Наследство из Нового Орлеана

Глава 50

Баронесса осталась довольна аукционом. Как она и предполагала, выручка от продажи значительно превысила первоначальную стоимость всей обстановки апартаментов Дженни Линд.

А Мэри была рада, что оставила себе диванчик. В пятницу его перевезли в ее домик-«дробовик» в Кэрролтоне. Она велела поставить его в гостиной, и комната моментально преобразилась, стала изящной и элегантной. Воображение Мэри заработало – она уже представляла себе, какую поставит мебель, какие развесит ковры, какую подберет обивку. Вместе с этим пробудившимся интересом лед в ее душе стал постепенно таять. Холодное, мертвое, немое оцепенение, в котором она пребывала последнее время, немного отступило.

Большинство участников аукциона тоже чувствовали себя в выигрыше. Хотя им и пришлось выложить кругленькие суммы, они получили то, что хотели: одни – предмет обстановки, принадлежавший знаменитой Шведской Канарейке, другие – превосходную красивую вещь. Ведь баронесса покупала для своей прославленной гостьи только самое лучшее.

Осталась довольна и Мари Лаво – жирандоль, купленная ею на аукционе, была последним штрихом, которого ей недоставало в том деле, что ей поручил Вэл. Она отправила ему в отель записку: «В моем доме. В четыре часа. Мари».

– Ты вел себя отвратительно, – отчитала она Вэла, когда он явился в назначенное время.

– О чем это ты? – быстро спросил он. Даже Мари, с ее широкой агентурной сетью, не могла знать о фарсе, который он разыграл перед этой Макалистер. А также о том, что воспоминание об этом не доставляло ему радости. Та, спору нет, заслужила урок, если вспомнить, как она пыталась заманить его в ловушку, и все же не следовало отвечать ей подобным образом. Лжеалтарь и лжесвященник были явным богохульством.

– Ты злоупотребляешь нашей дружбой и моим хорошим отношением, – заявила Мари. – Ты оставил мне письмо с инструкциями, будто я твоя прислуга, исчез на два месяца, а вернувшись, даже не соизволил повидать меня. Мне пришлось отправить к тебе посыльного.

Вэл низко наклонился, упершись руками в колени и подставив Мари спину.

– Отшлепай меня, – смеясь, сказал он, – Выпори меня плеткой. Ты права и еще раз права. Я провинился и прошу прощения.

Упершись каблучком ему пониже спины, Мари слегка подтолкнула его. Он пролетел через всю комнату и растянулся у камина, ударившись головой о черную металлическую решетку. Полы его камзола загорелись от углей в камине. Не сдвинувшись с места, Мари спокойно наблюдала, как он тушит пламя.

Вэл уныло усмехнулся:

– Полагаю, теперь ты чувствуешь себя вполне отомщенной. Мари улыбнулась в ответ:

– Вот теперь мы можем попить кофе, и я расскажу, что мне удалось для тебя сделать.

Разлив кофе по чашкам, она взяла со стола жестяную коробочку и достала из нее бумаги.

– Вот твой контракт на содержание Сесиль Дюлак, – сказала Мари, протянув ему документ. – Сумма более чем щедрая, гораздо выше той, что назначается в подобных обстоятельствах, но не такая баснословная, как предлагал ты. Остается лишь подписать и заверить у нотариуса. Сесиль согласилась, чтобы я выступила в роли гаранта. – Она выкладывала перед ним документ за документом. – Это договор на аренду дома на Сент-Питер-стрит, рядом с Рэмпарт. Как ты просил, он составлен на ее имя… Вот квитанции на покупку рабов… повозки… лошадей… годовую аренду конюшен… Это расписка в получении денег за мебель и обстановку… Письма от торговца в Париже, копии моих писем к нему… Квитанции за погрузку и перевозку… Это сумма, снятая с твоего счета в банке… А это выданное банком подтверждение о передаче мне той суммы, что ты оставил мне. Забери все это. Устала я от этой канцелярщины. А коробочка – подарок от меня. – Свернув бумаги в свиток, Мари сунула его в коробку.

Поймав руку Мари, Вэл поцеловал ее.

– Тысяча благодарностей, моя королева. Но ты упустила из виду одну вещь. Я просил тебя купить себе какую-нибудь безделушку от меня в подарок. – Глаза его смеялись. – Мне позволено будет хотя бы взглянуть на нее?

Мари приоткрыла ворот своего платья из красного набивного ситца. На шее ее было ожерелье из бриллиантов и изумрудов.

– Парижский торговец оказался чрезвычайно услужлив, – сказала она. – Карт-бланш, Вэл, надо выдавать чрезвычайно осторожно, даже если речь идет о старых друзьях. Разумеется, квитанцию, подтверждающую право владения, я оставлю у себя. – Мари поцеловала его в щеку. – Миллион благодарностей, Вэл, – добавила она. – Кстати, примерно столько стоит эта вещица во франках.

Вэл закашлялся.

– Полагаю, в таком случае мне позволят попросить еще одну чашку кофе.

Пока он пил свой кофе, Мари сходила на кухню и вернулась с большим бумажным пакетом.

– Его переслали с плантации еще до твоего приезда. По словам посыльного, ты сам так распорядился.

– Прекрасно. – Вэл допил кофе и, отставив чашку, развернул бумажную обертку. – Это рисунки, которые я привез с собой из Парижа, – сказал он. – Энгр, Прудон и Давид. Особенно мне нужен был Давид. – Он показал ей копию с портрета мадам Рекамье. – Вот так должна выглядеть Сесиль, – сказал он. – Ей придется найти хорошую портниху.

Мари резко вскочила, она была явно рассержена – брови ее были насуплены, углы рта изогнуты.

– Ну, это уж слишком, Вэл, мне этот маскарад не нравится. К чему эти переодевания?

– Да пойми же, Мари. Я ненавижу корсеты и кринолины. Они превращают женщину в манекен. Взгляни на эти рисунки. Всего пятьдесят – да нет, тридцать – лет назад женщинам было достаточно их естественной красоты. Посмотри на эту простоту и изящество. Теперь это называется стилем ампир. Именно в этом стиле я просил тебя подобрать обстановку. И одежда Сесиль должна соответствовать окружающим ее предметам.

Мари понимающе кивнула. Но брови ее все еще были насуплены.

– Это-то, Вэл, мне понятно. Содержанка должна во всем угождать своему патрону. Ты будешь Наполеоном, а Сесиль твоей Жозефиной – это уж как тебе будет угодно. Но ты не ответил на мой вопрос. Меня, в сущности, интересует не это. Я имею в виду тебя самого. До меня дошли кое-какие слухи. Что за комедию ты разыгрываешь нынче? Какие-то кружева на манжетах, бессмысленные пари на крупные суммы. Говорят, ты стал больше пить, шататься по маскарадам, бросаться деньгами. Ведь на самом деле ты не такой. Мне-то это известно. Зачем же ты выставляешь себя на всеобщее посмешище? Что это за новая игра?

Вэл побледнел. Вдруг стали заметны глубокие морщины на его лице – от ноздрей к углам рта и между бровями.

– Мари, ты делилась с кем-нибудь своими наблюдениями?

– Разве мы не друзья? Конечно же, я никому ничего не говорила.

Взяв ее за плечи, он заглянул ей в глаза.

– Клянусь, если б мог, я рассказал бы тебе обо всем, – сказал он. – Но я не вправе этого сделать. В моей жизни есть нечто, чего я не могу открыть даже тебе, могу лишь умолять: верь мне и храни мою тайну. Пусть меня считают самым непроходимым болваном в Луизиане, уверяю тебя, мне это необходимо. Я не могу объяснить тебе причину моего странного поведения. Прошу тебя как друга – прости мне мою скандальную репутацию и не переубеждай других.

Мари пристально глядела Вэлу в лицо. Перед ней был совсем другой человек, непохожий на того Вэла, которого привыкли видеть все, – в его взгляде читались решимость и преданность тому делу, которому он посвятил свою жизнь. «Настоящий мужчина», – подумала она и в который раз пожалела о том, что их отношения всегда будут только дружескими. Движениями сильных пальцев она разгладила морщины между его бровями.

– Мы можем доверять друг другу, – сказала она. Это прозвучало как клятва.

– Мэй-Ри, душечка, у меня к тебе срочное дело. – Первой посетительницей в это субботнее утро оказалась Жанна Куртенэ – теперь Жанна Грэм. Мэри была в магазине одна.

«Если она хоть словом обмолвится о Вальмоне или его портрете, я просто закричу, – подумала Мэри. – Это будет выше моих сил. Заору как оглашенная». Рана была еще свежа – со дня позорной свадьбы прошло всего три дня.

– Доброе утро, Жанна. Ты прекрасно выглядишь, – приветствовала она подругу.

– Да-да, это мне известно. Мэй-Ри, скажи, неужели это правда? Ты действительно купила дом в Кэрролтоне?

Мэри внутренне съежилась. Хотя она провела в своем доме всего одну ночь, он успел стать для нее убежищем, которое она не хотела делить ни с кем. Он был ее тайной. Одна Ханна была посвящена в нее.

– С чего ты взяла, Жанна? Та хихикнула:

– А ты хитрюга, Мэй-Ри! Это секрет, да? Так я никому не скажу.

– Как ты это узнала? Кто тебе сказал?

– Никто. У меня тоже есть свои маленькие тайны. Мне ужасно хотелось заполучить хорошенький диванчик Дженни Линд, но аукционист сказал, что он уже продан. Потом я увидела, как его грузят, и поручила слуге узнать, куда его отправляют. Я была полна решимости разузнать, кто покупатель и где он живет, и перекупить диванчик. Представляешь мое удивление, Мэй-Ри, когда выяснилось, что покупатель – ты. Да еще в Кэрролтоне. Расскажи мне о своем доме. Он большой? Когда ты купила его? С кем ты там живешь?

Мэри попыталась перевести разговор на другую тему.

– Он небольшой и самый обыкновенный, я и ночевала там всего раз, – быстро проговорила она. – Жанна, ты слышала о новой парижской моде? Все сходят с ума из-за перчаток голубого цвета – чудный тон, светло-голубой. Показать тебе?

Но Жанну было не так легко провести.

– Я хочу увидеть твой дом, Мэй-Ри. Ведь ты покажешь мне его, правда?

– Ну конечно, как только закончат отделку… О, а вот и Ханна. Ты ведь помнишь миссис Ринк, Жанна? – Она выразительно взглянула на Ханну: – Ханна, я тебе нужна сейчас? – Она задала вопрос по-английски, при этом стараясь говорить медленно, чтобы Жанна могла понять.

К сожалению, Ханна не уловила намека.

– Нет, не особенно, – сказала она дружелюбно.

– Отлично, – заявила Жанна. – Я хочу похитить у вас Мэй-Ри, миссис Ринк. Вы отпустите ее? – Она лучезарно улыбнулась Мэри: – Видишь, Мэй-Ри, мистер Грэм поднатаскал меня по-американски.

– Да, ты преуспела, – заметила Мэри.

– Поедем же поскорей. Мой экипаж ждет.

Мэри пришлось сдаться. Если уж Жанне что-то втемяшилось, она своего добьется любыми путями. Придется принимать незваную гостью.

– Я вернусь не позже чем через час, – пообещала она Ханне.

Коляска Жанны стояла перед магазином, она была темно-зеленого цвета, украшенная позолотой. На кучерском месте сидел слуга в точно такой же темно-зеленой с золотом ливрее; он отгонял кнутом мух, облепивших спины пары серых лошадей. Когда Жанна и Мэри вышли из магазина и ступили на тротуар, кучер, светлокожий молодой человек, соскочил со своего сиденья и открыл перед ними дверцы экипажа.

Жанна сунула голову внутрь экипажа.

– Милли, подожди где-нибудь, пока я не вернусь, – приказала она служанке.

Служанка выскочила из коляски и направилась в сторону Рыночной площади.

Жанна улыбнулась Мэри.

– Я вернула Миранду маме. Эту тоже зовут Миранда, но я предпочитаю звать ее по-другому. Хлопот с ней намного меньше, потому что она до смерти боится меня. – Весело хихикнув, Жанна забралась в коляску, а вслед за ней – Мэри. – В Кэрролтон, – скомандовала Жанна, задернув занавеску, чтобы кучер не мог их слышать. – Как тебе мой экипаж, Мэй-Ри? Правда, шикарный? Зеленый цвет – моя нынешняя страсть. Ты заметила? У меня и туфли, и отделка на платье тоже зеленые. Жаль только, что для прогулок в экипаже так мало поводов. Все предпочитают ходить пешком.

Мэри откинулась на спинку сиденья, приготовившись к обычной болтовне Жанны о моде и светских развлечениях.

Поэтому она была удивлена, когда та в отчаянии схватила ее за руку.

– Мэй-Ри, если б ты знала, как я несчастна! Ты должна мне помочь.

По словам Жанны, ее брак был настоящей катастрофой. Уилл Грэм не любил ее.

– Я всегда знала, что не смогу его полюбить, но мне и в голову не приходило задаться вопросом, любит ли он меня. Ведь все мои поклонники обожали меня. Я думала, он тоже. Но ему до меня нет никакого дела, Мэй-Ри, абсолютно никакого.

Мэри пыталась остановить подругу, но безрезультатно. Та настояла на том, что Мэри должна быть посвящена во все интимные подробности ее семейной жизни. Правда, первая неделя медового месяца прошла замечательно. Они все время провели взаперти, занимаясь исключительно любовью. Грэм относился к ней с восхищением – гладил ее кожу, ласкал груди, расчесывал длинные волосы. Но он никогда не ласкал ее в тех местах… в нижней части тела, хотя Жанна просила его об этом. Он удовлетворял исключительно свои потребности, а к ее мольбам оставался глух. Поначалу все шло как по маслу: он легко приходил в возбуждение и совершал свое дело с должной страстью. Часто по шесть или даже больше раз в день. То есть пока они проводили время взаперти.

Но через неделю он совершенно переменился. Дела стали интересовать его гораздо больше, чем она, его жена. Ему уже не нравилось, когда она садилась ему на колени и расстегивала на нем одежды, когда она зазывно ласкалась к нему. Теперь он приходил в ее спальню лишь три раза в неделю, причем в одно и то же время, в определенные дни – во вторник, четверг и субботу. И приступал к делу, даже не сняв ночной рубашки.

– Понимаешь, Мэй-Ри, он не любовью занимается, а только выполняет свои супружеские обязанности. Ему нужна не я, а ребенок, которого он ждет от меня. Все происходит по-быстрому: «Привет, Жанна», трах-трах-трах – и готово. Ни тебе поцелуев, ни ласк, ни игр. Ничего, что делалось бы ради меня. Это просто невыносимо. Разумеется, никакого сына я ему рожать не собираюсь. Знаешь, Мари Лаво по-прежнему причесывает меня. Так вот, она снабдила меня специальными снадобьями от беременности. Но она бессильна изменить характер моего мужа.

Мэй-Ри, ты ведь знаешь меня, какой я была всегда. Я так страстно ждала того дня, когда наконец узнаю об отношениях мужчины и женщины, когда рука мужчины коснется моего тела и я познаю любовь, буду упиваться ею всласть. Что ж, кое-что я действительно узнала. Я поняла, что была права в своем стремлении познать любовь, ощутить прикосновение мужских рук, тела. И теперь, когда я это узнала, мне страшно этого не хватает. Мне нужен мужчина, Мэй-Ри. Мне нужна любовь.

Мэри сжала руки Жанны. Она ничем не могла помочь подруге. Исповедь Жанны смутила Мэри, вызвав бурю в ее душе. Мэри пришлось призвать на помощь всю свою силу воли, чтобы отогнать собственные нерадостные воспоминания, – слишком мучительны они были.

Глянув в окошко экипажа, она увидела вывеску отеля «Кэрролтон». Слава Богу, они уже приехали.

– Тише, Жанна. Мы почти приехали. Я должна приоткрыть окошко и сказать кучеру, куда повернуть. Ведь ты не хочешь, чтоб он тебя услышал. – И, не дожидаясь возражений подруги, она приоткрыла окно: – Кучер! Прямо перед отелем поверните, пожалуйста, за угол, направо. Затем надо проехать еще квартал, а там я подскажу, где остановиться. – Она сжала руку подруги. – Мой дом прямо возле отеля, сейчас увидишь. – Голос ее звучал оживленно, она говорила с Жанной так, словно та была ребенком.

– Мэй-Ри, да тут просто замечательно! – взвизгнула Жанна, обследовав дом Мэри. Она осмотрела все до единой комнаты.

Мэри невольно обрадовалась похвале:

– Я думаю, дом и вправду будет замечательным – со временем. Я хочу прикупить еще кое-что из мебели, заменить некоторые вещи, например эти занавеси, сюда надо что-то поживее. Потом, может быть…

Жанна прервала ее:

– Да зачем? У тебя есть очаровательный диванчик Дженни Линд и в придачу такое огромное ложе, очень уютное. И матрас – совершенно новый, да? – И она подпрыгнула на нем.

Мэри отвернулась. Замечание Жанны вызвало в ее памяти воспоминание о старом матрасе – она словно снова увидела то страшное огромное кровавое пятно.

Жанна подошла к ней и, обхватив за талию, поцеловала ее в щеку, потом еще раз, и еще, и еще.

– Мэй-Ри, ты ведь моя подруга, верная, самая близкая, не правда ли? И то, что ты не живешь теперь с нами, для меня не имеет ровно никакого значения, я люблю тебя по-прежнему. А ты – меня, правда? Ты ведь не хочешь, чтоб я страдала. Ну скажи же, ты ведь этого не хочешь? – Тон у нее был вкрадчивый и капризный, как у маленького ребенка.

– Конечно, нет, Жанна. Мне ужасно жаль, что ты чувствуешь себя несчастной.

Последовал очередной град поцелуев.

– Я знала, что ты поможешь мне! – воскликнула Жанна, теперь это снова была взрослая женщина. – Поверь мне, это не доставит тебе никакого беспокойства, ты все равно бываешь здесь редко. Мэй-Ри, есть один человек, танцуя со мной, он все время шепчет мне на ухо разные комплименты, и он такой симпатичный и такой сильный. Я обещала ему подыскать место, где мы могли бы встречаться наедине, где никто не узнает нас.

– Нет! – Мэри оттолкнула подругу. – В моем доме вы встречаться не будете.

– Но, Мэй-Ри, мне некуда идти! Если я буду отсутствовать слишком долго, слуги заметят и накляузничают мистеру Грэму. И потом, Мэй-Ри, все мои деньги у него. Мне не на что купить такой укромный домик, как у тебя… Мэй-Ри, ты должна мне помочь, должна. Я просто сойду с ума, если не заведу любовника – красивого, высокого и сильного, который будет целовать мои губы, ласкать мое тело, прикасаться ко мне, сжимать в своих объятиях и…

– Перестань, Жанна, перестань, прошу тебя! Я сказала нет, значит, нет.

– Но ты же моя подруга, ты любишь меня.

– Люблю, но не настолько. Я не потерплю, чтобы мой дом превратился в обитель греха, чтобы от моей постели пахло мужчиной.

– Яс-сно, – змеиным шепотом заметила Жанна. – Ты хочешь, чтобы все вокруг были такими же ледышками, как ты. Уж от твоей постели мужчиной пахнуть не будет, кому ты нужна? Ты бревно, настоящее бревно, сухое и непрошибаемое. Ты даже внешне не похожа на женщину. Да кому придет в голову пожелать тебя?

«Вальмону Сен-Бревэну! – чуть было не крикнула Мэри. – Тому самому, которого ты так хотела заполучить, ан нет, не вышло». Но слова замерли у нее на губах. Потому что Жанна была права. Он вовсе не жаждал держать ее в своих объятиях, он хотел лишь унизить ее.

– Жанна, тебе лучше уйти. Я вернусь в город на конке. Нам больше нечего сказать друг другу.

– Может, ты передумаешь?

– Об этом не может быть и речи. Ни при каких обстоятельствах. Иди же. Я не отдам свой дом в твое распоряжение.

– Ты жестока и холодна, Мэй-Ри. Не знаю, почему я считала тебя своей близкой подругой… Жестокая ты и холодная. – Жанна вышла, хлопнув дверью.

Обхватив голову руками, Мэри съежилась на кровати. Ей не хотелось ни о чем думать.

И все же невольно она размышляла над случившимся. В конце концов, надо быть честной, с горечью думала она.

Ей ли судить Жанну? Ведь и с ней происходило то же самое – та же жажда любви, те же желания томили ее, Мэри. Ведь и ей хотелось, чтобы Вальмон обладал ею, ласкал ее.

По ее мнению, это была любовь, она внушала себе, что любит Вальмона. В то время как на самом деле была влюблена в того широкоплечего мужчину, которого увидела когда-то у фасада романтичного дома с колоннами. Разве это любовь? Никакая это не любовь.

И позже, когда они познакомились и она чувствовала, как у нее кружится голова от счастья и любви к нему, разве она не испытывала все эти чувства только потому, что, следя за движением его губ, воображала вкус их поцелуя? Разве ей не хотелось той же любви, о которой говорила Жанна? Ощущения обнаженного тела, прикосновений и возбуждения от прикосновений. Страсти. Вожделения. Удовлетворения животного инстинкта. Разве это любовь?

Он, вероятно, распознал того демона, который таился в моей любви, подумала Мэри. И дал мне то, что было нужно, – быстрое, лихорадочное животное спаривание самца и самки. Как козлы с козами на Ирландском канале. Я всю жизнь притворялась, что не вижу этого. Тоже мне, добродетельная леди! А в глубине души ничем от них не отличалась.

Она дрожала от самоуничижения.

Потом она закричала: «Нет!» – и приподнялась.

Не ее вина в том, что произошло с ней. Она вовсе не предавалась животной страсти. Она желала близости, это так. Желала ее тогда, у озера, под дождем. Но она устояла. А он предал ее, обманул, устроил эту лжесвадьбу.

Она ошибалась, говоря себе, что любит его. Лгала себе, можно сказать. Но эта ложь была неосознанной.

И как бы низменны ни были ее чувства, он не имел права воспользоваться ими столь коварным образом. Он сознательно совратил ее, воспользовавшись ее невежеством. И вдобавок посмеялся над ней. Его поступок отвратителен.

Ей было стыдно за свои чувства, но не за свои поступки. Это он повел себя недостойно. И стыдиться надлежало ему.

Мэри откинулась на спину. Голова ее покоилась на подушке Луизы.

– А что, если у меня будет ребенок? – произнесла она вслух; этого она опасалась больше всего. – Луиза, что же мне тогда делать? Завещать дом Жанне? – Она зарылась лицом в подушку. – О Луиза, боюсь, у меня не хватит мужества последовать твоему примеру. Мне так хочется жить!

Мэри никогда не видела Ханну Ринк в таком волнении.

– Я так рада, что ты вернулась. Я тут жду-жду тебя. Угадай, кто тут был, Мэри! Спорим, ни за что не угадаешь. Сесиль Дюлак. Она была здесь минут десять назад. Мэри, ты никогда не замечала, как она похожа на твою подругу Жанну Куртенэ? Что ты об этом думаешь?

Мэри кивнула:

– Видишь ли, дело в том, что мать Сесиль была любовницей Карлоса Куртенэ.

– Да что ты! Думаю, Альберту лучше об этом не говорить. Ты ведь его знаешь. В сравнении с ним я ощущаю себя этакой искушенной и снисходительной светской дамой.

– А что, Сесиль хотела получить свою долю от прибыли?

– Нет, напротив. Она заказала двадцать туалетов. И не просто платьев, а разных накидок, жакетов, шалей – всякой всячины в тон к платьям. При этом ее совершенно не интересует их стоимость. Деньги на все это ей дает какой-то мужчина. И за аренду дома платит он. Она идет на содержание. Пошла по стопам матери, полагаю… Представляешь, что это означает? Даже теперь, когда сезон окончен, у нас будет работа. И нам не придется закрывать мастерскую и увольнять швей. Подумать только, двадцать полных туалетов! У нас будет уйма денег.

– Это хорошо, я как раз собиралась купить кое-какую мебель.

– Правда, заказ несколько необычный. Придется ориентироваться не на образцы, а на рисунки.

Мэри сразу узнала папку Вальмона. Она прижала руку к горлу, чтобы унять бешеное биение сердца.

В конце концов, какое ей до этого дело? Сесиль далеко не дура и отдает себе отчет в своих поступках. Уж она-то не станет внушать себе, что по уши влюблена.

Глава 51

– Bonsoir, Michie,[26] – по-французски приветствовала его Сесиль.

Стоя в дверях, Вальмон любовался ею. Сесиль возлежала на диване в стиле ампир. Локтем левой руки она опиралась на два маленьких бархатных валика, а правая рука ее покоилась на боку, подчеркивая изящные контуры тела и свободную позу; босая правая нога была чуть приподнята.

На ней было платье из белого прозрачного шелка с глубоким квадратным вырезом и высокой, под грудью, талией. Вырез и фактура ткани максимально обнажали грудь, сквозь кисею ясно виднелись темно-розовые соски. Платье было с короткими, слегка взбитыми рукавами, со шлейфом, который можно было снимать; сейчас он был прикреплен к линии талии. Шлейф прикрывал бедра и колени Сесиль и изящными складками падал на пол.

Сбоку от дивана стояла высокая бронзовая подставка на трех ножках, а на ней – лампада с горящим ароматическим маслом.

Вся сцена до мельчайшей детали воспроизводила портрет мадам Рекамье кисти Давида.

Правда, Сесиль была гораздо красивей своего живописного оригинала, а ее черные шелковистые волосы тяжелыми волнами спадали с плеч на бархатные подушки дивана.

– Bonsoir, Сесиль, – поздоровался с ней Вэл. – Полагаю, теперь вы можете передохнуть. Как долго вам пришлось пребывать в этой позе?

Сесиль, вздохнув от облегчения, неторопливо расправила руки и ноги. Движениями она напоминала домашнюю кошку.

– Довольно долго, – ответила она. – Я рада вашему приходу.

– И я тоже. – Он окинул взглядом комнату, небольшую, прекрасно обставленную; золотистый, белый и красный цвета отлично сочетались друг с другом. Надо отдать должное Мари Лаво, она поработала на славу, и вкус у нее отменный. Эта комната вполне могла сойти за апартаменты императрицы Жозефины в Мальмезоне. Даже розы в расставленных повсюду вазах напоминали те, что росли в саду Жозефины.

Сняв фрак, Вэл бросил его на пуфик и опустился в глубокое мягкое кресло.

– Я бы выпил бокальчик разбавленного водой абсента, – попросил он.

Сесиль встала. Перебросив шлейф через руку, она направилась к двери в задней стене.

– Зачем же делать это самой? Вызовите слугу. Полагаю, Мари не забыла позаботиться о прислуге.

– Сегодня, в наш первый вечер, я всех отпустила. Нам лучше побыть наедине, все, что надо я принесу вам сама.

Вэл улыбнулся:

– Как вам будет угодно. Тогда принесите, пожалуйста, бутылку абсента и кувшин воды. Меня сегодня что-то одолела жажда.

Сесиль отправилась выполнять поручение. Ее походка тоже заслуживала того, чтобы быть запечатленной в каком-нибудь произведении искусства.

Она вернулась с подносом, на котором стояли миниатюрный графинчик с зеленой жидкостью и серебряный кувшин с водой. А также хрустальный бокал и огромная тарелка дымящейся красной фасоли с рисом.

– Сегодня понедельник, – сказала Сесиль. Улыбнувшись ему, она поставила поднос на низкий столик по правую руку от Вэла и плавно опустилась на колени. Движения ее рук, смешивающих абсент с водой, были полны изящества. Сложив ладони чашей, она подала бокал Вэлу. От этого ее полные груди слегка приподнялись и наполовину обнажились.

– Очень мило, – сказал Вэл, взяв бокал из ее рук. – Сесиль, я хочу, чтоб вы знали, чего я хочу от вас. Устройтесь поудобней и выслушайте меня. Мои слова могут вас удивить.

– Не думаю, миши. Я получила хорошее образование в том, что касается мужских прихотей. – Во взгляде Сесиль, устремленном прямо на него, не было и тени кокетства.

Вэл поморщился:

– Что касается меня, то я понятия не имею, как следует содержать любовницу. И не собираюсь этому учиться. Мне нужно лишь одно, Сесиль: своего рода лежбище, место, где бы я мог отдохнуть, ничего не планируя, не размышляя, не поддерживая светскую беседу. В моей жизни, как в жизни любого человека, недостает красоты, гармонии, покоя. И вкладывая деньги в этот дом, я ожидаю обрести это здесь.

– Я поняла вас, миши.

– Прошу вас, ради Бога, прекратите меня так называть. Меня зовут Вальмон. Или Вэл, если угодно.

Сесиль была удивлена.

Еще больше она удивилась, когда он, взяв вилку, спросил ее, почему она ничего не принесла для себя.

– Я уже поела, – ответила она.

– А вы любите поесть? – с любопытством спросил Вэл.

– Да нет, не особенно.

«Зачем ему это?» – гадала Сесиль.

– Очень жаль. Еда – отличная штука. – Сам-то он явно был не прочь поесть. Он живо расправился с фасолью и рисом.

– Не хотите еще, миш… Вальмон?

– Попозже, может быть. Все было очень вкусно. Готовила Мари?

– Да. Я не люблю готовить.

Вэл усмехнулся:

– Я почему-то так и думал. А чем вы любите заниматься, Сесиль? Вас интересует что-нибудь?

– Зачем вам это знать?

– Мы собираемся проводить довольно много времени вместе, и мне хотелось бы узнать вас получше.

– Я ваша любовница, месье. Красивое украшение в вашем царстве гармонии в стиле ампир. Моя задача – всячески вас ублажать. Зажигать вам сигару, подавать напитки, возлежать на этом вашем диване, удовлетворять любые ваши сексуальные желания… Но мои мысли и чувства вам не принадлежат, я не отдам их вам на потеху. Для вас я – роскошная изящная безделушка, и только.

Вэл был поражен спокойствием, с которым Сесиль это произнесла, и оскорблен равнодушием, с которым она отнеслась к его интересу к ней. Его с самого начата заинтриговала и пленила ее надменность. Но он полагал, что после подписания контракта ее отношение к нему изменится.

Он задумчиво почесал подбородок. В конце концов, чего он ожидал? Обрести здесь этакий оазис? Подобие семейного очага, но без тех обязательств, которые налагает на мужчину брак? Красивую, волнующую женщину, которая бы обожала его, не требуя ответного чувства? Ему пришло в голову, что, в сущности, он не знает ответа на эти вопросы. Приняв решение создать вокруг Сесиль обстановку, которая удовлетворяла бы его эстетическим потребностям, он не задумывался о том, как сложатся их отношения. Ему было нужно, чтобы эта связь подкрепила его репутацию светского повесы, а дом на Сент-Питер-стрит служил бы местом, где он мог бы отдохнуть от своей роли, побыть самим собой.

Он посмотрел на свою надменную любовницу:

– Вы говорите по-английски, Сесиль?

– Вполне достаточно.

– Так вот, говоря по-английски, раз уж мы впряглись в это дело, по-видимому, придется довести его как-нибудь до конца.

«Довести до конца» было не совсем точным определением той системы отношений, которая быстро установилась в игрушечном домике на Сент-Питер-стрит. Сесиль по большей части жила собственной жизнью. Вэл ночевал там лишь от случая к случаю. Теперь, когда сезон окончился, он редко наведывался в город, уделяя все внимание плантации. Много забот было связано со сбором урожая сахарного тростника, к тому же надо было готовиться к летнему вояжу по «подземной железной дороге». Каждую неделю или десять дней он покупал на аукционе негров и отправлял их в Бенисон.

После аукциона он всегда отправлялся на Биржевую аллею, в залы фехтования испанского учителя Пепе Лулла, и тренировался в течение нескольких часов. Фехтование было нынче в моде, к тому же оно как нельзя более соответствовало роли страстного поклонника поединков, которую играл Вэл. Упражнения со шпагой также помогали Вэлу сохранять форму – ему вовсе не улыбалось быть раненным на какой-нибудь нелепой дуэли.

Потом он старался показаться на петушиных боях или в игорном доме, в театре или на бирже. Он появлялся там в наимоднейших парижских туалетах, во всем своем павлиньем великолепии.

К полуночи, устав от «трудов», он обычно отправлялся к Сесиль. Он намеренно выставлял напоказ эту связь, делая вид, что ему доставляет удовольствие жгучая зависть светских приятелей.

Когда он приезжал к Сесиль, его уже ждал подогретый коньяк. Первый бокал он выпивал залпом, как лекарство, чтобы избавиться от гадкого ощущения, которое вызывал в нем проведенный в свете вечер.

Затем следовал кофе, и опять коньяк. На сей раз он потягивал его уже не торопясь, чувствуя, как накаленные до предела нервы постепенно расслабляются под воздействием красоты и покоя. Иногда он говорил с Сесиль. Но бывало и так, что, поздоровавшись и справившись о ее самочувствии, он подолгу – с час или даже больше – не произносил ни единого слова.

Чувствуя, что ему нужен покой, Сесиль сидела тихо.

Он всегда заставал ее в превосходной форме – ухоженной, красиво одетой, источающей волнующий аромат, и садилась она всегда так, чтобы свет массивного серебряного канделябра освещал ее полностью и Вэл мог свободно любоваться ею.

Его молчание и частые отлучки мало заботили Сесиль. Ей хватало собственных забот – было над чем подумать и чем заняться. Она поставила своей целью извести семейство Куртенэ, а главное, Жанну. Жанна узнала о связи Вэла с Сесиль после первого же его визита к любовнице. Об этом ей сообщила Мари Лаво. И теперь, каждый раз, когда Мари приходила причесывать ее, Жанна требовала все новых и новых подробностей, и Мари «неохотно» делилась с ней сведениями о том, как Сесиль с помощью Вэла процветает во грехе. Именно Мари распространяла слухи – по большей части ложные – о бурной сексуальной жизни этой парочки.

А потом Мари столь же щедро делилась новостями с Сесиль, передавая ей полные ярости и ревности замечания, которые по этому поводу отпускала Жанна. Сесиль была на седьмом небе – ей хватало пищи для злорадства на целую ночь.

Иногда она думала о Вэле. Он интересовал ее, потому что был замкнут, подобно ей, и представлял для нее такую же загадку, как и она для него.

Он был неизменно внимателен – Сесиль это поражало. Он всегда уведомлял ее о своих посещениях по меньшей мере за двенадцать часов вперед. И ей, в отличие от большинства содержанок, не приходилось проводить время в постоянном ожидании его визита.

