым до глаз черным тонким бурнусом, с обнаженными могучими руками в кожаных черных напульсниках, – неся что-то, похожее на сложенный ковер. Вышел еще один такой же и начал пододвигать публику на стульях подальше от центра зала, расчищать пространство. Первый положил на пол это «что-то» и развернул. Это оказался ковер с битым стеклом. Третий араб вышел с саблями.

Пока помощники готовили зал, сам маэстро ориентального шоу ненадолго показался в дверях. На нем были черные арабские шаровары, заправленные в полусапожки, широченный пояс, полупрозрачная черная рубаха с арабским вырезом и все тот же черный платок на голове, которым он был точно так же замотан до глаз.

Глаза у него были миндалевидные, очень темные и красивые. И они смотрели в другую сторону, когда я заприметила его в дверном проеме. Почти тут же он исчез. Оставаться в баре я больше не хотела и рвалась на променад, пройтись вдоль моря, подышать воздухом. Меня останавливала подруга.

– Ну давай хотя бы посмотрим шоу, – возражала она.

И мы остались. Я нехотя развернулась на барном стуле лицом к залу. Сделать это оказалось очень сложно, поскольку кругом набилась тьма интернационального народу и коленки мои оказались намертво притиснутыми к барной стойке.

Зазвучала барабанная дробь с какими-то странными вплетениями арабских завываний, и группа факиров вышла на сцену. Они работали слаженно и профессионально. Исполнив превентивные пляски с саблями и потоптавшись на стекле, они, как и положено, пошли в народ в поисках ассистентов.

Я на этот счет чувствовала себя в полной безопасности. Я сидела в дальнем конце бара, впереди меня было несколько рядов плотно стоящих стульев и отдельный заслон в виде арабских теток в хеджабах с пионерским отрядом своих детей. Я была практически недосягаема. Поэтому взгляд мой безмятежно блуждал среди бутылок в баре, а мысли приятно относили на предстоящий променад, когда за плечо меня слегка потрясли… Я оторвала взгляд от бара и перенесла его на моего соседа, пожилого англичанина, который с вежливой полуулыбкой тыкал пальцем одной руки мне в плечо, а другой показывал куда-то в сторону сцены.

Я посмотрела туда. Всего в" нескольких метрах от нас, склонив голову в черном бурнусе, исподлобья глядя на меня жестким взглядом миндалевидных глаз, стоял главный факир и держал правую руку по направлению ко мне, ладонью вверх, – приглашая.

Я глянула на эту руку: ладонь была в полтора раза шире моей, а широкий кожаный напульсник впору было одевать мне на икру. Подняв взгляд от ладони на его лицо, я извинительно, на европейский манер, улыбнулась и покачала головой. Мол, спасибо, не надо. И уткнулась в бокал, посчитав инцидент исчерпанным.

Но он стоял как прежде. Я убралась за спину ирландца. Тогда, я слышала, факир произнес какую-то короткую фразу по отношению, наверное, к теткам в хеджабах. Задвигались стулья, гортанно загугукали арабские женщины, началась какая-то сумятица. Я выглянула из-за спины ирландца и увидела, что факир идет ко мне, как атомный ледокол, неуклонно. И уже многие из публики обратили на меня внимание и тоже начали подстрекать к выходу на сцену. «Common, common!» – орали итальянцы. Шум вокруг меня все нарастал, факир приближался. Я запаниковала и кинулась к моей подруге.

– Наталья, – закричала я ей, – что мне делать?

– Идти на сцену, – резонно, приподняв бровь, отозвалась она.

В этот самый момент факир оказался рядом и спокойно не протянул, а подал (!) мне руку. Не идти было уже нельзя. Обмирая, я отставила бокальчик на стойку как можно изящнее и взялась за его руку, слезая с барного стула под всеобщие улыбки.

Рука была прохладная, чуть влажная и какая-то каменная. Не без труда мы пробрались обратно на сцену. Оказалось, что там уже образовался некоторый застой: пока главный факир выдергивал меня с моей барной жердочки, его ассистенты давно уже собрали необходимую труппу и музыка без конца повторяла один и тот же припев. Изнывающие европейцы стояли в рядочек и смотрели на меня с нескрываемым раздражением. Ассистенты же глядели на меня с другим выражением, с каким точно, я понять не могла…

Меня попросили снять обувь. Моментально смикитив, что сейчас меня поведут на битое стекло, я стянула кроссовки и с отчаянием в глазах взглянула на главного факира. Но он уже не смотрел на меня, он уже был ко мне спиной. Show must go on! Музыка грянула новые аккорды!

В два взмаха рукой и с полоборота факир внезапно очень эффектно разделся до пояса, оставив только черный бурнус на голове, который отпустил назад. Сапожки он тоже скинул и остался босиком.

Увидев его, я ужаснулась. Роста он был среднего, поэтому его комплекция в глаза сразу не бросалась. Но… полураздетым он оказался самым здоровенным арабом, которого мне когда-либо доводилось видеть на Ближнем Востоке. Честно сказать, это был самый здоровый мужик, которого я когда-либо видела в своей жизни. Минотавр. Настоящий боец рестлинга, с той только разницей, что он был не стероидно-надутый, а натуральный. Среди рельефных гладких мышц особенно выделялись грудные плиты, дельты и бицепсы. На его спине, как на хорошей полутораспальной кровати, вполне могла бы выспаться двенадцатилетняя девочка.

И еще он весь был в шрамах. Самый большой шрам шел у него от левого плеча к запястью. С лица он оказался не так чтобы красавец, но публика тем не менее изрядно заволновалась, когда он лег этим самым лицом в стекло и ассистенты один за другим начали ставить нас, девушек, ему на спину, на плечи и на голову.

Меня почему-то решили поставить ему на голову, при том что я была не самая легкая. Девушка рядом выглядела килограммов на пятьдесят. А во мне было шестьдесят. Когда нас с ней с двух сторон под барабанную дробь ассистенты подвели к лежащему факиру и я увидела, куда целят поставить меня, то тут же негромко, но очень четко, по-английски, сказала помощнику: «Мой вес шестьдесят килограммов. Слишком тяжело для головы. Поставьте ниже». Не меняя выражения лица и так же ловко попадая движениями рук и ног в ритмы музыки, ассистенты произвели рокировку: столь элегантную, что можно было подумать, что так было задумано изначально. На голову ему встала пятидесятикилограммовая девочка.

Как объяснить, что чувствуешь, когда босыми ногами стоишь на спине живого человека, натянутой как струна, и время от времени чувствуешь мелкую мышечную дрожь?..

Хочется убежать. Срабатывает инстинкт самосохранения, и ты боишься, что вот сейчас он встанет и врежет тебе по первое число за то, что ты стоишь у него на спине, пока он лежит в осколках. Хочется соскочить с него, с криком перевернуть и посмотреть, все ли в порядке с лицом, и с состраданием прижать его к груди: срабатывает материнский инстинкт. И наконец, покуда встает он, сплевывая битое стекло под громовые аплодисменты, хочется немедленно отдаться ему: за то, что он так невыразимо страдал, пока ты стояла у него на спине.

Словом, приходят в движение сразу все инстинкты. Или очень многие.

На это-то и рассчитано факирское ремесло. Потому как после подобной цепной реакции всех инстинктов у женщины на какое-то время начисто вышибает все предохранительные клапаны логики и здравого смысла. Я почувствовала это на себе, когда меня сняли с его спины, и я смотрела, как он аккуратно стряхивает мелкие осколки с лица…

А потому я очень удивилась, когда неутомимый факир пошел еще раз по толпе и выбрал себе на этот раз двоих мужчин. Двое худосочных итальяшек были выведены на середину и поставлены рядом, очень плотно, плечом к плечу. Дальше факир подошел ко мне, взял за руку, подвел к итальяшкам и поставил спиной к их плотному тандему. Затем, глядя мне в глаза, он как-то запросто взялся за ремень моих джинсов и вполголоса спросил: «Are you ready?» Я глупо улыбнулась.

Тогда он рванул меня вверх за ремень и взгромоздил на плечи итальянцам. Я, кажется, закричала. Толпа охнула. Хлипкий пиренейский тандем мужчинок под моим задом незамедлительно и мощно прогнулся. Черные ассистенты плавно, как ниндзя, подвинулись ближе к нам. И тут же я вцепилась в модные миланские прически парней и прокричала: «Hold on, парни, Hold on!» (Именно так, как свидетельствовала потом моя развеселившаяся подруга, я и кричала.) Я подобралась вся, как могла, и мы выровнялись.

Хилтонцы окатили нас яростными аплодисментами, у итальянов, по словам барных очевидцев, глаза были в тот момент на лбу! Факир, не теряя задорного темпа, как-то хитро начал пристраиваться между итальянцами, встав на колени. Мне не было видно, что он там делает, но я поняла, что всю нашу пирамиду он хочет поднять на себе.

Не успела я как следует этой мысли испугаться, как все мы неуклонно и медленно поползли наверх. Я оказалась вообще где-то в поднебесье. Вся наша пирамида ходила ходуном, и мне приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы как-то ее сбалансировать, и дико напрягать при этом пресс, и отрывать у итальянцев скальпы… Меня не утешала даже мысль, что внизу меня пасут чуткие черные ассистенты. Я проклинала хлипких итальянцев безо всякой, судя по всему, физической подготовки. И еще я почему-то чувствовала неимоверное напряжение факира внизу. Я буквально ощущала каждое движение его тела. Наверное, потому, что являлась завершающим элементом всей нашей монструозной структуры под названием «Отдыхающие „Хилтона" на вечерней зарядке в баре».

А потом мы пошли к битому стеклу. Вот тут я уже испугалась по-настоящему. Мне почему-то стало казаться, что сейчас, с высоты, я упаду прямо в стекло. Факир шел медленно, тяжело. Каждый его трудный шаг отдавался у меня в черепной коробке. Все происходящее было, на мой взгляд, кошмаром.

Во всеобщей тишине раздался выразительный хруст стекла: это факир со всеми нами на плечах ходил по нему. Дальнейшее помню плохо. Помню только, когда все кончилось и меня снимал сверху ассистент факира, я вцепилась в него так, что он не мог отодрать меня от себя и поставить на пол. Я висела на нем, как обезьяна. Получился таким образом увеселительный элемент, публика смеялась. Только когда я увидела рядом лицо факира, тоже смеющееся, я ослабила хватку.

Потом еще опять были какие-то пляски с саблями и какие-то возлежания на гвоздях… Но в общем, шоу довольно быстро подошло к завершению. На заключительный поклон факир вывел меня и хлипкого итальянца с поврежденной прической. Мы, дружно скалясь, поклонились. Интернациональный пипл страстно зааплодировал. Рука у факира была все такая же каменная, но только чуть более влажная. От него странно пахло: не парфюмом, и не потом, и не мужским маскулиным запахом…

После этого меня отвели аккурат к тому месту, где я снимала обувь. Это было почти за барной стойкой. Там я присела в полутьме на безымянный ящик и медленно зашнуровывала кроссовки непослушными пальцами, думая о том, что на променад сегодня, пожалуй, уже не пойду. Снаружи все стремительно затихало. Мимо меня время от времени пробегали барные мальчики.

Вдруг белый свет поблек в проеме. Я подняла голову. Надо мной стоял факир. Он, как маслом, был равномерно покрыт испариной. И снизу смотрелся просто как монумент.

– Вы говорите по-английски? – спросил он.

– Да. Конечно. Говорю, – отрывисто сказала я.

Он присел рядом со мной на корточки, загородив весь проход, и буквально вспорол взглядом темных глаз мое сознание. В этот момент я поняла, что я испытываю по отношению к нему: я его боялась.

– Вы были моей лучшей ассистенткой сегодня, – сказал он, – вы ходите в тренажерный зал?

– Да, три раза в неделю.

– Значит, я не ошибся. Скажите, у вас есть время?

– В каком смысле? – не поняла я.

– Сегодня. Сейчас время есть?

– Да, конечно.

– Я приглашаю вас попить арабский кофе где-нибудь. Покурить кальян. У меня, кстати, есть хороший гашиш.

Тут я испугалась окончательно.

– Нет, – пролепетала я, – что вы. Не надо. Я сегодня очень устала. Давайте завтра.

– Почему не сейчас? – удивился он. «Потому что, – сказала ему я, – не могу».

Just because. Но он оказался упрям, он отказывался верить тому, что у меня нет для него времени. Так что после долгих препирательств, от которых я начала уже уставать, мне пришлось пойти на хитрость. Я взяла у него визитку и обещала позвонить на следующий день.

Но мы не встретились с ним на следующий день. Как и на послеследующий, и после, после… Мы встретились с ним в другое время и по другому поводу, значительно позже.

Момент той нашей встречи я помню совершенно отчетливо.

Я шла к нему, а он меня ждал. Он стоял у своего черного пыльного «бумера» (подозрительно роскошная машина для страны третьего мира, видимо купленная на поставки гашиша) и смотрел на меня немигающим взглядом темных миндалевидных глаз. Я шла поздравлять его: он женился на моей подруге, которая задерживалась в аэропорту, разыскивая пропавший багаж. Подойдя, я сдержанно поздоровалась. Он чуть заметно улыбнулся, открыл багажник, легко забросил туда мой тяжеленный чемодан, спросил, как дела.

– Good, – ответила я.

– Fine, – парировал он.

Он не заигрывал со мной нисколько. Но интерес его ко мне не пропал, и это чувствовалось. Когда мы шли с ним в аэропорт, вызволять мою подругу, я вновь смотрела в его широченную спину и думала как раз об этом. Моя приятельница знала, что факира не оставит интерес к ассистенткам, так же как и не оставит его любовь к профессии. Но вот все-таки она выходила за него замуж, предпочтя его всем славянским прелестям и странностям средней полосы. Видно, потому, что странностей в последнее время все больше и больше.

Так что самый яркий видовой признак факиров – это принадлежность к черной магии, способность вершить чудеса на расстоянии: ибо для того, чтобы обаять мою подругу до состояния умопомрачения, факиру не понадобилось даже вытаскивать ее в качестве ассистентки на сцену. Понадобилось вытащить всего лишь меня.

Опять БСЛ

Недавно, на очередном шабаше невест, у нас опять зашла речь о БСЛ. Точнее, об эмоциональном резонансе, которого все мы так ждем и которого, увы, можно не дождаться. И мы пришли к однозначному выводу: ждать тоже надо уметь. Более того, ждать надо уметь достойно.

– Достойно – это как? – спросила одна подруга.

– Достойно – это значит не страдая, – ответила ей другая.

– Почему не страдая? – спросила я.

– Потому что, страдая, ты портишь свою позитивную ментальность, – по-научному мудро ответила первая, – а именно позитивная ментальность притягивает удачу.

Я некоторое время размышляла о позитивной ментальности. Пыталась себе ее представить.

– Мы должны обязательно общаться друг с другом, – вмешивается третья подруга, – и находить новых друзей. А для того, чтобы нам интересно было общаться, надо постоянно осваивать что-то новое, чтобы было на очередном шабаше что рассказать.

Вот с этим я была совершенно согласна! Хобби и новые увлечения, путешествия и дальние страны! И конечно же, новые истории, свои и чужие, хорошие и разные!

– Кстати, советую всем попробовать заниматься милонгой, – негромко говорит маленькая ладненькая брюнетка, моя коллега.

– А что это? – встрепенулась любимица Лимфорда Кристи, до того исподтишка разглядывавшая у себя на коленках какой-то очередной финансовый отчет своей конторы. Для того чтобы никто не догадался, что это отчет, она вложила его в женский глянцевый журнал: якобы она его читает. Она всегда так делает.

– Милонга – это танго, – отвечаю я, – аргентинское танго…

– Боже мой, – машет на нас руками любимица, – да я в ногах запутаюсь!

