Наставник

Глава 2

Миха то падал, то возвращался.

Понять бы еще, куда.

Вот город.

Большой и красивый. Знакомый. И чем больше Миха глядит, тем больше понимает. Проспект Независимости. Вечер. И долгожданная прохлада спускается на улицы. Еще не темно, но один за другим загораются фонари. Включается подсветка. И здания окутываются облаками теплого желтого света.

Машины.

Люди.

Он гулял там, по этим улицам, не раз и не два. С кем? С Лёхой. И Димкой, которого все называли Капец, потому как он постоянно вставлял дурацкую эту присказку. Димка еще носил спортивные штаны с лампасами и красные кроссачи.

Почему-то именно они врезались в память особенно сильно. Вот лиц Миха не помнит, а кроссачи эти дурацкие – так распрекрасно.

Несправедливо.

Что?

Все это.

И Ленкиного лица тоже не помнит. Пытается. Честно. У них ведь отношения. Давние и серьезные, она даже на свадьбу намекала, но пока исподволь, словно прощупывая его, Михину, готовность. А он отшучивался. И тогда Ленка надувалась обидой, словно шар.

Шары.

Он ей купил на день рождения букет шаров и еще дурацкого плюшевого медведя. И вновь память услужливо подсказывает, что медведь был розовым и огромным. А Ленка все равно обиделась и обозвала дураком.

– Физически он совершенно здоров, – этот голос не принадлежал Ленке. А кому?

Он все-таки бредит.

Только понять бы, что случилось. И когда. Они… гуляли? По проспекту? Или нет? Нет. Была чья-то днюха. Чья? Вадика. Точно. Из группы их. И он предложил потусить на даче. Все одно предки слились и дача осталась в полном Вадиковом распоряжении. А там баня имеется. И речка рядом.

Баню Миха тоже помнит.

И Ленку в синем купальнике. Она еще куталась в огромное полотенце и все вздыхала, что что-то там в этой бане с волосами случится.

Или с кожей?

Опять забыл.

Память – штука сложная. И вот подсовывает осколки какие-то. Мамка… мамка расстроится. Точно. И не важно, что у нее Серега остался с Пашкой, а еще Маринка замуж выходила и вроде как даже готовилась рожать. Она все равно расстроится.

Она ведь любила. Всех их. И Серегу серьезного, который всегда был отличником и заучкой, а теперь вот умудрился за границу уехать, что-то там он делал важное и нужное, наверное. Миха так и не вник. Серега был старшим и никогда не горел желанием с малышнею возиться. Пашка – дело другое. У них разница небольшая, а еще и характер тоже отличался. Пашка был шебутным и веселым.

И тоже женился год тому.

Точно. Тогда-то, на свадьбе, куда Миха Ленку позвал, заодно уж чтоб познакомить со всеми, она и начала говорить, что их свадьба другою будет.

Какой?

Нет. Все в куче. Одно, другое, третье. Отец тоже расстроится. А у него сердце пошаливает, хотя он упрямый и на мать ворчит, что она его заставляет к врачу идти.

Но идет.

Чтобы её не огорчать. И лекарства тоже пьет поэтому. И вовсе он для матери на все готов. Любит.

Плохо. Как же Михе плохо. Тоска наваливается, душит, давит. И от нее никуда не деться.

– Куда? – резкий окрик и пощечина выдергивают из этой тоски. А в рот льется что-то горькое. И Миха глотает. Давится, но глотает.

Обидно.

За что с ним так?

Или это… точно. Он в больнице. Как очутился? Надо с памятью разобраться. Ну конечно. Он разберется и тогда сумеет выбраться.

А он сумеет.

Итак.

Дача.

Ехали на электричке. Пили. Пить начали еще на вокзале. Пивко. Пивко – это ведь несерьезно, баловство. Но приехали уже веселые. Потом шли. Был лес, кажется. И дачный кооператив. Дом. Баня. Не сказать, чтобы роскошные, но им хватило. Стол. Девчонки резали мясо, а он, Миха, мангалом занялся. Угли были. Шашлык в банках. Жарили. Музыку вот еще помнит, правда, смутно. Потом пили. Под шашлык. И перед баней. Сама баня.

Жара.

Пар.

