Настольная книга для монашествующих и мирян

Иоанн Восторгов родился 20 января 1864 года в семье священника, в Ставропольской епархии. В 1887 году был рукоположен во иерея.

Господь определил отцу Иоанну путь апостольского служения. Сначала его назначили епархиальным миссионером Грузинского Экзархата, затем, после перевода в Москву, Священный Синод, оценив по достоинству проповеднический дар молодого священника, назначил его синодальным миссионером-проповедником. Одновременно отец Иоанн являлся членом Миссионерского и Училищного советов.

Во время многочисленных поездок по стране отец Иоанн произносил проповеди в храмах, беседовал с народом. Он укреплял в людях Православную веру, предостерегал от увлечения революционными идеями, пророчески говорил о грядущих тяжких испытаниях и жестоких гонениях на веру и Церковь.

После революции отец Иоанн открыто обличал богоборческую власть, призывал верных чад Церкви к исповеданию веры Христовой вплоть до мученической кончины. Будучи настоятелем храма Василия Блаженного, он служил молебны на Красной площади и призывал народ к покаянию.

Летом 1918 года отец Иоанн был арестован. 23 августа (ст. ст.) его вместе с другими осужденными привезли с Лубянки на Братское кладбище. После горячей молитвы отец Иоанн первым подошел к могиле и обратился к остальным, призывая с несомненной верой в милосердие Божие и скорое возрождение Родины принести последнюю искупительную жертву.

Всей своей жизнью протоиерей Иоанн Восторгов неустанно проповедовал веру Христову, и венцом этой проповеди стала его мученическая кончина, которой он засвидетельствовал свою веру даже до смерти.

Подвижничество и монашество

Беседа в С.-Петербургском Троицком Лаврском подворье в Неделю 2-ю Великого поста, 22 февраля 1909 года.

Немногим, может быть, известно, что в нынешнее второе воскресенье Великого поста Святая Церковь празднует память святого Григория Паламы, архиепископа Фессалоникийского, или Солунского.

Величайший подвижник, постник и труженик, он достойно и вполне ко времени прославляется во дни подвига, и поста, и трудов духовных. Величайший и ревностнейший защитник учения Православия о необходимости для христианина целожизненного подвига и подвижнической жизни; величайший и пламенный защитник так называемого аскетизма – необходимости и обязательности постоянного самовоспитания, самоотречения, самоограничения, отказа от удовольствий и утех мира, величайший защитник монашества от всех на него обвинений и клевет, которыми и в его дни хотели унизить, очернить, опозорить этот обет благочестивых душ, – святой Григорий Палама достойно и вполне ко времени и к месту (в этом монастырском храме) да будет ныне нашим руководителем и учителем в церковном учительном слове.

Не в его только время были ожесточенные нападки на учение Церкви о подвиге и подвижничестве как существе и основе духовной жизни христианина. Раскройте газеты, так называемые передовые, почитайте современные книги, послушайте новых наших искателей истины религиозной и религиозного обновления, – и вы непременно услышите глумления над аскетизмом и монашеством. К чему, говорят, все эти посты, выстаивания в церкви, слезы самообвинения, сокрушения во грехах?! К чему эти заповеди, и требования, и советы во всем себя ограничивать, отказываться от радостей жизни?! Неужели спасает нас и Богу нужна постная еда, неужели Богу нужны наши подвиги? Все это, говорят, выдумали монахи, принявшие свое учение от Византии. Вам скажут, что христианство есть религия света, веселья и радости, а монашество все облекает в печаль и черную одежду; что христианство есть религия жизни и говорит о жизни, а монашество все твердит о смерти, об одной смерти. Вам скажут, что не нужно, да и Христос не требует никакого подвига, что аскетизм, подвижничество не указаны в Евангелии, что надо трудиться в семье и общественной жизни, а не за стенами монастыря. Вам внушат отсюда вывод, что монашество есть нечто неестественное и противоестественное, ибо Бог дал человеку мир, семью, жизнь для наслаждения, а монашество требует от всех этих благ сурового отказа. Мало того: вас будут убеждать, что подвиг монашества есть следствие себялюбия, заботы только о себе самом, о своем личном спасении, а не о ближних и не о мире, что этот подвиг вредный, во всяком случае он не приносит никому пользы и никому не нужен. Кому, спрашивают, кому польза от того, что я отказал себе в том или другом удовольствии, или что я ел капусту и картофель вместо мяса?

Увы, послушайте многих, называющих себя православными и верующими, даже усердных посетителей храма Божьего, и вы от многих из них также услышите отзывы и суждения, или совершенно тождественные с только что приведенными, или во всяком случае выражающие открытое и глубокое нерасположение к учению Православия о подвижничестве и, в частности, к монашеству и монашескому подвигу. Я убежден, что среди вас, братие, есть много таких, которые все эти рассуждения слышали, а многие из вас – и сами их повторяли.

Все это – вследствие долгого общения русских людей с иностранцами и влияние немецкой веры, в которой, разумеем протестантство, действительно, выброшено учение о постах, о подвигах, об обетах, о монашестве. Теперь эту немецкую веру так усердно навязывают нам сектанты – различные баптисты, пашковцы, штундисты, молокане. И они, подобно протестантам, совершенно отвергают всякое подвижничество, льстят чувственности людей и этим завлекают их в свои сети.

Святой Григорий Палама, до возведения своего в сан архиепископа Солунского, долгое время жил и подвизался на Афоне; опытно он познал иноческий подвиг, видел и знал очень много подвижников. Обладая к тому же обширным по своему времени образованием, особенно же основательно зная Священное Писание, обладая редким по глубине умом и огненным словом, он явился победоносным защитником монашеского звания и жития, слышным для всего тогдашнего мира. Даже взятый в плен врагами-мусульманами, он и из заточения, и в узах продолжал святое дело победоносной защиты благочестивого подвижничества.

За такие великие заслуги Церковь и почитает его похвалами, и посвятила ему особый день прославления во дни поста. Одно это уже должно нас утверждать в том глубочайшем уважении, которое заповедует нам Святая Церковь по отношению к подвижничеству и монашеству. Столь велико это уважение, что высшие священнослужители Церкви, как люди, от коих, естественно и справедливо, требуется и высший подвиг, обязательно должны иметь монашеское звание. Впрочем, и для других служителей Церкви свобода от монашеского звания дана только по снисхождению и ради нужды. Вот почему, чем сильнее нападки на Церковь, чем глубже нравственное падение общества, чем ожесточеннее ярится неверие, тем, обыкновенно, более и более злостными и прямо бешеными являются нападки на монашество. И чем сильнее врагам хочется поскорее ниспровергнуть Церковь, тем более у них желание, прежде всего, уменьшить в ней число монахов и монастырей, преградить всем путь к подвижничеству, уронить в глазах всех монашество и его подвиг. Знают дети человекоубийцы-диавола, что с падением монашества и Православия падет все православное: вера, житие, подвиг, смиренномудрие, богослужение, покорность церковной власти… Знают это – и с тем большею и лукавнейшею злобою ополчаются против монашества.

Итак, прежде всего говорят, что подвижничество вообще, монашество же, в частности и в особенности, есть требование от человека чего-то неестественного и даже противоестественного. Согласимся на время с такими суждениями; поверим на слово. Подвиг монашества, говорите вы, неестественный, но что же это значит: монастыри переполнены; желающих принять монашеские обеты – сколько угодно? Не всем, конечно, ведомо, что, например, в царствование покойного царя нашего, боголюбивого государя императора Александра III, за двенадцать лет число одних монахинь в женских монастырях увеличилось на двадцать тысяч в православной России. Что это значит: естественный это подвиг или неестественный? Стоит только где угодно открыться хоть небольшому монастырю, и тотчас же в нем появляются насельники.