– Не запутаешься.

А я все никак не соберусь заниматься танго серьезно, с тех пор как взяла несколько частных уроков. Зато я достигла больших успехов, занимаясь тайдзы. Это восточное единоборство, куда входит и модный нынче цигун. Я хвастаюсь этим моим «невестам», а потом еще полчаса рассказываю о том, что такое цигун и чем он отличается от тайдзы. Очень чешется язык рассказать и о том, какой у меня там есть замечательный спарринг-партнер, но о нем я пока умалчиваю. Это другая история, для другого раза. И не для всех.

– Так во-о-от откуда такая фигура, – с легкой завистью произносит моя коллега и попутчица по ночным клубам.

– Да, – отвечаю я, потупя скромно очи, – спасибо сэнсэю.

– Только извини меня, – с сердцем произносит вдруг любимица Лимфорда Кристи, оторвавшись от отчета, – дельты ты себе перекачала!

Она не знает, какой комплимент мне сделала: дельты – мои любимые мышцы в организме. На мой взгляд, нет ничего красивее их.

Потом наша Наталья Водянова рассказывает о своих занятиях пилатесом. Получается, что рассказывает она мне как бы в пику, с легкой укоризной на тему больших нагрузок на сердце. (Знало бы это дитя, какие перегрузки испытывало мое сердце раньше. Гагарин позавидовал бы выносливости моей сердечной мышцы, и причем не только физической выносливости. В итоге мышца вошла в гипертонус и затвердела, гы-гы.) Выслушав монолог про пилатес, я понимаю, что мне это интересно и на ближайшее занятие надо бы сходить. Достав органайзер, списываю у Водяновой расписание ближайших занятий.

Еще мы обсуждаем просмотренные недавно фильмы. Кино в последнее время стало совсем ни к черту, вот наше общее мнение. Обсуждать практически нечего. Мы так переживаем из-за этого, что красное вино у нас неожиданно кончается. Приходится достать из хозяйских закромов порто.

Отпробовав его, дружно помычав, мы одобрительно переглядываемся… В наступившей тишине наша молоденькая дельтообразная подружка (тоже тайдзы, из моей группы) внезапно вносит предложение посетить буддийскую общину в Москве. И как можно быстрее!

– Это тибетский центр, – трогательно сообщает она заплетающимся языком, – и там очень много интересных молодых людей.

– А нелюди есть? – резвяся, спрашивает брюнетка. – Молодые нелюди?

– Буддист от слова «буду»! – искря глазами, хищно вбрасывает любимица Лимфорда Кристи. – Пойдем, а как же! Обязательно сходим!

Тут же затевается дискуссия по поводу буддизма вообще и Будды как мужчины в частности. Девятым валом стремительно нарастает спор о том, сколько именно у Будды было женщин. Показания путаются: то ли две тысячи, то ли пять.

– А вы знаете, – внезапно трезвым голосом на повышенных тонах провозглашает молоденькая подружка, – что в буддистские монастыри запрещено брать мужчин, не знавших женщин?! Именно поэтому! Потому что Будда знал женщин, и знал много. И знал, таким образом, от чего он отказывается!..

– Но официальная жена у него была только одна, – возражает любимица Лимфорда Кристи, – все остальные были наложницы.

Поднимается шум. Как он мне нравится, этот шум! Как я люблю его! И как здорово быть в теме: я как раз заканчиваю читать третью книгу по поводу тибетского буддизма. Я знаю, в действительности в буддистских монастырях, в отличие от наших, запрещено брать мужчин, не знавших женского лона.

А еще, попивая порто, наблюдая за нарастающим гвалтом, я думаю о том, что, по сути дела, предметом наших разговоров должны были быть мужчины… Как в сериале «Секс в большом городе». Бесконечная череда мужчинок служит темой для бесконечной череды обсуждений. Эдакий смысловой каннибализм: плененный мужчина переваривается, обсуждается, получает диагноз и выбрасывается вон, за борт, вне поля зрения. Великолепный сценарий для бесконечного, коммерчески успешного сериала. Жаль только, что в жизни так не бывает. Никакого здоровья не хватит – ни психического, ни физического – для такого количества мужских тел на единицу времени.

Мы мужчин не обсуждаем, мы о них рассказываем. И в этом деле мы сплетницы со стажем. Наши love-story не диагностическая карта а-ля Sex&City, а красивая портретная галерея, которую в любое время можно посетить и в тишине и прохладе «воспомнить былые дни и битвы, где вместе клубились они…»

По мере поступления сюжетов можно также наблюдать, как брутальные некогда истории нашей жизни, такие важные для нас, такие нужные нашей памяти, вдруг превращаются в комиксы. Поэтому особенно важно уметь порвать с ценным тебе человеком вовремя, чтобы его образ был действительно образом героя в твоей памяти. И навсегда – чтобы потом его образ не развалился, когда ты узнаешь о нем все самое «лучшее» из жизни текущей.

Я вспоминаю, какой потрясающий разговор имела на эту тему позавчера с одной моей приятельницей-журналисткой, не вовлеченной в круг «невест». Она даже прислала мне свою очень грустную, но очень яркую love-story, которую готовила публиковать в каком-то глянцевом женском журнале. Лирическая интонация этого произведения настолько прочно вошла мне в память, что я решаю не ждать следующего раза, когда смогу принести журнал с этим рассказом, а повторить его тут же, соблюдая сюжет и лирическую канву.

Подняв бокал, я прошу минуточку внимания, тишины и чуть-чуть порто.

Вот она, эта история.

Три недели

Она не хотела оставаться с этим человеком. Она не хотела даже ехать с ним. Хотя странность заключалась в том, что еще только полгода, нет, меньше – пять месяцев назад, – больше всего она хотела именно этого. Остаться с ним. Спать с ним. Просыпаться время от времени и видеть его рядом, – даже эти его жуткие на ощупь, мертвые патлы, волосы, выкрашенные на концах в цвет снега. И со странным чувством трогать волосы живые – темные, очень густые.

Теперь все иначе. Теперь все такое же мертвое, как эти его патлы. Мертвое мартовское утро, с ничего не выражающим солнцем, которое не то чтобы греет, не то чтобы светит, а как бы присутствует. Они проснулись в его квартире, купленной месяц назад. Деньги на нее взялись непонятно откуда, но их было сразу очень много. Официальная версия звучала как «удачное обналичивание старых акций, неожиданно поднявшихся в цене». Очень милая история. И очень милая, хорошая квартирка. Самое интересное: она каким-то образом знала, что у него будет свой дом именно в этом районе. И даже когда она переступила порог и огляделась, все показалось ей смутно знакомым, с эдаким эффектом дежа вю…

И подумалось тогда, что, будь она настойчивее в своих к нему стремлениях полгода назад, будь она упрямее и терпеливее, ей удалось бы склонить его в свою сторону. Она, конечно, не надеялась отбить его от постоянной, как он ее называл, «гёрлфренд» (очень странно звучит это слово из уст тридцатишестилетнего мужчины)… Нет, на это она, конечно же, не рассчитывала, но хотя бы быть его параллельной подругой.

Они были знакомы уже лет пять, прежде чем это случилось. Раз в год он приходил в тусовку, где она бывала постоянно и приобрела даже некоторый статус. Он приходил на день рождения к их общему другу. Каждый раз, когда он только появлялся там, в старой квартире в центре города, где она с друзьями уже хеппибёздила вовсю, у нее ёкало сердце. Забытым таким ёканьем, как в детстве.

Их знакомство началось забавно, и именно так, как ее предупреждали. Он подступился к ней с предложением заняться групповым сексом: он, она и его девушка. Она резонно возразила, что в глаза не видала его девушку и совсем не уверена, что хочет с ней спать.

«К тому же у меня на девушек вкус специфический», – добавила она, откровенно веселясь и над ним подтрунивая.

Подловив эту ноту, он моментально поправился: «Ну, хорошо, тогда я, ты и мой друг». И, уверенно взяв ее за талию, вызывающе, но очень искренне засмеялся, задрав красивые брови поверх «рейбэновских» очков, блестя серыми сумасшедшими глазами. Она смеялась тоном выше, и, как ей теперь казалось, – тоном искреннее. И слегка уже отвечала его обниманиям, и он ей все-таки нравился, нравился, нравился. Со всеми его групповыми секса-ми и «задвигами». Почуяв близость «добычи», поняв, что может увезти ее с собой, он вцепился в нее мертвой хваткой. И почти увез тогда ее…

Тусовка, однако, не отдала ее – в прямом смысле. Что крайне ее изумило. К нему подошли два почтенных человека, оба бывшие ее ухажеры, плейбои в регалиях и сединах, и, как-то по-особому глядя в плоскость «рейбэновских» очков, попросили его не трогать их «маленького домашнего божка».

– Она приносит нам удачу, – сказали они тогда ему со странной интонацией, – и ты никуда не увезешь ее… Ни к чему тебе это. А уж ей-то и подавно.

Она осталась, он уехал. И много потом еще было выпито, и много, много было еще тусовано. А потом их общий, их главный друг, форвард тусовки и главный ее организатор, погиб. Внезапно. Переходя дорогу на зеленый свет, днем, по зебре, на одном из центральных московских проспектов.

На похоронах она так сильно плакала, так была не готова к виду его, молодого, в гробу, что впервые в жизни ей было все равно и она не чувствовала кожей, в каком месте на этот раз относительно нее находится ее «счастье в патлах». Он, конечно, тоже был там. Ведь он начал дружить с форвардом на десять лет раньше, чем в эту тусовку пришла даже она.

Потом его поминали. Девятый день. В общем, это было не очень похоже на поминки: компания собралась весело, как всегда, с тостами – так, как любил тусоваться их ушедший друг. И это было правильно. Все так думали и даже поднимали тосты за это. Она пришла позже всех, он уже был там, уже ждал ее.

«Черный цвет тебе очень к лицу», – произнес он, привставая и целуя ее через стол.

Выходили курить на улицу. Было жарко, июль. Над городом нависла огромная гроза, но ливень все никак не начинался. Стояла тропическая духота. Она жалела, что, боясь дождя, не надела свои красивые черные туфли…

Домой она поехала вместе с ним – они жили тогда совсем рядом, на двух соседних станциях метро. По дороге они стали целоваться, совсем как подростки.

В перерывах между обниманиями и целованиями она подумала о том, что два месяца назад она рассталась со своим мужчиной, который был умница и красавец, который очень нравился ей, а в сексе был просто бог…

«Два месяца без секса», – подумала она. Срок показался огромным.

– Но может быть, все-таки, – негромко проговорила она, отклеившись на секунду от своего попутчика, – не сейчас? Не сразу? Может, пускай пройдет какое-то время, мы встретимся еще?..

– А зачем тянуть время? – возразил он. – Тем более что, как показывает практика нашего друга, которого мы с тобой только что поминали, времени этого у нас может и не быть.

Сколько раз она потом вспоминала ему эту фразу! Вспоминала зло. Не скажи он ее, все развернулось бы по-другому, в этом она была почему-то уверена.

Сейчас, сосредоточенно крася губы под мартовским унылым светом, лившимся из окна, она еще раз вспомнила эту фразу: «…как показывает практика нашего друга»… Практика. Хм.

А тогда, выслушав эту фразу, подумав над ней, она поехала к нему. Она плохо помнит ту ночь. Помнит только, что потом несколько дней подряд они практически не расставались. То есть ездили куда-то по своим делам, каждый в отдельности, затем, ввечеру, снова слетались, и это притяжение было выше их сил, выше их усталости и недосыпания, выше всякого приличия, поскольку они появлялись вместе и оставались на ночь даже у его родителей, появлялись вместе и черт знает как озвучивали свое пребывание в отдельной комнате в той же тусовке, где ее почитали «царицей ночи», но именно потому царицей, что много раз она была вне ночных сексуальных игрищ компании. Ей, по правде сказать, было наплевать в этот раз на то, кто что скажет. А ему всегда на все было наплевать. Кроме, разумеется, своей работы – своего прекрасного, немного странного, но на всю Москву крепко прославленного творчества.

Но она хорошо запомнила день, в который была необыкновенно счастлива. Был один такой летний день… Когда с утра на город обрушились настоящие тропические ливни. Дождь шел стеной, как в голливудских классических фильмах, в сценах при расставании/воссоединении любимых, – он шел не останавливаясь. И он был теплым.

Надевать туфли было бессмысленно. Она надела пляжные вьетнамки, подвернула джинсы, взяла спортивную сумку и большой черный мужской зонт, оставшийся от бывшего бойфренда, и отправилась в спортивный зал. Когда вместе с группой тайдзы она медитировала, сидя кружочком вокруг сэнсэя, во всеобщей тишине было слышно, как яростно хлещет теплый дождь по большим витражным окнам зала, по асфальту снаружи, по листве тополей. И ей вдруг показалось, что вода каким-то образом сейчас протечет в зал и все затопит. И она боялась этого, и была необыкновенно счастлива, и очень хотела, чтобы он после тренировки позвонил.

Босиком пройдя полквартала до квартиры подруги, час спустя (ливень все не прекращался) она уже почти решилась звонить ему сама, но он опередил ее, грянув звонком с домашнего на мобильный. Он позвал ее к себе, он признался, что с похмелья, он велел взять бутылку белого с собой!

О как медленно двигался общественный транспорт! Как он вообще всегда медленно ездит!.. Она заехала к себе домой, быстренько приняла душ, быстренько впрыгнула в новую, сухую одежду, стала краситься.

И вот этот час сборов, проведенный в полутемной квартире, озаряемой молниями и громами внешних немыслимых тропиков, с влажным воздухом, с мыслью о том, что он ждет, что сейчас она к нему поедет, был, пожалуй, самым счастливым за последние несколько лет. Нет, не «пожалуй», а самым счастливым.

В действительности у них было чуть меньше трех недель. Наверное, пока их погибший друг (а она его об этом попросила, не стесняясь своего язычества и зная, что будет услышана, – попросила, чтобы быть вместе с этим своим сомнительным «счастьем в патлах») был еще на земле, с ними. Друг только пожал плечами и с характерной скептичной гундосинкой ответил: «Ну, если ты хочешь…» Этот друг ей никогда ни в чем не отказывал. Он по-своему ее любил, по-человечески так. Но, помедлив потом, боясь, очевидно, ее расстроить, добавил: «Вообще-то, это не твое…», но она уже не хотела его слушать, она уже очнулась от странного, дневного полубредового сна. Потому как в случае с погибшими друзьями мы совершенно уверенно можем слышать уже только то, что хотим.

Вот эти три недели, выражаясь метафорически, она бы «повесила» в золотой рамке на стену. Если бы это было возможно.

Конечно же, она хотела продолжения. Даже когда первый пароксизм страсти прошел и полегчало. Она хотела его видеть тогда даже больше! Однажды ей вдруг пришла в голову мысль, какие у них могли бы быть талантливые дети… Поймав себя на этом, она не без сарказма додумала и мысль о том, насколько он, между прочим, слабее ее предыдущего любовника – не в плане выносливости и даже не в плане техники, а как-то в плане гибкости и любовной энергетики. И возмечтала о том, какой в следующий раз покажет ему удивительный сексуальный фокус. Она тогда еще не знала, что все уже, больше у них ничего не будет.

Он стал пропадать и не отвечать на ее звонки. Она купила новое красивое нижнее белье и сообщила ему об этом. Он воодушевился, он был в полном восторге и предполагал, что оно было выбрано с необыкновенным вкусом, но не появился все равно.

В следующий раз они увиделись на сорок дней. Их друг уже по-настоящему ушел, его уже не было с ними, она это чувствовала.

