Наследник империи, или Выдержка

Панорама

– Моя фамилия Сгорбыш. Павел Сгорбыш, – сказал он.

Передо мной стоял мужчина на вид лет шестидесяти, высокого роста. Он сильно сутулился, вскоре я узнал его прозвище: Горб. В самую точку. Нос у него был подозрительно красный, глаза мутные, белки в прожилках, со следами кровоизлияний, веки набрякшие, над верхней губой висели унылые усы неопределенного цвета. Возможно, их прямым назначением было скрывать плохие зубы. Я не мог это знать наверняка, пока Сгорбыш не улыбнется. Но легче, пожалуй, дождаться конца света. Пока он только хмурился и сутулился, а на меня смотрел с неприязнью. Одним словом, передо мною стоял человек с отталкивающей внешностью. В старых джинсах с пятнами от реактивов и в растянутом свитере. Но ему отныне предстояло стать моим начальником. Поэтому я улыбнулся и спросил:

– А по отчеству?

– Сынок… – проскрипел он и махнул рукой. Какое уж тут отчество? Но сказал: – Александрович.

– Леонид Петровский, – представил я и добавил: – Леня.

Он опустил взгляд на мои ботинки, и я невольно поджался: вот сейчас меня разоблачат! Мои ботинки стоили долларов семьсот. Костюмчик я выбрал самый скромный, да и тот тянул на несколько сотен. У. е., разумеется. Но других в моем гардеробе не имелось. У вас, должно быть, глаза на лоб вылезли. Откуда? И кто я такой? Придется представиться и вкратце рассказать, как я сюда попал и почему моим начальником стал Павел Сгорбыш.

Вообще-то меня зовут Лео. Моя мать очень красивая, шикарная женщина модельной внешности, лицом и ростом я пошел в нее. В детстве меня дразнили «пупсом». У меня такие губы, что, по словам знакомых дам, хочется их тут же поцеловать. При виде меня губы самих дам невольно растягиваются в улыбке. «Эй, пупс!», «Какой пупсик!», «Пупсеныш», «Пупсеночек»… Вас еще не тошнит? Меня от себя давно уже тошнит. С самого детства. Годам к двадцати я с трудом добился имени Лео. Тоже пошлость, но уж лучше, чем Пупс. Я высокий, худой и вертлявый. Женщины говорят: гибкий. Ох уж эти женщины! Они умудряются все мои недостатки обращать в достоинства! Должно быть, это из-за моих замечательных губ. Я даже пробовал отпустить усы, но – не растут! Природа спланировала так мне назло. Замедленный рост растительности на моем теле при бешеном темпе обмена веществ. Я не полнею, даже если ем с утра до вечера и целыми днями валяюсь на диване. А позволить себе такую роскошь я могу. Потому что я… Ох! Поехали!

Я – типичный представитель так называемой «золотой молодежи». Единственный сын богатых родителей. Мой отец занимается строительным бизнесом, мать – светская львица. У нас особняк в заповедном месте, на Рублевском шоссе, вилла на Лазурном Берегу, двухъярусная яхта, ну и так далее по списку. Было время, когда мне все это нравилось. Я рос так же, как и мои ровесники, дети людей моего круга. Окончил элитную школу, поступил в МГИМО, гонял по ночам на своем «Порше» по улицам Москвы, откупаясь от ментов, был жутким снобом и считал, что мир принадлежит мне. Да так оно и было. Вы уже начинаете тихо меня ненавидеть. А некоторые громко и вслух. Вам хочется набить мне морду, ведь так? Бейте! Я бы и сам это сделал, причем с огромным удовольствием. Есть за что. Я ведь был не только снобом, но и хамом. Ездил по встречной, совал, опустив до половины стекло своей крутой тачки, деньги ментам, которые меня останавливали, унижал официанток и строил портье во всех гостиницах мира, а горничных имел. Что правда, то правда. У меня есть лишь одно оправдание: мне тогда не было и двадцати. Наглый, самоуверенный щенок, который думает, что весь мир у него в кармане, где лежит туго набитый деньгами его папы бумажник.

Итак, я отучился в МГИМО три курса.

А потом со мной что-то случилось. Давно уже я сам себе поставил диагноз: замедленное развитие. Честно признаюсь: я инфантилен. Родился слабеньким, голову начал держать в полгода, в десять месяцев еле-еле вставал на ноги, первый зуб появился тогда же, а пошел я в год и три. Как началось, так и продолжается. Я отстаю от своих ровесников в развитии, хотя по виду этого не скажешь. Подростковый период, когда изо всех сил хочется самоутверждаться, пришелся аккурат на мое совершеннолетие. Мне исполнился двадцать один год, и я вдруг почувствовал, что не могу больше быть маменькиным сынком. В общем, я сорвался.