Где основывались обители? Они исстари возникали в лесах, пустынях, суровой и неприглядной обстановке, с житием «жестоким» и тяжким. И, однако, они не оставались пустыми. Если вы возьмете седую древность, то увидите, что пустыни египетские были как бы царством монахов, которые там насчитывались буквально десятками тысяч. Если вы посмотрите на Афон, то поразитесь и здесь тем, что весь Афон исключительно занят десятками монастырей, в которых живут тысячи монахов.

Если возьмете историю нашего православно-русского народа, вы с изумлением увидите, что сотни монастырей возникали в древние времена на Крайнем Севере, в полном безлюдье, среди диких инородцев, что дикие и суровые края – Архангельский, Олонецкий, Вологодский, Вятский, страны – Московская, Ярославская, Пошехонская сияли монастырями, как звездами, что монахи и подвижники исходили своими стопами леса и дебри этого в то время пустынного Севера и всюду оставили скиты, монастыри, святыни и свои мощи, что Русская страна воистину освящена стопами святых и убелена костями преподобных. И ныне посмотрите, Закавказье, при всех опасностях жизни, наполняется монастырями; далекая Сибирь уповает на обители, зовет монашествующих, на самом Дальнем Востоке, на пустынных берегах Уссури, возникает и уже цветет благочестием иноков Николо-Уссурийская святая обитель, святой отпрыск здешнего Валаама.

Монашество наложило печать святости на русскую народную душу и сделало ее сродною подвигу, доступною к святым запросам и влечениям к Богу и небу. Монашество наложило печать порядка, мира, чистоты и на русскую семью, сделав ее «домашнею церковью» в нашем народе, и на весь уклад жизни русского села и русской деревни, дало русской жизни как бы порядки и настроения обители: повиновение старшим, безгневие, терпение своей доли, упование на милость и волю Божию, равнодушие к земным и материальным благам и удобствам.

Неужели «неестественный» подвиг, неестественные его требования могли дать такие плоды? Может быть, скажут, идут в монашество насилием? Но ведь первое условие и первый вопрос постригаемому – это вопрос о том, вольной ли волею и не принуждением ли он приходит к своим обетам? И далее: в монастырях затрудняются не тем, что некого постригать, а обратно, тем кого из множества желающих можно удостоить пострижения. И если есть или бывали случаи принуждения, то их, конечно, несравненно меньше, чем случаев принуждения ко вступлению в брак. Но тогда с тем же правом и основанием можно и брак, и семейную жизнь объявить и называть явлением неестественным. И если всякое подвижничество называть неественным, то надо с тем же основанием считать неестественными все христианские добродетели, ибо все они требуют подвига и сдержанности: терпения, смирения, целомудрия, кротости, всепрощения.

Говорят: религиозная жизнь слагалась и слагается и в приходе; и приходы могут сделать то, что делали монастыри. Заметьте же еще один бесспорный и изумительный закон жизни, подтвержденный всей историей Церкви и доселе подтверждаемый: в тех общинах и церквах, в тех народностях, где процветало и процветает монашество, где мы видим напряженное стремление к иноческому подвигу, в то самое время процветала и процветает и приходская жизнь. И, наоборот, где не было и нет монашества, падала и падает жизнь прихода.

Монастыри – это как бы запасные водоемы живой воды религиозного воодушевления; они питают и увлажняют иссохшие пустыни духа мирской жизни, они дают живительную и спасительную влагу душам жаждущим. Посмотрите на племена, которые, по отсутствию в них духа подвижничества, не давали монастырей и монахов, – какие-либо абхазцы, осетины Кавказа, какие-либо инородцы Сибири: это жалкие племена; среди них не только нет приходской жизни, но и вообще религиозная жизнь проявляется едва заметно. Посмотрите на древние народности, некогда славные в истории веры и благочестия. Если пало среди них иночество – верный признак: там пала непременно и вообще жизнь духовная, религиозная и жизнь прихода. Таковы нынешние несториане, копты, армяне, таковы некоторые и православные народности, которых не станем называть ради любви: их православие, без монашества и подвижничества, – только в одном названии.

И слава, и благодарение Господу за то, что наш православный русский народ любит и чтит святое подвижничество, – ищет обителей, ищет святынь, жаждет поклониться святым местам, совершает обетные благочестивые паломничества. Среди тяжких испытаний жизни последних лет, среди этого беснующегося моря неверия, безнравственности и пороков, при виде ярящегося натиска всяких безбожных учений, при виде поднимающейся злобы всяких расколов и сект, когда горем и ужасом сжимается сердце, когда готово закрасться в душу отчаяние за светлое будущее нашего милого, бесконечно дорогого родного народа, среди тяжелых дум, среди горестных предчувствий – ты одна, несказанная и непостижимая, святая и сияющая любовь русского народа к аскетизму – к монашеству и монастырям, к богомолению и подвигу – ты одна светишь нам радостною надеждою на обновление и возрождение жизни, на великое ожидающее нашу родину будущее. Ибо оно, это обновление и возрождение – в силе жизни духа, а не в тех внешних реформах государственного и общественного строя, на которые теперь возлагают столько надежд: самое лучшее лекарство не поможет трупу… Ибо оно – в той боязни греха, как коренного зла, которую заповедует Спаситель в ныне слышанном евангельском чтении об исцелении расслабленного: не тело Господь ему исцелил, а душу, и прежде, чем повелел ему: «возьми... постель и ходи», Он изрек благостное слово: «чадо, отпускаются тебе греси твои» (Мк.2:9, 5). Ибо оно, начало жизни, обновление и возрождение, – в стремлении к вечности, в том чувстве и предощущении иного невидимого вечного мира, без коего жизнь человека недостойна и названия человеческой, в том стремлении, которое звучит у всех избранных душ, которое охватывало пророка Давида, повторено ныне святым апостолом в слышанном сегодня его слове: «в начале Ты, Господи, землю основал еси, и дела руку Твоею суть небеса. Та погибнут, Ты же пребывавши, и вся, якоже риза, обетшают, и яко одежду свиеши их, и изменятся: Ты же Тойжде еси, и лета Твоя не оскудеют» (Евр.1:10–13). Тогда при свете вечного, полно смысла и полно настоящей жизни все временное и земное, ибо получает свое надлежащее место и свое подлинное значение. Такую боязнь греха, такое памятование о вечности и проповедовали всегда русскому народу монастыри и подвижники.

И если жив дух народа, и если не оземленился он в помыслах, и если не осуетился он до конца и не стоит уже перед своею смертью, то живо в нем и стремление к подвигу ради высших и вечных начал и задач духа. Тогда запретите подвиг, уничтожьте монастыри, разорите обители, запретите посты, молитвы, хождения по святым местам: ничего не достигнете. Правда с неба воссияет, от земли приникнет. Велика истина и превозможет. Люди веры, люди духа найдут пути и средства к проявлению врожденного стремления к подвигу и к подвижничеству пред Богом, к исполнению заповеди Спасителя: «иже хощет по Мне ити, да отвержется себе» (Мк.8:34).

