Странно, но, оглядываясь назад, вижу, что совершил больше зла, чем добра. Ни одну женщину, которую любил, я не сделал счастливой. Были, конечно, моменты, но за эти моменты приходилось расплачиваться им, не мне. Я даже начал подумывать, что эта вечная угроза для человека в виде фразы «За все в жизни приходится расплачиваться» не про меня. А за что, собственно, я должен расплачиваться? За то, что любил и был любим? За то, что честно занимался любимым делом? Да что любимым, тем единственным, для чего спустил меня на эту землю Господь Бог. Работал как вол — во сколько всего наваял! На днях звонили из представительства Книги рекордов Гиннесса… Господи, о чем это я? Опять о бренном. Толстой на старости лет утешал себя мыслью, что смерти нет, а есть любовь и память сердца. Могу ли я рассчитывать на любовь и память сердца своих женщин, детей, внуков? Это вопрос. За что им меня любить и помнить? За страдания, которые я им причинил? Вранье это, что со временем в памяти стирается плохое и остается только хорошее. Человек униженный, оскорбленный помнит все. Редко кому дано умение прощать, большинство несет свою обиду всю жизнь. И непременно при первой же возможности постарается отомстить и сделать побольнее, чтоб понятно стало, каково это — быть униженным и оскорбленным.
Галина Васильевна и Саша «бомбили» уже второй месяц. Каждый вечер в любую погоду мать и дочь выходили на промысел в надежде подзаработать. Денег катастрофически не хватало. Пенсия Галины Васильевны, Сашина зарплата в Гнесинке плюс иногда частные уроки — вот и весь доход. Расход рос день ото дня, как рос день ото дня Андрей, сын Саши, внук Галины Васильевны. Нет, ничего сверхъестественного он от них не требовал. Андрей вообще ничего не требовал: ни мобильника, ни навороченных джинсов, ни лазерного принтера. Редкий случай для отрока шестнадцати лет. Деньги были нужны просто на жизнь, на самое необходимое.
Иногда днем Галина Васильевна башляла на старом Арбате, рисовала портреты. Ее работы нравились клиентам. Конкуренты вначале косились на нее, некоторые предлагали даже турнуть «осколок классицизма», но добрый нрав художницы, ее отношение к ним, как к детям, быстро разрешили проблему. И если вначале она угощала их горячим чаем и какой-нибудь плюшкой «hecho a mano» — сделано вручную, — то сейчас они взяли ее под свое крыло. К тому же мэтресса, как за глаза звали Галину Васильевну местные художники, давала дельные советы по рисунку, но лишь в тех случаях, когда ее об этом просили.
В молодости Галина Васильевна училась в институте живописи, подавала большие надежды, но… влюбилась в однокурсника, вышла за него замуж и через год родила дочь. А еще через два года они расстались. Из института Галина ушла — видеть каждый день любимого человека было выше ее сил. Устроилась чертежницей в конструкторское бюро. Многие годы не брала в руки кисти, отгоняя таким образом воспоминания о прошлом. Не потому, что не простила мужу измену, свою искалеченную судьбу, — она так и не вышла больше замуж, хотя была красива и имела успех у мужчин. Галина простила его, претензий к нему не имела, но живопись осталась там, в той жизни. Правда, иногда тайком от дочери и внука она вынимала из нижнего ящика письменного стола карандаши, увлеченно делала наброски, а потом вдруг, будто устыдившись своего порыва, поспешно убирала все обратно, чтобы через год-два, не устояв перед искушением, вновь открыть ящик Когда Галина Васильевна поняла, что все ее уловки не что иное, как самообман, она достала с антресоли мольберт и пошла на Арбат — зарабатывать. Ей больно было смотреть, как дочь убивается на двух работах, а она… Ей даже стало стыдно за себя, что вместо того, чтобы реально помочь, занимается самокопанием.
— Мама, — окликнула Галину Васильевну дочь, — не отвлекайся.
— Что ты, что ты, гляжу в оба!
Их старенький жигуленок стоял на обочине дороги, и женщины пристально вглядывались в лица прохожих. Голосующий должен был пройти фейсконтроль. Если лицо у потенциального клиента было приятное, еще лучше интеллигентное, женщины подъезжали и предлагали свои услуги. Если нет — от ворот поворот. Сегодня работать с клиентами было трудно. День выдался морозный, как и положено в Крещение, со снегопадом. Порывистый ветер сек по щекам. Редкие прохожие прятали лица в шарфы и воротники пальто.
— Полчаса уже стоим, и ничего, — сказала Саша и, не удержавшись, добавила с легкой иронией: — Может, сегодня не твой день?
— Мой Сашенька, мой!
Обычно за руль садилась Саша, но Галина Васильевна потихоньку отвоевала у дочери эксклюзивное право быть всегда у руля. Делала она это поэтапно. Вначале вымаливала: «Ну, пожалуйста, дай порулить!» — потом перешла на сухой язык цифр. Взяла листок и выписала выручку за дни, когда за рулем была дочь, а рядом — свои показатели. Оказалось, что по количеству денег, заработанных на извозе, они почти сравнялись, а по количеству дней за рулем разница составила целую неделю. С цифрами в руках Галина Васильевна поставила вопрос ребром: либо день я — день ты, либо езжай одна. Конечно, это была только угроза, она никогда не пошла бы на это. Дочь и мать всегда выезжали «на дело» вместе — страх перед возможным грабителем или убийцей крепко сидел в обеих. Саша долго смеялась, когда мать выступила со своим графиком. Она прекрасно поняла, что та жалеет ее, зная, в каком ритме ей приходится крутиться. Но ее жалость не оскорбляла, было в этом что-то ужасно трогательное, как в детстве, когда малыш легко дарит свою любимую игрушку другому малышу, некрасивому, плохо одетому. Конечно, под натиском цифр Саша не устояла и дала добро. Если она может сделать матери приятное, почему не сделать? Ей ли не знать, как мать любит водить машину.
— Саша, смотри, вышел какой-то с протянутой рукой, — Галина Васильевна приосанилась. — Как он тебе?
— Отсюда вроде ничего. Поглядеть нужно. Прямо в глаза, как ты умеешь.
— Тогда поехали? — с энтузиазмом спросила Галина Васильевна.
— Газуй!
Жигуленок медленно выехал с обочины и притормозил метрах в пяти от голосующего мужчины. При свете фар его было хорошо видно. Пока он шел к машине, женщины успели обменяться впечатлениями:
— Лицо не злое, — отметила Саша.
— Небрит, — добавила Галина Васильевна.
— Пальтишко недешевое, а вот ботиночки не по сезону.
Мужчина открыл дверцу. На женщин пахнуло алкоголем и табаком:
— О, девчонки! — расплывшись в пьяной улыбке, пробасил мужчина. — Везет мне сегодня, черт побери!
Галина Васильевна быстро нажала на газ. Машина рванула с места и пошла юзом. Ее вынесло на встречную полосу. Оцепенев от ужаса, Саша не могла произнести ни слова. Только где-то внутри, пробиваясь наружу и не находя выхода, кричало: «Мама, мама, мама!». Галина Васильевна, как ни странно, не успела испугаться. Она умело выкручивала руль и молила Бога: «Только бы не встречная машина, только бы!..» Бог миловал. Меньше минуты понадобилось ей, чтобы вырулить на свою полосу. По встречной на лихой скорости промчался БМВ.
— Слава богу, пронесло! — выдохнула Саша.
— Испугалась? — выжимая газ, спросила Галина Васильевна.
— Можно подумать, ты не испугалась.
— Представь себе, нет.
— Не верю! — угрюмо произнесла дочь.
— Ты же не Станиславский, верь. Я правда не испугалась. Просто не успела.
— Тем лучше, — понемногу успокаиваясь, сказала Саша. — Во всяком случае на сегодня, думаю, хватит! — И каким-то среднестатистическим голосом, без эмоций, будто повторяя чужие слова, проговорила: — Всех денег не заработаешь, на наш век хватит…
— Неправильно рассуждаешь, — перебила ее мать. — Если сейчас мы вернемся домой, твой страх останется с тобой.
— Он и так со мной останется.
— А мы этого не допустим.
Машина ехала по пустынной дороге. Стрелка спидометра ползла к отметке «80». Галина Васильевна сознательно не стала съезжать на обочину, чтобы перевести дух. Интуитивно чувствовала: если остановится — впустит в себя страх, и тогда никогда больше не сможет сесть за руль.
— Что ты предлагаешь? — Саша не поняла, к чему клонит мать. Положив голову на спинку переднего сиденья, заглянула ей в лицо.
— Сейчас увидишь. — И Галина Васильевна стала тормозить.
Впереди маячала фигура мужчины. Он нервно махал рукой. Другой — сжимал небольшой чемоданчик.
— Мало нам пьяниц, давай сумасшедших подбирать. — Саша не скрывала своего раздражения.
— А может, человек на поезд опаздывает или на самолет? — миролюбиво возразила Галина Васильевна. — Жаль, что мы не видим себя со стороны. Такие же сумасшедшие. Не лучшего этого.
— Ой, д-д-дорогая моя… — открыв дверцу машины и заикаясь, начал «сумасшедший».
Это был парень лет тридцати, симпатичный и трогательный. Типичный маменькин сыночек «Уж не потерялся ли он? — подумала Галина Васильевна. — Шел себе за мамкой, шел, увидел бабочку, побежал за ней и… Господи, какие еще бабочки в январе!»
— Ой, д-д-дорогие мои! — увидев на заднем сиденье Сашу, исправился парень. — Ум-м-м-о-ляю, выручите, на-на-на самолет оп-оп-опа…
Не дав ему договорить, Галина Васильевна скомандовала:
— Так садитесь быстрей, раз опаздываете. Куда ехать, знаете?
— Да-да, к-к-онечно, — парень энергично закивал, — ту-да, ту-да. — И неопределенно махнул рукой.
— А конкретнее можно? — Саша была на грани срыва.
«Господи, да она его сейчас чего доброго из машины выкинет». Галина Васильевна быстро тронулась с места.
— Туда это куда? — как с маленьким ребенком, заговорила она. — Налево поедешь — во Внуково попадешь, направо — в Шереметьево, а прямо…
— Ше-ше-ре-метьево!
— Один?
Парень отрицательно покачал головой.
— Значит, два. Очень хорошо!
Галина Васильевна перестроилась в правый ряд. По указателю выходило, что через полтора километра должен быть поворот на Шереметьево.
— Музыку любите? — обратилась она к парню и, не дожидаясь ответа, щелкнула ручкой приемника.
Из динамика вырвался мощный, энергичный голос: «А смерть — это просто иная жизнь. А смерть — это лучше, чем сучья жизнь…»
— Мам, найди что-нибудь другое, — взмолилась Саша, — не люблю я эту Медведеву.
— Сейчас, дай только повернуть. Смотри, сколько машин скопилось! Авария там, что ли?
Певица продолжала рвать горло и душу: «Да, смерть! Это лучше, чем быть взятым в плен. Да, смерть! В этой жизни, где ты не у дел…»
Галина Васильевна свернула вправо и покрутила ручку приемника.
— Вот джаз — другое дело. — Саша откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза.
Несколько километров ехали молча. Галина Васильевна посмотрела в зеркальце на дочь: «Кажется, заснула. Вот и славно. Пусть немного отдохнет, труженица». Заметив, что парень уже дважды нервно взглянул на часы, Галина Васильевна спросила:
— Во сколько самолет?
— Че-че-рез два часа с по-ло-ло…
— Не волнуйтесь, успеем.
Музыка закончилась. Прозвучала новостная заставка. Голос ведущего был сух и бесцветен: «В Москве двадцать один час. В эфире новости. Начну с печальной. Сегодня на шестьдесят восьмом году жизни после тяжелой болезни скончался народный художник России, академик Академии художеств, лауреат Ленинской и Государственных премий, замечательный художник-портретист Владимир Григорьевич Иваницкий».
Галина Васильевна тихонько вскрикнула и резко затормозила. Она почувствовала резкую боль в сердце. Как будто в него вонзили нож В глазах потемнело. От резкого торможения проснулась Саша.
— Мама, мама, что с тобой?!
Не слыша дочь, Галина Васильевна на ощупь нашла ручку и с усилием толкнула дверцу машины. Пошатываясь, она пошла по проезжей части:
— Воздуха! Воздуха!
Ее голос больше походил на стон. Она пыталась сорвать с себя шарф, но он еще крепче сдавливал ей горло. Галина Васильевна едва держалась на ногах. Саша подбежала вовремя. Секундой позже — и мать просто рухнула бы на асфальт. Парень смотрел на них из машины широко распахнутыми от испуга глазами. Его буквально пригвоздило к сиденью. Машинально он покрутил ручку приемника. Голос новостиста зазвучал громче: «Прощание с Владимиром Иваницким состоится двадцать второго января в Академии художеств с десяти до тринадцати часов. Отпевание — в церкви Николы в Хамовниках — в четырнадцать часов. Художник будет похоронен в фамильном склепе на Ваганьковском кладбище».
Экскурсовод, молодая девушка, явно мерзла в своей модной пестрой шубке из искусственного меха. Психолог отметил бы: налицо комплекс маленького роста. Девушка была в навороченных сапогах на высокой тонкой шпильке, благодаря чему удлинила себя на несколько сантиметров. Стоять в таких сапогах было еще можно, но чтобы ходить по заснеженным московским улицам — для этого требовалось большое искусство. Девушка им владела на все сто.
— Господа, идите за мной. — Она направилась к старинному особняку.
«Господа» переглянулись и прыснули со смеху, прикрыв лица руками. Это были учащиеся таганрогской художественной школы. Их прикалывало, что экскурсоводша Дарья так к ним обращалась. Следуя за ней, они обошли длинный фургон. К особняку одна за другой подъезжали машины. В основном иномарки — роскошные, дорогие. Из них выходили люди с букетами в руках и исчезали за дверью.
Это был довольно большой особняк — прямоугольной формы, двухэтажный, окрашенный в серо-голубые тона, в меру украшенный лепниной. С улицы он был почти незаметен. В первую очередь обращали на себя внимание большие чугунные ворота. Вход в особняк обрамляли бюсты, выстроенные в два ряда, как оловянные солдатики. Всякий, кто шел в дом, как сквозь строй, проходил между ними, направляясь к тяжелой дубовой двери.
— Дальше не пойдем, — Дарья остановилась, — ближе нам не подойти. Видите, сколько машин.
— А чего тут такое происходит?
Она не видела спросившего — он спрятался за спинами товарищей. Задумалась: сказать — не сказать…
— Сам, что ли, не видишь, кино снимают. — Пухлая девочка показала рукой на фургон, на котором большими буквами было написано «Телевидение».
— Нет, — Дарья решилась, — это не кино. Дело в том, что в этом особняке жил… жил и работал замечательный художник Владимир Иваницкий. Два дня назад он умер. Будет желание, можете сходить в галерею «Вера», тут недалеко. Там открылась выставка его новых работ… последних работ… — Она обвела господ учащихся взглядом. — Ну а теперь я расскажу вам об этом особняке. У него интересная история.
Дарья говорила увлеченно, с жаром. Она уже не чувствовала холода:
— Особняк был построен в двадцатых годах прошлого, в смысле уже позапрошлого века. Принадлежал вдове героя Отечественной войны 1812 года генерала Дохтурова. В разные годы в доме бывали, живали и работали известные личности: военные, писатели, артисты, художники. К примеру, на втором этаже в гостиной стоит небольшой, неказистый диванчик Существует легенда, что Гоголь любил на нем сидеть. Считал его своим. В этом доме прошло детство выдающегося русского химика Лугинина, художник Тропинин работал здесь над портретом Пушкина. В 1856-м по возвращении из сибирской ссылки здесь жил декабрист Сергей Трубецкой. В гостиной звучали голоса Шаляпина и Вяльцевой, захаживал в дом нарком просвещения Луначарский. В двадцатых годах прошлого века одну из квартир снимал замечательный театральный художник Рындин, известный тем, что…
Господа учащиеся слушали внимательно. Только троих ребят не занимал ее рассказ. Они во все глаза следили за тем, что происходило у особняка. Люди шли вереницей. Не все входили в дом. Некоторые оставляли цветы прямо у крыльца, зажигали свечки, осеняли себя крестом. Журналистка с микрофоном в руках подходила то к одному, то к другому. Оператор с камерой неотступно следовал за ней. Дарья вдруг замолчала.
— Господа учащиеся, если вам холодно, можем вернуться в автобус.
— Нормально.
— Не холодно.
— Терпеть можно.
— Ну хорошо, тогда продолжим…
Третий день дом Иваницких был полон народу: друзья, знакомые, журналисты… Прихожая, где выставили портрет художника в траурной рамке, утопала в цветах. Они были повсюду: в многочисленных вазах и даже в ведрах — живые, на стенах — в виде картин. Художник любил рисовать цветы. Картины висели везде — в прихожей, на лестнице, в комнатах — и так плотно, что за ними не были видны стены, обитые дорогим шелком.
Широкий коридор вел из прихожей в столовые — большую и малую. Столы всегда стояли накрытыми. Кто бы ни пришел — друг или международная делегация — к приему в этом доме были готовы. Так любил хозяин. Сейчас в столовых суетилась дюжина официантов, сервируя столы к поминальному обеду. Все в черных атласных рубашках с черными бабочками.
Темная дубовая лестница поднималась на второй этаж, где находились гостиная, каминная, кабинет хозяина дома, жилые комнаты. Над лестничной площадкой — темный витраж с изображением рыцаря, вооруженного мечом. Из-за недостатка света его нельзя увидеть во всей красе и яркости. По стенам вдоль лестницы кроме картин висят эмали со сценами из Евангелия.
Гостиная заставлена креслами и диванчиками. Так называемый Гоголевский диванчик стоит особняком, на табличке рукой художника размашисто написано: «Ничем не трогать!». Картины, которым не нашлось места в экспозиции, стоят у стен. На небольшом круглом столике из карельской березы словно случайно разбросаны фотографии: хозяин дома с Лайзой Миннелли, с президентом, с Пеле, с Анни Жирардо, с Кобзоном… Все это должно было производить впечатление. И производило: у одних вызывало уважение, у других — зависть.
В доме пахло стариной и богатством, сытостью и уверенностью. Он был чем-то похож на музей Дали в Фигерасе, где все сделано, чтобы позабавить гостя, пустить ему пыль в глаза, заворожить, а самому спрятаться за бархатной портьерой и, оставаясь невидимым, насмехаться над его простотой и наивностью. Создать атмосферу таинственности, чтобы скрыть саму тайну — художник везде и нигде.
Анна Федоровна, вдова Иваницкого, немолодая, но ухоженная блондинка со следами былой красоты, стояла у портрета, где была изображена молодой и красивой. Журналисты, расположившись полукругом, так и сыпали вопросами. Несмотря на усталость и моральную, и физическую — муж угасал медленно, на ее глазах, — она ничем не выдавала себя, держалась достойно, была доброжелательна, отвечала обстоятельно, подробно:
— Это мой портрет Володиной работы. Собственно, он нас и познакомил. Такое ощущение, что это было вчера.
Она не смотрела в глазок камеры, которая стояла перед ней, в мыслях она унеслась в прошлое, в тот счастливый и роковой для нее день, когда уступила бывшему мужу, согласившись пойти с ним на прием в американское посольство. Тогда он еще надеялся, что Анна вернется к нему и все у них будет опять хорошо. Но его надежды не оправдались. Из посольства до дома ее провожал уже другой мужчина.
— Мы познакомились с Владимиром Григорьевичем на приеме в американском посольстве. Он почти сразу сказал мне: «Я хочу, чтобы вы мне позировали». Я согласилась.
В гостиную внесли новые охапки цветов, в картонной коробке — телеграммы и письма с соболезнованиями. Это была уже третья коробка.
— Я позировала ему на Масловке. Зима. Холод ужасный, как сегодня. Он варил мне грог на какой-то допотопной спиртовке. Верочке тогда было лет шесть, я брала ее с собой, чтобы застраховать себя от возможных Володиных посягательств.
— Госпожа Иваницкая, — обратилась к ней переводчица, она говорила с легким акцентом, — госпожу Ригби из телекомпании Би-би-си интересует, является ли ваша дочь Вера приемной дочерью господина Иваницкого?
— Да, это так, но я никогда не делала из этого тайны.
В дверях показался охранник и едва заметно махнул Анне Федоровне рукой.
— Господа журналисты, надеюсь, я ответила на все ваши вопросы. Благодарю вас и прошу прощения: дела требуют моего присутствия. Олег, — она подошла к высокому мужчине приятной наружности, взяла его под руку, и они медленно стали спускаться по лестнице в прихожую, — там Георгий приехал. — Она с тревогой взглянула на Олега. — Я что-то не вижу Верочки. Где она может быть?
— Не знаю. Я был занят на кухне — встречал машину с продуктами из «Арагви».
— Аня, я пришел, как видишь. — Навстречу им шел моложавый мужчина лет шестидесяти, под тянутый, с умным сильным лицом, широкоплечий, с проседью в черной копне волос. Судя по акценту — грузин. Он был в роскошной шубе нараспашку, в руках — огромный букет роз, который он, встав на колено, возложил к портрету художника. — Я пришел, потому что не мог не прийти. Не вели казнить, вели миловать.
— Здравствуй, Георгий. — Анна Федоровна обернулась к Олегу. — Познакомься, это Георгий Китовани, художник, старинный друг Володи. Верочка полдетства просидела у него на шее в буквальном смысле. Баловал ее сильно. Это с него Володя сделал скульптуру, что стоит во дворе.
— Олег. — Олег протянул руку Георгию, которую тот пожал крепко и многозначительно.
— Олег — муж Верочки, соответственно мой зять.
— Был друг, да раздружились. Чья вина? Моя вина, — Георгий говорил, глядя в глаза Анне Федоровне. Смысл сказанного был понятен только им двоим и художнику, который смотрел сейчас на них с фотографии.
— Пришел — и слава богу.
— Неужели прощаешь?
— Прощаю, и Володя бы простил. Раздевайся, Георгий, и проходи. Не могу уделить тебе сейчас внимание, потом поговорим, мне нужно еще дать кое-какие распоряжения на кухне.
Подошел охранник:
— Анна Федоровна, куда корреспонденцию складывать? Я уже коробки под это дело использую.
— Отнеси их ко мне в комнату, я потом посмотрю. А ты Веру случайно не видел?
Вместо ответа охранник показал пальцем под лестницу. Анна Федоровна направилась было в указанном направлении, но ее окликнули.
— Катюша, милая, ты одна? — Она с тревогой посмотрела на молодую женщину хрупкого телосложения. — А где Галина Серафимовна?
— Мама, к сожалению, немного задерживается. Примите наши соболезнования.
— Спасибо, девочка, и маме твоей наши соболезнования. Представляю, как ей сейчас тяжело. Они так были дружны с Володей, он любил ее, ценил, уважал. — Она печально вздохнула. — Поднимайся пока наверх. Я сейчас подойду.
Анна Федоровна обогнула лестницу, миновала маленький коридорчик, вошла в небольшое помещение, где садовник хранил свой инвентарь. Вера сидела на перевернутом пластмассовом ведре, в ее глазах были слезы.
— Верочка, милая, пойдем к гостям, неудобно. Что ты тут делаешь? Все уже собрались.
— Не понимаю… не понимаю… Зачем надо… эти винегреты резать? Дом полон чужих людей, все жуют, водку хлещут… Мам… папа умер… видеть никого не хочу. Мам, как теперь жить, а? Как?
— Успокойся, Верочка, успокойся. Это христианский православный обычай. Его еще никто не отменял.
Частная телекомпания «Хорошо продакшн» находилась на Зоологической улице. Сотрудники ласково называли место работы зверинцем, а себя хорошистами. Компания специализировалась на производстве развлекательных программ. Главная — Наталия Георгиевна Иванова, красивая женщина под сорок, была с сотрудниками строга, но справедлива. Амикошонства не допускала, голоса на подчиненных не повышала. Коллектив сколотился что надо: хорошие специалисты, хорошие люди, единомышленники. Все производные от слова «хорошо» были в чести у сотрудников компании. Когда хотели похвалить, говорили: «Хорошо поработал»; выражая неодобрение: «Ах, как нехорошо поступил. Двоечник!»
Дарья пришла в компанию год назад, еще студенткой последнего курса факультета журналистики МГУ. Первое, о чем спросила ее Наталия Георгиевна, есть ли у нее дома какая-нибудь живность. На недоуменный Дарьин вопрос, каким образом это связано с ее будущими обязанностями, шефиня посоветовала обратиться за разъяснениями к Леше, старейшему работнику компании, кошатнику со стажем. Получив ц.у., Дарья была представлена будущим коллегам.
Их было двенадцать, включая Наталию Георгиевну, — пять мужчин, остальные женщины. «Очень хорошо, буду тринадцатой», — обрадовалась Дарья. Это было ее счастливое число. Среднестатистический возраст коллег она определила в районе тридцати пяти лет. Исключение составлял Леша. На вид ему было за пятьдесят. Красивый, высокого роста, что особенно восхитило Дарью при ее метре с кепкой. Улыбка приятная, даже завораживающая.
Увидев новенькую, Леша возликовал. Потирая руки, он предвкушал, как сейчас удивит эту юную леди своим высокохудожественным рассказом. Наталия Георгиевна не стала испытывать его терпение, затягивая начало шоу. Она видела его не раз: «Пусть порезвится и ребят развлечет, а то сидит сутками напролет». Главная уважала Лешу, ценила его как специалиста. Пожелав подчиненным всего хорошего, Наталия Георгиевна ушла к себе в кабинет. Представление началось.
Кошатник со стажем в буквальном смысле скакнул к Дарье. Та рассмеялась, уж больно в этот момент он был похож на кенгуру.
— Юная барышня, не утруждайте себя лишними вопросами, — начал он куртуазно, — я весь в вашем распоряжении. Велите начать с главного?
Дарья кивнула.
— Извольте, разлюбезнейшая вы моя. — И Лешу понесло: — В один прекрасный солнечный день, пребывая в состоянии, близком к нирване, я стукнул себя вот по этому самому месту, — он интимно подмигнул Дарье и показал на голову, — включил правое полушарие и воскликнул: «Мяу, хорошисты!». Коллеги, — Леша поочередно заглянул в глаза каждому, — я ничего не напутал?
Коллеги улыбались. Им явно доставляло удовольствие наблюдать за ним. Дарья со смешанным чувством тревоги и легкого испуга (уж не сумасшедший ли он?) следила за Лешиными перемещениями. Взрослый дядечка, который годился ей в отцы, смешно вскакивал на стул, крутил его как волчок, теребил тонкими пальцами патлатую голову. Он даже вспотел.
— Итак, я сказал: «Мяу, хорошисты!» — и открыл им глаза на ситуацию, особенность которой заключалась в том, что у каждого из нас дома есть собака или кошка. И тогда я выступил с предложением. — Леша вскочил на стул и по-ленински, одной рукой ухватившись за лацкан пиджака, выбросил вперед другую. — Я предложил коллегам сделать фотки братьев наших меньших и украсить ими наш зверинец. Согласитесь, любезнейшая, — он испытующе посмотрел на Дарью, — прехорошая идейка! Народ сразу заценил. И уже через неделю мы имели одиннадцать портретов, от каждого по портретику. Но я пошел дальше, — Леша соскочил со стула и забегал по комнате семимильными шагами, — предложил обязать наших клиентов, прошу прощения, нехорошо сказал, предложил просить самым любезнейшим образом наших клиентов приносить портреты своих четвероногих. В результате через полгода их у нас было уже пятьдесят три штучки. А сейчас, полюбуйтесь, — он умильно посмотрел на стену с фотографиями, его лицо светилось радостью, — за сто перевалило. Прехорошая экспозиция, не находите? Но и это еще не все, — он многозначительно поднял палец вверх, — я предложил принимать в коллектив лишь тех, у кого есть животные Наталия Георгиевна поддержала меня, и, заметьте, пока все складывается по задуманному. Теперь и вы с нами Стало быть, у вас… — Леша вопросительно посмотрел на Дарью.
— У меня кот. Семен Семеныч.
— Из благородных али как?
— На улице подобрала. Три года назад.
— Хорошая девочка, — Леша по-отечески погладил ее по голове, — милости просим в наш зверинец.
— Спасибо. А хотите, и я вам сообщу нечто любопытное? — Стеснение, которое вначале сковывало Дарью, вдруг куда-то улетучилось. Ей стало уютно в обществе этих людей. — Наталия Георгиевна не назвала вам мою фамилию. Думаю, она сделала это сознательно.
— А у нас не принято фамильничать.
— Дело не в этом, а в том, что моя фамилия… — она сделала паузу, — моя фамилия Зверева.
— Нет, Дарья Зверева, ты не просто хорошая, ты очень хорошая девочка. Тем более милости просим в наш зверинец! — Леша театрально раскланялся.
Раздались дружные аплодисменты. Спектакль закончился, публика была в восторге.
Саша была в разводе десять лет. Кроткая и с виду покорная всему, в самые решительные моменты она могла собраться и тогда действовала четко, без сантиментов. Она любила своего мужа, безвольного, слабодушного, завистливого человека. Любила таким, каким он был на самом деле. Ей казалось странным, когда женщины, рассказывая о своих мужьях, делали удивленные глаза и возмущались: «Нет, ты представь, Сашуль, мы женаты пятнадцать лет, я знаю его как облупленного — и вдруг такое выкинуть. Уму непостижимо!»
Нет, это был не ее случай. Она никогда не верила в то, что любовь слепа. Саше она всегда представлялась зрячей. Так и жила. Если б кто-то сказал, что ее муж способен на подлость, она не удивилась бы и не возмутилась. И это она про него знала. Но одно дело знать, другое — с этим столкнуться. Бог не уберег. Кто-то из «доброжелателей» донес, что видел, как Сашин муж приходил к ее отцу просить деньги на содержание сына. Любовь как отрезало. Объясняться с мужем Саша не стала. Она придерживалась правила: если надо объяснять, объяснять не надо. И хотя изредка делала исключения, для подлости — а именно так она расценила поступок мужа — исключений быть не могло.
