Наставник и чудотворец

Глава I Юноша из Ельца

Елец в XIX веке по величине и красоте не уступал Орлу. По древности он равен Москве, о чем и свидетельствуют летописи. Его жгли и разрушали сначала половцы, потом татары и запорожцы, но он восставал из руин на прежнем своем месте у реки Сосны, притоке Дона; восстанавливались дома жителей и Божьи храмы, которых в Ельце всегда было много. Были там и два древних монастыря — мужской Троицкий и женский Знаменский. Жители города отличались благочестием, усердием к молитве и доброделанию. Недаром святитель Тихон Задонский, бывший епархиальным владыкой, имел здесь сотаинников — не только монахов, но и мирян. В Ельце было множество бедняков и целых семейств, которым святитель оказывал помощь, часто через доверенное лицо, чтобы избежать похвал. «Я весьма люблю елецких жителей, — говорил святитель Тихон, — и замечаю, что в Ельце много благодетельных людей… Будто бы я родился в нем». Он даже называл этот город Сионом.

В апреле 1769 года от пожара сгорела большая часть города. Сгорел до основания и Знаменский монастырь. Монахини покинули его, но две остались жить на пепелище. Святитель Тихон послал из Задонска схимонаха Митрофана с помощью для них и предсказанием, что обитель будет скоро восстановлена. Так и вышло. Приезжал святитель в Елец для дел благотворения — навещал бедные семьи, утешал беседой, оставлял денежное вспомоществование. Горожане и после праведной кончины святителя вспоминали его с любовью как духовного отца своего и доброго ангела. Надолго осталось здесь это благодетельное памятование.

Одна из верных духовных дочерей святителя Тихона схимонахиня Феоктиста прожила почти сто лет и была старицей, наделенной от Господа духовными дарами. Многие жители Ельца обращались к ней за советом в затруднительных случаях своей жизни.

По внушению Господа Бога она решила судьбу ельчанина Николая Васильевича Тихонова, будущего преподобного оптинского старца, когда он юношей пришел к ней благословиться на брак. Он служил младшим приказчиком в лавке купца Хамова, торговавшего тканями, а старший приказчик, имевший дочь на выданье, желал выдать ее за честного, тихого и благочестивого своего подчиненного. Николай колебался, и хозяин лавки посоветовал ему пойти к старице, чтобы она сказала свое слово об этом деле. Она и сказала, но вот что: «Юноша, пойди в Оптину к Илариону. Он скажет, что тебе делать». Перекрестила его и дала на дорогу чаю. А Иларион — это Оптинский скитоначальник, преподобный старец. Купец Хамов отпустил Николая в Оптину пустынь, благодушно снабдил его всем необходимым, в том числе и деньгами.

Было начало мая 1873 года (по новому стилю, а по старому — конец апреля). Николаю исполнилось двадцать лет. Он решил идти пешком — через Мценск, Болхов и Белёв до Козельска. Мысли его о будущем были не слишком определенны. Он шел для совета, твердо уверенный, что Сам Господь ведет его через Своих угодников. Но и о прошедшей жизни на долгом пути повспоминалось ему и подумалось немало. Детство прошло в бедности. Отец, последнее время трудившийся на мельнице, человек весьма благочестивый, скончался, когда Николаю было лет семь. Перед кончиной он благословил сына иконой святителя Николая. Мать зарабатывала на жизнь поденной работой — стирала, но главным образом шила на заказ. Как и покойный ее супруг, она была глубоко верующей и сына воспитывала в православных обычаях. Как ни мало было у нее денег, не имея возможности отдать сына в городскую школу, она посылала его учиться грамоте, конечно церковнославянской, к простому дьячку (пономарю или алтарнику) за медные гроши. Немного помогали семье крестные Николая — Николай и Матрона, которых он, как и родителей, потом всегда с благодарностью вспоминал. Было в семье и еще несколько детей, но все они умерли в раннем возрасте.

Учился Николай хорошо — у него были способности быстро постигать «научность», как он говорил позднее. Постиг он и русскую, и церковнославянскую грамоту, начал читать, с особенным прилежанием — духовные книги. В церковь ходил с матерью, потом и один; бывал в елецких монастырях и в огромном Воскресенском соборе, высившемся над городом. Богослужение потрясало его. Душа его жила в Боге. В одиннадцать лет мать, раба Божия Елена, отдала сына в ученики к купцу Хамову. Он пробыл там лет восемь или девять, возрос, освоил торговое дело, но и осиротел — мать его скончалась, и больше не осталось у него родных.

И вот идет он в Оптину пустынь, в котомке у него — Евангелие и отцовская благословенная икона святителя Николая.

Становилось все теплее. Рощи покрывались свежей листвой, в полях начиналась пахота. Прекрасна в России-матушке весна! Птичий гомон висит в прозрачном солнечном воздухе. А как теплы молитвы в храмах сел и маленьких городов! Нелегок путь пеший, но вокруг все родное. И вот молодой и загоревший в дороге путник увидел поразившую его сердце картину — зазеленевшие луга, долину серебристой, только что вошедшей в свои берега после разлива реки, и за ней на фоне прекрасного старого леса белые стены, башни, купола храмов и тонкую колокольню монастыря. Это была Оптина пустынь. Он почувствовал, что пришел домой. Но как и что будет там, в монастыре, когда придет туда, что ему скажет неизвестный ему Иларион, к которому послала его матушка Феоктиста, не ведал.

Когда он приблизился к стенам монастыря, ему указали дорожку в Иоанно-Предтеченский скит, и он медленно пошел туда. Меднокорые сосны близко подступали к дороге, между ними кудрявился ивняк, серебрились листья олешника[1], а внизу среди травы поднимались цветы. Где-то далеко подавала свой голос кукушка. В скитских вратах он стал разглядывать иконописные изображения и надписи и довольно долго стоял так, пока не подошел к нему монах-привратник и не спросил, кто он и зачем сюда пришел. Николай сказал, что ему нужно увидеть Илариона. «Какого Илариона?» — улыбаясь спросил привратник. «Не знаю, но он мне очень нужен». — «Ну что ж, — сказал монах, — покажу тебе Илариона, только уж не знаю, тот ли, кого ты ищешь». И привел его к скитоначальнику иеросхимонаху Илариону.

Да, это был тот самый Иларион, к которому послала юношу Николая схимонахиня Феоктиста. Но он, услышав, что от него требуется решение судьбы молодого человека, не стал этого делать, а послал Николая к своему старцу отцу Амвросию, смиренно отдавая на его решение всякий вопрос. Он так и сказал Николаю:

— Не могу я тебе дать никакого ответа, а пойди ты к батюшке Амвросию. Что он тебе скажет, то и делай.

К старцу, казалось, пройти было невозможно: и снаружи скита, и изнутри множество людей — женщин и мужчин — ожидало своей очереди, желая получить благословение, утешение, покаяться, пожаловаться, разрешить свои вопросы. Тем не менее, келейник старца почти сразу позвал Николая, и старец долго с ним беседовал. После этого разговора Николай снова пришел к отцу Илариону, к которому послал его старец. Тот также побеседовал с ним и принял его послушником в скит. Беседуя со скитоначальником, Николай не сразу понял, что тот очень болен. Он не знал, что отец Иларион с начала марта этого года не выходит из келлии (это была его предсмертная болезнь, он скончался 18 сентября 1873 года). Позднее старец Нектарий говорил о нем: «Я ему всем обязан. Он меня принял в скит, когда я пришел, не имея где главу приклонить. Круглый сирота, совсем нищий, а среди братии тогда было много образованных. И вот я был самым что ни на есть последним (и батюшка показывал рукой от пола аршина полтора, чтобы сделать наглядным свое положение). А старец Иларион тогда уже знал путь земной и путь небесный. Путь земной — это просто, а путь небесный…» Отец Нектарий не договорил.

В скитской летописи появилась запись: «1873 года, апреля 27-го поступил в скит послушник Николай Васильев Тихонов, двадцати годов от роду, из мещан города Ельца Орловской губернии».

Краткие беседы с болящим отцом Иларионом оказали огромное влияние на молодого послушника. Видимо, умирающий старец чувствовал в нем будущего столпа духовной жизни в Оптиной, и Господь давал его словам особую благодать. С другой стороны, и душа будущего старца — также по Божьему произволению — сделалась так восприимчива к мудрым словесам, что совершенствовалась не по дням, а по часам. Отец Иларион поставил ее на верный путь — трудный путь умного делания, постижения науки наук в высшем ее проявлении. Старец Амвросий очень хорошо это видел и осторожно направлял послушника Николая на этот же путь, наставляя его советом. Что касается духовного чтения, то всегдашний порядок благословения послушникам читать аскетические книги по определенному порядку (сначала авва Дорофей, потом «Лествица» и т. д.) в этом случае, кажется, не был соблюден: начальный этап чтения, очевидно, был пройден послушником Николаем в миру. Во всяком случае будущий старец свободно, с самого начала своей жизни в скиту, пользовался книгами скитской библиотеки. Постепенно начала собираться у него и келейная библиотечка.

Когда отошел ко Господу один из великих оптинских молитвенников и наставников скитоначальник отец Иларион, его место заступил другой подвижник, также будущий преподобный, иеромонах Анатолий (Зерцалов). Настоятель Оптиной архимандрит Исаакий назначил его скитоначальником по совету старца Амвросия. Вместе с тем поручено ему было и духовное окормление братии. «Через год после поступления в скит батюшка отец Амвросий благословил меня обращаться как к духовному отцу к начальнику скита иеромонаху Анатолию, что и продолжалось до самой кончины последнего в 1894 году, — рассказывал отец Нектарий. — Я к нему двадцать лет относился и был самым последним сыном и учеником, о чем и сейчас плачу. К старцу Амвросию я обращался в редких, исключительных случаях. При всем том я питал к нему великую любовь и веру. Бывало, придешь к нему, и он после нескольких слов моих обнаружит всю мою сердечную глубину, разрешит все недоумения, умиротворит и утешит. Попечительность и любовь ко мне, недостойному, со стороны старцев нередко изумляли меня, ибо я сознавал, что их недостоин. На вопрос мой об этом духовный отец мой иеромонах Анатолий отвечал, что причиной сему — моя вера и любовь к старцу и что если он относится к другим не с такой любовью, как ко мне, то это происходит от недостатка в них веры и любви. Как человек относится к старцу, так точно и старец относится к нему».

Первое послушание Николая было помогать цветоводу. Это ему пришлось весьма по душе: с раннего детства он любил природу, великое Божие создание, которое святые отцы называли пятым Евангелием, ибо через созерцание земли с ее произрастениями и неба с его светилами дневными и ночными много людей пришло к вере в Бога Троицу (например, великомученица Варвара, мученица Христина). Николай Тихонов юношей любил присматриваться к жизни разных тварей, даже самых мелких — муравьев, стрекоз, букашек… Многих из них одарил Господь красотой, стремительностью полета, да и полезностью для человека — пчел, например. Поражало его разнообразие и обилие цветов в скиту — с весны до осени благоухали они среди яблонь и вишен, сменяя по сезонам друг друга, невольно напоминая о райских кущах. Под большие праздники приходилось ему плести венки из цветов на иконы.

Затем Николай был назначен пономарем и поселен в келлии при скитском храме. Здесь прожил он двадцать пять лет. Он исполнял свое послушание, посещал духовника и старца, ходил на общее правило, в трапезу, а остальное время проводил уединенно у себя, молясь и читая книги, праздных разговоров избегал. По ночам долго виден был свет в его окне. Когда обнаружилось, что он обладает хорошим голосом и слухом, его назначили певчим на правый клирос. Великим постом он даже пел в храме «Разбойника благоразумного». Но вот прошел слух, что его хотят перевести в монастырский хор. Это означало, что из скита придется переходить в обитель и жить там. А Николай так полюбил скит, что не представлял себе жизни в ином месте. Что делать? Начал он понемногу фальшивить в пении, получил несколько замечаний от регента, — так и не состоялся его перевод в монастырь.

Старцы воспитывали, но и смиряли послушника Николая. Иной раз придет он к отцу Амвросию, а тот и говорит:

— Ты чего без дела ходишь? Сидел бы в своей келлии да молился!

Зайдет он к отцу Анатолию, а тот:

— Чего без дела шатаешься? Празднословить пришел?

Как будто сговорились. Идет Николай в свою келлию и со слезами повергается перед иконами: «Господи! Какой же я великий грешник, если и старцы меня не принимают!»

В 1875 году в Оптиной получено было распоряжение властей о высылке из монастыря и скита послушников, подлежащих военному призыву. «И мне, — рассказывал впоследствии старец Нектарий, — вместе с другими объявили о высылке из скита. Но, к счастью моему, по святым молитвам старца Амвросия, опасность эта миновала. Письмоводитель объявил мне, что я отошел от воинской повинности только на двадцать пять дней. Прихожу к батюшке и благодарю его за его молитвенную помощь, а он мне говорит: «Если будешь жить по-монашески, то и на будущее время никто тебя не потревожит и останешься в обители навсегда»». Слова старца оправдались.

3 апреля 1876 года послушник Николай был пострижен в иноческий рясофор, а спустя одиннадцать лет — в мантию, что совершено было в четвертую субботу Великого поста. Имя ему наречено было Нектарий, в честь преподобного Нектария Киево-Печерского, коего память празднуется 29 ноября. Впоследствии старец Нектарий говорил о той неизъяснимой благодатной радости, которую испытывал после пострига: «Целый год после этого я словно крылышки за плечами чувствовал». Вместе с тем он усилил свою келейную молитву. «Сидел я в своей келлии и каялся», — говорил он.

Глава II В ангельском образе

Да, он каялся и молился, но и много читал. Какое это было чтение? Возможно, что он с чьей-то помощью (может быть, К. Н. Леонтьева) составил себе программу самообразования. Творения святых отцов он прорабатывал, конечно, с особым усердием. Но, как впоследствии заметили беседовавшие с ним, отец Нектарий выказывал большую осведомленность в светской литературе и даже в некоторых науках. Без сомнения, было у него благословение на подобное изучение (может быть, от старца Амвросия). Мемуаристы и биографы отца Нектария упоминают из числа светских писателей известных ему Пушкина, Гоголя, Достоевского, Крылова (перечень можно не продолжать — русскую классику и фольклор отец Нектарий знал прекрасно). Из крупных творений Запада, переведенных на русский язык, прочел он трилогию Данте Алигьери («Ад», «Чистилище», «Рай») и Мильтона («Потерянный рай» и «Возвращенный рай»). Это было довольно серьезное чтение, также как и трагедии Шекспира в русском переводе. Интересовался он всемирной историей, географией и даже математикой. Занимался языками — греческим, латынью и французским. Эти сведения собраны из позднейших отзвуков в воспоминаниях духовных чад старца. В своем месте мы вернемся к ним. Можно думать, что познания отца Нектария были гораздо шире — в разговоре с образованными людьми он проявлял понимание и вкус. Интересовали его живопись и церковная иконопись. В 1887 году по благословению старца Амвросия в скиту поселился известный петербургский художник-портретист Димитрий Болотов в качестве послушника. Отец Нектарий стал брать у него уроки рисования и живописи. Вероятно, были у него способности к этому, но никаких работ его не сохранилось.

Откуда появлялись в келлии отца Нектария светские и научные книги? Какие-то из них ему могли подарить, отчасти снабжал его чтением К. Леонтьев, но в основном он брал их в библиотеке обители, которая почти с самого начала стала складываться как книжное собрание широкого профиля и даже научного значения (в архиве Оптиной пустыни сохранились каталоги, свидетельствующие об этом). Там имелись произведения русской и зарубежной классики, а также годовые комплекты светских журналов, в том числе толстых, где печатались русские и переводные художественные произведения, научные статьи. Что касается наук — географии, геологии, ботаники и сельского хозяйства, — то и по ним были в библиотеке книги и журналы. Существовал также богатейший раздел справочников (энциклопедии, словари, дорожники, календари, карты). Главное — у не учившегося почти ничему в детстве и отрочестве послушника и потом инока была неугасающая любознательность, но не просто к наукам и разным знаниям, а к тому, как премудро Господь сотворил все то, что окружает человека на земле. Отец Нектарий до старости не переставал удивляться этому и славить Творца. Отец Нектарий был одарен от Бога многими талантами, тонкой восприимчивостью, и все это — вместе с глубокой верой в Бога, с другими христианскими качествами, которые имел он в полноте. Он был Божий человек. Со временем Господь наделил его и апостольскими дарами — прозрения, врачевания душ. Однако все это покрыто было у него величайшим смирением: «Я мравий, — искренно говорил он. — Я земнородный». Он учился понимать самое тонкое из Господних созданий — душу человека.

Мемуаристы кратко упоминают о дружбе будущего старца с писателем Константином Леонтьевым, о том, что Леонтьев читал отцу Нектарию свои новые статьи (в Оптинский период он работал только в этом жанре). Писатель, по изначальному образованию врач, по долголетней службе — русский консул в Турции, в критический момент своей жизни он устремился к монашеству, отправился на Афон, но тамошние старцы предложили ему повременить с постригом и поехать в Оптину пустынь к старцу Амвросию. Это было в 1874 году. В тот год и в следующие приезды он, как духовное чадо старца Амвросия, подолгу жил в скиту, иногда целое лето (в частности, в 1875 и 1879 годах). А с 1887-го он живет в «консульском» доме близ Оптиной, который снял у монастыря, поселившись капитально, привезя из своего имения мебель, библиотеку, прислугу. Он был очень болен, его удручали тяжелые болезни, так что по зимам он перестал выходить из дому. Старец Амвросий в конце концов тайно постриг его в монашество с именем Климент. Это была личность яркая, сильная, обладающая глубокой верой. Он стоял на славянофильских позициях, был резким антизападником, ненавидел нивелированное культурно и духовно западное мещанство (что, как считал он не без оснований, грозило и России уже тогда). Он считал, что от духовной гибели мир может спасти только Православие. Будучи другом многих известных писателей (например, поэта-лирика А. Фета, Л. Н. Толстого), Леонтьев порицал одного за несвоевременные старческие стихи о любви, сожалел о его неверии, а второго открыто и резко критиковал при встрече в Оптиной прямо в глаза за кощунственную переделку святого Евангелия. В «консульском» доме отец Нектарий навещал больного Леонтьева, а позднее (мы расскажем об этом особо) — поселившегося здесь в 1907 году православного писателя Сергея Нилуса. Ничего конкретного о встречах отца Нектария с Леонтьевым мы не знаем. Нилус же сам описал несколько встреч с отцом Нектарием, и это — очень яркие страницы.

В октябре 1891 года в Шамордине скончался старец Амвросий. Еще летом того же года он благословил Леонтьева ехать в Троице-Сергиеву Лавру и там жить — ради близости Москвы (чтобы можно было вызвать врачей в случае обострения болезни). Там Леонтьев и скончался через месяц после преставления ко Господу старца.

Двух старцев проводил отец Нектарий в жизнь вечную — отца Илариона и отца Амвросия. А через пять дней после рукоположения отца Нектария во иеродиакона (оно состоялось в Калуге 19 января 1894 года) скончался его духовный отец иеросхимонах Анатолий. Через три года вернулся в Оптину пустынь архимандрит Агапит, оставивший должность настоятеля Мещовского монастыря, — он стал духовным отцом иеродиакона Нектария. Отец Агапит поселился на покое в скиту, в Климентовском корпусе — в келлии покойного отца Климента (Зедергольма). Здесь продолжил он свои агиографические труды — составление жизнеописаний старцев Амвросия, Макария, Леонида (на это ушло немало лет). В лице архимандрита Агапита Господь послал будущему старцу мудрого наставника. В 1898 году отец Агапит написал здесь и напечатал в «Душеполезном чтении», а затем отдельной книжкой «Очерк жизни настоятеля Оптиной пустыни архимандрита Исаакия», скончавшегося в 1894 году, в сентябре.

21 октября 1898 года отец Нектарий был рукоположен во иеромонаха. Впоследствии он рассказывал: «Когда посвящал меня в иеромонахи бывший наш благостнейший владыка Макарий, то он, святительским своим прозрением проникнув в мое духовное неустройство, сказал мне по рукоположении моем краткое и сильное слово, и настолько было сильно слово это, что я его до сих пор помню — сколько уж лет прошло — и до конца дней моих не забуду. И много ль всего-то и сказал он мне? Подозвал к себе в алтарь да и говорит: «Нектарий! Когда ты будешь скорбен и уныл и когда найдет на тебя искушение тяжкое, то ты только одно тверди: «Господи, пощади, спаси и помилуй раба Твоего, иеромонаха Нектария!» — Только всего ведь и сказал мне владыка, но слово его спасло меня не раз и доселе спасает, ибо оно было сказано со властью».

В дальнейшем и сам отец Нектарий, утешая или увещевая прибегающих к нему за духовной помощью, находил с Божьей помощью краткие и сильные слова, много послужившие на пользу людям. Самое нужное всегда может быть выражено просто, но важно кто, как и в какое время это говорит.

Без искушений жизни не бывает. Много их имел и отец Нектарий, но о подобных вещах он почти ничего не рассказывал. Известно такое его искушение. Однажды получил архимандрит Досифей, настоятель Оптиной пустыни, предписание из Святейшего Синода откомандировать одного иеромонаха на корабль для участия в кругосветной экспедиции. Он вызвал отца Нектария и предложил ему эту командировку. Отец Нектарий представил себе, какое множество впечатлений от Божьего мира получит он в пути за год или более плавания, может быть, переживет опасности, обогатится духовно среди разнообразных трудностей путешествия, и согласился, пошел к себе в келлию и стал собираться. Но едва начал эти сборы, как его осенила мысль: «А благословение-то? Что же я собираюсь-то и как согласился без благословения?» Бросив все, он поспешил к старцу Иосифу, а тот и не благословил — значит, и Господь не благословил. И остался отец Нектарий в родном скиту, нисколько не сожалея, что не удалось ему совершить кругосветного путешествия.

Отец Нектарий продолжает вести жизнь полузатворника и несет чередное священнослужение — в скитском храме, в монастыре и в Шамордине. Так проходят годы, и за целый, например, период после посвящения во иеромонаха и до 1907 года нет почти никаких конкретных сведений о нем, настолько потаенна его жизнь. В 1907–1909 годах (а потом и далее) упоминает о служениях его в храме Летопись скита, отражавшая молитвенную его жизнь в кажущихся однообразными подробностях. В летописных строках живет дух истового Православия, от них веет Божественным благоуханием веры, твердой и нерушимой.

Глава III В часы досуга

О репутации отца Нектария в эти годы говорят слова отца Анатолия, уже старчествовавшего и духовно окормлявшего множество приходящих к нему людей. Он предложил одной своей духовной дочери: «Попроси благословения у о. Нектария, это наш скитский затворник и молитвенник. Он великий муж».

В первой части книги православного писателя Сергея Александровича Нилуса «На берегу Божьей реки» (это художественно-документальные записки, расположенные в виде дневника по числам за 1909-й год, содержащие оптинский материал) подробно описано несколько бесед писателя с отцом Нектарием. Книга вышла из печати в типографии Троице-Сергиевой лавры в 1915 году, то есть при жизни старца, и была хорошо принята в Оптиной, никаких замечаний о ней не прозвучало. Все сказанное отцом Нектарием С. А. Нилус записывал сразу после его ухода, так что, учитывая писательский опыт Нилуса, можно не сомневаться в точности передачи речи старца.

Нилус поселился в «консульском» доме, где ранее жил Леонтьев, на Покров Пресвятой Богородицы 1907 года по благословению архимандрита Ксенофонта и игумена Варсонофия. «Живи с Богом до времени. Если соберемся издавать «Оптинские листки» и книжки, ты нам в этом поможешь, — сказали они. — А пока живи себе с Богом около нас: у нас хорошо, тихо!»

Как и Леонтьев, Нилус поселился здесь основательно, привезя мебель, библиотеку свою, вообще все, что нужно для жизни. «И зажили мы, — писал он, — с благословения старцев, тихою, пустынною жизнью, надеясь и кости свои сложить около угодников Оптинских». Костей супруги Нилусы здесь не сложили, Бог устроил все по-другому, но до Троицы 1912 года они здесь прожили в труде и молитве. Писатель по благословению отца скитоначальника начал знакомиться со скитским архивом, а он оказался столь богатым, что более года ушло на его разборку и чтение материалов. Вместе с тем он вел дневник своего пребывания в обители. Многое вошло в книгу «На берегу Божьей реки».

Имя отца Нектария появляется уже на второй странице в записи от 1 января 1909 года: «Приходил поздравить нас с Новым годом наш духовный друг отец Нектарий и сообщил из жития анзерского отшельника преподобного Елеазара драгоценное сказание о том, как надо благодарить Господа.

— Преподобный-то был родом из наших краев, — поведал нам отец Нектарий, — из мещан он происходил козельских. Богоугодными подвигами своими он достиг непрестанного благодатного умиления и дара слез. Вот и вышел он как-то раз, не то летнею, не то зимнею ночью, на крыльцо своей келлии, глянул на красоту и безмолвие окружающей Анзерский скит природы, умилился до слез, и вырвался у него из растворенного Божественною любовью сердца молитвенный вздох: «О Господи, что за красота создания Твоего! И чем мне и как, червю презренному, благодарить Тебя за все Твои великие и богатые ко мне милости?» И от силы молитвенного вздоха преподобного разверзлись небеса, и духовному его взору явились сонмы светоносных Ангелов, и пели они дивное славословие ангельское: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение!..» И голос незримый поведал преподобному: «Этими словами и ты, Елеазар, благодари твоего Творца и Искупителя!» Осеним же и мы себя крестным знамением и возблагодарим Бога славословием ангельским: «Слава в вышних Богу!..» Но не остается, по-видимому, на земле мира — по всему видно, что и благоволение отнимается от забывших Бога человеков».

10 февраля в Оптину приехала игуменья новоустраивавшейся тогда на Оке, близ Калуги, обители «Отрада и Утешение» матушка София (Гринева) с шестью сестрами.

Она была духовной дочерью отца Варсонофия, как и Нилус, и, собственно, приехала к нему; побывала и у старца Иосифа. Сестры и сама матушка пели старцам духовные песнопения. Затем побывали они у Нилуса, с которым матушка имела переписку и заочное знакомство, там тоже пели, 11-го они опять пришли к Нилусу и снова пели, и в это время был там отец Нектарий.

«Было у нас ангельское пение, — писал Нилус, — душой которого и украшением был голос самой матушки. И такое это было дивное пение, что — истину говорю, не лгу — ничего мы подобного не слыхали. Вдохновение было свыше, сердце растворено было Христовой любовью, Божья радость улыбалась душе нашей» (это было 10-го). На следующий день: «Сегодня было то же, что и вчера, — те же радости, то же умиление!.. Пришли сестры, и опять полились небесные звуки дивного пения. В самый разгар его пришел наш дорогой друг отец Нектарий. Надо было видеть его оживление и умиление!»

Затем следует запись от 23 марта того же 1909 года: «Заходил проведать давно не бывавший у нас друг наш отец Нектарий.

— Что давно не видать было вас, батюшка? — встретили мы таким вопросом этого полузатворника, известного всем оптинским монахам сосредоточенностью своей жизни.

— А я думаю, — ответил он с улыбкой, — что грешному Нектарию довольно было бы видеть вас и единожды в год, а я который уже раз в году у вас бываю!.. Монаху — три выхода: в храм, в келлию и в могилу, вот закон для монаха.

— А если дело апостольской проповеди потребует? — возразил я.

— Ну, — ответил он мне, — для этого ученые академисты существуют, а я — необразованный человек низкого звания.

А между тем этот «человек низкого звания» начитанностью своей поражал не одного меня, а многих, кому только удавалось приходить с ним в соприкосновение.

Я рассказал батюшке о небесном знамении, бывшем на Москве в начале месяца (ложные солнце и луна).

— Как вы, — спросил я, — на эти явления смотрите?

— Э, батюшка барин, — отец Нектарий иногда меня так называет, — как моему невежеству отвечать на такие вопросы? Мне их задавать, а вам отвечать: ведь вы сто книг прочли, а я человек темный.

— Да вы не уклоняйтесь, батюшка, от ответа, — возразил я, — в моих ста книгах, что я прочел, быть может, тьма одна, а в вашей одной монашеской, которую вы всю жизнь читаете, свету на весь мир хватит.

Отец Нектарий взглянул на меня серьезно, испытующе.

— Вам, собственно, какого от меня ответа нужно? — спросил он.

— Да такого, который бы ответил на мою душевную тревогу: таковы ли будут знамения на небе, на солнце, луне и звездах, которым, по словам Спасителя, надлежит быть пред кончиной мира?

— Видите ли, чего захотели от моего худоумия! Нет, батюшка барин, не моей это меры, — ответил мне на мой вопрос отец Нектарий, — а вот одно по секрету уж так и быть я вам скажу: в прошлом месяце, точно не помню числа, шел со мною от утрени отец игумен, да и говорит мне: «Я, отец Нектарий, страшный сон видел, такой страшный, что еще и теперь нахожусь под его впечатлением… Я его потом как-нибудь вам расскажу», — добавил, подумав, отец игумен и пошел в свою келлию. Затем прошел шага два, повернулся ко мне и сказал: «Ко мне антихрист приходил. Остальное расскажу после».

— Ну и что же, — перебил я отца Нектария, — что же он вам рассказал?

— Да ничего, — ответил отец Нектарий, — сам он этого вопроса уже более не поднимал, а вопросить его я побоялся. Так и остался поднесь этот вопрос невыясненным. Что же касается до небесных знамений и до того, как относиться к ним и к другим явлениям природы, выходящим из ряда обыкновенных, то сам я открывать их тайны власти не имею. Помнится, что-то около 1885 года, при скитоначальнике и старце отце Анатолии, выдался среди зимы такой необыкновенный солнечный закат, что по всей Оптиной снег около часу казался кровью. Покойный отец Анатолий был муж высокой духовной жизни, истинный делатель умной молитвы и прозорливец — ему, должно быть, что-нибудь об этом явлении было открыто, и он указывал на него как на знамение вскоре имеющих быть кровавых событий, предваряющих близкую кончину мира.

— Не говорил ли он вам в то время, что антихрист уже родился?

— Так определенно он, помнится, не высказывался, но прикровенно о близости его явления он говаривал часто. В Белёвском женском монастыре у отца Анатолия было немало духовных дочек. Одной из них, жившей с матерью-монахинею, он говорил: «Мать-то твоя не доживет, а ты доживешь до самого антихриста». Мать теперь умерла, а дочка все еще живет, хоть ей теперь уже под восемьдесят лет.

— Неужели же, батюшка, так близка развязка?

Отец Нектарий улыбнулся и из серьезного тона сразу перешел на шутливый:

— Это вы, — ответил он смеясь, — в какой-нибудь из своих ста книг прочтите.

И с этими словами отец Нектарий разговор перевел на какую-то обыденную, житейскую тему».

Утром 7 июня Нилус и его супруга были на исповеди у отца Варсонофия. Потом Нилус встречался с архимандритом Ксенофонтом, причем постигло его какое-то искушение, взволновавшее его, но, как писал он, «смирился я, как ни было это моему мирскому самолюбию трудно. Было это искушение за поздней обедней… А дома — новое искушение: вхожу на подъезд, смотрю — а на свеженаписанном небе моего этюда масляными красками кто-то углем крупными буквами во все небо написал по-французски La nuee (туча).

