Настоат

Глава II Abyssus abyssum invocat[4]

Следующие несколько дней – мучительных, длившихся целую вечность – сплелись для меня воедино, в одну сплошную сумеречную ткань времени и пространства, в которой бред стал неотличим от реальности, а иллюзии подменили собой призрачный свет разума. Что именно я видел тогда, какие миражи представали перед моим затуманенным взором – сейчас уже и не вспомнить, ибо неумолимое возвращение к реальности вскоре смыло, подобно древнему, первобытному океану, обрывки этих чудовищных воспоминаний.

Мысль моя шла по накатанной колее. Она стала моим проводником, господином; я следовал за ней всюду, не в силах изменить направления. Свобода воли обратилась в ничто, стала пустым звуком; тело диктовало мне выбор – я же лишь подчинялся.

И падал я в пустынные бездны сознания; и шел по незнакомой дороге, среди полей и снегов; не знаю, что́ это было, но я чувствовал себя дома. Дух мой, что объял Вселенную, расщеплялся на мельчайшие атомы; и видел я пустоту, черные дыры, что сгущались в затхлом воздухе больничной палаты, и они казались мне столь же естественными и реальными, как и стол возле окна, или пыльные занавески, или маленькая кривая табуретка, на которой некогда – тысячелетия и тысячелетия назад – сидел странный доктор, безрассудно осмелившийся заглянуть мне в самую душу.

Каждую секунду я ощущал прикосновение влажных, нежных комочков воспоминаний – они перекатывались по палате, прыгали, подобно гуттаперчевым шарикам, отскакивали от стен, пролетая сквозь молчаливо стоявших подле меня призраков, а затем медленно, неудержимо втягивались в черные дыры, по-прежнему парившие над моим изголовьем.

Изредка я возвращался к реальности, и тогда в первых лучах рассвета, пробивавшихся сквозь плотную завесу дождя и маленькое окно, покрытое паутиной, я видел доктора, стоявшего возле кровати; он шептал мне: «Спите, спите! Еще не время». И я вновь погружался в царство Морфея. Иногда мне мерещилось – да, это было только видением, – что Энлилль по-прежнему здесь, подле меня; что он часами сидит рядом, словно прслушиваясь, ожидая ответа; но, так и не дождавшись его, доктор уносился прочь, растворяясь среди иных наваждений.

Но порой реальность все же обретала звериную силу, срывая с меня пелену спасительного помешательства. То были темные, поистине страшные мгновения, ибо я оставался один, совершенно один – ни добрых духов, ни злых демонов, ни призраков, ни гуттаперчевых шариков – ничего; лишь только пожелтевший от времени потолок, сырость да смрадное дыхание спертого воздуха. В эти жуткие минуты я был один: острые, что бритва, мысли пронзали мой разум, и вновь я видел кровь на руках, ощущал холодные капли дождя, и слышал, как кто-то приближается сзади, и думал, мучительно и трепетно думал, что́ произошло той промозглой, пасмурной ночью…

А однажды, как и обещал доктор, я внезапно увидел его – склонившегося над моей кроватью, задумчивого, будто пребывавшего в своем собственном, потустороннем мире. Он долго, не шевелясь, сидел рядом, силясь понять, вникнуть в самую суть бытия, и руки его – землистые, морщинистые, покрытые грязью – мелко дрожали; острые кости, слегка обтянутые кожей, выступали на старческих скулах. Я не мог отвести взгляда от его уставшего, лишенного всякого выражения лица, от глубоких, выцветших глаз; я все смотрел и смотрел, завороженно и неотрывно, как свежий грозовой воздух из открытого окна колышет его черную, с проседью, бороду.

Я задавал себе вопрос: кто он? Смутная фантазия, морок, бестелесный дух несуществующего мира – или, как и предрекал Энлилль, второй пациент больничной палаты? А он все глядел, и размышлял, и раскачивался из стороны в сторону, и глаза его, прежде бесцветные, при каждой вспышке молнии меняли оттенок: синий, голубой, красный, черный, синий, голубой, красный, черный – и так по бесконечному, замкнутому кругу; снова и снова, до самого скончания времен. И понял я: он – воплощение Смерти, ее темный, величественный лик, презрительно взирающий на меня и жаждущий вкусить свежей крови.

И вот на исходе очередного столетия нашей зловещей игры – игры, в которой каждый стремился не уступить другому, – в самый тяжкий миг этого незримого поединка, когда силы мои уже иссякали, когда веки наливались свинцом, готовые вот-вот сомкнуться, – он вдруг шелохнулся; он задышал, и каменные черты его стали обретать человечность. Из губ его – высохших, блеклых – вырвался вздох; и осознал я, что победил, что бой наконец-то окончен…

Подобно змее, он стал извиваться: кожа покрылась испариной; глаза вылезли из орбит; неистовая дрожь охватила его члены. И слышу я дикий, похожий на голос эринии шепот: «Не думай, что на этот раз выйдет иначе. Помни: ты – это я… Смерть – твое имя, и скоро оно будет даровано». И на словах сих шепот его перерастает в звонкий, дребезжащий смех, но я-то знаю, что все кончено, что он проиграл, – и страх уходит, заползает в потаенную нору.

Лицо старика искажено жуткой гримасой; из груди вырывается истошный, нечеловеческий крик; язык вывалился изо рта; пол утопает в багровой, грязно-кровавой пене.

В приоткрытое окно на мгновение заглядывает полная, злорадно усмехающаяся Луна, озаряя светом извивающееся у моих ног тело. А я сижу и смотрю; смотрю, не дыша, боясь спугнуть победный, дивный миг вечности.

Дверь с грохотом отворяется; на пороге – Энлилль. Он с ужасом подбегает к кровати.

– Черт возьми, что вы застыли как соляной столп? Помогите – это припадок!

Ламассу скалит зубы в улыбке.

– К чему эти упреки? Уже ничего не поделать… Он умер!

И смеется, облизывая мне руки.

Вздох. Тишина. Отчаяние.

А я все сижу, и ноги мои касаются холодного пола. В кармане доктора испуганно тикают часы; лунный свет заливает пространство. Теперь я вижу все как никогда ясно: бедного маленького старика, измученного, в крови, медленно замирающего в посмертных конвульсиях. Мог ли я спасти его? Нет. Да и не стоило…

Он был не просто соседом, он был самой Смертью. А значит, все справедливо…

Я победил, я выжил. Я вернулся.