Как нередко бывает, стоит только начать — и пошло-поехало. Следом за одной подлостью явилась другая. Их большую квартиру в добротном доме на Остоженке бывший муж быстро разменял на комнату в коммуналке в центре Москвы для себя и крохотную двухкомнатную квартиру в очаковской тьмутаракани. В полной мере размах его подлости обнаружился меньше чем через год. Дом, куда переехал бывший, приглядела одна крутая фирма и купила его. Жильцов коммуналок расселили по отдельным квартирам. Стало ясно, почему бывший муж выбрал именно этот вариант и так торопил Сашу с переездом. Он-то знал о намерении фирмы прибрать дом к рукам — об этом ему рассказал приятель, который там работал. За все эти годы папаша видел сына два-три раза. О том, чтобы он прописал мальчика к себе, не могло быть и речи. К тому же бывший не долго грустил и обзавелся новой семьей. Переехав в очаковские «хоромы», Саша сделала небольшой косметический ремонт. Тем и ограничились.
Галина Васильевна полулежала на кровати в комнате внука. На столике у изголовья лежали таблетки, пахло корвалолом. Она разглядывала потолок: «Побелить бы. И обои хорошо бы переклеить, — она провела рукой по стене, — тоскливые какие-то, выцвели совсем».
— Бабулик, — в комнату заглянул Андрей, — ну как ты тут, не передумала еще вслед за дедуликом коньки отбросить?
— Как ты смеешь так с бабушкой разговаривать?! — с возмущением крикнула из кухни Саша.
— Еще как смею! — огрызнулся сын. — А чего так убиваться-то?
— Андрей, оставь бабушку в покое, иди мой руки и за стол. — Она вышла из кухни, неся тарелку с дымящейся отварной картошкой. — Мама, пойдем, я уже все приготовила.
— Сашенька, — Галина Васильевна с трудом поднялась с кровати. На глаза навернулись слезы.
— Мама, прошу тебя, только не начинай.
— Я не об этом.
— Тогда что? Опять сердце?
— Слава богу, отпустило.
— Ну и пойдем. Картошка стынет.
— Сашенька, понимаешь, — мать извлекла из-под кровати рулон ватмана, — тут чертежи… я зашиваюсь…
— И что, плакать из-за этого? Какой пример ты Андрею подаешь?
— Ты не понимаешь, если я не сдам их послезавтра, меня не возьмут на это место.
— Тебе работы мало? Извоз, Арбат…
— Так мы бы от извоза отказались. Жалко ведь, если не возьмут, — Галина Васильевна обреченно опустила голову, — я это место полгода ждала.
— Мама, — Саша перешла на шепот, — давай потом поговорим. Не надо, чтобы Андрей слышал. Пойдем потихоньку, — она взяла мать под руку и, обращаясь к сыну, укоризненно воскликнула: — Андрей, почему ты еще не за столом?!
Андрей стоял у вешалки и шарил по полке в поисках шапки. Всем своим видом он показывал, что: а) его не поняли; б) смертельно оскорбили.
— Сынок, ты куда?
— У меня репетиция, — не повернув головы, ответил он.
— Подождет твоя репетиция. Ты что, не можешь посидеть с нами полчаса? — Саша поставила на стол тарелку.
— Я опаздываю.
Саша повысила голос:
— Андрей, ты с нами обязан сесть за стол.
— Я никому ничего не обязан! — Он решительно шагнул к двери.
— Нет, ты обязан помянуть деда! — Саша ринулась ему наперерез и, упершись руками в стены коридорчика, преградила путь.
— Он мне не дед! — зло процедил Андрей сквозь зубы. — Отойди от двери! Слышишь, отойди!
— Нет, не отойду, — в упор глядя на сына, сказала Саша.
— Андрей, — подала голос Галина Васильевна, — Андрюшенька, пожалуйста, прошу тебя.
Конечно, в глубине души он жалел бабулика и мать, но открыто показать, что дал слабину… Нет, в его планы это не входило. Он нарочито лениво развернулся на сто восемьдесят и взял курс на стол. Их старый круглый стол. Сколько Андрей себя помнил, он всегда стоял в середине комнаты — его вывезли из квартиры на Остоженке. Еще пару лет назад он уговаривал мать выкинуть рухлядь на помойку. Но когда за этим круглым столом на его четырнадцатилетии хватило места всем его гостям в количестве четырнадцати голов, он заценил этот многоуважаемый стол.
Не раздеваясь, сунув шапку в карман куртки, Андрей сел. Критическим взглядом обозрел сервировку стола.
— Нет, это не Ван Гог! Такое количество жратвы я видел только на картинах старых мастеров.
— Наполни рюмки. — Саша раскладывала картошку по тарелкам.
— Во жизнь! Мать, а мне как? До краев или символически?
— Символически.
— Оборзеть! Ща пойду водярой на преподавателя дышать.
— Андрюшенька, сними куртку. — Галина Васильевна подвинула к внуку тарелку с балыком.
— Мать, — он послушно снял куртку и наполнил рюмки, — ты ж меня за банку пива, если унюхаешь, целую неделю потом пилишь.
— И впредь пилить буду.
— Ну как, не чокаясь? — Андрей поднял рюмку. — Ладно, пусть земля ему будет этой… как ее, периной.
— Пухом, — поправила Саша.
— Во-во, пухом… прахом.
Они выпили. С минуту помолчали.
— Милиционер родился, — первым нарушив тишину, прокомментировал Андрей.
— Перестань болтать, ешь лучше.
— Мать, да у нас балык! Чума! Спасибо дедушке, что помер, я хоть балыка попробую.
Саша дала сыну подзатыльник.
— Саша! — Галина Васильевна с укоризной посмотрела на дочь. — Ну разве так можно? Дорогая ты моя…
Андрей встал из-за стола, направился к двери, на ходу надевая куртку. Галина Васильевна кинулась за внуком.
— Андрей, Андрей, прости ты ее, — она попыталась взять его за руку, но он убрал ее за спину, — но ты тоже… не прав… так нельзя… он же тебе все-таки дед.
— Дед! — Андрей кипел от возмущения. — У меня не было деда! И не будет! — Он открыл дверь, вышел на лестничную клетку и, обернувшись, в отчаянии крикнул: — Хватит с меня! — И направился к лифту.
— Андрюшенька… — едва слышно выдохнула Галина Васильевна.
Не дойдя до лифта, он вернулся и, глядя бабушке в глаза, с болью и отчаянием заговорил:
— Что? Что?! Я не прав?! Вы тут копейки считаете, мать на двух работах горбатится, ты глаза ломаешь со своими чертежами, а он? Не было никакого деда, знать его не знаю. Все! — Он хлопнул дверью.
Галина Васильевна растерянно посмотрела на дочь.
— Мам, извини, я не хотела.
— Понимаю, но все же… — Галина Васильевна подошла к столу и села. — А Андрюша нас обманул.
— О чем ты?
— Нет у него никакой репетиции. Вон его виолончель.
На днях прочел интервью с Сальвадором Дали. Из неопубликованных. Ему предложили расставить в порядке значимости художников всех времен и народов. Ограничили двадцатью. Так вот, на первое место он поставил Рембрандта, себя — на девятнадцатое. Когда его спросили почему, он ответил: «Я-то понимаю, как я это нарисовал, а когда смотрю на Рембрандта, не понимаю. Как он это сделал? Загадка!»
Я стал думать и поймал себя на мысли, что мне знакомо это ощущение. Иногда я сам не понимаю, как у меня получается та или иная работа. Боже упаси, не мня себя великим художником… «Не мня». Какое смешное слово, можно ли так сказать по-русски? Можно? Нельзя? Какое это имеет значение… Главное, что это действительно так Эта мысль придала мне сил, я с удвоенной, утроенной энергией ринулся в работу и… тотчас получил по башке. И от кого? От Сафонова! От этого придворного ремесленника. Мы встретились с ним на выставке Алика Цветкова в ЦДХ. Увидев его, я отвернулся, но он сам ко мне подошел. Его прямо распирало. Он принялся обсуждать картины Алика. Прошелся по всем и ни об одной не сказал доброго слова. При этом, как всегда, был мил, корректен, изящен, черт бы его побрал! Я был вне себя, но виду не показал. Кто бы говорил! У самого таланта — с гулькин нос, а самомнения — за три дня на велосипеде не объедешь. Обслужил все дворы мира, только скотный остался неохваченным, и даже не покраснел. А чему я, собственно, удивляюсь — в его палитре этой краски нет, не было и не будет. Но что у него бесспорно присутствует, так это талант внушать окружающим, какой он талантливый. Даже умные люди попадались на его трюк. Некоторые, правда, потом удивлялись, как они могли заглотить этот крючок. Тот же Алик мне рассказывал, что это было как наваждение. Но он смог от него освободиться, а другие так и пребывают в убеждении, что перед ними художник с большой буквы. Разделавшись с Аликом, этот гипнотизер изящно прошелся и по мне. Как великую тайну он доверительно сообщил, что, оказывается, ежедневно создавать шедевры невозможно. Никому, будь ты хоть семи пядей во лбу. Но по-человечески он меня конечно же понимает и даже сочувствует — содержать такую армию жен, любовниц, детей-внуков. Тут нужно пахать не останавливаясь, как конвейер. Мелкий пачкун! Мне так хотелось треснуть его по башке чем-нибудь тяжелым. Но мараться об такого — ниже моего достоинства. Когда его фонтан иссяк, я напомнил ему слова Антона Павловича: «Каждый писатель должен быть графоманом, но не каждый графоман — писатель». Не прощаясь, развернулся и пошел прочь. То же самое можно сказать и о художнике. Я искренне верю в то, что иду по верному пути. Надеюсь, что по верному, и сворачивать не собираюсь. Буду продолжать делать что должно, а там пусть будет что будет.
Дарья шла быстрым шагом. Снежинки, как драгоценные камешки, блестели на солнце. Если бы не холод, она обязательно остановилась бы, чтобы полюбоваться этим зрелищем. Но сейчас ей было не до восторгов. Одна мысль пульсировала в голове — как можно быстрее добраться до зверинца и выпить крепкого горячего чаю. Едва переступив порог офиса, она, не раздеваясь, прошла прямо к чайному столику.
— Дашуль, и не холодно тебе в такой шубке? — Навстречу ей вышла Наталия Георгиевна. — Как дела?
— Дела? Хорошие дела, раз дуба не дала. — Дарья включила чайник и сняла шубку. — Я ее надеваю, только когда экскурсии провожу. — Она перехватила взгляд начальницы, та смотрела на ее сапоги. — Это я для солидности, такая психологическая защита от экскурсантов, а то смотрят и думают: вот, мол, пигалица какая, а уже вся из себя… Я к ним даже обращаюсь «господа».
— И кого сегодня просвещала?
— Господ учащихся, — с блаженным выражением лица Дарья опустилась на стул, — земляков Чехова и Фаины Григорьевны Раневской.
— Тогда не господ, а пионэров. Она через «е» оборотное произносила.
— Похоже на то.
— А зачем тебе эти экскурсии?
— А нравится. Узнаешь о своем городе, о людях. Интересно же. Потом с другими делишься.
— Вот загружу тебя работой по полной программе, что тогда делать будешь?
— Смотря какой работой.
— Ладно, отогревайся и слушай. — Наталия Георгиевна взяла со стола лист бумаги и передала Дарье.
— Чем на этот раз будем развлекать почтенную публику?
— Вчера пришел факс. Через две недели господин Грошев открывает новый клуб. Называется «Дело в шляпе». Сегодня я с ним встретилась. Мы обо всем договорились.
— И чего хочет господин Грошев? — Дарья положила факс на стол. — Не поняла.
— Всего, но как всегда ничего конкретного. Причем, как водится, всего побольше, лучше чем у всех и за гроши. Ну насчет последнего я ему объяснила, что это не к нам. Кажется, понял. В общем, я предложила ему сделать нарезку из нашего сюжета про Стивена Джонса. Оформлять клуб и делать перфоманс он позвал Алексея Политова и Марину Белову. Ребята они талантливые, фантазии им не занимать. Сообразят, как вписать наш сюжет в общее действо.
— Я их знаю, у меня Катька, подруга, с ними дружит. Я даже как-то была у них в мастерской на шоссе Энтузиастов.
— Раз знаешь, тогда понимаешь, что они могут сотворить.
— Ну а этот-то кто такой? Как его… Джонс?
— Стивен Джонс… Дашуль, и ты туда же, куда и Грошев, он тоже рот открыл от удивления. — Наталия Георгиевна укоризненно покачала головой. — А еще с красным дипломом.
— Можно подумать, красный диплом в России за Джонсов дают.
— За модой следишь? Следишь! Гламурные журналы читаешь? Читаешь! А про величайшего шляпника всех времен и народов не знаешь.
Дарья положила чайный пакетик в кружку и залила кипятком.
— Так просветите. Вы же знаете, я всегда открыта для новых знаний.
— Популярно объясняю для невежд. Господин Джонс — номер один в мире по дизайну шляп. В прошлом году он приезжал в Москву. В его честь была устроена грандиозная вечеринка в клубе «На Сретенке». Столичный бомонд весь там отметился. Он показывал свою новую коллекцию дамских шляпок, отвечал на вопросы журналистов, и мы все это засняли.
Дарья с готовностью встала со стула.
— Моя задача?
— Твоя задача, — Наталия Георгиевна посмотрела на часы, — для начала сделай копию, отсмотри все внимательно и отсеки ненужное. Чтоб было динамично и не больше десяти-двенадцати минут. Кассета в студии, на монтажном столе. В твоем распоряжении чуть больше недели. Не забудь при этом, что ты еще мне должна предыдущую работу сдать. Так что планируй свое время сама. Вопросы есть?
— Вопросов нет.
— Будут звонить — говори, что вернусь к шести.
— Тогда я пошла?
— Давай, и я пошла. Через час у меня встреча в «Останкино», потом в Дом кино за сценарием, потом…
— А в вашем сценарии запланировано поесть или опять бутербродами будете себя развлекать?
— Обедать буду в ужин. — Наталия Георгиевна надела норковую шубку. — На всякий случай не прощаюсь.
— Удачи! — Дарья взяла кружку и направилась в монтажную.
Не успела она как следует расположиться, в дверь постучали. На пороге возник Леша.
— Дашкевич, привет, помощь требуется?
— Пока нет.
— Кого ваять собираешься?
— Стивена Джонса.
— Знаем, знаем такого.
— Интересненькое дельце, все кругом знают, а я вот впервые слышу.
— Дашкевич, какие твои годы! И вообще, много будешь знать — скоро состаришься, — Леша гоготнул и серьезно добавил: — Шутка! Ладно, долго отвлекать не буду. Даешь шесть секунд для рекламной паузы на канале «Хорошо продакшн»? Клянусь, уложусь.
— Даю.
— Хорошая моя девочка. — Он погладил Дарью по голове.
У Леши было хобби — много лет он собирал истории и анекдоты про животных, высказывания о них известных и известных только ему людей, стихи, картинки, открытки. Систематизировал их, брошюровал в большие, толстые книги. Он даже выучился переплетному делу, чтобы, как он выражался, «собственноручно нести ответственность». Сейчас Леша работал над двенадцатым томом.
— У тебя ведь французский?
— Французский и английский.
— Тогда заценишь. Как по-вашенскому будет «как поживаешь?», «как дела?»
— Comment ça va?
— Комман са ва? Хорошо сказала. А теперь смотри сюда. — Он извлек из нагрудного кармана открытку. — Что здесь написано?
— Allo, comment chat va?
— Алло, комман ша ва? — повторил Леша. — А это уже переводится «как кот поживает?». Правильно?
— Да, правильно.
На открытке были нарисованы четыре кота с мобильными телефонами в лапах. Первый стоял в позе, похожей на букву А, второй и третий — на букву L, а четвертый свернулся колесом в виде буквы О.
— Нравится?
— Хорошая открыточка.
— Друзья из Ниццы притаранили. Комман ша ва? — еще раз повторил Леша. — А знаешь, весьма подходящее приветствие для нашего зверинца. Может, ввести в обиход внутри нашего сообщества, как думаешь?
— Лично я не против.
— Пойду провентилирую вопрос с коллективом.
Леша гоготнул и скрылся за дверью.
Анна Федоровна и Вера вышли из ворот Ваганьковского кладбища.
— Ну и рожа у этого могильщика! — Вера искала глазами машину мужа. — Увидишь такого во сне, точно не проснешься.
— Да, не очень приятный тип.
— Он еще во время похорон суетился как не знаю кто, лез куда не следует.
— Ладно, бог с ним, главное, чтобы они к девяти дням привели в порядок склеп. Какие у нас еще дела на сегодня?
— На сегодня пока все. Можно ехать домой.
— Хорошо, а то я так устала.
Олег, заметив жену и тещу, посигналил.
— А вон он стоит. — Вера помахала мужу рукой.
Они перешли улицу и направились к машине. Из динамика, прикрепленного к внешней стороне палатки, рвалось: «То была не интрижка, ты была на ладошке, словно новая книжка в модной суперобложке…»
— Не слышала я такой песни у Высоцкого. — Анна Федоровна невольно замедлила шаг.
«Я влюблен был как мальчик, с тихим трепетом тайным я листал наш романчик с неприличным названьем». Они подошли к машине. Олег открыл перед ними дверцу.
— Как дела? — увидев озабоченное лицо мужа, спросила Вера.
— Дела как сажа бела, — мрачно отозвался Олег. — Куда едем?
— Домой, Олег, домой. — Анна Федоровна откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза.
Вера чмокнула мужа в щеку.
— Не нравится мне что-то твое настроение, радость моя.
— В сервисе проторчал бог знает сколько, а сделали с гулькин нос. Завтра опять ни свет ни заря пилить к ним. Заколебали!
Машина тронулась с места. У высотки на Красной Пресне сломался светофор. Образовалась огромная пробка. Машины гудели, водители энергично размахивали руками, посылали куда подальше и эту пробку, и эту страну, и этого гаишника, который никак не мог разрулить ситуацию.
— Похоже, застряли надолго. — Олег опустил стекло и пальцем поманил парнишку с газетами.
— Желаете что-нибудь приобрести? Газеты все свежие.
— Желаем. Новости есть какие-нибудь?
— Вот, пожалуйста.
Олег расплатился и погрузился в чтение. Анна Федоровна открыла глаза.
— Вера, хочу с тобой посоветоваться. Не знаю, что делать. Вчера разговаривала с Сашей Рукавишниковым, думала заказать надгробие. А сегодня позвонил Эрнст Неизвестный из Нью-Йорка. Говорит, Анна, я сам сделаю Володеньке памятник. Я — друг, я должен.
— Он сделает что-нибудь черно-белое, — не отрываясь от газеты, буркнул Олег.
— Что ты имеешь в виду? — Вера с вызовом посмотрела на мужа. — В отце не было ничего черного!
— Володя был светлый человек, без черного дна. — В отличие от дочери Анна Федоровна была спокойна.
— Черное и белое есть в каждом человеке, все зависит от пропорций. — Олег брезгливо отбросил газету на сиденье. — Скоты!
Вера потянулась за газетой.
— Ты о чем?
— А, не важно.
— Нет, важно. — Она быстро пробежала глазами заметку. — Нет, ты посмотри, какие подонки! Оказывается, мы зарабатываем на имени отца. Мы открыли выставку его работ за две недели до его смерти. Знали, что он смертельно болен, и все равно…
— Ну надо же… — У Анны Федоровны не было сил, чтобы выразить свое возмущение. — Это безбожно!
— Так, посмотрим, и кто это у нас такое пишет… Ага, некая Влада Зарывайло. Бред! Олег, разворачивайся, быстро! Едем в редакцию. На девятьсот пятого года.
— Как ты это себе представляешь?
— Это твои проблемы. Мне нужно быстро.
Вера открыла сумочку, достала мобильный телефон. Олег вышел из машины, подошел к синим «жигулям», которые стояли слева от них, что-то сказал водителю, вернулся. Жигуленок проехал вперед несколько метров. Этого было достаточно, чтобы Олег, нарушив правила, смог развернуться.
— Алло, Илья, у меня к тебе дело. Узнай, пожалуйста, все, что можно, о некой Зарывайло из газеты «По секрету всему свету». Да, прямо сейчас. У тебя не больше минуты. Спасибо, я жду.
Откуда-то нарисовался еще один гаишник Он свистнул и показал жезлом остановиться.
— Тебя только не хватало! — Вера достала из сумочки деньги и протянула мужу. — В переговоры не вступай, дашь деньги и пулей обратно.
— Вера, — Анна Федоровна с тревогой посмотрела на дочь, — что ты задумала?
— Хочу посмотреть в глаза этой Зарывайле. Пока просто посмотреть, а там…
— Прежде ты должна успокоиться. Рубить сплеча — занятие недостойное. Может, и нет никакой этой…
— Вот сейчас и узнаем. У Ильи все схвачено. Он ее быстро вычислит.
— И потом, в подобных случаях следует поступать цивилизованно — подать в суд, например. Если вообще следует обращать внимание на такую гнусность.
Вернулся Олег, включил зажигание. Машина резко тронулась с места. Зазвонил мобильный телефон:
— Алло! Илья! Что у тебя?.. Так… так… Ах вон оно что. Прекрасно! Ну этого следовало ожидать… Да, спасибо, дорогой. И еще. Какая там система?.. Поняла. Будь любезен, закажи пропуск Да, на меня и… — Она посмотрела на мать.
— Вера, я пойду с тобой.
— И на маму. Ладненько. Да, мы уже подъезжаем. Спасибо. Как всегда выручил. Да, перезвоню. Пока.
— И что он сказал? — Анна Федоровна вглядывалась в лицо дочери.
— Представляете, эта Влада Зарывайло оказалась мужеского полу. Илья сказал, что он специализируется на пасквилях. Из порядочных изданий его вышибли, а тут пригрели… в этой говенной газетенке.
— Вера, я понимаю твое возмущение, но прошу, выбирай выражения.
— Олег, езжай вон к тому подъезду. Крайнему. Жди нас в машине. Мама, пошли.
Им быстро выписали пропуска. На лифте они поднялись на четвертый этаж. Вера решительно открыла дверь с табличкой «По секрету всему свету». Редакция занимала пол-этажа. Большой зал был разбит на сектора. Рабочие места сотрудников отделены невысокими стеклянными перегородками.
— Добрый день, — Вера говорила громко, стараясь перекрыть стоящий в зале гул, — и где тут у вас господин Зарывайло? Он же Зашибайло! Загибайло! Заметайло!
— Вера, я же тебя просила.
Анна Федоровна молча кивала сотрудникам в знак приветствия. Они с интересом наблюдали за происходящим. Молодая журналистка выглянула из-за своей перегородки и пальцем показала на мужчину напротив.
— Ах, так, значит, это ты Заметайло?
Вера угрожающе двинулась на мужчину болезненного вида. Ему было лет сорок — сорок пять, маленькие усики придавали сходство с Гитлером.
— Я. — Он ухмыльнулся, гладя на Веру испуганно и заискивающе одновременно.
— Загибайло, он же Зашибайло! Я ж тебя сейчас зашибу, мразь! — Она ухватилась за концы его шарфа и резко дернула на себя. — А ну-ка пошли со мной!
— А куда?
Вера тянула его за шарф, двигаясь к выходу. Сотрудники, казалось, наблюдали за этой сценой с одобрением.
— Чего ты скалишься? Поговорить надо.
— О чем?
— А то ты сам не знаешь. А ну ползи за мной.
Вера выволокла мужчину на лестничную площадку. Дернула еще раз за шарф. От боли его лицо перекосилось. В следующий момент он, изловчившись, высвободился и стал пятиться к лестнице.
— Ты знаешь, кто я такая? — швырнув шарф ему в лицо, с вызовом спросила Вера.
— Знаю, у меня на вас целое досье.
— Тогда как же ты мог такое нацарапать?!
— Вера, — Анна Федоровна вышла на лестничную площадку, — отпусти этого господина.
Не слыша слов матери, Вера надвигалась на журналиста:
— Я ж тебя сейчас замету! За клевету! За явную клевету! Не веришь, гад? Ты считаешь, что мы зарабатываем на имени отца! А ты знаешь, что это было его предсмертное желание? А? Чтоб я открыла эту выставку. Ты знаешь это?
Журналист кивнул, нервно улыбнувшись.
— А знаешь ли ты, что я полгода назад купила эту галерею, особняк в центре Москвы? Знаешь, сколько это стоит? Кучу денег! За три дня на велосипеде не объедешь. Говори, кто заказал тебе эту статью! Это ж видно, что статья заказная. Кто дал тебе бабки? Говори!
— Вера, пощади меня, не говори на жаргоне, — взмолилась Анна Федоровна.
— А с такими по-другому нельзя. Ну, сколько тебе заплатили за эту мерзость? Сколько? Двести?
Глаза журналиста загорелись. Такой поворот разговора его явно устраивал больше.
— Триста.
— Я даю тебе триста пятьдесят. При условии, что ты назовешь имя заказчика. И не смей подсунуть мне липу. Я тогда с тобой по-другому поговорю.
— Четыреста, — нагло сказал он.
— Кошмар! — Анна Федоровна нажала на кнопку вызова лифта, но, передумав, стала спускаться по лестнице пешком. — Вера, я жду тебя на улице.
— Ну что, гнида, будешь говорить?
— Деньги вперед.
— Да подавись! — Вера отсчитала несколько купюр и швырнула ему в лицо.
— Кто именно, не знаю, — собирая деньги, начал журналист.
— Что?! — Она была готова задушить его собственными руками.
— Знаю, что какая-то баба. А на меня вышел ее посредник Вот телефончик.
Вера выхватила из рук журналиста клочок бумаги и стала быстро спускаться по лестнице. Выскочив на улицу, она глотнула морозного воздуха, подошла к матери:
— Какая-то баба заказала ему эту мерзость. Он знает только телефон посредника, но это уже полдела.
— Дай мне.
Вера протянула матери клочок бумаги. Анна Федоровна, не глядя, порвала его и кинула в урну.
— Мама, ты что?! Я заплатила четыреста баксов!
— Хоть тысячу!
— Ты что, не понимаешь? Эта женщина — наш враг. Враг нашего отца. Мы должны…
— Что? Мстить? Да? Как? Ты наймешь двух мордоворотов, прикажешь им отметелить ее в парадном? Вера, ты была мне сегодня крайне неприятна. Если не сказать хуже.
— Я защищала нашу честь. Честь нашего отца.
— Честь отца — абсолютная категория. Она не нуждается ни в какой защите.
Вера тем не менее стояла на своем:
— Я должна знать имена его врагов.
— А я не хочу знать имена его врагов. Их было сверх меры. Они были, есть и будут. Он знать о них ничего не хотел. Он никогда не опускался до плебейской свары. Вспомни слова своего отца: «Никогда не говори с подонком на его языке. Будь выше!». Ты — выше. И ты — его дочь. Не забывай об этом.
Геннадий уже больше часа крутился у дома Галины Васильевны и Саши. Он то заходил в подъезд, то вновь выходил во двор. Ни детской площадки с классическим мухомором, ни скамейки — «поляну» накрыть — не наблюдалось. В замызганном, обшарпанном подъезде было холоднее, чем на улице. «Ну и райончик, тоска. — Он шмыгнул носом. — Нет, in hoc non laudo, это не одобряю». Он достал из кармана дубленки мобильный телефон:
— Да, Жорик, все еще здесь. Откуда мне знать, где их ночью носит… А у меня, думаешь, не горят? Еще как! Если бы не твоя дубленка, ты вообще со мной уже не разговаривал бы… Значится, так если через пятнадцать минут они не появятся…
Во двор въехал жигуленок с одной горящей фарой.
— Кажется, они. Все. Будь на связи. Как договорились.
Машина остановилась у подъезда, но Галина Васильевна и Саша не торопились выходить. Они тщетно пытались разглядеть в скудном свете одинокой лампочки лицо мужчины.
— Саша, прихвати на всякий случай монтировку. Только тряпкой оберни. Что-то не внушает мне доверия этот тип.
— А одет с виду прилично.
— Дай-то бог.
Женщины вышли из машины, выжидательно посмотрели на незнакомца.
— Галина Васильевна, голубушка, примите мои соболезнования, — ласково и с сочувствием начал Геннадий.
— Спасибо. А вы кто?
— Не узнаете меня? Ну да это и понятно, столько воды утекло. Здравствуй, Сашенька.
— Здравствуйте.
— А я помню, вот так же, как сейчас, горлышко шарфом замотано, и ты кричишь: «У меня сангина, у меня сангина!». Сангина вместо ангина. Ну это и понятно — дочь художника. А это что у вас? — Геннадий показал на монтировку.
— Да так, на всякий случай. Мало ли кто в машину сядет. — Саша спрятала монтировку за спину.
— Понятно. Значит, подрабатываете?
— Бомбим, в натуре. Так, кажется, изъясняется ваша клиентура?
— A-а, все-таки узнали, Галина Васильевна.
— Хотите к нам подняться?
— Если не возражаете, с удовольствием. Холод собачий. Крещенские морозы.
— Пойдемте, Гена.
Они вошли в подъезд, Галина Васильевна вызвала лифт, обернулась к дочери.
— Саша, познакомься, это Геннадий — давнишний друг твоего отца. В те времена был студентом юрфака. А теперь, надо полагать, преуспевающий адвокат.
Они с трудом разместились в маленьком допотопном лифте. Поднимались в полном молчании. Дверь открыл Андрей.
— У нас гости, — пропустив вперед Геннадия, сказала Галина Васильевна. — Андрюшенька, мы не будем тебе мешать, пойдем на кухню. Раздевайтесь, Геннадий. Ботинки можете не снимать.
Геннадию было за шестьдесят. Плотный, небольшого роста, на голове проплешина. Взгляд открытый, манеры приятные. Поверх серого костюма в мелкую полоску, который ему шел, был наброшен ярко-красный шарф. Геннадий не без изящества присел на стул, предложенный ему Сашей, огляделся. «Ретро — мягко сказать», — подумал он. А вслух с сочувствием произнес:
— Да, не Версаль.
— Чай пить будете? — Саша загремела чашками, расставляя их на столе.
— Спасибо, не откажусь. — Геннадий откашлялся, пристально посмотрел на Галину Васильевну. — А он вам что, вообще не помогал?
— Мне неприятен этот разговор. Мы ни в чем не нуждаемся. И в вашем сочувствии тоже.
— Это не праздное любопытство, Галина Васильевна. Дело в том, что… не знаю в курсе вы или… — он замялся, будто раздумывая, сказать или нет, — Вольдемар, Владимир Григорьевич успел составить завещание.