И что же выходит? Не противоестественное это влечение, напротив, самое глубокое и естественное; не насилие оно над духом, напротив, отрицание его и гонение против него есть величайшее насилие над живою душою, и подавление его в полном смысле и противоестественное, и противно слову Христову. Вот на Западе искажено в католичестве и совсем отвергнуто в плотском протестантстве, столь любезном для наших русских сектантов и поклонников плоти, начало подвига. Что же вышло? Один из сильнейших умов современности, сам, к сожалению, вовсе, можно сказать, не христианин, одним только умом постиг тайну силы каждой религии и, указывая ее в аскетизме, говорит: «С этой точки зрения католичество есть огромное злоупотребление христианством, а протестантство есть его полное отрицание». Прислушайтесь вы к тоске верующих протестантов; посмотрите, как льнут они к подвижникам, хоть издали, как тяготели они к отцу Иоанну Кронштадтскому; посмотрите, как они всеми силами в Америке, в Англии, в Германии стараются устроить нечто подобное нашим монастырям: и вы убедитесь в силе того начала подвига и самоотречения, которое защищал и оправдал жизнью святитель Григорий Палама.

В протестантстве для высших духовных лиц не требуется обетов подвига монашества. Но кто знает историю и жизнь этой оторвавшейся от древа Церкви усыхающей ветви, тот невольно поразится сравнением, которое сразу бросается в глаза: за истекшие четыреста лет со времени появления протестантства в Православии явилось среди архиереев, среди подвижников столько святых, столько людей, к которым верующие всегда шли за молитвою, за словом утешения и назидания, открывая им душу и совесть, отдавая свою жизнь, свою волю их руководительству, между тем в протестантстве буквально не было ничего подобного. Где там святые? Где пастыри душ? Где люди, привлекающие к себе совесть ближних? Кто о них слыхал? Что такое все эти немецкие супер-интенданты1, пасторы, пресвитеры, которых теперь в сектантстве хотят навязать и русскому народу заезжие заморские проповедники? Все это бездушные правители, мертвые проповедники мертвых слов, но не живые носители живых словес, говорящих и ответствующих вопрошающей совести. Укажите там лиц, подобных преподобному Сергию, или Серафиму Саровскому, или Затворнику Феофану, батюшке отцу Амвросию2, или отцу Иоанну3, укажите благодатных властителей душ и совестей! Их нет там, где нет подвига, и быть не может.

Это именно обстоятельство и лишает жизнь духовную в протестантстве и в сектах естественности и свободы, того самого, что они так ценят и к чему, по-видимому, стремятся.

Есть люди, от природы склонные к тихому пребыванию вне шума мирского, неспособные к житейской борьбе, чуждые жизни семьи, расположенные к молитве и созерцанию дел Божиих. Они идут в монашество. Естественно ли их отвращать от подвига? Есть люди, разбитые жизнью, потерпевшие кораблекрушение в житейском плавании; им жизнь мира не мила, они потеряли к ней вкус и склонность, они чувствуют себя там одинокими, у них опустились руки, упало сердце, погасло мужество. Они идут в монастырь и там находят для себя покой души и бодрость сил, воодушевление подвига, смысл и полноту жизни. Естественно ли и соответствует ли требованию любви закрывать им путь к такому подвигу?

Есть люди, всецело преданные Богу и Церкви, высокому религиозному служению. Они желают до конца и безраздельно отдаться служению Богу, они живут только религиозной идеей, они служат только Церкви. Естественно ли им запрещать такое целостное и безраздельное служение? Богоматерь, Иоанн Креститель, Иоанн Богослов, апостол Павел – можно ли было их принудить к браку и семье? Сам Спаситель, совершеннейший Человек, все восприявший человеческое от рождения и младенчества до голода, страданий и смерти, однако, не имел семьи, ибо семьей Его был весь род человеческий. И это не было нарушением законов естества.

И разве воины идут на битву с женами? И разве мало таких обстоятельств жизни, при которых, ради служения долгу, было бы прямо неестественным связывать себя обязанностями мирскими? Почему же в религиозном служении Высшему Началу надо насильно навязывать иной закон?

Здесь, напротив, часто господствует правило: кто может, тот должен совершить подвиг; «могий вместити, да вместит» (Мф.19:12). И для могущего вместить, очевидно, подвиг является естественным.

Еще возражают против подвижничества: подвижники – эгоисты; они заботятся только о своем спасении, а не о спасении других. О, оставь, злостный судия, оставь подвижников служить Богу, как они тебе не мешают служить ближним; по крайней мере, хоть не мешай ты им делать то, чего желает их совесть, то есть не суди подвижников… У них, как некогда у Христа и апостолов, своя семья, свое братство, своя священная дружина; у них тоже забота друг о друге, с тою разницею, что если в семье заботятся о своих кровных и следуют закону естества, то обители принимают, любят и успокаивают чужих людей, которых до того времени не знали и не видели. Это еще более высокая школа любви, чем семья и круг близких родных.

Подвижники, говорят, наконец, – это бесполезные и ненужные люди, если даже не вредные, это часто тунеядцы, живущие чужими жертвами… Да, если пользу измерять благами материальными, то это верно. Но кто ценит молитву пред Богом за грешный мир, кто ценит созидательное значение доброго примера чистоты, воздержания, терпения, исполнения добровольно воспринятого долга, смирения и готовности на помощь ближнему, постоянного духовно-молитвенного настроения, тот такого жестокого и жесткого слова не произнесет.

А что подвижники живут чужими жертвами, то ведь это, как мы много раз замечали, говорят исключительно те судьи, которые сами не давали на них ни одной копейки. Те же, что жертвовали и жертвуют, обыкновенно молчат и не судят. В таком случае, лучше и судьям сим не говорить, лучше умолкнуть.

Так падают и современные обвинения против подвижников, как падали под ударами слова святителя Григория Паламы нападки на иноков его времени. И мудро судил святитель Божий; он верно указал великую пользу иночества.

В истории Церкви Христовой всегда, во дни гонений и опасностей веры от врагов и еретиков, монашество давало бестрепетных и мужественных борцов за Церковь. Не связанные ничем, они свободно могли жертвовать собою в борьбе с гонителями и, действительно, нередко жертвовали и жизнью. Что несет нам будущее? Нет признаков, что оно несет благо и спокойствие для Церкви. Напротив, много признаков того, что Церковь ждут тяжкие испытания, что вера Православная от своих родных детей получит удары, и поношения, и лишение прав, что начнутся на нее гонения. И опять великую услугу ей окажут подвижники, люди, что ей всецело отдали и посвятили все свои силы. Они собирают, и хранят, и запасают теперь силы, которые выступят на дело борьбы за святыни веры. Войско, конечно, нужно только во время войны; войны же бывают редко… Но безумно то государство, которое не готовит войско во дни мира. Так и монашество.

Но помимо сказанного, изъять подвижничество из области веры и Церкви, это все равно, что изъять воодушевление, огонь ревности и увлечение из всякого дела. Чем выше дело, тем больше должно быть в нем такого воодушевления: немыслима без этой силы поэзия, мертва наука, невозможны изобретения, безжизненно слово, завянет общественная жизнь, угаснет всякая борьба и отлетит всякая победа. Отнимите подвижничество от религии, и из мира уйдет не только одушевляющая эту область сила, нет, уйдет источник всякого другого воодушевления, в какой бы области оно ни проявлялось – и сразу станет в мире так мертво, холодно и бесприютно! Подвиг – это цвет, это весна религиозной жизни, а без цветка нет и плода.