Бросил институт, связался с подозрительной компанией и пустился в бега. Мне захотелось посмотреть мир. Я думал, что он огромен, а оказалось, он умещается в пакетике героина. Нет, до героина я не докатился. К счастью. Но наркотиками баловался. Пил, курил, ну и так далее по списку. Меня носило сперва по стране, потом по миру. Сначала на «Порше», потом на мотоцикле, а под конец пешком. Я промотал все, а родители отказались дать денег. Подробностей этого периода моей жизни не помню, все смутно. Я вел жизнь хиппи, не брился и отрастил волосы до плеч. У меня было много женщин, но я не запомнил ни одной. Все было как в тумане. Годам к двадцати пяти мне все осточертело.

Я проснулся в грязном номере дешевой гостиницы, в стране, абсолютно мне чуждой, голова болела, во рту с трудом ворочался язык. Я посмотрел в потолок и подумал именно так: мне все это осточертело. Что богатство, что нищета приедаются. С первым расстаться легко, из второй выбраться трудно. Но у меня-то был шанс! Я родился под счастливой звездой, которая все еще мне светила.

И я вернулся в отчий дом, помылся, постригся, завязал с выпивкой и наркотиками и в итоге залег на диване перед телевизором. Сначала мир принадлежал мне, потом я ему, а затем он стал мне безразличен. Как и я ему. Мы друг от друга отдалились на расстояние от дивана до телевизора. Он там, а я здесь. Я изменял его, как хотел, при помощи пульта. Он и не сопротивлялся. Меня это устраивало. Мы нашли наконец компромисс. Так я лежал года два. Родители меня не трогали, они были счастливы уже тем, что я дома.

Через два года я встал, побрился, надел джинсы и футболку из последней коллекции обожаемого мамой кутюрье и отправился в модный ночной клуб. По случаю моего возвращения из дальних странствий мне купили новый «Порше», и я наконец вывел его из гаража. Машина не показалась мне ни плохой, ни хорошей. Просто машина. Я подумал, что могу обойтись и автомобилем среднего класса. Без разницы. Я потерял вкус к жизни, я больше не чувствовал скорости: плелся по шоссе не больше сотни, и на меня таращились водители «Мерседесов» и «Тойот». Обдудеть не решались, все ж таки я был на «Порше».

В клубе я встретил старых друзей. Выпил, сделал пару затяжек марихуаны, облобызал с десяток моделей и дал себя облобызать десятку девушек из хороших семей, потенциальных невест. Я по-прежнему был для них своим, но все они были чужие. Мне было ни хорошо, ни плохо. То есть все равно, и я понял, что у меня выработался иммунитет на «плохое-хорошее». Я вышел из подросткового возраста и стал наконец человеком. И в таком месте делать мне больше нечего.

А где мое место? Я вернулся домой и решил, что пойду работать. И тут вновь сказалось замедленное развитие. По логике вещей я должен был занять кресло в совете директоров в компании, принадлежащей моему отцу. Стать руководителем отдела, к примеру, маркетинга, в котором не смыслю ни черта. Ровно так же не смыслю и в работе других отделов, но это мало кого волнует. Меня всегда прикроют. Есть наемные работники, дети простых смертных, зато умненькие и образованные. Карьеристы. Я могу цинично это использовать, потому что у меня выработался иммунитет. Я никого не люблю, но и ненавидеть разучился. Мой пульс бьется ровно, и даже хорошенькая секретарша рядом со мной может расслабиться: я ее не трону. Я отсижу положенное в совете директоров, потом женюсь на дочери генерального директора фирмы-партнера, произойдет долгожданное слияние капиталов. Это и есть моя задача. Я займу кресло генерального, у моей жены родится пятеро детей. Три дочери и два сына. Лео-старший будет учиться в элитном колледже, потом поступит в МГИМО, окончит его, займет одно из кресел в совете директоров, женится на дочке генерального директора фирмы-партнера, произойдет долгожданное слияние капиталов… И так далее. Бизнес должен развиваться, как шоу должно продолжаться.

