Настоящая партнерша

Глава 1

Первым его услышал Джекстроу, слух у которого не уступал его феноменальному зрению. Устав попеременно отогревать руки, я отложил книгу, затянул до подбородка «молнию» на своем спальном мешке и в полудремоте наблюдал, как Джекстроу вырезает фигурки из длинного бивня нарвала. Внезапно его руки замерли, а он сам застыл словно изваяние. Потом, со свойственной ему неторопливостью, он бросил кусок бивня в кофейник, который тихонько кипел на краю нашей плиты. (Коллекционеры редкостей платили бешеные деньги за подобные изделия, воображая, что темная кость — это остаток бивня окаменевшего мамонта.) Он тихонько поднялся и приложил ухо к вентиляционной отдушине, глядя в пространство отсутствующим взором человека, который весь обратился в слух. Двух-трех секунд для него было достаточно.

— Самолет,— возвестил он с показной небрежностью.

— Самолет? — Я приподнялся на локте и уставился на него.— Вы что, опять прикладывались к спиртному, Джекстроу?

— Да нет же, доктор Мейсон.— Голубые глаза, поражавшие своим несоответствием со смуглым лицом и широкими эскимосскими скулами, прищурились в улыбке: самым крепким напитком, который употреблял Джекстроу, был кофе, и мы оба это знали.— Теперь я его слышу совершенно ясно. Подошли бы сами и послушали.

— Нет уж, благодарю покорно...

Пятнадцать минут я согревал морозный воздух внутри спального мешка, только-только избавился от холода и как раз теперь начал испытывать приятное ощущение тепла. Спору нет, уже само по себе появление самолета в сердце этой безлюдной ледяной пустыни необычно: за четыре месяца, прошедшие с тех пор, как была организована станция МГГ (Международного Геофизического Года), это наше первое прикосновение, пусть даже самое косвенное, к миру цивилизации, оставшемуся где-то невообразимо далеко за горизонтом. .. Но какая польза для самолета и для меня самого, если у меня снова замерзнут ноги? Я откинулся на спину и попытался проникнуть взглядом сквозь стекло двух наших слуховых окон, но они, как всегда, были покрыты толстым слоем инея и запорошены снегом. От окон я перевел взгляд туда, где беспокойно ворочался во сне Джесс, наш молодой радист из лондонских кокни, потом снова взглянул на Джек-строу.

— Все еще слышите?

— Громче и громче, мистер Мейсон. — И добавил: — Громче и ближе.

Я подивился про себя, что это еще за самолет, подумал я смутно и с некоторым раздражением, ибо здесь был наш мир, точнее, мирок, тесный и замкнутый, в котором не было места для посторонних. Может быть, самолет из Туле? Не исключено, но маловероятно, до Туле было шестьсот миль, да и к тому же наши метеосводки отправлялась туда трижды в сутки. Или, может быть, это самолет стратегической авиации, проверяющий «Дьюлпейн», американскую линию дальнего радиолокационного обнаружения? Или же просто гражданский самолет, выполняющий испытательный рейс по новому трансарктическому маршруту? Мог это быть и какой-нибудь самолет с базового аэродрома близ Готхоба...

— Доктор Мейсон! — Джекстроу заговорил быстро и взволнованно. — Кажется, с ним что-то неладно. Он кружит над нами все ближе и ближе... Уверен, что это большой самолет с несколькими моторами.

— Черт побери, — с чувством вырвалось у меня. Потом я достал шелковые перчатки, которые всегда вешал на ночь у себя над головой, натянул их, вылез из спального мешка, ругнулся про себя, передернувшись, когда морозный воздух коснулся моей кожи, и схватил свою одежду.

Всего полчаса прошло с тех пор, как я снял ее, а она уже вся заледенела, почти не гнулась под пальцами и была отвратительно холодной на ощупь: да это и немудрено, редко выдавался счастливый день, когда в нашем похожем на кабину домике температура поднималась выше нуля. Я надел теплое белье, шерстяную рубашку, брюки, шерстяную парку на шелковой подкладке, две пары носков и домашние фетровые туфли. На все это ушло лишь тридцать секунд: на семьдесят втором градусе северной широты чувство самосохранения развивает удивительную способность к быстрым движениям. Потом склонился над спальным мешком, из которого в крошечном отверстии торчал один нос.

— Джесс, проснитесь! — Я тряс его до тех пор, пока он не высунул руку и не откинул капюшон с темноволосой взлохмаченной головы. — Проснитесь, слышите? Похоже, что без вас не обойтись!

— Что... Что случилось? — Он потер глаза, прогоняя сон, и взглянул на хронометр, висевший у него над головой. — Я спал всего полчаса.

— Знаю. Прошу извинить, но придется встать. — Я обошел большой радиопередатчик и остановился у стола с приборами. Запись в журнале свидетельствовала, что ветер восточный и северо-восточный, 15 узлов, то есть почти 17 миль в час. В действительности, скорость ветра была, вероятно, в полтора раза больше: в такую ночь, когда с плато взлетают вихрь снега и кристаллы льда, забивающие чашки анемометра, трудно рассчитывать на точность показаний. А перо термографа показывало сорок градусов ниже нуля —12° мороза по Фаренгейту. Я представил себе возможные последствия от сочетания этих двух факторов, ветра и мороза, и почувствовал, как по спине у меня побежали мурашки.

Не говоря ни слова, Джекстроу уже влезал в свои меха. Я последовал его примеру, облачился в меховые штаны и парку с капюшоном, отделанным оленьим мехом (все это отлично сшила мне жена Джекстроу), в сапоги из оленьей кожи и шерстяные варежки на оленьем меху. Теперь уже и я отчетливо слышал гул самолета. И Джесс тоже. Я видел это по его лицу. Глубокий низкий гул моторов покрывал даже неистовое дребезжание анемометра.

— Так это же... Это же самолет? — Джесс казался удивленным и хотел убедить самого себя.

— А вы думали? Что это один из наших знаменитых лондонских двухэтажных автобусов? — Я повесил на шею ремешок со снегозащитной маской и очками и прихватил электрический фонарь. Он лежал на полке рядом с плитой, чтобы не замерзли батареи. — Кружит уже две или три минуты. Джекстроу считает, что с ним что-то неладно, и я с ним согласен.

— По-моему, моторы у него в порядке.

— По-моему, тоже. Но кроме моторов может быть целая дюжина других причин.

— Но почему он кружит над нами?

— Откуда мне знать? Возможно, потому, что заметил наши огни. Они наверняка единственные на ближайшие 50 000 квадратных миль. И если, не дай Бог, он будет вынужден совершить посадку, то, чтобы остаться в живых, надо садиться там, где есть люди.

— Да поможет им Бог! — мрачно проговорил Джесс. Он еще что-то добавил, но я не стал слушать. Я хотел как можно скорее выбраться наружу.

Выходом из нашего домика-кабины служила не обычная дверь, а люк. Наш домик, сборное сооружение из секций, которые были доставлены с побережья на мотосанях в июле, помещался в глубокой овальной яме, вырубленной в ледяной поверхности плато, так что над землей возвышалась на несколько дюймов только плоская крыша. К дверце люка, которая могла открываться и внутрь, и наружу, вела крутая лесенка в несколько ступенек.

Поднявшись на первые две ступеньки, я снял со стены постоянно висевший там молоток и стал обивать уже поцарапанные и потрескавшиеся края люка, чтобы освободить дверцу. Это превратилось в постоянную процедуру, так как каждый раз, когда открывали люк, хотя бы на короткое время, слой теплого воздуха, всегда скапливающийся под потолком, медленно просачивался наружу, растапливая снег, который быстро превращался в лед, как только люк запирали. На этот раз расколоть лед оказалось нетрудно. Я подставил под дверцу люка плечо, приподнял ее, преодолевая сопротивление выросшего сверху сугроба, и выбрался наружу.

Я хорошо знал, что там меня ожидает: почтр паническое ощущение удушья, когда мертвящий, парализующий холод как будто высасывает из легких весь теплый воздух, и тем не менее оказался недостаточно подготовленным. Сила ветра превзошла все мои самые смелые предположения. Согнувшись и надрывно кашляя, стараясь дышать так, чтобы не застудить легкие, я повернулся спиной к ветру, дохнул в свои оленьи рукавицы, натянул маску с очками и выпрямился. Джекстроу уже стоял рядом со мной.

На плато ветер никогда не выл и не свистел. Он стонал с тихими, невыразимо жуткими переливами, словно заупокойная по тем, кто проклят Богом, агония души, обреченной на вечные муки. Эти стоны не раз доводили людей до безумия. Всего два месяца назад мне пришлось отправить обратно на базу нашего механика-юнца, который совершенно пал духом и утратил всякое чувство реальности. И виной тому был именно ветер.

В эту ночь его одинокий похоронный плач звучал то громче, то замирая, и на нижних регистрах как-то особенно надрывно, а его пальцы перебирали тугие тросы, закрепляющие антенну и навесы над аппаратурой, создавая непрерывный свистящий фон этой нечеловеческой музыки. Но у меня не было настроения вслушиваться в его музыку, тем более что в эту ночь сквозь погребальные жалобы ветра все отчетливее прорывались другие звуки.

Пульсирующее гудение больших авиамоторов, то усиливаясь, то приглушаясь, вместе с порывами ветра, как шум прибоя на далеком берегу, слышалось теперь совсем близко. В этот момент оно доносилось с той стороны, откуда дул ветер, и мы повернулись к нему лицом. Но в тот лее миг мы были буквально ослеплены. Хотя снег и не шел, несмотря на тучи, закрывавшие небо, да и вообще, как ни странно, на ледяном плато Гренландии почти не бывает сильных снегопадов, однако воздух был насыщен мириадами острых ледяных кристаллов, которые неслись на нас из непроницаемой тьмы, забивая стекла очков и жаля в лицо между маской и очками, как тысяча разъяренных ос. Ты чувствуешь острую боль, которая гаснет почти в момент возникновения, когда бесчисленные, почти невидимые кристаллы вонзаются, подобно анестезирующим иглам, глубоко в кожу, убивая в ней всякую чувствительность. Но я слишком хорошо знал это опасное отсутствие чувствительности. Я опять повернулся спиной к ветру и, не снимая варежек, стал растирать омертвелую плоть, пока не почувствовал, что кровь опять прилила к лицу. После этого я снова натянул защитную маску как можно выше, почти до самых глаз.

Самолет летел против часовой стрелки, как мне показалось, описывая неправильной формы овал, так как шум его моторов стал сперва немного тише, удаляясь к северу и западу, но через тридцать секунд опять стал нарастать, превращаясь в рев, и по внезапному возгласу Джекстроу, хотя и приглушенному маской, я понял, что он увидел самолет в тот же момент, что и я.

Самолет находился менее чем в полумиле от нас и летел на высоте не более пятисот футов. За те пять секунд, которые он оставался в поле нашего зрения, я почувствовал, что у меня успело пересохнуть во рту, а сердце забилось тяжело и учащенно. Нет, это не американский бомбардировщик и не самолет метеослужбы из Туле, экипажи которых имеют большой опыт борьбы за жизнь в суровых условиях Арктики. Этот длинный ряд ярко освещенных иллюминаторов мог принадлежать только трансатлантическому или полярному пассажирскому самолету.

— Видели его, доктор Мейсон? — Маска Джекстроу приблизилась к моему уху.

— Видел! — Это все, что я мог сказать, зато увидел в своем воображении многое. Я думал не о самолете, который, кстати, опять потерялся в вихрях снега и льда, а о его пассажирах. Господи, сколько же их там? Пятьдесят? Семьдесят? Все сидят в уютном неведении, в безопасности герметического салона, где кондиционером поддерживается температура в плюс 70 градусов по Фаренгейту. И вдруг — катастрофа, душераздирающий визг и скрежет металла, тонкая стенка салона разрывается по всей длине, и волны этого ужасного холода врываются в самолет и охватывают тех, кто остался жив, оглушенных, покалеченных, потерявших сознание и умирающих, сидящих или лежащих, зажатых среди обломков кресел, в легких костюмах и платьях...

Самолет совершил полный круг и возвратился. На этот раз он оказался еще ближе, снизился футов на сто и как будто потерял скорость. Возможно, она и составляла миль 120 или 130 в час, я не очень-то разбираюсь в таких вещах, но для такого крупного лайнера, летящего так низко над землей, подобная скорость казалась угрожающе малой. Я успел также подумать о том, достаточно ли эффективно работают стеклоочистители в кабине пилота против этих летящих ледяных кристаллов.

Но я сразу же забыл об этом, забыл обо всем, кроме одного: надо спешить, безотлагательно и отчаянно спешить! Как раз перед тем, как повернуть и вновь исчезнуть из поля зрения, самолет, казалось, начал терять высоту.

Внезапно тьму пронзили два мощных луча, один устремился прямо вперед, узкий, яркий луч света, в котором, словно бриллианты, сияли и вспыхивали искрами пламени мириады сверкающих ледяных кристаллов, другой — более широкий — светящимся веером протянулся вниз и лишь слегка вперед, и его отражение заскользило по обледеневшему снегу, как какое-то искрящееся перекати-поле.

Я схватил Джекстроу за руку.

— Он идет на посадку! Ищет, где бы приземлиться! Запрягайте собак! — Правда, у нас был тягач, но одному Богу известно, сколько времени уйдет на то, чтобы завести его в такую ночь. — Я помогу вам, как только освобожусь.

Он кивнул, повернулся и в мгновение ока исчез во тьме. Я тоже повернулся, выругался, ударившись лицом о боковую стенку навеса, ринулся к люку и соскользнул в домик на спине и локтях. В этот момент мне было не до ступенек.

Джесс, уже облаченный в меховую одежду — только капюшон его парки еще болтался сзади за плечами, — как раз появился из туннеля, находившегося на противоположном конце домика, где мы держали еду и топливо.

— Тащите всю теплую одежду, какая есть, Джесс! — быстро сказал я. Так же быстро и последовательно я попытался уяснить себе, что нам может еще понадобиться, но это было нелегко сделать, ледяной холод сковывал ум почти так же, как и тело. — Спальные мешки, одеяла, запасные куртки, рубашки, неважно чьи. И засуньте это в два мешка.

— Думаете, им удастся приземлиться, сэр? — Любопытство, догадки и страх — все эти чувства боролись в нем, отражаясь на его худом, смуглом и умном лице. — Думаете, они сядут?

— Во всяком случае, сделают попытку. Что там у нас?

— Осветительные ракеты... Парочка пиреновых. — Он бросил их возле плиты. — Надеюсь, они не замерзли.

— Молодец! И еще пару огнетушителей, а также пожарные топоры, ломы, палки, приводную катушку, ради Бога, не забудьте катушку! И батареи для прожектора. И смотрите, завяжите все это как следует!

«Какая польза будет от этой мелочи, от пары огнетушителей, — промелькнуло у меня в голове, — если несколько тысяч галлонов бензина вздумают воспламениться?»

— А бинты?

— Не надо. Семьдесят градусов мороза остановят кровь и закроют рану быстрей любого бинта... А вот коробочку с морфием захватите. В ведрах есть вода?

— До краев. Правда, это скорее лед, чем вода.

— Поставьте их на плиту. И не забудьте выключить ее перед уходом. И обе лампы тоже. — Странная непоследовательность: мы в Арктике. Тут мы обязаны жизнью огню, но именно его больше всего на свете боимся. — Все остальное сложите у навеса с инструментами.

Я нашел Джекстроу возле пристройки, которую мы соорудили для собак из освободившихся ящиков и старого брезента. Он действовал там при слабом свете карманного фонарика. Казалось, он ведет безнадежное сражение, один среди возбужденных, рычащих и лающих собак, но это только казалось. К этому времени он уже успел извлечь четырех собак из общей своры и впрячь их в сани.

— Ну как? — крикнул я.

— Нормально! — Мне показалось, что я даже увидел, как он усмехнулся под своей маской. — Почти все спали, да и Балто здорово помог, он всегда в свирепом настроении, когда его внезапно разбудят.

Балто был у Джекстроу вожаком стаи. Огромный, девяносто фунтов весом, наполовину волк, наполовину сибирская лайка, прямой потомок той знаменитой собаки, которая совершила поход с Амундсеном, а позднее, в страшную зиму 1925 года, с ослепшим погонщиком провела упряжку сквозь слепящую пургу и ледяной мороз, чтобы доставить спасительный антитоксин в охваченный эпидемией дифтерии город Ном на Аляске. Балто, названный по имени этого пса, был его достойным наследником: сильный, безгранично преданный хозяину, хотя, случалось, и показывал свои волчьи клыки, когда тот время от времени направлял его бег прикосновением кнута, а главное, как все хорошие собаки-вожаки, безжалостно требовательный по части дисциплины к своим товарищам по упряжке. Вот и сейчас он демонстрировал свой авторитет: рыча, подталкивая и весьма чувствительно покусывая непослушных и медлительных, подавляя всякое проявление непокорности.

— В таком случае я пойду и достану прожектор.

Я направился к высокому сугробу, который вздымался с западной стороны нашего домика, но потом приостановился и прислушался. Ни звука, ничего, кроме стенаний ветра над плато да вечного дребезжания чашек анемометра. Я вернулся к Джекстроу, отворачивая лицо от режущего, как острый нож, ветра.

— Этот самолет... Вы его еще слышите, Джекстроу? Я лично ничего не слышу.

Джекстроу выпрямился, откинул капюшон парки и замер, приложив ладони к ушам. Потом он снова натянул капюшон и тряхнул головой.

— Боже мой! — Я с тревогой посмотрел на него. —Может, он уже разбился?

Он отрицательно покачал головой.

— Почему вы так решили? — спросил я. — В такую ночь мы бы не услышали, даже если бы это случилось совсем близко.

— Я бы это почувствовал, доктор Мейсон.

Я молча кивнул. Разумеется, он прав. Промерзшая поверхность земли передавала малейшую вибрацию, как камертон. В июле прошлого года мы ясно почувствовали колебание почвы, когда от ледника, покрывавшего спускающуюся к морю долину, откололась ледяная глыба и упала в один из фиордов. Возможно, пилот потерял ориентацию, возможно, он сейчас описывает более широкие круги, пытаясь вновь увидеть наши огни, но, что бы там ни было, нам нельзя терять надежды.

Я поспешил туда, где под высокой снежной стеной, в проходе, вырубленном в сугробе, под брезентом стоял наш тягач. Пришлось потратить несколько минут, чтобы разгрести с одного края снег и подлезть под брезент. О том, чтобы просто приподнять его, нечего было и думать. Он промерз насквозь и треснул бы от малейшего нажима.

Прожектор был прикреплен к паре болтов на капоте тягача несколькими гайками, обеспечивающими быстрое разъединение. Правда, на этих широтах «быстрое разъединение» было сплошной фикцией. На морозе гайки почти мгновенно примерзали, и обычно приходилось снимать рукавицы и теплом рук отогревать гайки до тех пор, пока они не поддавались отвинчиванию. Но на этот раз даже для такого способа времени не было. Я постучал по болтам гаечным ключом, взятым из ящика с инструментами, и стальные болты, ставшие хрупкими от страшного холода, раскололись пополам, как самый дешевый чугун.

Зажав под мышкой прожектор, я ползком выбрался из-под брезента и, выпрямившись, снова услышал гул моторов. Звук быстро приближался. Самолет был уже совсем близко и летел на небольшой высоте, но я не стал тратить времени, чтобы определить его местонахождение. Отвернув лицо от ветра и от острых копий летящего снега, я почти вслепую добрался до люка нашей кабины и почувствовал твердую руку Джекстроу, протянутую мне навстречу. Он вместе с Джессом нагружал сани. И когда я нагнулся, чтобы помочь им, у меня над головой что-то зашипело и вспыхнуло ослепительно-белым пламенем, которое превратило весь окружающий меня мир в черно-белый рельеф из обледеневшего снега и непроницаемой тьмы. Я совершенно упустил из виду, что, выключив свет в нашем домике, мы лишили пилота последнего ориентира. Джесс вспомнил об этом и зажег осветительный патрон в метеорологической будке.

Самолет снова появился в поле зрения, и мы сразу поняли, почему мы перестали его слышать и видеть.

Должно быть, пилот описал в темноте восьмерку и теперь возвращается вновь с востока, а не с запада и на высоте меньше чем двести футов. В следующее мгновение он уже пролетел над нами, подобно какой-то чудовищной птице. Обе его фары теперь были обращены вниз, лучи-близнецы казались отблеском мерцающего света в насыщенной ледяными кристаллами черноте неба. Внизу же два овальных световых пятна, сейчас очень яркие, сомкнулись и скользили, будто стараясь обогнать друг друга на обледеневшем снегу. Потом эти пятна, увеличиваясь в размерах с такой же быстротой, с какой бледнела их яркость, скользнули влево, в то время как сам самолет повернул направо и пошел к северу, делая полукруг по часовой стрелке. Теперь я окончательно понял, что собирался сделать пилот, и мои руки в варежках беспомощно сжались в кулаки: ведь я все равно ничего не мог сделать.

— По антенне! — крикнул я своим. — Ориентируйтесь по антенне.

Я наклонился и подтолкнул сани, а Джекстроу прикрикнул на Балто.

Джесс очутился рядом со мной:

— Что происходит? Почему мы не...

— Я уверен, что он идет на посадку к северу от нас!

— К северу? — Даже маска не смогла заглушить страха, который прозвучал в его голосе. — Он же разобьется и угробит всех... Там торосы...

— Знаю! — К северо-востоку поверхность плато была изрезана неровными трещинами, среди которых, словно по капризу природы, вздымались футов на десять-двадцать миниатюрные хребты, и все на пространстве около ста миль. — Но он все равно собирается сесть. Собирается посадить самолет на фюзеляж с убранными шасси. Вот почему он повернул по кругу обратно. Хочет сесть против ветра, чтобы уменьшить серость срыва.

— Он мог бы сесть и к югу от нас, и по ветру. — В голосе Джесса слышалось отчаяние. — Ведь там гладко, как на бильярдном столе.

— Мог бы, да не сядет! — Мне приходилось кричать. — Пилот не дурак. Он знает, что если он сядет по ветру хотя бы и в ста ярдах от нас, то у него все равно не будет никаких шансов найти наши огни и нашу станцию. Это в такую-то погоду! Вот он и вынужден садиться против ветра! Понимаете, вынужден!

Мы умолкли и, согнувшись почти вдвое, рывками пробивались вперед, против ветра и ледяного вихря. Потом Джесс снова оказался рядом со мной:

— Может быть, он успеет разглядеть торосы? Может, сумеет. ..

— Ничего он не сумеет! — перебил я его. — В такой мутной мгле он не увидит и на сто ярдов вперед.

Радиоантенна, утолщенная наростом инея раз в пятьдесят, провисая и раскачиваясь, как маятник, между каждой парой четырнадцатифутовых опорных столбов, протянулась к северу почти на 250 футов. Мы ориентировались по этой линии, двигаясь вслепую от опоры к опоре, и почти добрались до конца, как вдруг гудение самолета, которое в последние несколько секунд казалось лишь глухим и далеким рокотом в ночи, внезапно зазвучало оглушительным крещендо, и едва я, успев крикнуть остальным: «Ложись!», сам упал в снег, как огромный темный силуэт лайнера пронесся прямо над нами. В тот момент я мог бы поклясться, что, подними я руку, коснулся бы его фюзеляжа, но на самом деле он пролетел над нами более чем в десяти футах. Как выяснилось позже, опоры антенны не были повреждены.

Я имел глупость вскочить на ноги, чтобы попытаться определить, куда он сел, но меня буквально тут же смело воздушной волной от четырех мощных пропеллеров. Я беспомощно пронесся по обледенелому снегу и упал на спину почти в двадцати футах от того места, где стоял, Чертыхаясь и порядком оглушенный, я кое-как поднялся на ноги и, преодолевая боль от ушибов, двинулся было туда, где слышались лай и завывание возбужденных собак, но тут же остановился: моторы самолета внезапно заглохли, все четыре в одно и то же время, и это могло означать лишь одно: сейчас самолет касается земли.

В следующее мгновение я уже почувствовал, даже сквозь снег и наледь, как содрогнулась и заколебалась под ногами почва. Сила вибрации оказалась больше, чем я предполагал, даже при посадке на фюзеляж. Очевидно, пилот недооценил высоту и посадил машину с такой силой, которая была способна разбить фюзеляж и погубить сам самолет.

Но этого не случилось. В следующее мгновение я снова лежал на снегу, приникнув ухом к ледяной поверхности, и наполовину услышал, наполовину почувствовал что-то вроде шипящей дрожи, очевидно, это фюзеляж, уже разбитый, скользил по снегу, прорывая в нем борозду. Как долго это продолжалось, я точно сказать не могу: секунд шесть, может быть, восемь. А потом земля вдруг снова содрогнулась и заколебалась еще сильнее. И несмотря на ураганный ветер, я совершенно отчетливо услышал внезапный грохот, скрежет рвущегося и изгибающегося металла. В следующую секунду уже наступила тишина, глубокая, 'неподвижная и зловещая, и жуткий шум ветра в темноте казался музыкой по сравнению с этим страшным безмолвием.

Шатаясь, я поднялся на ноги, и в тот же момент до меня дошло, что я без маски. Должно быть, ее сорвало, когда воздушная волна протащила меня по снегу. Я вытащил из-под парки фонарик (я всегда прятал его там, так как даже сухая батарея может замерзнуть при очень низкой температуре) и попытался отыскать свою маску, хотя заранее знал, что это дело почти безнадежное. Ветер наверняка уже успел отнести ее ярдов на сто. Потерять маску, конечно, скверно, но ничего не поделаешь. Во всяком случае, я постарался не думать, как будет выглядеть мое лицо, когда я вернусь в домик.

Когда я присоединился к Джессу и Джекстроу, те еще пытались утихомирить возбужденных собак.

— Как вы, сэр? — выкрикнул Джесс. Он подошел на шаг ближе. — Бог мой, да вы потеряли маску!

— Знаю... Неважно... — Еще как важно, так как я уже ощущал жжение в горле и в легких при каждом вздохе. — Определили, где самолет?

— Примерно. Мне кажется, что к востоку от нас.

— А что скажете вы, Джекстроу?

— По-моему, скорее к северо-востоку. — Он вытянул руку, показывая направление.

— Пойдем к востоку, — принял я решение. Кто-то ведь должен был принять решение, даже с риском ошибиться. Так почему бы не я? — Итак, пойдем на восток. Джесс, на сколько разматывается эта катушка?

— Ярдов на четыреста.

— Значит, так. Идем на четыреста ярдов на восток, потом забираем севернее. Самолет наверняка оставил на снегу колею, и если нам повезет, то мы на нее наткнемся. Будем надеяться, что он сел не дальше чем в четырехстах футах от нас.

Я отмотал с катушки конец веревки, дошел до ближайшей опоры, сбил с нее ледяные перья, похожие на причудливые наросты, скопившиеся кристаллы инея, протянувшиеся почти горизонтально, и закрепил этот конец вокруг опоры. Именно закрепил, крепко-накрепко, ведь от этой веревки зависела наша жизнь. Без этой путеводной нити мы бы никогда не нашли дороги обратно к антенне, а значит, и к нашему дому, и заблудились бы в вихревой кромешной тьме полярной ночи. Мы бы никогда не нашли на снегу своих следов, сильные морозы превратили снег в твердую смерзшуюся массу, почти в лед, и только пятитонный тягач мог бы оставить на нем слабые отпечатки.

Мы немедленно двинулись в путь. Ветер дул нам почти в лицо, только немного слева. Я шел впереди, за мной Джекст-роу с собаками, а Джесс замыкал шествие, разматывая веревку на катушке.

Идти против ветра без маски было кошмарной, почти утонченной пыткой, когда трудно сказать, что хуже: жгучая боль в горле или боль обмороженного лица. Как я ни старался прикрыть рот и нос варежкой, как ни удерживался от глубоких вздохов, холод буквально замораживал легкие, и я непрерывно кашлял.

Самое неприятное заключалось в том, что нельзя было так дышать, так как мы теперь уже бежали, бежали, как только позволяли глазурованная льдом поверхность снега и наши неуклюжие меха. Ведь для людей, не защищенных от столь низких температур и от насыщенного льдом и снегом урагана, вопрос и жизни и смерти решается в зависимости от того, насколько быстро им окажут помощь. Возможно, самолет получил пробоины или его разорвало пополам, а тех, кто остался в живых, катапультировало на плато, конечно, если кто-либо остался в живых, тогда их удел — либо мгновенная смерть от паралича сердца, не справившегося с почти стоградусной разницей температур, либо смерть от холода минут через пять после катастрофы. А может быть, все они оказались запертыми внутри, как в ловушке, и теперь медленно замерзают. Как же тогда добраться до них? И как перевезти их в наш домик? Ведь только для нескольких, кого удастся перевезти первыми, есть еще какая-то надежда. Но даже если мы перевезем всех, то чем их кормить? Ведь наши собственные запасы были уже на исходе! И где, Боже мой, мы всех их устроим?

Неожиданный возглас Джекстроу остановил меня так внезапно, что я споткнулся и чуть не упал. Я обернулся, и на меня тут же налетел подбежавший ко мне Джесс.

— Кончилась катушка? — спросил я.

Он кивнул, направив на меня фонарик.

— Нос и щека у вас — начисто! Очень плохой вид.

Сняв рукавицы, я стал энергично растирать лицо варежками до тех пор, пока болезненно не запульсировала кровь, а потом взял старую фуфайку, которую Джекстроу вытащил из джутового мешка, и обмотал ею лицо. Немного, но все же лучше, чем ничего.

Мы повернули к северу, по крайней мере, ветер теперь дул справа, и мне оставалось надеяться, что он не изменит направления. Так мы и двигались вперед, освещая себе дорогу фонариками и останавливаясь через каждые пятнадцать-двадцать футов, чтобы вбить в мерзлую почву бамбуковый кол — дорожный указатель. Мы прошли ярдов пятьдесят, ничего не увидев, и я решил, что мы взяли немного западнее места приземления, как вдруг оступились и очутились в глубокой рытвине, дюймов так на десять и шириной около десяти футов. Рытвина эта была прорыта в обледеневшей корке снега.

Теперь я уже не сомневался. Нам выпал один шанс из ста, мы нашли именно то место, где самолет коснулся земли или, точнее, если судить по размерам рытвины, разбился о землю. Немного левее к западу снег был совершенно не тронут, и там бы мы прошли мимо, ничего не заметив. -К востоку рытвина уступами круто шла вверх, и виднелись две большие выемки, одна в центре, другая справа: словно по этому месту прошла пара гигантских плугов. Должно быть, нижняя часть фюзеляжа разбилась при ударе о землю, да и странно было бы, если бы она не разбилась. Немного восточнее и значительно правее главного направления в снегу были прорыты еще две колеи, параллельно одна другой и не такие глубокие, выемки от явно еще вращающихся пропеллеров. Вероятий! приземлившись, самолет сразу же накренился на правое крыло.

Достаточно было описать фонарем быстрый полукруг, чтобы увидеть все это. Я крикнул Джессу, чтобы он захватил с собой еще одну связку палок и укрепил на них веревку, которая должна была служить нам путеводной: нитью на обратном пути к антенне, иначе ветер мог бы засыпать ее снегом и минут через десять мы бы не смогли ее разглядеть. Велев ему сразу же вернуться к нам, я побежал вслед за Джекстроу, который уже направил свою упряжку по следам самолета.

Ветер стал еще злее, поземка превратилась в плотную стену, сильно замедляя наше продвижение. Теперь мы шли спотыкаясь, сильно наклонившись вперед, чтобы удержать равновесие. Двести ярдов, триста, и вдруг почти на четверть мили дальше от места приземления мы внезапно обнаружили сам самолет, точнее, просто натолкнулись на него. В момент остановки он повернулся почти на девяносто градусов и плотно улегся поперек собственной дороги.

При слабом свете моего фонаря лайнер, даже несмотря на то, что фюзеляж покоился прямо на снегу, казался необычайно высоким и огромным, но в то же время было в нем нечто сиротливое.

Я не слышал ни малейшего звука, не видел никакого движения. Высоко над моей головой в одном из иллюминаторов, как мне показалось, мерцал слабый синий свет, но кроме него я не обнаружил никаких признаков жизни.

Глава 2

Мои самые страшные опасения не оправдались, самолет не загорелся: ни зрение, ни слух не могли уловить никаких признаков пожара. Правда, не исключалась возможность, что какой-нибудь язычок пламени пробирается где-то внутри фюзеляжа или крыльев, выискивая каплю бензина или масла, которые помогли бы ему вспыхнуть и превратиться в разрушающее все преграды пламя. Еще менее вероятным казался тот факт, что достаточно хладнокровный пилот мог выключить зажигание и забыл бы перекрыть подачу горючего.

Джекстроу уже успел подключить прожектор к батарее и передал его мне. Я включил его, и он сработал. В нормальных условиях узкий, но яркий луч простирается до шестисот ярдов. Я направил его вправо, потом медленно перевел вперед.

Определить первоначальный цвет самолета было невозможно, весь фюзеляж уже покрылся инеем, который слепил глаза, отражая свет почти с интенсивностью хромированного зеркала. Хвостовая часть лайнера не была повреждена. Частично уцелел и фюзеляж, только передняя его часть была помята и разбита снизу — как раз против того места, где мы стояли. Левое крыло поднялось под углом около пяти градусов против нормы, поскольку самолет сидел не так плотно, как мне сначала показалось. Это крыло заслоняло от меня переднюю часть, но как раз за ним, чуть повыше, я увидел нечто такое, что заставило меня на какое-то время забыть о тех, кто был внутри, и приковало к себе мой взгляд и луч моего фонаря. Даже под слоем инея можно было различить крупные и четкие буквы: «ВОАС».

Какой черт занес лайнер этой компании в нашу часть света? Я знал, что самолеты SAS и KLM совершают трансполярные перелеты из Копенгагена и Амстердама в Виннипег, Лос-Анджелес и Ванкувер через Сёндре-Стрёмфьорд, расположенный юго-западнее, на западном побережье Гренландии, в полутора часах лета, как раз на полярном круге, и я был уверен, что самолеты «Пан Америкен» и «Транс Уорлд» выполняют встречные рейсы по этому же маршруту. Можно было бы предположить, что по прихоти погоды какой-нибудь из этих самолетов был вынужден отклониться от курса и залететь в наши места, но, чтобы нечто подобное случилось с лайнером ВОАС, было трудно поверить, во всяком случае, основываясь на тех данных, которыми я располагал.

— Я нашел, где выход, мистер Мейсон! — Джекстроу взял меня за руку и тем самым сразу вернул к действительности. Он показал на большую овальную дверь, нижний край которой находился на уровне наших глаз. — Может, попробуем?

Я услышал, как звякнула пара гаечных ключей, которые он взял с саней, и утвердительно кивнул. Я опустил прожектор на снег, укрепив его таким образом, чтобы он освещал дверь, взял один из ключей и подсунул его под .овальную дверцу: плоский его конец легко проник между дверцей и фюзеляжем. Джекстроу поступил точно так же. Мы попытались общими усилиями открыть дверь, но у нас ничего не вышло. Мы повторили нашу попытку второй и третий раз, но дверь не поддавалась. Тогда, чтобы локализовать давление, мы оба взялись за один ключ и на этот раз почувствовали, будто что-то шевельнулось. Но это был треск нашего гаечного ключа, похожий на пистолетный выстрел, ослабленный морозом. Гаечный ключ переломился, и мы оба упали.

Ни напряжение момента, ни мое почти полное невежество по части самолетов не могли служить оправданием. Я выругал себя за глупость, из-за которой потерял столько драгоценного времени, пытаясь открыть массивную дверь, запертую изнутри тяжелыми засовами, схватил прожектор и батарею, нырнул под вздымающийся хвост самолета и, проклиная ветер и несущийся снег, двинулся вперед, пока не достиг правого крыла.

Его конец зарылся глубоко в снег, лопасти воздушного винта отогнулись назад под прямым углом по сравнению с нормальным положением. Я подумал, что, пожалуй, смогу взобраться по крылу к фюзеляжу и разбить один из иллюминаторов, но после отчаянной борьбы с обледеневшей поверхностью крыла и порывами ветра я уже через несколько секунд отказался от этой затеи. Удержаться на крыле было невозможно. К тому же я вряд ли смог бы разбить иллюминатор, он, так же как и дверь, был рассчитан на то, чтобы выдерживать огромные нагрузки.

Спотыкаясь и скользя, мы быстро обогнули погребенный в обледеневшем снегу конец крыла и увидели торос, который внезапно остановил движение этого огромного лайнера, около пятнадцати футов в высоту и двадцати в ширину. Он заполнял угол, образованный передней частью фюзеляжа и передним ребром крыла. Но не основание крыла амортизировало первоначальный удар. Достаточно было бросить беглый взгляд на нос самолета, чтобы понять это. Самолет, несомненно, врезался в ледяную гору правой частью кабины управления: ветровые стекла там были разбиты вдребезги, фюзеляж как будто распороло и вдавило внутрь на шесть-семь футов, и мысль о том, что случилось с пилотом, сидевшим в этой части кабины в момент столкновения, была просто невыносимой, но, как бы то ни было, мы нашли вход внутрь.

Я направил прожектор таким образом, чтобы его луч светил прямо в разбитую кабину, прикинул расстояние до нижнего края козырька, там было добрых девять футов, и подпрыгнул. Мои руки в рукавицах уцепились за раму, но сразу же соскользнули с обледеневшей поверхности. Тогда я попытался схватиться за одну из стоек окна, почувствовал, как пальцы коснулись толстого стекла, оно не было полностью разбито, и сорвался бы и упал, если бы не Джекстроу, который бросился вперед и поддержал меня. Удержавшись коленями на плечах Джекстроу, я взял в руку пожарный топор и отбил все осколки, которые оставались на окне. Вот уж никак не думал, что стекло может быть таким прочным и что окна в кабинах самолетов настолько узки: в своей громоздкой меховой одежде я протиснулся внутрь с большим трудом.

Я упал на мертвеца. Даже в темноте я сразу понял, что этот человек мертв. Я нащупал под паркой фонарик, на несколько секунд включил его и выключил. Это был второй пилот. Он принял на себя всю силу удара и был буквально раздавлен, зажатый между своим креслом и грудой покореженного металла, который прежде был рычагами управления и приборной доской. Я еще никогда не видел, чтобы человека так изуродовало. Это кошмарное зрелище даже не поддавалось описанию. Если живые и раненые в самолете должны увидеть что-то, так только не это.

Я повернулся и высунулся наружу. Джекстроу стоял прямо подо мной, прикрыв от ветра обращенные ко мне глаза руками в варежках.

— Принесите одеяло! — крикнул я. — Е[ет, лучше всего джутовый мешок. И сумку с морфием! И давайте сюда сани!

Он вернулся через двадцать секунд. Я поймал мешок и сумку, положил их позади себя на покореженный пол кабины и протянул Джекстроу руку. Но в этом не было необходимости. Хотя атлетизм отнюдь не присущ низкорослым и коренастым гренландцам, Джекстроу был самым ловким и проворным человеком, с которым мне когда-либо приходилось встречаться. Он подпрыгнул, ухватился левой рукой за нижний край козырька, а правой — за среднюю стойку и так легко перебросил ноги и корпус в кабину, будто каждый день занимался подобными упражнениями.

Я попросил его посветить мне, порылся в мешке и вытащил оттуда одеяло. Накрыл им второго пилота, подвернув углы одеяла под изуродованные обломки металла, чтобы его не унесло ледяным ветром, который уже метался и свистел в разрушенной кабине управления.

— Перевод добра, конечно, — пробормотал я. — Ну да ладно! Зрелище не из приятных!

— Куда там! — согласился Джекстроу. Голос его звучал ровно, без всяких эмоций. — А как с этим?

Я посмотрел в левую часть кабины. Она была почти не повреждена, и главный пилот, все еще пристегнутый ремнями, сидел в своем кресле, привалившись к боковому стеклу. Казалось, он был цел и невредим. Я стянул меховую рукавицу, варежку и перчатку и дотронулся до его лба. К этому времени мы пробыли на жестоком холоде более пятнадцати минут, и я готов был поклясться, что никакая человеческая плоть не может быть холоднее моей руки. Но я ошибся. Тогда я снова надел перчатки и рукавицы и отвернулся от него: одного прикосновения мне было достаточно. Этой ночью я не собирался производить посмертные вскрытия.

Продвинувшись еще на несколько футов, мы наткнулись на радиста в его рубке. Он полусидел, полулежал у переборки, куда его, очевидно, отбросило в момент удара самолета о землю. Его правая рука все еще сжимала рычажок на переднем щитке приемника, видимо, его оторвало от передатчика, который, судя по его виду, уже никогда ничего не передаст.

На переборке, за головой радиста, тускло поблескивала в свете фонаря кровь. Я склонился над радистом. Он находился без сознания, но я видел, что он еще дышит. Я снова обнажил руку и осторожно коснулся пальцами его затылка. «Как, черт возьми, — подумал я со смешанным чувством безнадежности и злости,— оперировать человека с проломленным черепом?» В том состоянии, в котором он сейчас находился, я не поручился бы за его жизнь, даже если бы он очутился в лучшей операционной Лондона. Если его спасут, он навсегда останется слепым, ибо зрительный нерв у него, безусловно, поврежден. Я пощупал пульс: учащенный, слабый, несколько аритмичный. У меня мелькнула мысль, вызвавшая жалость и одновременно облегчение, что мне, по всей вероятности, вряд ли придется его оперировать. Если после неизбежно грубой процедуры извлечения его из самолета и препровождения в наш домик он все-таки останется жив, это будет настоящим чудом.

Судя по всему, он вряд ли очнется, и тем не менее какая-то тень надежды была, поэтому я и прибегнул к уколу морфия. Потом мы осторожно уложили его, придав голове и шее более удобное положение, укрыли одеялом и двинулись дальше.

Сразу же за радиорубкой было длинное узкое помещение, занимавшее две трети ширины самолета. Беглого взгляда на два кресла и откидную койку было достаточно, чтобы догадаться, что это салон для отдыха экипажа и что в момент катастрофы в нем кто-то отдыхал. Скорчившийся на полу человек, без пиджака и галстука, должно быть, застигнутый врасплох, так и не узнал, что случилось, и никогда уже не узнает.

Стюардессу мы нашли в буфетной. Она лежала на полу, на левом боку, и рассыпавшиеся черные волосы закрывали ее лицо. Она тихо стонала, но это не был стон человека, страдающего от боли. Ее пульс был достаточно ровным, хотя и учащенным.

Джекстроу наклонился над ней одновременно со мной.

— Поднимем ее, доктор Мейсон?

— Нет, — я покачал головой. — Кажется, она приходит в себя и сможет сама сказать, что с ней: так будет быстрее, чем если мы попытаемся установить это сами. Накроем ее одеялом, пусть отлежится. Наверняка есть кто-нибудь, кто нуждается в помощи больше, чем она.

Дверца, ведущая в главную, то есть пассажирскую каюту, была заперта. По крайней мере, мне так показалось, но я был твердо уверен, что в нормальных условиях ее никогда бы не заперли. Возможно, ее заклинило в результате сотрясения в момент катастрофы. Для полумер времени не было. Мы оба отступили на шаг и затем с размаху ударили в дверь плечами. Она подалась внезапно на три или четыре дюйма, и одновременно с той стороны раздался резкий крик боли.

— Осторожно, — сказал я, но Джекстроу уже отступил. Я повысил голос: — Отойдите от двери, слышите! Мы хотим войти!

С той стороны донеслось какое-то невнятное бормотание, вылившееся в стон и шарканье ног, будто кто-то пытался встать. Потом дверь открылась, и мы быстро вошли.

Волна горячего воздуха хлынула мне в лицо с силой почти физического удара. Я чуть не задохнулся, почувствовал страшную слабость, ноги мои подкосились, и казалось, что я вот-вот упаду. Тем не менее мне удалось достаточно быстро прийти в себя, и я захлопнул за собой дверь. Поскольку моторы не работали, а тонкая сталь фюзеляжа — плохая защита от внешнего холода, эта теплая атмосфера, конечно, не могла долго сохраниться, но, пока тепло еще не ушло, оно могло спасти тех, кто остался в живых. Мне в голову пришла одна мысль, и, игнорируя человека, который стоял передо мной, слегка пошатываясь и ухватившись рукой за спинку кресла, а другой — потирая окровавленный лоб, я повернулся к Джекстроу:

— Внесите сюда стюардессу. Воспользуемся возможностью, хотя она и минимальная. Для нее надежнее быть здесь, даже если у нее сломаны ноги, чем оставаться там с простой шишкой на лбу. А ее одеялом накройте радиста. Только ни в коем случае не трогайте его!

Джекстроу кивнул и вышел, быстро закрыв за собой дверь. Я повернулся к человеку, который все еще стоял в проходе, пошатываясь и проводя рукой по окровавленному лбу. Мгновение он смотрел на меня, потом перевел непонимающий взгляд на кровь, капавшую на его ярко-красный галстук и голубую сорочку, которые страшно контрастировали с его светлыми габардиновыми брюками. Потом он сильно зажмурил глаза, потряс головой, словно прогоняя заполнявший ее туман, и спросил:

— Простите за банальный вопрос... Но что... что произошло? — Голос его был спокойным, глубоким, и владел он им превосходно.

— Авария, — кратко ответил я. — Вы что-нибудь помните?

— Ничего... То есть, ну, толчок, потом громкий, пронзительный, режущий звук и дальше...

— А потом вы ударились о дверь. — Я жестом показал на капли крови у порога. — Присядьте на минуту. Вам сейчас станет лучше.

Я уже перестал им интересоваться, все мое внимание сосредоточилось на самом салоне. Я ожидал, что увижу сорванные и опрокинутые кресла, но все они оказались в образцовом порядке: по три слева от меня, по три — справа. Передние места каждой секции обращены к хвосту, задние — к голове самолета. Более того, я ожидал, что увижу людей, израненных, оглушенных, стонущих, разбросанных между креслами и в проходе, но в просторном пассажирском салоне было почти пусто, и ни один звук не нарушал безмолвия.

Впрочем, это было не совсем так. Помимо сидящего передо мной человека я обнаружил еще девятерых. Двое лежали в начале прохода. Один, крупный, широкоплечий, с курчавыми темными волосами, опирался на локоть и оглядывался кругом, озадаченно хмурясь. Близ него, упав на бок, лежал другой, маленький, намного старше, но все, что я мог по-настоящему разглядеть, было несколько прядок черных волос на лысой голове. На нем была куртка из клетчатой материи, казавшаяся на два размера больше, чем нужно, и клетчатый галстук самой кричащей расцветки. По всей вероятности, эти двое сидели рядом в кресле с левой стороны, и их выбросило из кресел, когда самолет врезался в торос и дал крен на левое крыло.

В следующем кресле, тоже слева, сидел в одиночестве третий пассажир. Моей первой реакцией было удивление: как это он удержался на месте, но я тут же увидел, что он в полном сознании и владеет собой. Он как будто застыл в своем кресле, держась обеими руками за столик в спинке переднего кресла. Побелевшая от напряжения кожа и суставы его кистей светились в луче фонаря. Я направил фонарь выше и увидел, что на человеке плотный воротничок священнической сутаны.

— Расслабьтесь, преподобный отец, — сказал я успокаивающим тоном. — Под вами снова terra ferma[1], и дальше падать некуда!

Он ничего не ответил, только уставился на меня сквозь стекла пенсне, так что я оставил его в покое. Он, видимо, был цел и невредим.

В передних рядах справа сидели четыре человека, каждый у иллюминатора: две женщины и двое мужчин. Одна из женщин была довольно пожилой, но толстый слой косметики, крашеные волосы и замысловатая прическа не позволяли определить ее возраст, разве что с ошибкой на десять лет. Мне почему-то показалось, что ее лицо мне смутно знакомо. Она была в сознании и медленно обводила салон непонимающим взглядом. Так же вела себя и другая женщина, сидевшая в следующем ряду. Она была одета более богато: из-под наброшенной на плечи норковой шубки виднелось зеленое платье из джерси простого покроя, которое, как я подозревал, стоило целое состояние. Ей было лет двадцать пять, и с ее светлыми волосами, серыми глазами и безупречными чертами лица она была бы самой красивой из всех виденных мной женщин, если бы не слишком полные и угрюмо сложенные губы. «Возможно, — подумал я с известной долей жестокости, — она что-нибудь и делает со своими губами, когда находится в нормальных условиях, но сейчас условия не совсем нормальные, да и состояние тоже». Все пассажиры вели себя так, словно их подняли после глубокого и тяжелого сна.

Особенно заметно это было на состоянии двух мужчин: большого, грубоватого, лет пятидесяти, с багровым лицом, густыми блестящими белыми волосами и белыми усами — настоящая карикатура на полковника из Южных штатов (я мысленно окрестил его полковником Дикси) — и другого, худощавого, пожилого, несомненно еврейского происхождения, с изрезанным морщинами лицом.

«Пока что дело не так уж плохо, — с облегчением подумал я. — Восемь человек, и среди них только один с разбитым лбом. Неплохой аргумент в пользу того, чтобы все места в самолете были лицом к хвосту, если такой вопрос когда-либо обсуждался. И конечно же, большую роль в том, что они остались в живых, сыграло устройство кресел с мягкими сиденьями, спинками и подлокотниками, ослабившими удар».

А два пассажира в конце салона представляли собой убедительный аргумент против того, чтобы кресла были повернуты в сторону движения самолета. Первая, к кому я подошел, — молодая девушка лет восемнадцати-девятнадцати в плаще, перехваченном поясом, — лежала между креслами. Она пыталась встать и, когда я подхватил ее под руки, чтобы помочь подняться, вскрикнула от внезапной боли. Тогда я ограничился тем, что осторожно посадил ее в кресло.

— Плечо... — Голос ее был низким и чуть-чуть хрипловатым. — Очень болит плечо.

— Ничего удивительного, — сказал я, расстегнув первую пуговицу на ее блузке и снова застегнув ее.— У вас сломана ключица. Посидите спокойно и подержите левый локоть правой рукой вот в таком положении. Позже я наложу повязку. Вы даже не почувствуете боли, даю слово.

Она улыбнулась робко и благодарно и ничего не сказала. Я оставил ее и перешел к последнему креслу в конце самолета, чтобы осмотреть там пассажира. Я наклонился к нему, но тут же выпрямился: жутко неестественный поворот головы по отношению к плечам показывал, что никакой осмотр уже не нужен.

Я повернулся и направился к двери. Теперь уже все пришли в себя, кто-то сидел выпрямившись, кто-то пытался подняться на ноги. На лицах, все еще затуманенных шоком, появилось смутное вопросительное выражение. Оставив их на минуту без внимания, я вопросительно взглянул на Джекст-роу, который появился в дверях в сопровождении Джесса.

— Она не хочет. — Джекстроу жестом указал через плечо. — Очнулась, но не хочет оставлять радиста.

— Она не ранена?

— Кажется, ушибла спину. Она не говорит...

Я ничего не ответил и направился к главной двери, к той, которую мы не смогли открыть снаружи. Я подумал, что если стюардесса считает более важным уделить внимание одному из членов экипажа вместо того, чтобы позаботиться о пассажирах, которые находятся на ее попечении, то это ее дело. Однако все это выглядело очень странно, я имею в виду поведение стюардессы. Почти так же странно, как и тот факт, что, хотя неизбежная катастрофа была очевидна по меньшей мере за пятнадцать минут, ни один из десяти пассажиров не застегнул ремни, а стюардесса, радист и прилегший отдохнуть член экипажа были, видимо, застигнуты врасплох.

Круглая дверная ручка не поддавалась. Я подозвал Джекстроу, но даже наши совместные усилия не дали положительного эффекта. Очевидно, крепко заклинило. Если дверь, которую я заметил позади кабины управления, также не откроется, а находясь ближе к точке удара, она почти неизбежно должна была подвергнуться сжатию, то пассажиров придется эвакуировать через окно пилотской кабины, через которое проникли мы сами. Я подумал о радисте с его тяжелой травмой головы и мрачно спросил себя, каков же будет результат подобной эвакуации, если даже попытка поднять его с пола может оказаться фатальной.

Когда я повернулся к двери, путь мне неожиданно преградила какая-то фигура. Это был мой белокудрый и белоусый «полковник Дикси». Лицо у него было ярко-багровое, голубые, навыкате глаза смотрели беспокойно и раздраженно. Еще немного, и он перейдет ту черту, за которой будет не более чем статьей расхода в бухгалтерской книге какой-нибудь компании по страхованию жизни. Он и так уже стоит у самой черты.

— Что произошло? И что все это значит, черт побери? — По голосу и манере говорить он тоже напоминал карикатурного полковника Южных штатов. — Мы приземлились? Почему? Что нам здесь нужно? И что это за шум там, снаружи? И кто, скажите на милость, вы такой?

«Один из заправил большого бизнеса, — подумал я, — имеющий достаточно денег и власти, чтобы позволить себе роскошь изливать на других свой праведный гнев. Если у меня будут неприятности, нетрудно догадаться, откуда они на меня обрушатся. Правда, в данной ситуации у него есть некоторое оправдание: кто знает, как бы действовал я сам, если бы заснул в трансатлантическом лайнере, а проснулся среди льда и снега Бог весть где в обществе трех людей в меховой одежде, вооруженных защитными очками и масками».

— Вы потерпели аварию, — сухо ответил я. — Но по какой причине, черт возьми, я не знаю! А шум снаружи — это ледяная метель, бьющаяся о фюзеляж. Что до нас, то мы ученые, обслуживаем станцию, организованную в связи с Международным Геофизическим Годом. Она недалеко, всего в полумиле отсюда. И мы видели и слышали ваш самолет перед тем, как вы сели.

Я встал и хотел пройти мимо него, но он снова преградил мне путь.

— Минуту, если не возражаете. — Он произнес это еще более авторитетным тоном, и я невольно подивился силе руки, задержавшей меня. — Полагаю, мы имеем право знать...

— Позже! — Я оттолкнул его руку, а Джекстроу завершил дело, пихнув его в кресло. — Не путайтесь под ногами. У нас есть тяжелораненый, который нуждается в немедленной помощи и внимании. Сначала мы унесем его, а потом займемся вами. Держите дверь закрытой.

Теперь я уже обращался ко всем, но седовласый человек, бурля от гнева, заставил меня снова повернуться к нему:

— А вы... если вы не уйметесь и будете мешать, можете оставаться там, где вы есть! Если бы не мы, вы бы через два часа были трупом, твердым, как доска! Может, еще и будете!

Я направился по проходу, за мной шел Джекстроу. Молодой человек, лежащий на полу, кое-как поднялся, сел в кресло и усмехнулся мне, когда я проходил мимо.

— Как влиять на людей и делать их друзьями, — проговорил он, немного растягивая слова, но речь его была речью культурного человека. — Боюсь, что вы обидели нашего достойного друга.

— Думаю, что обидел. — Я улыбнулся, двинулся дальше, но обернулся. Эти большие и сильные руки могут быть нам очень полезны. — Как вы себя чувствуете?

— Довольно быстро прихожу в себя.

— Я тоже так думаю. Еще минуту назад вы выглядели намного хуже.

— Это еще не нокаут, — небрежно сказал он.

Я кивнул.

— Поэтому я и спросил.

— Рад быть полезным. — Он поднялся с кресла, оказавшись намного выше меня. Человек в кричаще-ярком галстуке и клетчатой куртке издал жалобный звук, похожий на тявканье ушибленного щенка.

— Осторожно, Джонни! Осторожно! — сказал он. Его низкий гнусавый голос и довольно неприятная манера произносить слова в нос отдавали каким-то привкусом Беркли. — У нас ведь есть свои обязательства, мальчик, великие обязательства. И если мы растянем сухожилия...

— Успокойся, Солли, — сказал гигант, ободряюще потрепав его по лысой голове. — Я только немного прогуляюсь, проветрю голову...

— Но сначала наденьте эту парку и штаны. — У меня не было времени считаться с причудами человека в кричащеяркой куртке. — Они вам пригодятся.

— Я не боюсь холода, дружище.

— Это не такой холод, как вы думаете, за этой дверью температура на 110 градусов ниже, чем в салоне.

Я услышал шепот удивления среди пассажиров, а молодой человек, внезапно став серьезнее, взял у Джекстроу одежду. Я не стал ждать, пока он в нее облачится, и вышел в сопровождении Джесса.

Стюардесса сидела, склонившись над радистом. Я мягко поднял ее на ноги. Она не сопротивлялась, просто молча смотрела на меня темными глазами, казавшимися глубокими и огромными на смертельно бледном, напряженном лице. Ее колотила дрожь, руки были холодные как лед.

— Хотите умереть от холода, мисс? — Сейчас было не до мягких чувствительных фраз. К тому же я знал, как вымуштрованы эти девушки на случай чрезвычайных обстоятельств. — У вас ведь имеются шляпа, пальто, сапоги или что-то в этом роде?

— Да...—Голос ее прозвучал тускло, почти безжизненно. Теперь она стояла у двери, и я слышал, как ее локоть выбивает на двери мелкую дрожь. — Пойду оденусь.

Джесс выбрался через козырек у кабины, чтобы принести складные носилки. Тем временем я подошел к запасному выходу и попытался открыть дверь, действуя тупым концом пожарного топора. Но дверь засела накрепко и не открывалась.

Носилки были подняты в самолет, и мы с величайшей осторожностью уложили на них радиста. В этот момент вернулась стюардесса. На ней было форменное пальто и высокие сапожки.