Не обделял вниманием он и мать Сесиль, время от времени посылая ей какую-нибудь безделушку, цветы или конфеты. Его заботливость удивляла Сесиль, она не укладывалась в рамки ее представлений о подобных отношениях. Но ей было достаточно того, что каждый подарок Вэла делал ее мать счастливой на день-два. Высшей награды для Сесиль не было – она обожала мать.

Вэл всегда спрашивал ее согласия разделить с ним постель, хотя оба знали, что при подобных обстоятельствах отказ может быть вызван только месячными. Секс для Сесиль был сферой, где она могла выразить свою благодарность Вэлу за щедрость и внимание, которое он проявлял по отношению к ней и особенно к ее матери. Сесиль с детства усвоила науку угождать мужчине в постели. Ее тело было податливым и сильным, словно у танцовщицы, ее пальцы наизусть знали все точки возбуждения у мужчин, и она без труда открыла их на теле Вэла. Она всегда понимала, когда ему нужно расслабиться, а когда, наоборот, распалиться, что следует сделать, чтобы продлить или ускорить его наслаждение. Она умела и раздразнить, и уступить его натиску. А порой искусно перемежала то и другое, распаляя его до такой степени, что он совершенно переставал владеть собой. Она выполняла любое его желание и, если определенные ласки и позы ему не нравились, раз и навсегда исключала их из любовных игр. Зная, что ее завораживающая красота действует возбуждающе и на плоть, и на сознание Вэла, она старательно умащивала свое тело, опрыскивала его духами, украшала и выставляла напоказ перед ним. То шепча, то громко вскрикивая, переходя от нежных слов к площадной брани, а временами сочетая все это, она никогда не повторялась, оставаясь неизменно загадочной и непредсказуемой. С каждым разом она казалась ему все более волнующей.

Сесиль была гением сексуальности, воплощением самых разнузданных фантазий мужчины.

И все же…

Когда Сесиль разжигала в нем страсть поцелуями и ласками, пуская в ход рот, язык, руки, зубы, ногти, соски, Вэл чувствовал себя одиноким. Сесиль лишь изображала страсть, хотя в артистизме ей нельзя было отказать. И даже на вершине восторга, когда буря бешеного экстаза достигала кульминации, он всегда ощущал в сердце леденящий холод одиночества.

Он говорил себе, что не имеет права требовать от Сесиль большего. Он получал то, чего искал, – убежище и превосходную партнершу. Он не просил любви, потому что в Америке любовь белого к цветной или наоборот оканчивалась трагедией для обоих.

Неделя следовала за неделей, а его не оставляло смутное, безотчетное ощущение разочарования. В конце концов он понял, чего ему недоставало, – он тосковал по уюту. Этот великолепно обставленный дом казался безжизненным, он был музеем в стиле ампир, лишенным человеческого тепла. Его не было даже в жарких объятиях Сесиль.

Вэл стремился к мирному покою совместной жизни, но находил лишь возможность помолчать в одиночестве. Ему недоставало смеха, споров, бесед, откровенности, понимания, может быть, даже размолвок. Человеческого участия, одним словом. Совершенство таило в себе холод и мрак.

Однажды Сесиль угостила его гумбо, и Вэл вспомнил, как ел такой же на Рыночной площади. Та похлебка была необыкновенно вкусной – Вэлу в жизни не приходилось пробовать что-либо подобное в Новом Орлеане. Это воспоминание навело его на мысль, что, в сущности, он тосковал потому славному времени, которое провел с Мэри Макалистер, по их бесхитростному общению, полному сюрпризов.

Он смеялся над самим собой. Приложить столько усилий, чтобы отомстить этой девке, и все для того, чтобы в итоге она все равно взяла вверх. Он отдал бы все на свете, чтобы на месте утонченной Сесиль, в соблазнительной позе возлежащей на полированном диванчике стиля ампир, оказалась Мэри с ее наивностью и серьезным любопытством, Мэри, ступающая прямо в грязь, потому что залюбовалась в эту минуту красками неба.

Ах, какую шутку сыграла с ним жизнь, а ведь он, Вальмон Сен-Бревэн, немало поездил и повидал, был неплохо образован, обладал утонченным художественным вкусом!

Сейчас Вэл как никогда остро ощущал, какая, в сущности, забавная штука жизнь. Он смеялся над собой, и смех действовал на него исцеляюще. Он не стыдился своей роли светского хлыща, она лишь забавляла его. И миф о богатой невесте из Чарлстона был сочинен им как занятный фарс, не имеющий никакого отношения к истинному Вальмону Сен-Бревэну, никогда не охотившемуся за чужим состоянием. Правда, игра ему нравилась, но главным все же было другое – его дело, его работа на «подземной железной дороге». Но при всей серьезности своей миссии он не терял способности видеть смешные стороны собственной жизни.

Он смеялся над собой и наслаждался комичностью ситуации, он смеялся, потому что смех придавал ему сил.

Глава 52

В то время как Вэл все сильнее и сильнее осознавал мертвящую безжизненность музея на Сент-Питер-стрит, для Мэри ее домик в Кэрролтоне постепенно становился настоящим убежищем.

У нее никогда не было собственного дома, не было даже комнаты, где она чувствовала бы себя полновластной хозяйкой. Прошло немного времени, и мысль о доме, с появлением которого было связано столько печальных воспоминаний, стала вызывать у нее радость. Все началось с диванчика Дженни Линд. С его появлением остальная мебель в гостиной стала казаться безликой и громоздкой, и Мэри зажглась идеей обставить комнату заново.

Со временем этот интерес перешел в решимость, а потом в страстную одержимость. Ее жизнь стала разнообразнее и интереснее. Она советовалась с мебельщиками и антикварами, обойщиками, поставщиками и распорядителями аукционов, она многое узнала и многому научилась, обзавелась новыми друзьями.

Встречалась она и со старыми. Каждый день она являлась на окраину рынка и там, в лавках старьевщиков, копалась в куче ломаной, разрозненной, выброшенной как хлам или просто краденой домашней утвари. Однажды, торгуясь из-за одной медной лампы, почти целой, она услышала позади веселое хмыканье; голос, показавшийся ей знакомым, произнес:

– Скажите, что, если он не уступит, вы запустите этой лампой ему в голову.

Этим человеком оказался Джошуа, тот самый огромный негр-грузчик, который отвел ее когда-то к вдове О'Нил.

Мэри так обрадовалась, что чуть не кинулась к нему в объятия.

– Джошуа, как я тебе рада! Как ты поживал все это время? Давай выпьем где-нибудь кофе вместе.

– Нет, мисси, вы же знаете, это не принято. Мы с вами не можем сидеть за одним столиком. Идите на пристань, а я принесу вам кофе туда, словно я вас там должен был встретить.

– Но обязательно принеси кофе и себе.

– На этот счет не опасайтесь, мисси. У Джошуа припасено кое-что получше.

Они разговаривали чуть ли не целый час. То есть говорила в основном Мэри. С тех пор как Джошуа сдал ее с рук на руки полицейскому на Кэнал-стрит, в ее жизни произошла масса событий. Она рассказала ему об ирландском квартале и мадам Альфанд, о своем магазинчике, о Ханне и Альберте, о баронессе. Лишь о Вальмоне не сказала ничего.

Наконец она рассказала ему о домике. И о Луизе.

И не докончив фразы, расплакалась. Она плакала и плакала, дав волю слезам.

– Мисси… – Джошуа был встревожен.

– Нет, нет, – всхлипывала Мэри, – не беспокойся. Я так рада, что могу выплакаться. Все это время я не плакала, хотела – и не могла.

Постепенно «дробовик» оживал: он наполнился светом, заиграл красками. Все свои сбережения Мэри тратила на новую мебель, коврики, ткани. Она все реже и реже вспоминала то время, когда мечтала принести в дар Вэлу свое приданое. Иссушающая ненависть к нему и всем, кто причинил ей страдания, отступила на второй план, все ее помыслы были о доме. Она даже стала опять похожа на прежнюю Мэри, веселую и жизнерадостную. Но только внешне.

Внутренне она изменилась, стала осторожной и замкнутой. Она дала себе обещание никогда и никого не подпускать слишком близко – чтобы никто и никогда не мог снова причинить ей боль. Она была одинока – что ж, так спокойнее. Ей хватало ее работы и дома.

В апреле, когда сады на площади Джексона были разбиты, баронесса отбыла во Францию. Она подарила Мэри те сорок книг, что составляли ее библиотеку в Новом Орлеане, а в придачу – книжный шкаф красного дерева, в котором эти книги хранились.

Отъезд баронессы не особенно расстроил Мэри. Время, которое она тратила, распивая с баронессой кофе в конце рабочего дня, теперь можно было посвятить устройству дома.

И маленькому садику позади него. Дни становились длиннее, и, возвращаясь из магазина домой, она могла еще немного поработать в саду. Она подрезала вьющуюся зелень и ветви деревьев, свисающих вдоль ограды, делала новые посадки. Постепенно площадка перед домом преобразилась.

Ей хотелось сделать так много, но времени не хватало. Несмотря на то что сезон окончился, в магазине было много работы. Выкраивая посреди дня час, чтобы походить по лавкам в поисках обстановки, Мэри чувствовала себя преступницей. В среду после полудня она была свободна от работы, но это время было забито до отказа неотложными встречами, беседами, осмотрами. Она очень дорожила своими средами. Ей нравилось быть все время занятой, потому что тогда, возвратившись домой, она падала, валясь с ног от усталости, и тут же засыпала.

Двадцатого апреля была Пасха. С утра Мэри работала у себя в саду, а после полудня – в магазине. Звон колоколов напомнил ей о монастырской школе, но она отогнала эти воспоминания. У нее не было ни времени, ни желания соблюдать религиозные обряды. Бог не пришел ей на помощь, когда она так нуждалась в нем. Теперь она могла обойтись без него.

Ей не нужен был никто.

Когда Вальмон явился наконец за своим портретом, Альберту пришлось послать ему шесть записок с напоминанием, он справился о Мэри.

Мэри в магазине не было, как сообщил ему Альберт. По средам после полудня она не работала. Это известие разочаровало и вместе с тем обрадовало Вэла. Встретив Мэри, он не знал бы, что ей сказать. Однако ему хотелось повидать ее.

Альберт сам проследил за погрузкой портрета в фургон, который должен был отвезти картину в Бенисон. Пока они стояли возле фургона, наблюдая за работником, Альберт напомнил Вэлу о его обещании поговорить со своим банкиром – не может ли Альберт ознакомиться с коллекцией живописи семьи Сазерак.

– Бог мой, я и забыл об этом, мистер Ринк. Вот что, я отправлюсь сию же минуту, пока это снова не вылетело у меня из головы. Мои люди знают, куда отвезти портрет. – И он торопливо сошел вниз по ступенькам. Слишком много воспоминаний было связано с этим магазином, и Вэлу не хотелось задерживаться тут.

Жюльен Сазерак обрадовался приходу Вэла. Он как раз собирался продать ему еще одну лошадь.

– Кобыла, Вальмон, самая что ни на есть чистокровная – сплошные чемпионы в роду. А у тебя уже есть жеребец – Снежное Облако. Настала пора перейти от покупок к разведению собственной породы чемпионов.

Вэл поболтал с Жюльеном о генеалогии кобылы, поторговался и в конце концов купил ее не глядя. Он недолюбливал Жюльена, однако доверял ему. О просьбе Альберта он вспомнил, лишь когда Жюльен, наполнив бокалы, чтобы обмыть сделку, провозгласил тост: «За фамильный герб Бенисона и за продление рода».

Альберту повезло, сказал Жюльен. Лучшее время для осмотра коллекции выбрать было трудно – и сестра, и мать Жюльена в отъезде, они гостят у брата Жюльена, на его плантации. Он нацарапал на клочке бумаги записку для дворецкого.

– Передайте это вашему приятелю, Вэл. Записка послужит ему пропуском.

– Жюльен, будьте другом, отправьте ее с кем-нибудь из ваших посыльных. Дело в том, что я обещал сегодня преподать лучшему ученику Пепе Лулла урок вежливости.

Жюльен вызвал секретаря и отдал распоряжения по поводу записки. Затем он отправился вместе с Вэлом на Биржевую аллею посмотреть на поединок. По его мнению, Вэл был самодовольным и напыщенным ослом, однако надо отдать ему должное – фехтовальщик он отменный.

Жюльен ошибся. Селест Сазерак и вправду гостила у брата, а его мать, Анна-Мари Сазерак, в последнюю минуту переменила планы и решила остаться. Уже несколько лет она постоянно пребывала в депрессии, и даже поездка к сыну не радовала ее. Она предпочитала полубессознательное состояние покоя, которое давали ей увеличивающиеся с каждым днем дозы опия.

Она не могла понять, что нужно в ее доме этому Альберту Ринку. Когда тот объяснил, что явился, чтобы ознакомиться с коллекцией картин ее мужа, она заметила, что муж давным-давно умер.

Альберт проявил чудеса терпения, хотя ему не терпелось увидеть затененные прямоугольные полотна на стенах. У него руки чесались дернуть за шнур, чтобы открыть шторы и впустить побольше света.

Он уже в сотый раз объяснял этой даме, кто он такой и какой запиской снабдил его ее сын, Жюльен, растолковывая цель своего визита.

Анна-Мари Сазерак пыталась сосредоточиться. В конце концов она поняла, о чем говорит этот человек.

– Ах вот что, – сказала она, – вы хотите посмотреть на полотна Фрагонара.

Альберт чуть не упал в обморок. Он и мечтать не смел увидеть здесь работы больших мастеров. Он постарался вспомнить по-французски все что мог и, потерпев неудачу, энергично закивал.

Движением руки мадам Сазерак указала на альков у камина:

– Да вот одна из них.

Альберт протянул руку к шнуру портьеры.

– Нет! – вскричала мадам Сазерак. – Не делайте этого, от света у меня болят глаза.

И вновь Альберту пришлось призвать на помощь всю свою выдержку и дар убеждения. Опустившись на колени, он взмолился и в конце концов добился своего.

К тому времени уже стемнело и свет был не столь ярким. Мадам Сазерак щурилась и моргала, однако закрывать глаза необходимости не было.

Альберт глубоко вздохнул, успокаиваясь. Затем он повернулся к окну спиной и взглянул на окружавшие его сокровища.

Вся мебель здесь была старой: дерево потускнело, а краска и позолота поблекли. Бархатная и парчовая обивка стульев и диванов повытерлась. Но от этого мебель только выигрывала – она словно светилась изнутри. Хрустальные подвески на люстре засверкали и ожили, будто обрадовавшись свету, а цветы на старинном ковре цвели, словно настоящие. Но Альберт ничего этого не замечал. Он был словно загипнотизирован, – открыв рот, он смотрел на самое великолепное полотно, которое ему когда-либо приходилось видеть.

– По-моему, вы говорили о Фрагонаре, месье. То, на что вы сейчас смотрите, – Гойя. Он никогда не принадлежал моему мужу.

– Прошу вас, мадам, пожалуйста, дайте мне полюбоваться им. – Голос Альберта дрожал от благоговейного восторга.

– Но вы сказали – Фрагонара. А сами даже не взглянули на его картины. – Она потянула Альберта за рукав. – Вон они. Идите же осмотрите их, и поскорей. Я хочу отдохнуть.

Но Альберт остался стоять, как прикованный. Он все любовался и любовался картиной, словно старался вобрать в себя каждый дюйм, внимательно изучая каждый оттенок, деталь, мазок кисти великого мастера. Пытаясь отвлечь мадам Сазерак от упорного стремления увести его к Фрагонару, он уцепился за первую попавшуюся деталь:

– Мадам, посмотрите на руки этой женщины. Я имею в виду пальцы. Художник намеренно выставляет их напоказ, чтобы мы обратили на них внимание. Они необычны, почти неправдоподобны, можно сказать. Кажется, таких не бывает в природе. Однако я знаю, такие пальцы встречаются. У девушки, которая работает в магазине моей жены, – в сущности, они партнеры – так вот, у нее точно такой же удлиненный мизинец.

Она перестала тянуть его за рукав. Альберт был доволен своим успехом. Но тут он почувствовал, как рука мадам Сазерак повисла на его локте, ее маленькое тело обмякло и соскользнуло на пол. Она была в глубоком обмороке.

– Ах вы чудовище! Что вы сделали с мадам! – Дворецкий, стоявший на своем посту у дверей, бросился к хозяйке. – Мишель! – закричал он. – Рене! Валентин! Сюда, скорее!

Альберт поспешил ретироваться.

Мэри чистила купленную ею в тот день серебряную чашу, когда раздался стук в дверь. Полагая, что это привезли другую ее покупку – шкафчик для спальни, она распахнула дверь, не спросив имени гостя.

Перед ней стоял незнакомец, хорошо одетый мужчина. Мэри попыталась захлопнуть дверь, но он ее опередил, удержав дверь рукой.

– Прошу вас, мадемуазель, я не причиню вам вреда. Мне нужно всего лишь переговорить с вами. Я даже не войду внутрь.

Был уже девятый час, темно. Не самое подходящее время для разговоров с незнакомым мужчиной – пусть даже прилично одетым – для девушки молодой и к тому же живущей одиноко. Мэри навалилась на дверь всем весом.

– Мадемуазель, умоляю вас. Понимаю, время позднее, но я объясню вам…

Он не успел – внезапно из темноты выступила фигура маленькой женщины в черном.

– Дай мне взглянуть! – вскричала она.

Она поднырнула под его руку и бросилась к Мэри. Ее крошечные руки вцепились в рукава, в талию Мэри, ощупывая ладонь, которой Мэри придерживала дверь. Пальцы старухи, словно насекомые, ползали по руке Мэри.

– Это она! – воскликнула старуха. – Я знала, знала! Моя дорогая, милая моя Мари. – Хватая Мэри за руки, плечи, шею, она пыталась обнять ее.

Мэри испугалась – старуха показалась ей страшной, этакий костлявый призрак в черном одеянии, с глазами, горящими, словно угли, на смертельно бледном лице.

Мэри отпрянула. Дверь распахнулась.

– Maman, Maman, прошу вас, успокойтесь. – Мужчина удерживал свою мать, рвущуюся к Мэри. – Мадемуазель, умоляю вас, скажите моей матери, что она ошибается.

– Вы ошибаетесь, мадам, – поспешила сказать Мэри. – Пожалуйста, поверьте мне. Вы ошиблись домом. Я не знаю ни вас, ни вашего сына.

– И имя, – стенала женщина, – имя совпадает.

– Имя довольно распространенное, Maman. Послушайте меня. Вы в состоянии слушать? Пожалуйста, Maman, сосредоточьтесь. Я задам этой девушке вопрос. Вслушайтесь в то, что она ответит.

Мэри видела, что мужчина чуть не плачет.

– Как вас зовут, мадемуазель? Мэри Макалистер?

– Да. Зачем вам мое имя?

– Простите меня. Это все моя мать. Она принимает вас за кого-то другого. Скажите ей, пожалуйста, ведь ваша мать жива?

Мэри почувствовала холод в затылке.

– Моя мать скончалась, месье. Я так и не успела ее узнать. Она умерла при родах.

– Мари! – стенала женщина в тисках рук своего сына. Она протягивала руки навстречу Мэри.

Мужчина притянул свою мать к себе.

– Мадемуазель, прошу вас, ответьте, пожалуйста, еще на один вопрос. Вы не знаете девичьей фамилии вашей матери?

– Нет, фамилии я не знаю. Это ужасно, месье. – Мэри чувствовала, что сейчас упадет в обморок, и торопливо продолжила: – Может быть, я смогу вам помочь. Вы хотите того же, что и я: узнать о моем происхождении. Дело в том, что мать оставила мне наследство – деревянную шкатулку. На ее внутренней крышке выгравировано имя – Мари Дюкло, адрес монастыря урсулинок и название Нового Орлеана по-французски.

– Боже милосердный, – выдохнул мужчина, – так это правда. – Открыв рот, он во все глаза смотрел на Мэри.

Старушка уже не билась в его объятиях.

– Говорила я тебе, Жюльен, так нет, ты и слушать не хотел. Видишь, чего ты добился своим упрямством, напугал Мари до смерти. – И она улыбнулась Мэри, и ее лицо, лицо менады, изборожденное морщинами, внезапно осветилось и стало красивым. – Деточка моя, – ласково сказала она, – я твоя бабушка, которая так давно ищет тебя.

– Не хотите ли войти в дом? – предложила Мэри. От растерянности она произнесла первую пришедшую на ум фразу.

Глава 53

– Я подам кофе, – сказала Мэри, когда ее бабушку усадили на диванчик Дженни Линд. Жюльен сел рядом с матерью – он во все глаза разглядывал Мэри.

– Нет, дорогая моя, спасибо. Жюльен, ты видишь, какие прекрасные манеры у нашей Мари? И по-французски как хорошо говорит! Мари, у тебя прекрасные манеры. Я бы выпила стакан воды.

Мэри вопросительно посмотрела на Жюльена:

– А вы, месье?

– Что? Ах да, спасибо, спасибо, мне тоже воды.

Мэри отправилась в свою маленькую кухню – она не успела вымыть руки после чистки серебра. Затем она налила воды для гостей – своих первых гостей в этом доме.

Вернувшись в гостиную, она поставила стакан с водой на столик возле своей бабушки.

Жюльену она подала чашку.

– У меня всего один стакан, – сказала она, – я ведь живу одна.

– Всего один стакан, – эхом отозвалась бабушка. – Бедная моя козочка.

Мэри выпрямила спину. Она вовсе не собиралась жаловаться на бедность. В конце концов, они явились без приглашения. И никаких особых чувств она к ним не испытывала. Слишком поздно все это.

– Полагаю, нам лучше начать с самого начала, – сказал Жюльен. – Я ведь даже не представился. Мари, я – Жюльен Сазерак. Если угодно, дядя Жюльен.

Сазерак, значит. Мэри начала было что-то говорить, но передумала:

– А меня, месье, зовут Мэри, не Мари.

– Нет, нет, – сказала Анна-Мари Сазерак. – Мари. Первую дочь всегда называют Мари. Твою мать звали Мари-Кристин. Ты будешь жить в ее комнате, в комнате моей Мари. И счастье снова вернется в наш дом. Пожалуйста, Мари, пойдем домой. – Она протянула руку к Мэри. Но Мэри не сдвинулась с места.

– Мадам, можно задать вам один вопрос?

– Разумеется, Мари.

– Нет ли среди ваших родственников некой Селест Сазерак, дамы среднего возраста?

– Ну конечно, это моя дочь, тебе она приходится тетей. А откуда ты ее знаешь?

Как только Жюльен Сазерак произнес свое имя, в голове Мэри родилось подозрение. И все же, узнав, что ее опасения подтвердились, она испытала некоторый шок. Трудно было смириться с мыслью, что ее предала родная сестра матери. Тем горше было сознавать это.

Мэри сжала руки в кулаки. От ярости ее голос дрожал.

– Позвольте, мадам, рассказать вам, откуда я знаю вашу дочь. Это довольно длинная и неприятная история. И когда я закончу, вы поймете, почему я никогда не смогу жить в вашем доме.

И она рассказала им все, с самого начала, с того момента, как ей вручили шкатулку в школе при монастыре. Спокойным, ровным голосом она поведала о смерти своего отца, о том, что женщина, которую она считала матерью, оказалась ее мачехой, о том, как она надеялась, что шкатулка поможет ей найти свою родню в Новом Орлеане.

О том, как опрометчиво она доверилась Розе Джексон и как ей чуть было не пришлось дорого поплатиться за свою наивность:

– Вы представить себе не можете, какой я чувствовала себя тогда обессилевшей и перепуганной. Слава Богу, мне удалось бежать из этого отвратительного места.

Описала Мэри, и как по-доброму ее встретили монахини, какой участливой казалась та дама, с которой она познакомилась в монастыре.

– Она обещала помочь вернуть мое наследство и деньги. Я была ей очень благодарна. И даже когда она сообщила мне, что вернуть украденное оказалось невозможно, я все равно была ей признательна за то, что она пообещала найти мою родню, помочь мне воссоединиться с моей семьей… Эту женщину звали Селест Сазерак.

Жюльен вскочил с места. Чашка и блюдце упали с его колен на пол и разбились.

Анна-Мари Сазерак покачала головой.

– Не понимаю, – сказала она. – Селест не могла быть той женщиной. Селест бы сразу догадалась, кто ты такая, Мари. Она всегда страшно любила перебирать вместе со мной вещи в шкатулке и слушать рассказы про тех Мари, которые передавали ее своим дочерям из поколения в поколение.

Жюльен взглянул на Мэри, взглядом прося ее быть терпеливой и не сердиться на его мать, бабушку Мэри.

– Maman, тут все ясно, – медленно произнес он. – Селест все знала. Постарайтесь понять это. Селест все знала. И намеренно скрыла от нас Мари. – Он снова посмотрел на Мэри: – Я понимаю вас, мадемуазель, такое трудно простить. Позвольте мне принести за всех нас всяческие извинения. Я исполню любую вашу просьбу, сделаю все, что в человеческих силах.

Жюльен умолял ее изо всех сил, а просить он не привык, это было очевидно, и Мэри почувствовала мстительную радость. Ей нравилось видеть его униженным. Пусть поползает тут на коленях перед ней – раз он брат Селест.

– Умоляю вас, мадемуазель Макалистер, посмотрите на мою мать. Когда-то она была счастливой, полной энергии и сил женщиной. Прекрасной матерью. Но с тех пор как она овдовела, последние десять лет, ее жизнь превратилась в кошмар. Постепенно она стала такой, какой вы ее видите. В течение десяти лет она живет, погруженная в такую беспросветную тьму, что даже лучшие доктора не в состоянии помочь ей. Единственное, что ее заботило до сих пор, – это надежда найти вас. Мы годами не могли уговорить ее выйти из дома. А сегодня вечером она вышла, она отправилась ко мне одна, без провожатых, чтобы я привел ее к вам.

Мадемуазель, вы могли бы вернуть ее к жизни, к людям. Прошу вас, пойдемте с нами, поживите в доме, который по праву принадлежит и вам, не отвергайте своих родных. Вы можете не испытывать любви к вашей бабушке, но пожалейте ее по крайней мере!

Анна-Мари все еще качала головой.

– Не понимаю, – повторяла она снова и снова.

Мэри взглянула на женщину, которая приходилась ей бабушкой. Она не испытывала к ней ни любви, ни даже жалости. «Слишком поздно, – говорила она себе. – Я могла пожалеть ее когда-то, даже полюбить, может быть. Если бы Селест привела меня к ней тогда. Но с тех пор многое, очень многое изменилось. И я стала другой. Я не хочу бросать то, что с таким трудом завоевала, – ни дом, ни магазин, ни душевный покой. Я не стану возвращать к жизни мадам Сазерак. С меня достаточно собственных тревог и проблем».

– Даю вам слово, – клялся тем временем Жюльен Сазерак, – Селест заплатит за содеянное ею.

Мэри снова почувствовала, как ее охватывает радостная дрожь.

– Я поеду с вами, месье. Но не обещаю остаться у вас навсегда.

– Спасибо, мадемуазель… Maman, вы слышите? Вы готовы идти? Мари едет с нами.

Мадам Сазерак улыбнулась. Она снова протянула руку Мэри. И на сей раз Мэри ее приняла.

В экипаже Анна-Мари Сазерак уснула – она так и не вынула руки из рук Мэри, голова ее соскользнула Мэри на плечо, во сне она тихонько сопела и улыбалась.

Жюльен внес мать в дом.

– Жак! – позвал он дворецкого. – Скажите горничным, чтоб подготовили комнату мадемуазель Мари. Она приехала домой. И зажгите все свечи. В этом доме теперь всегда будет светло.

Его взгляд, устремленный на Мари, был торжественным.

– Спасибо вам, – сказал он. – Я отнесу Maman в ее комнату. Если хотите, потом, после того как ее уложат, мы вместе займемся поисками вашего приданого.

Дверь в комнату Селест была заперта. Пробормотав какое-то ругательство, Жюльен отступил на несколько шагов назад и с разбегу взломал дверь, навалившись на нее. Мэри издала долгий радостный вздох. Ярость, бушевавшая в ней, искала выхода – ей хотелось громить и крушить все вокруг.

Комната Селест, словно зеркало, отражала уродливое сознание хозяйки. Каждый ящичек, шкафчик, гардероб оказались заперты. Жюльен снял с крючка у камина кочергу и взломал первый попавшийся шкаф. Дерево с громким треском хрустнуло.

– Осмотрите его, а я тем временем взломаю следующий, – сказал Жюльен. Он тяжело дышал, лицо его покраснело.

– Дайте-ка мне кочергу, – приказала Мэри. – Я сама открою следующий. Мне хочется это сделать. – Она атаковала резной шкафчик красного дерева. Рука ее на минуту дрогнула. Все-таки такая тонкая работа. Однако желание отомстить Селест взяло верх. Мэри со смехом взломала шкафчик.

Жюльен держал лампу над ее головой. Шкатулка оказалась в шкафчике. Мэри была обрадована и одновременно разочарована – слишком уж быстро окончился погром. Она взяла шкатулку в руки, ощупывая знакомые контуры.

На секунду она снова стала той прежней Мэри, которая так стремилась обрести дом, семью, любовь.

Но это ощущение тут же исчезло. И она вернулась в настоящее; она была одна, сама по себе, и ей вполне этого хватало. Впредь она не допустит, чтобы ей причиняли страдания.

– Вы не хотите его открыть? – спросил Жюльен. – Я повернусь спиной.

– Это излишне, месье. Тут нет ничего такого, что вам не следует видеть. – Мэри положила шкатулку на бюро и приоткрыла крышку. – Все на месте, – сказала она. Она видела, что Жюльен так и не повернулся.

Он спросил, не хочет ли она спуститься вниз, чтобы побеседовать там. Мэри тут же согласилась, ибо поговорить было о чем.

Проговорив четыре часа и выпив бездну кофе, они наконец пожелали друг другу спокойной ночи. При этом Мэри обзавелась длинным списком ближайших родственников – дядей, тетей, кузенов. А также узнала имена слуг – дворецкого, кухарки, садовника, кучера, лакеев, горничных. Назавтра был назначен маленький семейный ужин.

Договорились они и о том, что она будет называть своих дядей и тетей по именам, а домашние будут звать ее Мари.

От Жюльена она узнала о бабушкином пристрастии к опию и пообещала сделать все возможное, чтобы избавить ту от этой пагубной привычки. Она также обещала звать бабушку Mémère на креольский лад.

Однако Мэри не могла обещать, что будет жить в доме Сазераков постоянно, – это будет видно в дальнейшем, сказала она.

Жюльен проводил Мэри в ее комнату.

– Заприте дверь, – посоветовал он. – Селест приедет, вероятно, только завтра, но от нее можно ждать чего угодно. Я останусь в доме до ее возвращения. Я сам переговорю с ней. Вы даже можете не присутствовать при этом.

Но Мэри сказала, что ей как раз хотелось бы присутствовать при этом разговоре. Попрощавшись с Жюльеном, она заперла дверь.

Множество горящих свечей ярко освещали комнату, было светло, как днем. Здесь было много цветов, лент, кружев – чувствовалось, что это комната юной девушки.

«Здесь жила моя мать», – подумала Мэри. Только теперь она поверила в то, что произошло. Она наконец была в своей семье, со своими родными. Она положила шкатулку на кресло и открыла ее. Один за другим она вынимала предметы, находящиеся в ней, выкладывая их на кровать: веер, медальон, наконечник стрелы в потертом кожаном футляре, кусок мха, завернутый в кружево, перчатки.

Взяв перчатки, она натянула их на руки. Ее семья. Интересно, какое из этих сокровищ принадлежит ее матери? Какой она была?

Надо расспросить об этом Mémère.

Внезапно Мэри захотелось, чтобы поскорей наступило утро.

Глава 54

– Bonjour, Mémère. Я принесла вам кофе.

Мэри осторожно внесла поднос. Шторы в спальне были задернуты, и она едва видела к темноте. Может быть, кухарке только показалось, что она слышала колокольчик бабушки.

Но тут из темноты послышался голос, который рассеял ее сомнения.

– Мари? Мари, неужели это и вправду ты? Я боялась, что ты мне только приснилась. – Сейчас Анна-Мари Сазерак говорила гораздо отчетливее, чем накануне вечером. – Любовь моя, подойди к своей бабушке. Дай мне поцеловать тебя.

– Иду, иду. Тут очень темно, я не вижу вас. – Мэри стукнулась коленом о ножку стола. Она поставила на него поднос. – Mémère, чтобы увидеть вас, мне придется открыть шторы, – сказала она.

– Нет! Я не выношу дневного света… Ну хорошо, открой их наполовину. Мне тоже хочется посмотреть на тебя.

Мэри на ощупь пробралась к окну. Шнур никак не поддавался, видно было, что им давно не пользовались. Она резко дернула, и шторы открылись во всю ширь. В руке у нее остался конец шнура.

– Извините… – пробормотала она, но старушка прервала ее:

– Неважно. Это пустяки, деточка. Иди же сюда. – Она сидела, опираясь на гору подушек. В кружевном чепце и ночной рубашке с широким воротом она казалась совсем маленькой и хрупкой. Руки ее были протянуты к Мэри. Широкие рукава рубашки напоминали крылья.

Мэри подошла к ней и наклонилась, чтобы та смогла ее обнять. От ее внимания не ускользнуло, что взгляд старушки сегодня был более ясным и сосредоточенным. Может быть, она сможет ответить на ее расспросы о матери.

– Мари, дорогая, какая ты худенькая! Ты хорошо ешь? Твоя мать вечно ковырялась за едой, помню, уговорить ее стоило немалого труда. Где твой поднос? Там есть хлеб, масло? Я хочу, чтоб ты съела все подчистую, и варенье не забудь. И пожалуйста, положи в кофе побольше сахара.

– Но, Mémère, это ваш завтрак. Я уже завтракала сегодня.

– Ну и что? Позавтракаешь еще раз, а я попрошу, чтоб принесли еще поднос. Ешь, моя козочка. Ты так обрадуешь этим свою бабушку.

Мэри не стала сопротивляться. Она уже давно была на ногах, к тому же булочки оказались просто восхитительными.

И потом, ей хотелось расспросить бабушку о матери. Вчера она внимательно осмотрела ее комнату, но так и не нашла ничего, что бы могло рассказать ей о матери, там не оказалось ни ее личных вещей, ни книг – ничего.

– А моя мама тоже была худенькой? Mémère, вы расскажете мне о ней?

Глаза бабушки наполнились слезами.