Домой она опять возвращалась с ним. И все было плохо. Она спросила его – почему. Он было пробовал отшутиться, но потом сказал:

– Но я же говорил тебе, у меня есть гёрл-френд.

Она подумала, помолчала.

– Забавно, что ты сказал это сразу после того, как мы переспали. Еще даже не встав с постели.

– Но ты же знала это. Ты же слышала в компании, не могла не знать.

– Но ты сказал это – после. Все равно после.

Они могли препираться так до бесконечности, она поняла это и интерес к разговору потеряла. Он тоже. Как-то обреченно они поехали к ней домой. Там они снова спали, вернее, слегка дремали, после… и он улетел как «боинг», с низкого старта, к себе домой. Сказал, что очень занят, что ему надо работать.

Глубокой ночью она закрыла за ним дверь, и вдруг в ее сознании как-то все вместе проступило, вся картина их так называемых отношений проявилась, как изображение на фото: она поняла, что он ее имел, теперь уже да, просто имел. Вот сейчас, сегодня ночью, этой ночью. И ему это нравилось. Она вспомнила, как он бился в корчах, как нравился ему ее запах, как балдел он от ее тела. И еще она поняла, что ему по большому счету все равно: ибо не чует он разницы в том, чтобы иметь женщину просто так или заниматься с ней сексом с каким-то эмоциональным резонансом. Может быть, потому, что у него этого резонанса не было… И возможно, – это показалось ей гораздо более страшным, – не было никогда.

Чтобы осмыслить это полностью, у нее ушла неделя. А по прошествии еще одной она оказалась в больнице, со странным диагнозом «нервное расстройство». Там она лежала под капельницей. В раствор добавляли транквилизаторов, и впервые за долгое время она почувствовала себя необыкновенно хорошо. Спала, просыпалась и снова засыпала. И ничто ее не волновало. Ничто.

Через месяц она увидела его снова, опять в тусовке. И снова он захотел ее. На этот раз она его за это ненавидела.

Но он добился своего. Непонятно как. Наверное, потому, что она, обколотая успокоительными и курсом пропившая какие-то дурацкие антидепрессанты, была недостаточно сильна, чтобы ему отказать. Наверное, поэтому. Но в сексе для нее в этот раз все было так по-другому, что она почти ничего не почувствовала, и вяло, небрежно сымитировав какие-то экстазы, с удивлением обнаружила, что он эту фальшивку проглотил. И даже остался горд и доволен собою.

«Боже мой», – подумала она тогда.

Через неделю они снова спали. Как и в прошлый раз, она не могла себе объяснить почему… Но отношения между ними вроде как растеплились, они перезванивались, он даже пытался порекомендовать ее на хорошую работу. Все шло прекрасно; ей даже почудилось, что, может быть, у них все-таки что-то получится. Но тут обнаружилось, что у нее не начинаются месячные.

Он был в ужасе. Она тоже. Она была в ужасе настолько, что не могла даже по-настоящему решить, что же ей делать, в случае «если»… Потом месячные начались. Но она вдруг подумала, что лучше не будет извещать его об этом сразу же. Она хотела знать, когда в следующий раз он позвонит сам, чтобы узнать, как она.

Ответ оказался проще, чем можно было ожидать: никогда. Он не позвонил. Он чистосердечно забыл о ней. Под Новый год улетел в Таиланд, где пропадал два месяца. Она улетела на Ближний Восток и культурненько отдохнула две недели. Вернулись они, как ни странно, в один день и приземлялись даже в одном аэропорту, с разницей в несколько часов. Там-то они и столкнулись, поскольку ее самолет задержался. Не вполне веря своим глазам, она окликнула его в очереди на паспортный контроль. Патлатый турист западного вида в неуверенном полуобороте сощурился, вгляделся… Узнал. Затем развернулся, бросив сумку, быстро подошел к ней и, крепко, уверенно прижавшись в объятиях к ней всем телом, сильно, почти зло впечатал в губы долгий поцелуй.

И вот теперь, сидя у него на диване в новой квартире, они вели какой-то напряженный, бессмысленный разговор, прерываемый большими паузами.

– Я должна накраситься, – сказала она ему в начале, – у меня сегодня вечером две встречи.

– О боже, – только и сказал он, – ну тогда это надолго.

Она промолчала.

– Две встречи личные? – спросил он как бы нехотя.

«Самое ужасное в таких вопросах – это абсолютная праздность», – подумала она.

– Нет. То есть да, – она выводила ресницы, – мне будут делать два предложения. Первое, я надеюсь, по работе.

– А второе… это замуж, что ли, тебя зовут? – неприязненно поинтересовался он.

– Нет, совместно жительствовать.

– Девочка или мальчик? – тускло поинтересовался он, закуривая.

Она чуть удивилась.

– Мальчик, – ответила она. Пауза.

Ее искренне поражало, насколько тосклива сейчас их беседа. Насколько все то, что они друг другу сейчас говорят, неинтересно им обоим. Еще и вчера по большому счету было неинтересно, но вчера в атмосфере витал повышенный гормональный тонус, и казалось, что какой-то интерес все-таки есть.

Вот странно, думала она. Насколько им теперь не о чем говорить, и насколько было говорить о чем тогда, полгода назад. Тогда она с изумлением узнала, что он перечитал всего Набокова и что теперь, в этом возрасте, терпеть его не может, и на ее профессиональный вопрос он аргументированно отвечал почему. Она была в восторге. Они в тот момент смотрели фильм «Герой», лежа в кровати, ели чипсы, и чипсы эти были кругом, кругом…

Помнится, они даже обсуждали как-то Кьеркегора и хихикали над Кантом. Они были равнозначны друг другу и равнозначно интересны. И как это странно, насколько все безнадежно теперь и тоскливо и нету никаких даже приятельских отношений. И быть не может.

Теперь ей пора уходить из этой квартиры. Очень сразу и срочно.

Он сказал: «Я везде уже сто раз опоздал». Интонация была такая, что опоздал из-за нее. Она быстро собралась. Он открыл дверь, тромбоном вытянул губы в прощальный поцелуй. Брезгливо миновав их, она вышла вон.

Выйдя в мартовский полдень, она поняла, что да, теперь уже – только теперь! – все. Вот теперь она его никогда не увидит, и в этом уверена. Потому что ей важнее сохранить эти три недели, что называется, в «золотой рамочке». Что, в конце концов, это нужно именно ей. А для него ни этих трех недель, ни «золотой рамки», по всей видимости, никогда не существовало.

Это ни хорошо ни плохо. Ведь, в действительности, он ее предупреждал. Гёрлфренд, работа, богемный образ жизни… Он говорил ей об этом простыми русскими словами. В сущности, ее все предупреждали, кроме разве что Минздрава. И она знала это «все» и тем не менее создала легенду, образ, в котором могла бы его любить. И любила.

Но пусть образы прошлого не затмеваются реалиями настоящего, подумала она, доставая из сумки мобильный телефон. Пусть они будут светлы. Выйдя в меню, она выбрала «контакты» и, выведя курсор на его имя, нажала delete. И пусть будут только те три недели в августе. Пусть только они останутся в памяти.

Сатисфакция

Но сатисфакция – вот главный бонус в таких сюжетах. И чертовски приятно знать, что жизнь всенепременно и всегда дает нам возможность сатисфакции.

Когда я рассказала эту печальную историю моим девочкам, они восприняли ее близко к сердцу: так загрустили, так завздыхали… Такая тягостная тишина восстановилась среди невест по второму разу! Но как я порадовала их, когда годом позже рассказала им невероятное продолжение этой истории! Хотя, казалось бы, никакого продолжения тут быть не может… Но все-таки оно было.

Какое-то время с тех пор, как они расстались, она жила тихо, ни с кем не встречаясь, довольно замкнуто. Со стороны даже могло показаться – она жила в гармонии с собой.

И только глядя на то, как она молотит грушу в спортивном зале, куда мы вместе с ней ходили, я догадывалась, как далека она сейчас от такого понятия, как «гармония»… Хотя молотила она ее медленно, размеренно, можно даже сказать – красиво. Даже и нельзя сказать, чтоб молотила: никакой суеты. Подходит, становится в стойку, какое-то время просто смотрит. Потом поднимает ногу, вмиг переносит центр тяжести, собирается вся, и – хлестко, с оттягом – удар… И тут же отпрыгивает, начинает гарцевать, не хуже какого-нибудь Моххамеда Али, прицеливаясь на удар следующий. И так по часу. Смотреть на нее можно было не отрываясь все это время.

Но только однажды, в раздевалке, подойдя к умывальнику, около которого стояла она, я увидела, как она снимает кольца. Видимо, она забыла их снять перед тренировкой. Теперь ее пальцы опухли, покраснели, кольца никак не хотели слезать, даже под водой с мылом. А кисти рук била крупная, заметная, далеко не спортивная дрожь. Судя по всему, дрожь эту в обычное время ей удавалось скрывать, с ней справляться, но здесь, под тяжестью спортивных нагрузок, она неумолимо «вылезала» наружу. Бывает такой эффект. Заметив мой удивленный взгляд, она усмехнулась: болезненно, нервно, отчужденно. И поспешила руки спрятать.

Но мужество этой девчонки состояло в том, что она не боялась жить. Вполне осмыслив все случившееся, она нашла в себе силы позвонить патлатому, дабы восстановить подобие приятельских отношений. Ответив на его приглашение, в одночасье она даже заехала к нему в гости.

Дома у него она застала пять-шесть человек его богемных друзей. Среди прочих был и его ближайший друг, про которого она много слышала и много знала, но совсем иным себе его представляла. Он сидел, перекинув ногу на ногу, и с задумчивым видом рисовал себе что-то в блокноте.

Ближайший друг поднял на нее серые глаза, опушенные густыми русыми ресницами, на автомате поздоровался и последующие десять минут все никак не мог отвести от нее взгляд. (Он и по сю пору не может отвести от нее взгляд, уже почти два года.)

А тогда ему надо было ехать домой, его ждала жена, но он не поехал, остался. После плотного коллективного ужина и выпитой водочки гости стали отбывать по одному и группами. Когда они остались втроем – патлатый, она и его друг, – патлатый внес оригинальное предложение: заняться l'amour-de-troi. Ближайший друг глянул на нее немного странным взглядом и чуть заметно улыбнулся. Неизвестно, что прочла она в этом взгляде, но вдруг согласилась.

– Видишь, – гордо заметил ей тогда патлатый, – в итоге все получается, как ты хотела. Ты, я и мой друг.

Стоит ли говорить, что патлатый друг был изгнан из спальни? Стоит ли говорить, что он уже был совершенно ни при чем?.. Чистосердечно забыв про него и чистосердечно отправив его в ту ночь куда подальше, моя коварная коллега получила первую сатисфакцию. Вторую она получила с утра, когда, неслышно ступая по ковру босыми ногами, царской походкой вышла из спальни и увидела своего патлатого «друга» в гостиной, спящим под какой-то стертой индийской попонкой. Он был маленький, никчемный, похмельный. Совсем не герой. И, глядя на него такого, впервые за долгое время она рассмеялась. Очень весело, очень открыто.

«Очень зло», – как говорил впоследствии ее друг с серыми глазами, в тот момент во весь свой рост воздвигшийся у нее за спиной и тоже наблюдавший эту жалостливую картину.

С тех пор они рядом, она и ее сероглазый король. Они прошли вместе уже через очень многое: через его развод, через его нежелание иметь детей, через ее с этим примирение. Через ссоры, расставания и, как она говорит, «испытательные» сроки. Двенадцатибалльные шторма ее жизни утихли, наступил штиль. Она даже простила их патлатого друга, теперь в ее доме он частый гость. Тот, в свою очередь, «Ray Ban» сменил на «Carolina Herrera», патлы состриг, внутренне стал совершенно спокоен и даже как будто грустен чуть-чуть. Утверждает, что только теперь понял, что в ее лице потерял (она на это неопределенно-вежливо улыбается улыбкой Моны Лизы).

Зато у нее теперь почти никогда не дрожат руки. Теперь уже она изредка, раз в неделю, не чаще, – появляется в спортивном зале. А в основном ходит со своим другом в бассейн, учится правильно дышать и плавать. Она всегда плавала быстро, уверенно, с долгими занырами, многие думали – профессионально. И только близкие давние друзья, в том числе и я, знали, что заныры эти происходят оттого, что она не умеет дышать и поэтому долго на воде держаться не может. Однажды из-за этого она даже чуть не утонула. Самое странное, как потом вспоминала она, чуть не утонула у бортика, как героиня фильма Кшиштофа Кислевского «Синий цвет».

Теперь у нее все по-другому. Теперь она уже осваивает стиль баттерфляй, порхает рядом со своим другом как бабочка.

Виртуальные побоища: мифы и реальность

Одним из прекрасных способов скрашивать ожидание перемен в нашей жизни является кино. В смысле сходить посмотреть фильм. Причем никогда ведь не знаешь, чего ждать в этот раз: обретения ли нового кумира, разочарования ли, просто хорошего времяпрепровождения или внезапных воспоминаний…

Недавно мы с приятельницей, которая благодаря своему увлечению всем натуральным выглядит на двадцать пять уже много лет, решили пойти в кино. Приятельница моя не только бесконечно блюдет драконову диету, но также пьет время от времени какие-то таинственные отвары из трав, которые прописывает ей пить ее бабка.

Бабуля у нее – то, что надо. Оторви да брось бабка. Про нее Гарик Сукачев и поет песню «Моя бабушка курит трубку»… Я видела ее своими глазами, бабку эту, когда она ненадолго приезжала в Москву навещать внучару. Бабушка в действительности не только курила трубку, но также оказалась настоящей якутской шаманкой: сухонькой, слегка согнутой вперед крючком, с клюкой и с совершенно непередаваемым выражением бесстрастных щелок-глаз на морщинистом монголоидном лице. И еще она плохо говорила по-русски.

Тогда-то я и поняла, откуда у моей кареглазой приятельницы эта странная внешность а-ля Киану Ривс, откуда незыблемый вес и вечная молодость. И конечно же, я взалкала шаманских рецептов.

В компании невест по второму разу кареглазую натуропатку многие недолюбливали. Некоторые относились лояльно, но жалели, считая немножко тронутой. Впрочем, все неизменно уважали за высокий профессиональный статус.

В действительности хорошо ее не знал никто – она была то, что называется «темная лошадка». Было о ней известно только, что мать-одиночка; довольно замкнутая, как будто недобрая, как будто бы даже лесбиянка. Временами пожарным заревом сиял на горизонте ее жизни какой-то мужчина, один и тот же, много лет. О нем нам и вовсе известно не было ничего.

На шабаши она всегда приезжала с полными сумками еды и выпивки, часто дарила нам нэцкэ. Ко мне она относилась почти доверительно. Поэтому пару раз попросила посидеть с ее драгоценным сыном, и однажды издали я увидела того самого, «пожарного» мужчину, садящегося в авто. Обычный мужик, с уставшим выражением лица и лобными залысинами.

И вот мы с ней решили сходить в кино. Синхронно проторчав в пробках энное количество времени, мы добрались до кинотеатра довольно поздно. И обнаружили, что на просмотр нам остались только два фильма: один – эротическая (!) комедия для подростков, второй – «DOOM».

– «Doom», «Doom», – напряженно забормотала моя приятельница, – что-то знакомое… Что-то слышится родное в долгих песнях ямщика. Где-то я уже это точно слышала…

– И даже видела, – подсказала я.

Она продолжала лихорадочно соображать.

– И даже видела неоднократно, – совсем раскрыла карты я.

И, видя, что мучения ее не прекращаются и вряд ли иссушенный постоянной диетой мозг даст подсказку в четверг поздно вечером, я сказала:

– Это 3D-игра. Виртуальная то есть, компьютерная. В нее играли абсолютно все десять лет назад, странами и континентами.