Только поклонением и служением плоти или сознательною враждою к Церкви, сознательным желанием нанести ей вред, или, наконец, злобной завистью к любви народа, что изливается на монастыри, можно объяснить современный поход против монашества и аскетизма. Плотским людям противен один вид монашества, ибо он мешает им заглушить голос совести, напоминает им, что они блудны и скотоподобны. Они и понять такого подвига не могут: плотской человек не приемлет того, что от Духа Божия, и не может разуметь; это для него – безумие (см. 1Кор.1:18). Что касается врагов Церкви, то им ясно, что монашество и любовь к нему народа – это несокрушимая опора и твердыня ненавистной им Церкви, это то, чего нет ни у какой секты, мечтающей заменить Православие и лишенной силы удовлетворить врожденную человеку жажду подвига. Стоит ли, наконец, даже говорить о завистниках? Они обычно твердят, что среди монахов много дурных людей. Пусть так. Но народ любит, и ищет, и находит не дурных монахов, а хороших. Но эти монахи, говорят далее, лицемерят и лицемерием обманывают простодушных богомольцев. Скажем и на это, что, когда богомолец увидит, что монах, которого он считал хорошим, оказался дурным, он поищет и найдет хорошего.

Что же, спросите вы, к чему эта речь о монашестве? И неужели всем нам идти на этот подвиг?

Речь о монашестве – ради памяти его защитника, святого Григория Паламы. Речь о монашестве – ради чести иноков, здесь подвизающихся, – и то, что не они сами об этом говорят, а говорит священник, сам не монах, имеет тем большее значение. Речь о монашестве – ради того, чтобы нам уважать этот великий, святой, нужнейший подвиг в Церкви, а с другой стороны, чтобы уразуметь, что подвижничество есть самое существо нравственной жизни христианина. И если монаху предписывается правилами не унижать мирского жития и не зазирать брака, как Богом благословенного, то тем более нам нет основания и извинения зазирать подвиг иноческий. Не всем, конечно, идти на такой подвиг: «могий вместити, да вместит» (Мф.19:12). Но всем обязательно почтение к тем, которые вместили, и поддержка их любовью, молитвою и сочувствием. Монашество только возглавие, завершение и совмещение всего христианского подвижничества. Но и всем христианам обязательны воодушевление веры, подвиг поста, умерщвление страстей, смирение, самоотречение; всем обязательно знать и помнить, что жизнь вовсе не есть веселый пир, беспечальное пребывание, нескончаемая утеха, нет, она есть подвиг труда и искупляющего страдания.

Без подвига нет жизни, без борьбы нет заслуг, без труда нет плода, без победы нет венца! Аминь.

Монастыри и служение народу

Речь инокам Уссурийского Свято-Троицкого Николаевского монастыря, в Неделю 8-ю по Пятидесятнице.

Благочестивая душа одного нашего русского поэта, при виде дождя, падающего с неба, при виде нив и полей, готовых к жатве, при представлении будущего богатого урожая хлеба, излилась однажды в трогательной молитве к Богу; поэт-мыслитель представляет себе при виде всего этого духовный голод нашего народа и просит Господа:

Сегодня, под влиянием прослушанного евангельского сказания о насыщении Спасителем великого множества народа пятью хлебами, под влиянием пребывания в вашем монастыре, с его широкими просветительными задачами в настоящем и, особенно, в будущем, – невольно в слове проповеди церковной представилась мне мысль о необходимости духовного просвещения нашего родного, бесконечно дорогого сердцу, православно-русского народа.

Ведь и Господь Иисус, как известно из Евангелия, обратил потом чудо телесного насыщения народа в повод для беседы о хлебе вечном и живом, о духовном насыщении, после которого уже не взалчет человек снова.

И вам самим, возлюбленные братия этой обители, вам разве не близок сердцу тот же предмет беседы? Откуда вы пришли сюда? Из какого класса народа происходите?

Из дальних стран нашего отечества, со всех его краев, из всех губерний и областей, – вы здесь как бы представители всей России, но какой России? России чернорабочей, крестьянской, того простого, трудолюбивого русского народа, который так жаждет духовного просвещения. Вот вы нашли себе приют и покой под сенью обители священной; у вас строй и порядок жизни; у вас молитва и богослужение; у вас наставление и руководство; у вас единство в исполнении обетов вашего звания. А там, в русских селах и деревнях, что?

Одна ли нищета и бедность? Там часто видим пьянство, нечестие; там часто свары и раздоры; там грубое и глубокое невежество, и не всегда от недостатка земли или тяжелых условий труда, а часто от той же великой духовной темноты, от духовного голода зависит и самая нищета жизни нашего народа.

Теперь он идет сюда, в Сибирь и на Дальний Восток, в переселение. Но если там, в оставленной им родине, «в России», как здесь говорят, были обители, храмы, школы, пастырство, были хоть какие-либо источники света, то что же будет с нашим народом, если погаснут эти немногие светильники, если здесь он получит только землю для посева и получения хлеба и не найдет ни святой обители, ни своего храма, ни пастыря и никакой заботливости о своем духовном насыщении и просвещении? Говорит нам слово другого поэта, даже не ревностного христианина:

Что, если и этого утешения не дать нашему народу? Куда он пойдет в своей тьме и куда потом он придет?

И я, при всем моем недостоинстве и незначительности моей личности, имею право заговорить здесь с вами о духовном питании нашего народа, имея от власти церковной и царской повеление собрать и представить сведения об удовлетворении духовных нужд наших переселенцев в Сибири и на Дальнем Востоке и об учреждении здесь святых обителей.

Посему могу в собрании вашем, среди братии монастырской, поведать тугу сердечную, обратиться к вам с просьбою и усердным молением, вместе с тем и возблагодарить святую обитель вашу за то, что она уже сделала и делает для нашего народа.

Один святой подвижник наглядно представил нам связь любви к Богу с любовью нашей к ближнему. Представьте себе круг – это весь мир; в середине, в центре его, точка – это Бог; по окружности точки – люди; возьмите точки от окружности, приближайте их к центру, к Богу, – они вместе с тем будут приближаться одна к другой, пока не сольются в центре…

Вы избрали себе путь приближения к Богу, служения Ему: знайте, что этим вместе вы служите и ближним, исполняете долг своей любви к ним; знайте потому, что святые обители подвижников суть не убежища себялюбцев, как суесловят и баснословят неразумные хулители монашества, нет, они суть школы и проявления истинной любви к людям, носители духовного спасения для гибнущего мира.

Итак, покажите в служении народу нашему прежде всего пример молитвы, молитвы неустанной, бодрой и неунывающей, высокой и одухотворенной, и вы дадите ему чрез это приближение к Богу, очищение от грехов, отраду сердца, радость души в страданиях, бодрость и веру, осмысленное существование. Здесь в молитве вашей, которая перельется и в души богомольцев, почувствует народ и познает, что он – дитя Божие, призванное любовью Божественною к жизни святой и чистой, долженствующее по силе своего призвания христианского отвращаться от всякого вида порока, страсти, нечистоты, пьянства и разгула; здесь утешится он в своих горестях, в нищете и познает, что не пусто между землей и небом, что есть наш Заступник и Утешитель, что не воздремлет, ниже успнет хранитель жизни нашей – Господь.