Дочерей выдам замуж за топ-менеджеров, чтобы укрепить свою империю. А младший сын… Тихий глубокий вздох. Пусть с ним случится что-нибудь особенное. Жаль, что у меня нет старшего брата. Очень жаль. Я прекрасно знаю, чего от меня хотят. Чего от меня ждет отец, о чем втайне молится мать. Но в моей жизни наступил период, когда хочется всего добиться самому. Это со временем тоже проходит, как подростковый бунт сходит на нет, когда перестают играть гормоны. Но у меня замедленное развитие. В тот момент, когда мои ровесники уже нагулялись, женились, остепенились и вошли в колею, я прусь прокладывать собственную. Это пройдет. Но сначала я узнаю, чего стоит Леонид Петровский. Без папы, сам по себе. Какова его цена? Сколько он может заработать, как «Леонид Петровский – сам бля – без ансамбля».

Отец не стал возражать. Он только спросил:

– Кем же ты хочешь стать?

– Писателем, – ответил я.

– Писателем? – Его густые брови поползли вверх. Надо сказать, что я ничуть не похож на отца. Он невысокого роста, коренастый, широкий в плечах. Массивный, я бы сказал. И значительный. А я вертлявый. Мы друг друга плохо понимаем, но он терпелив. Он умеет ждать. Иначе не заработал бы столько денег. Вот у кого выдержка! Когда я сказал, что хочу стать писателем, он спокойно ответил:

– Ну, что ж. И с чего же ты начнешь?

– Я подумаю.

Я чувствовал: во мне живет творец. Но кто? Писатель, художник, музыкант? Все признаки налицо: мое разгильдяйство, склонность к авантюрам, любовь к выпивке и неуемная тяга к женщинам при ненависти к бизнесу отца, равно как и к любому другому. Я охотнее отрезал бы себе ухо, как Ван Гог, чем сел за стол переговоров в конференц-зале. Кто я, если не творец? Надо подумать, как это реализовать.

Думал я с месяц. И даже пробовал писать. Впечатлений у меня накопилась масса. И богатый жизненный опыт. Я ведь объездил весь мир, причем не без пользы для населяющей его прекрасной половины. Я мог бы все это описать. Свою жизнь, свои приключения. Я даже сел за компьютер, создал файл, назвал его «роман» и напечатал «глава 1». Первую фразу рожал целый день. После чего подумал: не так-то это просто. Такими темпами роман я допишу к пенсии. А к тому времени все забудется, чувства притупятся. Хорош же я буду, описывая приключения двадцатилетнего юноши, стоя одной ногой в могиле! «Я безумно влюбился в девушку, прекрасную, как сама любовь, а она оказалась легкодоступной». Но думал-то я так: «Классная телка, к тому же сразу мне дала». Ведь мне было двадцать! Но писать так нельзя. Скажут: безобразие! Такой богатый русский язык, а он… Язык-то богатый. Мысли бедные. А желания примитивные. Пожрать, поспать и прочие по… Все это делают, и культурные люди – тоже. Но говорить об этом почему-то стесняются. А писать неприлично. Короче, я запутался. Настолько, что вычеркнул первую фразу. Мой роман завис, как неисправный комп. Значит, начинать надо не с этого. Требовалась перезагрузка.

Я решил анализировать. Залез в Интернет. Стал изучать биографии современных писателей. Отечественных и зарубежных. Оказалось, что большинство из них пришли в литературу из журналистики. Сначала писали статьи для газет и журналов, потом плавно перешли к романам. И я решил стать журналистом. Улавливаете логику? Так я и сказал отцу. Он предложил воспользоваться его связями и… Я запротестовал:

– Я сам!

Так началась моя трудовая биография. Три курса МГИМО и замечательные губы сыграли свою роль. Редакторы-женщины охотно брали меня на работу. Но из первого периодического издания я с треском вылетел через месяц. Мне поручили взять интервью у популярной певички. К несчастью, я хорошо ее знал. Слишком хорошо. Дело в том, что я – завидный жених. Единственный наследник огромного состояния, особняк на Рублевке, дача на Лазурном Берегу, ну и губы… Уж сколько женщин пыталось поймать меня в свои сети! Я – лакомый кусочек, самая сладкая добыча, и на меня всегда идет охота. Особенно среди певичек, моделек или актрисок, приехавших из провинции и в одночасье вспыхнувших на звездном небосклоне, чтобы так же быстро и сгореть. Единственный их шанс – выйти замуж за такого, как я. И стать светской львицей, такой, как моя мать.

Та, у кого я должен был взять интервью, меня чуть не зацепила. У нас был короткий, но бурный роман, и мне с огромным трудом удалось увернуться от брошенной сети. Она сказала, что беременна, и я был готов. Спасибо папе! Ни он, ни мама ничего не имеют против брака единственного сына и пяти внуков. Напротив. Но мне в ту пору исполнилось девятнадцать. А певица была лет на пять старше. Отец сказал: рано. Теперь мне тридцать, и он недоумевает: когда же? Тогда было рано, а сейчас поздно. Период «в самый раз» я незаметно проскочил. Тогда меня мотало по стране и по миру, и ни одна из женщин в моей памяти не удержалась.