— Вот так-то уже лучше, но все равно недостаточно. Наденьте вот это! — Видя ее колебание, я резко добавил: — Мы не будем смотреть!

— Я... я должна пойти к пассажирам.

— Обойдутся!.. Однако поздновато вы вспомнили о них!

Она взглянула на молодого человека, лежащего на носилках у наших ног.

— Знаю... Мне очень жаль, но я не могла его оставить. .. — Она немного помолчала. — Как вы думаете... — Голос ее оборвался, а потом, собравшись с духом, она с отчаянием спросила: — Он умрет?

— Вероятно, — ответил я, и она отшатнулась, будто я ударил ее по лицу. Я не хотел быть жестоким, а просто констатировал факт. — Мы сделаем для него все, что сможем, но боюсь, что сможем не так уж много.

Наконец мы надежно закрепили его на носилках, укрыли, предохранив голову от возможных толчков и сотрясений. Когда я выпрямился, стюардесса уже надела брюки и застегивала свое форменное пальто.

— Мы отвезем его в нашу хижину, — сказал я. — У нас внизу сани. Вы могли бы поддерживать ему голову. Пошли!

— А пассажиры? —нерешительно проговорила она.

— С ними все в порядке.

Я вернулся в пассажирский салон, плотно прикрыв за собой дверь, и вручил свой карманный фонарь человеку с разбитым лбом. Две тусклые лампочки — ночники или аварийные — мало годились для освещения салона и еще меньше для поднятия духа.

— Мы забираем с собой радиста и стюардессу, — сказал я. — Вернемся минут через двадцать. И если хотите выжить, держите дверь плотно закрытой.

— Какой бесцеремонный молодой человек, — пробормотала пожилая дама. Голос у нее был низкий, звучный и с удивительно четкой дикцией.

— Обстоятельства вынуждают, мэм, — сухо проговорил я. — Или вы предпочитаете длинные и цветистые речи, под которые вы бы замерзли насмерть?

Закрывая за собой дверь, я услышал, как она хихикнула, именно хихикнула, иначе не скажешь.

Теснясь в узком пространстве разбитой пилотской кабины, почти в кромешной тьме, под порывами ледяного ветра, со свистом врывающегося в пробоины козырька, мы пережили адские минуты, стараясь аккуратно вытащить раненого радиста из самолета в сани. Не знаю, как бы мы справились с этим, если бы не помощь молодого силача: он и я пронесли носилки между стойками бывших ветровых стекол и бережно передали в руки Джекстроу и Джесса, которые установили их на санях, надежно привязав ремнями. Потом мы таким же образом спустили вниз стюардессу. Мне послышалось, что, повиснув в воздухе без опоры под ногами, в то время как мы держали ее за запястья, она вскрикнула, и я вспомнил слова Джекстроу, что у нее повреждена спина. Но сейчас думать об этом было некогда.

Я спрыгнул вниз, и через две-три секунды молодой человек последовал за мной. Я не предполагал брать его с собой именно сейчас, но в конечном итоге в этом не было ничего плохого: рано или поздно он должен был перебраться к нам в домик. К тому же он не претендовал на место в санях.

Ветер как будто немного стих, но стужа стала еще более жестокой. Даже собаки с несчастным видом сбились возле самолета. Время от времени какая-нибудь из них вытягивала шею в знак протеста и, задрав кверху морду, издавала долгий, заунывный волчий вой. Но их страдания пошли им на пользу, как сказал Джекстроу, они прямо сходили с ума от желания бежать.

И как они побежали! Сначала я повел их, освещая путь фонариком, но Балто, наш огромный пес-вожак, оттеснил меня и устремился вперед в темноту. У меня хватило ума предоставить ему инициативу. Он бежал вдоль колеи, прорытой в снегу самолетом, вдоль бамбуковых указателей, путеводной веревки и антенны с такой быстротой и уверенностью, как будто была не темная ночь, а светлый день. Снег свистел под отполированными полозьями саней. Никакая машина скорой помощи не смогла бы перевезти раненого так быстро, бережно и плавно, как наши сани в ту страшную ночь.

Уже минут через пять мы достигли нашего домика, а еще через три минуты переделали массу дел: пока Джекстроу разжигал плитку, масляную лампу и лампу Кольмана, мы с Джессом перенесли радиста на складную койку возле плиты, натянули на него мой спальный мешок, вложили туда полдюжины грелок, непромокаемых мешочков с химическим веществом, которое при добавлении воды выделяло тепло, подложили ему под шею свернутое одеяло, чтобы его затылок не упирался в койку, и затянули на мешке молнию. У меня был набор хирургических инструментов, необходимых для операции, но с операцией нужно было подождать, и не столько по тому, что нам предстояло спасать всех остальных, сколько ради самого раненого. Он лежал перед нами неподвижный, с пепельно-серым лицом, и трогать его сейчас, после всех потрясений, было бы равносильно убийству. Я удивился, как он вообще остался жив.

Я попросил стюардессу сварить кофе, дал ей все необходимые указания, и мы оставили ее и нашего молодого помощника вдвоем. Девушка занялась приготовлением кофе, а молодой человек, недоверчиво уставившись в зеркало, одной рукой массировал прихваченные морозом щеку и подбородок, а другой прижимал к уху холодный компресс. Мы захватили с собой теплую одежду, в которой доставили их на станцию, пакет с бинтами и выбрались из люка.

Десять минут спустя мы уже были в самолете. Несмотря на изоляцию, температура в пассажирском салоне понизилась по крайней мере градусов на тридцать, и почти все пассажиры дрожали от холода. «Полковник Дикси» и тот сник. Пожилая дама, кутаясь в шубу, взглянула на часы и улыбнулась.

— Ровно двадцать минут. Вы быстро обернулась, молодой человек.

— Стараемся вам помочь. — Я бросил в кресло принесенную теплую одежду, кивком указал на нее и на джутовый мешок, который опустошал Джекстроу. — Разделите все это между собой, да побыстрей. Я хочу, чтобы вы как можно скорей покинули самолет. Мои друзья вас проводят. Пожалуй, кто-нибудь один пусть останется, поможет мне наложить повязку этой молодой леди.

— Наложить повязку? — Это впервые заговорила «дорогостоящая» молодая женщина. Ее голос, видимо, стоил так же дорого, как и все то, что было на ней, и вызвал во мне сильное желание дать ей шлепка. — Зачем это? Что с ней приключилось?

— Перелом ключицы, — коротко ответил я.

— Перелом ключицы? — Пожилая дама вскочила с кресла, и на ее лице отразились тревога и возмущение. — Почему же вы ничего нам не сказали, безрассудный вы человек?

— Забыл, — кротко ответил я. — Да и что бы это дало?

Я взглянул на молодую женщину в норковой шубке. Видит Бог, мне очень не хотелось, чтобы осталась именно она, но пострадавшая производила впечатление болезненно застенчивой, и я был уверен, что она бы предпочла видеть возле себя кого-нибудь своего пола.

— Вы не смогли бы мне помочь?

Она одарила меня холодным удивленным взглядом, который был бы вполне естествен, если бы я обратился к ней с какой-нибудь неприличной просьбой, но, прежде чем она успела ответить, пожилая женщина с готовностью сказала:

— Я останусь. Буду рада вам помочь.

— Но... — начал я с сомнением, однако она не дала мне закончить.

— Не «кокайте»! И в чем дело? Думаете, я слишком стара для этого, так, что ли?

— Нет, нет! Конечно нет! — запротестовал я.

— Только не лгите, — сказала она, посмеиваясь. — Хотя вы и делаете это галантно. Но мы теряем драгоценное время, о котором вы так печетесь.

Мы пересадили девушку в первое кресло у прохода, где было просторнее, и только сняли с нее пальто, как меня окликнул Джесс.

— Мы пошли, сэр. Вернемся через двадцать минут.

Когда за последним пассажиром закрылась дверь, я вскрыл пакет с бинтами, а пожилая дама испытующе посмотрела на меня.

— А вы знаете, что надо делать?

— Более или менее. Я врач.

— Вот как? — Она посмотрела на меня, не скрывая подозрения. То ли моя неуклюжая, закапанная маслом одежда, то ли трехдневная поросль на моем лице, не знаю что именно, но что-то наверняка ее смущало. Впрочем, при данных обстоятельствах это было вполне естественно. — Вы в этом уверены?

— Вполне, — ответил я, начиная чувствовать раздражение. — И что я, по-вашему, должен сделать, чтобы доказать это? Помахать перед вами дипломом? Или повесить на шею медную дощечку с часами приема?

— Ну ладно, ладно, молодой человек! — Посмеиваясь, она похлопала меня по руке, потом повернулась к девушке. — Как вас зовут, дорогая?

— Елена. — Мы едва услышали, так тих был ее голос: ее смущение было поистине мучительным.

— Елена? Прелестное имя! — И в самом деле, то, как пожилая женщина произнесла его, придало ему какую-то особую прелесть. — Вы не англичанка? И не американка?

— Я из Германии, мадам.

— Не называйте меня «мадам». Знаете, вы прекрасно говорите по-английски. Так, значит, из Германии. Случайно не из Баварии?

— Да. — Довольно обычное лицо ее преобразилось, засияв улыбкой, и я мысленно поздравил старую даму с успехом, с каким ей удалось так легко отвлечь девушку от мыслей о ее бедственном положении. — Из Мюнхена. Может быть, знаете такой?

— Как свою ладонь, — спокойно ответила та. — Вы еще очень молоды, не правда ли?

— Мне семнадцать.

— Семнадцать! — Ностальгический вздох. — Ах, милая моя, я помню, когда мне было семнадцать лет! Тогда еще не было никаких трансатлантических лайнеров, это уж точно.

— Фактически братья Райт еще не поднимались в воздух, — буркнул я. Ее лицо действительно было мне знакомо, и мне стало досадно, что я сразу не вспомнил, скорее, не узнал ее. Видимо, это произошло по той причине, что ее привычное окружение совершенно не ассоциировалось с этим мрачным, насквозь промерзшим миром.

— Обижаете, молодой человек? — спросила она, но на лице ее не было выражения обиды.

— Не представляю себе, чтобы кто-нибудь захотел вас обидеть. Мир был у ваших ног уже во времена Эдуарда, мисс Ле Гард.

— Значит, вы меня узнали? — Она была искренне польщена.

— Трудно найти человека, который бы не узнал Мари Ле Гард. Или бы не знал вашего имени. — Я кивнул в сторону молодой девушки. — Смотрите, Елена тоже вас знает.

Действительно, по выражению благоговейного восхищения на лице молодой девушки из Германии было видно, что это имя ей тоже знакомо. Двадцать лет — королева мюзик-холла, тридцать — королева музыкальной комедии, любимая всеми, кто ее знал, не столько за талант, сколько за врожденную доброту и благожелательность, за полдюжины приютов для сирот в Британии и в Европе, которые она содержала. Мари Ле Гард была поистине одной из интернациональных фигур в артистическом мире.

— Да, да, я вижу, вы знаете мое имя. — Мари Ле Гард улыбнулась мне. — Но как вы меня узнали?

— Естественно по вашей фотографии. Я видел ее в «Лайфе» на прошлой неделе, мисс Ле Гард.

— Для друзей я просто Мари.

— Но я же вас не знаю, — возразил я.

— Я заплатила целое состояние, чтобы они отретушировали эту фотографию и сделали ее хотя бы презентабельной,— сказала она.— Это — превосходная фотография, тем более что она весьма мало похожа на то лицо, которое в действительности я вынуждена признать своим. Поэтому всякий, кто отождествляет меня с этой фотографией, мой друг до конца дней. Кроме того, — с улыбкой продолжала она, — я питаю самые дружеские чувства к тем, кто спас мне жизнь.

Я ничего не ответил, так как в этот момент все мое внимание сосредоточилось на том, чтобы поскорей закончить перевязку: Елена уже вся посинела от холода и не могла унять дрожи. Тем не менее она безропотно перенесла всю процедуру и благодарно улыбнулась мне, когда я закончил. Мари Ле Гард одобрительно посмотрела на повязку, наложенную мной.

— Теперь я убедилась, что вы действительно усвоили кое-что из своего ремесла, доктор... доктор...

— Мейсон. Питер Мейсон. Для друзей просто Питер.

— Ну, значит, Питер. А теперь, Елена, одевайтесь. Быстро, быстро!

Через пятнадцать минут мы были уже у нашего домика. Джекстроу отправился распрячь собак и крепко привязать их, а Джесс и я помогли обеим женщинам спуститься через люк по оледеневшей лестнице. Но как только мы сошли вниз, я забыл и о Мари Ле Гард, и о Елене. Не веря своим глазам, я смотрел на открывшуюся передо мной картину. Я смутно сознавал, что рядом со мной Джесс, на лице которого выражение гнева и изумления медленно сменяется выражением невольного ужаса, ибо то, что мы увидели, хотя и касалось нас всех, но больше всего касалось именно Джесса.

Раненый радист по-прежнему лежал там, где мы его оставили, тут же были и все остальные, стоя неровным полукругом у его койки и слева от плиты. А в центре лежал вверх дном, врезавшись углом в деревянный пол, наш большой металлический радиоприемник и передатчик, наш РКА — единственный источник контакта с внешним миром, единственное средство призвать на помощь в случае беды. Я почти не разбирался в радиотехнике, но тут понял с леденящей душу ясностью, как и все остальные, стоявшие словно завороженные полукругом, что наш передатчик приведен в полную негодность.

Глава 3

Секунд тридцать прошли в полном молчании, тридцать секунд, нужные для того, чтобы я мог вновь положиться на свой голос и вообще заговорить. Когда же я наконец нарушил молчание, голос мой в неестественной тишине, которую нарушало лишь бесконечное дребезжание анемометра наверху, прозвучал тоже неестественно тихо.

— Великолепно! Право, великолепно! Прекрасное завершение прекрасного дня! — Я медленно оглядел всех, одного за другим, потом указал на разбитый передатчик. — Какой идиот позволил себе выкинуть такой номер, черт возьми?

— Как вы смеете разговаривать с нами таким тоном, сэр? — Человек с седыми волосами, которого я мысленно окрестил «полковником Дикси», шагнул вперед, и лицо его вспыхнуло от негодования. — Мы вам не дети, чтобы...

— Замолчите! — проговорил я довольно спокойно, но, должно быть, в моем тоне было нечто такое, что заставило его замолчать и сжать руки в кулаки. Я снова обвел всех взглядом. — Ну, говорите!

— Боюсь... боюсь, что это я, — заикаясь, проговорила стюардесса. Ее темные глаза неестественно расширились, лицо было белым и напряженным, как тогда, когда я впервые увидел ее. — Я одна виновата...

— Вы?! Не верю я вам! Вы ведь именно тот человек, который лучше всех должен знать, как необходимо радио в таких условиях...

— Тем не менее вам, видимо, придется поверить. — Спокойный, уверенный голос принадлежал человеку с рассеченным лбом. — В ту минуту никого, кроме нее, не было у передатчика.

— А что у вас с рукой? — Я только сейчас заметил, что одна рука у него в крови.

— Хотел придержать его, когда увидел, что он опрокидывается. — Он криво усмехнулся. — Тяжел, проклятый!

— Ах вот оно что! Что ж, во всяком случае спасибо за попытку. Вашей рукой я займусь позже. — Я снова повернулся к стюардессе, и даже ее бледное, измученное лицо не смогло смягчить моего гнева и, честно говоря, страха. — Полагаю, что он так и развалился у вас в руках.

— Я же сказала, что виновата... Я стояла вот тут, на коленях возле Джимми и...

— Возле кого?

— Возле Джимми Уотермена. Второго помощника. Я...

— Второго помощника? — перебил я ее. — Насколько я понимаю, речь идет о радисте.

— Нет, Джимми — пилот. У нас на борту три пилота, а радиста не было.

— Не было... — Я проглотил конец этого невольного возгласа и вместо этого спросил: — А кто же тот человек, который отдыхал в кабине для экипажа? Штурман?

— Штурмана у нас тоже не было. Гарри Уильямсон — бортинженер... Был бортинженером.

Ни радиста! Ни штурмана! Видно, многое изменилось на этих маршрутах с тех пор, как я несколько лет назад летал над Атлантикой на стратосферном истребителе. Я оставил эту тему и вернулся к первому вопросу. Кивнув в сторону разбитого передатчика, я спросил:

— Ну так как же все это случилось?

— Поднимаясь, я задела за стол и... — Голос ее замер в нерешительности.

— Вот так взял и упал! — сказал я, не в силах поверить этому. — Ведь он весит сто пятьдесят фунтов, вы же утверждаете, что взяли и просто так сбросили его со стола.

— Я не сбросила. У него подломились ножки.

— У него нет ножек, — кратко возразил я. — Петли.

— Ну, значит, петли.

Я посмотрел на Джесса, который отвечал не только за радиопередатчик, но и за устройство стола.

— Такое возможно?

— Нет! — Г олос его прозвучал категорически.

Снова напряженная тишина, молчание, которое из неловкого стало почти невыносимым. Но мне уже становилось ясным, что дальнейшим допросом мы ничего не добьемся, зато многое потеряем. Приемника мы лишились, и точка!

Не сказав больше ни слова, я развесил свою меховую одежду на гвоздях в стене, снял очки и рукавицы и повернулся к человеку с разбитым лбом.

— Давайте я осмотрю вашу голову и руку. Мне не нравится ваша рана на лбу. Забудем па минуту о радио. Джесс, сварите в первую очередь кофе, да побольше. — Я повернулся к Джекстроу, который как раз спустился в домик и замер, устремив взор на приемник. — Вот так-то, Джекстроу, потом объясню, хотя сам толком ничего не знаю. Принесите, пожалуйста, из туннеля несколько пустых ящиков, а то здесь сидеть не на чем. И бутылку бренди. Нам всем это необходимо.

Я начал обмывать рану на лбу: глубокий порез, но удивительно мало ссадин, вдруг к нам подошел добродушный молодой человек, помогавший эвакуировать второго помощника из самолета. Я поглядел на него снизу вверх и увидел, что, пожалуй, ошибся насчет его добродушия: правда, лицо его не было чисто враждебным, но глаза смотрели с холодным, оценивающим выражением, как у человека, который по опыту знает, что в состоянии справиться с большинством ситуаций, приятных и неприятных, в какие бы ни попал.

— Послушайте! — начал он без всяких предисловий. — Я не знаю ни кто вы, ни как вас зовут, но я уверен, что все мы крайне благодарны вам за все, что вы для нас сделали. Мы обязаны вам жизнью. Мы это признаем. Мы знаем также, что вы ученый, и сознаем, что все ваше оборудование имеет для вас первостепенное значение. Верно я говорю?

— Верно. — Я щедро смазал йодом рассеченный лоб моего пациента, и, надо отдать ему должное, он даже не дрогнул. Я взглянул на говорившего: его сильное, волевое лицо свидетельствовало о твердости и целеустремленности, и я был уверен, что он учился в каком-нибудь из старейших университетов Англии. — Хотите еще что-нибудь сказать»?

— Да. Мы считаем.., точнее, я считаю, что вы были неоправданно суровы с нашей бортпроводницей. Вы же сами видите, в каком состоянии находится этот ребенок! Согласен, ваше радио полетело ко всем чертям и вы вне себя от ярости, но зачем все эти суровые слова? — Все это он говорил спокойным и непринужденным тоном. — Незаменимых передатчиков нет! Вам все компенсируют, обещаю вам. Через неделю, самое большое через десять дней вы получите новин передатчик.

— Очень любезно с вашей стороны, — сухо ответил я. — Очень ценю ваше обещание, но хочу вам сказать, что вы не учитываете одной мелочи: может статься, что через десять дней вас не будет в живых. Не только вас лично, но и всех тех, кто находится сейчас здесь.

— Нас всех... — Он осекся и уставился на меня. И в выражении его лица появилось что-то жесткое. — О чем вы говорите?

— О том, что без этого передатчика, от которого вы так легко отмахнулись, наши шансы выжить стали весьма сомнительными. Фактически их почти нет. Сам по себе передатчик меня не волнует ни на грош. — Я с любопытством посмотрел на молодого человека, и внезапно в голову мне пришла нелепая мысль, постепенно превратившаяся в уверенность. — Разрешите вас спросить, хоть кто-нибудь из вас знает или имеет хоть какое-нибудь представление о том, где вы сейчас находитесь?

— Разумеется! — Молодой человек слегка пожал плечами. — Правда, мне трудно сказать, где находится ближайшая аптека или ресторан...

— Я им все объяснила, — перебила его стюардесса. — Они спрашивали меня как раз перед вашим приходом. Я подумала, что капитан Джонсон из-за метели отклонился от курса и не сел на аэродроме в Рейкьявике. Мы ведь на Лаунгйёкюдль, правда?— Она увидела выражение моего лица и поспешно продолжала:— Или это Хофсиёкюдль? Я хочу сказать, что мы летели более или менее к северо-востоку от Гандера, а это две единственных снежных равнины, или ледника, как их там называют в Исландии, если идти в направлении...

— В Исландии?— Я полагаю, в каждом из нас в какой-то мере сидит плохой актер, и я не мог упустить такой случай. — Вы сказали, в Исландии?

Она кивнула и словно онемела. Все смотрели на нее, и, когда она не ответила, все взгляды переключились на меня.

— В Исландии! — с пафосом повторил я. — Милая девочка, в данный момент вы находитесь на высоте 8 500 футов над уровнем моря, в самом центре ледяного плато Гренландии!

Эффект этих слов был поразительным. Даже Мари Ле Гард вряд ли вызывала у зрителей когда-либо такую реакцию. «Ошеломлены» — это было слишком мягкое выражение, чтобы описать их состояние в первый момент после моего сообщения. Термин «паралич» был бы гораздо точнее, во всяком случае в отношении дара речи. Когда же они скова обрели способность говорить и мыслить, она проявилась, как мне следовало ожидать, в бурном недоверии. Казалось, все заговорили одновременно, но мое внимание сосредоточилось на стюардессе, ибо она бросилась ко мне и схватила меня за лацканы куртки. Я заметил, как блеснуло кольцо с бриллиантом у нее на руке, и смутно подумал, что это противоречит уставу компании.

— Что за шутка? Такого и быть не может! Чтобы мы оказались в Гренландии! Нет, не может этого быть!

Но когда она по выражению моего лица убедилась, что я не шучу, она еще сильнее вцепилась в меня. Я едва успел осознать две противоречивые мысли, промелькнувшие у меня: первая, что, несмотря на страх и отчаяние, у нее необыкновенно прекрасные карие глаза, а вторая — что компания ВОАС иногда ошибается в выборе стюардесс, так как предполагалось, что в чрезвычайных обстоятельствах их спокойствие такой же несомненный фактор, как и элегантная внешность. А она тем временем заговорила в страшном волнении: Как... Как же? Мы же шли рейсом Гандер — Рейкьявик. Вы говорите — Гренландия! Мы же близко к ней не подходили! И потом, существуют же автопилот, радиолучи, и с аэродрома проверяли нас каждые полчаса... Нет, этого просто не может быть! Зачем вы говорите это?— Теперь ее уже трясло, только я не знал: от нервного напряжения или от холода.

Молодой человек из интеллигентной элиты обнял ее за плечи, и я увидел, как ее передернуло: что-то действительно причиняло ей боль. Но с ее травмой можно было еще повременить.

— Джесс! — позвал я. Он сразу оторвал взгляд от плиты, где разливал кофе в стаканы. — Джесс, скажите нашим друзьям, где мы находимся.

— 77 градусов 40 минут северной широты и 40 градусов 10 минут восточной долготы, — бесстрастным тоном ответил Джесс. Его голос перекрыл шум встревоженных и недоверчивых голосов, и все умолкли. — До ближайшего населенного пункта — триста миль. На четыреста миль выше Северного полярного круга. До Рейкьявика почти 800 миль, а до самой южной точки Гренландии — мыса Прощания — около тысячи. До Северного полюса — приблизительно столько же. — Он повернулся в мою сторону: — Если же кто-то не верит нам, сэр, я предлагаю прогуляться в любом направлении, и тогда они увидят, кто прав.

Спокойное и деловое заявление Джесса было равнозначно получасовому объяснению с доводами и доказательствами. В один момент оно убедило всех, и тут же возникла масса нерешенных проблем.

Я поднял руку, шутливо обороняясь от волны вопросов, нахлынувшей на меня со всех сторон.

— Все в свое время, пожалуйста, хотя, право же, я знаю не больше, чем вы сами. За исключением, пожалуй, одной вещи... Но сначала кофе и бренди, всем по кругу.

—- Бренди? — «Дорогостоящая» молодая женщина, как я заметил, первая завладела одним из пустых ящиков, которые Джекстроу принес вместо стульев, и теперь смотрела на меня из-под изящно смоделированных бровей. — Вы уверены, что это разумно? — Ее тон не оставлял никаких сомнений относительно ее взгляда на этот вопрос.

— Конечно! — Я заставил себя говорить вежливо, потому что малейшее пререкание в такой тесной, взаимозависимой группе людей, которой предстояло оставаться Бог весть до какого времени вместе, могло бы вырасти до катастрофических размеров. — А почему нет?

— Потому что оно расширяет поры, мой дорогой, — нежным голосом проговорила она. — Я думала, что каждый знает, как опасно потом выходить на мороз. Или вы забыли?

Наши чемоданы, ночное белье — все осталось в самолете. Кому-то придется их принести...

— Бросьте болтать вздор! — Моя благая попытка быть вежливым сразу же потерпела крах. — Сегодня никто отсюда не выйдет. Спите в том, что на вас! Это вам не Дорчестер! А утром, если пурга утихнет, мы сможем попробовать перенести ваши вещи сюда.

— Поя...

— Если вы такая отважная, то можете принести свои вещи сами! Хотите попробовать? — Конечно, я сказал грубость, но она сама напросилась на нее. Я повернулся в сторону и увидел, что священник поднял руку, отклоняя поднесенный ему стакан с бренди. — Пейте же! — нетерпеливо сказал я.

— Право, я думаю, мне не следует. — У него был высокий голос и отличная дикция. Я почувствовал смутное раздражение от того, что этот голос так идеально подходит к его внешности, так точно совпадает с тем, чего я ожидал. Он засмеялся нервным осуждающим смехом. — Вы знаете, мои прихожане...

Я устал и был измучен, и я чуть не сказал ему, куда он может послать всех своих прихожан, но вовремя сдержался: ведь он ни в чем не виноват.

— В вашей библии имеется множество прецедентов, и вы знаете его лучше, чем я. Выпейте, и, право же, вы почувствуете себя намного лучше.

--- Ну, если вы так считаете... — Он взял стакан с такой осторожностью, как будто его поднес ему сам Вельзевул, но я не заметил и тени колебания в том, как ловко и быстро он распорядился его содержимым, а выражение, появившееся на его лице, нельзя было назвать иначе, как блаженным. Я перехватил взгляд Мари Ле Гард и уловил в нем веселые искорки смеха.

Преподобный отец был не единственным, кто обрадовался кофе. Обрадовались, конечно, и бренди. Только стюардесса пила ей ой кофе маленькими глотками и с потерянным видом; все же остальные быстро опустошили свои стаканы, и я решил, что не будет лишним «раздавить» еще бутылочку Мартеля». Во время паузы в разговоре я наклонился к раненому. Его пульс стал ровнее, а дыхание глубже. Я подложил и спальный мешок еще несколько грелок и затянул молнию До верха.

Он... ему лучше? — Стюардесса стояла так близко, что, выпрямляясь, я задел ее.

— Думаю, что лучше. Но шок от ранения и последующей тряски еще не прошел. — Я задумчиво посмотрел на нее, и во мне внезапно проснулось нечто вроде жалости к ней. — Вы много летали с ним, не так ли?

— Да. — Больше она ничего не сказала. — Как вы думаете, его голова...

— Об этом позднее. Дайте мне сначала взглянуть на вашу спину.

— Взглянуть на что?

— На вашу спину, — терпеливо повторил я. — И на плечи. У вас что-то болит. Я поставлю ширму...

— Нет, нет, со мной все в порядке! — Она отстранилась от меня.

— Это очень неразумно, дорогая! — Удивительно, как это Мари Ле Гард ухитрилась, не повышая голоса, придать ему такую ясность и звучность. — Он же действительно врач!

— Нет!

Я пожал плечами и взял стакан с бренди. Возможно, у нее действительно нет ничего серьезного, просто легкие ушибы и все.

Я повернулся и стал рассматривать компанию.

Странное это было сборище, чтобы не сказать больше, но, с другой стороны, ведь любая группа людей, одетых в легкие костюмы и платья, в мягкие фетровые шляпы и нейлоновые чулки, выглядела бы причудливо в чуждой им суровой обстановке нашей станции, где далее малейший намек на привольную жизнь безжалостно подавлялся или приспосабливался нами к тому, чтобы служить единственной цели — выжить.

Здесь не было ни кресел, ни даже стульев, никаких обоев, ковров, книжных полок, кроватей, портьер, даже окон. Наше помещение даже нельзя было назвать комнатой, скорее это была кабина, мрачная, утилитарная коробка, восемнадцать футов на четырнадцать. Пол был из неструганой желтой сосны. Стены состояли из нескольких слоев: нижнюю часть стен покрывал асбест, покрашенный в зеленый цвет, верхнюю часть и потолок — блестящий алюминий, предназначенный для того, чтобы отражать максимум тепла и света. Тонкая, никогда не исчезающая пленка льда покрывала стены до половины, почти достигая потолка в каждом из четырех углов, в местах, наиболее удаленных от плиты и поэтому самых холодных. В очень холодные ночи, такие, как, например, сегодняшняя, иней выползал и на потолок.

Из двух имеющихся выходов один вел через люк наружу, а второй, в противоположной стене, — в туннель из снега и льда, где мы держали продукты, бензин, масло, батареи, радиогенераторы, взрывчатку для сейсмологических и гляциологических исследований и еще тысячу и одну мелочь. Из этого туннеля отходил под прямым углом вспомогательный туннель, который становился все длиннее по мере того, как мы вырубали куски снега. Растопленный на плите снег превращался в воду, которую мы употребляли. В самом конце главного туннеля находилась наша примитивная туалетная система,

У одной из стен располагались спаренно, одна над другой. койки. Всего их было восемь. У противоположной стены разместились плита, рабочий стол, стол для радиопередатчика и стеллаж для метеорологических инструментов и аппаратов. Пространство рядом со входом з туннель было загромождено консервными банками и ящиками с продуктами, сейчас уже большей частью пустыми, которые мы периодически приносили из туннеля, учитывая долгий процесс размораживания.

Я оглядел все это хозяйство неторопливым и оценивающим взглядом, а потом стал разглядывать компанию. Контраст был столь разителен, что трудно было поверить собственным глазам. Вот они все тут, передо мной, и между ними против воли существует какая-то неразрывная связь. Разговоры умолкли, и все смотрели на меня, ожидая, что я скажу. Сидя тесным полукругом вокруг плиты, они невольно прижимались друг к другу и дрожали от холода. Тишину нарушали лишь дребезжание чашек анемометра, доносившееся через вентиляционную трубу, слабые стоны ветра на плато и шипение лампы Кольмана. Я тихо вздохнул и поставил на стол пустой стакан.

Ну что же, судя по всему, какое-то время вы будете нашими гостями. Так что давайте познакомимся. Сначала мы представимся вам. — Я кивнул в сторону Джесса и Джекстроу, которые уже возились с передатчиком, предварительно взгромоздив его на стол. — Итак, слева - — Джозеф Лондон, из города Лондона, наш радист. ..

— В настоящее время безработный, — уточнил Джесс.

— Справа — Нильс Нильсен. Присмотритесь к нему хорошенько, леди и джентльмены. В эту самую минуту ангелы-хранители ваших страховых компаний, вероятно, молятся за его благополучие. Если вам удастся вернуться домой живыми и невредимыми, то этим вы будете обязаны, судя по всему, только ему. — Впоследствии мне суждено было не раз вс[Iоминать эти свои слова. — Вероятно, он знает лучше, чем любой другой человек на земле, что значит выжить на ледяном плато Гренландии.

— Мне казалось, вы называли его Джекстроу, — тихо сказала Мари Ле Гард.

— Это мое эскимосское имя, — ответил Джекстроу, с улыбкой обернувшись к ней. Он лишь сейчас скинул капюшон парки, и я увидел, с каким удивлением, правда вежливым, она смотрела на его светлые волосы и голубые глаза. Джекстроу словно прочел ее мысли. — Мои дед и бабка с одной стороны были датчанами. У большинства из нас, гренландцев, в наше время столько же датской крови, сколько и эскимосской.

Меня удивило, что он так легко говорит об этом. Очевидно, это была дань личному обаянию Мари Ле Гард. Он в равной степени и гордился своим эскимосским происхождением, и болезненно воспринимал всякие разговоры на эту тему.

— Подумайте, как интересно! — «Дорогостоящая» молодая дама сидела, откинувшись на своем ящике, обхватив руками обтянутое дорогим нейлоном колено, и ее лицо в точности выражало такую же вежливую снисходительность, какая звучала в ее тоне. — Первый эскимос в моей жизни!

— Не бойтесь, леди! — Улыбка Джекстроу стала еще шире, и мне стало как-то не по себе: за его почти неизменной эскимосской веселостью и добродушием скрывался взрывчатый темперамент, который он, вероятно, унаследовал от какого-нибудь далекого предка-викинга. — Это ведь не пристает.

Воцарившееся молчание едва ли можно было назвать дружеским, и я поспешил прервать его.

— А меня зовут Мейсон, Питер Мейсон. И я — начальник этой станции. В общих чертах вы знаете, что мы делаем на этом плато: метеорология, гляциология, изучение земного магнетизма, северное сияние, свечение атмосферы, ионосфера, космические лучи, магнитные бури и много других вещей, которые, я полагаю, вам так же мало интересны... — При этом я махнул рукой, как бы отметая от себя этот малоинтересный предмет. — Как видите, мы живем здесь не одни. С нами еще пять человек. Сейчас они перебрались еще севернее для полевых наблюдений. Должны они вернуться недели через три, после чего мы упакуем все наше имущество и покинем это место, пока не наступила зима и у берегов не замерз паковый лед.

— Пока не наступила зима? — Человек в клетчатой куртке недоверчиво уставился на меня. — Неужели здесь может быть еще холоднее?

— Конечно! Один исследователь по имени Альфред Вегенер в 1930—1931 годах остался здесь на зимовку. Милях в пятидесяти отсюда. Температура падала до 85 градусов ниже нуля — 117 градусов мороза. А как знать, может быть, это была еще теплая зима.— Я дал им время, чтобы переварить эту утешительную информацию, а потом продолжал: — Итак, мы представлены. Мисс Ле Гард... Мари Ле Гард не нуждается в рекомендациях. — Легкий шепот, вызванный удивлением, и повернувшиеся в ее сторону головы показали мне, что я был не совсем прав. — Но, боюсь, это все, что я знаю.

— Коразини, — отрекомендовался человек с рассеченным лбом. Белая повязка, сквозь которую уже начала проступать кровь, резко контрастировала с его черными волосами. — Ник Коразини. Направляюсь в прекрасную Шотландию, как она именуется в туристских проспектах.

— Отдыхать?

— Увы, нет, — он усмехнулся. — Принять новую Глобальную компанию по производству тракторов под Глазго. Может быть, слышали?

— Слышал... Ну, мистер Коразини, вы здесь у нас будете на вес золота. У нас есть неисправный престарелый тягач, который приводится в действие только при помощи многократных атак четырехфунтового молота. Фирмы «Ситроен». Старая модель.

— Но как? — Он почему-то смешался. — Конечно, я могу попробовать...

— Мне кажется, что фактически вы уже много лет не прикасались ни к одному трактору, — прервала его проницательная Мари Ле Гард. — Не так ли, мистер Коразини?

— Боюсь, что так, — скорбно согласился тот. — Но в данной ситуации я охотно приложил бы к нему руку..

— У вас будут все возможности для этого, — пообещал ему я. Потом мой взгляд остановился на человеке, сидевшем рядом с ним.

— Смолвуд, — назвал себя священник. Он все время потирал свои худые, бледные руки, пытаясь согреть их. — Преподобный Джозеф Смолвуд. Делегат от Вермонта на Международную генеральную ассамблею Униатской и Свободной объединенных церквей в Лондоне. Может быть, вы слышали, это наша самая значительная конференция за много лет.

— Нет, к сожалению, не слышал, — покачал я головой. — Но пусть это вас не огорчает. Мы получаем газеты лишь от случая к случаю. Ну а вы кто, сэр?

— Солли Ливии, из Нью-Йорка, — ответил маленький человек в клетчатой куртке. Он вытянул руку и с видом собственника обхватил могучие плечи молодого человека, сидящего рядом с ним. — А это мой мальчик, Джонни.

— Ваш мальчик? Ваш сын? — Мне даже показалось, что у них есть сходство.

— Боже упаси! — манерно растягивая слова, проговорил молодой человек.— Меня зовут Джонни Веджеро, а Солли — мой менеджер. Сожалею, что должен внести диссонанс в столь высокое общество...— Его взгляд охватил всю нашу компанию и многозначительно задержался на «дорогостоящей» молодой даме, его соседке, — ...но я собираюсь стать обыкновенным кулачным бойцом, то есть боксером. Так, Солли?

— Вы только послушайте его! — воскликнул Солли Ливии и поднял к небу сжатые кулаки. — Только послушайте! Он еще вздумал извиняться. Джонни Веджеро — будущий чемпион в тяжелом весе — извиняется за то, что он боксер! Светлая надежда мира, вот что он такое! Выступал под номером три против чемпиона. Знакомое имя на всех...

— А вы спросите доктора Мейсона, слышал ли он когда-нибудь обо мне, — предложил Веджеро.

— Ну, это еще ничего не значит, — улыбнулся я. — На мой взгляд, вы не очень похожи на боксера, внешне и на слух. Я не знал, что бокс включен в учебный план Йельского университета. Или это было в Гарвардском?

— В Принстонском, — усмехнулся он. — Только не понимаю, что в этом смешного! Вспомните хотя бы Танни с его Шекспиром. А Роланд ля Старца! Он был студентом, когда боролся за звание чемпиона мира. Чем я хуже?

— Вот именно! — Эта реплика должна была прозвучать как гром, но только не с голосом Солли. — Чем он хуже? А когда мы обкорнали этого вашего английского чемпиона, трясущегося старикашку, выступавшего против чемпиона под номером два только по самой большой несправедливости, какая случалась во всей славной истории бокса, когда мы уложили этого бывшего...

— Ну, хватит, Солли, — перебил его Веджеро. — К чему такое старание? Ведь ближайший репортер находится по меньшей мере в тысяче миль отсюда. Прибереги свои золотые слова на будущее.

— Да я просто практикуюсь, мой мальчик. За десять слов давали один пенс, а мне нужно накопить тысячи...

— Тише, Солли, тише. Надо следить за произношением. А теперь замри!

Солли замер, и я смог повернуться к девушке, сидящей рядом с Веджеро.

— А вы, мисс?

— ...Мисс Денсби-Грегг. Может быть, слышали?

— Нет, не слышал. — Я наморщил лоб. — Действительно не слышал.

На самом деле я, конечно, слышал о ней и теперь сообразил, что раз двадцать встречал ее имя и фотографии среди имен других состоятельных безработных и бездельников, которыми пестрели колонки сплетен в больших ежедневных газетах. Их иронически называли «эрзац-обществом», и их деятельность, часто совершенно идиотская и совершенно бесполезная, служила для миллионов людей источником неиссякаемого интереса. Я вспомнил, что мисс Денеби-Грегг была особенно активна на поприще благотворительности, хотя, возможно, не была сильна в составлении балансовых отчетов. Она нежно улыбнулась мне.

— Что ж, пожалуй, это не так уж удивительно. Вы и в самом деле несколько далеки от центра событий, не так ли? — Она посмотрела в ту сторону, где сидела малютка со сломанной ключицей. — А это Флеминг.

— Флеминг? — На этот раз я наморщил лоб в искреннем недоумении. — Вы имеете в виду Елену?

— Флеминг. Она моя личная горничная.

Ваша личная горничная, — повторил я и почувствовал, как но мае закипает гнев. — Ваша собственная горничная! И нам даже не пришло в голову вызваться помочь мне, когда я перевязывал ей плечо!

— Мисс Ле Гард опередила меня, — хладнокровно возpазила та. — Так зачем же мне лезть?

— Вот именно, мисс Денсби-Грегг, зачем? — одобрительным тоном заметил Джонни Веджеро и посмотрел на нее долгим, оценивающим взглядом. — Ведь вы могли бы запачкать ручки!

Впервые за все время тщательно сделанный фасад дал трещину: улыбка механически застыла, и лицо покраснело. Мисс Денсби-Грегг ничего не ответила, возможно, ей просто нечего было сказать. Такие люди, как Джонни Веджеро, никогда не подходили даже к окраинам ее защищенного властью денег мира, и она не знала, как ей вести себя с ним.

— Итак, остаетесь вы двое, — поспешно сказал я.

«Полковник Дикси» с багровым лицом и белыми волосами сидел рядом с маленьким худощавым евреем. Вместе они составляли странную пару.

... Теодор Малер, — спокойно проговорил маленький человечек. Я подождал, но он ничего не добавил. Ничего не скажешь, общительный человек!

— Брустер, — заявил второй и выдержал многозначительную паузу. — Сенатор Хофман Брустер. Рад буду помочь по мере своих сил, доктор Мейсон.

— Благодарю вас, сенатор. Вас, по крайней мере, я знаю... — И действительно, благодаря его великолепному таланту создавать саморекламу половина западного мира знала, кто такой этот громогласный, яростный, но честный противник коммунистических идей, сенатор с юго-запада. — Собрались в поездку по Европе?

— Вроде этого. — У него был свойственный политику дар придавать даже самым незначительным словам государственное значение. — Как председатель одной из наших комиссий, я... Впрочем, назовем это поездкой для сбора фактов.

— Жена и секретарь отправлены заранее на скромном пассажирском пароходе, так я понимаю, — кротко заметил Веджеро и покачал головой. — Ну и здоровую же кучу грязи разгребли ваши мальчики из комиссии Конгресса... Той комиссии, которая расследовала расходы американских сенаторов за границей.

— Совершенно ненужное замечание, молодой человек, — холодно заметил Брустер. — И к тому же оскорбительное.

— Наверное, вы правы, — согласился Веджеро. — Но это вырвалось у меня непроизвольно. Прошу простить, сенатор.

Было видно, что молодой человек говорил искренне.

«Ну и сборище, — почти с отчаянием подумал я. — Вот уж повезло! И с ними нам предстоит жить среди льдов Гренландии! Делец, звезда музыкальной комедии, священник, боксер, несдержанный на язык, хотя и с культурной речью, его менеджер-паяц, молодая светская бездельница из Лондона, ее юная горничная-немка, сенатор, молчаливый еврей, стюардесса, близкая к истерическому срыву, по крайней мере с виду, и тяжело раненный пилот, жизнь которого висит на волоске». Но как бы то ни было, а они оказались у меня на руках, и на меня легла тяжелая ответственность сделать все возможное, чтобы переправить этих людей в безопасное место.

Эта перспектива ужасала меня. Как, черт возьми, хотя бы приступить к этому? Как выполнить эту задачу с людьми, не имеющими соответствующей одежды, способной защитить их от режущего ветра и нечеловеческого холода, с людьми, не имеющими ни знаний, ни опыта передвижения по Арктике, не обладающими, за двумя-тремя исключениями, физической силой, которая так необходима в жестких условиях. Путей к решению этой проблемы я не видел.

Но если в этот момент они и были чего-то лишены, то отнюдь не дара речи. Животворное тепло бренди, к несчастью, точнее, к несчастью для меня, оказало побочное действие, оно развязало им языки. У них были наготове тысяча и один вопрос, и они, видимо, считали, что на каждый из них у меня есть готовый ответ.

Строго говоря, они задали мне всего полдюжины вопросов, но в тысяча и одной вариации: как мог пилот отклониться от курса на многие сотни миль? Может быть, испортились приборы? Или пилот сошел с ума? Но ведь рядом с ним был его помощник и второй пилот! Или, может быть, отказало радио? Когда они вылетели из Гандера, было страшно холодно, так, может быть, обледенели закрылки или рычаги управления, и это заставило самолет отклониться от курса? Но если бы это случилось на самом деле, почему же никто не предупредил пассажиров о возможной аварии?

Я постарался как молено убедительнее ответить на их вопросы, но последние из них в сущности сводились к одной теме, о которой я знал не больше, чем они.

— Но вы недавно сказали, что, может быть, знаете о чем-то больше, чем мы, — возразил Коразини, устремив на меня пристальный взгляд. — О чем же, доктор Мейсон?

— Что-что? Ах да, припоминаю...— На самом деле я ничего не забывал, но в моей голове уже начали появляться мысли, которые подсказывали мне, что лучше держать все свои соображения при себе. — Видите ли, мистер Коразини, я не могу сказать, что знаю, ведь меня в самолете не было, когда произошла авария, но я могу кое о чем догадываться, далее не имея достоверных данных. Догадки мои основаны на научных наблюдениях, сделанных на нашей и на других подобных станциях в Гренландии, отчасти за последние полтора года.

Уже больше года мы наблюдаем интенсивную пятнообразовательную деятельность солнца, кстати, это один из пунктов, входящих в программу Международного Геофизического Года, и надо вам сказать, что сейчас мы переживаем период самой высокой активности, какая отмечалась в нашем столетии. Возможно, вы знаете, что пятна на солнце или, вернее, излучение солнечных частиц из этих пятен является непосредственной причиной северного сияния и магнитных бурь, а эти явления связаны, в свою очередь, с изменениями в ионосфере. Эти изменения практически всегда служат помехой для радиосигналов, а если они достаточно сильны, то могут и полностью прервать нормальную радиосвязь. Кроме того, они вносят временные изменения в процесс земного магнетизма, что совершенно выводит из строя компасы. — Все, что я говорил, в какой-то степени было действительно так. — Конечно, чтобы все это произошло, нужны экстремальные условия, и я почти уверен, что именно такая история и приключилась с вашим самолетом. Когда астральное пилотирование, то есть ориентация по звездам, невозможно, как и было в эту ночь, вы полностью зависите от радио и компасов. Ну, а если и те, и другие перестают действовать, что остается делать?

Мои слова вызвали новый взрыв оживления, и, хотя мне было совершенно ясно, что многие лишь смутно представляли себе, о чем я говорил, я увидел, что мое объяснение показалось им довольно убедительным и они были готовы принять его как причину постигшего их несчастья. Увидел я также, что и Джесс уставился на меня с бесстрастным выражением застывшего лица. Я поймал его взгляд, несколько секунд смотрел ему прямо в глаза, а потом отвернулся. Будучи радистом, Джесс лучше меня знал, что максимальная активность солнца проявлялась в прошлом году, а как бывший радист самолета, он знал, что авиалайнеры оснащены гирокомпасами, на которые ни активность солнца, ни магнитные бури не действуют.

— А теперь нам пора и перекусить. — Мой голос перекрыл жужжание слившихся в беседе голосов. — Кто-нибудь хочет помочь Джекстроу?

— Конечно! — Как я и предполагал, Мари Ле Гард первой вскочила на ноги. — Я как раз та, кого называют посредственной стряпухой. Мистер Нильсен, командуйте, что надо делать.

— Спасибо, — сказал я. — Джесс, помогите мне расставить ширму. — Я кивнул в сторону раненого пилота. — Посмотрим, что можно будет сделать для этого мальчика.

Стюардесса, не дожидаясь приглашения, приблизилась, желая мне помочь. Я хотел было возразить, так как знал, что зрелище будет не из приятных, но потом передумал и, пожав плечами, разрешил ей остаться.

Полчаса спустя все было закончено. Я сделал все, что мог. Операция была, действительно, не из приятных, но и пациент, и стюардесса перенесли ее лучше, чем я ожидал. Когда я приспосабливал и закреплял на нем плотный кожаный шлем, чтобы защитить затылок, а Джесс привязывал его ремнями к носилкам, чтобы он не метался и не навредил себе, стюардесса притронулась к моей руке.

— Что... что вы теперь скажете, доктор Мейсон?

— Трудно что-либо сказать с уверенностью. Я ведь не специалист по травмам головы. Но думаю, и специалист не решился бы сказать, что опасность миновала. Ранение может оказаться более глубоким, чем мы предполагаем. Может начаться кровотечение, в подобных случаях оно не всегда бывает сразу.

— А если кровотечения не будет? — продолжала допытываться она. — Если ранение не глубже, чем вы думаете?

— Тогда шансы приблизительно равны. Два часа тому назад я бы этого не сказал, но теперь... Мне кажется, у него удивительная сопротивляемость и жизнестойкость. Особенно если учесть, что у него нет ни надлежащего тепла, ни питания, ни квалифицированного ухода, то есть ничего, что он имел бы в первоклассной клинике. В данных же условиях... Впрочем, не будем говорить лишнего, хорошо?

Я посмотрел на ее побледневшее лицо, на слабые синие круги под глазами и снова почувствовал к ней что-то вроде жалости. Она выглядела так, как выглядит человек, у которого силы и нервы на пределе, и к тому же она дрожала от холода.

— Укладывайтесь спать, —сказал я. —Вам просто необходимы сои и тепло, мисс... Простите, я забыл спросить ваше имя.

— Росс. Маргарет Росс.

— Шотландка?

— Ирландка. Из Южной Ирландии.

— Я бы не поставил вам это в упрек, — улыбнулся я, но ответной улыбки не последовало. — Скажите, мисс Росс, почему в самолете было так мало пассажиров?

— Это был дополнительный рейс. Из-за наплыва пассажиров в Лондоне. Там у нас промежуточная посадка. Мы ночевали в Айлдуайлде, а вчера утром нас вызвали в аэропорт, то есть теперь это уже не вчера, а позавчера. Администрация обзвонила всех, кто взял билеты на вечерний рейс, предлагая желающим вылететь утром. Десять человек согласились.

— Понятно... А кстати, почему на борту была только одна стюардесса? Это на трансатлантическом-то рейсе!

— Вы правы. Обычно бывает два или три бортпроводника и две стюардессы или два бортпроводника и одна стюардесса. Но при десятке пассажиров этого не требуется.

— Ну разумеется! Стоило ли их вообще обслуживать, хотите вы сказать? — бойко продолжил я. — Это дает вам возможность поспать лишние сорок минут во время долгих ночных перелетов.

— Это нечестно! — Видимо, я перегнул палку, так как на ее бледных щеках вспыхнули два красных пятна. — Раньше со мной никогда такого не случалось! Никогда!

— Простите, мисс Росс! Я, право, сказал это не в укор вам. И вообще это не имеет никакого значения.

— Очень даже имеет! — Ее необыкновенные темные глаза заблестели от непролившихся слез. — Если бы я не заснула, я бы поняла, что происходит. Я бы предупредила пассажиров! Я бы пересадила полковника Гаррисона в другое кресло.

— Полковника Гаррисона? — перебил я ее.

— Ну да, человека в последнем ряду. Который погиб.

— Но он был без мундира, когда...

— Какая разница? Он так значился в списке пассажиров. Если бы я не заснула, он был бы сейчас жив, а у мисс Флеминг не было бы перелома ключицы!

«Так вот что ее мучает, — подумал я. — И это объясняет ее странное, как будто ненормальное поведение. Хотя нет, ничего это не объясняет. Ведь она вела себя так еще до того, как узнала о судьбе пассажиров!» Мои медленно зреющие подозрения вспыхнули с новой силой. Да, за этой леди придется последить!

— Вам не в чем упрекнуть себя, мисс Росс, Пилот, должно быть, вел самолет вслепую. Возможно, он до последней минуты не знал, что ему угрожает. — Перед моими глазами снова возник обреченный лайнер, с включенными фарами описывающий круги над нашей станцией. Он описывал эти круги по меньшей мере минут десять... Но видела ли все это своими глазами мисс Росс, оставалось для меня загадкой. Она либо вообще не имела ни малейшего представления об этом, либо была превосходной актрисой.

— Возможно, — повторила она. — Откуда мне знать.

Нам подали горячую и сытную еду: суп, солонину, картофель и овощи. Все консервированное, но тем не менее вполне съедобное. Это была первая и последняя сытная трапеза, какую, как я предвидел, нашим гостям, да и нам не доведется вкушать в течение долгого времени, но я чувствовал, что сейчас не время сообщать им эту неприятную новость. Успею это сделать завтра или, точнее, сегодня к вечеру, ибо было уже почти три часа утра.

Я предложил нашим женщинам занять верхние полки, и не из-за какой-нибудь деликатности, а потому, что наверху было по меньшей мере на 25 градусов теплее, чем внизу, и эта разница температур обычно увеличивалась после того, как мы выключали плиту. Когда они узнали, что плита будет выключена, раздался не очень уверенный протестующий хор, но я даже не счел нужным спорить с ними. Как все, кто какое-то время прожил в Арктике, я испытывал почти патологический страх перед огнем.

Маргарет Росс, стюардесса, отказалась от койки, сказав, что устроится около раненого пилота на тот случай, если он вдруг придет в себя и ему что-нибудь понадобится. Я собирался сделать это сам, но, видя, что она полна решимости, не стал возражать, хотя такое распределение обязанностей вызвало во мне какое-то смутное беспокойство.

Таким образом, в распоряжении мужчин оказалось пять коек: Джекстроу, Джесс и я решили расположиться на шкурах на полу. Разумеется, не обошлось без великодушного спора по поводу распределения коек, но Корази-ни разрешил эту проблему, вынув монетку и предложив бросить жребий. В конечном итоге он сам оказался в проигрыше, но принял перспективу провести ночь на холодном полу добродушно.

Когда все улеглись, я взял электрический фонарь и журнал для записей погоды, взглянул на Джесса и направился к люку. Веджеро повернулся на своей койке и взглянул на меня.

— Куда вы, доктор Мейсон? Да еще в такой час.

— Зарегистрировать погоду, мистер Веджеро. Или вы забыли, для чего мы здесь? Я и так опоздал на три часа.

— Даже сегодня?

— Даже сегодня. В наблюдениях над природой самое главное — непрерывность.

— Ну уж нет, — поежился он. — Если на улице будет вполовину холоднее, чем здесь, и то...

Он повернулся лицом к стене, а Джесс поднялся. Он правильно понял брошенный мной на него взгляд и теперь сгорал от любопытства.

— Я пойду с вами, сэр. Не мешает проверить, как там наши собаки.

Разумеется, мы и не думали проверять собак и показания приборов. Мы отправились прямо к тягачу и устроились, как могли, под слабой защитой покрывавшего его брезента. Ветер, правда, почти стих, но мороз стал еще сильней. Над плато начинала смыкаться долгая зимняя ночь.

Вся эта история дурно попахивает, — решительно проговорил Джесс.

— Еще как! — согласился я. — Вонь поднимается до самого неба. Только непонятно, откуда идет запах, и это самое неприятное.

— А что это за сказочку вы им рассказывали про магнитные бури, компасы и радио? — поинтересовался он. — Вернее, зачем вам это понадобилось?

— Да немного раньше я брякнул, что знаю немного больше, чем они. И это правда. Но когда я все тщательно обдумал, я пришел к выводу, что лучше держать язык за зубами. Этот проклятый холод замораживает даже течение мыслей. Мне следовало понять раньше.

— Что понять?

— Что нужно держать язык за зубами.

— Но что конкретно?

— О, простите, Джесс, я не ради эффекта. Дело в том, что пассажиры узнали об аварии только после того, как она случилась, и причина этому та, что они были словно одурманены. Насколько я заметил, все они, или почти все, были под влиянием какого-то наркотика или снотворного.

Даже во тьме я почувствовал на себе его удивленный взгляд. Наконец после долгой паузы он тихо произнес:

— Вы не сказали бы этого, если бы не были уверены.

— Да, я уверен! Их реакция, их замедленное возвращение к действительности, а главное, их зрачки! Тут уж ошибиться я не мог! Видимо, какое-то быстродействующее снотворное. Что-то вроде того, что в торговле известно под названием «Микки Финн».

— Но ведь тогда... — Джесс на мгновение замолчал, все еще пытаясь освоиться с таким поворотом дела, — Но ведь тогда они бы почувствовали это, когда пришли в себя? Поняли, что им дали наркотики?

— В нормальных условиях да. Но дело в том, что, когда они очнулись, они оказались в более чем ненормальных условиях! Я не утверждаю, что они не испытывали никаких симптомов слабости, головокружения или вялости, конечно, все это они чувствовали! Но разве не естественно, что они приписали такие физические симптомы действию катастрофы? И что еще более естественно, постарались по мере сил скрыть эти симптомы, умолчать о них? Они наверняка постеснялись бы признаться в своей слабости и тем более обсуждать ее причины. Ведь это чисто человеческая черта — стремление показать себя соседу в минуту опасности или бедствия с самой лучшей стороны.

Джесс ответил не сразу. Чтобы переварить смысл всего сказанного, понадобилось бы, как я узнал на своем опыте, немало времени. Поэтому я и дал ему возможность подумать и терпеливо ждал, прислушиваясь к тихому плачу ветра, шуршанию мириадов ледяных кристаллов, несущихся по замерзшему снегу, и мысли мои были так же мрачны, как эта мрачная, темная ночь.

— Но ведь такое просто невозможно! — наконец пробормотал Джесс. — Не мог же какой-нибудь маньяк бегать по пассажирскому салону и втыкать им поочередно шприц или бросать таблетки в их стаканы с джином и тонизирующим напитком! Вы считаете, что всем им дали наркотики?