Покажите народу нашему эту величавую, умилительную, несказанную красоту нашей Церковности и богослужения; чтобы затрепетала его душа от дивных молитв и песнопений Церкви; чтобы чувствовала она себя в райском блаженстве, в общении с Ангелами во время богослужения; чтобы незаметно пролетали для нее часы продолжительных ваших молений; чтобы, подобно древним послам Владимировым, мог говорить народ, что за вашими службами, бдениями, молениями, славословиями, среди этой красоты церковной, пред иконами, святынями, в общении со всею братией – он не знает, где находится, на земле или на небе. Тогда, вкусив сладкого, он уже не захочет горького.

Где же найдет он у себя в убогих селах и деревнях эту красоту церковную? Где найдет это истовое, душе народной любезное чтение и пение церковное, эти пения и лики, этих канонархов, эти сходы-катавасий, эту уставность и этот порядок – плод долговременного и усердного монастырского навыка в совершении богослужения? И если мир так ценит всякую красоту – красоту слова, архитектуры, художества, искусства, даже до всяких театров включительно, ради красоты внешней забывая то внутреннее безобразие гнилой и отравленной пищи духовной, предлагаемой в театрах, если эта красота, как уверяют, воспитывает человека, облагораживает его, поднимает духовно – то как же не дать народу и как можно лишить его безмерно высшей красоты церковной, в коей внутренняя красота и достоинство нетленной и спасительной духовной пищи сочетались с внешнею неотразимою, захватывающею красою?

Дайте народу поучение веры и жизни и, во-первых, в собственном примере, а затем и в учительном слове. Пусть оно раздается здесь непрестанно, вещая о Боге, о небе, о законе Господнем; пусть оно сеется здесь нескудно, мерою полною: какое-нибудь зерно, и не одно, все-таки западет в душу скорбную, ищущую, пытливую, настороженную – и плод принесет. Не смущайтесь возможною некоторою неискусностью слова: в деле Божием эта неискусность вовсе не первое дело; и верьте: сказанное в простоте, услышанное здесь в храме душою простою, производит оно часто более глубокое и действенное впечатление, чем слово, отточенное человеческим искусством, которое нередко является лишь «чесанием ушес», пустым и бесплодным, забываемым через несколько минут после того, как оно произнесено.

Постарайтесь о том, чтобы народ запечатлел это слово учительное не только в сердце, но чтобы он унес его домой, сообщил его домашним, положил его себе на полку в избе, возвращался бы к нему в часы досуга или богомыслия, иначе говоря – дайте ему листок, книжечку, иконку, священное изображение. Капля за каплей, день за днем вливая это питание и питие духа в жизнь народную, вы исполните слово Христово, слышанное нами сегодня в Евангелии и обращенное к апостолам: «дадите им вы ясти!» (Мф.14:16).

О, дадите им вы ясти, напитайте душу народа в его голоде и жажде, в его темноте и скорби, в его естественной и неизбежной растерянности здесь, на новом месте обитания! Кто сотворит и научит, тот велий наречется в Царствии Небесном!..

И, за всем сим, позвольте принести вам благодарное слово, не для гордыни вашей и не для человеческого обычая приятной лести, не для пустой любезности или тщеславия, – позвольте поблагодарить вашу святую обитель за труд, за богослужение, за ваш свечной завод, первый и единственный на Дальнем Востоке, за величественные крестные ходы, устрояемые для народа, за привлечение множества богомольцев и за сотни тысяч листков и книжечек, иконок и изображений из вашей собственной типографии, которые можно встретить здесь по всему краю в избах крестьян и новоселов и которые получены от вас, розданы вашею обителью.

Да будет воспомянуто слово апостола к возлюбленным Филиппийцам: Я «уверен..., что начавший в вас доброе дело будет творить его даже до дня Господа нашего Иисуса Христа» (Флп.1:6).

Молим Господа Иисуса, да будет полна ваша духовная житница, да ширится она все более и более и да питает она духовно наш добрый, наш милый, бесконечно дорогой, родной наш православный русский народ. Аминь.

Монашество

Из слова в праздник Успения Пресвятой Богородицы в Уссурийском Свято-Троицком Николаевском монастыре, на Дальнем Востоке, 15 августа 1913 года.

Люди нынешнего века не понимают, не ценят и, более того, осуждают монашество. «Оно – будто бы – есть ненависть к жизни; оно есть ненависть к человеческой природе; оно есть ненависть ко всякой законной, естественной человеческой радости, и поэтому противоречит «евангелию», то есть благой и радостной вести, возвещенной миру христианством», – вот что слышится теперь нередко. Много и иных возражений слышим против монашества. Отмеченные обвинения против монашества – это наиболее из распространенных в наше время; разделяются они и распространяются, главным образом, людьми «образованными», но, проникая в газеты, листки, брошюры, они смущают многих и простецов веры.

Замечали ли вы, что многие из обителей мужских и женских особенно почитают Богоматерь, образец иноческих добродетелей – девства, целомудренной чистоты, кротости и послушания воле Божией? А ведь Она есть и Дева и Матерь. Чудо это как бы повторяется и на монашестве: отрекаясь от брака, сохраняя девство, увенчивая хвалами целомудрие, монашество истинно христианское, истинно православное не зазирает благословенного брака и благословенного от него рождения детей. Так и Спаситель, не имевший семьи, – и как возможно представить Его не таковым? – однако, ласкает, благословляет детей, этот плод брака, и первое чудо совершает на браке в Кане Галилейской, где Он Сам был одним из участников семейного торжества и почетным гостем.

Замечали ли вы, далее, в честь каких священных событий по-видимому, но именно только по-видимому, далеких от представлений и образов, коими живет монашество, основаны многие из самых многолюдных, древних и чтимых наших обителей? Рождество Предтечи, Зачатие Пресвятой Богородицы; Рождество Богородицы, Рождество Христово… Что это? Ненависть к жизни? Ненависть к семье? Ненависть к продолжению рода человеческого?

Уже эти внешние и, так сказать, косвенные указания говорят непредубежденному человеку о том, что монашество не может быть врагом и ненавистником жизни, проповедовать, ожидать одну только смерть и одною этою смертью определять и расценивать жизнь людей.

Откуда же такие обвинения и обвинители? Где корень и источник столь печального заблуждения и недоразумения?

Обвинители не дают себе труда надлежащим образом вдуматься в такое великое явление, как монашество, которое современно, в лице Богоматери, Иоанна Крестителя, апостола Иоанна Богослова, апостола Павла – современно самому христианству, будучи освящено и благословлено прежде всего и Самим Христом.

Христианство – всеобщая, всеобъемлющая истина. Христос Иисус, его Основатель и предмет веры христиан, есть Бог совершенный и совершенный Человек. А мы, люди, каждый из нас каждый отдельный человек – несовершенен и не может быть существом всеобъемлющим. И поэтому каждая отдельная группа людей, каждый народ так же, как и отдельный человек, может воспринимать только одну какую-либо или несколько сторон в христианстве в достойной и достаточной полноте и глубине. Всего христианства объять никто не может. Одни замечают, видят и ценят, так называемую в науке, метафизическую сторону христианства. Не может человек уйти от известных вопросов, как не может уйти от самого себя; вопросы эти называются вопросами высшего порядка – о Боге, о мире, откуда этот мир, в чем его сущность, каково его предназначение, какое место в нем занимает человек, что такое сам человек, откуда он, житель ли он только этого мира, или в нем звучат запросы, отголоски и отзвуки какого-то бытия нездешнего, откуда эти запросы, каково должно быть поведение человека в жизни, что такое его совесть, как наполнить ее достойным и удовлетворяющим наш Дух содержанием, откуда в ней различие добра и зла, откуда сознание греха, где от греха спасение… Не уйти нам от вопросов о Боге, мире и человеке, которыми всегда был занят человеческий ум. И христианство, действительно, дает нам на все эти вопросы ясные, вразумительные ответы, на которые душа наша, по природе христианка, отзывается тайным согласием, согласием радостным, которое наполняет нас отрадою и блаженством. Все это так, – и все же здесь не все христианство, а только одна сторона его.