– Мне так недоставало ее, – прошептала она. – Она была моей любимицей. Мари-Кристин. – Она устремила глаза к балдахину из цветного шелка. – Она была самым красивым ребенком на свете. О, как я радовалась ее рождению! Даже если бы она оказалась дурнушкой, я все равно любила бы ее безумно. До нее были одни мальчики, я родила пятерых, и все были мальчиками. Муж-то был доволен. «В сыновьях сила мужчины», – говорил он, бывало. Но я мечтала о девочке. И даже когда два моих сына умерли, я все равно молила Бога, чтоб он послал мне девочку.

И он услышал мои молитвы. Я получила красавицу Мари-Кристин.

Она была не похожа на других моих детей, те были красненькими, лысенькими, сморщенными. А у нее кожа была белая, словно взбитые сливки, а волосы густые, черные, как вороново крыло, со смешными завитками у лба. Вначале ее глаза были голубыми, как у всех детей. Вернее, нежно-синими, как анютины глазки, это уж потом, много позже, они стали карими. Но они очень долго оставались синими – я даже думала, что это навсегда. Однако в один прекрасный день цвет изменился, причем как-то быстро и незаметно. Карий цвет ей тоже очень шел. В общем, у нее были красивые глазки – огромные, ясные и лукавые. Что и говорить, она была сущим чертенком, моей маленькой любимицей и проказницей. – Мадам Сазерак замолчала. Казалось, она вся ушла в воспоминания.

– А какой у нее был характер? – спросила Мэри. Ей хотелось услышать еще что-нибудь о матери.

Бабушка хмыкнула.

– Она была очень своенравной. Упрямой. И храброй, ничего не боялась. Ни в чем не уступала братьям. Ох как она их, бывало, изводила! Но на нее невозможно было сердиться. Она была страшной хохотушкой, очень жизнерадостной и ласковой девочкой. Стоило ей попросить прощения, и ее тут же прощали. Она могла растрогать самое каменное сердце… До тер пор… до тех пор, пока… – По щекам старушки, словно прозрачные жемчужины, заструились слезы. Ее рука лихорадочно шарила по столу возле кровати. – Мне пора принять мое лекарство. Позови Валентин, Мари. Она знает, как его приготовить.

Мэри взяла ее за руку:

– Mémère, Валентин сейчас придет. А пока она не пришла, расскажите мне еще о маме. Повзрослев, она осталась красивой? А как она познакомилась с папой? Они очень любили друг друга?

Анна-Мари Сазерак отвернулась. Ее плечи дрожали от плача.

– Я не могу, не могу больше говорить. Здесь слишком светло, и у меня болят глаза. Валентин! Задерни шторы! У меня болит голова, Валентин. Дай мне поскорей лекарство.

Мэри опустила руку бабушки на одеяло. Затем она порывисто дернула шнур колокольчика и вышла из комнаты.

Она нашла Жюльена в библиотеке, где они беседовали накануне.

– Я не останусь здесь, – заявила она. – У меня ничего не получится. Я сделала все, как вы велели, месье, сама принесла поднос, называла ее Mémère, даже позволила себя поцеловать. Но она требует свой опий. Я не стану прислуживать опиоманке. Я отправлюсь сейчас на работу, как обычно, а после работы – в свой дом.

Жюльен уговорил ее сесть, успокоиться, подумать и выслушать его.

– Мари, за один день ее не вылечишь. Скажите мне, она вас узнала?

– Да, и очень обрадовалась мне, это я знаю точно. Она велела мне съесть ее завтрак, потому что я слишком худа. По ее словам, моя мама всегда плохо ела. Тут я попросила ее рассказать о маме, и она говорила примерно с минуту, а потом вдруг ни с того ни с сего стала искать свое лекарство, крича, чтобы закрыли шторы, потому что у нее болят глаза. При этом она приняла меня за свою служанку.

Жюльен коснулся руки Мэри:

– Вы хотите сказать, что шторы были открыты?

– Ну да, я их открыла.

– И она позволила вам это сделать?

– Конечно. Ведь в комнате была кромешная тьма. Жюльен Сазерак прижал к груди руки:

– Девочка моя, вы совершили чудо! Эти шторы не открывают вот уже шесть лет. Вы даже не сознаете, не отдаете себе отчет, что это, в сущности, значит.

Мэри вздохнула:

– Это значит, что вы стараетесь заманить меня в ловушку, только и всего. Послушайте, месье, я ведь не какая-нибудь бесчувственная, мне жаль ее, и я счастлива, что она позволила открыть эти несчастные шторы. Но я должна и о себе подумать. Я бы предпочла жить, как раньше, – одна.

– Прошу вас, выслушайте меня, Мари… Мэри. Я не стану спорить с вами. Хотите, я расскажу вам о вашей матери? Вы ведь хотите узнать о ней побольше, не правда ли?

– Конечно, хочу.

– Так вот, я расскажу вам… Мари-Кристин была самым очаровательным и самым несносным существом на свете. Ее нельзя было назвать красивой, хотя все наверняка будут хором убеждать вас в обратном. Она была похожа на большинство креольских девушек – светлокожая, темноглазая, волосы тоже темные. Что ее выделяло из общей массы, так это темперамент. Она была любопытна, как кошка, ее интересовало абсолютно все: все на свете узнать, испытать, перепробовать. Она была полна энергии и жизнерадостна. Залезет, к примеру, на дерево и упадет. Всех вокруг перепугает насмерть, а сама расхохочется, глядя на наши перекошенные от страха лица.

Для нее не существовало запретов. Даже когда она сознавала, что ее наверняка накажут за какую-нибудь проделку. Взять хотя бы уроки. Бывало, вместо того чтобы учить их, она сидит и играет в куклы. А когда ее за это накажут, спокойно заявит, что так ей и надо, поцелует или обнимет обидчика, и дело с концом. Сколько ни спорь с ней, ни доказывай, все равно сделает по-своему.

Maman безбожно баловала ее. Чего бы Мари-Кристин ни попросила, ее просьба тут же удовлетворялась. И даже папа, хотя он был очень строг с нами, остальными детьми, не выдерживал, уступал Мари-Кристин, осаждавшей его с какой-нибудь очередной затеей.

Идемте со мной, Мэри. Я хочу показать вам кое-что, что принадлежало моему отцу. Прошу вас. Это займет немного времени.

Жюльен провел ее в гостиную. Когда он открыл шторы, перед ее глазами предстал мир, сплошь состоящий из позолоты, хрусталя и дорогой парчи. Мэри раскрыла рот при виде всего этого.

– Таков был мир, который мой отец считал своим: дореволюционная Франция. Он привез это с собой, когда ему удалось бежать от разъяренной толпы. Из всей семьи уцелел он один – остальных отправили на гильотину.

Он поехал в Новый Орлеан, потому что тогда это был французский город. И устроил в своей комнате маленький Версаль, в котором правил, словно Людовик XIV, король-солнце. Его слово было законом и обжалованию не подлежало. То есть так было для всех, кроме Мари-Кристин.

Как сейчас вижу ее на цыпочках входящей в эту дверь. Отец всегда сидел в этом большом кресле, а она подкрадывалась к нему сзади и закрывала ему глаза руками, требуя, чтобы он угадал, кто это.

Отец был степенным пожилым человеком. Он всегда ходил в панталонах и длинных сюртуках, волосы его были белы, словно он их припудривал. Ему было уже за шестьдесят, когда родилась Мари-Кристин. Однако ей удавалось разыграть его. «Я мадам де Помпадур, – прохихикает она ему, – ваша фаворитка».

Вероятно, он любил ее без памяти. И поэтому так ожесточился, когда она воспротивилась его воле. Она разбила его сердце.

Он нашел ей прекрасную пару, женихом ее должен был стать француз, как и сам папа, некий Жиль Д'Оливэ, симпатичный молодой человек. Во Франции у него был бы высокий титул виконта, но его родители, как и наш отец, покинули страну во время Революции. Правда, они оказались не столь предусмотрительны, и, в сущности, у них ничего не осталось. Однако Жиль сумел сколотить изрядное состояние, к двадцати годам он владел плантацией площадью в тысячу акров, а к тридцати его владения расширились до десяти тысяч. И отец дал согласие на его брак с Мари-Кристин. Пообещав поистине королевское приданое.

Но накануне свадьбы, Мэри, ваша мать сбежала с человеком, с которым познакомилась в тот же день. Это был ваш отец.

Папа чуть с ума не сошел. Он вычеркнул ее имя из генеалогического древа Сазераков, которое восходит к десятому веку, и приказал уничтожить все ее личные вещи – одежду, книги, всякие безделушки. Он даже запретил домашним произносить ее имя. Письма, которые приходили от Мари-Кристин, он отсылал назад. Он не писал ей и остальным запретил писать.

И то роковое письмо, которое пришло от вашего отца, было также отослано обратно. С ужасом вспоминаю я тот день. Мари-Кристин умерла, а нам не позволялось даже оплакать ее. Maman целовала землю у его ног, умоляя разрешить упокоить тело Мари-Кристин в фамильном склепе, но он был непреклонен.

Теперь вы понимаете, Мэри, почему разговор о вашей маме причиняет Maman такую жгучую боль и, чтобы унять ее, ей нужен опий?

Мэри слушала, глядя на него широко распахнутыми глазами.

– Какая страшная трагедия, – произнесла она. – Бедная ваша матушка. По крайней мере, ей не в чем себя упрекнуть – не она, а ваш отец проявил жестокость.

Плечи Жюльена опустились.

– Maman помогла Мари-Кристин бежать – она всегда и во всем ей потакала. – Он выпрямился, прокашлялся. – Однако не будем унывать. В этой комнате есть одна вещь, которая никогда не принадлежала отцу. Видите портрет слева от вас, возле окна? Это портрет Мари-Элен Вежерано, вашей прапрабабушки по линии матери. Благодаря ему мы сумели вас найти. Взгляните на свои руки.

Мэри смотрела на портрет не дыша. У этой дамы руки были точно такие же, как у нее, и держали они тот самый веер, что хранился в шкатулке.

– Так вы останетесь, Мари? – спросил Жюльен.

– Да.

Мэри пришла в магазин, чтобы поговорить с Ханной и Альбертом. Они оба были очень рады за нее.

– Я еще не поняла, к лучшему это или нет, – сказала Мэри, – но обещала остаться у них на год. Однако я сказала своему дяде… Все никак не могу привыкнуть ко всему этому… в общем, я сказала ему, что буду продолжать работать до тех пор, пока не смогу найти себе замену. Уверена, что мы могли бы нанять служащего из какого-нибудь другого магазина, и платить ему можно будет гораздо меньше, чем мне, поскольку у него не будет доли в прибыли. Мне деньги не нужны. Жюльен говорил что-то о каких-то моих акциях, так что особой нужды в деньгах я испытывать не буду.

Ханна и Альберт обменялись виноватыми взглядами.

– Понимаешь, Мэри, нам нужно тебе кое-что сообщить, – сказала Ханна. – Мы решили поехать за границу. Увидев картину Гойи в вашем доме, Альберт понял, что ему следует поучиться живописи в Европе.

– Это все дело техники, – сказал Альберт, – только техники, я уверен. Мне нужен лишь опытный учитель, знакомый с техникой старых мастеров. Увидев сами полотна, я сумею разобраться, как им удавалось создать такой эффект. И без труда усвою их приемы. Мне мешает то, что у моего здешнего учителя в Филадельфии имелись только копии.

– Нам удалось скопить достаточно денег, чтобы прожить в Испании год-другой, – сказала Ханна. – Или в Лондоне, – добавила она шепотом. – Боюсь, нам никогда не одолеть испанского.

– И когда вы хотите ехать? – спросила Мэри.

По словам Ханны, они хотели бы уехать как можно скорее. Плата за аренду магазина и за квартиру была внесена по май включительно, таким образом, у них оставалось еще недели три. Времени на сборы вполне достаточно – главным образом, чтобы продать товары какой-нибудь модистке и рассчитаться с Сесиль. Они вполне смогут уладить это и без Мэри, так что ей не придется навещать их партнершу в ее новом доме на Сент-Питер-стрит.

Последнему обстоятельству Мэри была особенно рада.

Вернувшись домой, Мэри застала Жюльена Сазерака. Он мерял шагами длинный коридор дома на Ройал-стрит.

– Вам удалось уладить свои дела? – осведомился он. – Как скоро вы сможете прекратить свою работу в магазине?

– Раньше, чем предполагала, – ответила Мэри. – Я ее уже закончила. Теперь я свободна. – На самом деле Мэри чувствовала себя расстроенной. Магазин значил очень много в ее жизни.

– Вот это замечательная новость, клянусь! – Жюльен от радости чуть в ладоши не хлопал. – У меня тоже есть для вас хорошая новость. Пока вас не было, явилась Селест. К счастью, Maman отдыхала, и ей не пришлось присутствовать при этой отвратительной сцене. Мари, Селест сюда больше не вернется. Ее увезли. Возле Натчеза имеется больница, где содержатся люди с подобными расстройствами психики.

Мэри не хотелось представлять подробности этой сцены. На полу все еще валялись осколки разбитого зеркала, а на стене, где когда-то висело это самое зеркало, темнело пятно. Исчезла и вся мебель из холла, а также ковры. Жюльену пришлось сменить одежду, и один рукав его сюртука казался толще другого. По всей видимости, рука у него была забинтована.

– Ринки уезжают, Селест получила по заслугам. Моя жизнь налаживается, – заметила Мэри. – Спасибо вам, Жюльен. – Она не скрывала своего сарказма.

Глава 55

На этом Жюльен отбыл, напомнив Мэри, что вечером планируется сбор родственников. Он заверил ее, что слуги сами позаботятся о необходимых приготовлениях. Ей беспокоиться совершенно не о чем.

В доме наступила тишина.

«Беспокоиться совершенно не о чем», – мысленно повторила она слова Жюльена. Вернее было бы сказать – нечем заняться. Она не могла припомнить того времени, когда ей нечем было заняться. Мэри поднялась к себе, надо было выбрать платье к вечеру. И погладить – собиралась-то она впопыхах.

Но все четыре ее платья были уже выстираны и выглажены. В огромном гардеробе они казались совсем крошечными.

Тогда она решила помыть голову. Можно было пополоскать волосы подольше – на это уйдет еще минут десять.

Она отправилась на поиски кухни, чтобы подогреть воды, но, пройдя три ступеньки, остановилась. Она была не в Кэрролтоне, не на Ирландском канале.

Она вызвала горничную.

– Никогда не привыкну к этому, – проворчала она вслух. Ей захотелось вновь очутиться в Кэрролтоне, в своем саду, повозиться в земле.

Жена Жюльена рассказала обо всем ближайшим родственникам, они – дальним, а те – всем остальным. Пока Мэри Макалистер спокойно мыла голову, вся креольская часть населения Нового Орлеана обсуждала необычные обстоятельства, при которых мадам Сазерак обнаружила свою внучку в маленьком домике в Кэрролтоне.

– Представляете, она работала продавщицей в магазине! Я ведь видела ее много раз. Помню, мне сразу показалось, что для продавщицы она выглядит очень уж аристократично.

– Подумать только, дочь Мари-Кристин! Как по-вашему, она так же хороша, как ее мать? Может, она и упряма так же?

– Вы слышали – Селест Сазерак отправилась в монастырь, в благодарность за то, что Господь услышал ее молитвы.

– Говорят, в комнате Анны-Мари Сазерак открыты шторы.

– Поговаривают, Жюльен Сазерак выделил ей миллион долларов.

– Ходят слухи, что она унаследует состояние Анны-Мари.

Карлос Куртенэ отправил посыльного к Филиппу с приказанием немедленно явиться в город. Он был уверен, что его приемный сын будет благосклонно принят новоиспеченной богатой невестой. Ведь Филипп, что ни говори, был любезен с девушкой еще тогда, когда никто не знал ее.

А Жанна Куртенэ-Грэм чуть не набила себе мозоль, написав уйму приглашений на вечеринку, которую собиралась устроить в следующее воскресенье в честь Мэри. Ведь Мэй-Ри была ее лучшей подругой. Все просто умрут от зависти, когда Жанна окажется первой, кого Мэри удостоит визитом.

Приятель Вальмона Сен-Бревэна, лжесвященник, немедленно купил билет на ближайший пароход, отплывающий в Европу.

Сам Вальмон сидел запершись в своем доме на Сен-Луи, растянувшись в кресле и вперив взгляд в стену перед собой. Собственная личность вызывала в нем омерзение. Ведь она пыталась сказать ему правду, а он, вместо того чтобы выслушать ее, поверить ей, пошел на поводу у собственных ложных представлений. Дело дошло до того, что он изнасиловал ее. И теперь ему ни искупить своей вины перед ней, ни возместить того ущерба, что он ей нанес. Да она теперь и слушать не станет его объяснений. С какой стати, в самом деле? Ведь сам он ей не поверил.

Только в ирландском квартале не обсуждали поворот в судьбе Мэри. Разговоры креольской знати не могли дойти ни до вдовы О'Нил, ни до Пэдди Девлина, ни до папаши Рейли с сыном, так что никаких причин говорить о Мэри у них не было. В комнате Мэри теперь жила двоюродная племянница вдовы – добродушная и веселая девушка с копной рыжих волос и зелеными глазами, которые, по мнению Пэдди, превосходили своей красотой даже холмы Ирландии.

Чтобы просушить волосы, Мэри расположилась во внутреннем дворике, выбрав освещенное солнцем местечко. Не прошло и получаса, как ей передали, что ее зовет бабушка. Мадам Сазерак была, по обыкновению, в черном платье, но сегодня ее плечи и грудь покрывало фишю из белых кружев. Она выглядела чрезвычайно бодрой и довольной жизнью.

– Мари, дорогая моя, разве можно подставлять себя прямым солнечным лучам – это вредно для кожи. Иди ко мне, сядь у моих ног, я буду причесывать тебя, и твои волосы высохнут. Тем временем мы можем поболтать, получше узнать друг друга и вместе решить, чем мы будем заниматься.

Не успели ее волосы просохнуть, как Мэри поняла, что ей не придется тревожиться из-за избытка свободного времени. Оказалось, дел предостаточно. Потому что Анна-Мари наметила широкий план действий: походы в оперу и театр, приемы у себя, ответные визиты, разнообразные вечеринки, кроме того, им обеим необходимо было обновить гардероб – сделать нужные покупки, побывать у портних, сапожников, парикмахеров, а еще надо навестить всех родственников – двоюродных, троюродных и совсем дальних кузенов и кузин, и в городе и на их плантациях. И все это одновременно, немедленно, пока не началось лето и люди не разъехались.

– Твоя бабушка так счастлива, так гордится тобой, ей хочется представить тебя всем поскорее, – ворковала мадам Сазерак. Расчесывая волосы Мэри, она то и дело целовала ее в маковку.

Жюльен явился к обеду пораньше.

– Как сегодня Maman? – спросил он у Мэри.

– Думаю, вы будете поражены, – заметила Мэри и рассказала ему, как они провели утро. – Правда, после того как она так долго расчесывала мне волосы, у нее заболела рука и она приняла небольшую дозу своего лекарства. Но спать не стала. Она немножко суетится, но держится очень стойко. Я застала ее внизу, она отчитывала Валентин за то, что та не нашла каких-то сережек, которые бабушке захотелось надеть к обеду.

Жюльен прижал руки к груди, Мэри успела заметить, что этот жест означал волнение.

– Мари, вы не представляете всю меру моей благодарности вам.

Мэри окинула его бесстрастным взглядом:

– Не обольщайтесь, Жюльен. Вполне может статься, что сегодняшний день окажется лишь счастливой случайностью, исключением. И если так, то вынуждена вас предупредить, что не изменю своего первоначального намерения.

– Мари, вы вольны поступать по своему усмотрению, вы совершенно свободны.

Шея Мэри вновь покрылась гусиной кожей. Но на сей раз она заставила себя отодвинуть чувство мести на задний план.

– У меня нет никакого желания изображать девицу из креольского общества. Я слишком долго жила самостоятельно, чтобы позволить всяким условностям ограничить мою свободу. Я намерена выходить, когда мне заблагорассудится и в одиночку, встречаться с кем угодно и где угодно. Видите ли, у меня есть друзья среди ремесленников и торговцев.

Я также намерена сохранить свой дом в Кэрролтоне. Я постараюсь сделать все возможное, чтобы ваш дом стал и моим, но хочу оставить за собой право в случае необходимости время от времени уединяться в собственном доме.

Жюльен был не слишком обрадован этим заявлением, однако без возражений принял условия Мэри.

Позже, когда явились остальные родственники, Мэри поняла, что Жюльену, вероятно, нелегко далось его молчаливое согласие. Потому что все остальные, за исключением бабушки, относились к нему с неизменным почтением, как к главе семейства. Для них слово Жюльена было законом.

«А для меня – нет, – подумала Мэри. – Мне он уступает во всем». И опять ее шея покрылась гусиной кожей – Мэри узнала это чувство, удовольствие, которое рождает власть. Баронесса была права, сказала себе Мэри. Власть гораздо более волнующее чувство, чем любовь. Любовь не дала мне ничего, кроме боли и беспомощности. Но теперь настала моя очередь диктовать условия. А это гораздо приятнее.

Она старалась быть любезной и внимательной к новой родне, но, в сущности, ее мало заботило их мнение о ней. Она запомнила их имена и даже умудрялась не путать имена детей, что было непросто, поскольку детей оказалось невероятное множество. Семья Сазерак в этом смысле мало отличалась от других креольских семейств.

Жена Жюльена, Элеанор, оказалась привлекательной женщиной. Она была заметно беременна. Хотя ей не было еще и тридцати, у нее уже было семеро детей – пятеро мальчиков и две девочки, которых она, светясь от гордости, представила «кузине Мари».

У Ролана, другого ее дяди, младшего брата Жюльена, было четверо, кроме того, у его жены, Дианы, было двое детей от первого брака. Ролан женился шесть лет назад на вдове.

Лишь Бертран, самый младший брат, в свои тридцать шесть все еще оставался холостяком. С ним они сошлись ближе всего. Когда Жюльен представил ей его, Бертран поцеловал Мэри руку и тут же подхватил ее под ручку.

– Братец, не корчи кислую мину, – рассмеялся он. – Я всего лишь хочу прогуляться со своей племянницей по залу. – При этом он подмигнул Мэри. – Там, в гостиной, в буфете имеется графинчик с виски.

– Как жаль, что вы моя близкая родственница, – сказал он, прогуливая ее по залу. – Говорят, вы наследница неслыханного состояния. Я бы и сам не прочь приударить за вами. Но Жюльен ни за что не даст нам своего благословения. Увы и ах! Каждый встречный-поперечный холостяк в Новом Орлеане будет ходить вокруг вас на задних лапках, в то время как я буду прозябать в гордом одиночестве. А что я стану делать без своих приятелей, с кем я буду веселиться?

Вам наверняка наболтают про мою распутную жизнь, Мэри, но верьте мне, я вовсе не столь уж пропащий. Просто я люблю немножко поразвлечься и не горю желанием обзаводиться потомством. Поэтому в семье меня считают уродом, однако вне ее я имею репутацию замечательного парня. И я надеюсь, что мы подружимся.

Мэри заверила его, что она тоже на это надеется.

В действительности он ее мало интересовал. Ее мысли были заняты совсем другим.

В последующие дни у Мэри было немало возможностей насладиться своей новой властью. Вместе с Mémère она побывала в магазине мадам Альфанд. Сидя в маленькой гостиной, где принимали знатных клиентов, и потягивая кофе из чашечек, они слушали, как мадам расписывала во всех красках достоинства платьев, которые можно заказать в ее ателье. Мэри не произнесла не слова. Анна-Мари Сазерак понятия не имела, какие тяжелые испытания выпали на долю ее внучки в этом заведении. Когда они вышли, она с удивлением спросила Мэри, отчего, по ее мнению, мадам Альфанд так суетилась.

– Не знаю, Mémère, – сказала Мэри. Она хорошо представляла себе отчаяние мадам Альфанд, когда такие богатые клиенты покинули ее мастерскую, ничего не заказав.

«Подожди же, – мысленно пригрозила Мэри своей бывшей работодательнице. – Это еще не все, ты у меня попляшешь».

А еще позже Мэри наблюдала с противоположной стороны улицы, как несколько полицейских арестовали Розу Джексон в ее роскошном особняке, в котором скрывался бордель. Они опечатали дверь, повесив табличку, на которой было написано: «Опечатано. Имущество конфисковано и передано в распоряжение муниципалитета».

По ее просьбе Жюльен обмолвился парой фраз с нужными людьми. Он старался выполнить любую ее просьбу. И Мэри не могла оставаться равнодушной, видя, как он радуется тому, что его мать мало-помалу возвращается к жизни.

С каждым днем она проводила все больше времени в обществе Мэри, постепенно отвыкая от своего наркотического забытья. Бабушка строго следила за соблюдением светского протокола.

– Мари, дорогая моя, нам следует отвергать приглашения посторонних людей, ведь ты еще не представлена свету. До самой осени, когда состоится твой дебют, мы можем принимать у себя и навещать только родственников.

Однако родственников были сотни – тетки, дядьки, кузены и так далее и тому подобное. Оказалось, что она находится в определенной степени родства чуть ли не со всей креольской частью населения Нового Орлеана. У одной только бабушки было восемь братьев и сестер, и у каждого из них – от четырех до двенадцати детей; в общем, у нее было более пятидесяти племянников и племянниц. У большинства из них были семьи, чрезвычайно большие. Мэри даже не пыталась подсчитать число своих родственников и вычислить, кто кем ей приходится. Она просто называла всех их кузенами – так было спокойнее и, что самое удивительное, в конечном итоге вернее.

«Но ты ведь хотела, чтоб у тебя была семья, – напоминала она себе. – И если она оказалась несколько больше, чем ты предполагала, это еще на дает тебе оснований для жалоб». И все-таки она уставала от постоянной необходимости быть на людях, ходить в гости к кузине имярек было бы гораздо менее обременительно, будь у нее возможность хотя бы во второй половине дня отдохнуть от приема дюжины других кузин.

Мэри с нетерпением ждала июня, когда большая часть родственников разъедется на лето.

Радовалась она и тому, что холостые приятели дядюшки Бертрана не могли атаковать ее до официального выхода в свет. Она была еще не готова к этому. И ей казалось, не будет готова никогда.

От Вальмона пришло три письма. Мэри отослала их обратно не распечатывая. Не то чтобы их содержание не волновало ее вовсе, она просто старалась не думать о нем.

Она все еще не придумала, как отомстить Вэлу. С Розой Джексон и мадам Альфанд дело обстояло много проще. Однако трудно было найти достойный способ отомстить Вальмону Сен-Бревэну – слишком велики были ярость и ненависть, которые она испытывала к нему. К тому же отомстить надо было самой, собственноручно. Используя свою власть, и только свою.

В эти первые недели своей славы новоорлеанской наследницы Мэри часто вспоминала Микаэлу де Понталба. Она понимала, каким шокирующим казалось ее поведение креольским сплетницам, когда она выходила в город одна, без сопровождения, или останавливалась поболтать и посмеяться с кем-нибудь из знакомых продавцов или старьевщиков на Рыночной площади. Баронесса, бывало, тоже любила шокировать новоорлеанскую публику.

Но наступил июнь, и старый город опустел. Серебряный поднос на столике в холле был завален горой оставленных многочисленными кузинами карточек, в углу которых торопливым почерком было нацарапано: «Р.Р.С.» – это было принятой формой прощания до осени, когда новая гора карточек на подносе возвестит о том, что их обладатели возвратились в город.

– Мари, почему бы вам с Maman не поехать отдохнуть у озера? – предложил Жюльен. – У нас там очень славный домик – гостиница. Вам дадут лучшие комнаты, да и остальные гости наши давние знакомые.

Мэри чуть не вздрогнула. Она была сыта светским общением по горло.

– Может, попозже, Жюльен? Mémère собирается сделать кое-какие изменения в доме. Она хочет устроить несколько приемов во время сезона. Мне кажется, мы обе предпочли бы заняться побелкой, окраской и новыми шторами вместо отдыха у озера.

Жюльен был в полной растерянности.

– Конечно, раз Maman так хочет… Но, Мари, я несу за вас определенную ответственность. Летом в городе может начаться лихорадка.

– На этот счет, Жюльен, можете не волноваться. У меня уже была желтая лихорадка. Ничего страшного в ней, по-моему, нет.

«Жюльен ничем не лучше Берты Куртенэ, – подумала Мэри, – трясется из-за каждой пустяковой болячки. Такие люди даже из-за кори хлопаются в обморок».

Интересно, как Берта реагирует на скандал вокруг Жанны. На приемах у своих кузин Мэри заметила, что дамы с жаром шепотом обсуждают эту тему, прикрывая веерами лица и негодующе приподняв брови. Имя Жанны связывали с неким пользующимся скандальной известностью бонвиваном, а ее поведение на устроенной ею недавно вечеринке, по всеобщему мнению, было в высшей степени неприличным. Мэри на той вечеринке не была. Приглашение Жанны было отвергнуто ею по той причине, что в тот вечер устраивала прием близкая родственница.

Мэри было жаль Берту. Ведь для нее Жанна была светочем жизни. Жаль ей было и саму Жанну, для которой превыше всего была светская жизнь, и теперь, если Жанна не изменит своего поведения, этот самый свет вполне мог ее отвергнуть. Несмотря на ту безобразную сцену в ее доме в Кэрролтоне, Мэри испытывала определенную привязанность к Жанне. В конце концов, Жанна была ее подругой – насколько со своим непомерным эгоизмом, вообще была способна на дружбу.

Но Карлоса ей жаль не было. Карлос всегда был ее врагом. И, столкнувшись с ним как-то на одном из приемов, Мэри сделала вид, что не заметила его поклона. Увидев, как он смутился, она испытала знакомое ощущение в области шеи. Очень приятное ощущение.

Пятое июня было днем рождения Мэри, ей исполнилось семнадцать. По этому случаю она попросила бабушку сделать ей одолжение – не устраивать никаких приемов и никого не приглашать. Ей хотелось, чтобы этот день они отпраздновали только вдвоем. Mémère расплакалась, по ее словам – от радости и от горя.

– Деточка моя, как это мило с твоей стороны, что ты хочешь побыть со мной. Да еще в такой день. С твоей матерью мы не могли отпраздновать день ее семнадцатилетия вместе – ее уже со мной не было.

Мэри поцеловала бабушку.

– Но, Mémère, я здесь, с вами. Отдохните днем как следует, а вечером мы наденем наши роскошные новые платья и выпьем шампанского.

В тот день Мэри долго гуляла. Ей хотелось побыть одной. Казалось невероятным, что не прошло и года с тех пор, как она покинула монастырскую школу в горах Пенсильвании. Столько событий произошло за этот год! Она чувствовала необходимость хорошенько поразмыслить над тем, какой была тогда, когда еще училась в школе, и какой стала теперь, и что ее ждет впереди.

Она шла пешком всю дорогу от дома на Ройал-стрит до особняка баронессы. Магазин теперь стал собственностью какой-то модистки. В доме Ринков жили другие люди – Мэри видела их сидящими за столом на крытой огороженной металлической решеткой террасе. Слышны были приглушенные голоса. На той же улице, как грибы из-под земли, выросли еще пять новых магазинов. Через площадь Джексона на галерее другого дома Микаэлы видно было еще несколько столов, за которыми завтракали. Итак, квартиры заселяются жильцами, открываются магазины. Что ж, спасибо баронессе!

Клумба посреди площади пестрела цветами. В тени деревьев в углу продавали немудреную еду. Мэри подумала о потоках грязи, когда-то заполнявших центр старого города. И опять спасибо баронессе!

Она дошла до пристани и какое-то время смотрела на прибывающие и отплывающие в кажущемся беспорядке пароходы, на непрерывный обмен пассажирами и грузами. Затем двинулась дальше вдоль пристани – к докам на Кэнал-стрит, чтобы полюбоваться веселой вереницей колесных пароходиков, проплывающих по Миссисипи, борта их были украшены позолоченной кружевной резьбой. Здесь она когда-то впервые ступила на землю Нового Орлеана с Розой Джексон, здесь ее, перепуганную, без крыши над головой, нашел Джошуа.

Перейдя Кэнал-стрит, она пошла по нейтральной полосе – тенистой аллее, расположенной в центре парка. «Я похожа на эту аллею, – пришло в голову Мэри, – наполовину американка, наполовину креолка». Иногда ей так хотелось услышать английскую речь. Хотелось опять увидеть ломаную линию горизонта, зеленые холмы вокруг, вдохнуть воздух, пахнущий снегом. В Новом Орлеане наступила настоящая жара, она ощущалась даже в тени деревьев. В мае температура поднималась аж до тридцати пяти градусов. Сегодня, похоже, был один из таких дней.

Перейдя улицу, она зашла в магазин Д.Х.Холмса, где когда-то купила себе маленькую соломенную шляпку и дешевую коричневую ткань для рабочего платья. Она выбрала голубой зонтик, заплатив за него одной из золотых монет, которые были в ее сумочке. Этот зонтик обошелся ей дороже, чем все, что она купила тогда. «Вы преуспели, милочка», – сказала себе Мэри. Тихонько посмеиваясь, она вышла из магазина и раскрыла роскошный зонтик, прикрываясь от палящего солнца.

Что бы ни происходило в мире – жара, лето, стихийное бедствие – Кэнал-стрит всегда была полна народа. Мэри пришлось пробивать себе дорогу. В конце одного из кварталов она вместе с другими прохожими вынуждена была остановиться из-за преградившей дорогу шумной компании мужчин с обветренными лицами, подбрасывающих в воздух толстые кожаные кошельки.

– Наверное, только что вернулись из Калифорнии. – Человек, стоящий рядом с ней, обратился к своему спутнику. – Продадут свое золото в пробирной палате и будут кутить. Сегодня вечером все бары будут переполнены, игорные и публичные дома – тоже. В Новом Орлеане есть где разгуляться.

«Это точно», – подумала Мэри. Она прошла еще квартал и повернула направо. Она раздумала, как хотела сначала, отправиться на конке в Кэрролтон и заехать по пути на Ирландский канал – в этом уже не было необходимости. Разговор двух прохожих, невольно подслушанный ею, объяснил ей то чувство, которое владело ею, – Новый Орлеан дал ей все, к чему она стремилась. Когда-то она, совсем еще школьницей, приехала сюда, чтобы найти семью, в которой могла бы обрести любовь и понимание. Что ж, в конце концов она нашла ее, а также кое-что другое, помимо этого. Она обрела уверенность в себе. Стала взрослой. Научилась жить самостоятельно, завела собственное дело и преуспела в нем, у нее хватило мужества перенести утрату невинности и взглянуть на жизнь зрелым взглядом. К тому же теперь она говорила по-французски почти как парижанка. Сегодня, пятого июня тысяча восемьсот пятьдесят первого года, Мэри Макалистер была молодой женщиной, вполне довольной жизнью.