— Вроде того.

— Но как же кто-то мог...

— Минутку, Джесс, — перебил я его. — Что случилось с передатчиком?

— Что? — Этот неожиданный вопрос сбил его с толку. — Что случилось... Вы имеете в виду, как его угораздило сверзиться со стола? Не имею понятия, сэр. Знаю только одно: петли не могли быть сбиты случайно, ведь на них сидит аппаратура весом в 180 фунтов. Кто-то это сделал намеренно.

— И единственным человеком, кто находился в это время рядом, была стюардесса, Маргарет Росс. Ведь все на этом сошлись, так?

— Да... Но, Боже мой, зачем кому-то понадобилось выкинуть такую безумную штуку?

— Не знаю, ~ устало ответил я. — Сейчас передо мной стоит сотня вопросов, на которые я не могу дать ответа. Но одно я знаю: она действительно это сделала! Кстати, кто еще имел возможность подмешать наркотик в питье, приготовленное для пассажиров?

— Милостивый Боже! — Я услышал, как он со свистом втянул воздух. — Ну конечно в питье! Или, может быть, в конфетки, которые раздают при взлете?

— Нет! — Я решительно покачал головой. — Сахарная оболочка не скроет привкуса наркотика. Скорее кофе.

Да, это несомненно она, — медленно произнес Джесс. — И никто другой. Но... но она ведь вела себя так же странно, как и все остальные. Даже, можно сказать, еще более странно.

— Возможно, у нее есть на то причины, — угрюмо притворил я. — Пошли домой, а то мы замерзнем до смерти. Расскажите обо всем Джекстроу, когда будете с ним наедине.

Вернувшись в наш домик, я оставил крышку люка приоткрытой дюйма на два: когда в домике четырнадцать человек, без вентиляции не обойтись. Потом я взглянул на термограф.

Он показывал сорок восемь градусов ниже нуля — восемьдесят градусов мороза.

Я улегся на полу, поплотнее натянул капюшон, чтобы не отморозить уши, и через минуту уже спал.

Глава 4

Впервые за четыре месяца я забыл завести перед сном будильник, и, когда проснулся, было уже довольно поздно. Я весь окоченел, тело ныло от лежания на твердом и неровном деревянном полу, и я едва мог разогнуться. Все- еще было темно, как в полночь: прошло уже две или три недели с тех пор, как узкая световая полоска в последний раз показалась над горизонтом, и все, что нам осталось от дневного света, свелось к сумеркам, которые пробивали тьму на плато на два-три часа в день в районе полудня. Я быстро взглянул на светящийся циферблат своих часов и увидел, что уже девять тридцать.

Я вытащил из-под парки фонарик, установил нашу керосиновую лампу и зажег ее. Свет был тусклый, он едва доходил до конца помещения, но в нем отчетливо вырисовывались неподвижные, как мумии, фигуры, съежившиеся на койках или гротескно распростертые на полу. От дыхания перед их лицами клубился пар, оседавший инеем на стенах кабины. Потолок почти до слуховых окон был покрыт мерцающей пленкой льда. Это был результат действия тяжелого холодного воздуха, который проникал в оставленную мной щель люка. Снаружи температура упала до минус 54 градусов.

Кое-кто уже не спал. Я подозревал, что мало кому удалось выспаться в эту ночь, об этом позаботился леденящий холод, но никто не проявлял желания расставаться с койкой. Какая разница, где находиться, повсюду мороз. Они явно выжидали, когда помещение немного прогреется.

Я с большим трудом разжег плиту. Хотя жидкое топливо поступало из резервуара, находящегося наверху, за ночь оно загустело от холода. Но, когда мне все-таки удалось его разжечь, оно яростно вспыхнуло и загудело. Я полностью отвернул оба крана, поставил на плиту ведро с водой, которая уже успела превратиться в твердую глыбу льда, натянул защитную маску и, надев очки, выбрался наружу взглянуть, какая погода.

Ветер почти утих: я уже догадался об этом, прислушиваясь к слабому дребезжанию анемометра, и снежные вихри, которые временами взлетали ввысь на несколько сот футов, превратились теперь в легкие облачка снежной пыли, перемещающиеся в тусклом луче моего фонаря. Ветер, каким бы тихим он ни был, по-прежнему дул в восточном направлении. Мороз был сильный, но не такой, как ночью. Если говорить о действии арктического холода на человека, то абсолютная температура отнюдь не решающий фактор. Не меньшую роль играет и ветер, каждая дополнительная миля скорости ветра в час равносильна падению температуры на один градус. Но еще большую роль играет влажность. Если относительная влажность высока, то даже несколько градусов ниже нуля могут стать невыносимыми. А сейчас ветер приутих и воздух был сух. Может быть, это хорошее предзнаменование?.. Увы! После этого утра я уже больше никогда не верил в предзнаменования.

Когда я вернулся в помещение, Джекстроу уже был на ногах и возился с приготовлением кофе. Увидев меня, он улыбнулся, и лицо его было таким свежим и бодрым, словно он проспал девять часов на пуховой перине. Правда, Джекстроу никогда и ни при каких обстоятельствах не показывал ни усталости, пи огорчения: его способность переносить бессонницу или изнурительный труд была просто феноменальной.

Он оказался единственным, кто был на ногах, но далеко не единственным, кто уже не спал: из тех, кто спал на койках, спал только сенатор Брустер. Г лаза остальных были широко открыты. Все они дрожали и тряслись от холода, лица у всех посинели, побледнели и осунулись. Одни следили за Джекстроу, предвкушая кофе, ароматный запах которого уже начал заполнять помещение, другие, словно завороженные, смотрели, как лед на потолке постепенно начал таять и капать тут и там на пол под действием повышающейся температуры, образуя крошечные сталагмиты буквально на глазах. На полу температура ночью была, должно быть, градусов на 40 ниже, чем под потолком.

— С добрым утром, доктор Мейсон! — Мари Ле Гард попыталась улыбнуться, и в этой попытке было что-то вымученное. Да и выглядела она лет на десять старше, чем несколько часов назад. Хотя она была одной из немногих счастливцев, кому достался спальный мешок, эти несколько часов, должно быть, были мучительными для нее: ничто так не изнуряет человека, как неуемная дрожь всю ночь напролет. Сейчас у Мари Ле Гард было лицо старухи.

— Доброе утро, — с улыбкой ответил я. — Как провели первую ночь на новоселье?

— Первую ночь! — Даже несмотря на спальный мешок, я угадал ее движение, когда она обхватила себя руками и втянула голову в плечи. — Молю Бога, чтобы она была последней! Холодное у вас заведение, мистер Мейсон!

— Прошу извинить. В следующий раз будем дежурить и топить плиту всю ночь. — Я указал на капель, падающую с потолка на пол. — Уже стало теплей. Сейчас выпьете горячего кофе, и вам сразу станет лучше.

— Никогда не поверю, что это возможно, — энергично заявила она, но в глазах ее снова засверкали огоньки. Она повернулась к молодой девушке из Германии, занимавшей соседнюю койку. — А вы как себя чувствуете, дорогая?

— Спасибо, мисс Ле Гард, получше. — Она была до смешного благодарна за то, что кто-то обратил на нее внимание. — И ничего не болит.

— Это только так кажется, — весело уверяла ее мисс Ле Гард. — У меня тоже ничего не болит. Это просто оттого, что мы совершенно окоченели от холода... А вы? Как вы спали этой ночью, мисс Денсби-Грегг?

— Спала! Вы очень остроумно выразились.— Мисс Денсби-Грегг кисло улыбнулась.— Как вчера заметил доктор Мейсон, это вам не отель «Ритц»! А кофе, между прочим, пахнет восхитительно. Флеминг, принесите мне чашечку. Будьте добры.

Я быстро подхватил одну из чашек, в которую Джекстроу уже налил кофе, и поднес ее девушке. Она здоровой рукой пыталась расстегнуть молнию на спальном мешке. Ее смущение и замешательство были очевидны, но у меня не было другого выхода: или я сейчас положу конец этим глупым притязаниям, или...

— Лежите, мисс, и не двигайтесь. И выпейте вот это. — Она нерешительно приняла от меня чашку с кофе, а я тем временем повернулся к мисс Денсби-Грегг. — А вы, мисс Денсби-Грегг, надеюсь, не забыли, что у Елены сломана ключица?

Выражение ее лица ясно говорило о том, что она прекрасно все помнит, но она отнюдь не была глупа. Составители колонки сплетен, узнай они об этом, изничтожили бы ее насмерть. В ее кругу следовало внешне придерживаться общепринятых норм, зато с вежливой улыбкой могли даже воткнуть нож между ребер: с вежливой, светской улыбкой все было дозволено.

— Ах, простите! — сказала она нежным голосом. — Конечно, я совсем забыла!

В ее глазах промелькнуло холодное и жестокое выражение, и я понял, что нажил себе врага. Это меня, правда, не беспокоило, но меня раздражала вся эта мелочность, ведь у нас были другие, гораздо более важные предметы для разговора. Но через полминуты мы уже обо всем забыли. Я даже уверен, что забыл и о самой Денсби-Грегг.

Пронзительный крик раздался именно в тот момент, когда я подавал чашку мисс Ле Гард. Возможно, он и не был по-настоящему пронзительным, но в нашем замкнутом, тесном пространстве прозвучал как-то особенно резко и жутко. Мари Ле Гард вздрогнула, и горячее содержимое ее чашки обожгло мне руку.

Я почти не почувствовал боли. Этот крик вырвался из груди Маргарет Росс, молодой стюардессы, и сейчас она, наполовину освободившись из спального мешка, вытянула вперед одну руку, а другую прижала к губам, уставившись на неподвижно распростертую перед ней фигуру. Я оттолкнул ее и опустился на колени.

В этом жестоком холоде трудно было сказать наверняка, но я был почти уверен, что молодой пилот умер еще несколько часов тому назад. Я долго смотрел на него, а когда поднялся, то почувствовал себя стариком, потерпевшим полный крах. Мои руки были такие же холодные, как и руки лежащего передо мной мертвеца. Теперь уже никто не спал, все смотрели на меня, и в их глазах я видел суеверный ужас, какой часто вызывает внезапная и неожиданная смерть у людей, не привыкших к виду смерти. Первым нарушил молчание Джонни Веджеро.

— Он умер, мистер Мейсон? — Его низкий голос прозвучал как-то хрипло. — Эта травма головы... — Он беспомощно умолк.

— Насколько я могу судить, кровоизлияние в мозг, — спокойно сказал я.

Но я сказал неправду. Я не испытывал и тени сомнения относительно причины его смерти. Убийство! Парень был задушен, безжалостно и хладнокровно. Лежа без сознания, тяжело раненный и беспомощный в своем закрепленном ремнями спальном мешке, он был задушен с такой же легкостью, с какой можно задушить младенца.

Мы похоронили его на плато, менее чем в пятидесяти ярдах от того места, где его настигла смерть. Жуткая и мрачная же они знают, что мы себя чувствуем здесь как дома, так чего им беспокоиться?

— Так что же нам в таком случае делать? — сварливо спросил Солли Ливии. — Помереть с голоду или топать пешком?

— Прекрасно сказано, — загремел сенатор Брустер. — Можно сказать, самая суть, и изложенная в самой сжатой форме. Предлагаю учредить маленькую комиссию для изучения наших возможностей.

— Здесь вам не Вашингтон, сенатор, — заметил я. — А кроме того, у нас уже есть комиссия; мистер Лондон, мистер Нильсен и я.

— Вот как? — Видимо, это выражение было у сенатора любимым. — Смею, однако, вам напомнить, что мы лично заинтересованы в этом деле!

— Вряд ли я это забуду, — сухо ответил я. — Послушайте, сенатор, если бы вы попали в шторм и вас подобрал корабль, вы решились бы советовать капитану, что нужно предпринять, чтобы не погибнуть?

— При чем тут шторм? — Сенатор Брустер презрительно раздул щеки. — И тут вам не корабль...

— Помолчите лучше! — Это сказал Коразини, сказал спокойно и жестко, и я вдруг понял, почему он достиг верхней ступеньки большого бизнеса, несмотря на все трудности и конкуренцию. — Доктор Мейсон совершенно прав. Здесь они хозяева, так что им мы и должны доверить наши жизни. Как я понимаю, доктор Мейсон, вы уже приняли решение?

— Еще вчера. Джесс... точнее, мистер Лондон останется здесь до возвращения наших. У него будет пищи на три недели. Мы же забираем все остальное продовольствие и завтра трогаемся в путь.

— А почему не сегодня?

— Потому что наш тягач еще не готов для зимнего перехода, да еще с десятью пассажирами. Он еще в том виде, в каком был, когда мы привезли его сюда с побережья. У нас есть к нему деревянные стенки и крыша, плюс раскладушки и портативная плита. Чтобы все это приладить, понадобится несколько часов.

— Сейчас же и приступим?

— В ближайшее время. Сначала позаботимся о ваших вещах. Сейчас вернемся к самолету и доставим их сюда.

— Слава Богу, наконец-то! — сказала мисс Денсби-Грегг. — А я уже думала, что никогда не получу свои вещи.

— Получите! — ответил я. — Но частично, конечно.

— Что вы хотите этим сказать? — подозрительно спросила она.

— А то, что вы возьмете только самые необходимые вещи, которые сможете надеть на себя. Можете еще прихватить с собой небольшой портфельчик с ценностями, если они у вас есть. Остальное придется бросить. Мы ведь отправляемся не в увеселительное путешествие. Да и места на тягаче все равно не хватит.

— Да, но мои вещи стоят сотни фунтов! — возразила она, вспыхнув от гнева. — Да что там сотни! Тысячи! Одно мое валенсийское платье стоит пятьсот фунтов, не говоря уже о...

—- А во сколько вы оцениваете свою жизнь? с усмешкой спросил Веджеро. — Или вы предпочитаете, чтобы мы бросили вас и спасли ваше платье? А еще лучше, натяните его на себя поверх всего остального. Пусть знают, как модно одетая дама покидает Арктику!

— Очень смешно! — Она смерила его ледяным взглядом.

— Ну, разумеется, мадам, — согласился он, — очень смешно. — Он повернулся ко мне. — Я могу быть вам чем-нибудь полезен?

— Нет-нет, Джонни, ты никуда не пойдешь! — Солли Ливии даже вскочил от волнения. — На этом льду стоит одни раз поскользнуться, и...

Спокойно, спокойно! — Веджеро потрепал его по плечу. — Я буду очень осторожен, Солли. Ну, так что вы скажете, док?

— Спасибо. А вы с нами, мистер Коразини? — Я увидел, что он уже надевает парку.

— С радостью. Не сидеть же здесь целый день!

— Но ваши раны на голове и руках еще не зажили. Вам будет чертовски больно, как только вы выйдете на этот холод.

— Все равно надо привыкать. Поэтому чем раньше это произойдет, тем лучше. Показывайте дорогу!

Самолет, выглядевший на снегу как большая раненая птица, смутно темнел в сумрачном свете дня на расстоянии семисот или восьмисот ярдов к северо-востоку от нас. Трудно сказать, сколько раз нам придется ходить туда. С другой стороны, пройдет еще час или два, и этот, с позволения сказать, дневной свет померкнет, и тогда какой смысл повторять в темноте тот зигзагообразный путь, который мы вынуждены были проделать прошлой ночью? Поэтому с помощью Веджеро и Коразини я проложил прямой путь к самолету, расставив через каждые пять ярдов бамбуковые указатели. Некоторые из них мы взяли из туннеля, но в основном использовали те, которыми отмечали дорогу к самолету прошлой ночью.

Внутри самолета было холодно и темно, как в гробнице. С одной стороны он уже совсем обледенел, и все иллюминаторы затянуло плотной пленкой инея. В свете двух карманных фонариков мы и сами выглядели как привидения, двигаясь в облаках пара от нашего дыхания. В тишине слышны были странные хриплые звуки, которые люди производят при очень низких температурах, когда стараются дышать не слишком глубоко.

— Бог мой, ну и местечко! Прямо жутко становится! — сказал Веджеро и содрогнулся, трудно сказать, от холода или от чего-то другого. Он направил свой фонарик на мертвеца, сидевшего в последнем ряду. — Мы оставим их здесь, док?

Оставим, вы спрашиваете? — Я бросил в кучу на переднем кресле еще два портфеля. — А что вы имеете в виду?

Не знаю. Я подумал... Ну, ведь мы сегодня похоронили утром второго пилота.

Ах, вы об этом! Что ж, я считаю, что плато похоронит их достаточно быстро. Шесть месяцев, и весь самолет занесет снегом так, что его не найдешь. Но я согласен, здесь очень жутко. Пошли отсюда!

Проходя к кабине пилота, я увидел, как Коразини со скорбным видом трясет маленький портативный радиоприемник из эбонита, прислушиваясь к звукам внутри аппарата.

— Еще одна потеря? —спросили.

— Боюсь, что да. — Он покрутил диски, никакого эффекта. — Новая модель, но теперь ее можно только выбросить, док. По-моему, лампы. Все-таки захвачу его. Стоил мне двести долларов два дня назад.

— Двести? — Я присвистнул. — За эти деньги можно купить два. Джесс подберет вам лампы. У него несколько десятков в запасе.

— Бесполезно, — Коразини покачал головой. — Новейшая модель, вот почему он такой дорогой.

Захватите его, — посоветовал я. — Захватите, и вам его отремонтируют в Глазго. Слышите? Это Джекстроу.

До нас донесся лай собак. Не теряя времени, мы быстро выгрузили собранные вещи в сани Джекстроу. В багажном отделении мы обнаружили двадцать пять чемоданов разной величины. Чтобы перевезти все это в наш домик, пришлось совершить две поездки. Во время второй поднявшийся ветер дул нам прямо в лицо, взметая снежную пыль. Погода на плато в Гренландии самая неустойчивая в мире. И ветер, которого совсем не было последние несколько часов, вдруг вновь задул и неожиданно изменил направление на южное. Я не знал, что это нам сулит, но подозревал, что ничего хорошего.

Пока мы перевозили вещи, успели продрогнуть до костей. Коразини посмотрел на меня трезвым, оценивающим взглядом. Его трясло от холода, нос и одна щека побелели, и, когда он снял рукавицы, поврежденная рука тоже была белой, холодной и как будто неживой.

— Мы пробыли на открытом воздухе всего полчаса. Неужели это результат...

— Боюсь, что да.

— И нам предстоит пробыть на воздухе приблизительно семь дней и семь ночей! Боже милостивый! А эта старушка, мисс Ле Гард? А Брустер и Малер?.. — Он замолчал, невольно содрогнувшись от боли. А я подозревал, что нужно многое, чтобы заставить этого человека содрогнуться от боли. Энергичный массаж восстановил кровообращение. — Это почти самоубийство!

— Точнее, это игра! Или последняя ставка в игре, — поправил его я. — Самоубийством будет оставаться здесь и умереть с голоду.

— Вы очень точно сформулировали альтернативу. — Он улыбнулся, но глаза его смотрели по-прежнему холодно и решительно. — Хотя, пожалуй, вы правы.

В этот день завтрак состоял из чашки супа и крекеров: скудная пища в любых условиях и совершенно недостаточная для того, чтобы поддержать и согреть людей, которым предстояло работать на морозе в течение нескольких часов. Но ничего не поделаешь: если нам даже понадобится неделя, чтобы добраться до побережья, то лучше уж сразу садиться на рацион.

За какие-нибудь два-три часа температура воздуха вдруг резко повысилась, на плато такие явления — обычная вещь, и, когда мы выбрались из люка и направились к тягачу, начал падать снег. Повышение температуры не предвещало ничего хорошего: южный ветер принес с собой не только снег, но и высокую влажность. Холод стал почти невыносимым.

Мы содрали с тягача покрывавший его брезент, который тут же треснул и разорвался. Но теперь я уже не заботился о том, чтобы сохранить его, и наши гости впервые увидели то, от чего зависела их жизнь. Я медленно осветил тягач своим фонариком (на плато уже опустилась тьма полярной ночи) и услышал подавленное, почти беззвучное восклицание. После паузы Коразини произнес:

— Н-да... Наверное, вывезли его из музея, пока дежурный смотрел в другую сторону. — Он тщательно избегал проявления каких-либо эмоций. — Или, может быть, вы нашли его здесь в момент прибытия, забытый со времен последнего ледникового периода?

— Он, конечно, староват, — согласился я. — Довоенный. Но это все, что мы могли себе позволить. Британское правительство не столь щедро на расходы по случаю Международного Геофизического Года, как русские или как ваши правители. Узнаете? Это прототип, предок современного арктического тягача.

Никогда не видел такого. Чье это производство?

Французское. «Ситроен 10-20». Небольшой мощности, как видите, узкоколейный и слишком короткий для своего веса. На пересеченной местности настоящий гроб. По обледенелому плато ползет довольно прилично, но если выпадает хоть немного снега, то вам лучше пересесть на велосипед. Но это все, что мы имеем.

Коразини не сказал больше ни слова. Видимо, с него было достаточно, ведь недаром он был управляющим фирмы, производящей одни из лучших тягачей в мире. Правда, разочарование ничуть не повлияло на его энергию и непоколебимую решительность. Несколько последующих часов он работал как демон. Веджеро не отставал от него.

Не прошло и пяти минут с начала работы, как мы были вынуждены остановиться, чтобы натянуть на принесенные из туннеля алюминиевые шесты парусину и тем самым оградить тягач с трех сторон от снега и пронизывающего ветра. Ветер проникал даже сквозь несколько толстых слоев одежды, в которую облачились мои помощники. Под защитой этой парусины мы поставили также портативную масляную печурку: ведь иллюзия тепла это лучше, чем ничего. Несмотря на все эти меры, время от времени каждому из нас приходилось спускаться в домик, чтобы отогреть руки-ноги и вернуть жизнь в окоченевшее тело. Только Джекстроу и я, в наших оленьих одеждах, почти все время оставались наверху.

Джесс всю остальную часть дня был в домике, проведя около двух часов в безуспешных попытках наладить рацию, он махнул рукой и упрямо вернулся к восстановлению передатчика.

С первых же минут мы получили довольно четкое представление о трудностях нашей задачи. Эти болты и гайки так примерзли, что прошел добрый час, пока мы с ними справились. При помощи паяльной лампы приходилось отогревать каждую гайку, лишь после этого она поддавалась действию тяжелых клещей.

А потом началась сборка деревянных частей. Их было пятнадцать: три — для пола, три — для крыши, по три для боковых стенок и три — для передней стенки. Задней стенки не было, там был брезентовый полог. И каждую часть приходилось вытаскивать сквозь узкое отверстие люка и прилаживать одну к другой, подгоняя отверстия для болтов в деревянных частях к соответствующим отверстиям в соединительных металлических стержнях. На ледяном холоде это было адской работой. Монтаж только одной секции пола занял больше часа, и было похоже, что мы тут провозимся до полуночи, но внезапно Коразини осенила идея (в тот момент она показалась нам блестящей): собирать все секции в сравнительно теплой и освещенной кабине домика, а потом каждую собранную секцию извлекать из туннеля в вертикальном положении, предварительно прорезав в его ледяной крыше узкую длинную щель, ведь снеговой слой был не более одного фута.

После этого дело пошло немного быстрее. К пяти часам весь этот деревянный кузов был собран, и все работали как звери, надеясь закончить все через какие-нибудь полчаса. У большинства не было ни опыта, ни привычки к физическому труду, особенно в таких тяжелых и жестких условиях, но я все больше проникался уважением к этим людям. Коразини и Веджеро, казалось, вообще не знали, что такое усталость. Теодор Малер, этот молчаливый маленький человек, речь которого ограничивалась короткими «нет» и «да», «пожалуйста», «спасибо», работал неутомимо, самоотверженно и безропотно, извлекая из своего тщедушного тела энергию и силу, каких я бы никогда в нем не заподозрил. Даже сенатор, преподобный Смолвуд и Солли Ливии делали все, на что были способны. К этому времени все, даже Джекстроу и я, неудержимо дрожали от холода. От постоянного соприкосновения с металлом наши руки пришли в ужасное состояние, распухли и кровоточили, а перчатки без пальцев все время наполнялись осколками и кристаллами льда, которые уже не таяли.

Мы как раз успели разместить внутри кузова четыре раскладушки и были заняты выведением дымовой трубы из печурки через круглое отверстие в деревянной крыше, когда меня кто-то окликнул. Я соскочил вниз и чуть было не сбил с ног Мари Ле Гард.

Зачем вы пришли сюда? — запротестовал я. — Вам опасно находиться на таком холоде, мисс Ле Гард.

— Глупости, Питер! — Я никак не мог себя заставить называть ее «Мари», хотя она и просила меня об этом уже несколько раз. — Мне надо привыкать. Вы не могли бы сойти на минуту вниз?

— А в чем дело? Я занят.

— Но не незаменимы, — отрезала она. — Я хочу, что-бы вы осмотрели Маргарет.

— Маргарет? Ах да, стюардессу. А что ей нужно?

— Ей ничего, это мне нужно. Почему вы так враждебно настроены против нее? — с любопытством спросила она. —- На вас это не похоже. Во всяком случае, мне кажется, что она милая девушка.

— И что же хочет эта милая девушка?

— Да что с вами, право? Почему... Впрочем, молчу. Я вовсе не хочу пререкаться с вами. У нее сильно болит спина. Прошу вас, осмотрите ее, пожалуйста!

— Я хотел это сделать еще вчера ночью, но она отказалась. Если теперь она передумала, то почему она не попросит об этом сама?

— Она боится вас. Вот почему. — Мари Ле Гард рассердилась, даже топнула ногой по замерзшему снегу. — Так вы идете или нет?

Я пошел. Спустившись в домик, я стянул перчатки, вытряхнул из них лед и вымыл распухшие, кровоточащие руки дезинфицирующим раствором. Я увидел, как Мари испуганно раскрыла глаза, увидев мои руки, но не сказала ни слова. Возможно, она догадывалась, что я не настроен выслушивать соболезнования.

Я поставил ширму в углу, подальше от стола, где женщины проверяли и делили оставшиеся запасы продуктов, и осмотрел спину Маргарет Росс. Вид ее был действительно ужасен, сплошная сине-багровая рана от позвоночника к левому плечу. В центре, под самой лопаткой, зиял глубокий рваный порез, похоже, результат сильного удара каким-то острым треугольным куском металла. Каково бы ни было орудие, оно прошло насквозь через жакет и блузку.

Почему вы не дали мне осмотреть вас вчера? — холодно спросил я.

— Я... я не хотела вас беспокоить, — заикаясь, ответила она.

«Она не хотела меня беспокоить! — угрюмо подумал я. — Не хотела себя выдать, так будет точнее». Я вновь представил себе буфетную, где мы ее нашли, и теперь был почти уверен, что смогу добыть нужные мне доказательства. Почти, но не совсем. Придется еще раз пойти туда и проверить.

— Что? Очень плохо? — Она повернула голову, пытаясь разглядеть, что с ее спиной, и я увидел, что ее темные глаза полны слез, наверное от боли, так как я уже обильно смазывал спину дезинфектантом.

— Во всяком случае, хорошего мало, — ответил я. — Как это произошло?

— Не имею ни малейшего понятия, доктор Мейсон, — беспомощно ответила она.

— Возможно, нам совместно удастся это выяснить/

— Выяснить? Зачем? Какое это имеет значение?— Она устало покачала головой.— Ничего не понимаю! Что я сделала плохого, доктор Мейсон?

Великолепно! Просто великолепно! Как мне хотелось в эту минуту ударить ее!

— Ничего, мисс Росс. Совершенно ничего... — Когда я облачился в парку, рукавицы, надел защитные очки и маску, она была уже полностью одета, и, поднимаясь по лестнице к люку и выбираясь наружу, я чувствовал на себе ее пристальный взгляд.

Густой снег вихрем проносился в бледном луче моего фонаря. Казалось, что снежинки исчезают, как только успеют коснуться земли, но на самом деле они уносились вдаль по обледенелой поверхности. Ветер дул в спину, бамбуковые указатели тянулись по прямой линии, попадая в луч моего фонаря сразу по два.

Я добрался до самолета всего минут за пять или шесть. Подпрыгнул, вцепился в раму ветрового стекла, с усилием подтянулся и влез в кабину управления. Минуту спустя я уже был в буфетной и освещал ее фонариком. Я увидел большой холодильник с привинченным к нему маленьким столиком, а подальше, под иллюминатором, закрепленный на петлях ящик, то ли обогревающее устройство, то ли раковину. Уточнять я не стал, так как это меня не интересовало. Внимание мое сосредоточилось на передней переборке, которую я тщательно обследовал. Она почти вся была усеяна дверцами небольших вмонтированных в стену ящичков, вероятно, контейнеров с продуктами, но нигде не было ни одного металлического выступа и вообще ничего, что могло бы явиться причиной раны стюардессы. Ведь если бы она была здесь в момент аварии, ее бы отбросило к стене. Вывод напрашивал-ся сам собой: в момент аварии она находилась где-то в другом месте. Я не без досады вспомнил, что, когда мы впервые нашли ее распростертой на полу, даже не поинтересовался, в сознании она или нет.

То, что искал, я нашел почти сразу же в проходе, ведущем в радиорубку: я почти наверняка знал, куда направить свои поиски. Верхний левый угол на корпусе радиоприемника был поврежден, и тонкий лист металла был отогнут наружу почти на полдюйма. Не нужно было ни микроскопа, ни помощи специалиста, чтобы обнаружить и объяснить темное пятнышко и несколько нитей темно-синей материи, прилипших в этом месте к корпусу разбитого радиоприемника. Я заглянул внутрь корпуса и теперь, когда я мог не спеша осмотреть его, понял, что он был основательно приведен в полную негодность. В металлическом остове мертвого самолета было дьявольски холодно, и мой мозг словно оцепенел. Но далее находясь в таком состоянии, я сознавал, что вряд ли ошибаюсь относительно того, что здесь произошло. Теперь я понимал, почему второй пилот не мог послать сигналы бедствия. Понимал, почему он был вынужден посылать на базу регулярные сообщения о том, что самолет идет по курсу, соблюдая расчетное время. У бедняги не было выбора: рядом сидела стюардесса, наставив на него пистолет. Наверняка это был пистолет. И ничего утешительного не было в том, что катастрофа застигла ее врасплох!

Пистолет! Медленно, ой как медленно! От этой медлительности можно было прийти в ярость: мысли в моем мозгу начали постепенно проясняться. Кто бы ни посадил этот самолет, да еще с таким искусством и самообладанием, учитывая слепящую пургу и кромешную тьму прошедшей ночи, это в любом случае был не мертвец, а живой человек. Я выпрямился, прошел в кабину управления и направил свой фонарик на мертвого пилота. Когда я в ту ночь увидел его впервые, мне показалось, что на нем нет никаких следов насилия. Не знаю, что теперь заставило меня приподнять край его обледенелого форменного кителя. Я обнаружил почерневшую по краям от пороха пулевую рану в области позвоночника. Я ожидал этого и, как ни странно, был почти уверен, что найду рану именно в этом месте. Тем не менее у меня сразу пересохло во рту, как будто я не пил уже много дней, и я почувствовал, как сильно забилось у меня сердце.

Я опустил край кителя, приведя его в прежний вид, повернулся и медленно пошел по проходу к последнему ряду кресел. Человек, которого стюардесса назвала полковником Гаррисоном, сидел в прежней позе, приткнувшись к спинке кресла. И суждено ему сидеть так Бог знает сколько веков.

Его китель был застегнут на среднюю пуговицу. Я расстегнул ее, не увидел ничего, кроме странного тонкого ремешка, перекинутого через грудь, и расстегнул пуговицы на сорочке... Вот, пожалуйста! Такая же маленькая и круглая дырочка, через которую пришла смерть, и с теми же следами пороха по краям, свидетельство того, что стреляли в упор. Следы пороха сосредоточились в верхней части раны, свидетельствуя о том, что пистолет был направлен сверху вниз. Интуитивно, но все еще будто во сне, я слегка наклонил тело вперед и увидел, где вышла пуля. Правда, это выглядело не как пулевое отверстие, а скорее как едва заметный разрыв ткани, который мог легко ускользнуть от внимания. А на спинке кресла я обнаружил крошечный разрыв в обивке. В тот момент я не увидел в этом какого-либо особенного скрытого значения. Да, по правде говоря, я и не был тогда в состоянии делать четкие выводы. Я вообще ничего не чувствовал, не почувствовал даже ужаса и отвращения при мысли, что кто-то хладнокровно свернул убитому шею, чтобы замаскировать истинную причину смерти.

Кожаный ремешок на груди человека придерживал фетровый чехол под мышкой. Я вынул маленький темный курносый пистолет, нажал на рычажок и вытряхнул на ладонь обойму. Она была полна: все восемь пуль были на месте. Я вложил обойму на место и сунул пистолет во внутренний карман парки.

На кителе было два внутренних нагрудных кармана. В левом, в футляре из тонкой кожи, я нашел еще одну обойму и тоже спрятал ее в карман. В правом кармане были только паспорт и бумажник. Фотография в паспорте соответствовала личности убитого, а паспорт был на имя полковника Г ар-рис она. Бумажник не содержал ничего особенно интересного: пара писем с оксфордским штемпелем, очевидно от жены, английские и американские банкноты и длинная вырезка из верхней части страницы нью-йоркской «Геральд Трибюн», датированной серединой сентября, то есть двухмесячной давности.

Я пробежал заметку глазами, светя на нее фонариком. В ней была помещена маленькая и довольно нечеткая фотография, запечатлевшая какую-то железнодорожную катастрофу: вагоны на мосту, конец которого обрушился в воду, лодки внизу. Я догадался, что заметка содержала отчет о недавнем случае, когда поезд, шедший из Элизабет, штат Нью-Джерси, рухнул с моста в реку. У меня не было настроения читать заметку, но тем не менее туманная мысль подсказала мне, что она каким-то образом может пригодиться.

Я аккуратно сложил заметку, собираясь присоединить ее к пистолету и запасной обойме, которые уже лежали во внутреннем кармане парки, как вдруг услышал резкий металлический звук, донесшийся из передней части темного безмолвного самолета.

Глава 5

Несколько секунд я сидел не шевелясь, как и сидевший рядом мертвец, неподвижно держа на полпути к карману застывшую руку. В настоящее время, оглядываясь назад, я могу объяснить свое тогдашнее состояние лишь тем, что слишком долгое воздействие холода притупило мой мозг, что вид зверски убитых людей потряс меня больше, чем я сознавал, и что замогильная атмосфера этого холодного, металлического морга повлияла на мой обычно трезвый ум чрезвычайно сильно. А возможно, сочетание всех этих трех обстоятельств разомкнуло шлюзы, и оттуда хлынула волна атавистических суеверий, таящихся в глубинах нашего сознания, страхов, у которых нет имен, но которые могут в один миг разорвать, как паутину, тонкий слой нашей цивилизованности и вызвать сумасшедший скачок адреналина в крови. Как бы то ни было, в то время мной владела одна мысль... нет, даже не мысль, а, скорее, не рассуждающая, но леденящая кровь уверенность: это один из убитых летчиков или бортинженер встал со своего места и направляется ко мне. Даже сейчас я помню свое жуткое смятение и охватившую меня безумную надежду: только бы это не помощник пилота, тот человек, который сидел справа, когда вдавившийся внутрь нос авиалайнера изувечил его до неузнаваемости.

Неизвестно, как долго просидел бы я в этом оцепенении, парализованный суеверным ужасом, если бы поразивший меня звук не повторился. Но я снова услышал его, то же странное царапание по металлу, а это могло означать только одно: кто-то двигался в темноте по кабине управления, натыкаясь на искореженные металлические части. И как легкое движение выключателя может в одно мгновение бросить комнату из непроглядной тьмы в сияющий свет, так и этот повторяющийся звук вернул меня в мир реальной действительности и разума из состояния суеверной паники. Я быстро опустился на колени, прячась за спинку переднего кресла. Сердце у меня бешено колотилось, что-то словно сжимало затылок. Но я быстро обрел себя, повиновался инстинкту самосохранения.

В том, что это было чувство самосохранения, я не сомневался ни минуты. Та, которая пошла на тройное убийство, чтобы достичь своей цели и сохранить все в тайне (я был совершенно уверен, что сейчас в кабине пилота находилась именно стюардесса: ведь только она одна видела, как я отправился к самолету), сможет пойти и на четвертое убийство. Она знает, что, пока я жив, ее секрет уже не секрет, а я сам так глупо вел себя, что она догадалась о моих подозрениях. И она не только собирается убить, у нее есть и орудие убийства: всего несколько минут назад я получил зловещее доказательство того, что у нее есть пистолет. Что может помешать ей пустить его в ход? Густо падающий снег заглушит звуки, а южный ветер отнесет звук выстрела далеко в сторону от нашего домика.

И тогда я понял, что должен бороться за свою жизнь. Возможно, это была просто мысль о четырех погибших, нет, о пяти, если считать второго пилота, или естественная реакция после панического страха, который я пережил минуту назад. А может, я вспомнил, что у меня тоже есть пистолет. Я выхватил его из кармана, переложил фонарик в левую руку, вскочил и побежал по проходу.

Тут сказалась моя неопытность в этой смертельной игре в прятки: только у самого выхода из кабины я, опомнившись, подумал, как меня было легко расстрелять в упор, прячась где-нибудь за спинками кресел, когда я пробегал мимо. Но в салоне никого не было, а когда я проскочил дверь, я успел заметить в кабине управления смутную темную фигуру, не более чем безликий силуэт. Эта темная фигура попала в свет моего фонарика: она выбиралась наружу через отверстие разбитого окна.

Я поднял пистолет. Мне даже не пришло в голову, что меня могут привлечь к суду за убийство бегущего человека, пусть даже преступника. И я нажал на курок. Но выстрела не последовало. Я снова нажал на гашетку, но, прежде чем я вспомнил о такой существенной детали, как предохранитель, отверстие в разбитом ветровом стекле уже было пусто. Я услышал, как кто-то спрыгнул в снег.

Проклиная свою оплошность и вновь забыв о том, какую прекрасную мишень я представляю собой в эту минуту, я высунулся из отверстия. И мне вновь повезло: я на мгновение увидел человеческую фигуру, она поспешно обогнула левое крыло и исчезла среди снега и тьмы.

Через три минуты я уже был внизу. Спрыгнул я неловко, но тотчас же вскочил на ноги и бросился вслед за убегавшей фигурой со всей быстротой, на какую был способен в неуклюжей меховой одежде.

Неизвестный бежал напрямик к нашему домику, следя за бамбуковыми указателями, я слышал топот ног по замерзшему снегу, видел свет фонарика, который бешено метался, устремляясь вниз и то освещая его ноги, то выхватывая из тьмы указатели. Никогда бы я не смог подумать, что стюардесса способна так быстро бегать, но тем не менее я уже догонял ее, когда внезапно бегущая тень метнулась влево. Туда же метнулся и луч ее фонарика. Я бросился за ней, ориентируясь по свету фонарика и по топоту ног. Тридцать ярдов, сорок, пятьдесят... Потом я остановился и замер на месте: свет фонарика впереди погас, и я больше не слышал ни звука.

Второй раз за этот вечер я проклял себя за безрассудство. Мне следовало бежать в сторону нашего домика и ждать, когда она туда явится: ни один человек не может надеяться выжить, оставаясь долго на открытом воздухе полярной ночи.

Но еще не все было потеряно. Сейчас нужно бежать обратно, повернувшись к ветру левой стороной, это наверняка приведет меня к бамбуковым указателям, не может быть, чтобы я проскочил между ними, не заметив их в свете фонарика. Я повернулся, пробежал несколько шагов и остановился.

Почему она отвлекла меня в сторону от обозначенной линии? Ведь не для того же, чтобы уйти от меня? На это она рассчитывать не может. Пока мы оба живы, мы связаны с нашей кабиной-домиком и рано или поздно встретимся там лицом к лицу.

Пока живы! Господи, какого же я свалял дурака и каким дилетантом проявил себя в этой игре! Ведь у нее только один способ избавиться от меня надежно и навсегда — убить меня! Она может пристрелить меня здесь, и никто об этом не узнает. А так как она остановилась первая и первая выключила фонарик, она, несомненно, знает мое местоположение гораздо лучше, чем я ее. А эти последние несколько шагов, которые я пробежал столь опрометчиво и неосторожно, дали ей еще более точные сведения о моем местонахождении. Возможно, она рядом и прицеливается, чтобы выстрелить.

Я включил фонарик и осветил лучом круг. Никого. И вообще ничего не видно. Только прикосновения холодных снежинок к моим щекам, да тихие стоны и жалобы южного ветра. К этому надо добавить слабый шорох ледяных кристаллов в их слепом скольжении по твердой, как железо, поверхности плато.

Я осторожно сделал пять-шесть шагов влево. Теперь фонарь у меня был выключен. Я просто спятил, включив его минуту назад: сам себя выдал, ведь луч фонарика виден издалека. Надеяться можно было лишь на то, что в густом снегопаде видимость сильно ухудшилась.

Откуда она будет стрелять? По ветру, тогда я, ослепленный летящим снегом, ничего не увижу, или против ветра, тогда ничего не услышу? «Наверное, по ветру», — решил я. Чтобы лучше слышать, я скинул капюшон парки, поднял на лоб очки и, не мигая, вглядывался в темноту из-под сложенных козырьком ладоней.

Так прошло минут пять, но ничего не последовало, если, конечно, не считать, что у меня замерзли лоб и уши. Все то же безмолвие, все та же черная пустота. Напряжение и нервное ожидание постепенно становились невыносимыми... Медленно и с величайшей осторожностью я сделал круг ярдов в двадцать, но опять ничего не увидел и не услышал, хотя мои уши так привыкли к печальной симфонии звуков, что я обязательно должен был услышать ее. Судя по всему, на плато я был один.

И тут страшная мысль поразила меня: да, я действительно один. И я был один, потому что, как понял слишком поздно, застрелить меня было бы слишком глупо. Если бы в короткие часы дневного рассвета на плато обнаружили мой продырявленный труп, сразу же возникли бы вопросы, подозрения, догадки. С точки зрения убийцы, мой труп без всяких видимых следов насилия был бы гораздо удобнее, ведь даже самый опытный человек может заблудиться во время разыгравшейся на плато метели. А я и заблудился. Я убедился в этом еще до того, как ощутил ветер слева и пошел обратно к бамбуковым кольям. Но я не мог их найти. Я прошел по широкому кругу, но опять ничего не нашел. На всем пути к нашему домику бамбуковые столбики исчезли, исчезла та тонкая путеводная нить, от которой зависело, остаться ли мне в живых или погибнуть. Я пропал, по-настоящему и бесповоротно пропал!

Впервые за эту ночь я растерялся. Хотя я знал, что стоит поддаться панике и я погиб. Нет, меня сжигала холодная ярость от того, что меня так дешево провели и тем самым подло обрекли на смерть. Тем не менее умирать я не собирался. Не в силах даже представить себе, как неимоверно высоки должны были быть ставки в этой игре, которую вела безжалостная и коварная стюардесса с нежным личиком, я поклялся, что не стану пешкой, которую запросто можно смахнуть с доски. Я остановился и оценил обстановку.

Снег с каждой минутой усиливался, все сильнее напоминая буран, и видимость ограничивалась теперь несколькими шагами. Обычно годовая величина осадков на плато не превышает семи-восьми дюймов, но надо же было случиться, чтобы именно в эту ночь мне так не повезло. Ветер, видимо, дул с юга, но в изменчивой погоде Гренландии никогда нельзя предсказать, в какую минуту он может измениться или вообще повернуть в обратном направлении. Фонарик мой явно угасал: от частого употребления и от холода его свет превратился в бледный желтоватый луч, проникающий всего на несколько ярдов, даже если светить по направлению ветра.

По моим расчетам, до самолета было не более ста ярдов, до домика — шестьсот. Мои шансы набрести на домик приблизительно были один к ста. Гораздо больше шансов было найти самолет или, что равноценно, найти ту колею, которую он прорыл в замерзшем снегу при аварийной посадке. Едва ли ее успело полностью занести снегом. Я повернулся так, чтобы ветер дул мне слева, и двинулся в путь.

Не прошло и минуты, как я достиг этой глубокой борозды в снегу. Из экономии я выключил фонарик, но, когда оступился и тяжело упал в это подобие рва, понял, что не ошибся. Я повернул направо и уже через полминуты был у самолета. Возможно, я мог бы провести ночь внутри самолета, но все мое существо сосредоточилось лишь на одном стремлении, так что мысль об этом даже не пришла мне в голову. Я обошел крыло, нащупал бледным лучом фонарика первый из бамбуковых указателей и пошел, следуя их линии.

Их осталось лишь пять штук. Далее — провал. Все остальные столбики были унесены. Но я знал, что эти пять указывают прямую дорогу к домику. Все, что мне надо делать, — это продолжить прямую линию, вытащить последний колышек из пяти и вбить его спереди и повторять это до тех пор, пока не доберусь до домика. Но чтобы выполнить эту задачу, нужно было иметь по меньшей мере двух человек. А я был один. Фонарик мой быстро угасал, видимость была безнадежно плохая, а я не мог отклониться даже на один-два градуса. Сначала мне это показалось пустяком, но когда я начал размышлять, то пришел к выводу, что уклон даже на один градус уведет меня почти на сорок футов от нужного места. В такую бурную ночь, как эта, я мог бы пройти в десяти футах от домика и не заметить его. Право же, чтобы покончить жизнь самоубийством, можно было найти гораздо более легкие способы.

Я собрал все пять колышков, вернулся к самолету и дошел до прорытой им рытвины. Так я добрался до того места, где самолет коснулся земли. Я знал, что отсюда до антенны приблизительно четыреста ярдов по прямой, немного юго-западнее. Я не стал колебаться и двинулся в темноту, считая шаги и сосредоточенно следя за тем, чтобы ветер дул мне не совсем прямо в лицо, но и не в левую щеку. Пройдя четыреста шагов, я остановился и включил фонарик.

Он уже почти сел, тусклое, красное свечение нитей не отражалось даже на моей варежке на расстоянии шести дюймов, а тьма достигла предельной силы, какая только бывает на плато в Гренландии. Я был слепцом, движущимся в слепом мире, и все, что у меня осталось, — это осязание. Впервые мной овладел страх, и я чуть было не поддался непреодолимому инстинкту броситься бежать. Но бежать было некуда.

Я выдернул из капюшона стягивающий его шнурок и онемевшими, неловкими руками связал два бамбуковых указателя. Теперь у меня была палка длиной в семь футов. Третий указатель я воткнул в снег, потом лег ничком, касаясь его подошвой, и описал полный круг, водя в темноте импровизированной палкой. Ничего! Тогда на расстоянии своего роста и длины палки я воткнул в снег последние два указателя, один с подветренной, а другой с наветренной стороны от центрального, и вокруг каждого из них повторил свой маневр. И снова — ничего!

Я собрал все пять колышков, отошел еще на десять шагов и снова проделал всю операцию. Опять неудача! Опять и опять. Через семьдесят шагов я уже знал, что антенна осталась где-то в стороне и что я пропал. Должно быть, ветер изменил направление, и я сбился с пути. При мысли об этом у меня кровь застыла в жилах, и я понял, что, если это так, значит, я потерял ориентацию и никогда не найду самолет. Даже если бы я знал, в какой он находится стороне, то едва ли смог бы дойти до него, и не потому, что устал, а потому, что моим единственным ориентиром был ветер, а мое лицо настолько уже онемело, что я ничего не чувствовал. Я слышал ветер, но не ощущал его.

«Еще десять шагов, — сказал я себе. — Еще десять, а потом я должен вернуться». «Куда вернуться?» — как будто спросил меня какой-то насмешливый голос. Но я не обратил на него внимания и, спотыкаясь, передвигал налитые свинцом ноги, упрямо считая шаги. Сделав седьмой шаг, я уткнулся прямо в одну из опор антенны, пошатнулся от неожиданности, чуть не упал и, обхватив опору руками, прижался к ней, словно собираясь никогда от нее не отрываться.

В это мгновение я понял, что значит быть приговоренным к смерти, а потом вдруг понять, что будешь жить. Это было самым удивительным чувством, какое я когда-либо испытывал. Но в следующее мгновение чувство облегчения и эйфории угасло и его сменил гнев, холодный, злобный, всепоглощающий гнев: никогда я не думал, что способен на такой.

Не отрывая поднятой палки от моей путеводной нити — кабеля антенны, покрытого инеем, я пробежал всю дорогу до домика. Помню, я смутно удивился, увидев, что вокруг освещенного тягача все еще движутся тени. В моем сознании просто не умещался тот факт, что я отсутствовал не более тридцати минут. Я прошел мимо людей, открыл люк и скорее упал, чем спустился в домик.

Джесс все еще возился в углу с радиоприемником, женщины теснились у плиты. Я обратил внимание, что стюардесса сидит в одолженной у Джесса парке и греет над пламенем руки.

— Вам холодно, мисс Росс? —заботливо осведомился я. По крайней мере, постарался принять участливый тон, но даже в моих ушах голос мой прозвучал хрипло и напряженно.

— А как же иначе, доктор Мейсон! — отрезала Мари Ле Гард. — Она же почти пятнадцать минут провела с мужчинами у тягача.

— Зачем?

— Поила их кофе. Что в этом плохого?

— Ничего, — коротко ответил я. («Чертовски много тебе нужно времени, чтобы налить чашку кофе», — свирепо подумал я.) — Наоборот, очень любезно с вашей стороны.

Растирая замерзшее лицо, я прошел в продуктовый туннель, кивнув по пути Джессу. Тот тотчас же последовал за мной.

— Кто-то только что пытался меня убить, — без всяких предисловий сказал я.

— Убить! — Джесс уставился на меня, прищурив глаза. — Впрочем, от этой банды всего можно ожидать.

— То есть?

— Минуту назад я пошел поискать кое-какие запчасти, мне они понадобились для ремонта, но не в этом суть... Как вы знаете, запчасти лежат рядом со взрывчаткой. Так вот, там кто-то рылся...

— Там, где взрывчатка? — На мгновение мне представилось, как какой-то маньяк подсовывает под тягач палочку взрывчатки. — И что-нибудь взяли?

— Самое странное, что ничего не взяли. Я проверил. Вся взрывчатка на месте. Но все разбросано, все перемешано с запалами и детонаторами.

— А кто был здесь днем?

Он пожал плечами.

— Спросите лучше, кого здесь не было.

Он был прав. За день и вечер здесь перебывали абсолютно все: мужчины ходили за деталями для тягача, женщины — за продуктами. К тому же, в самом конце туннеля находился наш туалет.

— А что произошло с вами, сэр? — спокойно осведомился Джесс.

Я рассказал ему все, и, пока я говорил, лицо его вытянулось от изумления и губы превратились в тонкую белую черточку на смуглой коже. Джесс понимал, что значит заблудиться на плато.

— Жестокая и подлая чертовка, — тихо сказал он. — Придется арестовать ее, сэр, иначе кто знает, кто будет следующий в ее списке. Но... ведь нужны доказательства или признание... Или что-то в этом роде. Мы не можем просто...

— Я получу и то, и другое, — бросил я. Жестокий гнев все еще владел мной, заглушая все другие чувства. — И немедленно!

Я вышел из туннеля и решительно подошел к стюардессе.

— Мы кое-что упустили из виду, мисс Росс, — резко проговорил я.— Я имею в виду продукты на вашем камбузе на самолете. От этого может зависеть жизнь или смерть. Сколько их там у вас?

— Продуктов? Боюсь, что не очень много. Лишь небольшие порции на тот случай, если кто-нибудь проголодается. Ведь днем я подавала им обед, а вечером все поужинали.

(«И запили улики весьма своеобразным сортом кофе», — угрюмо подумал я.)

— Неважно, много или мало, —• проговорил я вслух. — Для нас сейчас ценны любые крохи. Я бы хотел, чтобы вы сейчас пошли туда со мной и показали, что у вас там хранится.

— Обязательно сейчас? — запротестовала Мари Ле Гард. — Неужели вы не видите, что бедняжка продрогла до костей?

— Неужели вы не видите, что я тоже? — отрезал я. Видимо, я уже был на пределе, иначе никогда бы не позволил себе говорить таким тоном с Мари Ле Гард. — Пойдемте, мисс Росс.

Она пошла. На этот раз, не полагаясь на случай, я захватил наш прожектор с портативной батареей и еще один фонарь, а стюардессе сунул в руки охапку бамбуковых кольев. Когда мы поднялись наверх, она остановилась, ожидая, что я поведу ее, но я велел ей идти впереди. Я хотел видеть ее руки.

Снегопад несколько ослабел, ветер утих, и видимость немного улучшилась. Мы прошли вдоль кабеля антенны, повернули чуть-чуть к северо-востоку и через десять минут были уже у самолета.

— Отлично, — сказал я. — Вы первая, мисс Росс. Забирайтесь наверх.

— Наверх? — Она обернулась ко мне, и, хотя большой фонарь, поставленный мной на снег, не давал мне возможности увидеть ее лицо, ее удивленный тон был выбран совершенно правильно. — Каким образом?

— Тем же, что и раньше! — отрезал я. Чувство Гнева не давало мне спокойно говорить, еще немного, и я не сдержусь. — Прыгайте!

— Тем же, что... — Она замолчала и уставилась на меня. — Что вы хотите этим сказать? — прошептала она.

— Прыгайте! — неумолимо повторил я.

Она медленно повернулась и прыгнула. Пальцы ее не достигли рамы на шесть дюймов. Она попробовала снова, но снова безрезультатно. При третьей попытке я подхватил ее и приподнял, она руками ухватилась за нижнюю раму. На мгновение она повисла на руках, потом подтянулась и, вскрикнув, тяжело упала. Медленно, словно оглушенная, она поднялась и посмотрела на меня. Превосходная актриса!

— Не могу, — хрипло проговорила она. — Вы же сами видите, что не могу. Что вы от меня хотите? Что я сделала?

Я ничего не ответил, а она продолжала:

— Я... я не останусь здесь. Я пойду обратно в домик...

— Успеется! — Я грубо схватил ее за руки, так как она уже повернулась, собираясь уходить. — Встаньте так, чтобы я мог вас видеть.

Я подпрыгнул, ухватился за раму и, забравшись в кабину пилота, протянул вниз руки так, чтобы втащить ее за собой, и не слишком деликатно. Потом, ни слова не говоря, повел ее в кладовую.

— Аптека «Микки Финна», — заметил я. — Идеально спокойное местечко...

Теперь уж она скинет маску. Я поднял руки, предвосхитив ее попытку заговорить, так как она уже открыла рот.

— Дурман, мисс Росс! Но вы, конечно, не понимаете, о чем я говорю?

Она смотрела на меня, не мигая и ничего не говоря.

— Когда случилась авария, вы сидели вот тут, — продолжал я. — Может быть, даже на этой табуретке, верно?

Она все так же молча кивнула.

— И конечно, вас отбросило на эту переборку. Скажите, мисс Росс, где та металлическая штука, тот металлический выступ, который продырявил вам спину?

Она посмотрела на стенные шкафы, потом медленно перевела на меня взгляд.

— Так вот... вот зачем вы привели меня сюда?

— Где он? — требовательно спросил я.

— Не знаю. — Она покачала головой и отступила на шаг. — Какая разница? И... и дурман... Да в чем дело, скажите, пожалуйста!

Молча я взял ее под руку и провел в радиорубку. Там я направил луч фонаря на верхний угол корпуса радиоприемника.

— Кровь, мисс Росс! И несколько синих ниток. Кровь из раны у вас на спине, нитки — из вашего жакета. Вот где вы сидели или стояли, когда самолет рухнул. Жаль, что вас сбило с ног. Но по крайней мере, вам удалось удержать в руке пистолет...— Она смотрела на меня каким-то больным взглядом, и ее лицо казалось белой маской, вырезанной из папье-маше.— Вы забыли свою роль, мисс Росс. Ваша следующая реплика должна быть: «Какой пистолет?» Я подскажу вам. Тот, из которого вы стреляли во второго пилота. Жаль, что вы сразу не убили его, не правда ли? Но зато вы отлично потом разделались с ним. Задушить едва живого человека очень просто. Как говорится, чистая работа!

— Задушить? — Это слово ей удалось лишь с третьей попытки.

— Вот это правильная реплика и в самое время, — одобрительно сказал я, —• именно задушить. Ведь это вы задушили второго пилота прошлой ночью?

— Вы с ума сошли, — прошептала она. Ее губы, неестественно алые на пепельно-белом лице, были полуоткрыты, темные глаза казались огромными и выражали страх, боль и отчаяние. — Да, вы сошли с ума, — повторила она дрогнувшим голосом.

— С ума спятил, — согласился я. Снова подхватил ее под руку, увлек за собой к пульту управления и осветил фонариком спину убитого пилота. — Об этом вы, конечно, тоже ничего не знаете?

Я нагнулся, рывком поднял его китель, чтобы обнажить то место, куда вошла пуля, и едва удержался на ногах. Она с долгим, глубоким вздохом упала прямо на меня. Машинально я подхватил ее и опустил на пол, выругался, что попался на удочку, на миг обманувшись этой банальной женской уловкой, и безжалостно ткнул ее двумя пальцами прямо в солнечное сплетение.

Никакой реакции не последовало, абсолютно никакой. Обморок был самым настоящим, и она полностью лишилась сознания.

Мне редко доводилось переживать столь неприятные минуты, которые я провел в ожидании, когда она придет в себя.