Другие видят в христианстве высокое, нравственное учение, столь глубоко и столь полно отразившее все стремления и всю жажду бессмертного человеческого духа, что за время, протекшее от первых слов проповеди Евангелия и до наших дней, в области нравственного учения буквально никто, нигде, никогда ни на единую черту не мог прибавить что-либо новое, высшее и совершеннейшее, сверх того, что сказано христианством. И это все правда, – и опять скажем, все же здесь не все христианство, а только одна сторона его.

Иные преклоняются пред величайшею преобразующею жизнь людей таинственной силою христианства. Не внешним переустройством жизни, не новыми законами для отдельных лиц, для семьи, для обществ и государств человеческих, а вечным духом веры и любви и общения с Богом и со Христом христианство, действительно, побеждало и побеждает зло и несовершенство мира, пересоздает людские сердца, человеческие взгляды, убеждения, стремления, законы, устройство жизни, общественность и государственность, – реформирует людей тем глубоким и решительным преобразованием человеческих душ, которое Спаситель в притче Своей сравнивает с малой закваской, поднимающей все тесто (см. Мф.13:33). И все это правда, но снова повторим: здесь не все христианство, а опять – только одна из сторон его.

Монашество берет в христианстве самое существо его, как религии, как общения человека с Богом, и притом человека падшего, согрешившего, но Богом воссозданного и искупленного и возведенного в звание и достоинство сына Божия. Монахи – это люди, особо чутко и обостренно сознающие и чувствующие силу греха в людях, его гибельную опасность для мира, его невыразимую тяжесть для нашей совести. Грех родил и рождает смерть: как же не говорить о ней монахам? Если они говорят о смерти и даже помышляют больше о смерти, чем о жизни, то разве это есть односторонность и ненависть к жизни, как Божиему созданию? Не наоборот ли, не есть ли это признак истинного и высокого сознания ценности настоящей и неповрежденной жизни? А те, которые умалчивают о грехе, о его тяготе, о смерти духа и тела и говорят только о любви к жизни, – не они ли являются людьми болезненно и опасно односторонними? Ибо ежедневно, ежечасно, ежеминутно смерть о себе напоминает и говорит не менее сильно, как и жизнь.

Монахи – это люди, которые, сознав грех и его пагубу в себе и в человечестве, помнят, разумеют и чувствуют, что Христос искупил грешный мир человеческий, что Он пострадал за все грехи прошлые, настоящие и будущие, что жертва Его искупительная всеобъемлюща, что Церковь, которую Он основал для продолжения Его дела, для усвоения людям плодов Его искупления, вечная, вселенская, всеобъемлющая, что Царство Его всеми обладает. Они представляют своими душевными очами Христа Искупителя непрестанно и везде: как страдал Он за жизнь мира, как возлюбил людей любовию, крепкою до смерти, как скорбел, тужил и плакал Он, когда несказанное бремя взятых Им на Себя добровольно грехов человеческих давило в Гефсимании Его безгрешную совесть. Они, иноки, – это те христиане, которые, повторяя и исполняя слова апостола, ничего не хотят знать в мире, кроме Иисуса Христа, и Сего распята; для них мир распялся, и они для мира (1Кор.2:2; см. Гал.6:14). Поминай Господа Иисуса, распятого при Понтии Пилате, – эти слова апостола Павла к ученику его и чаду веры и послушания Тимофею звучат ведь как вечная заповедь христианам (2Тим.2:8, 1Тим.6:13).

Оттого любят монахи взирать на Распятие, оттого молятся пред Распятием; оттого кресты у них везде – и на парамане, и на четках, и на груди; оттого крест, простой деревянный крест, есть любимейшая, необходимейшая и самая выразительная принадлежность пострига, и вместе, всегда и везде трогательная священная принадлежность каждой монашеской кельи: деревянные, кипарисовые, перламутровые, каменные, золотые, серебряные, медные, костяные – эти кресты у монахов являются их проповедью себе самим, другим людям и всему миру.

Глубоко входит монашество в сознание тяготеющего над людьми греха, и не только над людьми, но и над всем миром. То, что обычно забывается всеми христианами, монашество хранит и помнит: именно то, что, по учению апостольскому, и вся тварь совоздыхает с человеком, несет на себе печальное и скорбное иго человеческого греха, желая облечься в свободу и славу чад Божиих (Рим.8:22–23). Монашество чутко угадывает и разделяет эту всемирную скорбь природы, и, таким образом, является оно мировою скорбью, в высшем, самом чистом и глубоком значении этого слова.

Но все это – разве есть ненависть к жизни? Нет, здесь истинная любовь к жизни, соединенная с желанием всепокоряющим и всеобъемлющим, – сделать жизнь свободной от греха.

Оттого у монахов и видна эта пристрашливость4, эта трогательная боязливость греха, соблазна диавола, в деле, в слове, в помыслах, этот страх и заботливость, чтобы и к доброму делу, слову, помыслу не приразился дух сатанинской прелести, нечистого самопревозношения, греховного самодовольства, горделивого самолюбования. Оттого и на языке монахов слышны слова: «искушение», «враг» (диавол), боязнь лести лукавого и т. п. – что вызывает часто добродушную улыбку, а то и злобную насмешку со стороны людей мира, часто давно уже сделавшихся «брашном чуждему», пищею диавола, но не замечающих этого…

При таком настроении, когда в монахе вся душа заполняется сознанием греха, страхом, как бы не поработать греху, мировою скорбью, мировою жалостью, желанием освободить мир от греха, – есть ли время и возможность думать о себе, тем более о веселье и удовольствиях мира?

О, тогда естественным сам собою является пост; естественною является продолжительная молитва, усердная покаянная молитва за этот самый мир, во зле лежащий, – во спасение его, молитва, как глубокая потребность верующего сердца, ищущего богообщения и в богообщении – крепости и силы противу греха и противу врага спасения. Тогда естественным становится отречение от своей воли, ибо она, по опыту знаем, слишком удобопреклонна ко греху; в ее свободе, не уравновешенной сознанием воли Божией, открылась некогда в саду Эдема, на заре истории человечества, причина изначального нашего падения. Отсюда и монашеское послушание Богу, Церкви и данным от Церкви руководителям – главная добродетель иночества. Естественным становится в монашестве и отречение от похотей плоти, борьба с ними, ибо в похоти плоти некогда Ева нашла первый плод ко греху. Естественным и необходимым является, наконец, это глубокое смирение, с одной стороны, и страшная боязнь гордыни, с другой, – что видится у каждого доброго монаха: ибо не в гордыне ли начало греха, не гордыня ли является самым опасным советником для человека?

Но разве во всем этом – ненависть к человеческой природе? Нет, здесь, наоборот, любовь к этой природе, соединенная с желанием видеть природу человека в ее первозданной, от Бога дарованной красе.

Грехопадение человека, с одной стороны, и искупление его Спасителем, с другой, – вот грани монашества в области догмата. Оно желает войти в подвиг Христов, оно исходит ко Христу, вне градов, поношение Его нося на себе, оно берет ношу Христову и желает теснее приобщиться к Его искупительной жертве и служению… Не отсюда ли у монахов и это частое приобщение Святых Христовых Таин, Тела и Крови Искупителя, на высоте подвига делающееся ежедневною потребностью?