И хватит терзать себя воспоминаниями о прошлых обидах. Она прошла нелегкий и долгий путь, повстречав немало и хорошего, и плохого, но теперь ее путешествие закончилось. Впереди была новая жизнь.

Она шла по Ройал-стрит домой.

Теперь она видела все в совершенно новом свете. Все вокруг вдруг преобразилось. Здание банка, мимо которого она только что прошла, было уже не просто массивным сооружением с колоннами, а банком ее дяди Жюльена. Магазинчик, торгующий свечами, был не просто магазином – в этом же доме прекрасной старинной постройки находилась квартира ее кузена Нарсисса. Нарсисс был сыном покойной старшей сестры Mémère. И в День поминовения она положит на могилу своей двоюродной бабушки букет рядом с цветами Нарсисса, с множеством букетов от ее кузенов, их детей, сестер, братьев. Все эти улицы и дома, кирпич и штукатурка на них, все эти стены, розовые, желтые, голубые, крыши с волнистой черепицей и затейливые печные трубы, железные ограды, галереи, балконы, булыжные и кирпичные мостовые, грязь и пыль на них, каждый цветок и дерево, фонтан и крытый дворик, призраки прошлого, романтика и тайна, которыми был окутан этот город, – весь Новый Орлеан с его прошлым, настоящим и будущим до мельчайшей песчинки и камушка принадлежал ей, был ее домом по плоти и крови, ее душа была неразрывно связана с этим городом.

Она принадлежала ему так же, как он принадлежал ей.

Она могла бы посвятить всю свою жизнь изучению потайных уголков, легенд и историй этого прекрасного города.

Мэри ускорила шаг. Ей хотелось поскорей сказать Mémère, что она горда тем, что она – ее внучка. И что она очень любит ее.

Вдруг начался проливной дождь, типичный летний ливень Нового Орлеана. Укрываясь от него, Мэри забежала под балкон одного из домов.

– В Новом Орлеане все предусмотрено, – перефразировала она услышанные от прохожего слова, заговорив с женщиной, которая, как и она, пряталась от дождя под балконом. – Чтобы люди могли укрыться от непогоды, все дома снабжены «зонтиками».

Женщина окинула струи дождя опытным взглядом.

– Похоже, это кончится не скоро. – И она села на ступени подъезда.

Мэри присела рядом с ней.

– Я люблю этот старый, пронизанный сыростью город, – призналась она.

– Не любить Новый Орлеан способен лишь человек без сердца, – улыбнулась ее соседка.

Глава 56

– Мари, тебе следует знать, – заметила Mémère, – что именины, в отличие от дня рождения, у нас принято отмечать с большой пышностью. И в августе, в День Мари, мы с тобой устроим замечательный вечер.

– А разве сегодня у нас не замечательный вечер?

Они сидели при свечах за покрытым кружевной скатертью столиком на балконе с железной решеткой, любуясь разбушевавшейся стихией. Мэри велела слугам накрыть стол здесь, вернувшись с прогулки.

– Мне очень хотелось устроить наше празднество на балконе, Mémère. Дело в том, что я приехала в Новый Орлеан поздно вечером. Я ехала вдоль улицы и увидела на одном из балконов девушку примерно моего возраста, она сидела за столом вместе со своими родителями. Я так завидовала ей тогда… А теперь я чувствую себя так, как если бы я была той девушкой. Тогда я завидовала ей, сейчас все завидуют мне. Потому что у меня есть вы, Mémère. И я вас очень люблю.

– Дитя мое. – На глазах бабушки выступили слезы. Мэри взяла ее за руку:

– Mémère, в мой день рождения плакать не дозволяется, только улыбаться.

Анна-Мари Сазерак прижала руку внучки к мокрой щеке – она чувствовала себя как никогда счастливой.

После обеда она пошли в гостиную, где их ждал кофе. На подносе рядом с кофейником стояла квадратная обитая бархатом шкатулка.

– Мари, это мой подарок тебе, – промолвила Mémère. Она открыла шкатулку.

Внутри оказалась пара браслетов – тяжелых золотых браслетов, усыпанных неограненными изумрудами.

– Мари-Элен не снимала их с рук, – произнесла бабушка. – Ей нравилось щеголять своими необычными руками.

Мэри взглянула на портрет прапрабабушки. На ее руках действительно были эти браслеты. И веер – тот самый, что в ее шкатулке. Портрет словно ожил.

– А что еще она любила, Mémère? Вы ее знали? Какой она была?

– О, я хорошо ее помню. Мне было двенадцать, когда ее не стало. Все мои подружки в школе при монастыре урсулинок страшно завидовали тому, что у меня такая потрясающая бабушка. Она путешествовала по всему свету и говорила на языках, о которых мы даже не слышали. Она побывала в Санкт-Петербурге, Сан-Паулу, Александрии, Дели, Константинополе, – в общем, повсюду. Ее свадебное путешествие длилось пять лет, и, когда они с дедушкой вернулись в Новый Орлеан, у них было уже трое детей.

Мой дедушка тоже был замечательным человеком, хотя мы, дети, редко имели возможность видеть его. Он был личным советником испанского короля и месяцами не бывал дома, разъезжая по дипломатическим делам.

– Почему испанского, Mémère? Почему не французского?

– Да потому, что он был испанцем, Мари. И французский король для него ровным счетом ничего не значил.

– Тогда как же он оказался в Новом Орлеане? С какой стати испанский король послал сюда своего советника?

– Неужели ты не знаешь, Мари, что испанцы владели Новым Орлеаном гораздо дольше, чем французы?

– Просто не верю своим ушам. Тогда почему жители Нового Орлеана говорят по-французски, а не по-испански?

– Да потому, что французский гораздо красивее, это же очевидно. И испанский был вытеснен французским. Так ты хочешь, чтоб я рассказала тебе про своего испанского дедушку или нет?

– Да, Mémère, извините.

– Так вот. Его звали Хосе Луис. Он приехал в Новый Орлеан в семьсот шестьдесят девятом году, вместе с испанской армией. По его словам, он разглядел Мари-Элен еще с корабля, через бинокль, и послал ей воздушный поцелуй. Нам, девушкам, эта история казалась очень романтичной.

Но разумеется, в действительности все произошло иначе. Испанские солдаты тогда вовсе не были расположены к воздушным поцелуям. Ведь Новый Орлеан был французским городом. Жители его, узнав, что их король, Луи Добряк, отдал город своему кузену, испанскому королю Карлу; пришли в ярость. Это произошло задолго до прибытия Хосе Луиса. Французы не пожелали подчиниться ни испанским губернаторам, ни испанским законам. И принудили испанского губернатора к бегству.

Тогда Карл прислал нового губернатора. Он был выходцем из Ирландии, и звали его Алессандро О'Рейли. Наемник, шкура продажная. Он явился сюда с целой флотилией кораблей и двумя тысячами солдат. Первым делом он казнил тех, кто возглавил восстание, и заставил население Нового Орлеана принести присягу королю Испании. Жителям пришлось подчиниться, потому что население Нового Орлеана тогда насчитывало всего три тысячи человек, включая детей. К тому же надо учитывать, что из этих трех тысяч примерно треть составляли рабы. Вот тогда-то родители Мари-Элен и решили выдать свою дочь замуж за испанца.

Мэри покачала головой:

– Мне, кажется, больше нравится та, другая версия, с поцелуем.

Mémère улыбнулась:

– История действительно красивая, я с тобой согласна. И Хосе Луис говорил, что так оно и было на самом деле. Я слышала это собственными ушами. Но ты, Мари, должна знать не только легенду, но и то, что имело место в действительности. Когда-нибудь у тебя самой будут дети; истории владелиц шкатулки – их общее достояние, хотя шкатулка переходит только к старшей дочери.

Мэри снова взглянула на портрет:

– Но если бинокль и поцелуй – всего лишь легенда, как же тогда Хосе Луис влюбился в нее?

Бабушка рассмеялась:

– Вот это действительно загадка. По словам Мари-Элен, она отправилась в Кабильдо, где были правительственные учреждения, чтобы заверить у нотариуса какой-то документ ее отца, и Хосе Луис попросил позволения проводить ее до дома. Если верить ей, не успели они дойти до ее дома, как он сделал ей предложение руки и сердца.

– Как по-вашему, Mémère, так оно и было?

– Когда Мари-Элен рассказывала это, я верила ей, но ведь я тогда была очень молода. Повзрослев, я стала задаваться вопросом: как это ее, молодую женщину, отпустили одну в здание, битком набитое мужчинами. И с какой стати важному чиновнику жениться на четырнадцатилетней девушке, родители которой были настолько бедны, что не могли дать за ней приданого? Но к этому времени Мари-Элен уже умерла, и задавать вопрос было некому.

– Но вы могли бы спросить об этом у вашей матери.

– Ни за что на свете. Моя мама была их первенцем, она и мысли не допускала, что именно она и явилась причиной столь невероятного бракосочетания. Она родилась во время их свадебного путешествия – потому и не было никаких кривотолков на этот счет.

– Ах, Mémère, вы смеетесь надо мной. По-вашему, эту историю мне следует рассказывать своим детям?

– Только когда они станут достаточно взрослыми, любовь моя. И получат право судить обо всем самим. Нельзя забивать детям голову одними романтическими россказнями, Мари. Рано или поздно им придется столкнуться с реальным миром, и тогда им придется очень туго. – В эту минуту Анна-Мари казалась очень старой.

– Mémère, расскажите мне о других владелицах шкатулки. Веер принадлежал Мари-Элен, а перчатки чьи? А медальон?

– Деточка, хватит на сегодня. У меня просто раскалывается голова. Позови Валентин. Мне, пожалуй, лучше прилечь.

Оставшись в гостиной одна, Мэри снова посмотрела на портрет. Надев на запястья браслеты, она приложила ладони к изображенным на холсте. Они казались неотличимы.

– Спасибо за браслеты, – сказала она своей прапрабабушке. – Ах, что же это я, – спохватилась она, – даже не поблагодарила бабушку. Это первое, что надо сделать утром.

Мэри долго сидела в кресле, глядя на портрет. Время от времени она переводила взгляд на собственные руки в браслетах, на свои длинные, тонкие пальцы. Теперь она уже никогда не будет стыдиться их.

Наступил июнь, и жара усилилась. Она нависла над городом пеленой тяжелых облаков, которые, казалось, прижимали горячий воздух к земле, упорно отказываясь излиться дождем, который мог бы принести хотя бы кратковременное облегчение.

Мэри совсем забыла, как изнурителен и мучителен продолжительный влажный зной. Она начала жалеть о том, что они с бабушкой так опрометчиво затеяли коренную переделку в доме летом. Беспокоило ее и состояние бабушки, которая все больше и больше времени проводила в своей затемненной комнате, спасаясь от духоты мокрыми полотенцами и лекарствами.

По словам Валентин, летом бабушке всегда становилось хуже. Ей было трудно дышать спертым, гнилостным воздухом, и она чаще прибегала к настойке опия.

Мэри решила немедленно переговорить с Жюльеном.

– Пока она еще пребывает в этом мире и в состоянии слушать нас, ее надо поскорей вывезти из города, – сказала она ему. – Мне кажется, я еще способна договориться с ней. Но может статься, пройдет неделя, и мы опоздаем, она будет невменяема.

– Элеанор с детьми отдыхают в нашем доме на заливе. Завтра мы отвезем туда Maman.

– Это Можете сделать вы с Валентин. Мне нельзя уезжать из города, Жюльен. Слишком много работы в связи с переустройством дома. И кому-то надо следить за всем этим.

Жюльен пытался ее переубедить, но Мэри упорно стояла на своем. Раз дело начато, его нужно закончить. Однако Мэри понимала его тревогу по поводу того, что она останется одна, и уступила, согласившись, чтобы ее младший дядя Бертран переехал на это время в свои бывшие апартаменты в доме, чтобы в случае необходимости ее было кому защитить, да и вообще, чтобы ей не было одиноко.

У Мэри были определенные основания полагать, что Бертран не будет торчать все время дома, мешая рабочим.

На следующий день она проводила пребывающую в наркотическом забытьи бабушку, поцеловав ее на прощанье и пообещав приехать к ней, как только работы по дому будут завершены.

Затем она отправилась домой, чтобы внести кое-какие изменения в порядок работ. Теперь, когда отпала необходимость соблюдать тишину в часы отдыха Mémère, дело можно было ускорить. Интерес, который Мэри проявляла к переустройству поначалу, постепенно целиком захватил ее. Она и думать забыла о жаре. Ей нравилось перебирать образцы тканей и материалов, это как-то возмещало ей потерю домика в Кэрролтоне. В конце концов ей пришлось сдать домик в аренду, потому что времени заниматься им у нее совершенно не было. А жаль, она скучала по нему. Ведь он был ее творением.

Вопреки ожиданиям Мэри Бертран Сазерак проводил много времени дома. Его совершенно не смущала царящая суматоха: мебель то вносили, то выносили, занавеси и шторы сегодня развешивали, а завтра снимали опять, повсюду непрерывно сновали или висели на стремянках маляры и обойщики. Когда Мэри извинилась перед ним за беспокойство, Бертран лишь рассмеялся:

– Дорогая моя, каждый развлекается по-своему. Вероятно, для вас, женщин, вся эта возня с нарядами и устройством дома – излюбленное времяпрепровождение.

Сам он, по его словам, проводил время, как и подобает истинному джентльмену-креолу: то заглянет в кофейню поболтать за чашечкой кофе о том о сем, то на биржу – поинтересоваться, не поднялись ли акции, то на аукцион – перекинуться парой фраз с приятелями, то в бар – опрокинуть стаканчик-другой или просто пообедать; нельзя забывать и про парикмахера – стрижка, бритье, маникюр; портных, сапожников, шляпников, магазинчики, где всегда бывают наимоднейшие трости и шпаги; кроме того, он берет уроки фехтования, а также любит понаблюдать, как дерутся другие, регулярно бывает в театре, опере, на петушиных и собачьих боях, а весной и на скачках; в сезон надо появляться на каждом приеме, вечере, званом обеде и балу, посещать время от времени публичный дом и, конечно же, игорный. Собственно, там он и проводил большую часть времени – в закрытых частных клубах и номерах-люкс общественных клубов, в залах лото, которые имелись в каждом районе города. По уверениям Бертрана, игра была основным занятием всех новоорлеанских мужчин.

– Сами видите, – заключил Бертран, – я день и ночь тружусь как пчелка. И тем не менее имею репутацию бездельника и бонвивана. А между тем, вся разница между мной и, скажем, Жюльеном, который каждый день отправляется в свой банк, или Роланом, который не вылезает из своей брокерской конторы по продаже хлопка, – кстати, я никогда не мог понять, что в этом интересного, – в том, что, в отличие от них, я каждый день меняю места своих занятий.

Обычно Бертран обедал с Мэри. Они устраивались во дворике, приоткрыв внешние ворота, чтобы ветерок гулял туда-сюда.

И в один прекрасный вечер этот ветерок принес к ним Филиппа Куртенэ.

– Мне казалось, что мы договорились встретиться у Хелетта и перекинуться в фараон, – удивился Бертран. – Садись, выпей с нами кофе.

Филипп поклонился Мэри:

– Бонжур, мадемуазель Макалистер.

Мэри протянула ему руку:

– Рада тебя видеть, Филипп. Ради Бога, отбрось все эти церемонии. Садись и зови меня Мэри, как прежде.

Филипп с горячностью пожал ее руку:

– Я тоже очень рад видеть тебя, Мэри.

– А я и не знал, что вы давние друзья, – сказал Бертран. – Может, вы хотите побыть вдвоем, а я вам мешаю?

– Вот уж нет, – буркнула Мэри. Филипп уставился на свои ботинки. Бертран хмыкнул.

– Схожу-ка я к себе за сигарами. – И прежде чем Мэри успела что-то сказать, он удалился.

– Извини его, Филипп, – сказала Мэри. – Ты же знаешь Бертрана. Надеюсь, он не смутил тебя. Поверь, я вовсе не думаю, что ты пришел поухаживать за мной.

– Но мои намерения именно таковы, – пробормотал Филипп. Он сделал глубокий вдох и заговорил более решительно: – Послушай, Мэри, мне необходимо высказаться как можно скорее, иначе я так и не решусь сделать это. Прошу, выслушай меня спокойно, не перебивай.

Мы неплохо ладили прошлым летом и, мне кажется, поладим и в дальнейшем. Теперь, когда стало известно, что ты из семьи Сазерак и могла бы составить достойную партию, ничто не мешает мне жениться на тебе. Ну как, согласна?

Мэри внимательно изучала его взволнованное лицо – сейчас оно было свекольного цвета. Она едва удержалась от соблазна поддразнить его, однако сдержалась и строго произнесла:

– Нет, Филипп.

– Но почему, чем я тебя обидел? Я не вижу оснований для отказа.

– Ну, во-первых, Филипп, в таких случаях принято сказать несколько слов о любви.

– Черт возьми, Мэри, ты нравишься мне! А это, по-моему, значит гораздо больше, извини за чертыханье.

– Извинение принято. Ты тоже нравишься мне, однако замуж за тебя я не собираюсь. И будем считать этот разговор законченным. А теперь расскажи мне о своих делах. По-прежнему работаешь на плантации дядюшки?

– Минуточку, Мэри. Нет, наш разговор еще не окончен. Позволь мне открыть тебе глаза на кое-какие вещи. Как только пронесся слух о том, что ты принадлежишь к роду Сазераков, отец велел мне поторопиться с предложением, пока ты не вышла замуж за кого-нибудь другого. Ведь известно, что за тобой дают огромное состояние. Я послал его ко всем чертям.

Но эта мысль запала мне в голову, неотступно преследовала меня. Я имею в виду мысль жениться на тебе. Ты ведь знаешь, какой я, Мэри. Я терпеть не могу женщин за их жеманство и непрерывную трескотню. Но тебе это несвойственно. Я никогда не задумывался о браке с тобой, поскольку знал, что это совершенно невозможно. Я не настолько богат, чтобы позволить себе взять в жены бесприданницу. К тому же известно, что я незаконнорожденный и не могу жениться на ком-то себе под стать. Ты же принадлежишь к известному роду, богата, ты способна составить подходящую партию для меня.

Но главное, что ты мне нравишься. И я предлагаю тебе свою руку не потому, что ты из приличной семьи и богата, а потому, что ты нравишься мне такой, какая есть. Остальные – я имею в виду тех, кто будет предлагать тебе выйти за них замуж, – вряд ли будут интересоваться твоей личностью. Их будет интересовать лишь твое состояние.

И мне кажется, лучше уж тебе выйти замуж за меня. Так что подумай об этом.

Закончив, он откинулся на спинку кресла и, скрестив руки на груди, выжидательно посмотрел на нее. Мэри посидела-подумала и наконец сказала:

– Нет. Я не сомневаюсь, что ты прав, и благодарна тебе за совет. И тем не менее нет.

– Не будь же такой упрямой, Мэри! А впрочем, может, ты уже наметила себе кого-нибудь в женихи?

– Нет-нет, – быстро ответила Мэри. – Просто я еще не готова к замужеству. Может, я вообще не выйду замуж.

– Однако, если соберешься, предпочтешь меня?

– Не знаю. Не настаивай, Филипп.

– В таком случае я повторю свое предложение позже.

– Подожди, когда я буду представлена свету. Mémère очень строга в отношении соблюдения ритуала.

– Хорошо. До встречи в опере. Где же старина Бертран? Мы собирались пойти поиграть. – И Филипп ушел в дом за Бертраном.

Мэри осталась за столом одна. Она тихо смеялась. Цветущие апельсиновые деревья, которые росли вокруг, источали благоуханье. Вода в фонтане отливала серебром, в ее брызгах отражалась луна. Неподалеку кто-то пел под аккомпанемент гитары.

«Сплошная романтика», – подумала Мэри. Но слова Филиппа она запомнила.

Несколькими днями позже, рассматривая в магазине бахрому для занавесей в гостиную, она вдруг услышала знакомый голос:

– Мэй-Ри!

Она обернулась и очутилась в объятиях Жанны.

– О, Мэй-Ри, неужели правда, что ты выходишь замуж за Филиппа? Я так рада! Теперь мы с тобой станем настоящими сестрами.

– Нет, Жанна, это неправда.

Жанна надула губки:

– Ах, Мэй-Ри, ты ни капли не изменилась – все такая же скрытная хитрюга. Но мама сказала мне, что он сделал тебе предложение. Конечно, ты наверняка согласишься. Он же симпатичный, и ты так кокетничала с ним в Монфлери. Ты ведь любишь его, признайся!

– Жанна, я не собираюсь выходить замуж за Филиппа. Я еще даже не представлена в свете. Пока я вообще не могу выйти замуж за кого бы то ни было. – Мэри старалась говорить как можно строже – чтобы Жанне стало наконец понятно, что этот разговор ей неприятен.

– Ясное дело, ты хочешь вначале окружить себя толпой поклонников. Я поняла, Мэй-Ри, и никому ничего не скажу, буду молчать как рыба.

Итак, цель достигнута. Мэри улыбнулась:

– А как поживаешь ты, Жанна?

– Замечательно. Занимаюсь отделкой своего будуара. Подыскиваю кружево, но тут их столько, что просто голова идет кругом. – Она схватила Мэри под руку. – Мэй-Ри, пойдем ко мне. Ты мне что-нибудь посоветуешь. Ведь ты такая умница! Мы будем пить кофе и болтать, сколько нам вздумается, как когда-то.

В глазах Жанны, в той настойчивости, с которой она сжала руку Мэри, было столько мольбы, что Мэри не смогла отказать ей.

Глава 57

Мэри совсем забыла, какой болтушкой была Жанна, – та трещала без умолку, не переводя дыхания. Всю дорогу до огромного особняка на Эспланада-авеню Жанна рассказывала о вечеринке, которую устроила в честь Мэри: она обиделась на Мэри за то, что та не пришла, Мэри поступила не по-дружески, а ведь вечер получился очень удачный. Она рассказала и обо всех присутствовавших – кто в чем был и с кем танцевал.

Она продолжала в том же духе, пока они не очутились в ее спальне. Тогда Жанна закрыла дверь поплотнее и заперла ее.

– Мэй-Ри, – сказала она. – Мне столько нужно тебе рассказать!

Мэри сняла шляпу и перчатки и уселась поудобней.

Новости Жанны оказались и вправду потрясающими. У Мэри просто мороз пошел по коже от этих рассказов.

По всей видимости, Жанна находилась целиком во власти чар Мари Лаво. Она вызывала ее каждый день под предлогом парикмахерских услуг, лишь бы повидаться и поговорить с царицей вуду. Она даже заявила домашним, что ей необходимо сделать кое-какую перестановку в доме – все для того, чтобы остаться летом в городе. Она не могла уехать от Мари.

Та по-прежнему снабжала ее противозачаточными травами, а теперь Жанна зависела от нее и в другом: Мари давала ей масла и мази, чтобы сохранить красоту, порошки – «добавляешь в вино и спишь себе спокойно», – колдовские травы для защиты от болезней, тоски, врагов и даже от старости.

В качестве платы Жанна отдавала свои драгоценности, одну за другой.

Мэри попробовала было прервать поток слов Жанны, попытаться образумить подругу, сказать, что, в сущности, ей все это не нужно. Ведь она молода, красива, всеми любима, и у нее нет причин ни для тоски, ни для бессонницы.

Но Жанна и слушать не хотела. Она говорила и говорила и с каждой минутой все больше возбуждалась. По ее словам, Мари Лаво удостоила ее особой чести. Ей, Жанне, было разрешено присутствовать на шаманских обрядах в доме Мари. Она была принята в их тайную секту и никогда в жизни не забудет, какое потрясающее впечатление произвел на нее обряд посвящения.

– Мэй-Ри, ты обязательно должна прийти туда в следующий раз. Ведь ты теперь богата и можешь себе позволить это. Там много белых женщин, так что тебе нечего опасаться. Я спрошу у Мари разрешения привести тебя. Это удивительно, Мэй-Ри, вот увидишь.

Мэри резко поднялась.

– В жизни не слышала ничего ужаснее. Жанна, ты должна положить этому конец. Ведь ты губишь себя. Мне кажется, ты сошла с ума. Твоя Мари Лаво умеет укладывать волосы, но она никакая не колдунья. Весь этот шаманский бред – сплошной обман. Где твое благоразумие? Ты же не невежественная рабыня, танцующая на площади Конго!

Жанна сузила глаза:

– А ты всего-навсего американка. Ничегошеньки ты не знаешь. Вот Мари, та знает все на свете. Она предсказывает будущее и предупреждает меня, когда мне грозит опасность. Знаешь, есть одна женщина – она ведьма, принявшая мой облик. Я видела ее собственными глазами. Мари сказала мне, где она живет. И я пошла к ней, взяв свои колдовские травы. Я постучала и, когда эта женщина открыла дверь, увидела свою копию!

«О Боже! – подумала Мэри. – Она говорит о Сесиль Дюлак. Жанна никоим образом не должна знать, что они сестры». Ей понадобилось немало мужества, чтобы принять то, что Жанна произнесла в следующую минуту:

– Эта ведьма приняла мой облик, чтобы украсть у меня Вальмона Сен-Бревэна. Она его любовница.

Мэри словно ударили по голове. Но ведь она знала, давно знала, что у Вальмона есть любовница. Однако она сумела забыть это.

«Меня это совершенно не волнует», – сказала она себе, точно как тогда, когда услышала об этом впервые от Ханны. Ноги ее подогнулись, она опустилась в кресло, презирая себя за эту слабость. Но слишком уж неожиданно упомянула Жанна его имя.

– Ага! Поняла? – торжествовала Жанна. – Говорю тебе – Мари знает все, так что я права.

– Жанна, не слушай ее. Это может быть опасным для тебя.

– Не боюсь я ничего, ведь у меня есть колдовские травы. А если понадобится, куплю у Мари еще. Они оградят меня от любой напасти.

Мэри почувствовала себя больной.

– Однако Мари обладает большей колдовской силой, чем та ведьма. Она произнесла надо мной свои заклинания. И они подействовали. Та ведьма потеряла Вальмона, он собирается жениться на какой-то богачке из Чарлстона. Мне Филипп сказал. В июле Вальмон отправится на своем огромном пароходе за невестой.

– Сесиль, я собираюсь уехать на месяц. – Вальмон сидел в кресле, вытянув ноги и потягивая очередную порцию коньяка.

– Я знаю. – Сесиль пила кофе. – Что ж, счастливого путешествия.

Вальмон еле сдержался, чтоб не ответить ей резкостью. Сесиль с ее неизменным равнодушием стала все чаще раздражать его, когда он являлся с очередным визитом на Сент-Питер-стрит. Она никогда не заводила разговор сама, ограничиваясь лишь односложными ответами на его вопросы. Ее душа оставалась для него потемками. Однако он чувствовал себя в какой-то степени ответственным за нее.

– Сесиль, почему бы вам не поехать во Францию? Мои тамошние друзья будут вас опекать. К тому же там ваш брат. Вы могли бы устроить свою жизнь: выйти замуж, завести семью, дом.

– Я уже говорила вам, Вальмон. Я не хочу во Францию. Вэл задумался. Можно было увезти Сесиль в Канаду. Его судно стояло на якоре в рукаве дельты реки, неподалеку от плантации. Все было готово к плаванью. Беглые рабы поджидали подходящего момента, скрываясь на его плантации в Бенисоне. На сей раз их было больше, чем обычно, они прибывали с верховьев и низовьев реки, с востока и запада – отовсюду. Новость о том, что предыдущее плаванье увенчалось успехом, быстро пронеслась по «подземной железной дороге».

Кто знает, может, Сесиль недоставало именно того чувства свободы и общности цели, которое объединяло ее соплеменников в Канаде. Но Вальмон совершенно не знал ее, а следовательно, не мог довериться ей. Слишком много жизней зависело сейчас от него. Не мог он рисковать ими. Он молча потягивал коньяк.

Чего-чего, а молчания в этом доме было в избытке. Допив, Вэл поднялся и так же молча ушел. Сесиль потянулась, словно кошка, и улыбнулась. Приближался день, которого она так долго ждала.

Всю дорогу до плантации Вэл гнал коня и, когда наконец добрался, конь был в мыле, а с него ручьями стекал пот.

– Успокой его, – сказал он мальчику, который принял у него поводья. Он похлопал животное по крупу: – Извини, старина. Мне не терпелось покинуть этот вонючий город.

Вальмон сунул голову в наполненный водой лоток, что стоял возле конюшни, и тряхнул волосами; теперь он чувствовал себя гораздо лучше. Насвистывая, он направился к дому.

На ступенях его встретил дворецкий, Неемия. Выражение его лица заставило Вальмона замолчать.

– Судя по всему, неприятности, – сказал он. – Что случилось?

– Еще двое беглых, господин. Мужчина и паренек. Приплыли на каноэ два дня назад.

Вэл похлопал дворецкого по плечу:

– Только и всего? Ну и напугал же ты меня. Увидев твое лицо, я решил было, что у нас обыск. Подумаешь, двое, найдем место и для них.

– Дело в том, что мальчик сегодня заболел. Я поместил его в изолятор.

– Какая-нибудь инфекция?

– Похоже на лихорадку.

Резко повернувшись, Вэл пошел к хижинам рабов; рядом, возле часовни, стояло небольшое здание, которое в поместье называлось изолятором. Если у мальчишки лихорадка, плаванье придется отменить. Как передается лихорадка, неизвестно. Однако инфекция наверняка распространится. На корабле ее не избежишь; всякий, кто был в контакте с мальчиком, может оказаться носителем болезни.

Не успев дойти до домика, он услышал плач и испуганные возгласы. Снаружи уже собралась толпа мужчин и женщин, они стенали, плакали, пели траурные песни, молились. Все ждали его.

К нему подбежала какая-то женщина:

– Господин, он умер. Умер минуты две назад. И перед смертью харкал черным.

Кроваво-черная рвота означала последнюю стадию желтой лихорадки.

– Принесите из кладовых щелочной раствор, – сказал Вальмон, – обработайте им свои хижины. Мы не пустим в Бенисон «желтого Джека». И обязательно отправимся в плаванье, позже, чем собирались, но поплывем, непременно поплывем, я обещаю вам это.

Глава 58

Все произошло в точности как и неделю назад. Мэри с Бертраном опять обедали во дворе. На столике так же мерцали свечи. И так же неожиданно появился Филипп. Мэри хотела было отчитать его, но он прервал ее на полуслове:

– Мэри, вы не видели Жанну? – Он был явно обеспокоен. – Ее служанка сказала, что не видела ее. Никто не знает, где она. Милли отправилась к папе разузнать, не появлялась ли Жанна там.

– Успокойтесь же, Филипп. Жанна не ребенок, она взрослая женщина. Пошла, наверное, к какой-нибудь подруге, – Мэри от души надеялась, что ее слова прозвучали достаточно убедительно. Но в эту минуту она подумала о слухах, которые ходили вокруг имени Жанны, и об эпизоде в ее домике в Кэрролтоне. Может, у Жанны свидание с любовником?

Бертран указал Филиппу на стул, и тот кивнул с благодарностью. Однако, говоря, он обращался к одной Мэри. Он словно читал ре мысли.

– Я вытряхнул из Милли все что мог и уверен, что она говорит правду. Жанна отправилась не на свидание. Все ее выходные платья на месте, и парикмахерши сегодня у нее не было. Милли призналась, что в подобных прискорбных случаях моя сестра придерживается определенного распорядка. Хорошо еще, Берты нет в городе. Достаточно и одного папы. Он готов был прибить Милли на месте – я едва его удержал.

Бертран налил Филиппу вина.

– Выпей-ка и успокойся. Она появится. Мэри права – твоя сестрица скорее всего засиделась у какой-нибудь подружки. Сплетничают, небось, напропалую, жалуются друг дружке на мужей. Послушай моего совета, Филипп, оставайся холостяком. Даже если объект твоих воздыханий просто неотразим. – И он поднял свой бокал, глядя на Мэри.

Филипп издал стон:

– У кого больше оснований для жалоб, так это у моего зятя. Грэм уехал в Батон-Руж по делам. И сейчас, по нашим подсчетам, возвращается домой. Не представляю, что он сделает, вернувшись сегодня вечером и не застав жену дома. Он ведь, в конце концов, не слепой. По словам отца, он уже намекнул ему, что готов возвратить и жену, и приданое, в общем, развестись.

Бертран оживился, предчувствуя скандал:

– И что же сказал ему Карлос?

– Пригрозил, что отхлестает его кнутом. Он не верит ни единому слову из того, что говорят о Жанне. Он просто не в состоянии поверить этому. Сама мысль о том, что его малышка далека от совершенства, может убить его.

А Мэри раздумывала, стоит ли ей поделиться с ними своими соображениями. В конце концов она решила, что поступить иначе не имеет права.

– Филипп, Жанна может находиться в доме своей парикмахерши. Я знаю, что она бывала там и прежде. Эту женщину зовут Мари Лаво, она устраивает там какие-то магические обряды.

– Мари Лаво! – воскликнули оба в один голос, при этом Бертран трижды перекрестился.

– Так вы ее знаете? – спросила Мэри.

– Бертран! – закричал Филипп. – Ты помнишь, какой сегодня день? Двадцать третье июня.

– Канун Дня святого Джона, – ответил Бертран и вскочил так резко, что упал стул. – Мне надо кое-что взять с собой.

– О чем это вы? – потребовала Мэри ответа у Филиппа. – И куда вы собрались? И что такое канун Дня святого Джона?

По словам Филиппа, канун Дня святого Джона был самым значительным днем для тех, кто исповедовал вуду. Каждый год они праздновали его где-нибудь на берегу озера Поншартрен. Всегда в строжайшей тайне и всегда в разных местах. И хотя всякий раз находились охотники поглазеть на это зрелище, мало кому удавалось их обнаружить. Но и те, кому повезло, предпочитали помалкивать об увиденном, настолько жуткое это зрелище.

– Как бы то ни было, мы должны ехать за Жанной, – сказал он.

– И я с вами, – заявила Мэри.

– Вот это абсолютно исключено, – ответил ей Бертран, вернувшись.

Они только потеряли время, пытаясь переубедить Мэри, которая доказывала, что ей легче будет уговорить Жанну покинуть это место. Пока они препирались, явился Карлос Куртенэ – он искал Филиппа. Вникнув в суть спора, он в момент разрешил его, вскричав:

– Наша задача – найти ее во что бы то ни стало, а там уж неважно, кто чем будет заниматься. Филипп, – скомандовал он, – отправляйся на конюшню, вели приготовить лошадей. А мы последуем за тобой.