— Завещание? — Саша, стоявшая у плиты, повернулась и удивленно взглянула на гостя. — Я об этом как-то не подумала.
— Я при сем акте присутствовал. Но не на правах адвоката, у него был свой, просто как старый друг. Завещание огласят на сороковой день после его смерти. Такова воля покойного…
Зазвонил мобильный телефон.
— Простите, это у меня. — Геннадий приложил трубку к уху. — Алло… да… ни шагу без меня. Dura lex, sed lex! Закон суров, но это закон. Все! Через час. Меня нет. Я в процессе. — Он убрал мобильник в карман. — Прошу прощения.
— Геннадий, вы хотите сказать, что полное фиаско? Так? Я угадала?
— Увы. Все отписано Вере, приемной дочери, ну и безутешной вдове, разумеется. Вам ничего. Ни вам, ни Саше, ни внуку.
— Бедный, бедный Володя.
Галина Васильевна отошла к окну. Она не хотела, чтобы посторонний мужчина видел сейчас ее лицо, на котором без труда можно было прочитать боль и страдание.
— Мам, — Саша обняла ее за плечи, — ну что ж теперь, ложки-плошки делить?
— Разве в них дело? Он меня снова ударил напоследок этим завещанием. Дескать, ты для меня никто, Саша — никто, и Андрей… А ты говоришь, чашки-плошки!
— Там совсем не плошки. — Геннадий резко поднялся со стула и стал мерить кухню шагами. — Там загородный дом на Николиной горе, две квартиры в Москве вилла в Испании, вилла на Кипре, яхта, — он загибал пальцы на руках, — коллекция русского дореволюционного фарфора, единственная в своем роде, богатейшая. За ней три музея охотятся, включая Лувр и Эрмитаж. Коллекция икон, целый парк авто, там уникальные есть модели. Это не считая его картин, золушки вы мои, бессребреницы. Так вот, Галина Васильевна, Александра, вы имеете законное право, я подчеркиваю, законное право на долю в этом наследстве. Это я вам как юрист говорю.
— Почему же он так с нами поступил? — скорее с удивлением, чем с горечью спросила Галина Васильевна.
— Ну, это тема деликатная, я бы даже сказал приватная, касающаяся только двоих. — Геннадий подошел к ней вплотную, слегка наклонился. — Но поскольку вы спрашиваете… а Владимира уже нет с нами… Он мне как-то сказал, что вы его не любили и вышли за него по расчету.
Меньше всего Галина Васильевна ожидала услышать такое.
— О господи, по расчету?! — ахнула она. — Да мы оба были голодранцами!
— Вот, Галина Васильевна, поэтому я здесь. Мне больно за вас. Я хочу постоять за вас. Дело запутанное, но бороться надо. У вас есть все шансы на успех. Вот держите, это моя визитка, а это визитка моего друга. Он замечательный адвокат. Если вы не против, он берется вести ваше дело. Галина Васильевна, вы обязаны отсудить у этих прелестниц свою часть наследства. Обязаны! Не ради себя — ради дочери, внука. У них вся жизнь впереди. Галина Васильевна, и о себе подумайте — седьмой десяток, а вы ночью по Москве с монтировкой на разбитом жигуленке. Это, право, небезопасно. Вы должны беречь себя. Вы не бесприданница, и после вашего Паратова много чего осталось.
— Эй ты, Зарывайло, — Юра опустил стекло, — ныряй в машину.
— Щас, — осклабился журналист.
Юра поморщился: «Семенит как… грызун. Фу, пакостник И думает, что я такой же. Щас! Разбежался!»
Они были примерно одного возраста, но — и это сразу бросалось в глаза — люди с разных планет. Журналист — мелкий, суетливый, хитрый, и Юра — полная его противоположность: благородный, сдержанный. Человек, которому есть за что себя уважать. К тому же он был красив. Эдакий русский вариант Алена Делона. Правда, при встрече с журналистом Юру так и подмывало оскорбить этого пройдоху. И, хотя он понимал, что это всего лишь защитная реакция, был крайне недоволен собой: как в грязи извалялся.
— Оскорбленные родственники еще не звонили? — участливо спросил журналист, посмотрев на Юру преданными глазами.
— С какой стати? Ты что ль, скотина, донес?
— Да мало ли. Сами, может, догадались? — Он не отрываясь смотрел на руки Юры, который отсчитывал купюры.
— Ты у меня того… вздумаешь заложить, я сам тебя зарою, Зарывайло. Значит, так, аванс ты уже получил, вот остальные.
Журналист начал было пересчитывать деньги, но, увидев на лице Юры брезгливое выражение, быстро убрал их в карман.
— Сами-то пасквиль читали? Довольны?
— Читали, имели сомнительное удовольствие.
— А чего? Как просили, так все и написал, — зачастил журналист с чувством исполненного долга. — Мол, папина дочка знала, что кормилец через неделю-другую лапти отбросит, вовремя подсуетилась, открыла выставку. И в конце резюме — вот как некоторые делают бизнес на папиных костях.
— Ладно, тормози… Теперь вот что. У тебя выход на «Московский комсомолец» есть?
— Был, да весь вышел. Замуровали все входы-выходы. Хорошо, что живым остался.
— Да, ты такой, живучий.
— Я маневренный, — уточнил журналист.
— Это я вижу. Ладно, с этим проехали. А как насчет «Новостей за неделю»?
— Можно попробовать.
— Сколько? — Юра в упор посмотрел на журналиста.
— Триста, — отведя глаза, ответил тот.
— А рожа не треснет?
— А че? Газета раскрученная, пипл подчистую тираж разбирает. Я ж не для себя, — он поправился, — не только для себя. Мне завотделом подмазать надо. Иначе он с места не тронется, так и замрет, как бронепоезд на запасном пути.
— Ты свои метафоры с гиперболами для пасквилей своих паскудских прибереги, — не скрывая злости, сказал Юра.
— На что на этот раз перо заточить? — миролюбиво спросил журналист и оживился: — Опять семью «Айвазовского» грязью поливать будем?
— А ты что, как пионер, всегда готов людей грязью поливать? — Юра открыл дверцу машины и, прежде чем выйти, добавил: — Сиди здесь, сейчас вернусь.
Он дошел до перекрестка и свернул за угол. Лера ждала его в своей машине. Издалека Юра увидел ее красивый профиль и чуть не упал, поскользнувшись на обледеневшем асфальте: «Хороша баба!». Если бы Юра обернулся, то увидел бы, как Зарывайло, прячась за театральной тумбой, следит за ним. Но его взгляд был прикован к профилю Леры.
Она даже не повернула головы, когда он сел рядом.
— Значит, так, «МК» ему не поднять — рылом не вышел. Не пускают его в калашный ряд, харю свиную. «Новости за неделю» — двести с полтиной.
— Нормально, — глядя прямо перед собой, сказала Лера. У нее был чуть низковатый голос, красивый и глубокий. Было в нем особое очарование, которое трудно объяснить словами. Она принадлежала к тем редким женщинам, о которых мало сказать «красивая». Это была роковая женщина, с харизмой. — Вот текст.
Она протянула Юре сложенный лист бумаги. Он развернул, начал читать.
— Понятно, — Юра убрал листок во внутренний карман куртки, — опять наезд на святое семейство. Слушай, Лер, тебе не надоело?
— Я ненавижу их обеих.
— Ты и раньше ненавидела их обеих. Терпела ведь, и ничего.
— Раньше все было по-другому. Раньше он был мой. А теперь, когда она стоит у гроба вся в черном, вся из себя под вуалеткой от Стивена Джонса… — Она резко повернулась к Юре. Гнев лишь подчеркивал ее красоту. — Он был ее, понимаешь?
— Вот бабы! Человек умер, а они все про шляпки.
— Это ее показывали по всем каналам, — Лера не слушала Юру, — это она была рядом с ним. А я с ним даже проститься не могла.
— Ну что ты несешь? Он — ничей, уже ничей, понимаешь? Он свободен. Он освободился от этой вашей бабьей грызни за его бумажник и за его душу.
— Да не грызлась я ни с кем никогда, а она даже не знает про меня. А что касается денег… да они меня волновали меньше всего. Я сама баба не нищая, ты же знаешь.
— Единственный раз в жизни пошел у тебя на поводу. Сам себе омерзителен, простить себе не могу. Хожу у тебя по веревочке… Охренела!
— Охренела? — без всякого возмущения переспросила Лера. — Уходи!
— Уйдешь от тебя, от ведьмы. Ладно, пойду к борзописцу. Отправлю его к чертовой матери. — Юра взялся за ручку дверцы.
— Как я люблю, когда ты мужик. Когда ты сам принимаешь решения.
— А я всегда мужик.
— Нет, не всегда, — отрезала Лера.
Дарья сидела в монтажной и смотрела на монитор. На экране мелькали знакомые лица: известные актеры, бизнесмены, политики, режиссеры, писатели, художники, модельеры. У входа в клуб «На Сретенке» образовалась толкучка. Дарья прокрутила немного вперед. Вот они уже в раздевалке. На мужчинах строгие костюмы, дамы — в причудливых нарядах. С восхищением глядят на себя в зеркала и прямиком в зал, к столикам. Еще немного вперед. И вот они уже жуют. У Дарьи засосало под ложечкой — она не ела с самого утра. «Интересно, в холодильнике есть что поесть или в магазин бежать? — Она поежилась. — Ну нет, опять на улицу, в эту холодрыгу! Лучше потерплю».
В кадре возникла сцена. Дарья взяла лист бумаги и ручку. Задник сцены из черного бархата был украшен большими серебристыми звездами. Время от времени они мигали. Луч прожектора высветил молодого человека в блестящем, переливающемся костюме. Вертлявой походкой он вышел на авансцену.
— Уважаемые дамы, уважаемые господа, добрый вам день, вечер и, надеюсь, ночь. — Микрофон издал писклявый звук. — Как заметил Пьер-Жан Вейяр: «Поскольку юбки становятся все короче и короче, а декольте все глубже и глубже, остается лишь подождать, когда они соединятся». И дело в шляпе!
Парень гоготнул. Публика в зале одобрительно зашумела. Раздались аплодисменты.
— Мне приятно видеть вас здесь! Именно здесь, потому что сейчас на эту сцену выйдет человек, ради которого мы все и собрались. Итак, встречайте: Стивен Джонс, номер один в мире среди дизайнеров-шляпников.
Публика бурно зааплодировала.
— Себя представлять не буду, вы все меня хорошо знаете, я — ваш покорный слуга Алекс Вронский. Хэлло, Стивен! — Он по-свойски хлопнул подошедшего к нему Джонса по спине.
«Миляга, — заценила Дарья, — на подростка похож, только лысенький».
— Для тех, кто еще все-таки не совсем в курсе, коротенько расскажу. Стивен родился на берегах туманного Альбиона. Свой первый салон открыл в тысяча девятьсот восьмидесятом году в Ковент-Гардене, а уже через четыре года стал первым дизайнером шляп из Англии, кто работал с такими корифеями, как Жан-Поль Готье, Тьерри Мюглер и прочие, и прочие.
— Что ж ты так частишь, — вырвалось у Дарьи, — переводчика пожалей, да и Джонса в придачу!
— Надеюсь, я не быстро? — будто услышав Дарью, обратился ведущий к переводчику и продолжил чуть медленнее: — Шляпных дел мастер представлял свои коллекции по всему миру. Его шляпки — в постоянных экспозициях музея Виктории и Альберта в Лондоне, в парижском Лувре, в Бруклинском музее в Нью-Йорке, в Институте костюма в Киото, Япония, и так далее… А еще он выпускает галстуки — обратите внимание, один из них на мне, — солнечные очки, — Алекс вынул из нагрудного кармана очки и продемонстрировал публике, — и дамские сумочки. Недавно я купил своей девушке одну такую сумочку. Милая, ты где?
Где-то в середине зала взметнулась рука с сумочкой. Кто-то свистнул.
— Стивен, — Алекс взял под руку скромно улыбающегося дизайнера, — ну какая же ты звезда, если ты не звездишь?
В зале раздались смешки.
— Очень остроумно, — саркастично заметила Дарья и сделала пометку на листе бумаги, — а народу нравится!
— Стивен, это правда, что моду изобретают психи, мудрые ей следуют?
— Йес, йес. — Дизайнер приложил руку к сердцу.
— Итак, господа, прежде чем мы увидим новую коллекцию мистера Джонса, он готов ответить на любые ваши вопросы. Не упустите эту уникальную возможность. Микрофоны в зале. Итак, прошу. — Алекс отдал свой микрофон переводчику.
— Господин Джонс, в каких случаях категорически нельзя надевать шляпу? — спросил мужчина в черной шляпе.
— Когда вы идете в кино. А вообще, если серьезно, шляпы можно носить каждый день. Хотя большинство считает, что они пригодны лишь для того, чтобы греть уши, скрыть квадратную, круглую или лысую, как у меня, голову.
— А в постели она уместна? — раздался из середины зала женский голос, жеманный и томный. — И если да, то какая?
Вопрос вызвал взрыв хохота. У Дарьи зазвонил мобильный телефон Она остановила кассету.
— Алло, Кать, ты? Ну привет… Нет, не испуганный, а напряженный, прервала на самом интересном месте… Да, работаю. Где-где? В зверинце… Вот ты, например, знаешь, можно ли надевать шляпку, ложась в постель? — Дарья рассмеялась. — Вот и я пока не знаю. А хочешь узнать? Да я серьезно, это работа у меня такая… ну что… тогда слушай. — Она поднесла мобильник к динамику и нажала на «play».
— Лично я надеваю шапку потому, что мерзнет голова, — без тени юмора сказал Джонс. — Когда я только начинал карьеру, у меня было много волос, и я не мог примерять дамские шляпки. С годами их становилось меньше, тогда я взял и побрился наголо. Так удобнее для работы.
— Извините, господин Джонс, меньше всего я имела в виду вас, — хихикнув, прервала его обладательница жеманного голоса. — Я про девушек и женщин интересуюсь.
— О, на мой взгляд, это очень сексуально. Секси, секси, да!
Дарья нажала на паузу.
— Ну что, поняла теперь?.. Ты на Толике проверь, когда в следующий раз встречаться с ним будешь… Кстати, на днях зайду. Нет, не домой, в мастерскую. Да, за дракончиком. Ждет меня? Вот и хорошо. Ладно, все! Мне работать надо. Вечером созвонимся.
Дарья выключила телефон и чихнула. «Уж не простудилась ли я?» — озабоченно подумала она и, глотнув горячего чаю, продолжила просмотр.
— Мистер Джонс, вы делали шляпы для звезд кино, эстрады. Бой Джорджу, например. А кого вы не ошляпили? — Голос был молодой, звонкий.
— О, как здорово! Представьте, никто не спрашивал меня об этом. Браво! — Джонс попытался разглядеть в зале человека, задавшего вопрос, но софиты ослепляли его. — Я не ошляпил Дайану Росс, например. Знаете, у нее такая огромная копна волос. И потом однажды я услышал ее песню «Нельзя спешить, любовь, нужно подождать». Я был немного разочарован. Дело в том, что делать шляпу для конкретного человека непросто, это очень личное. За тридцать секунд вы должны стать другом для вашего клиента. С Дайаной Росс у нас не получилось. Ведь шляпа — не только головной убор, это выражение любви, симпатии, шарма. Старомодно немного, но именно это меня и подкупает.
— Нужно ли снимать шляпу перед дамой, если эта шляпа произведение искусства?
— Конечно да. Ведь так мало осталось формальных проявлений этикета. Это знак внимания. И женщины очень хорошо на это реагируют.
«Наш человек». — Дарья сделала очередную пометку.
— Мне нравятся шляпки, но они мне не идут. Кроме ушанки и кепи, ничего не ношу, — не без кокетства прошептала в микрофон хрупкая девушка с боа на плечах, подойдя к авансцене.
— Ключевой вопрос — как носить. Самая обычная шляпа заиграет, если вы ее наденете под неожиданным углом. Вы увидите, как изменится ваше лицо — уверяю вас, в лучшую сторону, проявится что-то новое, чего нельзя было разглядеть без шляпки.
— Сэр, у нас говорят «ну ты и шляпа!», когда что-то не удалось, или «дело в шляпе», когда все о’кей. А в английском языке есть что-нибудь подобное?
— «Держи под шляпой» — значит не распространяйся, не афишируй, держи в тайне. Во время войны было выражение «красная шляпа и без трусов». Так говорили про человека, который как бы не считался с общей бедой, появлялся на людях в экстравагантном головном уборе. Такого типа считали слегка аморальным.
— Уважаемые дамы и господа, — заговорил Алекс в микрофон Джонса, — я просто потрясен, нет, мы со Стивеном потрясены вашей активностью и любознательностью. Сколько блестящих вопросов! Молодцы! Поблагодарим и Мастера за его блестящие ответы.
В зале громко зааплодировали.
— Впереди у нас презентация новой коллекции Стивена, — объявил Алекс, — которую, я надеюсь, он сам и прокомментирует. Но прежде чем покинуть эту сцену, вопрос на посошок. Скажи-ка, Стивен, как, по-твоему, красота — это страшная сила?
— Любовь — самая страшная сила в мире. Я думаю, красота появляется от уверенности в себе, и иногда именно шляпка добавляет эту уверенность. В Англии, если женщина в шляпе, перед ней откроют дверь, к ней первой обратится продавец, обслужат вне очереди.
— А у нас про таких дамочек, которые без очереди норовят обслужиться, говорят: «Тоже мне интеллигентка! А еще шляпу надела!»
Выслушав перевод, Стивен Джонс улыбнулся.
Сидя перед пюпитром, Андрей разучивал новую тему. Саша на кухне терла топинамбур на салат. Для матери. Он хорошо ей помогал от давления. «Боль — как тихая виолончель, — вспомнилась ей строка из Волошина. — А ведь правда что-то такое есть». Доносящиеся из комнаты звуки внезапно стихли, и в проеме двери показался Андрей:
— Мать, когда есть будем? Фу, ненавижу этот намбур.
— Это не для тебя. — Саша отставила миску и открыла холодильник.
— Знаю. Но у меня тоже давление, и мне срочно нужно что-то съесть, иначе я не смогу держать смычок.
— Рыба подойдет?
— Подойдет все, только быстрей!
— Андрей, хочу тебя попросить… Только, пожалуйста, выслушай меня и не перебивай.
— А если нет, не покормишь? — Он подошел к окну и открыл форточку. — Душно у тебя тут. А вон бабулик ползет. — Он помахал рукой. — Не видит ничего.
— Андрюша, я серьезно. — Саша строго посмотрела на сына. — Завтра девять дней со дня смерти деда. И я хотела бы… — она сделала паузу, — нет, я прошу тебя сходить со мной в церковь, помянуть его, поставить свечки.
— А почему тебе с бабуликом не пойти?
— Она пойдет в другую церковь — Николы в Хамовниках, где деда отпевали. А мы сходим в ту, что рядом с Гнесинкой. Прямо с утра, перед занятиями. Ты как на это смотришь?
— Нормально смотрю. — Андрей с недовольной миной сполз с подоконника и ушел в свою комнату.
— Спасибо, сынок. — И Саша, когда вновь услышала звуки музыки, повторила: — Боль — как тихая виолончель…
Настенные часы мелодично пробили пять раз. «Что-то мать задерживается. Или Андрюша разыграл меня, когда сказал, что увидел ее на улице?» Но спрашивать сына она не стала — не хотела отвлекать.
Галина Васильевна, погрузившись в свои мысли, не видела, как из окна ей махал внук Полдня она провела на Арбате. День выдался не из легких, но усталости не было. Редкий случай — клиент шел косяком, только успевай доставать новые холсты. Она улыбнулась, представив, как обрадует Сашу своим уловом. По такому случаю сегодня они могли бы и отдохнуть от ночной «бомбежки». Подойдя к подъезду, она вдруг охнула и остановилась, не увидев их машины на привычном месте. Ее бросило в жар, потом в холод. Метнувшись в подъезд, Галина Васильевна попыталась вызвать лифт, но не смогла попасть на кнопку — слезы застили ей глаза. Она кинулась к лестнице. Второй этаж, третий… Сердце бешено колотилось: «Господи, дай силы добраться!» Саша, почувствовав какую-то тревогу, вышла на лестничную клетку.
— Мама! — бросилась она к Галине Васильевне.
— Слава богу, добралась, — едва слышно прошептала Галина Васильевна.
— Что с тобой? Тебе плохо? — поддерживая под локоть, Саша провела мать на кухню.
— Саша, Саша, у нас машину угнали! — Хрипло дыша, Галина Васильевна рухнула на стул.
— Мама, да успокойся ты, — Саша присела перед ней на корточки, — никто ничего не угнал. И говори, пожалуйста, тише. Не слышишь, Андрюша занимается?
— Слава тебе господи. Но тогда где же она?
— Я ее продала.
— Продала? Не посоветовавшись? Разве так можно? Я чуть не умерла…
— Извини, но нужно было быстро решать. — Саша поднялась и, отойдя к столу, стала резать хлеб.
— Зачем ты это сделала?
— Затем, что нам нужны деньги. Гена же сосватал нам хорошего адвоката. Так вот, я ему сегодня звонила, и он сказал, что мы можем выиграть этот процесс.
— Опять ты про это завещание, будь оно неладно. Дай мне корвалол.
— Я решила, — Саша накапала лекарство в рюмочку, добавила воды и протянула матери, — я буду бороться за свою долю наследства. За нашу долю.
— Есть силы — борись, у меня их уже нет.
— Ты всю жизнь себя не жалела, меня не жалела. Хоть Андрюшку пожалей! Нормальных кроссовок купить не можем.
— Да можем. — Галина Васильевна достала из сумочки кошелек. — Смотри, сколько я сегодня заработала.
— А завтра? Через неделю? Через год? Сколько мы еще так протянем? И потом, я не собираюсь отбирать чужое. Мне нужно мое!
— Давай, валяй! Пили Николину гору, дачи, машины, ложки-плошки, воздушные замки.
— Да нет там никаких воздушных замков, мама. Гена же тебе все объяснил. Ты слышала, к примеру, такое слово «не-дви-жи-мость»? А увидеть эту недвижимость собственными глазами желания нет?
Сегодня — день рождения отца. Ездил к матери на Николину гору. Сидит моя Ираида Антоновна со своей вечной папироской в зубах, пасьянс раскладывает. Она у меня, конечно, супер. Всегда в полной боевой готовности. Восхищаюсь ею. Тетке под девяносто, а всем своим бесчисленным приживалкам, которые много моложе ее, сто очков форы даст.
Выпили по рюмашке, потом еще и еще. И потянуло мою на воспоминания. Как в 1930 году они с мужем, моим будущим отцом, бежали от большевиков. Сначала в Константинополь, потом в Париж. Как вместе учились в училище прикладного искусства, затем в училище при Луврском музее. Вместе работали — оформляли книги, занимались гравюрой, литографией. Как в Париже родился я, Вольдемар Иваницкий. Думали, не выживу, хиленький какой-то был. Генка до сих пор меня Вольдемаром называет. Пардон, называл. Подставил, гад, ни за что ни про что — столько лет дружбы коту под хвост. А все из-за баб этих и бабок!
Там же, в Париже, родители познакомились с Ариадной Эфрон, дочерью Марины Цветаевой. Много позже, уже вернувшись в СССР, мать встретит ее в туруханской ссылке. И ей, и Ариадне дали пожизненную. Работали уборщицами и благодарили Бога, что есть работа. В середине пятидесятых их реабилитировали. Естественно, за отсутствием состава преступления. До конца ее жизни они переписывались. А вот звонили друг другу редко. Отца расстреляют в 1941 году. Но мать об этом узнает лишь восемь лет спустя. Его тоже реабилитируют по той же статье… за отсутствием состава преступления…
Как всегда рассказала матерный анекдот. Ни разу еще не повторилась. Откуда она их только берет? Ведь целыми днями дома сидит, никуда практически не выезжает. Может, сама сочиняет? Про Ленина еще рассказала, но уже не анекдот. Для нее вождь мирового пролетариата — любимая, в кавычках разумеется, тема. А история такая. Служил в театре актер по имени Михаил Францевич Ленин. Помимо всего прочего известный тем, что в 1918 году дал объявление в газету с просьбой к почтеннейшей публике не путать его с политическим авантюристом, присвоившим его псевдоним. И вот однажды в кабинет Станиславского вбежал человек: мол, так и так, Константин Сергеевич, у нас несчастье — Ленин умер. Станиславский расстроился: ах, как же так, бедный Михаил Францевич. «Нет-нет, — поспешил успокоить его человек, — не Михаил Францевич, а Владимир Ильич». «Слава богу!» — Станиславский трижды плюнул через плечо и постучал по дереву.
Рассказала — и сидит довольная. Тогда не боялась и теперь не боится. Ничего ее не берет, тьфу-тьфу! Выпили еще по рюмке. Я ей тоже подбросил сюжетик. От Валерия Ободзинского, певца. Недавно писал его портрет. Интересная штука: смотришь, мужик мужиком, плотный, сермяжный, плуг в руки — и хоть сейчас на межу, а как запоет… преображение полное. Так вот, рассказал он мне следующее. В год столетия со дня рождения вождя ему позвонили и сообщили, что на радио запретили его «Восточную песню». Когда он в полном недоумении поинтересовался, а почему, собственно, ему намекнули, что там же «…в каждой строчке только точки после буквы “л”». Кого-то из высокого руководства прошибло: а вдруг народ неправильно поймет и подумает, что это о вожде мирового пролетариата.
Мать крепко выругалась, а я поцеловал ей руку. Она и это прокомментировала. Твой тезка, говорит, тот, что Ильич, в письмах к Надюшке и своей Инессе Арманд в конце делал приписку: «Жму руку». А ты руки целуешь. Мол, оттого меня бабы и любят. Я стал было возражать: может, не только за это? Но куда там. Мою понесло! Мои бабы — это тоже одна из ее любимых тем. Без кавычек на этот раз. По всем прошлась. По всем ли?
Жалко, что я к ней редко езжу. Надо бы почаще.
— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере и всех святых помилуй нас. Аминь. — Лера перекрестилась. — Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе.
Она верила в Бога, но как-то по-своему, потому и в церковь ходила редко. Сегодня пришла. На девятый день со дня смерти Володи. Ее не отпускало, что она не смогла проститься с ним ни с живым, ни с мертвым. Не успела сказать «прости». А было за что. Да даже если бы и не было, это слово несло в себе какую-то целительную силу, но лишь сказанное от души, от чистого сердца, с искренним осознанием своей вины. Она это знала.
— Господи, прости, — Лера опять перекрестилась, — дай силы, помоги.
Она подошла к конторке. Купила несколько свечей. Она плохо разбиралась в церковных обрядах — куда ставить «за упокой», куда «за здравие». Увидев маленькую согбенную старушку, подошла, спросила. Та обстоятельно все объяснила, показала. В знак благодарности Лера попыталась дать ей денег. «Что ты, доча, кто ж в храме господнем златом звенит?» В ее голосе не было осуждения, но Лера почувствовала себя виноватой: «Господи, прости».
Поставив свечи за упокой Иваницкого, за здравие их сына, родителей, Юры, Лера принялась разглядывать иконы. Остановилась перед Николаем Чудотворцем. Вспоминала, как десять лет назад здесь, в этой же церкви, они с Володей-большим крестили Володьку-маленького. Как он был счастлив! Как счастлива была она! Они закатились на Николину гору, отмечали три дня. Володя рисовал ее, сына. Строил планы. «Зачем я оставила Вовку в машине, не взяла с собой? — подумала Лера. — Ему тоже, наверное, стало бы легче». Она видела, как сын переживает смерть отца. По-своему, по-детски. Извлек откуда-то маленький альбомчик, подаренный отцом по случаю поступления в гимназию, и часами рисовал. «Господи, помоги ему».
Лера пошла к выходу. Какая-то старушка протянула ей листок. Не взглянув на него, она сложила его пополам и уж было собралась положить в сумку, как старуха ласково окликнула:
— Милая, да ты почитай, почитай.
Остановившись, Лера развернула листок Это была «Молитва при бракосочетании, или Молитва христианских супругов».
Зазвонил церковный колокол. «Вот, Володечка, как ты обо мне заботишься. Спасибо, родной, может, тебе оттуда и виднее». Лера направилась к воротам, на душе стало покойно, благостно. Вдруг лицо ее омрачилось. Навстречу, не замечая ее, шла «святая троица»: Анна Федоровна, Вера, Олег. Он остановился подать милостыню. Лера развернулась, обошла церковь, любуясь ее красотой, подошла к машине. На заднем сиденье сидел Володя и рисовал.
— Мам, мы скоро поедем? А то я в гимназию опоздаю.
— Сейчас, милый, поедем. — Лера достала из сумочки ключи от машины. Листок с молитвой положила в бардачок.
— А что ты так долго делала в церкви?
— Прощалась с твоим отцом, — Лера переложила молитву обратно в сумочку, — теперь уже навсегда.
— Так бывает?
— Не знаю. — И с надеждой спросила: — Вовка, а ты его помнишь? Помнишь его лицо? — Голос Леры дрогнул. — Забыл, наверное. Ты же его два года не видел.
— Помню, — продолжая рисовать, ответил сын. — Я видел его месяц назад.
— Как месяц?! Ты что такое говоришь?! — Лера повернулась к нему, не зная, верить — не верить. — Я же запретила отцу встречаться с тобой. Вовка, ты меня не обманываешь?
— А мы потихоньку. Папка подкупил мою бонну. Она меня к нему отпускала. Я тебе не стал говорить, ты же все равно ее потом выгнала. — Мальчик строил фразы не по-детски складно. — Папка приезжал за мной на своей машине, пока ты была в своем офисе. Такая классная машина! — Володя оживился. — А шофер давал мне порулить… чуть-чуть.
Душа Леры ликовала. В этом Иваницкий был весь. Если любил — так любил. Ненавидел — так уж мало не покажется: ни в поступках, ни в выражениях не стеснялся.
— И ты все это время от меня скрывал?..
— Это мы с папкой так решили, чтобы тебя не расстраивать.
— И что вы делали?
— Катались на машине, гуляли, он привозил мне подарки.
— Какие подарки? Я у тебя ничего такого не видела.
— А я их в гимназии ребятам раздавал, чтобы ты не заметила.
— И отец знал об этом?