Я сразу догадался, что виновником этого озорства не мог быть никто другой, кроме нашего друга отца Нектария, — это так было похоже на склонность его к некоторому как бы юродству, под которым для меня часто скрывались назидательные уроки той или другой христианской добродетели. Это он, несомненно он, прозревший появление тучки на моем духовном небе, он, мой дорогой батюшка, любящий иногда, к общему изумлению, вставить в речь свою неожиданное французское слово!.. Заглянул я на нашу террасу, а он, любимец наш, сидит себе в уголку и благодушно посмеивается, выжидая, что выйдет из этой шутки.

— Ах, батюшка, батюшка! — смеюсь я вместе с ним. — Ну и проказник.

А «проказник» встал, подошел к этюду, смахнул рукавом своего подрясника надпись и с улыбкой объявил:

— Видите — ничего не осталось!

Ничего и в сердце моем не осталось от утренней смуты.

Несомненно, у друга нашего есть второе зрение, которым он видит то, что скрыто для глаза обыкновенного человека. Недаром же и благочестного жития его в монастыре без малого сорок лет».

19-го июня, беседуя с Нилусом, отец Нектарий, как тот записал, «вспомнил об одном своем товарище по скиту, некоем отце Стефане, проводившем благочестное житие в обители двадцать пять лет и все-таки не устоявшем до конца в своем подвиге. И с какою тонкостью поведен был вражий приступ на отца Стефана с той стороны, откуда можно было ожидать не врага, а ангела света!

— Этот Стефан, — сказывал мне отец Нектарий, — был богатого купеческого рода Курской губернии, и за ним в его родном городе числился и капиталец порядочный, и дом двухэтажный, а брат его родной — так тот и городским даже головой был на его родине, — словом, из именитых людей был наш Стефан в миру, да и в обители у нас тоже пользовался доброй славой. Пришел он к нам еще совсем молодым человеком, прожил у нас двадцать пять лет послушником, получил рясофор (тогда у нас даже рясофор был великое дело), и так он хорошо и внимательно жил, что был приближен и к старцу Амвросию, и к отцу Ювеналию (Половцеву), — отец Ювеналий так любил Стефана, что когда получил назначение наместником в Киевскую Лавру, то звал его ехать с ним, чтобы посвятить в иеромонахи.

— Будь только со мною, — говорил ему отец Ювеналий, — и прими священство, а я тебе, если жалуешься на слабость здоровья, и послушания даже никакого не назначу.

Такого, значит, высокого о Стефане мнения был отец Ювеналий. И что же впоследствии вышло? Стефан, как человек книжный и любитель святоотеческих писаний, особенно занимался изучением святителя Иоанна Златоуста, из его творений делал выписки. Привел он эти выписки в порядок, а затем, не сказав никому ни слова, взял да и издал их на свой счет под своим именем, с указанием точного своего адреса. К имени своему он и прозвище придумал — «монах-мирянин» — и прозвище это тоже пропечатал рядом со своим именем. Издание это, к слову сказать, в свое время среди мирян имело успех немалый… Дошла эта книжонка и до рук Оптинского настоятеля архимандрита Исаакия. Позвал он к себе Стефана да и говорит, показывая на книжку:

— Это чье?

— Мое.

— А ты где живешь?

— В скиту.

— Знаю, что в скиту. А у кого благословлялся это печатать?

— Сам напечатал.

— Ну, когда «сам», так чтоб твоей книжкой у нас и не пахло. Понял? Ступай.

Только и было у них разговору. И жестоко оскорбился Стефан на архимандрита, но обиду затаил в своем сердце и даже старцу о ней не сказал ни слова. Так пришло время пострига — его и обошли за самочиние мантией. Взял Стефан да и вышел в мир, ни во что вменив весь свой двадцатипятилетний подвиг. Прожил он на родине в своем двухэтажном доме что-то лет с пять, да так в миру и помер.

Рассказывая скорбную эту повесть, отец Нектарий заглянул мне в глаза, усмехнулся и проговорил:

— Вот что может творить иногда авторское самолюбие!

А у меня и недоразумение-то мое с отцом архимандритом возникало на почве моего авторского самолюбия. К счастью, не возникло.

И откуда отец Нектарий это знает? А знает и нет-нет да и преподаст мне соответственное назидание.

Уходя от нас и благословив меня, отец Нектарий задержал мою руку в своей руке и засмеялся своим детским смехом.

— А вы всё это непременно запишите!

Вот и записываю».

1 сентября Нилус вышел на террасу дома и любовался прекрасным видом. «Солнце по-весеннему греет и заливает веселыми лучами наш садик и чудный Оптинский бор, с востока и юга подступивший почти вплотную к нашему уединению», — записал он спустя некоторое время в тот же день. И далее: «И вспомнил Иаков, — слышу я за спиной своей знакомый голос, — что из страны своей он вышел и перешел через Иордан только с одним посохом, и вот — перед ним его два стана. И сказал в умилении Иаков Богу: «Господи, как же я мал пред Тобою!»»

Я обернулся, уже зная, что это он, друг наш. И заплакало тут мое окаянное и грешное сердце умиленными слезами к Богу отцов моих, и воскликнуло оно Ему от всей полноты нахлынувшего на него чувства: «Господи, как же я мал пред Тобою!»

А мой батюшка, смотрю, стоит тут же, рядом со мною, и радуется.

— Любуюсь я, — говорит, — на ваше общежитие, батюшка барин, и дивуюсь, как это вы благоразумно изволили поступить, что не пренебрегли нашей худостью.

— Нет, не так, — возразил я, — это не мое, а обитель ваша святая не пренебрегла нами, нашим, как вы его называете, общежитием.

Он как будто и не слыхал моего возражения и вдруг, улыбнувшись своей тонкой улыбкой, обратился ко мне с таким вопросом:

— А известно ли вам, сколько от сотворения мира и до нынешнего дня было истинных общежитий?

Я стал соображать.

— Вы лучше не трудитесь думать, я сам вам отвечу — три!

— Какие?

— Первое — в Эдеме, второе — в христианской общине во дни апостольские, а третье… — он пристановился. — А третье — в Оптиной при наших великих старцах.

Я вздумал возразить:

— А Ноев ковчег-то?

— Ну, — засмеялся он, — какое ж это общежитие? Сто лет звал Ной к себе в ковчег людей, а пришли одни скоты. Какое ж это общежитие?

Сегодня, точно подарок к церковному Новому году — батюшка наш преподнес нам новый камень самоцветный из неисчерпаемого ларца, где хранятся драгоценные сокровища его памяти.

— Вот и у нас, в моем детстве, тоже было нечто вроде Ноева ковчега, только людишечки мы были маленькие, и ковчежек наш был нам по росту, тоже малюсенький: маменька, я — ползунок да котик наш серенький. Ах, скажу я вам, какой расчудесный был у нас этот котик! послушайте-ка, что я вам про него и про себя расскажу!

Под свежим впечатлением от рассказа записываю я эти строки и умиляюсь, и дивлюсь красоте его благоуханной…

— Я был еще совсем маленьким ребенком, — начал свое повествование отец Нектарий, — таким маленьким, что не столько ходил, сколько елозил по полу, а больше сиживал на своем седалище, хотя кое-как уже мог говорить и выражать свои мысли. Был я ребенок кроткий, в достаточной мере послушливый, так что матери моей редко приходилось меня наказывать. Помню, что на ту пору мы с маменькой жили еще только вдвоем и кота у нас не было. И вот в одно прекрасное время мать обзавелась котенком для нашего скромного хозяйства. Удивительно прекрасный был этот кругленький и веселенький котик, и мы с ним быстро сдружились так, что, можно сказать, стали неразлучны. Елозю ли я на полу — он уж тут как тут и об меня трется, выгибая свою спинку. Сижу ли я за миской с приготовленной для меня пищей — он приспособится сесть со мною рядышком, ждет своей порции от моих щедрот. А сяду на седалище своем — он лезет ко мне на колени и тянется мордочкой к моему лицу, норовя, чтобы я его погладил. И я глажу его по шелковистой шерстке своей ручонкой, а он себе уляжется на моих коленках, зажмурит глазки и тихо поет-мурлычет свою песенку.

Долго длилась между нами такая дружба, пока едва не омрачилась таким событием, о котором даже и теперь жутко вспомнить.

Место мое, где я обыкновенно сиживал, помещалось у стола, где, бывало, шитьем занималась маменька, а около моего седалища, на стенке, была прибита подушечка, куда маменька вкалывала свои иголки и булавки. На меня был наложен, конечно, запрет касаться их под каким бы то ни было предлогом, а тем паче вынимать их из подушки, и я запрету этому подчинялся беспрекословно.

Но вот как-то раз залез я на обычное свое местечко, а вслед за мной вспрыгнул ко мне на колени и котенок. Мать в это время куда-то отлучилась по хозяйству. Вспрыгнул ко мне мой приятель и ну ластиться, тыкаясь к моему лицу своим розовым носиком. Я глажу его по спинке, смотрю на него и вдруг глазами своими впервые близко-близко встречаюсь с его глазами. Ах, какие это были милые глазки! Чистенькие, яркие, доверчивые… Меня они поразили: до этого случая я и не подозревал, что у моего котика есть такое блестящее украшение на мордочке…

И вот смотрим мы с ним друг другу в глаза, и оба радуемся, что так нам хорошо вместе. И пришла мне вдруг в голову мысль попробовать пальчиком, из чего сделаны под лобиком у котика эти блестящие бисеринки, которые так весело на меня поглядывают. Поднес я к ним свой пальчик — котенок зажмурился, и спрятались глазки; отнял пальчик — они опять выглянули. Очень меня это забавило. Я опять в них — тык пальчиком, а глазки — нырь под бровки… Ах как это было весело! А что у меня самого были такие же глазки и что они так же жмурились, если бы кто к ним подносил пальчик, того мне и в голову не приходило… Долго ли, коротко ли я так забавлялся с котенком, уж не помню, но только вдруг мне в голову пришло разнообразить свою забаву. Не успела мысль мелькнуть в голове, а уж ручонки принялись тут же приводить в исполнение. «Что будет, — подумалось мне, — если из материнской подушки я достану иголку и воткну ее в одну из котиковых бисеринок?» Вздумано — сделано. Потянулся я к подушке и вынул иголку.

В эту минуту в горницу вошла маменька и, не глядя на меня, стала заниматься какой-то приборкой. Я невольно воздержался от придуманной забавы. Держу в одной руке иголку, а другой ласкаю котенка.

— Маменька, — говорю, — какой у нас котеночек-то хорошенький.

— Какому же и быть! — отвечает маменька. — Плохого и брать было бы не для чего.

— А что это у него, — спрашиваю, — под лобиком, аль глазки?

— Глазки и есть. И у тебя такие же.

— А что, — говорю, — будет, маменька, если я котеночку воткну в глазик иголку?

Мать и приборку бросила, как обернется ко мне да как крикнет:

— Боже тебя сохрани!

Не наказала меня тогда мать, не отшлепала, а только вырвала с гневом из рук иголку и погрозила:

— Коли ты еще раз вытащишь иголку из подушки, то я ею тебе поколю руку.

С той поры я и глядеть даже боялся на запретную подушку.

Прошло много лет, я уже был иеромонахом. Стояла зима; хороший, ясный выдался денек. Отдохнув после обеденной трапезы, я рассудил поставить себе самоварчик и поблагодушествовать за ароматическим чайком. В келлии у меня была вода, да несвежая. Вылил я из кувшина эту воду, взял кувшин и побрел с ним по воду к бочке, которая в скиту у нас стоит обычно у черного крыльца трапезной. Иду себе мирно и не без удовольствия предвкушаю радости у кипящего самоварчика за ароматным китайским чайком. В скитском саду ни души. Тихо, пустынно… Подхожу к бочке, а уж на нее, вижу, взобрался один из наших старых монахов и тоже на самоварчик достает себе черпаком воду. Бочка стояла так, что из-за бугра снега к ней можно было подойти только с одной стороны, по одной стежечке. По этой-то стежечке я тихохонько и подошел сзади к черпавшему в бочке воду монаху. Занятый своим делом, да еще несколько глуховатый, он и не заметил моего прихода. Я жду, когда он кончит, и думаю: «Зачем нужна для черпака такая безобразно длинная рукоятка, да еще с таким острым расщепленным концом? Чего доброго, еще угодит в глаз кому-нибудь!..» Только я это подумал, а мой монах резким движением руки вдруг как взмахнет этим черпаком да как двинет концом его рукоятки в мою сторону! Я едва успел отшатнуться. Еще бы на волосок — и быть бы мне с проткнутым глазом… А невольный виновник грозившей мне опасности слезает с бочки, оборачивается, видит меня и, ничего не подозревая, подходит ко мне с кувшином под благословение…

— Благословите, батюшка!

Благословить-то я его благословил, а в сердце досадую: экий, думаю, невежа!.. Однако поборол в себе это чувство — не виноват же он, в самом деле, у него на спине глаз нет, и на этом умиротворился. И стало у меня вдруг на сердце так легко и радостно, что и передать не могу. Иду я в келлию с кувшином, налив воды, и чуть не прыгаю от радости, что избег такой страшной опасности.

Пришел домой, согрел самоварчик, заварил ароматический, присел за столик… И вдруг как бы ярким лучом осветился в моей памяти давно забытый случай поры раннего моего детства — котенок, иголка и восклицание моей матери: «Боже тебя сохрани!»

Тогда оно сохранило глаз котенку, а много лет спустя и самому сыну… И подумайте, — добавил к своей повести отец Нектарий, — что после этого случая рукоятку у черпака наполовину срезали, хотя я никому и не жаловался: видно, всему этому надо было быть, чтобы напомнить моему недостоинству, как все в жизни нашей от колыбели и до могилы находится у Бога на самом строгом учете.

Прячу я жемчужину этого рассказа в свою сокровищницу, и вспоминаются мне слова библейского сказания о явлении Бога пророку Илии: «И вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом, но не в ветре Господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь; после землетрясения огонь, но не в огне Господь; после огня веяние тихого ветра, [и там Господь]. (3 Цар 19,11–12).

Разве не веяние тихого ветра, не тихий, благоуханный ветерок вечной весны эта повесть нашего младенчествующего духовного друга?..»

Глава IV Старец и духовник

Под 30 декабря 1911 года в Оптину пустынь прибыл по поручению Святейшего Синода епископ Кишиневский Серафим, посланный для ревизии в связи с жалобами, которые оказались несостоятельными. Он посетил и скит, где был на богослужении, в келлии скитоначальника отца Варсонофия, и результатом его посещения было его предложение Синоду перевести игумена Варсонофия настоятелем Старо-Голутвина монастыря в сане архимандрита. Отец Варсонофий не хотел покидать скита, ставшего для него родным, и братии скитской, которая глубоко его уважала и любила. Конечно, он подчинился решению Синода, но все же просил оставить его в скиту хотя бы и простым монахом.

За него решила походатайствовать старшая братия монастыря и скита. 29 февраля 1912 года они направили в Синод письмо, где было сказано: «Обсуждая это дело, старшая братия пустыни и скита приняла во внимание, что отец игумен Варсонофий в настоящее время самый нужный инок для скита и пустыни. С кончиной приснопамятного отца протоиерея Иоанна Кронштадтского и старца отца Варнавы в последние годы заметно стал увеличиваться прилив в Оптину богомольцев, и преимущественно лиц интеллигентных, образованных, с разных концов России. И отец игумен Варсонофий удовлетворял эту потребность. Он не только ежедневно устно ведет старческое окормление стекающихся как простых, так и образованных лиц, но и продолжает затем общение с ними и руководство посредством переписки, достигающей нескольких — не менее четырех — тысяч в год (писем). Оптина находится в самом центре России — для старчествования в ней нужны такие иноки, как отец Варсонофий, заменить которого в настоящее время некем. Приняв все вышеизложенное во внимание, старшая братия пустыни и скита постановила: выразить отцу Варсонофию братскую любовь и ходатайствовать пред высшим начальством об оставлении его в ските для духовного окормления и руководства притекающих богомольцев и братским духовником».

Под этим прошением подписались архимандриты Ксенофонт и Агапит, иеромонахи казначей отец Иннокентий, ризничий отец Феодосий, старец отец Анатолий и другие иеромонахи и иеродиаконы. Среди этих подписей — имя отца Нектария, духовного друга отца Варсонофия, много помогавшего ему, особенно в то время, когда отец Варсонофий был еще послушником и устремлялся к суровой аскетической жизни. Прошение это не получило положительного отзвука в Петербурге. Пришлось братии монастыря и скита проститься с отцом Варсонофием.

2 апреля 1912 года, в понедельник на Фоминой неделе, в восемь часов утра отец Варсонофий отслужил напутственный молебен с коленопреклонением и сказал краткое слово прощания братии. Отец Нектарий от лица всех скитян поднес отцу Варсонофию памятный дар — икону святого Предтечи Иоанна Крестителя. Затем в скитской трапезной был прощальный чай. Оттуда отец Варсонофий прошел с братией в свою келлию и раздал на память о себе многие вещи — иконы, четки, пасхальные яйца, некоторые картины, книги, закладки и т. п. После прощания в монастыре с настоятелем архимандритом Ксенофонтом и монастырской братией отец Варсонофий отбыл на вокзал.

«Погода была отчаянная, — писал очевидец, — поднялась страшная вьюга с мокрым снегом. Прямым путем на вокзал нельзя было ехать, так как река Жиздра разлилась. С большой опасностью перебрались мы через реку. С батюшкой до вокзала провожать его на маленьком пароме поехал его духовник и отец Нектарий. Я ехал вместе с духовником батюшки отцом Феодосием. Он был поражен смирением отца Варсонофия и всю дорогу умилялся. Ехали мы до вокзала вместо обычного часа три с половиной часа».

По предложению благочинного монастырей епархии архимандрита Венедикта (бывшего оптинского инока), настоятеля Пафнутьева-Боровского монастыря, 17 апреля того же года старшая оптинская братия собралась для того, чтобы избрать старца на место выбывшего отца Варсонофия. Собрались они и положили обратиться к жившему в скиту на покое архимандриту Агапиту, предлагая ему эту должность. Он имел все данные для того, чтобы нести ее, однако братия мало надеялась на то, что он согласится, — он решительно отказывался от всяких должностей и даже уклонился он и от архиерейского сана. Так и вышло: он отказался наотрез. Тогда попросили его указать им достойного человека. Он назвал в качестве такового отца Нектария. Опять собралась братия, а отец Нектарий не пришел. Послали за ним отца Аверкия. «Батюшка, вас просят на собрание!» — сказал он, а отец Нектарий отвечал: «Они там и без меня выберут кого надо». Тогда отец Аверкий говорит: «Отец архимандрит послал меня за вами и просит прийти!» Отец Нектарий надел рясу и пошел — на одной ноге туфля, на другой валенок (может быть, нога болела?)

— Батюшка, вас избрали духовником нашей обители и старцем, — объявили ему на собрании.

— Нет, отцы и братия! — отвечал он. — Я скудоумен и такой тяготы понести не могу.

— Отец Нектарий, прими послушание, — строго сказал настоятель.

Смирился отец Нектарий. Но потом не упускал случая сказать о себе что-нибудь вроде следующего: «Ну какой я старец… Как могу я быть наследником прежних старцев! Я слаб и немощен. У них благодать была целыми караваями, а у меня ломтик».

6 мая назначен он был и временным начальником скита. 10 июля в помощь ему перешел из обители в скит иеромонах Феодосий, который с 9 октября был утвержден скитоначальником. В тот же день (10 июля) отец Нектарий перебрался в старческую хибарку. Старшим келейником у него был иеродиакон Зосима, младшим — бывший келейник старца Иосифа Стефан Фомин (будущий карагандинский старец Севастиан), рясофорный инок. Письма писал под диктовку старца монах Амвросий. Позднее, когда народу к отцу Нектарию стало приходить больше, в помощь его келейникам поступил послушник Петр Швырев.

В Летописи скита за 9 октября 1912 года записано: «Сегодня на трапезе прочитан указ консистории об утверждении иеромонаха Феодосия начальником скита и духовником богомольцев, а иеромонаха Нектария — старцем и братским духовником. Отец Феодосий начало полагал в скиту в 1898 году, затем перешел в Вологодский архиерейский дом, из которого перемещен был в Троице-Сергиеву Лавру иеродиаконом, а оттуда вскоре возвратился в Оптину и последнее время проходил послушания духовника богомольцев и ризничего».

Те, кто бывал у старца Нектария, иногда упоминали о его полуюродстве, как бы юродстве. Это не было настоящее, привычное всем юродство. Иногда это были слова и поступки странные на чей-то взгляд, иной раз загадочные, а то и просто шутливые. Впрочем, подобного рода полуюродство свойственно было почти всем оптинским старцам — и отцу Леониду, и отцу Амвросию, и другим. Кто хорошо знает их жизнеописания, тот сразу вспомнит соответствующие случаи. Упоминается, например, о том, что у старца Нектария была «птичка-свисток, и он заставлял в нее дуть взрослых людей, которые приходили к нему с пустыми горестями. Был волчок, который он давал запускать своим посетителям. Были детские книги, которые он раздавал читать взрослым людям».

Игрушек детских собралось у старца множество. Духовная дочь отца Нектария писала: «Я поинтересовалась, какие же игрушки у него были. Оказалось: трамвай, автомобиль и т. д. Меня он как-то просил привезти ему игрушечную модель аэроплана. Так, играя, он как бы следил за движением современной жизни, сам не выходя целыми десятилетиями за ограду скита». Это не юродство. Трудно назвать таковым и следующее символическое действие старца, описанное в его житии: «Владыка Феофан Калужский… зашел к отцу Нектарию. Тот, не обращая на него никакого внимания, играл в куклы: одну наказывал, другую бил, третью сажал в тюрьму… Позже, когда большевики посадили его (владыку) в тюрьму, он говорил:

— Грешен я перед Богом и старцем. Всё, что он показывал мне тогда, было про меня, а я решил, что он ненормальный». Может быть, так и было, но в этом рассказе есть несообразности, вроде того, что епископ зашел в келлию старца (и вряд ли один), а тот «не обращал на него никакого внимания». Не знаем, юродством ли был «музей» о. Нектария — шкафчик с образцами камней, почему любил он некие «безделушки» вроде ножичков и т. п., — в жизни старца много таинственного.

Глава V Штрихи к портрету

Много людей прошло через старческую хибарку при отце Нектарии. Но кто из них мог рассказать — каким был на самом деле в своем внутреннем устроении, по характеру и образу мыслей этот, как все признавали, великий, но во многом загадочный старец? Воспоминаний сохранилось немало. Но везде — в основном только отношение отца Нектария к данному лицу, только то малое, что он показал. Конечно, один Господь может знать человека во всей его правде. И все же попытаемся собрать по крупицам что возможно.

Шамординская монахиня Любовь, которой в 1912 году было немногим более двадцати лет, вспоминала свое первое посещение отца Нектария как старца. «Я тогда еще в Шамордине жила, как батюшку Нектария старцем выбрали, — писала она. — До тех пор я видела его лишь один раз, тогда он к нам приезжал служить седмицу, и я очень запомнила, как он служил молебен Казанской иконе Божией Матери. Все пыталась я тогда подойти к нему под благословение. А тут я услыхала, что он старцем стал. Выпросилась в Оптину и прямо лечу в хибарку. Тогда народу еще мало было. Батюшка сразу же принял меня. Я прошусь у него на совет, а он мне: «Нет-нет, ты к батюшке Анатолию обращайся». Я ему говорю: «Батюшка, ведь здесь же хибарка, и вы в ней старцем, как же вы отказываетесь?» А он в ответ: «Это одно недоразумение — я здесь поставлен только сторожем». Наконец я уж вымолила у него, чтобы он сказал мне что-нибудь (курсив мой. — М. Л.). Тогда он говорит: «Ну вот, когда тебе тридцать лет будет, про тебя в книге напишут». Я удивилась и засмеялась, а он говорит: «Я тебе серьезно говорю, что про нас с тобой в книге писать будут». Потом стал меня конфетами угощать и пряниками: «Видишь, как я тебя утешаю, а ведь не всех так. Вот когда я не смогу принять тебя или у тебя скорби будут, то вспомни сегодняшний день и утешайся воспоминанием». Потом я прошу: «Батюшка, скажите мне еще что-нибудь, вы же старец». А он говорит: «Какой я старец, я нищий. Ко мне еще присмотреться надо. Это вы земные ангелы и небесные человеки, а я земнородный». А прощаясь сказал: «Благодарствую за посещение. Я был скорбен и уныл, а вы пришли и утешили меня»». Впрочем, можно не продолжать этого цитирования, так как молодая монашествующая пришла к старцу из простого женского любопытства и более ничего. У нее нет духовных вопросов, а просит она сказать ей «что-нибудь». Батюшка и отвечает соответственно.

Архимандрит Вениамин (Федченков, будущий митрополит), тогда ректор Тверской духовной семинарии, впервые посетил Оптину пустынь летом 1913 года. Он и его спутники пришли к старцу Нектарию.

«Прождали мы в комнате минут десять молча, — писал он, — вероятно, старец был занят с кем-нибудь в другой половине домика. Потом неслышно отворилась дверь из его помещения в приемную комнату, и он вошел. Нет, не вошел, а как бы вплыл тихо… В темном подряснике, подпоясанный широким ремнем, в мягкой камилавке, отец Нектарий осторожно шел прямо к переднему углу с иконами и медленно-медленно и истово крестился… Мне казалось, будто он нес какую-то святую чашу, наполненную драгоценной жидкостью, и крайне опасался: как бы не пролить ни одной капли из нее… И тоже мне пришла мысль: святые хранят в себе благодать Божию и боятся нарушить ее каким бы то ни было неблагоговейным душевным движением: поспешностью, фальшивой человеческой лаской и пр. Отец Нектарий смотрел все время внутрь себя, предстоя сердцем пред Богом… Лицо его было чистое, розовое, небольшая борода — с проседью. Стан тонкий, худой. Голова его была немного склонена книзу. Глаза — полузакрыты.

Мы все встали… Он еще раза три перекрестился перед иконами и подошел к послушнику. Тот поклонился ему в ноги, да стал не на оба колена, а лишь на одно, вероятно, по тщеславию стыдился делать это при посторонних свидетелях. От старца не укрылось это, и он спокойно, но твердо сказал ему:

— И на второе колено стань!

Тот послушался… И они о чем-то тихо поговорили… Потом, получив благословение, послушник вышел… Все поведение старца произвело на меня благоговейное впечатление, как бывает в храме перед святынями, перед иконою, перед исповедью, перед причастием».

Отец Вениамин попросил старца поисповедовать его.

«— Нет, я не могу исповедовать вас, — ответил он. — Вы человек ученый. Вот идите к отцу скитоначальнику нашему, отцу Феодосию, он — образованный.

Мне горько было слышать это: значит, я недостоин исповедаться у святого старца? Стал я защищать себя, что образованность наша не имеет важности. Но отец Нектарий твердо остался при своем и опять повторял совет — идти через дорожку налево к отцу Феодосию. Спорить было бесполезно, и я с большой грустью простился со старцем и вышел в дверь.

Придя к скитоначальнику, я сообщил ему об отказе отца Нектария исповедовать меня и о совете старца идти за этим к образованному отцу Феодосию.

— Ну какой же я образованный? — спокойно ответил он мне. — Кончил всего лишь второклассную школу. И какой я духовник? Правда, когда у старцев много народа, принимаю иных и я. Да ведь что же я говорю им? Больше из книжек наших же старцев или из святых отцов, что-нибудь вычитаю оттуда и скажу. Ну, а отец Нектарий — старец по благодати и от своего опыта. Нет, уж вы идите к нему и скажите, что я благословляю его исповедать вас.

Я простился с ним и пошел опять в хибарку. Келейник с моих слов все доложил батюшке, и тот попросил меня к себе в келлию.

— Ну вот и хорошо, слава Богу! — сказал старец совершенно спокойно, точно он и не отказывался прежде. Послушание старшим в монастыре — обязательно и для старцев: и может быть, даже в первую очередь, как святое дело и как пример для других.

И началась исповедь… К сожалению, я теперь решительно не помню ничего о ней… Одно лишь осталось в душе, что после этого мы стали точно родными по душе. На память батюшка подарил мне маленькую иконочку из кипарисового дерева с выточенным внутри распятием».

Перед праздником Успения Божией Матери по благословению настоятеля обители благочинный отец Феодот обратился к архимандриту Вениамину с просьбой сказать поучение на поздней литургии.

«— Я спрошу у батюшки отца Нектария, — сказал я.

— Хорошо, хорошо! — согласился сразу отец Феодот.

…Я направился к хибарке старца. В знакомой мне приемной никого не было. На мой стук вышел из келлии отец Мелхиседек: маленького роста, в обычной мягкой камилавке, с редкой молодою бородкою, с ласковым лицом. Я объяснил ему наше дело и добавил:

— Мне нет даже нужды беспокоить самого батюшку, он занят другими. Вы только спросите у него совета. И скажите ему, что я прошу его благословить меня не проповедовать.

И я верил в такой ответ старца: мне казалось, что я хорошо поступаю, смиренно. Келейник, выслушав меня, ушел за дверь. И почти тотчас же возвратился:

— Батюшка просит вас зайти к нему.

Вхожу. Целуем друг у друга руки. Он предложил мне сесть и, не расспрашивая больше ни о чем, сказал следующие слова, которые врезались мне в память до смерти.

— Батюшка, — обратился он ко мне тихо, но чрезвычайно твердо, авторитетно, — примите совет на всю вашу жизнь: если начальники или старшие вам предложат что-нибудь, то, как бы трудно или даже как бы высоко ни казалось это вам, — не отказывайтесь. Бог за послушание поможет!

Затем он оборотился к окну и, указывая на природу, сказал:

— Смотрите, какая красота: солнце, небо, звезды, деревья, цветы… А ведь прежде ничего не было! — медленно повторил батюшка, протягивая рукою слева направо. — И Бог из ничего сотворил такую красоту. Так и человек: когда он искренно придет в сознание, что он — ничто, тогда Бог начнет творить из него великое.

Я стал плакать. Потом отец Нектарий заповедовал мне так молиться: «Господи, даруй мне благодать Твою!»

— И вот идет на вас туча, а вы молитесь: «Дай мне благодать!» И Господь пронесет тучу мимо.

И он протянул рукой слева направо».

Архимандрит Вениамин на поздней литургии в монастыре сказал проповедь, и очень удачно, — после службы его многие хвалили.

«На следующий день, — писал он, — мне нужно было выезжать из монастыря на службу в Тверскую семинарию, и я пошел проститься сначала с отцом Нектарием. Встретив меня, он с тихим одобрением сказал:

— Видите, батюшка, послушались, и Бог дал вам благодать произнести хорошее слово.

Очевидно, кто-то ему уже об этом сообщил, так как старец не ходил в монастырь.

— Ради Бога, — ответил я, — не хвалите хоть вы меня, бес тщеславия уже и без того мучает второй день.

Старец понял это и немедленно замолчал. Мы простились».