– Да что ты, – поразилась она, – прямо континентами?

Я подумала.

– Ну, пожалуй, все-таки странами. Легендарнейшая игрушка. Первая в своем роде. Потом были еще, не менее популярные, но «DOOM» был настоящим хитом.

– Кстати, – она уставила на меня немигающие раскосые глаза, – у меня на эту тему проблема. Сынуля мой играет все время в эти самые… Как их?..

– 3D-игры.

– Да, 3D-игры. Выгоняю его каждый раз со страшным скандалом! А ведь ему еще и девяти нет! Ты не поверишь, какой он иногда из-за компьютера вылезает: глаза запавшие, лихорадочные, блестят… Уроки делать не может, устал. Даже на самые простые просьбы реагирует со второго раза. Я уж даже ему спецтравки пробовала заваривать по бабкиному рецепту.

– Ну и как, помогло? – Я не смогла удержаться от усмешки. (Я-то знала, что никакие травки и наговоры тут не помогут.)

– Да в том-то и дело, что нет. – Подумав, моя подруга добавила: – Думаю, недурственно было бы ознакомиться с материалом. Думаю, надо нам на «DOOM» сходить. Я засмеялась:

– Хочешь знать врага в лицо? Но только вряд ли тебе этот фильм поможет.

– Почему нет?

– Да потому что фильм – это фильм. Смотрилово. А игра – это игра. И это совсем другое. Ты не смотришь, а сама играешь.

– А ты откуда знаешь? – Едва заметно она прищурила правый глаз.

– Знаю, – ответила я беспечно, – играла.

– Ты?! – Она заломила вверх выщипанные брови. – Играла?!!

– Да. И еще как! Три с половиной года. Днем и ночью. Не останавливаясь.

Тут она посмотрела на меня, как будто первый раз видела. Я приняла портретное выражение лица. Я ее понимала: мир 3D-игр слабо освоен прекрасным полом. То есть именно обычными женщинами, типа нас. Если взять среднестатистического мужчину, то каждый из них играл в 3D-игрушки, и играет время от времени до сих пор.

Я не знаю, почему женщины в массе своей не могут освоить такие игрушки, – это не сложнее, чем водить автомобиль. Предполагаю, что обилие насилия играет тут свою отталкивающую роль. Но если преодолеть этот барьер, учтя, что все происходящее не более чем игра, 3D-игры – занятие невероятно азартное. Вызывающее к тому же сильнейшее привыкание.

– Слу-ушай, – протянула моя подруга, рассматривая меня как клад, – давай-ка пойдем сейчас купим билеты, а потом сядем с чайком, и ты мне быстренько все расскажешь, что да как. До сеанса еще полчаса.

– Что ты хочешь услышать? – спросила я, пока она тащила меня к кассе.

– Буквально все, – отвечала она.

Кажется, она была уверена, что влияние виртуальных игр на сознание ее ребенка имеет магическое происхождение.

Мы купили билеты. Я чувствовала себя при этом несколько странно… Никто из моих нынешних подруг не знал об этом моем порочном увлечении, мои виртуальные подвиги остались в «прошлой» жизни.

– Мне кажется, ты этот фильм не высидишь, – сказала я, – он, наверное, скучным тебе покажется. Да и противно будет.

– Ну уж если я высидела по два раза «Матрицу-два» и «Матрицу-три» вместе с сыном, то «DOOM» с тобой высижу и подавно, – отчеканила она.

Тут уже настала моя очередь взглянуть на нее как в первый раз. Высидеть два раза «Матрицу-2» – вот он, материнский подвиг наших дней. Про «Звездные войны» я даже спрашивать не стала.

Впрочем, первую «Матрицу» я сама пересмотрела раз восемь, так она мне понравилась. К приключениям в виртуальных мирах я всегда испытывала влечение поистине неодолимое, неодолимое…

Мое знакомство с 3D-реальностью произошло в середине 90-х.

Однажды, зайдя в комнату дизайнеров в некоем издательстве, я так и влипла взглядом в экран, в котором творилось что-то невообразимое: какие-то розовые монстры, разевая клыкастые пасти, пытались прокусить стекло монитора насквозь, сзади напирали мохнатые и коричневые, плюющиеся огненными шарами, – и все они периодически сцеплялись друг с другом. Верстальщик Моня каким-то образом яростно уворачивался и, ругаясь матом, стрелял в это все из одноствольной винтовки. Внезапно раздался задавленный крик, экран вспыхнул алым цветом и, остывая, показал всю картину уже в горизонтальном ракурсе. «…ять!» – с чувством сказал Моня и откинулся на спинку кресла.

Я подошла ближе, и мне удалось рассмотреть местность, которая сразу пленила мое романтическое сердце: там, где обитали мохнатые и коричневые, было высокое облачное небо, туманные горы, стены, сложенные из булыжника и поросшие мхом… Лестницы, двери, деревья. Внезапно затяжная пулеметная очередь нарушила мое восторженное созерцание. С соседнего компьютера дизайнер Дэн из шестиствольного пулемета белой стали поливал коричнево-мохнатых и розово-лысых врагов Мони.

Через два дня, насмотревшись пейзажей «Дума» вдоволь, я сделала попытку играть. Попытка произвела среди дум-бойцов фурор. Они всё бросили, встали за моей спиной, принялись цинично издеваться, загораживать экран и даже толкать под локти. (Харрасмент тогда вообще был очень развит в 3D-обществе, стоило только появиться на игровом сайте под женским именем, и тебя немедленно расстреливали из всех стволов. Я быстро поняла это и впоследствии в Сети всегда играла под именем, звучащем как мужское, и только однажды вскрыла инкогнито.)

Я начала приходить в дизайнерский отдел вечерами, пока никого нет, и училась играть. Очень быстро, буквально за месяц, мое увлечение «DOOMом» стало шизофреничным. Я начала бояться монстров, «смерти», насмешек дизайнеров и вообще всего, но продолжала играть. Страх и «DOOM» заполонили мой сон и мои дневные мысли. Я не могла удержаться и играла в рабочее время, и через два месяца потеряла из-за этого работу.

Далее некоторое время у меня не было возможности развивать свою думоманию, что, по всей видимости, спасло меня от окончательного умопомрачения. Вторая стадия случилась, когда в доме у нас появился 486-й компьютер с прикупленной памятью и всеми мыслимыми наворотами.

И вот тогда – началось. Ежедневно минимум по три часа, а в выходные по семь-восемь я посвящала себя «DOOMy». На работе (другой, конечно, работе) также проинсталлировали первый «DOOM» и сделали под него локальную, офисную сеть. Она была слабенькая, больше четырех человек не выдерживала, висла. Но мужчин, желающих играть, и так было всего трое. И я попросилась быть четвертой. Помню, мои коллеги буквально остолбенели и пристально посмотрели мне в лицо: не шучу ли? Потом с опаской так подвели к компьютеру, зарядили игру и, выяснив, что я в красном комбинезоне, принялись дружно за мной гоняться. Потребовалось каждого из них «убить» по два раза, чтобы урезонить. Это было тяжело; в итоге осталось у меня всего три процента здоровья и семь патронов для винчестера. Но я была чрезвычайно горда собой, я поняла, что навык не потеряла.

Вскоре я вплотную занялась прохождением второй версии игры на самом тяжелом уровне: когда демоны воскресают, каждый патрон наперечет и играть надо на время.

– Погоди, – перебила меня подруга, – а сколько времени занимает прохождение одного этажа?

– Это смотря как сильно ты хочешь его пройти. Один этаж, если играть без кодов, во втором «DOOMe» можно было проходить, к примеру, неделю…

Я сделала паузу и отпила чаю.

– Ну, ну, ну! – подскочила на стуле моя подруга. – Ну дальше рассказывай!

– А между тем секрет рецептов твоей якутской бабушки я хотела бы знать гораздо больше, чем код бессмертия к «DOOMy» в свое время, – сказала я.

Это была неправда, конечно. Я не знаю, чего бы я могла хотеть так же сильно, как кодов к игре, – в свое время. Наверное, только большой и светлой любви.

Якутские глаза моей подруги округлились и стали на какой-то миг совершенно европеоидными.

– Но у нас нет рецепта бессмертия, – пролепетала она.

– Плохо, – я поперхнулась чаем, – это очень, очень плохо. Я, знаешь ли, на этот рецепт очень рассчитывала…

Тут я не выдержала и засмеялась. Поняв, что шучу, моя подруга тоже расхохоталась.

– Слушай, кроме шуток, – произнесла я, – мне хотелось бы знать, какие травы ты пьешь и сколько раз в год. Давай так: я тебе расскажу, как протекала моя болезнь виртуальными играми, а ты мне расскажешь про травки и про свою диету.

Она подумала немного. Потом сказала:

– Диета проста. Не есть ничего ненатурального. Любые сфабрикованные продукты: сервелаты, конфеты… Ну, то есть все, к чему приложилась рука человеческая при создании. Это, в общем, довольно трудно только вначале. А потом на уровне привычки уже идет. Как тренажерный зал у тебя. А травки… – Она еще подумала и решилась: – Я расскажу тебе про травки.

– Вот и славненько. – И я незамедлительно продолжила свой рассказ: – Один и тот же этаж ты можешь осваивать довольно долго, потому что это ведь не просто ты вышла из одного телепорта и прошлась до другого, как по пленеру. Тебе ж мешать будут. Настойчиво. Поэтому, чтобы не начинать игру каждый раз с начала, перед особо труднопроходимым участком ты сохраняешься, делаешь «save».

…Но даже для того, чтобы открыть простую дверь, в «DOOM-2», надо было приложить немерено мозгов и памяти. Верхние этажи второго «Дума» были построены по принципу головоломки, некоторые двери без посторонней подсказки вообще не открывались. Слава богу, мне было у кого этой подсказки просить: на работе у нас был мальчик, который начал играть в «DOOM» раньше меня и уже ходил в Интернет, на игровые сайты. Но я старалась. Покорялся этаж за этажом. Я шла к завершению игры. И, проснувшись однажды утром, я написала себе записку: «С сегодняшнего дня я не играю в „DOOM"» и повесила на видное место. Потому что поняла, что еще немного – и вся моя голова останется там.

Записка, естественно, не помогла. Наступило время полной неуправляемости. Неделя прошла словно в каком-то зачумлении: сколько часов в сутки я спала, что ела и вообще чем занималась, ничего не помню. А потом мне вдруг сделалось ужасно скучно. И последний уровень легендарной игры я прошла уже в чисто ознакомительном порядке… Через месяц я стерла «DOOM» с жесткого диска, обе версии.

– И все? – с подозрением спросила моя подруга.

– Все, – улыбнулась я, – «DOOM» кончился. То есть первые две версии. Но третья, знаешь… Не пошла, скажем так.

«DOOM-З» я пробовала, как только он вышел. Он восхитил меня своими техническими возможностями и графикой. Но он стал какой-то… Противный. Не было в нем той чрезмерной красочности и первобытной динамичности первых двух версий. «DOOM-З» напомнил мне «QUAKE».

– Ага, – сказала догадливая якутская дива, – так, значит, тогда в твоей жизни было продолжение?

– Было, а как же…

Классическое продолжение: «QUAKE», «DUKE NUKEM».

В «QUAKE» я играла ровно месяц. В нем я могла «смотреть» вверх, вниз, прыгать, плавать и нырять, а также летать. Всего этого в «Думе» я делать не могла, мы там просто туда-сюда ходили. А тут появилась приятная новизна ощущений и вновь родившийся азарт, которые по неопытности я спутала с симпатией к игре. Враги неприятно удивили меня своей трудноубиваемостью и отвратительным видом. Всякие там оборотнеобразные звери и какие-то шипящие летающие коконы – это еще ничего. Но вот зомби, живущие в гнусных болотистых подземельях и швыряющиеся кусками собственной плоти, – это уже с эстетической точки зрения не перло ни в какие рамки. Я брезглива. Не могу я, когда в меня бросают трупные ошметки. Плюс шизофреничного цвета небо, уныло завывающий ветер в коридорах, непроглядная темень во всех без исключения углах и идиотское поведение самого главного монстра, Шомблера… В конце концов отвращение пересилило азарт: между собой и игрой я увидела стекло монитора.

А потом был «DUKE NUKEM». Именно в нем, в «DUKE NUKEMe», я оформилась в настоящего виртуального бойца, с ним стала выходить в Инет.

– Знаешь, ни одному мужчине в жизни я не посвятила столько времени, сколько «Дюку», – говорю я, – а мужчины в тот момент вокруг меня были, надо сказать, в изобилии. Но всё не те, что надо. А тот, что был нужен, назывался «DUKE NUKEM».

С точки зрения эстетики «DUKE» был хорошей игрой. Меня пленили увеселительные виды оружия – уменьшатель, замораживатель. И враги, которые все были о двух ногах и вооружены тем же огнестрельным оружием, что и я, мне тоже понравились. С «Дюком» я познала радость и священный глум геймера – два обязательных чувства, без которых геймер не геймер, а дилетант. А вслед за ними пришла легкость, ибо я не болела игрой, а играла в нее. Позднее люди, знавшие о моем увлечении, предлагали мне даже принять участие в известном чемпионате по «Duke», но я отказалась.

– Хотя там был приличный денежный приз в финале. Но, думаю, вряд ли я дошла бы до финала.

– Почему?

– Я не была магистром игры. Вынуждена признать, что мужчины играют все-таки лучше. У них нет каких-то ступоров, связанных с инстинктом самосохранения, как у нас. А это те самые заветные доли секунды, которые дают волшебную быстроту реакции магистра игры. Кроме того, соревновательный дух предшествует чувству наживы. А для меня в игре тогда было что-то личное, что-то почти святое.

«Но вот что?» – мелькнула у меня мысль.

– О боже, – сказала моя подруга в ужасе, – мы опаздываем на сеанс.

Мы подхватились и побежали в зал. Действительно, мы слегка опоздали: бригада по спасению человечества уже загружалась с базуками на «зараженный» объект. Одного из солдат, эффектного культуриста-мулата, показали со спины: там были все сто тридцать три мышцы.

Я склонилась к уху моей подруги: «До сих пор никак не могу привыкнуть, что в 3D-пространстве выгляжу именно так. Или примерно так».

Опять глаза моей приятельницы стали почти европеоидными, она скосилась на меня, как лошадь на конкуре. «Там что, женских образов нет?» – прошептала она почти беззвучно. «Когда мы начинали, не было. Позднее были. Лары Крофт всякие».

В фильме действо разворачивалось как по писаному. И если бы не спецэффекты и мускулатура парней, играющих героев, смотреть было бы не на что. Собственно, непонятно для кого он был снят, этот фильм «DOOM». Геймерам смотреть было неинтересно, а простого смертного от вида свисающих с притолок селезенок кривило.

Кривило и мою подругу.

Только один эпизод фильма был снят с эффектом «бродилки»: стадикамом[5] с человеческого роста. Проценты здоровья, правда, не отражались, и поэтому вообще непонятно было, качественно ли дерется герой или нет, наносится ли ему какой-нибудь вред в процессе драки.

Я рассеянно смотрела фильм и думала о своем. Когда я играла, я была очень одинока… Нет, не так. Я была одинока всегда, но во времена виртуальных игр я это чувствовала особенно сильно. Я намеренно поставила между собой и миром 3D заслонку, я погружалась в «DOOM» столь же неистово, как Нэо в Матрицу, и такую же потом по этой самой матрице испытывала ностальгию.