Любовь к бессмертной красоте добродетели, с одной стороны, и боязнь греха, с другой, – вот грани монашества в области нравственной жизни. А над всем сим – любовь к Богу и любовь к гибнущему от греха миру, в том смысле, чтобы избавить его от греха, привести к Богу, к познанию истины и спасения, – вот сущность монашества.

Кто не понимает всего этого, тот не понимает и христианства; кто не любит, не чтит монашество, как благороднейший плод и цвет христианской жизни, тот далек от Православия, и больше того – не вышел еще за пределы той веры, о которой апостол говорит: «бесы веруют, и трепещут» (Иак.2:19). Кто не сознал, какое значение в христианстве имеет аскетизм, подвиг, самоотречение, самоотвержение, тот не ведает даже азбуки христианства. Кто повторяет с чужого голоса, будто монашество есть враг всякой радости, тот еще не знает о той радости, о которой говорил Спаситель апостолам в самые тяжкие и скорбные часы: «радость ваша исполнится» и радости вашей никто не возьмет от вас (Ин.15:11, 16, 22).

Да, много и радости в монашестве, но чтобы ее познать и испытать, надо опытно пройти его настроение и путь его подвига. Радость эта, мир и покой не чувствуются ли и пришедшими сюда богомольцами? Почему они стремятся в монастыри? Почему здесь нас сретает и нам передается особый душевный покой? Почему так хорошо нам в хороших обителях? Посмотрите и на самих монахов в хороших монастырях: они приветливы, они благодушны, они не ропщут, не жалуются, они ни за что на свете, ни на какие земные радости не променяют своей иноческой радости духовной. А там, за стенами обителей, где мир гоняется за радостью, как за убегающей тенью, – не там ли слышатся выстрелы самоубийц, не там ли взаимное озлобление и борьба отравили жизнь, не там ли муки, ненависть, злоба, зависть и «мирский мятеж», по монашескому выражению?

Так ничего не остается от обвинений против монашества.

В молодости мы придаем особое значение метафизической стороне христианства, освещающей запросы нашего ума. В годы первоначального мужества, когда человек определяет свое положение и отношение к другим, пред ним выступает великое нравственное значение христианства. Когда он отдается работе общественной и государственной, он видит его преобразующую, созидательную силу. Но чем дальше, тем больше растет в человеке сознание своего греха пред Богом, – он видит в Христовой вере путь возрождения и прощения грехов. В годы же, приближающие нас уже к могиле, снявши соблазнительные и обманчивые покровы со всего греховно-мирского, уразумев подлог греховных радостей, обман, мишуру во всем, что манит нас греховными радостями, как драгоценность мирских удовольствий, перестрадавши, перегоревши в заблуждениях, в ошибках, в разочарованиях и падениях, – человек подходит к тайне страдания как искупляющего подвига, подходит к распятому Искупителю. Так даже в отдельном человеке меняется постоянно отношение к христианству. Только Церковь сильна и способна воспитать нас так, что эта односторонность, эти увлечения уравниваются в нас, и мы идем средним царским путем Евангелия. Но Церковь высоко ставит подвиг монашества, видит в нем путь спасения избранных душ, и можно безошибочно сказать и утверждать, что те христианские общины, в коих угасает или угас дух монашества, тем самым свидетельствуют, что они уже на пути к вырождению и смерти.

В православном церковном монашестве – не индийский аскетизм, где страдание безнадежно, где отчаяние заполняет жизнь, где истребление, прекращение и подавление жизни является идеалом.

В православном церковном монашестве люди спасаются в уповании и надежде. Оно – великий подвиг и добродетель; оно не ненависть, а любовь; оно не погибель, а спасение. Монашество есть жизнь, а не смерть. Аминь.

Смысл и значение монашества

Слово, сказанное 24 июня 1911 года в день Рождества святого Иоанна Предтечи, в городе Благовещенск-на-Амуре, в новоучрежденном женском Богородичном монастыре.

Я вижу сегодня, несмотря на полупраздничный день, большое стечение богомольцев в этом храме, который с недавнего времени, для многих, быть может, и неожиданно обратился в храм монастырский.

И тем не менее не к этим собравшимся богомольцам я намерен говорить слово поучения: принося извинение пред ними, я буду просить позволения говорить сегодня именно монахиням и о монашестве, в полной, однако, уверенности, что сказанное о монашестве будет полезно и для тех слушателей, которые не принадлежат к иноческой дружине.

Если бы такие слушатели через это достигли только одного – перестали бы осуждать монашество, если бы они смогли и возразить на всякого рода нападки на монашество и, таким образом, хоть несколько, приникли бы к глубокому смыслу иночества, этого удивительного проявления религиозной и церковной жизни, то подобный результат нашего слова вполне бы вознаградил меня как проповедника.

Знаю, что бывают времена повальных увлечений и общего, затверженного, упорного повторения одних и тех же мыслей и слов. Знаю, что при таких условиях трудно убеждать предубежденных, но верю, что одно ваше пребывание сегодня в стенах монастыря уже говорит за то, что вы не принадлежите к числу таковых упорствующих в истине.

Есть и еще побуждение говорить сегодня о монашестве и подвижничестве – это память прославляемого нами сегодня святого праведника. Иоанн Предтеча – не проповедник ли монашества? Задолго до учреждения его как особого звания и состояния в христианском обществе, задолго до составления всяких уставов монашеского жития он уже показал пример всецелого отрешения от мира ради высших духовных целей, пример подвижничества, пустынножительства и самоотречения.

Не он ли показал и то, что в пустыню к подвижнику всегда идет и мир за советом и руководством? Не к нему ли, отрешенному от всех и всяких мирских дел и, по-видимому, в них мало понимавшему, однако, приходили воины, мытари, фарисеи, саддукеи, приходили и все спрашивали: что нам делать? И каждому скорбному и греховному сердцу, воистину, он рассказал его печальную историю, и каждому вопрошающему он дал краткий, но вразумительный совет и Урок, и в каждой душе зажег он священный огонь веры, покаяния, отрадной надежды спасения и святого воодушевления.

Не его ли слово загремело на людном пути Иорданском, ударяло по струнам сердца, обличало грозно и смело неправду?

И не его ли скорбная история жизни и мученическая смерть как бы преднаписали пророчески жизнь подвижников христианских?

Много ныне возражают против монашества. Это любимый предмет для разговоров, для газетных суждений и нападок. Не станем, после примера жизни Иоанна Крестителя, доказывать, что для многих монашество, без всяких писанных уставов, есть как бы их естественное состояние. Скажем одно: в сектах и вероисповеданиях, отвергших иноческий подвиг, как, например, в протестантстве, мы видим все-таки везде попытки восстановить иночество или заменить его чем-либо подобным. Не знак ли это, что жажды подвига нельзя подавить и нельзя насильственно и принудительно указать ему один какой-либо искусственно одобряемый путь, вроде семьи и семейного служения? И еще: наше время слишком много говорит о свободе самоопределения личности к жизни и деятельности.