В 1913 году журналист и писатель В. П. Быков выпустил книгу «Тихие приюты для отдыха страдающей души», где поместил лекции, в которых рассказывал о своих впечатлениях о посещении многих монастырей Калужской епархии. Книга имела огромный успех и многих обратила к вере. В ней есть глава об Оптиной пустыни. В. П. Быков — бывший спирит, издатель влиятельного спиритического журнала, являвшийся до своего обращения в Православие активным пропагандистом сатанинского учения. «Я не могу обойти молчанием, — писал он, — до чего я доходил в своем служении сатане, в особенности во время моей литературной деятельности в этом направлении и во время издания мною многих спиритических журналов, где я, как потерявший рассудок, охваченный духом тьмы, сеял среди доверчиво подошедших ко мне душ такие положения, как признание преподобного Серафима Саровского великим оккультистом или что Серафим Саровский не кто иной, как перевоплощенный преподобный Сергий». Быков писал, что он получал огромное количество писем увещательного характера от христиан, призывавших его оставить свою пропаганду спиритизма.

Быков приехал в Оптину летом 1913 года, уже поколебленный в своих спиритических убеждениях, но еще ничего не решивший. О своем спиритизме он со старцами говорить не собирался, решив попросить ответов на вопросы нравственного характера. Сначала он обратился к отцу Феодосию. «Я предложил ему целый ряд вопросов, — пишет Быков, — касающихся переустроения моей личной жизни…

Старец какими-то внутренними импульсами проник в мое прошлое, оценил мое настоящее и, преподавая советы для будущего, из чувства деликатности, а может, и сожаления не хочет касаться больных вопросов моей сущности. Преподав мне свое благословение, он предложил мне побывать у старца Нектария… <…>

Перейдя через дорожку, я направился к подъезду старца Нектария. Позвонил. Передо мной тотчас же отворилась дверь. Когда я вошел в коридор, увидел много мужчин, сидевших и стоявших, очевидно в ожидании старца. Необходимо заметить, что в это время был особенно большой наплыв посетителей у старцев… Келейник провел меня в особую комнату, где я сел в ожидании отца Нектария.

Я ожидал очень недолго. Через какие-нибудь десять-пятнадцать минут я услыхал, как в передней все зашевелились. Встал и я, приблизился к двери и вижу, как, направляясь ко мне, идет старец, человек очень невысокого роста, в таком клобуке на голове, в каком обыкновенно пишется и рисуется старец Амвросий.

Это был старец Нектарий. Благословив всех, он подошел ко мне и… ввел меня в свою келлию. Точно такая же обстановка, как и в келлии старца Феодосия: иконы, портреты, направо большой старинный развалистый диван, накрытый чехлом. Неподалеку столик, на котором лежат несколько книг… Старец Нектарий усадил меня на диван, а сам сел со мной рядом в кресло. По виду старцу Нектарию нельзя дать много лет. Небольшая бородка почти не изменила своего природного цвета.

Странное впечатление на посетителей производят глаза старца, в особенности во время беседы. Они у него очень маленькие, вероятно, он страдает большой близорукостью, но вам часто кажется, в особенности когда он сосредоточенно вдумывается, что он как будто впадает в забытье. По крайней мере таково было мое личное впечатление. В то время как старец Феодосий вырисовывается в ваших глазах человеком живым, чрезвычайно скоро реагирующим на все ваши личные переживания, отец Нектарий производит впечатление человека более флегматичного, более спокойного и, если хотите, медлительного. Так как посещение этого старца послужило окончательным разрешением всех моих переживаний, я постараюсь по возможности точно воспроизвести смысл моей беседы с ним.

— Откуда вы изволили пожаловать к нам? — начал медленно, тихо, спокойно говорить отец Нектарий.

— Из Москвы, дорогой батюшка!

— Из Москвы?..

В это время келейник старца подал ему чай и белый хлеб.

— Не хотите ли со мной выкушать стаканчик чайку? Дай-ка еще стаканчик!.. — обратился он к уходившему келейнику.

Я было начал отказываться, говоря, что ему нужно отдохнуть, что я не смею нарушать его отдыха. Но батюшка, очевидно, вовсе не имел в виду отпустить меня и со словами: «Ничего, ничего, мы с вами побеседуем», — придвинул ко мне принесенный стакан чая, разломил надвое булку и начал так просто, ровно, спокойно вести со мной беседу, как со своим старым знакомым.

— Ну, как у вас в Москве? — было первым его вопросом.

Я, не зная что ответить, сказал ему громкую фразу:

— Да как вам сказать, батюшка… Все находимся под взаимным гипнозом.

— Да, да… Ужасное дело этот гипноз. Было время, когда люди страшились этого деяния, бегали от него, а теперь им увлекаются… извлекают из него пользу…

И отец Нектарий в самых популярных выражениях прочитал мне целую лекцию в самом точном смысле этого слова о гипнотизме, ни на одно мгновение не отклоняясь от сущности этого учения в его новейших исследованиях. Если бы я пришел к старцу хотя бы второй раз и если бы умышленно сказал ему, что я — спирит и оккультист, что интересуюсь между прочим и гипнотизмом, я, выслушав эту речь, мог бы со спокойной душой заключить, что старец так подготовился к этому вопросу, что за такую подготовку не покраснел бы и я, человек вдвое почти моложе него.

— … И ведь вся беда в том, что это знание входит в нашу жизнь под прикрытием как будто могущего дать человечеству огромную пользу, — закончил отец Нектарий.

В это время отворилась дверь, вошел келейник и заявил:

— Батюшка, вас очень дожидаются там.

— Хорошо, хорошо, сейчас, — проговорил старец, а затем, немножко помедлив, продолжал, обращаясь лично ко мне:

— А вот еще более ужасное, еще более пагубное для души, да и для тела увлечение — это увлечение спиритизмом…

Если бы в этой келлии, где перебывал целый ряд подвижников — старцев Оптиной пустыни, — раздался сухой, металлический (знаете, бывает иногда такой в жаркие летние июньские грозовые дни) раскат оглушающего удара грома, он бы не произвел на меня такого впечатления, как эти слова боговдохновенного старца.

Я почувствовал, как у меня к лицу прилила горячая волна крови, сердце начало страшно усиленными ударами давать знать и голове, и рукам, и ногам, и этому дивану, и даже, кажется, самому старцу о своем существовании. Я превратился в одно сплошное внимание. Замер от неожиданности. И мой привыкший к подобного рода экстравагантностям рассудок, учтя все те физиологические и психологические импульсы, которые мгновенно дали себя знать при первых словах старца, сказал мне: «Слушай, это для тебя».

И действительно — это было для меня.

А старец продолжал!

— О, какая это пагубная, какая это ужасная вещь! Под прикрытием великого христианского учения и появляется на спиритических сеансах незаметно для человека он, сатана, сатанинскою лестью древнего змия заводит его в такие ухабы, в такие дебри, из которых нет ни возможности, ни сил не только выйти самому, а даже распознать, что ты находишься в таковых. Он овладевает через это Богом проклятое деяние человеческим умом и сердцем настолько, что то, что кажется неповрежденному уму грехом, преступлением, то для человека, отравленного ядом спиритизма, кажется нормальным и естественным…

В моей голове с быстротою молнии встал целый ряд моих личных деяний и деяний других, отдавшихся этому учению, которые именно прошли при указанном старцем освещении. <…>

— Ведь стоит только поближе всмотреться во многих спиритов, — продолжал старец, — прежде всего на них лежит какой-то отпечаток, по которому так и явствует, что этот человек разговаривает со столами; потом у них появляется страшная гордыня и чисто сатанинская озлобленность на всех противоречащих им…

И это удивительно верно и точно подмечено.

— И таким образом незаметно, — медленно, с большими паузами продолжал свою обличительную, обращенную ко мне, именно ко мне, святую речь этот великий прозорливец, — последовательно, сам того не замечая, — уж очень тонко, нигде так тонко не действует сатана, как в спиритизме, — отходит человек от Бога, от Церкви, хотя, заметьте, в то же время дух тьмы настойчиво, через своих духов, посылает запутываемого им человека в храмы Божии служить панихиды, молебны, акафисты, приобщаться Святых Христовых Таин и в то же время понемножку вкладывает в его голову мысли: «Ведь всё это мог бы сделать ты сам, в своей домашней обстановке и с большим усердием, с большим благоговением и даже с большей продуктивностью в смысле получения исполнения прошений!» И по мере того как невдумывающийся человек все больше и больше опускается в бездну своих падений, — продолжал отец Нектарий, — все больше и больше запутывается в сложных изворотах и лабиринтах духа тьмы, от него начинает отходить Господь. Он утрачивает Божие благословение. Его преследуют неудачи. У него расшатывается благосостояние. Если бы он был еще не поврежденный сатаною, он бы прибег за помощью к Богу, к святым Божиим угодникам, к Царице Небесной, к Святой Апостольской Церкви, к священнослужителям, и они бы помогли ему своими святыми молитвами, а он со своими скорбями идет к тем же духам — к бесам, и последние еще больше запутывают его, еще больше втягивают его в засасывающую тину греха и проклятия…

О, как правдивы были и эти слова! Старец, как по книге, читал скорбные страницы моей жизни, а мои воспоминания в это время только лишь иллюстрировали его слова.

— … Наконец от человека отходит совершенно Божие благословение. Гангрена его гибели начинает разрушающе влиять на всю его семью, у него начинается необычайный, ничем не мотивируемый развал семьи. От него отходят самые близкие, самые дорогие ему люди.

Мурашки забегали у меня по спине. Мучительный холод охватил всю мою душу и все мое тело, потому что я почувствовал, что стою накануне этого страшного, этого мучительного переживания. В этот момент я был готов броситься к ногам старца, пролить на его груди обильные слезы, покаяться ему во всем и просить его помощи, но отворилась дверь, и снова вошел келейник и уже с видимым нетерпением в голосе повторил:

— Батюшка, ведь там масса народа, вас очень ждут.

Старец смиренно и спокойно сказал:

— Хорошо, хорошо, я сейчас, — а потом продолжал: — Наконец, когда дойдет несчастный человек до самой последней степени своего, с помощью сатаны, самозапутывания, он или теряет рассудок, делается человеком невменяемым в самом точном смысле этого слова, или же кончает с собой. И хотя и говорят спириты, что среди них самоубийств нет, но это неправда: самый первый вызыватель духов, царь Саул, окончил жизнь самоубийством за то, что не соблюл слова Господня и обратился к волшебнице (1 Пар 10, 13)…

Старец закрыл глаза, тихо склонил на грудь голову. Я же, не могу даже сейчас подыскать подходящего слова, был в каком-то непривычном для меня, непонятном мне состоянии… Помню только одно: я инстинктивно предчувствовал, что это еще не все, что будет еще что-то последнее, самое большое и самое сильное для меня. И я не ошибся.

Старец, не открывая глаз, как-то особенно тихо, особенно нежно нагнулся ко мне, поглаживая меня по коленам, тихо, тихо, смиренно, любовно проговорил:

— Оставь… брось всё это. Еще не поздно… иначе можешь погибнуть… мне жаль тебя.

Великий Боже! Никогда не забуду этого поразившего мою душу и сердце момента. Не могу спокойно говорить об этом без слез, без дрожи и волнения в голосе, когда бы, где бы и при ком бы я ни вспоминал этого великого момента духовного возрождения в моей жизни…

Когда я пришел в себя, первым моим вопросом к старцу было: что мне делать? Старец тихо встал и говорит:

— На это я тебе скажу то же, что Господь Иисус Христос сказал исцеленному Гадаринскому бесноватому: «Возвратись в дом твой и расскажи, что сотворил тебе Бог» (Лк 8, 39). Иди и борись против того, чему ты работал. Энергично и усиленно выдергивай те плевелы, которые ты сеял. Против тебя будет много вражды, много зла, много козней сатаны, в особенности из того лагеря, откуда ты ушел, и это вполне понятно и естественно… Но ты иди, не бойся… не смущайся… делай свое дело, что бы ни лежало на твоем пути… И да благословит тебя Бог!

Когда я вышел, к очевидному удовольствию келейника и ожидавших старца посетителей, я уже был другим человеком. Со старым всё порвано… Когда я вышел из скита, когда за мной затворились его святые ворота, я понял, что теперь все, что нужно было для меня, дано мне».

Бывший спирит потом еще раз приехал в обитель.

«Во время моего двукратного пребывания в Оптиной, — писал он, — мне приходилось говорить со многими из бывших там интеллигентных паломников, и все они в один голос уверяли, что за время довольно продолжительного пребывания здесь некоторых из них их всегда какая-то непреодолимая сила влекла в чащу оптинского скита, к старцам.

— Не беспокоить их, не беседовать с ними, — говорил мне один отставной генерал, — а только бы вот посидеть на святом порожке у старцев, подышать и подумать в этой благодатной чаще божественного леса».

В 1913 году побывал у старца Нектария Василий Васильевич Щустин, в будущем протоиерей (тридцать лет служил он в эмиграции, в Алжире), а тогда студент Электротехнического института в Петербурге. С лета 1910 года он был чадом старца Варсонофия, женился по его благословению и вот приехал уже после того, как старец Варсонофий преставился ко Господу и был похоронен в Оптиной.

«Мы отслужили панихиду, — вспоминал он, — поплакали, погоревали и спрашиваем служившего иеромонаха: «Кто теперь старчествует?» — «Отец Нектарий», — ответил тот. Тут-то я и понял, почему отец Варсонофий послал меня к отцу Нектарию, чтобы я с ним познакомился поближе, он уже заранее указал мне, кто должен мною руководить после его смерти. Мы решили после обеда пойти к нему. Все на нас с любопытством смотрели, так как весть о нашей особенной свадьбе разнеслась по Оптиной. Это ведь было предсмертное благословение батюшки. Итак, в три часа мы пошли по знакомой дорожке в скит. Отец Нектарий занимал помещение отца Иосифа с правой стороны от ворот. Мы с женой разделились: она пошла к крылечку снаружи скитских стен, а я прошел внутрь скита. Келейник, увидав меня, узнал. Он был раньше келейником у старца Иосифа. Он тотчас же доложил батюшке. Батюшка вышел минут через десять с веселой улыбкой на лице.

Отец Нектарий в противоположность отцу Варсонофию был небольшого роста, согбенный, с небольшой клинообразной бородкой, худой, с постоянно плачущими глазами. Поэтому у него в руках был платок, который он уголком прикладывал к глазам. Батюшка благословил меня и пригласил за собой. Провел он меня в исповедальную комнату, а там я уже увидел мою супругу, она встала и подошла ко мне, а батюшка поклонился нам в пояс и сказал:

— Вот радость, вот радость. Я был скорбен и уныл, а теперь радостен (и его лицо сияло детской улыбкой). Ну как же теперь мне вас принимать? Вот садитесь рядышком на диванчик, — и батюшка сел напротив. — Ведь нас благословил великий старец… Старец Варсонофий настолько великий, что я его и кончика ноготка на мизинце не стою. Из блестящего военного в одну ночь, по благословению Божию, сделался он великим старцем. Теперь только, после его смерти, могу рассказать это дивное его обращение, которое он держал в тайне.

И отец Нектарий рассказал историю обращения отца Варсонофия.

— Вот как велик был старец Варсонофий! И удивительно был батюшка смиренный и послушный. Как-то он, будучи послушником, шел мимо моего крылечка, я ему и говорю в шуточку: «Жить тебе осталось ровно двадцать лет». Я ему говорил в шуточку, а он послушался и ровно через двадцать лет в тот же день, 4 апреля, и скончался. Вот какого великого послушания он был.

Перед такой силой отца Нектария меня невольно передернула дрожь. А он продолжал:

— И в своих молитвах поминайте «блаженного схиархимандрита Варсонофия». Но только три года поминайте его блаженным, а потом прямо «схиархимандрита Варсонофия». Сейчас он среди блаженных… Ищите во всем великого смысла. Все события, которые происходят вокруг нас и с нами, имеют свой смысл. Ничего без причины не бывает… Вот для меня великая радость — это ваше посещение. Я был скорбен и уныл. Всё приходят люди с горестями и страданиями, а вы имеете столько радости. Это посещение Ангела… Сейчас у меня много посетителей, я не могу вас как следует принять. Идите сейчас домой и приходите к шести часам вечера…

Когда отзвонили ко всенощной, я с женой отправился в скит. Дверь в дом старца была заперта. Я постучал, и открыл ее мне сам отец Нектарий. Потом он впустил жену и посадил нас опять вместе в исповедальной комнате.

— Пришли ко мне молодые, и я, как хозяин, должен вас встретить по вашему обычаю. Посидите здесь немножко.

Сказав это, старец удалился. Через некоторое время он несет на подносе два бокала с темной жидкостью. Поднес, остановился и, поклонившись нам, сказал:

— Поздравляю вас с бракосочетанием, предлагаю вам выпить во здравие.

Мы с недоумением смотрели на старца. Потом взяли бокалы, чокнулись и стали пить. Но, пригубив, я тотчас же остановился, и моя жена также. Оказалось, что в бокалах была страшная горечь. Я говорю батюшке: «Горько», — и моя жена также отвернулась. И вдруг это самое, мною произнесенное слово горько меня ошеломило и я представил, как на свадебных обедах кричат «Горько», и я рассмеялся. И батюшка прочитал мои мысли и смеется.

— Но, — говорит, — хотя и горько, а вы должны выпить. Все, что я делаю, вы замечайте, оно имеет скрытый смысл, который вы должны постигнуть, а теперь пейте.

И мы с гримасами, подталкивая друг друга, выпили эту жидкость. А батюшка уже приносит раскрытую коробку сардин и велит всю ее опустошить. После горького мы вкусили сардины, и батюшка всё унес. Приходит снова, садится против нас и говорит:

— А я молнию поймал. Умудритесь-ка и вы ее поймать… Хотите, покажу? Подходит к шкафу, вынимает электрический фонарик, завернутый в красную бумагу, и начинает коротко зажигать, мелькая огнем.

— Вот это разве не молния? Совсем как молния! — И он, улыбаясь, положил фонарик в шкаф и, вынув оттуда деревянный грибок, положил его на стол, снял крышку, и высыпал оттуда золотые пятирублевики, и говорит: — Посмотри, как блестят! Я их вычистил. Здесь их двадцать штук на сто рублей. Ну что? Посмотрел, как золото блестит, ну и довольно с тебя. Поглядел и будет, — собрал и спрятал.

И еще батюшка кое-что говорил. Потом он опять вышел. Смотрим, снова несет нам два больших бокала, на этот раз со светло-желтой жидкостью, и с той же церемонией и поклоном подносит нам. Мы взяли бокалы, смотрели на них и не решались пить. Старец улыбался, глядя на нас. К нашей радости, это было питье приятное, сладкое, ароматное, мы с удовольствием его выпили. Это питье было даже немного хмельное…

В одиннадцать часов отец Нектарий проводил нас до наружного крыльца и дал нам керосиновый фонарик, чтобы мы не заблудились в лесу, а шли бы по дорожке. При прощании пригласил на следующий день в шесть часов. Кругом, в лесу, стояла тишина и охватывала жуть, мы постарались поскорее добраться до гостиницы. Богомольцы шли от всенощной, и мы вместе с ними незаметно вошли в гостиницу.

На следующий день мы опять в шесть часов вечера пришли к батюшке. На этот раз келейник был дома, но батюшка не велел ему выходить из своей келлии. Батюшка опять пригласил нас вместе в исповедальню, посадил и стал давать моей жене на память различные искусственные цветочки и говорил при этом:

— Когда будешь идти по жизненному полю, то собирай цветочки, и соберешь целый букет, а плоды получишь потом.

Мы не поняли, на что здесь батюшка намекает, ибо он ничего праздного не делал и не говорил. Потом он мне объяснил. Цветочки — это печали и горести. И вот их нужно собирать, и получится чудный букет, с которым предстанешь в день судный, и тогда получишь плоды — радости. В супружеской жизни, далее говорил он, всегда имеются два периода: один счастливый, а другой печальный, горький. И лучше всегда, когда горький период бывает раньше, в начале супружеской жизни, но после будет счастье.

Потом батюшка обратился ко мне и говорит:

— А теперь пойдем, я научу самовар ставить. Придет время, у тебя прислуги не будет, и ты будешь испытывать нужду, так что самовар придется самому тебе ставить».

Я с удивлением посмотрел на батюшку и думаю: «Что он говорит? Куда же наше состояние исчезнет?» А он взял меня за руку и провел в кладовую. Там были сложены дрова и разные вещи. Тут же стоял самовар около вытяжной трубы. Батюшка говорит мне:

— Вытряси прежде самовар, затем налей воды, а ведь часто воду забывают налить и начинают разжигать самовар, а в результате самовар испортят и без чаю останутся. Вода стоит вон там, в медном кувшине, возьми его и налей.

Я подошел к кувшину, а тот был очень большой, ведра на два, и сам по себе массивный, медный. Попробовал его подвинуть — нету силы. Тогда я хотел поднести к нему самовар и начерпать воды.

Батюшка заметил мое намерение и мне повторяет:

— Ты возьми кувшин и налей воду в самовар.

— Да ведь, батюшка, он слишком тяжелый для меня, я его с места не могу сдвинуть.

Тогда батюшка подошел к кувшину, перекрестил его и говорит:

— Возьми.

Я поднял и с удивлением посмотрел на батюшку: кувшин мне показался совершенно легким, как бы ничего не весящим. Я налил воду в самовар и поставил кувшин обратно с выражением изумления на лице. А батюшка меня спрашивает:

— Ну что, тяжелый кувшин?

— Нет, батюшка, я удивляюсь, он совсем легкий.

— Так вот и возьми урок, что так всякое послушание нам кажется тяжелым, а при исполнении бывает очень легко, потому что это делается как послушание.

Я был прямо поражен: как он уничтожил силу тяжести одним крестным знамением! А батюшка дальше, как будто ничего не случилось, велит мне наколоть лучинок, разжечь их и потом положить уголья. Пока самовар грелся и я сидел возле него, батюшка зажег керосинку и стал варить в котелочке кожуру от яблок. Указывая на нее, батюшка мне сказал:

— Вот это мое кушанье, я только этим и питаюсь. Когда мне приносят добролюбцы фрукты, то я прошу их съесть эти фрукты, а кожицу счистить, и вот я варю ее для себя.

Чай батюшка заваривал сам, причем чай был удивительно ароматный, с сильным медовым запахом. Сам он налил нам чай в чашки и ушел. В это время к нему пришла после вечерней молитвы скитская братия, чтобы принять благословение перед сном. Это совершалось каждый день утром и вечером. Монахи всё подходили под благословение, кланялись, и при этом некоторые из них исповедовали свои помыслы. Батюшка как старец, руководитель душ, одних утешал, подбадривал, другим вслед за исповеданием отпускал прегрешения, разрешал сомнения и всех, умиротворенных, с любовью отпускал. Это было умилительное зрелище, и батюшка во время благословения имел вид чрезвычайно серьезный и сосредоточенный, и во вяком его слове сквозили забота и любовь к каждой мятущейся душе. После благословения батюшка удалился в свою келлию и молился там около часу. После долгого отсутствия батюшка вернулся к нам и молча убрал все со стола».

Тот же человек, который вспоминал всё вышеприведенное, сподобился видеть истинное чудо, впрочем, для оптинских старцев — обычное дело:

«Я видел, как отец Нектарий читал запечатанные письма. Он вышел ко мне с полученными письмами, которых было штук пятьдесят, и, не распечатывая, стал их разбирать. Одни письма он откладывал со словами: «Сюда надо дать ответ, а эти письма, благодарственные, можно без ответа оставить». Он их не читал, но видел их содержание. Некоторые из них он благословлял, а некоторые и целовал… Перебирая письма, отец Нектарий говорит: «Вот называют меня старцем. Какой я старец: когда буду получать каждый день больше ста писем, как отец Варсонофий, тогда и можно называть старцем, имеющим столько духовных детей…» Отобрав письма, батюшка отнес их к секретарю».

Глава VI Благодатный старец

Отцу Нектарию, как и всем оптинским старцам, приходилось писать много писем — это все были ответы духовным чадам и вообще вопрошающим его о разрешении своих духовных, а часто и житейских недоумений. Но писем сохранилось очень мало, что весьма прискорбно, так как в этих ответах всегда было не только то, что необходимо обратившемуся к старцу в данное время, но и крупицы духовной мудрости для всех и на все времена.

Так, после кончины отца Варсонофия к отцу Нектарию обратилась духовная дочь покойного старца, супруга московского купца, благотворителя Оптиной пустыни Алексея Степановича Шатрова Сарра Николаевна (ее родная сестра Антонина Николаевна также была духовным чадом отца Варсонофия). Старец отвечал ей 5 мая 1913 года: «Просите разрешения писать мне. Хотя я и слаб, и утруждаюсь приемами, всё же буду отвечать вам на письма, с желанием принести пользу и утешение». И всегда отвечал на ее письма. «Видно, при житейских делах вы и Господа не забываете, что весьма дорого и душеполезно, но трудно в настоящее время. Господь же Сам о вас и печется, и да подаст вам руку помощи и указание к полезному пути», — пишет отец Нектарий Сарре Николаевне.

5 июня 1913 года: «Усерднейшее благодарение приношу вам за икону — дар богодуши вашей — и усерднейше желаю, да сохранит вас святой угодник Божий Гермоген от всякой скорби и да поможет вам провождать безмятежное житие, направляя и мысли, и дела ваши для получения вечного блаженства. Пишете не без некоторого смущения, так ли поступили, что, чувствуя себя здоровою, вместе с прочими особоровались маслом. Сподобившись сего Таинства, вы для души приобрели пользу. А что отец Сергий подал вам повод к недоумению в мыслях, то не допускайте оных, ибо много в Священном Писании встречается таких мест, которые истолковываются даже великими мужами разума и рассуждения разно, однако не в унижение священным предметам, а по сложности жизни и обстоятельств. Теперь время пришло иное — лукавое: часто приходится видеть безвременно и рано умирающих внезапною смертью. Кто же решится сказать за себя, что болезнь предварит смерть и можно будет достойно приготовиться — по-христиански?»

В конце мая 1914 года посетила Оптину пустынь великая княгиня Елизавета Федоровна, в будущем преподобномученица. Она прибыла 27 мая, ее встречали торжественно, празднично — вся братия с епископом Михеем во главе (он недавно поселился в Оптиной на покой, а некогда здесь полагал начало своему монашеству). Великая княгиня, одетая по-монашески, присутствовала на богослужении, осмотрела обитель и скит, была очень внимательна и ласкова с братией. 29 мая летописец скита записал: «Сегодня великая княгиня причащалась Святых Таин за поздней литургией, которую служил преосвященный Михей. В пять часов вечера Ее Высочество прибыли в скит в сопровождении своей казначеи и проследовали в храм Святого Иоанна Предтечи, где после краткого молебствия о ее здравии отец скитоначальник поднес высокой гостье образ святого Иоанна Крестителя в массивной сребропозлащенной ризе и просфору. Отслушав вечерню, Ее Высочество осматривали новый храм, библиотеку, кладбище, соборную келлию, кедровую рощу и посетили келлии отца скитоначальника, старца Нектария и монаха Иова. Преосвященный Михей и братия сопровождали августейшую посетительницу». 30 мая: «…В пять часов, по возвращении из Шамордина, великая княгиня запросто посетила старца отца Нектария и долго с ним беседовала». В этот же день к вечеру великая княгиня отбыла из Оптиной пустыни.

В том же 1914 году, вскоре после начала Первой мировой войны, скончался от тяжелой болезни настоятель Оптиной пустыни архимандрит Ксенофонт и вместо него избран был и утвержден начальством иеромонах Исаакий (Бобриков).

Когда отца Исаакия избрали настоятелем, старец Нектарий напомнил братии, о чем тот никогда из скромности не вспоминал, — именно о том, что произошло при его первом приходе в Оптинский скит. «Блаженный Василий, — рассказывал старец Нектарий, — привел его к батюшке Амвросию и сказал: «Поклонитесь в ножки ему, это будет последний Оптинский архимандрит». А юноше он сказал: «Тебя казнят». По дороге в трапезную блаженный Василий призывал богомольцев: «Поклонитесь последнему оптинскому архимандриту!»» Это было в 1884 году. А блаженный Василий — не монах, а простой мирянин, юродивый ради Христа, как-то прибившийся к Оптиной, где его любили.

Мудрейший отец Исаакий, крайне немногословный и преисполненный смирения, принял настоятельский жезл. Оптинцы пережили с ним и трудные годы войны, и революцию, и борьбу за сохранение обители, и житие в рассеянии, когда хищники вырывали из их рядов то одного, то другого молитвенника, то сразу нескольких… Старец Анатолий почил в 1922 году. Затем оптинцам помогал твердо пребывать в общении с Богом старец Нектарий — об этом мы расскажем далее. Старцы предвидели, иногда даже в подробностях, грядущие — и весьма скоро — события.

Шла война. В первые два года ощущался сильный патриотический подъем в народе и войсках. Было нелегко, военные неудачи следовали одна за другой, но вот во главе армии встал в качестве главнокомандующего сам государь император Николай Александрович, и обстановка чудесно переменилась: русским войскам начала сопутствовать удача, Божие благословение было с ними. В то время молодые послушники и даже монахи Оптиной пустыни встали в воинский строй. Женщины русские стремились стать сестрами милосердия, ухаживали за ранеными, и первыми здесь были сама государыня императрица Александра Федоровна (окончившая даже специальные курсы) и ее дочери.

Летом 1915 года в келлии старца Нектария побывала девушка, ставшая сестрой милосердия.

«Нас было трое, — вспоминала она, — мать, сестра двадцати восьми лет и я, двадцати двух лет. Сестра часто болела — приступы слепоты, дурноты и что-то вроде летаргии. Припадки почти ежемесячные. Болезнь началась, когда ей было восемнадцать лет. За эти прошедшие десять лет ее лечили десять докторов и четыре профессора. И кроме бесконечных денежных трат, поездок за границу и рухнувших надежд — ничего!

Мать моя, очень религиозная женщина, много слышала об оптинских старцах и решила ехать в Оптину. Она берет с собой меня. Я же рвусь на курсы сестер милосердия, чтобы попасть на войну. Мать меня не пускает и говорит: «Благословит тебя старец — отпущу, нет — не поедешь, а пока мы по дороге еще в Троице-Сергиеву Лавру заедем помолиться». Приехали в Оптину через Москву, Козельск, откуда на извозчике в пустынь и на пароме через Жиздру. Поражает высота деревьев в лесу, окружающем монастырь. Остановились в монастырской гостинице, где узнали, что старец отец Анатолий болен и посетителей не принимает. «А пока он поправится, сходите в скит к отцу Нектарию», — посоветовал нам гостиник, что мы и сделали. Говорят, отец Нектарий недавно вышел из затвора и теперь принимает богомольцев у себя в келлии в скиту. В приемной у старца мы застали уже человек тридцать в ожидании его выхода. В толпе кто-то сказал: «Батюшка сегодня пойдет с нами гулять». Ждали мы минут десять-пятнадцать. Вышел небольшого роста старичок и с ним келейник. Большинство из толпы встало на колени, в том числе и моя мать. Старец окинул всех взглядом, подошел к маме и говорит: «Ты пришла молиться о больной дочери? Она будет здорова, привези ее к нам, а пока приходи сюда под вечер, сперва прогулка». Слово вечер всех очень удивило, а одна женщина (крестьянка) говорит моей матери: «Ты, верно, дочь просватанную привезла благословляться к батюшке?»