Эпизод с певичкой я помнил. Она, думаю, тоже не забыла. Про беременность, конечно, соврала. Но взяла отступные. С тех пор прошло лет десять. Ей перевалило за тридцать, кому, как не мне, это знать! Она же во всех интервью говорит: мне двадцать пять. В общем, слушать, как она нагромождает одну ложь на другую, я не хотел. Я обратился за консультацией к своей ослепительной матери, которая знает всех и вся. И она рассказала мне в подробностях, чем, с кем и как занимается поп-дива и почему ее карьера идет в гору. Все это я и написал с маминых слов. Уж маме-то я верю!

Разразился жуткий скандал. Я бы даже сказал: скандалище! И хотя главный редактор говорила: «жареные факты нам нужны» и «давненько не поддавали такого жару», меня-таки выперли. Певичка подала на газету в суд. Аргумент веский: я перед ее очами даже не предстал. Какое там согласовать! Хорошо, что взял псевдоним. Она так и не догадалась: откуда? кто источник? Кстати, написал я чистую правду. Я вообще врать не умею. И не люблю. Газете вчинили такой иск, мама не горюй! Она и не горевала. Моя мама. Сказала: «Это не та работа, которая тебе нужна, Леня». Но я упрям. Должно быть, в отца, который всего добился терпением и трудом. И я вновь отправился искать работу.

В следующей редакции я продержался полгода. На этот раз мы не сошлись характерами с женой главного. То есть она-то сошлась и захотела «стать мне лучшим другом», параллельно «повысив мою квалификацию», но я понял, что мне это не нужно. Моя квалификация зашкалила где-то под Парижем, в дешевом публичном доме. Я не помню, сколько их было. Сколько было черных. Потому что в то время считал белых. С тех пор я отказался ее повышать. Квалификацию. К тому же я втайне симпатизировал главному. Настолько, что физически не мог наставить ему рога. Тем более жена его все время говорила: «Где-то я тебя видела?» Вот этого не надо! И я потихоньку смылся, пока меня не опознали.

В следующем месте у меня случился бурный роман. Мы слишком много времени проводили вместе. Взыграло ретивое, нахлынули чувства. Я вовремя опомнился. И это мать моих будущих детей? Дымит, как паровоз, бутылками глушит текилу, литрами кофе. Да, она умна, я бы даже сказал, талантлива. Вот из нее получится писатель. То есть писательница. Такие и идут из журналистики в литературу. Но я-то здесь при чем? Если туда пойдет она, мне дорога закрыта. Два писателя в семье – многовато. Даже я это понимаю. Что же касается детей… Сомневаюсь, что она может родить и одного. Не говоря уже о его здоровье. Нет, такого я допустить не мог. Если дело дойдет до совета директоров (а я уже к этому близок), то тут только слияние капиталов. Без вариантов. И пятеро детей.

В общем, я ушел. Москва – большая деревня. Сменить за два года три редакции – это уже диагноз. В четвертую меня не взяли. В пятую тоже. Какое-то время я сидел без работы. К тому времени, чтобы не выделяться, я стал жить, как все мои ровесники, сами зарабатывающие на хлеб насущный. По средствам, не считая шмоток, которыми меня снабжала заботливая мама. Но ей я отказать не могу. Ведь я нежный и любящий сын, поэтому и хожу до сих пор в ботинках за семьсот долларов. И это еще самые скромные! Но пуповину я оборвал. Снял квартиру в Москве, поменял машину, питаюсь преимущественно в фастфуде да в ресторанах и на банкетах, куда заносит нелегкая журналистская судьба. Потеря работы сказалась на моем бюджете. Мне вскоре должно стукнуть тридцать. Это, доложу я вам, рубеж! Негоже просить денег у мамы даже такому инфантильному типу, как я. Стыдно. Что скажет папа?

– Ну что, Леонид? Нагулялся?

А дальше только МГИМО и совет директоров. Не мы выбираем – нас выбирают. Для кого-то это предел мечтаний. Но какой смысл мечтать о том, что дано тебе от рождения? Тогда это уже не мечта, а скука смертная.

И я решил попробовать еще раз. Последний. Если уж тут не получится – то все. Полная и безоговорочная капитуляция. Леонид Петровский как личность не состоялся. И я попробовал. Меня взяли на работу в глянцевый журнал, почти гламур, но… Помощником фотографа. И с испытательным сроком.