Запах мяты и еще чего-то травяного и резкого. Хохот. Ворчание Эдьки, что пьяными в баню нельзя. Он сам-то и пива не пил. Но кто послушает? В бане жара и от нее хочется спастись. Почти как от тоски. А там речка. И кому первому приходит в голову нырнуть? Речушка небольшая, но аккурат за баней она разливается этакою лужицой. И та не сказать, чтобы велика, но глубока. Вода пахнет тиной. Она темная и заливает глаза. Рядом кто-то еще сигает, с диким хохотом. Весело. Выбираться приходится по берегу, а тот скользкий, и все падают, катятся снова, и уже в речке пытаются смыть грязь.

Что потом?

Мысли плывут.

– Вот, хорошо. Пей. Я понятия не имею, когда он очнется и очнется ли вовсе! – раздражение в этом голосе выплескивается алым цветом.

И Миха знает эту женщину.

Миара.

Та, другая жизнь, запомнилась куда лучше прежней. И кажется более настоящей, что ли, хотя быть того не может, потому что не существует иных миров. Разве что в фантазиях.

У него вот фантазия.

Перепил, что ли? Или решили курнуть? У Димки косячки бывали. Он не особо скрывал, хотя и не настаивал. Нет. Другое. Миха к этой дряни принципиально не притрагивался. Пить – это одно. Все пьют. А вот себя травить ни за что, ни про что, то нет.

Это без него.

– Да, я виновата! Но я ведь ничего дурного не хотела! Я бы… я бы о нем заботилась! А он обо мне.

– И вы бы жили долго и счастливо.

И этот голос знаком.

Все-таки странные у него, у Михи, фантазии. Извращенные где-то даже. А ведь особо фэнтезятиной он не увлекался. Так, иногда почитывал от безделья.

Маму все-таки жаль.

Переживает.

Баня. Надо сосредоточиться. Речка. Потом опять баня. И водка. Много. Танцы. Ночь наступает. Врубается музон. Шашлык почти доели, да и остальное тоже. Из закуси остался хлеб и карамельки. Но кого и когда это останавливало.

Он нажрался.

И Ленка тоже. Точно. Они с девчонками сперва вино пили, потом ликер, а потом уже и на водку перешли. Она начала снова про свадьбу.

Про будущее.

А Миха пошутил неудачно. Как? Хрен его знает. Не вспомнишь. Главное, что она опять обиделась и разрыдалась. Обозвала козлом.

Убежала.

А он тоже сперва обиделся. И от обиды еще выпил. Почему-то стало совсем муторно. Невыносимо даже. Он и ушел, чтобы не видеть укоризненных взглядов Ленкиных подружек, которые тоже думали, что Миха – козел. И музон стал раздражать. И все-то вокруг.

Он ушел.

Точно.

Куда?

К реке. К этой вот узкой темной речушке, что пробиралась через поле. А потом…

Голова заболела.

– Ты понимаешь, если он умрет, то и мы тоже? Не знаю, что она сделала, но теперь ты связана с ним, Миара. А я с тобой.

– Поверь, я это не просто понимаю. Я это чувствую, дорогой брат.

Стерва.

Все бабы стервы, особенно красивые. Чем красивей, тем стервозней. Димка это тоже постоянно повторял. А Миха его высмеивал еще.

Сосредоточиться.

Он уже близко. Он чует, что еще немного и поймет, что же случилось. Вспомнил же, как его зовут, и остальное тоже вспомнит.

Ночь.

Луна кривобокая, желтая и низкая. Тишина. Музыка где-то вдалеке. И голоса тоже. В какой-то момент начинает казаться, что вокруг вообще никого нет. Только он, Миха. И от этой тишины на душе становится спокойно. Он даже решает с Ленкой поговорить. Потом, когда протрезвеет. Сказать, что не собирается он жениться. Ни на ней, ни на ком еще.

Куда?

Он не доучился даже. А про работу говорить нечего. Так какая женитьба? Чего ради? Чтоб предкам на шею упасть? Они такого не заслужили. И если Ленке это не нравится, то пусть ищет себе кого другого.

Так будет честно.

Решение успокаивает. И Миха возвращается. Он идет на звук, на отблески костра, который разложили прямо во дворе. Он не спешит, потому что на самом деле возвращаться не хочется. А у реки приходит в голову совершенно бредовая, но такая притягательная, идея.

Окунуться.

В последний раз. Смыть остатки, как ему казалось, хмеля. И заодно взбодриться. Он и раздевается, там, на скользком берегу. А потом с разбегу, стараясь не упасть, летит к воде.

В воду.