— Знал. Он сказал, что ему нравится ход моих мыслей.
— Да, это его выражение.
— А в последние два раза мы не гуляли, только катались. Папка лежал в машине, — Вовка откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза, — вот так. Сказал, что не может ходить…
Лера сглотнула ком в горле.
— Бедный, бедный Володя».
— Он был такой худой… и старый.
— А он сказал тебе что-нибудь на прощание?
— Он поцеловал меня… в щеку. — Мальчик поморщился. — Щекотно так было. Сказал, что я его сын, что он любит меня. А еще он сказал: «Прости меня».
Лера крепко обняла сына. В ее глазах стояли слезы.
Саша шла к галерее «Вера». Во дворе особняка стояло несколько фургонов — рабочие вытаскивали упакованные картины, заносили в здание. Вера с мобильником в руках руководила процессом. Саша сразу ее узнала — видела на фотографиях в газетах, в телевизионных сюжетах. Их было много за эти две недели, прошедшие после смерти Иваницкого. Интерес к личности художника, его творчеству еще не пошел на убыль. Один за другим в ворота въехали два телевизионных рафика. Вера пошла им навстречу, приветливо улыбаясь.
Маневрируя между машинами и людьми, Саша направилась к входной двери. Оставила в гардеробе свою старенькую, видавшую виды куртку. В ней не так было холодно, когда она ездила на машине, но ходить по Москве в крещенские морозы…
Крупная пожилая дама с аляповатой брошью на груди с интересом посмотрела на посетительницу.
— Вы на постоянную экспозицию или на выставку работ Иваницкого?
— На Иваницкого.
— С вас сорок рублей. И, пожалуйста, пройдите туда. — Дама указала рукой на лестницу, ведущую на второй этаж.
Саша внимательно изучила план-схему. Казалось, она оттягивает момент, когда впервые воочию увидит работы отца. В основном она знала их по фотографиям в журналах, газетах, по телесюжетам. Лишь однажды она была на его выставке, но было это очень и очень давно. Согласно плану-схеме, в галерее было пять залов. Каждый представлял какой-то один период жизни и творчества художника.
Посетителей было мало. Саша пересекла первый зал, второй. Они еще не были окончательно оформлены. Распакованные и еще не распакованные картины стояли вдоль стен. Мимо нее с командой телевизионщиков прошла Вера: «Предлагаю начать с пятого зала, там последние работы отца. И всё уже на своих местах».
Третий зал представлял собой настоящий цветник Десятки, сотни цветов всевозможных оттенков и форм приветливо «смотрели» на Сашу. Она невольно втянула носом воздух в надежде ощутить их аромат. В следующем зале были портреты. Саша огляделась по сторонам. Кроме нее, в зале ни души, она была один на один с людьми, которых отец знал, любил, уважал, которыми, может, восхищался. Многих она не знала, но некоторые были знакомы: Ираида Антоновна, великолепная Пра, Анни Жирардо, Валерий Ободзинский, Екатерина Васильева, Елена Образцова, Михаил Жванецкий, Аркадий Арканов, Марина Цветаева, Ариадна Эфрон, Александр Тимофеевский, Маргарет Тэтчер…
Саша не видела, как в зал вошла Вера. Лишь услышав какой-то шум, поняла, что она уже не одна. Резко обернулась. На какое-то мгновение их взгляды встретились. Саша быстро отвернулась.
— Вам нравятся работы моего отца? — Вера медленно двинулась в ее сторону.
— Да, — не повернув головы, ответила Саша, — мне нравятся работы моего отца.
— Спасибо, — дежурно поблагодарила Вера, повернулась, чтобы уйти, сделала несколько шагов, потом резко обернулась и испытующе посмотрела на молодую женщину. — Простите, вы не оговорились? Вашего отца?
— Нет, я не оговорилась. — Саша смотрела ей в глаза. — Меня зовут Александра Владимировна Иваницкая.
— Ах вот оно что. — Вера с интересом стала разглядывать свою визави. — Да, я знаю о вас. Когда-то в юности я даже просила отца познакомить нас.
— И он отказался?
— Да, он отказался, — по ее интонации трудно было определить, сожалеет Вера об этом или нет. — Значит, вы Александра Иваницкая.
— Мне что, паспорт показать?
— Зачем же, мы не на таможне.
Саша обвела взглядом зал.
— Да, вы неплохо зарабатываете на имени моего отца.
— Желтой прессы начитались?
— В руки не беру. Своими глазами вижу.
— А вас что, не устраивает цена билета? Поверьте, она почти символическая. А вы знаете, сколько я трачу на аренду помещения? Сколько стоит содержать штат? И сколько стоит моя крыша, извините за прозу жизни? Я ни копейки не зарабатываю на галерее. Наоборот, я трачу на нее свои деньги. Я по уши в долгах. И все это ради отца. И вообще, почему я должна здесь перед вами отчитываться?
Монолог Веры Саша выслушала спокойно, не выдав своего волнения.
— Кстати, относительно ваших денег. Насколько я знаю, через три недели будет оглашено отцовское завещание. Так вот, мне также известно, что нас с матерью в нем нет.
— Да-да, как интересно. Откуда вы знаете, если завещание еще не вскрыто?
— Да не важно откуда, — их разговор становился Саше все более неприятен, — знаю, и все.
— Я еще не знаю, а вы уже знаете. Интересная картинка вырисовывается!
— Ну, картинки — это по вашей части. А со своей стороны хочу предупредить: я буду бороться за свою долю наследства.
— Ради бога! Боритесь на здоровье! — Вера развела руки, приглашая Сашу к виртуальному барьеру. — Любимое русское занятие — бороться все равно за что.
— Что значит — все равно за что?! Я очень хорошо знаю за что, ради кого и ради чего буду бороться.
— Дашка, располагайся, я только коллегу провожу и мигом обратно. — Катя накинула пальто и выскочила за дверь.
Катина мастерская находилась в подвале жилого дома, тем не менее здесь было тепло и сухо. Катя получила это помещение не так давно благодаря благотворительному фонду Иваницкого, но быстро его обжила, превратив не Только в настоящую мастерскую, но и в маленькое, уютное гнездо. Иногда она тут жила по нескольку недель кряду, когда одолевала депрессия или было много работы. Иногда пускала друзей, знакомых. Дарья сама как-то тут жила целый месяц, когда в пух и прах поссорилась с предками.
Дарья забралась с ногами в свое любимое кресло возле электрического камина, вставила в розетку штепсель электрического самовара: «Вот сейчас как оборвет где-нибудь, — подумала она, — ни погреться, ни чайку попить. Беспомощная цивилизация». С тоской посмотрела на мешки с цементом. «Как же она их все-таки таскает? — За много лет, что Дарья дружила с Катей, она неоднократно слышала, но ни разу не видела, как та таскает мешки. — И слава богу, что не видела. Наверное, без слез не взглянешь. Хотя, с другой стороны, хорошая, должно быть, закалка — в тренажерный зал ходить не надо. Опять же экономия. А молодому бедному скульптору это и нужно». Она встала и огляделась. Что тут у Катьки новенького? На полке стоял полный комплект зверей восточного календаря. Каждый год Катя лепила в больших количествах звериный символ наступающего года и дарила друзьям. Дарья потянулась за драконом.
— Руки прочь от животных! — На пороге появилась Катя. — Это для потенциальных заказчиков, — она подошла к большой коробке, зашуршала бумагой, — твой у меня тут отдыхает. — Катя протянула подруге зеленую фигурку. — Поздравляю тебя с Новым годом!
— Спасибо. — Дарья сразу его полюбила. — Хороший зверюга, симпатичный.
— Вот пусть и год этот будет для тебя хорошим и симпатичным. Это же твой год!
— А ты знаешь, у меня теперь восемь твоих астрозверят, и это значит что?
— Что мы знакомы с тобой уже восемь лет, — догадалась Катя. — Пойдем отметим! Чайком, — она потянула подругу к столу, — с ликером.
Пока хозяйка заваривала чай и накрывала на стол, Дарья предалась воспоминаниям:
— Слушай, мы же с тобой познакомились, когда ты еще в Суриковском училась. Тебе там еще кликуху дали — Ленин — за то, что ты шибко примерная была: не пила, не курила, матом не ругалась, а только училась, училась и еще раз училась.
— А ты школу заканчивала и не могла определиться, куда поступать — то ли в Лингвистический, то ли на журфак.
— А ты знаешь, это твоя матушка посоветовала мне идти на журфак. И я ей за это благодарна. Кстати, как она поживает?
— Плохо, Дашка, Галина Серафимовна в полной отключке.
— Господи, что такое?!
— Ты уже знаешь, что Иваницкий умер?
— Конечно, знаю. Я экскурсию проводила, потом зашла… столько людей, цветов…
— Я разве тебе не рассказывала? Иваницкий — самый близкий друг матери, они со школы дружат… в смысле дружили. Она — его первая любовь, Владимир Григорьевич в нее во втором классе влюбился, а она в него — в третьем. Вот и считай, почти вся жизнь. Называл ее своим ангелом-хранителем. С тех пор как узнала о его смерти, плачет не переставая, говорит, что теперь ее очередь пришла, и курит, курит одну сигарету за другой. Жуть!
— Да-а… — Дарья с сочувствием посмотрела на Катю.
— Но парадокс в том, что на мою выставку в Доме актера привела его не мать, а Рукавишников-младший, ну который только что здесь был, ты же видела.
— Он что, сын того самого…
— Того самого, который памятник Достоевскому сделал, Высоцкого на Ваганьковском кладбище… А я с младшим Рукавишниковым училась в одной группе, он тоже скульптор.
— И что говорит?
— Говорит, что отец хочет делать памятник Иваницкому.
— Дай вспомнить, — Дарья потерла лоб, — как ты там говорила? Скульптора кормят надгробия. Я ничего не перепутала?
— Ничего не перепутала. Но он наверняка если возьмется делать, то не за деньги. Они же были друзьями.
— А ты делала надгробия?
— Ага.
— И где они?
— Где-где? На кладбище Одно на Троекуровском, другое на Ваганьковском.
Ездили втроем в Ярославль, Тутаев, Ростов. Как нормальные туристы купили путевки — и в автобус. Вера пребывала в восторге всю поездку, Анна поначалу куксилась — в автобусе было неуютно и душно, — но потом вошла во вкус и, как заправская путешественница, не отрываясь, смотрела в окно. Я взял с собой только небольшой альбом и карандаши.
Первая остановка на полпути, у часовни-креста. Никакого креста там нет. Но когда-то был. Иван Грозный поставил его на этом месте в ознаменование рождения сына.
Что видели еще:
1. Набережную Волги, которая так красива, что по ней запрещено движение транспорта и разрешается ездить только туристическим автобусам и машинам «скорой помощи» (повторено несколькими экскурсоводами в одних и тех же словах).
2. Церковь Ильи Пророка, возле которой наш автобус задержался дольше всего, отчего мы и запомнили ее более всего.
3. Красивый Воскресенский собор в городе Тутаеве и чуть-чуть сам город Тугаев — с домиками, стоящими вдоль грязных весенних улиц.
4. Живого церковного старосту. Сначала он рассердился на наших туристов, а потом пустился в рассказы о том, какой важный храм ему поручен (Тутаевский). Когда у него спросили, с какой церковью рядом можно поставить Воскресенский собор, он на минуту задумался, а потом уверенно сказал: «По росписи — на втором месте!». «На втором! — ахнули мои девчонки. — А кто на первом?» «Собор Парижской Богоматери», — с достоинством ответил староста. Потом он долго ругал академиков, которые неправильно отреставрировали Христа. И сетовал на власти, которые не позволяют крестным ходом ходить по городу. Но мы ему все равно не очень-то сочувствовали, потому что он был гладкий и туповатый, но очень в своих словах уверенный. Я нарисовал его портрет и подарил ему. Судя по выражению лица старосты, портрет не понравился. А что на портрет пенять, коль рожа такая!
В Воскресенском соборе интересные росписи. Там есть сюжет на тему повести «О новгородском белом клобуке». Посадник Новгородский Константин Микулинич заболел и был при смерти. А епископ Новгородский сказал, что ему надо покреститься, тогда тот и поправится. На фреске тонкий голенький Константин то ли лезет, то ли вылазит из кади. Но не такой уж он беспомощный, потому что крестится-то он, злодей, в крови невинных младенцев. Они-то чем виноваты? Однако он, крещенный, выздоравливает и епископу Новгородскому шлет в награду белый клобук Душераздирающая история. Там на потолке еще много таких. То про какую-то икону, которая людям явилась, а потом путешествовала (самостоятельно и в отличие от нас даже без автобуса) с Севера то ли в Москву, то ли еще в какой-то крупный город, где осела и принялась удивлять прихожан неподвижностью после всего своего куролеса.
5. Видели художественный музей. Помещается в бывшем губернаторском доме. Прекрасные залы, картинам очень свободно. Ко второму этажу, к главному залу, ведет пандус. Губернаторская коляска подкатывалась прямо к дверям.
6. На обратном пути обедали в Ростове Великом на постоялом дворе под названием «Теремок». Пили квас ростовский (с хреном) и петровский (с медом). С едой было хуже — пельмени с сосисками шли с большим скрипом. После обеда пошли погулять по Ростову. Было такое ощущение, что мы печенеги или скифы, потому что при нашем появлении все лавки закрывались, на двери вешались пудовые замки. Сам Ростовский кремль прекрасен. Им пользуются, поэтому он как новенький, несмотря на свой почтенный возраст. У церквей и соборов очень хорошие серые чешуйчатые купола, а у одной — они зелененькие, мокрые и гладкие, как обсосанная карамелька.
7. Уже из автобуса на обратном пути видели восхитительную свалку, которая так и ждала возможности принять нас в свои объятия. Вот с нее-то, пожалуй, мне и стоит начать свою серию по городам России. Или закончить ею? Боюсь, правда, никаких красок не хватит.
После работы Саша встретилась с матерью, чтобы вместе сходить на оптовый рынок. Галина Васильевна явилась во всеоружии — с тележкой. Пока ходили от лотка к лотку, Саша раздумывала: сказать матери о знакомстве с Верой или нет. Зная ее щепетильность, решила пока не говорить. Хотя ничего зазорного в своем поступке не видела, наоборот, считала, что сделала правильно, честно заявив о своем намерении бороться за часть наследства.
— Вот и все твои денежки. — Саша рассчиталась с продавцом и посмотрела на мать.
— Ничего, еще заработаем. Было бы здоровье.
Она взяла дочь под руку, и они медленно пошли к дому. Идти было недалеко.
— Кстати, о здоровье. У нас в Гнесинке секретаршу новую взяли. Для проректора. Кто бы мог подумать, что она станет для него больше, чем секретаршей.
— Что-то не могу уловить связи.
— Хочешь уловить, не перебивай. Так вот, она увлекается фитотерапией. Вместо чая, кофе заваривает ему всякие травки. Он посвежел, пободрел, сговорчивее даже стал.
— Может, он тебе, раз такое дело, зарплату повысит? И ты оставишь свои частные уроки.
— Мам, да я не об этом. Я рассказала ей о твоем давлении. Она с ходу посоветовала калину. Завариваешь ее в термосе и пьешь потихоньку в течение дня. Лучше с медом, конечно, но можно и с сахаром. Отпила, добавила кипятку. А если еще шиповник туда, иммунитет будет… никакая хворь не возьмет. — Саша резко остановилась.
— Что такое?
— Забыла. Калину же хотела купить. Там у рынка мужик продавал. Подержи-ка тележку, я мигом обернусь.
— Нет-нет, возвращаться не надо, — запротестовала Галина Васильевна, — примета плохая. К незваному гостю.
— Это ты сейчас придумала, чтобы меня остановить? Ладно, завтра куплю. Так вот. С калиной она поступает так Часть бросает в морозильник, часть — высушивает, а часть прокручивает в мясорубке и смешивает с медом или с сахаром. Но главное в этой калине то, что в отличие от всяких других трав и ягод, которые либо повышают давление, либо понижают, калина его нор-ма-ли-зует. Все ясно? Пить будем?
— Будем, будем, уговорила.
Женщины вошли в подъезд, поднялись на четвертый этаж. Андрей открыл им дверь. Он был возбужден:
— А у нас Пра, — он мотнул головой в направлении комнаты, — шоу в стиле ретро. — И прыснул со смеху.
Ираида Антоновна всегда приезжала без звонка. Реже одна, чаще со своими приживалками. И на этот раз она не изменила себе. В прихожей Галина Васильевна увидела три согбенные фигуры. Она поздоровалась. Женщины из свиты Ираиды Антоновны молча кивнули в ответ. Все были в черном.
Мать с дочерью прошли на кухню. Андрей, подхватив тележку, пошел за ними.
— Кто бы мог подумать, — Галина Васильевна выкладывала продукты из тележки на стол, — пять лет носа не казала, и вот нате вам. Саш, что я тебе говорила про примету? А ты не верила.
— Простое стечение обстоятельств.
— А накурено-то, хоть топор вешай.
Саша открыла форточку. Андрей обрисовал обстановку:
— Полпачки «Казбека» выкурила, полбутылки водки выжрала. Ни в одном глазу. — Было видно, что его это страшно развлекало. — Смотри, что она мне подарила! — Он покружился перед матерью. — На какой помойке она это нашла?
— Андрей, успокойся. Надеюсь, ты поблагодарил бабушку?
Вместо ответа Андрей хихикнул. Саша сама едва сдерживала смех очень уж смешно и нелепо выглядел сын в несуразной красной курточке с капюшоном на два размера как минимум меньше Андрюшиного.
— Ладно, — Галина Васильевна поправила волосы, — чему быть, того не миновать. Идемте.
Они вошли в комнату.
— Здравствуй, Пра, — за всех сказала Саша.
Ираида Антоновна была в черном брючном костюме. В ушах — крупные серьги, руки — в перстнях и кольцах. На голове — большая черная шляпа. У нее была слабость к шляпкам еще с парижской юности. Лицо старое, но ухоженное. Глаза умные, движения неторопливые. Воплощение достоинства и благородства. Порода, как любил повторять ее сын. Держалась прямо, всегда готовая держать удар судьбы. На диване, за спиной Ираиды Антоновны, мирно посапывал, пустив слюну, ее преданный беспородный друг по кличке Букет. Старуха сидела за маленьким журнальным столиком. Перед ней — три рюмки, початая бутылка водки и тарелка, полная папиросных окурков.
— Могли бы и пепельницу завести, — вместо приветствия сказала Ираида Антоновна.
— Пра, да у нас, кроме тебя, никто и не курит.
— Так для меня бы и завели.
— А что же это вы, Ираида Антоновна, водку без закуски пьете? — переменила тему Галина Васильевна.
— Поминальную стопку сроду не закусывала.
Андрей прикрыл рукой рот, сдерживая смех. Саша жестом показала, чтобы он вышел. Сын пулей выскочил из комнаты.
— А мальчик дурно воспитан. Что ни скажешь, ржет как сивый мерин. — Ираида Антоновна закурила. — Галя, иди сюда, садись. И ты Саша. — Она разлила водку по рюмкам. Внимательно посмотрела на бывшую невестку и внучку. — Ну, с богом, девочки, помянем Володю.
Галина Васильевна выпила, едва заметно поморщившись.
— Да, Галя, ты как не умела пить, так и не умеешь.
— Ну куда мне до вас, Ираида Антоновна.
— А чего это ты ногти синим намазала? — переметнулась Ираида Антоновна на внучку. — Под цвет кофточки, что ли?
— Это не синий, Пра, а светло-голубой.
— А ну сними!
— Прямо сейчас?
— Прямо сейчас, а то ходишь как покойник Кстати о покойниках. — Ираида Антоновна встала и пошла в комнату Андрея. — А ну кыш отсюда, — по-доброму погнала она правнука. — Галя, а ты иди сюда. Вот смотри.
У стены стояла могильная плита с золотыми цветочками. Овал, предназначенный для фотографии, пустовал.
— Это тебе от меня. Купила две штуки. Одну — себе, другую — тебе. Поставь на антресоль, пусть ждет. Чего молчишь, язык, что ль, проглотила?
— Чего ждет-то? Смерти моей?
— А как иначе-то? Человек предполагает, а Бог располагает. Вот Володя умер, а плиты нет. Такие вещи надо заранее продумывать. Потом меня благодарить будешь.
— С того света, что ли?
— Ты не язви, не язви, послушай лучше. Первые цифры сама выбьешь, а вторые — Саша, когда время придет.
Галина Васильевна растерянно смотрела на бывшую свекровь, не зная, что сказать.
Ираида Антоновна подставила щеку.
— А ну целуй.
Потом вернулась к столику, налила себе рюмку, со вкусом выпила.
— Бабуль, ну ты у нас даешь. Лихо! — восхитилась Саша.
— Ты знаешь, как меня третий муж звал?
— Может, четвертый?
— Правильно, Саш, четвертый. Он звал меня — могучая кучка. Во как! И это после лагерей, после цинги… Во, — она оскалилась, — смотри, какие зубы! Могу грецкие орехи грызть.
— Лучше не стоит. Стоматологи нынче дорого берут.
— Они во все времена брали немерено. — Ираида Антоновна посмотрела на столик, раздумывая, не выпить ли еще рюмку. — Пожалуй, хватит. Ладно, мне пора. — Она вышла в маленькую прихожую и командным голосом отчеканила: — Тетки, встали, пошли! Ждать меня на улице.
Саша помогла ей надеть каракулевую шубу. Ираида Антоновна шагнула к двери и обернулась.
— Галя, плиту береги. Мрамор всегда в цене. — Выражение ее лица вдруг изменилось, она с тревогой и надеждой посмотрела на бывшую невестку. — Галина, ты хоть теперь моего Володьку простила?
— Да бог с вами, Ираида Антоновна, я Володю всю жизнь любила.
— И он тебя любил.
— Нет, — едва слышно возразила Галина Васильевна.
— Не спорь, я лучше знаю, любил. А ушел потому, что ты сама виновата. — Она перевела взгляд на Сашу. — А ты на моего сына зла не держишь?
— Нет, Пра, он же мой отец.
— Дайте же я вас обниму.
Они обнялись. С минуту стояли молча. Вдруг глаза Ираиды Антоновны округлились. Она с ужасом отпрянула.
— Что это? — Она показала на вешалку.
— Моя куртка, — не смутившись, ответила Саша.
— Ты носишь эту дрянь?! Выброси немедленно, я тебе новую подарю. — И, шагнув за порог, приказала: — Немедленно вон ее отсюда!
Напившись до одури чаю с ликером, Дарья и Катя размякли. На щеках выступил легкий румянец. Они перебрались на диван и, обложившись подушками, лениво перелистывали модные журналы.
— Ну, еще какие новости? — Дарья отложила в сторону журнал, взяла следующий.
— Как минимум две.
— Понятно, одна плохая, другая хорошая.
— Совершенно верно.
— Начинай с плохой, как водится.
— Приходит ко мне новый русский…
Подружки переглянулись и прыснули.
— Кать, — слегка успокоившись, Дарья серьезно посмотрела на подругу, — я тебя про новости спросила, а ты мне анекдот собралась рассказать?
— Если угодно, анекдот из жизни бедного скульптора. Так вот. Приходит ко мне новый русский по имени Алексей. А сейчас, знаешь, мода такая пошла — украшать лужайки своих новорусских угодий всякими мировыми достопримечательностями. Вот у этого Леши, например, перед его нехилой дачкой стоят Эйфелева башня, Бруклинский мост, Пизанская башня, голландские мельницы…
— В натуральную величину? — Дарья закатилась.
— Балда, кто ж ему даст? В миниатюре, конечно, в два-три-четыре метра высотой. Но ему все мало. Захотелось мальчику Свободы.
— О, дайте, дайте мне свободу, — запела Дарья, — я свой позор сумею искупить…
— Все, Дашка, больше тебе не наливаю, боюсь потерять тебя как собеседницу.
— Да ладно, это я так, прикалываюсь.
— Вот и он решил приколоться — захотел статую Свободы метра на три. Обговорили сумму, он дал задаток и я стала ваять. Когда закончила, позвонила, он приехал принимать работу. Ты бы видела, как он тут сиял от счастья, наглядеться не мог. Увез свою Свободу сразу, хотя сначала в его планы это не входило. Но он побежал, нашел грузовик, сказал, что через неделю привезет деньги, и тю-тю.
— А деньги?
— И деньги тю-тю. Когда я сама ему позвонила, он мне заявил, что вообще-то не очень доволен работой, так что платить отказывается.
— А ты что?
— А что я? Хорошо еще, что я не на свои материал покупала.
— И ты ничего не предприняла?
— А что тут предпримешь?
— У тебя же связи с этой… как ее… Правовой академией, ты им бюст Державина делала.
Катя пожала плечами.
— И что?
— Отправила бы к нему парочку молодых адвокатов с бицепсами… Ты адрес-то его хоть знаешь?
— Конечно, поселок «Радуга», тридцатый километр Щелковского шоссе.
— Можно и в суд на него подать.
— Думаешь, это так просто? А то ты не знаешь, какая это волокита. А адвокаты? Они вообще-то за деньги работают. А где их взять?
— А ты Путина слепи, вот тебе и деньги.
— Как политик, — Катя серьезно посмотрела на Дарью, — он, может, и ничего, но я, как художник, не вижу в нем ничего особенного. Ладно, — Катя махнула рукой, — проехали, давай про хорошее, как у вас в зверинце говорят.
— Ну сволочь! — не унималась Дарья.
— Так вот, есть идея — напротив «Мосфильма» открыть Аллею звезд, ну как в Канне, в Голливуде, где они свои отпечатки оставляют. А в начале аллеи решено поставить бронзовую скульптуру Леонова, но не человека, а какого-нибудь его персонажа из фильма. И вот мне предложили это сделать.
— Ух ты, Катька, здорово!
— Я разговаривала с его вдовой, с сыном. Перебрали много фильмов, в итоге остановились на Доценте из «Джентльменов удачи». Ну где он бандюган: моргалы выколю, пасть порву! — Катя встала с дивана, подошла к полке. — Иди сюда, что покажу.
— Катька, ну я горжусь тобой.
— Вот такой он будет. — Она продемонстрировала подруге миниатюрную скульптуру. — Родственники одобрили, процесс пошел. — Катя пнула ногой мешок с цементом.
— Здравствуйте, великолепные мои барышни!
От неожиданности девушки вздрогнули. На пороге стоял незнакомый Дарье мужчина.
— Андрюша, — Катя пошла к нему, — как я рада вас видеть.
— Извините, что без звонка, пробегал мимо. Но я буквально на минуту.
— Может, все-таки…
— Нет-нет, Катюш, дел куча, за три дня на велосипеде не объедешь. — Он полез в рюкзак, вынул большой конверт. — Вот, держи, это твой астрологический прогноз на год, как мы договаривались, а это моя книжка, ну, в смысле я ее перевел и написал послесловие. Все комментарии потом. Я поскакал. Валяюсь в глубоком реверансе, ваша горилла.
— Слушай, да у тебя не мастерская, а проходной двор какой-то! — возмутилась Дарья, едва за Андреем закрылась дверь. Она с недоумением посмотрела на Катю. — Что это еще за горилла такая? Кто это? — Она взяла из рук Кати книгу, прочла название: — «Таро и астрология в поисках судьбы». Мюриел Брюс Хасбрук.
— Кто это? — в задумчивости повторила Катя. — Тут одним словом не скажешь. Это Андрей Шавель. Когда-то он танцевал в Театре Станиславского и Немировича-Данченко, потом… да он просто энциклопедист: переводчик, астролог, знаток нетрадиционной медицины, Петрушка, у них с женой свой театр…
— А почему горилла?
— Потому же, что и ты — дракон. Он родился в год Обезьяны. И вообще он — хороший человек, друг моей мамы и Иваницкого.
Вера посмотрела на себя в зеркало и осталась довольна: «Отец бы одобрил, — подумала она, — ни яркого макияжа, ни дорогих украшений. Все, как мы любим». Через два часа в галерее должен начаться вечер памяти художника. После него — скромный фуршет. Организовать его взялся Олег. С утра он мотался по Москве и каждые полчаса отчитывался о проделанной работе. Анна Федоровна уехала в салон красоты. Вера ждала ее с минуты на минуту. Вдруг она вспомнила, что забыла погасить огонь в камине Вообще-то обычно за этим следил Константин Гаврилыч, но Анна Федоровна еще утром отпустила его и всю охрану, чтобы побыть вдвоем с дочерью.
Вера вошла в каминную, когда зазвенел мобильный телефон.
— Алло, Олежек. Сколько, ты говоришь? Сто жюльенов? Нет, это не скромный фуршет, а обжираловка какая-то… Не поняла, с какого канала приедут? С ТВЦ. Очень хорошо… Да, будем минут через сорок, если не попадем в пробку, как всегда… Да, хорошо, Олежек, жди…
Вера осеклась. У камина на оттоманке полулежала незнакомая женщина с веером в руках.
— Добрый день, это вы с мужем разговариваете? — Незнакомка ослепительно улыбнулась и, не дожидаясь ответного приветствия, заговорщицки добавила: — Тогда привет ему передавайте.
— От кого, простите? Мы разве с вами знакомы?
— А разве нет? Как он мог так поступить? — Красавица обиженно поджала губки.
— Алло, Олег! Он уже отключился.
Вера вглядывалась в незваную гостью, соображая, где раньше могла ее видеть. В голову ничего не приходило.
— Ну так давайте познакомимся. — Незнакомка раскрыла веер.
— Давайте.
— Лера.
— Лера? — Веру осенило: — Ах, так вы, наверное, мамина гостья?
— В какой-то степени.
— Извините, но я не могу уделить вам ни одной минуты.
— Как жаль! — Веер в руках Леры трепетал, как крылья экзотической бабочки.
— Через час в моей галерее вечер памяти отца.
— У вас галерея! Какая вы молодец! — умилилась гостья. — Галерея «Вера». Наслышана. Специалисты нахваливают, что особенно ценно. Не правда ли? Очень точный критерий отбора, — Лера сложила веер и пользовалась им теперь как указкой, направляя то на одну, то на другую картину, — но это и понятно. Вы ведь дочь своего отца.
— Вы были с ним знакомы?
— Да, была.
В каминную вошла Анна Федоровна. На ней была роскошная шуба.