Я стоял, смотрел на Сгорбыша и думал: «Это конец. Теперь только совет директоров». В тот момент я был уверен, что не продержусь на новой работе и полгода. Мысленно я уже подбирал себе галстук и костюм. И остановился на полоске. Полоска делает меня солиднее, зрительно увеличивая в размерах мое тощее тело. Безусловно, полоска. А галстук? Надо посоветоваться с мамой. Лучше ее в галстуках никто не разбирается.

– О чем думаешь, сынок? – спросил Сгорбыш.

– О галстуке, – честно ответил я.

– Кхе-кхе… – закашлялся он. – Не рановато ли тебе думать о галстуках? Ты еще мальчик. Сынок. Кхе-кхе…

Я тут же подумал: курит. Словно подслушав мои мысли, Сгорбыш предложил:

– Ну что? Закурим?

– Я не курю. Только марихуану.

– Кхе-кхе…

– Когда накатит, – поспешил добавить я. Еще подумает, что я наркоман! От вредных привычек я избавился приблизительно в то же время, когда зашкалила сексуальная квалификация. И в том, и в другом случае был передоз.

– И часто с тобой это случается?

– Раз в год, – ответил я, не моргнув глазом.

– Ну, ничего. Терпимо, – с облегчением вздохнул Сгорбыш. – Вот со мной чаще.

– Вы курите марихуану?!

– Кхе-кхе… Сынок… – Сгорбыш даже поперхнулся. – Кхе-кхе…

«Пьет! Он пьет!» – тут же подумал я и не ошибся. Вскоре выяснилось, зачем меня взяли на такую странную должность. Для чего фотографу нужен помощник? В чем заключаются мои должностные обязанности? Меня вызвали в кабинет шеф-редактора, и строгая дама, затушив в массивной пепельнице сигарету, сказала:

– Присаживайтесь, Леонид.

Она была старше меня лет на двадцать, и я подумал, что за свои честь и достоинство могу быть спокоен. Возможно, мы станем друзьями. Настоящими. В том смысле, что нам не обязательно делить постель, если нас объединит общее дело. И я улыбнулся. Она не выдержала и улыбнулась в ответ. Магия моей улыбки посильнее, чем заклятия колдунов, разрекламированных в газетах и журналах. Они врут, а я весь как на ладони. И улыбка моя честная. Открытая. Потому мне и улыбаются в ответ. Итак, она улыбнулась и сказала:

– Вы будете работать со Сгорбышем. Я на вас очень рассчитываю, Леонид.

– А что я должен делать?

– Видите ли… – она слегка замялась. – Я могу быть с вами откровенной?

– Да, конечно!

– Павел Сгорбыш – гениальный фотограф. Но… Он пьет.

– Ах, вот оно что!

– И он не в ладах с современной техникой. Слабо разбирается в компьютерах и ненавидит цифровые фотоаппараты. Меж тем…

– Я понимаю. С цифрой работать проще. Так быстрее.

– Именно. Ваша задача: следить, чтобы он не сорвался.

– То есть не давать ему пить?

– Не совсем так, – мягко поправила она. – Трезвенником ему не стать никогда. Но он должен пить в меру. Не уходить в запой и каждый день появляться на работе. Хоть к полудню, но появляться. А задача номер два – обрабатывать снимки. Я имею в виду цифровую фотографию. Как у вас с компьютером?

– Порядок, – заверил я. – Там нет ничего сложного. В программах. Они прилагаются к любому цифровому фотоаппарату. Их надо только установить. А дальше компьютер сам все подскажет. Успевай на кнопки давить!

– Вот и отлично! – обрадовалась она. – Попробуйте объяснить это Павлу Александровичу. Если у вас получится, – и она глубоко вздохнула, – я буду вам очень признательна, Леонид.

Я не ошибся: расстались мы друзьями. Главное, я понял, что от меня требуется. И решил немного потерпеть. Ведь она сказала, что Сгорбыш – гениальный фотограф. Бог был ко мне более чем щедр. Он сделал меня красивым и богатым. Он дал мне все, что только возможно. Кроме одного. Я уже стал подозревать, что он не дал мне таланта. Ни единого. Кроме таланта улыбаться так, что люди невольно улыбаются в ответ. Сгорбыш, в отличие от меня, и беден, и некрасив. Я молод, он стар. Но я бездарен, в то время как он – гениальный фотограф. Не я так сказал. Мне сказали. Люди признают за ним талант. Я должен понять, что это такое. Иными словами, я должен раскрыть секрет гениальности. Иначе я никогда не стану писателем. А хочется.