Самобичевание — слишком бледное слово, чтобы выразить то чувство, с каким я проклинал себя за безрассудство, беспросветную тупость и больше всего за зверскую грубость, за рассчитанную жестокость, с которой я обошелся с этой бедной девочкой, теперь беспомощно лежащей передо мной... Особенно я проклинал себя за жестокость последних нескольких минут. Пожалуй, можно было извинить мои подозрения, но мои последние действия, нет, им не было оправдания. Если бы я не был настолько во власти гнева, не был настолько уверен в своей правоте, что даже возможность сомнения ни разу не пришла мне в голову, если бы мои мысли не сосредоточились на том, чтобы разоблачить ее и доказать ее вину, я бы, по крайней мере, понял, что она не может быть тем человеком, кто полчаса назад выпрыгнул из кабины управления, когда я бежал по проходу. Она не могла быть тем человеком по той причине, что не сумела бы самостоятельно забраться в самолет. Не говоря уже об ее ране. Я должен был как врач сразу понять, что ее руки и плечи, которые я достаточно хорошо разглядел, не приспособлены для акробатических действий, чтобы подтянуться на такую высоту и протиснуться сквозь отверстие в разбитом стекле. Она не притворялась, когда упала в снег. Теперь я это ясно понял, но мне следовало понять раньше.

Я еще не исчерпал всех эпитетов, какими награждал себя, когда она зашевелилась, вздохнула и выпрямилась на моей руке. Глаза ее медленно раскрылись, остановились на мне, и я почувствовал, что она пытается отстраниться.

— Все в порядке, мисс Росс, — сказал я по возможности мягко. — Пожалуйста, не бойтесь. Я не сошел с ума... Право, не сошел. Я просто самый полоумный, неуклюжий субъект, какого вам приходилось видеть и какого вы никогда больше не встретите. Я сожалею, я ужасно сожалею обо всем, что я вам тут наговорил и что сделал. Как вы думаете, вы можете простить меня?

Не думаю, чтобы она слышала хоть одно слово из того, что я сказал. Может быть, лишь мой тон несколько ободрил ее, но это было всего лишь мое предположение.

— Убили! — Я едва услышал это слово, так тихо она его произнесла. — Его убили. Кто... Кто это сделал?

— Ну-ну, успокойтесь, мисс Росс... — «О Боже», — подумал я и продолжал: — Не знаю... Теперь я знаю только одно — что вы не имели к этому никакого отношения.

Она устало покачала головой.

— Просто не верится... Не могу поверить. Капитан Джонсон? Зачем кому-то понадобилось... Ведь у него не было врагов, доктор Мейсон.

— Возможно, полковник Гаррисон тоже не имел врагов. — Я кивнул в сторону заднего ряда кресел. — Но они разделались и с ним.

Она посмотрела в ту сторону, и глаза ее широко раскрылись от страха. Губы ее шевельнулись, словно она хотела что-то сказать, но я не услышал ни звука.

— Они разделались и с ним, — повторил я. — Так же как и с пилотом. Как и со вторым пилотом, и с бортинженером.

— Они? — прошептала она. — Кто это они?

— Кто бы то ни был, я знаю только, что это были не вы.

— Не я, — прошептала она. Она вздрогнула еще сильнее, и я крепко схватил ее за плечи. — Мне страшно, доктор Мейсон, мне страшно.

— Вам нечего... — Я хотел сказать, что бояться нечего, но вовремя осознал идиотизм этих слов. Поскольку среди нас скрывается неизвестный беспощадный убийца, можно было бояться чего угодно. Мне самому было страшно, но такое признание не подняло бы дух этого юного существа. Поэтому я рассказал ей обо всем, что мы обнаружили, о наших подозрениях и о том, что произошло со мной. Когда я закончил, она посмотрела на меня и спросила:

— Но зачем меня перенесли в радиорубку? Ведь меня перенесли туда, правда?

— Вероятно, — согласился я. — Зачем? Должно быть, для того, чтобы держать вас под прицелом, если бы второй пилот, Джимми Уотермен, кажется, так вы его назвали, отказался подчиниться. Зачем же еще?

— Зачем же еще? — повторила она как эхо. Потом пристально посмотрела на меня, глаза в глаза, и я увидел, как в ее взгляде вновь появился страх. — А кто еще?

— О чем вы?

— Разве вы не понимаете? Если кто-то держал под прицелом Джимми Уотермена, то кто-то другой должен был держать под прицелом остальных пилотов. Ведь один человек не может одновременно быть в двух местах... Ведь капитан Джонсон, должно быть, делал в точности все, что ему велели. И Джимми делал то, что ему велели.

Это было настолько очевидно, что и ребенок понял бы, но именно потому я и упустил это из виду. Конечно же, их было двое, иначе как бы они могли заставить весь экипаж подчиниться их приказаниям! Боже милостивый, значит, их двое! Там у нас в домике девять мужчин и женщин, и двое из них убийцы. Беспощадные и безжалостные убийцы, которые, будь к тому малейший повод, убьют и еще кого-нибудь. А у меня нет и тени предположения, кто они, эти двое.

— Конечно, вы правы, мисс Росс. — Я заставил себя говорить спокойным и размеренным тоном. — Я был просто слеп, мне следовало это давно понять...— Я вспомнил, как легко пуля пронзила человека в последнем ряду.— Собственно, я понимал это подсознательно, но как-то не связал одно с другим. Полковник Гаррисон и капитан Джонсон были убиты из разных пистолетов: один — из тяжелого и мощного оружия, а другой — из менее мощного, более легкого, каким может пользоваться и женщина...

Я внезапно умолк. Дамский пистолет! Почему бы и не женщина? Может быть, даже девушка... та, которая сидит сейчас рядом со мной? Может быть, тот, кто пошел за мной, когда я направился к самолету, был ее сообщник, ведь это объяснило бы многие факты... Нет, не объяснило бы, обморок нельзя симулировать. Но может быть...

— Дамский пистолет? — Она поняла меня, словно я произнес свои мысли вслух. — Может быть, даже я, лучше сказать, все-таки я. — Она говорила неестественно спокойным тоном. — Видит Бог, я не могу упрекать вас. На вашем месте я бы тоже всех подозревала.

Она стянула с левой руки перчатку, сняла с безымянного пальца сверкающее колечко и передала его мне. Я с недоумением стал рассматривать его в свете фонаря и заметил на внутренней стороне крошечную надпись: «Дж. У. — М. Р. сент. 28,1958». Я поднял на нее глаза. Лицо ее будто застыло и осунулось.

— Мы с Джимми обручились два месяца назад. Это был мой последний рейс в должности стюардессы. На Рождество мы должны были пожениться... — С этими словами она выхватила у меня кольцо, трясущейся рукой надела его на палец, а когда снова повернулась ко мне, глаза ее были полны слез. — Теперь вы мне верите? — Она всхлипнула. — Теперь вы мне верите?

Первый раз за двадцать четыре часа я поступил разумно: крепко сжал губы и не сказал ни слова. Меня больше не беспокоило ее странное поведение сразу после аварии и у нас в домике, я понял: то, что она сейчас сказала, объясняет все. Я молча сидел и наблюдал за тем, как она смотрит перед собой невидящим взглядом, а когда она вдруг вся поникла и закрыла лицо руками, я привлек ее к себе. Она не сопротивлялась. Она просто повернулась, уткнулась лицом в олений мех моей парки и заплакала так, словно сердце ее разрывалось. Я думаю, так оно и было на самом деле.

Возможно, тот момент, когда человек узнает, что у девушки умер жених, — не самый подходящий для зарождения любви. Но боюсь, что именно это со мной и случилось. Эмоциям нет дела до щепетильности, до правил и приличий повседневной жизни, и именно сейчас я вдруг ощутил их власть над собой с такой силой, какой не чувствовал с того ужасного дня, четыре года назад, когда моя жена через три месяца после свадьбы погибла в автомобильной катастрофе. И я бросил медицину, вернулся к моей первой великой любви — геологии, закончил прерванный второй мировой войной курс на степень бакалавра наук и пустился странствовать по свету, направляясь туда, где работа, новое окружение и обстоятельства помогли мне забыть о прошлом. Почему же при виде этой темной головки, уткнувшейся в мех моей парки, я чувствовал, что сердце мое переворачивается? Не знаю. Несмотря на ее удивительные темные глаза, ее нельзя было назвать красавицей. И я абсолютно ничего о ней не знал. Быть может, это была просто естественная реакция после моей прежней антипатии, а может быть, это была жалость, вызванная тем, что она потеряла любимого человека, что я обошелся с ней слишком грубо и подвергал ее опасности. Ведь тот, кто понимает, что я знаю слишком много, очень скоро поймет, что и она знает столько же. Возможно, мои чувства были вызваны тем, что она выглядела такой беспомощной и ранимой, такой до смешного маленькой, как бы затерявшейся в большой парке Джесса. Потом я заметил, что ищу оправдания, и перестал об этом думать. Я был женат недолго, но достаточно долго для того, чтобы узнать: у сердца есть свои собственные причины, о которых даже самый острый ум не имеет ни малейшего представления.

Мало-помалу рыдания утихли, и она выпрямилась, пряча от меня, вероятно, очень заплаканное лицо.

— Простите, — невнятно прошептала она. — И большое вам спасибо.

— Спасибо моему утешающему плечу. — Я похлопал по нему правой рукой. — Это для моих друзей, другое — для моих пациентов.

— Ему тоже, но я не об этом. Спасибо вам за то, что вы не говорили, как вам меня жаль, не гладили меня по голове, не приговаривали «ну-ну» или что-нибудь в этом роде. Я бы этого не выдержала. — Она вытерла лицо, взглянула на меня своими темными глазами, и снова я почувствовал, как у меня все переворачивается внутри. — Куда мы теперь, доктор Мейсон?

— Обратно в домик.

— Я не об этом.

— Знаю. Но что вам ответить? Я и сам в полной растерянности. Сто вопросов и ни одного ответа.

— А я даже не знаю всех этих вопросов, — пробормотала она. — Только пять минут тому назад и я узнала, что это был не несчастный случай. — Она недоверчиво покачала головой. — Разве бывало такое, чтобы гражданский самолет заставили сесть, угрожая оружием?

— Доводилось слышать. В газетах писали, как несколько вооруженных людей заставили один самолет пойти на посадку. Но они выбрали еще худшее место, в живых остались, кажется, всего один или двое. Возможно, этот самый инцидент и вдохновил наших «друзей», которые нас ждут в домике. Я бы не удивился.

Но она не слушала меня:

— Почему... Почему они убили полковника Гаррисона?

Я пожал плечами.

— Может быть, у него была слишком большая сопротивляемость против «Микки Финна». Или он знал слишком много, или слишком много видел. А может быть, и то, и другое.

— Но... Теперь они знают, что вы тоже видели и знаете слишком много! — Лучше бы, говоря это, она не смотрела на меня. Эти глаза заставили бы далее и преподобного отца Смолвуда сбиться с мысли в середине его самой грозной обличительной проповеди, правда, я не очень-то представлял себе мистера Смолвуда в роли грозного обличителя.

— Неприятная мысль, — сказал я, — и она уже несколько раз приходила мне в голову за последние полчаса. Даже больше, чем надо.

— О, не надо так! Вам, наверное, так же страшно, как и мне! — Она поежилась. — Пожалуйста, уйдем отсюда. Здесь так жутко... Что... что это было? — внезапно зазвенел ее голос на высокой, резкой ноте.

— Что? — Я старался говорить спокойно, но это не помешало мне нервно оглянуться. Возможно, она права. Возможно, мне так же страшно, как и ей.

— Какие-то звуки. — Теперь она говорила почти шепотом, и ее пальцы все глубже зарывались в мех моей парки. — Будто кто-то постучал по крылу или по фюзеляжу.

— Чепуха! — Голос мой прозвучал резко, но сам я словно ступал по острию бритвы. — Вам уже начинает...

Я прервал свою фразу на полуслове. На этот раз я и сам готов был поклясться, что тоже что-то услышал. И было ясно, что Маргарет Росс тоже услышала. Она оглянулась через плечо, всматриваясь в ту сторону, откуда донеслись звуки, а потом медленно повернулась ко мне. Лицо ее было напряжено, глаза широко раскрыты и неподвижны.

Я отбросил ее руки со своего рукава, схватил пистолет и фонарь, вскочил с кресла и побежал. В кабине управления я резко остановился. Господи, что я за дурак, оставил прожектор включенным прямо против козырька, и теперь он слепил меня, превращая в отличную мишень для любого, кто, возможно, притаился внизу с пистолетом в руке. Но мои колебания продолжались лишь секунду. Вопрос был поставлен прямо: теперь или никогда, иначе меня могут продержать здесь, как в ловушке, всю ночь или, по крайней мере, до тех пор, пока у прожектора не истощится батарея. Я нырнул головой вперед в отверстие ветрового стекла, в последний момент схватился за стойку и, прежде чем успел опомниться, уже лежал ничком на снегу.

Секунд пять я пережидал, напряженно прислушиваясь, но ничего не услышал кроме стенаний ветра, свистящего шороха ледяных кристаллов и биения собственного сердца. Я никогда не слышал этого свистящего шороха так отчетливо, как в эту минуту, но ведь я никогда и не лежал с непокрытой головой на плато.

Потом я вскочил на ноги и, разрезая тьму ярким лучом фонаря, обежал, скользя и спотыкаясь от поспешности, вокруг самолета. Я дважды повторил этот маневр, второй раз в обратном направлении, но никого не заметил. Остановившись под козырьком, я тихо окликнул Маргарет Росс. Она появилась в рамке отверстия, и я сказал ей:

— Все в порядке. Никого нет. Нам обоим просто почудилось. Прыгайте!

Я поднял руки, поймал ее и осторожно поставил на ноги.

— Зачем... зачем вы меня там оставили? — Слова вырвались потоком, наскакивая друг на друга, чувство гнева тонуло в чувстве страха. — Это... Это было ужасно! Эти мертвецы... Зачем вы меня оставили?

— Простите. — Можно, конечно, пуститься в пространные рассуждения по поводу женской несправедливости и нелогичности, но сейчас мне было не до этого. А если иметь в виду горе, сердечную боль, шок и грубое обращение, то она уже и так много перенесла.— Простите,— повторил я, — мне не следовало этого делать. Просто не подумал.

Ее опять трясло, поэтому я обнял ее за плечи и крепко прижал к себе, пока она не успокоилась. Потом взял фонарь и батарею в одну руку, ее руку — в другую, и мы пошли к нашему домику.

Глава 6

Когда мы подошли к домику, Джекстроу с помощниками только что закончили сборку деревянного корпуса на тягаче и кое-кто из мужчин уже спустились вниз. Я не стал проверять тягач: все, что делал Джекстроу, было безупречно.

Я знал, что он заметил мое отсутствие, но он не такой человек, чтобы задавать мне вопросы при посторонних. Я подождал, пока последний из работавших не сошел вниз, взял Джекстроу под руку и отвел в сторону, чтобы чувствовать себя под покровом темноты в полном уединении, но и чтобы видеть желтый свет, пробивавшийся из наших заиндевелых слуховых окон: потеряться среди льда и снега второй раз за один вечер было бы, пожалуй, уже слишком.

Он выслушал меня молча и, лишь когда я закончил, спросил:

— Что же мы предпримем, мистер Мейсон?

— Все будет зависеть от обстоятельств. Вы говорили с Джессом?

— Четверть часа назад. В туннеле.

— Как насчет радио?

— Боюсь, что никак, доктор Мейсон. Джесс обнаружил пропажу нескольких конденсаторов и запасных ламп. Все обыскал. Говорит, что их украли.

— Может, еще найдутся? — Но я и сам не верил в это.

— Две лампы уже нашлись. В конце снегового туннеля. Разбиты вдребезги.

— Наши друзья везде успевают. — Я негромко выругался. — Это решает вопрос, Джекстроу. Больше ждать нельзя, надо трогаться в путь как можно скорей. Но эту ночь... Эту ночь надо использовать для сна. Мы должны выспаться.

— В Аплавник? — Это была база нашей экспедиции неподалеку от устья ледника Стрёмсунд. — Думаете, мы доберемся туда?

Так же как и я, он имел в виду не трудности и опасности зимнего путешествия в Арктике, хотя, имея только устаревший тягач, даже думать об этом было страшно, а людей, которые должны были стать нашими спутниками. Среди всех сомнений и опасений одно было ясно как день: кто бы ни были убийцы, они могли избежать правосудия лишь одним способом — стать единственными, кто вернется из Гренландии живыми.

— Я бы не поручился за счастливый исход нашего путешествия, — сухо сказал я, — но у нас будет еще меньше шансов, если мы останемся здесь. Голодная смерть нам обеспечена.

— Да, несомненно. — С минуту он молчал, потом его осенила неожиданная мысль. — Вы сказали, что сегодня они пытались убить вас. А вам не кажется это странным? Казалось бы, вы и я должны быть в полной безопасности. Во всяком случае, на несколько дней.

Я понял ход его мыслей. Не считая Джекстроу и меня, едва ли нашелся бы десяток людей во всей Гренландии, которые смогли бы завести этот проклятый тягач и тем более управлять им. С собаками справиться мог только Джекстроу, и сомнительно, что кто-либо из пассажиров умеет ориентироваться по звездам и ходить по компасу. И тот факт, что мы с Джекстроу все это знали и умели, мог на некоторое время гарантировать нам жизнь.

— Вы совершенно правы, — сказал я ему. — Но мне кажется, что они об этом не думают просто потому, что еще не осознали, как это важно. Нам будет лучше просветить их на этот счет. Тогда мы оба будем застрахованы. Это, конечно, не придаст нам популярности в их глазах, но тут уж ничего не поделаешь.

Я объяснил Джекстроу замысел, который уже сложился у меня в голове, и тот глубокомысленно закивал в знак согласия.

Через две-три минуты после того, как он сошел вниз, я тоже спустился в домик. Все девять пассажиров были в сборе. Восемь из них внимательно следили за Мари Ле Гард, восседающей за кастрюлей с супом, и я мог рассмотреть их самым пристальным образом. Первый раз я разглядывал группу людей с целью решить, кто же из них убийца, и обнаружил, что испытываю при этом странное и беспокойное чувство.

Начать с того, что в первую минуту каждый из пассажиров представлялся мне потенциальным преступником, но я рассматривал всю цепочку убийств как ненормальность. А в этой крайне необычной обстановке, в этой совершенно немыслимой, многослойной одежде каждый из них казался отклонением от нормы. Но при более близком рассмотрении передо мной была группа дрожащих от холода, притоптывающих, чтобы согреться, несчастных и весьма заурядных людей.

Впрочем, так ли уж они заурядны? Например, Веджеро, зауряден ли он? Он обладает отличным телосложением, силой и, несомненно, быстротой и темпераментом первоклассного борца тяжелого веса, но я бы никогда не принял его за боксера. И дело не в том, что он очевидно образованный и культурный человек, такие боксеры бывали и раньше, а дело в том, что на его лице не было никаких признаков, вернее, следов его профессии. Кроме того, я никогда о нем не слышал, хотя, с другой стороны, это мало что доказывает, как врач, я всегда был низкого мнения о homo sapiens, который ни за что наносит телесные повреждения другому homo sapiens. Я не особенно интересовался этим видом спорта.

Или взять, например, его менеджера Солли Ливина или даже преподобного Джозефа Смолвуда. Солли ничуть не похож на нью-йоркского менеджера, каких я видел и о которых слышал. Он до того хорош, что в него не веришь. Или преподобный отец Смолвуд, который выглядит так, как обычно изображают проповедников и какими они почти никогда не бывают: смиренным, кротким, немного нервным. Все его движения, реакция, комментарии и реплики предсказуемы. Против этого, однако, можно было бы возразить, что наши убийцы — умные, расчетливые люди, которые ни за что не стали бы подделываться под столь явно искусственные типы. А с другой стороны, если они отличаются изощренной хитростью, они, возможно, так и поступили.

Коразини. На нем тоже можно поставить большой вопросительный знак. Америка специализируется на создании ловких, умных, крепких руководителей и служащих бизнеса, и Коразини, несомненно, один из таких людей. Но обычный бизнесмен тверд главным образом в умственном отношении, а Коразини крепок и физически, к тому же в нем чувствуется какая-то беспощадность, которую он не поколебался бы применить и в делах, выходящих за пределы бизнеса.

Придя к этой мысли, я тут же подумал, что готов заподозрить Коразини по соображениям, диаметрально противоположным тем, которые вызвали во мне подозрение относительно Ливина и преподобного отца Смолвуда. Коразини не подходил ни под один шаблон и совершенно не соответствовал традиционному представлению об американских бизнесменах.

Остаются двое: Теодор Малер и сенатор Брустер. Из них я бы, скорее, заподозрил первого, чем второго... Но когда я спросил себя, почему, то не смог привести никаких убедительных доказательств, кроме того, что он тощий, смуглый, несколько мрачный на вид и абсолютно ничего не рассказал о себе. Что касается сенатора Брустера, то он, конечно же, вне всякого подозрения. Но тут же меня сразила внезапная мысль: если кто-то хочет избежать подозрений, то нет ничего лучше, как назваться человеком, который действительно стоит вне подозрений! Откуда я знаю, что он действительно сенатор Брустер? Подложные документы, белые усы и белые волосы, венчающие багрово-красное от природы лицо, вот вам и сенатор Брустер. Правда, такой обман скоро раскрылся бы, но кто говорит, что он рассчитан на долгое время?

Я видел, что ничего не достиг. И чувство замешательства и неопределенности стало еще сильнее, чем прежде.

Я подозревал даже женщин. Вот, например, Елена, девушка из Германии. Ее родной город Мюнхен почти в центре Европы, а чего только не бывает в той сложной обстановке, какая создалась в этих местах. Но с другой стороны, предположение, что семнадцатилетняя девушка может быть главарем шайки, специалистом по части преступлений, а мы явно имеем дело с опытными преступниками, нелепо и притянуто за уши. К тому же, сломанная ключица почти неопровержимо доказывает, что авария была для нее неожиданной.

Мисс Денсби-Грегг? Она плоть от плоти того мира, о котором я знаю очень мало, не считая того немногого, что мне довелось слышать от моих собратьев-психиатров, с успехом запускающих свой невод в мутные воды так называемого младшего поколения лондонского светского общества. Однако моральная неустойчивость и неврозы, не говоря уже о частых финансовых затруднениях, сами по себе не порождают преступлений, а главное, в этих кругах не найдешь того, чем в полной мере обладают люди, подобные Веджеро и Коразини, — физической и умственной жестокости и устойчивости, необходимых для преступника и убийцы. Но идти от общего к частному так же опасно и ошибочно, как и обобщать частности: ведь я ничего не знал о мисс Денсби-Грегг как о человеке.

Остается только Мари Ле Гард. Она мой пробный камень, единственная скала, за которую я могу держаться в этом мире неопределенности и неизвестности, и если я ошибся в ней, то так же ошибаются и миллионы людей. Существуют в жизни такие ситуации, которые просто нельзя себе представить, и Мари Ле Гард именно этот случай. Она выше подозрений.

Постепенно до моего сознания дошли глухое дребезжание чашек анемометра на затихающем ветру и шипение нашей лампы, показавшиеся мне вдруг ненормально громкими: я понял, что в помещении воцарилось молчание, и увидел, что все смотрят на меня с недоумением и любопытством. Мои неподвижные черты и кажущееся спокойствие никого не обманули. Напротив, они слишком явно показывали, что что-то неладно, и это заметили все девять человек. Но то, что я стал центром всеобщего внимания, было мне даже на руку: это позволило Джекстроу незаметно вооружиться, и сейчас он появился, держа под мышкой винчестер.

— Прошу прощения! — сказал я. — Я знаю, что глядеть на человека в упор невежливо. Однако сейчас ваша очередь. — Я кивнул в сторону Джекстроу. — В каждой экспедиции есть одна-две винтовки, чтобы отстреливаться от бродящих по побережью медведей и волков и добывать тюленей на корм собакам. Я никогда не думал, что они так пригодятся нам в сердце ледового плато против гораздо более опасной дичи. Мистер Нильсен — необычайно меткий стрелок, так что не думайте выкинуть какой-нибудь трюк: просто сцепите руки над головой. Все до одного!

Как по сигналу, все глаза теперь устремились на меня. Я успел вынуть из кармана автоматический пистолет, который нашел у полковника Гаррисона. На этот раз я уже не забыл снять предохранитель, и в застывшем молчании щелчок прозвучал необычно громко. Но молчание длилось недолго.

— Что за безобразие! — сенатор Брустер выкрикнул эти слова, багровея от ярости. Он вскочил и шагнул было ко мне, но в то же мгновение остановился, словно наткнувшись на каменную стену: выстрел из винчестера Джекстроу прозвучал словно оглушительный удар грома, и, когда замерли его последние отголоски и дым рассеялся, сенатор Брустер с побелевшим лицом уставился на дырку в треснувшей доске пола возле своей ноги. Должно быть, Джекстроу не рассчитал быстроты, с которой Брустер шагнул вперед, и пуля прошла даже по ребру подошвы сенатора. Как бы то ни было, большего эффекта трудно было ожидать: сенатор судорожно отпрянул назад и опустился на ящик, служивший ему стулом, забыв от страха сцепить руки над головой. Но меня это не беспокоило: я знал, что сенатор больше не доставит мне неприятностей.

— О’кей! Значит, вы всерьез. Теперь вы нас убедили. — Это сказал Веджеро, как обычно растягивая слова: руки его были крепко сцеплены над головой. — Мы знаем, что вы ничего не делаете зря, док. Так в чем же дело?

— Дело вот в чем, — жестко ответил я. — Двое из вас убийцы. Двое мужчин, а возможно, мужчина и женщина. Оба, конечно, вооружены. Вот мне и нужно это оружие.

— Коротко и ясно, мой мальчик, — неторопливо произнесла Мари Ле Гард. — Очень лаконично. Вы что, свихнулись?

— Опустите руки, мисс Ле Гард, вы не включены в эту маленькую компанию. Нет, я не свихнулся. Я в таком же здравом уме, как и вы, а если вам нужны доказательства, вы можете найти их в самолете или в ледяной могиле на плато: пилота с пробитым пулей позвоночником, пассажира в последнем ряду с пробитым пулей сердцем и второго пилота, задушенного здесь, в этом помещении. Да-да, задушенного! Я сказал тогда, что он умер от кровоизлияния в мозг, но на самом деле его задушили, когда он спал. Ну как, верите вы мне, мисс Ле Гард? Или нужна экспедиция в самолет? Так сказать, для полной убедительности?

Она медлила с ответом. Все молчали. Каждый был слишком ошеломлен, слишком поглощен тем, чтобы преодолеть недоверие и понять смысл страшного сообщения, которое они услышали, точнее, каждый, кроме двоих. Но хотя я вглядывался во все восемь лиц так пристально, как никогда раньше не вглядывался в человеческие лица, я не заметил ни малейшего движения или дрожи, ни тончайшего признака виновности. Кто бы ни были эти убийцы, они в совершенстве владели собой. Во мне шевельнулось чувство отчаяния, наверное, я проиграл.

— Я должна вам поверить. — Мари Ле Гард говорила все так же неторопливо, как и раньше, но теперь голос ее дрожал, и от лица отхлынула вся краска. Она взглянула на Маргарет Росс. — Вы знали об этом, дорогая?

— Узнала полчаса назад, мисс Ле Гард. Доктор Мейсон думал, что это я.

— Боже милосердный! Как... как это ужасно. Просто чудовищно! Двое из нас убийцы! — Со своего места у плиты она оглядела всех восьмерых и быстро отвела глаза. — Может быть... может быть, вы расскажете нам все, доктор Мейсон?

Я рассказал им все. Я уже думал о том, хранить ли все это в тайне или нет, когда возвращался с мисс Росс от самолета, и решился на последнее. Мое молчание все равно не обмануло бы убийц, они ведь знали, что я обо всем догадываюсь, а пассажиры, узнав истину, наверное, станут следить друг за другом, как ястребы, облегчая мне задачу.

— Вставайте по одному, — сказал я, закончив свой рассказ. — Мистер Лондон обыщет вас. Нужно найти оружие. И не забывайте, пожалуйста: имея дело с отчаянными людьми, я готов действовать соответствующим образом. Когда подойдет очередь, стойте спокойно и не позволяйте себе ни одного подозрительного движения. Я с пистолетом не очень-то в ладах, поэтому буду направлять его прямо в живот, чтобы не промахнуться.

— Думаю, все равно промахнетесь, — задумчиво бросил Коразини.

— Меня мало интересует, что вы там думаете, — холодно отпарировал я. — И не советую проверять это на себе.

Джесс начал с Веджеро. Он тщательно обыскал его. Я видел, как лицо Веджеро вспыхнуло от гнева, но глаза его не отрывались от моего пистолета. Джесс ничего у него не нашел. Следующим был Солли Ливии.

— Могу я поинтересоваться, почему для меня сделано исключение? — вдруг спросила Мари Ле Гард.

— Для вас?-— переспросил я, не спуская глаз с Солли.— Для Мари Ле Гард? Не задавайте дурацких вопросов.

— Выбор слов и тон оставляют желать лучшего. — Голос ее звучал мягко и тепло, но все еще дрожал. — Но я еще никогда не получала лучшего комплимента. И все равно, я настаиваю на том, чтобы обыскали и меня: не хочу, чтобы на меня падала малейшая тень, если ни у кого не найдут оружия.

А оружия действительно не было. Джесс осмотрел всех мужчин, Маргарет Росс — женщин. Мисс Денсби-Грегг высказала при этом ледяным тоном свой протест, но ничего не было обнаружено. Джесс бесстрастно посмотрел на меня.

— Обыщите их чемоданы, — резко сказал я. — Те небольшие чемоданчики, что они забрали с собой. Посмотрим, что в них.

— Зря теряете время, доктор Мейсон, — спокойно заметил Ник Коразини. — Любой, кто бы ожидал обыска, предусмотрел бы и обыск вещей. Ребенок и тот бы догадался. Пистолеты, которые вы ищете, убийцы наверняка спрятали где-нибудь в тягаче или санях, а то и зарыли в снегу, дюйма на два-три, чтобы их легко было вытащить в случае необходимости. В вещах вы их не найдете, ставлю сто долларов против одного.

— Возможно, вы и правы, — медленно проговорил я. -— Но с другой стороны, будь я одним из убийц и спрятав пистолет у себя в чемодане, разве я бы не говорил так, как сейчас говорите вы?

— Как вы только что сказали мисс Ле Гард, не задавайте дурацких вопросов! — Он вскочил, под бдительным оком Джекстроу прошел в угол, где были сложены вещи, подхватил несколько небольших чемоданчиков и бросил их передо мной на пол, включая и свой. — С какого начнете? Вот мой, этот — его преподобия, а вот этот... — Он поднял плоский чемоданчик и посмотрел на инициалы. — Этот сенатора. А вот этот не знаю чей.

— Мой, — надменно произнесла мисс Денсби-Грегг.

Коразини усмехнулся.

— Ах да, валенсийское платье. Так вот, док, кто... — Он вдруг запнулся, медленно выпрямился и поднял глаза к слуховым окнам. — Что... что, черт возьми, там происходит?

— Не старайтесь нас провести, Коразини, — быстро проговорил я. — Винчестер Джекстроу...

— Черт с ним, с винчестером Джекстроу! — нетерпеливо отрезал он. — Смотрите сами!

Я жестом велел ему посторониться и посмотрел. Спустя две секунды, сунув свой пистолет Джессу, я уже выбрался из люка наверх.

Самолет, как гигантский факел, пылал в ночи. Даже на расстоянии полумили и несмотря на то, что легкий ветер относил звуки в сторону, я отчетливо слышал яростный треск и гудение пламени. Это было даже не пламя, а огромная колонна огня, которая, казалось, поднимается из крыла и центра фюзеляжа. И поднимается без дыма и без искр, футов на двести в ночное небо, отбрасывая на снег кроваво-красный отблеск. Это было фантастически прекрасное зрелище. Оно длилось всего секунд десять. Радужные переливы вдруг превратились в белое сияние, вырвавшееся из него пламя взметнулось почти в три раза выше, и спустя две-три секунды застывшее молчание плато потряс грохот взорвавшихся бензобаков.

Почти сразу же языки пламени упали, словно свернулись, и кроваво-красный круг на снегу сократился, и я не стал дожидаться конца этого зрелища. Я быстро спустился в помещение, захлопнул за собой крышку люка и обратился к Джекстроу:

— Нельзя ли установить, что здесь делали наши дорогие гости, каждый в отдельности, за последние полчаса?

— Боюсь, что нет, доктор Мейсон. Все сновали взад и вперед: заканчивали сборку тягача, упаковывали продукты, заливали в канистры бензин, увязывали все на санях. — Он взглянул на слуховые окна. — Это был самолет, да?

— Вот именно, был! — Я посмотрел на стюардессу. — Приношу свои извинения, мисс Росс. Вам не почудилось. Там действительно кто-то был.

— Вы... вы хотите сказать, что пожар не случайность? — спросил Веджеро.

«Возможно, ты лучше всех знаешь, что не случайность», — подумал я. Вслух же сказал:

— Пожар возник не случайно.

— Значит, все ваши доказательства к чертям? — спросил Коразини. — Я имею в виду пилота и полковника Гар-рисона.

— Нет. Нос и хвост самолета не пострадали. Не знаю, какова была цель, но думаю, для этого имелись основания. Можете убрать эти вещи, мистер Коразини. Мы, как вы сказали, ведем игру не с детьми и не с дилетантами.

Пока Коразини складывал чемоданы обратно в угол, царило глубокое молчание, потом Джесс с загадочным видом посмотрел на меня.

— Что ж, это, по крайней мере, объясняет одну вещь.

— Интерес к взрывчатке? — Я с досадой вспомнил, как принял громкое шипение в самолете за шипение нашей лампы и не обратил на него никакого внимания. Очевидно, кто-то, кто хорошо знал, что делает, ввел в бензопровод, или в баки, или в карбюратор бикфордов шнур... — Конечно объясняет!

— Что за болтовня насчет взрывчатки? — требовательным тоном спросил сенатор Брустер. Он заговорил впервые после того, как Джекстроу загнал ему душу в пятки, и даже сейчас его лицо сохраняло необычную для него бледность.

— Кто-то выкрал у нас бикфордов шнур, чтобы поджечь самолет. Как знать, может быть, это были вы. — Я поднял руку, предупреждая взрыв возмущения, и добавил усталым тоном: — С таким же успехом это мог сделать любой другой. Я не знаю. Знаю лишь одно: лицо или лица, совершившие убийство, и украли шнур. И разбили радиолампы. И украли конденсатор.

— И сахар, — добавил Джесс. — Хотя Бог знает, на что им сахар!

— Сахар! — воскликнул я, но вопрос застрял у меня в глотке: случайно взглянув на Теодора Малера, я заметил, как этот маленький человек нервно вздрогнул и невольно метнул быстрый взгляд в сторону Джесса. Ошибки быть не могло, я знал, что мне это не почудилось. Я быстро отвел глаза, чтобы он не догадался о своем саморазоблачении.

— Последний мешок, — уточнил Джесс. — Фунтов на тридцать... Исчез. Я собрал все, что осталось, горсть сахара на полу в туннеле, перемешанная с осколками лампы.

Я покачал головой и ничего не сказал. Я просто не мог себе представить, зачем было красть сахар.

В этот вечер ужин был весьма скудный: суп, кофе и только по две галеты на человека. Суп был жидкий, галеты —на один зуб, а кофе, по крайней мере на мой взгляд, настоящее пойло. Да еще без сахара.

Таким же скудным был и разговор, так как он касался только самого необходимого. В основном все молчали. Время от времени я замечал, как кто-нибудь поворачивался к соседу, явно желая что-то сказать, но тут же крепко сжимал зубы и отворачивался, молча, с замкнутым лицом. Из-за того, что каждый, вероятно, думал, будто его или ее сосед — убийца, или хуже того, что сосед думает, будто он или она — убийца. Атмосфера за ужином была на редкость неуютной и натянутой. Такой я ощутил ее в начале ужина, а потом решил, что мне следует думать о более важных вещах, чем оценивать настроение сидящей за трапезой команды.

После ужина я поднялся, натянул парку и рукавицы, взял прожектор, велел Джессу и Джекстроу следовать за мной и направился к люку. Меня остановил голос Веджеро:

— Куда вы, док?

— Вас это не касается... А вам что, мисс Денсби-Грегг?

— Вы... вы не хотите забрать с собой это ружье?

— Не беспокойтесь, — усмехнувшись, ответил я. — Кто же посмеет до него дотронуться, когда вы все следите друг за другом, как коршуны?

— Но все-таки, кто-нибудь может быстро схватить его, — нервно возразила она. — Могут выстрелить в вас, когда вы будете спускаться обратно.

— Уж если стрелять, то не в меня или в мистера Нильсена. Без нас они не продвинутся отсюда и на милю. Вероятнее

был чертовски рад иметь его рядом как друга, как союзника и как гарантию против всяких бед, которые всегда подстерегают неосторожных и неопытных людей на ледниковом плато. Но при всем этом я, как ни старался, не мог успокоить свою совесть и изгнать из своей памяти образы его молодой, смуглой, жизнерадостной жены, учительницы, их маленькой дочурки и их красно-белого кирпичного дома, в котором в качестве гостя я прожил летом две недели. О чем сейчас думал Джекстроу, сказать было невозможно. Он сидел неподвижно, будто высеченный из камня. Живыми были только глаза, они все время смотрели вперед или по сторонам, как бы нащупывая неожиданные трещины во льду, ища признаки возможного несчастья. Это получалось у него чисто инстинктивно. Самое опасное место, с расселинами и трещинами, было еще далеко впереди, на расстоянии двухсот пятидесяти миль, там, где ледниковая равнина начинает резко понижаться к морю. Да и сам Джекстроу утверждал, что у его вожака Балто нюх на трещины гораздо лучше, чем у любого человека.

Температура упала до минус тридцати, но для арктического путешествия ночь была просто великолепной: лунная, безветренная ночь под тихим звездным небом. Видимость была отличная, лед гладкий и ровный, двигатель работал чудесно, без малейшей запинки, и если бы не мороз, не непрерывные рев, грохот и вибрация от большого двигателя, от которых немело все тело, то можно считать такую поездку сплошным удовольствием.

Поскольку широкий деревянный кузов мешал обзору, я не мог видеть, что делается сзади, но примерно через каждые десять минут Джекстроу спрыгивал вниз и окидывал взором наш «поезд». Позади тягача с его деревянным домиком, с дрожащими от холода пассажирами (из-за того, что бак с бензином находился внизу, а канистры в задней части тягача, печку на ходу не топили) бежали на буксире грузовые сани со всеми нашими запасами: 120 галлонами горючего, продуктами, матрацами и спальными мешками, палатками, топорами, лопатами, веревками, четырьмя деревянными настилами на случай, если попадутся на пути трещины во льду, дорожными флажками, брезентом, фонарями, медикаментами, радиозондами, кухонной утварью, осветительными ракетами, тюленьим мясом для собак и множеством других мелочей. Перед отъездом я колебался, брать ли с собой радиозонды, особенно их тяжелые цилиндры с водородом, но они были изначально упакованы вместе с палатками и, что было решающим фактором, по крайней мере один 'раз спасли жизнь целой экспедиции, которая, заблудившись на плато из-за неисправности компасов, запустила в короткое светлое время дня несколько радиозондов, и это позволило работникам базы обнаружить экспедицию и послать им точный радиопеленг.

За тяжело нагруженными санями следовали пустые сани, за ними, привязанные длинными ремнями, бежали собаки, все, за исключением Балто, который бежал без привязи, без устали курсируя взад и вперед всю ночь, то забегая далеко вперед, то отбегая в сторону, то оставаясь сзади, подобно эсминцу сопровождения. Пропустив мимо себя последнюю собаку, Джекстроу без догонял тягач и запрыгивал на сиденье рядом со мной. Он был неутомим, нечувствителен к физическому напряжению, как и его Балто.

Первые двадцать миль прошли легко. Направляясь в эти края с побережья четыре месяца тому назад, мы через каждые полмили водружали дорожный флажок. В такую ночь, всю залитую лунным светом, эти дорожные флажки ярко-оранжевого цвета, да еще поднятые на алюминиевых стержнях, укрепленных на снеговых буях, были видны на большом расстоянии, и не меньше двух, а то и трех одновременно. Искрящийся иней покрывал алюминиевые флагштоки. Мы насчитали двадцать восемь флажков, с полдюжины недоставало, а потом, после неожиданного уклона плато вниз, потеряли их совсем. То ли их унесло ветром, то ли занесло снегом, трудно было сказать. Как бы то ни было, но они исчезли.

— Вот так-то, — проговорил я обреченным тоном. — Теперь одному из нас придется холодно. По-настоящему холодно.

— Не впервые, доктор Мейсон. Начнем с меня. — Он взял с кронштейнов магнитный компас, размотал кабель с катушки, находящейся под приборной доской, а потом спрыгнул на снег, продолжая разматывать кабель.

Несмотря па то, что магнитный северный полюс не находится вблизи от северного полюса, а в нашем случае он был почти на тысячу миль южнее и лежал скорее к западу, чем к северу, от нас, магнитный компас при должных поправках на отклонение в северных широтах все-таки может быть полезным. Но он был совершенно бесполезен на нашем тягаче, так как большая масса металла оказывала противодействие. Поэтому наш план заключался в том, чтобы один из нас лежал с компасом на вторых санях, находящихся в пятидесяти футах от тягача, и с помощью переключателя, который управлял световыми сигналами, красным и зеленым, на самом тягаче, направлял водителя. Идея принадлежала не нам, она даже не была новой. Она родилась в Антарктике четверть века назад, но, насколько я знал, не претерпела с тех пор никаких изменений в сторону усовершенствования.

Когда Джекстроу устроился в санях, я вернулся к тягачу и откинул брезентовый полог, служивший задней стенкой деревянного кузова. Потому ли, что лица пассажиров вытянулись и осунулись и в тусклом свете крошечной лампочки над головой поражали какой-то потусторонней бледностью, потому ли, что зубы у них непрерывно стучали, но передо мной предстала картина крайнего и в то же время жалкого страдания. Однако в этот момент они не вызвали у меня никакого сочувствия.

— Вынужденная остановка, — сказал я. — Сейчас мы снова тронемся. Но мне нужен один человек для наблюдения.

Веджеро и Коразини почти одновременно предложили свои услуги, но я отрицательно покачал головой.

— Вы оба постарайтесь, насколько это возможно, хорошенько выспаться и отдохнуть. Вы мне понадобитесь позже. Может быть, вы не откажетесь, мистер Малер?

Малер был бледен, и вид у него был больной, но он кивнул в знак согласия, а Веджеро заметил спокойным тоном:

— Видимо, Коразиии и я находимся в числе первых в вашем списке подозреваемых, не так ли?

— Во всяком случае, я бы не поставил вас в конце этого списка,— отпарировал я, подождал, пока Малер выберется наружу, а потом опустил полог и направился к месту водителя.

Как ни странно, Теодор Малер оказался необыкновенно разговорчивым. Он как будто жаждал выговориться. Это настолько не соответствовало представлению, которое сложилось у меня о нем, что я был более чем удивлен.

«Может быть, от одиночества, — подумал я, — или из желания забыть о ситуации, или отвлечь от себя подозрения?»

Только позже я понял ошибочность моих предположений.

— Так что же, мистер Малер, похоже, что ваша поездка по Европе несколько задерживается! — Мне приходилось почти выкрикивать слова, чтобы он услышал меня в грохоте тягача.

— Не по Европе, доктор Мейсон. — Я слышал пулеметную дробь, которую выбивали его зубы. — По Израилю.

— Вы там живете?

— Никогда в жизни там не был. — Наступила пауза, а когда он снова заговорил, его голос утонул в шуме двигателя. Мне показалось, что я уловил слова «мой дом».

— Вы собираетесь начать там новую жизнь, мистер Малер?

— Мне шестьдесят девять... завтра исполнится, — уклончиво сказал он. — Новую жизнь? Скажем точнее, что я собираюсь покончить со старой.

— И вы собираетесь жить там и найти там свой дом, прожив шестьдесят девять лет в другой стране?

И он рассказал мне свою историю, которую я уже слышал не раз, с сотней вариаций.

Он был русским евреем, в 1906 году вынужден был бежать вместе с отцом, оставив мать и двух братьев, спасаясь от жестокой резни, устроенной «черносотенцами». Его мать, как он узнал позже, пропала без вести, а оба брата выжили только для того, чтобы умереть в мучениях: один во время восстания в Белостокском гетто, а второй — в газовой камере Треблинки. Сам он работал на швейной фабрике в Нью-Йорке, окончил вечернюю школу, работал в нефтяной компании, .женился и после смерти жены прошлой весной решил осуществить вековое стремление своего народа, вернуться на его священную землю. Это была трогательная, глубоко волнующая история, ко я не поверил ни одному ее слову.

Каждые двадцать минут я менялся местами с Джекстроу, и так тянулись долгие ночные часы. Холод усиливался, а луна и звезды совершали свой путь по черному небосводу. Потом луна зашла, чернота арктической ночи легла на плато, и я с чувством благодарности остановил тягач, и тишина, беззвучная, глубокая и бесконечно сладостная, разлилась повсюду, где только что все дрожало от оглушительного рева большого двигателя и металлического громыхания гусениц.

За чашкой черного кофе без сахара, но с галетами я объяснил пассажирам, что мы остановились лишь на три часа и что будет лучше, если они воспользуются этой остановкой и поспят: у большинства, включая и меня, глаза были красными, и все мы просто падали от усталости. Три часа, не больше: не часто Гренландия дарит путникам такую погоду, и упустить такой случай просто нельзя.

Когда я пил кофе, рядом со мной оказался Теодор Малер. Почему-то он был обеспокоен, дергался, нервничал, ему было явно не по себе. Его взгляд и внимание были настолько рассеяны, что я решил воспользоваться его состоянием и тут же выяснить все, что мне было нужно.

Допив кофе, я шепнул ему, что хочу обсудить с ним конфиденциально один маленький вопрос. Он удивленно взглянул на меня, немного поколебался, а потом, кивнув в знак согласия, последовал за мной в темноту.

Пройдя ярдов сто, я остановился, направил фонарик прямо в лицо Малеру и, вынув свой пистолет, держал его так, чтобы дуло попало в ярко-белый луч. У Малера перехватило дыхание, глаза его расширились от удивления и страха.

— Приберегите этот спектакль для судей, Малер, — проговорил я с мрачной холодностью. — Меня этим не проведешь. Мне нужно лишь одно: ваш пистолет'

Глава 7

— Мой пистолет? — Малер медленно поднял вверх руки. Голос его звучал нетвердо. — Я... я не понимаю, доктор Мейсон. У меня нет пистолета.

— Ну разумеется! — Я вскинул дуло пистолета, чтобы усилить эффект слов. — Повернитесь!

— Что вы хотите? Вы совершаете...

— Повернитесь!

Он повернулся ко мне спиной. Я подошел к нему вплотную, приставил дуло пистолета к его спине и начал обыскивать его.

На нем были два пальто, жакет, несколько свитеров и шарфов, две пары брюк и слой за слоем нижнего белья: обыскивать его было нелегко. Я потратил целую минуту, чтобы убедиться, что при нем нет пистолета и вообще никакого оружия. После этого я отступил, и он снова повернулся ко мне лицом.

— Надеюсь, вы удовлетворены, доктор Мейсон?

— Посмотрим, что мы найдем в вашем чемодане. Что касается прочего, я вполне удовлетворен. Я получил нужные мне доказательства! — С этими словами я осветил горсть сахара, который изъял у него из одного из внутренних карманов. В обоих карманах внутреннего пальто было больше двух фунтов. — Будьте любезны, мистер Малер, объясните, откуда вы его взяли?

— Нужно ли объяснять? — Голос его звучал почти неслышно. — Я украл его, мистер Мейсон.

— Вот именно, украли! Чрезвычайно мелкий поступок для человека, который действует в таких масштабах, как вы. Вам ужасно не повезло, Малер, что я случайно посмотрел на вас, когда объявили о пропаже сахара. Вам ужасно не повезло, что, когда вы пили кофе, я, воспользовавшись плохим освещением, незаметно отхлебнул из вашей чашки: ваш кофе был насыщен сахаром, ложка бы стояла! Странно, не правда ли, Малер, что такая крохотная уступка жадности может погубить все дело. Но, по-моему, всегда так и бывает, серьезная промашка никогда не выдаст большого преступника, потому что он никогда таковой не допустит. Если бы вы оставили сахар в покое, когда разбивали радиолампы, я бы так ничего и не узнал. Кстати, куда вы дели остальной сахар? Он у вас? Или вы его выбросили?

— Вы глубоко заблуждаетесь, доктор Мейсон. — Теперь голос Малера уже не дрожал, и, если он и испытывал страх или чувство вины, я ничего не мог заметить. Но я уже прошел, и причем давно, ту стадию наивности, когда человек надеется обнаружить в преступнике подобные чувства. — Я не трогал эти лампы. И не считая нескольких горстей сахара, которые я взял, весь мешок остался там, где был...

— Конечно, конечно... — Я помахал пистолетом. — У меня в руке оружие, Малер! Поверьте мне, я без колебания воспользуюсь им!

— Верю. Я считаю, что в случае необходимости вы были бы беспощадны. Да, я не сомневаюсь, что вы, доктор, человек твердый. Но также упрямый, импульсивный и не очень изощренный в тонкостях. Я с уважением наблюдаю, как эффективно и бескорыстно вы справляетесь с тяжелой и безобразной ситуацией, и я не хочу видеть, как вы публично сваляете дурака. — Он поднял руку к отвороту пальто. — Позвольте, я вам кое-что покажу.

Я вновь направил на него пистолет, но жест этот был совершенно напрасен. Движения Малера, когда он сунул руку под свои два пальто, были плавны и неторопливы. Также плавно и неторопливо он вынул руку и протянул мне карточку в кожаной обложке. Я отступил на несколько футов, раскрыл карточку и посмотрел на нее.

Одного взгляда было достаточно. Я видел такие карточки и раньше, десятки раз, но на эту я смотрел как на диковинку. Опрокидывались все сложившиеся в моем уме предположения, и мне нужно было время, время для переориентации, для понимания, для подавления профессионального страха, возникшего во мне, когда я понял, в чем дело. Потом я медленно закрыл карточку, стянул с лица защитную маску, шагнул к Малеру и стащил маску с него. В резком свете фонаря его лицо выглядело бледным и посиневшим от холода, и я заметил напряжение мышц, когда он стиснул зубы, чтобы они не стучали.

— Дыхните! — сказал я.

Он повиновался, и все мои сомнения сразу исчезли: сладковатое, отдающее ацетоном дыхание, типичное при давнем и запущенном диабете, не спутаешь ни с чем другим. Я без слов вернул ему карточку и сунул пистолет в карман парки.

Потом я спокойно спросил:

— И давно это у вас, мистер Малер?

— Тридцать лет.

— Да, давненько. И прогрессирует? — Мне было не до профессиональной сдержанности. Диабетик доживает до пожилого возраста лишь потому, что соблюдает диету и все предписания врача, и, как правило, он хорошо знает все о своей болезни.

— Мой врач согласился бы с вами. — Я уловил усмешку на его лице, прежде чем он снова натянул маску, и усмешка эта была невеселой. — И я тоже.

— Инъекции дважды в день?

— Дважды, — кивнул он. — До завтрака и вечером.

— Но разве вы не возите с собой шприц и...

— Обычно вожу, — перебил он меня. — Но на этот раз не захватил. В Гандере врач сделал мне укол, а так как я обычно могу продержаться несколько часов без неприятных последствий, я решил потерпеть до Лондона. — Он похлопал по нагрудному карману. — Эта карточка действительна везде.

— За исключением ледниковых плато, — с горькой иронией проговорил я. — Впрочем, вы, конечно, не предполагали, что окажетесь в таком месте. На какой диете вы были?

— С высоким содержанием белка.

— Поэтому сахар? — Я посмотрел на белые кусочки, все еще зажатые в моей левой перчатке.

— Нет. — Он пожал плечами. — Но знаю, что сахар дают при коме. Я подумал, что если ввести в себя немного сахара, то, может быть... Ну, в общем, вы теперь знаете, почему я стал преступником.

— Да, теперь знаю. Простите за мои манипуляции с пистолетом, мистер Малер, но согласитесь, что меня можно оправдать. Какого черта вы не сказали мне об этом раньше? Ведь я все-таки врач!

— Рано или поздно мне пришлось бы сказать, но как раз сейчас у вас столько неприятностей, куда вам еще и мои? И потом я решил, что вряд ли в вашей аптечке найдется инсулин.

— Его конечно нет. Он нам не нужен. Каждый, кто собирается работать на станции МГГ, проходит строгий медицинский осмотр, а диабет не возникает внезапно... Должен сказать, мистер Малер, что вы относитесь ко всему этому очень спокойно. Ну, ладно, пошли обратно.

Через минуту мы уже были у тягача. Я приподнял брезентовый полог, и почти тотчас же вокруг меня образовалось густое, белое облако: вырвавшийся изнутри сравнительно теплый воздух столкнулся с морозным арктическим. Я помахал рукой, чтобы развеять это облако, и заглянул внутрь. Пассажиры все еще пили кофе, это было единственное, что мы имели в изобилии. Трудно было поверить, что мы отсутствовали всего несколько минут.

— Сворачивайтесь, — резко сказал я. — Через пять минут мы едем дальше. Джекстроу, заведите, пожалуйста, мотор, пока он не слишком охладился.

— Через пять минут! — Протест, как и следовало ожидать, исходил от мисс Денсби-Грегг, — Дорогой мой, мы лее почти не стояли. И только несколько минут тому назад вы обещали нам три часа сна.

— То было несколько минут назад. До того как я узнал о состоянии здоровья мистера Малера. — Я кратко сообщил им то, что считал нужным. — Конечно, жестоко все это говорить в присутствии самого мистера Малера, но факты сами по себе жестоки. Кто бы ни был виноват в этой аварии, и в неменьшей степени в краже сахара, он подверг жизнь мистера Малера величайшей опасности. Только две вещи могут спасти мистера Малера: высококалорийная диета как кратковременное средство и инсулин как средство долговременное. Мы не имеем ни того, ни другого. Все, что мы можем дать мистеру Малеру, это возможность получить то или другое как можно скорее. С этой минуты и до прибытия на побережье мы остановимся только в том случае, если полностью откажет мотор, или мы попадем в непроглядный буран, или последний из водителей свалится за рулем. Возражения есть?

Это был глупый и ненужный вопрос, но он вырвался у меня под влиянием обуревавших меня тогда чувств. Думаю, что я фактически напрашивался на протест, чтобы иметь повод сорвать на ком-нибудь скопившуюся злость. Меня злила мысль, что, каковы бы ни были наши усилия спасти Малера, они сведутся к нулю, когда для убийц придет время нанести удар. А такое время непременно должно наступить.

На какую-то минуту мне пришла в голову безумная идея, что было бы лучше всего связать всех находившихся в кузове, чтобы они и пошевельнуться не могли, и в нормальных условиях я бы так и поступил, но сейчас это было просто невозможно: связанный человек в этом жестоком холоде не прожил бы и двух часов.

Возражений не было. В основном, я думаю, потому что они слишком продрогли, слишком устали и слишком страдали от голода и жажды. Людям, не привыкшим к условиям Арктики, должно было казаться, что они уже достигли предела страданий, что хуже уже не может быть. Я надеялся, что пройдет достаточно времени, прежде чем они поймут, как сильно ошибались.

Возражений не было, но поступило два предложения. Оба со стороны Ника Коразини.

— Послушайте, док... Я насчет диеты для мистера Малера. Возможно, мы и не в состоянии ее сбалансировать, но, по крайней мере, мы можем ему обеспечить приличное число калорий, хотя я и не знаю, как вы подсчитываете эти чертовы калории. Почему бы нам не удвоить его порцию?.. Нет, пожалуй, это не спасло бы и приличного воробья... А что, если каждый из нас отдаст четверть своей доли в его пользу? Тогда мистер Малер имел бы в четыре раза больше того, что имеет сейчас?

— Нет-нет! — запротестовал Малер. — Спасибо вам, мистер Коразини, но я не могу позволить...

— Отличная идея! — перебил я его. — Я и сам думал об этом.

— Вот и прекрасно! — сказал Коразини, улыбаясь.— Принято единогласно. Я также думаю, что мы бы двигались быстрее, если бы, скажем, мистер Веджеро и я сменяли вас за рулем. — Он поднял руку, как бы отклоняя возможный протест. — Любой из нас может быть тем, кого вы ищете. Фактически мы оба могли бы оказаться этими людьми, если это двое мужчин. Но если я — один из убийц и ничего не знаю ни об Арктике, ни о том, как тут надо передвигаться и как управлять этим чертовым тягачом, и не замечу трещину, если только не провалюсь в нее, то разве не ясно как Божий день, что я не совершу ничего до тех пор, пока не окажусь в районе побережья? Вы согласны?

— Согласен, — ответил я. И не успел я умолкнуть, как послышался кашляющий треск и рев двигателя, который Джекстроу старался вновь вернуть к жизни. Я взглянул на Коразини.

— Ладно, — сказал я. — Ступайте туда. Можете там получить первый урок по искусству вождения.