— Верочка, заждалась, наверное? Представляешь, целый час провела в салоне. Мы не опаздываем? — Она увидела Леру, приветливо улыбнулась. — Добрый день.
Лера в ответ кивнула. Анна Федоровна вновь обратилась к дочери:
— Ну что, мы едем? Я тогда не буду раздеваться. Вера, познакомь же меня наконец со своей приятельницей. — Анна Федоровна вновь посмотрела на Леру. — Вы с нами едете?
— Ничего не понимаю, — пробормотала Вера. — Мне казалось, вы — гостья моей мамы.
— Как видите, нет. — Лера по-прежнему полулежала на оттоманке, не меняя позы.
— Тогда я не понимаю: как вы вошли сюда? — В голосе Анны Федоровны было больше удивления, чем возмущения. — Кто вам открыл дверь?
— Как я вошла? А у меня ключи от вашей квартиры. Так называемые летние.
Анна Федоровна с недоумением посмотрела на дочь.
— Летние? — переспросила Вера, чтобы скрыть волнение. Она начала догадываться, кто эта женщина.
— Июньские, — безмятежно уточнила Лера, обмахиваясь веером. — Вы ведь, как правило, с маменькой в июне устраивали себе римские каникулы или парижские. А в прошлом году, если мне не изменяет память, вы были в Египте. Так вот, вы — в Египет, а я сюда, к Володеньке.
— Убирайтесь отсюда вон! — Вера едва сдержалась, чтобы не добавить крепкое словцо, которое вертелось у нее на языке.
— И не подумаю. Нам предстоит очень длинный важный разговор.
— Вера, кто это? — спросила Анна Федоровна.
Дочь молчала, с ненавистью глядя на Леру.
— Это я, Лера. Бывшая любовница вашего мужа. Мать его единственного сына. Официально им усыновленного. Что немаловажно, согласитесь.
— Я сейчас позвоню мужу, — прервала ее Вера и, чеканя каждый слог, пригрозила: — Он вызовет охрану и, если вы сейчас же не уберетесь отсюда, он вас просто…
— Позвоните, позвоните Олегу, — оживилась Лера. — Он будет рад меня видеть. В последний раз мы встречались месяца полтора назад. А недавно он мне звонил и сказал, что безумно скучает, что я — лучшая женщина, которая была у него когда-либо… Так что, Верочка, звоните Олегу, он будет счастлив!
— Так. — Вера подошла к каминной полке, налила в хрустальный стакан воды из хрустального же графина, вылила часть в камин, сделала глоток. — С кем еще в этом доме вы успели переспать, летняя Лера? Пташка вы наша июньская!
Зазвонил мобильный телефон. Прежде чем ответить, Вера сделала еще один глоток.
— Олег, немедленно домой! У нас ЧП!.. Понимаю, что вечер. Пускай начинают без нас… Да, это срочно!
— Вера, может, не стоит Олегу…
— Мам, — Вера не дала Анне Федоровне договорить, — пойдем, лучше я отведу тебя в спальню. Прошу, пойдем.
— Нет, я останусь. — Высвободившись из объятий дочери, Анна Федоровна прошла к диванчику, стоящему под углом к оттоманке, где полулежала Лера, и присела. — Вы пришли, чтобы свести с нами счеты? Хочу сказать, вы выбрали не самое удачное время.
— Напротив, самое удачное, — уверенно возразила Лера. — Через три недели будет вскрыто Володенькино завещание. Так вот, я хочу, чтобы вы знали: у Владимира Григорьевича есть сын. И назвала я его в честь папеньки — Володей.
— Володя мне не изменял.
— Ха, ха, ха! — Лера встала с оттоманки, нарочито демонстративно подтянула чулок, подошла к зеркалу и стала поправлять волосы. — Блаженно верующая! Изменял! Он даже мне изменял. А я на тридцать лет его моложе. Такой уж он был человек. Мачо! Стопроцентный мужик! В последний раз я застукала его в мастерской… три года назад, за год до нашего с ним расставания. — Она обернулась и в упор посмотрела на Анну Федоровну. — Вот так, а вы говорите…
— Бред! Я не верю вам. Ни единому вашему слову.
— А хотите, я вам покажу свидетельство о рождении? Там черным по белому написано: Иваницкий Владимир Владимирович.
— Документы можно подделать. — Анна Федоровна защищалась до последнего, но пришло время наступать: — А чего вы добиваетесь? Зачем устроили этот бездарный фарс?
— Может, и от моего Олега, — с издевкой спросила Вера, — вы произвели на свет какого-нибудь потенциального наследничка?
— А хорошая мысль! — озорно подхватила Лера. — Замечательная идея!
— Дарю, — ядовито процедила Вера.
Зазвонил мобильный телефон. Собираясь с мыслями, Вера медленно поднесла трубку к уху:
— Алло. Да, Олег… Нет, ничего… успокойся… но поторопись.
— Хотите устроить нам очную ставку? — Лера подошла к оттоманке и взяла свою сумочку. — Нет, я не так жестока, как вы. Чего мужика ставить в дурацкое положение. Он и так у вас затюканный. Подай, принеси, убери. Думаете, Верочка, я не знаю, как пару лет назад вы запустили в него мраморной пепельницей? У него еще шрамик остался… маленький такой… на левом предплечье.
Стакан выскользнул из рук Веры, но не разбился, упав в густой ворс дорогого ковра.
— На счастье! — съехидничала Лера. — Нет, не будет у вас счастья, — с притворным сожалением констатировала она, — не разбился.
— Немедленно покиньте наш дом.
— Ухожу, ухожу. — Лера, не торопясь, двинулась к выходу.
— Ключи отдайте.
— Да пожалуйста. Но это полумеры. Может, у меня дубликат имеется. Неровен час, проникну к вам ночью и стащу чего-нибудь. Вот, к примеру, эту картиночку, «Девушку с копьем». Это Володечка с меня рисовал. Пятнадцать лет назад, правда. Я ведь, знаете ли, в молодости спортом увлекалась — метала копье.
Вера сжала кулаки.
— Да уберетесь вы отсюда наконец?!
— Ухожу, ухожу, ухожу домой к себе. — Напевая, Лера стала медленно спускаться по лестнице.
Мать и дочь молчали. Огонь в камине, несмотря на то что Вера вылила на него воду, потихоньку разгорелся вновь. Поленья потрескивали.
— Вера, Верочка, Анна Федоровна, — задыхаясь, в распахнутом пальто Олег стремительно вошел в каминную, — что случилось?!
— Ты разве никого не встретил сейчас на лестнице?
— Нет. А кого я должен был встретить? Вера, объясни, в чем дело?
— Верочка, я буду в спальне. — Анна Федоровна посмотрела на дочь, и ее сердце сжалось от боли.
— Вера, там уже все собрались. Каблуков даже приехал, — сообщил Олег.
Вера пристально посмотрела на мужа.
— Оказывается, ты изменил мне, радость моя.
— С кем?
— Так, значит, их было много? — Она подошла к стене, сняла картину и показала Олегу. — Вот с этой, например, девушкой с копьем.
— Погоди, Вера, это работа твоего отца.
— Да, это работа моего отца. Это и твоя работа. На пару поработали, кобели проклятые! Значит, так: вещички соберешь сам, не маленький. Я подаю на развод!
— Но послушай!.. Дай я тебе объясню…
— Что ты мне объяснишь?! Как ты изменяешь мне с любовницей моего отца?! Прямо Кафка какой-то… пополам с Фрейдом!
Из-за мороза желающих позировать было немного. Галина Васильевна решила: «Еще пару портретов — и домой». Это был предпоследний.
— Вы не замерзли? — Ее визави, юная милая девушка, с сочувствием смотрела на нее.
— Мне-то ничего, я тепло одета, а вот вы без шапки. Но потерпите еще чуть-чуть… Осталась самая малость…
Кавалер девушки, такой же юный и милый, как и его спутница, стоял за спиной художницы и нахваливал:
— Здорово у вас получается. Прямо один в один. Даже лучше. Кот, — призвал он к порядку девушку, — не шевелись, сама сейчас все увидишь.
— Вот, пожалуйста! — Галина Васильевна протянула портрет девушке.
— Какая прелесть!
— А я всегда тебе говорил, Катюш, что ты у меня прелесть! А ты не верила. Ну что, теперь убедилась? — Он взял из рук Кати портрет. — Пойду в плавание — возьму с собой.
— Спасибо вам большое. — Девушка незаметно толкнула парня в бок. — Женя!
— Ах, ну да. — Он сунул руку в карман. — Загляделся. Давно мечтал заполучить ее портрет, и вот свершилось. Спасибо вам, — он протянул художнице деньги, — и пятнадцать рублей сверху. За мастерство.
Не считая, Галина Васильевна положила деньги в кошелек.
— Спасибо.
— До свидания, — почти хором сказали молодые люди.
— Счастливого плавания!
Взявшись за руки, они побежали в ближайшее кафе. Галина Васильевна достала из сумки термос, налила горячего чаю. Обхватила двумя руками кружку: «Господи, холод-то какой. Не околеть бы!» Высокий патлатый художник, печатая шаг мощными сапогами, целенаправленно двигался к месту ее дислокации:
— Галиночка Васильевна! — его мощный бас эхом отозвался под сводами галереи Вахтанговского театра. Стая голубей с шумом взметнулась ввысь. — Чаевничаете? Значит, я вовремя!
— Здравствуйте, Сереженька, вот решила погреться немного.
— А я вам пончиков принес. Горяченькие!
— Да что вы, Сереженька, вы своим лучше отнесите, голодные, поди, сидят.
— Им не пончиков, им чего-нибудь покрепче нужно. И вам, кстати сказать, не помешает. Кто ж чаем согревается? Тут вот что нужно, — он извлек из кармана шкалик коньяка, — держите.
— Я не по этому делу, дружочек.
— А кто по этому делу? Я?
Галина Васильевна смутилась.
— Голубчик, вы извините, я не это имела в виду. Не обижайтесь на меня.
— Я не из обидчивых. Сами знаете, на обиженных воду возят. А мне что, заняться больше нечем? Не отказывайтесь, берите. Вы его в чай буль-буль — и полный порядок Доктор Чехов прописывал: рюмку коньяку на завтрак, две — на обед, три — на ужин.
— Если не ошибаюсь, это он про водку, и то…
— Короче, берите. Если не поможет… Нет, обязательно поможет.
— Спасибо, Сереженька.
— Ладно, Галиночка Васильевна, побежал я, а то мои небось уже копытом бьют.
Сергей развернулся и, ускоряя шаг, пошел прочь. Обернулся и крикнул, махнув рукой:
— Я не прощаюсь!
«Какой милый мальчик, красивый, талантливый, добрый, — Галина Васильевна отвернула колпачок шкалика, — вот бы мне зятя такого. А что если его с Сашей познакомить? Хорошо сказала — познакомить, — усмехнулась она. — Но как? Привести домой… И что сказать?.. Господи, да она сразу все поймет. Шито белыми нитками. Еще обидится. Он ей, скорее всего, не понравится. Вот ведь судьба — влюбляться в каких-то мелких, тщедушных. А как хороший парень, так…»
— Здравствуйте, Галина Васильевна. — Незнакомая женщина села на стульчик перед художницей и улыбнулась. За ее спиной стоял Геннадий.
— Здравствуйте. Вы хотите, чтобы я вас нарисовала?
— Нет. То есть хочу, конечно, но не сейчас. У меня к вам другое. Я адвокат. — Геннадий, оттопырив палец, показал, что, мол, она — во! — И я хочу представлять ваши интересы в суде.
— Здравствуйте, Галина Васильевна, голубушка, — поздоровался и Геннадий.
— Здравствуйте, Гена. Но вы же нам мужчину в адвокаты сосватали.
— Галина Васильевночка, ситуация изменилась, и в лучшую сторону. Познакомьтесь, это Елена — восходящая звезда московской адвокатуры.
— Очень приятно, Лена. — Галину Васильевну застали врасплох. Она была не готова к разговору. — Но мужчина как-то надежнее.
— Мужчина надежнее, — согласилась Лена. — И это говорит женщина, которую бросил муж, уволил по статье начальник-взяточник и надул бывший зять, умудрившийся при разделе общей квартиры отправить вас троих в Очаково, в панельный скворечник. И заметьте, все эти трое — мужчины. И они надежны?
— Браво, Лена! Вы все обо мне знаете.
— Ну а я что говорил! — Геннадий вопросительно посмотрел на художницу. — Мы согласны на Леночку?
— Вовка, Иваницкий, атас! За тобой Юра приехал.
Володя стоял на подоконнике в вестибюле гимназии, пытаясь схватить веревочку шарика, улетевшего под потолок Юра подошел к подоконнику, легко вскочил на него, дотянулся до веревочки и протянул шарик мальчику. Затем спрыгнул и снял Володю с подоконника.
— Ну что, поедем домой или ко мне на работу?
— К тебе на работу. — Володя вприпрыжку добежал до вешалки и, на ходу надевая пальто, спросил: — А можно я на компьютере порисую?
— Можно, тебе все можно.
У Володи была бонна, но Юра сам забирал его из гимназии. Поначалу Лера возражала, понимая, что при его занятости — у Юры было небольшое агентство по недвижимости — выкроить час-другой непросто. Но, видя, как они привязаны друг к другу, согласилась. Лера с Юрой не были расписаны, жили гражданским браком, но отдельно: он — в Крылатском, она — в элитном квартале в центре Москвы.
Они вышли из гимназии. Это было красивое современное здание с зимним садом на крыше. Гимназия была престижным заведением. Среди преподавателей кандидаты и доктора наук, иностранным языкам обучали носители языка. Выбирать можно было любой. Володя предпочел японский. В их группе было пять человек. Его дружок Мишка, единственный на всю гимназию, учил греческий. В гимназии, как в Греции, где, как известно, все есть, были роскошные компьютерные залы, крутые тренажеры, бассейн, теннисные корты, в столовой — шведский стол. Во дворе соорудили большую горку. Девочки и мальчики, визжа и покрикивая, лихо скатывались вниз. У стены стояли три свободных снегохода.
— Покатаемся? — предложил Володя.
— Не вопрос!
Юра подкатил снегоход, усадил мальчика. Сам сел сзади.
— Ну что, готов? — спросил он, обняв Володю.
— Готов!
— Тогда поехали!
Они лихо скатились вниз, но в самый последний момент перевернулись и упали на снег. Володя радостно засмеялся.
— Ты не ушибся? — отряхивая снег с пальто мальчика, с тревогой спросил Юра.
— Не-а, — покачал тот головой, — хочу еще!
— Я тоже.
Они скатились еще несколько раз и больше ни разу не перевернулись. Их лица раскраснелись, они тяжело дышали и счастливо улыбались.
Володя похлопал руками по животу и объявил:
— Хочу есть.
— Тогда быстро в машину! — Юра взял его за руку. — По дороге заедем в какое-нибудь кафе или…
— Только не в «Макдоналдс».
— Боже упаси! — Юра потянулся к Володиному рюкзаку.
— Нет, я сам понесу.
Юра сделал обиженное лицо.
— Не доверяешь?
— Доверяю, — серьезно ответил мальчик, — но я сам.
— Молодец! Хвалю.
Володя плюхнулся на заднее сиденье.
— Ой, я на что-то сел. — Он вытащил из-под себя бумажный сверток. — А что это?
— Это тебе.
— Мне? — Володя недоверчиво посмотрел на Юру. — Мне, правда?
— Правда. Разверни, увидишь.
— Что-то твердое. — Заинтригованный Володя зашуршал оберткой. — Вот это да!
Из вороха бумаги он извлек кукольного человечка. На нем была набедренная повязка, на плечах звериная шкура, а на голове разноцветные перья.
— Кто это?
— Мне показалось, что он похож на твоего туземца из племени Малам-ам.
— Правда похож. — Володя заглянул под шкуру на человечке. — Только татуировки нет.
— Нарисуешь!
— Аригато, — по-японски поблагодарил Володя и усадил туземца рядом с собой.
— Да не за что.
Вторую неделю Володя сочинял сказку про страну Маламию и ее жителей. Он записывал ее в альбомчик и сам иллюстрировал. Почти каждый день он читал Юре новую порцию.
— Есть новости из Маламии?
— Есть, сейчас. — Володя полез в рюкзак, вынул альбомчик и начал читать. — Акрихил Шестой ушел в Болванию…
— Как Шестой? — удивился Юра. — Был же Пятый.
— Пятый уже умер… — мальчик вдруг погрустнел, — в тот раз, а это его сын.
— Извини. Все. Перебивать больше не буду.
— Он оставил часть своих людей в этой стране, чтобы они подготовили кровожадных болванцев для нападения на Маламию. Впоследствии эти люди и стали основателями мрачной, злобной и воинственной страны — Негодяйской республики Болвании…
С утра Анна Федоровна приехала в благотворительный фонд мужа. В первый раз после его смерти. Несколько лет назад Иваницкий создал фонд, чтобы помогать молодым талантливым художникам, скульпторам. Фонд также заботился и о старых мастерах — забытых, одиноких. Многие из них бедствовали. По сути, всеми делами занималась Анна Федоровна, но Иваницкий всегда был в курсе, требуя от жены полного отчета.
— Анюта, — в кабинет вошла Эльза, ее подруга и секретарь, — смотри, сколько накопилось! — Она положила на стол пачки писем. — Я уже все рассортировала. Это — от молодых, это — от не очень молодых, тут — москвичи, а здесь — иногородние.
— Спасибо, Эльза.
— Что делать будем? — спросила Эльза с готовностью выполнить любое задание.
Анна и Владимир всегда вместе принимали решение, кому помочь. И всякий раз это было испытанием для обоих. «Как тут понять, — кипятился Владимир Григорьевич, — кому в первую очередь, кому во вторую?! Кто больше нуждается, кто меньше? Запросы у всех разные. Одному за квартиру платить нечем, другому поесть не на что, третьему мастерскую, а четвертому миллион позарез нужен, чтобы купить кабриолет для своей четвертой любовницы. И ведь каждого можно понять!»
«А действительно, что делать? — Анна Федоровна посмотрела на подругу и горько усмехнулась. — И главное — с чего начать?»
— Эльза, ты Верочке дозвонилась?
— Набирала раз десять: в галерее нет, дома нет, мобильный отключен.
— Где же она? Я тревожусь. Она слишком эмоциональна, слишком порывиста. А тут еще это… — Анна Федоровна не договорила. — Вижу — переживает, а как помочь? Чем тут поможешь? Советом? Страна советов — страна глухих.
Эльза сочувствовала Анне. Они дружили со школы. Эльза восхищалась подругой, ее красотой, умом, благородством. К Вере относилась как к дочери, к Владимиру Григорьевичу — с уважением. Она знала все об этой семье или почти все. Собственно, по большому счету, это и была ее семья. Другой не было. Муж ушел, когда Васеньке, их Васильку, исполнилось три года. А потом сын погиб в Афгане. Иногда к Эльзе заходила его бывшая невеста, но это случалось все реже: у нее давно была семья — муж, двое детей.
— Анюта, послушай, когда Верочка была маленькой и ее кто-нибудь обижал, она убегала и пряталась в кладовке на втором этаже.
— И что? По-твоему, она и сейчас там прячется? Но она уже не маленькая, если ты успела заметить.
— Человек мало меняется, — не обратив внимания на колкость подруги, продолжила Эльза. — В чем-то мы навсегда остаемся детьми. Особенно в тех случаях, когда нас предают или обижают.
Анна Федоровна слабо улыбнулась.
— Философ ты мой в юбке. И что ты предлагаешь?
— Езжай-ка ты домой. Я сама тут управлюсь. Все равно от тебя сейчас толку, как… — Эльза не договорила.
Анна Федоровна встала. Эльза пошла проводить ее до машины.
— Анюта, приедешь — позвони.
— Куда едем? — спросил Анну Федоровну шофер Алексей.
— Домой, и побыстрее, пожалуйста.
За стеклом авто мелькали люди, дома, деревья. Все было белым от снега. Белым и чистым. «Бело снаружи, черно внутри. Неплохое начало для стихотворения», — подумала Анна Федоровна. В школе она страстно увлекалась поэзией, знала много наизусть, сама сочиняла. В университете, где она училась на искусствоведческом факультете, к ней часто обращались сокурсники, чтобы она написала по случаю какого-нибудь события или даты: дня рождения, именин, свадьбы. За это ее прозвали датским поэтом. Стихи получались ироничными и смешными. Анна Федоровна вспомнила небольшой стишок, который написала мужу на шестидесятилетие. Он начинался словами: «В тебе достоинства одни, а недостатки — где они?»
«Нет, не буду об этом думать, — гнала Анна Федоровна от себя черные мысли. — Сейчас главное — Верочка».
Алексей мастерски подрулил к воротам особняка. Анна Федоровна стремительно вышла из машины. Не снимая шубы, поднялась на второй этаж, подошла к двери кладовки и, не веря в то, что сейчас увидит дочь, постучала.
— Кто там?
— Господи, жива! — тихонько выдохнула Анна Федоровна, услышав голос дочери. — Верочка, это я, открой.
Она прислушалась. Никакого движения. Уж не почудилось ли ей? Дверь резко открылась. На пороге стояла Вера. Увидев мать, молча развернулась, подошла к маленькому диванчику, легла, положив руки под щеку.
— Верочка, я только что из фонда… Столько писем пришло, если б ты только видела…
Она не знала, что говорить, но интуитивно чувствовала, что говорить нужно. Все равно о чем: о погоде, о природе… К черту природу! Анна Федоровна погладила дочь по голове.
— Девочка моя, что ты собираешься делать?
— Я подаю на развод, — спокойно ответила Вера. — И не надо меня уговаривать. Это решено.
— Верочка, милая, не наломай дров. Я не верю ни одному слову этой дряни.
Вера села, взяла пачку сигарет, вынула одну, но не закурила. Она с сочувствием посмотрела на мать.
— Половина сказанного ею — правда.
— Что?!
Анна Федоровна побледнела. «Не верю, не верю, не верю…» — уговаривала она себя.
— Эта… она действительно была любовницей отца, родила ему сына. Прости, мама, что я говорю тебе об этом, но я молчала десять лет.
Вера старалась не смотреть на мать. Ей было больно видеть, как та страдает.
— Знала и молчала?
— Зачем тебе было знать об этом? Зачем тебе эта боль? — Вера подсела к матери с желанием ее обнять, но передумала, закурила сигарету. — Отец тогда пришел ко мне за советом. Выпил для храбрости. Бухнулся в ноги… — Вера нервно затянулась. — Это было десять лет назад. Эта… девушка с копьем была тогда беременна. Он хотел оставить тебя, уйти к ней… Он плакал… сказал: «Вер, как скажешь, так и будет». Ты же знаешь, я всегда для него была верховный судья. За мной было последнее слово.
— Зачем же ты десять лет молчала?
— Затем, что я тебя щадила. Для тебя он всегда был икона, праведник. Слава богу! И правильно. Я ему тогда сказала: «Если ты уйдешь, папочка, я тебя прокляну. Пусть эта дрянь хоть тройню рожает…» И он остался. И у тебя было десять лет счастья.
— Какой ценой!
Вера обняла мать.
— Вот мы теперь и расплачиваемся.
Пронзительно зазвонил мобильный телефон. Это было так не к месту, не ко времени… От неожиданности женщины даже вздрогнули. Вера неохотно потянулась за трубкой.
— Алло… Кто говорит? A-а, я узнала тебя. Мама здесь, рядом со мной, — Вера прикрыла трубку рукой, — это Георгий Китовани, будешь с ним говорить?
Анна Федоровна молча кивнула.
— Передаю трубку.
— Да, Георгий, здравствуй… Нет, ничего, просто устала очень. Спасибо, держусь… Что-что? Не поняла, какое издательство?.. Ты теперь работаешь в издательстве?.. Передать мне? Что?.. Знаешь, те времена прошли, с недавних пор разлюбила сюрпризы… Ну хорошо, давай встретимся. Да, на этой неделе. Я сама тебе позвоню.
Юра сидел на диване и, не отрываясь, смотрел на экран. Он видел, как к дому подъехала машина, из нее вышла Лера, поднялась на шестой этаж. Повсюду во дворе и в самом доме были установлены камеры наружного наблюдения. Он открыл дверь.
— Слава богу! Лера, где ты была?
Не сняв шубу, Лера молча прошла в гостиную. Вид у нее был усталый.
— Приехал домой, два часа тебя жду. Зачем-то мобильный отключила.
Кивком головы Лера показала на детскую. Юра понял ее, ответил:
— Володьку с трудом уложил, хотел поцеловать тебя перед сном. — Он сделал движение, собираясь помочь Лере снять шубу, но она отстранила его.
— Не надо, знобит что-то. Принеси лучше что-нибудь выпить, и покрепче. — Лера сняла сапоги и с ногами забралась на диван. На стене, прямо над диваном, висел большой портрет в дорогой раме. Ее портрет, тот самый, написанный Иваницким десять лет назад на Николиной горе. — И себе плесни.
— Я за рулем.
Юра прошел к барной стойке. Лере налил коньяк, себе — яблочный сок. Вернулся в гостиную.
Это была большая, уютная комната. Стены обшиты дубом, освещение рассеянное. Мебели немного: диван, пять больших кожаных кресел, столик-аквариум, на полу — настоящий персидский ковер. Лера любила возвращаться домой. Ей нравилась эта квартира, которую нашел ей Юра пять лет назад. Она стоила безумных денег, но Лера даже не раздумывала. Ее бизнес процветал, и упускать такую квартиру она не хотела. Из окна ее кабинета была видна Москва-река и статуя Петра Первого, из спальни — Зачатьевский монастырь, из детской — забавный современный дом, сложенный из стеклянных кубов-кубиков. Лера, не отрываясь, смотрела на рыбок Разноцветные шаловливой стайкой преследовали серебристых.
— А ты где была? — Юра сел в кресло сбоку от дивана. — Адвокат раз пять звонил.
Она сделала глоток, потом еще.
— Ну что, затеяла грандиозную разборку?
Лера мельком взглянула на Юру и опять уставилась на аквариум. Теперь серебристые гонялись за разноцветными.
— Имею право, — устало сказала она. — Там — наследство, здесь — наследник.
— Понятно. — Юра встал, прошелся по гостиной. — Правда, мне непонятно, что я здесь делаю? Десять лет делю тебя с этим старым козлом.
— С ума, что ль, сошел? — то ли спросила, то ли удивилась Лера. — Он же покойник Ты что, ревнуешь меня к покойнику?
— Этот покойник, — Юра взглянул на портрет, — для меня живее всех живых.
— Что ты хочешь? А? — как заученный, много раз повторенный урок заговорила Лера. — Ты мне сказал: «Делай выбор, я или он». Я сделала. Выбрала тебя. Не виделась с ним два года…
— Да перестань, перестань, — перебил ее Юра, закипая. — Все равно он был здесь, все время был здесь, третьим, незримо. — Он остановился перед Лерой в надежде заглянуть ей в глаза, прочесть в них подтверждение своей правоты, но она по-прежнему не отрываясь смотрела на рыбок. — Ты знаешь, я шкурой чувствовал, что ты постоянно делаешь выбор между ним и мной. И сравнение это было не в мою пользу.
— Ты мог запретить мне видеть его, — Лера гордо вскинула голову и, глядя Юре в глаза, жестко закончила, — но запретить помнить его ты не можешь.
— Значит, он всегда будет здесь! Живой, мертвый, не имеет значения. — Он со звоном поставил бокал на стеклянный столик, рыбки в испуге шарахнулись по углам. — Шикарный у нас любовный треугольник нарисовался — ты, я и покойник Нет, Лер, я так не могу.
— Не можешь — уходи. Я тебя никогда не держала.
Вот журналюги, чтоб им пусто было! Хотя сам виноват. Ведь сказал же себе раз и навсегда: больше никаких интервью. И что? Подловил меня в Доме кино какой-то щупленький, жалкий, я еще подумал, на Иудушку Головлева похож. Прилепился как банный лист: дайте, пожалуйста, интервью, дайте. Я, мол, и с тем говорил, и с этим. И всех моих людей называет, не шелупонь какую-нибудь. Я и расслабился. Еще попенял себе: разве можно о человеке судить лишь по его внешности? Господь, может, его физическим здоровьем обделил, зато душу вложил необыкновенную, где все в триединстве: и глазки, и ушки, и сердечко. Тут же и сели в буфете на втором этаже. Сначала он все про творчество расспрашивал, но как-то странно, то ли он меня с кем-то перепутал, то ли… черт его знает, не понял. И в какой-то момент он как-то ловко повернул разговор на семью, на детей. У меня еще возникло ощущение, что ради этого все и было задумано. А я что? Раз уж назвался груздем, значит, отступать некуда, только в корзину. Как оказалось, в корзину с грязным бельем. Рассказал и про Галку с Сашкой. Про Володьку, разумеется, не стал. Сговорились, что, перед тем как напечатать, даст почитать. Как же! Держи карман шире. Вчера поговорили, а уже через три дня — нате вам на всю полосу, не угодно ли финик этот вам принять. Читаю и ничего не понимаю. Кто это говорит? Я? Слова перевраны, даты перепутаны, про названия картин вообще молчу. И ни слова ни про Галку, ни про Сашку. Слепил нечто по своим скудным представлениям. Грубо, бездарно. Алик говорит: «Начхать и забыть». Щаз! Напишу разгромное письмо в редакцию с требованием: а) извиниться, б)…
Грабли дальше надо прятать, умник!
До дома было рукой подать — перейти улицу, свернуть за угол, пройти гаражи. Если пешком — минут пятнадцать-семнадцать, на автобусе, естественно, быстрее, но ждать Саша не хотела. Ходил он редко, всегда переполнен. Она пошла пешком. Хрум-хрум-хрум. Она прислушивалась, как скрипит снег под ногами. «Прям как мелодия какая-то». Настроение было хорошим. День выдался солнечным, прозрачным. Мороз отступил. Одно удовольствие прогуляться. «Все-таки у всего есть свои положительные стороны, — подумала Саша, — не продай я машину, лишила бы себя этого удовольствия». Она остановилась у перекрестка, ожидая, когда вспыхнет зеленый глаз светофора. Рядом с ней притормозила машина.
— Садитесь, я вас подвезу.
Саша не сразу поняла, что обращаются к ней. Она огляделась по сторонам. Никого.
— Это я вам говорю. — За рулем роскошной иномарки сидела незнакомая ей женщина.