И я стал присматриваться к Сгорбышу. Сначала мы не ладили. Он относился ко мне настороженно, я же не люблю лезть людям в душу. Заискивать не умею, оказывать мелкие услуги не люблю. Не забывайте: я материально не заинтересован. У меня за спиной запасной аэродром (лучше сказать космодром) – фирма моего отца. Поэтому я могу делать все, что мне вздумается. И говорить тоже. Спасает меня природная доброта. Антипатия Сгорбыша была мне понятна. Я молод и красив. А он стар и уродлив. Плохо одет. Однажды он спросил:

– И много у тебя было женщин, сынок?

Мы стояли возле моей машины. Я уже сказал, что поменял дорогую на дешевую, но у него ведь и такой не было. Стоит ли говорить, что это была иномарка? Но из салона, потому что подержанных мои родители не признают. Меня бы не впустили в ворота их особняка, явись я на подержанной машине. Похоже, в одежде и обуви Сгорбыш не разбирался, а вот иномарка произвела на него впечатление.

– И много у тебя было женщин, сынок? – спросил он.

– Достаточно, – осторожно ответил я, потому что не понял: за всю жизнь или за один раз? И попытался-таки вспомнить: сколько же было черных, раз белых я сосчитал? Пока я решал в уме эту сложную арифметическую задачу, Сгорбыш обходил мою тачку, цокая языком:

– Це-це-це… Подарок, да?

– Да, – кивнул я.

– От женщины?

Моя мама была женщина, мало того, женщина на двести процентов, поэтому я опять сказал:

– Да.

– Да ты, сынок, везунчик!

– Не могу с этим не согласиться.

– За каким чертом тебе эта работа? – зло спросил Сгорбыш.

– Я хочу понять принцип.

– Принцип? – удивился он.

– Говорят, вы гениальный фотограф…

Он хмыкнул с довольным видом. На его лице появилось подобие улыбки. И он сразу же стал симпатичнее. Отметив это, я продолжал подлизываться:

– Я хочу, чтобы вы и меня научили.

– Этому научить нельзя! – отрезал он.

– Почему?

– Потому.

Я подумал, что он жадничает. Не хочет делиться секретом. Оно и понятно: я ему никто. Человек в его жизни временный. Значит, надо стать в ней величиной постоянной. Я не хотел перед ним заискивать, но попытался его понять. К примеру, его нелюбовь к цифре. Я имею в виду цифровые фотоаппараты. На мой взгляд, неудобно как раз возиться с пленкой. Но Сгорбыш мое мнение не разделял.

– Цифра… – презрительно говорил он. И надо было слышать, как он это говорил!

Представьте себе старый дом, старое крыльцо в нем и старую дверь. Представьте, что она открывается. Медленно поворачивается на ржавых петлях. И раздается скрип. Вот так и он скрипел:

– Ци-и-ифра… Это ж такая морока!

– Какая морока? – не соглашался я. – Сплошные удобства! Автоматический режим. Самонаводящийся фокус. А снимки? За вас же все сделает компьютер. На нем такие штуки можно вытворять! А что такое пленка?

Я разразился тирадой в защиту цифровых фотоаппаратов, памятуя указания шеф-редактора. Если я сумею уговорить Сгорбыша перейти на современную технику, меня ждет премия. И я заливался соловьем. Сгорбыш смотрел на меня подозрительно, но слушал.

– Но это же так сложно, – вздохнул под конец он.

– Чего ж там сложного? Включаете компьютер…

– Как-как?

Он смотрел на меня с ужасом. Продвинутые пользователи, объясняю вам. Будьте снисходительны к таким, как Павел Сгорбыш. Для вас все проще пареной репы. Но тем, кому до пенсии два шага… Это не спор о том, что лучше – аналоговая фотография или цифровая. Это конфликт поколений. Отцов и детей, дедов и внуков. Чем стремительнее развивается технический прогресс, тем он глубже.

Я, тридцатилетний парень, продвинутый пользователь, чувствую себя динозавром, когда за соседним столиком в кафе разговаривают о компьютерах четырнадцати-пятнадцатилетние подростки. С тем, в чем я разбирался при помощи опытных педагогов, они родились. Так называемое поколение «next» все схватывает на лету. Эти пацаны спокойно лезут в любые опции и переделывают все под себя. Они не просто на «ты» с этим миром. Он их боится до дрожи, потому что вынужден меняться. Это они его вынуждают. Между ними и мной – пропасть. Что уж говорить о Сгорбыше! Там не пропасть. Там – Вселенная. Пропасть еще можно преодолеть. По крайней мере, видно противоположный берег. Тот, где находятся они. А Вселенная бесконечна. Известно лишь, что в одной из ее галактик есть высший разум.