Всех по очереди батюшка благословил и ушел к себе в келлию. Вышел келейник и просил всех прийти в шесть часов вечера — «батюшка пойдет гулять». В шесть часов мы все снова пришли. Батюшка вышел, посмотрел на всех, подошел ко мне, взял меня за руку и повел к солдату (жандарму). Захватив его руку вместе с моей, так и повел нас к двери и дальше по дороге по лесу, вся толпа шла за нами. Так мы гуляли минут десять-двадцать. Солдат, бедный, смущался, краснел, а мне идти было довольно неудобно. Когда пришли обратно, в келлии уже стоял стол под образами, чашки с чаем и пряники и конфеты в бумажках. Отец Нектарий посадил меня и солдата в передний угол под образа… Я чувствовала себя неловко, как-то странно всё казалось. Старец взял со стола семь пряников (белые с розовым пояском, такие продавались по деревням в России) и передал их моей матери со словами: «Отвези их больной дочери, пусть каждый день съедает по одному и почаще причащается. Будет здорова. Поедете в Петербург, привези ее сюда поговеть». С этими словами он от нас ушел, и мы все поднялись и ушли. А из толпы многие меня и маму поздравляли, говоря: «Батюшка-то твою дочь повенчал, увидишь, нынче замуж пойдет». Так оно и вышло!

По приезде домой в имение мы узнали, что за наше отсутствие сестра была все время здорова. Она приняла пряники с верой (их было семь). После седьмого она причастилась. Больше до самой смерти прежние припадки никогда не повторялись. Она смогла окончить консерваторию и после революции преподавала пение.

Осенью того же года уже втроем (мать, сестра и я) поехали на зиму в Петроград и по дороге, как велел старец Нектарий, заехали в Оптину. Отдохнув с дороги, мама повела сестру в скит к отцу Нектарию, я же пошла бродить вокруг монастыря и узнать, принимает ли отец Анатолий, так как нам сказали, что он все еще болен и не выходит к народу. Подойдя к келлии батюшки, я увидела в приемной уже несколько человек…» Старец Анатолий принял девушку и предсказал ей «большую занятость» по приезде в Петроград. И действительно, в первый же день предложили ей работу на складе императрицы Александры Федоровны: укладку бинтов в медицинском отделе.

В примечании к этим воспоминаниям бывшей сестры милосердия сказано: «Автор этих записок венчалась, когда ее жених носил аксельбанты, будучи адъютантом штаба дивизии, а жандармские солдаты носили рыжие жгуты на плече вроде аксельбантов. Вот в церкви-то она и вспомнила «вечер» отца Нектария! Она дала слово своему жениху задолго до поездки в Оптину. Никто в семье не знал об этом. Что говорил отец Нектарий ее сестре, она никогда не знала. Сестра замуж не вышла, хотя были женихи».

В 1915 году пришли к старцу Нектарию жених с невестой, крестьяне, — принесли венчальные иконы и полотенце и просили благословения на брак. Отец Нектарий сказал, что нет на этот брак Божьего благословения, и велел девушке развернуть полотенце. Сделав это, она с ужасом увидела, что оно до половины черное. «Вот видишь, — сказал старец, — жизнь твоя с ним будет до половины, он умрет первым. И будет у тебя пять детей. Но это не твой муж». «Мы не поверили, — вспоминала женщина, — и решили поступить по-своему. Повенчались и жили вместе. У нас действительно родилось пять детей. И когда пятому ребенку было полтора месяца, мертвого мужа к дому на телеге привезла наша лошадь. Я убивалась — голод, как остаться с детьми, да еще с малыми, и хотела детей отравить и сама утопиться. Ночью мне во сне явился старец и сказал: «Не унывай, все будет хорошо. Замуж больше не выходи, молись Богу, а детей вырастишь». Что и случилось: детки все мои вышли в люди».

В 1914–1916 годах, в самом преддверии большевистского переворота, в Оптиной пустыни побывали Царственные мученики — великая княгиня Елизавета Федоровна, великий князь Дмитрий Константинович и князь Константин Константинович — всех их напутствовал и благословлял, а потом и беседовал с ними старец Нектарий. Без сомнения, высокий духовный смысл заключался в этих беседах. Может быть, старец и открыл высоким собеседникам свое видение будущего России, грозно надвигающихся событий.

В этих грядущих событиях много тягот и мучений понесли и монашествующие. Как и все скитские старцы, отец Нектарий окормлял не только братию, но и множество монахинь из разных монастырей, в том числе белёвского Крестовоздвиженского. Предвидя неимоверные трудности и лишения, которые им предстоят, старец заранее приучал их к терпению неудобств. Так, белёвская монахиня Елена вспоминала, что еще перед поступлением в обитель (по его же благословению) отец Нектарий стал ее закалять, оставив на время пожить в оптинской гостинице. «Настала осень, а я была в летнем костюме и в туфлях. Родные обещали прислать мне пальто и денег, но ни того, ни другого я не получила. Начались дожди, я мерзла, в номере гостиницы не было и печки, мне предлагали перейти в другой номер, но батюшка не благословлял, подводил за руку к градуснику: «Посмотри сколько, нет мороза еще?.. Потерпи, благодать Божия тебя согреет». А посторонние меня всё жалели, удивлялись, почему не переменить номер. Монахи предлагали кто фуфайку, кто малинового варенья. Я кашляла. Перчатки дали. Келейник дал свои высокие сапоги… Один батюшка как бы ничего не хотел замечать. Также и в обители батюшка меня к суровой жизни приучал. Монастырь своекоштный был. Все свое было у сестер. Помню, мне трудно было печь хлеб, месить тесто. И дров больше требовалось, и мне казалось проще иногда блины печь, но батюшка не позволил. Однажды спросила о скоромном масле, считала и это для себя роскошью после, но в голод хотела себя подкрепить. Батюшка сказал с натяжкой: «Для здоровья-то полезно… ну можешь». Однажды я подумала: «Неужели батюшка не сочувствует мне, не знает, как мне тяжелы условия белёвской жизни после Петрограда?» И батюшка вдруг сам стал спрашивать детально, как я живу, как питаюсь… Спрашивал, тяжело ли мне воду из-под крутой горы носить осенью и весной. Учил употреблять дождевую воду и снеговую, так как к реке не подступить было. Спрашивал, сколько весит ведро, будет ли двадцать фунтов в нем (фунт равен четыремстам граммам.)? Я с трудом одно ведро носила — после привыкла, окрепли мускулы. «Потерпи, всё это Бога ради», — и меня утешал, что доволен тем, что в Белёве живу. Говорил потом: «А ведь ты ни разу не попросилась у меня в Петроград».

Я любила слушать батюшку, когда он рассказывал что-нибудь, иногда притчами, наставления или жития святых, преподобных жен.

Указывая на некоторые из них, он говорил: «Читай и подражай». О молитве говорил: «Молись, и сама молитва всему научит». Он был делатель молитвы Иисусовой, любил говорить о ней, повторял: «Это тебе моя заповедь — всегда, везде, при всяком деле говорить: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную». <…> Когда я жаловалась батюшке на свою неисправимость, скорбела о том, батюшка сказал: «Немощь и покаяние до смерти чередуются. И в Прологе есть: если согрешивший скажет: «Господи, согрешил, прости мя», — и будет ему паче венца царского».

Батюшка любил показывать пример трудолюбия, он всегда был чем-нибудь занят. Переписывал, писал или разрезал письма, срезал чистые кусочки бумаги, записывал на них имена. Старался, чтобы ни один кусочек бумаги не пропадал. Когда келейники его заготовляли дрова, батюшка уходил на свой дворик-сад и приносил щепочки, прутики в своей ряске, трудясь так же (для растопки очага годилось). В голод батюшка иногда кормил меня у себя в келлии, шутя говорил: «Ешь, а то не дойдешь до Белёва».

Велико было смирение старца. Он всегда говорил о себе: «Я в новоначалии, я учусь, я утратил всякий смысл. Я кормлю лишь крохами одними, а батюшка Анатолий целыми хлебами». Или: «Я наистарший в обители летами, больше пятидесяти лет в обители прожил, а наименьший по добродетели». Все, помню, батюшка ходил на исповедь в монастырскую больницу к архимандриту Агапиту, и мы иногда его провожали. Он был слаб, уставал, и, помню, ему однажды сказали: «Батюшка, вы бы палочку взяли, вам бы легче было ходить с палочкой». Батюшка ответил: «У меня нет еще на это благословения». Этим он показал, что даже на такую мелочь он спрашивал благословения духовного отца — архимандрита Агапита…

Из Белёва приходила часто пешком, не было переезда по железной дороге. Ходила и под дождем, и снежные бури заставали дорогой. Однажды в три дня лишь добралась (тридцать семь верст). Батюшка иногда и строго встречал, говоря, что напрасно предприняла такое тяжелое путешествие, что он сам скорбен и уныл. Но большей частью, как только увидишь его, забываешь все скорби, смущения. И с такой облегченной, обновленной душой возвращаешься домой. Пошутит, утешит, помолится. Иногда он говорил, чтобы именно пешком к нему приходить: «Ты еще молодая, тебе надо потрудиться».

Помню, исповедывались в Великую Субботу вечером. Там же, в хибарке, читали правило, и пришли все оттуда прямо к святой заутрени. Во время крестного хода так и чувствовалось, что все почившие старцы с нами тут же. И так радостно, так светло было на душе! Пошли в скит, и в леске у хибарки батюшки сидели мы и пели Пасху в ожидании, когда откроют нам заветную дверку в батюшкину хибарку. В два часа дня зазвонили все колокола монастырские и скитские. Отдых кончился, и потянулись к батюшке вереницы поздравителей: братий, сестер и богомольцев. Братский хор пропел ему Пасху. Так же и сестры. Батюшка бывал торжественный в праздник. В праздничной ряске, в клобуке и с золотым крестом. Шло это к нему очень. С гранатовыми четками. Братии давал по красному яичку. Принимал всех приехавших всю неделю, утешал их… многих утешал, а иногда и без слов, просто в духе утешал, такая радость давалась, мир, такое отрешение от всего, молитва… Но иногда батюшка любил и потомить, говоря после: «Тебе надо привыкать к терпеливому пожданию».

Однажды батюшка сказал мне, что ему очень тяжело, что он уныл и скорбен и утратил молитву, прося помолиться о нем и передать о том и матушке игумении. Я подумала, что он обо мне говорит. «Неужели, батюшка, у вас бывает тягота на душе? Я думала, что вы всегда в молитве и в духе радости». Батюшка сказал на это, что случаются ошибки: «Иной раз скажешь что от себя, неправильно решишь вопрос чужой жизни, иногда строго взыщешь на исповеди или, наоборот, не дашь епитимии, когда следовало ее дать, и за все это бывает наказание, благодать Божия наказывает — отступает на время, и мы страдаем». Батюшка всегда просил молиться за него — учил смирению».

В воспоминаниях протоиерея Сергия Сидорова мы также находим живые штрихи к портрету великого оптинского старца. Сидоров появился в Оптиной в 1916 году.

«Когда я впервые беседовал со старцем Анатолием, — писал он, — он спросил меня, был ли я у отца Нектария. Я ответил, что не был. Батюшка сказал мне: «Как же, живешь в Оптиной пустыни, а у старца не был? Пойди к нему сегодня же. Он великий старец, такой, как батюшка Амвросий. Я пришел к нему часа в два дня, тотчас после трапезы. Солнце ярко играло на белых стенах келлии. Первые весенние малые капли падали с крыши и дробились бриллиантами брызг… На стук послышались шаги, медленные и шаркающие, и дверь открылась. На пороге келлии стоял старец с белыми красивыми прядями волос, с бородой редкой с желтизной, с большими серыми глазами. Это был отец Нектарий. Я попросил его благословения, сказал, что послан к нему отцом Анатолием. Старец благословил меня и с улыбкой веселой сказал: «Ну, вот и хорошо, что к батюшке Анатолию попал в руководство. Некоторые меня ищут как старца, а я, как вам сказать, все равно что пирожок без начинки. Ну а батюшка отец Анатолий все равно как пирожок с начинкой». Сказав это, он благословил меня трижды и удалился в келлию.

На следующий день, 8 декабря, я был у отца Нектария. Был один. Я нашел дверь в келлии отпертой и прошел прямо в кабинет старца. Это была небольшая комната, увешанная иконами. На стене висел портрет митрополита Московского Филарета и какие-то фотографии неизвестных мне духовных лиц. Старца не было в кабинете, но он скоро вышел из соседней комнаты. Старец был одет в серый подрясник, подпоясанный голубым шнурком. Он узнал меня и ласково благословил. Я не имел намерения утруждать старца беседой, так как находился под руководством отца Анатолия и не стремился обращаться к мужам духовно опытным за руководством. Но когда я, получив благословение, хотел удалиться, отец Нектарий удержал меня. «Вы не потрудитесь ли почитать мне?» — сказал он, подавая книгу. Это были стихотворения Пушкина. Я открыл маленький томик суворинского издания (серия «Дешевая библиотека классики», весьма популярная в России в XIX — начале XX века. — М. Л.) и стал читать: «Когда для смертного умолкнет шумный день…» Потом старец поблагодарил меня и сказал: «Многие говорят, что не надо читать стихов, а вот батюшка Амвросий любил стихи, особенно басни Крылова. Я полагаю, что читать стихи не только можно, но и должно. А вот теперь помолимся».

Он стал перед образом Царицы Небесной на колени и, велев мне стать рядом с ним, стал читать акафист Владычице. И была тишина, но не жуткая тишина, звучащая шорохами и вздохами, а мирная, светлая, точно сотканная из золотистых нитей вечного блаженного покоя.

Осенью 1917 года я был в Оптиной пустыни, причащался в день своих именин, 25 сентября старого стиля… Помню, были закрыты ворота и пришлось обходить все монастырское кладбище, пока наконец по тропинке в конце южной стены я вышел за ограду. Кругом тьма, горят голубые огни светляков. Я шел по кочкам, спотыкался о хворост, под ногами шуршала листва. Казалось, не будет конца пути, и было тревожно, что я заблудился. И вдруг на горизонте вспыхнул лес золотом и пурпуром, появились главы церквей, мерно серебряным звоном ударили колокола. Колокол призывно звонил. Медленно крестясь, не спеша прошел сторож и отпер церковь. Я сел на скамью против цветника.

Скрипнула долгим скрипом дверь келлии отца Нектария. Эта келлия была против скамейки. Я увидел старца. Он был в белом подряснике, сам осененный лазурью рассвета и казался мне светлым-светлым. Он остановился на крыльце и поднял руку кверху. И вдруг стая белых голубей стала кружить у его головы и садиться к нему на плечи и слетать к его ногам, чтобы вновь подняться и исчезнуть в розовой мгле раннего утра. Звон колокола гулко звал к молитве.

Я был у отца Нектария 30 сентября, после поздней обедни. Меня впустил келейник, народа у него не было. Я вошел, и тотчас, веселый, появился старец. Он дал мне книгу «Сказания о земной жизни Пресвятой Богородицы», а сам удалился. Я положил книгу на аналой перед большим ликом Богоматери и стал читать. Проходили часы — старца не было. Я прочел почти всю книгу. Лучи осеннего солнца стали гореть тревожным светом сумерек. Давно кончился послеобеденный отдых. Я провел в приемной один четыре часа.

Старец вошел незаметно, ласково обнял меня и позвал к себе есть рыбу и пить компот из свежих груш и яблок, и пока я ел, он говорил со мной. Он говорил, чтобы я не придавал значения дурным приметам, так как приметы есть предчувствия, хотя иногда и правильные, будущих событий, если перед этими событиями не попросить Бога, чтобы он избавил нас от беса. Поэтому всегда во время предчувствий горя надо молиться Богу. Старец также заповедал мне обязательно прочитывать все правило перед святым причастием. «Особенно, — сказал он, — если вы собираетесь быть священником». При этом батюшка рассказал мне такой случай.

Старцу явился после смерти один оптинский иеромонах (его имени я не запомнил) и сказал, что он избавлен от мытарств, так как всегда совершал литургию в мире со всеми и, подготовляясь к ней, вычитывал все положенное правило. «Но главное правило — это любовь и мир, — говорил старец. — Вот и вы запомните завет батюшки отца Моисея, великого основателя нашей обители (скита при монастыре. — М. Л.): «Люби всех и не смей быть во вражде, когда готовишься приступить к святому Таинству, а то причастишься как Иуда».

Отец Нектарий заповедал мне также не очень прилепляться к земным предметам, говоря, что каждая ложка, не то что золотая, но деревянная, может принести беду. «Любить будешь и будешь тревожиться духом, если она пропадет. А если от такой малости в душу войдет раздражение, а с раздражением грех, а с грехом демон, то чего доброго ждать?» — закончил старец. Я провел у старца в беседе около часа.

Последний раз я видел отца Нектария на Покров, после ранней обедни. В скиту две церкви: одна деревянная, построенная отцом Моисеем (Путиловым), другая каменная. На службе я был в каменной. В конце литургии мне сказали, что батюшка в деревянной церкви и зовет меня.

Я тотчас пошел туда и застал его благословляющим народ посреди храма. Он был в черной теплой рясе с клобуком. Он благословил меня и сказал, что ему хотелось повидать меня и он велел меня отыскать.

— Я еду сегодня из Оптиной пустыни, благословите, — сказал я.

— Вот хорошо, вот поэтому я именно сегодня хотел увидеть вас. Приезжайте опять к нам.

— Думаю на Рождество приехать, — ответил я.

— Да, если на Рождество не приедете, не увидимся с вами, — сказал старец и, дав мне на прощание просфору, быстро пошел к выходу».

Василий Шустин, воспоминания которого мы привели, в феврале 1917 года приехал с фронта в Оптину пустынь и побывал в хибарке старца Нектария, который в разговоре с ним высказал поразившую его вещь. Это было предсказание, которое и сбылось в следующем году. ««Тяжелое время наступает теперь, — сказал старец. — В мире теперь прошло число шесть и наступает число семь. Наступает век молчания. Молчи, молчи, — говорил батюшка, и слезы текли у него из глаз. — И вот государь теперь сам не свой, сколько унижений он терпит за свои ошибки. 1918 год будет еще тяжелее. Государь и вся семья будут убиты, замучены. Одна благочестивая девушка видела сон: сидит Иисус Христос на Престоле, а около него двенадцать апостолов, и раздаются с земли ужасные муки и стоны. И апостол Петр спрашивает Христа: мол, когда же, Господи, прекратятся эти муки. И отвечает ему Иисус Христос: дескать, даю я сроку до двадцать второго года, если люди не покаются, не образумятся, то все погибнут. Тут же пред Престолом Божьим и наш государь в венце великомученика. Да, этот государь будет великомученик. В последнее время он искупил свою жизнь».

Батюшка удалился к себе в келлию и часа полтора молился там. После молитвы он, сосредоточенный, вышел к нам, сел, взял за руку меня и говорит: «Очень многое я знаю о тебе, но не всякое знание будет тебе на пользу. Придет время голодное, будешь голодать… Наступит время, когда и монастырь наш уничтожат. И я, может быть, приду к вам на хутор. Тогда примите меня, Христа ради, не откажите. Некуда мне будет деться…»»

Будущий протоиерей, а тогда, в 1918 году, инженер Сергий Щукин, только что окончивший институт, как и многие из тогдашних специалистов, не спешил с выбором служебного поприща, не желая работать на большевиков. Еще были в обществе надежды на скорое их падение. «Мне хотелось сохранить свою внутреннюю свободу и укреплять свою духовную жизнь… — вспоминал Щукин. — Вот в эти-то дни я особенно начал думать о необходимости поехать в Оптину, чтобы посоветоваться со старцем».

Поехали втроем. «С большим трудом удалось нам попасть на товарный поезд, шедший в Калугу, потому что на пассажирские поезда невозможно было сесть. Чтобы иметь право посетить Оптину, надо было явиться в городской исполком и получить пропуск — но на этом останавливаться не буду. К вечеру мы наконец добрались до монастыря и переночевали в монастырской гостинице. Там было все еще по-старому, но посетителей ввиду тревожного времени было немного… Войдя в скит, который находился вне монастыря, мы увидели садики и домики старцев, знакомые нам по книге Быкова «Тихие приюты», а также по описанию скита в романе «Братья Карамазовы» Достоевского.

Каждый из нас, как, вероятно, и все прочие посетители Оптиной, нес в своей душе смятение, боль и неуверенность, порожденные первыми месяцами революции. Многие… искали ответа на главный вопрос: долго ли продержится советская власть?.. И многие были уверены, что оптинские старцы это должны точно знать…

К сожалению, я в свое время не записал подробностей нашего посещения отца Нектария, считал, что память моя и так сохранит эти незабываемые впечатления. Главное, конечно, сохранилось, но далеко не все. Мы посещали монастырские службы, говели, но больше всего остались в душе впечатления от встречи со старцем. Мы вошли в приемную комнату старца в его домике. Нас было человек десять-двенадцать мужчин разного звания. Через несколько минут ожидания из двери быстрыми и неслышными шагами вышел маленький, несколько сгорбленный старичок с небольшой седенькой бородкой, в епитрахили. Помолившись на образа, он благословил всех нас и начал подходить к каждому по очереди. Мы стояли цепочкой вдоль комнаты, а старец переходил от одного к другому и беседовал. Беседы были короткие, отец Нектарий редко с кем задерживался и, прерывая иногда длинные рассказы посетителя, спешил с ответом, ответы его были быстры и немногословны, после чего он сразу переходил к следующему по очереди.

Меня более всего поразила манера, с которой отец Нектарий беседовал со всеми: он подходил к собеседнику, не глядя на него становился около него несколько боком, вполоборота, и наклонял к нему ухо, как будто плохо слыша или просто давая возможность говорившему не слишком громко излагать свои нужды. Слушая его, отец Нектарий смотрел куда-то вниз, и создавалось впечатление, что он слушает вас не ухом, а каким-то другим, внутренним органом восприятия, что ему, собственно, важны были не самые слова, а нечто другое, скрадывающееся в вашей душе, что старец и старался уловить…

Когда отец Нектарий подошел ко мне, я начал как можно короче объяснять ему мое положение, но, как часто бывает в таких случаях, краткости и ясности у меня не получалось. Я попытался объясниться получше, но старец, уже как бы поняв меня, начал говорить сам. Как я уже упоминал, мои трудности заключались в том, какую выбрать службу и чем руководствоваться при этом. А отец Нектарий ответил мне примерно так (подлинных слов не помню, но смысл их таков): «Да, да, служите, конечно… вы ведь человек ученый. Но только не гонитесь за большим… а так, понемножку, полегоньку…»

Вот и все — и он перешел к следующему. На первых порах мне даже показалось, что я не получил никакого ответа на мои нужды, вернее, я ожидал от старца чего-то большего, чем эти простые слова… Но я вспомнил, что старцы очень часто отвечают не прямо, а иносказательно, заставляя вдумываться в истинный смысл ответа. Действительно, размышляя далее над его ответом, я вскоре убедился, что получил вполне ясный и определенный ответ на мои сомнения. А поняв это, я сразу почувствовал в душе необыкновенную легкость, радость и покой, вся запутанность и противоречивость окружающей революционной обстановки перестала существовать, а мои личные проблемы стали просты и ясны. Таковы же были и ощущения моих спутников. Оба они возвращались домой свободными и укрепленными, хотя, в сущности, они получили тоже не тот ответ, которого искали. Старец, например, никому не подал ни малейшей надежды на то, что новая власть скоро кончится. Напротив, отец Нектарий многим говорил о необходимости терпения, молитвы, подготовки к еще большим испытаниям… Но тем не менее общее состояние у всех возвращавшихся от него было бодрое и радостное. Мы возвращались из Оптиной, чтобы попасть опять в хаос большевистской революции, но все воспринималось нами совсем иначе. И мне вспоминались слова Евангелия: «Не бойся, малое стадо!» (Лк 12, 32). Такое впечатление от беседы со старцем еще более укрепилось во мне после возвращения в Москву и осталось прочно вошедшим в мою жизнь. Вся моя последующая жизнь послужила непрерывным доказательством мудрости совета отца Нектария».

В августе 1918 года посещал отца Нектария в скиту Александр Дмитриевич Самарин, бывший обер-прокурор Синода (с 5 июля по 25 сентября 1915 года). Государь уволил его с этой должности после того, как он позволил себе в Царском Селе при других людях сделать ему, государю императору, чуть ли не выговор по поводу того, что он потакает Распутину, что этот мужик едва ли не управляет государством. В 1917 году Самарин деятельно участвовал в подготовке Поместного Собора Русской Православной Церкви, но он, как и некоторые другие участники Собора, находился на либеральных позициях. Тем не менее большевики решили арестовать его, и он некоторое время скрывался от них, в частности — приехал в Оптину, где провел около двух месяцев под видом паломника… Его арестовали 25 сентября 1918 года на Брянском вокзале и сослали в Якутию (скончался он после освобождения в Костроме в 1932 году).

9 марта 1920 года скончался скитоначальник игумен Феодосий. Настоятель Оптиной пустыни архимандрит Исаакий направил епископу Калужскому, преосвященному Феофану, два рапорта, оба от 18 марта старого стиля этого года.

В первом рапорте значилось: «Имею честь почтительнейше донести Вашему Преосвященству, что скитоначальник игумен Феодосий 9/22 сего марта мирно скончался, напутствованный Святыми Тайнами; погребен на монастырском кладбище невдалеке от прежде почивших старцев и скитоначальников, около Введенского собора. Временное управление скитом мною поручено старцу иеромонаху Нектарию, на что покорнейше прошу Вашего архипастырского благословения, так как делать выборы скитоначальника мне казалось бы неблаговременным по переживаемым пустынью обстоятельствам».

Второй рапорт: «Старец иеромонах Нектарий по примеру своих предшественников пожелал принять пострижение в великую схиму, о каковом желании своем заявил с просьбою донести о сем Вашему Преосвященству и испросить Вашего архипастырского благословения на постриг. Со своей стороны не видим никаких препятствий к принятию святой схимы старцем иеромонахом Нектарием по примеру прежних старцев и скитоначальников. Имею честь покорнейше просить Ваше Преосвященство благословить благое желание старца иеромонаха Нектария. Вашего Преосвященства милостивого пастыря и отца покорный послушник архимандрит Исаакий».

Резолюция епископа на оба рапорта была краткая: «Исполнить».

Глава VII Духа не угашайте

Еще в 1918 году приходили в скит красноармейцы, которые искали на скитской колокольне пулемет, а потом золото в храмах. Тревожное началось время. Кругом бродили вооруженные банды, слышались выстрелы. Ограблена была Тихонова пустынь. В июле пришла весть о расстреле государя в Екатеринбурге со всей его семьей. Предсказания старца Нектария исполнились. В стране разруха и голод. Декретом новой власти закрывались многие монастыри. Оптинские иеромонахи посылались служить на приходах, так как часто арестовывались священники, некому было служить. В Оптиной еще шла монастырская жизнь, но официально это уже «музей» и «сельхозартель Оптино». За насельниками велось наблюдение. В обители жил «комендант». Но люди шли к старцам — Анатолию и Нектарию. Братии становилось всё меньше, новых послушников не поступало. Как музей монастырь находился под защитой центра (московских властей), но местное красное начальство всеми силами старалось прекратить в обители церковную и монашескую жизнь. Утеснялся музей, всячески подрывалась и сельхозартель, как и все хозяйственные начинания братии. А верующие люди все-таки шли и ехали сюда — как и всегда, в прошлом, с духовными нуждами, теперь особенно острыми.

Настоятель обители архимандрит Исаакий выражал протест перед козельскими властями против их попыток развалить монастырское хозяйство, но его просто отстранили от дел, а потом и арестовали, хотя первый раз как бы для острастки или в виде предупреждения, и вскоре освободили. Там же, в козельском арестном доме (тюрьма была подальше, в Сухиничах), осенью 1919 года сидело несколько монахов из старшей братии, с ними и отец Никон (Беляев). В 1920 году арестован был и отправлен в Калугу старец Анатолий. Он был болен и там оказался в больнице, откуда и возвратился в обитель остриженный. Питание стало очень скудным, но оставшаяся братия готова была и на большие лишения, лишь бы можно было проводить богослужения. Хлеб приходилось печь из гречневой мякины, да и то выдавать по норме. Монахи не занимались политикой, тем не менее большевики называли Оптину рассадником контрреволюционной пропаганды.

30 июля / 12 августа 1922 года старец Анатолий скончался (накануне его кончины приезжали чекисты с намерением снова арестовать его, но, увидев, что он болен, оставили до утра, а утром нашли в келлии гроб с его телом).

Отец Нектарий остался в обители как старец один. В образе его жизни ничего не изменилось. Он по-прежнему принимал народ — и на мужской, и на женской половине. Можно (конечно, отчасти) представить себе, какое напряжение сил потребовалось старцу в это время.

В июне 1922 года приехала в Оптину пустынь Надежда Александровна Павлович, двадцатисемилетняя поэтесса, окончившая Высшие женские курсы в Москве и потом вошедшая в Союз поэтов. Она была знакома с А. А. Блоком, В. Я. Брюсовым, Б. Л. Пастернаком, вообще со многими литераторами того времени. Некоторое время была в Союзе поэтов секретарем. Отметим важный момент (для объяснения некоторых дальнейших событий) — ее знакомство с Н. К. Крупской и некоторыми другими деятелями, курировавшими культуру. Вся литературная обстановка того времени затягивала Надежду Павлович в подлинное болото безнравственности и отчуждения от истинной веры.

И только Оптина по воле Божией в лице старца Нектария смогла просветить ее душу. Дух противления понемногу тлел в ней, иногда вспыхивая, но в конце концов угас.

Павлович записывала свои воспоминания об Оптиной, принималась за это несколько раз, по большей части в отрывочных картинах и мыслях (иногда и в стихах). Некоторые детали в этих записях варьируются, в том числе и то, что сказано было старцем Нектарием.

В 1921 году, услышав от знакомых о старце Нектарии, Павлович написала ему письмо и в тот же день увидела сон: за столами в какой-то комнате сидят монахи, а она, находясь в углу, «со слезами» глядит на трапезующих. Входит старец. Он берет ее за руку, ведет за стол и угощает ее чаем. «Я верила в Господа Иисуса Христа, — писала она, — но была далека от всякой церковности». В другой раз это описано подробнее: она узнала, что ее давний знакомый, молодой художник Лев Бруни — ученик Оптинского старца отца Нектария. Она попросила его отвезти старцу письмо-исповедь с просьбой разрешить приехать. Письмо было отвезено. Когда Бруни поехал в Оптину в следующий раз, он узнал, что письмо Павлович «затерял секретарь». «Я рассердилась, — пишет Павлович, — во-первых, какие могут быть у старцев секретари (к тому времени я удосужилась прочесть Серафимо-Дивеевскую летопись: у старца Серафима секретаря не было!); во-вторых, я пишу как исповедь, а он отдает всяким секретарям… Я не только не поехала, но махнула на Оптину рукой. А так как я тосковала и мне было трудно и страшно, то старалась заглушить все и распутством и надрывами всякими. В июне (1922 года. — М. Л.) приходит ко мне один издатель и предлагает участвовать в серии книг «Религия и революция» — и написать об Оптиной сейчас».