Мэри не могла припомнить, когда ездила верхом в последний раз. Наездницей она была никудышной и терпеть не могла верховой езды. Ей пришлось призвать на помощь всю свою волю, чтобы не отставать от остальных. Она сосредоточилась на управлении лошадью, и ей было некогда ощущать тот страх, который могла вызвать еле виднеющаяся дорога, освещаемая фонарем, который держал в руке Карлос Куртенэ. Она даже забыла свою былую ненависть к нему, теперь он раздражал ее лишь тем, что мчался как угорелый, и она не поспевала за ним.

Наконец они добрались до озера и, повернув в топкие леса вокруг него, сбавили шаг. Вот тут ее охватил ужас. Свет фонаря разбудил и перепугал птиц и невидимых во мраке животных, которые то и дело проносились над их головами и издавали тревожные резкие крики. В темноте Мэри ощущала прикосновения к лицу вьюнов и испанского мха, и ей хотелось закричать. Казалось, отовсюду им грозила опасность, подстерегающая на каждом шагу.

Все молчали. Они напряженно прислушивались, надеясь услышать что-то, что могло бы привести их к цели. Мэри казалось, что все это напоминает сказки, которые она, как и каждый ребенок, слушала в детстве, – о маленькой девочке, заблудившейся в лесу ночью. Она внушала себе, что уже взрослая. Но с каждой минутой, с каждым новым прикосновением ветки к лицу ей становилось все страшнее и страшнее.

Они пробирались на ощупь среди деревьев, по топи, в непроглядном, кромешном, адовом мраке. И вдруг вышли на тропу – Мэри почувствовала свободное пространство кругом; над их головами сияли звезды. Она прикусила губу, чтобы не расплакаться, так легко ей стало.

– Это пустая трата времени, – сказал Бертран. – Мы можем часами бродить тут, но так и не обнаружим их. Ширина озера – двадцать шесть миль, и одному Богу известно, на сколько миль тянется береговая линия. К тому же надо учитывать впадины, заливчики. Нам нужна лодка. Наверняка они зажгли костры. И мы сможем увидеть их с лодки. Ступайте за мной. – Он направился в сторону озера, опять в глубь леса.

– Тут тропинка! – крикнул он через минуту.

Тропинка привела их к причалу с лодкой.

Филипп привязал лошадей к деревьям, а Карлос опустил фонарь на землю, поближе к воде, чтобы было видно, куда возвращаться.

– Слава Богу, – сказал Бертран, – тут есть и весла. Бертран сел на весла, и они отплыли; вода была теплой, казалось, весь мир вокруг состоял из воды. Потом Карлос сменил Бертрана. Затем Филипп. Затем снова Бертран.

Они двигались, стараясь держаться поближе к темнеющему берегу; слышен был лишь мягкий плеск воды от взмахов весел.

Наконец они услышали где-то вдалеке бой барабанов, мерный, ритмичный бой.

Постепенно, по мере приближения, этот грохот заполнил все вокруг, казалось, в такт ему поднимались и опускались весла, бились их сердца.

Береговая линия делала плавный изгиб; они обогнули нечто вроде мыса и увидели мечущееся пламя огромных костров – огонь отражался в воде, и тени, отбрасываемые им, казались даже более жуткими, чем царивший вокруг мрак. Теперь гул барабанов был явственно различим: «Бум-ди-ди-бум, ди-ди-бум!..» Он звучал непрерывно, тревожно, завораживающе.

Бертран повернул лодку.

– Пожалуй, лучше высадиться здесь, подойдем к ним со стороны леса. – Он сказал это спокойно и доверительно, однако слова его на фоне гула барабанов прозвучали грозно.

Они увидели огромную открытую поляну, освещаемую со всех сторон пламенем костров. Посреди ее горел костер поменьше. Над ним был подвешен огромный чугунный котел. Рядом было небольшое возвышение, посреди которого стоял стол, а на нем – деревянный ящик.

Со всех сторон раздавался барабанный бой: «Бом-ди-ди-бом-ди-ди-бом-ди-ди-бом!..»

Площадка была пуста, церемония еще не началась. Позади костров, в тени, виднелись бесформенные очертания человеческих фигур, они беспокойно двигались, шелестя и шумно дыша, – явно в состоянии напряженного ожидания и еле сдерживаемого волнения. А воздух вокруг звенел от ударов.

Мэри схватила Филиппа за руку. Ей было просто необходимо чувствовать рядом живое человеческое тепло, нечто родное и знакомое. Ей потребовалось неимоверное усилие, чтобы заставить себя подойти ближе к пугающему открытому пространству, озаренному светом костров.

Бертран повернулся и поднял руку, давая остальным знак остановиться.

– Придется подождать, пока не станут видны люди, – сказал он. – А вдруг Жанны нет среди них?

Его голос дрожал и казался непривычно высоким и резким. Он повел всех в тень одного из деревьев, окружавших площадку, оттуда удобнее было наблюдать.

Мэри обхватила руками тонкий ствол ближайшего дерева и прижалась щекой к шершавой коре. Ей было страшно стоять здесь одной. Казалось, звон барабанов проникал в каждую клеточку ее тела, пронизывал все вокруг: и ствол дерева, и самый воздух, который она вдыхала. «Бом-ди-ди-бом-ди-ди-бом-ди-ди!..»

Удары барабанов стали быстрее, громче, они казались беспрерывными. Мэри зажала уши руками, но это не помогло. Вибрация воздуха вливалась в нее сквозь кожу, отдавалась звоном в голове, груди, животе. Ей почудилось, что земля плывет у нее под ногами, и в отчаянии она снова ухватилась за ствол дерева.

На фоне барабанного боя послышался еще один звук. Он был не таким громким, но казался еще более резким, пронизывающим, жутким.

Тени у костров внезапно пришли в движение. На открытую площадку выскочили мужчины; их черные сверкающие тела были обнажены, если не считать узких красных набедренных повязок и крошечных колокольчиков у колен и щиколоток. Босыми ногами мужчины отбивали на примятой траве ритм в такт барабанам, образуя все более узкое кольцо, они приплясывали и прыгали, прыгали и приплясывали, и колокольчики на их ногах беспрерывно звенели. Кружась и подскакивая, сверкая белками глаз и белозубыми улыбками, они заполнили всю поляну, их были десятки, сотни – кружащихся, притопывающих в такт барабанному бою и звону колокольчиков сплетений красного, белого, черного.

Потом из темноты выскочили женщины, тоже танцуя, в воздухе мелькали их обнаженные руки, головы, ноги; тела под тонкими белыми хлопковыми рубашками, открытыми и короткими настолько, что то и дело виднелись лоснящиеся от пота бедра и нижняя часть живота, выпуклые груди и ягодицы, изгибались и извивались. Одна из них подбежала к возвышению, держа в высоко поднятых руках трепыхающегося цыпленка. С громким криком она швырнула цыпленка в кипящий котел. За ней последовали другие женщины, и каждая бросала в котел какое-нибудь живое существо – лягушку, птицу, змею и, наконец, отчаянно мяукающую черную кошку. Каждое жертвоприношение сопровождалось пританцовыванием, прыжками и торжествующими возгласами.

Мэри и хотела бы не смотреть, но не могла отвести глаз и лишь крепче прижималась к стволу дерева.

Внезапно барабаны замолчали, танцы прекратились. Наступившая тишина вселяла больший ужас, чем обряд жертвоприношения.

В центр площадки вышла женщина. Золотые браслеты на ее руках скользили, с громким стуком ударяясь друг о друга – в полнейшей тишине этот звук резал слух. На женщине было свободное одеяние, состоящее из красных полосок, связанных друг с другом и удерживаемых на талии голубым поясом. Черные волосы каскадом ниспадали по ее плечам и спине. Сквозь черные завитки у ушей были видны сверкающие кольца золотых серег.

Взойдя на возвышение, она повернулась к собравшимся лицом. Отблески пламени освещали ее казавшееся бронзовым, поражающее царственной красотой лицо.

Мэри затаила дыхание. Это была Мари Лаво.

Царица вуду подняла руки. Она заговорила. Казалось, она говорила сама с собой, подняв лицо к небесам, почти шепотом. Ее голос, однако, был слышен даже в самых дальних концах поляны:

– L'Appé vini…

Бом-ди-ди-бом – снова забили барабаны. Мэри изо всех сил пыталась понять, о чем она говорит, но половина слов была непонятна ей.

– L'Appé vini, le Grand Zombi.

Бом-ди-ди-бом-ди-ди-бом-ди-ди-бом…

– L'Appé vini, le Grand Zombi, l'Appé vini, pou fe gris-gris![27]

Женщины и мужчины, окружавшие царицу, стали раскачиваться в такт молитве, присоединившись к ней.

– L'Appé vini, le Grand Zombi… – Бом-ди-ди-бом… – L'Appé vini, pou fe gris-gris!

– Le Grand Zombi, Zombi, Zombi! – Пение становилось все громче, все сильнее били барабаны.

Из темноты к Мари Лаво вышел человек, в вытянутых руках он держал за ноги небольшого белого козленка. Тонкое блеянье животного привело толпу в еще большее возбуждение, люди начали не только распевать, но и притопывать. «Зомби, Зомби, Зомби!» Крики слились с ровным ритмом барабанов.

Мари Лаво взяла со стола нож – сталь сверкнула в свете костра. Взяв козленка полусогнутой левой рукой, правой она вонзила ему в горло нож. Ее грудь и плечи обагрились кровью. Она вытянула руки вперед, чтобы кровь, сочащаяся из горла козленка, стекала в чашу, которую держал стоящий внизу человек. Топот ног и движения тел слились в едином порыве, все глаза были устремлены к царице.

Мэри пыталась разглядеть в толпе Жанну, но из-за света костров лица и тела танцующих слились в сплошную массу, то вспыхивающую, то гаснущую в отблесках пламени.

Затем толпа, словно по команде, дружно издала протяжный звериный вопль.

И Мэри увидела, что царица вуду пьет из чаши кровь козленка.

Потом Мари Лаво одним движением поставила чашу на стол, открыла деревянный ящик и извлекла оттуда огромную, толстенную, извивающуюся змею.

– Зомби! Зомби! Зомби! – оглушительно кричали собравшиеся.

Мари подняла лицо – на губах ее краснела кровь. Ее тело начало ритмично извиваться; ноги, однако, оставались неподвижны, в то время как бедра, колени, талия и плечи изгибались, копируя движения змеи, которая, вытягиваясь и сокращаясь, медленно и постепенно обвивала ее тело, скользя по обнаженным плечам и шее до тех пор, пока треугольная змеиная головка не оказалась у самого лица Мари Лаво. Вытянув раздвоенный язык, змея слизала капли крови со щеки, затем с подбородка и, наконец, с губ колдуньи – все до последней капли.

– Айи! Айи! Вуду-маньян! – вскричала Мари Лаво, все сильнее извиваясь в такт бою барабанов. Она гладила змею, притягивая ее головку к горлу, к груди, в то время как змеиные кольца обвивали ее ноги, ягодицы, дрожащий живот.

– Э! Э! Бомба-э! Э! – кричала колдунья.

Канга-бафи-тэ!

Данга-мунэ-дэ-тэ!

Канга-ду-ки-ли!

Канга ли! Канга ли! Канга ли!

Толпе передалось ее возбуждение, она скандировала теперь вместе с ней:

– Э! Э! Бомба-э! Э!

Топот, прыжки, приплясывание становились все более разнузданными и быстрыми, то и дело слышались крики. Чашу с кровью передавали из рук в руки. Мари Лаво подалась вперед, к рукам, протянутым ей навстречу. Ее тело по-прежнему находилось в движении, оно изгибалось, извивалось и дергалось. Бой барабанов усилился, стал яростным.

Она ухватилась за первую попавшуюся руку, и человек подпрыгнул, издав громкий стон, словно его ударило током.

Затем он коснулся руки женщины, оказавшейся рядом, и та тоже закричала.

Энергия Зомби переходила от бога-змеи к царице, а от нее – к ее подданным, от руки к руке через прикосновение, сопровождавшееся криками, прыжками и плясками. И так до тех пор, пока площадка не превратилась в море идолопоклонников, охваченных экстазом и не помнящих себя.

Один за другим люди падали как подкошенные. Остальные, ничего не замечая, продолжали плясать, топча упавших.

Мэри опустилась на землю, она дрожала от страха, кровь стучала у нее в ушах в такт стремительным барабанам.

Ей хотелось, чтобы Филипп, Бертран и Карлос оказались рядом; однако они, как и она, прятались среди деревьев.

Вдруг она увидела Жанну.

Рубашка ее была порвана, одна грудь обнажена. Она была вся запачкана кровью, сгустки крови темнели и в уголках ее рта. Она пронеслась мимо деревьев, и Мэри услышала ее смех, точнее, не смех, а звериное рычание.

Послышался треск сучьев – это Карлос Куртенэ ринулся было вперед, но упал под тяжестью навалившегося на него сына.

– Нет, папа, – услышала Мэри. – Они разорвут вас на части.

– Жанна! – застонал Карлос. Но чья-то рука зажала ему рот.

Несмотря на гул барабанов и дикие вопли танцующих, Мэри услышала шум рядом с собой. Это Филипп и Бертран вдвоем оттаскивали Карлоса подальше от полосы света.

– Не смотрите на это, – просили они его.

– Нет, я должен, – стенал тот.

Мари Лаво танцевала тем временем уже одна. Змея была возвращена в покрытый магическими письменами ящик. Теперь сама Мари превратилась в Зомби, ей передались его силы и способность изгибаться так, словно у нее не было костей. Ее руки, скользя по телу, снимали с него одну за другой красные повязки и швыряли их в огонь до тех пор, пока она не предстала перед всеми обнаженной. Ее красивое тело лоснилось от пота.

– Канга ли! – закричала она. – Канга ли!

– Канга ли!!! – прокричали в ответ сотни глоток. Набедренные повязки одна за другой полетели в огонь, мужчины с коричневой, черной кожей стали прыгать, звеня колокольцами и выставляя напоказ свои мужские достоинства. Они хватали извивающиеся тела женщин и валили их на землю.

– Канга ли!!!

В одну минуту пляски сменила ужасающая сцена оргии. Обнаженные мужчины и женщины ползали на четвереньках, завывая и кусаясь, сдирая друг с друга одежды, сцепляясь в клубки и совокупляясь, словно животные, хватая ближайшее тело независимо от возраста, пола и цвета кожи. Среди них Мэри узнала мадам Альфанд, мадемуазель Аннет и почтенную даму-креолку, живущую в доме напротив особняка Сазераков.

Где-то совсем близко зазвенел смех Жанны. Затем ее красивое белое тело пронеслось мимо них и нырнуло в кучу чернокожих тел, прорываясь в центр с криком: «Меня! Меня! Меня!»

За спиной Мэри среди деревьев послышался другой смех, и она увидела, как к ним грациозной походкой подошла Сесиль Дюлак.

– Миши Карлос, и вы тут? – произнесла она. – Наслаждаетесь увиденным? А я привела мистера Грэма, пусть тоже поразвлечется.

Глава 59

После всех ужасов того кануна Дня святого Джона Мэри двое суток провела взаперти в своей комнате. Люди – мужчины и женщины, белые и черные – вызывали в ней отвращение. Ей хотелось забыть все, что она видела и чувствовала, кошмары продолжали терзать ее и тогда, когда она была, как ей казалось, уже в безопасности, у себя дома, в своей комнате, в постели.

В конце вторых суток она сказала себе, что прятаться всю жизнь невозможно. Надо набраться мужества и выйти к людям.

«Нет, не надо, – возразила она себе. – Можно убежать от них. Хотя бы ненадолго».

И, положив в сумочку последнее письмо от бабушки, она отправилась к Жюльену, в его контору, чтобы поговорить с ним об этом.

Днем позже она уже плыла на пароходе, направляясь в летнюю резиденцию Жюльена на заливе.

– Mémère все просит меня приехать, – сказала она дяде. – Я могла бы погостить у нее с недельку.

Жюльен отнесся к ее решению с одобрением. От Бертрана он знал о том, что произошло на озере, а по осунувшемуся лицу Мэри было видно, что она тяжело переживала случившееся.

Мэри любовалась переливавшейся красками – голубым, бирюзовым, зеленым – поверхностью Мексиканского залива; ей в жизни не приходилось видеть ничего красивее.

– Мне все это кажется сном, – с восхищением призналась она бабушке.

– А мне кажется сном, что ты здесь, опять рядом со мной. Я так скучала по тебе.

– И я тоже, Mémère. – К удивлению Мэри, ее ответ, произнесенный почти автоматически, во многом соответствовал действительности. Анна-Мари Сазерак, если только она не находилась в состоянии наркотического забытья, могла быть очень интересной собеседницей. И Мэри любила слушать истории из детства своей матери и бесчисленных кузин, живших или и поныне здравствующих в Новом Орлеане.

К тому же Мэри открыла для себя, что именно бабушка является центром огромного дома на Ройал-стрит. Даже когда она накачивалась наркотиками, дом продолжал жить налаженной жизнью, слуги старались сделать все наилучшим образом, дабы не нарушить ее покой; видимо, они любили свою хозяйку. Стоило Mémère уехать, и все переменилось, в отношениях между слугами появились вражда и соперничество, поэтому, а может быть, просто желая испытать новую хозяйку, они беспрестанно теребили Мэри по разным поводам, требуя от нее каких-то решений, жалуясь друг на друга и выпрашивая особых привилегий для себя. Разговаривая со слугами, Мэри чувствовала себя неловко. Институт рабства вызывал в ней отвращение, и ей едва ли удавалось скрыть это. Поэтому наличие рабов в собственном доме заставляло ее чувствовать себя виноватой.

«Скорей бы уж жара кончилась и бабушка вернулась в город!»

– Мне кажется, дом вам понравится, Mémère. Ремонт почти закончен. Знаете, какого мастера я нашла, чтоб поправить тот золотой лепесток на плафоне…

В долгие безмятежные послеполуденные часы Мэри сидела вместе с бабушкой на открытой морскому ветру широкой террасе, обращенной к заливу; раскачиваясь в креслах-качалках, они читали, разговаривали или просто молчали, думая каждая о своем. Mémère вытребовала это время и террасу для личного уединения.

– Я обожаю своих внуков, – заявила она, – но не все же двадцать четыре часа в сутки.

Мэри вполне понимала причины, побудившие бабушку сделать подобное заявление. У Жюльена и Элеанор было семь детей самого разного возраста, старшему, Полю, было четырнадцать, а младшей, Августе, два. И хотя сама она была всего на три года старше Поля, после утра, проведенного с детьми, Мэри чувствовала себя постаревшей и вымотанной донельзя. Поэтому она с радостью согласилась разделить с бабушкой уединение и покой террасы.

Однажды у них снова зашел разговор о сокровищах шкатулки, и Мэри спросила, не ее ли матери принадлежала перчатка.

– О нет, детка. Пальцы твоей матери были совершенно обычными. Потому-то я и была так потрясена, узнав о твоих, ведь я была уверена, что это фамильное сходство окончилось на моей матери. До меня все Мари имели такие пальцы. Вероятно, именно поэтому первая Марии приехала в Новый Орлеан. Должно быть, она была из бедной семьи и, чтобы выйти замуж, у нее не было приданого. Впрочем, я предпочитаю верить легенде, которая живет в нашем роду, – о том, что она была первой обладательницей длинного мизинца и поэтому ее считали ведьмой. В те времена люди еще верили в них.

«Некоторые верят до сих пор», – подумала Мэри, вспомнив жаркие речи Жанны.

– Значит, Мари Дюкло приехала в Америку. И что же случилось с ней дальше? – потребовала продолжения Мэри. Ей не хотелось вспоминать о Жанне.

– Она вышла замуж за одного из солдат короля, как и подобало обладательнице шкатулки. Женщин присылали из Франции и до «девушек с гробиками», но большинство из них замуж выходить не пожелало. Жизнь женщины в новой колонии была трудной, и, чтобы не обременять себя обязанностями жены и матери, они предпочли заниматься своим старым ремеслом, тем самым, из-за которого во Франции угодили за решетку, – там их и набирали люди короля. Те женщины были проститутками и воровками.

Конечно же, они посмеивались над девушками и их шкатулками. Иногда я думаю, может, кто-нибудь из девушек и не выдержал, присоединился к компании старожилок. Легенда о том умалчивает.

Во всяком случае известно, что Мари Дюкло этой участи избежала. Она вышла замуж за пехотинца, его звали Анри Виландри, и у них родилось четырнадцать детей; однако до совершеннолетия дожили лишь пятеро.

Мэри была поражена.

– Как, она потеряла девятерых? Почему? Это ужасно!

– Это случается во все времена, Мари, и смерть детей всегда трагедия. Они умирают при родах, во время эпидемий, от несчастных случаев и от множества других причин. Та Мари, которая была владелицей твоих перчаток, была третьей по счету, две первые умерли в младенчестве. Нашу Мари звали Жанной-Мари. Она родилась в семьсот тридцать втором году, Новому Орлеану тогда было всего четырнадцать лет.

Тогда площади назывались островами, потому что, когда шел дождь, канавы, окаймляющие их, доверху наполнялись водой, превращая отдельные районы в острова. Через эти канавы были переброшены широкие доски, которые служили мостами, соединяющими их во время наводнений, и улицы с обеих сторон тоже были застланы досками, по которым можно было пройти, не утопая в грязи. Так появились первые тротуары. Тогда все население города, включая детей и рабов, едва ли насчитывало пятьсот человек. Люди знали друг друга гораздо ближе, чем сейчас. Говорят, в те времена не было и сотни домов, да и они по большей части были обыкновенными хижинами.

Однако Пляс д'Арм уже была. И церковь, и монастырь урсулинок. Это они, святые сестры, принесли цивилизацию в Новый Орлеан. Они были сестрами милосердия, учительницами, а самое главное, они верили в будущее Нового Орлеана. Можешь представить, чего стоило в этой грязи, слякоти, отбросах, при дожде и урагане высаживать и растить тутовые деревья. Затем они развели шелковичных червей и научили молодых женщин изготовлять шелк, чтобы из него можно было шить одежду.

Но я отвлеклась. Мы ведь говорили о перчатках Жанны-Мари. Ей было, должно быть, всего десять, когда из Франции прислали нового губернатора. Это был необычайный человек. Звали его маркиз де Водрель. С ним прибыла его жена маркиза и целый штат придворных. Вели они себя так, словно их заляпанный грязью кирпичный дом был настоящим Версалем. Они привезли с собой уйму мебели, серебро, зеркала, ковры, роскошные одежды, парики, косметику и даже пышный экипаж и к нему – четверку белых лошадей. И если было не слишком грязно, маркиза со своей камеристкой разъезжала в нем по улицам, любезно раскланиваясь с жительницами города, которые в это время возились у себя в огородах, пасли скотину или присматривали за детьми, играющими возле домов.

Естественно, что все молодые девушки, не исключая Жанны-Мари, хотели походить вовсе не на своих мамаш, а на маркизу. Мари отнюдь не пришла в восторг от того, что ее папенька, который был солдатом, просватал ее за дубильщика кож. Жиль Шалон был, наверное, неплохой партией. Он считался хорошим мастером, да и спрос на кожу всегда был высок. И его жена не знала бы нужды. Правда, к несчастью, он был кривой – потерял один глаз во время военной кампании против индейцев. Да и запах от него исходил пренеприятнейший.

Тем не менее она вышла за него замуж. И, судя по всему, была ему хорошей женой. Она родила пятерых сыновей и пятерых дочерей. В знак благодарности он, когда кампания против индейцев закончилась, поместил свою дубильню на некотором расстоянии от дома, а ей сшил пару перчаток, в которых не постыдилась бы выйти и сама маркиза.

– Какая замечательная история, Mémère!

– Все женщины в нашем роду по-своему замечательны, Мари. И запомни, что моя бабушка Мари-Элен, та самая, что на портрете в гостиной, была дочерью Жанны-Мари Шалон. Должно быть, ее матушка была безумно счастлива, что дочери удалось достичь еще более высокого положения, чем у самой маркизы де Водрель.

Мэри была поражена. Эта мысль показалась ей совершенно неожиданной. Казалось невероятным, что женщина на портрете могла оказаться не совсем леди.

– Неужели Мари-Элен так гордилась своим высоким положением? И относилась к своим родителям свысока?

Mémère засмеялась:

– Детка моя, как же мало ты пока знаешь о своей семье! Отец Мари-Элен заключил выгодный контракт на поставку кожи для испанской армии в Луизиане. И разумеется, нажил на этом колоссальное состояние, причем без малейших усилий. Он построил огромный дом, в котором живет теперь твой кузен Кристоф. Его отец, Лорен, был мне дядей, а Мари-Элен старшим братом. Он стал правительственным чиновником. Позаботился их отец и о других своих сыновьях и зятьях, все они получили хорошие места. Мэри взмахнула руками:

– Нет, нет, Mémère! Когда вы начинаете сыпать именами кузенов и кузин, у меня все мешается в голове.

– Ты их все выучишь, Мари. Это всего лишь вопрос времени.

– Ну нет, мне никогда не запомнить их имена, – стенала Мэри. По случаю празднования Дня Независимости из города приехал Жюльен, а вместе с ним еще человек семнадцать родственников, кузенов разных степеней родства. С восхищением, граничащим с благоговением, Мэри наблюдала, как Элеанор спокойно разрешала проблемы питания и размещения неожиданных гостей. Вытеснив собственных детей с их законных мест и пустив в ход раскладушки, гамаки и детские кроватки, не забыв о подушках и постельном белье, она сумела устроить так, что в шести спальнях их коттеджа нашлось место для каждого гостя или гостьи, которые вольны были жить сколько угодно.

Жюльен привез с собой все необходимое для фейерверка. И вот стар и млад, вдоволь налакомившись арбузами и полюбовавшись закатом на берегу, с восторгом приветствовали ракеты, которые одна за другой взмывали в темное небо, рассыпаясь на множество разноцветных звезд. Такие же фейерверки устраивались на соседних виллах. Примерно с час все небо в округе пылало огнями.

Мэри вспомнила фейерверк, который видела ровно год назад, и порадовалась тому, что теперь она отмечает Четвертое июля уже не одна, среди незнакомой, выкрикивающей угрозы толпы, а в кругу родных.

Вспышка красного света вычертила курчавый профиль ее кузена, его силуэт напомнил Мэри о Вальмоне Сен-Бревэне, который в ту ночь, словно рыцарь из старинных преданий, пришел ей на помощь. Разве думала она тогда, что он окажется таким жестоким? И чтобы не поддаваться нахлынувшей волне ярости и обиды, она стала думать о нынешнем действительно прекрасном вечере.

На следующее утро Жюльен пригласил ее прогуляться с ним по берегу, наедине.

– Мэри, мне необходимо решить один вопрос, и я хотел бы прежде переговорить с вами. Я получил письмо от управляющего приютом, в котором находится моя сестра Селест. Он полагает, что ей полезно было бы провести какое-то время среди родных, это способствовало бы ее выздоровлению. Элеанор тоже хотела бы видеть ее. Разумеется, ее будет сопровождать кто-то из приютского персонала. Но, если вы против ее приезда, я не дам своего согласия. Я хорошо понимаю, что обида, которую Селест нанесла вам, незабываема.

Мэри улыбнулась:

– Жюльен, обо мне не беспокойтесь, поступайте по собственному усмотрению. Я ведь и так собиралась уехать вместе с вами в воскресенье в Новый Орлеан. Я задержалась здесь несколько дольше, чем намеревалась, а мне не терпится увидеть новые шторы в гостиной Mémère. К тому же почта сюда не доходит. И признаться, мне не терпится дочитать роман, который печатает «Пчела». Я оставила Новый Орлеан, когда герой «Несчастного ангела» оказался в довольно затруднительном положении.

Бертран ужасно обрадовался приезду Мэри.

– Ах, моя прелестная племянница, – заявил он с серьезным видом, – пока вас не было, я не раз был готов подпалить дом. Потому что эти мастера подстерегают меня буквально на каждом шагу. Гремят своими лестницами прямо под моей дверью, а стоит чуть приоткрыть ее, норовят покрыть меня слоем отвратительной зеленой краски.

– Простите меня, Бертран, за то, что я дезертировала, оставив вас с ними один на один. Но мне было необходимо уехать как можно дальше от озера Поншартрен. Помните тот жуткий вечер?

– Еще бы. Нам не следовало брать вас с собой. – Глаза его горели, ему не терпелось поделиться новостью о светском скандале. – Знаете, брак Жанны Куртенэ и Грэма аннулирован. Одному Богу известно, чего это стоило бедняге Карло-су. Говорят, он нигде не показывается. Он совершенно подавлен. После развода Берта увезла Жанну в какой-то монастырь, в штат Миссисипи. Надеюсь, стены там достаточно высокие.

Однако выражение лица Мэри заставило его замолчать.

– Извините меня, дорогая. Я совсем забыл, что вы с ней были подругами. Позвольте обрадовать вас более веселой вестью. Я сохранил для вас все номера «Пчелы». Так что теперь вы можете зарыться в них и предаться чтению полюбившегося вам романа.

Герой Александра Дюма продолжал пребывать в затруднении. И судя по главе шестьдесят четвертой, на его голову выпало гораздо больше невзгод, нежели в пятьдесят шестой. С каждым днем Мэри все больше наслаждалась своим утренним кофе, с удовольствием предаваясь чтению истории злоключений бедняги доктора, чтобы с новыми силами справляться уже с реальными проблемами, – например, как уговорить мастеров добавить ну хоть немного синей краски в зеленую.

Но шестнадцатого июля воображаемые злоключения героя Дюма внезапно перестали интересовать кого бы то ни было. Напечатанный жирным шрифтом заголовок передовицы в «Пчеле» гласил: «Эпидемия».

За прошедшую неделю от лихорадки в городе умерло две сотни человек.

Глава 60

Две. Сотни. Человек.

Мэри не могла поверить в это. Ведь у нее самой была лихорадка. Не слишком приятная болезнь, однако не смертельная. Почему же столько людей умирает от нее?

Может, это младенцы или маленькие дети? Она вспомнила, что у Жанны лихорадка унесла братьев и сестер. Это все были дети.

Она перечитала статью в газете, на сей раз медленнее. В ней ясно говорилось «людей», не только «детей». Перевернув страницу, она прочитала эту же статью по-английски. Нет, все-таки людей.

Она услышала, как Бертран говорит что-то кому-то из слуг. Мэри налила ему кофе. Может, Бертран объяснит ей, в чем дело.

– Бонжур, Мари. Это мне кофе? Умница.

– Бонжур, Бертран. В «Пчеле» напечатано что-то неслыханное. Вы не могли бы объяснить мне, в чем дело?

– Вы о лихорадке? Да, я уже знаю. Жак разбудил меня этой новостью. Он пакует мои вещи. Сколько времени займут у вас сборы?

– Сборы? Но я никуда не собираюсь уезжать.

– Мари, сейчас не время для шуток. Разумеется, мы все уедем. Если об эпидемии сообщают в газете, значит, лихорадка свирепствует уже несколько недель. Они всегда замалчивают подобные вещи, пока это еще возможно. Теперь все, кто может, ринутся из города. И если мы хотим найти какой-нибудь транспорт, следует поторопиться.

Бертрана было просто не узнать – куда подевалось его всегдашнее легкомыслие? Рот его был изогнут в кривой улыбке, он нервно крутил свою чашку. Он был явно напуган.

– И не смотрите на меня так, – почти закричал он на нее, – вы и понятия не имеете, что это такое. Эпидемия желтой лихорадки вовсе не та сезонная инфекция, от которой умирает горстка иммигрантов. Эпидемия косит всех. Помню ту, что была в тридцать втором году. Мне было тогда восемнадцать, вполне взрослый, и отец велел мне помогать ему вместе с Жюльеном и Роланом подбирать упавших на улицах. И доставлять их в госпиталь – или на кладбище. Их было ужасно много. Больных, пышущих жаром. Или уже закоченевших, покрытых черной блевотиной, с черными языками, торчащими из глоток. Это продолжалось несколько месяцев, казалось, этому не будет конца. Это был ад, можете мне поверить. Настоящий ад, полный вони и гнили. Мы должны уехать, пока это еще возможно. Упакуйте свои вещи. Или отправляйтесь без них, теперь это неважно. Нам необходимо уехать.

– Куда, Бертран?

– К озеру. В наш отель. Там просто обязаны найти для нас комнаты. Надо ехать немедленно. Иначе наши комнаты займет кто-то другой. – Его взгляд метался из стороны в сторону, словно в поисках выхода из их спокойного, уютного дворика. – Ну вот? Слышите? – Бертран кинулся к воротам. – Так я и знал! – крикнул он. – Посмотрите-ка сама.

Мэри подбежала к нему. Мимо их дома по улице несся какой-то экипаж.

– Надо торопиться. – Он тряхнул ее за руку. – Что же вы медлите?

На улице снова воцарилась тишина.

– Я не поеду с вами, Бертран, – сказала Мэри. – У меня уже была лихорадка. Так что мне нечего бояться. А в доме еще много дел.

Подбежал Жак с двумя чемоданами в руках:

– Вот ваш багаж, миши Бертран.

Увидев решимость на лице Мэри, Бертран отвернулся.

– Отнесите это к вокзалу, Жак. Я смогу достать лодку на озере. Если потороплюсь.

Бертран поспешил прочь. Сейчас он ничем не напоминал того дядюшку, которого знала Мэри, – светского щеголя с изысканными манерами. Плечи его были сгорблены, словно он пытался защититься от удара. Казалось, он стыдится своего бегства.

Мэри вернулась к своему креслу и погрузилась в чтение Дюма. Но она никак не могла сосредоточиться. В чем же дело? Бертрана никак нельзя было назвать трусом. В той поездке накануне Дня святого Джона он держался с завидным самообладанием. И если слово «эпидемия» вызвало в нем такую перемену, значит, ситуация и впрямь была угрожающей. Может быть, она ошибалась и ей тоже следовало уехать из города?

Она услышала, что пришли мастера, и выкинула из головы мысль о лихорадке. Сегодня во что бы то ни стало нужно выбить из них желаемый оттенок зеленого, в противном случае придется окрасить деревянные панели в голубой, и дело с концом. Разумеется, тогда придется менять шторы. А эти можно повесить в другой комнате – в маленькой спальне для гостей на третьем этаже. Нет, пожалуй, лучше в большой. Но это означает, что… Она свернула газету и отправилась к мастерам.

В середине дня пошел дождь. Мэри ему была рада – он принесет хоть какую-то прохладу. Даже при открытых окнах дом, пропитанный запахом краски, напоминал раскаленную печь.