Поэтому не надо удивляться, что для наших бабушек и дедушек проблема состоит уже в том, чтобы включить компьютер. Не для всех. Но к тем, кто просит выставить дату на мобильном телефоне, будьте снисходительны. Я поначалу тоже кричал:

– Да чего там? Это же пара пустяков!

И мышкой «щелк-щелк».

– Сынок, помедленнее, – тихо просил Сгорбыш.

Щелк-щелк. Он то бледнел, то краснел, рука, лежащая на мышке, потела. Она была как деревянная, а ее движения судорожны. Щелк-щелк. Мысленно я хохотал, но усилием воли на моем лице сохранялась лишь снисходительная улыбка. Щелк-щелк. Да чего там!

Зато потом я увидел его фотографии, и улыбка с моего лица сошла. Я понял, почему его называют гениальным фотографом. Я видел женщину: она была обычной. Я видел другую: она была уродливой. Но на его фотографиях обе стали красавицами. Я уверен: обе они счастливы. Они получили то, зачем пришли. Если вы думаете, что это так просто – дать женщине то, что она хочет, то вы ошибаетесь. Это все равно что идти по минному полю, ожидая: вот сейчас рванет! Любая мелочь может ее расстроить, так же как и удача, самая маленькая, может вдохновить. От Павла Сгорбыша они ушли окрыленными. И нельзя сказать, что на этих снимках они сами на себя не похожи. В том-то и дело, что похожи! Узнаваемы. Непостижимым образом он показывал их внутренний мир, их ум и доброту. Через взгляд, выражение лица и наклон-поворот головы, искусно выставив свет. Он мог добиться желаемого эффекта, использовав всего лишь два источника освещения – рисующий свет небольшой интенсивности, направленный от фотокамеры, и светлое пятно на белом фоне стены от второй лампы. Он мог работать с моделями часами, снимать с разных позиций, меняя объективы и выдержку. Сгорбыш автоматические режимы не признавал, вот почему его не устраивала цифра. Он говорил, что жанр портрета самый трудный в фотоискусстве и здесь надобно повозиться.

– Я человек длинной выдержки, – говорил он. – Трехсекундной. Мне нравится, когда снимок словно бы застывает. Поспешность здесь ни к чему. Выставляя длинную выдержку, я физически чувствую, как рождается снимок. За эти три секунды я проживаю порой целую жизнь. Меня бьет лихорадка, я всячески оттягиваю момент, когда надо проявлять. Получилось или не получилось? Я не хочу сразу же увидеть свою ошибку.

– А если удача?

– Удача, сынок, никуда не убежит.

Вот такой человек был Павел Сгорбыш. Большой оригинал. Наконец он признался. Раскрыл свой секрет.

– Что такое талант фотографа?

Я понимаю, талант художника. Краски, колорит, композиция. Он – творец. Сам себе хозяин и всему, что его окружает, когда он творит. Он может домыслить и вообразить то, чего нет. Листву, которая уже облетела, солнце, которое ушло за горизонт, луну и звезды, которые еще не появились. Но фотограф лишь фиксирует на пленке то, что видит перед глазами. Какой здесь может быть талант?

– Терпение, – вздыхал Сгорбыш. – И еще раз терпение. Талант фотографа – его трудолюбие. Любовь к процессу.

И начинал рассказывать мне, какие использует технические приемы и лабораторные средства. Какой у него набор оптики к фотообъективу. Как он применяет проекционный монтаж, то есть печатает на один лист с одного и более негативов. Как искусно пользуется набором различных масок, диффузных дисков и сеток. Как добивается тончайших тональных переходов, применяя двухрастворное проявление. Работает по старинке, презрев достижения последних двадцати лет. С одной стороны, он был ископаемым. Размороженный мамонт из сибирской тайги Павел Сгорбыш и допотопные средства, которые он использовал в работе. А с другой – гений фотографии. Одновременно и раб ее, и хозяин процесса. У меня от всех этих терминов голова пухла, а он все рассказывал и рассказывал. Фоторисунок, соотношение тонов, частичное ослабление негатива…

Сколько же надо было просидеть в лабораториях, чтобы все это узнать! Сколько сделать ошибок и сколько времени потратить на их исправление! Я понял, почему он не женат. Почему у него нет детей. У него на это просто нет времени. Он один как перст, зато – Властелин Мира. Мира фотографии.