Примета времени, развившаяся в кинематографе третьего тысячелетия: уход от реальности, двойные смыслы, философия глобальной альтернативы…

И еще я думаю о появившемся в 3D-пространстве образе соблазнительной бой-бабы, очень скоро перекочевавшей в кино и, должно быть, имеющей также и прототипы в жизни… Иначе откуда бы ей появиться? Она, облаченная сплошь в лаковую кожу, ловкая, стремительная, сильная, готовая уконтражопить все на своем пути: Лара Крофт, Тринити, героини Милы Йовович в боевиках. Кто их придумал? Придуманы ли они вообще?

Ясно одно: этот образ давно тлел у кого-то в подсознании; интересно только, у кого, у женщин ли, у мужчин?.. И что означает, что этот образ вырвался наружу с такой силой и обрел такую невероятную популярность?

И конечно же, я думала о себе. Я не Тринити и никогда ею не хотела быть. В 3D-пространство меня влекло любопытство, мне было интересно все за каждым виртуальным поворотом. Моя история о другом: в 3D-период моей жизни я искала глобальной альтернативы. Я объявила войну обстоятельствам моей тогдашней жизни и вела ее посредством 3D.

– Но в твоем случае серьезное привыкание мальчику не грозит, – сказала я моей подруге после фильма.

– Почему? – спросила она, моргая сонными после сеанса глазами.

– Мне кажется, у этого поколения 3D-игрушки идут на уровне бытового развлечения, как у нас когда-то тетрис. То есть поиграл, убил время и монстров, и слава богу. Это у таких, как я, форвардов 3D, возникало сильнейшее привыкание, потому что никогда ничего подобного не было. Неотшлифованные мозги моего поколения явились по-настоящему благодатной почвой для игрищ нового формата. А для современных тинейджеров, я думаю, кибер-культура просто часть мегаполис-культуры.

Мы помолчали. Я вспомнила о травках.

– Ну так что? – спросила я ее.

– Боюсь, – ухмыльнулась моя коварная якутская подруга, – что никакой универсальной формулы победы над временем я тебе тоже не дам. Травы, которые я пью, не растут в средней полосе. Их привозит моя бабка, и в какие-то специальные дни моего цикла, которая она вычисляет каждый раз заново по лунному календарю, я их аккуратно варю. В большинстве случаев я даже не знаю, как все эти травы называются.

Кажется, она говорила искренне. Я помрачнела. Я почувствовала, что могу сейчас с ней поссориться.

Похоже, она поняла это тоже. Поэтому, смягчившись, она ласково взяла меня тоненькой смуглой ручкой за запястье и сказала:

– Но, если ты хочешь, я могу попросить бабушку, и она тебе тоже что-нибудь вычислит и что-нибудь сварит. Но для этого ты пойдешь к ней сама, и сама с ней поговоришь, когда она в следующий раз приедет, о'кей?

Я молча на нее смотрела.

– Но ты же не пойдешь к ней, – сказала она, – и не поговоришь. Потому что ты ее боишься.

Она была права. Бабку я боялась больше, чем всех монстров «Дума».

Поняв это, подруга моя ухмыльнулась и посмотрела на меня со странным выражением.

Мне показалось, что ее как-то задело то, что я боюсь ее якутскую бабулю.

Чтобы разрядить возникшее напряжение, я быстренько рассказала ей 3D другую историю, связанную с темой дискриминации.

Это был один из заключительных моментов в моей виртуальной карьере. К тому же это был единственный раз, когда виртуальное пространство пересеклось с реальным.

До своего погружения в виртуальный мир я всегда думала, что борьба за права женщины – занятие, придуманное самими женщинами. Я, например, никогда не стремилась быть с мужчинами на равных и никогда не боролась за какие-то там дополнительные права: мне и своих было достаточно. Но именно в 3D-мире я столкнулась с очевидным фактом и должна была признать: понятие дискриминации существует даже в худшем смысле этого слова. Странный, болезненный страх оказаться вдруг в чем-то на равных «с девчонкой», видимо, преследует мужчин с детства.

Как-то, осваивая предпоследние этажи «Дюка Нукема», подбираясь уже к его финалу, я заметила, что начинаю страдать своеобразной бессонницей: бывало, адреналина в моей крови играло столько, что я не спала по нескольку суток. А когда засыпала, мне опять же начинал сниться «Дюк». Но когда даже эротические сны начали посещать меня в «дюковском» антураже, я поняла, что с этим срочно надо что-то делать.

И я решила как можно чаще выезжать на природу. С друзьями, шашлыками и пивом. На дворе стояла как раз середина июня.

Однажды, когда я поехала на такую вот вечеринку с шашлыком, я подслушала там разговор двух ребят. Обоих я видела всего во второй раз и едва-едва была с ними знакома. Знала только, что оба занимаются компьютерами. И вот я сидела на складном стульчике в кусте сирени, а через ветку от меня сидели они.

– Ты не поверишь, какой у нас тут был инцидент, – сказал один парень.

– Какой? – повернул в его сторону прозрачное лицо сисопа[6] другой.

– Я там с одним пареньком спаялся в пару, – чавкая, продолжал первый, – то есть я думал, что это парень. Ник-нейм Танат. Думал, азер какой-нить. Играет он странновато. Любит по углам ховаться, на кулачный бой без оружия почти никогда не выходит. Ну точно, азер, я думал. Правда, он научил меня прятаться от некоторых монстров и пересиживать их.

– Как это?

– Ну, оказывается, от некоторых, особо тяжелых, можно спрятаться и пересидеть. А потом бежать дальше. Ну, в случае, например, если ты на ультрауровне играешь, где они воскресают, не имеет смысла на таких уродов боеприпасы тратить.

В сумерках летнего вечера было видно, как прозрачное лицо системного оператора озарилось выражением интереса.

– И кстати, – продолжал первый, – я вообще не знал, что такое возможно. Ну так вот, прошли мы тут с ним какой-то очень кудрявый уровень. Да с первого раза, ловко так. И такое умиление на меня напало, ну, думаю, какой хороший парень, какой молодец! Я тут его и спрашиваю: «А как у тебя настоящее имя?» А он мне, Гарик, и отвечает: «Джада». Я говорю: это, что ли, женское имя? А он мне говорит: «Да, женское».

Бледный сисоп вытаращился на своего приятеля. В кусте сирени воцарилась особая разновидность тишины. Я сняла с шампура кусок мяса и съела его, довольная. Все это было очень смешно. Потом, я знала, будет еще смешнее.

Первый продолжил:

– Мы же там все белобрысые дядечки, и я просто не ожидал, что это окажется девица. Ну, она, не будь дурой, меня в этот момент из базуки и расквасила… Для тонуса, как говорится. Чтоб не расслаблялся.

– Сука, – с нежностью тигра отозвался приятель.

– Сука, конечно, – резюмировал его друг, – но ты прикинь: играет классно!

Мой виртуальный партнер под ник-неймом Jaroslaff (его лицо я видела тогда в первый и последний раз) не рассказал, что было дальше. А зря…

Потому что дальше было самое интересное. Возродившись после базуки в другом месте, мой чудесный боевой товарищ Ярослав кинул в общую сеть инфу о том, что «sredi nas baba. 17 etag, bolchoy zal s monstrom». И магистры игры устремились на 17-й этаж, сметая все на своем пути.

Непостижимым образом вычислив меня среди прочих равных, они начали гонять меня по всему этажу, от них просто не было спасу! О, они убивали меня «смертельно», много раз. Они просто неистовствовали, не давая мне ни малейшего шанса уйти. Я была в ужасе. И, «убитая» в очередной раз, я вышла из игры и не ходила на сайт две недели. Первую неделю я на них обижалась, вторую размышляла на тему, почему они так со мной поступили. Это было похоже на то, как если бы я посягнула на нечто святое, как будто я осквернитель праха в священных гробницах.

– Стоп, – прерывает меня моя подруга, – а Лара Крофт, кажется, как раз расхитительница гробниц?

– Точно. Игра так и называется «Лара Крофт. Расхитительница гробниц». В нее я, кстати, никогда не играла.

Тут мы смеемся и переходим на другие темы, поняв, что тема 3D сегодня исчерпана раз и навсегда, как и когда-то в моей жизни.

По дороге домой я размышляю о том, почему никогда не играла в «Лару Крофт». Ведь сколько раз я потом видела, как дюжие молодые геймеры выбирают себе образ тетки посисястее, увешивают ее оружием и носятся по виртуальным просторам, потрясая сиськами и оружием, с поросячьим визгом! Нет, всегда-то мне надо было влезть в шкуру какого-нибудь культуриста и бороться с монстрами, мужественно кривя чужое небритое лицо. Странно на самом деле. Наверное, так было мне привычнее? А может, так легче было прятаться от окружавших меня бойцов, упорно не прощавших мне принадлежность к женскому полу.

И еще в голову приходит мысль о том, что не так уж и бесполезен был для меня мой виртуальный опыт. Многолетнее увлечение бродилками привнесло в мой характер одно очень ценное качество.

В 3D-игрищах никогда нельзя стоять на месте, надо все время двигаться, иначе «убьют». Второй неписаный закон: никогда нельзя оказываться в углу. Ну, здесь я готова была поспорить: если угол затемненный и проверенный, то отдышаться в нем, конечно же, можно. Но недолго. А вот останавливаться нельзя никогда, это факт. Так же и в жизни: хочешь достичь верхних этажей этой игры, останавливаться нельзя. И отдыхать долго – тоже.

Позже я узнала одну африканскую поговорку, настоящую, «живую», которая до сих пор в ходу среди африканских пиплов: «Не важно, кто ты в этой жизни: хищник, догоняющий жертву, или жертва, убегающая от хищника. В любом случае, когда взойдет солнце, тебе лучше уже бежать». Очень хорошая поговорка, по-моему.

Так что беги, Лара, беги! Даже если ты споткнулась, если упала, если тебя даже сбили с ног, важно быстро собраться, подняться и как можно скорее уйти с этого места.

И все-таки – кумиры…

Недавно я была в гостях, и одна девочка убеждала меня, что у нее нет кумиров. Мы сидели по разные стороны дизайнерской барной стойки, лицо у девочки было сплошь утыкано каким-то металлическим хламом, и голову украшали ярко-фиолетовые афрокосички. Косички, впрочем, были чудо как хороши. Девушке было семнадцать лет, ее мать, моя приятельница, возлежала с задумчивым видом, напившись крепкого спиртного, на черно-синем полу своей огромной дизайнерской квартиры. Здесь все было ее: она была настоящая хозяйка медной горы. И всего-то было ей тридцать семь лет, но белый свет сделался не мил ей, и все, что она имела, стало не нужно – потому что она разошлась с любимым человеком, с которым прожила четырнадцать лет, и теперь все никак не могла привыкнуть в одной-единственной мысли.

«Джада, – говорила она мне, – эта мысль очень проста. Я не могу поверить, что состарюсь не вместе с ним».

Я видела его, когда он был еще с нею. Он был хорош. И я понимала мою приятельницу, как никто, и потому чаще других сидела за дизайнерской стойкой. Но она запилила его до смерти, не простив одной-единственной измены, и он ушел. Она же теперь все чаще бывала в прострации, разбавляя кровь хорошей дозой алкоголя… Еще бы: он был ее кумиром.

Кумир же, уйдя в прекрасное далеко, кажется, совсем забыл о своей второй жене: ибо уже намечалась третья.

У меня всегда все было проще. По отношению к реальным людям я никогда так не раскрывалась. Я находила кумиров в Голливуде и безвозмездно любила их платонической любовью: мои кумиры смотрели на меня с биллбордов, безмерно, бесплатно, безопасно радуя мое сердце, а главное – они всегда, всегда были со мной.

А вот ершистая, шипастая, в черных вязаных полуперчатках, из отрезанных «пальчиков» которых торчали худенькие пальцы с до крови прокусанными заусенцами, девочка-дочь в афрокосичках смотрела на меня привычным взглядом волчицы, но во взгляде этом теплился непривычный огонек интереса. Потому что я была единственная из всех «взрослых», посещающих их огромную дизайнерскую квартиру, которая не приставала к ней, не наезжала, не задавала никаких вопросов, а только однажды поинтересовалась, как ухаживать за афрокосичками. И похоже, безо всяких подвохов… Но как можно было приставать, наезжать, задавать вопросы и учить жизни существо, которое практически уже было не видно из-за пирсинга, афрокосичек, милитари-аксессуаров и агрессивного макияжа? И только торчали оттуда серые, в размазавшейся черной обводке измученные какие-то глаза…

В одночасье, пока ее мама лежала на полу, девочка вдруг стала рассказывать мне, что учится она, потому что так хочет мама и потому что учеба удерживает ее от лазанья по улицам (а это неплохо), и что еще мама хочет то-то и то-то, а девочка потрясена недавней смертью друга, который старше ее всего на три дня… И, видя мое внимание, понесла такую околесицу, какую способен нести человек, давно, а возможно, и никогда не принадлежавший себе, а потому очень несчастный.

Среди нас троих мне было жалко больше всего ее, девочку. Прервав ее сбивчивый, на грани слез, монолог, я развернула перед ней какой-то глянцевый журнал и, ткнув в Бреда Пита, сказала: «Посмотри, какой…» Девочка была изумлена, она замолчала. Тогда я пододвинула ей журнал поближе, чтобы ей было лучше видно.

«Посмотри, – сказала я ей с улыбкой, – ты только посмотри на него».

И она посмотрела. Невнимательно, с толикой презрения, с подчеркнутой небрежностью. Слегка так посмотрела.

В мире, полном несуразностей, небрежности и зла, где любовь понимается как мера проявления эгоизма и измеряется степенью принадлежания одного человека другому, любить-то все равно кого-то надо. Более того: только так, любовью, и можно спастись.

А потому я почти уверена, что с утра пораньше, за кофе, пока все гости этого дома спали, убитые тяжелым алкогольным сном, – под жужжание пылесоса пришлой домработницы, – девочка в афрокосичках тщательно пересмотрела всю фотосессию. И возможно, сходила даже на фильм с Бредом Питом. Очень надеюсь, что это была, например, «Троя». Тогда, может быть, девочка прочитала еще и книгу и, вероятно, обрела к тому же еще и античного кумира.

И сердце ее успокоилось любовью к ним, к проверенным героям женских сердец на протяжении тысячелетий.

Женщинам нужны кумиры. Всегда и везде. Потому что совершенно не важно, в квартире какой метражности ты живешь и какую ступень занимаешь на социальной лестнице: и на необозримых пентхаусных просторах можно быть несчастным так, как в страшном сне никогда не представит обладатель самых маленьких метров в самой занюханной «хрущевке».

Зато не было более благодарного слушателя у меня, когда я рассказывала девочке в афрокосичках о своих интервью со звездами! Никогда не забуду ее глаза – живые, с блеском, с интересом, – когда я травила ей эти бесконечные байки, специально для нее наполовину выдуманные. Мне кажется теперь, что я приезжала туда именно за этим, раз от раза, рассказывать вот эти самые рассказы, пока хозяйка медной горы, моя подруга, бесконечно устраивала свою личную жизнь, а также в порядке самоутверждения ковала светлое будущее дочери.

Но кумиры нужны не только женщинам, но и мужчинам, кстати. Им – совсем для другого. Мужчины берут от мувистаров стиль одежды и манеру поведения, жесты, определенные фразы… Иногда целую линию поведения! Вспоминается, как в конце благословенных 80-х мир буквально заполнился мужчинами в длинных черных пальто, с необыкновенно элегантным наклоном головы, с почти неуловимым прищуром (чуть не написала: «карих») глаз… И как неспешно держали мужчины 80-х двусмысленные речи, которые, смешные, не понимали сами (ибо даже Залман Кинг их не понимал!), как, вваливаясь на интимное свидание дождливой ночью, небрежно эдак дарили ромашки…

Ромашки эти, в отличие от задохлого фильмового прообраза, были крепкие, русские, садовые, а в случаях больших чувств, я слышала, даже заменялись герберами.