Павлович взяла аванс и в июле выехала в монастырь. Сначала она пришла к Бруни с его женой Ниной (урожденная Бальмонт, дочь поэта).

«Л. рассказывает, — писала Павлович, — что в апреле старец дал ему прочесть мое письмо (отнюдь не потерянное) и приказал на него ответить. Л., увидя мою подпись, растерялся: «Я не знаю, что ответить». «Напиши ей, чтобы не приезжала». У Л. не хватило духу написать мне это. Он ослушался старца, надеясь, что я сама не приеду. А я приехала. Узнав всё это, я решила немедленно ехать обратно, отказаться от работы и вернуть аванс, но поезда ходили только два раза в неделю. Я должна была просидеть в Оптиной два дня. Л. и Н. стали меня уговаривать пойти к старцу. Сначала я не соглашалась, потом пошла. Было любопытство, горечь и чувство неловкости.

Отец Нектарий вышел в хибарку на благословение. Я его сразу узнала. Я видела его во сне. Он благословил меня (молча) и сразу же принял Л. и Н. Через несколько минут Н. позвала меня.

Старец стоял посреди келлии, благословил меня и пожал руку. Его манеры и речь имели неуловимую светскость и старинное изящество.

— Я очень рад с вами познакомиться, — и пододвигает мне стул.

Я смущенно извиняюсь за непрошенное вторжение, объясняю, как всё это вышло, Л. кается. Старец подшучивает над ним, затем говорит о трудностях в дороге, что нынче опасно. Только теперь, через семь лет, я понимаю, что этим он хотел навести меня на мысль поблагодарить Бога за то, что Он благополучно привел меня в Оптину. Тогда я только вежливо улыбалась в ответ старцу. Наконец батюшка говорит:

— Хорошо, что вы приехали, это Божий Промысл. Оставайтесь здесь и пишите книгу».

Позднее, в 1948 году, эта первая встреча Н. Павлович с отцом Нектарием описана была несколько иначе:

«Я сказала:

— Простите, что я приехала. Я не знала. Хотя мне предложено написать книгу об Оптиной, я считаю своим долгом уехать и только жду поезда.

Я не была ни оскорблена, ни смиренна. Я это приняла просто, как должно, но с болью смотрела на чудесные черты человека из моего сна. Ну что же, все потеряно! Что делать! Я даже не раскаивалась — так всё было безнадежно.

Старец ответил:

— Нет, оставайтесь! Божия Матерь привела вас сюда».

Потом старец исповедал Павлович и «оставил в Оптиной писать книгу, обещал помочь». Это было накануне праздника Казанской иконы Божией Матери. На следующий день, в праздник, Павлович причастилась. Выждав два или три дня, она снова пришла в хибарку. Старец не принял ее и потом еще несколько дней не принимал. «Тогда я стала думать, не кроются ли во мне причины этого. Я вспомнила очень большой грех, о котором я умолчала на исповеди… Я написала старцу покаянное письмо. Он стал еще ласковее на общем благословении, но всё-таки не принимал. Наконец я при всех сказала ему:

— Простите меня.

Тогда он положил руку мне на голову и сказал три раза:

— Всё прощено, всё прощено, всё прощено, — и тут же принял. В конце разговора он сказал мне:

— Я принимаю тебя в мои духовные дочери. Обещаешь ли ты послушание?

Я обещала. Тогда он ушел в свою келлию и долго там оставался. Вся маленькая приемная его, увешанная блестящими образами, была залита послеобеденным солнцем, и в ней стояла чудная тишина. Я чувствовала, что погружаюсь в какую-то неизъяснимую радость. Потом он вернулся… Я поверила ему до конца и полюбила его как отца, но моей ошибкой было то, что я решила, что этот человек никогда мне не сделает больно… Я не понимала, что удары иногда наносит любящая рука чисто воспитательно. И это ошибочное представление стало источником многих моих страданий и отпадений от старца. Этого «любя — наказует» не могла вынести моя душа. Первое указание, которое он мне сделал, это — «за послушание носить в церкви и на территории обители платья с длинными рукавами». Меня сначала смутило это требование, показалось мелочным и внешним, но он начал именно с самого внешнего. Это метод всего его воспитания, как я проверила после. Месяцев через шесть я спросила его, почему он велел написать Л., чтобы я не приезжала, и о потере письма. «Это были испытания. Если человеку действительно нужно, они его не остановят, он пройдет через всё». Я осталась жить в Оптиной».

Весной 1922 года возникла обновленческая «живая церковь», которой поначалу помогала ЧК, чтобы спровоцировать раскол в Русской Православной Церкви. «Революционные» священники заманивали к себе прихожан, но это плохо им удавалось. Началось «обновление» Церкви; службы велись на русском языке. Православные богомольцы благодаря воззваниям патриарха Тихона и разъяснениям не совратившихся в раскол епископов гнушались этими советскими «церквями». Большевики злобствовали и все более притесняли Церковь, производили аресты, расстреливали невинных священнослужителей, как только могли мешали патриарху Тихону вести церковный корабль сквозь штормы — арестовывали его, часто допрашивали. О «живой церкви» старец Нектарий высказался весьма решительно: «Там благодати нет. Восстав на законного патриарха Тихона, живоцерковные епископы и священники сами лишили себя благодати и потеряли согласно каноническим правилам свой сан, а потому и совершаемая ими литургия кощунственна». Своим духовным чадам отец Нектарий запрещал входить в обновленческие церкви. Только в том случае, если в каком-нибудь из них находились чудотворные иконы или иные святыни, разрешал подойти к ним, ни единой мыслью не участвуя в псевдобогослужении.

Спросили старца, как молиться о тяжелом положении Церкви. Он предложил такую молитву: «О еже низложити сопротивныя на ны восстания, святыя же Божия церкви, в напасти сущия, со предстоятели их и всеми верными свободити, Господу помолимся!» Все беды, созданные революцией и Гражданской войной, все утраты, болезни, часто отчаяние, слезы — всё это изливалось оптинскому старцу, и он находил силы, черпая их в неустанных молитвах ко Господу, укреплять людей, вселять в них упование на Бога, надежду на лучшее. Но не скрывал, что лучшее пока не предвидится. «Будет все хуже, хуже и хуже», — сказал он однажды с сердечным сокрушением.

По молитвам старца Господь и в условиях разрухи помогал бедствующим. Духовная дочь отца Нектария монахиня Нектария вспоминала о том времени:

«Я заметила, что стоит только написать Дедушке просьбу о чем-либо, то в то же время приходит помощь. Очевидно, по милости Божией душа его слышит просьбы, обращенные к нему».

От непрестанных слез, которые ночами проливал старец на молитве, у него всегда были воспалены глаза, и он выходил принимать людей с платочком в руке, сложенным так, что он его уголком часто промакивал набегающие слезинки. Директором музея в Оптиной была тогда петроградская журналистка Лидия Васильевна Защук, интеллигентная женщина, которая, будучи православной, всеми мерами поддерживала (скрытно от большевиков) в обители молитвенную жизнь. В музее, в библиотеке, в оптинской больнице, ставшей районной, трудились в основном оптинские монахи и шамординские монахини. Лидия Васильевна была пострижена в Оптиной в тайное монашество с именем Августы (она восприняла от рук безбожников мученическую смерть 8 января 1938 года вместе с преподобномучеником архимандритом Исаакием, последним настоятелем монастыря). Около старца Нектария к 1922 году собралось немало интеллигентных верующих людей — художник Лев Бруни, филолог барон Михаил Таубе (вскоре постриженный в монашество с именем Агапит и потом прошедший через ссылку и лагерь). Приезжал ознакомиться с редкими материалами, имевшимися в оптинской библиотеке, известный востоковед, впоследствии академик, Николай Иосифович Конрад, человек православный, — он часто беседовал с отцом Нектарием, который укрепил его в вере.

«Батюшкина беседа! — писал отец Агапит (Таубе). — Что пред ней самые блестящие лекции лучших профессоров, самые прекрасные проповеди! Удивительная образность, картинность, своеобразие языка. Необычная подробность рассказа, каждый шаг, каждое движение описываются с объяснениями. Особенно подробно объясняются тексты Священного Писания. Легкость речи и плавность. Ни одного слова даром, как будто ничего от себя. Связность и последовательность. Внутренний объединяющий смысл не всегда сразу понятен. Богатство содержания, множество глубоких мыслей, над каждой из них можно думать год. Вся беседа батюшки легко воспринимается и запоминается — это живой источник живой воды».

В том же 1922 году под видом борьбы с голодом, охватившим многие губернии страны (он был спровоцирован большевиками), безбожные власти открыли кампанию «изъятия ценностей» из православных храмов и монастырей (Ленин подписал секретное распоряжение о том, что при изъятии ценностей нужно расстрелять как можно более священнослужителей и тем обессилить Церковь). Эта кампания коснулась и Оптиной пустыни, как и женского Шамординского монастыря, который был в 1922 году закрыт. Кто-то из насельниц Шамордина прибился к Оптиной, кто-то поселился в Козельске, а иные уехали кто куда.

С апреля 1919 года начала посещать Оптину дочь крупных помещиков, учившаяся тогда на Высших женских курсах в Петрограде, Евгения Рымаренко (в будущем матушка, супруга священника Адриана Рымаренко, впоследствии епископа Русской Православной Церкви за рубежом). Она стала духовным чадом отца Анатолия, а после его кончины перешла к отцу Нектарию. Отец Анатолий в короткое время сумел воспитать ее в вере, так как, по собственному признанию, была она нецерковной и даже занималась оккультизмом. 7 августа 1922 года она пришла в скит и вошла в хибарку через внешнюю дверь.

«Пробравшись в самую последнюю комнату, смежную с коридорчиком, который вел в покои старца, — писала она в своем дневнике, — я стала у стенки и начала наблюдать. Было тихо и благоговейно, никто не разговаривал. Перед большой иконой «Достойно есть» горела лампада и озаряла сосредоточенные лица присутствующих. Вот вышел батюшка: весь его облик, все его движения были не те, что у отца Анатолия. Он был в длинном халатике с матерчатым поясом. На ногах мягкие туфли, в руке четки и носовой платок, углом которого он вытирал глаза. Батюшка медленно подошел к иконе, медленно перекрестился, произнес: «Заступи, спаси и помилуй, Боже, Твоею благодатию», — и стал обходить присутствущих, не спеша каждого благословляя, но молча, не отвечая на вопросы и на просьбы принять. Подошел ко мне, благословил. Келейник сказал: «Вот матушка приехала к нам из Полтавской губернии». Батюшка ответил: «Ну что ж, милости просим», — и ушел. Осталась сидеть и ждать, просидела всенощную, батюшка несколько раз выходил, наконец благословил на сон грядущий. Ушла с намерением на другой день уехать.

8 августа. Опять я в хибарке отца Нектария, уже прихожу сегодня в третий раз — и все батюшка не принимает! Почему же это? Народу много, одни приходят, другие уходят. Сижу и думаю: «Батюшка отец Анатолий, к тебе я ехала, тебя нет, и ничего я не добьюсь». Состояние ужасное. Сижу долго-долго… народу уже мало, исповедники разошлись. Батюшка выходил уже несколько раз на общее благословение, но я все никак не могу к нему попасть! Наконец, уже в десять часов, нас осталось семь человек, батюшка вышел и сказал: «Благословение вам на сон грядущий», — надо было уходить. На меня нашло такое отчаяние: «Ну что же делать? Ведь и домой нужно уже ехать». Батюшка заволновался, что темно нам будет идти, принес нам фонарик; я передала некоторые поручения отца Адриана — его иерейский крест, чтобы батюшка поносил, просфору и письмо. Батюшка поблагодарил и благословил. Я почувствовала покой.

9 августа. Была у обедни, потом в келлии покойного отца Анатолия, наконец сижу в хибарке отца Нектария. Сижу, сижу, и всё даром, батюшка не принимает. Берет смущение… Бьет десять часов, выходит батюшка, благословляет всех молча, а мне вдруг говорит: «Ну что ж, опоздала к отцу Анатолию, пеняй на себя, а что же ты пришла к моему недостоинству? Он был великий старец, а я только земнородный». Господи, думаю, как же это батюшка почувствовал мои сомнения… Говорю: «Батюшка, примите меня!» Улыбается. Уходя к себе, говорит: «Ты подожди, вот если она уступит, то приму тебя». Лидия Васильевна (Защук), конечно, не уступает и идет к батюшке, он поворачивается и говорит мне: «Ты подожди, я сейчас». Ждем, нас осталось только двое: я и еще одна послушница Лиза из монастыря «Отрада и Утешение».

10 августа. Сижу опять в хибарке… Уже пять часов, сил больше нет… Вдруг выходит келейник и зовет меня. Господи, неужели? Страх, что ведь я больше не попаду уже к батюшке, что надо ничего не забыть, что надо исполнить все поручения отца Адриана. Вхожу в комнату с трепетом. Батюшки нет; в комнате полумрак, горит лампада перед образом Божией Матери «Скоропослушница». Проходит некоторое время, я немного успокаиваюсь… Входит батюшка: «Ну что же ты, матушка, опоздала к своему старцу отцу Анатолию? Он ведь писал тебе, а ты не ехала. — Откуда он знает, что писал? — Сама виновата. Я ведь только еще начинаю, сам скорблю, что потерял своего духовного отца, а ты ко мне! Ты бы ехала в Киев, ведь у вас много духовных лиц: пятьдесят два епископа». Я уже не в силах сдержаться и начинаю плакать. Батюшка гладит ласково по голове, усаживает и говорит: «Ну, ну, рассказывай». Сразу так хорошо стало. Говорю, что не знаю, с чего начать: говорить ли свое или поручения отца Адриана? Батюшка мне строго говорит: «Раз приехала, говори свое, а твой отец Адриан сам захочет — так приедет, а не тебя будет посылать». Говорили долго-долго, батюшка так участливо расспрашивал, и все, что мучило, что казалось горьким, обидным, вдруг стало таким неважным, таким легко переносимым. Чувствуется какая-то радость и любовь к батюшке. Келейник стучит и докладывает, что какая-то женщина торопится в Сухиничи, просит ее принять; батюшка разрешает, и она входит. Неужели мне уходить? Батюшка поворачивается и говорит мне: «На вот, почитай мне письма». Распечатывает и дает: «Ты разбери, а я сейчас». Уходит с женщиной. Я сижу, разобрала письма, очень безграмотные. Батюшки нет. Я беру книгу со стола, «Письма отца Амвросия», и перелистываю, попадается письмо, которое подходит к вопросам отца Адриана, заданным батюшке: «А если бы по какому-нибудь случаю начались разговоры о Церкви, особенно же о предложении каких-либо перемен в ней и нововведений, тогда должно говорить истину». Как странно, что мне открылось именно это место! Входит батюшка, я слышу, как он отправляет женщину исповедываться к какому-то иеромонаху, потом подходит ко мне и спрашивает: «Ты что это?» Говорю, что читала, и спрашиваю, где можно купить такую книгу. «Да тебе зачем? Ведь это письма отца Амвросия к мирянам, потом собранные. Ты вот пособирай все письма, что твой батюшка получает, мы их с тобой издадим и озаглавим: «Письма к досточтимому иерею Адриану», — ведь получает он письма?» — «Получает». — «А ты собирай». Улыбается, но чувствуется такая ласка и любовь. Вдруг берет книгу и заставляет читать вслух то же письмо, которое мне сразу открылось. Читаю от начала до конца. Батюшка встает и говорит мне: «Помоги мне, а то мне все некогда, возьми это письмо, вот тебе бумага, чернила, перо; перепиши все от начала до конца и сейчас же мне принеси. Вот пойди туда, к окошечку». Иду, батюшка за мной, усаживает меня. Кончаю переписывать и, когда у батюшки освободилось, храбро иду к нему: «Батюшка, переписала». — «Ну и умница, вот ты теперь еще напиши: «Копия», а тогда наше недостоинство подпишется, ты отвезешь своему батюшке отцу Адриану и скажешь, что это мы с тобой ему написали».

Келейник несколько раз стучит и о ком-то докладывает. Уходить так не хочется! Батюшка оставляет в Оптиной до вторника 16 августа…

13 августа. Сегодня в первый раз исповедовалась у батюшки. Вошла самая последняя. Батюшка усадил на диванчик, а сам стоял рядом в епитрахили и поручах. Опять начались разговоры и расспросы. Пересмотрена была вся жизнь, при этом часто не я рассказывала, а сам батюшка как бы вспоминал некоторые важные мои случаи и поступки. Всё время была мысль: «А вдруг я что-нибудь забуду или не так объясню», — но чем дальше, тем больше и больше чувствовалось, что батюшке объяснять ничего не нужно, он сам объяснял, почему и отчего то или другое случилось в моей жизни. Наконец батюшка спросил: «А ты хочешь завтра приступать к Божественному причащению?» — «Да, да, батюшка». — «Ну, так подойди к Божественной благодати», — и подвел меня к иконам. Я думала: «Вот сейчас начинается исповедь». Вдруг почувствовала епитрахиль на голове и услышала слова разрешительной молитвы: «Прощаю и разрешаю чадо мое духовное». Кто исповедовался у батюшки, тот знает, какая всегда радость бывает в душе от этих слов: «чадо мое духовное». Какое счастье быть его чадом! Исповедь окончилась, я вышла из хибарки и от всего пережитого только что — просто не понимала где я!..

15 августа. Сегодня была торжественная служба, служил епископ Михей. Потом принесли икону Калужской Божией Матери. Вечером удалось побывать у батюшки и выяснить вопрос, у кого мне исповедоваться дома. Батюшка заставил меня называть всех священников по имени, а когда я никак не могла вспомнить имя одного старичка-священника из кладбищенской церкви, он мне сказал у него и исповедоваться и прибавил, чтоб и отец Адриан тоже у него бы исповедовался. А он как раз и был духовником всего нашего духовенства. Батюшка много шутил, говорил, что приготовит отцу Адриану приход в Козельске и вызовет нас всех в Козельск через год.

Завтра сказал прийти к нему в двенадцать часов для напутствия на дорогу.

16 августа. С утра носили икону Калужской Богоматери по келлиям, потом все пошли ее провожать. У колодца Святого Пафнутия было освящение воды архимандритом Пантелеймоном. Так хорошо молилось, все время шла рядом с иконой, всю дорогу читали акафист и пели. Набрала воды и пошла к батюшке. Батюшка так трогательно снаряжал в дорогу. Дал мне свой носовой платок, куда увязал сухариков. Меня благословил иконкой Казанской Богоматери, на которой написал: «Благодать». Дал иконку для отца Адриана и вернул его крест. Так ясно, отчетливо читал молитвы напутственного молебна. Была мысль: «Хоть бы Господь привел побывать у батюшки». Попросила батюшку разрешить еще приехать. «Конечно, приезжай, приезжай зимой, тогда у меня народу мало и я скучаю». — «Батюшка, да ведь все равно народ у вас будет и трудно будет к вам попасть». — «Нет, нет, приезжай, я буду принимать тебя каждый день». Простилась с батюшкой с теплым, благодарным чувством. Хотя бы подольше сохранилось это состояние! Спаси его, Господи, дорогого нашего батюшку. Вечером выехала из Козельска».

Письма старца всегда кратки, но в них содержится точный ответ — наставление духовное по поводу того, о чем было спрошено. К сожалению, их сохранилось немного. Характерно для отца Нектария ориентирование корреспондента на мысль о вечном. «Желаю вам провести этот год и прочие годы жизни в богоугождении, в помышлениях о вечности, в делах для вечности, — пишет он 18 января 1922 года. — Врага и приносящие искушения злые мысли отгоняйте молитвою: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». Молитва эта может совершаться при всех занятиях». «Посылается скорбь всегда для того, — пишет старец в том же году, 7 сентября, — чтобы человек молитвою почерпнул милость Божию, сторицею скорбь превышающую… Дочке скажите, что здоровье ее души и тела зависит от частого и достойного приобщения Святых Христовых Таин. Пора воспользоваться данным ей даром жизни во славу Божию, ибо лишь в ней наше вечное блаженство, только в общении с Господом, в послушании слову Его, в чтении оного, только вера и праведность (или стремление к ним ежечасное), взятые вместе, а не раздельно, только безропотность и благодарение Бога за все посылаемое избавляют нас от всяких болезней, скорбей, напасти, возмещая все сии средства миром и радостью о Дусе Святе».

Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах (Мф 5, 11–12). Сие слово Божие да будет вам и утешением и крепкою надеждою. Стойте крепко в своей вере к Богу и уповании на Него, и Господь не посрамит. А что сделает Господь — во всем том положитесь на волю Божию, благую и совершенную. Так терпели святые мученики и так уповали, и Господь не посрамил их: прославил их и Сам прославился в них. Предлежат и вам таяжде слова, аще последуете стопам их. А что дороже всего — радость неизглаголанная вечного спасения, еже буди получити вам благодатью великого Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа (23 января 1923 года).

Глава VIII Гонимые за правду

Монастырь так или иначе жил духовной жизнью. Власти начали терять терпение. Об этом говорят два небольших документа из Калужского госархива (фонд Губисполкома).

Вот первый: «НКВД. Калужский губотдел. Секретно. Заведующему Отделом управления Козельского уездисполкома. При сем препровождается копия циркуляра, где говорится, что монахи состоять в артели не могут, и секретарю предлагается не регистрировать таковых… Их дело скоро будет слушаться в суде, и надо принять меры к их выкуриванию из монастыря. 20.01.1923 г. (Подпись)».

Следующая бумага относится к весне 1923 года, когда арестован был старец Нектарий и вместе с ним многие еще находившиеся в обители монахи. В Оптиной остались пока только музей и библиотека, а также больница (как уездная). Вот эта бумага: «НКВД. Калужский губотдел. Совершенно секретно. Циркуляр по Козельскому уезду. В связи с ликвидацией монастырей вся монастырская рать расползлась и разползается по окрестным деревням и ведет контрреволюционную агитацию среди крестьян против Советской власти, каковая агитация начинает чувствовать под собой почву, а поэтому ГПУ предлагает немедленно, совместно с уездисполкомами, выслать из территории уездов всех монахов и монашек по месту их происхождения. О последующем представить списки на этот элемент, куда каждое лицо выслать. 16 апреля 1923 г. (Подпись)».

Отцу Нектарию было предложено властями отказаться от приема посетителей. Это была угроза ареста. Тогда явились ему в тонком сне все прежние оптинские старцы и сказали: «Если хочешь быть с нами, не отказывайся от духовных чад своих!» И он не отказался. Не изменил порядка своей жизни ни в чем.

В самом начале 1923 года, в январе, приехала опять в Оптину матушка Евгения Рымаренко. Как и в предыдущее посещение обители, она вела дневник. Это уже, можно сказать, почти последние оптинские страницы, тем и драгоценнее они для нас.

[20 января] «Приехала, слава Богу; просто не верится, что Господь опять привел меня в благословенную Оптину… Наконец я и в хибарке; два часа, сейчас должен выйти батюшка. Чувствую, что очень волнуюсь и даже боюсь попасть к батюшке — такой сумбур в голове и усталость! Но вот вышел келейник отец Севастиан и попросил всех отъезжающих; за ними пошли все, и я в том числе. Стала я в сенцах, в очереди; слышу, как батюшка в приемной читает молитву к путешествию, всех отъезжающих кропит святой водой, а потом идет и ко всем нам с кропилом и каждого тоже окропляет. Подошел ко мне, поднял кропило и так ласково-ласково: «Матушка, радость ты наша, что же ты к нам приехала? Мы очень, очень благодарны, и нам это будет полезно, но что же мы можем тебе дать?» Покропил святой водой, обошел дальше всех, вернулся опять, подошел ко мне и потянул за руку; можно было остаться в приемной, но сделалось как-то страшно, да и чувствовалась усталость после дороги. В душе же было какое-то ликование — решила уйти со всеми остальными.

21 января. Сижу целый день. Батюшка на общем благословении очень ласков, иногда что-нибудь говорит, но не зовет. Наконец поздно вечером вдруг говорит: «А ты у нас ведь весь пост останешься, ведь правда?» Ушла с тревогой. Как же так? Ведь батюшка знает, что я остаться не могу.

22 января. Опять провожу время в хибарке. Уже начало четвертого, сейчас всех отошлют в церковь на повечерие. Кто сегодня будет счастливцем, кто останется здесь с батюшкой? Вдруг слышу, отец Севастиан докладывает обо мне; ответа батюшкиного я не слышу, но входит отец Севастиан и зовет меня. С трепетом перехожу порог приемной. Батюшки нет довольно долго. Много было передумано за эти минуты. Все переживания, которые казались горькими, тяжелыми, вдруг стали совсем неважными; вся обстановка комнаты действовала умиротворяюще, в душе было благоговение и трепет. Батюшка вошел: «Ну что же, как у вас? Рассказывай». Начинаю рассказывать. Батюшка перебивает и говорит, что я должна остаться на весь пост. Говорю, доказываю, рассказываю, с какими трудностями удалось уехать, а батюшка всё свое. Наконец говорит: «Ну, останешься первую неделю». Потом вдруг говорит: «Но ведь ты с отцом Адрианом совсем к нам приедешь весной, то есть летом?» Ничего не могу понять, опять те же слова!.. Просидела у батюшки до одиннадцати часов ночи. Были и шутки, но были и такие минуты, что трепет охватывал. В продолжение этого времени батюшка принял Лидию Васильевну (зав. музеем), меня же не захотел впустить [отпустить?]. И вот во время этих разных хозяйственных разговоров (тут и отец Петр приходил, другой келейник) у меня явилась мысль: «Как это батюшка должен уставать, как его внимание должно утомляться, как он может все время каждому отвечать на его вопросы!» Лидия Васильевна просит разрешения батюшки что-нибудь почитать, а батюшка поворачивается ко мне и говорит: «Ты знаешь, я ведь к вечеру начинаю лениться и ничего уже не могу, больше дремлю». Вот удивительно — батюшка уловил мою мысль! Лидия Васильевна ушла, пришла Анюта, батюшка засадил ее вязать, а я читала ему письма, которые он мне давал. Прочла письмо одной дамы, которая спрашивает, что же ей делать, что у них все церкви «живые»? Я спросила, что делать, если у нас дома все церкви будут «живыми». — «А ты приезжай с батюшкой к нам». Начинаю спрашивать объяснений. — «Пусть прихода не бросает, а только, если ему предложат оставить, все вместе приезжайте, я здесь устрою». Кончился наш вечер угощением меня и Анюты чаем с конфетами. Я ушла, как всегда от батюшки, унося мир и покой. Батюшка велел приходить к нему каждый день, но не верится, что он сможет принимать каждый день.

23 января. Не была совсем, были посетители деловые; батюшка даже извинился, сказал, что занят.

24 января. Опять была у батюшки с одиннадцати утра до одиннадцати вечера с перерывами на два часа. Как много слышала, как много почерпнула! Батюшка посадил ему переписывать, а в это время принимал. С чем только не приходили! Иногда чувствовала, что мешаю, что человеку неприятно присутствие постороннего, просила разрешения уйти — но батюшка не разрешал. В восемь часов батюшка принял двух девушек — Таню и Анюту, которые у него бывают почти ежедневно. Батюшка всех нас угощал… Девушки всё хохотали; когда батюшка уходил, говорили разные глупости и ели, ели без конца сладости. Мне было неприятно сидеть с ними, было обидно за батюшку, за самые стены хибарки, не знала что делать, чувствовала себя отвратительно. Еле-еле досидела; наконец стали уходить, было одиннадцать часов. Пришла мать Людмила, которая, кажется, должна была прочитать батюшке правило…

25 января. Встала с какой-то тяжестью в душе. Пошла в хибарку. Вхожу за другими и, смотря на портрет старца Амвросия, думаю: «Помоги ты мне разобраться в поведении батюшки». Батюшка благословляет меня и просит остаться. Все начинают выходить из приемной. Анюта и Таня хотят остаться, но батюшка отсылает их ко всенощной, потом запирает дверь на крючок, подходит ко мне и говорит: «Ну что же, матушка, как ты провела сегодняшний день?» — «Плохо, батюшка», — «Ну, ну, не сердись на меня». Трепет объял меня! «Батюшка, я разве могу сердиться на вас, но мне было так обидно за вас, и я вас не понимала, ведь там все ждут, а тут у вас две хохочут». — «Ну ничего, ничего, где уж тебе понять! Ты и своего батюшку иногда не понимаешь!» Стало сразу так хорошо, все сомнения отлетели, было стыдно, что осудила старца. Батюшка ласково погладил по голове и усадил на диван, дал читать вслух. Батюшка на вид дремал, но чувствовалось, что он не спит. Временами взглядывала на батюшку, и благоговение охватывало меня, чувствовалось, что батюшка творит молитву. Вдруг отец Севастиан докладывает: «Таня и Анюта». Батюшка вздрогнул и велел их позвать. Но мне уже ничего, я сижу, переписываю, а они пересыпают какие-то батюшкины продукты. Батюшка несколько раз подходил, ласково на меня поглядывая. В одиннадцать часов приходит мать Людмила, а мы уходим. Потом я узнала, что батюшка всеми мерами старался отвлечь этих двух девушек от той жизни, что они вели. Он их удерживал в хибарке, кормил сладостями, только бы они поменьше проводили время в своей легкомысленной компании.

27 января. Не знаю, что и написать сегодня, столько было пережито необыкновенных минут! Была у батюшки сначала с Анютой — отправил нас к вечерне, а потом я пришла и просидела одна с батюшкой до половины двенадцатого. Устроил это второй келейник батюшки отец Петр: он позапирал наружные двери и даже подвесил звонок, чтобы никто не помешал. Батюшка был какой-то особенный, он часто погружался в молитву, в эти минуты я боялась шевельнуться и все думала: «Ведь я не стою того, чтобы сейчас быть с батюшкой». Трудно описать этот вечер. Я писала, читала вслух; во время чтения батюшка часто прислонялся к спинке дивана и закрывал глаза. Что мне ни приходилось читать, все как-то или подходило ко мне, или казалось нужным для отца Адриана. Зашел разговор о последних временах. Батюшка сказал: «Нилус, правда, написал свою книгу давно, когда еще мало говорили об этом, он всё-таки очень увлекается в своих заключениях. Вот ты в этом деле и батюшке своему почаще говори: «Умерьте свои восторги». Нилус в своей книге поместил письмо одной девицы, в котором она описывает свой сон. Ей виделись святые на небе, которые сказали, что конец будет в 1924 году, но, может быть, еще будет отсрочка. Отец Иоанн Кронштадтский говорил о 1930 годе. У нас все время была опасность со стороны Гражданской власти, эти три года мы [Оптина] держались каким-то чудом, а теперь начинается опасность в самой Церкви нашей Русской. Ведь теперь началось вольнодумство в Церкви, а это опасно! Ты знаешь, если перевести апокалипсическое число 666, то получится вольнодумец».

Батюшка еще говорил из Апокалипсиса, но, к сожалению, мне не все было понятно, переспросить же боялась, так как несколько раз убеждалась, что в такие минуты батюшку переспрашивать нельзя, он сейчас обратит все в шутку. Помню еще знаменательные слова: «Тех, кто останутся верными Православной Церкви, где бы они ни были разбросаны, Господь всех соберет вместе, как апостолов при успении Богоматери».