— Спасибо, я уже пришла.
— Садитесь, садитесь, — настойчиво приглашала ее в машину женщина, — нам надо поговорить.
Незнакомка была в короткой норковой шубке. На голове — яркий шелковый платок, завязанный чалмой, кожаные перчатки. Лицо красивое, макияж — в меру. «Круто, как сказал бы мой Андрюшка. — В голове Саши мелькнула догадка: — Наверное, это мать какого-нибудь моего ученика из тех, кого выгнать жалко потому, что способен на многое, а учиться не заставишь». Она избегала встреч с родителями. Это был не ее метод работы.
Саша обошла машину, села на переднее сиденье. В машине приятно пахло.
— Меня зовут Лера.
— Саша.
Она с интересом посмотрела на женщину за рулем. «Нет, не мать, — интуитивно почувствовала Саша, — тут что-то другое».
— Знаю, что вас зовут Саша, что вашего сына зовут Андрей, что учится он в Гнесинке по классу виолончели, а вы там преподаете.
— Точно, — удивилась Саша. — А кто вы?
Лера не ответила. Казалось, она сосредоточила все свое внимание на дороге.
— Ваш сын получает стипендию, — спокойно продолжала она, — как один из лучших студентов.
— Да, — подтвердила Саша, ее удивление нарастало как снежный ком, — деньги приходят из Лондона от какого-то мецената.
— Это деньги вашего отца. — Лера резко затормозила у светофора, едва не проехав на красный.
— Приехали! — вырвалось у Саши.
«Неужели вправду не догадывалась? — Лера пристально посмотрела на нее. — На лице — растерянность, недоумение Похоже на то».
— Он посылал их Андрею и еще четырем студентам. Видите, какая конспирация. И все для того, чтобы вы не догадались, что он помогает своему внуку.
— Господи, неужели это правда? — Саша верила этой женщине потому, что ей самой хотелось верить в это. — Откуда вы…
— Это правда, — не дав Саше договорить, прервала ее Лера. — Деньги он отправлял через мою фирму, и я ему помогала. Основная же часть откладывалась на его поездки.
— Ну да, Андрей вроде бы должен ехать этим летом в Лондон на стажировку.
Машина остановилась у Сашиного дома.
— Вы даже знаете, где я живу?
— Я вообще о вас много знаю.
Они вышли из машины и пошли к подъезду. Саша впереди, Лера — чуть сзади.
— А можно мне к вам подняться?
— Ну конечно, разумеется. Лера, а кто вы?
— Вашему сыну шестнадцать лет?
— Ну да.
— А моему — десять, и он ваш сводный брат.
Саша в растерянности обернулась. Потом молча вошла в подъезд, остановилась у почтовых ящиков. Лера прошла к лифту и нажала кнопку вызова.
— Лера, — Саша с трудом подбирала слова, — вы знаете… у меня дома мама… и мне… не хотелось бы… чтобы она узнала… об этом.
Лера отнеслась с пониманием:
— Ну хорошо, только она все равно скоро все узнает. Через две недели будет оглашено Володино завещание.
— Я в курсе. Нас в нем нет.
— Как это? — пришло время удивиться Лере. — Да этого не может быть. Если Володя помогал вам до последних дней… Нет, быть этого не может. А кто вам сказал, что вас нет в завещании?
— Да это не важно. Этому человеку можно доверять.
— A-а, ну ясно. — До сих пор спокойная и невозмутимая Лера вдруг преобразилась. В ее голосе зазвучали гневные нотки: — Это две эти суки: вдова и галерейная крыса. Ну все правильно, если учесть, что в последнее время Володя почти не вставал, он же был очень болен, вот они его и настроили против вас.
— Я… я буду бороться за свою долю наследства, — заявила Саша.
— И правильно, а я тебе в этом помогу, — наседала на нее Лера. — Только мы должны быть вместе. Мы должны стать союзницами. Мы их раздавим, этих гнид. И ты получишь свою долю.
— Вы что, — не поняла Саша, — готовы бороться за мою часть наследства в ущерб собственным интересам?
— Сань, я баба не бедная. Дело же не в деньгах и не в этих антикварных сундуках. Я просто их ненавижу. А я и Анне уже сказала, кто я такая.
— Господи, зачем?
— И крысе этой, дочке ее, что ее муженек изменил ей со мной.
— Что, правда? — Вопрос вырвался невольно. Саша тут же пожалела об этом.
Лера замялась.
— Ну… не совсем.
— Что значит не совсем?
— Да не было ничего.
— Как-то все это не для меня. — Саше неприятен был этот разговор. — Вы знаете, Лера, я не стану рыться в чужом белье.
— А ты у нас такая вся беленькая и пушистая! Да? — Лера всплеснула руками. — Такая вся чистая-пречистая. Только что из прачечной. Тетя Ася приехала. Да?
— Извините, мне нужно идти.
— Дура ты! Тебя уже два раза поимели. Я же знаю, почему ты с мужем развелась, знаю. Он пришел к твоему отцу и стал требовать, чтоб тот вам помогал. Требовал денег. А ты об этом узнала. Узнала и сказала: «Значит, ты женился на мне потому, что я дочка знаменитости?»
Саше было не по себе.
— Перестаньте!
— И подала на развод, — поставила точку Лера.
— Хватит! — резко оборвала ее Саша. — Я не собираюсь с вами обсуждать свою личную жизнь.
— Да ради бога, — как-то обмякнув, тихо сказала Лера.
Саша подошла к лифту, открыла дверь и посмотрела на Леру.
— Скажите, а вы… вы любили моего отца?
— Я и сейчас его люблю, — едва слышно ответила Лера.
В бюро пропусков издательства «Музруки» было много народу. Анна Федоровна заняла очередь к окошку. «Сколько же лет мы не виделись? Восемь? Десять? Володя до конца жизни переживал разрыв с Георгием. Но никогда и словом не обмолвился, почему после стольких лет дружбы они расстались. Время от времени они, конечно, встречались на выставках или официальных приемах, но лишь приветствовали друг друга. Те близость и задушевность, которыми многие годы Володя и Георгий упивались, ушли как вода в песок, не оставив следа».
То, что Георгий, узнав о смерти друга, приехал и публично покаялся в своей вине, не удивило Анну Федоровну. Удивило бы, если бы не приехал. Да и лежала ли вина в их расставании исключительно на совести Георгия? Она не была в этом уверена — Володе свойственно было рубить сплеча. С годами, правда, и не без ее благотворного влияния, эта черта его характера стала понемногу стираться — муж стал более терпим к людям, особенно к друзьям. И тем не менее…
Ее окликнули. Это был Георгий — в дорогом красивом костюме, подтянутый, улыбающийся. Он поцеловал Анне Федоровне руку, провел через турникет, сказав охраннику, что пропуск на даму ему принесут в течение получаса. Они поднялись на лифте на шестой этаж, Георгий открыл перед гостьей дверь кабинета, на которой было написано «Заместитель главного редактора Г.Г. Китовани».
Кабинет был обставлен со вкусом, Георгий питал слабость к старинной мебели. Главным украшением кабинета являлся массивный стол из темного дерева с витыми ножками и кресло, скорее похожее на трон. Оно слегка переливалось благодаря перламутровым треугольничкам, инкрустированным в спинку. Для посетителей стояло несколько деревянных кресел с шелковой обивкой. В трех массивных шкафах, сверкая глянцем, теснились книги и альбомы. У окна под сенью могучего фикуса прятался шахматный столик с выстроившимися в полной боевой готовности фигурами, вырезанными из дерева. Белые фигуры представляли русскую армию, черные — наполеоновскую.
— Георгий, — удивленно оглядывая кабинет, спросила Анна Федоровна, — что все это значит? Ты из художника переквалифицировался в издателя?
— Не совсем. Рисовать я, конечно, не перестал, но теперь вот бизнесом немного занялся. Помнишь Сашку Музыкантского и Левона Рубашвили?
— Спрашиваешь! Они Володе в Париже выставки организовывали.
— Точно. А сейчас они вернулись, живут в Москве и решили основать свое издательство. Позвали меня третьим… — Георгий рассмеялся. — Мы хорошо посидели, и они меня уговорили. На них детективы и всякое дамское чтиво, а меня посадили на художников — альбомы, биографии, мемуары. Вот, взгляни, — он снял с полки толстый альбом в глянцевой обложке и положил на стол перед Анной Федоровной, — наше последнее детище. «Рембрандт».
— Весомо, — перелистывая фолиант, похвалила она, — впечатляет.
— Это тебе, в подарок.
— Спасибо, вот Володя бы обрадовался! Он Рембрандта боготворил.
— Да, я знаю. Хотел ему, но… — Георгий перекрестился, — царствие ему небесное, не успел. Дело прошлое, что было, то было…
Георгий унесся к событиям десятилетней давности, когда он и Володя, наговорив друг другу много обидных слов, расстались. Трудно было поверить, что из-за какой-то молоденькой девчонки могла в одночасье разрушиться дружба, длившаяся больше тридцати лет. Но это было именно так.
У них с Иваницким была совместная выставка в Лондоне. Куратор выставки мистер Джексон представил им Маргарет как свою помощницу. Они с Иваницким, конечно, ему не поверили — у этой Маргарет только и было достоинств, что красивое личико и длинные ноги. А также беззастенчивая наглость, результат действия которой друзья хлебнули в полной мере чуть позже.
В первую же встречу Маргарет положила глаз на Иваницкого. Она преследовала его открыто, без стеснения: преувеличенно нахваливала, преклоняясь — это слово она произносила чуть ли не ежечасно. Конечно, Иваницкому льстило такое «обожание», он потерял бдительность, принимая за чистую монету каждое ее слово и не чувствуя никакого подвоха. Тогда Георгий вызвал дамочку на разговор, пригрозив, что если она и дальше будет водить за нос его друга, то он… Хотя в действительности Георгий ничего не мог ей сделать, и она прекрасно это понимала.
Маргарет нагло заявила, что, в сущности, ей плевать на этого старикашку и пускать его к себе в постель она не собирается хотя бы потому, что не ждет от пожухлого мачо никаких открытий. А нужен он ей исключительно для того, чтобы заполучить в подарок одну из его картин, правда, какую — она пока не решила, и, как только автор помрет, дорого продать ее на каком-нибудь аукционе. Услышав такое, Георгий вышел из себя, он был готов задушить ее собственными руками, но вместо этого просто напился в тот вечер до бесчувствия.
Он пересказал другу свой разговор с Маргарет, но не буквально, чтобы не обидеть его. Однако Иваницкий не поверил, сказав, что Георгий ему просто завидует. До окончания выставки они не разговаривали, а в день отлета Иваницкий подарил-таки Маргарет свою картину.
Все эти годы Георгий с помощью частного детектива держал под контролем ушлую девицу. И действительно, когда Иваницкий умер, та выставила его картину на аукцион. Через подставное лицо Георгий купил ее и два дня назад привез в Москву.
— Георгий, — окликнула его Анна Федоровна.
— Да-да, я уже здесь.
— Володя никогда не рассказывал, что же у вас там случилось в Лондоне, — будто читая его мысли, сказала она, — думаю, и ты…
— Правильно думаешь. — Георгий взял из-за кресла картину и поставил ее на стол перед Анной Федоровной.
— Это та самая картина, — взволнованно сказала она, — которую Володя не привез тогда с лондонской выставки.
— Совершенно верно. Теперь я тебе ее возвращаю.
— Не буду спрашивать, как она у тебя оказалась, захотел бы — сам рассказал… — любуясь картиной, прочувственно сказала Анна Федоровна, — но у меня такое ощущение, что она слишком дорого тебе обошлась, а посему я не возьму ее, пусть она останется у тебя.
— Аня, — Георгий поцеловал ей руку, — спасибо, но все-таки…
— Нет-нет, Георгий, прими как подарок Володя сделал бы то же самое.
— Знаешь, — он поставил картину на кресло, — я предложил своим издать Володин альбом.
— Это было бы замечательно.
— А можно на обложке будет именно эта картина?
— Георгий, делай, как считаешь нужным. Я на тебя полностью полагаюсь.
Олега уже дважды штрафовали гаишники. Второй хотел даже отобрать права, но Олегу удалось откупиться, выложив кругленькую сумму. Он действительно был не прав. Черные мысли, крутившиеся в голове, мешали сосредоточиться — он то проскакивал на красный свет, то превышал скорость. «-Если в третий раз тормознут, — подумал Олег, — платить будет уже нечем. Прогуляться, что ли? Говорят, помогает».
Он припарковал машину, закурил и пошел в сторону Большого театра. Где-то играли на шарманке «-Камаринскую». Он вышел на Театральную площадь.
— Здравствуйте, р-р-разлюбезнейшая публика, а вот и я, Петрушка! Пришел вас потешить, позабавить, дуракам мозги вправить, желающим судьбу предсказать, вот и все, едрена мать.
Олег сразу узнал голос Андрея Шавеля. Точнее, это был не его голос, а его Петрушки — визгливый, дребезжащий. Такого эффекта Андрей добивался с помощью пищика, небольшой металлической пластинки, которую прижимал языком к нёбу. Олег подошел ближе. Столпившийся перед легкой ширмой, за которой скрывался Андрей, народ с живым интересом наблюдал за нехитрым действом. Валентина, жена Андрея, театральный художник, лихо крутила ручку шарманки и вела беседу с Петрушкой:
— А жениться-то ты думаешь?
— Да. Я женюсь на Маргарет Тэтчер. Она щас в отставке. Я у ней буду мужем на полставки. Свадьбу будем играть в Кремле. Я прикажу в Царь-колокол звонить, из Царь-пушки палить.
— Колокол-то расколотый!
— Ничего, я прикажу его склеить. Все республики соединить и Алясочку присовокупить.
— А если Клинтон будет возражать?
— Блин Клинтон… возражать? То тогда, едрена мать, государству не бывать.
Люди подходили и уходили, кидали в шапку деньги на свадьбу Петрушки. Какой-то мужичок даже расщедрился на бутылку шампанского. Когда Андрей вышел на поклон, Олег махнул ему рукой.
— З-здор-рово, Олежка! Орел или решка? — не выходя из образа, приветствовал его Андрей.
— Хотелось бы орлом, — отшутился Олег.
— Ты тут как, случайно или… — Андрей заметил его подавление состояние. — Временем располагаешь?
— Да я просто гуляю.
— Отлично. Дам Вальке ц.у. и прогуляемся вместе. Согласен?
— Не возражаю.
— Щаз! Жди!
Олег действительно не возражал. Он даже был рад, что случайно встретил Андрея. Случайно ли? Иваницкий всегда говорил, что случайности для дураков. Олег уважал Шавеля, старинного друга Владимира Григорьевича. Они не часто пересекались, но, когда случалось встретиться, говорили много и обо всем.
— А вот и я. — Андрей вынырнул перед Олегом как черт из табакерки. Показал бутылку шампанского и два пластмассовых стаканчика. — Как там у Пушкина: «Как мысли черные к тебе придут, откупори шампанского бутылку…
— …Иль перечти «Женитьбу Фигаро», — закончил Олег. — Это для меня, я за рулем.
— Куда пойдем?
— А без разницы.
Они шли, не замечая дороги. То говорили взахлеб, то надолго замолкали. Тот же Иваницкий говорил про Шавеля, что с ним не соскучишься потому, что с ним можно помолчать. Андрей ни о чем не расспрашивал, а Олегу не приходило в голову посвящать его в тонкости своей личной жизни. Разве в них было дело?
— Олег, ты знаешь, три жены тому назад, — Андрей действительно был трижды женат, — я даже не мог предположить, что в один прекрасный день начну играть в куклы. И занятие это станет главным делом моей жизни. Вот Володька, — он перекрестился, — царствие ему небесное, нашел себя, потому и пахал как буйвол. Ведь дар — это всего лишь инструмент. Им работать надо ежедневно. Иначе он заржавеет. Музы трудяг любят, а не праздных дилетантов.
— Действительно, это очень важно — найти себя, свое дело.
— Скажу больше, я счастлив, что понял одну простую вещь: совершать ошибки — естественное состояние человека. Мы только тем и занимаемся, что совершаем ошибки. Но, — он поднял указательный палец, — можно гениально ошибаться, высокохудожественно, а можно мелкотравчато, бездарно. Выбирать нам. — Он внезапно остановился. — О, смотри, куда мы с тобой вышли.
Через дорогу наискосок стоял дом Иваницких. Олег с неприязнью посмотрел на особняк, и его вдруг прорвало:
— К чертям собачьим! Бежать из этого дворянского гнезда! Надоело! — Он посмотрел на Андрея. — Извините, мне надо… — Он не договорил.
— Понимаю, понимаю и не задерживаю.
Казалось, Олег на что-то решился — он сорвался с места и побежал. Охранник с удивлением посмотрел ему вслед, когда Олег, перескакивая через ступеньки, буквально взлетел на второй этаж.
— Вера, Вера, где ты? — Он переходил из комнаты в комнату. — Отзовись, Вера!
— Уходи! — услышал он позади себя.
Олег повернулся.
— Уходи!
Олег увидел только глаза. Такие глаза бывают лишь у обиженной, оскорбленной женщины. Ему стало стыдно, он почувствовал себя виноватым, хотя знал: ничего такого, что могло оскорбить жену, он не совершал. Вся эта история его мифической измены представлялась ему каким-то бредом, абсурдом. И он был полон решимости положить этому конец.
— Нет, Вера, мы уйдем с тобой вместе. — Олег с легкостью подхватил ее на руки и направился к выходу.
— Отпусти, — она била его кулаками по плечам, по спине, — никуда я с тобой не пойду!
— Нет, пойдешь. Ты жена мне или нет?
— Нет.
— Так, понятно. — Он опустил Веру на пол. — Все ясно, ты всегда любила только своего папеньку. Потом все остальное.
— Не смей так говорить! Его уже нет.
— Да, но я-то есть! И ты свою жизнь посвятила ему. И мою тоже.
Они смотрели друг на друга, как два непримиримых врага.
— Ну давай, давай выставляй счет. Самое время.
— Да, время. Ты посмотри на меня. Чем я занят? Забросил свой бизнес, ишачу на твою галерею, Третьяковка гребаная! В долгах как в шелках. Здоровый парень! И ни-че-го! — Олег горько усмехнулся. — Перевешиваю картинки с одной стенки на другую.
— Не картинки, а картины. Он — Владимир Иваницкий!
— Да? Но это моя жизнь, ты понимаешь?! И ты — моя жена! Я не буду больше жить в этом музее.
— А я буду! А ты, — сердце Веры сжалось от боли, — иди к этой… к своей девушке с веслом, с копьем…
— Знаешь, и пойду. Ты все равно меня никогда не любила, ты любила только своего папочку. Ты даже ребенка не могла мне родить!
Вера наотмашь влепила ему звонкую пощечину.
Дверь открыла домработница Ксения. По ее перевернутому лицу Лера поняла: что-то случилось.
— Вовка? — Она сама переменилась в лице.
Ксения отрицательно покачала головой. Показала рукой на вешалку.
— Валерия Игоревна… — шепотом сказала она, — у нас того…
Лера узнала каракулевую шубу Ираиды Антоновны. Она с облегчением перевела дух и улыбнулась. Посмотрела на себя в зеркало, поправила волосы и, не сняв шубку, пошла в комнату сына. Домработница семенила за ней.
— Она играет с Володей в подкидного дурака. — По Ксениным понятиям это было верхом неприличия.
Прежде чем открыть дверь, Лера прислушалась.
— Прошли года, и вы мне изменили. Так для чего ж, скажите мне, теперь… — манерно, по-декадентски напевала Ираида Антоновна, — стучитесь вы рукой неосторожной в давно для вас уж запертую дверь?
Лера вошла в комнату и остановилась на пороге.
— Владимир, твой ход!
— Пас!
— Тогда бери карту!
Володя снял карту, посмотрел и быстро сунул под себя.
— Не жульничай! — Ираида Антоновна хотела щелкнуть его картой по носу, но не дотянулась.
— Здравствуй, Ида, — поздоровалась Лера. — А свита где?
— Рассчитала всех к едрене матери! — попыхивая папироской, Ираида Антоновна внимательно изучала свои карты. — Воруют. Водку втайне жрут. Представляешь, — она посмотрела на Леру, ожидая сочувствия и понимания (Володя, воспользовавшись этим, быстро спрятал еще одну карту, но уже в карман рубашки), — донос на меня написали в РЭУ.
— И что шьют? — с наигранной тревогой спросила Лера.
— Антисоветчину! Нет, ты представляешь? Я вроде бы сказала, что Путин не лучший выбор. А он мне нравится.
— Ида, — Лера подошла, обняла старуху, поцеловала, — антисоветчина вместе с советчиной канули в Лету.
— Нет, это вопрос терминологии. Ты же знаешь, я всегда была в оппозиции к власти. За что и пострадала.
Лера любила Ираиду Антоновну. Ей нравилась эта красивая мужественная женщина, острая на язык, не растерявшая за годы тяжких испытаний ни здравого смыла, ни юмора, ни жизнелюбия. В чем-то они были даже похожи — обе яркие, гордые, бескомпромиссные.
— Слушай, — любуясь Володей, с нежностью сказала Ираида Антоновна, — как он похож на Володьку, правда? Он и жульничает, как Володька. — И тут же с тревогой и возмущением добавила: — Ты знаешь, ребенок плохо воспитан — ругается матом.
— Матом он ругается! Да ты сама ругаешься как сапожник — Лера взяла пепельницу с окурками и пошла к двери. — Ты же его сама и научила.
— Постой-постой, какая прелесть! — Глаза Ираиды Антоновны загорелись, она проворно встала с кресла. — Слушай, дай померить!
Лера поставила пепельницу, сняла шубку, помогла гостье ее надеть.
— Трим-та-ра-ра-рам, трим-та-ра-ра, — напевая и переходя из комнаты в комнату, Ираида Антоновна карикатурно-кокетливо имитировала походку манекенщиц по подиуму. — Смотрите, пожалуйста, ну чем я не Наоми Кэмпбелл? Трим-та-ра-ра-рам, Лера, отдай мне эту шубку. Трим-та-ра-ра…
Володя закатывался от смеха, Лера смотрела с восхищением и улыбалась.
— Ну что, Вовка, как тебе мой прикид? Прикольно выгляжу? — Старуха остановилась у зеркала, любуясь своим отображением.
— Прикольно, ба, да ты просто модель!
— Какая я тебе «ба»?! — возмутилась Ираида Антоновна. — Кто я?
— Ида!
— Так трудно запомнить три заветные буквы? — Она повернулась спиной к зеркалу и через плечо посмотрела на себя сзади. — Лера, подари мне этот куртец. — Ираида Антоновна торжественно прошла в гостиную, села в кресло, заложив ногу за ногу. — Для тебя он слишком авангардный.
— А для тебя не слишком? Вообще, Ида, ты молодец. В такой форме!
— Сорок седьмой размер! Я всегда в форме!
— А сорок седьмого не бывает, — направляясь к барной стойке, возразила Лера. — Бывает или сорок шесть, или сорок восемь.
— А у меня сорок седьмой, я — штучная, у меня своя мерка. — Старуха закурила папиросу и жестом позвала Володю. — На, затянись!
Он сделал затяжку и закашлялся.
— Нет, еще давай, еще.
Лера вошла с двумя бокалами красного вина.
— Ида, ты что, сбрендила?
— Ничего, ничего.
— Вовка, иди отсюда. — Лера легонько подтолкнула сына в спину.
— Ничего, — отпив из бокала, пообещала Ираида Антоновна, — я еще доживу, когда ему исполнится четырнадцать. Я ему еще первую рюмку налью и к белошвейке отведу.
— Какие белошвейки, Ида?! — Лера расположилась в кресле напротив гостьи. — Двадцать первый век на дворе.
— Ну, это вопрос терминологии. Всегда можно найти пристойную женщину, которая сделает из мальчика мужчину.
— Что ты говоришь, ему же десять лет всего, или ты забыла?
— Я помню все, ты же знаешь. — Ираида Антоновна решительно встала. — Ладно, я пошла. — Она вышла в прихожую, обернулась, посмотрела на Леру. — Спасибо тебе, девочка, наследника родила, продолжателя рода Иваницких. Володенька со спокойной душой уходил, с сознанием исполненного мужского назначения. Не прервался род, не сгинули Иваницкие. Древний род, Лера, сильный, от Рюриков счет ведем. Ну, а на моего Володьку зла не держишь?
Лера отрицательно покачала головой.
Появилась домработница с шубой в руках.
— Это тебе, милая, дарю! Как-никак каракуль! Не все же тебе в суслике ходить. — Ираида Антоновна сделала ручкой. — Чао!
Перед воротами дома Иваницких прогуливался охранник, высокий крепкий парень со шрамом на щеке. Он курил, жадно затягиваясь. «Из афганцев, похоже», — подумала Саша, подойдя к нему.
— Вы к кому? — профессионально ощупав незнакомку взглядом, спросил охранник.
— Мне… к Вере.
— Вам назначено?
— Нет, но… меня ждут.
— Вы уверены? — Парень достал рацию. — Алло! Вера Владимировна, вы ждете кого-нибудь? Нет? А тут говорят, что… — Парень обратился к Саше: — Как вас представить?
— Александра Владимировна Иваницкая.
— Она говорит… — парень смотрел с сомнением, — что она Иваницкая Александра… Да, понял, хорошо. — В его глазах вспыхнул интерес. — Проходите. — Он распахнул ворота, пропуская Сашу. — Куда идти знаете?
— Нет.
— Пройдете двор, войдете вон в ту дверь и на второй этаж. Вера Владимировна вас встретит.
— Спасибо.
Саша вошла во двор. Она впервые была здесь. Охранник с шумом закрыл за ней ворота, стая ворон с карканьем закружила над головой. Она шла медленно, оглядываясь по сторонам. Среди высоких деревьев вдоль дорожек стояли работы ее отца: десятки, сотни скульптур и скульптурок людей, животных, сделанных из бронзы, дерева, гранита, кованого железа; абстрактные композиции, миниатюрные фонтанчики. Множество копий одного и того же произведения, фрагменты чего-то непонятного, бюсты, памятники. Это был настоящий музей под открытым небом. Саша была поражена. «И все это сделал мой отец! А сколько еще его работ, как утверждают средства массовой информации, разбросано по миру… Невероятная работоспособность!»
Скульптуры были расставлены нарочито небрежно, но это был мир придуманный, продуманный и созданный самим художником. Она почувствовала себя маленькой-маленькой. Нечто подобное она ощутила, когда оказалась в парке Вигеланна в Осло. На огромной территории в несколько гектаров было собрано более двухсот работ скульптора, которые он создавал на протяжении сорока лет.
Саша остановилась перед композицией из бронзы: маленькая девочка с игрушечным зайцем в руке сидит на плечах мужчины. Он крепко держит ее за ножки. Саша вдруг поймала себя на мысли, что ищет в лице девочки собственные черты, но не находит их. Да и мужчина ничем не похож на ее отца. Разглядывая скульптуру, она вспомнила другую — того же Вигеланна. Она изображала нищего, которого дразнят дети. Как объяснила экскурсовод, это была подлинная сценка. Мужчина, которого облепили маленькие дети, явно хочет от них избавиться. Саша не могла не отдать должное мастерству, острому взгляду художника, хотя не стала бы выделять эту работу среди прочих, но слова экскурсовода заставили ее иначе взглянуть на скульптуру. «Говорят, — сказала экскурсовод, — так Вигеланн изобразил свое отношение к собственным детям».
Какой-то рык прервал поток Сашиных воспоминаний. В глубине двора за сеткой-рабицей она увидела собачью будку, из которой торчала лохматая голова московской сторожевой. Пес уже положил морду на лапы, не проявив к посетительнице больше никакого интереса. «Наверное, он так приветствует гостей, — подумала Саша. — Интересно, спускают ли его на ночь с цепи?» Она направилась к дому. У входной двери на деревянной бочке сидел бронзовый слоник На его хоботе висела табличка «Добро пожаловать!».
Открыв дверь, Саша услышала мелодичный звон колокольчика. Поднялась по дубовой лестнице на второй этаж. Навстречу ей с картиной в руке вышла Вера.
— Зачем вы сюда пришли? — с вызовом спросила она. — Опись имущества? Или оценка?
— Вы же сами меня позвали.
— Я? Вас? — непритворно удивилась Вера.
Саша смутилась.
— Ну да. Мне позвонила бабушка и сказала, что вы хотите со мной поговорить.
— A-а, старая интриганка! Нет, лично я ни о чем не просила.
Из смежной комнаты выглянула Эльза, протянула Вере мобильный телефон.
— Верочка, это Олег.
— Я же сказала, я не буду с ним разговаривать.
Эльза скрылась в комнате. Часы начали отбивать начало нового часа. Саша поискала их глазами. Это были старинные напольные часы в корпусе светлого дерева с ярко выраженными годовыми кольцами и с черным маятником в форме якоря. Женщины молчали. С последним ударом Вера заговорила:
— Ну что же вы стоите? Присаживайтесь, раз уж пришли. — Она показала на большое кожаное кресло, покрытое ворсистым пледом. — Кто знает, может, оно вам достанется при разделе имущества. Кстати, очень хорошая фирма, дорогая.
— Ну зачем вы так? — Саша раздумывала — принять приглашение или уйти сразу.
— Не успели отца оплакать… набежали как саранча… девушки с копьями… — Вера отвернулась, смахнув рукой слезу.
— Однажды я прочла интервью отца, — присев на краешек кресла и глядя мимо Веры, начала Саша. — Его спросили о его детях… так вот, он ни словом не обмолвился обо мне. Зато с нежностью говорил о вас. О том, какая вы талантливая, прекрасно рисуете пастелью. Знаете, как мне было обидно?
— Догадываюсь. — Вера поставила картину к стене и прислонилась спиной к дверному косяку.
— Навряд ли. Чтобы понять, надо… пережить это. А мне тогда жить не хотелось. И было мне одиннадцать лет.
В дверях опять возникла Эльза. Казалось, она измучилась быть посредником между двумя конфликтующими сторонами. Она показала Вере мобильный телефон. Увидев выражение ее лица, тотчас исчезла.
— Сколько можно повторять?! — крикнула ей вслед Вера. — Я не буду с ним говорить!
— А ваш муж ни в чем перед вами не виноват.
— Откуда вы знаете?