Я, например, получила таких ромашек две, с разницей в полгода. Очень хорошо, чисто зрительно, помню обе. Может, оттого, что я была тогда моложе и память моя была сильна, а может, оттого, что незабываемое время тогда было… Время, когда кумиры приходили в нашу жизнь когда хотели. Время, когда жизнь нашу еще можно было изменить.

Вечер курьезов

Моя тридцатилетняя подруга, красавица Анжелка по кличке Энджел, еще только шла ко мне, а я уже увидела, что ребенок совершенно опупел. Полугодовалое дитя по имени Красотка, ее дочь, таращила глаза и готовилась выпасть в смысловой обморок. «Еще бы», – подумала я, по-быстрому дотягивая через трубочку коктейль, глядя на них исподлобья.

С тех пор как началась громкая музыка, ребенку было явно не по себе: по инициативе ее мамы мы сегодня выдвинулись в «ветеранский» ночной клуб в центре города. Я заехала за ними и помогала собираться. Энджел недавно сделала себе роскошную химию большими кольцами, купила клубные сапоги на каблуках и какую-то совершенно невыносимой красоты сексуальную кофточку. Красотку мы одели в сверхдорогущий прикид («Вот для меня навсегда останется загадкой, – вздыхала Энджел, – как это детская одежда может стоить в полтора раза дороже взрослой»), а на Красоткину голову очень модно пристроили бандану. Когда девушки были полностью готовы, Энджел посадила дочку в кенгурятник и нацепила себе на живот.

И вот теперь у Энджел наметился какой-то хахаль, а Красотка, как назло, выпадает из обоймы.

– Ты понимаешь, – возбужденно шептала она мне в коридоре, пока я переодевала кенгурятник с нее на себя, – мужик классный, как раз то, что надо. Между прочим, он ведь на нас двоих клюнул, подошел именно ко мне и Красотке. Ты положи ее пока в машину поспать… Или там посиди с ней.

– Ладно, может, мы покататься съездим. Ключи дай, – говорю я. – Тебе удачи. Звони, если что.

Хорошо, что Красотка меня не боится. Вообще, у меня свои планы на это время были, ну так теперь что ж… Я выхожу из клуба.

Красотка слабо хнычет. Некоторое время мы стоим на свежем воздухе, благостно дышим. «Ты моя девочка», – говорю я, беру ее крошечную голову в свою руку и оглядываюсь, высматривая машину.

На самом деле – я ловлю себя на этой мысли – я высматриваю не машину, я высматриваю его. С ним у меня в этом месте назначена встреча.

В моей ладони скапливается невыносимая нежность, переливается там, подобно блику в лунном камне. Но самый главный лунный камень у меня при этом в груди. Там просто лунная глыба какая-то… Я непроизвольно улыбаюсь, воображая себя когда-нибудь в будущем матерью.

И вдруг откуда-то справа: «Привет». Я поворачиваюсь – лицо все такое же, как в фильмах, – но совсем другое, человеческое. И чертовски удивленное на этот раз: «Это твой ребенок?»

– Нет, – отвечаю я, – подруги моей.

– А где подруга?

– А подруга в клубе, у нее там роман по ходу дела начинается.

Лицо у него становится еще более изумленное и слегка злое, но он ничего не говорит, молчит. Я знаю его матримониальные принципы, читала в интервью. Да что там! Сама же в двух интервью о них и писала.

Некоторое время проходит в молчании. Потом я говорю:

– Поедем на Воробьевы горы, покатаемся?

– Поедем, – отвечает он как бы нехотя.

Мы недолго едем по ночной Москве: Красотка блаженно спит в своей персональной люльке сзади, он сидит рядом, просто смотрит по сторонам. Я думаю о том, как хорошо, что в этой машине коробка-автомат и мне не надо мучиться с незнакомой механикой. Все наши мысли (я чувствую) постепенно сливаются в один большой позитив, и внутри салона восстанавливается тишина особой тональности. Очень теплая такая тишина.

А за окном проплывают пейзажи немыслимой красоты… Вряд ли кто из гостей нашего города знает, как прекрасна Москва ранней летней ночью на исходе рабочей недели. Потому что узнать это можно, только живя в этом городе изо дня в день, годами. В пятницу вечером, июньскими нежными сумерками, дорожное движение слегка замирает, люди становятся доброжелательнее, а в самом воздухе города чувствуется предвкушение волшебной ночи – первой из двух, когда можно будет всласть поспать, или вдрызг напиться, или хорошенько поразвратничать, не думая о вечном дефиците времени, не взглядывая поминутно на стрелки часов… И поутру роскошно терять время: никуда не торопясь, валяясь в кровати с телефонной трубкой, пультом от телевизора и специальным «кроватным» подносом с остатками завтрака/полдника/ужина. (Обед в выходные в столице отсутствует по той причине, что в обед все и просыпаются.) Причем московские «пятница-вечер» могут быть прекрасны как в дождь, так и в сухую погоду. В дождь вся иллюминация Москвы превращается в ярчайшие длинные полосы на черном асфальте, в роскошные спектральные разводы на лобовом стекле, переходящие в настоящее замирание сердца…

Я говорю об этом моему спутнику. Он удивляется: «Переходящие в замирание чего?» Мы смеемся.

– Сердца! – кричу я. – Сердца! Не говори, что не знаешь этого слова!

Если б не мои постоянно полушутливые интонации, он взял бы меня сейчас на понт, враз дал бы почувствовать себя маленькой глупой девочкой. Еще бы: ведь я москвичка, а он приезжий. (Приемные дети Москвы любят ее еще больше, чем мы, родные, но показывать это считается у них почему-то неприличным. Напротив, приветствуется цинизм.)

Мы подъезжаем к Воробьевым. Я осторожно паркуюсь под каштанами. Народу здесь, как всегда, валом. Отдельным рядком стоят свадебные лимузины, резвятся невесты. Некоторое время мы с ним колдуем над задним сиденьем, вынимая Красотку из люльки. В руке он держит бейсболку, чтобы, как только выйдем из тенистой аллеи на смотровую площадку, залитую светом, надеть ее и пойти, спрятав лицо под козырек, чтобы люди не бросались за автографом.

Во время наших первых встреч я очень боялась появляться с ним в людных местах, боялась резких проявлений звездного шовинизма у простого люда. Но нет, неожиданно для себя я открыла, что он умеет так стушевываться, что его почти никто не узнает.

Самое интересное, Красотка даже не просыпается, когда я вынимаю ее из люльки и пристраиваю в кенгурятник. Все это я делаю не так чтобы очень умело, к тому же ужасно боюсь ее уронить, но она спит, и все тут.

Затем мы неторопливо выходим на аллею. Навстречу нам празднично плывут смеющиеся пары. Кто-то, всматриваясь, узнает его, поднимается легкое, неуверенное волнение, люди идут, долгое время оглядываясь.

– Пора надевать бейсболку, – говорю я.

Как мне бывает жалко его в такие минуты, что он не может жить так же, как и любой другой нормальный человек. «Такова специфика профессии, – неизменно и невозмутимо отвечает он, – чем работаешь, тем и в люди выходишь».

Как жаль. Неожиданно я обнимаю его за шею и целую. Наши редкие моменты физического контакта всегда застают его врасплох. Сначала он как бы отступает от меня на полшага, затем раскрывается всем вербальным фоном и, повернувшись ко мне с искрящимся молодецким взором, пытается наши целования продолжить. Но нет, мы уже идем дальше. Тот шаг, в течение которого это было возможно, был три шага назад.

К тому же на груди у меня, художественно распустив слюни, спит Красотка. Поняв это с некоторым опозданием, он раздраженно косится на ребенка. Я усмехаюсь, наблюдая за ним. Всегда-то нам что-нибудь мешает.

Когда я сделала с ним первое интервью, у нас обоих возник сильный эмоциональный резонанс, но он выжидал, когда мне «полегчает», потому что не хотел рисковать тем, что осмысленно достигнуто в тридцать шесть лет, завоевано в тридцать восемь и уже несколько лет сбалансированно существует: жена, семья, ребенок. Это то, что называется – тыл. Потом, конечно же, мне «полегчало»… Но я внезапно прониклась большим уважением к этому священному для него понятию: тылу. Не человек красит тыл, а тыл человека, гы-гы. Мы с ним тогда так и не переспали. А потом уже было второе и третье интервью и еще какие-то материалы и совместные работы…

Я ходила на его спектакли, хвалила его фильмы… Редко созванивались, еще реже виделись. Раз от раза он пытался втянуть меня в орбиту своей жизни, но мне этого уже было не надо. Тем более что он бесконечно ездил сниматься на два-три месяца на натуру, да и меня все время срывало в какие-то командировки, наши графики хронически не совпадали… Мы жили на разных планетах.

Но все-таки я всегда хотела быть рядом с таким человеком, как он. Любить за талант. Поддаваться на красочные эмоциональные провокации. Ощущать на себе влияние мощнейшей мужской харизмы и временами чувствовать себя рядом с таким человеком очень женщиной – то, чего мне так не хватает в этой жизни. Мне кажется, все это он хорошо понимал. А потому в редких встречах все-таки мне не отказывал.

Теперь мы с ним опять идем и разговариваем. Я – с чужим ребенком на пузе, он – размахивая черной бейсболкой в руке, которая никак не подходит к его светлым льняным штанам и льняной рубахе. Все вместе это выглядит нелепо и немного смешно. Мне приходит в голову, что эта встреча запомнится, наверное, лучше других… Вечер курьезов.

Он тем временем рассказывает про свой последний спектакль, постановка которого никак «не идет», уж очень тяжелая вещь. Я слушаю, одновременно соображая, могу ли я напроситься на репетицию посмотреть. Красотка спит безмятежнейшим сном. Мы подходим к смотровой площадке, он ловко надевает бейсболку, одновременно привычным жестом, почти условным рефлексом чуть нагибая голову. Все движения у него такие слаженные, такие изящные. Пластика невероятная.

Когда мы «выходим в люди», его уже никто не узнает. Красотка, напротив, вдруг просыпается и начинает изумленно таращиться по сторонам. Мы выступаем эдаким красивым семейным трио. Он что-то продолжает рассказывать, когда к нам подскакивает борзый фотограф с украинским акцентом и предлагает «сфоткатся». Мы дуэтом говорим «нет». Тогда фотограф начинает напирать на меня:

– Девушка, девушка, у вас такой красивый молодой муж, такой красивый от него ребенок, ну давайте зафиксируем вас на прогулке. Прекрасный кадр будет, поверьте, прекр-р-расный!

Тем временем я слышу, как моего «молодого мужа» разбирает смех, особенно после слова «молодой»: из-под козырька бейсболки доносится глумливое квохтанье. Фотограф, несмотря на то что находится на близком от него расстоянии, «молодого мужа» решительно не узнает и продолжает меня уговаривать, неожиданно перейдя уже на одесский акцент и «ты». Я наконец решаюсь:

– Мужчина, – говорю я ему, – это не мой муж и не мой ребенок. Поверьте, никакого смысла в этом снимке нету.

– Ну уж нет, – внезапно негромко, но четко возражает мой «молодой муж», – давайте сфоткаемся.

И, сняв бейсболку, он поднимает как будто к солнцу красивое сияющее лицо и, обняв меня за талию, придерживая левой рукой Красотку, становится в профессиональную стойку перед объективом:

– Я не ее муж, потому что мы еще не расписаны. Просто она сегодня не в настроении. Снимайте.

Фотограф между тем стоит столбом.

– Ты соображаешь, что ты делаешь?! – в ужасе шепчу я. – Здесь могут быть папарацци! Завтра же этот снимок будет на первых полосах желтой прессы. Да еще с ребенком! Ты представляешь, что тебе дома будет?

– Не лезь ко мне домой, – недобро одергивает он меня, ослепительно улыбаясь при этом, – поверь мне, я представляю это гораздо лучше, чем ты.

Вот они, звездные выкидоны, – не будь я знакома с ними, я бы, наверное, сейчас же убежала бы. Или упала бы в обморок. Фотограф внезапно отпотевает и начинает суетливо бегать вокруг нас, судорожно дергая затвор своего старенького «Зенита». Собирается народ, как в зверинце.

– Ой, смотрите, это же… – с оттенком истерики произносит какая-то женщина.

Тут срабатывает затвор, и фотограф нас наконец «фоткает». И сразу за ним следует шквал вспышек любительских «мыльниц». Опережая его всего на десятую долю секунды, я успеваю вскинуть обе ладони и закрыть ему лицо. Его рука с бейсболкой уже идет вверх, он уже пригнул голову. Вокруг поднимается какой-то нереальный ажиотаж, Красотка принимается рыдать… Мы еле-еле уносим ноги. «Дочурка» наша еще долго не может успокоиться, заливаясь слезами. Оставив ее в машине с мувистаром и не сказав ему ни слова, я возвращаюсь на площадку и бодро-злым шагом подхожу вплотную к фотографу.

– Ну что, – ядовито замечает он, – вы все-таки решили купить фотографию?

– Да, пожалуй, – нарочито небрежно отвечаю я, – вместе с негативом.

– Что так? – Он ехидно блестит глазками.

– Очень негативы люблю, – с сердцем отвечаю я, – собираю их в отдельную коробочку.

Подумав, он называет мне цену. Я ахаю, хватаюсь за сердце, и мы начинаем торговаться. В машину я возвращаюсь довольно скоро, с пленкой, вынутой при мне из «Зенита». Точно, вечер курьезов. Хлопнув дверью, молча завожусь и взглядываю на знаменитость:

– Ну и что это было?

Он сидит очень довольный.

– Ничего особенного. Мы сделали совместный снимок на пленере. Спонтанный, а значит, очень хороший.

Наверное, это месть за то, что пришла на свидание к нему не одна. Но с другой стороны, как я могла бросить Энджел в такой ситуации? Вдруг у нее там судьбоносный хахаль, который будет ей потом хорошим мужем?..

Представляю на снимке свое перекошенное недоумением и паникой лицо.

– Я просто хочу, чтобы у тебя была фотография со мной, – между тем продолжает он, – на память.

– В рамку поставить, – говорю я.

– Рамку я тебе подарю. Дизайнерскую. Ну это что-то новое. На память… При чем здесь память? Впрочем, мне-то что? Это он несвободен, а не я, и это у него «в случае чего» будут проблемы. Едучи в машине на второй красный свет подряд и не замечая этого, я молчу, а он пытается разговорить меня (может, разозлить?), расспрашивая о том, что это за дурацкая такая мать у Красотки, что она на кого попало свое дитя кинула.

– На кого попало – это, что ли, на меня? – спрашиваю.

– Ну, например, на меня, – возражает он, – а вдруг я мувистар-киднеппер?

Внезапно я неудержимо начинаю смеяться. Похоже, это истерика.

– О да… Очень похож!.. – Еще не до конца успокоившись, я добавляю: – Но мать Красотки не знает, что мы с тобой сегодня встречаемся. Она вообще про тебя не знает.

Как, впрочем, и никто не знает. Он фыркает:

– А что она еще не знает? Кто отец этой девочки?

– Нет, кто отец этой девочки, она как раз знает, – терпеливо отвечаю я. – И если тебе интересно, я могу рассказать тебе историю, благодаря которой эта прекрасная малышка катается сейчас с нами в машине.

Хмыкнув, он пожимает плечами: «Ну если больше рассказывать нечего…» Медленно-медленно я начинаю тормозить.

– Слушай, – говорю я ему, – ты мне надоел. Я тебя сейчас высажу.

И, остановившись, взглядываю на него с большим вниманием.