В это утро мы двинулись в путь в половине восьмого при условиях, которые можно было бы назвать почти идеальными. Ни малейшее дуновение ветерка не тревожило воздух над ледовой равниной, ни один, даже самый крохотный, клочок облака не омрачал сине-серого небосвода, звезды казались до странности далекими, бледными и нереальными сквозь паутину мерцающих ледяных иголочек, наполнявших небесное пространство и бесшумно опускавшихся на замерзший снег. Но даже несмотря на это видимость была превосходной. Мощные фары тягача освещали путь ярдов на триста впереди, разрезая тьму и делая мрак по обе стороны пути еще темнее и непроницаемее. Мороз был сильный и час от часу крепчал, но, казалось, наш тягач бежал от этого еще быстрее.

Нам положительно везло. Не прошло и пятнадцати минут, как мы тронулись, когда из темноты вдруг вынырнул Балто и побежал рядом с санями, стараясь громким лаем привлечь внимание Джекстроу. Тот в свою очередь просигналил нам, чтобы мы остановились. Сигналом служили быстрые вспышки красного и зеленого света на приборной доске. Спустя две-три минуты он вынырнул из темноты и, усмехаясь, сообщил, что Балто обнаружил дорожный флажок.

Это уже само по себе было хорошей новостью, так как означало, что взятый нами вчера вечером курс был правильным и что мы следуем по верному пути. Еще важнее было то, что если этот дорожный флажок был первым из целой серии, то мы могли обойтись без штурмана в санях, и это значило, что Джекстроу и я можем поочередно отдыхать в кузове, и даже немного поспать, если только вообще можно было заснуть в этой жалкой, холодной деревянной надстройке. И действительно, обнаруженный Балто флажок был первой вехой в почти непрерывной линии указателей, которые должны были вести нас на протяжении этого бесконечного дня, так что начиная с восьми утра Веджеро, Коразини и я вели машину по очереди, а сенатор, преподобный Смолвуд и Солли выполняли обязанности наблюдателей. Их доля, пожалуй, была самая неприятная, но они безропотно переносили ее, оттаивая в немых мучениях по прошествии своего часового дежурства.

Вскоре я предоставил явно компетентному Коразини управляться с тягачом на свой страх и риск, перебрался в кузов и попросил сенатора присоединиться к Коразини. После этого я осмелился нарушить самое строгое правило, касающееся этих старых тягачей, — не разжигать огня, когда они на ходу. Но даже самые суровые правила соблюдаются лишь до того момента, когда их нарушение становится настоятельной необходимостью. Такой момент и настоятельная необходимость были сейчас налицо. Я заботился не о тепле и комфорте для пассажиров, и даже не о потребности приготовить горячую еду: видит Бог, нам не из чего было варить ее, а исключительно о жизни Теодора Малера.

Даже приняв предложение Коразини, мы не могли обеспечить необходимое для него питание, а то, что мы могли ему дать, не составляло систематической диеты. Самое большее, что мы могли сделать для его спасения, да и то под вопросом, заключалось в сохранении его жизненных сил и энергии. Всякая работа и всякое движение исключались, ему необходим был полный покой. Вот почему я велел ему забраться в спальный мешок и лечь на раскладушку. Сверху я накрыл его еще парой толстых одеял. Но даже без движения он не смог бы бороться с цепенящим холодом, и ему пришлось бы непрерывно дрожать, а это истощило бы его внутренние резервы так же быстро, как самые энергичные движения. Значит, ему нужно было тепло, тепло от печки и от горячего кофе, который я приказал Маргарет подавать ему по крайней мере через каждые два часа. Малер бурно протестовал против всех этих мер, принятых ради него одного, но в то же время он сознавал, что единственная возможность выжить — это выполнять все предписания. Тем не менее я думаю, что главным фактором, заставившим его в конце концов принять эти условия, были не столько мои медицинские доводы, сколько авторитет общественного мнения.

На первый взгляд, неожиданная и страстная заинтересованность всех пассажиров в благополучии Теодора Малера казалась необъяснимой. Но только на первый взгляд. Не нужно было иметь особой проницательности, чтобы понять, что истинной движущей силой было не бескорыстие, хотя известная доля его тоже имела место, а эгоистическое чувство. Малер представлял собой не столько страдальца, сколько желанную возможность отвлечься от собственных мыслей и подозрений, избавиться от напряжения, от бесконечной скованности, которая наложила свою парализующую руку на всю компанию и не отпускала ее на протяжении последних двенадцати часов.

Эта скованность, тяжелая и неприятная, привела в конце концов к расколу пассажиров на крошечные группы. Общие разговоры прекратились, за исключением тех случаев, когда этого требовали крайняя необходимость или элементарные правила вежливости.

Мари Ле Гард и Маргарет Росс, зная, что они не находятся под подозрением, в основном держались вместе. Так же вели себя Веджеро и Солли Ливии, мисс Денсби-Грегг и Елена. То, что сутки назад казалось бы нелепым и невозможным, стало теперь неизбежностью: виновные или невиновные, они, по крайней мере, точно знали свое положение по отношению друг к другу и могли доверять одна другой. Конечно, они, как и все другие, могли доверять Мари Ле Гард и Маргарет Росс, но того, что Мари Ле Гард и Маргарет, в свою очередь, не могли доверять им, было достаточно, чтобы предотвратить всякие попытки более непринужденного общения.

Что же касается Коразини, преподобного Смолвуда, сенатора и Малера, то каждый держался обособленно.

При таких обстоятельствах было естественным, что все обрадовались появившейся возможности разговаривать о том, что не имело отношения к мучившей всех проблеме и помогало хотя бы слегка облегчить взаимное общение.

Ни за одним моим пациентом не ухаживали так, как собирались ухаживать за Малером.

Едва я успел наладить нашу печку, работающую на жидком топливе, как меня окликнул Веджеро, сидевший у брезентового полога.

— Там происходит что-то очень занятное, док. Посмотрите.

Я подошел и выглянул наружу. Далеко справа, точнее, на северо-западе, высоко над горизонтом начинала пульсировать, то вспыхивая, то бледнея, огромная бесформенная масса света, захватывающая почти четверть небесного купола, усиливаясь, сгущаясь и распространяясь все выше с каждой минутой. Сначала это казалось каким-то свечением в небе, но потом оно приняло более определенные очертания и какой-то повторяющийся рисунок.

— Аврора, — сказал я. — Северное сияние. Никогда не видели, мистер Веджеро?

— Не видел. — Он покачал головой. — Изумительное зрелище, верно?

— Ну, это! Это еще пустяки. Только самое начало. Потом оно станет как занавес. Бывают разные рисунки: лучи, полосы, короны, арки, но это занавес. Самая грандиозная из всех форм.

— И часто это бывает, док?

— При такой погоде, как сейчас, довольно часто. Порой несколько дней подряд. Я имею в виду, когда тихо, холодно и ясно. Хотите верьте, хотите нет, но вы сможете так привыкнуть к этому зрелищу, что перестанете его замечать.

— Не верю! Это изумительно! — повторил он. — Просто изумительно. Не замечать, говорите вы? Я лично надеюсь, что мы будем это видеть каждый день. — Он усмехнулся. — А вы можете не смотреть, док.

— Ради вашего же блага, вы бы лучше надеялись на что-то другое, — угрюмо заметил я.

— То есть?

— А то, что во время северного сияния радиосвязь фактически невозможна.

— Радиосвязь? — Он наморщил лоб. — А что мы теряем? Ведь радиоприемник на станции разбит, а ваши друзья с каждой минутой становятся все дальше. Вы не можете связаться ни с вашей станцией, ни с вашими друзьями?

— Нет. Но мы можем связаться с нашей базой в Аплавнике, когда подойдем ближе к побережью, — сказал я и в следующее же мгновение проклял свой длинный язык. До сих пор я об этом не думал, но, как только слова были произнесены, сообразил, что это надо было держать про себя. Шансы на то, что в Аплавнике будут слушать в нужное время и на нужной волне, были весьма невелики, но все-таки это была какая-то надежда. Мы могли бы послать им предупреждение и попросить о помощи задолго до того, как убийцы нанесут удар. И вот теперь, если Веджеро один из них, он позаботится о том, чтобы вывести радио из строя прежде, чем мы окажемся в зоне радиосвязи с базой в Аплавнике.

Я обругал себя болтливым идиотом и исподтишка взглянул на Веджеро. При свете лампочки над головой и слабых отблесках северного сияния я отчетливо видел его лицо, но оно ничего мне не говорило. Он вел себя так, будто ничего особенного не произошло, и при этом не переигрывал. Легкий кивок головой, движение чуть сжавшихся губ, поднятые брови, даже талантливый профессиональный актер не сыграл бы лучше. Я тут же подумал, что среди нас есть два поистине превосходных актера. Но ведь если бы он вообще никак не среагировал на мои слова, мне бы показалось это вдвойне подозрительным. А может быть, наоборот, естественным? Если Веджеро один из преступников, то наверняка он подготовился к разговору со мной и не мог быть застигнут врасплох. Я решил не ломать над этим голову и отвернулся, но во мне начало все больше укрепляться подозрение насчет Веджеро, правда, в свете моих предыдущих столь «обоснованных» подозрений это скорее гарантировало невиновность последнего. Эта мысль наполняла меня горечью.

Я тронул Маргарет Росс за плечо.

— Я бы хотел вам сказать несколько слов, мисс Росс. Если не боитесь замерзнуть.

Она с удивлением посмотрела на меня, мгновение колебалась, а потом кивнула. Я соскочил вниз, подал ей руку, помог ей на ходу взобраться в сани. Некоторое время мы просто сидели рядом на канистре с бензином, наблюдая северное сияние. Я бездумно смотрел на разливающееся сияние: огромный волнующийся занавес то расправлялся, то собирался желто-зелеными складками с красной каймой, которая, казалось, задевает поверхность плато. Я смотрел на этот светящийся прозрачный занавес, сквозь который мерцали звезды. Поэма в пастельных тонах, призрачный мир какой-то невообразимо прекрасной, волшебной страны. Маргарет Росс созерцала это зрелище как завороженная. Но, может быть, она, как и я, думала о другом и была охвачена не изумлением, а воспоминаниями о человеке, навсегда оставшемся во льдах Гренландии? И когда при звуке моего голоса она обернулась и я увидел в отблесках северного сияния грусть в глубине больших темных глаз, я понял, что так оно и было.

— Итак, мисс Росс, что вы думаете о последних событиях?

— О мистере Малере? — Она была в защитной маске, самодельной повязке из марли и ваты, и мне пришлось наклониться, чтобы услышать ее тихий голос. — Какие шансы у этого бедняги выжить, мистер Мейсон?

— Честно говоря, даже не представляю себе. Тут слишком много непредсказуемых факторов... Вы знали, что после того, как я вычеркнул вас из списка подозреваемых, он стал для меня подозреваемым номер один?

— Не может быть!

— Увы, это так. Боюсь, что сыщик я никудышный, мисс Росс. Я действую очень медленно, эмпирическим методом проб и ошибок. Во всяком случае, у нас есть преимущество в том, что подозреваемых стало на два человека меньше. Но я слишком быстро делаю выводы. — Я передал ей разговор с Малером во время нашей короткой остановки.

— И теперь вы знаете столько, сколько и раньше, — сказала она, когда я закончил. — Вероятно, все, что нам осталось, — это сидеть и ждать, что будет дальше.

— То есть ждать, пока не упадет топор, — угрюмо проговорил я. — Не совсем так. Не уверен, получится ли, но я решил для разнообразия испробовать метод логического рассуждения. Но чтобы делать выводы, нужны факты. А у нас очень мало фактов. Вот почему я вытащил вас сюда. Вы мне поможете?

— Я сделаю все, что в моих силах, вы это знаете. — Она подняла голову и сильно вздрогнула, так как в этот момент северное сияние достигло кульминации, и взрыв фантастически прекрасных красок превратил ледяные кристаллы в небе в мириады разноцветных искр: красных, зеленых, желтых, золотых. — Не знаю почему, но от этого сияния кажется еще холодней... Но, по-моему, я рассказала вам все, что знала, доктор Мейсон.

— Не сомневаюсь. Но, может быть, вы что-то упустили, а чему-то не придали значения. Сейчас, как мне кажется, три вопроса требуют ответа. Как произошла авария? Как подмешали в кофе наркотик? И как вышел из строя передатчик? Если мы найдем что-нибудь, что могло бы пролить свет на один из этих вопросов, то мы уже сможем оказаться на пути к решению главной загадки.

Прошло минут десять. Мы замерзли, но были так же далеки от цели, как и вначале. Я заставил Маргарет Росс пройти шаг за шагом весь ее путь от таможни, где она впервые встретила своих пассажиров, до той минуты, когда она привела их в самолет и рассадила по местам. Затем дальше, до посадки в Гандере, где повторилась та же процедура, а потом от вылета из Гандера — до ужина. И все же я не узнал ничего существенного, необычного или подозрительного, что послужило бы намеком на будущую аварию. Однако при подробном описании ужина она вдруг в нерешительности замолчала, медленно произнесла еще несколько слов и умолкла, уставившись на меня.

— В чем дело, мисс Росс?

— Ну конечно, — тихо произнесла она. — Ну конечно! Какая я дура! Теперь я поняла...

— Что вы поняли? — спросил я.

— Кофе... Как в него могли что-то подмешать. Я как раз подала ужин полковнику Гаррисону, он сидел сзади, так что я обслуживала его последним, как вдруг он поморщился и спросил, не чувствую ли я запаха гари. Я ответила, что не чувствую, и еще как-то пошутила на этот счет, и только отошла от него, как вдруг слышу, что он зовет, и, когда обернулась, увидела, что он открыл дверь в туалетную комнату по правому борту и оттуда пошел дым. Не очень сильно, чуть-чуть. Я позвала пилота, и тот сразу же проверил, откуда дым. Оказалось, что ничего серьезного нет, просто горело несколько листов бумаги. Видимо, кто-то по неосторожности бросил горящий окурок.

— И все повскакали со своих мест и столпились у двери в туалетную комнату — посмотреть, что горит, — мрачно закончил я.

— Ну да! Капитан Джонсон приказал всем вернуться на свои места, чтобы самолет не накренился.

— И вы не нашли нужным сказать мне об этом, — с горьким упреком сказал я. — Не сочли важным.

— Простите. Я... я действительно не придала этому значения. Не связала с аварией, так как это произошло за несколько часов до нее, так что...

— Ну хорошо. Кто-то мог в это время оказаться в буфетной? Наверняка из сидящих впереди?

— Да. Все они столпились в центральной части...

— Они? Кто «они»?

— Не помню. А что... почему вы спрашиваете?

— Потому что, зная, кто там был, мы могли бы узнать, кого там не было.

— Простите, — беспомощно повторила она. — Я немного растерялась, притом капитан Джонсон был впереди и заслонял их от меня.

— Ну хорошо. — Я решил подойти с другого конца. — Как я понимаю, это был мужской туалет?

— Да. Женский туалет слева.

— Вы не помните, кто заходил туда не позже чем за час до аварии?

— За час? Но ведь окурок...

— Вам теперь кажется, что бумагу подожгли намеренно? — спросил я.

— Конечно! — Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами.

— Правильно! И мы, очевидно, имеем дело с профессиональными преступниками. Успех их плана полностью зависел от организации этого переполоха. Вы можете хотя бы на минуту поверить, что они поставили все свое предприятие в зависимость от какого-то тлеющего окурка, который случайно зажег какие-то бумажки, да еще в нужный момент?

— Но как...

— Не торопитесь. Вы можете взять маленькую трубочку из пластика, разделенную в центре внутренней перегородкой на две части. В одну часть вы наливаете кислоту, в другую — другую кислоту, но в стеклянной трубочке. После этого остается лишь разбить стекло, уронить трубку в нужное место и уйти. Через определенное время кислота разъест перегородку, соединится с другой кислотой и вызовет пожар. Этот способ использовался сотни раз, особенно для диверсий в военное время. Если вы поджигатель и нуждаетесь в железном алиби, так чтобы быть за пять миль в момент поджога, это превосходный способ!

— Действительно, запах был немного странным, — медленно сказала она.

— Еще бы! Ну как, вспоминаете, кто туда ходил?

— Бесполезно. — Она покачала головой. — Я почти все время была в буфетной, готовила еду.

— Кто сидел в первых двух креслах? Тех, что ближе к буфетной?

— Мисс Ле Гард и мистер Коразини. Но боюсь, что это ничего нам не даст. Мы знаем, что Мари Ле Гард не могла иметь к этому никакого отношения, а мистер Коразини — единственный человек, о котором я могу сказать, что он не вставал со своего места до обеда. Вскоре после вылета он попросил джина, а потом выключил свою лампочку, прикрыл голову газетой и уснул.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно уверена. Я время от времени заглядывала в салон через щелку двери: так вот, он все время был на месте.

— Видимо, его можно исключить из списка, — задумчиво проговорил я.— И, следовательно, сократить число подозреваемых, хотя думаю, что он мог бы быть соучастником в операции с трубкой. — И тут меня, как говорится, осенило. — Скажите, мисс Росс, вас кто-нибудь спрашивал, когда будет обед?

Прежде чем ответить, она с минуту смотрела на меня, и даже при угасающем свете северного сияния я видел по ее глазам, что она начинает понимать...

— Мисс Денсби-Грегг. В этом я уверена.

— Это на нее похоже. А еще?

— Да, вспомнила. — Голос ее звучал спокойно. — Полковник Гаррисон, но он уже не в счет, и мистер Веджеро.

— Веджеро? — Я в волнении наклонился к ней так, что наши лица почти соприкасались. — Вы уверены в этом?

— Уверена. Помню, когда он спросил меня об этом, я ответила: «Хотите заморить червячка, сэр?» А он рассмеялся и сказал: «Милая стюардесса, я всегда готов заморить червячка!»

— Так-так. Очень интересно!

— Вы думаете, мистер Веджеро...

— Я сейчас боюсь о чем-либо думать. Я слишком часто ошибался. Во всяком случае, это соломинка на ветру величиной с целый сноп. Имеется в виду пословица: и былинка показывает, куда дует ветер, то есть каждая вещь может оказаться важной для выяснения непонятного явления. Он был где-нибудь возле вас, когда упал радиоприемник? Например, у вас за спиной, когда вы поднялись и задели за стол?

— Нет, он был у выходной лестницы. Я уверена. Мог ли он...

— Не мог. Мы с Джессом все рассчитали. Кто-то сбил одну из подпорок стола. А другую подбил так, чтобы от малейшего прикосновения стол упал. Когда вы поднялись, кто-то эту подпорку подтолкнул шваброй, которая там лежала. В то время мы на нее просто не обратили внимания. Когда вы услышали грохот, вы ведь резко обернулись, не так ли?

Она молча кивнула.

— И кого вы увидели?

— Мистера Коразини...

— Мы знаем, что он бросился, чтобы подхватить приемник, — нетерпеливо проговорил я. — Я имею в виду, кого вы увидели на заднем плане, у стены?

— Там действительно кто-то был! — Она говорила шепотом. — Но нет, нет, этого не может быть! Он дремал, сидя на полу, и перепугался насмерть, когда...

— О Боже мой! — резко перебил я ее. — Кто же это был?

— Солли Ливии.

Короткие полуденные сумерки забрезжили и угасли, холод становился все интенсивнее, и к вечеру стало казаться, что вся наша жизнь прошла на этом ползущем и ревущем тягаче.

За весь этот бесконечный день мы останавливались только дважды: в четыре и в восемь часов, чтобы заправиться. Я выбрал это время, потому что условился с Джессом держать с ним связь через каждые четыре часа. Но хотя мы вынесли рацию наружу и, пока Джекстроу заправлялся, Коразини крутил ручку генератора, а я выстукивал наши позывные почти непрерывно в течение десяти минут, я не получил даже намека на отклик. Да я и не ожидал ответа. Даже если каким-то чудом Джессу удалось починить наш РКА, турбулентность атмосферы, вызвавшая северное сияние, почти наверняка убила всякую возможность контакта. Но мы с Джессом договорились, и я должен был держать слово.

К тому времени, когда я сделал вторую попытку, мы все, даже Джекстроу, дрожали и тряслись от жестокого холода. В нормальных условиях мы бы так его не чувствовали: в очень холодную погоду мы надевали на себя два комплекта теплой одежды, одну мехом внутрь, а другую мехом наружу, но мы отдали наши вторые комплекты Коразини и Веджеро. В этом ледяном ящике — кабине водителя мех был единственным спасением, и теперь мы оба дрожали, как и все остальные.

Временами кто-нибудь выскакивал из кузова и бежал рядом, пытаясь согреться, но все были так обессилены бессонницей, голодом, холодом и непрестанными усилиями сохранить равновесие во время движения тягача, что через несколько минут бегущие начинали спотыкаться и были вынуждены снова возвращаться в кузов. А когда они влезали туда, вспотевшие от изнуряющего бега в тяжелой и неуклюжей одежде, покрывавшей их тело, пот превращался в ледяную влагу, только ухудшая их состояние, так что мне, в конце концов, пришлось запретить эти пробежки.

Терпеть дальше холод, усталость и недосыпание было невозможно. И когда я наконец отдал приказ остановиться, было десять минут первого ночи и, не считая кратких Остановок для заправки и поисков радиосвязи, мы находились в пути уже двадцать семь часов.

Глава 8

Несмотря на изнеможение, несмотря на почти неодолимую потребность во сне, я думаю, что никто в эту ночь не сомкнул глаз, так как заснуть означало замерзнуть насмерть.

Никогда я еще не испытывал такого холода. Даже если учесть, что нас было двенадцать в этой крошечной деревянной коробке, рассчитанной самое большее на пять спящих человек, что в трубе нашей печки всю ночь ревел огонь и каждый из нас сразу получил по две чашки горячего кофе, эти темные часы были для нас сплошной мукой. Только и слышно было, как стучат зубы, словно в пляске святого Витта, локти и колени выбивают дробь на тонких деревянных стенках кузова, как кто-то растирает окоченевшее лицо, руку или ногу, стараясь восстановить замирающую жизнь. Каким образом пережили эту ночь пожилая Мари Ле Гард и больной Малер, осталось для меня загадкой. Но они все-таки выжили.

Когда я взглянул на свой светящийся циферблат, то увидел, что уже почти четыре часа, решил, что хорошенького понемногу, и включил верхний свет. Оба они бодрствовали.

Слабый верхний свет теперь превратился в тусклое желтое свечение, зловещий знак, показывающий, что даже аккумуляторы тягача начали замерзать. Но этого света было достаточно, чтобы разглядеть тесный круг лиц, бледных, посиневших, с желтыми пятнами на обмороженных местах, клубы пара, вырывающиеся при дыхании, тонкую пленку льда, которая уже покрывала стенки и крышу кузова, исключая несколько дюймов вокруг выходного отверстия печной трубы. Это была картина страданий и безысходного положения, равного которому я, пожалуй, никогда не видел.

— Что, бессонница, док? — Это заговорил Коразини, стуча зубами при малейшей паузе. — Или просто забыли включить электрогрелку?

— Просто люблю рано вставать, мистер Коразини, — в тон ему ответил я. Потом скользнул взглядом по осунувшимся, больным лицам. — Кто-нибудь поспал хоть немного?

В ответ все покачали головами.

— Кто-нибудь собирается спать?

То же движение.

— Ну тогда вот что. — Я с трудом поднялся на ноги. — Сейчас еще только четыре, но если уж погибать от холода, то мы с таким же успехом можем сделать это и на ходу. Но суть не только в этом: еще несколько часов на таком морозе, и тягач вообще не заведется. Что вы скажете на этот счет, Джек-строу?

— Пойду достану паяльные лампы, — сказал он вместо ответа и выбрался из брезентового полога. Почти тотчас же я услышал, как он сильно закашлялся в мертвящем холоде и как свистит его дыхание между приступами кашля.

Коразини и я последовали за ним. Леденящий холод перехватывал горло и, казалось, пронизывал легкие. Маски и очки мы натягивали на ходу, стараясь не оставлять открытой даже узкой полоски незащищенной кожи.

Поравнявшись с кабиной водителя, я вынул из кармана фонарик и осветил спиртовой термометр. Красный столбик упал почти до самого низа и остановился на отметке 68. Правда, это не 85 Вегенера и тем более не невероятные 128, зарегистрированные русскими в Антарктиде, но тем не менее почти на пятнадцать градусов ниже той температуры, какую мне довелось испытать на своей шкуре. И надо же было этому случиться как раз теперь, когда до ближайшего человеческого жилья не менее двухсот миль и мы, Джекстроу и я, имеем на руках двух убийц, почти умирающего больного, еще семерых пассажиров, быстро слабеющих от холода, усталости и недостатка пищи, да устаревший тягач, который каждую минуту может выйти из строя.

Прошло немногим более часа, и мне пришлось пересмотреть последний пункт этой характеристики: наш тягач, по-видимому, уже вышел из строя. Первый намек на близкую беду появился, когда я включил зажигание и нажал на гудок. Слабый, похоронный звук едва был слышен на расстоянии двадцати ярдов. Аккумуляторы были настолько парализованы холодом, что не смогли бы привести в действие даже разогретый двигатель, а что же тогда можно сказать о двигателе на холоде, в котором и картер, и коробка передач, и дифференциал накрепко застряли в масле, потерявшем всякую способность что-либо смазывать и превратившемся в вязкую жидкость с консистенцией и неподатливостью костяного клея. Даже когда мы оба налегли двойным весом на рычаг стартера, мы не смогли повернуть ни один цилиндр. Пришлось оттаивать их при помощи паяльной лампы, заправленной бензином, а потом разместить их на деревянных ящиках, прикрыв брезентом, чтобы удержать тепло. Через час с небольшим, когда двигатель начал сравнительно легко вращаться, мы принесли из кузова тяжелый аккумулятор, который оттаивал у печки, и попробовали его еще раз. Но он по-прежнему не подавал никаких признаков жизни.

Ни один из нас, даже Коразини из Глобальной компании, выпускающей тракторы с дизельными моторами, не был знатоком двигателей. И тут мы почти впали в отчаяние. Но отчаяние как раз мы не могли себе позволить. И мы это знали. Оставив гореть паяльные лампы, мы снова поместили аккумулятор у печки, вынули и почистили клеммы, освободили замерзшие щетки генератора, вынули бензопроводы, оттаяли их и высосали ртом замерзший конденсат, выскребли лед из смесительной камеры и вернули все на свои места.

Во время этих тонких операций пришлось снять и рукавицы, и перчатки, и, когда мы отнимали руки от металлических изделий, примерзшая к металлу кожа сходила с них, как кожура с апельсина, и даже наружная поверхность пальцев горела и покрывалась волдырями от случайных контактов с металлом. Из-под ногтей сочилась кровь, сразу же свертываясь на морозе, а губы там, где они соприкасались с медными частями бензопроводов, распухли, вздулись и тоже покрылись волдырями. Это была жестокая и убийственная работа, но дело стоило всех усилий и мучений. В шесть пятнадцать, через два с половиной часа работы, большой двигатель закашлял и затрещал, словно оживая, снова умолк, снова закашлял, включился и ровно, уверенно заревел. Я почувствовал, как мои потрескавшиеся губы все же расплылись под маской в улыбке. Я даже хлопнул по спине Джекстроу и Коразини, забыв на мгновение, что последний, возможно, один из убийц. Потом я отправился завтракать.

То, что мы называли завтраком, видит Бог, была весьма скудная трапеза: кофе, крекеры и мясной фарш в количестве двух банок, разделенных на двадцать человек, причем львиная доля пошла Теодору Малеру. Теперь у нас осталось только четыре банки фарша, четыре банки овощей, около десяти фунтов сушеных фруктов, немного мороженой рыбы, коробка печенья, три пакета крупы и, не считая кофе, который мы имели в достаточном количестве, свыше двадцати банок сухого молока без сахара. Конечно, у нас была тюленина для собак: во время завтрака Джекстроу оттаивал для них очередную порцию, а жареное мясо тюленя довольно вкусное. Но здесь привилегия принадлежала собакам. Поддерживать их силы было важнее, чем наши собственные. Если тягач окончательно откажет, собаки — наша последняя надежда.

Покончив с завтраком и накормив собак, мы до захода луны тронулись в путь. Коразини сидел за рулем. Длинный шлейф выхлопных газов тянулся за нами, теряясь из виду в сумеречном свете заходящей луны. Я распорядился, чтобы водителя сменяли через каждые пятнадцать минут: ни один человек не выдержал бы больше в необогреваемой и почти незащищенной кабине. Я слыхал об одном случае в Антарктиде, когда водитель так долго просидел за рулем тягача, что не смог оторвать от баранки онемевшие и замерзшие пальцы. Я не хотел, чтобы подобное случилось с кем-нибудь из нас.

Как только мы двинулись в путь, я осмотрел Малера, и, конечно, вид его не внушал мне уверенности относительно его дальнейшей судьбы. Даже несмотря на то, что он, закутанный в теплые одеяла, лежал в спальном мешке на гагачьем пуху, застегнутый до подбородка, лицо его было иссиня-белым, и он непрерывно дрожал от холода. Я взял его за запястье. Пульс был сильно учащенным, хотя и достаточно наполненным, впрочем, в последнем я не был уверен: кожа на моих руках так воспалилась, что пальцы утратили почти всю чувствительность. Я, как мне казалось, ободряюще улыбнулся ему:

— Как вы себя чувствуете, мистер Малер?

— Не хуже, чем любой из нас, доктор Мейсон.

— Слабое утешение. Вы голодны?

— Голоден?! —воскликнул он. —Благодаря щедрости этих добрых людей я не смог бы съесть больше ни крошки.

За последние несколько часов я хорошо узнал этого тихого и скромного человека и не ожидал услышать от него ничего другого. Несмотря на сравнительно щедрую долю, которую он получил на завтрак, он проглотил ее с жадностью голодного человека. Конечно же, он был голоден: его тело, лишенное инсулина, который бы понизил все повышающееся содержание сахара в крови, требовало питания и не находило его, независимо от количества пищи.

— Пить хотите?

Он кивнул. Может быть, он не придавал этому большого значения, но это был еще один, причем характерный, признак обостряющейся болезни. Я был почти уверен, что силы начинают покидать его, и знал, что он очень скоро начнет быстро терять в весе. Он уже и сейчас выглядел похудевшим, скулы обозначились резче, чем даже тридцать шесть часов тому назад. Правда, у остальных тоже, особенно у Мари Ле Гард, хотя она ни разу не пожаловалась и все время старалась держаться бодро. Теперь она выглядела старухой, больной и глубоко усталой. Но я ничем не мог помочь ей.

— А ваши ноги? — спросил я у Малера. — Как они?

— Мне кажется, у меня давно их пет, — улыбнулся он.

— Дайте я взгляну, — решительно сказал я. Он запротестовал, но я заставил его подчиниться. Одного взгляда на помертвевшие, белые, холодные как лед ноги и ступни мне было достаточно.

— Мисс Росс, — сказал я, — с этой минуты мистер Малер на вашем попечении. У нас есть два резиновых мешка. Наполняйте их горячей водой, как только сможете ее согреть. К несчастью, растопить этот снег — целая история. И прикладывайте их к ногам мистера Малера.

И снова Малер запротестовал, возражая против того, что с ним, как он выразился, «так нянчатся». Но я на его протест не обратил никакого внимания. Мне не хотелось говорить ему, во всяком случае пока, что для диабетика отмороженные ступни, при отсутствии лечения, означают только одно: гангрену и ампутацию как самое меньшее из зол. Медленным взглядом я обвел всех, кто находился в кузове, и, знай я наверняка, на ком лежит ответственность за все это, думаю, что убил бы мерзавца без малейшего зазрения совести.

В этот момент в кузове появился Коразини. Он просидел за рулем всего пятнадцать минут, но был в весьма плачевном состоянии. Бескровное лицо было испещрено желтыми пятнами в обмороженных местах, губы потрескались, ногти начали обесцвечиваться, а на руки было страшно смотреть. Правда, Джекстроу, Веджеро и я выглядели не лучше, но именно Коразини выпала очередь вести тягач в период наиболее интенсивного падения температуры. Его трясло, как больного малярией, и по тому, как он, спотыкаясь, взобрался по лесенке в кузов, я понял, что ноги ему отказали. Я помог ему устроиться у печки.

— Ощущаете что-либо ниже колен?— быстро спросил я.

— Ни черта! — Он попытался улыбнуться, но, видимо, боль была слишком остра, а из открытой трещины на губах выступила кровь. — Ну и злой же тут мороз, док. Лучше растереть эти дурацкие ноги снегом, а? — Он нагнулся и онемевшими, кровоточащими пальцами безуспешно попытался развязать шнурки, но, прежде чем он успел что-либо сделать, Маргарет Росс опустилась на колени, и ее заботливые пальцы быстро справились с непосильной для него задачей.

Глядя на ее хрупкую фигурку, утонувшую в толстых слоях одежды, я в сотый раз спросил себя, как я мог ее раньше подозревать.

— Выражаясь вашим стилем, мистер Коразини, — сказал я, — этот дурацкий способ никуда не годится. При здешней температуре это просто бабушкины сказки. Если вам обязательно нужно содрать кожу, то лучше возьмите для этой цели наждачную бумагу. Дело в том, что при температуре в семьдесят градусов ниже нуля снег приобретает твердую, кристаллическую структуру и при растирании рассыпается на острые белые песчинки. — Я кивком указал на одно из ведер со снегом, стоявшее на печке. — Когда вода нагреется до 85 градусов, сунете туда ноги. Подержите их, пока кожа не покраснеет. Это будет не очень приятно, но зато эффективно. Если появятся волдыри, я завтра проколю их и стерилизую.

Он уставился на меня.

— И так будет все время, док?

— Боюсь, что да.

Так оно и вышло. По крайней мере в течение последующих десяти часов, когда температура упала ниже 70 градусов, какое-то время продержалась на этом уровне, а потом начала медленно, очень медленно подниматься. Десять часов, в течение которых ведра с водой не убирались с печки, десять часов, в течение которых мисс Денсби-Грегг, ее горничная Елена, а позже Солли Ливии держали у ведер паяльные лампы, чтобы ускорить процесс таяния снега и согревания воды. Десять часов, в течение которых мы, водители, сменяя друг друга, регулярно терпели мучительную боль в онемевших от мороза конечностях, когда восстанавливалось кровообращение. Десять часов, на протяжении которых мы начали испытывать почти патологический ужас перед необходимостью снова и снова погружать ноги в горячую воду. Десять часов, в течение которых Малер все больше слабел, а

Мари Ле Гард, впервые погрузившись в молчание, соскользнула на пол и лежала, съежившись, в углу, опустив веки, похожая на человека, которого покинула жизнь. Десять часов! Десять бесконечных часов неописуемых мук, равных мукам чистилища... Но еще до того, как истекли эти десять часов, произошло нечто такое, что совершенно изменило всю картину.

В полдень мы остановили тягач. Пока женщины разогревали суп и с помощью паяльной лампы размораживали две банки с фруктами, мы с Джекстроу наладили наш приемник, подняли антенну и начали посылать наши позывные, наш сигнал ГФК. Обычно на этих аппаратах, с ручной рукояткой и мощностью в 8 ватт, ключ морзянки используется для передачи, в то время как прием осуществляется через пару наушников, но благодаря искусству и изобретательности Джесса, который знал, что кроме него в нашей группе никто не владеет азбукой Морзе достаточно свободно, аппарат был перестроен и ключ использовался только для позывных. Теперь передача велась через ручной микрофон, а путем особого, но очень простого подключения к антенне он превращался в маленький, но достаточно эффективный динамик.

Попытка связаться с Джессом была просто жестом. Я дал обещание, и я его держал, только и всего. К тому же нас, по моим подсчетам, теперь разделяли 120 миль, а это был почти предел для нашей малогабаритной рации. Я не знал, какое влияние мог оказать на передачу интенсивный холод, но не ожидал ничего хорошего. И наконец, разве сам Джесс не сказал, что починить наш передатчик невозможно?

Прошло минут десять. Десять минут, в течение которых Джекстроу усердно крутил рукоятку, а я посылал наши позывные, повторенные трижды. Потом я переключился на прием, послушал, затем встал и с привычной уже обреченностью махнул Джекстроу рукой, чтобы он перестал крутить рукоятку. И вдруг, в этот самый миг, микрофон в моей руке неожиданно ожил:

«ГФ-Икс вызывает ГФК. ГФ-Икс вызывает ГФК. Слышим вас слабо, но отчетливо. Повторите. Прием».

От волнения я чуть не выронил микрофон.

«ГФК вызывает ГФ-Икс. ГФК вызывает ГФ-Икс». — Я почти прокричал эти слова и увидел, что Джекстроу знаками показывает мне, чтобы я переключился на передачу, проклял себя за тупость, переключился на передачу, снова послал позывные и потом, забыв процедуру и этикет радиосвязи, кричал в микрофон:

— Говорит доктор Мейсон! Говорит доктор Мейсон! Слышу вас ясно. Это вы, Джесс?

После этого я перешел на прием.

— Да, сэр. Рад вас слышать. — По радио слова звучали безлично, казались лишенными смысла. — Как вы там? Насколько продвинулись? Как погода?

— Пока ничего, — ответил я. — Мороз крепкий, минус 70 градусов. Продвинулись миль на 120. Джесс, это же чудо! Как вы его починили?

— Не починил, — бесстрастно ответил он.

Наступила пауза, потом я снова услышал его голос:

— С вами хочет говорить капитан Хилкрест, сэр.

— Капитан Хилкрест? Откуда, черт возьми, капитан Хилкрест?..

Я сразу умолк, но не от удивления, хотя был крайне удивлен, что Хилкрест, который, как я считал, должен был находиться почти на 250 миль севернее нашей станции МГГ, вдруг очутился там вместе с Джессом, а потому, что предостерегающий взгляд Джекстроу нашел отклик в каком-то уголке моего мозга.

— Держите связь. Через две-три минуты я вас вызову.

Сначала мы крепили рацию позади кузова, и я знал, что в кузове слышно каждое слово. Как раз в этот момент полог приподнялся, и из-за него выглянули Коразини и Веджеро. Но я не обратил на них внимания: меньше всего сейчас я думал о том, как бы кто-нибудь не обиделся. Я просто подхватил передатчик и генератор, в то время как Джекстроу отключил антенну, и мы отошли подальше от тягача. Пройдя ярдов двести, я остановился. Те, кто были в кузове, могли нас видеть: над плато мерцал слабый полуденный свет, но не могли слышать нас.

Мы снова наладили радио, и я попытался послать позывные, но это было безнадежно. Мы слишком долго были на открытом воздухе, и моя рука непроизвольно выбивала ключом прерывистую дробь. К счастью, на другом конце поняли или угадали, что происходит. Едва я перешел на прием, как усышал голос Хилкреста, спокойный, уверенный, бесконечно ободряющий голос.

— Сюрприз, сюрприз, — механически потрескивало в микрофоне. — О’кей, доктор Мейсон! Из того, что сказал Джесс, и из-за вашего промедления я понял, что сейчас вы на приличном расстоянии от тягача. При 70° ниже нуля вам едва ли захочется там долго оставаться. Поэтому предлагаю: говорить буду я. Буду краток. Вы меня слышите?

— Громко и ясно. Какого черта вы там очути... Прошу прощения, продолжайте!

— В понедельник днем мы узнали из британской и американской радиопередач о том, что самолет не прибыл в порт назначения. Во вторник утром, то есть вчера, мы получили сообщение с базы Аплавника. Они говорят, что официально еще не объявлено, но как британское, так и американское правительство уверены, что самолет не упал в море, а приземлился где-то в Гренландии или на Баффиновой Земле. Не спрашивайте, почему они уверены, не имею понятия. Во всяком случае, организованы поиски на море и с воздуха: самая крупная спасательная кампания со времен войны. Привлечены торговые суда разных национальностей. Американские, английские, французские и канадские рыболовецкие суда. Они взяли курс к берегам Гренландии, главным образом на западное побережье. Восточное уже заперто льдом. Несколько самолетов ВВС начали челночные полеты. Катера береговой охраны тоже привлечены к поискам. Флотилия канадских эсминцев, которая направляется в Атлантику, получила приказ пройти мимо южного входа в пролив Дейвиса, хотя это займет у них по меньшей мере тридцать часов. Но они направляются туда на всех парах, а британский авианосец, сопровождаемый двумя эсминцами, уже обогнул мыс Фарвель. Мы не знаем, далеко ли он сможет зайти из-за скопления льдов, но, по крайней мере, путь на побережье Гренландии еще открыт, возможно, до самого Свартенхука. Все станции МГГ в Гренландии призваны принять участие в розыске. Вот почему мы вернулись на станцию пополнить запасы горючего.

Я больше не мог сдерживаться и перешел на передачу.

— Почему, черт побери, вся эта суматоха? Можно подумать, что на борту этого самолета был сам президент Соединенных Штатов и половина королевской семьи Великобритании! Почему больше нет никакой информации с базы Аплавника?

Я подождал, и в микрофоне снова послышался голос Хил-креста.

— За последние сутки было невозможно связаться с ними. Теперь свяжемся, сообщим им, что нашли пропавший самолет и что вы на пути к побережью. У вас ничего нового?

— Нет... То есть поправка: один из пассажиров, Малер, оказался диабетиком в тяжелой стадии. Он в плохом состоянии. Радируйте в Аплавник насчет инсулина. Пусть получат в Готхобе.

— Будет сделано, — ответил микрофон, потрескивая. Затем долгая пауза, за время которой до меня доносилось слабое журчание разговора, потом снова послышался голос Хилкреста:

— Предлагаю вам возвращаться. У нас масса бензина, масса продуктов. Нас уже будет не двое, а восемь, и ничего не случится. Мы уже прошли сорок миль. — Я взглянул на Джекстроу, поймал быстрый прищур его глаз, красноречивый признак удивления и радости, что в точности соответствовало моим чувствам. А Хилкрест между тем продолжал: — .. .значит, вы от нас не более чем в восьмидесяти милях. Через пять-шесть часов мы могли бы встретиться.

Я почувствовал, будто меня поднимает огромная волна. Это было чудесно, это превосходило самые смелые надежды. Нашим мучениям и бедам придет конец... А потом это мгновенное чувство облегчения отхлынуло, как уходящая волна, и его место заняла холодная и трезвая рассудительность. Джекстроу покачал головой, я и без него понял, что нашим мучениям и бедам еще очень далеко до конца.

— Не выйдет, — радировал я в ответ. — Над нами висит злой рок. Как только мы повернем назад, убийцы перейдут к действию. Далее если мы и не повернем назад, они теперь все равно уже знают, что мы установили с вами связь, и будут действовать более отчаянно. Пожалуйста, следуйте за нами со всей возможной скоростью. — Я сделал небольшую паузу и продолжал: — Постарайтесь внушить базе в Аплавнике, что для нашего спасения существенно знать, почему этому самолету придают такое большое значение. Пусть выяснят список пассажиров и подлинность его. Это абсолютно необходимо, капитан Хилкрест! Не принимайте никаких «нет» вместо ответа. Мы должны знать.

Мы поговорили еще с минуту, но самое главное было уже сказано. Кроме того, даже за те короткие минуты, когда мне приходилось оттягивать вниз маску, мои потрескавшиеся и кровоточащие губы настолько онемели от мороза, что речь моя превратилась в неясное бормотание. Поэтому, назначив следующее «свидание» на восемь часов и сверив часы, мы распрощались.

Вернувшись обратно в кузов, мы сразу почувствовали, что вся компания просто сгорает от любопытства, но прошло не менее трех минут, мучительных минут, пока я и Джекстроу ожидали, чтобы кровь снова ожила в наших застывших от холода венах, прежде чем кто-либо отважился заговорить. Неизбежный вопрос задал сенатор, ныне весьма присмиревший и утративший свою вспыльчивость. Уже сам факт, что он заговорил первым, показал, как я думал, что он отнюдь не считал себя в числе подозреваемых. В сущности, он был прав.

— Установили связь с друзьями, доктор Мейсон? С полевой группой? — Голос его прозвучал нерешительно.

— Да... — Я кивнул. — Джесс, то есть мистер Лондон, просидел тридцать шесть часов, но все-таки починил радиоприемник. Связался с капитаном Хилкрестом, руководителем группы, и сумел наладить между ними релейную связь. — Я никогда в жизни не слыхал такого термина, но мне показалось, что он звучит вполне научно. — Хилкрест свертывает свои дела и отправляется вслед за нами.

— Это хорошо? — с надеждой спросил сенатор. — Я хочу спросить, сколько времени...

— Боюсь, что это только жест с его стороны, — перебил я его. — До нас ему по меньшей мере 260 миль. Ёго тягач ненамного быстрее нашего. (На самом деле он был втрое быстрей.) Пять или шесть дней, не меньше.

Брустер кивнул головой и не сказал больше ни слова. Казалось, он был разочарован, но, видимо, поверил мне. Я же спрашивал себя, кто же из них мне не верит, кто из них знает, что я солгал, потому что этот кто-то так основательно уничтожил все запасные конденсаторы и радиолампы, что починить наш передатчик, несмотря на всю опытность Джесса, было просто невозможно.

Долгий мучительный день, сплошь наполненный холодом, бесконечными страданиями и терзающим грохотом двигателя, который тащился, как смертельно раненный человек. Около двух тридцати, когда последний отблеск полудня угас, а в далеком холодном небе отчетливо выступили звезды, температура упала до самой низкой точки, до устрашающих семидесяти трех градусов ниже нуля. Именно теперь начали происходить необычные вещи: фонари, вынутые из-под парки, через минуту гасли, резина приобретала твердость дерева и трескалась тоже как дерево, пар изо рта превращался в плотное белое облако и окутывал голову того, кто решался вылезти из кузова, плато замерзло до такой небывалой степени, что гусеницы тягача скользили и сворачивали то в одну, то в другую сторону, оставляя на обледеневшей поверхности едва видимые, тонкие, как волоски, отметины. Собаки, спокойно выдерживающие пургу и бураны, которые могли бы убить человека, теперь скулили и завывали, безмерно страдая от этого ужасного мороза, и время от времени, подобно роковому голосу, возвещающему о близкой кончине мира, над ледяной равниной проносился как эхо глухой звук, а под гусеницами тягача содрогалась почва: это обширные площади снега и льда сжимались еще плотней в железной деснице леденящего холода.

Именно теперь тягач, как и следовало ожидать, начал причинять нам неприятности: удивительно, что этого не случилось раньше. Больше всего я боялся, что какая-нибудь металлическая часть, став хрупкой под действием холода, треснет или переломится.

К счастью, эта смертельная опасность нас пока обходила стороной. Но то, что происходило, было немногим лучше. Постоянной проблемой был лед в карбюраторе. Руль все время замерзал, приходилось отогревать его паяльной лампой. Но самые серьезные неприятности доставлял наш радиатор. Несмотря на то, что мы плотно обложили его утепляющим материалом, холод проникал сквозь утепление, словно это была папиросная бумага, и вызывал сжатие металла. В результате радиатор дал течь. К трем часам дня потеря воды достигла ужасающей степени. Я выделил для ног Малера несколько наших резервных грелок, распорядившись, чтобы вода из растопленного в ведрах снега шла исключительно для радиатора. Но даже с применением паяльной лампы, в добавление к теплу печки, растапливание смерзшегося снега — процесс удручающе медленный, и вскоре мы вынуждены были наливать в радиатор наполовину растаявшую снежную массу, а под конец просто набивать его снегом, лишь бы двигаться вперед. Все это было весьма плачевно, но особенно неприятным был тот факт, что из-за этих операций антифриз в радиаторе все больше разбавлялся водой, и, хотя у нас был небольшой резервный бачок, с каждой последующей остановкой вес его содержимого заметно убывал.

Уже несколько часов мы обходились без наблюдателя, и бремя этой обязанности легло на водителя, то есть на Джекстроу, Веджеро, Коразини и меня.

Из всех четверых Джекстроу был единственным, кто избежал травм, которые, как я знал, оставили бы неизгладимые следы в виде шрамов и повреждений ткани. Веджеро, на котором его профессия не оставила своей печати, явно шел к тому, чтобы быть отмеченным другим способом. Мы слишком поздно поставили ему холодный компресс на правое ухо, и теперь поврежденные ткани требовали пластической операции. У Коразини слишком долго оставались без лечения два пальца на ноге, и я знал, что это кончится хирургической палатой; а у меня, поскольку я больше других возился с двигателем, кончики пальцев превратились в кровоточащую массу, а ногти почернели и уже начали разлагаться.

Положение тех, кто оставался в кузове, было немногим лучше. У них уже начали проявляться первые физиологические симптомы воздействия холода: почти непреодолимое желание спать, вялое равнодушие ко всему, что происходит вокруг. Позже появляется бессонница, анемия, расстройство пищеварения, нервозность, которая может привести к безумию, если этот мороз продержится достаточно долго. Все это я видел всякий раз, когда после очередного дежурства за рулем возвращался в кузов, к мучительной процедуре восстановления кровообращения.

Много раз приходилось мне видеть одну и ту же картину. Сенатор сидел, сгорбившись в углу, настоящий мертвец, если бы не судорога, Бременами передергивающая его тело. Малер, по всей видимости, спал. Мисс Денсби-Fperjr и Елена лежали обнявшись. «Почти невероятное зрелище, — подумал я, — но ведь, исключая саму смерть, Арктика великий уравнитель». Я не очень-то верил во внезапное перерождение человеческой природы и почти не сомневался в том, что для мисс Денсби-Грегг возвращение к цивилизации будет вместе с тем возвращением к ее обычному «я» и что этот момент человеческой общности, объединившей ее и горничную, станет для нее всего лишь постепенно бледнеющим и досадным воспоминанием. Тем не менее, при всей моей неприязни к мисс Денсби-Грегг, я все же стал к ней добрее. Видит Бог, ее заботливо культивируемый снобизм, эта раздражающе беспечная и снисходительная убежденность в ее социальном превосходстве могли вывести вас из себя, однако за этим фальшивым фасадом скрывалась глубоко запрятанная способность к самоотверженности, которая отличает истинного аристократа. Хотя она постоянно жаловалась на мелкие неудобства, она молчала о том, что доставляло ей действительно большие страдания. В ней появилось какое-то стремление быть полезной, хотя оно и проявлялось порой несколько резко: как будто она немного стыдилась этого. Заботливое отношение к своей горничной, будучи, возможно, не более чем добротой феодала к вассалу, тем не менее граничило почти с нежностью. А один раз я видел, как она, вынув из сумочки зеркальце, некоторое время разглядывала следы разрушительного мороза на своем прекрасном лице, а потом положила зеркальце обратно в сумочку с жестом пренебрежительного равнодушия. Словом, мисс Денсби-Грегг стала для меня наглядным уроком, учившим не классифицировать людей на типы.

Мари Ле Гард, обаятельная, неунывающая, теперь превратилась в старую больную женщину, слабеющую с каждым часом. В ее попытках сохранить веселость в те минуты, когда она бодрствовала, так как большую часть времени она спала, было что-то вымученное, почти отчаянное. Они стоили ей слишком больших усилий. И я ничем не мог ей помочь. Ее время кончилось, пружина ее жизни ослабла, как слабеет пружина в старых часах. Еще один-два таких дня, и она погибнет.

Солли Ливии, закутанный и замотанный так, что виден был только один глаз, имел вид настоящего страдальца. Но в этот день я не мог испытывать к нему никакого сочувствия.

Маргарет Росс дремала возле печки, но я быстро отвел глаза в сторону: даже смотреть на это худое, бледное лицо было физически больно.

Среди всех мистер Смолвуд был просто чудом. Но я с досадой подумал, что вот еще один пример, доказывающий, насколько ошибочно было мое предположение. Вместо того чтобы первым пойти ко дну, он весьма убедительно доказывал, что будет последним. Три часа назад, когда я был в кузове, он притащил из саней свою сумку, и, когда он ее открыл, я успел заметить сложенные в ней черную сутану и красно-пурпурный капюшон священника. Он вынул библию, надел очки со стальными наушниками и переносицей и уже несколько часов читал, приспособившись, как мог, к слабому верхнему свету. Он держался спокойно, непринужденно, хотя и настороже, и, казалось, был способен продолжать в том же духе еще долгое время. Как врач и ученый, я не очень-то предавался размышлениям на теологические темы и мог лишь предположить, что мистера Смолвуда каким-то образом поддерживало нечто такое, в чем остальным из нас было отказано. Я мог ему только позавидовать.

В этот вечер мы остановились около восьми, отчасти ради радиопереклички с Хилкрестом, а отчасти для того, чтобы дать Хилкресту возможность скорее догнать нас. Предлогом для остановки был якобы слишком сильный перегрев двигателя, тем более что к вечеру температура воздуха стала неуклонно повышаться. Но несмотря на то, что она поднялась почти на 20 градусов, все равно было очень холодно, а из-за недостатка пищи и физической усталости мы страдали от мороза почти так же, как и раньше.

Было очень темно и очень тихо, воздух словно застыл в неподвижности. Далеко на юго-западе виднелись неровные очертания горной цепи, протянувшейся на сто миль. Нам предстояло пересечь ее на следующий день. При свете луны, еще скрытой от наших глаз, эти скалы казались неприступными вершинами, мерцавшими смутно-белым кристаллическим блеском.

Я выключил мотор, обошел тягач и сообщил находившимся в кузове об остановке. Потом попросил Маргарет Росс разогреть еду: суп, сухофрукты, одну из оставшихся четырех банок говяжьего фарша, попросил Джекстроу наладить антенну, потом вернулся к тягачу, наклонился к радиатору и стал выливать из него воду в жестяную банку. За день антифриз оказался в настолько разбавленном состоянии, что я был уверен — не пройдет и получаса, как вода в радиаторе замерзнет и почти наверняка разорвет его.

Думаю, что бульканье льющейся в банку воды помешало мне расслышать шаги за спиной. Как бы то ни было, я услышал их лишь в последний момент, но и тогда у меня не возникло никаких подозрений. Я выпрямился и обернулся, чтобы взглянуть на подошедшего, но слишком поздно. Какое-то расплывчатое пятно в темноте, потом яркая вспышка белого света и боль от сильного удара в лоб, чуть повыше очков над правым глазом, — все это в одно мгновение слилось воедино. Я полностью вырубился, потеряв сознание еще до того, как рухнул на снег.

За этим легко могла последовать смерть. Мне ничего не стоило перейти из бессознательного состояния в тот глубокий парализующий сон, от которого при почти восьмидесятиградусном морозе я мог бы и не проснуться. И тем не менее я все-таки проснулся, хотя и медленно, с болью и неохотой, так как меня разбудили чьи-то настойчивые и энергичные руки.

— Доктор Мейсон! Доктор Мейсон! — Я смутно понял, что это голос Джекстроу и что он поддерживает мою голову и плечи на согнутой руке. Он говорил тихо, но как-то особенно многозначительно. — Проснитесь, доктор Мейсон... Ну вот и хорошо. Осторожно, доктор Мейсон!

С трудом преодолевая головокружение и опираясь на сильную руку Джекстроу, я сел. Жгучая боль, подобно скальпелю, пронзила мою голову, и я почувствовал, что опять все сливается у меня перед глазами. Я сознательно, почти насильно стряхнул наползавшие на меня тени и сквозь туман взглянул на Джекстроу. Я видел его лишь смутно: на какой-то момент я подумал, что повредил зрительный нерв, когда падал в снег. Боль в затылке была так же мучительна, как и в лобной части, но я быстро понял, что мне мешает кровь, сочившаяся из пореза на лбу. Застывая на морозе, она склеивала веки правого глаза.

— Никакого понятия насчет того, кто это сделал, доктор

Мейсон? — Джекстроу не из тех, кто задает глупые вопросы типа «что случилось?».

— Никакого... — Я с усилием поднялся на ноги. — А у вас?

— Безнадежно. — Я скорее почувствовал, чем увидел в темноте, как он пожимает плечами. — Как только вы остановили тягач, из кузова вышли трое или четверо. Куда они пошли, не знаю, я в это время налаживал антенну.

— Радио, Джекстроу! — Ко мне вернулась способность соображать.— Где рация?

— Не беспокойтесь, доктор Мейсон, она у меня, — угрюмо ответил Джекстроу. — Здесь... Можете сказать, зачем?

— Не могу... впрочем, да. — Я сунул руку во внутренний карман парки, потом с удивлением посмотрел на Джекстроу.— Он здесь. Они его не забрали.

— Ничего не пропало?

— Кажется, нет. То есть постойте, одну минуту, — медленно проговорил я и обшарил карман парки, но безуспешно. — Газета... Я взял газетную вырезку из кармана полковника Гаррисона. Ее нет.

— Газетная вырезка? И что в ней было, доктор Мейсон?

— Вы спрашиваете у самого круглого идиота в мире, Джекстроу. — Я тряхнул головой в приступе горького отчаяния, но тут же содрогнулся от сильной боли. — Я даже не прочитал ни строчки из этой чертовой заметки.

— Если бы прочли, — философски заметил Джекстроу, — вы бы, вероятно, знали, почему они ее у вас похитили.

— Да, но какой в этом смысл? — недоумевая, спросил я. — Откуда они знают, может быть, я десять раз читал ее.

— Думаю, они знают, что вы ни разу не прочли ее, — медленно произнес Джекстроу. — Если бы вы прочитали, они бы догадались об этом из каких-нибудь ваших слов или поступков, которых они в этом случае могли бы ожидать. Но так как ничего этого не случилось... Ну, короче, они знают, что пока в безопасности. Видимо, для них эта заметка имела значение, иначе бы они не решились на такой отчаянный шаг. Очень жаль. Не думаю, доктор Мейсон, что вы когда-нибудь снова увидите эту газету.