Часом позже, видя, что низкие серые тучи сплошь заволокли небо, а дождь не прекращается, Мэри отпустила мастеров. В такой день краска все равно не высохнет.

– Однако завтра вам придется явиться несколько раньше обычного, – приказала им она. – Теперь, когда мы подобрали наконец подходящий цвет, мне хочется закончить все побыстрей.

Они поклялись, что придут.

Мэри решила выпить кофе возле балконной двери. Дождь ее уже не радовал. Ведь ее любимым местом был балкон. И она пользовалась любой возможностью посидеть там хоть несколько минут, наблюдая, словно из театральной ложи, за тем, что происходит на улице. Торговцы, расхваливающие свой товар, превращались в певцов, распевающих арии. И хотя она ни за что не призналась бы в этом, утренние сцены на Ройал-стрит были для нее намного интересней спектаклей в опере.

Однако сегодня улица была необычно молчалива. Слишком сильный дождь. Слышны были только звон церковных колоколов и шум колес проезжающих экипажей. И шелест дождя.

Мэри думала о дожде, о краске в зале, которая, похоже, не скоро просохнет, и внезапно осознала, что и звон колоколов, и шум колес как-то затянулись. В сущности, они не прекращались все то время, что она простояла у окна. Поставив пустую чашку на стол, она вышла на балкон.

Мэри тут же насквозь промокла, однако совершенно не замечала этого. Она стояла, глядя на происходящее внизу, на улице, и не верила своим глазам. Повсюду, куда ни посмотри, улица была запружена экипажами, фургонами, колясками. Они двигались медленно, непрерывно, в строгом порядке, останавливались, чтобы пропустить транспорт, идущий по поперечной улице, вновь трогались с места и неспешно устремлялись дальше, прочь из города. Под траурный перезвон колоколов.

И Мэри впервые пришло в голову, что действия Бертрана вполне разумны. Похоже, и остальные следовали его примеру.

Сердце у нее сильно колотилось. «Мне тоже надо ехать. Они знают что-то, чего не знаю я. Я останусь в Новом Орлеане одна-одинешенька». В панике она захлопнула дверь и прислонилась к ней, словно пытаясь преградить дорогу опасности.

Затем ей стало стыдно. «Мэри Макалистер, – сказала она себе, – ты просто дура. Посмотри, какую лужу ты устроила на любимом ковре Mémère. Ну что тут особенного? Подумаешь, сорок—пятьдесят экипажей. Уезжает от силы сотня человек».

Да всего месяц назад в «Пчеле» была статья, в которой говорилось, как разросся Новый Орлеан. Теперь в нем, кажется, сто пятьдесят тысяч населения. Даже если пятьдесят тысяч и уехали на лето из города, остается около ста тысяч. Сотня человек сбежит, и что? В таком огромном городе это ничтожная капля. И конечно, все они едут по Ройал-стрит. Ведь кроме Ройал-стрит в старом городе всего одна мощеная улица, да и та вечно забита пешеходами, потому что там сосредоточены все магазины.

Мэри побежала в свою комнату и переоделась в сухое, затем – в бельевую, за полотенцем, чтобы просушить лужу на ковре. И за то время, что она устраняла устроенный ею беспорядок, к ней вернулось хорошее настроение – она была довольна, что сумела совладать с собой.

Но и улегшись в свою кровать, она слышала сквозь шум дождя, как всю ночь в темноте тарахтели колеса. В какой-то момент ее опять охватил ужас, и она в очередной раз подумала, что ведет себя как последняя дура.

Потом, убаюканная мягким шелестом струй, успокоенная прохладой, она заснула глубоким, здоровым сном. Наконец-то ей не было жарко и тело ее не исходило противным липким потом.

На следующий день в «Пчеле» не было ни слова о лихорадке.

Но по-прежнему весь день звонили колокола. И дождь все не прекращался.

Мэри пошла на кухню, чтобы поговорить с прислугой.

– Вы знаете, что все вокруг говорят об эпидемии лихорадки. Может быть, кто-нибудь из вас хочет уехать из города? Я уверена, месье Жюльен не станет возражать.

Но никто не согласился принять ее предложение.

– Черные редко заболевают лихорадкой, зелль Мари, – пояснил Жак, – и потом, все мы – горожане.

«И я тоже», – подумала Мэри. Спокойствие прислуги вселило в нее уверенность. «Все будет в порядке, – внушала она себе, – лишь бы дождь не помешал закончить ремонт».

Двумя днями позже служанка Мишель пришла с рынка с корзинкой, полной всякой снеди. Смеясь, она стряхивала капли дождя со своего зонта и вдруг с удивленным выражением лица рухнула на пол.

На шум прибежала Мэри. Продукты, вывалившиеся из корзинки, были разбросаны по полу; яйца разбились, и скорлупа перемешалась с растекшимися желтками, зелень рассыпалась веером, два цыпленка, связанные за ноги, трепыхались рядом.

У ног кухарки и садовника катился, все еще двигаясь по инерции, гранат. Они стояли тут же, схватив друг друга за руки и отступив чуть ли не вплотную к камину, не замечая пылающего в нем огня.

Опустившись на колени, Мэри попробовала помочь Мишель встать.

Глаза служанки закатились, белки их пожелтели. Из ноздрей и открытого рта струилась кровь. Язык почернел.

– Помогите мне перенести ее в кровать, – приказала Мэри слугам, – у нее лихорадка.

Но те не могли сдвинуться с места.

– Помогите, говорю вам. – Подсунув руку под плечи Мишель, Мэри пыталась приподнять ее.

– Я помогу вам, зелль. – Из холла появился Жак, он мягко отстранил Мэри и поднял больную. – Я ее отнесу.

– Я побегу за доктором, – сказала Мэри.

И как была, без накидки, без шляпы, без зонтика, выскочила под дождь.

Ройал-стрит была пустынна, лишь дождь лил как из ведра да колокола звонили.

Мэри вспомнила, что дом доктора находится в соседнем квартале. Она побежала как можно скорее, шлепая прямо по лужам и спотыкаясь о неровную брусчатку мостовой.

Добежав до дома доктора, она стала стучать в дверь большим медным молоточком, имеющим форму дельфина, и, когда ей наконец открыли, заговорила вначале по-английски, потом, спохватившись, повторила свой вопрос по-французски, медленно.

– Доктор только что уехал, – ответила служанка и указала на экипаж, который уже заворачивал за угол.

Мэри помчалась вслед экипажу. Она нагнала его через четыре квартала и на бегу, не останавливаясь, забарабанила в дверцу кулачками.

Экипаж замедлил ход и остановился.

– Что вам угодно, барышня?

Мэри задыхалась. Она едва могла говорить. Когда в конце концов она сумела объяснить, в чем дело, доктор приоткрыл дверцу и помог ей забраться в экипаж.

– К дому Сазераков, – велел он кучеру. Мэри забилась в угол, пытаясь прийти в себя.

Доктор Бриссак вначале представился, а затем прочитал Мэри краткую лекцию, в которой в чрезвычайно резких тонах сделал ей выговор за крайне неосмотрительное поведение. Потому что в подобном состоянии – насквозь промокшая и продрогшая, да еще выбившаяся из сил – она вполне может стать следующей жертвой.

Мэри попыталась возразить, что не может заболеть лихорадкой, поскольку уже переболела ею и чувствует себя превосходно. Пока она говорила все это, у нее зуб на зуб не попадал.

– Вам следовало покинуть город, – ворчал доктор.

– О, я как раз собираюсь это сделать, доктор. Как только Мишель поправится, мы со слугами уедем.

– Слишком поздно, мадемуазель. Теперь в день умирает по сотне человек. То есть это по нашим данным. Город на карантине, и все лодки стоят на якоре. А все лошади заняты нами, врачами. Или гробовщиками. Вы запоздали в своем решении.

Для Мишель тоже все было поздно. Когда Мэри с доктором Бриссаком добрались до дома, она была мертва.

– Сходите к гробовщику Глемпиону, – скомандовал доктор Жаку. – Может, у него еще есть гробы. Да поторопитесь. – Он взял Мэри за руку. – Мадемуазель, вы сделали все что могли. И благодарите Бога за то, что ее смерть была легкой. У некоторых мучения длятся по нескольку часов, а то и дней. К сожалению, мы, врачи, мало чем можем помочь. Если в доме заболеет еще кто-нибудь, отправьте больного в городскую больницу. Все врачи и сестры там. Больных слишком много, и мы не успеваем посещать их на дому. А теперь я должен ехать, я ведь ехал в больницу.

Мэри пыталась сказать какие-то слова благодарности, но он лишь махнул рукой.

Она настояла на своем участии в похоронах, хотя Жак отреагировал на это в точности как и доктор, когда она благодарила его. Повинуясь хозяйке, негр последовал за ней, но на его исполненной достоинства физиономии было выражение негодования. По его мнению, поведение Мэри было вызывающим и неподобающим знатной даме. Оно оскорбляло достоинство всей семьи Сазерак и лично его, дворецкого.

Но Мэри не замечала его ярости, а если бы и заметила, то вряд ли приняла бы к сведению. Нужно было, чтобы хоть кто-то проводил Мишель в последний путь, оплакал ее смерть, положил цветы на ее могилу; нельзя было допустить, чтобы ее уход был никем не замечен. Прижав к груди букет срезанных в их дворике роз, Мэри брела за катафалком по размытой грязной колее под неутихающим дождем. Путь к построенной испанцами церкви на Рэмпарт-стрит показался ей бесконечным. Она знала, что церковные служители велели построить эту церковь два десятилетия назад, чтобы запретить погребения в соборе, и мысль об этом приводила ее в ярость. Ведь по замыслу божьему – если только Бог действительно существует – каждый человек, умирая, имеет право обрести вечный покой под крышей любого храма, даже самого величественного.

Катафалк, двигавшийся с остановками, со скрипом, застрял за квартал от Рэмпарт-стрит. Мэри проковыляла вперед, намереваясь отругать возницу.

Но замолчала на полуслове. Дорогу преграждал долгий ряд экипажей, катафалков, тележек, дрог, и все везли свой скорбный груз. Влажно блестели дерево, кожа и крашеная металлическая обшивка; лошади встряхивали головами под слепящими струями дождя; вся улица, превратившаяся в сплошную трясину, была покрыта ковром из втоптанных в грязь цветочных лепестков.

Мэри подняла глаза к небу и подставила дождю залитое слезами лицо, у нее больше не было сил сдерживать их. Ей хотелось завыть волком, дать выход накопившимся в ней ярости, печали, страху, который вселял в нее непрерывный траурный звон колоколов. Но она понимала, что это ничего не изменит.

Весь похоронный обряд состоял из торопливой молитвы, которая закончилась последним благословением умершей и окроплением гроба святой водой. Несколько минут, пока пожилой, казавшийся измученным священник произносил молитву, катафалк стоял неподвижно, затем священник махнул рукой, давая понять, что обряд закончен и следующий экипаж может занять их место.

Кладбище находилось рядом, через площадь. На этом кладбище Мэри была в День всех святых вместе с семьей Куртенэ. Тогда оно имело совсем другой вид – ухоженные могилы, торжественная и праздничная атмосфера, солнечные блики на источающих аромат свежих белых хризантемах.

Теперь здесь была непролазная грязь, запахи гниения и разложения. Какой-то белый в черной непромокаемой накидке с капюшоном спросил возницу, кого хоронят.

– Рабы вон там, – указал он большим пальцем назад. – С катафалком нельзя. Могу дать вам двух носильщиков, каждому заплатите по десять долларов.

Но у Мэри было с собой только пять, и она предназначала их для свеч и пожертвования.

– Мы отнесем ее сами, – сказала она Жаку. И, не дожидаясь возражений, велела ему взяться за гроб.

Они понесли его, спотыкаясь и утопая в глубоком вязком месиве грязи, оставлявшей жирный черный слой на подоле юбок Мэри.

Колокольный звон болью отдавался в ушах Мэри. Когда они приблизились к месту захоронения, ее чуть не вырвало от запаха разлагающихся тел. К ним подошла женщина с ведром уксуса и корзинкой тряпья. В этой атмосфере смерти острый уксусный запах казался дыханием жизни.

– Возьмите тряпку с уксусом, мадемуазель, всего один доллар. Надежная защита против лихорадки.

– Две, пожалуйста, – сказала Мэри. – Дайте одну моему помощнику.

Женщина намочила тряпки в уксусе и положила их на гроб рядом с Мэри и Жаком.

– Мне не дотянуться до кармана, – сказала Мэри. – Возьмите деньги сами, а сдачу положите туда же.

Женщина достала из кошелька Мэри золотую монету, попробовала ее на зуб и ухмыльнулась, обнажив в улыбке гнилые зубы. И, подхватив рукой юбки, побежала прочь, перескакивая через глубокие грязные лужи.

Мэри было все равно. Она готова была заплатить любые деньги за один только запах уксуса. Схватив тряпку, она зажала ею рот и нос – два могильщика взяли у них с Жаком гроб. Дворецкий, как она заметила, последовал ее примеру. Его черная кожа посерела.

Могильщики положили гроб поверх шаткой пирамиды других гробов.

– Что вы делаете? – закричала на них Мэри. – Ее нужно похоронить!

– Похороним, когда наберется достаточное количество, – заметил один из могильщиков.

Тут Мэри поняла, что он имеет в виду, и ей снова пришлось зажать рот тряпкой. Неподалеку от них шестеро работников валили гробы в кучу в небольшой канаве, заполненной водой, и, чтобы не всплывали, придавливали их сверху камнями. Позади них еще одна группа могильщиков рыла другую яму.

Мэри собралась было запротестовать, но Жак, взяв за руку, оттащил ее в сторону.

– Пусти меня, Жак. Так нельзя. Ни могилы, ни таблички, это просто бесчеловечно. И все потому, что умершие были рабами. Я этого не потерплю.

– Перестаньте, зелль. Взгляните лучше туда. – Он повернул Мэри в другую сторону, и действительно, по ту сторону кладбищенской ограды гробы точно так же варварски, торопливо складывали в штабеля. – Там хоронят белых, – сказал Жак.

Только оказавшись далеко за пределами кладбища, Мэри положила тряпку с уксусом в карман накидки. Было удивительно приятно ощущать во рту пронизанный дождем воздух. Она легко шагала по тротуару Конти-стрит. Сейчас ей была необходима прогулка.

На сей раз она была одна. Поворчав по поводу того, что даме не подобает гулять без сопровождения, Жак вернулся в дом. Его постоянное ворчание раздражало Мэри, однако она была глубоко тронута преданностью старого дворецкого семье. Мэри направлялась в банк своего дяди Жюльена; она хотела попросить его устроить отъезд слуг. Потрясенные смертью Мишель, все они решили покинуть город.

Точнее, все за исключением Жака.

– Я не оставлю дом мадам Анны-Мари, – отказался он. – Могут забраться воры.

Когда Мэри, увязая в грязи, пробиралась по Дофин-стрит, дождь прекратился. Мэри взглянула на небо и увидела чистый голубой лоскуток, который на глазах становился все больше и больше.

Ее настроение тут же улучшилось. «Небо прояснится, и все опять вернется на свои места, – думалось ей. – Эпидемия наверняка идет к концу».

Но она жестоко ошибалась. Это было только начало.

Глава 61

Жюльен без слов согласился вывезти прислугу из города.

– Я сам собирался переговорить с вами, как только закончу свои дела, – сказал он. – У меня есть экипаж и повозка для слуг. Я тоже вывожу всех своих. Так что поедем вместе. Мне надо завершить кое-какие дела тут, а потом займусь сборами. Я заеду за вами и слугами. В семь часов вас устроит? Слава Богу, день долог, мы успеем выехать на Ривер-роуд до наступления темноты. Поедем на плантацию моего кузена, в Сен-Френсисвиль. Возьмите с собой на всякий случай постельные принадлежности и всю еду, которая найдется в доме. Неизвестно, сколько у них беженцев, это может оказаться нелишним.

Поблагодарив его, Мэри ушла. Двое рабочих закрывали ставнями окна банка. Какое-то время – Мэри дошла почти до угла – стук молотков заглушал звон колоколов.

В отличие от слуг, Мэри уезжать не собиралась. В конце концов, она не меньше Жака чувствовала себя ответственной за дом. Но Жюльен считал ее отъезд делом само собой разумеющимся, и она засомневалась. Если уж и он закрывает банк и покидает свой дом, значит, дела обстоят и впрямь плохо. И может быть, наступил тот самый момент, когда следует прислушаться к мнению человека, который старше ее и опытней. Мэри вздохнула.

И испугалась собственного вздоха. Потому что вокруг стояла мертвая тишина, нарушаемая лишь звоном колоколов. Она замедлила шаг и оглянулась. Пусто. Куда ни посмотри, ни единого признака жизни, даже кошки и собаки исчезли куда-то.

Мэри вздрогнула. Такое ощущение, будто весь Новый Орлеан уехал. Или умер.

Она стояла на Бурбон-стрит. По бокам расположились роскошные особняки, а посередине – грязное месиво.

Мэри словно в первый раз увидела эту улицу. Сейчас она была на ней совсем одна, никуда не торопилась, и обычная городская сутолока не отвлекала ее. Красота города поразила ее. Даже грязь вокруг – и та была красива. Таящие опасность канавы и колдобины извивались и блестели, словно оброненный кем-то отрез черного сатина.

Солнце, отражаясь в лужах, придавало очертаниям фасадов неправдоподобную чистоту линий. Бледные, косые солнечные лучи упирались в канавки, где старые, хрупкие красные кирпичи были соединены раствором. Кирпичи чуть заметно отсвечивали розовым. Штукатурка фасадов казалась мягкой, цвета – голубой, охряной, серый – были приглушены. Мэри никогда не замечала этого, не приглядывалась, но теперь, когда была одна и ничто не отвлекало ее внимания, она с наслаждением и удивлением обнаружила, что, оказывается, двери домов были совершенно не похожи друг на друга, а окна отличались и по форме, и по расположению.

Ставни, оконные перемычки, световые окошки над дверьми – все поражало своей неповторимостью и красотой. У всех домов были металлические балконы или террасы, которые отбрасывали симметричные тени на фасады. Тени от вьющихся растений, железных решеток и лепных украшений – арабесок, раковин, листьев. И каждый рисунок удивлял своей красотой, изяществом и оригинальностью. Каждый дом был по-своему уникален и не похож ни на какой другой. Но вместе они создавали цельное впечатление красоты, – казалось, все дома слились в монолитную разноцветную стену, прерываемую лишь узкими железными воротами и дверями, с их неброской своеобразной красотой, да балконами, нависшими над ними, словно зонтики.

Это смешение множества разнородных стилей потрясало своей гармонией. «И как я раньше не замечала всего этого?» – дивилась Мэри.

Она не спешила домой. Взволнованная, она обходила квартал за кварталом, вглядываясь в город, словно видела его в первый раз, проникаясь любовью к нему. Как каждый дом поражал своеобразием и одновременно гармонией с другими, так и каждый квартал, при всей своей уникальности, был неотъемлемой частью того целого, что называлось Новым Орлеаном.

Теперь пустынные улицы уже не казались Мэри зловещими, она воспринимала увиденное как дар. Она чувствовала себя счастливой от множества открытий, совершенных ею в этот день, и с нетерпением предвкушала новые, еще более поразительные. Этот город таил в себе так много неведомых сокровищ, что ей не хватило бы всей жизни, чтобы познать его до конца.

Она и думать забыла, что всего через несколько часов ей предстоит покинуть его.

На лестнице у входа в дом Мэри увидела тарелку с едой, по краям которой лежали серебряные монетки. Она уже видела такие у дверей других домов. Она подумала, что это милостыня, подаваемая голодающим, несчастным жертвам эпидемии. «Интересно, кто из слуг выставил ее сюда?» – подумала она. Жак ни за что бы не решился посягнуть на тончайший французский фарфор Mémère. И наверняка не позволил бы трогать его никому другому. Мэри всей душой была за милосердие, однако ей не нравилось, что в доме нарушен привычный порядок. И без того беспокойства достаточно.

Она подняла со ступени тарелку, собрала монеты и направилась по дорожке во внутренний дворик. Ее увидел садовник Рене, он был занят тем, что подвязывал кусты роз, полегшие после дождя. При виде тарелки он упал на колени и закрыл голову руками.

– Нет, зелль, нет! – простонал он. – Это подношение великому Зомби, если вы уберете его, большая беда случится. Положите это назад. Прошу вас, положите!

У Мэри все вскипело внутри. Пока она была на заливе, ужас, в который ее ввергло увиденное накануне Дня святого Джона, отошел на задний план. Теперь она вновь почувствовала его, а также отвращение. Рене посмел заниматься колдовством в ее доме! И она высыпала содержимое тарелки на голову садовнику вместе с монетами.

А затем с пустой грязной тарелкой пошла на кухню.

– Помойте ее хорошенько и уберите, – приказала она посудомойке. – А когда покончите с этим, велите всем, чтобы собрали вещи к отъезду. Нам придется взять с собой матрасы и постельное белье, а также как можно больше еды. А Рене прикажите перед отъездом вымыть голову хозяйственным мылом. Может, это прочистит немного и его мозги. В вашем распоряжении всего час, так что поторопитесь.

На самом деле было немногим больше пяти, но Мэри знала медлительность служанки.

Она передала указания дяди Жюльена и дворецкому.

– Жак, вы точно не поедете с нами?

– Нет-нет, зелль Мари… Извините за беспокойство, но вас хочет видеть одна особа. Она ждет в холле.

– Ради Бога, Жак, там же негде присесть. И потом, мне сейчас совсем не до гостей. Кто она?

– Некая особа. – Вот и все, чего она добилась в ответ.

Мэри поспешила в дом, приготовившись просить извинения за то, что кузине пришлось ждать ее так долго. Наверное, она хочет попроситься ехать вместе с ними в карете Жюльена.

Кого она совершенно не ожидала увидеть, так это Сесиль Дюлак.

Сесиль не стала тратить время на приветствия.

– Мэри, вам надо пойти со мной, – сказала она. – Вальмон требует вас.

Мэри пришлось ухватиться за балясину перил.

– Боюсь, я ничем не могу помочь месье Сен-Бревэну, – сказала она. – Да и не хочу.

Ни эти слова, ни резкий тон Мэри не произвели на Сесиль никакого впечатления.

– У Вальмона лихорадка, Мэри. Он бредит и в жару повторяет ваше имя. Он уже несколько часов в таком состоянии. Конечно, вы можете и не приходить. Но, если вы будете рядом, ему будет легче принять смерть.

– Смерть? Он что, умирает?

– Может быть, уже мертв. Я жду вас здесь три часа. Мэри повернулась и побежала в дом.

– Жак, – кричала она, – Жак!

Она столкнулась с ним на полпути к кухне.

– Жак, скажите месье Жюльену, что я с ним не поеду. И проследите за сборами. Мне нужно выйти, и я не знаю, когда вернусь.

Сотни раз она представляла себе расправу с Вальмоном Сен-Бревэном и ту радость, с которой прикончила бы его. Но она не могла перенести его смерти.

Глава 62

Сесиль привела Мэри к просевшей калитке дома Мари Лаво на Сент-Энн-стрит. Мэри не знала, чей это дом, но была уверена, что Сесиль, с ее любовью к роскоши, не могла быть его хозяйкой.

– Зачем мы пришли сюда? – спросила Мэри.

– Вальмон здесь. После того как он потерял сознание, друзья принесли его ко мне, чтобы я за ним ухаживала. Я распорядилась, чтобы его перевезли сюда. Мне в моем доме больной лихорадкой ни к чему.

Услышав это, Мэри посмотрела на Сесиль так, будто увидела змею. Но на Сесиль это не произвело ровно никакого впечатления.

– Входите же, – сказала она – Вас ждут.

– А вы, что же, не войдете?

– Нет. – И Сесиль отправилась по своим делам, осторожно перешагивая через грязь, чтобы не испачкать платье.

А Мэри прошла в калитку и очутилась во дворике, сплошь увитом зеленью. Дверь в дом была открыта настежь. Она вошла и остановилась на секунду, чтобы привыкнуть к полумраку.

Через некоторое время ее глаза смогли различить женщину, стоящую в дверях соседней комнаты. Поняв, что перед ней царица вуду, Мэри отпрянула.

– Он здесь, – сказала Мари Лаво и направилась в комнату.

Мэри оставалось лишь последовать за ней.

Вальмон лежал на громадной кровати с балдахином, поддерживаемым массивными, словно стволы деревьев, резными витыми столбиками. Ложе стояло в центре небольшой комнаты, по углам высились железные подставки для чаш с горящим маслом. Они освещали комнату ярче дневного света.

Вэл лежал раздетым, если не считать полоски голубой ткани вокруг бедер и белой тряпки на глазах. Желтизна его кожи была особенно заметна на фоне белой простыни, на которой он лежал. Он беспокойно метался, его руки и ноги то и дело подергивались, а потрескавшиеся губы что-то шептали, время от времени издавая низкий, протяжный стон.

Он жив. Остальное не имело значения. Мэри прошла между двух ламп к изголовью кровати. Руки ее дрожали, ей хотелось убрать влажную прядь с его лба, смочить его сухие, потрескавшиеся губы, утешить его как-нибудь. Это прикосновение успокоило бы и ее. Боль, которую он ей причинил, то, как он обошелся с ней – безобразно, жестоко, – все это теперь потеряло значение. Ему было плохо, и ее сердце разрывалось от горя при виде его страданий.

– Я отвезу его в больницу, – сказала она. – У моего дяди есть экипаж. Я немедленно отправлюсь за ним.

– Нет, вы этого не сделаете, – сказала Мари. – Доктора с их слабительными и кровопусканиями отправят его на тот свет. Я сама знаю, как его лечить. Если бы он был спокоен, он справился бы собственными силами. Но он мечется, снотворный порошок не помогает ему, силы его на исходе. Потому я и послала за вами Сесиль… Поговорите с ним. Скажите ему, что вы здесь.

Мэри сжала руки в кулаки.

– Ему нужен доктор, а не ваши пляски и заговоры. Пустите меня. Я пошлю за экипажем. – Она ринулась на Мари.

Но Мари сделала шаг в сторону, и Мэри уткнулась в стену. Сильными руками Мари скрутила ей запястья и прижала ее к стене.

– Тише, идиотка, – шепнула она ей. – Не хватало еще, чтобы ты своим квохтаньем беспокоила его. Вот что я тебе скажу: этот человек – мой друг. Я люблю его и сделаю все, чтобы он поправился. Лучше меня ему никто не поможет. Можешь остаться тут и помогать мне, можешь уйти, если хочешь. Но я не допущу, чтобы ты отняла у него единственный шанс выжить. Попробуй только сделать это, и я прикончу тебя на месте. Клянусь великим Зомби.

Мэри чувствовала на щеке жаркое дыхание Мари Лаво. Она лихорадочно соображала, как ей высвободиться из тисков Мари, и вдруг услышала стон Вэла. Его голос был слабым и жалобным.

– Мэри… Мэри…

Она сумела освободиться. А может быть, Мари сама разжала руки.

– Вэл, я здесь. Я рядом. – Не прошло и секунды, как она оказалась возле него.

– Мэри… – Он водил руками по груди, видимо, хотел протянуть их к ней, но у него не было сил даже поднять их. – Мэри…

Она поймала его руки своими и почувствовала, как горят его ладони.

– Мэри… я виноват… прости… меня…

– Простила, Вэл, простила. – Поднеся его руки к своим губам, она целовала и целовала их, а слезы текли по ее щекам. – Я простила тебя, – шептала она. – Я сделаю все, что ты хочешь. Выполню любое твое желание. Все будет хорошо. Любимый мой, только не умирай. Только бы ты был жив.

Он издал долгий, глубокий вздох, полный облегчения. Его ноги перестали беспокойно двигаться, замерли и руки. Внезапно они налились тяжестью, и Мэри не смогла их удержать, уронила ему на грудь.

– Вэл!

На его губах некоторое время блуждала улыбка. Затем расслабились и мышцы рта. Струйка яркой красной крови стекла из его ноздрей на губы и вниз – по подбородку, к шее.

Мэри закричала:

– Он умер! – Она пыталась остановить кровь руками, но та просачивалась у нее между пальцев.

Оттолкнув ее в сторону, Мари Лаво приложила сильную руку к залитому кровью горлу Вэла.

– Тише, дурочка, – прошептала она хрипло и грубовато. – Он спит, наконец-то он заснул по-настоящему.

Она взяла из чаши с водой, что стояла на столе рядом, полотенце и отжала его. Затем, обтерев кровь с лица Вэла, прижимала холодную ткань к его носу до тех пор, пока не остановилось кровотечение.

– Больше всего ему сейчас нужен покой, – сказала она Мэри. – Хорошо, что вы пришли. А пока что его нужно обтереть, чтобы спал жар.

Мэри взяла другое полотенце и принялась за дело. В комнате было тихо. Было слышно, как снаружи снова застучали дождевые капли.

Ночь сменяла день, день – ночь, но в этой ярко освещенной, с зашторенными окнами комнате Мэри утратила чувство времени, ни на шаг не отлучаясь от больного. Когда Вэл спал, она отдыхала на низких стульях в углу, на которые ей указала Мари Лаво. Порой, прислонившись головой к стене, Мэри дремала, но малейшее движение или крик Вэла тут же будили ее. Однажды она проснулась в тревоге и подбежала к нему, но он мирно спал. Тогда она поняла, что ее встревожила тишина. Звон колоколов прекратился. Она вернулась в свой угол, возблагодарив Бога за эту тишину.

Тихо, молча заходила в комнату Мари Лаво. Иногда она садилась рядом с Мэри. Они шепотом обменивались короткими, странно отрывистыми фразами и снова надолго погружались в молчание. От нее Мэри узнала, что Вэл приехал в город за доктором для своих больных лихорадкой рабов на плантации, потому что доктор, которого он обычно приглашал к ним, отказался ехать туда второй раз. Приступ сразил Вэла в отеле.

Узнала она и кое-что о долгой переписке Вэла с Мари; их дружба вызвала в ней жаркую волну зависти и ревности, которая поразила ее и одновременно заставила устыдиться своих чувств. Она вынуждена была признаться себе, что до сих пор любит этого человека всеми силами души. Любит, несмотря на все, что произошло или могло бы произойти между ними. И не только физически, как она когда-то убеждала себя. Она любила его всем своим существом – ее сердце, мысли, душа принадлежали ему.

Поняла она и то, что Мари Лаво любит его не менее сильно, хотя и иначе. Теперь, когда они старались сделать все возможное, чтобы спасти жизнь этого человека, которого обе любили, между ними возникла некая особая близость.

Они обтирали его пылающее от жара, беспокойно мечущееся тело, утирали кровь, которая текла из его ушей и ноздрей. Мэри придерживала его плечи и голову, а Мари вливала ему в рот бульон или лекарство. Их движения были четкими и согласованными и тогда, когда им приходилось поддерживать его сотрясающееся от спазмов тело – больной желудок отказывался принимать даже жидкую пищу.

– Хоть несколько капель да останется в нем, – говорила Мари. – Это поддержит его.

И пока Мэри обмывала ему рот, Мари приводила в порядок его тело. Вместе они переворачивали его набок, чтобы сменить на громадной кровати простыню.

Мэри никогда не спрашивала Мари, что за снадобья она ему давала. Они приносили ему облегчение, а это главное. Она готова была заложить душу самому дьяволу, лишь бы спасти Вэла. Она слышала, как в другой части дома туда-сюда сновали люди, там были и негры, и белые, они говорили по-французски и по-английски, просили целебных снадобий, заговоров от лихорадки.

Иногда она сама выходила на минутку во дворик позади дома – по нужде или просто чтобы дать дождю омыть ее пропахшую потом одежду и тело. Из передней ей иногда был виден колдовской алтарь в комнате напротив. На нем горели черные свечи и стояли небольшие вазы, в которые был насыпан какой-то разноцветный порошок, а в центре – тонкие фитили. По бокам бронзового ящика с опаленными краями были помещены фигура Девы Марии и распятие, вырезанные из темного дерева. Внутри ящика слышался глухой шелестящий звук – там день и ночь извивались змеи.

Мэри это мало трогало. Все снадобья и заговоры не помогли Мари Лаво снять беспокойство Вэла, зато помогли ее, Мэри, присутствие и рукопожатие. Ему была нужна она. Только она.

Спустя часы, а может быть, и дни после того, как прекратился звон колоколов, они услышали глухой, отдаленный шум взрыва. От неожиданности Мэри выронила на пол чашу с водой, которую держала в руках.

– Что это? – прошептала она.

– Пушки палят, – ответила ей Мари. – Они стреляют из пушек по облакам. Думают, что это пробьет брешь в гнилых испарениях, вызывающих лихорадку. – Ее голос был полон презрения. – Потом начнут жечь смолу. Зачем – неизвестно. От этого никогда не было никакого толка. Будут объяснять – врать, конечно, как всегда, – что делают это для того, чтобы лихорадка утихла. Лжецы. По их приказу прекратили траурный звон колоколов, хотя всем известно, что люди все еще умирают. Сейчас умирает до двухсот человек в день.

Число это поразило Мэри.

– Но только не Вэл.

– Нет, не Вэл, – сказала Мари.

Наступил день, когда он проснулся с ясной головой, осознавая окружающее. Мари кормила его, поднеся чашу с бульоном к его губам, Мэри придерживала его голову сзади. Застонав, Вэл протянул руки к чаше, пытаясь наклонить ее пониже.

– Есть хочется, – отчетливо произнес он и выпил бульон большими жадными глотками.

Потом его вырвало, и он, измученный, вновь погрузился в забытье.

– Он поправится, – сказала Мари. – Сегодня он усвоил уже половину. Сейчас ему нужны не столько лекарства, сколько хорошая, обильная еда.

В тот же день, а может быть, на следующий день или вечер он неожиданно громко застонал. Мари и Мэри обе дружно подскочили к нему из своего угла. Он стонал и стонал, все громче, жалобнее, протяжнее. Мари коснулась его щек, пощупала пульс на напрягшейся шее.

– Это кризис, – сказала она. В голосе ее слышался страх. Живот Вэла вздымался, мышцы напряглись и казались каменными. Мэри слышала, как Мари шепчет слова молитвы, и присоединила к ее молитве собственную, молчаливую. Вдруг ядовито-черная неописуемо зловонная жидкая масса выплеснулась меж ягодиц Вэла на белую простыню. Мэри инстинктивно отшатнулась назад. Ее чуть не стошнило.