30 января, воскресенье. У батюшки продолжаю бывать ежедневно. Просто не пойму, как это, почему? За что мне такая радость? Часто просиживаю у него часами одна в комнате, часто пишу ему или читаю, иногда бываю не одна, а с кем-нибудь. Но никогда батюшка не оставляет меня без внимания.

Раз был такой случай. Были мы вместе с Марусей калужской. Батюшка усадил меня писать, а она читала громко канон Богоматери Скоропослушнице. Батюшка сидел тут же и якобы смотрел в книгу. Это были какие-то необыкновенные минуты. Потом батюшка дал Марусе читать письмо «О церковном пении» из журнала «Русский инок». Я писала и думала: «Ведь это письмо читается для меня, чтобы я передала отцу Адриану, который сейчас интересуется вопросом церковного пения». Отец Севастиан вызвал батюшку на общее благословение, батюшка поднялся уходить. Маруся спросила его, подождать ли ей с чтением? Батюшка ответил: «Нет, нет, читай, это ты для матушки читаешь». Возвращается и говорит мне: «Помнишь, мы с тобой послали письмо отца Амвросия твоему батюшке? А вот сейчас пошлем и это». Как я рада, что предстоит новая переписка, что можно будет опять сидеть с батюшкой, а то я свое переписывание уже кончаю. Переписывала же я из жития Сильвестра Римского, его спор с евреями, а у батюшки есть один еврей, который хочет креститься, и ему, по словам батюшки, нужны доказательства нашей веры.

31 января. Сегодня батюшка сказал, что скоро вместо крестного знамения будет треугольник, в Москве у красных как будто это уже есть. Мол, окружающие иереи сначала хорошо к нам относились, хотя и не посещали нас, а теперь мы с ними разошлись во взглядах, одни подписались в «живую церковь», а мы нет, они нас обвининяют теперь в староправославии. Читала вслух брошюру о пророчествах в Апокалипсисе. Там говорится о последовательном снятии семи печатей, со снятием же последней, седьмой, последует конец мира. Период между шестой и седьмой будет более продолжительный, чем предыдущие, и будет делиться на семь более кратких. Батюшка посмотрел на меня и сказал: «Отец Иоанн Кронштадтский говорил, что шестая печать уже снята… понимаешь?» И так это батюшка сказал серьезно, вдумчиво, а потом опять начал шутить. Так трудно с батюшкой. Переспрашивать ничего нельзя. Если попросишь объяснения чего-нибудь — сейчас получаешь ответ: «У тебя есть твой батюшка, он тебе всё объяснит».

2 февраля. Сегодня причащались. Так было хорошо. Никогда не забуду о вчерашней исповеди. Полумрак в комнате, одна лампадочка горит, и батюшка с непокрытой головой в епитрахили и поручах. На этот раз исповедь была обыкновенной, по книжке, как принято в Оптиной. Батюшка поразил тем, что все помнил предыдущее, несмотря на такое, почти ежедневное, количество исповедников. И эта необыкновенная любовь и ласка: «Я прошу тебя этого не делать, я очень прошу тебя…» В эти минуты готова все обещать, а потом так скоро все забывается, и, увы, только короткое время звучит в ушах эта просьба батюшки и его разрешительная молитва… После причастия пришла к нему — так ласково-ласково поздравил… Но зато сегодня со второй половины дня начались испытания! Не могу понять, что случилось, почему это батюшка меня не оставляет у себя: ведь всегда, всегда я бывала у него, а сегодня вдруг, когда мне нужно обязательно окончить переписывать для отца Адриана, не могу попасть к батюшке. Он все отправляет меня: то обедать, то к вечерне, то, наконец, желает мне спокойной ночи. Я несколько раз говорю, что мне нужно уезжать; тогда батюшка мне говорит: «Вот крест вынесут, и поедешь, останься до четвертой недели Великого поста». В другой раз сказал, чтобы провела первую неделю, а обращаясь к присутствующим, сказал: «Вот я матушку усиленно оставляю на первую неделю Великого поста, а она мне отвечает, что ей не нравятся постовые напевы, и потому она хочет уезжать». Наконец около десяти часов вечера иду сама к батюшке… Он встречает: «Что же ты не приходила писать? Я ведь тебя жду целый день». Я начала просить разрешения завтра (пятница масляной недели) уехать, так как мне обязательно нужно быть дома к Прощеному воскресенью. Сначала батюшка убеждал остаться первую неделю, но потом согласился отпустить меня завтра и объявил, что у нас «прощальный вечер».

Окончила переписывать для отца Адриана; батюшка начал делать приписки на этом письме о церковном пении. Вошла одна дама из Смоленска, батюшка дал ей читать вслух акафист, присланный отцом Адрианом, — «Неувядаемый Цвет», а сам продолжал писать. Дал для отца Адриана книгу Ефрема Сирина и помянник. С грустью уходила, зная, что это уже последний вечер.

3 февраля, четверг. Сегодня прощалась с батюшкой и пробыла одна с одиннадцати до четырех часов. Как подумаю, что уже вечером буду сидеть на вокзале, а не в этой милой, дорогой комнатке! Только подумала, а батюшка дает письмо читать и говорит: «Видишь, какие мне пишут письма». Читаю: «Милый, дорогой батюшка, вспоминаю вашу хибарку, так грустно, что уехала…» и т. д. Я смеюсь и бросаю письмо. «А ты мне будешь писать?» Говорю, что меня смущает то, что мои письма ему будет читать кто-нибудь из посторонних. Батюшка говорит, что он мои письма будет читать сам. Потом говорит: «Хочешь, я напишу тебе письмо сам? Только ты не взыщи за каракули». Батюшка всегда так ласково говорит об отце Адриане и так убедительно просил, что бы он не подписывался в «живую церковь». «Ты знаешь, все священники, которые бывают у меня и которые подписались, говорят: будто мы что-то потеряли. Это — благодать отошла». Прошу батюшку, чтобы он не забывал меня благословлять заочно. «Буду, буду всегда; как девять часов вечера, так и знай, что я тебя благословляю». Вот радость-то, вот хорошо! Когда читал молитву к путешествию, прервал ее и сказал мне: «Видишь, мы молим Господа, чтобы ты еще приехала к нам»».

Отец Нектарий не любил самовольно юродствовавших, а иногда и наказывал за это. Но как? Н. Павлович пишет, что в хибарку приходила одна девица, юродствовавшая без благословения. Здесь, ожидая приема, она бессмысленно смеялась, пела песни, ругалась. Вот вышел однажды старец на общее благословение и, когда подошел к этой девице, поднял руку с грозным отстраняющим жестом, стал, держа руку все так же, отступать от нее. Когда он скрылся в келлии, девица упала в судорогах. «Страшное впечатление оставила во мне еще одна история, — пишет Н. Павлович. — После Рождества я поехала из Оптиной в Москву. Одна монахиня, м. А., при мне просила батюшку, чтобы он позволил мне привезти с собою в Оптину ее больную слепую сестру, которая находилась в то время в одной московской богадельне. Батюшка не благословил, он только велел мне навестить ее, передать посылку от м. А. и попросить отца Сергия, чтобы тот причастил больную. Я поехала в богадельню. Среди грязной палаты я увидела худенькую, измученную женщину, по которой ползали вши. Когда я назвала ей имя отца Нектария, на лице ее отразился дикий ужас, как у затравленного животного… Я, как могла, ее утешила, успокоила и сказала, что на днях к ней приедет отец Сергий и причастит ее. Когда я вернулась в Оптину, батюшка сказал: «Видишь ли, она два раза спрашивала меня, как ей жить. Я благословил ей идти в монастырь, но она не послушалась меня и вот, видишь, ослепла». А затем, обернувшись к монахине Анне (сестре болящей), прибавил: «Она скоро умрет, но перед смертью прозреет и последние дни будет очень хорошо жить, а похоронят ее самым лучшим образом». И действительно, так и случилось».

Наступал последний для оптинцев Великий пост в обители — на Страстной монастырь будет окончательно закрыт. Старец Нектарий это знает, но, по крайней мере на людях, спокоен и поддерживает обычное течение своей жизни в скиту, хотя о нем уже кто-то хлопочет в связи с устройством здесь кожевенного завода…

Приходят к старцу художники — Николай Никифорович Беляев из Нижних Прысков, Лев Александрович Бруни с женой Ниной Константиновной (они нанимают жилье на Рыбной даче, принадлежавшей ранее Оптиной). По предложению старца — еще некоторое время тому назад — Лев Бруни написал икону Преображения Господня («Ваш образ будет иметь действие сначала на мысли, а потом и на сердце», — сказал он). Н. Павлович вспоминала: «Л. написал чудесный по краскам образ, но эффект сияния этого белого света достигался тем, что на первом плане подымались черные узловатые деревья. Увидев их, батюшка приказал их стереть: ничто не должно омрачать такого светлого проявления. И Лев, плача, стер. Тогда батюшка не объяснил, ни почему он приказывает стереть деревья, ни каков должен быть Фаворский свет. И вот теперь он заговорил об этом: «Это такой свет, когда он появляется, все в комнате им полно, — и за зеркалом светло, и под диваном, — батюшка при этом показал и на зеркало, и на диван, — и на столе каждая трещинка изнутри светится. В этом свете нет никакой тени; где должна быть тень — там смягченный свет. Теперь пришло время, когда надо, чтобы мир узнал об этом свете». Говорил он нам о незримой физическому взору красоте; как под видом нищего старика однажды явился Ангел. И лик батюшки был так светел и прекрасен во время этих рассказов, что мы не смели глядеть на него: казалось, в любую минуту может вспыхнуть этот дивный свет… Много раз просили у старца благословения написать его; но он всегда отказывался: «У меня нет на это благословения предков»».

Лев Бруни запечатлел на акварельном рисунке последнюю службу в оптинском храме. Вообще он много рисовал и обитель, и скит, разные уголки их и храмы. Сделал мимолетные карандашные зарисовки со старца Нектария.

Приехал однажды племянник писателя Антона Павловича Чехова Михаил Чехов, московский актер. Увидев фотографию Чехова, старец сказал: «Вижу проявление духа». И когда Павлович поехала в Москву, он «за послушание» велел ей пойти к актеру и пригласить его в Оптину. Тот приехал. Старец долго беседовал с ним, благословил его и запретил ему уезжать за границу. «Вы там потеряете связь с душой русского народа», — сказал он.

Н. Павлович вспоминает, что она в последние месяцы перед закрытием Оптиной перед повечерием ежедневно бывала у отца Нектария. Он просил ее почитать ему что-нибудь вслух (как и матушку Евгению Рымаренко). Но тут выбор чтения был несколько иной, чем в случае с матушкой, — читались вслух стихотворения Пушкина, сказки, собранные А. Н. Афанасьевым, а также сказки, собранные братьями Гримм. Пожелал старец познакомиться и с новой поэзией, и Павлович читала ему стихи своих друзей — Блока, Ходасевича. Упомянута в связи с этими чтениями книга немецкого историка Шпенглера «Закат Европы». Старец расспрашивал и Чехова, и Павлович о состоянии сегодняшней культуры — что происходит с народным образованием, что в театрах, какие выходят книги… Михаил Таубе (монах Агапит) по благословению старца записывал многое из того, что он говорил, но эти записи не сохранились. Часто бывал у старца отец Никон (Беляев), будущий преподобный, исповедовался у него, беседовал. Отец Нектарий благословил его принимать мирян, исповедовать, отвечать на вопросы, вообще окормлять духовно.

За неделю перед Страстной, в марте 1923 года, во второй раз арестовали в обители архимандрита Исаакия, а вслед за ним владыку Михея и нескольких из старшей братии. В тюрьму была превращена хлебня. Накануне Страстной арестовали отца Никона — было Вербное воскресенье.

Именно в этот день власти объявили монастырь окончательно закрытым. Ликвидационная комиссия особенно заботилась об «изъятии ценностей», поэтому арестованных монахов вызывали на допрос. Власти подозревали, что оптинцы многое из ценного спрятали. Казанский собор по просьбе жителей деревни Стенино оставлен был на время как приходской и там позволено было служить отцу Никону.

В дневнике, который вела тогда мать Л. Бруни монахиня Анна, следуют записи:

«1 апреля. Арест отца Никона (Беляева). Арест в семь часов Л. В. Защук.

3 апреля. Освобожден владыка Михей с келейниками. Около двух часов дня арестован сотрудник музея Таубе.

5 апреля. Освобождение из-под ареста М. М. Таубе и всех, кроме отца Нектария и Л. В. Защук. Около шести часов предъявлено обвинение отцу Нектарию (Тихонову) в сокрытии ценностей. Отъезд из Оптиной под конвоем в город Козельск отца Нектария (в больницу) и Л. В. Защук (в арестный дом).

17 апреля. Снятие караула с отца Нектария…

27 мая. В пять-семь часов «товарищи» Панков и Кузовков — раздача вещей из хибарки старца Нектария».

Казанский храм как приходской действовал до 18 августа 1923 года — в этот день его опечатали.

О моменте обыска в келлии старца сведения вспоминавших это или писавших с чужих слов — как и о его аресте — несколько разнятся. Но в целом картина ясная.

Мать Нектария писала: «В келлию свою старец никого никогда не впускал, так что келейники не знали, что там находится. Когда же пришли описывать его имущество, в первый раз вошли туда и келейники. И что же увидели? Детские игрушки! Куклы, мячики, фонарики, корзинки! Делавшие опись спрашивают: «Зачем это у вас детские игрушки?» А он отвечает: «Я сам как дитя». Нашли у него церковное вино и консервы — он им и говорит: «Выпейте и закусите». Они и распили вино. Во время ареста у него распух глаз, и его поместили сначала в монастырскую больницу, а потом в тюремную. Когда он выезжал из монастыря (на санях), последние слова его были: «Подсобите мне» — это чтобы ему помогли влезть в сани; сел, благословил путь свой и уехал».

Протоиерей Василий Щустин вспоминал случай (рассказал его матушке Нектарии): «После отъезда отца Нектария из Оптиной в его келлию большевики привели некоего оккультиста для обнаружения, как они думали, скрытых здесь сокровищ. Известно, что они широко пользовались оккультными силами для своих целей. Была ночь, в келлии горела керосиновая лампа. Колдун-оккультист начал свои чародейства, и, хотя лампа продолжала гореть, в комнате наступила тьма. Здесь находилась одна монахиня… Она взяла четки отца Нектария и ими начертала крестное знамение. Сразу стало светло, а чародей бился на земле в конвульсиях эпилептического припадка».

Отец Петр (Швырев), младший келейник отца Нектария, вспоминал: «Арест. Во время первого допроса батюшка молчал. Потом ему говорят: «Вы озлобляете своим молчанием». — «А Господь Иисус Христос тоже молчал, когда Его допрашивали»».

«Его вели по скитской дорожке, — пишет Н. Павлович, — в монастырский хлебный корпус, превращенный в тюрьму. Дорожка мартовская, обледенелая. Он шел и падал. Келлия (в хлебне), где он сидел, была перегорожена не до верху. Во второй половине были конвойные. Они курили. Он задыхался. Потом его перевели в больницу. В Страстной Четверг, как ударили к двенадцати Евангелиям, повезли в тюрьму в Козельск. За кучера ехал брат Яков. Сначала привезли его в милицию, там было очень плохо, а потом удалось устроить батюшку в больницу, только часовых здесь поставили. Следствие показало, что он не повинен ни в какой контрреволюции, он был освобожден, даже имущество было ему возвращено, но по административным соображениям его выслали за пределы губернии».

«Когда батюшку взяли, то поместили его в корпусе (в обители), что налево от ворот в нижнем этаже, где была булочная. Было там сыро и холодно, и батюшка заболел очень сильно, но, как мы его ни упрашивали потребовать доктора, он не требовал, хотя и соглашался как будто на нашу просьбу. Наконец мы сами так устроили, что доктор попал к нему. Доктор сказал, что больного немедленно надо поместить в больницу. Батюшку вынесли на руках и повезли в город, в милицию. Там он просидел всю ночь в накуренном помещении, в шуме, в гаме ужасном. Потом повезли его в больницу. Тут пришлось ждать опять целый час на холоду, пока придет заведующая. Дали место. Поставили патруль. Мы разными подачками задабривали дежурных и выпрашивали разрешения пройти к батюшке и всегда его навещали и все нужное приносили ему», — это пишет шамординская монахиня Анна.

Н. А. Павлович поехала в Москву и хлопотала там об освобождении старца Нектария. Для этого она добилась приема у Н. К. Крупской в Наркомпросе — Павлович короткое время работала под ее началом во Внешкольном отделе образования. В докладной записке она писала, что взяли ее родного деда (имелся в виду отец Нектарий), ни за что посадили и едва ли не приговорили к расстрелу за сокрытие ценностей, хотя он неимущий монах и не мог ничего скрывать. Крупская обратилась к первому заместителю Ф. Э. Дзержинского А. Г. Белобородову, и тот отправил в Козельск предписание — «исправить перегибы на местах», в частности освободить монаха Н. Тихонова и ограничиться его высылкой из пределов губернии.

17 апреля 1923 года старец Нектарий был освобожден и передан «внучке» — Н. А. Павлович с приказом увезти его подальше от Оптиной пустыни. По благословению старца Павлович перевезла его на хутор Плохино, на границе Калужской и Брянской губерний. Она же перевезла туда и все имущество старца, то есть все необходимое для жизни, в том числе книги, иконы, церковные облачения.

«Сначала он поехал на хутор Василия Петровича (Осина. — М. Л.) в сорока пяти верстах от Козельска, — писала Н. Павлович, — но это еще Калужская губерния — две с половиной версты от границы ее с Брянской, и оставаться здесь нельзя. Здесь батюшку поместили в отдельном доме. С ним был келейник Петр (Швырев). Потом приехала я с Феней (Фекла Михайловна Ткачева, впоследствии схимонахиня Фомаида. — М. Л.). Батюшка был очень печален, плакал целыми днями. Хозяева служили ему от всего сердца. Василий Петрович и жена его — истинные христиане и преданные батюшке духовные дети. И нас они привечали как родных. Здесь батюшка выходил иногда на воздух, гулял в полях; однажды я гуляла с ним. Он был в коричневом подряснике, в широкой светлой соломенной шляпе, раньше принадлежавшей отцу Иоанну Кронштадтскому. Я вела батюшку под руку. На неровных местах поддерживала его, а он шел тихими, мелкими, колеблющимися шагами. Мы сначала пошли в сад — прекрасный, весь цветущий. Батюшка посмотрел на него, вдохнул аромат, улыбнулся и сказал: «Я боюсь клещуков». Я обещала принести ему цветущих веток в комнату. Потом мы пошли осматривать двор, машины, постройки. У Василия Петровича культурное хозяйство. Батюшка всем заинтересовался: и колодцем, и машинами — благословлял всё. С любовью и особенным уважением благословил старушку-работницу. Потом еще долго стоял на крылечке…

На хуторе он прямо сказал мне: «Не спрашивай меня ни о чем. Сейчас я не могу быть старцем. Ты видишь, я не знаю, как сейчас собственную жизнь управлю». И я служила ему как дочь и как сиделка, не спрашивая ни о чем. Наш день проходил так: я спала с Феней в том же доме, где он, на другой половине. Утром мы шли на благословение, и я оставалась и поила батюшку чаем. Потом я убирала посуду, а батюшка начинал перекладывать сухарики или сидел в страшной грусти. Однажды я заметила, что он нервничает и как-то не так, как всегда, возится со своими коробочками. Я спросила, что с ним, и [сказала,] чтобы он оставил все это, я уберу. Он сказал очень быстро и жалобно: «Ты думаешь, мне легко? В скиту у меня посетители были, и грядка моя была под окном, и я трудился там. А сейчас что мне делать?» Он никого не хотел принимать, и я умоляла пожалеть приходивших». И вот однажды он «пожалел». Павлович пишет: «На моих глазах он выпрямился и стал величественным. Вошли посетители. Перед ними был оптинский старец. Он говорил с силой и властью». «Обедали мы розно, — продолжает Павлович. — Он у себя, я у Василия Петровича, затем он отдыхал один, а я уходила гулять. Часов в пять мы вместе пили чай. Затем приходили хозяева, разговаривали и молились. Потом опять порознь ужинали, и после ужина я к батюшке обычно не входила».

Вот еще воспоминания Н. Павлович (в поздней записи): «Осины предоставили батюшке отдельный домик. Скоро туда приехали еще две духовные дочери старца. Батюшка был глубоко потрясен и печален… Всё утешение его было в молитве. Однажды уходящий от него обернулся и увидел, как батюшка — с руками, простертыми как у ребенка, зовущего мать, — весь обратился к иконам. Он пребывал в великой борьбе душевной». «Я помню, на хуторе В. П., — пишет Павлович, — он (отец Нектарий. — М. Л.) стоит на крылечке и глядит на плохинскую дорогу, по которой тянутся возы на базар. Он глядит своим прекрасным, умным взором и круто оборачивается ко мне: «Н.! Пойми, ведь я пятьдесят лет этого не видел»».

Василий Петрович Осин впоследствии вспоминал: «Была у нас работница — старушка Марфа. Батюшка очень любил ее, благословлял всегда. Она совсем нищая была. Родные у нее кое-какие были, так они ее из дому выгоняли, ругали, били даже. Стала она жить у нас, работала как раба купленная. И в церковь чуть ли не раз в год ходила — поговеть на Пасху. А как ее Господь перед смертью утешил. Вижу я, совсем помирает она, велел я запрячь лошадь да свезти ее в село причастить. Обычно батюшка наш причащал больных в сторожке, а тут велел для Марфы церковь открыть. Возвращается она домой, а лицо у нее такое светлое: «Уж как меня, Васильюшка, Господь утешил. У самого алтаря батюшка причащал меня». Лежит Марфа на лавке, уже нет сил ходить, а то все перемогалась, ходила. Жена говорит: «Помрет она тут, мы ее бояться будем. Вези ее к родным или в больницу», — а я смотрю — у Марфы слезы на глазах. «Не бойся, голубушка, никуда я тебя не повезу. Лежи, поправляйся». Осталась она у нас. Только вхожу я к ней, вижу, ножку опускает она на пол, словно встать хочет, а сама стала клониться набок, и головка запрокинулась. Я подбежал, поддержал ее, а Марфа потянулась и тут же умерла, как уснула. Такая блаженная кончина! Я сейчас же послал за родными, за монахиней — Псалтирь читать. Обмыли ее, положили, лежит она и ни у кого к ней страху нет. Я потом спрашиваю у батюшки Нектария: «Почему мы ее не боялись, а других покойников боимся?» А он говорит: «Около праведных нет страха. Тут святые Ангелы у тела, и душа их чувствует и не боится. А если человек грешный был, то у тела злые духи, а душе от тела сразу отлучиться нельзя. Вот она и видит врагов своих и полыхается. Отсюда и наш страх». Марфа уж очень добра была. Что ни дашь ей — всё раздаст. Подарил я ей полушубок, она к обедне надела, а на следующий день опять раздетая ходит… «Где полушубок?» Отворачивается: «Племянник у меня бедный, ему нужнее». Я ей тогда из старенького кое-что сшил — опять не носит. Девчонке отдала какой-то. Жена сердится: «Что ты, Марфа, все отдаешь, на тебя не напасешься, да ты вспомни, как тебя били да ругали». А Марфа смеется: «Они молоденькие, им нужнее». И полушалок еще отдала, себе на голову тряпку повязала, ходит грязная. Я говорю: «Мне и есть из твоих рук противно. Сшейте ей холщовые фартуки». Ну, фартуки она уж носила, а на голове тряпка по-старому. Животных она еще очень жалела. Как овца ягнится, плакала Марфа от жалости и ягнят на руках носила…

А с батюшкой Нектарием некогда ей было разговаривать, когда он жил у нас. Только благословением его утешалась. Однажды батюшка вышел в поле погулять, а Марфа белье несла на реку, корзиночка у нее на плече. Поспешила она батюшку под локоток поддержать, да сама и споткнулась, а батюшка подымает ее, смеется и крестит: «Видишь, меня хотела поддержать, а сама упала». Вот и пошли они оба, старенькие: батюшка в шляпе соломенной, а Марфа его под локоть поддерживает, а на другом плече у нее корзинка с бельем».

Глава IX В Холмищах

Итак, отцу Нектарию предписано было властями покинуть Калужскую губернию. «Батюшка просит меня, — пишет Н. Павлович, — поехать и посмотреть, где ему лучше устроиться — в самом Плохине или в Холмищах у Андрея Ефимовича Денежкина, родственника Василия Петровича, который всячески уговаривает батюшку переехать к нему. В Плохине слишком шумно и нет подходящего помещения. Еду в Холмищи. Там прекрасный домик, батюшке предлагается целая изолированная половина, хозяин — предупредителен до крайности. Я выбираю Холмищи, возвращаюсь к батюшке и советую переехать сюда».

В это время Павлович заболела малярией и вынуждена была уехать в Москву лечиться. Отец Нектарий переехал на новое место с помощью нового своего хозяина.

«Милость Божия бесконечна к любящим Его, — писала мать Нектария. — Теперь ему покойнее, чем было в скиту. Последнее время к нему приходило множество народа (главным образом монахини). Он всех исповедовал, благословлял и, по-видимому, очень уставал. Кроме того, был игуменом скита. Теперь ему гораздо покойнее — у него две светлые комнаты и передняя, тепло. Монах варит ему обед, а хозяин читает правило. Посетители бывают очень редко. Он такой светленький, радостный, весь преисполнен благодати. Отблеск этой небесной радости изливается и на приходящих к нему, и все уходят от него утешенные, умиротворенные».

Она же в письме от 1 декабря 1923 года: «Дедушка живет в деревне у одного крестьянина. У него две хорошие комнаты: спальня и приемная, с ним живет его келейник Петр, ухаживает за ним и при этом даром работает хозяину. Домик очень хороший: потолки высокие, окна большие, светло и уютно. Дров в лесу сколько угодно: поезжай и набирай. Постоянно Дедушку посещают родные и знакомые со всех сторон. Я прожила у вдовы-матушки вблизи Дедушки два месяца, часто виделась с ним».

Правда, скоро та же матушка увидела, что обстановка возле отца Нектария становится сложнее. Власти стали давить на Андрея Ефимовича, требовать большого налога, запрещать старцу принимать людей под угрозой репрессий. «Дедушку притесняют, — пишет она. — Прошлый раз, когда я у него была, он говорил: «У меня всё, всё плохо». Видно, он предвидел, как его и его хозяина будут притеснять. В это лето Дедушке грозили Камчаткой, вот он и шутит с О-м, — что это за Камчатка, не встречал ли он ее в географии? Дедушка очень грустит… Не знаю, свои ли у него душевные переживания или он страдает за мир».

Петровским постом 1923 года приехала в Холмищи матушка Евгения Рымаренко со своим мужем священником Адрианом. «Ехали мы вместе с отцом Адрианом, — писала матушка. — Он был болен и ехал в Киев посоветоваться с врачами. Заезжали в Козельск, где собралась почти вся братия оптинская, чтобы узнать подробно, как проехать к батюшке в село Холмищи… Наняли мы одного старичка-крестьянина, помню, его называли по отчеству Ермолаевичем, и поехали. С нами ехал секретарь батюшки отец Кирилл (Зленко) и еще один молодой человек, киевлянин. Село Холмищи от Козельска в шестидесяти верстах, а от станции Думиничи Московско-Курской дороги — в двадцати пяти. От Козельска мы ехали по большой дороге, а потом свернули на проселочную. В одном месте переезжали паромом реку. Вообще там местность болотистая и весной и осенью дороги настолько плохи и залиты водой, что временами и почту доставлять было нельзя.

Мы приехали к вечеру. Батюшка жил у одного зажиточного крестьянина Андрея Ефимовича Денежкина, очень грубого и крутого нрава. Он был вдовец, имел двух мальчиков. В то время у него жила его родственница, монахиня, с батюшкой же приехал его второй келейник отец Петр. Батюшке была отведена половина избы, отделенная коридором от помещений хозяина. У батюшки была маленькая передняя, приемная и его личная комната. Не могу без грусти вспомнить об этом посещении батюшки. Он совершенно ничего не говорил, а только повторял: «Я сейчас болен, в изгнании, без своей братии, я сам ничего не знаю и нуждаюсь в поддержке». Отец Адриан еле-еле упросил его поисповедовать. Батюшка, поисповедовав, отдал ему обратно привезенную епитрахиль со словами: «Она будет тебе полезна». Послал отца Адриана для выяснения некоторых вопросов к владыке Михею, который жил где-то под Козельском (в деревне Морозово. — М. Л.). Меня батюшка отказался исповедовать, а послал к иеромонаху отцу Никону, который еще служил тогда в оптинском храме, существовавшем некоторое время как приходской. Я много наплакалась. Мы с отцом Адрианом пробыли только сутки и уехали обратно в Козельск».

Приезжал в Холмищи духовник старца Нектария отец Досифей (Чучурюкин) из Козельска. Оба они некогда были духовными чадами архимандрита Агапита (Беловидова). Отец Досифей в Козельске исповедовал братию и отчасти старчествовал, как бы поневоле, так как к нему часто обращались и богомольцы-миряне. Он был очень скромен и всегда старался избежать роли наставника, отсылал к отцу Никону. Но архимандрит отец Исаакий благословлял людей обращаться к нему. Власти следили за ходящими в Холмищи к старцу, поэтому братия делали это по возможности тайно, шли даже переодевшись по-женски в шубу и платок, замотав бороду, чтоб не видно было. Отец Исаакий посылал нередко к отцу Нектарию с разными вопросами иеромонаха Аифала (Панаева), оптинца, который в последнее время был рабочим в музее «Оптино», а потом поселился со всеми братиями в Козельске и тут служил в храме. «Он шел пешком все шестьдесят верст, — вспоминала монахиня Амвросия (Оберучева), — хотя вообще был слаб здоровьем. Однажды, вот так придя, он вошел к батюшке и стал на колени в ожидании благословения. Батюшка, зная его как идеального послушника, вероятно, для примера окружающим, как бы не обращая внимания на коленопреклоненного отца Аифала и оставив его в таком смиренном положении, стал обходить ряд других пришедших и только когда со всеми окончил, благословил его и принял от него поручения. Отец Аифал все это время так и простоял перед батюшкой на коленях».

Мать Анастасия вспоминала, как она вместе с о. Досифеем пришла в Холмищи: «О. Досифей стоял в одной комнатке, когда из своей комнаты вышел о. Нектарий. Оба старца повалились друг другу в ноги, и никто из них не хотел первым вставать». М. Анастасия стояла в сторонке и плакала от умиления.

Мы видели, что некоторые из вспоминавших о первом времени жития старца в Холмищах упоминали о его унынии, но думаем, что они по-настоящему не понимали внутреннее состояние старца. От уныния он всегда предостерегал обращавшихся к нему людей. И в это скорбное время из Холмищ пишет он, например, среди многих писем такое (некоей «достоуважаемой Ольге Михайловне»): «Идите путем смирения! Смиренным несением трудных обстоятельств жизни, смиренным терпением посылаемых Господом болезней; смиренной надеждою, что не будете оставлены Господом, скорым помощником и любвеобильным Отцом Небесным; смиренною молитвою о помощи свыше, об отгнании уныния и чувства безнадежия, которыми враг спасения тщится привести к отчаянию, гибельному для человека, лишающему его благодати Божественной и удаляющему от него милосердие Божие».