Пять минут спустя рана на лбу была промыта и перевязана. На вопрос Веджеро я свирепо ответил, что налетел на фонарный столб, и отказался отвечать на какие-либо дальнейшие вопросы. Мы с Джекстроу занялись рацией. На нашу перекличку мы опоздали, но, как только я подключил приемник к антенне, я тотчас же услышал позывные Джесса.

Я откликнулся и без всякого предисловия спросил:

— Какие новости из Аплавника?

— Тут два пункта, доктор Мейсон. — Хилкрест взял у Джесса микрофон, и даже искаженный микрофоном голос поразил меня какой-то однотонной бесстрастностью: так иногда говорит человек, стараясь сдержать свой гнев. — Аплавник связался с кораблем ее величества «Тритоном», авианосцем, идущем к проливу. «Тритон» держит связь с британским правительством и военно-морским министерством. По крайней мере, я так понял. Вот что они ответили на ваши вопросы: во-первых, список пассажиров самолета еще не получен, но из газет известно, что среди них есть следующие лица: Мари Ле Гард, звезда музыкальной комедии, Сенатор Хофман Брустер из Соединенных Штатов и некая мисс Филлис Денсби-Грегг, довольно известная фигура в лондонском высшем свете.

Пункт первый не очень меня волновал. Мари Ле Гард с самого начала была вне подозрений. Мисс Денсби-Грегг, а в связи с ней, видимо, и Елена Флеминг, стояли в моем списке под очень слабым вопросом, а насчет человека, который действительно был или просто назывался сенатором Брустером, я давно уже пришел к заключению, что его участие в убийствах маловероятно.

— Во-вторых, — продолжал Хилкрест, — военно-морское министерство не может или не хочет сказать, почему пилотов заставили посадить самолет, но, насколько я понимаю, была слишком важная причина. В Аплавнике предполагают, уж не знаю на каком основании, возможно, это инспирировано официальными лицами, что кто-то из пассажиров имел при себе нечто чрезвычайно важное, требовавшее абсолютной секретности. Не спрашивайте меня, что это было: микрофильм, формула или нечто, что можно было доверить только памяти. Это звучит фантастически, но только это и приходит в голову. Вполне вероятно, что обладателем этого секрета был полковник Гаррисон.

Я посмотрел на Джекстроу, а он — на меня. Человек, который только что пытался меня прикончить, пошел на отчаянный шаг. Теперь я понял, что действовал вслепую против человека или нескольких человек намного умнее и опытней меня. Они знали, что Джесс даже не мог надеяться починить наш передатчик, поэтому они поняли, что я непосредственно говорил с Хилкрестом. Они знали с моих собственных слов, что наше портативное радио действует при нормальных условиях не дальше чем на 150 миль, так что Хилкрест, скорее всего, говорил со мной с нашей станции МГГ или даже с какого-нибудь более близкого пункта.

Я сказал им также, что Хилкрест и его четверо сотрудников вернутся на станцию не раньше чем через две-три недели, значит, их досрочное возвращение можно объяснить только каким-то чрезвычайным и непредвиденным обстоятельством. Догадаться, какого рода должно быть это обстоятельство, было не трудно, а вывод, что я просил Хилкреста выяснить причину аварии, напрашивался сам собой. Кроме того, о проницательности убийц свидетельствовала их догадка, что, кто бы ни был человек, знавший о причине аварии, оп будет всячески уклоняться от уточнения подробностей, и они похитили у меня единственный ключ, который помог бы мне установить эти детали, а также, теперь я был уверен в этом, помог бы установить личность убийцы. Но теперь было слишком поздно плакать над разлитым молоком.

Я перешел на передачу.

— Спасибо, но, пожалуйста, свяжитесь с Аплавником еще раз, подчеркните абсолютную необходимость узнать причины аварии. Насколько вы, по вашим подсчетам, отстаете от нас? После полудня мы продвинулись только на 20 миль. Экстремальный холод, неприятности с радиатором. Прием.

— Мы покрыли всего восемь миль. По-видимому...

Я переключился на передачу.

— Восемь миль? — переспросил я резко. — Я не ослышался, восемь миль?

— Вы не ослышались. — В голосе Хилкреста звучала ярость. — Помните пропавший сахар? Так вот, он нашелся! Ваши распрекрасные друзья бухнули всю чертову массу в бензин. Мы совершенно парализованы.

Глава 9

Вскоре после девяти часов вечера мы вновь двинулись в путь. Сперва мне хотелось под любым вымышленным предлогом, даже выведя из строя двигатель, оставаться на месте в течение нескольких часов или во всяком случае в течение того периода, какой смогли бы выдержать убийцы, прежде чем заподозрить, что я медлю с определенной целью, и выступить против меня. Мы были бы начеку. При первом же подозрительном выступлении мы бы взяли убийц на мушки и держали их под наблюдением до появления Хилкреста. Если бы все было хорошо, он бы к полуночи был с нами и нашим бедам пришел бы конец.

Но все шло далеко не лучшим образом. И наши беды оставались с нами и ничуть не уменьшились. Учитывая состояние Малера, которое стало очень серьезным, и опасную слабость Мари Ле Гард, я не мог больше оставаться на месте. Будь я скроен из более жесткого материала или даже не будь я врачом, я бы, возможно, убедил себя, что и Мари Ле Гард, и Малер всего лишь пешки и ими можно пожертвовать в игре, в которой ставки, как я теперь не сомневался, гораздо больше жизни одного-двух человек. Я мог бы держать каждого, или по крайней мере главных из подозреваемых, под прицелом до тех пор, пока появится Хилкрест... Но я не мог заставить себя смотреть на наших больных пассажиров как на пешки. Конечно, это была слабость, но слабость, которую я, почти гордясь этим, разделял с Джекстроу.

В том, что в конце концов Хилкрест нагонит нас, у меня не было сомнений. Мысль всыпать сахар в бензин была с их стороны блестящим ходом, но не более того. Теперь я был готов ко всему. Эти люди могут пойти на все, чтобы застраховать себя от любых случайностей. Да и Хилкрест, хотя и негодовал на промедление, должен был справиться с ситуацией.

В большой кабине их мощного тягача «Сноу-Кэт» помещалась целая мастерская с инструментами на все случаи технических срывов, и водитель-механик (я ему сейчас не завидовал), как мне было сказано, уже разобрал двигатель и очищает его от несгоревшего угольного осадка, застопорившего его действие. Два других человека соорудили самодельную дистиллировочную установку: бачок с бензином, наполненный почти до краев, с тонкой металлической трубкой, соединенной с пустым бачком и обложенной льдом. Бензин, как объяснил Хилкрест, имеет более низкую температуру кипения, чем сахар, и при нагревании бачка с бензином, в который подмешали сахар, образующийся газ, устремляясь в трубу, будет попадать во второй бачок в виде чистого бензина.

Так, по крайней мере, было в теории, хотя Хилкрест, как мне показалось, не был до конца уверен в эффективности своего метода. Он спросил, нет ли у нас каких-либо мыслей на этот счет и не можем ли мы чем-нибудь помочь ему. Я ответил, что не можем.

Это была непростительная и трагическая ошибка. Я мог помочь ему, так как знал нечто, что в этот момент совсем забыл. Ничто теперь не могло предотвратить надвигающуюся трагедию.

Мрачные и горькие мысли преследовали меня, в то время как наш тягач, громыхая и тарахтя, кренясь то в одну, то в другую сторону, прокладывал себе путь на юго-запад под темным небом, на котором уже сгущались тучи. Мрачная подавленность и холодная ярость овладели мной. У меня было странное, почти мистическое предчувствие близкого несчастья. Хотя я, как врач, понимал, что это почти наверняка физиологически обоснованная реакция на холод, усталость, бессонницу и голод, а также физические последствия удара по голове, тем не менее я не мог отделаться от этого чувства, а мое бессилие вызывало во мне чувство злости.

Я был бессилен защитить кого-либо из невинных людей, моих попутчиков, людей, которые доверились моему попечению: больного Малера и Мари Ле Гард, тихую девочку из Германии и печальную Маргарет Росс. Я был бессилен, зная, что убийцы могут в любой момент нанести удар. Откуда я знаю, не думают ли они, что Хилкрест уже сообщил мне все, что нужно, и что я только лену случая, чтобы поймать их.

С другой стороны, они тоже почти наверняка выжидают, не зная, что именно мне известно, и предоставляют событиям идти своим чередом, пока тягач движется в нужном им направлении, готовые покончить со всем раз и навсегда, когда наступит нужный момент. А главное, я был бессилен потому, что до сих пор не имел понятия, кто же среди них убийцы.

В сотый раз я перебрал в уме все, что мог вспомнить, все, что говорилось, стараясь выудить из глубины памяти какой-нибудь факт, какое-нибудь слово. Но я ничего не находил.

Из десяти пассажиров, которых мы с Джекстроу имели при себе, шестеро, по моему убеждению, были почти вне подозрений. О Маргарет Росс и Мари Ле Гард вообще не могло быть и речи. Единственное, что можно было сказать против мисс Денсби-Грегг и Елены, — это отсутствие несомненных доказательств их невиновности, но я был уверен, что таких доказательств и не нужно. Американские сенаторы, как недавно показали скандальные процессы о взяточничестве и коррупции, имели свои недостатки и слабости, особенно в отношении жадности. Но даже при этом мысль, что сенатор может быть замешан в убийствах и преступной деятельности столь широкого размаха, казалась слишком нелепой, чтобы требовать дальнейшего рассмотрения.

Что касается Малера, то я, конечно, понимал, что диабетик может в то же время быть и преступником и что Малер может быть одним из убийц. Возможно даже, что он надеялся заставить пилота совершить посадку близ такого пункта, где можно достать инсулин. Но это предположение было несколько натянуто, и, даже если бы было правдой, Малер не очень-то меня интересовал. Меня интересовали убийцы, которые в любой момент могли совершить новое убийство, а Малер не подпадал под эту категорию. Малер умирал.

Оставались только Веджеро, Солли Ливии, Коразини и преподобный Смолвуд. Смолвуд вел себя слишком естественно, чтобы в нем сомневаться: все это время он почти не выпускал из рук библии. Конечно, можно было ожидать, что самозванец станет излишне усердствовать, лишь бы убедить других в том, что он тот, за кого себя выдает, но в данном случае излишество переходило в нелепость.

У меня было основание подозревать Коразини. Для специалиста по тягачам он знал о них чрезвычайно мало, хотя, справедливости ради, я должен был сделать скидку на то, что «ситроен» и универсальные тягачи разделяли четверть века и целая бездна — по техническому устройству. Но Коразини был единственным, кто держался на ногах, когда я вошел в пассажирский салон самолета. Именно он, когда мы были уже в нашем домике, столько раз упорно расспрашивал меня о деятельности Хилкреста. Именно он, как я узнал, помог Джекстроу и Веджеро вынести из туннеля бензин и, таким образом, имел возможность рассмотреть все, что там находилось. И наконец, я полагал, что он может быть абсолютно безжалостным. Но был один немаловажный факт, говоривший в его пользу: его все еще перевязанная рука, доказательство его отчаянной попытки спасти падающий приемник.

Гораздо больше оснований у меня было подозревать Веджеро и, учитывая их дружбу, Солли Ливина. Веджеро спрашивал у Маргарет Росс, когда будет обед. Это обстоятельство его дискредитировало. Солли Ливии находился ближе всех к приемнику и в таком положении, из которого ему было легко разбить его. Еще одно дискредитирующее обстоятельство. Веджеро был среди тех, кто выносил и наливал в канистры бензин. И самая убедительная улика — Веджеро совсем не походил на тех боксеров, как Ливии на тех импресарио, которые живут в реальном мире, а не на страницах романов. И, как еще один пункт против Веджеро, я вспомнил слова Маргарет Росс о том, что Коразини ни разу не вставал со своего места в самолете. Конечно, это еще не исключает Коразини из числа подозреваемых, ведь у него мог быть сообщник.

И тут меня пронзила страшная мысль: так как в самолете стреляли из двух пистолетов, я решил, что преступников двое, но почему не больше? Почему не трое? Почему не Коразини, Веджеро и Ливии, действующие сообща?

Несколько минут я обдумывал, чем это может обернуться, и в результате еще сильнее почувствовал свое бессилие и жуткую уверенность в близости трагического конца. Почти насильно я пытался одернуть себя, убеждая, что все трое действуют заодно и от такого варианта нельзя отмахнуться.

Около трех часов утра, все еще следуя вдоль отмеченной флажками линии, мы почувствовали, что тягач замедляет ход. Джекстроу, бывший тогда за рулем, сбавил скорость. Мы вступили на первый пологий склон у подножия холмов, который вел к извилистому проходу, разделявшему гряду почти посредине. Мы могли бы обойти ее, но потеряли бы на этом целый день, а то и два. При наличии четко обозначенного десятимильного перехода такой обход не имел смысла.

Два часа спустя, когда подъем стал заметно круче, гусеницы тягача начали скользить и сворачивать в стороны, но, перетащив почти весь бензин и разное оборудование из саней на тягач, мы, благодаря увеличению веса, смогли восстановить силу сцепления.

Все же продвижение оставалось медленным и трудным. Нам удавалось удерживать сцепление, и на преодоление последней мили, перед въездом в ущелье, ушло больше часа. Здесь мы остановились.

Был восьмой час утра. На одной стороне ущелья, во всю его длину, тянулась глубокая трещина во льду. Хотя путь не предвещал особенно коварных неожиданностей, он был достаточно трудным и опасным, и я решил дождаться двухтрех часов сумеречного света в середине дня.

Когда готовили завтрак, я осмотрел Мари Ле Гард и Малера. Продолжалось повышение температуры. Сейчас было уже меньше 30 градусов ниже нуля. Мари Ле Гард выглядела так, будто не ела несколько недель. Ее лицо, испещренное болячками и волдырями — следствие обморожения, было ужасно худым, еще недавно блестящие глаза потускнели, опухли и налились кровью. За последние десять часов она не произнесла ни слова, просто сидела в редкие минуты бодрствования и смотрела перед собой невидящим взглядом.

Теодор Малер выглядел лучше, но я знал, что, когда его сопротивляемость истощится, коллапс будет делом нескольких часов. Несмотря на все, что мы, вернее, Маргарет Росс, сделали для него, предательские когти обморожения глубоко впились в его ступни; к тому же он был сильно простужен, редкое явление в Арктике. Должно быть, он подхватил простуду еще до вылета из Нью-Йорка, и у него не было ни энергии, ни внутренних ресурсов для борьбы с ней, а также и с фурункулезом, который начал его мучить. Он дышал с трудом, и запах ацетона теперь ощущался сильнее. Он почти не спал и сохранял ясную голову, но я знал, что в любую минуту может наступить полный срыв, предшествующий диабетической коме.

В восемь часов мы с Джекстроу отошли в сторону, под защиту холма, и снова связались с Хилкрестом. Сердце у меня упало, когда я услышал мрачную новость: за последние двенадцать часов они не продвинулись и на две мили, видимо, при жестоком холоде (там, где они сейчас находились, температура была градусов на 30 ниже, чем у нас) довести восемь галлонов бензина до точки кипения, даже используя печки, паяльные лампы и все другие средства, которыми они располагали, было почти невыполнимой задачей, требовавшей уйму времени, так как их большой тягач «Сноу-Кэт» проглатывал слишком много очищенного бензина. Это все, что Хилкрест мог мне сообщить. Аплавник, с которым он переговорил часом раньше, не имел никаких новых сведений.

Мы с Джекстроу молча упаковали нашу рацию и вернулись к тягачу. Почти неизменная веселость Джекстроу, унаследованная от его эскимосских предков, казалось, совсем покинула его. Я еще никогда не видел его в таком состоянии. Теперь он редко разговаривал и еще реже улыбался. Что касается меня, то я чувствовал, что наша последняя надежда рухнула.

В одиннадцать часов мы завели тягач и направились по ущелью. Ведомый мной тягач медленно полз. Малер и Мари Ле Гард, укрытые всем, чем только было можно, ехали на вторых санях, а остальные шли пешком. Тягач был слишком широк, он занимал почти всю ширину узкой тропы, и если бы его занесло в сторону и он свалился в глубокую ледовую расселину, тянувшуюся вдоль нашего пути, то у тех, кто находился в кузове, не было бы никаких шансов на спасение.

Вначале все шло хорошо. Тропа, временами сужаясь до восьми-девяти футов, часто выходила на площадку, которую можно было бы назвать плоской равниной, и мы быстро продвигались вперед. К полудню я предупредил Хилкреста, что мы начали переход и поэтому пропустим один сеанс радиосвязи. Мы уже покрыли половину пути и вступили в самую узкую и самую трудную часть перехода.

И вдруг рядом с водительской кабиной оказался Корази-ни, машущий мне рукой, требуя, чтобы я остановился. Может быть, он окликал меня перед этим, но я ничего не слышал, кроме размеренного шума двигателя. И уж конечно, я ничего не видел, так как все они шли позади, а широкий кузов за моей спиной делал мое зеркальце бесполезным.

— Беда, док! — быстро выдохнул он, как только мотор замер. — Кто-то свалился в пропасть. Пошли, живо!

— Кто именно? — Я соскочил с сиденья, забыв про пистолет, который держал в дверном кармане на случай внезапной атаки в тот момент, когда я за рулем. — Как это случилось?

— Девушка из Германии. — Мы бежали туда, где ярдах в сорока позади кучка людей столпилась у края ледяной расселины. — Не знаю. Поскользнулась, оступилась... Ваш друг спустился туда за ней.

— Спустился за ней! — Я знал, что расселина, по существу, не имеет дна.— О Боже мой!

Я оттолкнул Брустера и Ливина, осторожно заглянул через край в голубовато-зеленую глубину, и у меня перехватило дыхание. Правее я увидел, что светящиеся стены расселины, покрытые от краев примерно на десять футов сверкающим бисером кристаллического вещества, похожего на сахарную глазурь, и отстоящие в этом месте не более чем на семь-восемь футов друг от друга, уходили в бездонную тьму, постепенно отдаляясь одна от другой и образуя нечто вроде широкой пещеры, величину которой трудно было себе представить. Слева, почти под нами, на глубине около двадцати футов, обе стены соединяла перемычка из снега и льда, футов пятнадцать длиной. Таких мостиков было много на всем протяжении расселины. На этой перемычке стоял Джекстроу, поддерживая правой рукой, очевидно, оглушенную падением Елену.

Не трудно было догадаться, как Джекстроу попал туда. Как правило, он был слишком осторожен, чтобы рискнуть приблизиться к расселине, не имея при себе веревки, и, уж конечно, достаточно опытен, чтобы довериться предательской снеговой перемычке. Но когда Елена сорвалась с тропы, она, должно быть, упала тяжело и неловко, вероятно, стараясь повернуться так, чтобы не повредить сломанную ключицу. И когда она поднялась на ноги, она была так оглушена, что Джекстроу, боясь, чтобы она не сорвалась с перемычки в пропасть, где ее ждала смерть, пошел почти на самоубийство, спрыгнув вслед за ней, чтобы поддержать ее. Даже в этот момент я спросил себя, решился бы я на такой поступок или у меня не хватило бы храбрости? Не думаю, что я смог бы поступить так, как Джекстроу.

— Вы целы? — закричал я.

— Кажется, сломал правую руку, — ответил он таким тоном, словно вел непринужденную беседу. — Пожалуйста, поспешите, доктор Мейсон. Этот наст вот-вот обрушится.

Сломанная рука, оседающая перемычка, и я в самом деле увидел, как от нижней поверхности арки, на которой он стоял с Еленой, отваливаются и исчезают в темной глубине куски льда и снега.

Сдержанный, почти деловой тон его голоса был красноречивее самого отчаянного крика о помощи. На какой-то миг мной овладела паника, подавившая все чувства и мысли, кроме слепой уверенности в его неминуемой гибели. Веревку? Но Джекстроу не мог обвязать себя ею, одна рука его была сломана, а другой он держал Елену. Девушка была беспомощна, оба бессильны что-либо предпринять, значит, кто-то должен спуститься к ним, и немедленно. И в этот момент, когда я, охваченный оцепенением, смотрел в расселину, большой кусок обледенелого снега оторвался от перемычки и медленно исчез в бездне.

Я вскочил и бросился к саням. Как подстраховать человека, который спустится вниз? На узкой тропе держать веревку могут только три человека, а если спускаться будут двое, то как же эти три человека смогут удержаться на скользкой поверхности, да еще поднять тех, кто внизу? Скорее всего, их самих перетянет через край вниз. Колья? Вбить в смерзшийся снег кол и закрепить на нем веревку? Но Бог знает сколько времени уйдет на то, чтобы пробить ледяную поверхность, и где гарантия того, что лед не даст трещин и удержит кол на месте? И все это время снежный мост будет оседать и крошиться под ногами двух людей, жизнь которых зависит от того, смогу ли я их спасти.

«Тягач! — в отчаянии подумал я. — Тягач! Он поднимет любой вес, но, пока мы отцепим от него сани и отведем тягач назад к месту, может произойти несчастье, может оказаться уже слишком поздно...»

Я буквально наскочил на ответ: четыре толстых длинных деревянных доски, скрепляющих грузовые сани с тягачом, их концы торчали сзади из саней. Я схватил моток нейлоновой веревки, выдернул одну из досок, Веджеро уже вытаскивал другую, и помчался обратно. Эта доска, в три дюйма толщиной и одиннадцать футов длиной, должно быть, весила не менее сорока фунтов, но такова уж сверхъестественная сила, которую мы обретаем в минуту крайней нужды. Я перенес ее и перекинул через расселину как раз над Джекстроу и Еленой с такой быстротой и уверенностью, как будто это была тонкая рейка. Спустя несколько секунд Веджеро перекинул рядом с ней вторую доску. Я скинул меховые рукавицы и перчатки, завязал на конце веревки двойную петлю, просунул в нее ноги, быстро обвязал себя вокруг пояса, крикнул, чтобы принесли еще одну веревку, пробрался по импровизированным мосткам и закрепил свою веревку посредине обеих досок с таким расчетом, чтобы спуститься вниз не менее чем на двадцать футов. Быстро перебирая руками, я вскоре очутился возле Джекстроу и Елены.

Я почувствовал, как снежная перемычка дрогнула у меня под ногами, но думать об этом было некогда: если бы я стал об этом думать, конец был бы фатальным.

Рядом опустилась, подрагивая, другая веревка, я схватил ее и в одну секунду обвязал Елену вокруг пояса. Вероятно, я обвязал ее слишком туго, потому что она охнула от боли, но это был не тот случай, когда можно было рисковать. К тому же тот, кто держал веревку наверху, действовал так же быстро, как и я, и, как только я завязал узел, веревка натянулась.

Позже я узнал, что Елена была обязана жизнью находчивости Малера. Вторые сани, в которых были Мари Ле Гард и Малер, остановились как раз против того места, где Елена сорвалась в расселину, и он крикнул Брустеру и Маргарет Росс, чтобы они сели в сани и протянули верхний конец веревки через перекладину на передке саней. Это была как будто мелочь, но она сыграла свою роль: их объединенного веса оказалось достаточно, чтобы удержать тонкую и хрупкую Елену.

Во время этого происшествия я совершил еще одну ошибку, вторую ошибку в этот день, но тогда я не мог этого знать. Непосредственная опасность приковала к себе все мое внимание. Стремясь помочь тем, кто находился наверху, я наклонился, чтобы приподнять Елену, и, когда я выпрямился, это внезапное и резкое движение оказалось роковым для уже и так распадающейся перемычки. Я услышал зловещий треск льда, выпустил из рук Елену, кстати, ее уже начали поднимать, схватил Джекстроу за руку и прыгнул, таща его за собой, на другой конец перемычки за секунду до того, как то место, где мы только что стояли, исчезло и глыбы льда и снега каскадом устремились в мрачные глубины расселины.

Натянув веревку до отказа, я прижался к противоположной ледяной стене, крепко обхватив Джекстроу обеими руками (я услышал, как он вскрикнул от боли), и только сейчас вспомнил о его сломанной руке. Мне хотелось знать, долго ли мы сможем продержаться на этом конце перемычки, ведь он тоже неминуемо лопнет, не имея на другом конце никакой опоры. Но он каким-то чудом держался.

Мы оба прижались к ледяной стене, боясь пошевельнуться и почти не смея дышать, как вдруг я внезапно услышал крик боли. Это вскрикнула Елена, должно быть, когда ее перетягивали через край, она задела больное плечо. Но не Елена приковала к себе мой взгляд, а Коразини. Он стоял почти у самого края расселины, и в руке у него был мой пистолет.

Никогда я еще не испытывал такой досады, такого глубокого отчаяния, такой горечи и, если уж говорить совершенно откровенно, такого беспредельного страха. Случилась именно то, против чего я все время был начеку, то, чего я больше всего боялся, — что Джекстроу и я сможем одновременно оказаться в руках убийц. Но даже к этому страху примешивалась ненависть, ненависть к человеку, который так искусно все подстроил, ненависть к самому себе за то, что позволил себя так легко одурачить.

Даже ребенок понял бы, что все это было заранее запланировано. Серия снеговых перемычек подсказала Коразини идею. Дойдя до соответствующего места, слегка толкнуть Елену Флеминг, а то, что ее падение не случайность, было ясным как день, и можно наверняка рассчитывать, что либо Джекстроу, либо мне самому придется спуститься в расселину и помочь малышке, которая из-за сломанной ключицы не смогла бы сама обвязаться веревкой. Что Елена может сорваться и с перемычки, я думаю, тоже приходило Коразини в голову, но человек, имеющий на своем счету столько убийств, не станет беспокоиться из-за этого. Кроме раздражения, он наверняка ничего бы не почувствовал...

Итак, когда один из нас спустился бы на перемычку, а другой руководил бы спасательной операцией, тогда еще один легкий толчок, и все проблемы Коразини были бы решены. То, что случилось на самом деле, превзошло все его самые смелые ожидания, я сыграл ему на руку самым наилучшим образом.

С пересохшим ртом, чувствуя, как на ладонях моих сжатых рук проступает пот, а сердце бьется, как падающий молот, я с отчаянием ждал, каким способом он нанесет последний удар, как вдруг рядом с ним появился преподобный Смолвуд и, простирая руки, что-то сказал ему. Слов я не расслышал. Со стороны маленького священника это был акт мужества, но акт беспомощный и безнадежный. Я увидел, как Коразини переложил пистолет в левую руку, а правой ударил Смолвуда по лицу, и услышал, как тот упал на лед. После этого Коразини, угрожая пистолетом, заставил остальных отойти от расселины и шагнул к перекинутым через расселину доскам. И тут я понял, как он собирается с нами разделаться. Зачем тратить две пули, если все, что нужно, это столкнуть концы досок с края расселины. Обрушатся ли эти доски, весом в сто фунтов каждая, на наши головы или просто снесут остаток перемычки, совершенно несущественно. Важно, что меня с ними неразрывно соединяет нейлоновая веревка и, когда доски рухнут, я полечу в бездну тоже, сорвав остаток нашего хрупкого моста и увлекая за собой Джекстроу, где нас неминуемо ждет смерть.

У меня мелькнула отчаянная мысль схватить веревку, которая все еще была на плече Джекстроу, но я тут же ее отверг. На то, чтобы высвободить ее из ремней, ушли бы секунды, а у меня их не было. Оставался лишь один способ, не суливший мне ничего хорошего. Подпрыгнув, я мог бы в одну секунду ухватиться за веревку гораздо выше, и увеличивающийся вес помешал бы Коразини столкнуть доски ударом ноги, а пока он возился бы с ними или всаживал в меня пули, кто-нибудь, например Веджеро, мог бы схватить его сзади. По крайней мере, это дало бы Джекстроу один слабый шанс на спасение.

Я завел локти за спину, согнул колени и замер в этой нелепой позе, так как в этот самый момент сверху, разматываясь, спустилась веревка и ударила меня по плечу. Я взглянул наверх и увидел улыбающегося Коразини.

— Ну вы, пара чудаков, выбирайтесь наверх! Или вы собираетесь проторчать там весь день?

Бесполезно пытаться описать бурю мыслей и чувств, бушевавшую во мне те девяносто секунд, за которые меня и Джекстроу подняли наверх и мы оказались на твердом льду. От надежды — к неверию, от бурного облегчения — к уверенности в том, что Коразини играет с нами в кошки-мышки, — таков был диапазон чувств, и ни одно из них не длилось больше нескольких секунд. И даже уже стоя на твердой тропе, я не знал, что думать, подавленный ощущением безграничного облегчения, радости и страшной усталости. Меня сильно трясло, и, хотя Коразини и заметил это, он не подал виду. Подойдя ко мне, он протянул мне мой пистолет рукояткой вперед.

— Вы несколько беспечны по отношению к своему арсеналу, док. Я уже давно знаю, где вы держите эту штуковину. Но зато это оказалось для меня весьма полезным в последние несколько минут.

— Но... но почему?..

— Потому что в Глазго меня ждет отличная работа в кресле вице-президента, — отрезал он. — И я ценю возможность занять это кресло в один прекрасный день.— Не сказав больше ни слова, он отвернулся.

Я понял, что он имел в виду. Я понял, что мы обязаны ему жизнью. Коразини, как и я, был твердо убежден, что кто-то подстроил этот инцидент, и не нужно было долго думать, чтобы догадаться, кто именно.

Первая моя мысль была о Джекстроу. Он — со сломанной рукой, это сильно затрудняло мое положение и могло сделать нашу задачу просто невыполнимой. Когда я снял с него парку, достаточно было одного взгляда на неестественное положение его левой руки, чтобы увидеть, что, хотя Джекстроу и имел все основания думать, будто сломал руку, в действительности это был вывих локтевого сустава. Он безропотно и с бесстрастным видом вытерпел все мои манипуляции с рукой, но широкая белозубая улыбка, сразу осветившая его лицо после операции, красноречиво говорила о его чувствах.

Я подошел к Елене, сидевшей в санях. Она все еще дрожала после перенесенного потрясения. Мисс Денсби-Грегг и Маргарет Росс всячески старались успокоить ее. Я подумал, что, пожалуй, первый раз в жизни мисс Денсби-Грегг кого-то утешает.

— Побывали на краю гибели, девочка? — сказал я Елене. — Ну ничего, теперь все в порядке... Может, сломали еще одну косточку, а? — Я старался говорить в шутливом тоне, но звучало это не очень убедительно.

— Нет, доктор Мейсон... — Она глубоко и судорожно вздохнула. — Не знаю, как мне благодарить вас и мистера Нильсена...

— И не пытайтесь, — посоветовал я. — Лучше скажите, кто вас толкнул?

— Как вы сказали? — Она недоуменно посмотрела на меня.

— Вы же хорошо меня слышите, Елена. Говорите, чья это работа?

— Да-да, меня толкнули, — неохотно ответила она. — Но это вышло нечаянно. Я знаю, что нечаянно.

— И все-таки, кто? — настаивал я.

— Это я ее толкнул, — вмешался Солли Ливии. Он нервно сжимал и разжимал руки. — И как сказала молодая леди, это вышло нечаянно. Кажется, я вроде как споткнулся. Кто-то наступил мне на пятку и...

— Кто наступил вам на пятку?

— Зачем так кричать, — кротко возразил он, сколько я ни пытался скрыть холодное недоверие, которое прозвучало в моем голосе. — Зачем бы я стал делать такие вещи?

— Вот вы мне это и объясните, — сказал я и, повернувшись, пошел прочь, предоставив ему смотреть мне вслед,-

На моем пути возник Веджеро, но я проскочил мимо него и направился к тягачу. На санях я увидел преподобного Смолвуда, который сидел, прикладывая окровавленный платок к губам. Коразини приносил ему свои извинения.

— Я очень сожалею, ваше преподобие, искренне и глубоко сожалею. Я ни на одну минуту не думал, что вы один из них, но я не мог допустить у себя за спиной никаких случайностей. Надеюсь, вы меня понимаете, мистер Смолвуд?

Мистер Смолвуд понял и простил его, как и подобает истинному христианину. Но я не стал слушать, чем закончится их разговор. Я хотел пересечь гряду с наименьшей потерей времени и по возможности до полной темноты. Теперь я знал, что мне нужно сделать, и как можно скорее, но я не хотел делать этого, пока мы находимся на скользкой тропе, на краю этой проклятой расселины.

Мы совершили переход через гряду без дальнейших происшествий и, прежде чем в небе угасли последние отголоски сумерек, достигли того места, где начинается длинный и почти незаметный спуск, тянувшийся на тысячи футов по направлению к чистым ото льда скалам на побережье Гренландии. Здесь я остановил тягач, коротко переговорил с Джекстроу, попросил Маргарет Росс разморозить банку мясного фарша для нашего запоздалого полдника, и едва я успел осмотреть Малера, находящегося в бессознательном состоянии, и Мари Ле Гард, снова перебравшуюся в кузов, как ко мне подошла Маргарет Росс. В ее темных глазах была тревога.

— Эти банки, доктор Мейсон... с мясным фаршем. Я не могу их найти.

— Что? Они должны быть где-то близко, Маргарет. — Я впервые назвал ее по имени, но все мои мысли сосредоточились на другом, и до меня дошло, что я сказал, только когда я заметил промелькнувшую на ее губах улыбку. Если ей это не понравилось, то она хорошо это скрывала. Впрочем, последнее предположение меня не беспокоило, я был рад, что она улыбнулась. Я впервые видел ее улыбку, преобразившую ее лицо, но сказал своему сердцу, что сейчас не время для всяких сантиментов. — Пошли посмотрим.

Мы посмотрели и ничего не нашли. Банки действительно исчезли. Это был повод, которого я ждал. Джекстроу был рядом со мной, загадочно глядя на меня, в то время как мы склонились над санями. Я утвердительно кивнул.

— Зайдите с тыла!

Я подошел к кузову тягача, где собралась вся компания, и встал так, чтобы хорошо видеть всех, а в особенности Вед-жеро и Ливина.

— Ну вот, — сказал я. — Вы слышали, наши последние банки с мясом исчезли. Но они не просто исчезли, их кто-то украл. И этот кто-то лучше бы сознался. Я все равно узнаю.

Наступила мертвая тишина, прерываемая иногда лишь возней собак на общем поводке. Никто не произнес ни слова, никто не смотрел на стоящего рядом. Молчание длилось и длилось, и вдруг все как один обернулись, внезапно испуганные металлическим звуком, раздавшимся позади них. Это Джекстроу взвел курок своей винтовки, и я увидел, как у Веджеро медленно напряглись спина и руки: дуло винтовки было направлено ему в голову.

— Это не совпадение, Веджеро, — мрачно сказал я. Пока он оборачивался на звук взводимого курка, я успел взять в руку свой пистолет. — Винтовка направлена куда надо. Предъявите свой чемодан!

Сначала он просто уставился на меня, а потом обругал непечатным словом.

— Несите его сюда, — повторил я, направив пистолет на его голову. — И поверьте, Веджеро, мне ничего не стоит убить вас!

Он поверил моим словам. Он принес чемодан и бросил его к моим ногам.

— Откройте, — коротко сказал я.

— Он заперт.

— Отоприте ключом.

Он без всякого выражения посмотрел на меня, потом пошарил в карманах и наконец сказал:

— Не могу найти ключа.

— Так я и ожидал. Джекстроу... —Я не договорил фразу, подумав, что одного моего пистолета будет недостаточно, чтобы удержать такого убийцу, как Веджеро. Я оглядел всю компанию и выбрал одного из них. — Мистер Смолвуд, может, вы...

— Нет, спасибо, — поспешно ответил Смолвуд, все еще прижимая платок к губам. Он криво усмехнулся. — Я только сейчас понял, доктор Мейсон, какой я в сущности мирный человек. Может быть, мистер Коразини...

Я взглянул на Коразини, и тот неопределенно пожал плечами. Я понял, почему он не изъявляет готовности участвовать в обыске: еще совсем недавно он стоял чуть не первым в моем черном списке и, зная это, не хотел показаться чересчур услужливым. Но сейчас мне было не до щепетильностей. .. Я кивнул, и он взялся за Веджеро.

Он тщательно обыскал его, но ничего не нашел. Минуты через две он отступил, посмотрел на меня и перевел задумчивый взгляд на Солли Ливина. Я снова кивнул, и он снова приступил к обыску. Через десять секунд он вынул связку ключей и поднял ее для всеобщего обозрения.

— Это подстроено! — залепетал Ливии. — Это подлог! Коразини сам стянул их и подсунул мне. Я никогда не брал ключей...

— Заткнитесь! — приказал я презрительно. — Это ваши, Веджеро?

Тот лишь нехотя кивнул, не сказав ни слова.

— О’кей, Коразини, — сказал я. — Посмотрим, что у него там.

Второй ключ открыл мягкий кожаный чемодан. Коразини сунул руку под одежду, уложенную сверху, и извлек из-под нее три банки мясного фарша.

— Спасибо, — сказал я. — Мисс Росс, наш полдник... Скажите, Веджеро, вы не знаете, почему я не убил вас тут же, на месте?

— С тех пор как мы встретились, вы совершаете ошибку за ошибкой, — медленно ответил Веджеро. — Но эта ошибка — самая большая из всех, которую вы совершили. Неужели вы думаете, что я такой дурак, чтобы дискредитировать себя подобным образом? Неужели вы думаете, что я так...

— Я думаю, что именно на это вы и рассчитываете, — устало проговорил я, — но я учусь... учусь. Еще одно, Коразини, если не возражаете, свяжите ему ноги.

— Что вы собираетесь делать? — испуганно спросил Веджеро.

— Не волнуйтесь, я не лишу палача его заработка. Отныне вы, Ливии, поедете в санях, под прицелом... Вам что, мисс Ле Гард?

— Питер, а вы уверены? — Это было первое, что она сказала после долгих часов молчания, и даже это усилие, как я видел, утомило ее. — Он не похож на убийцу. — Ее тон отражал то недоверие и замешательство, которое отражалось на лицах большинства моих спутников. Веджеро не пожалел усилий, чтобы завоевать всеобщую симпатию.

— А кто из присутствующих похож? — возразил я. — Настоящие убийцы никогда не похожи на убийц.

Затем я рассказал ей и всем остальным все, что я знал и о чем догадывался. Это потрясло их, особенно история с порчей бензина и сообщение о том, что в какой-то момент Хилкрест отставал от нас только на несколько часов, и когда я закончил, то увидел, что они теперь так же мало сомневаются в виновности Веджеро, как и я.

Два часа спустя, уже на спуске, мы остановились, и я наладил рацию. По моим подсчетам, до побережья оставалось менее ста миль, и я потратил полчаса, стараясь связаться с базой в Аплавнике. Мои попытки успеха не имели, да я и не очень-то надеялся на успех: на базе был только один радист, и нельзя было ожидать, что он дежурит непрерывно целыми сутками. К тому же его позывные могли быть настроены на другую частоту.

Ровно в четыре я поймал Хилкреста. На этот раз я не счел нужным устанавливать рацию вне пределов слышимости, фактически я разговаривал с ним, прислонясь к стенке кузова, и каждое слово и с той, и другой стороны хорошо было слышно всем. Но теперь, думал я, это уже не имеет значения.

Разумеется, прежде всего я сказал Хилкресту, что преступники обнаружены и схвачены. При этом мой голос прозвучал как-то странно. Мне казалось, что я должен находиться в счастливом состоянии, но на самом деле я ничего этого не чувствовал. За последние несколько дней я так измучился физически и морально, что усталость будто давила на меня и обволакивала со всех сторон. Начиналась реакция после напряжения предыдущих дней. Я отдавал себе отчет в том, что мы еще не вышли из дремучего леса наших трудностей, мысль об угасающих жизнях Малера и Мари Ле Гард угнетала меня, и, если говорить начистоту, я был подавлен тем, что одним из убийц оказался Веджеро: в последние дни я испытывал к нему какое-то чувство симпатии, и его разоблачение подействовало на меня сильней, чем я думал, в чем я бы никому и никогда не признался.

Зато со стороны Хилкреста лучшей реакции нельзя было и желать. Но когда я спросил у него, далеко ли они продвинулись, весь его энтузиазм пропал. Упавшим голосом он сообщил, что они почти не сдвинулись с того места, где были. Не получен также и список пассажиров самолета, несмотря на всю его важность. Авианосец «Тритон» имеет на борту достаточный запас инсулина, который они отправят самолетом в Аплавник. На базу должен прибыть ледокол, ведущий баржу с тягачом, который по прибытии, то есть, очевидно, завтра, будет послан нам навстречу. Нас также ищут два самолета, оборудованные лыжами, и два поисковых бомбардировщика, но пока им не удалось нас обнаружить, вероятно, мы в это время пересекали гряду... Он продолжал говорить, но я вдруг перестал его понимать и вспомнил то, о чем должен был подумать с самого начала.

— Одну минуту, — сказал я, — мне кое-что пришло в голову.

Я перебрался в кузов и потряс Малера за плечо. К счастью, он просто спал, а по тому, как он выглядел час назад, я боялся, что он находится в забытьи.

— Мистер Малер, — быстро сказал я, — вы говорили, что работали в нефтяной промышленности?

— Да. — Он с удивлением посмотрел на меня.

— В качестве кого? — Он мог занимать любую из ста должностей, которые не имели для меня никакого значения.

— Химика-исследователя. А что?

Я с облегчением вздохнул и объяснил, что нужно. Рассказал о способе, при помощи которого Хилкрест пытается выйти из положения, о перегонке бензина, и спросил Малера, что он об этом думает.

— Это один из возможных способов самоубийства, — мрачно ответил Малер. — Чего они добиваются, отправиться в космос? Достаточно крохотного отверстия в стенке бачка, который он старается разогреть... Потом, диапазон уровней испарения бензина так широк, от 30 градусов по Цельсию до 200, что он может провозиться с ним целые сутки и наполнить только зажигалку.

— В том-то и дело, — согласился я. — А что еще можно сделать?

— Только одно — промыть его. Какой объем его баков с бензином?

— Десять галлонов.

— Передайте ему, чтобы он отлил из бачка два галлона бензина и залил туда столько же воды. Потом это надо как следует перемешать, дать десять минут отстояться, затем откачать верхние семь галлонов. Это будет чистый бензин.

— Так просто! — воскликнул я, едва веря. А ведь Хилкрест тратил полчаса, чтобы получить чашечку бензина. — Вы уверены, мистер Малер?

— Должно получиться, — ответил он. Наш разговор продолжался не более минуты, но этого было достаточно, голос Малера слабел и звучал как хриплый шепот. — В бензине сахар не растворяется, только в воде. Если воды мало, он останется в бензине в известном количестве. Но когда воды достаточно, он опустится вместе с ней на дно.

— Я бы дал вам Нобелевскую премию, мистер Малер. Тут же, не сходя с места! — Я поднялся. — Если у вас есть еще предложения, ради Бога, скажите мне.

— Еще одно, — с улыбкой проговорил он, но я увидел, что у него уже не хватает дыхания. — Чтобы растопить столько снега, сколько нужно воды, вашему другу понадобится много времени. — Он кивнул в сторону саней, которые мелькали сквозь щелочку брезентового полога. — Мы, кажется, везем с собой большой запас горючего. Почему бы не сгрузить сколько-нибудь для капитана Хилкре®та. И почему вы, собственно, не сделали этого еще вчера вечером, когда он впервые рассказал вам о своих затруднениях?

Я посмотрел на него и медленно повернулся к выходу.

— Я вам отвечу, мистер Малер, — глухо проговорил я. — Потому что я самый последний идиот на свете! Вот почему!

Я вернулся к рации, чтобы сообщить Хилкресту, какой я идиот.

Глава 10

Весь этот день и всю ночь Джекстроу, Коразини и я сменяли друг друга за рулем. Мотор начал барахлить, звук выхлопа приобрел какой-то странный оттенок, и все труднее становилось включать вторую скорость. Но я не мог, не смел останавливаться. Скорость сейчас была вопросом жизни.

Вскоре после девяти часов вечера Малер впал в состояние коллапса, который постепенно перешел в диабетическую кому. Я сделал все, что мог, никто бы в этих условиях не сделал большего, но Бог свидетель, это было ничтожно мало. Ему нужны были постель, тепло, питье, сахар в рот или инъекции. Как нужные стимуляторы, так и тепло полностью отсутствовали. Вибрирующая, узкая и твердая складная койка не могла заменить постели; несмотря на сильную жажду, ему все труднее было пить воду из растопленного снега, и у меня не было возможности сделать ему внутреннюю инъекцию. Его вид, его резкое, затрудненное дыхание, характерное для комы, угнетающе действовали на остальных пассажиров кузова. Я знал, что, если мы вовремя не получим инсулин, никакая сила на земле не спасет его: смерть наступит в течение одного-трех дней, а учитывая наши неблагоприятные условия, скорее всего, по прошествии одного дня.

Мари Ле Гард также слабела с устрашающей меня быстротой, большую часть времени она спала тяжелым, беспокойным сном. Помня, какой я видел ее на сцене и как она поразила меня своей живостью, я невольно удивлялся, что она так легко сдала. Ее живость была в действительности проявлением нервной энергии, физически же она не обладала теми ресурсами, которых требовала сложившаяся ситуация, и мне часто приходилось напоминать себе, что она ведь пожилая женщина. Было достаточно взглянуть на ее лицо: оно выглядело изможденным, морщинистым и дряхлым.

Но как я ни беспокоился о своих больных, Джекстроу еще больше беспокоился насчет погоды. Уже несколько часов температура неуклонно повышалась; завывание ветра, поднявшегося после двух дней безветрия, с каждым часом становилось все пронзительнее, а небо было мрачным и покрытым черными тучами, предвещающими снег.

И когда после полуночи скорость ветра превысила пятнадцать миль в час, с поверхности плато начала подниматься снежная пыль.

Я знал, чего боится Джекстроу, хотя сам никогда этого не испытывал. Тем не менее мне приходилось слышать о направленных ветрах в Гренландии, представляющих собой эквивалент страшных ветров Аляски. Когда в центре ледникового плато при экстремально низких температурах (как та, что мы пережили за последние сорок восемь часов) охлаждаются большие массы воздуха, они приходят в движение и низвергаются — другими словами это не назовешь — каскадом с ледникового плато. Приводимые в движение одной лишь силой тяжести холодного воздуха, эти гравитационные ветры, медленно нагреваясь вследствие трения и сжатия в процессе своего снижения, могут достигать ураганной силы, разрушающей и убивающей все живое.

И вот все признаки, все условия для гравитационной бури были налицо. Недавний резкий холод, поднявшийся ветер, повышение температуры, направление ветра в сторону побережья, темные тучи, закрывающие звезды и несущиеся над головой. По словам Джекстроу, трудно было ошибиться.

Я не помнил ни одного случая, чтобы он заблуждался в отношении гренландской погоды, и хотя надеялся, что на этот раз он может быть неправ, но считал, что раз Джекстроу нервничает, значит, настало время для беспокойства.

Мы развили предельную скорость и на отлогом, чуть заметном спуске показывали очень хорошее время. Но к четырем часам утра, когда, по моим расчетам, нас отделяли от базы в Аплавнике не более шестидесяти миль, мы натолкнулись на заструги и были вынуждены сбавить скорость.

Заструги — это волнообразная поверхность, равномерно поднимающаяся складками замерзшего снега. Это настоящее изобретение дьявола для любого тягача, и тем более для таких старых машин, как наша. Симметричные, как волны, изображенные на гравюрах XVIII века, твердые на гребнях и мягкие во впадинах, они сильно затрудняли наше продвижение. Теперь наш тягач не шел, а буквально полз. «Но даже при этом и тягач и сани ныряли и накренялись, как корабли во время шторма, и лучи фар то вздымались в низко нависшую тьму неба, то устремлялись вниз. Иногда впереди возникала обманчивая гладкая поверхность, обманчивая потому, что эти складки были просто прикрыты снегом, недавно выпавшим здесь или снесенным ветром с плато, и нам приходилось переключаться на самую малую скорость, чтобы выбраться из этой ловушки.

Было восемь часов вечера, когда Джекстроу остановил тягач, и, как только замер мотор, тишину заполнил глухой стон ветра, несущего с собой стену ледяной и снежной пыли. Джекстроу поставил тягач боком к ветру и к склону холма, и я выскочил из кузова, чтобы соорудить своего рода палатку: ничего особенного, просто треугольный кусок брезента, основание которого закреплялось на верху кузова, а вершина привязывалась к колышку, вбиваемому в обледенелый снег. Во время наших трапез в кузове было слишком мало места, к тому же мне нужна была защита от ветра при разговоре с Хилкрестом.

Кроме того, пора было немного облегчить страдания Веджеро и Ливина. Всю ночь они ехали в санях под стражей, попеременно осуществляемой Джекстроу и мной. И хотя температура теперь была всего лишь на несколько градусов ниже нуля, за ночь они, вероятно, порядочно намерзлись, несмотря на то, что были накрыты горой одежды.

Завтрак был готов и ждал нас, но у меня почти пропал аппетит. Мне казалось, что я давно забыл, что такое сон, ведь я не спал почти трое суток. Не раз я ловил себя на том, что клюю носом над чашкой с кофе, и только сознательным усилием воли заставлял себя подняться, чтобы не пропустить время разговора с Хилкрестом. На этот раз я решил связаться и с Хилкрестом, и с базой в Аплавнике. Хилкрест накануне сообщил, на какой волне их надо искать.

Без особых помех мы установили контакт с Хилкрестом, хотя он сказал, что слышит меня очень слабо. Во время передачи вокруг меня собрались все мужчины, за исключением Малера, казалось, они черпали уверенность в чужом голосе, даже таком далеком и бестелесном. Даже Веджеро и Ливии были тут, на расстоянии семи или восьми футов, сидя на санях, все еще со связанными ногами. Я сидел на парусиновом стуле, спиной к натянутому брезенту, а Коразини и Брустер устроились на откидной доске кузова, задернув за спиной полог, чтобы сохранить в кузове тепло. Преподобный Смолвуд находился позади меня, вращая рукоятку генератора, а Джекстроу — в нескольких футах от меня, как всегда настороже, с винтовкой наготове.

— Слышу вас хорошо, — сказал я Хилкресту. Я прикрывал микрофон ладонями и держал его у самого рта, чтобы по возможности исключить создаваемый ветром фон. — Каковы успехи? — Я переключился на прием, и снова раздался голос Хилкреста.

— Превосходно! — В его тоне слышались радость и возбуждение. — Поздравьте от меня вашего ученого друга. Действует как по заказу. Мы летим как бомба. Надеемся к вечеру закончить переход.

Это было чудесно. Если ничто не помешает, он нагонит нас еще сегодня вечером, и мы получим огромную моральную поддержку и, более того, все технические ресурсы, какими располагает их большой тягач. А Джекстроу и я сможем хоть немного поспать... До меня дошло, что Хилкрест продолжает говорить все тем же радостным и взволнованным тоном:

— Военно-морское министерство или еще кто-то, не знаю, они наконец раскололись! Брат мой, вы сидите на динамите и сами того не знаете! Он у вас, где-то с вами, и вы могли бы завтра же отдать его в соответствующие руки за миллион долларов. Неудивительно, что правительство так скрытничало. Они знали, что происходит нечто подозрительное, и организовали грандиозные поиски, авианосец «Тритон» должен лично...

Я переключился на передачу.

— Ради Бога! — в крайнем раздражении закричал я, раздражение, как я смутно чувствовал, разделяли все окружающие. — О чем вы? Что везли в том самолете? Прием!

— Прошу прощения. Везли механизм управляемого снаряда, абсолютно новой конструкции и совершенно секретный. Его детали, как я понял, известны только горсточке ученых в Соединенных Штатах. Он — единственный в своем роде, и его везли в Британию для изучения, в связи с недавним соглашением по обмену опытом по производству атомного оружия и управляемых снарядов.— Теперь Хилкрест говорил спокойным, деловым тоном. Наступила пауза, потом он добавил медленно и веско:— Как я понимаю, заинтересованные правительства пойдут на любые меры, чтобы завладеть секретом этого механизма.

Снова пауза, более длительная, вероятно, Хилкрест предоставил мне возможность ответить, но я просто не знал, что отвечать. От значимости всего услышанного у меня перехватило в горле, и я был не в состоянии ни мыслить, ни говорить.

— Чтобы вам легче было распознать этот механизм, доктор Мейсон, скажу, что он замаскирован под портативный радиоприемник из эбонита и металла, довольно большого размера, на кожаном ремне. Найдите этот приемник, доктор Мейсон, и вы сможете...

Я так никогда и не услышал конца этой фразы. Почему-то слова «портативный радиоприемник» набатом прозвучали в моей голове. Вдруг Веджеро катапультировался из саней, где он сидел, чуть не сбил с ног Джекстроу и, оттолкнувшись связанными ногами, в гигантском прыжке всем своим весом обрушился на Коразини, который с перекошенным от злобы лицом соскочил с борта тягача, обороняясь одной рукой, а другой нащупывая что-то за пазухой. Он бросился в сторону, но Веджеро, хотя и связанный, был быстр и ловок как кошка, и в этот момент я понял, к сожалению, слишком поздно, что Веджеро действительно боксер мирового класса. Если поразительная быстрота его реакции еще и не давала исчерпывающих доказательств, то его сокрушительная правая рука была убедительна, как смерть.

Коразини был очень крупным человеком, ростом шесть футов два дюйма и весом, по крайней мере, двести фунтов, да и одежды на нем было несколько слоев, но, когда мощный кулак с сокрушительной силой угодил ему прямо под сердце, он ударился о борт тягача и медленно соскользнул вниз, обратив невидящие глаза вверх, где кружились поднятые ветром первые хлопья недавно выпавшего снега. Я никогда не видел удара, нанесенного с такой силой, и надеюсь, что никогда больше не увижу.

— Коразини! — сказал я. — Коразини! — Я говорил почти шепотом, но Веджеро меня услышал.

— Коразини, конечно, — сказал он. Наклонившись, он сунул руку за пазуху Коразини и вынул пистолет. — Сохраните его, док. И дело не только в том, что я не доверяю нашим мальчикам: государственный обвинитель, или прокурор, или как вы называете этого парня в Англии, найдет, что нарезка в этом стволе совпадает с нарезкой некоторых очень интересных пуль.

Он перебросил мне пистолет, и я инстинктивно поймал его. Это был именно пистолет, а не автоматический револьвер, и на передней части ствола я увидел странного вида цилиндр. Очевидно, глушитель. Я никогда раньше не видел глушителя. Да и такого пистолета, как этот. Мне очень не понравилось, как он выглядит, и я подумал, что будет лучше, если я выну свой собственный пистолет. Пока Коразини еще не пришел в себя.

Я положил его пистолет рядом с собой и вынул свой.

— Вы были готовы к этому, Веджеро? Вы выжидали, пока его не прорвет, а теперь...

— Думаете, я действовал по схеме, док? — В его голосе не было ничего оскорбительного, только глубокая усталость. — Я просто знал, что преступник не я. И не Солли. Значит, это был Коразини.

— Да, понимаю. Это должен был быть Коразини. — Слова звучали автоматически, не имели смысла. Мысли мои путались, наверное, не меньше, чем у Коразини, который зашевелился и с трудом приподнялся, но в последние секунды где-то в глубине моего мозга снова зазвучал набат, еще более настойчивый. Вдруг меня осенило, и я начал подниматься со стула.

— Но их было двое!.. Двое! У Коразини был сообщник.

Только это я и успел сказать. Внезапно какой-то металлический предмет ударил меня по запястью, выбив у меня из руки пистолет, отлетевший далеко в сторону, и что-то маленькое и твердое злобно уткнулось мне в затылок.

— Не двигайтесь, доктор Мейсон! — Голос, ровный и сдержанный, но исполненный силы и энергии, каких я никогда не слышал ни в одном из голосов, был почти неузнаваем, но тем не менее принадлежал преподобному Джозефу Смолвуду.

— Всем стоять смирно! Нильсен, бросьте эту винтовку, ну! Одно подозрительное движение, и доктор Мейсон останется без головы.

Я не шевелился. Человек с таким голосом шутить не будет. Холодная неумолимость в его голосе лишь подтверждала, что неприкосновенность человеческой жизни — фактор, никогда не входивший в его расчеты.

— Все в порядке, Коразини, — снова заговорил Смолвуд. В тоне его не слышно было ни тревоги, ни интереса к своему сообщнику. Единственное, что его беспокоило, если к нему можно было применить подобное слово, это желание, чтобы Коразини продолжал эффективно с ним сотрудничать.

— Порядок! — мягко проговорил Коразини. Он уже был на ногах. Ловкость, с которой он поймал брошенный ему Смолвудом пистолет, подтвердила это. — Вот уж не думал, что человек со связанными ногами может так быстро передвигаться. Но теперь он не застанет меня врасплох. Всех сюда, да?

— Всех сюда, — кивнув, сказал Смолвуд. Сомнений не было, из них двоих именно он был вожаком, хотя две минуты назад мне бы это показалось неправдоподобным. Но это был факт.

— Вылезайте из кузова, все! — приказал Коразини. Держа пистолет в одной руке, он другой отодвинул полог.— Живо!

— Малер не может, —запротестовали. —Он не может двигаться. У него кома. Он...

— Заткнитесь! — прервал меня Коразини. — Ну ладно. Веджеро, наверх и вытащите его.

— Его нельзя трогать! — закричал я в ярости. — Вы убьете его, если...

Конец фразы перешел в стон, так как пистолет Смолвуда пришелся мне по виску. Я упал на четвереньки и, опираясь на ладони и колени, опустил голову, чтобы преодолеть головокружение и боль.