– Он будет жить! – в волнении вскричала Мари Лаво. – Это не рвота. Его тело победило болезнь, он будет жить. – Схватив тряпки, что были под рукой, она начала быстро обтирать тело Вэла. Через секунду они оказались насквозь пропитанными зловонной массой. Мари швырнула их на кровать. – Быстрей же, – скомандовала она, – принеси мне еще тряпок из кухни. Он скоро проснется. Нужно его поскорей обтереть.

Мэри послушно побежала выполнять ее указание. Она шарила в шкафах с бельем, как вдруг услышала голос Вэла. Он казался слабым, но веселым:

– Откуда, черт возьми, эта вонь?

Голос Мари звучал спокойно и ласково:

– Эта вонь идет от вас, месье Сен-Бревэн.

– Кто это? Уберите эту тряпку с моих глаз. Мари, это ты?

– Я.

– Я что, в твоем доме? Как это случилось? Ничего не помню.

– У тебя была лихорадка. Но теперь ты здоров.

– Помоги мне встать. Мне необходимо принять ванну. И поесть, я просто умираю от голода.

Мэри вытряхивала ящики с бельем, в отчаянии пытаясь отыскать какое-нибудь тряпье. Итак, он пришел в сознание. Ей было необходимо увидеть его.

Она услышала смех Мари:

– Вэл, раздетый, в моей постели! Куда же ты торопишься? Ведь ты мечтал об этом так давно!

Услышав смех Вэла, Мэри похолодела. В этом смехе слышалась любовь.

– Ничего-то ты не понимаешь, – сказал он. – Мне нужно встать. И смыть с себя эту гадость. И поторопиться на свой пароход. – Теперь его голос звучал серьезно. – Мне нужно ехать, Мари. Нужно… – Поколебавшись, он добавил: – Я еду жениться на своей чарлстонской красавице.

Мэри согнулась от боли. На цыпочках она вышла из кухни на омытые дождем ступени крыльца.

Темное небо низко нависло над головой, было почти ничего не видно. Мэри не могла определить время суток, потому что на углу улицы стоял огромный бочонок с пылающей смолой. Огонь освещал узкое пространство вокруг бочки, в то время как клубы густого черного дыма делали все остальное совершенно невидимым. Бочки стояли на каждом углу. Все время, хотя без четких интервалов, палили пушки, глухие выстрелы свинцовой тяжестью отдавались в истерзанном сердце Мэри.

Она брела вслепую по пустынным темным улицам, задыхаясь от дыма и затыкая уши, чтобы не слышать оглушающей пальбы пушек, брела, пока чуть не упала, споткнувшись обо что-то в темноте. Тогда, чтобы не потерять дороги в сплошной пелене дыма, она стала держаться рукой за стены темных домов. Она плакала. Плакала от едкого дыма, а может, от сжигающей ее душу боли. О причине своих слез она не думала.

На следующем углу Мэри услышала скрип несмазанных колес и остановилась. Вытерев глаза запачканными в саже руками, она попыталась разглядеть сквозь пары дыма, чей это экипаж. Тем временем дождь усилился – он слепил не хуже дыма. Мэри удалось разглядеть тележку, лишь когда она едва не столкнулась с ней. Это была старая деревянная повозка, доверху нагруженная ужасающей грудой распухших, разлагающихся трупов. Безжизненные конечности свешивались через края повозки, раскачиваясь от толчков. Они казались символами самой смерти.

Мэри рухнула на землю и закрыла глаза. Юбки ее тут же промокли. Она слышала собственное судорожное дыхание, слышала, как от ужаса стучат ее зубы. Повозка проследовала дальше. Возница кричал уже в следующем квартале:

– Выносите мертвых!

И дальше, квартал за кварталом, голос его звучал все глуше и глуше, пока наконец не остались лишь пушечная пальба и стук дождя о кирпичи тротуара.

Вскочив на ноги, Мэри побежала. Порой она падала, поскользнувшись в глубоком месиве грязи, ползла на четвереньках, пока не добиралась до следующего тротуара, поднималась на ноги и бежала дальше. Бочки горящей смолы казались ей маяками, хотя дым мучительно слепил глаза.

Когда она, вся почерневшая, наконец добралась до двери дома Сазераков, руки и ноги отказывались ей повиноваться. Крича, она забарабанила в дверь. Ей открыл Жак.

– Жак, Жак, прошу тебя, ради Бога, впусти меня! Это я, Мэри Макалистер.

Держа в одной руке фонарь, а в другой пистолет, высоченный дворецкий, согнувшись, вглядывался сквозь узкую щель в полные отчаяния глаза Мэри.

– Господи Боже мой, – выдохнул он наконец, – а я считал вас уже мертвой. – Положив фонарь и пистолет на пол, он распахнул дверь настежь. – Входите же, дитя мое. Вы у себя дома.

Глава 63

Мэри пыталась укрыться от мучивших ее кошмаров в стенах дома. Чтобы забыться сном, она даже прибегла к опиумной настойке бабушки. Но яркие видения, посещавшие ее в эти моменты, пугали больше, чем реальность. А при пробуждении к этим снам присоединялась боль воспоминания о Вальмоне.

«Займись делом, – сказала она себе в конце концов, – необходимо чем-нибудь заняться». Она обнаружила письмо, которое ей принес Жак. Его прислал доктор Бриссак во время ее отсутствия.

«Нам необходима ваша помощь, если у вас достаточно мужества, – писал он. – Нужно ухаживать за больными, а у нас не хватает рук. Помогите нам».

Замотав плечи и голову шалью, Мэри вышла навстречу сплошной пелене дождя и дыма. Жак перекрестил ее вслед.

Из всего, что ей довелось видеть до сих пор, больница оказалась самым кошмарным зрелищем. Все койки были заняты, люди лежали и на матрасах, и просто на полу, между кроватями, и в коридорах. Ступени приемного покоя, сам приемный покой, все углы были заполнены больными и умирающими. В воздухе стоял запах крови, рвоты и смерти.

Прибинтовав смоченный в уксусе тампон под носом, Мэри выносила горшки и грязное белье. Она помогала обтирать и переворачивать больных, заворачивать в саван покойников. За больными ухаживали сестры из монастыря урсулинок.

Хотя они никогда не жаловались на усталость, круги под их глазами и изможденные лица говорили сами за себя.

Кроме Мэри здесь были и другие женщины, пришедшие помогать. Она видела среди них миссис О'Нил, свою бывшую хозяйку, но поговорить с ней не успела. «Мелодичностью голоса, воспоминаниями о родной Ирландии она, наверное, напоминает всем залетевшего сюда ангела», – подумала Мэри. Как много ирландцев было среди больных! По словам одной из сестер-урсулинок, лихорадке были наиболее подвержены те, кто недавно иммигрировал в страну.

Войдя в палату в сопровождении двух других врачей, Бриссак поймал Мэри глазами.

– Мадемуазель, помогите мне! – крикнул он. – Нужен кто-нибудь, кто говорит по-французски, а сестер мне не хочется отрывать от их богоугодной миссии.

Мэри поспешила к нему.

Довольно скоро она убедилась в правоте Мари Лаво. Здешние методы лечения могли убить и здорового.

– Дайте мне ланцет и чашу, – приказал Бриссак. – Я хочу пустить этой женщине кровь.

– Но, доктор, она и так истекает кровью. Взгляните на ее нос.

– Говорю вам, дайте мне ланцет, мадемуазель, и чашу. Вы – женщина и о медицине не имеете ни малейшего представления, так что не будем спорить.

Мэри достала инструменты из коробки, которую он положил на пол. Они были в сгустках крови. Она попыталась обтереть их о свой фартук. Ей казалось, что пользоваться ими, когда они в таком виде, так же неприлично, как подавать еду в грязной посуде.

– Поторопитесь, разве вы не видите, сколько у нас больных? – Доктор выхватил инструменты из ее рук. Затем, приблизив нож к руке женщины, натренированным движением резанул по вене. Больная, хотя и была в забытьи, вскричала от боли.

Когда чаша наполнилась кровью, доктор передал ее в руки Мэри:

– Уберите это, а потом подержите ей голову, пока я дам лекарство.

Женщина отчаянно сопротивлялась и извивалась, но Мэри удалось удержать ее за плечи, пока доктор разомкнул ей челюсти и влил в рот какую-то густую черную жидкость.

Затем он перешел к следующей пациентке, которая лежала на полу.

– Дайте мне чашу и ланцет, мадемуазель, да побыстрей!

– Не режьте меня, доктор! – вскричала бедная женщина. – Иисус милосердный, услышь мою молитву. Не допусти, чтобы они пролили мою кровь.

– Держите ее покрепче, мадемуазель.

Мэри послушно выполнила приказ. Она пыталась успокоить испуганную женщину, но та отчаянно цеплялась желтыми руками за руки Мэри и возбужденно лепетала окровавленным ртом:

– Мисс, не позволяйте ему резать меня, не позволяйте, умоляю вас, не позволяйте! – Когда доктор ланцетом вскрыл ей вену, женщина издала страшный вопль.

Время от времени, по мере того как доктора переходили от одного пациента к другому, раздавались крики. Эти доктора знали лишь одно средство.

От этого зрелища Мэри стало тошно. А также от бессердечного отношения к покойным. Их тела сваливались в кучу, словно дрова, в дальнем конце коридора. Сразу из всех палат.

Одна из монахинь, увидев, что Мэри не может оторвать взгляда от этой кучи, сказала:

– Конечно, это ужасно, но это все, что мы можем для них сделать. Больные умирают каждые пять минут. Перед тем как тела унесут, священник прочитает молитву над всеми и благословит их в последний путь.

В конце десятого часа Мэри поняла, что больше она выдержать не в состоянии.

– Я ухожу, сестра, – сказала она и, сняв заляпанный кровью и рвотой фартук, бросила его в кучу грязного белья.

– Да благословит вас Бог за вашу помощь, мадемуазель. – И монахиня пошла к следующему страждущему, чтобы помыть, помолиться за него, утешить его самим видом своего благостного, усталого лица и знакомых черных одеяний.

Мэри не вернулась туда.

На следующий день она уложила в одну корзинку мыло, уксус и несколько простыней, а в другую бутылки с куриным бульоном, который они с Жаком вместе сварили накануне вечером.

«Снадобий Мари Лаво у меня нет, – подумала Мэри, – но она говорила, что самое главное – питание. Хоть бульон».

Она шла по пустынной дамбе к Ирландскому каналу. У причала не было ни одной лодки, даже килевых шлюпок и плоскодонок, а ведь обычно они образовывали деревянный островок длиной в две мили. Гнил под дождем брошенный товар. Крыса, напуганная звуком ее шагов, скрылась внутри перевернутого клавесина. Задребезжавшие струны заставили Мэри вздрогнуть.

Рядом с Эдел-стрит Мэри увидела двух раздетых ребятишек, плещущихся в быстром потоке воды в канаве. Она подошла и с улыбкой поздоровалась с ними:

– Привет!

Они кинулись к ней.

По их словам, они были очень голодны, а мать не могла их накормить. Она велела им идти на улицу, потому что больна.

– Покажите-ка, где вы живете, – предложила Мэри. – Может, я смогу помочь вашей маме.

Женщина лежала без сознания, кожа ее была желтой, и вся она была покрыта кровью и блевотиной. У нее был жар.

«Но Вэлу было не лучше», – сказала себе Мэри и взялась за работу. Она привела в порядок женщину и ее постель, затем комнату и, наконец, дом. На кухне она нашла щетки и ведро, а также несколько картофелин и солонину для детей. Мысленно она возблагодарила миссис О'Нил за то, что та научила ее делать уборку. Вспомнила она и ее замечание, что, если варить достаточно долго, можно приготовить все что угодно.

Когда дети были накормлены и одеты, а их мать прибрана и ухожена, насколько это было возможно, Мэри пошла в соседний домик, затем следующий и так далее. Она ходила из дома в дом, вооруженная своими корзинками, а также терпением и уверенностью, что лихорадку можно победить.

И еще до того, как закончился этот долгий дождливый день, она нашла двух помощников – мужчину и женщину. Она научила их тому немногому, что знала сама, а главное, сумела внушить им, что лихорадка вовсе не всегда несет смерть.

Они обещали ей, что ночью будут заходить к больным по очереди, чтобы накормить и прибрать их. А Мэри обещала вернуться на следующее утро с новыми запасами еды. Всего у них было десять пациентов.

«Только десять, – с горечью подумала она, – я могу помочь всего лишь десятерым, да и то самую малость».

Уйдя достаточно далеко от Ирландского канала, Мэри дала волю слезам. Затем расправила плечи и быстро зашагала под дождем, по грязи туда, где стояла повозка с мертвецами. Сегодня она обнаружила тринадцать разлагающихся трупов. Она завернула их в саван.

День за днем Мэри проводила в районе, где жили иммигранты, стараясь помочь им всем, чем могла. Ее уже не пугали все эти ужасы. Кошмар стал для нее повседневностью. В одном домике, состоящем из двух комнат, она обнаружила двадцать шесть распухших трупов. В другом – ребенка, сосущего холодную грудь мертвой матери. Она отводила детей в соседние приюты, не забывая добавлять к своей обычной утренней ноше пакеты с едой для сирот.

Она плакала от горя, когда черные рвотные массы говорили ей о том, что она потерпела поражение, и от счастья, когда теплый, но не горячий лоб или дурно пахнущие экскременты больного свидетельствовали о ее успехе.

Ладони ее покрылись волдырями от едкого мыла, которым она скоблила полы в тесных домиках, а глаза покраснели от дыма. Но какой бы уставшей и подавленной ни чувствовала себя, она всегда держала голову высоко, всегда была аккуратно и чисто одета и всегда улыбалась. Она знала, что лучшим лекарством для этих больных и растерянных людей была ее уверенность в том, что лихорадку можно победить.

Однажды, обмывая одного старика, она услышала позади себя какой-то шорох. Мэри оглянулась через плечо. Увидев миссис О'Нил, она искренне обрадовалась.

– Так это ты, Мэри Макалистер, – сказала вдова. – Я слышала слухи, но не могла поверить этому. Когда закончишь с мистером О'Рорком, он и без того зажился на свете, приходи ко мне. Я тебя накормлю, а ты удовлетворишь мое любопытство.

– Надо же! – воскликнула миссис О'Нил, когда Мэри закончила свой рассказ. – В жизни не подумала бы, что между мной и колдуньей-язычницей есть что-то общее. Но тут эта женщина права. Я сама видела, как один человек – он и болен был совсем чуть-чуть, только что пожелтел немного – умер после того, как от их ножей потерял всю хорошую кровь.

Не думай, Мэри, что твои добрые дела в этом квартале остаются незамеченными. Я знаю своих соседей, от них не убудет помочь ухаживать за больными. Я пригоню их к тебе завтра. Может, кое-кто и побрезгует обмыть лицо больного лихорадкой, однако не такие уж они важные персоны, чтобы отказываться помыть полы.

Приходи ко мне завтра, дорогая, и я докажу тебе, что твое доброе начинание подхватят многие. И едой не надо так нагружаться. Приноси только для сирот, а я буду варить бульон для несчастных больных. Сдается мне, туда вполне можно добавить немножко капустки.

Через два дня Мэри была уже не нужна на Ирландском канале.

Она медленно шла домой, впервые почувствовав, как сильно устала за это время. Ей бы радоваться надо, что вдова О'Нил так ловко взялась за дело. Теперь уходом охвачено больше больных, а чувство единства сближало и роднило больных и здоровых.

Она в самом деле была рада.

И все же теперь она чувствовала себя уже ненужной, чужой среди них. Она ощутила свое одиночество.

«Знаешь, Мэри Макалистер, – сказала она себе, – тебе просто нужно как следует выспаться. Тогда, может быть, ты прекратишь заниматься самоедством».

Но спать она легла поздно. Вернувшись домой, она увидела, что входная дверь открыта настежь, а в дверях стоит ее бабушка.

– Мари, дорогая моя, – сказала мадам Сазерак, протянув руки навстречу внучке, – а я тут жду тебя. Скорее обними свою старую бабушку. Я ужасно соскучилась по тебе.

Вдохнув чистый запах лавандовых духов бабушки и прижимаясь щекой к ее морщинистому лицу, Мэри почувствовала, что от ее уныния не осталось и следа.

– Mémère, вам не следовало приезжать в город. Но я ужасно рада вас видеть.

– Не глупи, Мари. Как я могла не приехать? Через два дня наши именины, и мы устроим вечеринку.

Вечеринка в атмосфере отчаяния и смерти, аромат лаванды сквозь зловоние горящей смолы, ясный, певучий голос Mémère на фоне пушечной канонады?

– Mémère, дорогая, вы – креолка до мозга костей! – не удержалась от смеха Мэри. Она впервые засмеялась за все эти дни.

С приездом бабушки дом преобразился, словно по мановению волшебной палочки. Анна-Мари Сазерак вела себя так, словно в Новом Орлеане все было совершенно как прежде. Проснувшись на следующее утро, Мэри почувствовала аромат кофе и беньеток. Служанка Mémère, Валентин, принесла ей поднос с завтраком прямо в постель. Изысканный фарфор, розовое полотенце и салфетка ручной вышивки, серебряная вазочка с только что срезанными розами – Мэри казалось, что она в жизни не видела ничего прекраснее.

Спустившись после завтрака вниз, она увидела, что столы в комнатах отполированы. В воздухе витал пикантный аромат лимона. Повсюду стояли вазы с цветами. Mémère сидела на низенькой табуретке, веером разложив перед собой на полу рисунки.

– Бонжур, любовь моя. Посмотри, какую замечательную почту я получила. Это рисунки новых моделей из Парижа. Надо заказать тебе платье к дебюту. И другие наряды. К сезону у тебя должно быть все самое лучшее. Что бы там ни говорили, но во всем Новом Орлеане не найти портнихи, которая могла бы сравниться с парижскими модельерами. Взгляни-ка на эти рисунки – никаких кринолинов. Теперь в моде нечто вроде проволочного каркаса, который поддевается под юбки, от этого они выглядят необыкновенно пышными. Пожалуй, я себе тоже закажу что-нибудь. Очень интересный фасон.

В Мэри заговорила портниха, и она опустилась на пол рядом с бабушкой, чтобы рассмотреть рисунки.

Чуть позже бабушка настояла на том, чтобы они сходили на рынок.

– Надень вуаль, дорогая. Тогда, если лицо закоптится от дыма, никто не заметит грязи.

Мэри ласково возразила:

– Mémère, там никого не будет.

– Чепуха. Продавцы на рынке есть всегда, к тому же сейчас самая пора клубники. Мне сегодня что-то хочется клубники.

И она оказалась права. На рынке они увидели негритянок, торгующих клубникой в соблазнительно украшенных корзиночках. А также овощами, цветами и раками, воинственно шевелящими клешнями, и даже жемчужными устрицами. Торговцев было немного, и цены подскочили в десять раз, но ассортимент был почти тот же, что и всегда. Мадам Сазерак тщательно отбирала каждую покупку и оживленно торговалась, сбивая цену и выторговывая ланьяпп посимпатичнее. Продавцы были в восторге. Все наперебой зазывали ее. И пока они были на рынке, Mémère сумела развеселить всех.

Напротив рынка был трактир. Обычно туда заходили моряки с приходящих в Новый Орлеан судов. Теперь оттуда вываливались опьяневшие представители всех слоев общества. Они выкрикивали непристойности в адрес ярко размалеванной женщины, которая пела, подыгрывая себе на банджо.

– Какой ужас! – произнесла Мэри. Бабушка окинула взглядом эту уличную сценку:

– Не забывай, Мари, что театры закрыты. Надо же людям как-то развлекаться. И песенка, по-моему, очень славная. Это ведь «О, Сюзанна!». Очень заразительная мелодия, по-моему.

– Я имею ввиду не пение, а тот игорный стол у входной двери. Игроки заключают пари на число людей, которые умрут сегодня от лихорадки.

Mémère пожала плечами:

– Мужчины и дня не могут прожить без игры, особенно здесь, в Новом Орлеане. А люди будут умирать независимо от этих пари. Для некоторых любое событие – повод побиться об заклад. Таков уж их образ жизни. Каковы будут цены на хлопок, который еще даже не посадили? Насколько поднимутся акции в банке Жюльена? Мой отец владел плантацией сахарного тростника. Вот где были огромные возможности рискнуть. Ранние заморозки – и в момент теряешь все.

При этих словах Мэри почувствовала, как вся похолодела, однако ей удалось совладать с собой. До сих пор для нее существовал только один плантатор сахарного тростника, но его она должна забыть. И она постаралась сосредоточиться на том, о чем весело говорила бабушка.

– Нужно купить ленты, чтобы украсить к празднику гостиную. И специальное блюдо для пирога. Хотя на сей раз из всей нашей семьи принимать поздравления по случаю именин будем только мы с тобой, это еще не основание для того, чтобы прием получился скромней обычного.

Мэри старалась забыть Вэла, думать о готовящемся приеме. Но она не могла отделаться от воспоминаний. И от мучивших ее вопросов. Может быть, если бы она не ушла из дома Мари Лаво и Вэл ее увидел, он позабыл бы о богатой наследнице из Чарлстона? Ведь он ее звал. Так зачем? Неужели только для того, чтобы попросить прощения? И если это было так важно для него, значит, он испытывает к ней определенные чувства?

В тот вечер, после обеда, Мэри обратилась за советом к бабушке. Не прямо, а обиняком.

– Mémère, что такое, по-вашему, любовь? – спросила она.

Анна-Мари Сазерак окинула ее взглядом своих старческих глаз. Прикрыв ладонью руку Мэри, она погладила длинные пальцы внучки.

– Ты, конечно, имеешь в виду любовь между мужчиной и женщиной. Тут я тебя, пожалуй, удивлю своими познаниями. Я и сама хотела поговорить с тобой об этом еще этим летом, до твоего дебюта. И сейчас вполне подходящий момент.

– Сходи за своей шкатулкой, дорогая. В ней есть один предмет; когда я буду говорить о любви, мне хотелось бы держать его в руках.

Глава 64

Пальцы Mémère поглаживали потемневшую поверхность шкатулки.

– Это случилось в семьсот восемьдесят восьмом году, том самом, когда родилась я. Во время великого пожара. Сгорел почти весь город, и наш дом в том числе. Моя мать любила рассказывать эту историю. Тогда она была беременна мной, а я, как все первенцы, не слишком торопилась появиться на свет. По словам матери, она побежала в пылающий дом, чтобы спасти шкатулку, и от волнения у нее начались схватки. Она родила меня в монастыре урсулинок, одном из немногих уцелевших зданий. Мать частенько называла меня Пожаренышем.

Мэри пришла в восторг от этого прозвища.

– Я тоже стану вас так называть. Мне кажется, это звучит замечательно – Mémère Пожареныш.

Бабушка рассмеялась.

– Представляю себе лицо Жака, когда он это услышит. Ты ведь знаешь, как он следит за тем, чтобы мы вели себя как надлежит дамам. – Она опять засмеялась и погладила потемневшую поверхность шкатулки. – Не знаю, может, Maman и путалась в своих воспоминаниях. Мой младший брат Алессандро родился в год второго огромного пожара, а он моложе меня на шесть лет. Он уверяет, что все это произошло при его, а не при моем рождении.

– А что, ваш дом опять сгорел?

– О да. Я это хорошо помню. Было очень интересно. Нам пришлось несколько месяцев жить в хижине на набережной. Все мои друзья жили там же, рядом. Мы воспринимали это как огромный пикник. Родители, конечно, относились к этому иначе. После этих двух пожаров мой отец и решил стать плантатором. Он считал, что жизнь в городе сопряжена с большим риском. Судя по всему, это было единственной областью, где он боялся рисковать. Он был самым отъявленным игроком в Новом Орлеане.

– А чем он занимался до того, как стал плантатором? Глаза Mémère распахнулись.

– Странное дело, но я никогда не задавалась этим вопросом. Мне кажется, он был светским щеголем вроде Бертрана. Богатым и обаятельным. Наверняка богатым – иначе мой дедушка ни за что не дал бы своего согласия на этот брак. Хорошо помню, каким он был душкой. Я его просто обожала. Не говоря уж о Maman. Их брак был основан на любви, они всегда относились друг к другу с нежностью.

Мэри придвинула стул поближе к креслу бабушки.

– Расскажите мне об этом, Mémère.

Анна-Мари Сазерак погладила волосы внучки и вздохнула:

– Ну вот, жили-были… так, кажется, начинаются все сказки? – сказала она. – Мою мать звали Изабелла-Мари, и она, как и подобает сказочной принцессе, была писаной красавицей. Когда Мари-Элен была представлена испанскому королю, на приеме присутствовали все ее дети – Изабелла-Мари и все ее братья и сестры, чтобы воочию увидеть, какой чести удостоена их мать.

Взгляни на портрет Мари-Элен, Мари, она ведь красива, не правда ли? А теперь представь, что глаза всех присутствующих в тронном зале в тот день были устремлены не на мать в ее роскошных придворных одеяниях, а на дочь, одетую в скромное девичье платье. Такой удивительной красавицей она была.

Знатные испанские гранды наперебой просили у моего дедушки руки его дочери. Но Изабелла-Мари отвергала всех женихов. И родители, наверное, были втайне рады этому. Ведь они собирались вернуться назад, в Новый Орлеан, и им совсем не хотелось оставлять дочь в далеком краю, в Испании.

Когда они вернулись домой, губернатор устроил грандиозный прием в их честь. Вот там-то Изабелла-Мари и встретила Антуана Феррана. Они танцевали, не отрывая глаз друг от друга, и, когда вечер подошел к концу, Изабелла-Мари объявила отцу, что встретила человека, за которого хотела бы выйти замуж. Мэри вздохнула:

– Это похоже на сказку. Ее бабушка рассмеялась:

– Подожди, это еще не все. Их свадьба действительно была сказочной. В Новом Орлеане до сих пор ходят легенды о ней, хотя никого из тех, кому довелось на ней присутствовать, уже нет в живых. Мой дедушка жил на своей плантации, за городом, там теперь дома американцев. Но тогда город состоял из одного французского квартала.

К дому вела аллея, обсаженная дубами. За несколько недель до свадьбы он разослал своих рабов по садам и лесам, приказав им собрать как можно больше пауков и посадить их на ветви деревьев вдоль аллеи. Пауки оплели все дубы паутиной, которая образовала подобие навеса над дорогой. Рано утром в день свадьбы Мари-Элен с детьми пришли на эту аллею и, набрав полные ладони золотой пыльцы, раздували ее по паутине. Затем слуги устлали подъездную дорогу настоящими персидскими коврами. Был чудесный майский день, и гости, приехавшие на свадьбу, могли полюбоваться из своих открытых колясок сверканием солнечных лучей, играющих на тончайшем золотом кружеве из паутины и переливающихся множеством оттенков, под стать драгоценным камням и коврам на подъездной дороге. И у невесты под белой кружевной фатой были вплетены в волосы сверкающие золотые нити.

– Это и впрямь похоже на сказку, – почти шепотом произнесла Мэри. – И они жили счастливо до конца своих дней?

– Да, они действительно были счастливы. За счет окружающих. Посмотри-ка, есть ли в шкатулке кисет с камнем?

Мэри достала из шкатулки кисет и положила его на ладонь бабушки. Выражение лица старой женщины стало жестким. Она подкинула маленький кожаный мешочек в руке.

– На вес он совсем небольшой, – заметила она, – но он стоил двух состояний. – И она вывалила на стол черный наконечник стрелы. – Он был талисманом моего отца, этот магнит. А сам кисет сшит из шкурки черного кота. Считалось, что талисман обладает колдовской силой. Отец отдал за него колдунье свадебную фату моей матери. После того как проиграл в карты половину своего состояния. Он был уверен, что камень принесет ему удачу.

Настолько уверен, что стал играть с удвоенным азартом и проиграл остальные деньги. Пришлось продать драгоценности моей матери, а затем и землю, которая ей досталась в наследство от родителей. И деньги, которые дали им на жизнь братья моей матери. Последний раз он заключил пари на то, в какой день ударит мороз. И проиграл весь урожай сахарного тростника со своей плантации. Он проиграл бы и саму плантацию, хотя она и так была заложена, и собственную честь, но у него оставалось еще кое-что, что можно было продать. Мой муж выплатил все долги моего отца. Он же выкупил плантацию из-под закладной. Это было его свадебным подарком – за то, что отец отдал ему меня.

Когда меня просватали, мне уже исполнилось шестнадцать, и шкатулка к тому времени была моей. Но мать попросила моего разрешения заменить предметы в ней, вместо кусочка золотой паутины она положила этот талисман. По ее словам, магнит представлял собой куда большую ценность. Увидев, в каком я была отчаянии, отец поклялся матери, что никогда больше не сядет за игорный стол.

Разумеется, она поверила ему. Она верила ему всегда. По ее убеждению, во всем был виноват талисман, а не отец. Потому что она любила его.

Через два месяца после моей свадьбы, отец проиграл в карты плантацию. Он вышел из игорного дома и застрелился. Я узнала об этом лишь много лет спустя. После его смерти друзья сообща выкупили плантацию, устроив дело так, будто отец был убит на дуэли с американцем, который чем-то затронул честь моей матери. Она так и не узнала правды. И последние пятнадцать лет пребывала в счастливой уверенности, что их брак был освящен великой любовью. А кусочек золотой паутины пошел на оплату похорон моего отца.

Мэри взяла ладонь бабушки в свои:

– Мне очень жаль, Mémère. Это грустная история.

В ответ Анна-Мари Сазерак сжала руку внучки.

– Но очень романтическая, надо это признать. А романтика – вино, которое ударяет в голову. Любовь, которую испытывали друг к другу мои родители, превратилась для меня в мечту. Я завидовала их счастью и жаждала такой же любви для себя.

Поэтому я была так несчастна, когда отец выдал меня замуж за Жюля Сазерака. Ведь я была молодой, а Жюль – старым, разница в возрасте между нами составляла тридцать три года! И в отличие от моего мужа, чопорного аристократа, я была натурой увлекающейся. Жюль придерживался роялистских взглядов, в свое время он бежал из революционной Франции. А все мои друзья в Новом Орлеане были бонапартистами. Я даже заложила браслеты Мари-Элен, чтобы внести свой вклад в снаряжение корабля, купленного на средства бонапартистов. Мы собирались вывезти императора с острова Святой Елены и устроить в роскошном укрытии в Новом Орлеане. – Глаза бабушки сияли оживлением. – Нужно сказать, это была довольно интересная история. На одном из островов в реке было целое пиратское королевство, во главе которого стоял Жан Лафит. А главнокомандующим у него был некто Доминик Ю, который должен был плыть капитаном на этом корабле. Мы обставили каюты корабля, а также дом на углу Шартр и Сен-Луи-стрит – тот самый, в котором собирались поселить императора, со всей возможной роскошью. – Mémère хихикнула совсем по-девчоночьи. – Помню, везде были нарисованы пчелы. И на обоях, и на мебельной обивке, и на фарфоре, и на серебре. Казалось, стены дома вот-вот начнут источать мед. Мы не знали, куда деваться от этих пчел, но в этот самый момент, за три дня до отплытия, пришло известие, что император умер, и все наши труды оказались напрасными.

На внутренней крышке медальона, который я добавила к предметам, содержащимся в шкатулке, тоже выгравирована крошечная пчела. Обнаружить ее не так-то просто. Ведь вся история носила характер заговора и была окутана завесой тайны, это, кстати, придавало ей привлекательности… Ну-ка, дай мне его. Замочек с секретом.

Mémère нажала где-то возле украшенной драгоценными камнями монограммы, и медальон раскрылся. На колени Анны-Мари что-то упало. Старушка издала печальный возглас. Осторожно ощупывая вокруг, она нашла упавший предмет и передала его Мэри. Это оказалась прядь запачканных кровью волос соломенного цвета.

– Помнишь, я говорила тебе, что знаю о любви больше, чем ты предполагаешь. Я храню эту прядь как воспоминание о человеке, который воплотил мою мечту о великой любви. Его звали Томом. – В ее голосе звучала нежность. – Том. Такое иностранное, американское имя. Том Миллер.

Он был американским солдатом. Рядовым солдатом-пехотинцем, но для меня с ним никто на свете не мог сравниться. Впервые я увидела его на торжественной церемонии по случаю перехода Нового Орлеана под управление американцев. Весь Новый Орлеан присутствовал на ней, хотя не было человека, который бы не относился к варварам-захватчикам без ненависти. Ведь Новый Орлеан всегда был французским городом, и все были уверены, что он останется таковым во веки веков. И неважно, что в течение долгого времени в нем хозяйничали испанцы. Они стали креолами, а значит – французами. Когда мы получили известие, что Испания вернула Новый Орлеан Франции, мы праздновали это событие целую неделю, день и ночь напролет.

Интересно, что, пока мы гуляли и плясали, Наполеон договаривался с Томасом Джефферсоном о продаже города. Всего три недели на Пляс д'Арм развевался трехцветный французский флаг. Вскоре явились американцы и заменили его на свой, звездно-полосатый.

Мы уже знали об их приходе. И заранее подготовились к приему. Каждый житель Нового Орлеана явился на Пляс д'Арм. До Рождества, самого веселого дня в году, оставалась всего неделя, но настроение у всех было совсем не праздничным.

Мне было пятнадцать, и я ненавидела американцев лютой ненавистью. Потому что их приход означал, что из города уйдет праздничное, веселое настроение. И, приветствуя армию победителей, я напустила на себя как можно более свирепый вид.

Один из солдат, заметив выражение моего лица, состроил в ответ такую жуткую гримасу, что я не выдержала и рассмеялась. Он тоже смеялся. И я, не сходя с места, тут же влюбилась в него.

Глаза его были полны такой прозрачной голубизны, как у неба в погожий денек, а волосы были золотистыми, как солнце. За всю свою креольскую жизнь я не видела ничего подобного. Он был совершенно не похож на тех мужчин и юношей, которых мне доводилось встречать до сих пор.

Каким-то образом, уж не знаю, как именно, он навел обо мне справки и на следующий день, сияя, как медный котелок, явился к нам на плантацию. Я в этот момент срезала зеленые ветви в саду, чтобы украсить ими к празднику дом, нельзя же было, в самом деле, предаваться тоске вечно. Он побежал вприпрыжку, как настоящий американец, перескакивая прямо через клумбы, и, схватив меня в охапку вместе с зеленью, поцеловал прямо в губы. В жизни я не была так удивлена – и взволнована тоже.

Папа был в этот момент на террасе. Не успели мы и глазом моргнуть, как он схватил меня за руку, и – фьють! – я уже летела в направлении дома, а солдата моего он взял за шиворот и отбросил пинком. Вот тогда я и узнала его имя, потому что напоследок он крикнул мне: «Меня зовут Том Миллер. Не забывай меня!»