Матушка Евгения Рымаренко вновь приехала к отцу Нектарию в мае 1925 года. В этот раз были здесь София Александровна Энгельгардт, некая Мария из Гомеля и отец Никон (Беляев). В день Преполовения матушка записала: «Так хорошо около батюшки, за что это мне? Невольно является мысль: «Кому много дано, с того много и взыщется». Когда я вошла с другими, батюшка вышел из своей комнаты с пением «Христос Воскресе…» — в розовой епитрахили, в цветном поясе, такой радостный и весь сияющий. Он очень ласково преподал мне первое благословение, сказал, что рад мне… С четырех часов до позднего вечера я провела у батюшки. Батюшка расспрашивал о нашей жизни, спросил, что волновало отца Адриана последнее время. Вечером Андрей Ефимович читал, а все пели канон и акафист преподобному Серафиму. Батюшка тоже присутствовал и пел. На другой день утром Мария читала правило, я присутствовала, потом все, получив благословение, пошли пить чай на хозяйскую половину. Часа через два всех позвали опять к батюшке. Отец Никон перед своим отъездом читал акафист Спасителю и Божией Матери и служил молебен. Настроение было молитвенное».

Врач Сергей Алексеевич Никитин (впоследствии владыка Стефан, епископ Калужский и Боровский) по окончании учения колебался в выборе направления своей медицинской деятельности — заняться ли теоретическими исследованиями или стать практикующим врачом? Он решил поехать к старцу Нектарию для решения этого дела.

О той поездке рассказал друг его Борис Холчев (впоследствии архимандрит). «Привез его, — писал он, — отец Никон в Холмищи в сумерках, «пришедше на запад солнца». В добротной крестьянской избе Андрея Ефимовича на половине отца Нектария читались вечерние молитвы. В горнице тихо, слушали чтение несколько человек. Сергей Алексеевич с отцом Никоном молча присоединились к ним. Особый молитвенный уют с мерцающей перед образами лампадой и журчанием благоговейного человеческого голоса, ровно произносящего строчку за строчкой из творений великих авторов-молитвенников Макария, Антиоха, Златоуста, Дамаскина. Чтение кончается. Близится отпуст. И вот из-за легкой перегородки появляется седенький согбенный старец. Как-то по-особому он идет. «Едва топчется», — подумал Сергей Алексеевич, и какие-то новые для него, чужие навязчивые мысли овладели сознанием. — «К кому ты пришел? Ведь этот старикашка, должно быть, выжил из ума? Смешно». Незнакомое чувство противной досады, легкой озлобленности, оскорбленного самолюбия омрачило внутренний мир Сергея Алексеевича. Кто-то невидимый, но злой настойчиво навевал ему чувство вражды к внешности, движениям, интеллектуальным и духовным способностям «скорченного старикашки». Уйти бы… Между тем отец Нектарий произнес отпуст и присутствующие стали по одному подходить к нему за благословением. Сергей Алексеевич делает то же со всем внешним уважением к священному сану старца. Отец Нектарий всех благословил, но сказал, что плохо себя чувствует и просит приехавших воспользоваться гостеприимством на половине Андрея Ефимовича. Тогда отец Никон замолвил слово за Сергея Алексеевича, сказав, что, дескать, вот московскому врачу нужно будет завтра рано уехать, чтобы к сроку попасть на работу. Старец согласился поговорить с Сергеем Алексеевичем тотчас и оставил его в горнице. Все прочие вышли. Отец Нектарий с трудом добрался до кресла у стола и предложил гостю присесть, сам сел в кресло, выпрямился несколько и спросил Сергея Алексеевича: «Скажите, а не приходилось ли вам изучать священную историю Ветхого Завета?» — «Как же, учил», — ответил Сергей Алексеевич. — «Представьте себе, — переходя от вопроса к повествованию, стал говорить отец Нектарий, — ведь теперь совершенно необоснованно считают, что эпоха, пережитая родом человеческим в предпотопное время, была безотрадно дикой и невежественной. На самом деле культура тогда была весьма высокой. Люди много умели делать, предельно остроумное по замыслу и благолепное по виду. Только на это рукотворное достояние они тратили все силы тела и души. Все способности своей первобытной молодой еще природы они сосредоточили в одном лишь направлении — всемерном удовлетворении телесных нужд. Беда их в том, что они стали плотью. Вот Господь и решил исправить эту их однобокость. Он через Ноя объявил о потопе, и Ной сто лет звал людей к исправлению, проповедовал покаяние пред лицом гнева Божия, а в доказательство своих слов строил ковчег. И что же вы думаете? Людям того времени, привыкшим к изящной форме своей цивилизации, было очень странно видеть, как выживший из ума старикашка сколачивает в век великолепной культуры какой-то несуразный ящик громадных размеров да еще проповедует от имени Бога о грядущем потопе. Смешно».

Сергей Алексеевич, сначала не понимавший, к чему, собственно, отец Нектарий стал говорить о допотопной культуре, вдруг узнал в словах старца знакомые выражения. Ведь именно такая мысль шипела у него в голове, когда он впервые увидел старца… Этот «старикашка», оказывается, прочитал его мысли. Сергеем Алексеевичем овладело сильное смущение. Отец Нектарий прервал его смущение удивительно обыкновенной фразой: «Небось устали с дороги, а я вам про потоп». Его благообразное лицо в сединах, как в нимбе, светилось детски чистой улыбкой. Глаза излучали добро и мудрость. Он предложил Сергею Алексеевичу прилечь на диван, а сам стал готовить письма для отправки с утренней оказией. Усталость быстро погребла под собой все остальные чувства Сергея Алексеевича. Он уснул. Только где-то среди ночи его потревожил шорох. Проснулся. Это батюшка отец Нектарий пробирался между столом и диваном к себе в келейку за дощатой перегородкой.

Сергей Алексеевич вскочил и подошел под благословение, чтобы проститься. Батюшка благословил его, приговаривая: «Врач-практик, врач-практик». Так был дан ответ на невысказанный вопрос о профиле медицинской работы Сергея Алексеевича. Это было даже больше, чем ответ, долгое время после того Сергей Алексеевич был врачом-практиком в любых условиях, на свободе и в заключении. Он и потом, когда стал священником, а позже епископом, применял свои колоссальные медицинские познания в деле пастырского душепопечения».

В 1925 году, зимой, после почти двух лет отсутствия, приехала в Холмищи Надежда Александровна Павлович с подругой Ниной Константиновной Бруни (женой художника). Об этом времени сохранились ее отрывочные воспоминания. «Я помню комнату в Холмищах, — писала она. — Лампада и свеча пред образами. Я вхожу — он в епитрахили сидит в кресле. Вдруг он со стоном подымается и показывает мне, чтобы я шла за ним к образам. Вынести этот страдальческий стон его (вставшего с постели из-за меня) невозможно. Поддерживаю, когда он идет. А там, пред образами, границы миров совсем стираются. Я чувствую, как оттуда надвигается волна Божьего присутствия, а батюшка рядом со мною — приемник этой волны. Я становлюсь на колени немножко позади него, не смотрю на него, а только держусь за его руку или за ряску».

Павлович записывала отдельные высказывания старца, вот несколько таковых, относящихся к 1925 году. «Он говорил нам и о послушании. Хвалил N. за то, что она приняла послушание, и говорил, что это важнейшее приобретение в жизни, которое она сделала. Самая высшая и первая добродетель — послушание. <…> Христос ради послушания пришел в мир. И жизнь на земле есть послушание Богу. Человеку дана жизнь на то, чтобы она ему служила, а не он ей. Служа жизни, человек теряет соразмерность, работает без рассудительности и приходит в очень грустное недоумение: он и не знает, зачем он живет. Это очень вредное недоумение, и оно часто бывает. Он как лошадь — везет и… вдруг останавливается: на него находит такое стихийное препинание. Бог не только разрешает, но и требует от человека, чтобы он возрастал в познании». И далее слова батюшки: «Надо творить милостыню с разумением (рассуждением), чтобы не повредить человеку»; «Застенчивость по нашим временам — большое достоинство. Это не что иное, как целомудрие. Если сохранить целомудрие, а у вас, у интеллигенции, легче всего его потерять, — всё сохранить»; «Не бойся! Из самого дурного может быть самое прекрасное. Знаешь, какая грязь на земле: кажется, страшно ноги запачкать, а если поискать, можно увидеть бриллианты»; «Заниматься искусством можно так же, как столярничать или коров пасти, но всё это надо делать как бы перед Божиим взором. Но есть и большое искусство — слово убивающее и воскрешающее (псалмы Давида); путь к этому искусству — через личный подвиг, путь жертвы, и один из многих тысяч доходит до цели. Все стихи мира не стоят одной строчки Священного Писания»; «Над человечеством нависло предчувствие социальных катастроф. Все это чувствуют инстинктом, как муравьи. Но верные могут не бояться; их оградит благодать. В последнее время будет с верными то же, что было с апостолами перед Успением Богоматери. Каждый верный, где бы он ни служил, на облаке будет перенесен в одно место. Ковчег — Церковь. Только те, кто будет в ней, спасутся»; «В другой раз батюшка мне рассказывает виденье оптинского монаха. Тот вышел однажды на крылечко своего домика в скиту и видит: исчезло все — и скит, и деревья, а вместо этого до самого неба подымаются круговые ряды святых, только между высшим рядом и небом — небольшое пространство. И монаху было открыто, что конец мира будет тогда, когда это пространство заполнится. «А пространство было уже небольшое», — добавил батюшка»; «Однажды, видя, что он необыкновенно добр, снисходителен и позволяет спрашивать себя обо всем, я осмелилась и спросила его: «Батюшка, может быть, вы можете сказать, какие у вас были видения?» — «Вот этого я уж тебе не скажу», — улыбнулся он». (Хотя видение оптинского монаха о кругах святых скорее всего было его, старца Нектария, но он рассказал это как бы не о себе).

«К 1925 году старец одряхлел, согнулся, — вспоминала Павлович, — ноги страшно отекли, сочились сукровицей (это — следствие бесконечных стояний на молитве). Лицо его утратило отблески молодости. Это всё вернулось к нему только во время предсмертной болезни. Он очень ослабел. Часто засыпал среди разговора».

Н. Павлович приводит еще ряд весьма духовно мудрых высказываний отца Нектария, которые относятся к периоду жизни его в Холмищах. «Он изумительно говорил об искусстве, — писала Павлович. — «В мире есть светы и звуки. Художник, писатель кладет их на холст или бумагу и этим убивает. Свет превращается в цвет, звук в надписание, в буквы. Картины, книги, ноты — гробницы света и звука, гробницы смысла. Но приходит зритель, читатель — и воскрешает погребенное. Так завершается круг искусства. Но так с малым искусством. А есть великое, есть слово, которое живит, псалмы Давида, например, но к этому искусству один путь — путь подвига». «Нельзя требовать от мухи, чтобы она делала дело пчелы»; «Ко мне однажды пришли юноши с преподавателем своим и просили сказать им что-нибудь о научности. Я им и сказал: «Юноши, надо, чтобы нравственность ваша не мешала научности, а научность — нравственности»; «Бог не только дозволяет, но и требует от человека, чтобы тот возрастал в познании. Господь изображается иногда в окружении в знак того, что окружение Божие разрешено изучать, а иногда в треугольнике, чтобы показать, что острия треугольника поражают дерзновенного, неблагоговейно касающегося непостижимых Таин Божиих»».

Митрополит Вениамин (Федченков) имел переписку со старцем Нектарием в то время, когда был в Париже, в 1925–1926 годах. «Я переписывался с ним через одно семейство», — рассказывал владыка в своих воспоминаниях о старце. В 1923 году во Франции под видом религиозной возникла масонская партия РСХД (Русское студенческое христианское движение). В нее втянуто было немало обманутых людей, в том числе и православных, так как цели движения прикрыты были церковной риторикой. В 1926 году РСХД осуждено было Собором епископов Православной эмигрантской Церкви. Был случай, когда на одном из съездов РСХД делал доклад философ-эмигрант профессор Бердяев. Епископ Вениамин (Федченков), бывший тогда инспектором Богословского института в Париже, почувствовал в докладе Бердяева противоречащие Православию положения и выступил с возражениями. Бердяев был возмущен, обижен и покинул съезд. Владыка Вениамин, чтобы вполне удостовериться в своей правоте, написал об этом в Россию старцу Нектарию. И. М. Концевич пишет: «Старец ответил: «В таких обществах (как Христианское движение) вырабатывается философия, православному духу неприемлемая». Затем пришло подтверждение еще более точное — что он не одобряет именно то общество (то есть движение), на собрании которого был оскорблен владыка Вениамин».

Непритязательно прост, но выразителен рассказ «дяди Тимофея», извозчика, о том, как он привез в Холмищи из Думиничей приехавшего из Петрограда священника Николая с его матушкой: «Подъезжаем к Холмищам, отец Николай говорит: «В таких вертепах спасается такой великий старец!» Пришли в помещение старца. Принял он нас. Отец Николай видит, что у старца блестит лик, и говорит: «Боже мой, живет в таком вертепе старец, у которого лик блестит, а мы в Петрограде как чумазые живем. Такой старец старенький, слабенький. Не буду его затруднять и свои вопросы говорить, уж очень он слаб». Вдруг старец берет его под руку, сажает в кресло и пробеседовал очень долго, так что отец Николай все вопросы кончил, а которые забыл, старец все ему напомнил. Отец Николай говорит: «Великий светильник Божий!» — и слезно он отблагодарил батюшку».

Настал 1926 год. У старца Нектария бывают люди, иные из них стали близкими и, вероятно, нужными ему. В воспоминаниях, как видим, в основном описано то, что открывается посетителю, — это неизбежно. А сокровенная жизнь старца остается в те годы видимой лишь Господу Богу. Можно только сказать, что эта сокровенная жизнь его, молитвенная, иными чуткими людьми чувствуется. Матушка Евгения Рымаренко одна из таких чутких людей. В феврале 1926 года она вместе с отцом Адрианом приехала в Холмищи. Отец Адриан выяснил свои вопросы и уехал, была такая неотложная необходимость, а матушке позволил остаться.

«Первый день после отъезда отца Адриана был очень трудный для меня, — вспоминает матушка. — Батюшка был все время занят, съехалось много народа, пришлось сидеть и со всеми разговаривать… Я думала, что же это завтра будет, если еще народу прибавится, пожалуй, к батюшке и совсем не попадешь. Перед сном пошли все к батюшке за благословением. Батюшка, как бы удивившись, говорит мне: «Разве ты не уехала? А я думал, что ты уехала». — «Что вы, батюшка, ведь вы сами велели мне остаться». — «Ах, я и забыл», — улыбается. Сказала, что получена телеграмма от отца Адриана: договор нашей церковной общины (в Ровно) расторгнут, — придрались, что во время описи не оказалось двух подсвечников, которые были отданы в другую церковь… Батюшка сейчас же стал расспрашивать все подробно. Сказал: «Государство следит, чтобы все было исправно, вот отец Адриан отдал подсвечники, и неприятность». Батюшка все, все помнил, вспоминал нашу историю. <…> На другой день батюшка диктовал мне письмо отцу Адриану, в нем он писал, что нужно послать представителей от общины в Москву, хлопотать у высших властей.

Потом батюшка вспомнил, что задал одной барышне перерисовать картинку с бумажки от конфеты и под рисунком сочинить стихи. На картинке изображался улей и пчелы; стихи должны были быть на эту тему. Барышня эта уехала рано утром и поручила мне прочесть стихи, ею написанные. Прочла я стихи; в них говорилось, что улей — это наш батюшка, а пчелы — это все мы, которые стремятся в улей, то есть к батюшке. Батюшка прослушал стихи и говорит: «Нет-нет, мне не нравится; я ей сказал написать четверостишие, а она больше, да еще про какого-то батюшку». Велел мне взять карандаш и продиктовал стихи, тут же их составляя:

Я пришла в восторг, а батюшка: «Тебе нравится?» Я говорю, что ему не отдам. Батюшка говорит: «Ну хорошо, ты только мне представь копию». Батюшка начал объяснять стихи: «Пчелы трудятся, летают, собирают мед и воск себе, в жертву Богу и в утешение людям. Из воска свечи — в жертву Богу, мед ставится на поминание усопших и в утешение людям. Лазарь, когда воскрес, чувствовал горечь во рту и всегда должен был есть сладкое — мед, даже с хлебом, так как все казалось ему горьким».

Батюшка стал говорить о трудностях теперешней жизни, имея в виду большевиков, о всех случайностях, которые могут быть с каждым из нас: «Не бойтесь, что говорить, тогда Дух Святый наставит вас. Когда Спасителя был близок венец, Он молился и просил молиться учеников, и страх был у Него человеческий. По временам нападает страх, нужна молитва. Молитва — их страшилище»».

И опять в том году, в сентябре, матушка Евгения приехала к старцу, на этот раз с отцом Адрианом и пятилетним сыном Серафимом. Добирались от станции на телеге по грязной дороге с большим трудом, боялись нападения волков, но все обошлось. «Это посещение наше батюшки, — вспоминала матушка Евгения, — оставило впечатление необыкновенной его заботы о нас, о всей семье нашей. Было приятно видеть, как батюшка ласкал Серафима. Мы все спали у батюшки в приемной». Побыли недолго — батюшка просил приехать к его именинам, то есть к 29 ноября. Приехали 29 ноября и на этот раз прожили в Холмищах две недели. «Съехалось много народу — из Москвы, Козельска, Гомеля. Все говели и причащались у отца Никона вместе с батюшкой запасными Дарами, привезенными им из Козельска. Отец Никон с отцом Адрианом отслужили торжественную всенощную, а утром обедницу. Батюшка был такой светлый, радостный, вышел к общему столу и со всеми пил чай. Постепенно все стали уезжать, но у отца Адриана столько было вопросов относительно дальнейшего устроения нашей жизни, что он ждал их разрешения. Мы пробыли и вторые именины батюшки, то есть 6 декабря, — батюшка в миру был Николаем. Опять все присутствующие говели. 6 декабря служил обедницу и причащал отец Адриан. В эту нашу поездку к батюшке удалось получить его изображение и набросок группы: батюшка, отец Никон и отец Адриан, — и слепок с головы батюшки из воска. Все это я упросила сделать Нину Владимировну, художницу, без благословения батюшки, так как он сниматься не хотел, говоря: «Отцы святые нам этого не заповедовали». Батюшка мне велел всё спрятать и никому не показывать, но разрешил увезти с собой. Я была очень рада, так как хотя нельзя было сказать, что уж очень хорошо нарисовано и слеплено, но все-таки батюшка был похож, а получить другое изображение батюшки надежды не было. Во все это наше пребывание у батюшки я по обыкновению переписывала: акафист Божией Матери Целительнице (который батюшка велел читать, когда отец Адриан заболевает), акафист перед принятием Святых Таин и всякие выдержки из различных книг. Отец Адриан же решал свои вопросы. Батюшка меня называл его секретарем и казначеем и вообще, как всегда, отпуская нас, говорил, что мы еще увидимся».

Из людей интеллигентных в сфере духовного влияния старца Нектария оказался писатель Георгий Иванович Чулков, поэт, писатель и литературовед. Его жена, Н. Г. Чулкова (составитель «Некрополя Оптиной пустыни»), вспоминала:

«В 1925 году Георгий Иванович послал письмо старцу с одной девушкой, ехавшей в Оптину пустынь. Письмо содержало полную откровенную исповедь. Он не просил ответа на письмо, а просил только помолиться за него. Не называл он себя и не давал своего адреса. Это было в конце зимы — в феврале или марте. Летом того же года я поехала в Оптину пустынь. В июне (28-го по старому стилю) я по приглашению моих друзей, супругов Л [ьва] и Н [ины Бруни], проводивших каждое лето в Оптиной пустыни и часто посещавших старца, поехала с ними к батюшке. Мои друзья взяли меня с собой, не спросив на это разрешения отца Нектария. Батюшка жил тогда уже не в Оптиной пустыни, а в деревне Холмищи.

Приехали мы в Холмищи уже к ночи. Ночевали в избе, прилегавшей к келлии батюшки. Кроме нас в избе находилось еще несколько человек, приехавших к батюшке издалека. Утром все пошли к нему на благословение. После благословения батюшка принимал некоторых на отдельную беседу с ним наедине. Мои спутники попросили батюшку принять и меня, но батюшка сказал: «Пусть она приедет ко мне с мужем на Преображение». И прибавил: «Зачем она предпринимала такой далекий путь? В Москве столько старцев!» Обратно я поехала одна: Л. и Н. остались у батюшки. Они просили принять и Таню Галицкую, у которой такое большое горе. Батюшка разрешил и велел ей приехать немедленно.

Таню он принял на беседу и после беседы заставил ее читать письма, присланные ему его духовными детьми. Тут же при ней он распечатывал каждое письмо и давал ей читать вслух. Прочитанное откладывал для ответа. При этом он сидел на низеньком стульце, а письма клал около себя. Третье письмо оказалось письмом Георгия Ивановича. Таня начала его читать, но, дойдя до исповеди Г.И., смутилась, остановилась и сказала: «Батюшка, я не могу этого читать». Батюшка взял у нее письмо, прочитал его про себя, а конец читать отдал опять Тане, велел читать вслух и сказал: «Вот видишь, как нехорошо так жить, — ему еще полжизни доживать, а он боится смерти и Суда». Когда Таня начала читать конец письма, присутствовавшая тут особа, хорошо знавшая моего мужа, подошла, посмотрела на письмо и, узнав по почерку чье оно, сказала: «Батюшка, это письмо от Георгия Ивановича, мужа Надежды Григорьевны», — на что батюшка ей ответил: «Какая ты умница, деточка!» — и, взяв письмо обратно, прибавил: «Письмо написано с удовольствием».

Таким образом, Георгий Иванович неожиданно получил ответ на свое письмо. Он узнал, что старец прочитал письмо и даже одной фразой определил не совсем чистое побуждение писавшего его: «Письмо написано с удовольствием». И все это произошло в присутствии знакомых, которые могли подробно рассказать ему о словах старца. Это очень поразило Георгия Ивановича. Он вспомнил, что, написав это письмо, прочитал его и остался доволен формой его. Георгий Иванович написал второе письмо. В нем он каялся, что без должного самоосуждения писал о своих грехах, — просил простить ему за это и благодарил за назидательный ответ. Второе письмо повез к батюшке мой духовный отец. Батюшка сразу прочитал и сказал: «Бог простит, а я буду молиться за него».

После Георгий Иванович послал с одной девушкой батюшке свою книжку стихотворений с надписью. Батюшка взял книгу и поблагодарил за нее. А осенью того же года батюшка был болен, и при нем была знакомая нам Анна Александровна И. Она ухаживала за батюшкой. Однажды он велел ей достать эту книгу Георгия Ивановича и почитать ему вслух. Она прочитала ему несколько стихотворений. Батюшка сказал: «Довольно. Все эти стихи религиозные».

Спустя еще некоторое время с тою же барышней, С. А., Георгий Иванович послал письмо батюшке, поклон и просьбу помолиться и просил сказать батюшке: «Георгий, смрадный грешник, продолжает юродствовать на свой риск и страх». Батюшка спросил: «Ты сама его увидишь?» — и когда С. А. ответила утвердительно, сказал: «Скажи ему, что прежде пользовались этим приемом, а теперь добродетель надо творить с рассуждением».

На Пасху 1926 года С. А. опять поехала к батюшке, и опять Г. И. просил ее передать поклон и следующие слова: «Я смрадный грешник, но я хочу дышать Богом. Соблазняюсь тем, что батюшка благосклонен к еретикам и с ними общается». В ответ батюшка велел передать рассказ о святом Макарии Египетском. Ученик Макария Египетского напал на язычника и в гневе убил его. Тогда Макарий Египетский взял тело убитого язычника, принес его в свой монастырь и похоронил его по христианскому обряду. Увидя то, что сделал Макарий Египетский, другой язычник уверовал во Христа и стал жить благочестиво. Вот как может из хорошего человека исходить зло, а из дурного добро. И прибавил: «Вот и Ксения Карловна теперь приняла Православие, а Михаил А. тоже со временем станет настоящим православным!» (имеются в виду Михаил Александрович Чехов, актер Московского Художественного театра, и его гражданская жена. — М. Л.).

6/19 января 1927 года была у нас Анна Александровна И. Она рассказала, что была у старца на Новый год (ст. ст.). Жила у него три дня. Просила батюшку помолиться за Георгия Ивановича. Батюшка сказал: «Передайте ему мое благословение и молитвенную память о нем. У меня есть его написания литературные. Я, когда читаю его книгу, беседую с ним. Чтение меня развлекает и утешает».

А. А. И. сказала обо мне: «Батюшка, помолитесь и за Надежду Григорьевну. Вы ее помните?» — «Как же! Она была у меня, и я ее благословил и просил ее приехать с мужем на Преображение. Что же они не приезжают?»

К сожалению моему, Георгий Иванович так и не успел съездить в Холмищи к отцу Нектарию».

В том же 1927 году побывали у старца Нектария два профессора-филолога, широко известные своими трудами по истории русской литературы (они не забыты и теперь), — В. Л. Комарович и Е. В. Аничков. В пути у них произошел спор об имяславии. «Один из профессоров, — писал И. М. Концевич, — возражая против имяславия, привел пример, когда имя Божие произносится попугаем или граммофонной пластинкой. Когда они прибыли к отцу Нектарию с желанием выяснить этот вопрос у старца, то последний предварил их и, прежде чем они успели спросить его об этом, предложил им выслушать «сказочку». Смысл этой сказочки был такой: в одном доме в клетке жил попугай. Горничная этого дома была очень религиозная и часто повторяла краткую молитву: «Господи, помилуй!» Попугай научился тоже повторять эту молитву. Однажды, когда горничная вышла, забыв закрыть клетку, вбежала в комнату кошка и бросилась к клетке. Попугай в ней заметался и закричал голосом горничной: «Господи, помилуй!» Так как кошка очень боялась горничной, то, услыхав голос последней, со страху убежала. Оба профессора были потрясены этим рассказом отца Нектария».

Приехать-то было зачастую непросто — от станции двадцать пять верст иногда приходилось идти пешком, а дороги в ненастную погоду, осенью и зимой, весной во время разлива были очень трудны и для пешехода.

После поездки в Холмищи на Вербное воскресенье мать Нектария писала:

«По случаю разлива рек сообщения на лошадях не было, и мы сделали семьдесят пять верст пешком (в обход).

Ходили по колено в воде, месили непролазную грязь, скользили по мерзлым кочкам. Местами была и хорошая дорога, но в общем устали настолько, что к концу пути, пройдя версту, ложились отдыхать. Зато Дедушка утешал нас все время — у него кроме нас никого не было. С ним мы провели полтора суток… Размножились очень волки, во многих хозяйствах поуничтожили весь скот. Когда мы с Олежком шли к Дедушке, нас тоже в лесу встретил волк. Он сидел на дороге, по которой мы шли, потом вежливо уступил нам путь, перешел на опушку леса, потом опять сел сзади нас на прежнее место. Смеркалось. Олежек немного струсил: у нас не было даже палочки, а я не испытывала ни малейшего страха в надежде на Дедушкины молитвы».

Трудности такого похода, конечно, вознаграждены были сторицей — каждое слово отца Нектария поднимало к небу. Мать Нектария (в то время мирская женщина) записала некоторые поучения старца: «Дедушка сказал, что замужество для женщины — служение Пресвятой Троице… Вот как велика для женщины ее участь быть женой и матерью. Это на мой вопрос: «Чем я бы могла послужить Господу?» Дедушка ответил: «С тех пор как ты сочеталась законным браком, ты непрерывно служила Пресвятой Троице».

Нас очень обокрали. Унесли в окно все зимние вещи и платья. Отец Нектарий сказал, что когда обокрадут, то не надо скорбеть, а решить, что дали милостыню, и Господь вернет в десять раз. Одной знакомой на вопрос, как Христа возлюбить, сказал: «Взять урок у Самого Христа: Да любите друг друга, как Я возлюбил вас (Ин 15, 12). Прежде всего надо стараться ближнего возлюбить, а с ближнего любовь перейдет на Христа. Но ближнего надо возлюбить искренно, а не с расчетом — тогда только может быть успех».

Оттого, что душа мятется и не знает, за что взяться, помолиться и отговеться с полной верой.

Указаний, как жить, Дедушка не делает совсем. Я думаю, оттого, чтобы не налагать ярма и чтобы вопрошающие не потерпели ответственности за неисполнение того, что он велел. Но на прямые вопросы он всегда отвечает. Например, я спросила, что делать с помыслами дурными, а он сказал: «Повторяй «Господи, помилуй». — и увидишь, как все земное отходит». В другой раз он мне сказал: «Не обращай на них внимания». И по милости Божией молитвами Дедушки помыслы оставили меня.

Дедушка говорил: «Раньше благодарили Господа, а теперешнее поколение перестало благодарить Господа, и вот оскудение во всем, плоды плохо родятся и какие-то больные».

Дедушка советует, если кому удастся сделать что-либо доброе или подать милостыню, говорить: «Твоим благословением, Господи, совершил я это: «Без Мене не можете творити ничесоже (Ин 15, 5)»

Насчет забытого греха Дедушка говорил, что можно его сказать после причащения, когда опять встретишься с духовником.

Еще Дедушка говорил, что очень хорошо, если Господь долго не слушает молитвы. Нужно только продолжать молиться и не унывать: «Молитва — это капитал: чем дольше лежит капитал, тем больше процентов приносит. Господь посылает Свою милость тогда, когда это Ему благоугодно, тогда, когда нам полезно принять. Если нам что-либо крайне необходимо, тогда следует два-три раза помолиться, и за исполнение просьбы надо благодарить Бога. Иногда через год Господь исполняет прошение. Пример брать надо с Иоакима и Анны. Они всю жизнь молились и не унывали, а все надеялись, и какое послал Господь им утешение!»

Открывать Библию что откроется — погрешительно. В сомнительных случаях делать этого нельзя, а нужно только помолиться трижды и что бы после этого ни предпринять, все будет для души полезно, а гадать по Библии — погрешительно, и нужно только читать для поучения в слове Божием.

Старец еще сказал: «Наши самые тяжелые скорби подобны укусам насекомых по сравнению со скорбями будущего века».

Дедушка при всяких неудачах велел говорить: «Господи, верю, что терплю должное и получаю то, что я заслужил, но Ты, Господи, по милосердию Твоему, прости и помилуй меня», — и так советует повторять несколько раз, пока не почувствуешь мир в душе.

Дедушка как-то от себя сказал: «Молись телесно — Господь Бог пошлет Свою благодать в помощь тебе». Это значит, чтобы молиться с поясными поклонами, а когда нужно, то и с земными. Дедушка даже встал перед иконами, положил медленное крестное знамение на себя и поклонился низенько, коснувшись правой рукой земли, и сказал мне: «Молись так».

Молись, чтобы Господь воцарился в сердце твоем, — тогда преисполнится оно великим ликованием и радостью и никакая печаль не в силах будет потревожить его. Для этой цели Дедушка советовал молиться так: «Господи, отверзи двери милости Твоей».

Дедушка велел готовиться к постригу. Я очень обрадовалась — правда, это странно слышать от меня… Теперь я постигла, что нет большего счастья, как находиться на послушании, когда ты можешь быть уверенной, что исполняешь волю Божию и не отвечаешь за свои поступки.