— Коразини же вам сказал, чтобы вы заткнулись. Вам надо научиться слушаться. — Голос Смолвуда звучал ровно и без всякого напряжения, и от этого почему-то по мне пробежали мурашки. Он стоял, спокойно выжидая, пока все пассажиры не выбрались из кузова, затем знаком велел всем выстроиться в прямую линию, лицом к нему и Коразини.

Оба они стояли под защитой брезента, в то время как нас поставили под открытым небом, где снежные хлопья, падающие все сильнее и гуще, залепляли нам глаза. В то же время мы стояли довольно близко от них, так что были отчетливо видны. Как я теперь понимал, все, что делали эти двое, выдавало экономию движений и неодолимую самоуверенность законченных профессионалов, которые давно уже просчитали все «за» и «против» относительно сложившейся ситуации.

Смолвуд поманил меня пальцем.

— Вы не закончили ваш разговор, доктор Мейсон, заканчивайте же! Ваш друг Хилкрест, наверное, удивляется, куда вы пропали. — Пистолет в его руке повернулся в мою сторону, чтобы я это заметил. — Ради своего же блага, не говорите ничего такого, что могло бы вызвать подозрение. Не умничайте! И покороче!

Я постарался говорить короче. Я объяснил возникшую паузу тем, что Малеру стало хуже, что и было истинной правдой. Сказал, что буду охранять механизм снаряда как собственную жизнь, извинился, что прерываю разговор.

— Кончайте, — тихо на ухо сказал мне Смолвуд. Я кивнул.

— Пока все, капитан Хилкрест. В полдень снова. Сигнал отбоя: майский день, майский день.

Я отключился и равнодушно повернулся, чтобы отойти. Не успел я сделать и шага, как Смолвуд схватил меня за плечо и грубо повернул лицом к себе. Для такого худощавого на вид человека он был необычайно силен. Я охнул, когда ствол пистолета уткнулся мне в живот.

— Майский день, доктор Мейсон? — угрюмо спросил он. — Что такое «майский день»?

— Разумеется, наши позывные, — раздраженно ответил я.

— Ваши позывные — ГФК.

— ГФК — это сигнал вызова. Сигнал отбоя «майский день».

— Вы лжете! — Я удивился, что его лицо мне казалось кротким, нервным и бесцветным. Его рот выглядел как тонкая, твердая линия, верхние веки казались прямыми и прикрывали немигающие глаза. — Лжете! — повторил он.

— Я не лгу! — гневно возразил я.

— Считаю до пяти, и вы умрете! — Его глаза не отрывались от меня. Пистолет давил все сильнее. — Один... два... три...

— Я скажу вам! — Это крикнула Маргарет Росс. — «Майский день» — это международный сигнал воздушного бедствия. Все равно что СОС... Я должна была сказать ему, доктор Мейсон, должна была! — Ее голос дрожал от еле сдерживаемого рыдания. — Иначе он убил бы вас...

— Убил бы, — согласился Смолвуд. Если он и испытывал гнев или опасение, то это никак не отразилось на его спокойном, непринужденном тоне. — Я бы сделал это сейчас же, вы задержали нас на четыре часа. Но храбрость — одна из добродетелей, которые меня восхищают... Вы чрезвычайно храбрый человек, доктор Мейсон. Ваша храбрость вполне

под стать вашему... отсутствию проницательности, скажем так.

— Вам никогда не уйти с ледникового плато, Смолвуд, — твердо сказал я. — Вас ищут десятки кораблей и самолетов, тысячи людей. Вас все равно схватят и повесят. За тех пятерых, убитых вами.

— Поживем — увидим. — Он холодно улыбался, и теперь, когда он расстался со своими очками, я увидел, что улыбка никак не отразилась в его глазах: они остались такими же пустыми и плоскими, как витражи в церквях, когда их не освещает солнце... — Ну ладно! Коразини, чемодан! Доктор Мейсон, принесите одну из карт, что в кабине водителя.

— Сейчас. Но, может быть, вы соблаговолите объяснить...

— Объяснения останутся детишкам. — Голос был ровный, лишенный всякого выражения. — Я спешу, доктор Мейсон. Принесите карту!

Я пошел за картой, а когда вернулся, Коразини сидел на передке грузовых саней, держа перед собой чемодан. Но это был не покрытый кожей портативный радиоприемник — это был чемодан Смолвуда.

Коразини открыл его, вытащил библию и церковные одеяния, оттолкнул их в сторону и осторожно вынул металлический ящичек, очень напоминающий магнитофон. Когда он осветил его фонариком, я отчетливо разглядел слово «Грун-диг». Но тут же мне стало ясно, что я никогда не видел такого магнитофона.

Он сорвал обе катушки и швырнул их в темноту, в снег. Ленты, раскручиваясь, взвились, как два длинных флага, и исчезли вслед за катушками. Теперь я мог бы поклясться, что любой, кто заподозрил бы неладное и решил проверить, что это за ленты, обнаружил бы, что они самые что ни на есть настоящие. «Возможно, — подумал я с горечью, — на них даже записана настоящая музыка Баха, в соответствии с недавними клерикальными наклонностями Смолвуда».

Все еще молча мы следили, как Коразини снял и выбросил фальшивый верх магнитофона, но я успел заметить на его нижней стороне пружинные зажимы — отличное хранилище для пары пистолетов. Теперь перед моим взором открылись рычажки, шкала настройки, совсем не похожие на детали магнитофона. Коразини выпрямил и установил телескопическую антенну, надел наушники, повернул два рычажка и начал вращать шкалу, в то же время следя за зеленым глазком, похожим на глазок в современных магнитофонах и радиоприемниках. До меня донеслось слабое, но непрерывное завывание, которое изменялось по высоте и громкости. По мере того как Коразини вращал шкалу, свист достиг максимальной силы, он перевел взгляд на встроенный спиртовой компас. Через несколько минут он снял наушники, видимо, удовлетворенный.

— Очень громко, очень ясно, — заявил он Смолвуду. — Но слишком сильный отклоняющий фактор, весь этот металл на тягаче и санях. Через две минуты я вернусь. Ваш фонарь, мистер Мейсон.

Он отошел ярдов на пятьдесят, взяв с собой свой прибор. С глубокой досадой я подумал, что все происходившее до этого свидетельствовало об обширных знаниях Коразини в области пилотирования, навигации и т. п. Вскоре он вернулся, сверился с маленькой табличкой и, усмехнувшись, взглянул на Смолвуда.

— Это они. Точно. Отчетливый сигнал. Курс двести шестьдесят восемь.

— Отлично. — Ни малейшего признака удовлетворения или облегчения не промелькнуло на худом неподвижном лице Смолвуда.

Их спокойная уверенность, умелая организация внушали чувство страха и отчаяния. Теперь, когда я знал, что это за люди, было просто немыслимо предположить, что они приземлились в этой огромной безликой местности, не имея каких-либо средств для ориентации. Сейчас мы наблюдали в действии радиопеленгатор. И даже для меня, при всей моей неопытности, было очевидным, что Коразини ловил радиомаяк, посылаемый судном или судами недалеко от берега, возможно, траулером или еще каким-нибудь незначительным рыболовецким судном. Мне захотелось поколебать их абсолютную уверенность в себе.

— Вы не учли, какое осиное гнездо вы разворошили. Пролив Дейвиса, побережье Гренландии — они просто кишат кораблями и самолетами. Самолеты-разведчики с «Тритона» заметят любое судно, которое больше рыболовецкой лодки. На таком судне далеко не уйдешь, даже и на пять миль.

— А им и не нужно этого. — В словах Коразини мне почудилось подтверждение моей догадки насчет траулера. — Существует такая вещь, как подводная лодка. Фактически, одна подводная лодка недалеко отсюда.

— Так вы по-прежнему не...

— Успокойтесь, — холодно проговорил Смолвуд и повернулся к Коразини. — Двести шестьдесят восемь, да? В западном направлении. Расстояние?

Коразини, ничего не ответив, пожал плечами. Смолвуд поманил меня пальцем.

— Скоро узнаем. Вот вам карта, доктор Мейсон. Укажите мне наше местоположение. Да поточней!

— Убирайтесь к чертям собачьим! — тихо ответил я.

— Я подозревал, что вы скажете нечто подобное. Однако я не слепой, и ваши неуклонные попытки держать все в секрете не скрыли от меня растущее влечение между вами и этой молодой леди. — Я быстро взглянул на Маргарет Росс, увидел слабую улыбку, выступившую на ее бледном лице, и так же быстро отвел глаза. — Я готов застрелить мисс Росс.

В этом я не сомневался. Я знал, что он может сделать это сию же минуту, и указал ему наше местоположение. После этого он потребовал другую карту, велел Джекстроу отметить на ней, где мы находимся, и внимательно сравнил обе карты.

— Совпадает! — Он кивнул. — К счастью для вас. — Он быстро изучил карту, потом посмотрел на Коразини. — Кангалакский фиорд, несомненно, у подножья Кангалакско-го ледника. Приблизительно...

— Кангалакский фиорд, — с горечью повторил я. — Какого черта вы не приземлились в том месте и не избавили нас от всего этого?

— Пилот заслужил смерть, — уклончиво сказал Смолвуд. От его улыбки повеяло холодом. — Я дал ему указание приземлиться на побережье, как раз к северу от этого фиорда, где наши... гм... друзья обследовали участок плато, три мили длиной и абсолютно ровный, не хуже самой лучшей взлетной полосы в Европе или Америке. И только когда я проверил показания приборов перед катастрофой, я понял, что он меня обманул. — С нетерпеливым жестом он повернулся к Коразини. — Мы зря теряем время. Вы говорите, приблизительно шестьдесят миль?

Коразини сверился с картой.

— Да, около этого.

— В таком случае в путь!

— Бросив нас здесь погибать от холода и голода, —с горечью сказал я.

— Теперь мне все равно, что с вами будет, — ответил Смолвуд. Прошло всего несколько минут, и уже невозможно было вспомнить и представить себе его в образе кроткого и молчаливого священника, каким мы его видели. — Впрочем, вы можете по глупости воспользоваться темнотой и тем, что идет снег, и последовать за нами... Черт вас знает, может быть, вам и удастся остановить нас, хотя вы и безоружны. Надо вас обезножить, хотя бы на время.

— Или навсегда, — добавил Веджеро.

— Без надобности и по прихоти убивают только маньяки. К счастью для вас, для моих планов не нужно, чтобы вы умерли. Коразини, принесите из саней веревки. Там полно шпагата. Свяжите им ноги, этого будет достаточно. Руки у них окоченели, так что, пока они развяжутся, пройдет добрый час. Мы за это время будем уже далеко. — Он помахал своим пистолетом из стороны в сторону. — Сесть на снег! Всем!

Нам оставалось только повиноваться. Мы сели, следя за тем, как Коразини достал из саней моток шпагата. Он взглянул на Смолвуда, и тот кивнул в мою сторону.

— Начните с доктора Мейсона!

Коразини передал Смолвуду свой пистолет, они ничего не упускали из виду, эта парочка, и были готовы к тому, что кто-нибудь из нас попытается выхватить у Коразини оружие. Затем подошел ко мне.

Встав на колени, он начал обвязывать шпагатом мои ноги у щиколоток, как вдруг мне пришло что-то на ум. Я пинком оттолкнул Коразини и вскочил на ноги.

— Нет, Смолвуд! — Голос мой прозвучал как-то дико и хрипло. — Клянусь Богом, вы меня не свяжете!

— Сесть, Мейсон! — Его голос был жестким и резким, как удар хлыста, и при свете, падавшем из кузова, я увидел дуло пистолета, направленное мне в лицо. Но я не обратил на это внимания.

— Джекстроу! — крикнул я. — Веджеро, Ливин, Брустер! Вставайте, если хотите жить. У него только один пистолет. Если он выстрелит в одного из нас, другие успеют на него броситься. Он не может убить всех сразу... Маргарет, Елена, мисс Денсби-Грегг, при первом же выстреле бегите в темноту и не показывайтесь оттуда!

— Вы спятили, док! — вырвалось у изумленного Веджеро. Но мой голос заставил его вскочить на ноги и приготовиться к прыжку. — Хотите, чтобы нас перестреляли?

— Как раз этого я и не хочу! — Я чувствовал, как у меня по спине и затылку побежали мурашки, и вовсе не от арктического холода. — Связать нас и бросить одних, как бы не так! Почему, вы думаете, он рассказал нам про траулер? Про подводную лодку и все прочее? Я скажу вам: потому что он решил, что никто из нас не выживет и не расскажет об этом. — Я выпалил эти слова со скоростью пулемета в отчаянной надежде убедить остальных в их истинности. И мои глаза не отрывались от пистолета в руке Смолвуда.

— Но...

— Никаких но! — резко оборвал я. — Смолвуд знает, что Хилкрест сегодня будет здесь. И если он найдет нас, да еще живыми, мы сможем рассказать ему о маршруте Смолвуда. И тогда через час Кангалакский ледник будет на замке, а бомбы с «Тритона» сотрут его в порошок. Связать нас! Ну конечно! А потом бы он и Коразини не спеша расстреляли нас, и мы бы падали, трепыхаясь, как птицы с перебитыми крыльями.

Эффект моих слов был немедленным и полным. Мне не видны были лица остальных, но я заметил, что пистолет в руке Смолвуда чуть-чуть опустился.

— Я недооценивал вас, доктор Мейсон, — мягко проговорил он. В его тоне не было и намека на гнев или раздражение. — Но вы чуть было не превратились в труп!

— Какая разница, сейчас или через десять минут? — ответил я, и Смолвуд рассеянно кивнул. Он уже обдумывал возможности другого выхода.

— Вы... вы бесчеловечное чудовище! — Голос сенатора Брустера прервался от гнева и страха. — Вы хотели связать нас и перебить, как... как... — На мгновение он смолк, не находя слов, а потом прошептал: — Должно быть, вы просто сумасшедший, Смолвуд, настоящий сумасшедший!

— Ничуть, — спокойно проговорил Веджеро. — Он не безумец. Он просто человек без души. Впрочем, иногда трудно провести грань между первым и вторым... Ну как, придумали для нас другую хорошенькую схемку, Смолвуд?

— Придумал... Как сказал доктор Мейсон, мы не сможем разделаться со всеми вами за две секунды, а за это время один из вас, а то и больше, смогли бы укрыться в темноте. — Он кивнул в сторону саней, поднял воротник, пытаясь защититься от снега и ветра. — Думаю, что вам лучше еще немного проехать с нами...

И мы проехали еще немного, тридцать самых длинных миль в моей жизни. И это длилось около девяти часов, которым, казалось, не будет конца. Это было сравнительно небольшое расстояние, но, чтобы покрыть его, ушла целая вечность: отчасти из-за заструг, отчасти из-за участков рыхлого снега, которые становились все длиннее, но больше всего из-за быстрого ухудшения погоды. Скорость ветра теперь была более тридцати миль в час, он нес с собой стену поземки с ледяными кристаллами и, хотя дул нам в спину, сильно затруднял задачу водителя.

Для всех остальных, кроме Смолвуда, ветер создавал невыносимые условия, и, будь температура такой, какой она была сутки назад, я уверен, что никто из нас не пережил бы этого путешествия.

Я подумал, что, если Смолвуд и Коразини будут поочередно вести тягач, причем один из них будет выверять по компасу путь, сидя в санях (как делали Джекстроу и я), у нас будет хотя бы один слабый шанс одержать над ними верх или, по крайней мере, осуществить побег. Но Смолвуд ни разу не предоставил нам и тени надежды. Коразини все время оставался за рулем, надев наушники радиопеленгатора, и управлял с помощью компаса. Смолвуд устроился в одиночку у заднего борта кузова, а мы теснились на грузовых санях в десяти ярдах от него. Когда же снежная пелена стала слишком плотной, он остановил тягач, открепил прожектор и установил его, повернув в нашу сторону.

Это дало ему двойное преимущество. Во-первых, он мог ясно видеть нас даже сквозь гонимый ветром снег и быть уверенным, что никто не соскочил с саней, и, во-вторых, ослепить нас настолько, чтобы мы не в состоянии были сказать, что он делает и следит ли за нами. Это было пыткой, сводило с ума, и, чтобы предотвратить любую отчаянную попытку к бегству под покровом гонимых ветром туч снега, он посадил Маргарет и Елену в кузов, связав им руки. В качестве заложниц они были гарантией нашего хорошего поведения.

Таким образом, в санях нас было восемь. Теодор Малер и Мари Ле Гард лежали посередине, а мы трое сидели по бокам. Как только мы тронулись и натянули на себя два куска брезента, стараясь спрятаться под ним от ветра и снега, Джекстроу перегнулся и каким-то предметом, который был у него в руке, похлопал меня по плечу. Я взял у него этот предмет.

— Бумажник Коразини, — сказал он, невольно понизив голос, хотя Смолвуд не услышал бы даже крика, потому что все покрывали грохот мотора и ураганный рев ветра. — Выпал из кармана, когда Веджеро сбил его с ног. Он не заметил, зато я видел и сидел на нем, пока Смолвуд держал нас на снегу.

Я снял рукавицы, открыл бумажник и при свете фонарика обследовал его содержимое. Луч фонарика затенялся специальным колпачком, так что ни одна полоска света не выскользнула из-под брезента. Это было еще до того, как Смолвуд перенес в кузов прожектор.

Содержимое бумажника доказывало, как тщательно и продуманно эти два человека обеспечили себе фальшивые документы. Инициалы «Н. К.» на бумажнике, визитные карточки с именем «Николас Коразини» над адресом управления «Глобальной тракторной компании» и чековая книжка, на которой в верхнем левом углу стояло то же имя — «Н. Коразини». Все это выглядело чрезвычайно убедительно.

В одном из отделений бумажника была аккуратно сложена та газетная вырезка, которую я впервые обнаружил в кармане убитого полковника Гаррисона. Теперь я прочел ее вслух, медленно и с чувством глубокой досады.

Автор был краток. Уже из первого беглого просмотра заметки в самолете я знал, что речь идет о том страшном случае под Элизабет в штате Нью-Джерси, когда поезд, взлетев на мост, провалился сквозь поднятый пролет в водь} реки и десятки пассажиров утонули. Но как я тогда понял,’ акцент был не на этом и репортер не стал тратить времени на страшные детали: его интересовало, как я теперь увидел, совершенно другое. Из достоверных сообщений стало известно, — писал он, — что в поезде ехал армейский курьер, что он был одним из сорока погибших и вез сверхсекретный механизм управляемого снаряда.

Больше в заметке ничего не было, но и этого было достаточно. В ней не было сказано, утерян этот механизм или нет, и, конечно, не было и намека на связь между наличием этого механизма в поезде и причинами катастрофы. Но бросающаяся в глаза близость этих двух моментов невольно заставляла читателя сделать страшный вывод.

Долгое молчание, воцарившееся после того, как я прочел последнее слово, показывало, что мои слушатели пришли к тому же ошеломляющему заключению, что и я. Первым прервал молчание Джекстроу, он проговорил каким-то неестественным деловым тоном:

— Ну, теперь мы знаем, почему вас стукнули по голове.

— Стукнули по голове? — встрепенулся Веджеро. — Что вы несете...

— Меня стукнули позавчера ночью, — объяснил я. — Тогда я сказал вам, что ударился о фонарный столб.— И я рассказал им, как нашел газетную вырезку и как ее лишился.

— А что бы изменилось, если бы вы ее прочли? — спросил Веджеро. — То есть...

— Очень многое! — Я прервал его резко, почти свирепо, но эта резкость относилась ко мне самому, к моей глупости. — Ведь я нашел заметку о трагической катастрофе, происшедшей при странных и необъяснимых обстоятельствах, в кармане у человека, погибшего во время катастрофы при таких же странных и необъяснимых обстоятельствах. Уже сам факт вызвал бы у меня подозрения, даже у меня. А когда я услышал от Хилкреста, что на самолете везли что-то очень секретное, параллель стала бы просто вопиющей, особенно потому, что эта заметка находилась в кармане кадрового офицера. Почти наверняка он и был курьером и вез этот секрет. Я бы тогда исследовал каждый ящичек, каждую коробку в вашем багаже, включая радиоприемник и магнитофоны. Практически исследовал бы все, что хоть немного больше спичечного коробка... И Смолвуд знал, что так оно и было бы. Он не знал, что именно говорилось в заметке, но они с Коразини не хотели допускать никакой случайности.

— Вы же не могли об этом знать, — сказал Ливии, пытаясь подбодрить меня. — Вы не виноваты.

— Еще как виноват, — возразил я, чувствуя глубокую усталость. — Кругом виноват. Не знаю даже, как замолить свои грехи. Прежде всего перед вами, Веджеро, и за то, что связал...

— Забудьте об этом. — Голос Веджеро прозвучал сдержанно, но дружелюбно. — Мы тоже хороши! Все факты, имеющие значение, были известны нам так же, как и вам, а что мы сделали? Еще меньше, чем вы. — При слабом свете фонарика я увидел, как он сокрушенно качает головой. — О Боже мой, почему так хорошо понимаешь тот или иной факт, когда слишком поздно? Теперь ясно, почему мы рухнули неизвестно где. Должно быть, пилот сделал все, что мог. Он, видимо, знал, что везет секретный механизм, и решил, что лучше рискнуть жизнью пассажиров, но приземлиться в центре ледяного плато, откуда Смолвуд никогда не доберется до побережья.

— Не знаю, что там находится к услугам Смолвуда, — с горечью заметил я. Теперь настало время мне сокрушенно качать головой. — Теперь-то все ясно, слишком ясно: Коразини повредил руку не потому, что хотел спасти радиоприемник, а наоборот. Это он столкнул его с петель и тем самым ускорил его падение. Ясно теперь, почему он проиграл, когда бросили жребий, кому спать на койках. Ему надо было спать на полу, чтобы задушить второго пилота.

— Это называется выигрышный проигрыш, — угрюмо заметил Веджеро, криво усмехнувшись. — Помните, как мы хоронили второго пилота? Интересно, как бы звучала надгробная молитва Смолвуда, если бы мы стояли достаточно близко и слышали, что он бормочет?

— Я упустил из виду этот момент, — сказал я. — Я упустил из виду и ваше предложение, когда мы вернулись в самолет. Помните, как вы сказали, что нам надо похоронить умерших? Но вы же не знали, что они убиты! Если бы вы были виновны, вы бы никогда не осмелились предложить такое, потому что мы тогда почти наверняка обнаружили бы причину их смерти.

— Вы упустили! — с чувством проговорил Веджеро. — А я! Ведь это я предложил, а потом ни разу об этом не вспомнил! Только сейчас, когда вы об этом сказали. — Он почти зарычал от досады. — Как я себя презираю! Единственное, что я знал, а вы не знали, насколько я теперь понимаю, это то, что Коразини дал в зубы нашему другу Смолвуду, помните, в ущелье? Специально для того, чтобы подозрение пало на меня, а не на него. Но даже если бы я тогда попытался оправдаться, вы бы мне не поверили.

Наступило долгое молчание. Мы сидели и слушали, как порывы ветра то заглушают, то как бы подхватывают звук выхлопов двигателя. Потом Солли Ливии сказал:

— А самолет, как он загорелся?

— В его баках хватило бы горючего, чтобы обеспечить продвижение тягача на две тысячи миль, — ответил я. — Если бы Хилкресту, когда он вернулся на станцию, не хватило горючего и он обнаружил, что бензин в туннеле приведен в негодность, ему бы ничего не стоило перекачать горючее из самолета в свой тягач. Значит, самолет надо было уничтожить.

На этот раз молчание было еще более долгим, потом Веджеро откашлялся, не зная, с чего лучше начать.

— Уж раз дело дошло до объяснений, я думаю, что пора и нам кое-что объяснить... — К моему удивлению, он был явно смущен. — Я насчет фальшивого поведения этого фальшивого типа слева от вас, некоего Солли Ливина, у нас была уйма времени обсудить все это, когда мы сидели прошлой ночью в этих проклятых санях...

— Ближе к делу! — нетерпеливо перебил я его.

— Простите. — Он нагнулся к Солли Ливину. — Представить тебя официально, а, па?

Я уставился на него в темноте.

— Я не ослышался?

— Никоим образом, док. — Он тихо засмеялся. — Папа. Старина. Родитель. Так сказать, в моем свидетельстве о рождении и вообще. — Он искренне наслаждался эффектом своих слов. — Подтверждение сидит справа от меня.

— Это истинная правда, доктор Мейсон. — Солли Ливии улыбнулся. Вульгарный акцент совершенно исчез из его речи, сменившись более сухой, более сдержанной интонацией Веджеро. — Я буду краток. Я — владелец и директор, вернее, был директором, пока не ушел в отставку год тому назад, фабрики пластмасс в Трентоне, штат Нью-Джерси, неподалеку от Принстона, где Джонни ухитрился получить великолепное произношение и почти ничего другого. Должен сказать, что виной этому не университет: большую часть времени Джонни проводил в спортивном зале, нянчась со своими... гм... боксерскими наклонностями. К моему большому неудовольствию, так как я хотел видеть в нем своего наследника.

— Увы, — вставил Веджеро, — я был почти так же упрям, как он.

— Гораздо более упрям, — возразил его отец. — Поэтому я и предложил ему следующее: я даю ему два года, вполне достаточный срок, поскольку он был уже хотя и любителем, но приличным бойцом тяжелого веса, и, если окажется, что он не добьется своего, он поступит служащим на фабрику. Его первый менеджер оказался продажным и развращенным типом, среди них это часто бывает, и в конце первого года Джонни буквально вышвырнул его. Вот я и решил занять его место. Я как раз вышел на пенсию, делать мне было нечего, я вложил в его спортивное дело солидную сумму, чтобы обеспечить его благополучие, поскольку он мой кровный сын. И, откровенно говоря, я начал понимать, что он действительно может подняться на высоту.

Он сделал паузу, и я воспользовался ею.

— Так какова же все-таки ваша фамилия, Веджеро или Ливии?

— Веджеро, — ответил отец.

— А откуда Ливии?

— Некоторые национальные и государственные комитеты боксеров не разрешают близким родственникам быть менеджерами или секундантами. Вот мне и пришлось взять псевдоним. Случай отнюдь не редкий, и официальные лица смотрят на это сквозь пальцы. Безобидный обман.

— Не такой уж безобидный, — угрюмо сказал я. — Это была одна из худших имитаций, какие я когда-либо видел, а поэтому одна из главных причин, почему я заподозрил вашего сына и почему, в свою очередь, Коразини и Смолвуду удалось все, что они хотели. Скажи вы об этом раньше, я бы понял, даже без особых доказательств, что только они и могут быть преступниками. Но имея перед собой Солли Ливина, боюсь, мне еще придется привыкать видеть в вас мистера Веджеро, Солли Ливина, который был, как дважды два, явной подделкой, я просто не мог исключить вас из черного списка.

— Очевидно, я взял за образец не ту личность или не тот тип личности, — уныло проговорил Ливии. — Джонни все время упрекал меня за это. Я глубоко сожалею, доктор Мейсон, что мы доставили вам так много неприятностей. Откровенно говоря, я ни разу не посмотрел на это дело с вашей точки зрения, не сознавал, какую опасность навлекаю на вас своим перевоплощением, если можно так выразиться. Простите меня.

— Мне не за что вас прощать, — с горечью проговорил я. — Сто против одного, что я нашел бы какой-нибудь способ все испортить.

В шестом часу вечера Коразини остановил тягач, но мотора не выключил. Выйдя из кабины, он подошел к заднему борту кузова и слегка сдвинул прожектор в сторону. Ему пришлось кричать, чтобы перекрыть рев тягача и пронзительные, жалобные завывания поднявшейся вьюги.

— Пройдено полпути, босс. Тридцать две мили по стрелке.

— Спасибо. — Мы не могли разглядеть Смолвуда, но зато хорошо видели кончик пистолетного ствола, угрожающе высунувшегося в луче прожектора. — Приехали, доктор Мейсон! Вылезайте! Вы и ваши друзья!

Делать было нечего. Едва двигаясь от холода и долгого сидения в санях, я вышел и направился к Смолвуду, но остановился, увидев нацеленный мне в грудь пистолет.

— Через несколько часов вы будете у своих друзей, — сказал я Смолвуду. — Вы могли бы оставить нам немного еды, переносную плитку и палатку. Я прошу немного.

— Много.

— Значит, ничего? Совсем ничего?

— Вы напрасно теряете время, доктор Мейсон. А потом, меня огорчает, что вы снисходите до просьб.

— Ну, тогда хотя бы сани для упряжки. Мы даже не просим собак. Ни Малер, ни мисс Ле Гард не в состоянии самостоятельно передвигаться.

— Я вам сказал: вы напрасно теряете время. — Он переключил свое внимание на сидевших в санях. — Я же сказал, всем выйти! Вы меня слышали, Ливии? Вылезайте!

— Если бы не ноги... — В ярком свете прожектора мы видели морщины боли, прорезавшиеся вокруг его глаз и рта, и я невольно поразился его терпению: он так долго сидел мучаясь, но ни одним словом не выдал своих страданий. — Не то они замерзли, не то онемели. Что-то в этом роде.

— Слезайте! — резко повторил Смолвуд.

— Сию минуту! — Ливии перекинул одну ногу через край саней, крепко сжав зубы от боли. — Кажется, я не в состоянии. ..

— Может быть, пуля в ногу поможет? — равнодушно спросил Смолвуд. — Восстановит чувствительность?

Я не знал, шутит ли он или говорит серьезно. Во всяком случае, состояние Ливина его не интересовало. Но Веджеро думал иначе. Он остановился недалеко от Смолвуда.

— Только попробуйте тронуть его, Смолвуд! — угрожающе проговорил он.

— Вот как? — Повышение тона означало, что вызов принят. — Да я вас обоих в порошок сотру!

— Ничего не получится, Смолвуд! — яростно прошипел Веджеро, и слова его отчетливо прозвучали в неожиданно наступившем затишье. — Попробуйте тронуть моего старика хоть пальцем, и я переломлю вам шею, как гнилую морковку, даже если вы выпустите в меня всю обойму.

Я посмотрел на него. Он пригнулся, как большая кошка, уперев носки ног в мерзлый снег, сжав кулаки и слегка выставив их вперед, готовый к прыжку. И я поверил, что он способен на это: видимо, поверил в это и Смолвуд.

— Вашего старика? — переспросил он. — Отца, что ли?

Веджеро кивнул.

— Отлично! — Смолвуд не выказал никакого удивления. — В кузов его, Веджеро. Он заменит нам немку, она никому не нужна.

Смысл приказа всем был ясен. Я, правда, не видел, какую опасность может представлять Веджеро для Смолвуда и Коразини, но Смолвуд был человеком, предусматривающим даже невозможные варианты. Ливии был более надежной гарантией хорошего поведения Веджеро, чем Елена.

Ливина не столько ввели, сколько внесли в кузов. Сопротивляться вооруженным преступникам было делом безнадежным. Смолвуд рассчитал все точно. Он знал, что мы — люди отчаянные и в минуту крайности можем броситься на него, невзирая на оружие. Но знал и то, что мы не настолько отчаянные, чтобы пойти на самоубийство, если ничьей жизни не грозит непосредственная опасность.

Когда Ливии очутился в кузове, Смолвуд повернулся к Елене, сидевшей напротив него.

— Выходите!

Вот тогда это и случилось с ошеломляющей быстротой и неожиданностью. Я тогда подумал, что Елена действовала по заранее обдуманному плану, пытаясь в последнюю минуту спасти нас, но позднее понял, что все было проще. Это был взрыв исступленного гнева, возмущения и отчаяния, до которого ее довела мучительная боль в плече, так как она долго просидела со связанными руками, в то время как ее трясло и качало на деревянном полу кузова.

Проходя мимо Смолвуда, она споткнулась. Он протянул руку, то ли чтобы поддержать, то ли чтобы оттолкнуть ее, и, прежде чем он понял, что происходит, — меньше всего он ожидал, что такое покорное существо может оказать ему сопротивление, — она в слепом порыве выбила у него из рук пистолет, и он упал в снег, вертясь как волчок. Смолвуд спрыгнул вниз и бросился за ним с быстротой кошки, но он мог бы и не спешить: даже если бы у кого-нибудь из нас и возникла мысль воспользоваться ситуацией, предостерегающее рычание вооруженного Коразини убило бы ее в зародыше.

Смолвуд подхватил свой пистолет и стремительно повернулся, прицелившись в Елену. Глаза его сузились, лицо исказилось до неузнаваемости, из оскаленного рта вырвалось хриплое рычание. Я еще раз ошибся насчет Смолвуда: он был способен и на безрассудное убийство.

— Елена! — Мисс Денсби-Грегг оказалась ближе всех к Елене, и ее голос зазвенел на высокой ноте, почти пронзительным криком. — Берегись, Елена! — Она бросилась к ней, чтобы оттолкнуть ее в сторону, но я не думаю, что Смолвуд ее видел. Он просто обезумел от ярости, был вне себя. Я видел, что никакая сила не помешает ему спустить курок. .. Пуля попала в спину мисс Денсби-Грегг и уложила ее лицом вниз на обледеневший снег.

Смолвуд мгновенно опомнился, приступа бесконтрольной ярости как не бывало. Он не сказал ни слова, только кивнул Коразини и, вскочив в кузов, снова направил на нас прожектор и дуло пистолета. Мы стояли как потерянные и следили, как весь этот поезд прошел мимо — тягач, грузовые сани, вторые собачьи сани и, наконец, наши собаки, бежавшие по бокам на свободных постромках.

Я услышал, как Елена что-то шепчет про себя, и, нагнувшись, уловил несколько слов, повторяемых странным, удивленным тоном: «Елена... Она назвала меня Еленой...» Я взглянул на нее как на сумасшедшую, посмотрел на убитую женщину, лежащую у моих ног, и уставился невидящим взглядом на удаляющиеся огни «ситроена», пока и огни, и звуки мотора не исчезли в насыщенной снегом тьме ночи.

Глава 11

Белый ад этой ночи, мучение долгих жестоких часов, а сколько их было, одному Богу известно — вот воспоминание, которое всегда будет жить в нашей памяти.

Сколько часов мы шли по следам тягача, шатаясь и спотыкаясь, как пьяные или умирающие? Шесть, восемь, десять?.. Мы этого не знали и никогда не узнаем. Время перестало существовать. Каждая секунда была бесконечной единицей страданий, холода, иссякающих физических усилий. Каждая минута — эрой, когда невозможно было сказать, что мучительней: боль, обжигающая огнем ножные мышцы, или боль, сводившая ледяным холодом руки, ступни и лицо. Каждый час представлял собой вечность, которой, как мы знали, не будет конца. Я уверен, никто из нас не надеялся пережить эту ночь.

Впоследствии я никогда не мог передать те мысли и эмоции, которые тогда владели мной. Досада, самая горькая досада, какой я никогда не испытывал, глубокое чувство унижения и самоосуждения из-за того, что меня так долго и легко обманывали, как мальчишку, и что я оказался не в силах ни помешать, ни сопротивляться неистощимой находчивости этого блестящего тихони. А потом я подумал о мисс Денсби-Грегг и о том, что Маргарет — заложница, сидит сейчас со связанными руками в тряском кузове тягача и при тусклом свете лампочки со страхом смотрит на Смолвуда с пистолетом. При этой мысли во мне вскипел гнев. Жгучая ненависть и ярость пламенем охватили все мое существо, но даже эти чувства не могли заглушить чуждого мне прежде чувства страха, который теперь доминировал над всеми другими. Он прочно поселился у меня в душе.

Такой же страх, я думаю, испытывал и Веджеро. После гибели мисс Денсби-Грегг он не проронил ни слова, с полным равнодушием он делал все необходимое. Наклонив голову, он, как автомат, брел вперед. Вероятно, не раз он пожалел о той минуте, когда в стычке со Смолвудом у него с языка сорвалось признание в том, что Солли Ливии — его отец.

Джекстроу весь ушел в себя, нарушая молчание лишь по необходимости и ничем не выдавая своих мыслей. Осуждал ли он меня за происшедшее? Не думаю, это было не в его натуре. Я догадывался, о чем он размышляет, ведь я знал, какой взрывной темперамент дремлет под этой невозмутимой внешностью. Если бы мы тогда встретили Смолвуда и Кора-зини без пистолетов, я почти не сомневаюсь, что мы убили бы их собственными руками.

Я полагаю, что все мы трое находились на пределе человеческих сил, обмороженные, покрытые кровоподтеками, мучимые жаждой и неуклонно слабеющие от голода. Я сказал «полагаю», ибо логика и разум говорят мне, что иначе и быть не могло. Едва ли какие-нибудь конкретные обстоятельства доходили в ту ночь до нашего сознания. Мы перестали быть самими собой, мы как бы вышли из собственной оболочки. Наши тела механически подчинялись требованиям ума, а ум каждого из нас был настолько поглощен тревогой и гневом, что в нем не оставалось места ни для каких других мыслей.

Мы шли по следам тягача. Мы могли, я думаю, и повернуть обратно в надежде наткнуться на Хилкреста и его товарищей. Я достаточно хорошо знал Хилкреста и был уверен, что он догадался: разоблаченные нами преступники никогда не рискнут направиться в Аплавник, а почти наверняка устремятся к побережью. Весьма вероятно, что Хилкрест тоже возьмет курс на фиорд Кангалак, поскольку этот фиорд с примыкающим к нему заливчиком был единственным выходом к морю, единственным местом на протяжении сотен миль скалистого побережья, где можно пристать к берегу. И Хилкрест мог отправиться туда напрямик: у себя на тягаче он имел пробный экземпляр нового, еще не поступившего на рынок гироскопа, специально предназначенного для наземного пользования. Прибор оказался столь удивительно точным, что проблема ориентации на ледниковом плато просто перестала для Хилкреста существовать.

Но наши шансы встретиться с ним в такую вьюгу были равны нулю, а если бы мы не встретились, наша гибель была бы неизбежной.

Целесообразнее было идти к побережью, где нас мог подобрать какой-нибудь патрулирующий корабль или самолет, если, конечно, мы сумеем добраться до побережья. К тому же я, так же как Джекстроу и Веджеро, действовал под влиянием одной неодолимой мысли: преследовать Смолвуда и Ко-разини, пока хватит сил.

Но дело в том, что мы и не могли идти в другом направлении, даже если бы захотели свернуть в сторону. Когда Смолвуд бросил нас, мы находились уже в постепенно углубляющейся впадине, которая, беря начало на плато, извилистой долиной опускалась в сторону Кангалакского ледника. Уже тогда весьма ощутимый, ветер достиг ураганной силы, и впервые за время пребывания на гренландском плато я слышал ветер, который не стонал. Он выл и вопил, как воет шторм в верхних снастях корабля, и нес с собой парализующую и колючую стену снега и льдинок, которая и обрушилась на нас.

Мы шли в единственно возможном направлении, все время ощущая удары бури на наших согнутых, ноющих спинах.

И как они ныли, наши спины! Из нас только трое — Джекстроу, Веджеро и я — могли нести что-либо, кроме собственного веса. Остальные трое вообще не могли идти. Малер был без сознания, все еще находясь в состоянии комы, и я не надеялся, что он долго пробудет с нами. Веджеро нес его сквозь этот белый кошмар и за свою самоотверженность жестоко поплатился. Когда несколько часов спустя я осмотрел замерзшие, бесполезные придатки, которые когда-то были его руками, я понял — Джонни Веджеро никогда уже не выйдет на ринг.

Мари Ле Гард тоже потеряла сознание, и когда я спотыкаясь нес ее на руках, то чувствовал, что это не более чем тщетный символический жест: если мы не найдем в ближайшие же часы крова, она никогда не увидит утра. Елена выбилась из сил через час после того, как тягач скрылся из вида: ее хрупкая натура не выдержала, и Джекстроу пришлось взвалить ее на плечо. Я не понимаю, как нам, обессиленным, истощенным, почти до смерти окоченевшим, удалось так долго нести их, даже с частыми остановками. Очевидно, Веджеро помогала его физическая сила, Джекстроу — его удивительное умение приспосабливаться к условиям, а мне — чувство ответственности, которое все еще жило во мне. Оно-то и поддерживало меня все эти долгие часы, когда мои руки и ноги уже отказывались служить.

Позади нас плелся сенатор Брустер, замкнувшись, часто спотыкаясь, иногда падая, но всегда поднимаясь и мужественно ковыляя дальше. В эти часы Брустер перестал быть для меня сенатором и вновь превратился в моего воображаемого «полковника Дикси», но не надменного, властного аристократа, а в воплощение давно канувшего в прошлое южного рыцарства. Снова и снова в ту жестокую ночь он настаивал, упорно настаивал на том, чтобы ему дали нести нашу ношу, и тогда, шатаясь под ношей, брел, пока не выбивался из сил. Несмотря на возраст, он был крепким человеком, но его сердце, легкие и кровеносные сосуды уже не могли сравниться с его мышцами. Вид его страданий вызывал все большую жалость. Налитые кровью глаза полузакрылись от изнеможения, лицо посерело и покрылось глубокими морщинами, и он дышал с болезненными, хриплыми звуками, которые я слышал даже сквозь вой ветра.

Несомненно, Смолвуд и Коразини сознательно обрекли нас на смерть, но они допустили одну ошибку: забыли о Балто.

Балто, как всегда, бегал без привязи, и они, когда нас бросили, то ли не заметили его, то ли просто забыли о его существовании. А Балто, должно быть, почувствовал что-то неладное, так как все время, пока мы были пленниками, он ни разу не приблизился к нам.

Но как только тягач скрылся из вида, он, петляя, вдруг появился из снежного облака и выступил в своей роли проводника — повел нас по направлению к береговому леднику. По крайней мере, мы надеялись, что Балто бежит по следам, оставленным тягачом, хотя эти следы уже глубоко занесло снегом. Веджеро не разделял этой уверенности. Несколько раз в эту ночь я слышал, как он бормотал: «Черт возьми, надеюсь, этот пес знает, куда ведет».

И Балто знал, куда он нас вел. Однажды, между полночью и тремя часами утра, он вдруг остановился, закинул голову и издал жуткий, протяжный волчий вой. Потом прислушался, будто ожидая ответа, но, если он что-нибудь и услышал, это было за пределами нашего слуха. Однако Балто был, по-видимому, удовлетворен, так как внезапно изменил направление и взял влево, в летящую вьюгу. По знаку Джекстроу, мы последовали за ним.

Три минуты спустя мы вышли к саням для собачьей упряжки. Возле них, свернувшись клубком, уткнув носы в брюхо и прикрыв морды длинными метелками хвостов, лежали две собаки. Их совсем занесло снегом, но они, видимо, чувствовали себя уютно: густой мех эскимосской лайки создает такую изоляцию, что при сорока градусах ниже нуля снег может лежать у нее на спине и не таять.

Собаки явно предпочитали свободу комфорту: они мгновенно вскочили и исчезли в вихрящейся мгле, прежде чем мы успели приблизиться. Нам остались только сани.

Я предполагаю, что, после того как Смолвуд отъехал от нас достаточно далеко, он отделался от саней и собак, как от лишней помехи, обрезав все постромки, привязывающие собак к саням, и, как угрюмо отметил я, забрав из саней все теплые вещи и магнитный компас. Он ничего не забыл. Предусмотрительность этого человека вызывала восхищение несмотря ни на что. Но моя ненависть к Смолвуду пылала, как холодное ровное пламя, мне так хотелось впиться пальцами в его тощее горло и не разжимать их.

Мы быстро связали обрывки постромок, переместили их на передок, устроили Мари Ле Гард, Малера и Елену на санях и снова тронулись в путь.

Конечно, нам пришлось самим тащить сани, но это не имело значения: облегчение, которое мы — Джекстроу, Веджеро и я — испытывали, было безмерным.

Но это продолжалось недолго.

Мы шли теперь по ровному и гладкому льду долины, ведущей к началу Кангалакского ледника, но наше продвижение было не быстрее прежнего. Ветер крепчал, его сила и скорость приближались к наивысшей точке. Вьюга выла, снег летел почти горизонтально, образуя дымящиеся вихри, сводящие видимость к нулю. Мы то и дело останавливались и цеплялись друг за друга, чтобы кого-нибудь не сбило с ног и не унесло в клубящуюся тьму. Несколько раз, ворочаясь в беспамятстве, Теодор Малер скатывался с саней. Наконец я сказал Брустеру, чтобы тот сел рядом и следил за ним. Сенатор бурно запротестовал, но был рад покориться моему распоряжению.

Я плохо помню, что было потом. Должно быть, я впал в забытье и продолжал брести с закрытыми глазами, едва переставляя словно налитые свинцом, окоченевшие ноги.

Я очнулся, когда почувствовал, как кто-то настойчиво трясет меня за плечо. Это был Джекстроу.

— Хватит! — прокричал он мне. — Остановитесь, доктор Мейсон! Давайте переждем, пока все это не кончится. Иначе нам конец!

Я ответил что-то невразумительное, но Джекстроу принял это за согласие и начал оттаскивать сани к пологому склону в долину, под защиту сугробов, образовавшихся вдоль ребристых неровных мест в этой части долины. Не Бог весть какая защита, но все же вьюга и ветер стали менее ощутимы.

Мы сняли с саней наших больных и уложили их в жалкое укрытие под сугробом, и я готов был уже рухнуть рядом с ними, как вдруг до меня дошло, что кого-то не хватает. Прошло почти двадцать секунд, прежде чем я понял, что с нами нет Брустера.

— Боже мой! — воскликнул я вслед Джекстроу. — Мы потеряли сенатора! Я вернусь и поищу его. Я сейчас...

— Стойте! — Джекстроу схватил меня за руку, и я понял, что, если я буду упорствовать, он удержит меня силой. — Вы никогда не найдете дороги обратно... Балто! Бал-то! — Он еще что-то крикнул по-эскимосски, чего я, конечно, не понял, но что было совершенно ясно для нашего пса, так как тот мгновенно исчез, бросившись в сторону, куда указывала рука Джекстроу. Не прошло и двух минут, как собака вернулась.

— Балто нашел его? — спросил я Джекстроу.

Он молча кивнул.

— Давайте принесем сенатора сюда.

Балто указывал нам путь.

Но мы не принесли его, оставив там, где он лежал в снегу, лицом вниз. Он был мертв.

Вьюга уже набрасывала на него свой саван. Пройдет час, и здесь останется лишь безымянный холмик в безымянной белой долине. У меня слишком онемели руки, чтобы обследовать его, но и так все было ясно: достаточно было вспомнить тяжелое багровое лицо сенатора, когда я увидел его впервые. Полвека невоздержанности, когда он не отказывал себе ни в пище, ни в питье, ни в прихотях темперамента, сыграли свою неизбежную роль. Сердце ли, тромбоз ли — теперь это не имело значения.

Я не знаю, долго ли мы лежали там, все шестеро и Балто, прижимаясь друг к другу в поисках тепла, в забытьи или в дремоте, в то время как вьюжный ураган достиг своего крещендо, а затем вой его стал ослабевать. Когда я, весь закоченевший, проснулся, едва в силах пошевелиться, я потянулся за фонариком Джекстроу. Было ровно четыре часа утра.

Я посмотрел на остальных. Джекстроу бодрствовал: я был почти уверен, что он не смыкал глаз, следя, чтобы ни один из нас не перешел незаметно из состояния сна в то холодное оцепенение, из которого уже не пробуждаются.

Веджеро только что проснулся. В том, что мы трое выживем, я не сомневался. Елена была под вопросом. Семнадцатилетние, хотя и не такие выносливые, обычно обладают способностью сопротивляться и быстро восстанавливают свои силы, но Елена, казалось, утратила эту способность. После смерти хозяйки Елена замкнулась в себе, стала ко всему безучастной. Я догадывался, что эта смерть потрясла ее больше, чем мы предполагали. Мне казалось, что ей не за что благодарить свою хозяйку, которая не проявляла по отношению к ней ни доброты, ни внимания. Но с другой стороны, мисс Денсби-Грегг была для этой юной девушки единственным человеком, которого она хорошо знала и, будучи иностранкой, вероятно, смотрела на нее как на спасательный круг в чуждом, неведомом ей мире... Я попросил Джекстроу растереть ей руки, а потом повернулся, чтобы осмотреть Малера и Мари Ле Гард.

— Не нравятся они мне, — сказал Веджеро, глядя на них. — Каковы их шансы, док?

— Не знаю, — устало ответил я, — совсем не знаю.

— Не принимайте все это так близко к сердцу, док. Fie вы же виноваты. — Веджеро пытался успокоить меня. — Ваша аптека не слишком богато укомплектована.

— Вот именно. — Я слабо улыбнулся, потом кивнул в сторону Малера. — Послушайте, как он дышит. В обычном случае я бы сказал, что смерть наступит через несколько часов, но в отношении Малера боюсь сказать точно. У него есть воля к жизни, мужество, убежденность и все такое прочее... Но он не протянет и двенадцати часов.

— А сколько времени вы дадите мне, доктор Мейсон?

Я стремительно обернулся и пристально посмотрел на Мари Ле Гард. Ее голос был слабым, как шелестящий шепот. Она попыталась улыбнуться, но улыбка эта была больше похожа на жалкую гримасу, и ни в глазах, ни в голосе не было больше ни искры свойственного ей юмора.

— Слава Богу, вы пришли в себя! — Я нагнулся к ней, снял варежки и начал растирать ее замерзшие руки. — Это чудесно! Как вы себя чувствуете, мисс Ле Гард?

— А как я могу себя чувствовать? — спросила она с проблеском былой живости. — Не заговаривайте мне зубы, Питер! Так сколько времени вы даете мне?

— Ну, примерно еще тысячу премьер в старом добром «Эдельфи». — Нашим источником света был электрический фонарь, который мы воткнули в снег, и я наклонился так, чтобы мое лицо оставалось в тени и она не могла бы прочитать моих мыслей. — Серьезно, уже тот факт, что вы пришли в себя, это добрый знак.

— Однажды я играла роль королевы, которая очнулась, чтобы произнести несколько драматических слов и умереть. Но я не могу придумать ни одной драматической фразы. .. — Мне пришлось напрячь свой слух, чтобы разобрать слабый шелест ее слов. — Вы лжец, Питер. Скажите, есть ли вообще какая-нибудь надежда?

— Конечно! — солгал я и поспешил переменить тему. — Завтра днем, вернее, уже сегодня мы будем на побережье, а там нас наверняка подберет какой-нибудь самолет или корабль. Нам осталось пройти всего лишь миль двадцать.

— Двадцать миль! — воскликнул Веджеро. — Да еще в такой заварушке!

— Такая заварушка долго не протянется, мистер Веджеро, — сказал Джекстроу. — Такие ветры быстро выдыхаются, этот, правда, что-то задержался, но и он уже ослаб. Завтра будет ясно, тихо и холодно.

— Холод — это уже какая-то перемена, — заметил Веджеро, и его взгляд устремился куда-то мимо меня. — Док, старая леди без сознания.

Да, я это видел. Я перестал растирать руки Мари Ле Гард и натянул на них варежки.

— Дайте я взгляну на ваши лапы, мистер Веджеро.

— Для вас я просто Джонни, док. Помните, я ведь полностью реабилитирован. — Он протянул мне руки для осмотра. — Ничего себе, красота!

Какая там красота! Это был самый тяжелый случай обморожения из всех, какие мне довелось видеть, а видел я их немало. Руки были бело-желтые, омертвевшие, масса волдырей. Я понял, что значительная часть основных тканей безвозвратно разрушена.

— Боюсь, что я несколько небрежно обращался с рукавицами, — виновато проговорил Веджеро. — Я потерял эти чертовы рукавицы миль пять назад. Сразу не заметил, наверное, руки сильно окоченели. Не почувствовал.

— А сейчас что-нибудь чувствуете?

— Кое-где... — Он утвердительно кивнул головой, когда я коснулся нескольких мест, где еще не застыла кровь, и добавил непринужденно, почти небрежно: — Все потеряно, док? Нужно будет ампутировать?

— Нет. — Я решительно покачал головой. Не было смысла говорить ему сейчас, что некоторые его пальцы безнадежно утрачены.

— Я смогу вернуться на ринг? — все так же непринужденно спросил он.

— Трудно сказать. Никогда не знаешь...

— Я выйду на ринг?

— Нет, Джонни, вы никогда не вернетесь на ринг.

Наступила долгая пауза, потом он спокойно проговорил:

— Вы уверены, док? Абсолютно уверены?

— Уверен, Джонни. Ни один врач не разрешит вам вернуться на ринг. В противном случае его самого дисквалифицируют.

— Вот, значит, как обстоят дела... О’кей! Фабрика пластмасс в Трентоне получит еще одного трудягу. В конце концов, эта затея с боксом требовала слишком много труда и усилий. — В его голосе не слышалось ни сожаления, ни даже покорности судьбе, но это ровно ничего не значило: просто у него, как и у меня, была на душе более важная забота. Он умолк и устремил взгляд в темноту. Внезапно он резко обернулся: — Что это с вашим псом, Джекстроу?

— Не знаю, пожалуй, надо выяснить...

Пока мы разговаривали, Балто дважды покидал нас, исчезая за пеленой поземки. Его как будто что-то беспокоило и тревожило.

— Пойду посмотрю. Я скоро.

Джекстроу поднялся, быстро исчез вслед за Балто в темноте и вскоре вернулся:

— Доктор Мейсон! Подойдите-ка сюда и полюбуйтесь!

Он приглашал меня полюбоваться на пятно, которое находилось на расстоянии менее ста ярдов от нас, почти у края ледниковой долины.

Джекстроу осветил фонариком припорошенный снегом лед. Я наклонился и разглядел черное пятно на снегу, а немного дальше обесцвеченный участок поменьше, где снег замерз.

— Это масло из коробки передач или поддона картера, вода из радиатора, — кратко определил Джекстроу. Он переместил луч фонаря. — А вот видите следы гусениц?

— И совсем свежие, — предположил я. Поземка и летящие кристаллы еще не успели скрыть эти отметины.

— Думаю, что да. И они стояли здесь долго, мистер Мейсон. Посмотрите на размеры этого пятна.

— Технические неполадки, — сказал я, сам тому не веря.

— Хотели переспорить буран. Коразиии, должно быть, вел тягач вслепую. Если бы у этой парочки отказал мотор, они никогда не смогли бы завести его.

Я понимал, что он прав. Ни Смолвуд, ни Коразини не проявляли никакой технической сноровки, и я был уверен, что с их стороны это не какая-то ловушка, а действительно техническая авария.

— Возможно, что они еще были здесь, когда мы остановились. О Господи, если бы мы прошли еще сто ярдов!

— Пролитое молоко, как говорится в вашей пословице, доктор Мейсон! Да, в то время они еще были здесь.

— Но почему мы не слышали мотора?

— При таком ветре?

— Джекстроу! — Внезапно во мне вспыхнула надежда. — Джекстроу, вы спали, пока мы тут отдыхали?

— Нет.

— Сколько времени длится наша стоянка?

— Не более получаса.

— И вы думаете, они были здесь?.. О Боже мой! Да они и сейчас не более чем в миле от нас! Ветер стихает, мороз усиливается. Мы замерзнем, если останемся здесь дольше, а их могут задержать трещины во льду...

Я побежал, скользя и спотыкаясь, Джекстроу бросился за мной, Балто — впереди.

Веджеро стоял, поджидая нас, рядом с ним стояла Елена.

— Елена! — Я схватил ее за руки. — Ну, как вы? Как себя чувствуете?

— Лучше, гораздо лучше... — Слова ее прозвучали не очень убедительно. — Простите меня, доктор Мейсон. Не знаю, что на меня нашло, я так глупо вела себя.

— Все это не имеет значения, — нетерпеливо прервал я ее. — Вы можете идти? Ну и прекрасно. — Я чувствовал, как во мне крепнет надежда. Я вкратце объяснил Веджеро, как обстоят дела. Еще минута ушла на то, чтобы устроить в санях Малера и мисс Ле Гард, и мы двинулись в путь.

Но надежды мои оказались тщетными. Мы развили наибольшую скорость, на какую только были способны, временами переходя даже на своего рода спотыкающийся бег, но на неровной поверхности ледника сани сильно задерживали паше продвижение. Один раз они даже перевернулись, выбросив Малера и Мари в снег, и нам пришлось идти медленнее: еще один такой случай или даже сильный толчок, и наши сани превратятся в катафалк.

Время от времени Джекстроу освещал фонариком узорчатый след, по которому мы шли, и далее мой неопытный глаз различал, что этот след становится все слабее.

Наконец я понял, что мы должны прекратить преследование и признать свое поражение. Мы уже настолько отстали, что не оставалось надежды догнать их. Мы преследовали недосягаемую мечту и, гонясь за ней, только убивали себя.

Джекстроу и Веджеро согласились со мной. Мы посадили Елену в сани, чтобы она следила за нашими больными, взяли каждый по постромке и поплелись по склону ледника, согнувшись, наклонив головы и погрузившись в свои безрадостные мысли.

Как и предсказывал Джекстроу, снежная буря действительно выдохлась. Ветер улегся, ни одного дуновения не проносилось над ледником. Снегопад прекратился, и тяжелые тучи исчезли. Высоко в черном застывшем небе светили белые звезды. Было холодно, но мороз теперь стал уже нашим старым знакомым.

К восьми часам утра, примерно через три часа после того, как мы покинули наш лагерь, условия для передвижения приняли самый благоприятный характер. Правда, только в отношении погоды.