Но он уже сидит весь преображенный: сияет на меня фирменной, полубезумной улыбкой Джека Николсона, задирает бровки домиком и беззвучно хлопает в ладоши: «Просим-просим!» Выглядит при этом совершенно по-дурацки, об этом знает и меня этим чрезвычайно веселит… Внезапно я понимаю, что все, что было перед этим, – спектакль.

– Браво! – говорю я тогда и снова смеюсь. На этот раз смеюсь совсем по-другому.

– Бис!

Мы познакомились с Энджел, когда я в период тотальной безработицы в журналистике пошла трудиться в некую полутеневую фирму в качестве пиар-менеджера. Анжелкин стол был прямо напротив моего. Это была высокая красивая девка с бесконечными ногами, эффектная шатенка с синими глазами и слегка оттопыренным животом, который, впрочем, довольно быстро оказался шестимесячной беременностью.

Энджел тогда проживала в совместном жительстве с неким молодым человеком, от которого и была беременна. Почему она с ним проживала и почему она от него беременна, никто не знал и не понимал, включая саму Энджел. Но она на эту тему не думала. Это было вполне в ее духе: лишний раз не задумываться. Когда-то она жила совсем другою жизнью, с человеком по имени Данила, в полном счастье, любви и согласии. Четыре года.

Они расстались, на взгляд Энджел, довольно неожиданно. Просто однажды он сказал: «Я тебя люблю, но жить с тобой больше не могу».

На мой тогда вопрос, неужели Энджел ничего не предчувствовала, она ответила, что «да, предчувствовала, но о плохом ведь стараешься не думать?». И заодно поведала мне о своей эксклюзивной технологии отгоняния плохих мыслей. Я тогда подумала, что у этой девушки страусиные не только ноги.

Трагедия была в том, что Данилу она действительно любила. И поначалу вроде даже как будто и не поверила, что они разошлись.

– И только когда он мои вещи начал привозить домой, к родителям, – рассказывала она мне, – тут-то меня, Джада, и прорвало.

Она рыдала неделю. После чего у нее началась, можно сказать, черная полоса. Первое время она еще пыталась Данилу вернуть. Как заведенная, она ходила по всем отделам в офисе и, как заведенная, спрашивала: «Ребята, а как вы думаете, может, мне ему позвонить?» И вечерами горько плакала на кухне. Первый месяц ее жалели. Второй уже не очень. Через полгода босс принял решение ее увольнять на почве шизофрении. Тогда ей было сделано предупреждение.

К тому моменту она потеряла пятнадцать килограммов веса и практически совсем не спала. Энджел поняла, что пришло время принимать волевые решения. Волевые решения, как я потом узнала, всегда заменяли Анжелке логику.

Для начала она улетела в Тунис отдыхать. Там, беспрерывно куря кальян с гашишем, она слегка подправила свои физические и эмоциональные силы и по возвращении сменила работу и нашла себе нового парня. То есть именно нашла: сводила его в кино, напилась с ним виски в собственной машине и на следующий день после того, как они переспали, переехала к нему жить. На новой работе нашла новых друзей, в том числе и меня.

Совместное жительство Энджел с новым бойфрендом было весьма умеренным: за полгода они переспали целых пять раз (об этом знали все друзья и знакомые), и на пятый она влетела.

Я делаю томительную паузу, предвосхищая реакцию моего мувистара. Как и следовало ожидать, реакция эта бурная: откинув на подголовник красивую голову, он восхищенно заламывает брови и шепотом произносит: «Пять раз? За полгода?..» И с замиранием прикрывает свои прекрасны очи. Потом с закрытыми глазами он говорит, ни к кому вроде бы не обращаясь:

– Я пять раз за полдня вырабатываю. В случае больших чувств.

И, открыв глаза, смотрит на меня в упор. По его глазам понятно – меньше пяти раз мне уж никак не будет. А то и больше, больше… Я делаю вид, что поглощена дорогой, но все равно не могу сдержать улыбки. Я даже вдруг думаю, не поцеловать ли мне его крепко, здесь и сейчас, но в этот момент опять вспоминаю о Красотке. Поправляю зеркало заднего вида, смотрю на нее. Наша девочка бодрствует, но не плачет. Настоящая красавица. И умница. Хотя и видно, что это ребенок, рожденный не по любви…

У меня на этот счет целая теория. Мне кажется, дети, рожденные не от любви, а от одиночества, или от решения каких-то своих проблем, или просто как игрушка для заскучавшей взрослой девочки, обладают некой особой энергетикой. Точнее, не обладают ею – никакой. Обычные детеныши определенного биологического вида, и все. Детей же, рожденных в любви, видно сразу. Они особенные. Веселые, что ли. Таких детей всегда хочется взять на руки и прижать к сердцу. Выслушав вот это мое наблюдение, мувистар смотрит на меня некоторое время молча, с неопределяемым выражением лица. Потом, вздохнув, отворачивается и глядит на дорогу.

Отец Красотки, понятное дело, ее не хотел. Лично для меня это было бы сигналом к аборту и к последующему расставанию. Для Энджел – нет.

– Ну а когда, когда, если не сейчас? – таращила она на меня свои синие глаза. – Ты подумай! Мне двадцать девять лет, скоро будет тридцать!

Я искренне не знала, что ей ответить. Когда Красотка появилась на свет, проблемы начались незамедлительно. Бойфренд отказался жить с ними, потому что ребенок по ночам орал и он не высыпался. Энджел переехала к родителям, после чего родители объявили ее бойфренду бойкот и перестали пускать его к себе на порог. Но Энджел держалась за эти «отношения» изо всех сил. Она приезжала к нему сама, она ему звонила, она всячески приглашала его навестить ребенка… Временами он вел себя с ней совсем по-хамски. Она терпела. И однажды, приехав ко мне поздно вечером домой и рассказав очередную паранормальную историю из их отношений, Анжела добилась того, что мое терпение лопнуло.

Мы с ней тогда страшно поругались. На повышенных тонах я говорила ей, что не понимаю всего цимеса таких отношений. Она кричала мне, что надо идти на компромисс, я в ответ кричала ей, что на компромиссы надо идти тогда, когда уже принято глобальное решение с обеих сторон, но не надо пытаться этим компромиссом глобальное решение заменить!

– Потому что, – кричала я, – если мужик глобально готов от тебя соскочить в любую минуту и единственное, что его держит, это твоя компромиссность, ваше совместное жительство представляет собой полный абсурд!

Я как раз тогда только что оставила одного такого «компромиссного» человека, с которым Энджел меня и познакомила в надежде на наше светлое будущее, и мой пример ей особо мозолил глаза. Человек довольно быстро оказался патологическим хамом и небольшого ума к тому же, хотя Анжелке он очень нравился.

Так мы с Анжелой поорали друг на друга примерно с час, и она уехала, хлопнув дверью.

Я пыталась залить свою ярость виски, но виски не помогало… Через час позвонила Анжела и рыдала в трубку.

Помню, как только ребенку исполнилось четыре месяца, то она сразу засобиралась идти по ночным клубам, искать себе пару. И меня к этому процессу стала, естественно, подключать.

Вот интересно, кого она себе сейчас нашла? Моя звезда слушает внимательно и дает свой, восхитительный комментарий.

– Больше всего, – говорит он, – мне в этих отношениях жалко ребенка. Осталась детка без отца, без матери…

Я в этот момент вписываюсь в какой-то сложный поворот. Мы уже возвращаемся обратно к клубу. Помолчав со значением, мувистар осторожно так, почти даже не вопросительно, с почти даже повествовательной интонацией произносит:

– То есть если я правильно понял, то ты, например, если не найдешь себе пару, то не будешь рожать для себя?

– Видишь ли, я не понимаю, что такое «для себя». Для себя мне вообще очень мало что нужно. А ребенок как биологическое оправдание своего собственного существования… Что вот, жила не зря, вот, родила, воспитываю. Теперь, мол, есть ради чего жить, а раньше не было… Так, что ли? Мне и так есть ради чего жить. Всегда было и будет.

– В этом случае ты рискуешь остаться одна, – замечает он.

– Я знаю, – говорю я, ставя машину на ручник, – но кто не рискует, тот не пьет шампанского.

– А ты что, любишь шампанское? – иронично вскидывает одну бровь он, и почему-то в его голосе мне слышатся нотки обиды.

– А кто не любит быстрой езды? – отшучиваюсь я.

В этот момент мы видим, как Анжелка вытряхивается из ночного клуба вместе со своим новым ухажером. Анжелка настолько счастлива, что буквально искрится от радости. Мувистар надевает бейсболку: парочка идет к нам. За Анжелкиной эйфорией я все никак не могу рассмотреть ее спутника. Сдав с рук на руки ребенка, мы с моей звездой блаженно гуляем еще пару часов по вечерней Москве пешком, разговариваем, смеемся. Хорошее время. Потом мы недолго прощаемся на одном из московских бульваров, обещаем друг другу скоро увидеться, включаем мобильные телефоны.

С тех пор мы еще ни разу не встретились. У него пошел проект за проектом, и, кажется, он перешел на двадцатичетырехчасовой режим работы. Я было пробовала ему звонить, но я не люблю говорить урывками, тем более по мобильному.

С Анжелкой жизнь тоже вскоре развела меня, и я этому рада. Потому что жизнь Анжелы все больше и больше стала походить на театр абсурда.

Но я храню тот снимок, сделанный на Воробьевых горах тогда, где он, я и маленькая девочка. Долгими вечерами, оставшись одна, я достаю его и рассматриваю. Против всяких ожиданий, лицо у меня получилось очень веселое, живое. Можно даже сказать – счастливое. Красотка смотрит куда-то в сторону осмысленно, почти с достоинством. И он, с бейсболкой в руке, вполоборота, брутально смотрит в камеру, придерживая меня за плечо. И только недавно я поняла, почему он захотел подарить мне на память именно этот снимок.

Дети большого города

Он пишет мне: «Не хватает двадцать пятого часа в сутках. Ничего не успеваю. Сплю мало. Кручусь как белка в колесе. Но думаю о тебе, все равно думаю. Даже когда ночью сплю – кажется, даже тогда думаю».

Мне вот тоже: не хватает двадцать пятого часа в сутках. И сердце, томимое этой невосполнимостью, после полуночи бьется еле-еле. Оно такое противное в это время суток, мое сердце. Оно, конечно же, хочет покоя.

Оно, конечно, хочет еще и его, того, кто покой ему этот даст, кто пишет мне эти письма ночами, к кому прижмусь я однажды, благословенной ночью, когда мы будем вместе, и засну безо всяких снов часов эдак на десять. А то и (страшно подумать!) на все тринадцать. И проснусь уже в совершенно другой жизни.

Но мы, увы, не можем быть вместе. Он несвободен. Как и я. А потому не может быть этой благословенной ночи.

И сердце мое потому не знает покоя ночами. Но ищет его в объятиях любимого днем. Днем – пренебрегая суровыми законами нашего бизнес-времени – мы слетаемся с ним в потаенном месте, в доме, принадлежащем моей сестре, и в сумраке спальни, за тяжелыми гардинами, наглухо перекрывающими дневной свет, предаемся любви. Сестра из загранкомандировки пишет мне изредка письма: «Как там мое гнездышко? Поливаешь ли ты цветы?!»

Мне хочется написать, что с цветами все в порядке, что ее дом теперь украшен еще и множеством живых цветов, они стоят повсюду в вазах, а иногда даже в трехлитровых банках, когда ваз не хватает, но я, конечно же, удерживаюсь.

Мы с ним ничего не успеваем, потому что минимум три дня в неделю выпадают теперь в полный, полнейший OFF. Я всегда немножко недопонимала, чем это day-off отличается от weekend. Теперь знаю это точно. Day-off. Специальный такой day.

Все дела, не сделанные в такие дни, сваливаются на поздний вечер, на следующий день и на послеследующий, слепляются в какой-то нелепый снежный ком, грозящий превратиться в любой момент в лавину, пугающий, призывающий к разуму и ответственности, но неотвратимо игнорируемый, когда речь заходит о следующей встрече. Работать поэтому приходится все время, когда мы не вместе, даже ночами.

И слава богу, что ночами. Потому что совершенно невозможно идти и в означенное время обыденно ложиться спать в пижаме. Или, что еще хуже, без.

В ночи, работая каждый на своем «поле», мы переписываемся в аське. Мечта о совместном сне преследует нас. «Я чувствую, – пишет он мне, – что еще пара-тройка недель в таком высоком темпе, и я взалкаю выспаться больше, чем тебя». В ответ я смеюсь, посылаю ему кучу смайликов. Я знаю: это невозможно. Хотя сама хотела бы совместного дневного сна уже сейчас не меньше.

Вот если б был у нас двадцать пятый час в сутках! Всего лишь плюс один час к тем двадцати четырем – и мы могли бы все успеть, переделать кучу дел и, урвав часть суток на законных основаниях, встретиться вместе и незаконно вздремнуть. Но нет его, нет! Как можем спать мы, упиваясь негой и покоем, зная, что ничего не успели и ничего не сделали, зная, что опаздываем на переговоры и на встречи, зная, что все послали к черту, вырубили мобильные, домашние и заперли дверь? Никак… Тут не до сна, ей-богу. Ведь каждая минута бесценна. Потому что, если выключен мобильный, зазвонит домашний, а если не отвечает и он, то недолго дождаться звонка в дверь.

Жизнь – кипучая, тусовая, высоковольтная в любое время суток жизнь нашего города – все равно нахлынет, напомнит обо всем, отнимет нас друг от друга и разнесет в разные стороны. Опустеет скоро благословенная спальня за тяжелыми гардинами, столь непрочно закрывающими нас от наших судеб, наших дел…

И даже в строчках наших писем, которые, устав, мы пишем друг другу на рассвете, слышится вечное эхо зубодробительной скачки под названием «не успеваем». В его письмах, кажется, больше, чем в моих.

Двадцать пятый час, вероятно, сумел бы спасти нас, образовав томительный затон времени, где мы, поющие в терновнике, предаемся классически неспешному альковному греху, с названием бархатным – измена.

Но нет его! А значит: пусть сердце мое не знает покоя. Пусть никогда не переделаются все дела. Пусть всегда я буду спешить в бешеном ритме красивого мегаполиса, зная, что только в этом ритме – через пульсацию вен большого города, через потоки машин, через бешеный свет неоновых реклам и бульварных фонарей, через все урбанистические пейзажи, в любую секунду, в любой миг – могу быть с ним… С тем, с кем хочу.

Стоя перед светофором и ожидая зеленый свет, я представляю, что вот сейчас он, возможно, всего в двух улицах от меня точно так же смотрит на светофор: нетерпеливо и чуть-чуть зло, и глаза у него уставшие, прикрытые тяжелыми верхними веками, какие бывают у него спросонья. Распечатывая палочки за японским ужином часом позже с друзьями, я думаю о том, что, вероятно, он сделал то же самое пятью минутами раньше, и я даже догадываюсь, в каком приблизительно ресторане города и с кем. Вспоминаю его руки, вспоминаю, как ловко он этими палочками орудует, вспоминаю, как учил ими пользоваться меня… Наш смех, наши улыбки, наши совсем не взрослые кривлянья и приколы. Но я привыкла к разлуке. Она стала частью нас, частью этого города, и когда-нибудь, я знаю, она победит. Но пока я об этом не думаю, я счастлива тем, что есть. Потому что когда мы расстанемся, у меня будет вот это: его письма и мой город. И двадцать пятый час не нужен.