Итак, если пред нами то или другое лицо по природе расположено к монашеству, если удары жизни и тяжкий опыт греха и падений поставили его на этот путь, если душа затосковала о молитве и возжаждала всецелого и безраздельного служения Богу и ближним в лице братства обители, а не в лице собственной семьи, и желает служить спасению мира не устройством удобств жизни, а молитвой за гибнущий мир и деятельным примером борьбы с грехом, этим источником гибели мира, – то спрашивается: кто смеет и во имя какой свободы может заставить такое лицо жить не так, как оно желает, как расположено и даже как оно единственно может, а по иным, чуждым для него правилам? Тогда где же ваша хваленая свобода? Если бы к монашеству обязывала Церковь всех, то можно было бы против этого негодовать, даже бороться, как с насилием, но если зовут только желающих и могущих вместить, для принятия же обетов требуют долговременного искуса и осторожности, – то уж не Церковь тогда насилует совесть, а, наоборот, хулители и враги монашества насилуют совесть тех людей, которые ищут тесного и скорбного жития и особого подвига иноческого.

Церковь же устами святых отцев своих исповедует всеобдержное правило: похваляем святое иночество, чтим честное вдовство, благословляем доброе супружество… Благословляем супружество ныне и мы, празднуя рождение Предтечи в семье от праведных родителей…

Восхвалим же ныне и святое иночество! Призовем для сего в свидетели прошлое, возьмем оттуда урок и настоящему.

Вот почти тысячу лет тому назад наши предки, языческие славяне, принимают Православную веру. Знаем мы их языческую жизнь: «Живяху зверинским образом», – говорит о них древний летописец; у них умыкание девиц, у них ужасающее пьянство и частые убийства; их богатыри выпивают чары зелена вина по полведра и этим похваляются, разъезжают они по русской земле и силушку свою показывают… Былины наши помнят о том, как были наши предки-язычники «несыты блуда», как занимались они пиршествами и весельем, служили только своей плоти и чувственности, полагали, что Руси есть веселие пити.

Как возможно было смягчить эту грубую жизнь? Как среди царства грубой плоти заговорить о правах и обязанностях человеческого духа – о жизни духовной? Заговорить, скажете, словом… Но одного этого было недостаточно. Слова летят, говорит мудрое старинное изречение, а трогают и увлекают… примеры. И вот в пещерах Киевских являются монахи и дают такие примеры. Чтобы знать их, надо читать так называемый Киевский Патерик, где описаны подвиги иноков Киево-Печерской Лавры. Иноки измождают плоть; отказываются от пищи и питья; целыми неделями простаивают на молитве; зарываются в землю, отдают тело на терзание комарам в болоте. Скажут и говорят: к чему, зачем эти странные и страшные подвиги? Ответим: они были нужны. Это был единственно доступный и понятный грубой языческой среде язык, ибо надо крепко кричать, чтобы разбудить крепко спящего.

Народ, смотря на подвижников, видел, что есть дух в человеке, что плоть в нем далеко не все, что ее можно и должно подчинять и покорить духу и его вечным задачам. Крайностям рабствования плоти были противопоставлены примеры ее умерщвления; крайностям чисто плотской, грубой, чувственной жизни была противопоставлена жизнь духовная, чистая, возвышенная; идеалу низменному, земному и животному противопоставлен был наглядно, всевидимо и доступно идеал всецелого служения Богу и небу, вечному спасению.

Это – бессмертная заслуга старого русского монашества в воспитании духа и мировоззрения нашего православно-русского народа.

Миновали века, – миновала и нужда в таких чрезвычайных подвигах и особливых мерах воспитания русского народа.

Но миновала ли и может ли когда-либо миновать нужда в воспитании вообще духовного в нас настроения, в напоминании нам о высшем горнем мире, о служении Богу, об освобождении нашем от уз греховной плоти? Думать так – значит поверить в святость и непорочность человеческой природы и ей поклониться как идолу. Мы знаем, что всегда, по слову апостола, в нас плоть поборает на дух, и они ищут противоположного и друг другу противятся, – следовательно, борьба этих двух начал никогда в нас не прерывается (Гал.5:17).

Но бывают особливые времена или особливые обстоятельства, когда духовная жизнь наша подвергается опасности полного угашения. И тогда-то ярко сияют пред нашими очами подвиги иноков, – и благо стране, народу, если в годину общего увлечения житейскими и плотскими попечениями среди народа являются люди, которые молчаливо, в духе веры, любви, смирения и терпения отдаются служению духу и являются земными Ангелами и небесными человеками. Это – монахи, монахини и монастыри. Каждый день медным гласом колоколов возвещают они осуетившимся людям, что есть Бог, небо, дух, молитва, подвиг, Божии заповеди, смерть. Суд, ад и рай. В темных одеждах, в смиренном виде, хоть изредка показываясь среди людей, больше того, – одним своим существованием – они безмолвно проповедуют и напоминают всем о высшем смысле существования человека. Они являются тогда как бы воплощением сегодняшнего урока святого апостола: Ныне близко нам спасение… Ночь прошла, а день приблизился. Отложим дела темные и облечемся в оружия света. Как днем, будем ходит благообразно, не в безчинстве и пьянстве, не в студодеянии и блудодеянии, но облечемся в Господа Иисуса Христа и потребностей плоти не будем обращать в похоти (Рим.13:11–14).

Таких проповедников часто очень не любят: но кто не дает спать разоспавшемуся человеку, разве тот приятен ему? Будем откровенны: Сибирь подавляла дух человека своей суровой борьбой с природой, своими суровыми условиями жизни. Сибирь являлась – при крайне малом, прямо ничтожном, населении, разбросанном на огромных пространствах, – являлась родиной и как бы естественным местом безцерковья. Но то, что дал так называемый Дальний Восток в этом отношении, не идет и в сравнение с коренной Сибирью. Войны, жадность наживы, золотая горячка, спешная торговля, быстро растущая, рассчитанная на хищничество и быстрое обогащение, вздорожание жизни – все это пропитало жизнь грубо материальными и чувственными интересами, заботами, стремлениями. Эти быстро выросшие города, эти внезапно разбогатевшие целые семьи и отдельные лица, эти театры, рестораны, веселье, кутежи, безумные денежные траты – все указывает на то, что здесь плотские интересы сильно и опасно обострились. Духу и духовной жизни уделяется слишком мало места в новой «культурной» жизни Дальнего Востока.

Понятно теперь после всего сказанного, какое огромное воспитательное значение имеют для народа иноческие обители. Понятно, как все, не потерявшие вкуса и интереса к духовной жизни, должны радоваться и этой новой обители иноческой, в которой мы сейчас совершаем нашу молитву.

Пусть звучат эти колокола; пусть не меркнет крест на этом храме; пусть высится он к небу и напоминает о небе; пусть немолчно здесь возносится молитва; пусть, как солнце среди туч, сияет обитель подвигом духовным. Пусть обители спасают нас и наш мир от грозного приговора, за которым некогда последовал потоп; сей Божий приговор гласил: Не может Дух Мой жить среди этих людей, ибо они стали плотью (Быт.6:3).

Нигде не нужны теперь обители в такой мере, как здесь, на Дальнем Востоке. Как некогда пустынный житель Иоанн Предтеча, станут и они на людном, и шумном, и суетном пути многоговорливой здешней слишком плотской жизни и напомнят и напоминают осуетившимся людям об истинной и достойной человеческой, а не животной жизни, напомнят и напоминают вечную заповедь: «Духа не угашайте» (1Сол.5:19).

Яко пустынное краснейшее овча, Предтече, мучениче Христов, ныне в пустыню страстей водворяющася, мя настави к жизни покаяния божественною твоею молитвою. Аминь.