Вот почему он так ненавидел цифру и уважал аналоговые фотоаппараты. Пленочные. Опыт накапливался годами. У каждого фотографа были свои маленькие секреты, которыми они не спешили делиться. Это то же самое, что знаменитый лак Страдивари. Свой, фирменный, особый прием, если ты, конечно, Мастер.

Потому им и обидно. Старым фотографам, которые не спешат отказываться от аналоговых фотоаппаратов в пользу цифры. На то, чтобы постичь секреты мастерства, жизнь ушла. А меж тем сейчас какой-то пацан выходит во двор, наводит крутую камеру: щелк-щелк!

– Ой, молодец, Петя! (Вася, Коля, Саша…)

Семья в восторге, альбомы пестрят фотографиями, снимки яркие, четкие. Сгорбыш говорил, что в них нет глубины. Ее нет в цвете, который дает цифра. Компьютер его не чувствует, не смягчает, не играет с ним. Он просто фиксирует и передает. Там, где мало человека, мало души. Удобства, привносимые компьютером в нашу жизнь, прямо пропорциональны чувствам, которые из нас уходят. Мы все больше сближаемся, люди и машины. Но не надо забывать о руках. Ручной труд делает цену вещи. Чем его больше, тем и цена выше. Хотя я с ним спорил. Говорил, что всего этого и при помощи компьютера можно добиться.

– Вот смотри, Горб, – показывал я, когда мы уже сошлись достаточно близко и перешли на «ты». – Можно убрать морщины. Можно растянуть изображение. Можно поменять фон. А можно напустить туману.

– Не она, – хмыкал Сгорбыш.

– Ну, отчего же не она? Она!

– Нет. Не она. Это другая женщина. Лет на десять моложе.

– Значит, она будет довольна!

– Кхе-кхе… Сынок… Я вижу, ты хорошо знаешь женщин.

– Еще бы!

– А почему ты до сих пор не женат?

На самом деле это вопрос сложный. Открою вам тайну: в глубине души я до тошноты порядочный и правильный человек. И если какой-нибудь женщине удастся дотащить меня до Дворца бракосочетания и продержать там в течение часа, пока не будут улажены формальности, то все, конец. Я буду верен ей до конца своих дней, ей и нашим детям. Ни разу не схожу налево, не посмотрю в сторону другой. Буду терпеть, какой бы стервой она ни оказалась. Ходить за ней как пришитый, и на все ее упреки отвечать: «Да, дорогая, согласен, дорогая». Я очень люблю детей, это для меня святое. Ради них я буду шелковым, да что там! Бархатным. Шагреневым. Съежусь до размеров моей второй половины. Буду ходить каждый день на работу и отдавать всю зарплату, до копейки. Но это моя страшная тайна. Узнай об этом женщины…

К счастью, они не знают. У меня репутация Дон Жуана, пожирателя сердец. С виду я типичный плейбой. Из тех, что красуются на глянцевых обложках гламурных журналов. Спасибо маме! Наверное, когда она была мною беременна, не отходила от зеркала. Смотрела в него так часто и долго, что я родился похожим на нее как две капли воды. И эти мои губы…

Я попытался объяснить это Сгорбышу:

– Женщин у меня было много, но я не встретил одну-единственную. Ту самую. Понимаешь?

– И какой ты ее представляешь, сынок?

– Ее зовут просто. И по-русски. К примеру, Машей. У нее длинные темные волосы и светлые глаза. Голубые. Или синие, – мечтательно сказал я. – Большая грудь…

– Кхе-кхе… Сынок…

– Ведь ей предстоит выкормить пятерых детей.

– А не много? – усомнился Сгорбыш.

– В самый раз, – заверил я. – Еще она должна быть доброй. Само собой, порядочной. Я у нее буду первым.

– И ты, развратник, этого требуешь? – усмехнулся Сгорбыш. – А совесть у тебя есть?

– Я не развратничал, – тут же возразил я. – Прививал иммунитет. А своей жене я и сам его привью.

– Мерзавец ты, – ласково сказал Сгорбыш. – Ох и мерзавец!

– Что есть, то есть, – вынужден был согласиться я.

– Ты никогда не женишься.

– Посмотрим.

Я вспомнил этот разговор потом, в момент настолько важный, что от него зависела дальнейшая моя судьба. Когда решал загадку Сгорбыша. Проявлял НЕГАТИВ. Потому что это был важный разговор, ключевой, он тоже его не забыл. Он построил на нем цепь моих логических умозаключений. Набойка-то от женской туфли!

В моем рассказе нет ничего лишнего, хотя вам может показаться, что я многословен. Все по существу. Потому что сейчас я подхожу к сути. К халтуре, которой занимались мы помимо основной работы.