Дал мне Дедушка маленькое келейное правило: тридцать раз «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную»; десять раз «Пресвятая Владычице Богородице, спаси мя»; десять раз «Святый Ангеле, Хранителю мой, моли Бога о мне» и десять раз «Вси святии, молите Бога о мне». Причем прибавил: «Как ты скажешь: «Вси святии, молите Бога о мне», — так все святые скажут на небе: «Господи, помилуй» — и будет тебе приобретение».

Примерно в то же время, в 1927 году, посещала отца Нектария и мать Мария. Она писала своей сотаиннице матери Николае в Бар-град, что получает утешение от старца, но что поездки в Холмищи весьма трудны. «Святками я видела батюшку, — писала она. — Слабенький, маленький стал на вид, но духовная мощь слышится в каждом произнесенном им слове. Голосок при пении совсем юношеский. На мысли отвечает — страшно и подумать. Осенью частенько прихварывал батюшка. К Рождеству был лучше, а потом опять прихварывал. Скоро будет годовщина, как я пешком, в полую воду, сорок две версты шла к нему, тридцать две версты шоссейной дорогой, а десять верст проселочной. Эти десять верст шла десять часов: одну ногу вытянешь из полуаршинной глинистой топи, другая ушла еще глубже, а то без сапог выскакивает. Ничего — дошла».

Немногим более чем за год до кончины великого оптинского старца отец Адриан с матушкой Евгенией приехали в Холмищи. Их жизнь в Ромнах была нарушена — храм закрыли, отца Адриана выслали. Он приютился с семьей где-то в Киеве, не знал, как быть ему дальше, и за разрешением этого вопроса приехал к отцу Нектарию — сначала один, потом вызвал матушку телеграммой (по благословению отца Нектария). Старец послал отца Адриана в село Плохино, где должны были произойти выборы священника. Он поехал и служил там с двумя другими священниками, а было как раз Прощеное воскресенье. Из трех священников община выбрала отца Адриана. «Мне ужасно было тоскливо, — пишет матушка Евгения, — что придется жить в этой захолустной деревне… Решили доехать опять к батюшке за окончательным решением. Батюшка подробно расспросил обо всем отца Адриана, что не понравилось ему там и вообще как все было, но ничего не сказал. Спросил меня, хочу ли я в Плохино. Я сказала, что ничего не знаю, а как он скажет, так пусть и будет, но сама приходила в ужас при мысли, что нужно будет жить в Плохине. Батюшка похвалил меня за мое послушание, ушел в свою комнату, потом вышел, неся в руках маленький крестик на шейной цепочке. Помолившись словами: «Да будет крест сей легок рабе Твоей Евгении», батюшка надел мне его на шею, сказав, что это его крестик. Мне стало очень радостно и приятно, невольно утвердилась мысль: «Да будет все так, как Господу угодно, на все Его святая воля». Верилось, что за молитвы батюшки будет все как нужно нам.

Началась первая неделя Великого поста. Отец Адриан ежедневно читал канон святого Андрея Критского, утром — часы. Все говели, готовились к воскресенью. Но все-таки мы не знали, что нам делать дальше и даже куда ехать. Батюшка ничего нам не говорил. Правда, я думала, что, очевидно, старец сам не знает, как решить нашу судьбу, что, вероятно, Господь ему еще не открыл, но все-таки временами находило уныние, тем более что условия для жизни в Холмищах были очень тяжелы. Вдруг в четверг говорят, что приехали из Плохина за отцом Адрианом. Мы взволновались, идем вместе к батюшке: Андрей Ефимович, мы с отцом Адрианом и приехавший староста из Плохина. Батюшка всех усадил и вдруг заявил: «Отец Адриан в Плохино не поедет». Стал объяснять старосте, что у них неправильно производились выборы, что нет подписей, говорил о том, что некоторые хотят своего диакона; вообще о том, что у них в приходе нет единодушия, а, наоборот, интриги. Батюшка так поразил старосту своею осведомленностью в их делах, что сразу начал спрашивать: «Как мне молиться за исчезнувшего сына — как за живого или как за мертвого?» Батюшка велел отслужить акафист святителю Николаю Чудотворцу и ждать к себе сына. Я страшно обрадовалась, что в Плохино ехать не надо… В воскресенье приезжал отец Досифей (Чучурюкин) из Козельска, отслужил обедницу, мы все причастились, поисповедовавшись у батюшки. Но вот началась вторая неделя Великого поста. Нам надо было уезжать уже, но куда? Батюшка решил, что отцу Адриану — в Киев, а мне пока пожить, до тепла, в Ромнах, а там надо думать о том, чтобы и детей перевозить в Киев. И так мы уезжали от батюшки все-таки с некоторым определением, и думалось: что же будет тогда, когда батюшки не станет? Кто будет решать все наши вопросы?..

В июне 1927 года еду в Холмищи с одной киевлянкой, которая давно собиралась к батюшке. Прожили лето под Киевом всей семьей — что же дальше делать, куда ехать? Можно ли возвращаться в Ромны? Там православным людям оставили одну только кладбищенскую церковь. Отца Адриана зовут туда, но ведь люди не понимают, что ГПУ потребовало от него подписку о невыезде. Приезжаем на станцию Думиничи. Подвод нет. Решаем идти пешком двадцать пять верст. Дорога для нас, конечно, оказалась трудной. Пришлось несколько раз разуваться и переходить ручьи вброд. Кроме того, мы часть пути шли лесом, спросить было не у кого, и потому пришлось сделать много лишнего, так как мы сбились с прямой дороги. Приходим в Холмищи и узнаём, что батюшка никого не принимает: было местное ГПУ, которое требовало от него прекратить прием. Грустно. Сидим на крылечке того домика, в котором живет батюшка, видим свет в его окошечке и знаем, что к нему нельзя. Все-таки батюшку упросили нас благословить. Молча, с каким-то особенным благоговейным чувством, приняли мы это благословение. Пошли ночевать напротив… Тут как раз пришел отец Тихон (местный священник), я его упросила подождать немного, а сама взяла тетрадку и стала в ней писать вопросы, оставляя место для ответов. С этой тетрадкой по моей просьбе отец Тихон пошел к батюшке и записал ответы. Батюшка ответил на все вопросы… Вечером батюшка прислал Марию Ефимовну ко мне сказать, чтобы я не огорчалась и не печалилась, ехала бы обратно и его бы простила!.. Написала ему еще записочку, просила помолиться о нашем путешествии, так как меня пугала мысль идти пешком. За молитвы батюшки удалось нам поехать. Как только мы вышли из села, нас обогнала подвода и довезла нас до станции.

В конце октября 1927 года попала я в Холмищи совсем особенным образом: батюшка сам вызвал меня. Произошло это так. Живя в Киеве, мы все время старались отправлять батюшке различные продовольственные посылки, так как местные власти требовали, чтобы батюшка не принимал никого, а хозяин постоянно роптал, что уменьшилось поступление продовольствия и денег. Получаем известие, что в Холмищах недостаток муки. Отец Адриан упрашивает одну железнодорожную служащую, имевшую право на бесплатный билет, съездить в Холмищи и отвезти муку. Вдруг получаем письмо. Батюшка никому не благословляет приезжать из Киева, «кроме матушки отца Адриана, которая и должна все доставить лично ко мне…» Надо было скорее ехать, и не с пустыми руками. Начала хлопотать, собирать деньги. Это дело было трудное, так как нас мало еще кто знал в Киеве, а прихода отец Адриан не имел. Но с Божией помощью все устроилось! Я поехала с порядочной суммой и с продуктами. Путешествие оказалось трудным, было очень холодно в вагонах, приходилось делать лишние пересадки, на себе таскать муку и другие тяжести. Сначала я ехала с одной киевлянкой, которая мне помогала, но потом, помню, пересадка в Сухиничах на Козельск была настолько трудная, что я чуть было не пропустила поезд, таская одна все эти тюки. Приехала в Козельск, там подождала, пока меня доставил до своего хутора Василий Петрович. Это было 1 ноября, и наконец Матрена Алексеевна повезла меня к батюшке — 2 ноября.

Вышло как-то необыкновенно. Когда мы приехали, нам ворота открыл младший сын Андрея Ефимовича, а больше дома никого не было. Обрадовавшись, я сразу же побежала к батюшке. Батюшка вышел слабенький, осунувшийся, желтый весь. Я опустилась перед ним на колени в коридорчике, он благословил, а потом, взяв мою голову в обе руки, сказал: «Благодарствую тебе очень, что приехала, благодарствую, умница, что приехала», — и поцеловал в голову. Я спросила: «Батюшка, отдать вам все деньги и письма и не говорить об этом Андрею Ефимовичу?» — «Да, да, пожалуйста не говори ему, а если будет спрашивать, скажи, что привезла посылочки из Киева». В это время вошла Матрена Алексеевна с мукой и всякими пакетами, Володя (сын Андрея Ефимовича) помогал ей тащить. Батюшка опять за все благодарил, попросил Володю поставить самовар и нас отправил чай пить. Я оставила батюшке новый наперсный крест отца Адриана с изображением Владимирской Божией Матери на обратной стороне, сделанный по батюшкиному благословению.

Только мы с Матреной Алексеевной перешли на другую половину, как вошли Мария Ефимовна и Андрей Ефимович. И вспомнились мне слова батюшки: «Пусть она все привезет лично ко мне». На другой день утром, 3 ноября, я узнала, что батюшке было плохо, что у него был приступ лихорадки. Но все-таки часов в одиннадцать меня позвали к батюшке. Батюшка вышел со всеми письмами, привезенными мною, и сел в кресло, посадив меня рядом. Надо было перечитать письма и записать батюшкины ответы, а на батюшку жалко было смотреть: видно было, что ему очень нехорошо. Я несколько раз спрашивала, не оставить ли некоторые письма на завтра, но батюшка не соглашался. Мы все кончили. Пересчитали деньги. Я встала и попросила батюшку пойти отдохнуть.

Батюшка сказал: «Да, да, видишь, в каком я печальном положении: и лихорадка, и налог». И рассказал подробно о налоге. Я простилась с батюшкой и ушла очень расстроенная, видя, что батюшке так плохо.

На следующий день, 4 ноября, удалось долго посидеть с батюшкой и обо всем поговорить. Отцу Адриану батюшка попросил передать следующее: «Чтобы имел благонадежие, что благодатию Божией дано будет благоустроение истинной христианской жизни во благотворение и служение православной церковной благодатной жизни и всем не отступающим от Православия послужит во спасение. Аминь».

«Ты скажи отцу Адриану, чтобы он ничего не начинал без православного епископа. Иерей может устраивать свое благосостояние с благословения епископа, хоть бы он был другой епархии или на покое. Непременно, если иерей обратится к епископу, это послужит ему во спасение. В Москве есть православные епископы». — «Батюшка, а в Киеве кто же, архиепископ Василий?» — «Да, архиепископ Василий [архиепископ Василий (Богдашевский), боровшийся с обновленцами, богослов и духовный писатель. — М. Л.). В Ромны можно возвратиться только тогда, когда члены совета церкви — представители от прихожан — приедут просить отца Адриана и привезут письменное прошение с обеспечением ему спокойной жизни и безопасности со стороны гражданской власти».

Батюшка рассказал про видение Антонию Великому: «Мир опутан сетью сатаны, и только смиренный может избегнуть этих сетей. Вот коммуна — разве это не сеть его?» Святитель Димитрий Ростовский говорит: «Не глад хлеба, а глад Слова Божия. Разве сейчас не глад Слова Божия? Хлеб — для тела, слово Божие — для души человека, оно важнее». Батюшка сказал все это и ушел к себе, потом вышел с крестом отца Адриана, заговорил о переделке креста. Батюшка продиктовал письмо отцу Адриану, и я ушла от батюшки с каким-то чувством умиления и благодарности.

5 ноября, последний день у батюшки. Батюшка долго не выходил, потом вышел с иконой преподобного Серафима, молящегося на камне, и, благословляя меня, велел отвезти эту икону отцу Адриану. Я спросила: «А мне?» Но батюшка сказал: «Зачем тебе отдельно, вам вместе».

Позвали чай пить. Стали запрягать лошадей. Пошла с батюшкой проститься. Батюшка помолился, благословил меня, а потом, стоя в коридорчике, сказал: «Скажи отцу Адриану, чтобы он о церковных делах не беспокоился, предоставил бы все Промыслу Божию и никого ни о чем не расспрашивал». Батюшка начал опять благодарить меня, мне было тяжело от этой благодарности, я плакала и просила не забывать нас в своих молитвах. «Нет-нет, я всегда с вами, а вот теперича я сам нуждаюсь в молитвах и прошу у отца Адриана его молитв». Я вышла от батюшки и уехала из Холмищ. Это была моя последняя поездка к батюшке. Батюшка скончался 29 апреля 1928 года.

При последних его минутах присутствовал отец Адриан. Меня же Господь не сподобил».

Мы уже говорили об актере Михаиле Чехове. Так вот, встретившись с Надеждой Павлович, он отправился к старцу. Вот как об этом вспоминал сам Чехов:

«Ночью поезд подошел к маленькой темной станции, где уже ждали крестьянские розвальни, чуть прикрытые соломой и запряженные тощей, старенькой лошаденкой. Стояли жестокие морозы. Дорога была длинная и трудная. После пятичасового пути, уже на рассвете, в первой деревне меня ввели в избу и до темноты велели лежать на печи. В избу же старца я прибыл только к ночи и на следующее утро был принят им.

Он жил в маленькой комнатке за перегородкой. Не без волнения вошел я в комнату, ожидая его появления, ко мне вышел монах в черном одеянии. Он был мал ростом, согнут в пояснице. Лица его я не мог разобрать сразу, уж очень вся фигура старца была пригнута к земле. «Здравствуйте, Михаил Александрович», — сказал он, кланяясь мне. Меня поразило обращение на «вы» и по отчеству. Он сел, и я увидел светлые, радостные голубые глаза, его реденькую седую бородку и правильной формы нос. Видимо, отец Нектарий был красив во дни своей молодости. Прежде чем я успел понять, как мне следует держать себя, он весело улыбнулся и сказал: «Да, есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам!» Затем, помолчав, прибавил: «Я ведь тоже приникаю к научности. Слежу за ней. А известно ли вам, Михаил Александрович, когда была представлена первая трагедия?» — спросил он, лукаво глядя на меня.

Я должен был сознаться, что не знаю. — «Когда прародители наши, Адам и Ева, появились на сцене». Он весело засмеялся и продолжал: «Когда я был еще мальчиком, в деревню к нам заехал такой ловкий фокусник — ходит по канату, а сам шапку подкидывает да ловит…» Так занимал меня старец театральными разговорами. Он быстро снял с меня тот ненужный ему налет мистицизма, который я привез с собою. Он встал и, еле передвигая больными ногами, ушел за перегородку. Оттуда он вынес коробку с конфетами и положил одну из конфет мне в рот. Все, что приносили ему его посетители, он раздавал им же самим или угощал вновь приезжающих. Затем он сразу переменил тон и начал серьезный разговор со мной. Разговор имел личный характер. Окончив его, старец благословил меня и отпустил от себя, сказав, что позовет в другой раз вечером. После меня к нему вошли одни за другими еще несколько посетителей. Когда стемнело, он опять послал за мной. «Вы не беспокойтесь о вашей супруге, — сказал он вдруг, — она здорова, и дома у вас всё благополучно». Я действительно уже начал сильно волноваться о том, что делается дома, в Москве. Сыщики, всегда и всюду следовавшие за мной, не могли не знать, казалось мне, о моей поездке к старцу и могли явиться в мою квартиру без меня. Я еще утром видел его прозорливость и знал, что он говорит правду.

Несколько раз удалось мне посетить старца Нектария. Всегда он был весел, смеялся, шутил и делал счастливыми всех, кто входил к нему и проводил с ним хотя всего несколько минут. Он конкретно брал на себя грехи, тяжести и страдания других — это чувствовали все соприкасавшиеся с ним, как почувствовал это и я. Когда спросили об этой способности его давать облегчение приходившим к нему, он, отвечая, сказал: «Когда наберется много тяжести на спине моей, то приходит благодать Божия и, как сухие листья, разметывает ее, и опять легко». Два или три раза, уже после смерти старца, я видел его во сне, и каждый раз он давал мне советы, выводившие меня из душевных трудностей, из которых я не мог выйти своими силами.

Однажды, когда я ночевал в избе старца, меня положили довольно близко к той перегородке, за которой спал он сам. И я слышал, как горько плакал он ночью. Наутро же был весел и радостен, как всегда. «Наш путь, — сказал он как-то о старчестве, — как у канатоходцев: дойдешь — хорошо, а свалишься на полпути — вот будут смеяться!»

Уезжая в последний раз, я ждал разрешения и благословения старца на отъезд. Запряженные дровни уже стояли на дворе. Времени до отхода поезда оставалось мало, и я, признаюсь, стал уже нервничать, боясь опоздать. Двадцать пять верст, ночь, мороз, худая деревенская лошаденка — скоро ли довезет она! Но старец медлил. Я попросил хозяина напомнить ему о моем отъезде, но крестьянин с укоризной взглянул на меня, маловерного, усомнившегося. Старец тут же сидел у стола и как бы рассматривал будильник, стоявший перед ним. Я понял, что успеть на поезд уже невозможно, и думал с неудовольствием о тех последствиях, которые может вызвать в Москве мое опоздание. Время все шло. Вдруг старец взглянул на меня и ясно и твердо, как бы отвечая на мои беспокойные мысли, сказал: «Даю вам ангела в сопровождение. Ни о чем не беспокойтесь». Время ли растянулось, дорога ли сократилась, но, к великому моему удивлению (и стыду!), на поезд я не опоздал.

Старца я больше не видел. Он умер незадолго до моего отъезда за границу. Жене моей удалось еще послать гроб для его тела и немного денег на похороны».

Мать Серафима (Бобкова), в 1927 году являвшаяся духовной дочерью отца Никона (Беляева), часто бывала у старца в Холмищах. Раз пришла она — пешком из Козельска — взять благословение у отца Нектария, он и спрашивает ее: «Кто у тебя духовник?» (хотя знал это, конечно). «Отец Никон», — отвечает она. «Нет у тебя духовника», — как-то загадочно ответил старец, потом раскрыл том творений святителя Иоанна Златоуста, где находилась переписка его с диаконисой Олимпиадой, и сказал: «Видишь, как Олимпиада скорбела, когда учитель ее на корабле в ссылку пошел. А Златоуст-то как страдал! Там, в ссылке, климат был неподходящий, вот и болел он лихорадкой и другими болезнями». «А я говорю: «Батюшка, к чему вы мне эту книжку показываете, я и дома прочесть могу, — вспоминает матушка. — Вы мне лучше скажите что-нибудь». А батюшка все свое продолжает. Тут Мария вошла, требует, чтобы мы уходили. Батюшка нас и отправил и велел идти на Ивановку — пятнадцать верст лесом, а дело было к вечеру. Мы послушались, пошли, а навстречу нам едут отец Никон и отец Геронтий. Расспросили и повернули нас в Холмищи. Там мы и заночевали. Отец Никон говорит: «Похоже, что батюшка мне ссылку предсказывает. Вот я сам спрошу у него». Пришел к батюшке и говорит: «Почему вы мне ничего о ссылке не говорите, а моих духовных чад смущаете?» А батюшка в ответ ему: «Прости, отец Никон. Это я испытывал любовь к тебе твоих чад духовных. Это я пошутил». И вытащил ватную скуфью с наушниками, взял у отца Никона его летнюю, а эту, теплую, надел ему на голову. Отца Никона выслали из Калуги на Соловки в день памяти святителя Иоанна Златоуста». В начале следующего года, 27 января / 9 февраля, в день перенесения мощей святителя Иоанна Златоуста, отец Никон был отправлен с калужского вокзала этапом: он приговорен был к трем годам содержания в Соловецком концлагере.

Глава X Кончина

В феврале 1928 года у старца Нектария открылась грыжа, от которой он очень страдал. Он еще ходил, и когда грыжа выпадала, он сам ее вправлял. Но силы его быстро слабели. Он часто ложился отдохнуть. Когда, узнав о его болезни, Надежда Павлович приехала в Холмищи, он принял ее, благословил, но исповедовать не стал: «Я от тебя не отказываюсь. Только грызь у меня. Нет сейчас сил у меня. Ты исповедуйся у другого православного священника. Только в красную, «живую церковь», не ходи». Н. Павлович пишет в своих воспоминаниях, что он отослал ее из Холмищ домой, сказав: «Я умираю и вымолю тебя у Бога. Я все твое возьму на себя».

Среди последних посетителей старца была его духовная дочь С. А. Энгельгардт (прихожанка храма святителя Николая в Кленниках, в Москве, где настоятелем был священномученик отец Сергий Мечёв, сын праведного Алексия Мечёва, почти всю жизнь прослужившего в этой московской церкви, имевшей постоянную связь с Оптиной пустынью). Вместе с ней были отец Сергий Мечёв, отец Борис Холчев, доктор С. А. Никитин (впоследствии епископ Калужский и Боровский Стефан). Уехали они примерно за неделю до кончины отца Нектария.

Отец Адриан Рымаренко, вызванный телеграммой, приехал в Холмищи в четыре часа пополудни 29 апреля. Матушка Евгения писала: «Батюшка лежал покрытый новой простыней и белым вязаным платком. Отец Адриан с грустью увидел, что батюшка его не узнаёт. Он перешел в приемную и начал читать Псалтирь, которую всегда читали у батюшки. На шестой кафизме отца Адриана позвали к батюшке — помочь его переложить. Были София Александровна Энгельгардт и Мария Ефимовна (монахиня из Гомеля. — М. Л.). Отцу Адриану нужно было подложить руки под спину батюшки, кто-то держал голову. Когда отец Адриан приподнимал батюшку, он так ласково посмотрел на него и что-то прошептал; все видели, что батюшка узнал отца Адриана. Мария Ефимовна принесла два образа из приемной: великомученика Пантелеймона и преподобного Серафима и, указывая на образ целителя Пантелеймона, сказала: «Батюшка, благословите им отца Адриана». Батюшка с трудом протянул руку, взял образ и положил его на голову отца Адриана. Потом отец Адриан попросил образом преподобного Серафима благословить всю семью нашу. Через несколько минут батюшка погрузился в забытье.

Всех позвали пить чай на половину хозяина (Андрея Ефимовича). Отец Адриан и София Александровна пошли. Вскорости вбегает Мария Ефимовна с криком: «Отец Адриан, идите скорее!» Отец Адриан бросился к батюшке. Уже обстановка у батюшки была иная: батюшка лежал, повернувшись к стене, покрытый мантией, горели свечи, рядом с кроватью на столике лежала епитрахиль и открытый канон на исход души. Отец Адриан увидел, что батюшка умирает, и начал читать отходную. Прочитал все полностью. Батюшка еще был жив. Отец Адриан, упав на колени, прижался к нему, к его спине под мантией. Батюшка дышал еще некоторое время, но дыхание делалось все реже и реже. Отец Адриан, видя, что батюшка кончается, поднялся с колен и накрыл батюшку епитрахилью; через несколько минут батюшки не стало. Было восемь с половиной часов вечера 29 апреля 1928 года».

Отец Адриан закрыл глаза старцу Нектарию. На другой день к вечеру приехали отец Сергий Мечёв, иеромонах Савва из Звенигородского Саввино-Сторожевского монастыря, отец Андрей Эльбсон из Москвы и отец Петр Петриков из Можайска. Пришел местный священник отец Тихон. Прибыли также и агенты московского ГПУ. Приехавшие из Козельска келейники отца Нектария отец Севастиан и отец Петр облачили батюшку так, как полагается монаху. В ночь на 3 мая из Москвы привезли дубовый гроб-колоду, присланный женой Михаила Чехова. К этому времени собралось немало духовных чад отца Нектария из Москвы, Смоленска, Козельска.

Незадолго до кончины старца спрашивали, где его хоронить в случае кончины. «Старец каждый раз указывал рукой назад, в сторону сельского кладбища», — писала С. А. Энгельгардт. Там и решили хоронить старца. Позднее оказалось, что храм и кладбище в самом селе Холмищи были уничтожены, сельское же сохранилось.

Вынос тела отца Нектария начался в пять часов утра 3 мая. Гроб в холмищенский храм сопровождало очень большое количество народа. Местные власти и московские чекисты следили за всем. Идти было недалеко, но на пути несколько раз совершали литии, и это движение длилось около часу. В Покровской церкви Холмищ совершены были панихида и литургия, — священнослужителей было очень много. Слово произнес отец Тихон. Затем было отпевание и вынос на кладбище, также с литиями на пути. После похорон на могиле в головах утвержден был крест, привезенный из Москвы. Но отцу Петру (Швыреву) не понравилось, что батюшка лежит не лицом ко кресту. Он сделал ночью и поставил другой крест — в ногах покойного. Так и стояло на могиле отца Нектария два креста.

Племянница Андрея Ефимовича Денежкина, хозяина дома, где жил старец Нектарий, вспоминала:

«Мой дядя был зажиточный крестьянин, воспитывал троих детей один. Жениться в третий раз отец Нектарий его не благословил, сказав, что он умрет в поле. Шло раскулачивание, и дядю часто вызывали в сельсовет. Отец Нектарий сказал: «Не бойся, пока я жив, тебя не заберут». Так это и было. Однажды батюшка спросил: «Что это ты, Ефимыч, строишь в саду?» — «Баньку. Детки растут, и для тебя удобнее помыться». — «Ах, ах! Почему ты не взял благословения? Строить надо было вон там, через дорогу, а теперь ни тебе, ни деткам не достанется. И жить им негде будет». И действительно, после смерти отца Нектария Андрея Ефимовича арестовали, всё забрали, детей выгнали. Незадолго до смерти его (отца Нектария. — М. Л.) хотели взять в Киев, но отец Нектарий отказался и просил похоронить его на общем кладбище». Андрей Ефимович отсидел шесть лет в заключении, потом поехал в Гомель к Марии Ефимовне, там шел пешком по дороге в поле и на пути скончался. Мария Ефимовна услышала по радио объявление о неизвестном, умершем в поле, пошла туда, узнала Андрея Ефимовича и похоронила его.

Другая родственница Андрея Ефимовича вспоминала: «Андрей Ефимович спросил: «Где же тебя, батюшка, похоронить, возле церкви?» Отец Нектарий просил похоронить его на мирском кладбище, где растут три березки от одного корня (хотя он никогда на кладбище не был). Сказал, что место у церкви будет самое оскверненное. И действительно, в церкви устроили клуб с танцами и музыкой, поставили туалеты, мимо проходили демонстрации с флагами и музыкой».

Близ могилы старца Нектария действительно росли три березы от одного корня. Когда гроб несли на это кладбище, люди клали в него платочки, мотки ниток.

Одна из женщин вспоминала: «Мне было три годика, я очень болела глазами. Веки склеились, выделялся гной и сочилась сукровица. Врачи сказали, что это неизлечимая болезнь — красная волчанка. Мне грозила слепота. Моя крестная, Александра Лаврентьевна, сестра отца, стала протирать мне лицо и глаза платочком с гроба отца Нектария. Глаза очистились, открылись, и по сей день у меня хорошее зрение».

Милиционер из райцентра подъехал к погребальной процессии верхом. Он тронул тело старца палочкой и что-то сказал, насмешливое, недоброе. «Вскоре заболел, его скрючило», — вспоминала свидетельница этого случая.

Л. Нетбальская вспоминала: «Недалеко от могилки отца Нектария был похоронен трагически погибший Николай, студент, сын нашего проводника Н. Е. Кирина (родственника А. Е. Денежкина. — М. Л.). Однажды, приехав к родителям на каникулы, Николай пошел с группой местных парней в лес на охоту. По дороге через кладбище они зашли в оградку могилы отца Нектария. Несомненно по наущению врага рода человеческого Николай снял ружье с плеча и выстрелил в могилку. В то же лето, вынимая это же ружье из коляски мотоцикла, зацепил за курок и был застрелен на глазах у родителей».

Нетление тела старца Нектария впервые было обнаружено в 1935 году. Старец, умирая, сказал А. Е. Денежкину, что через шесть лет они встретятся. «Так и случилось, — писала родственница Андрея Ефимовича. — Через шесть лет дядю освободили из тюрьмы. Узнав, что раскопали могилу отца Нектария, он поспешил на кладбище, где и «встретился» с отцом Нектарием, как тот предсказал. Раскопали могилу, чтобы взять большой золотой крест, а он оказался медным. Иеромонах Нектарий был как в первый день после смерти: бледный, руки мягкие. Камилавка и воздух (покров на лице) были целые, неистлевшие, только мантия истлела».

Вскоре после 1935 года монахиня Нектария (Концевич) приехала в Холмищи, чтобы посетить могилу старца Нектария. Приехала-то в Козельск, а отсюда она и еще трое женщин отправились в Холмищи к своей цели пешком. Это было в июле. Когда пришли, то увидели, что дома А. Е. Денежкина нет, — он разобран и свезен в другое село. Остановились в другом месте. Был уже вечер, но паломницы все же решили идти на кладбище — версты две или три.

«Мы у дорогой оградки, — пишет матушка. — Непередаваемые словом чувства нахлынули на каждую из нас. Мы, не сговорившись, остановились у оградки, не решаясь войти без благословения. Собрались переночевать тут же, но устали, и ночная свежесть напомнила о благоразумии. Глядя на окружающую природу этого края, сердцем восклицаешь: «Господи, недостойна я видеть земными очами красоту Твоего творения»».

Матушка и еще приходила на кладбище. «Припадешь головой к холму могильному, и не в силах оторваться от земли. Распределишь принесенные цветочки, сядешь на скамейку у холмика, и вся в воспоминаниях, ярких и живых, — вот как будто сам батюшка стоит.

…На кладбище красота неописуемая. Вековые сосны, ели и березы дают много тени и прохлады, сквозь их вершины нежно проглядывает солнышко. Зато поля, окружавшие кладбище, и деревушки, прихотливо прикорнувшие на склонах холмов, ярко залиты летним палящим солнцем, а горизонт окаймлен зеленым бархатом соснового леса. В серенькую погоду весь горизонт застилается сизо-дымчатой пеленой, деревушки глядят сереньким пятнышком».

Здесь упокоился один из великих оптинских старцев, но Божий Промысл о нем был иной. Пришло время, и вновь зазвонили колокола Оптиной пустыни, а вскоре после того обретены были и перенесены в родную обитель цельбоносные святые мощи старца Нектария. Произошло это 3/16 июля 1989 года (в день обретения мощей святителя Филиппа). Когда торжественная процессия шла до территории монастыря, все ощущали дивное благоухание, исходившее от мощей старца. Затем их внесли в Введенский храм и отслужили панихиду о приснопамятном блаженнопочившем старце Нектарии. Рака установлена была в Амвросиевском приделе, где стоит и поныне. Многие из богомольцев, обращавшихся к старцу с молитвой о помощи, получали таковую. О многих молился отец Нектарий при жизни, многим помогал, — Господь слышал его молитвы. Не оставляет он нас и поныне.

26–27 июля 1996 года старец Нектарий был прославлен в лике преподобных отцов и старцев, в Оптиной пустыни просиявших.

Преподобный отче Нектарие, моли Бога о нас!