— Знаю. — Саша не собиралась рассказывать откуда. Ей просто по-человечески стало жалко Веру. — Он не изменял вам.
— Ах вы и это знаете! — Вера была задета за живое. — Все всё знают, все со всеми спали. Какой-то клубок! А из клубка копья торчат.
— Да при чем тут копья? Просто я хочу помочь вам.
— Сочувствуете? — Вера посмотрела Саше в глаза. — Ага, сочувствуете и хотите со мной судиться!
— Да, я вам сочувствую, — Саша спокойно выдержала Верин взгляд, — и собираюсь с вами судиться.
Внутри у Веры что-то перевернулось. Она вдруг увидела Сашу другими глазами. Перед ней сидит дочь горячо любимого ею приемного отца, обделенная его любовью, вниманием, заботой, и, вместо того чтобы пылать злобой и ненавистью, находит силы сочувствовать. Ей, которая не по своей воле, но все равно, можно сказать, заняла ее место. Когда Вера вновь заговорила, в ее голосе зазвучали участливые нотки:
— Кстати, а откуда вы знаете, что вас нет в завещании?
— Нам сказал его друг, он присутствовал при составлении завещания.
Вера нахмурилась.
— А вот с этого места прошу поподробнее.
М.Ж. позвал нас с Аликом Цветковым на юбилей. Ясный перец — в подарок юбиляру написали по портрету. Показалось мало. Тогда я попросил Анну написать юбиляру что-нибудь эдакое. Для затравки рассказал эпизод. Ехал я как-то в метро, напротив девушка с книжкой. Читает и буквально рыдает… от смеха. Ее прямо распирало. А народ-то у нас какой в метро ездит. Что с лицами! Сумрачные, злые, нечеловеческие какие-то. Тут не до «географии», уважаемый господин Розанов. Конечно, можно списать на жизнь нашу тяжкую, но, сдается мне, что все-таки много от человека зависит. В общем, пока ехал я от «Сокольников» до «Университета», увидел лишь три человеческих лица. Первое — у малыша-негритоса лет трех, второе — у этой девушки, а третье у бездомной дворняги, которая вошла в вагон и легла у ее ног. Родственную душу учуяла. Так вот, девушка уже и книжку закрыла (Тэффи оказалась), а успокоиться не может. Народ косится, многозначительно переглядывается. В общем, не выдержала она и на «Спортивной» вылетела пулей из вагона и как даст волю своим эмоциям!.. Браво! Анна выслушала внимательно. Вообще-то она у меня по части стихосложения мастер, но обещала подумать. И выдала! Вещицу, как она выразилась. Мы с Аликом были в восторге. Переписываю буква в букву.
«Господи, да сколько же можно объясняться Вам в любви, восхищаться Вами, прыскать от Вас, с Вами от хохота, сознавая, что Вы этого так никогда и не узнаете?! Хотя все это время Вы неустанно продолжали мне возражать: мол, не любовь это, барышня. Хорошо! Тогда что? Я понимаю, восхищаться просто умом глупо! В конце концов этот ум — мужской. Так что на конце опять же замаячит Ваша мужская фигура, натура, плоть (все время держу в голове Вас с Вашим портфельчиком).
Идем дальше. Ваш юмор. Восхищаться им, конечно, можно, но лишь до тех пор, пока не поймешь, что это даже не юмор. И вообще это не смешно. Хотя я смеюсь и делаю это громко, буйно, слезоточиво и даже в общественных местах, где мне либо уступают место, либо выводят, передавая в руки врачей-специалистов. Господи! Что они могут понять? Ведь у Жванецкого не смешно, а трогательно! Только поэтому мы и смеемся, что он нас трогает, затрагивает, утрагивает. А как он говорит о нас, о женщинах! Так никогда не скажет юморист! Так может либо мужчина, либо философ. А он может и так, и так, не разделяясь! Что-что? Нет, лично я этого не знаю. Нет, это, право, смешно! Вы что, его никогда не видели, не слышали, не читали? Михал Михалыч, это я не Вам, это я в публику. А Вам, уважаемый Михал Михалыч, в завершение всего этого сумбура хочу пожелать быть, быть и еще раз быть. Где хотите, с кем хотите, в чем хотите. Но быть! И тогда вопрос «быть или не быть?» станет восхитительно неуместным!»
Анна сама же и прочла эту вещицу, но не на торжественном вечере в Доме кино, а уже потом, когда выпивать стали. В манере Жванецкого. М.Ж. был в восторге. А я гордился ею страшно! И не скрывал этого. Умница моя, красавица! Сейчас, когда встречаю М.Ж., он мне на портфельчик показывает, вот, мол, где она у него хранится — в самом дорогом месте. «Уж конечно, — говорю, — портрет в портфеле не потаскаешь».
Анна Федоровна не находила себе места. С одной стороны, ей ужасно хотелось уехать на дачу. Нужно было побыть одной, о многом подумать. События последних дней буквально выбили ее из колеи. Но она никогда не позволяла себе распускаться, не собиралась этого делать и сейчас, хотя так больно и горько ей не было еще никогда. Вдруг она вспомнила, как муж, устав от не шибко умного, но назойливого журналиста, на вопрос: «Ваше любимое занятие?» — с вызовом ответил: «Латать шкуру, потравленную молью переживаний!». Вот и Анне Федоровне сейчас нужно было кое-где поставить заплатки. Где взять силы для этого, она знала. В лесу, в их с Володей любимом сосновом бору…
С другой стороны, Анна Федоровна сильно тревожилась за Верочку. Оставить ее сейчас одну, пусть и под присмотром мудрой Эльзы, она не решалась. Они практически не разговаривали в эти дни. Анна Федоровна все время проводила в фонде. Работы было много, ее это радовало, помогало отвлечься от ненужных мыслей. Чего не придет в голову оскорбленной женщине. И все же ее неудержимо тянуло к природе, хотя бы на день.
Она зашла к дочери, чтобы предупредить о своем отъезде, но Веры в комнате не оказалось. И тогда она увидела эту газету, маленький кусочек выглядывал из-под подушки. Это были «Новости за неделю», а там… и про то, как на похоронах мужа безутешная вдова красовалась в роскошной шляпке от Стивена Джонса, и про миллионное наследство художника, и про многочисленных наследников, которые выросли как грибы, стоило Мастеру почить в бозе… Это была последняя капля. Не дочитав до конца, Анна Федоровна в клочья порвала газету и, открыв окно, выбросила на улицу. Написала записку дочери и вызвала шофера.
Машин на дороге было много, они то и дело останавливались. Пока доехали до МКАД видели две аварии. «Может, это знак и не нужно ехать? — подумала Анна Федоровна. — А, ерунда! Про такие знаки Володя, смеясь, говорил, что у каждого планида своя: если суждено быть повешенным, в канализационный люк путь заказан».
— Алексей, ты отвозил Владимира Григорьевича к этой женщине?
Обсуждать с кем-то свою личную жизнь было не в правилах Анны Федоровны. Но сейчас она проявила слабость, и ей, как ни странно, стало легче.
— К какой?
— Их что, много было?
Алексей замялся. Ему было неловко. Он никогда не лез в чужую жизнь со своими понятиями и никому не позволял лезть в свою.
— Алеш, скажи правду, я на тебя зла не держу. Ты человек подневольный, тебе приказали — ты повез.
— Возил.
— И что, мальчика видел?
— Видел. Раз в месяц мы заезжали в гимназию, возили ему подарки. У Володьки-маленького как раз занятия заканчивались.
— И когда у него заканчиваются занятия?
Алексей посмотрел на часы.
— Через двадцать минут.
— Алеша, едем в гимназию. Мы успеем?
— Во всяком случае постараюсь.
Они приехали вовремя. Машин на обратном пути было мало, светофоры, как сговорившись, давали зеленый свет. Алексей остановил машину, откуда лучше всего просматривался двор гимназии. Анна Федоровна вглядывалась в лица мальчиков, стараясь угадать, кто из них Володя.
— А вот он. — Алексей показал на группу мальчишек, игравших в снежки. — Видите? Тот, который в красной куртке и черной шапочке с белой полоской.
— Хороший мальчик, — оценила Анна Федоровна. — На Володю похож.
Она увидела, как Володя-младший кинул снежком в мужчину, который шел ему навстречу, и попал, а тот, в свою очередь запустив снежком в мальчика, промахнулся.
— Ты его знаешь, Алеша? Кто это?
— Это Юра, друг этой женщины. Повезло мальчишке, он для него вроде отца. Настоящий мужик, правильный.
— Друг, говоришь, не муж.
Глядя на Володю-маленького, Анна Федоровна пыталась разобраться в своих чувствах, но ей это не удавалось. Лишь одно она смогла вытащить из вороха нахлынувших на нее чувств: она рада, что мальчик больше похож на отца, чем на мать.
— Ну что, на дачу едем или как? — Алексею не терпелось увезти Анну Федоровну подальше отсюда. Он жалел ее.
— Едем, Алешенька, едем. — В сумочке Анны Федоровны зазвонил мобильный. Она достала телефон. — Алло. Да-да, я слушаю… Кто? Галина Васильевна. Нет, не удивлена. Меня уже ничто не удивляет… A-а, вы и это знаете?.. Повидаться, поговорить? Ну что ж, соблаговолите сообщить ваш адрес моему шоферу… Да, я могу подъехать прямо сейчас.
— Простите, — обратилась Вера к пожилой женщине, — вы случайно не знаете, где находится склад номер… — она заглянула в бумажку, — номер семнадцать?
— А вон он. — Женщина указала рукой на большой ангар, стены которого были изрисованы граффити. И оценив, что перед ней порядочные девушки, по-свойски предупредила: — Там такие рисунки неприличные нарисованы, а слова… Срам, да и только! — И перекрестилась.
Вера и Саша подошли к ангару. Слева от двери вокруг небольшого костровища стояли три перевернутых ящика. Звонок не работал. Вера изо всех сил стала колотить в железную дверь. В промежутках между ударами прислушивалась.
— Не исключено, что там цепочка, — вслух рассуждала Вера. — Стало быть, если он увидит нас вдвоем, нам его не достать.
— Но он же не может сидеть там вечно?
— Еще как может! Это же продовольственный склад. Сделаем так: я в любом случае отойду в сторонку, пусть он только тебя видит, а когда он откроет дверь…
— Иду, иду, — донеслось из глубины ангара.
— Тихо. — Вера приложила палец к губам и шепотом добавила: — Ты только не стой с таким лицом, не то этот гад сразу догадается, что дело нечисто.
— Я уже тут, открываю… — Голос Геннадия потонул в металлическом скрежете отодвигаемого засова. — A-а, это вы моя милая, — глядя в щель, протянул он.
Дверь действительно была на цепочке.
— Гена, вас прямо не узнать. Что вы тут делаете?
— Сашенька, я здесь по делам фирмы.
— Но почему вы… — Саша с изумлением смотрела на него: волосы взъерошены, глаза воспалены, изо рта пахнет перегаром. — Что с вами?
— Видите ли, Сашенька, я… нездоров. Но вы позвонили, настояли на встрече… вы хотели мне сообщить нечто важное… Я весь внимание.
Он на мгновение закрыл дверь и, сняв с цепочки, открыл вновь.
На пороге уже стояла Вера.
— Вера! Иваницкая! — Геннадий был ошарашен.
— Не ожидал меня увидеть? — Вера вошла в ангар и двинулась на Геннадия. — Адвокат! Да тебя поперли из адвокатов после того, как ты моего отца подставил! А еще его другом себя называл!
— Александра, — Геннадий отступал, но пытался обороняться, — вы мне обещали приехать одна… Это что?! Провокация?!
Саша молча шла за Верой, наблюдая, как та все дальше и дальше теснит Геннадия в глубь склада.
— Провокация! Да! А что ты вытворил с ней и ее матерью, а? Хотел нагреть их? На четыреста баксов, мерзавец!
— Ну не надо, Вера, не надо так.
— Плюс сто долларов за посредничество?
Отступать дальше было некуда. Они оказались в небольшом закутке, где стояли диван, телевизор, стол, три стула и старый сейф.
— Теперь ты их здесь пропиваешь? Саш, посмотри, это у них, у адвокатов, называется «накрыть поляну». — Она показала на стол. — Роскошный натюрморт!
На столе стояли початая бутылка водки и две рюмки; там же, на газете, выпучив красные круглые глазки, лежала селедка.
Геннадий поспешно стал «сворачивать поляну». «Натюрморт» был спрятан в обшарпанный сейф и закрыт на ключ.
— А это, Саш, — Вера указала на синий рабочий халат Геннадия, — его адвокатская мантия.
— Я хотел помочь Алекс… — Геннадий одернул халат, который был явно ему мал, — Александре Владимировне.
— Прочел в газете некролог, вспомнил, что у отца было две семьи… — продолжала Вера.
— Александра, вы зачем ее сюда привезли? — Геннадий вновь решил обороняться.
Вера посмотрела на него с омерзением.
— Помолчал бы, аферист чертов!
— Александра, вы обещали, я вам доверился, и вы меня обманули. Это низко!
— Все просчитал, — не унималась Вера, — пришел, навешал лапши на уши, срубил бабки и деру. Устроил маскарад! Нет, тебе не в суде выступать, артист. А жанр-то ты выбрал неоригинальный. За такой номер и на скамье подсудимых оказаться можно… сам знаешь, по какой статье.
— А вот угрожать мне не надо! — огрызнулся Геннадий.
— Я не угрожаю, рисую реальную картинку. Саш, а теперь посмотри сюда, вот и реквизит артиста: дубленочка, мобильничек… — Взяв трубку, Вера продемонстрировала ее Саше.
— Отдай, это неправомерно.
— Одолжил у кого или слямзил где?
— Мобильник мой. — Геннадий приосанился. — Я все-таки заведующий.
— А говорил, что адвокат, — ехидно напомнила Вера.
— Да, адвокат, который заведует складом. А что, нельзя?
— Короче, прения закончились, гони бабки назад!
— Понял, Верунчик, все понял. Минуточку, это у меня там. — Геннадий неопределенно махнул рукой.
— Давай, артист, живо!
Напевая: «Сердце, тебе не хочется покоя…» — Геннадий вышел из закутка. Его голос становился все тише. Отчетливо услышав характерный металлический скрежет засова, Вера и Саша переглянулись. Они выскочили из закутка, быстро прошли вдоль десятка стеллажей и оказались у двери. Вера дернула за ручку. Дверь не поддалась.
— Он нас закрыл! — Она что было сил стукнула по двери и, потирая ушибленную руку, в отчаянии крикнула: — А ну открой, скотина!
— Не откроет, — сказала Саша. — Может, здесь еще кто живой есть? Там же на столе две рюмки стояли.
— А ты наблюдательна.
— А мне ничего другого не оставалось, как наблюдать. Ау, люди?! — Она прислушалась. — Тихо. Что делать будем?
— Надо подумать.
— Предлагаю поискать окошки. — Саша огляделась по сторонам.
— Какие в ангарах окошки! Сейчас бы тротилу сюда… и снести эту дверь к чертовой бабушке вместе с этим балаганом!..
— Вера, успокойся, ты перенервничала. Так не бывает, чтоб выхода не было.
— Правильно, выход есть всегда. — Вера достала мобильный телефон. — Алло, Олег, ты где?.. Нет, я с тобой не мирюсь… Пулей сюда, Третий Казарменный, двенадцать, склад номер семнадцать. Я не шучу. Такой адрес. Меня здесь заперли… Что?.. А-а, правильно сделали?
Вера устало опустилась на большой деревянный ящик. На торце красным фломастером было накарябано: «Бычки в томате».
Галина Васильевна никак не могла успокоиться. Она то ходила по комнате из угла в угол, то присаживалась на стул:
— Господи, Лена, зачем я вас только послушала? Как вы не можете понять: не хочу я с ней встречаться. Не хочу.
— Галина Васильевна, — Лена уже знала, как разговаривать с клиенткой. Главное — набраться терпения и гнуть свою линию. — Нет, это вы поймите, ваша позиция неконструктивна.
— Но мне не о чем с ней говорить.
— Галина Васильевна, это позиция страуса — голову в песок.
— Не хочу не то что с ней разговаривать, я видеть ее не хочу.
— А суд? — Лена склонилась над ней. — Что же вы, явитесь в суд с повязкой на глазах? Так там уже есть одна такая, Фемидой зовут.
Галина Васильевна обреченно вздохнула.
— Господи, что же будет?
— Первый шаг вы уже сделали — позвонили.
— Как я с ней говорила, на ваш взгляд со стороны, — ничего или…
— Вы молодец. Говорили спокойно, предельно вежливо, вот и продолжайте в таком же стиле. Вам надо попытаться договориться с ней на берегу, по-хорошему. Не в судебном порядке, а в приватном, понимаете?
Лена обошла стол, за которым сидела Галина Васильевна, встала у нее за спиной, вынула что-то из портфеля и, прикрыв листом бумаги, положила на этажерку.
— А когда мне вам позвонить?
— Звонить мне не надо, я буду рядом. — Лена щелкнула замком портфеля и вышла на середину комнаты.
— Как рядом? — с изумлением переспросила Галина Васильевна.
— Рядом — это во дворе. Как только она уйдет, я тут же к вам. Надеюсь, вы в этой комнате будете с ней разговаривать? — В голосе Лены прозвучала едва заметная тревога.
— Ну не на кухне же.
— Вот и чудненько! Где, как не за этим круглым столом, вести мирные переговоры. Я пошла, ни пуха!
Галина Васильевна встала, обвела взглядом комнату. Подошла к шкафу, вынула праздничную скатерть, постелила на стол. Взяла с этажерки вазу с цветами, но, передумав, поставила обратно. Раздался звонок. Она вздрогнула. Медленно подошла к двери, открыла.
На пороге стояла красивая дама, блондинка. Глаза серо-зеленые, лицо холеное, ухоженное, взгляд глубокий. «А глаза грустные, — отметила Галина Васильевна. — Из-за Володи или они у нее все время такие?» Она встречала людей с грустными глазами.
Анна Федоровна не любила, когда ее с кем-нибудь сравнивали. Она должна была быть одна такая, единственная и неповторимая. Но, разглядывая свою визави, она отметила: «А все-таки Володя был прав, сходство у нас есть».
— Он всегда говорил, что мы похожи… — сказала она, входя в квартиру, — один тип лица.
— Ну не знаю… не думаю… проходите… — Галина Васильевна посторонилась, пропуская гостью. — Вот здесь мы и живем. Как сказал один мой знакомый: «Не Версаль!».
«Это уж точно», — оглядев комнату, мысленно согласилась Анна Федоровна. А вслух сказала:
— Володя не единожды предлагал вам деньги, — она присела на предложенный ей стул. — Вы неизменно отказывались.
— Значит, он говорил вам об этом?
Галина Васильевна тоже присела и, не отдавая отчета своим действиям, начала разглаживать несуществующую складку на скатерти.
— Конечно. У него вообще не было от меня секретов. Он часто говорил о вас.
— Я была уверена, что забыл.
— Он помнил вас. Однажды он даже… назвал мне истинную причину вашего развода, не пощадив при этом и себя.
— Неужели?
— Вы ведь учились вместе. На одном курсе. Володя сказал, что вы ушли из института, устроились в конструкторское бюро чертежницей. Поставили крест на своей карьере. Это была жертва. Ваша жертва.
— И он нашел оптимальный выход — бросил меня и Сашу.
Анна Федоровна не считала нужным и дальше обсуждать дела давно минувших дней. Настоящее тревожило ее куда больше.
— Так о чем же вы хотели со мной поговорить? — по-деловому спросила она.
— О Володином завещании. — Голос Галины Васильевны дрогнул. — Саши нет в числе наследников, думаю, это несправедливо.
— А что вы называете справедливостью? — с вызовом спросила Анна Федоровна. — Все поделить?
— Анна Федоровна, наступил такой момент, когда мы все должны определиться, я… не настаиваю на равных…
— Еще не хватало, чтобы вы настаивали.
— Но какая-то разумная доля наследства…
— А что вы имеете в виду под разумной долей?
Анна Федоровна все время прерывала собеседницу. Это сбивало Галину Васильевну с мысли, не давало возможности сосредоточиться. Галина Васильевна была готова встать и уйти из собственной квартиры, но силы вдруг оставили ее, ноги стали ватными, голова тяжелой. «Давление, наверное», — определила она.
— Анна Федоровна, я не могу разговаривать в таком тоне.
— Вы отказывались от его денег, пока он был жив. Как только он умер, они вам понадобились.
— Да, но я не вижу в этом ничего предосудительного. У меня дочь, внук Вы видите, как мы живем. И мы не беспокоили вас все эти годы.
— А могли бы и побеспокоить.
— Вряд ли… вряд ли вы смогли бы понять меня. Для того чтобы это понять, нужно пережить то, что пережила я…
Воцарилась тишина. Казалось, разговор зашел в тупик Женщины не слышали друг друга. Или не хотели слышать?
Когда гостья вновь заговорила, Галина Васильевна даже вздрогнула.
— А вы думаете, я ничего не пережила? — Анну Федоровну будто подменили. Суровость и жесткость улетучились, глаза увлажнились, и вся она как-то обмякла, словно внутри сломался стержень, на котором держалось все ее естество. — Уж поверьте мне на слово. Особенно в последние месяцы… Когда он умирал… Уходил в муках… Умирал дома — он ненавидел больницы. Я была рядом. Видела все его страдания. Врагу не пожелаешь такой пытки. — Она встала и вышла из комнаты.
— Простите меня, простите… — Галина Васильевна беспомощно развела руками, попыталась подняться, но так и осталась сидеть на стуле.
Она не смогла бы точно сказать, сколько времени так просидела. Она не слышала, как вошла Лена, а увидев ее, не сразу поняла, что та обращается к ней.
— Ау, Галина Васильевна, — Лена хлопнула несколько раз в ладоши, — вы меня слышите? Как прошел разговор? Почему у вас дверь не заперта? Вы договорились о главном — определили доли?
— Какие доли?! — придя в себя, с гневом воскликнула Галина Васильевна. — О каких долях можно говорить, когда там такая драма?!
— Драма! Очень хорошо! — Лена подошла к этажерке, взяла из-под листа бумаги диктофон и убрала его в портфель. — И что же у нее стряслось?
— А что это вы сейчас убрали в портфель? Диктофон?
— Да, а что?
— Вы оставили здесь диктофон и ничего мне не сказали?
Лена пожала плечами.
— Так вы были бы против. Вы же у нас законопослушная.
— Да, я законопослушная.
— А у меня свои методы работы.
— Знаете что, Лена, я… я отказываюсь от ваших услуг. А гонорар… гонорар можете оставить себе.
— Вот такая история, — сказала Саша и огляделась по сторонам. — Слушай, я ужасно боюсь мышей. Они тут есть, как думаешь?
— А ты думаешь, они любят бычки в томате? — задумчиво произнесла Вера, явно витая в других измерениях.
Они сидели в закутке. Вера расположилась на диване, Саша — на стуле напротив.
— Как, ты сказала, называлась картина? — спросила Вера.
— «Этюд в красных тонах».
— Точно, вспомнила. Там внизу еще было написано «Галке».
— Да, это моей маме.
— Помню я ее. Вообще история темная. Она висела у отца в мастерской, когда мама приходила ему позировать. Они тогда только познакомились. Пока он рисовал, я разгуливала по мастерской, разглядывала картины. Мне было лет шесть. Я умела читать и при всяком удобном и неудобном случае демонстрировала свои способности. Меня хвалили, а я ужасно люблю, когда меня хвалят.
Саша улыбнулась.
— Прям как у Цветаевой: хвалите меня, и долго.
— Именно этот случай. Но дело в другом. Я была мелкая, и мне не давали мои шесть, думали — три-четыре. Я этим пользовалась. И тут этот незнакомый дядечка, к тому же художник Я его и спросила: мол, какой такой галке, птице, что ли? Вначале он, конечно, изумился, что я умею читать. Потом рассмеялся и рассказал целую историю о том, что он дружит с птицами, особенно с галками… ну и так далее и тому подобное.
— И где же она теперь? У тебя в галерее я, например, ее не видела.
— Я ж тебе говорю: история темная. Отец несколько раз ее выставлял, а потом она пропала, будто и не было. Еще помню, готовили выставку к его пятидесятипятилетию, я у него спросила про «Этюд», а он отмахнулся, пробурчал что-то нечленораздельное. Но тогда я списала это на запарку — когда делаешь выставку, проблем по горло. Ну а потом…
Вдруг где-то загромыхало и заскрежетало. Женщины вскочили и быстро пошли к выходу. Широко распахнув дверь, на пороге стоял Олег с монтировкой в руке. Увидев Веру, он кинулся к ней.
— Вер, ты жива?!
— Что за глупый вопрос? Сам не видишь?
— С тобой все в порядке? — Он попытался обнять Веру, но она скинула его руку с плеча.
— Со мной — да. Познакомься.
Олег только сейчас увидел, что Вера не одна.
— Это Саша, моя… сестра.
— Очень приятно. — Олег попытался улыбнуться. Улыбка получилась какой-то кривоватенькой.
— Саш, а это Олег, мой бывший муж, — закончила церемонию представления Вера и шагнула на улицу.
— Настоящий и будущий. — Он кинулся за ней.
Саша вышла из ангара, прикрыла за собой дверь и огляделась, пытаясь сориентироваться. Вера стояла у большого, похожего на танк джипа и махала ей рукой, приглашая в машину.
— Тебе куда? — уже устроившись на переднем сиденье, спросила Вера.
— Домой.
— Ну и садись, мы… — Вера осеклась, — Олег тебя подвезет. — Она зло посмотрела на мужа. — Ты ведь подвезешь Сашу?
— Что за вопрос, сочту за честь.
По дороге Олег несколько раз пытался заговорить с Верой, но она упорно молчала. Пришлось Саше, не вдаваясь в подробности, объяснять, как и почему они оказались запертыми на складе. «Да, — вспомнила Саша слова матери, — как жаль, что мы не можем посмотреть на себя со стороны. Невооруженным глазом видно, что люди любят друг друга… и что? Вместо того чтобы поговорить… Интересно, как бы я себя повела на месте Веры?» Она вынуждена была признать, что ответа на собственный же вопрос у нее нет.
Еще из машины Саша увидела мать, она выгуливала их пса. Три дня назад Андрей подобрал его на улице и принес в дом. Саша с Галиной Васильевной были категорически против. Но сын настоял, дал ему кличку Бемоль, на которую пес мгновенно отреагировал, и теперь он два раза в день выгуливал новых хозяев. Чаще, конечно, Бемоль выгуливал Галину Васильевну.
— Пойдемте, — предложила Саша, — я вас с мамой познакомлю. — Она первой вышла из машины. — Мама, мам! Мы должны срочно позвонить этой женщине-адвокату и отказаться от ее услуг!
— Я это уже сделала.
Подошли Олег и Вера. У обоих был понурый вид.
— Познакомься, мама, это мои новые друзья. Они подвезли меня на машине.
— Друзья, — неприветливо добавила Вера, — с которыми ваша дочь собирается судиться.
— Здравствуйте, Вера, я вас узнала. А это ваш муж?
— Б.у., бывший в употреблении.
— Не слушайте ее. Я — настоящий… и будущий. А твои подколки меня ничуть не задевают.
— Ты не слишком многословен для первого знакомства?
— Галина Васильевна, — Олег внимательно, будто пытаясь что-то вспомнить, посмотрел на нее, — простите, я не мог вас где-то видеть? Мне кажется, что…
— Вы видели меня у церкви Николы в Хамовниках. Милостыню еще хотели подать.
— Ради бога, простите, я ведь не знал…
— Ну что вы, помогать бедным — достойное занятие.
— Послушайте, — Олег почувствовал себя неловко, ему захотелось как-то загладить свою вину, — Галина Васильевна, не сочтите за бестактность, но позвольте дать вам совет: впредь при выборе адвоката будьте осторожны. Прежде всего надо прислушиваться к рекомендациям людей, которым вы действительно верите.
Галина Васильевна с сомнением покачала головой.
— Не знаю, есть ли теперь в этом смысл?
— Есть один человек, безусловно порядочный, настоящий профессионал…
— Ты с ума сошел, — перебила его Вера, — найдешь Галине Васильевне хорошего адвоката, и мы проиграем процесс.
Сегодня приснился сон. Довольно противный. Я прям как мадам Петухова: «Ипполит, я видела сон». Ну да ладно. В общем, иду я по Парижу. Точно знаю, что Париж, но ничего вокруг не узнаю. Иду к кому-то в гости. По узкой улочке скольжу мимо домов, двери либо заколочены досками, либо закрыты на металлические засовы огромными тяжелыми замками. И вдруг вижу — открытая дверь. В прихожей горит старинная масляная лампа. Вхожу — и понимаю, что это мой дом. Только он совсем пустой — ни мебели, ни картин. У нас в парижской квартире много было картин: отца, матери, наших друзей. Прохожу по коридору первого этажа, ступаю тихо-тихо, но шаги громко резонируют в пустом пространстве помещения. Подхожу к лестнице и вижу, что эмалей тоже нет. Сквозь витраж на дубовые перила падает лунный свет, он цветными пятнами ложится на ступени, образуя замысловатые узоры. Я любуюсь этой красотой, при этом понимаю, что такого быть не может: за домом высокие каштаны, которые не пропускают лунный свет. Но меня это не удивляет. Удивляет по-прежнему отсутствие картин. Я стою на площадке между пролетами, поднимаю голову и вижу черта. Он сидит на табурете, две ножки которого опираются на пол, а две другие парят в воздухе, и играет на виолончели. Музыки я не слышу. Без всякого ужаса, наоборот, с интересом разглядываю его. Он похож на скрипачей Шагала, страшных, как вампиры, играющих на крышах его родного Витебска. На нем нет никакой одежды, хотя какая, к черту, у черта может быть одежда? В общем, он абсолютно голый, покрыт бурой шерстью. Понимаю, что инструментом он прикрывает свои гениталии. При одной мысли увидеть их ненароком меня охватывает панический ужас. Черт, продолжая орудовать смычком, не обращает на меня никакого внимания. Тогда я спросил его, что он делает в моем доме и куда подевались все картины? Даже не взглянув на меня, он сделал удивленное лицо: «Разве это твой дом? Ты уверен?» Я возмутился: «Да, мой. У меня все бумаги в порядке!» Он прекратил играть, вытянул вперед левую руку. Стекло небольшого слухового окошка с пронзительным звоном раскололось, и в дом влетели, как птицы, несколько листов бумаги. Черт ловко поймал их рукой, внимательно изучил и по-деловому заметил: «Тут нет твоей подписи». Я стал возражать, но он, не слушая меня, продолжал: «Подпись чернилами недействительна». Догадавшись, на что он намекает, я довел до его сведения, что в наше время кровью расписываться не принято. «Не приня-я-ято? — Он тянул это слово бесконечно. — А напрасно, — менторски добавил он, — люди совсем стыд потеряли. — И без всякой логики сообщил: — Мое мнение по этому вопросу разделилось».