Он пробивает темное её покрывало, еще более вонючее, чем ему заполнилось. И вода заливается в рот и нос. Миха остервенело машет руками. Тут неглубоко, но вдруг он понимает, что потерялся. В воде. Что не понимает, куда ему двигаться.

И барахтается.

И задыхается. И кажется, начинает паниковать и в панике глотать горькую воду. А он все течет и течет. Миха пытается кричать, но под водой его не слышат.

А потом его затапливает эта болотная чернота.

И он умирает?

Умирает?!

Твою ж мать. И те воспоминания нахлынули волной. Мутью. Холодом. Страхом. И первобытным желанием жить. Выжить.

Во что бы то ни стало.

Он тогда рванул. Куда? Наверх? Вперед? Не важно. Главное изо всех сил. На остатках какой-то нечеловеческой, несвойственной ему прежде ярости. И тело выгнулось.

Захрипело.

– Что с ним?

– За ноги держи. Уходит, – теперь её голос был жестким. А Миха захлебывался.

Сгорал.

И жил.

Вопреки всему жил. И будет жить. Он выдержит. Он уже выдержал. Боль. И ту, что была. И другую, которая приковала его к телу.

Он… он есть.

Здесь. Сейчас. Где бы это ни было.

– Дыши, – на грудь легла невыносимая тяжесть, словно вся вода проклятого пруда навалилась разом. – Дыши, чтоб тебя…

– Миара, он…

– Не отвлекай. Помогай. Сила нужна. В него уходит, что в бездну. Чтоб тебя… знала бы, в жизни… дыши, говорю. Да чтоб я когда-нибудь еще связалась… да не стой столбом! Делись. И где эта девчонка…

Вода стала пламенем. И Миха, чтобы не сгореть изнутри, раскрыл рот, выдыхая этот почти невыносимый жар. А еще закашлялся. И кашель этот порождал новую боль. Словно тело его рассыпалось, а потом ссыпалось вновь.

– Вот так. Хорошо. Молодец. Вот почему вы, мужчины, такие упрямые?

– А почему вы, женщины, такие подлые?

– Что нам еще остается-то? – Миара склонилась Михой. Теперь он видел её, правда, как-то странно, словно пламенем объятую. Она и рождала тот огонь, который помешал утонуть.

Огонь был красивым.

Красным. И еще оранжевым. Самую малость желтым. И Миха уже сам потянулся к нему навстречу.

– Глаза открой, – сказали ему, и пламя качнулось, коснулось, уже не обжигая, но скорее согревая. – Я знаю, что ты слышишь.

– Ты… – из горла вырвался сдавленный сип и он опять закашлялся. На сей раз наяву. – Ты меня…

– Я тебя, – Миара подхватила его, помогая сесть. – Ты меня. Так что, считай, квиты.

С другой стороны, тоже поддержали.

Маг.

Мага зовут Винченцо. И он настоящий. Она тоже настоящая. Если, конечно, Миха не свернул себе шею в том пруду. Или не утонул. Или утонул, но не до конца. Его спасли. Отвезли в больницу, и там он лежит себе в коме, на чистой постельке, а больной мозг сочиняет историю.

Только верилось слабо. Не настолько же у него мозг больной. У Михи вообще в той жизни с фантазией плохо было. Все это признавали.

– Пей, – к губам прижали край высокого кубка. – Давай. Будь хорошим мальчиком.

– Иди н…

Горький до отвращения отвар полился в глотку.

– Говорю же, упрямые. И бестолковые. Тебе сил надо набираться, – сказала Миара с какой-то непонятной нежностью.

А Миха пил.

Горечь исчезла, зато появилась жажда. Он глотал и глотал, боясь лишь одного, что этот травяной, остро пахнущий ромашкой и багульником напиток, закончится. А когда он иссяк, его отпустили.

– Вот так хорошо. Блевать не тянет?

Он бы ответил, но понял, что если разожмет зубы, точно блеванет. Зато зрение обрело прежнюю четкость. Пламя, окружавшее Миару, исчезло, убралось внутрь. Если не приглядываться, то и не заметишь.

Миха прикрыл глаза, пытаясь справиться с телом.

С собой.

– Потерпи. Станет легче, – тонкие пальцы коснулись лба, смахивая испарину. А Миара вполне серьезно произнесла: – В следующий раз, когда решишь меня убить, сделай это так, чтобы никто в этом гребаном мире не смог вернуть меня.

– П-пстра-раюсь, – выдавил Миха.

И все-таки не блеванул.