И я не забыла. Я увидела его лишь одиннадцать лет спустя, и опять накануне Рождества. Я уже десять лет как была замужем, успев родить пятерых детей, из которых двоих мы похоронили. И все эти годы я любила Тома Миллера. Я относилась к мужу с почтительностью и уважением, но не больше.

Том вернулся в Новый Орлеан с армией генерала Энди Джексона, чтобы участвовать в сражении с англичанами. Америка уже два года находилась в состоянии войны с Англией, и вот эта волна докатилась и до нас. Британский флот направлялся к берегам Нового Орлеана, намереваясь захватить город.

Мы были напуганы до смерти. У нас было свое небольшое ополчение – красивые парни, и форма у них была очень нарядная. Но им ни разу не доводилось участвовать в боевых действиях, да и численность нашего войска была настолько мала, что годилась в лучшем случае для какого-нибудь бала.

Армия генерала Джексона тоже не внушала нам серьезных надежд. Она едва насчитывала несколько сотен солдат.

Но был среди них один, который для меня значил все на свете. Я совершенно потеряла чувство стыда. Надев темную вуаль, я отправилась к казармам, чтобы разыскать Тома. Помню, там стояла большая толпа проституток, наперебой предлагавших свои услуги и оповещавших всю округу о своих ценах и талантах. Половина из того, что они сулили, для меня звучала как откровение. И я, как какая-нибудь проститутка, встала рядом с ними, ожидая, когда Тому передадут мою записку.

Когда он вышел ко мне, я откинула свою вуаль и поцеловала его на глазах у окружающих.

Но он оказался благоразумнее меня. Он поправил мою вуаль и быстро отвел меня в сторону, в укромное место на набережной. И поговорил со мной по душам; он прочитал мне целую лекцию о том, что люди, связанные священными узами брака, к тому времени он тоже был женат, должны вести себя порядочно, с полным сознанием своего долга и ответственности. Но, читая мне нотации, он не переставал целовать меня, и целовал до тех пор, пока я совсем не потеряла голову. Мы решили, что, как только сражение закончится, мы вместе убежим.

Ты наверняка слышала о сражении при Шальметт, Мари. Каждый год восьмого января наш город празднует это событие. У британцев тогда было в распоряжении пятьдесят военных кораблей и десять тысяч отличнейших солдат. А у Джексона – всего две небольшие шхуны и наспех сколоченная армия, состоящая из солдат, индейцев, нашей гвардии, пиратов, жителей лесных областей и просто добровольцев – негров, белых и свободных цветных. Общая численность ее, говорят, не превышала и четырех тысяч.

Сражение началось перед рассветом и длилось всего двадцать пять минут. Потери англичан составили двадцать шесть сотен убитыми и несколько тысяч ранеными. С американской стороны было тринадцать человек ранено и восемь убито.

Среди этих восьми был и Том Миллер.

Я чувствовала, что он погиб. До города доносилась оружейная пальба. И когда стрельба кончилась, все стали с ужасом ждать известий. Наконец прибыл гонец, он возвестил победу, и город наполнился ликованием. Весь город, кроме меня.

Я взяла тайком лошадь из конюшни и отправилась в Шальметт. Тело Тома уже принесли с поля боя и положили под огромным дубом… Я держала его голову на коленях и разговаривала с ним, как с живым, пока генерал Джексон не отправил меня домой с сопровождающим. Это он отрезал и дал мне прядь волос Тома. Он был добрым человеком, и я радовалась, когда он стал президентом.

Голос бабушки, до сих пор звучавший спокойно и ровно, задрожал, и она заплакала. Она тихо плакала и, хотя слова звучали теперь не всегда отчетливо, продолжала рассказ:

– Это из-за Тома Миллера, Мари, и своей глупой, романтической натуры я разрушила жизнь твоей матери. Когда она призналась мне, что влюбилась в американца, которого видела всего раз в жизни, и собирается нарушить данное ею слово и бежать с ним, я встала на ее сторону и помогла ей бежать. Мне хотелось, чтобы она нашла то счастье, которого так недоставало мне и о котором я мечтала всю жизнь. Мне казалось, твой отец был ее Томом Миллером.

Мне не следовало этого делать. Любовь и романтические отношения не могут служить основой семейного счастья. Брак моих родителей внушил мне ложное представление, что семейная жизнь состоит только из любви, что важны лишь поцелуи. Когда твоей матери не стало, мной овладела тоска, и муж повез меня в Европу. В каюте, когда мы оказались вдвоем, он впервые откровенно поведал мне о том, о чем молчал все эти тридцать лет. Мой муж был суровым и сдержанным человеком, но по отношению ко мне он всегда был очень терпим. Он потакал всем моим прихотям, так как любил меня и сознавал, что я намного моложе его.

Он постоянно вытаскивал меня из разных неприятных ситуаций, в которые я попадала. Это он выкупил заложенные мною браслеты Мари-Элен. Лишь один человек посмел упомянуть о том, что меня видели на поле боя у Шальметт, и он вызвал его на дуэль и убил. Он регулярно оплачивал мои карточные долги, – играя в вист, я любила ставить крупные суммы.

Тогда, на пароходе, он сказал мне, что я слишком долго играла на его чувствах и он намерен положить этому конец. Смерть твоей матери переполнила чашу его терпения. Мне кажется, он любил ее даже больше меня – если это вообще было возможно. И не мог простить мне того, что я помогла ей бежать из дома.

Он сказал: «Мне осталось жить совсем недолго, Анна-Мари. И я хочу прожить немногие оставшиеся годы по возможности без печали. Ты же в течение всех этих тридцати лет приносила мне одну боль. Тебя интересовали только ты и твои собственные желания, я был для тебя пустым местом».

Он сообщил мне, что намерен остаться во Франции и умереть на родине. А я могу возвращаться в Новый Орлеан одна. Его банкиры позаботятся о том, чтобы ни я, ни дети ни в чем не нуждались. Он желал только одного – больше никогда не видеть меня.

Знаешь, Мари, путешествие на пароходе – прекрасная возможность познать самого себя. Ничто не отвлекает внимания, вокруг лишь море да небо. И я наконец осознала, что, принимая как должное доброту и любовь своего мужа, я не дала ему взамен ничего. Я вынашивала его детей, испытывая к нему одну лишь ненависть, и вступала с ними в заговоры за его спиной. Целиком занятая собственными несчастьями, я ни разу не задумалась о том, счастлив ли он. Я мысленно перебрала в памяти все эти годы, припоминая множество добрых слов, сказанных им, и добрых поступков, совершенных ради меня, но мне не удалось вспомнить ничего со своей стороны.

И мной овладел жестокий и горький стыд, мне было невыразимо тяжело признаться в этом, и все же я призналась ему.

И в сердце его было столько доброты и благородства, что он сумел простить мне годы моего позора.

После этого он прожил всего шесть лет. Это были годы, полные сладостной печали. Ведь приходилось помнить о том, что целых тридцать лет прошли впустую для нас обоих. В тех годах была своя сладость, но я никогда больше не позволяла себе вернуться к прошлому.

Теперь, Мари, ты знаешь, что твоей бабушке пришлось прожить длинную жизнь и немало узнать о том, что такое любовь. Любовь хороша, когда она создает, а не разрушает. И не объятия, а годы придают ей крепости. За мои заблуждения твоя мать заплатила страшную цену, и я надеюсь, что ты сумеешь не повторить моих ошибок.

Влюбляйся себе на здоровье. На то и существуют на свете поклонники, балы и приемы. Пусть твоя голова кружится, а сердце бьется при прикосновении чьих-то рук в вальсе, при чьем-то имени на карточке, вложенной в посланные тебе цветы.

Но когда я и твои дяди подберем тебе подходящую партию, выброси все эти карточки и засохшие цветы в мусорную корзину. Дорожи своим мужем и радуйся, что он дорожит тобой. Это и будет основой настоящей любви, настоящего счастья.

И, подняв голову Мэри за подбородок, Mémère поцеловала ее в обе щеки. Мэри, растроганная этим рассказом, плакала, как и ее бабушка.

– Уже поздно, – сказала Mémère, – а нам необходимо выспаться к завтрашнему дню. Ведь завтра День Марии, день наших именин. И мы будем веселиться весь день. Я отправляюсь спать. И ты не засиживайся.

– Не буду, – пообещала Мэри. Встав на колени, она обняла свою бабушку. – Спасибо за сегодняшний вечер.

– Детка моя дорогая, я люблю тебя.

– А я вас, бабушка.

Несмотря на обещание, данное бабушке, Мэри легла поздно. Ей необходимо было подумать. Выложив сокровища из шкатулки на коврик перед собой, она долго сидела, размышляя о судьбах женщин, владевших ими.

Теперь ей была известна история каждой из этих вещей – всех, кроме завернутого в кружевной платок кусочка испанского мха.

«Должно быть, его положила в шкатулку моя мама, – подумала Мэри. – Он был ее памятью о Новом Орлеане, связывал ее с семьей и родиной.

Тосковала ли она по своей семье? И, когда в горах Пенсильвании выпадал снег, вспоминала ли теплый дворик и аромат цветущих апельсиновых деревьев? Жалела ли о том, что покинула дом, бежав со своим возлюбленным? – Мэри прижала шероховатый сухой мох к губам, чтобы заглушить сотрясавшие ее рыдания. – Как страшно было ей, наверное, как одиноко. Вдали от любящих отца и матери, от братьев, от родных. Вдали от Нового Орлеана.

Когда начались схватки, чувствовала ли она, что умрет? Так далеко от родного дома…»

Мэри тихо подошла к задернутому кружевной занавеской алтарю в углу комнаты.

– Прости меня, Господи, – молила она сквозь слезы, – за мою гордость, за неверие. Господи милостивый, умоляю тебя, прости меня. Прижми к сердцу мою маму, пусть обретет она покой и счастье на небесах.

Тонкое пламя свечи колебалось от дыхания Мэри, ласковый лик и распростертые руки Девы Марии на деревянной иконе сияли в ее мягком золотистом свете.

– Прошу тебя, Пресвятая Дева, – прошептала Мэри, – помоги мне поскорей забыть Вальмона.

Глава 65

На следующее утро Mémère спала так долго, что Мэри начала беспокоиться. Но Валентин успокоила ее:

– Просто мадам приняла вчера вечером лекарство, зелль. Так что не стоит тревожиться. И насчет лекарства не волнуйтесь. С тех пор как вы появились в доме, она принимает его все реже и реже. А вчера она расстроилась из-за чего-то и боялась, что не сможет уснуть.

Валентин предложила, чтобы Мэри занялась вместе с ней убранством комнат ко Дню Марии. Для мадам, когда она проснется, это будет приятным сюрпризом.

Широкие голубые шелковые ленты были уже тщательно отутюжены. Сложив из них огромную розу, Мэри и Валентин прикрепили ее к основанию люстры, что висела в гостиной, протянув длинные узкие концы к столу и закрепив их по углам. Буфет, камин и верхнюю часть позолоченных зеркал они тоже украсили голубыми розочками. А между ними Валентин пристроила букетики из розовых бутонов. На камин и на буфет были поставлены такие же букеты, а в центре стола – венок из искусственных роз с посеребренными листьями.

– Торт мы поставим в центре венка, – заметила Валентин. – Остались только стулья, и все будет готово.

Она привязала шуршащий голубой бант к стулу Мэри, в то время как Мэри проделала то же самое со стулом бабушки. В коробке оставался еще длинный отрезок ленты.

– Положим в уголок, – сказала Валентина. – Неизвестно, сколько народу будет сегодня к обеду.

Мэри выразила сомнение, что кто-либо вообще придет – из-за лихорадки все уехали. По-прежнему палили из пушек и жгли смолу, а по улицам, покрытым глубоким слоем грязи, скрипели повозки с мертвецами. И дождь лил все так же.

Но Валентин упрямо возразила, что наперед ничего неизвестно.

– У вас есть подарок бабушке? Вот специальная бумага для подарков.

Мэри завернула свой подарок. Подарок был так себе, обычные платочки, разве что отделанные кружевом и новые, – правда, она купила их давно. Ей хотелось бы подарить бабушке что-нибудь получше, но все магазины теперь были закрыты, а витрины забиты ставнями. Мэри завернула платочки в голубую бумагу, которой ее снабдила Валентин, и перевязала сверток белой шелковой лентой.

Подарок положили на стол у места, предназначенного для Mémère, а рядом со свертком – веточку с посеребренными листьями. Валентин отступила назад и окинула комнату критическим взглядом. Наконец она произнесла:

– Хорошо. Все в точности как должно быть в День Марии.

– Прекрасно, – услышали они голос бабушки – она стояла в дверях гостиной. – Замечательный получился сюрприз. Спасибо вам. – Она поцеловала обеих девушек, а Мэри дополнительно, поздравив ее. – С Днем ангела тебя, Мари. – Mémère была уже одета для выхода, в перчатках и шляпе и с зонтом. – Если не хотите опоздать на службу, вам следует поторопиться. Что касается меня, то мне не терпится посмотреть на утопающий в цветах алтарь. – У самой Mémère тоже была приколота к шляпке живая роза.

Их процессия представляла собой достойное внимания зрелище. Впереди шли Мэри и мадам Сазерак, а за ними, держа зонтик над их головами, шествовал Жак, в свою очередь прикрываемый зонтиком, который держала в одной руке Валентин – другая ее рука была занята собственным зонтом. На перекрестках зонты приходилось передавать из рук в руки, потому что Жак вынужден был переносить дам по очереди на руках через глубокие лужи и грязь. Когда они наконец добрались до собора, всеми овладела беспричинная веселость, и они без конца хохотали.

Вопреки ожиданиям Мэри, в соборе оказалось много народа. Конечно, не так много, как обычно, но она-то считала, что город совсем пуст. Женщины – их было около сотни – храбро принарядились в выходные платья, правда, от дождя они несколько промокли.

– Мари – очень распространенное имя, – шепнула Mémère, раскрывая свой молитвенник.

Мэри также раскрыла молитвенник; она чувствовала облегчение и радость от того, что примирилась в душе с церковью, всегда игравшей важную роль в ее жизни. Особенно в канун Благовещения, одного из самых замечательных церковных праздников.

Проповедь прибавила ей хорошего настроения. По словам священника, хотя эпидемия еще не кончилась, у них были все основания воздать хвалу Господу. Число жертв с каждым днем убывало, оно снизилось до ста человек в сутки.

И даже неожиданный ливень казался божьей благодатью, потому что в городе было много пожаров, а пожарных не хватало. Дождь мешал огню распространиться на соседние дома, уберегая город.

Городские власти по случаю праздника дали причту собора особую привилегию. По окончании мессы был разрешен благовест.

Праздничная толпа не торопилась, как обычно, разойтись после службы по домам. Люди стояли на широком тротуаре возле церкви, и на их лицах под зонтиками сияли улыбки. Звон колоколов возвещал надежду на привычную жизнь. Даже кофе продавали, как прежде, и под веселым полосатым навесом возле своей жаровни, от которой исходил кофейный аромат, суетился продавец.

Mémère болтала с подругами и кузинами, переходя от одной к другой столь стремительно, что Жак едва поспевал за ней со своим зонтом. Мэри и Валентин со смехом наблюдали за этой сценой.

И когда Mémère, наговорившись вдоволь, подошла к ним, она тоже стала смеяться, хотя понятия не имела о причине, вызвавшей смех девушек.

– Говорила я тебе, Мари, – сказала она внучке, – что мы весело проведем этот день. А теперь нам пора. Надо еще купить торт.

Улыбка сошла с лица Мэри.

– Mémère, все магазины закрыты.

– Ерунда. Винсент ни за что не пропустит День Марии. Уж сегодня-то у него будет возможность продать что-то помимо эклеров.

И, как всегда, оказалась права. Кондитерская, которая находилась напротив оперного театра, сверкала чистотой, и дверь ее была раскрыта настежь.

– Ваш замечательно воздушный торт, – приказала Mémère, – Нет, пожалуй, два. У меня сегодня к обеду будет много гостей.

– Я говорила, что наперед ничего неизвестно, – шепнула Валентин на ухо Мэри.

Это был особый торт, приготовленный специально по случаю Благовещения. Когда Мэри увидела его на серебряном подносе в центре стола, она поняла, почему комната украшена бело-голубыми лентами. Это был огромный бисквитный торт, облитый белым кремом, посреди которого красовалась надпись «С Днем ангела», выложенная голубой глазурью с чудесными завитками по краям. А в самом центре была воткнута роза, обвитая листьями из серебра.

Пока Mémère выбирала на столе место для лопаточки для торта, перевязанной голубым бантом, Валентин завязала банты на некоторых стульях. Мэри нисколько не удивилась, когда Жак поставил у стола два высоких детских стула. В конце концов, именинницы могут быть разного роста и возраста.

– А теперь я разверну свой подарок, – заявила бабушка. – А ты, Мари, пожалуйста, взгляни на свой. Обычно все гости являются с подарками, и у меня тоже припасены для них подарки, но эти именины у нас не совсем обычные.

Увидев платочки, она захлопала в ладоши, заверив Мэри что как раз собиралась прикупить себе платков, поскольку ее старые совсем обветшали.

Но Мэри была слишком занята собственным подарком. Подаренный бабушкой изысканный гарнитур – пеньюар и ночная сорочка – привел ее в полный восторг. Он был из белого льна, тончайшего и мягкого, словно шелк, с аппликациями из белых бабочек над нежными лесными цветами.

– Я сделала их собственными руками для твоей матери, – сказала Mémère, – и, когда твой дедушка приказал выбросить все ее вещи, припрятала. Теперь они по праву принадлежат тебе.

– Mémère, я в жизни не видела ничего красивее. У меня нет слов выразить мою благодарность.

– Детка, с меня довольно и твоего счастливого лица. Ты доставляешь мне столько радости… Ну-ка, поторопись. Надо поскорей убрать подарки до прихода гостей. И ленты с бумагой прихвати.

И Мэри побежала наверх. Возвращаясь по черной лестнице, она услышала в холле оживленные женские голоса.

– Они уже пришли! – крикнула она в сторону кухни.

– Слышу, не глухой, – проворчал Жак ей в ответ.

Праздничный обед преподнес им два приятных сюрприза. Первый состоял в том, что две маленькие Мари вели себя чинно и спокойно. Вторым оказалось главное блюдо – красная фасоль с рисом.

– Знаю, сегодня не понедельник, – смеясь, объяснила Mémère, – пока что я еще не в маразме. Но моя Мари обожает фасоль с рисом. И мне хотелось в эти первые ее именины попотчевать ее любимым кушаньем. Дорогие гости, надеюсь, простят мне этот каприз, тем более что в их распоряжении еще один торт.

Мэри почувствовала, как краснеет. Тем не менее она отдала должное и фасоли с рисом, и бисквиту. И все остальные – тоже.

Может, из-за пушечной пальбы, которая напоминала собравшимся в этой нарядной, убранной лентами комнате о том, что там, снаружи, все еще свирепствуют отчаянье, хаос, смерть, а может, из-за того, что всем передавалось настроение Mémère, чувствовавшей себя счастливой от того, что к ней вернулась ее внучка, – по той ли, по другой причине атмосфера этого вечера была пронизана особой радостью и близостью между гостями. Эти дамы, столь искушенные в светской беседе, говорили сегодня просто и от души. Они делились друг с другом своими страхами и надеждами, печалями и радостями.

Последней заговорила Mémère. Она говорила, что чрезвычайно тронута их преданностью и тем, что, несмотря на долгие десять лет затворничества, сумела сохранить их дружбу. Конечно, она не могла не скорбеть о своем умершем муже, но ее траур был слишком долгим и глубоким. Она была не права, воздвигнув каменную стену между собой и миром. Но Мари вернула ее к жизни, и теперь она никогда не станет отдаляться от своих друзей. Она обещает это. Более того, дает торжественную клятву.

– Я обнаружила, что жизнь полна радости. Близится сезон, а вместе с ним и дебют моей Мари. И я намерена поразить всех пышностью своих приемов. А когда выдам Мари замуж, я устрою ей такую свадьбу, что все забудут о золотистой паутине моей матери. А потом я поеду во Францию немного отдохнуть от всех этих волнений. Но скоро вернусь, потому что слишком люблю свой дом и своих друзей, чтобы расстаться с ними надолго.

Проводы гостей были долгими и жаркими. Дети громко вопили, недовольные посыпавшимся на них дождем поцелуев. Но наконец ушли последние гости и наступила тишина.

– От пушечной пальбы куда меньше шума, – улыбаясь, заметила Mémère. – Все-таки присутствие мужчин вносит в подобные приемы некоторое спокойствие. – Она поцеловала внучку. – Еще раз с именинами тебя, Мари!

– Именины были замечательные, Mémère.

– Да. Но я устала и мечтаю поскорей отправиться в свою комнату, снять корсет и отдохнуть как следует… Нет, не тревожься, детка. Лекарства я пить не буду.

– В таком случае до ужина, бабушка. Отдохните хорошенько.

Мэри вернулась в гостиную. Она решила заняться уборкой, пока Валентин помогает бабушке раздеться. Она стояла на приставной лесенке, снимая ленты, как вдруг услышала рядом с собой голос Жака.

– Знаете, Жак, я, пожалуй, куплю вам колокольчик на шею – вы появляетесь всегда так неожиданно. Я чуть не упала с лестницы.

– Зелль, с вами хочет поговорить какой-то человек.

– Хорошо, я сейчас спущусь. Что за человек?

– Я его не знаю, зелль. Цветной. Он ждет там, во дворе.

– Под таким-то дождем? Жак, это бесчеловечно.

Мэри предполагала, что это кто-то из маляров или обойщиков. Может быть, теперь, когда эпидемия пошла на убыль, они наконец закончат отделку дома.

Как же она удивилась, увидев Джошуа.

– Входи же поскорей, – сказала она ему. А затем, засмеявшись, повторила то же самое по-английски. – Извини, Джошуа. Извини меня, я слишком давно не говорила по-английски.

Джошуа вошел, он был весь мокрый от дождя, и с него на пол стекали струи воды. Жак стоял тут же нахмурившись.

– Ваш дворецкий понимает по-английски, мисси?

– Наверное. Не знаю, есть ли на свете что-нибудь, чего бы он не знал.

– Тогда давайте выйдем во двор, мисси. Мне необходимо поговорить с вами.

Мэри вдруг пришло в голову, что она впервые видит Джошуа таким серьезным. Взяв два зонтика из холла, она дала один из них Джошуа, а Жаку быстро проговорила по-французски:

– Я пойду прогуляюсь немного. Сопровождать меня не надо.

И стремительно прошла в дальний угол дворика.

– Что случилось, Джошуа? Я могу помочь тебе чем-нибудь? Я сделаю все, что в моих силах.

– Мисс Мэри, я страшно рискую, прийдя сюда, к вам. Я знаю, вам можно доверять. Пожалуйста, не подведите меня.

– Не знаю, о чем ты, Джошуа, но ты действительно можешь доверять мне. Даю слово.

– Вы слышали когда-нибудь о «подземной дороге», мисси?

Сердце Мэри учащенно забилось. Она слышала об этом в монастыре и знала, что это сопряжено с огромной опасностью.

– За тобой гонятся, Джошуа? Ты скрываешь у себя беглого раба? В этом доме нельзя его спрятать. Минутку, я подумаю, где это можно сделать.

– Нет-нет, дело не во мне, – сказал Джошуа.

И зашептал Мэри на ухо. Пользуясь тем, что дождь и пушечная канонада заглушают его шепот, он рассказал Мэри о пароходе Вальмона. О том, как доктор, который обычно лечил рабов на его плантации, заподозрил неладное, обнаружив в изоляторе Бенисона слишком много негров. И поделился своими подозрениями с властями. Однако поначалу те боялись соваться на плантацию, опасаясь заразы. Теперь ситуация изменилась. Среди тех, кто тайно помогал «подземной железной дороге», распространился слух, что в Бенисон собираются отправить полицейский патруль. И Джошуа пытался предупредить Вальмона о грозящей опасности. Но он опоздал.

– Мистер Вэл уже отплыл на своем корабле. Он хотел опередить их. Однако опасность еще не миновала. Говорят, они готовят ловушку на реке, хотят застать его врасплох, когда судно будет забито беглыми рабами.

– Но чем же я могу помочь? Почему ты обратился именно ко мне, Джошуа?

– Может быть, мы еще успеем опередить патруль. Рабы могут покинуть корабль и добраться до берега вплавь. В противном случае их всех ждет тюрьма, не говоря уж о мистере Вэле, его ждет более суровое наказание… Беда в том, что он меня не знает. Я один из многих, помогающих «дороге». На мой сигнал он не откликнется. Мисси, нужно, чтобы вы отправились со мной. Слуга мистера Вэла, Неемия, вы знаете его, говорит, что только вы можете помочь.

Никогда в жизни Мэри не приходилось соображать так быстро.

– Мне нужно собрать кое-какие вещи, – сказала она наконец. – Мне потребуется всего несколько минут.

– Так вы согласны помочь?

– Ну конечно.

Она уже бежала к дому, а в душе ее еще происходила борьба. Она убеждала себя, что не следует ввязываться в эту историю, что она ведет себя как последняя дура. В который раз. Трудно даже вообразить все последствия ее поступка. Ее определенно ждет унижение, всеобщее отчуждение, презрение, насмешки.

И все-таки она продолжала бежать. Потому что Вэл нуждался в ее помощи.

Примчавшись к себе, она стянула с вешалок в гардеробе необходимые ей вещи и написала записку бабушке:

«Дорогая бабушка,

кажется, я совершаю глупость. Надеюсь, вы простите меня. Я верю в то, что вы говорили о настоящей, большой любви. И все же я отправляюсь к Вальмону Сен-Бревэну, потому что безрассудно, без памяти люблю его. Если я не появлюсь завтра, значит, я с ним, на его корабле. Я вернусь, не знаю когда, но вернусь обязательно, потому что я люблю вас.

Мэри».

Пока чернила сохли, Мэри переоделась. Затем, свернув записку, побежала в комнату бабушки, подсунула ее под дверь и ринулась вниз по лестнице. У входных дверей, насупившись, стоял Жак.

– Мне необходимо выйти, – сказала ему Мэри. – Я оставила бабушке записку. – И, раскрыв зонтик, устремилась в дождь.

Ялик Джошуа был спрятан на набережной, между какими-то влажными мешками с хлопком. Когда они приблизились, люди, сторожившие его, тут же скрылись среди тюков с забытым грузом. Они легко протащили ялик по грязи в реку, уровень которой сильно поднялся из-за дождей.

На Мэри было старое коричневое рабочее платье, зонтик ее был черным. Темная рубашка и штаны Джошуа были совсем мокрыми и в темноте сливались с его черной кожей. Уже в десяти милях от берега очертания ялика стали совершенно неразличимы – дождь и дым от горящей смолы, низко нависший над самой поверхностью воды, помогали им.

Они плыли молча, весла были предусмотрительно обернуты тряпками. Так, в тишине, они неслись по течению, а течение Миссисипи в этом месте было сильным. Мэри мысленно возблагодарила Бога за то, что из-за эпидемии движение по реке прекращено. Хотя было лишь начало пятого, из-за дождя и дыма их окружала почти ночная тьма, и если бы на реке были суда, столкновения было бы не избежать.

Отплыв от города, они выбрались из пелены дыма. Джошуа, который сидел на веслах, то и дело оборачивался, стараясь разглядеть «Бенисон» сквозь сплошную завесу дождя. Но вокруг, куда ни посмотри, была только вода.

– Надо бы повычерпывать воду, – спокойно заметил он. – Слишком много ее набралось.

Порывшись вокруг, Мэри нашла большой черпак из тыквы – он был привязан к уключинам – и стала черпать воду в такт взмахам весел. Рука ее задеревенела.

Но парохода по-прежнему не было видно.

«Слава Богу, – подумала она, – ему удалось проскочить».

И в эту минуту она услышала глухой стон Джошуа:

– Поздно. Вон оно, судно, стоит впереди. Я отвезу вас обратно.

Но прежде чем он стал поворачивать, Мэри остановила его шепотом:

– Ш-ш-ш… Джошуа, не надо. Я предусмотрела это. У нас еще есть возможность спасти его.

И пока они плыли к пароходу Вальмона, она поделилась с ним своим планом.

Теперь до них доносились голоса, но о чем они спорили, было не разобрать.

Джошуа подплыл к корме и опустил весла. Мэри придержала ялик, пока Джошуа взобрался на палубу и, закрепив конец веревки наверху, осторожно бросил второй конец вниз.

– Вы уверены? – шепнул он ей.

Мэри кивнула. Закрыв зонтик, она бросила его в воду, плещущуюся на дне лодки, и, взявшись за веревку, набрала воздуха в легкие.

– Ну… – сказала она.

Сложив ладони, Джошуа подставил их Мэри для опоры. Встав на них, Мэри для равновесия схватилась за веревку. Она выпустила веревку из рук, когда Джошуа поднял ее на руках, но сумела поймать в ту самую минуту, когда сама чуть было не рухнула под дождем вниз. Ухватившись за веревку и болтая ногами в пустоте, она чувствовала, что от напряжения глаза ее готовы выскочить из орбит.

«Не могу!» – хотелось крикнуть ей.

И тут она услышала негодующий голос какого-то американца:

– И вы думаете, мы поверим, что вы затеяли путешествие в такую погоду, когда ваш рулевой из-за дождя ничего не видит, к тому же в самый разгар сезона ураганов, только для того, чтобы поухаживать за какой-то дамочкой? Да вы, мистер Сен-Бревэн, видимо, нас совсем за дураков держите.

Вцепившись в веревку что было мочи, Мэри нащупала ногами уступ на резных перилах кормы «Бенисона». Еще несколько усилий – и она уже на палубе.

– Я добралась, – окликнула она Джошуа. – Плыви скорее прочь. – И почти тотчас же услышала тихий всплеск весел.

Она ринулась под навес. Ее пальцы с быстротой молнии расстегивали пуговицы на платье. «Быстрей, быстрей», – подгоняла она себя, вытаскивая руки из рукавов. Вэл в это время кричал, что он оскорблен и что они превышают свои полномочия. Стянув платье, она бросила его к ногам и скинула туфли. Под платьем оказались ночная рубашка и пеньюар, подаренные бабушкой.

Теперь ей было видно, что происходит в рубке рулевого. Он заряжал ружье. Выдернув шпильки и взъерошив волосы, Мэри прокралась вдоль рубки.

Обогнув ее спереди, она шагнула влево и встала в дверях. «Ну, Мэри Макалистер, ни пуха тебе ни пера», – пожелала она себе мысленно. И шагнула вперед.

– Вэл! – закричала она как можно недовольнее. – Ты что, весь день собираешься болтать тут со своими приятелями? – Она говорила по-английски.

Вальмон повернул к ней лицо. В первый момент оно было крайне удивленным, затем на нем появились восхищение и понимание.

– Мэри, я велел тебе оставаться внизу, – произнес он громко.

– Мог бы объяснить, по крайней мере, почему мы остановились, – возразила ему Мэри. – Я было испугалась, что нас застиг мой дядя Жюльен Сазерак. Что это за люди? Так вот как ты, оказывается, представляешь себе наше бегство – приглашаешь неизвестно кого…

Сердце ее забилось от радости при виде восхищенных глаз Вэла. Она видела в них смех и была вынуждена отвернуться, чтобы не разразиться хохотом тут же, на месте. Патрульные, задержавшие «Бенисон», стояли пунцовые от смущения. Им было явно не по себе. Еще бы, Жюльен Сазерак – важная персона и оскорбления не потерпит. Если он только узнает, что они видели его племянницу при таких обстоятельствах, в ночной рубашке, мокрой и прилегающей к телу настолько, что было видно…

– Извините, мистер Сен-Бревэн, – пробормотал капитан, – я и представления не имел о том, что… Я бы никогда не решился…

Хлопнув капитана по плечу, Вэл прервал его извинения:

– Откуда же вам было знать? Мы приняли все меры предосторожности. Будем считать, что ничего не было. Разумеется, я рассчитываю на вашу порядочность, капитан. Можете быть уверены: если я когда-нибудь услышу что-либо компрометирующее мою жену, я потребую от вас сатисфакции.

Мэри исчезла в кабине.

– Будьте добры, дайте мне вашу накидку, – попросила она ошеломленного рулевого.

– Мэри – ты чудо, – сказал ей Вэл с палубы.

– Они уплыли?

– Последний вот-вот сядет в шлюпку. Можно поднимать веревочную лестницу. И плыть дальше.

Мэри поплотнее закуталась в накидку, которую ей дал рулевой. Ее всю трясло – сказывалось пережитое только что волнение.

Когда Вэл вошел в кабину, она забормотала:

– Джошуа, это мой друг, сказал мне, что Неемия велел разыскать меня, чтобы я помогла тебе; у меня совсем не было времени на размышления, и я согласилась; я не знала, смогу ли действительно помочь, и мне не пришло в голову ничего другого, как… и я… Кажется, я сейчас умру от стыда.

– Мэри, Бога ради! Ты только что вызволила из рабства две сотни людей – мужчин, женщин, детей. Ты спасла мне жизнь. Ты невероятно храбра и фантастически умна. Ты должна гордиться своим поступком, а не стыдиться его.

– Спасибо, Вэл. – Она все еще была в растерянности. И в отчаянии смотрела вниз, на свои босые ноги.

Вэл шагнул к ней. Он заговорил, и голос его был хриплым от волнения:

– Мэри, мне так много нужно тебе сказать, так много объяснить… Черт, я был таким идиотом! Я просто не знаю, с чего начать.

Мэри не верила своим ушам, – кажется, то, о чем она мечтала все это время, сбылось. Она подняла глаза. Да, так оно и было. Он любил ее. И боль, исказившая сейчас его лицо, была вызвана горем, которое он причинил ей. В его глазах была та же страсть, которая терзала и ее.

– Вэл, – сказала она и протянула к нему руки. Согретая его объятиями, она перестала дрожать.

Глава 66

Позже, когда он объяснил ей историю с чарлстонской наследницей… когда она простила ему заблуждение относительно «девушки Розы Джексон»… когда оба они помянули недобрым словом Мари Лаво, не сказавшую Вальмону, что Мэри была рядом во время его болезни… когда они наконец все выяснили, они поцеловались. Они слишком долго ждали этого мгновения, и слова были неспособны выразить всю силу их чувств.

Поцелуй этот был долог и полон нежности и любви.

Потом Вальмон взял лицо Мэри в ладони и всмотрелся в него, дивясь своему счастью.

– Мэри, знаешь, ты – чудо, ты – совершенство, ты – настоящее сокровище. Я люблю тебя всем своим существом и сладость твоих губ могу сравнить лишь с красной фасолью с рисом.