На удивление, я был спокоен, я даже немного гордился собой, что так запросто веду беседу с самим чертом: «Этот дом — моя личная собственность. Я могу его продать, подарить, передать по наследству». «По наследству? — Черт изобразил на лице живейший интерес. — А кому?» «Моим детям, внукам». «Внукам! — Его прямо распирало от радости. Шерстяное тельце его округлилось, он, как воздушный шарик, завис в воздухе. — Как это правильно. Стало быть, он достанется мне. Я же твой внук или ты забыл?» Он снова опустился на табуретку. Я рассмеялся, возразив, что быть моим внуком он никак не может, т. к. старше меня, и намного. «Ста-а-рше?» — вопросительно протянул черт и зашелся смехом. Только тут я заметил, что виолончель куда-то испарилась. Избегая смотреть черту между ног, я вперил взгляд в его ощерившуюся в приступе смеха пасть с обломанными желтыми зубами. Он хохотал все громче и громче, при этом все сильнее и сильнее раскачиваясь на табуретке. «Сейчас упадет, — мелькнуло у меня в голове, — и рухнет прямо на меня». Я поискал глазами, куда бы спрятаться. Увидел зев камина, сделал шаг и понял, что идти не могу — ноги, как это обычно бывает во сне, стали ватными. В ужасе я взглянул на черта. Табурет с грохотом отлетел в сторону, черт кубарем скатился вниз. Сбил меня с ног, мы, сплетясь клубком, покатились по ступеням. Лицом я уткнулся в его волосатую грудь, его шерсть забилась мне в рот, в горло. Я попытался проглотить ее, но не мог. Начал задыхаться и, как пишут в романах, проснулся в холодном поту.
К чему все это? Вспомнил, что где-то у меня валялся репринт старинного сонника, потратил битый час, чтобы найти. Стал изучать. «Видеть черта во сне — знакомство с лицом, искушающим, толкающим на преступления. Лестницу — всходить вверх — успех и достижение цели; сходить вниз, опускаться — ронять свое достоинство, терпеть различные неудачи». Что означает виолончель, не знаю, не нашел. «Видеть лысого — к тоске, апатии». Вот уж лысого только не хватало. Целый день ощущение волосяного кома в горле. Несколько раз даже полоскал — не выполаскивается. Может, это обыкновенная простуда? Подумал о Шавеле, и он тут же позвонил. Правду говорят: интуицию не пропьешь. Я ему с ходу все рассказал. Когда до гениталий дошел, он заржал как сивый мерин. Довлатова, видишь ли, он вспомнил, тот в таких случаях говорил: «Зигмунд Фрейд, где ты был в эту минуту?». Потом, правда, извинился, посерьезнел и больше не перебивал. Уточнил день, отошел от трубки, а когда вернулся, с радостью сообщил, чтобы я не брал в голову. Мол, сны, которые снятся на 23 лунные сутки, надо понимать с точностью до наоборот. Приснилось, например, что помер, будешь жить долго, разорился — разбогатеешь, разлюбил — влюбишься и т. д. В общем, просветил по полной. Пока он говорил, я вроде как успокоился, а когда положил трубку, понял, что все равно держит меня этот сон. И вообще: что это значит «с точностью до наоборот»? Что чему? Буду думать.
Посетителей в кафе было мало. Симпатичный интерьер в японском стиле, тихая музыка, мягкое освещение. Веру и Олега это устраивало. Они прошли в самый дальний угол, где журчал фонтанчик и как бы в художественном беспорядке стояли горшки с бонсай. Олег предложил Вере стул и сел сам. Она тут же поднялась и пересела за соседний столик «Ничего себе! — подумал Олег. — Хорошенькое начало, то-то еще будет. Спокойно, Ипполит, спокойно, — уговаривал он себя, — главное — не поддаваться на провокации. Хочет так разговаривать — ради бога! Лишь бы выслушала».
Подошла официантка, предложила меню.
— Не надо. Мне, пожалуйста, сакэ и чайничек чаю, — заказала Вера.
— Хорошо. — Официантка подошла к Олегу.
— То же самое, что и даме за соседним столиком.
Слегка поклонившись, официантка удалилась. Вера с удивлением посмотрела на мужа: «Что он себе думает? Он же за рулем». Никогда Олег не садился за руль даже после капли спиртного. Она решила не задавать никаких наводящих вопросов: «Пусть сам выкручивается, как хочет. Он первый начал». Вера стала с интересом рассматривать карликовые деревца. Олег последовал ее примеру. «Он что, решил надо мной еще и поиздеваться?! Сейчас я ему устрою!» Она перевела взгляд на фонтанчик Струя воды бежала по разрезанной вдоль бамбуковой палочке, попадала в другую, насаженную на металлический стержень, и, наполнившись до краев водой, со стуком опорожнялась. Вера попыталась понять, отчего возникает этот стук, но так и не поняла. Олег тоже перевел взгляд на фонтанчик: «Интересная конструкция, прямо перпетуум-мобиле какой-то. Вот япошки молодцы!»
Официантка вернулась с заказом. Сначала подошла к Вериному столику, затем к Олегову. Снова слегка поклонилась и бесшумно исчезла. Вера залпом выпила саке. Скосив глаза, незаметно посмотрела на Олега. Он наливал себе чай. Она сделала то же самое. Отпив глоток, Вера не выдержала:
— Как это по-японски — сидеть и молча вести беседу.
Для Олега это прозвучало как выстрел стартового пистолета. Он начал говорить. Быстро, еще быстрее. Он торопился, боясь, что сейчас Вера перебьет его, он собьется с мысли и не успеет сказать все, что собирался сказать:
— Я видел эту Леру всего два раза. В первый раз лет шесть назад, летом. Вы с Анной Федоровной были где-то в круизе, я вернулся домой раньше обычного. Вижу, а Владимир Григорьевич не один…
И все-таки Вера перебила его:
— Надеюсь, ты их не в постели застал?
— Нет, они сидели в гостиной. — В ее голосе Олег не услышал никакой враждебности по отношению к себе, он был благодарен Вере за это и сбавил темп. — Владимир Григорьевич познакомил нас. Предложил присоединиться. Мы пили чай, он рассказывал анекдоты, забавные истории из своей жизни, из жизни друзей. Они много смеялись. Ты знаешь, — он внимательно посмотрел на жену, — я как-то сразу увидел, почувствовал, что они не чужие люди. Мне стало даже не по себе, как будто я вторгся на чью-то территорию, куда меня не приглашали. Да мне с самого начала было неловко, вся эта ситуация… В общем, я посидел немного ради приличия и пошел к себе.
— Ну, а во второй раз?
— Во второй раз она мне позвонила года два назад. Сказала, что с Иваницким у нее все закончено и она хотела бы вернуть его подарки, ну там цацки, брюлики.
— А ты был выбран курьером, посыльным. — Вера не удержалась-таки, чтобы не кольнуть мужа.
— Я поехал их забрать.
— Послушный мальчик.
— Вер, мне ведь тоже непросто сейчас.
— Еще бы!
— Я приехал к ней, она плачет, говорит, не может забыть Иваницкого, по-прежнему его любит. У нее была истерика. Настоящая. Я пытался как-то успокоить ее…
— У тебя хорошо это получилось! — с сарказмом прокомментировала Вера.
— Перестань!
— Признайся, — она смотрела на мужа в упор, — ты спал с ней?
— Вера, — Олег отвел взгляд, — разве только в этом дело: спал, не спал?
— Значит, спал.
— Ничего не было… то есть было, но…
— Но… продолжай, продолжай, я тебя очень внимательно слушаю.
— Было на грани.
— На какой еще грани? Она тут про шрамы твои рассказывала.
— Подожди, послушай. Я ж тебе говорю: это было какое-то помутнение. Я — мужчина, она — женщина. Бывают ситуации, когда трудно… когда трудно…
— Устоять? Да?
— Да. Но я ведь устоял.
— Он устоял! Браво! Стойкий оловянный солдатик.
Олег встал, подошел к ее столику, сел рядом. Их колени соприкоснулись.
— Вера, девочка моя, согласен — я виноват, но прошу, пожалуйста, прости меня! Я же люблю тебя, только тебя, и никого не смогу больше полюбить. Как ты не поймешь?
Олег обнял Веру. Она прильнула к нему. Он хотел ее поцеловать, но она приложила указательный палец к его губам.
— Вера… — В его взгляде была мольба.
— Отвези меня домой. Извини, мне надо побыть одной.
Володя давно уже лежал в постели, но не спал. Он смотрел в потолок и, казалось, о чем-то думал. Выражение его лица было грустным. Юра сидел рядом, обложившись книжками.
— И что это ты у меня сегодня такой… — Юре хотелось придумать какое-нибудь словечко посмешнее, чтобы развеселить Володю, и он придумал: — Не слипняк.
Володя едва улыбнулся.
— Вот если бы ты учил английский, а не японский, оценил бы. Слип — по-английски «спать». Кто спит, тот слипняк. — Юра показал на туземца, лежавшего на Володиной подушке. — Вот твой туземец из племени Малам-ам — слипняк, а ты… Может, закроем глазки и бай-бай?
— Почитай еще.
— Вовка, мы с тобой уже все перечитали. Больше нечего.
— Пожалуйста.
— Могу только стих, хочешь? — Юра знал, что Володя не очень любит стихи, и надеялся, что тот откажется. Он был не против читать еще, но понимал, что сон для мальчика сейчас важнее.
— Хочу! — Володя посмотрел на него долгим и, как показалось Юре, оценивающим взглядом.
Ему стало немного не по себе. Отступать было некуда, Юра стал быстро перебирать в уме стихотворения, которые знал наизусть. Их оказалось немного, но все же: «Это ему еще нельзя, это уже нельзя…» Вдруг он вспомнил, что, отбирая книги, которые хотел почитать Вовке, увидел небольшую книжечку «Кошки, которых любят все». В ней были собраны коты и кошки из мультфильмов, и под каждой картинкой — стихотворение.
— Ты ведь любишь кино, я знаю. — Юра подошел к полке, взял книжечку и вернулся на место.
— Люблю. — Володя опять неотрывно смотрел в потолок.
— Тогда я тебе прочту стишок про то, как киски готовятся в артистки.
Юра прокашлялся и начал читать:
Есть институт киношный для кошек и котов,
И в том, что это правда, поклясться я готов.
Там учат петь ламбаду и танцевать брейк-данс,
Раскланяться, как надо, и сделать реверанс
Котов со шпагой учат ходить и в парике.
Они легко мяучат на русском языке.
Поверьте мне на слово, уж я не ошибусь,
Там басню «Кот и повар» все знают наизусть.
И если, скажем, некто проявит свой талант,
На хвост ему директор повязывает бант.
Все так, а не иначе, стихи мои не врут —
На свете есть кошаче-киношный институт.
А если кто не верит, обидно мне до слез —
Взгляните на открытки усатых кинозвезд!
Юра перевел дыхание. Володя отвернулся к стенке.
— Тебе не понравился стишок?
— Понравился.
— Вот и хорошо. — Юра поправил одеяло, поцеловал Володю. — Спокойной ночи, и пусть тебе приснятся эти усатые кинозвезды. — Он погасил лампу на прикроватной тумбочке и пошел к двери.
Володя резко отбросил одеяло и сел.
— Юра! Знаешь, я не против, я — за, я согласен Юра метнулся к кровати, крепко обнял Володю: «Спасибо тебе, мой дорогой, спасибо». Володя так же резко лег и мгновенно заснул. Будь Юра сейчас где-нибудь в поле, он закричал бы от радости. Вместо этого он тихо вышел из Володиной комнаты. Жмурясь от света, прошел в гостиную. На диване сидела Лера.
— О, явилась! Я даже не слышал, как ты вошла. — Он приблизился к Лере, поцеловал, сел рядом в кресло.
— Спит?
— Только что уснул.
— А ты все сказки ему читаешь?
— Не только. — Юра помахал книжечкой. — Перешли на стихи.
— Пушкина, я надеюсь?
— Нет, Тимофеевского… Александра. — Он открыл книжку, где размашистым почерком было написано: «Лере от автора». — Тут интересный стишок есть, тебе посвящается, между прочим. Если забыла, могу напомнить: «Гляжу я на волну морскую, и с моря не спускаю глаз, влюбиться можно в блядь любую, любить же можно только вас». Николина гора, тысяча девятьсот девяностый год.
— Это Саша написал, когда мы отмечали Вовкины крестины. Он друг Иваницкого, большой поэт. Да ты его тоже знаешь.
— Что-то не припомню.
— Песенку Крокодила Гены про день рожденья слышал?
— Который, к сожаленью, раз в году? Эту, что ли?
— Эту, эту. Стихи Саша написал.
— Ладно, давай от поэзии перейдем к прозе.
Юра встал, бросил книжечку на кресло. «Должно быть, глупо я сейчас выступил, не по делу. Нет чтоб с главного начать, а я…» Его так и подмывало сейчас же рассказать Лере о том, что сказал Вовка, о том, как он счастлив и все такое, но он сдержался. Ему казалось, что будет еще глупее, если он начнет говорить про главное сразу после сцены ревности.
— Ты пойми, у парня стресс — отец умер. Он это ж все сильно переживает, только виду не подает. Я говорил тут с одним толковым психологом, он сказал: «Тепло, ласка, сказки. Надо окружить его, как мягким плотным коконом, чтобы он там отогрелся, успокоился». Вот такая вот терапия.
— Ты у меня Мэри Поппинс. Что бы я без тебя делала?
— А ты где была? — Юра пересел к Лере на диван.
— А я сделку совершила — купила партию тренажеров, через неделю улетаю в Данию.
— Ничего, успеем.
— Что успеем?
— Все, Лера, успеем. — Лицо Юры светилось счастьем. — У нас новость, — он крепко обнял ее, поцеловал, — Володька наконец согласился. Буквально пять минут назад Сказал: «Ладно, женитесь», — и уснул. Завтра же подаем заявление в загс.
— Да, все сходится. Подай мне сумочку.
— Что сходится, Лера? — не понял Юра.
— Все сходится. — Она достала листочек, протянула Юре. — На, почитай.
— Что это? «Молитва при бракосочетании, или Молитва христианских супругов»… Откуда это у тебя?
— Старушка одна в церкви дала.
— Значит, так. — Юра встал и смотрел теперь на Леру сверху вниз. — Загс может подождать, предлагаю сначала обвенчаться. Ты как?
Лера молчала. На ее лице он не прочел ни «да», ни «нет».
— Только теперь у меня есть условие.
— Как я устала от твоих условий!
— Через неделю вступает в силу завещание. Так вот, ты откажешься от своей доли наследства… если она, конечно, там есть.
— Даже если ее не будет, я все равно имею на нее право. Я сегодня разговаривала со своим адвокатом, и он сказал, что несовершеннолетний в любом случае имеет право на часть наследства. Автоматически.
— А ты от нее откажешься.
— Нет, я этого не сделаю. — Она с вызовом посмотрела на Юру.
— Откажешься. Я не собираюсь строить нашу совместную жизнь на его деньги. Я буду строить ее на свои. Мы с тобой люди не бедные, проживем как-нибудь и без этого куша. Иначе я себя уважать не смогу.
Лера встала на диване, сравнявшись с Юрой в росте, нежно прижалась к нему и, прикрыв глаза, поцеловала.
Ираида Антоновна распорядилась помянуть Володю на сороковой день в его мастерской, сразу после оглашения завещания. «Нас будет восемь, — кричала она в трубку невестке, — я, ты, Вера, Олег, Галя, Саша, Андрей и Лера! Восемь — Володино число, хотя он любил семерку, она символизирует тайну и знание». И коротенько, минут на сорок, прочла Анне Федоровне лекцию о нумерологии. Как всегда свекровь сочла излишним посоветоваться, просто довела до сведения, что будет так и никак по-другому. Заклинала ничего руками в мастерской не трогать, не двигать, не подметать, чтоб все было так, как оставил Володя, в последний раз покинув мастерскую.
Анна Федоровна не возражала. За многие годы, что они знали друг друга, она ни разу не возразила свекрови: не потому, что боялась или заискивала, нет; как ни странно, их взгляды совпадали. Это было тем более странно, что по характеру, темпераменту эти женщины были до удивления разными: Ираида Антоновна — открытая, резкая, бескомпромиссная, хулиганистая, и Анна Федоровна — сдержанная, закрытая, холодная, чуть надменная, с манерами светской дамы.
Когда Вера с матерью подъехали к дому на Масловке, где находилась мастерская, началась самая настоящая метель. Резкий, колючий ветер срывал комья снега с крыш и метко бросал в лица прохожих.
— Мам, смотри, я похожа на снеговика. — Вера первой вошла в мастерскую и сразу же направилась к большому старинному зеркалу, расположенному напротив двери. — Вся белая, и нос красный.
— Не погода, а знаки какие-то.
Они стояли в прихожей, отряхивая друг друга от снега. Анна Федоровна предусмотрительно разложила на полу тряпку.
Вера настороженно взглянула на мать.
— В каком смысле?
— А в таком: когда я в первый раз сюда приехала, все было точно так же.
Вера вспомнила, как она впервые привела сюда Олега познакомить с отцом. И погода повела себя таким же образом. «К чему бы это?» Она собралась было рассказать об этом матери, но передумала. Вере и так с трудом удавалось отогнать мысли об Олеге, а заговорить о нем вслух означало бы свести на нет все усилия по работе над собой — решение принято, и больше никаких сомнений.
Они прошли по маленькому коридорчику и оказались непосредственно в мастерской. Это был большой зал. На стенах высотой метров десять-двенадцать не было живого места — картины, картины, картины. В художественном беспорядке стояло несколько мольбертов. В глубине — большой стол овальной формы. Хозяин любил принимать гостей. Налево — «склад готовой продукции», как шутливо называл Иваницкий комнату, где хранил картины. За ней — «арсенал», небольшое помещение для подрамников, холстов, красок. Небольшая перегородка слева скрывала дверь, ведущую в комнату отдыха. Художник любил работать ночью, а с рассветом — отправиться поспать часочек-другой.
Женщины прошли прямо к столу. Вера поставила на стул хозяйственную сумку.
— Я сейчас протру влажной тряпкой, — она провела пальцем по пыльной поверхности стола, оставив след, — потом все остальное. — И направилась к колонке.
— Ты не забыла свечи? — спросила Анна Федоровна, заглядывая в сумку.
— Они в боковом отделении.
Вера ловко вытерла стол. Разложила чистую хрустящую скатерть, которую достала из сумки. Оттуда же вынула тарелки, ножи, вилки, коробку бокалов, несколько подсвечников. Вдвоем молча начали сервировать стол.
— Вера, — Анна Федоровна с мольбой посмотрела на дочь, — Верочка, прости Олега, тебе самой сразу станет легче.
— Не знаю, — не глядя на мать, Вера сосредоточенно протирала бокалы полотенцем, — не думаю.
— Вот увидишь, — Анна Федоровна подошла, обняла дочь за плечи, — это такое счастье, когда есть кого прощать. Когда тот, кого ты можешь простить, жив, здоров, любит тебя. Ждет твоего прощения.
— Постой, — Вера вгляделась в лицо матери, — ты хочешь сказать, что, если б был жив отец, ты бы его простила?
— Ну разумеется.
— Мам, — Вера уткнулась ей в плечо, — я так устала. Эти безумные сорок дней. Удар за ударом, не успеваешь прийти в себя.
— А ты воспринимай это иначе. Ты потеряла отца, но зато приобрела сестру и брата.
— Послезавтра, — в Верином голосе зазвучали жесткие нотки, — нотариус огласит завещание, то-то мне покажут сестрица и брат.
Алик Цветков познакомил меня с Наташей Медведевой. Оказывается, он знает ее еще по Парижу. Чего ею пугают? Нормальная хулиганка, красивая, талантливая баба. С удивлением узнал, что она еще и член Международного союза художников. Жадная до всего: поет, рисует, делает коллажи, пишет стихи, песни, романы, публицистику. А еще и вяжет. Как-то с ее образом это мало сообразуется, но мне думается, что от нее ждут всегда чего-нибудь эдакого, провоцируют ее, ну она им и выдает по первое число, чтоб мало не казалось, чтоб руками не трогали и близко не подходили. Подарила книжку — там роман и дневники. Полистал, наткнулся на вопросник Второй день сижу, отвечаю на вопросы.
Что Вы делаете, если просыпаетесь среди ночи?
Думаю о смерти. Это помогает жить.
Какое самое нелестное высказывание о себе Вы слышали?
Что я стяжатель.
В какие игры Вы играли в детстве?
В вышибалы.
Что Вам нужно, чтобы взбодриться?
Взять в руки кисть или карандаш.
Кто Вас больше всех любит?
А черт его знает. Наверное, собака. Ой лукавишь, Вольдемар, ой лукавишь. Во всяком случае, чтобы узнать наверняка, нужно помереть. А уж там посмотрим.
Вы сильно будете переживать, если у Вас выпадут волосы?
Сильно, но, чтобы утешиться и отвлечь себя от грустных мыслей, куплю рыжий парик и буду бегать трусцой вокруг дома.
Что бы Вы сделали с человеком, стрелявшим в Вас, но промахнувшимся?
Написал бы его портрет, повесил на видном месте, чтобы не забывать, кому обязан вторым рождением.
Какой поступок Вы совершили (или нет), о котором очень сожалели после?
Чтоб сожалеть — нет. А вот за многие поступки до сих пор стыдно.
Ваше самое сильное разочарование?
Толстой написал бы, что жизнь, — потому, что она конечна, а он не мог примириться со смертью. А я… Нет пока ответа. Буду еще думать.
Что Вы будете лечить, если заболеете, — свой дух или свое тело?
Я-то дух, а мои домашние примутся за мое бренное тело.
Чем Вы занимаетесь, когда остаетесь в одиночестве, и часто ли такое бывает?
Работаю.
Что Вы думаете о слишком худом человеке?
Ха-ха, чтоб его ветром не унесло.
Вы следуете политкорректности?
Не следовал и впредь следовать не собираюсь.
Что Вас больше всего раздражает в людях?
Жадность, тупость, эгоизм, распущенность, отсутствие деликатности.
Под вашей подушкой постоянно лежит: …?
Надо посмотреть.
Кого Вы охотно возьмете к себе жить — хомячка, обезьянку или волнистого попугайчика?
Волнистого попугайчика, и научу его говорить: «Какая прелесть!».
Что Вам в самом себе нравится, чего пожелали бы и другим?
Трудолюбие, или, как говорит Юрий Норштейн, жопо-часы.
Как часто Вы думаете о мужчинах (о женщинах)?
Надо у Медведевой уточнить, что она имела в виду. Хотя… о чем еще думать мужику, как не о бабах.
Почему бы Вам не подстричься наголо и не сбрить брови?
А действительно, почему? Из-за опасения показаться глупым, сумасшедшим? Но я-то знаю про себя, что, в сущности, я и есть сумасшедший, нормальный сумасшедший.
О чем Вы думаете, если, проснувшись утром, в зеркале увидите совершенно чужое лицо?
Попрошу это лицо представиться.
Ваше самое нелестное высказывание о музыке?
Лажа! Пустота! Не цепляет!
Чего бы Вы попросили у доброй волшебницы?
Попозировать мне.
Если бы Вы были женщиной (мужчиной), то какой (каким)?
Миниатюрной японкой-гейшей.
Что (кто) на Вас может произвести впечатление?
Красота.
Что такое, по-Вашему, счастливая жизнь?
Когда в согласии с самим собой.
Какую роль и в каком фильме Вы хотели бы сыграть?
Ежика или ослика Иа-Иа в мультфильмах.
Оглашение завещания было назначено на одиннадцать часов. Первыми пришли Галина Васильевна и Саша. Прежде чем войти в нотариальную контору, Галина Васильевна попросила у дочери зеркальце.
— Так и знала, — разглядывая себя, сокрушалась она, — какие круги под глазами!
— А что ты хотела получить после бессонной ночи?
— Так ведь я ж старалась уснуть, сколько корвалола выпила, а так и не смогла, — оправдывалась Галина Васильевна. Она вернула зеркальце дочери. — Посмотри, а губы у меня не очень накрашены?
— Не очень, и перестань нервничать, что бы там ни было с этим завещанием — жизнь на этом не кончается. Жили без него и дальше будем жить.
— А Аня, наверное, придет вся такая… ухоженная.
Саша всплеснула руками.
— Мам, как будто вы соперницы! Ты что, ее ревнуешь? Ты ж все-таки к нотариусу идешь, а не на какие-нибудь смотрины.
Они увидели, как во двор въехала машина Анны Федоровны.
— Пойдем скорее! — увлекая за собой дочь, взмолилась Галина Васильевна.
Они скрылись за дверью.
Анна Федоровна была бледна. Она тоже плохо спала этой ночью. В отличие от Веры, которая провалилась в сон как в бездну. Матери стоило немало усилий, чтобы ее поднять.
— Ты Олегу позвонила?
— Ну, конечно, позвонила.
— И где же он?
— Сказал, что задерживается.
Прищурившись, Анна Федоровна вглядывалась в подъезжавшую машину:
— А это не Ида?
— Да, это наша Пра… вместе с копьеметательницей.
Лера помогла Ираиде Антоновне выйти из машины и, взяв ее под руку, подвела к Анне Федоровне и Вере. Последняя сделала кислую мину. Лера отвела взгляд.
— Что это?! — принюхиваясь, с возмущением спросила Ираида Антоновна. — Что это за духи? «Шанель»? Они давно уже не в моде. Ими душатся только дешевые кокотки. — Она строго посмотрела на Анну Федоровну. — Сколько там у тебя осталось?
— Больше полфлакона.
— Отдай! — потребовала старуха.
— Хорошо, отдам, — согласилась невестка.
— Бабушка, ты хочешь сказать, что ты — дешевая кокотка? — не удержалась Вера.
— Сколько раз я просила, — с вызовом сказала Ираида Антоновна, — чтоб меня не называли бабушкой! А что это у тебя висит? — Она пощупала шарф, художественно завязанный на шее Веры.
— Это фуляр, Ида, и, между прочим, «Дона Кэррэл», компри?
— Не знаю, что за дона такая, но честно скажу: ты в нем похожа на повивальную бабку.
— Ага. — Поняв к чему клонит старуха, Вера спросила: — Тебе его сразу отдать? Или после визита к нотариусу?
Ираида Антоновна расплылась в улыбке.
— Лучше сразу. Ну что, девочки, пошли!
Они вошли в контору, разделись, поднялись на второй этаж, вошли в комнату. За столом уже сидел нотариус. Склонившись к Галине Васильевне, он что-то ей тихо говорил. Увидев вошедших, встал.
— Дамы, прошу вас садиться.
Прежде чем открыть папку с завещанием, нотариус внимательно оглядел сидящих за столом, поправил галстук.
— Итак, дамы, согласно воле покойного, составленное им завещание будет вскрыто и прочитано мною сегодня, двадцать девятого февраля сего года, ровно через сорок дней после его кончины.
— Я хочу сделать заявление, — подала голос Лера. — Я не знаю, будем ли я и мой сын включены в завещание, но в любом случае я от наследства отказываюсь.
— Молодец, деточка! — Ираида Антоновна похлопала ее по руке. — Высокий класс! Хвалю!
— «Все мое имущество, — начал читать нотариус, — движимое и недвижимое, завещаю своей матери, Ираиде Антоновне Иваницкой, чтобы она, унаследовав мое имущество, распорядилась им по своему усмотрению и разделила его между прочими моими родственниками, как сочтет нужным».
Все посмотрели на старуху. Ее лицо было невозмутимым.
— Как жаль, что не пришел Андрюша. Он уже почти взрослый и мог быть с нами.
— Он не смог, — пояснила Галина Васильевна, — у него занятия.
— К тому же мы решили, — добавила Саша, — что ему рано посещать такие мероприятия.
— Вы решили? — повысив голос, переспросила Ираида Антоновна. — Теперь решаю я. Володя, уходя, поручил мне эту миссию. Сейчас все встаем и едем в его мастерскую. — Она в упор посмотрела на Анну Федоровну. — Надеюсь, там все приготовлено?
— Да, Ида.
— Вот и хорошо.
Все встали, спустились вниз, вышли на улицу. Им навстречу шел Олег.
— Тогда так, Галя с Сашей поедут с нами, — распорядилась старуха.
В машине ехали молча. Только время от времени Ираида Антоновна, поглядывая на Леру, повторяла:
— Молодец, девочка, молодец!
Машина Анны Федоровны оторвалась от них на первом же светофоре.
У дверей в мастерскую их встретил Олег. Помог дамам раздеться, провел по маленькому коридорчику в комнату. На столе уже горели свечи.
— Итак, — сев за стол и обведя присутствующих долгим взглядом, сказала Ираида Антоновна, — сегодня сорок дней, как Володи нет с нами. Помянем его.
Не чокаясь, выпили.
— Три месяца назад Володя пришел ко мне и сказал, что очень болен. Он сказал: я уйду, а ты посмотри на них, на женщин, которых я любил и которые, надеюсь, любили меня. Посмотри на них и сама реши, кому, чего, сколько. И еще он велел передать вам, что он просит у вас прощения… у всех… у каждой.
Она сделала знак Олегу, тот вышел и вернулся с Алексеем, шофером Анны Федоровны. Они вынесли на середину что-то плоское, накрытое простыней. Поставили на мольберт.
— Что это? — вырвалось у Галины Васильевны.
— Это последняя работа Володи. Она написана не в его обычной манере. Он не успел закончить ее… Это подарок вам всем и просьба о прощении.
Ираида Антоновна еще раз махнула Олегу, он сдернул простыню.
На картине были изображены Анна Федоровна, Галина Васильевна, Саша, Вера, Лера.
Все любимые женщины художника.
И все вместе.