Дружба системы «МЖ»

Их было двое, Туз и Рябинин. Два товарища. Были они совсем не похожи друг на друга, но вошли в мою жизнь в одно время, в равных долях и в равной степени были влюблены в меня поначалу. Одно их рознило по-настоящему. Туз прощал мне все по причине легкого (наилегчайшего!) характера от природы, Рябинин не прощал ничего, но вынужден был жить с этим дальше, потому как совладать со своим чувством по отношению ко мне все равно не мог. На их эмоции не влияли никакие мои измены и придури. А измен и придурей было много в то время, когда мы познакомились. Ибо то было счастливое время беспутной юности – время богемного образа жизни и непрофессионального светского обозрения, недолгие годы между состоявшейся любовью и грядущей страстищей. Я была тогда совсем другой: капризна и переменчива, как Черное море, можно сказать, коварна, можно сказать – хитра. Ничего не хотела от жизни, а потому получала очень много. Тосковала по ушедшей любви, ждала новой. Всегда была окружена толпой поклонников и коротала время ожидания БСЛ в блистательных тусовках со статными плейбоями, которых не стеснялась менять как перчатки, зачастую на глазах друг у друга.

И я дождалась того, чего так хотела. И это оказалось большим горем. Мир вокруг меня затмился, оставив единственный луч света в окне, который едва-едва брезжил, ибо не мне предназначался он.

Потребовалось пять полных лет, чтобы после этого «чувства» восстановиться. В эту ударную пятилетку я сделала карьеру; несколько раз заводила романы – на родной земле и на европейской, курортные и городские. Были даже люди, звавшие меня замуж, были даже среди них достойные люди… но я, конечно же, не шла.

Все это время через мою жизнь красной нитью проходило и общение с Тузом и Рябининым. Два друга, которые сначала ухаживали за мной, потом синхронно звали замуж, потом рассорились из-за меня и помирились, потом плюнули, как они говорили, на «эту бестолковую девку», хотели было бросить меня да позабыть, но сделать им этого почему-то не удалось (хотя я была не против).

Ныне нашему общению почти уж десять лет. Трудно сказать, о чем мы только за эти десять лет не переговорили, чего только не пережили вместе. Я стала им своеобразным другом: менялись их женщины и подруги, а я оставалась. Рябинин время от времени писал мне надрывные письма: «Жизнь коротка, а ты так беспечна!» Я отвечала ему: «Да, дорогой, жизнь коротка, а потому я так беспечна!» И он заводил себе новую подругу. Туз – легкий как лист, беспечный, с неизменной улыбкой джокера человек-мотылек – периодически предпринимал по отношению ко мне интимные штурмы и, получив отказ, ровно на один вечер обижался. А следующим днем, не помня уже обиды, мчался тусить со мной в нашу компанию, к общим знакомым.

Потом Туза, как болезнь, одолела любовь, и он болел ею у меня на кухне два года, выпивая за вечер не меньше бутылки коньяку. Любовь была безответна. Мы с Рябининым опасались, что Туз сопьется. Потом у Рябины случились проблемы в бизнесе, и он месяц прятался у меня на квартире, так что соседи начали было поздравлять меня с началом нового совместного жительства. «Какой прекрасный мужчина, Джадочка! Такой представительный!» Мы с Тузом опасались, что Рябину убьют.

Потом все наладилось. Рябинин честно женился на женщине, любившей его и от него беременной, но продолжал регулярно звонить мне. Туз бросил пить, пересел на травку и значительно увеличил свое благосостояние. Перемены, пришедшие в нашу жизнь, поначалу никак не влияли на качество и количество времени, которые мы проводили вместе. Как и прежде, мы общались, но сидели на кухнях уже только у меня или у Туза. Туз и Рябинин тогда еще не оставляли попыток перевести свои отношения со мной из дружеских в дружески-интимные. Время от времени похвалялись друг другу тем, что вот, мол, «мне наконец повезло», и, прекрасно зная, что врут, посмеивались и подкалывали друг друга за это.

А потом как-то незаметно летучим голландцам моей юности подкатило под сорок лет. Ребята остепенились, устали от бизнеса, сделались заметно злее. Мы стали меньше общаться, и в какой-то момент мне даже показалось, что темы для разговоров у нас иссякли, теперь уже навсегда. Жизнь текла предсказуемо и благополучно: Рябинин взращивал уже второго ребенка, Туз неустанно тусовался и работал. Я жила себе как жила: спокойно, относительно былых времен, можно сказать, даже философски. Пожалуй, более замкнуто, чем раньше.

И вдруг случилось. У меня. Наступил кризис, «предположительно среднего возраста», как говорил потом Туз. На самом деле в моей жизни наступила настоящая черная весна, та, о которой писал Генри Миллер: «Вместо солнца у нас был Марс, вместо Луны – Сатурн: мы постоянно жили в зените преисподней. Земля перестала вращаться, и сквозь дыру в небе была видна зависшая над нами черная немигающая звезда».

Как это всегда бывает, черная весна подкралась незаметно. Точнее, она незаметно, по частям, вошла в мою жизнь, и, наверное, я сама виновата в том, что допустила ее туда. Капля по капле, подобно ртутному терминатору из будущего, мой кризис среднего возраста сложился из следующих вещей: плохая работа, не дающая денег, творческой реализации и профессиональной перспективы; невозможность жить самостоятельно, так, как хочу; долгое отсутствие бойфренда. И последним фактором, добившим меня, оказалась очень сильная влюбленность, поднявшая волной, девятым валом, забытый эмоциональный резонанс молодости в душе, молнией ярчайшей надежды ударившая в мою сумрачную долину и… неудачная влюбленность, понятное дело.

Когда картина сложилась, какое-то время в душе моей и в голове стояла полнейшая тишина. А потом началось.

Мои дни тогда стали короче, а ночи длиннее. И каждую ночь меня одолевали слезы, меня буквально душили рыдания, каких я не помню в моей жизни. После этих ночей на меня наваливалась невероятная усталость – такая, что каждый раз я с трудом поднимала себя жить в новый день.

Думая, что этот период можно и нужно преодолеть, подобно верблюду, одолевающему песчаную бурю в пустыне, – закрыв глаза, прижав уши, готовясь потратить большую часть сил и биологического ресурса на то, чтобы идти вперед, просто идти вперед, не останавливаться, – я пошла под этой немигающей черной звездой, надеясь, что путь мой будет недолог. Три-четыре месяца, думала я. «У всех в жизни бывают такие периоды, и я не исключение». Надо просто идти, просто жить, изо дня в день.

Спасаясь от лишних мыслей, я часами терзала беговую дорожку и стояла в боевой стойке тайдзы. Не было ни одного вечера, когда бы я не была занята или не встречалась с друзьями. Днем я посещала свою работу (хоть она и вызывала у меня рвотный рефлекс), а вечерами ходила к дорогущему косметологу, которая с такой нежностью полировала мое загорелое в солярии лицо со впавшими щеками… Я, конечно же, жила ожиданием перемен. Но я не знаю, почему я так решила насчет срока. Потому что спустя десять месяцев жизни под черной звездой я поняла, что не рассчитала ресурс. Или кто-то там, наверху, не рассчитал дистанцию.

Отчетливо помню, где и когда меня застала эта мысль. Я сидела на стуле, обитом плюшем, в доме моих родителей, и смотрела в окно. В окне птицы перелетали с ветки на ветку.

Напольные электронные весы показывали рекордный статус стройности. Мой цвет лица стал как долларовая купюра, и я не вылезала из солярия. Чтобы скрыть больные глаза, я купила тонированные имиджевые очки и старалась не снимать их на людях. В компаниях, где я редко и из последних сил появлялась, мою похудевшую фигуру и «цветущий» вид восприняли как очередной успешный этап жизни, в которой всегда есть место и бразильскому карнавалу, и острову Ибице, и блистательной интрижке. Никто ни о чем не догадывался, кроме, кажется, Туза.

Тот, туманно что-то предчувствуя, тревожно звонил мне минимум два раза в неделю и спрашивал, как дела. Но что я могла сказать ему? Что жизнь моя не удалась и сердце мое разбито? Что на этот раз оно разбито окончательно? Что все кончено и мне не хочется жить? Увы, всего этого я сказать ему не могла, потому что это было бессмысленно. В тонкостях женской души не всякий психотерапевт разберется, не всякая подруга даже… А уж мужчина-друг не разберется подавно. В сфере эмоций мы с Тузом говорили на разных языках, и этот языковой барьер, я знала, преодолеть невозможно.

И вот однажды, в самой середине моей черной весны, наступил невероятно солнечный день. День к тому же оказался еще и выходным, так что мы решили это отметить. Я пришла к Тузу раньше всех, он еще спал «после вчерашнего», мне открыла дверь его домработница. Должен был подойти Рябинин, и позже ждали еще какой-то народ. Все вместе – Туз, Рябинин и я – мы не собирались уже месяца три, а то и больше.

Накануне они, поддатые, сидели на кухне у Туза, названивали мне вплоть до глубокой ночи, хихикали и говорили какие-то гадости (ну как всегда, когда выпьют). Я же в это время сидела напротив того самого человека, что вызвал во мне давно забытый эмоциональный резонанс. Сидела, смотрела на него, небритого и уставшего, смотрела, как поглощает он какое-то рыбное блюдо. Периодически он поднимал на меня глаза, курил и смотрел на меня таким же долгим взглядом, каким я на него. Последний раз я видела его четыре месяца назад. Нынче же мы пересеклись по работе, и встреча наша была неизбежна. Я смотрела на него и чувствовала, как легко он одолел этот срок в четыре месяца. И одновременно ощущала, с каким трудом прожила его я.

Я знала, что означает это несоответствие. В груди моей сердце сжималось и каменело, вырастая при этом, оно становилось огромным и временами мешало дышать.

Вот что я чувствовала, когда поддатые Туз и Рябина названивали мне, веселились, хихикали и подтрунивали, чувствуя, что я не одна и что не просто так ужинаю где-то в центре города в полвторого ночи. Рябина лично пожелал мне счастья. Туз рвался немедленно присоединиться. «Я тоже хочу счастья!» – орал он. Потом, угомонившись, они позвонили мне более или менее вменяемые и назначили встречу на следующий день.

– Который, собственно, уже настал, – в заключение сказала им я.

Не спав ночь, нагулявшись по центру города с раннего утра, я пришла к Тузу, выпила крепчайшего кофе и приняла душ, чтобы освежиться. Когда одновременно из спальни вывалился заспанный Туз в трусах, а во входную дверь ввалился Рябинин, я, уже одетая, сушила волосы: опустив голову вниз, охаживала их горячими струями фена. Поздоровавшись, они встали вблизи от меня, и мы принялись выяснять, как друг у друга дела, перекрикивая завывания фена. Туз милостиво принял джинсы из рук домработницы и надел их, Рябинин, наоборот, снял куртку. Я так и не поднимала голову. Ребята со мной кокетничали, я отвечала им, мы смеялись. Окольными путями, так и эдак, они все пытались выяснить, с кем же вчера я так поздно кушала.

Наконец я выключила фен и выпрямилась, откинув волосы назад. Без макияжа и со впалыми щеками, без имиджевых очков, я стояла перед ними такая, как есть. Какая я была последние полгода. Лица их мгновенно и неуловимо поменялись… Они смотрели на меня. Повисла пауза. Я включила фен и продолжила укладывать волосы.

– Как дела? – спокойно и как-то очень внятно спросил меня вдруг Рябинин.

Я улыбнулась, как могла. Пережив эффект от этой улыбки, Туз подступил ко мне и обнял. Рябинин подошел ближе и начал неуклюже гладить меня по предплечью. Воющий фен продолжал все так же бешено-иррационально работать в моей опущенной руке.

Потом мы долго гуляли по центру города, я плакала, врала им что-то про то, что с мамой дурно, они слушали, делали вид, что верят, и все пытались меня развеселить. Потом мы купили закуски и бутылку водки и выпили ее втроем, сидя на лавочке на Патриарших.

Слегка задуревшая, я пошла оттуда на встречу с подругой – давно оговоренную и условленную встречу, – так что Туз с Рябиной не смогли меня остановить. Они долго со мной прощались, они не хотели меня отпускать и напоследок взяли с меня слово, что, как только встреча закончится, я им позвоню. Я обещала.

– А я прыг в коробчонку свою – и примчался, – говорил мне Туз, провожая меня, – заберу тебя, и мы куда-нить поедем, а? Капустки твоей любимой покушаем.

Коробчонкой Туз называл свой немолодой «Gelentvagen». Я улыбнулась, взглянув на долговязого Туза на прощание, я надела имиджевые очки и пошла прочь от него по оживленной солнечной улице.

Моя блистательная подруга уже ждала меня в кафе. Она только что вернулась с Ближнего Востока от нового любовника. Мы не виделись столько же – три месяца, и нам было о чем поговорить. Но когда она, упоенная счастьем, начала петь песни про свой новый роман, я поняла, что не могу ее слушать. Ухитрившись вставить реплику про свое не очень хорошее самочувствие и выпитую водку, я услышала в ответ: «Да ты больше придуриваешься». Я удивилась. Я, сконцентрировавшись, посмотрела на нее. Они сидела напротив меня загорелая, холеная, любимая одновременно тремя мужчинами (двумя здесь и одним там), неуклонно-успешно делающая карьеру и неуклонно-успешно совершенствующая сексуальные навыки. Она была для меня как соседняя солнечная система: великолепная, пример гармонии и образец для подражания, но абсолютно недосягаемая.

А я была одинока, и надо мной светила черная звезда, и мой караван погибал нынче в пустыне. И до сих пор я не знала, почему он погибает: потому ли, что помощь опаздывает, или потому, что не выслана изначально. И по ночам не слезы, но волны страха захлестывали теперь меня.

Извинившись, я поднялась из-за столика кафе, к ее изумлению. Я поняла, что мне нечего здесь делать. Мы встретимся потом и потом поговорим, когда все будет по-другому.

Выйдя из кафе, я достала мобильный и побрела по улице, ища номер Туза в телефонной книжке, Свет был уже не такой яркий, как днем, солнце склонялось к закату. В этот момент Туз позвонил мне сам.

– Ну где ты?

Я сказала где и села на парапет ждать, когда он приедет. Силы оставили меня окончательно. Они приехали вдвоем, с преувеличенно обыденным видом внесли мое исхудавшее тельце на заднее сиденье машины, и мы поехали кушать капустку. По дороге на заднем сиденье у меня случилась истерика. Я рыдала так, что щека моя прилипла к кожаной обивке. С передних сидений не подавалось ни звука, ни реплики, но зато вовремя подавались бумажные платки.

За капусткой, в одной из самых вкусных китайских рестораций Москвы, я все им рассказала. Что ночи мои стали длиннее, а дни короче, что я не знаю, что мне делать, что я боюсь. Они слушали молча и не знати, что мне сказать. Они только начали предлагать что-то делать – переехать к Тузу, набить морду объекту моей страсти, уйти с работы, выйти замуж за Васю («Он все еще любит тебя»), поехать отдохнуть. Сулили денег. Словом, не получилось разговора, как я и думала. В определенный момент я увидела, что они встали в смысловой тупик и им неловко.

Но, странное дело, когда я вышла из ресторана и вдохнула вечерний воздух Москвы, я поняла, что болезнь моя отступила. Что завтра будет лучше. Посмотрев на небо, я увидела там множество ярких звезд, и среди них не было ни одной черной.

В свою очередь, поняв, непостижимым образом почувствовав, что мне лучше, ребята засуетились, приободрились и, подхватив меня под белы ручки, понесли на Каменный мост, смотреть вечернюю Москву, рубиновые звезды Кремля.

В течение уже многих лет, во время наших застолий я обязательно поднимаю отдельный тост за то, что в тот самый вечер мои друзья, Туз и Рябинин, были рядом со мной. Впрочем, сами они от своих заслуг открещиваются: Туз считает, что помогла капустка, Рябина говорит, что мы просто выбрали тогда правильную настойку, она-то и спасла.