Мы прошли уже большую часть Кангалакского ледника, и чем дальше, тем труднее было передвигаться. Ледник редко представляет собой гладкую ледяную реку, плавно стекающую с гор и холмов, гораздо чаще это застывшая масса с неровной, иссеченной расселинами поверхностью, спускающаяся округлыми ступенями и уступами, как море окаменевшей лавы. Кангалак не был исключением. Но в основном продвижение было возможно лишь по краям, где уклон был плавным, а лед более гладким.

Но все равно, это был тяжелый труд, ибо путь часто преграждали обломки морен, вытесанных ледником во время его образования, а если их не было, то мы то и дело натыкались на сугробы, которые нагромоздил ночью ураганный ветер. Единственным моим утешением была мысль, что если трудно нам, то намного труднее было тягачу, по следам которого, слабым и прерывистым, мы шли с таким упорством.

«Интересно, далеко ли от нас Хилкрест с его „Сноу-Кэт“», — думал я. Я был твердо уверен, что он, как только перешел через Виндеби Кунатакс, повернул прямо на запад и сейчас уже должен быть на побережье. Даже вьюга, бушевавшая ночью, не могла бы остановить «Сноу-Кэт», его двигатель был полностью защищен, гусеницы одолевали даже самый рыхлый свежевыпавший снег. Но если он взял курс на побережье, он все же мог быть еще милях в двадцати севернее нас или южнее, а может быть, и миль на пятнадцать впереди. Хотя нам не оставили ни одной карты, я был уверен, что именно такое расстояние отделяло нас от побережья.

С другой стороны, Хилкрест, как человек проницательный и предусмотрительный, возможно, счел бросок на побережье слишком уж очевидным. Могло случиться, что он двинулся в Аплавник или даже прямо повернул на север, как только миновал холмы. Он мог также, следуя схеме поиска, прочесывать местность между Виндеби Кунатакс и побережьем, зигзагами продвигаясь вперед. Если это так, то он, возможно, еще находится милях в тридцати позади нас...

Можно было сойти с ума при мысли, что он в каких-нибудь двух часах езды от нас, но без радио и других средств связи это равносильно тысячам миль, и почти не было надежды на то, что две крошечные группы, двигаясь наугад, могут встретиться в этой огромной, безликой ледяной пустыне.

В начале девятого я остановился, чтобы взглянуть на наших больных. Профессия заставляла, но практически мы ничего не могли для них сделать, разве что время от времени массаж.

Хриплое, прерывистое дыхание Малера звучало в наших ушах как похоронный звон, и усилия, которые он тратил на простой акт дыхания, гасили последние искры жизни, еще тлевшие в его истощенном, окоченевшем теле. Часа через три, самое позднее к полудню, Малера не станет, теперь его уже ничто не спасет, и тащить его дальше в санях — безумие, напрасная трата сил. Ему уже все равно, он ничего не соображает, ничего не чувствует. Он умер бы тихо и спокойно, если бы мы оставили его лежать на снегу. Но в;тот день Малер был для нас больше, чем человек. Он был символом, и мы ни за что его не оставим, пока он не испустит последний вздох.

Мари Ле Гард тоже умирала, спокойно, тихо, как крошечное пламя свечи, мигающее перед тем, как угаснуть. Неизвестно, кто из них умрет первым, она или Малер, но ни она, ни он не смогут пережить этого дня.

Идти было все труднее и труднее: уклон ледника становился все круче и сани то и дело обгоняли нас. Фонарь Джек-строу почти совсем потускнел. Трещины и расселины, которые прежде были досадной помехой, превратились теперь в угрозу для жизни. Именно теперь мы оценили достоинства Балто. Еще в первый день, когда мы покинули нашу станцию, Джекстроу сказал, что у этого пса необыкновенный нюх на расселины, и в это утро он ни разу не ошибся: постоянно забегая вперед и снова возвращаясь к нам, он вел нас по самым безопасным местам. Но даже несмотря на это, мы продвигались удручающе медленно.

Вскоре после половины девятого мы неожиданно набрели на грузовые сани, уткнувшиеся под углом в морену. Даже в темноте можно было определить, что именно здесь произошло.

Из-за крутизны ледника, не говоря уже о неожиданных и необъяснимых уклонах направо и налево, тяжелые сани, должно быть, стали источником опасности, ибо по следам полозьев мы видели, как эти сани заносило в сторону и они то становились перпендикулярно движению тягача, то, не имея тормоза, перекручивались на железном тяговом стержне, стремясь обогнать тягач. Очевидно, Смолвуд и Коразини боялись, и не без основания, как бы случайно сани не налетели на тягач и не опрокинули его или, еще хуже, не увлекли бы его в расселину. Поэтому они отцепили их и бросили там, где мы их нашли.

Удивительно, что они не сделали этого раньше! Ведь кроме продуктов и горючего, которые можно было легко разместить в кузове, в санях не было ничего полезного для них. Насколько я мог судить, они бросили сани со всем грузом, не считая, конечно, рации. Теперь мы использовали теплые одеяла, укутав ими Малера и Мари Ле Гард. После этого мы тронулись дальше.

Пройдя ярдов триста, я вдруг остановился, и так неожиданно,. что сани, наехав на меня сзади, сшибли меня с ног. Я поднялся смеясь, смеясь в первый раз за все эти дни, и Вед-жеро подошел ко мне вплотную и заглянул в лицо.

— Что случилось, док?

Я снова рассмеялся и хотел было ответить, как вдруг он ударил меня по лицу.

— Прекратите, док! — Голос его прозвучал резко. — От этого лучше не будет.

— Напротив! — Я потер щеку и не мог осуждать его за то, что он сделал. — О Боже мой! Как же я сразу об этом не подумал!

— О чем? — Он все еще не был уверен, что у меня не истерика.

— Пошли обратно к саням, и вы увидите! Смолвуд утверждал, что он всегда все предусматривает, но на этот раз он дал маху. Совершил свою первую большую ошибку! И еще какую ошибку!.. И погода, как нарочно, самая подходящая! — Я повернулся и буквально побежал вверх по склону к брошенным грузовым саням.

Стандартное снаряжение экспедиций Международного Геофизического Года включало много разного. В том числе и магниевые осветительные ракеты, которые впервые стали широко применяться четверть века назад. В долгие полярные ночи они играют очень важную роль, служа своего рода маяками, так же как и радиозонды. Последние мы имели в изобилии, так как без них не могли бы выполнить нашу главную задачу: накопление и сбор информации о плотности, давлении, температуре, влажности и направлении ветра в верхних слоях атмосферы. Эти зонды, упакованные вместе с веревками, топорами и лопатами, которые так и не пришлось применить во время нашего путешествия, представляли собой радиофицированные воздушные шары, или аэростаты, которые поднимаются на высоту ста и полутораста тысяч футов и могут передавать оттуда сигналы. Для нашей цели было достаточно и пяти тысяч футов.

Мы работали при тусклом свете фонаря: Джекстроу и я хорошо знали, как устроены эти зонды. Чтобы соединить аэростат с цилиндром, наполненным водородом, и заменить радиоаппаратуру группой из трех осветительных ракет с подведенными бикфордовыми шнурами, нам понадобилось всего несколько минут.

Мы подожгли шнур, перерезали удерживающую аэростат веревку, и не успел он подняться на высоту пятисот футов, как мы уже запустили второй. А когда мы заканчивали готовить третий, первая осветительная ракета достигла уже примерно четырех тысяч футов высоты, вспыхнула и расцвела сверкающим всплеском живых огней.

Это было лучше, чем я ожидал, а увесистый дружеский шлепок по спине, каким наградил меня Веджеро, показал, что он тоже разделяет мои радостные чувства.

— Доктор Мейсон! — торжественно проговорил он. — Я беру свои слова обратно. Это просто гениально, доктор Мейсон!

— Да, неплохо, — согласился я.

И в самом деле, только слепой не увидел бы в условиях столь совершенной видимости этого ослепительного сияния, будь он на любом расстоянии от нас. Разумеется, если смотреть в нашу сторону. Но я был уверен, что нас заметят, ведь с Хилкрестом были еще пять человек, и они нас искали.

Вторая ракета поднялась еще выше и ожила как раз в тот момент, когда первая, выпустив последние брызги света, угасла, и мне пришло в голову, что, если побережье патрулируют какие-нибудь суда, наша ракета послужит для них сигналом, значение которого, без сомнения, будет им понятно.

И тут я почувствовал, что Джекстроу и Веджеро смотрят на меня, и, хотя в темноте я не мог разглядеть выражение их лиц, по их молчанию я догадался, о чем они думают. И радость моя внезапно померкла.

Весьма вероятно, что Смолвуд и Коразини тоже увидят наши ракеты, ведь нас разделяло всего несколько миль. Они сразу поймут, что это значит: поймут, что это первый сигнал к тому, чтобы на них набросили сеть, которая уже начинает затягиваться. И эти опасные и безжалостные убийцы станут еще опаснее, если ими овладеет страх. А в их руках находятся Маргарет и отец Веджеро. Тем не менее я понимал, что у меня не было выбора. Я попытался выбросить из головы мысль об этих заложниках, повернулся, чтобы взглянуть на третий шар, который мы только что выпустили, вздрогнул и невольно зажмурился, когда третья ракета, то ли из-за какого-то дефекта, то ли из-за нашей неточности в расчетах, вдруг вспыхнула, не поднявшись на высоту пятисот футов, ее голубовато-белый свет слился с ярко-оранжевым пламенем, загоревшимся из воздушного шара, и оба они стали медленно падать на землю.

Прищуренными глазами, не отрываясь, я смотрел на них и не заметил более важного. Но Джекстроу никогда ничего не упускал. Почувствовав на плече его руку, я оглянулся и увидел мерцание его белых зубов: такой улыбки я давно уже не видел. Я посмотрел в том направлении, в котором он указывал: низко над горизонтом, на юго-востоке, в пяти милях от нас, описывала дугу красно-белая сигнальная ракета.

Невозможно было описать наши чувства, по крайней мере, я сам не мог бы передать, что я почувствовал в эту минуту. Я никогда не видел ничего более удивительного и чудесного за всю свою жизнь. А свет мощных колеблющихся лучей, исходящих из фар «Сноу-Кэт», когда минут двадцать спустя он появился из-за гребня на плато и устремился к нам, привел нас всех в неописуемый восторг. Казалось, прошла целая вечность, хотя на самом деле не прошло и десяти минут, прежде чем огромный, красный с желтым «Сноу-Кэт» остановился рядом с нами и нетерпеливые дружеские руки обхватили нас и перенесли в сказочно теплую и уютную атмосферу великолепно оборудованного кузова.

Хилкрест был крупным и сильным, как бык, человеком. Краснолицый, чернобровый, веселый, самоуверенный, жизнерадостный. Но под этой, на первый взгляд грубоватой, обманчивой внешностью скрывались блестящий ум и поистине незаурядные способности. Для меня было настоящим блаженством сидеть с ним рядом, держа в руке стакан с бренди, расслабившись хоть на мгновение первый раз за пять дней, и смотреть на него. И хотя на него наш вид оказал далеко не благоприятное действие (я сам был потрясен, увидя при ярком свете наши пожелтевшие, обмороженные, изможденные лица, кровоточащие почерневшие ногти, распухшие и беспомощные руки), он ничего не сказал, а занялся нашим устройством.

Нам дали тонизирующие средства, Малера и Мари Ле Гард уложили в глубокие, снабженные грелками койки, и повар уже приготовил горячую пищу. Только после этого Хилкрест счел возможным задавать нам вопросы.

— Итак, — энергично проговорил он. — Сначала самое важное. Где сейчас Смолвуд? Полагаю, секретный механизм все еще в их руках. Дружище, вы даже понятия не имеете, сколько сердечных приступов вызвало его похищение.

— Это не самое важное, — сказал я тихо, кивнув в сторону Теодора Малера, чье хриплое, прерывистое дыхание наполняло кабину. — Он умирает.

— Все в порядке, — прогудел Хилкрест. Он указал на Джесса, который после восторженной встречи снова засел за свой передатчик. — Этот парень не отходил от рации целые сутки и даже больше с тех пор, как мы услышали ваш «майский день». А вы здорово рисковали. Удивляюсь, как они не влепили вам пулю в лоб.

— Чуть не влепили... Но мы говорили о Малере.

— Да, конечно. Мы все время поддерживали связь с двумя кораблями, эсминцем и авианосцем «Тритон». У меня было сильное подозрение, что ваши друзья должны двигаться в этом направлении, так что «Уайкем» шел всю ночь и сейчас находится около побережья. Но вот для «Тритона» разводья и проходы между льдинами слишком узки и не дают ему возможности маневрировать, чтобы послать самолеты. Сейчас он в восьмидесяти милях южнее, в чистых водах.

— В восьмидесяти милях! — Я не старался скрыть разочарования. Это был удар по возникшей во мне, вопреки рассудку, слабой надежде спасти умирающего. — Да, это далековато.

— Но у нас есть для вас хорошие новости, доктор! — весело сказал Хилкрест. — Мы, как-никак, живем в век авиации. — Он повернулся к Джессу и вопросительно поднял бровь.

— С базы только что вылетел истребитель, — ответил тот. Он старался говорить без эмоций, но ему это не удавалось. — Он уже в воздухе. Мы должны запустить нашу первую ракету через тринадцать минут. Потом еще две с интервалом в тридцать секунд. А потом мы должны запустить осветительную ракету медленного сгорания там, где мы хотим, чтобы нам сбросили пакет с аптечкой, но не ближе чем в двухстах ярдах от тягача. — Джесс послушал еще несколько мгновений, потом усмехнулся. — Он говорит, что мы должны удирать со всех ног, как только подожжем ракету, иначе схлопочем головную боль, а то что-нибудь и похуже.

Я не знал, что сказать, куда смотреть. Такие моменты бывают раз в тысячу лет. Только в этот момент я осознал, до какой степени Теодор Малер стал для меня символом, как много значило для меня, чтобы он выжил.

Очевидно, Хилкрест интуитивно понял, что я чувствую, так как он тоже заговорил подчеркнуто деловым тоном.

— Сервис, старина! Жаль, что мы не смогли добиться этого раньше, но «Тритон» отказался рисковать дорогостоящим самолетом, пока не станет известно, что Малер еще жив, и тем более подвергать риску жизнь пилота: ведь ему придется лететь над совершенно неизвестной местностью.

— Они сделали все, что только можно пожелать... — Вдруг мне пришла в голову неожиданная мысль. — Эти самолеты в мирное время не несут боеприпасов, ведь так?

— Не беспокойтесь, — мрачно ответил Хилкрест. — Никто больше не собирается играть в игрушки. С полуночи наготове целая эскадрилья истребителей, и каждый из них вооружен... Ну ладно, доктор, рассказывайте. Теперь ваша очередь.

Я рассказал ему обо всем, что произошло, стараясь изложить как можно короче и точнее. Когда я закончил, он всплеснул руками.

— Всего в пяти милях впереди! — воскликнул он. — В таком случае, заводим мотор и быстро за ними! — Он даже потер руки в предвкушении погони. — Мы в три раза быстроходнее, и у нас в три раза больше оружия.

Я слабо улыбнулся его бурному энтузиазму, но мне совсем не хотелось улыбаться. Теперь, когда тревога за Малера и Мари Ле Гард отошла на второй план, страх за жизнь Маргарет овладел мной с удвоенной силой.

— Легко сказать «быстро за ними», капитан Хилкрест, — возразил я. — Только это не так легко сделать. Не говоря уж о том, что неровности и трещины не дадут нам развить нужную скорость, открытая погоня — это верная гарантия того, что Маргарет Росс и мистер Ливии получат пулю в голову. Кстати, должен сказать, мистер Ливии — это отец мистера Веджеро.

— Что?! — почти одновременно воскликнули Хилкрест и Джесс.

— Что слышали... Но об этом потом. У вас есть карта местности?

— Конечно! — Хилкрест развернул ее перед нами.

Как на большинстве карт Гренландии, на ней были обозначены все топографические детали не более чем до двадцати миль от берегов, но для моей цели было достаточно и этого. Карта показывала извилистый Кангалакский ледник, опускающийся к Кангалакскому фиорду, широкий и глубокий залив за южным мысом этого фиорда и северный мыс, протянувшийся плавной и крутой дугой на много миль к северу.

— Где, вы сказали, находится эсминец? —спросил я.

— Точно не знаю.

— Может быть, блокирует Кангалакский фиорд? Вот здесь? — Я указал место на карте.

— Нет. В этом я почти уверен. — Он с сожалением покачал головой. — Капитан сказал, что он не может рисковать своим эсминцем и ввести его в проход между льдами, опасается сжатия. — Хилкрест презрительно фыркнул. — Можно подумать, что его корпус сделан из бумаги!

— Он ненамного толще, я служил на эсминцах. И я его не осуждаю. Но бьюсь об заклад, что траулер, возможно, специально приспособленный к данной ситуации, уже вошел в фиорд. И тут же где-то неподалеку подводная лодка... Смотрите, вот что мы можем сделать. — Я пальцем прочертил по карте наш предполагаемый курс. — Мы пойдем параллельно леднику, может быть, на расстоянии мили, от него. Поскольку по краям ледник имеет уклон, мы будем находиться ниже и Смолвуд нас не увидит, а из-за грохота мотора он нас и не услышит. Вот здесь...

— А что помешает ему время от времени выключать мотор и прислушиваться? — перебил меня Хилкрест.

— Помешает то обстоятельство, что ни Смолвуд, ни Ко-разини ни черта не смыслят в моторах. Они до смерти боятся остановить тягач, потому что не смогут завести мотор... Вот здесь, у основания южного мыса, отделяющего фиорд от залива, я бы сказал, за милю до ледника, долина превращается в плато. Там наверняка есть морены, за которыми можно укрыться. Вот там мы и устроим засаду.

— Засаду? — Хилкрест хмуро посмотрел на меня. — Но какая разница между засадой и погоней? И то, и другое все равно выльется в схватку, и они с таким же успехом смогут пристрелить Ливина и стюардессу, если мы их атакуем.

— Схватки не будет, — спокойно сказал я. — Они все время двигались по левой стороне ледника, и я не вижу причин, почему бы они изменили курс. Они выйдут на плато ярдов за пятьдесят от нашей засады: дальше ледник уже непроходим для тягача. — Я кивком указал на стоящую в углу винтовку с оптическим прицелом калибра 803. — Из нее Джекстроу может попасть в трехдюймовую мишень на расстоянии ста ярдов. Голова человека на расстоянии пятидесяти ярдов в шесть раз больше. Сначала он уложит Коразини, который, по всей вероятности, будет за рулем, а когда Смолвуд высунет голову из кузова, а он непременно это сделает, чтобы выяснить, в чем дело, ну, короче говоря, все понятно!

— Боже мой! Ведь так нельзя! — ужаснулся Хилкрест. — Без всякого предупреждения, не дав им выбора... Это же убийство! Настоящее убийство!

— Хотите я пересчитаю, сколько людей убили они? — Я покачал головой. — Вы просто не представляете себе, Хилкрест, что это за люди.

— Но ведь... — Он замолчал и повернулся к Джекстроу. — Доктор Мейсон собирается поручить вам это дело. Что вы на это скажете?

— Выполню с удовольствием, — тихо ответил Джекстроу.

Хилкрест не сводил с нас обоих удивленного взгляда. Думаю, он считал, что хорошо нас знает. И он действительно нас знал. Но он не знал, какие муки мы пережили. Обычный рассказ не давал об этом никакого понятия.

Воцарилось неловкое, даже напряженное молчание, и я был признателен Джессу, когда тот сказал:

— Капитан Хилкрест, осталось три минуты.

— Отлично! — Хилкрест был так же рад словам Джесса, как и я. — Барклай! — обратился он к повару, единственному из его людей, кто остался в кузове, так как остальные трое перешли в более просторную кабину водителей, уступив нам место. — Барклай, приготовьте три ракеты. Приведите их в состояние готовности и ждите сигнала. Я сам выпущу первую. Погудите, Джесс, когда придет время запуска.

Я отправился вместе с ним посмотреть на эту операцию. Секунда в секунду после того, как третья ракета взвилась по невидимой дуге вверх и вспыхнула в усеянной звездами тьме, мы услышали завывающее на высокой ноте жужжание, приближающееся с юго-востока, и через неправдоподобно короткое время над нашими головами на высоте пятисот футов пронеслось с оглушительным визгом смутное темное пятно: самолет шел без огней. Он в отдалении сделал вираж, снова пронесся над нами, уже на меньшей скорости, сделал второй вираж и затем, с возрастающим и леденящим душу воем реактивного двигателя, снова исчез в смутно светлеющей тьме на юго-востоке, исчез еще до того, как мы сообразили, что пилот сбросил свой груз. Он даже не поинтересовался, там ли упало то, что он сбросил, что показывало степень его самоуверенности. Правда, для человека, искусно сажающего самолет среди ночи на крохотную площадку на палубе авианосца, это, вероятно, представляло по-детски примитивное упражнение.

Пилот сбросил не один, а два пакета. И не на парашютах, а на маленьких привязанных аэростатах, так что они упали со стремительностью, вызвавшей у меня опасение за сохранность их содержимого.

Пакеты оказались почти рядом, меньше чем в сорока ярдах от места запуска ракет. Я был почти уверен, что найду в них одни осколки, но я недооценил искусство и опыт летчиков военно-морской авиации: содержимое было так прекрасно упаковано, что ничего не разбилось. Пакеты дублировали друг друга. В каждом было по две ампулы инсулина и три шприца для инъекций. Тот, кто упаковывал их, явно не доверял случайности. Но в этот момент я не думал о благодарности. Я тотчас же сунул коробки под мышку и опрометью бросился к тягачу.

Два часа спустя водитель Хилкреста включил максимальную скорость, и, несмотря на устойчивость, обеспеченную четырьмя широкими гусеницами, «Сноу-Кэт> раскачивало из стороны в сторону. Это была неудобная местность, иссеченная расселинами и трещинами, и мы были вынуждены совершать большие объезды, уведшие нас на три с лишним мили в сторону от Кангалакского ледника. И снова вожак Балто доказал свою незаменимость, неутомимо забегая вперед, он неоднократно уводил «Сноу-Кэт» от опасных мест. Путь наш был труден и опасен, хотя после того, как над плато разлился бледно-серый свет арктического полдня, выбирать дорогу стало намного легче.

Для всех нас это было время напряженности и все возрастающей тревоги, которая становилась почти невыносимой. Первые тридцать-сорок минут я был всецело занят оказанием медицинской помощи Малеру, дыхание которого резко ухудшилось, Мари Ле Гард, Елене, Джекстроу и, конечно, Веджеро с его искалеченными руками. Потом я сам подвергся манипуляциям Хилкреста. После этого мне уже нечего было делать, да и всем нам тоже — разве что пытаться подавлять горькие мысли о том, что будет, если «ситроен» доберется до конца ледника раньше нас.

Ровно в полдень тягач резко остановился. Мы все выскочили узнать, в чем дело. Оказалось, что водитель ждет дальнейших указаний. Мы неожиданно обогнули горб последнего ледяного гребня, который лежал между нами и самим ледником.

Даже при сумеречном свете арктического дня раскинувшаяся перед нами панорама была такова, что у нас перехватило дыхание.

С севера и до самого побережья тянулась ледяная равнина, образуя у берега вертикальные, а местами нависающие утесы — хорошо известный феномен фронтона Китайской стены: никто и никогда не мог надеяться пристать или высадиться в этих местах.

К югу, отделенный от фиорда, простирался широкий залив, который был окаймлен низким скалистым берегом, свободным ото льда, но кое-где припорошенным сугробами снега, сдуваемого ветром с ледникового плато. Если нам когда-либо будет суждено отплыть, мы сделаем это именно там.

В центре, между низкими берегами фиорда, лежал сам Кангалакский ледник, который понижался в сторону фиорда и заканчивался крутым обрывом. Поверхность ледника представляла собой пересечение поперечных и продольных трещин, огромных зияющих бездн и неровных, похожих на клыки, торчащих между стенами крупных расселин.

Конечно, Смолвуд не выведет тягач на эту часть ледника, он никогда не решится на столь отчаянный и безумный шаг. Не говоря даже о трещинах, при такой крутизне уклона «ситроен» сразу же занесло бы, он потерял бы сцепление и полностью вышел из-под контроля.

А дальше, за всем этим, простиралось море, усеянное островами и льдами, Баффиново море. Вдоль побережья тянулся пояс торосов, между которыми виднелись открытые пространства, и полыньи, и на большом расстоянии друг от друга маленькие айсберги.

Но были два предмета, которые не изменялись и не исчезали, — два корабля. Тощий зубчатый силуэт одного из них можно было узнать, несмотря на клубящийся туман, который как будто размывал его отчетливые очертания, придавая ему призрачный вид. Это был эсминец «Уайкем».

Он двигался медленно и осторожно в сторону берега, сквозь насыщенные льдом воды залива, слева от нас. Согревающее душу и глубоко обнадеживающее зрелище, по крайней мере, оно могло быть таким, если бы не второй корабль, который сразу же безраздельно приковал к себе мое внимание.

Я не видел его целиком, большую часть его корпуса заслонял обрывистый край ледника, но его маленький низкий мостик, две мачты и широкие тупые крылья носа, обращенного в сторону моря, четко отражались в зеркально ясной воде залива. Это без всякого сомнения был траулер, и у меня мелькнула мрачная мысль, что у этого траулера особая цель, если он рискнул пробиться сквозь замыкающие устье фиорда льды.

Я выхватил у Хилкреста бинокль. Одного взгляда было достаточно. Даже при сером свете полудня я разглядел в сумрачной глубине фиорда то, что мне нужно было увидеть. И я увидел гораздо больше, чем хотел. Несколько секунд я стоял не шевелясь, напряженно прислушиваясь, не донесется ли звук мотора «ситроена». Через несколько секунд я уже был в кабине «Сноу-Кэт» возле рации.

— Все еще держите связь с «Тритоном»? —Джесс кивнул, и я поспешно сказал: — Передайте им, что с траулера в Кангалакском фиорде сошла на берег группа людей. Десять или двенадцать, точно не скажу. Я не знаю, вооружены ли они. Но я бы чертовски удивился, если бы у них не было оружия. Передайте, эти люди поднимаются по леднику.

— Сейчас?

— Ну конечно! — выкрикнул я. — Сообщите им немедленно! И еще...

— Я хотел спросить, они уже сейчас на леднике?

— Будут. Минут через десять-пятнадцать. Стеды фиорда круты, и взобраться на них не так-то легко... Потом запросите «Уайкем», не смогут ли они выслать на берег отряд вооруженных людей, и, ради Бога, передайте, что это очень срочно.

— А они успеют прийти сюда, док? — Позади меня стоял Веджеро. — Пока они спустят шлюпку, догребут до берега, пересекут этот мыс, это ведь полмили, и на это уйдет минут пятнадцать, не меньше!..

— Знаю! — раздраженно, но тихо ответил я. Джесс уже говорил в микрофон, быстро, отрывисто и в то же время не торопясь, как говорят опытные радисты. — Если можете предложить что-нибудь получше...

— Они подходят! — В дверях кабины появилось взволнованное лицо Хилкреста. — Выходите! Мы уже слышим, как они спускаются по леднику!

Мы услышали характерный хриплый рев большого двигателя: не узнать его было нельзя. Мы поспешно отошли от покрытой моренами ложбины, где остановился наш тягач. Джекстроу, Хилкрест и я, каждый с винтовкой в руках, спрятались за уступами обледеневших каменных глыб, что у края ледника. Из нашего укрытия мы могли обозревать весь ледник до той точки, где он делал крутой поворот и выходил из поля зрения.

«Ситроен» был еще далеко, звук его мотора громко разносился по долине, и у меня было время осмотреться. Обстановка показалась мне благоприятной. Я делал ставку на то, что «ситроен» будет двигаться по той же стороне ледника, по которой шел, когда мы его видели в последний раз, и по характеру местности можно было предположить, что его курс не изменится.

Центральная часть ледника представляла собой площадку, которую словно сам дьявол, находясь в игривом настроении, изрезал расселинами, от узких, как волосок, трещин, до ледяных ущелий в двадцать и более футов шириной, изрезал вдоль, поперек и по диагонали. Но здесь, на левой стороне, поверхность ледника была относительно ровной, трещины попадались на значительном расстоянии друг от друга, и вся эта полоса была только тридцать ярдов в ширину. Тридцать ярдов! Джекстроу никогда не промахнется на таком расстоянии, даже стреляя по движущейся цели.

Я украдкой взглянул на его лицо, будто высеченное изо льда, неподвижное и бесстрастное. Хилкрест, напротив, был возбужден, то и дело менял положение. Я знал, что он страдает и все это ему страшно не нравится. Он ненавидел убийства. Я тоже... Но то, что мы собирались сделать, не будет убийством. Это будет давно заслуженной и запоздалой казнью. Она будет означать не уничтожение жизней, а спасение. Спасение жизней Маргарет Росс и Солли Ливина.

Раздался щелчок, неестественно громкий даже на фоне усиливающегося рева тягача, и Джекстроу, лежа на снегу, поднял винтовку к плечу. В ту же секунду показался «ситроен», и Джекстроу медленно опустил винтовку на снег. Я поставил на карту все и проиграл. Тягач двигался по противоположной стороне ледника, придерживаясь, насколько возможно, правого края. Даже максимально приблизившись к нам, он был бы на расстоянии около трехсот ярдов.

Глава 12

«Ситроен» двигался рывками: то замедляя ход и чуть-чуть не останавливаясь, то делая рывок вперед и покрывая сразу до двадцати ярдов. С такого расстояния мы не видели поверхности ледника, но, очевидно, водитель выбирал дорогу, огибая ледовые нагромождения и лавируя между трещинами с такой скоростью, на какую только мог отважиться. Но в среднем его скорость была весьма низкой, и лишь через пять минут он смог достичь того места, напротив нашей засады, где ледник давал резкий уклон влево, к внешнему углу изгиба на полпути к фиорду.

Все это я отметил машинально, не останавливаясь на них сознательно: мои мысли сосредоточились лишь на том, что Смолвуд и Коразини в последний момент перехитрили нас.

Они почти наверняка увидели ракеты, которыми Хилкрест сигнализировал пилоту, указывая наше местонахождение, и решили двигаться по противоположной стороне ледника.

Но сейчас вопрос о причинах их поведения уже не имел никакого значения. Важен был лишь тот факт, что нам уже не остановить Смолвуда и Коразини, во всяком случае задуманным способом. Я не питал никаких иллюзий по поводу того, что их можно остановить, но только ценой жизни захваченных ими заложников.

Я лихорадочно искал выход из создавшегося положения. Ринуться им наперерез? Но у нас нет ни одного шанса, чтобы подойти к ним незаметно: они обнаружат нас еще до того, как мы успеем отойти на десять ярдов, и пистолеты, приставленные к вискам Маргарет Росс и Солли Ливина, сразу же остановят нас. Оставаться на месте или уйти? Но я знал, что шансы заложников на спасение все равно будут весьма сомнительными: ведь тот траулер почти наверняка имеет название или номер, и я не мог себе представить, чтобы Смолвуд выпустил Маргарет и Ливина живыми, рискуя, что они сообщат эти данные нам. Зачем ему рисковать? Проще их пристрелить, а еще легче сбросить в расселину или столкнуть с обрыва в ледяные воды фиорда... «Ситроен» уже находился в трех минутах хода от нас.

— Похоже, что они уйдут вместе с секретом, — прошептал Хилкрест, будто боялся, что его услышат, хотя Смолвуд и Коразини не услышали бы его, даже если бы он кричал во все горло.

— И это все, что вас волнует? — с горечью спросил я.

— Вам этого мало? О Боже мой! Да ведь это ракетное устройство. ..

— Плевал я с высокого дерева на это устройство, — выдавил я сквозь сжатые губы. — Через полгода ученые изобретут другое, вдвое эффективнее и в десять раз секретнее. Ну и пусть его увозят, туда ему и дорога!

Хилкрест был шокирован моими словами, но не ответил. Неожиданно меня поддержал Веджеро.

— Правильно сказали, док! — Его перебинтованные руки напоминали боксерские перчатки. Он сказал это спокойным тоном, но лицо его было угрюмым и взгляд мрачным, когда он всматривался во что-то, что происходило на другой стороне ледника. — В точности мои мысли, док! К чертям собачьим их убийственные игрушки. В той повозке находится мой старик... И ваша девушка...

— Его девушка? — Хилкрест повернулся ко мне, пристально посмотрел на меня долгим взглядом из-под нахмуренных бровей, а потом буркнул: — Прости, дружище! Я просто ничего не знал.

Я не ответил, но, услышав за спиной шаги, обернулся. Это был Джесс, без шапки и перчаток, очень возбужденный.

— «Уайкем» бросил якорь, сэр, —произнес он на одном дыхании. — Его...

— Ложитесь! Вас увидят.

— Простите. — Он опустился на корточки. — Моторка уже идет к берегу. Высланы четыре самолета. А через две минуты поднимутся четыре или пять бомбардировщиков. Они летят медленнее, но...

— Бомбардировщики! — перебил я его с внезапным чувством раздражения. — Бомбардировщики? Что они вообразили? Что здесь, второй фронт, что ли?

— Да нет, сэр... Они разбомбят траулер, если Смолвуд удерет от нас с этим секретным прибором. Ему не удастся уйти даже на сотню ярдов!

— К черту их секретный прибор! Неужели для них ничего не значат человеческие жизни?.. Что это, Джекстроу?

— Огни, доктор Мейсон. — Он указал на берег фиорда, где группа людей, высадившаяся с траулера, уже одолела две трети расстояния, отделяющего их от края ледника. — Думаю, подают световые сигналы.

Теперь и я увидел маленький, но яркий огонек, вспыхивающий через неравномерные интервалы. Несколько секунд мы молча следили за ним, а потом я услышал голос Джесса:

— Это азбука Морзе, сэр. Только не наша.

— Вряд ли они стали бы сигнализировать по-английски специально для нашего удобства, — сухо проговорил я. Я старался говорить спокойно, чтобы скрыть терзавший меня страх, почти отчаяние, но мой голос, я сам это почувствовал, прозвучал неестественно деловито: — Это предупреждение нашим друзьям — Смолвуду и Коразини. Если мы видим людей с траулера, то и они нас наверняка заметили. Весь вопрос в том, понимают ли их сигналы Смолвуд и Коразини?

Пять секунд спустя я получил ответ на этот вопрос: до нас донесся внезапно усилившийся рев «ситроена». В бинокль мы увидели, что за рулем сидит Коразини. Он прекрасно понял предупредительные сигналы и, забыв всякую осторожность, рванул тягач вперед на максимальной скорости. Этот отчаянный шаг граничил с безумием, так как никто в здравом уме не рискнул бы повести тягач с такой скоростью по изрезанному трещинами ледяному склону. Или, может быть, он не знает, что подвергнуть себя такой опасности почти равносильно самоубийству.

Через несколько секунд я пришел к убеждению, что он этого не знает. Во-первых, я был уверен, что и Коразини и Смолвуд не из тех, кто поддается панике в минуту опасности, а во-вторых, им вовсе не обязательно рисковать жизнью. Им можно было с таким же успехом уйти и унести с собой секретный прибор, если бы они покинули тягач и стали бы осторожно пробираться к берегу пешком, прикрываясь заложниками. Может быть, они это предусмотрели на крайний случай?

Я лихорадочно пытался отгадать их намерения, понять, что они думают. Думают ли, что мы, подобно им, считаем самым главным этот секретный прибор, а человеческую жизнь ни во что не ставим? Разве им не приходит вДолову, что, имея такого меткого стрелка, как Джекстроу, мы расстреляем их, как только они сойдут на лед? Эти мысли еще проносились у меня в голове, а я уже знал, как надо действовать. Время для размышлений миновало. Если они не остановят тягач, они все разобьются насмерть, а если каким-нибудь чудом и съедут на берег, то потом убьют своих заложников.

Но если их сейчас остановить, то, может быть, Маргарет и Ливии останутся живы, по крайней мере в данный момент. Ведь для Смолвуда и Коразини они — единственный шанс на спасение, и преступники будут до последней минуты оттягивать их убийство. Но что, если я проиграю, как проиграл в последний раз?

— Вы можете подбить тягач? —спросил я Джекстроу, и мой голос показался мне самому безжизненным и монотонным. Он утвердительно кивнул.

— Вы не посмеете этого сделать! — в страстном протесте закричал Веджеро. Куда подевалась его манера растягивать слова? — Ведь они их убьют! Убьют!.. Боже мой, Мейсон, если вы действительно любите эту малышку, вы не должны. ..

— Замолчите! — яростно выкрикнул я, схватил моток каната, подхватил винтовку и свирепо добавил: — Вы думаете, что они отпустят вашего отца живым? Тогда вы просто спятили!

Секундой позже я уже бежал, пересекая узкую полосу льда, которая вела к ближайшей расселине. Я невольно вздрогнул и пригнул голову, когда первая пуля Джекстроу пролетела всего в нескольких футах от меня и, пробив капот «ситроена», с металлическим грохотом попала в двигатель. Но «ситроен» продолжал двигаться. Я перепрыгнул через узкую трещину, на миг оглянулся, увидел, что Хилкрест, Джесс, Веджеро и еще двое из товарищей Хилкреста следуют за мной, и снова бросился вперед, лавируя и петляя среди трещин и гребней ледяной поверхности.

«Зачем побежал Веджеро? — подумал я. — Безоружный, с больными руками, он будет только обузой. Что может сделать человек, который практически лишился рук?»

Но мне скоро предстояло узнать, что может сделать такой человек.

Мы бежали наперерез к тому месту, где должен был оказаться тягач, если Джекстроу не удастся его остановить. Теперь Джекстроу стрелял поверх наших голов, но мы все равно слышали тонкий ноющий звук каждой пули и звон и скрежет металла, когда она попадала в цель. Однако двигатель каким-то чудом продолжал работать.

Мы были уже на полпути, когда услышали, что скорость тягача резко изменилась: характерный высокий, завывающий звук, когда тягач начинает двигаться независимо от мотора.

Коразини, теперь я отчетливо видел его даже без бинокля, должно быть, заметил, что теряет управление на скользком склоне, и попробовал затормозить. А потом, когда мы находились уже менее чем в ста ярдах от тягача, после долгой паузы со стороны Джекстроу (очевидно, он менял обойму) еще одна пуля угодила в изрешеченный капот, и мотор заглох столь внезапно, словно выключили зажигание.

«Ситроен» остановился на покатом склоне. Это было удивительно, я никак этого не ожидал. Но сомнений не было, тягач не просто остановился, его остановили намеренно. Об этом недвусмысленно свидетельствовал визгливый скрежет изношенных тормозов.

А потом я увидел почему. В кабине водителя происходило какое-то странное движение, и, когда мы приблизились, мы поняли, в чем дело: в кабине боролись Коразини и Солли Ливин, и, как ни странно, Солли Ливин, кажется, одерживал верх. Он набросился на Коразини, когда тот сидел за рулем, и, опрокинув его на спину, молотил его по лицу своей лысой головой. А Коразини, зажатый в узком пространстве, как в ловушке, не мог использовать свою намного превосходящую силу.

И вдруг дверца кабины со стороны водителя резко распахнулась, мы видели это совершенно отчетливо, так как находились ниже тягача, когда тот остановился, и оба противника, продолжая бороться не на жизнь, а на смерть, вывалились из кабины.

Теперь мы поняли, почему Ливии дрался головой: его руки были связаны за спиной. Атаковать Коразини, находясь в таком положении, было уже само по себе отчаянной храбростью, но Солли не суждено было получить заслуженное вознаграждение за свою самоотверженность. Как раз в тот момент, когда мы приблизились, Коразини удалось высвободить свой пистолет и выстрелить в упор в Солли Ливина, который, беспомощно упав на спину, еще пытался схватить противника за ногу.

Я опоздал на какую-то долю секунды. Даже когда я бросился на Коразини и выбил у него из рук пистолет, который отлетел в сторону и заскользил по склону, я знал, что опоздал. Солли Ливин уже безжизненно лежал на снегу, еще до того, как пистолет Коразини упал в глубокую расселину.

А потом меня оттолкнули в сторону, и Джонни Веджеро склонился над безмолвно распростертым телом отца. Казалось, прошла целая вечность, но на самом деле он простоял над ним не более трех секунд, замерев в неподвижности. Потом с окаменелым лицом повернулся к Коразини.

Быть может, то, что я увидел в глазах Коразини, было вспышкой страха, сознанием того, что его путь внезапно оборвался, но я не мог бы поклясться в этом, слишком стремительным был поворот головы, внезапный бросок в сторону обледенелых моренных пород, за которыми можно было укрыться и которые виднелись в десятке ярдов от нас. Но каким бы стремительным ни было его движение, Веджеро оказался проворнее. Он схватил бегущего Коразини, и оба рухнули на лед, вцепившись друг в друга, нанося друг другу удары ногами, в зловещем, отчаянном молчании людей, сознающих, что наградой, ожидающей победителя, будет его собственная жизнь.

— Бросьте пистолет! — Голос Смолвуда прозвучал отрывисто, и этот крик заставил меня мгновенно обернуться: я увидел лишь белое, напряженное лицо Маргарет Росс, ее темные глаза, затуманенные болью и страхом. Я невольно поднял руку с пистолетом.

— Бросьте оружие! — Голос Смолвуда звучал непреклонно. Его голова едва виднелась из-за плеча Маргарет, за спину которой он прятался. Он ловко прикрывался ею, как щитом. Со свойственной ему храбростью и холодной расчетливостью он выжидал, пока что-нибудь не отвлечет наше внимание. — Бросьте оружие, вы и ваш товарищ! Ну, живо!

Я поколебался, взглянул на Хилкреста, кроме меня только он был вооружен, оценил наше местоположение и снова резко повернулся к Смолвуду, так как послышался хлопок выстрела из пистолета с глушителем и внезапный вскрик Маргарет Росс. Она схватилась за левую руку чуть-чуть пониже локтя.

— Говорят вам, живо! Следующий выстрел будет ей в плечо. — Голос его был угрожающе тихим, лицо выражало непреклонную решимость. Я ни секунды не сомневался, что он поступит так, как сказал. Хилкрест и я бросили оружие в одно и то же время.

— А теперь столкните его вон в ту расселину!

Мы сделали, как он приказал, и стояли, бессильные что-либо предпринять. Нам оставалось только следить за этой жестокой, смертельной схваткой на льду.

Ни один из противников не мог еще подняться на ноги, для этого было слишком скользко, и они перекатывались друг через друга. То один оказывался наверху, то другой. Оба обладали большой физической силой, но Веджеро сильно мешали усталость, оставшаяся с прошлой ночи, его искалеченные руки и бинты. Из-за них он не только не мог схватить Коразини, но не мог и нанести ему жесткий, твердый удар. Несмотря на это, схватка была жестокой. Эти искалеченные руки, которыми, как я ему сказал, он никогда не сможет боксировать, выколачивали, выбивали из Коразини саму жизнь. Я вспомнил, с какой силой Веджеро ударил меня вчера утром, и на миг во мне вспыхнуло что-то вроде жалости к Коразини. Но тут же я подумал, что Смолвуд готов убить Маргарет так же хладнокровно, как раздавил бы муху. Я снова взглянул на неподвижную фигуру у наших ног, и тень жалости бесследно исчезла из моей души.

Смолвуд тоже следил за ними, как всегда не мигая, с ничего не выражающим лицом, держа их под прицелом и подстерегая момент, когда он сможет всадить в Веджеро пулю. Но Веджеро теперь все время был под Коразини. Обхватив его одной рукой за шею, он другой рукой наносил в побелевшее лицо Коразини короткие удары, заставляющие того каждый раз вскрикивать. Наконец, сверхъестественным усилием Коразини оторвался от Веджеро и бросился не к Смолвуду, где он был бы в безопасности, а под защиту моренных скал, где ему уже не было спасения. Веджеро, со свойственной ему быстротой и ловкостью кошки, вскочил и бросился за ним так стремительно, что даже снайперская пуля Смолвуда пролетела мимо.

— Позовите сюда Нильсена! — Очевидно, Смолвуд сообразил, что происходит сейчас за моренной грядой, так как в тоне его появилось что-то дикое и нетерпеливое. Он метнул взгляд в сторону Джекстроу. В этот момент Джекстроу вместе с двумя людьми Хилкреста бегом пересекали ледник и были уже на расстоянии пятидесяти ярдов, не более. — Пусть бросит винтовку в расселину!

— Джекстроу! — Я вдруг почувствовал, что охрип. — Бросьте винтовку, иначе он убьет мисс Росс.

Джекстроу, проехавшись на ногах по льду, остановился, секунду постоял в нерешительности, в ответ на мой повторный отчаянный крик осторожно уронил винтовку в ближайшую расселину и медленно направился к нам.

— Мейсон, он пошевелился... Он жив! — Хилкрест вдруг схватил меня за руку, указывая на Ливина.

Мне ни разу не пришло в голову осмотреть Ливина, мне казалась смешной сама идея, что такой профессионал, как Коразини, может дать промах. Но сейчас, невзирая на возможную реакцию Смолвуда, я встал на колени и наклонился к самому лицу Ливина. Хилкрест был прав: он дышал, слабо, поверхностно, но дышал, и я увидел тонкую полоску крови, тянувшуюся от виска почти до затылка. Я поднялся на ноги.

— Ушибы... Возможно, сотрясение мозга, но это и все. — Я невольно оглянулся через плечо на скалы. — Коразини уже не вернется, чтобы добить его...

Не нужно было зорких глаз, чтобы видеть истинность моих слов. Невидимая схватка за скалами продолжалась с немой свирепостью диких существ, в безмолвном ожесточении, которое страшней, чем самые безумные проклятия и вопли. В тот самый момент, когда Смолвуд соскочил с борта кузова, толкая перед собой Маргарет Росс, и направился к скалам, раздался хриплый душераздирающий крик, от которого у меня по телу побежали мурашки, и все мы, включая и Смолвуда, застыли на месте. Вслед за криком послышался долгий, завывающий стон агонии, который оборвался так же внезапно, как и возник. А потом — ни криков, ни стонов, ни шороха скользящих по льду ног, ни прерывистого, тяжелого дыхания двух дерущихся людей. Наступила тишина, прерываемая только леденящими кровь равномерными, ритмичными звуками, похожими на удары копра.

Смолвуд быстро оправился от оцепенения и был уже у самых скал, как вдруг из-за них вышел Веджеро и оказался с ним лицом к лицу. Смолвуд отпрянул в сторону, прикрываясь своим пистолетом, но Веджеро медленно прошел мимо, направляясь к нам. Лицо его было все в ссадинах и кровоподтеках, бинты на руках, пропитанные кровью, разматываясь, волочились вслед за ним по льду.

— Конец? —спросил я.

— Да, конец.

— Отлично, — совершенно искренне сказал я. — Ваш отец жив, Джонни! Он только ранен, ничего серьезного.

Его израненное лицо преобразилось, недоверие сменилось радостью, и он опустился на колени возле Солли Ливина. В тот же момент я увидел, что Смолвуд целится в спину Веджеро.

— Не стреляйте, Смолвуд! У вас осталось только четыре патрона.

Его взгляд устремился на меня, холодный, пустой взгляд убийцы. Потом смысл моих слов дошел до него, выражение его лица чуть-чуть изменилось, и он кивнул, как будто я сделал ему разумное предложение. Он обернулся к Джекстроу, стоящему ближе всех, и приказал:

— Принесите мне рацию!

Тот повиновался, и, пока он был в кузове тягача, Веджеро медленно поднялся на ноги.

— Похоже, я малость поспешил, — пробормотал он и посмотрел в сторону скал, но на лице его не было сожаления, только равнодушие. — У меня полдюжины свидетелей... Вы все видели, он бился насмерть... Ваша очередь, Смолвуд.

— Коразини был идиотом, — презрительно ответил тот. Черствость этого человека была просто потрясающей. — Я вполне могу обойтись и без него... Поставьте рацию здесь, Нильсен, и ступайте к своим друзьям, пока я не подойду к своим. Или вы их еще не заметили?

Мы их действительно не заметили. Но теперь увидели, что первый из группы, сошедшей с траулера, уже взбирается по льду на обрыв ледника. Через несколько секунд наверху оказалось уже с полдюжины людей. Они бежали, что-то крича, скользя и падая, в нашу сторону со всей скоростью, на какую только были способны.

— Это, так сказать, делегация встречающих. — Смолвуд позволил себе слегка улыбнуться. — Стойте здесь, пока мы с мисс Росс не подойдем к ним. Стойте и не двигайтесь! Девушка пойдет со мной. — Он командовал, как победитель, бесспорный и абсолютный победитель, но ни в голосе, ни в лице его не было, как и прежде, никаких чувств. Он наклонился, чтобы взять рацию, но тотчас же выпрямился и взглянул на небо.

Я тоже услышал встревожившие его звуки и понял, что они означают, раньше Смолвуда. Буквально через две секунды после того, как мы услышали этот звук, в небе появилась четверка изящных и легких истребителей. Они со свистом пронеслись над нашими головами, сделали вираж, разбили строй и тут же появились снова, уже на меньшей скорости, описывая тесный круг над языком фиорда. Я недолюбливаю авиацию и ненавижу звуки реактивных самолетов, но никогда в жизни их появление не казалось мне столь желанным, а их звуки такими чудесными, как в эту минуту!

— Реактивные истребители, Смолвуд! — воскликнул я в крайнем волнении. — Истребители с авианосца. Мы вызвали их. — Он смотрел на идущие по кругу самолеты, по-волчьи приподняв тонкие губы и оскалившись, а я продолжал уже спокойнее: — Они имеют приказ стрелять в каждого, кто будет спускаться с ледника, но особенно в тех, кто несет в руках чемодан или что-либо подобное.

Это была ложь, но Смолвуд не мог этого знать. Появление в небе самолетов должно было показаться ему подтверждением правоты моих слов.

— Не посмеют, — медленно проговорил он. — Они ведь могут убить девчонку!

— Какой же вы все-таки идиот! — презрительно сказал я. — Человеческая жизнь для них ничто по сравнению с секретным механизмом. Уж вы-то должны об этом знать, Смолвуд! Этим летчикам приказано выследить и расстрелять двух человек, идущих вниз по леднику. В этой одежде мисс Росс не отличишь от мужчины, особенно с воздуха. Они подумают, что это вы и Коразини, и тут же сметут вас с лица земли.

Я знал, что Смолвуд мне поверит, и он поверил сразу. Это соответствовало его психологии убийцы и его черствому безразличию к человеческой жизни. Но он обладал храбростью, в этом я не могу ему отказать, и его первоклассный мозг ни на миг не прекращал своей деятельности, искал выход.

— Зачем же спешить, — спокойно и непринужденно сказал он. — Пусть себе кружат сколько угодно. Могут даже выслать другие самолеты им на смену, это не имеет никакого значения. Пока я с вами, меня никто не тронет. А через час-другой стемнеет, тогда я и уйду. А пока держитесь возле меня, джентльмены! Не думаю, чтобы вы добровольно пожертвовали жизнью мисс Росс.

— Не слушайте его! — с отчаянием выкрикнула Маргарет Росс. В голосе ее были слезы, лицо исказилось от боли. — Уходите, пожалуйста, уходите все! Ведь он все равно пристрелит меня. Так пусть это случится сейчас... — Она закрыла лицо руками. — Мне теперь все равно, все равно...

— Но мне не все равно! — в сердцах воскликнул я. Мягкие слова, слова сочувствия здесь были неуместны. — Нам всем не безразлично. И не отчаивайтесь! Все будет хорошо, вот увидите!

— Хорошо сказано, по-мужски, — одобрительно заметил Смолвуд. — Только, дорогуша, я бы не придавал большого значения его последним словам.

— Почему вы не сдаетесь, Смолвуд? — спокойно спросил я. У меня не было ни надежды, ни намерений убедить этого человека: я говорил лишь для того, чтобы выиграть время, так как заметил нечто такое, от чего сердце у меня как будто подпрыгнуло в груди. Осторожно двигаясь по правой стороне ледника, от того самого места, где была наша засада, пробирались гуськом около двенадцати человек. — С авианосца уже взлетели бомбардировщики, и наверняка они несут бомбы. Бомбы и зажигалки.

Эти люди, высадившиеся с «Уайкема», были в форме защитного цвета, а не обычного темно-синего. Тем не менее это, наверное, были все-таки моряки, хотя у них могли быть и солдаты для каких-нибудь совместных маневров. Они были хорошо вооружены. В руках командира блестел пистолет, какой по традиции носят с собой морские офицеры, командующие высадившимися на берег отрядами, на груди у него висел автомат, ствол которого он сжимал левой рукой. Так же были вооружены еще трое, у остальных были карабины.

— Они сделают все возможное, чтобы не упустить вас живым, Смолвуд, — продолжал я, — по крайней мере, не выпустить вас живым из фиорда. Ни вас, ни ваших друзей, встречающих вас, ни ожидающих вас на траулере...

Господи, как медленно они идут! Почему кто-нибудь из них не выстрелит и не уложит Смолвуда на месте? В тот момент мне не пришло в голову, что пуля не только прошьет Смолвуда, но и убьет девушку, которую он крепко держал перед собой... Но если нам удастся еще на некоторое время отвлечь его внимание и если никто из стоящих рядом со мной не выдаст ни одним движением мышц на лице...

— Они разбомбят ваш траулер, Смолвуд, — поспешно продолжал я. Приближающиеся люди размахивали руками, их голоса уже доносились до нас. А я старался заглушить их и удержать взгляд Смолвуда на себе. — Они взорвут его так, что он разлетится ко всем чертям... И он, и этот ваш механизм. Так какой же смысл...

Слишком поздно! Смолвуд тоже услышал их голоса. Еще раньше, чем я заговорил, он обернулся и увидел, куда указывают размахивающие руки, посмотрел через плечо и снова повернулся ко мне. Лицо его исказил звериный оскал, его монолитное спокойствие наконец заколебалось.

— Кто это? — злобно прорычал он. — Что им здесь нужно? Отвечайте, иначе девушке несдобровать!

— Эти люди с эсминца, который находится в соседнем заливе, — твердо ответил я. — Это конец, Смолвуд! Хорошо еще, если вам удастся предстать перед судом.

— Убью девчонку! — дико прошептал он.

— А они убьют вас. Им приказано любой ценой вернуть ракетное устройство. Игра закончена, Смолвуд! Отдайте пистолет!

Он выругался мерзко, отвратительно. Я впервые слышал от него такие слова. Он вскочил в кабину водителя, втолкнул перед собой девушку, размахивая пистолетом так, чтобы мы все оставались под прицелом. Я понял, что он решился на отчаянный шаг, и бросился к кабине.

— Вы с ума сошли! — закричал я. — Вы угробите и себя, и девушку...

Раздался пистолетный хлопок, я почувствовал жгучую боль под правым плечом и упал навзничь на лед как раз в тот момент, когда Смолвуд отпустил тормоза «ситроена».

Большой тягач тотчас же тронулся с места, и его зловещие гусеницы прошли всего в каких-нибудь нескольких дюймах от меня. И то благодаря Джекстроу, который одним прыжком очутился рядом со мной и едва успел оттащить меня в сторону. Иначе гусеницы прошли бы по моей голове. В следующее мгновение я был уже на ногах и бежал за тягачом. Джекстроу следовал за мной по пятам. В тот момент я даже не чувствовал адскую боль чуть пониже плеча.

Почти полностью потеряв управление, тягач развивал все большую скорость и вскоре оторвался от нас. Сначала мне казалось, что Смолвуд пытается управлять тягачом, но я тут же понял, что всякие попытки в этом роде были бы совершенно безнадежны: пять тонн стали вырвались из-под контроля, как будто в них вселился дух безумия. Тягач заносило то в одну, то в другую сторону, в конце концов он описал полную дугу вокруг своей оси и понесся вниз по леднику, к большим глыбам породы, торчащим из-под ледяной коры на дальнем углу поворота.

Как он не рухнул в одну из расселин и не врезался ни в один из ледяных гребней, до сих пор остается для меня загадкой, но он действительно избежал этой опасности. Такой же загадкой оставалось для меня, как я и Джекстроу не простились с жизнью, когда стремглав бежали вниз по леднику, уже не в состоянии остановиться, перепрыгивая через расселины, к которым в нормальных условиях не решились бы подступиться, и скользя с разбегу на подошвах там, где поскользнуться значило погибнуть.

Нас отделяло от тягача ярдов двести, когда тягач наскочил на ледяную глыбу, завертелся сумасшедшим волчком и со страшной силой врезался задним бортом в самую крупную глыбу на изгибе поворота.

Мы еще были в пятидесяти ярдах от него, когда из кабины выскочил, вернее, вывалился Смолвуд с рацией в руке, а вслед за ним Маргарет. То ли она бросилась на него, то ли просто наткнулась, оступившись, но только оба поскользнулись, упали и в следующее мгновение исчезли из вида.

Вдруг я услышал стаккато орудийных выстрелов, казалось, что они рвутся у нас над головой. Когда я бросился на лед — не для того, чтобы уберечься от огня, а чтобы задержаться и не соскользнуть в расселину, в которую, должно быть, попали Смолвуд и Маргарет, — я увидел два истребителя, идущих на бреющем полете, и красное пламя, вылетающее из их орудий. Какой-то миг, перекатываясь и скользя, я больше ничего не видел, но затем перед моим взором вновь возникли ледник, падающие снаряды, вздымающие смертельный барьер из рвущейся стали, и ниже по склону люди с траулера. Они лежали лицом вниз, спасаясь от летящей на них шрапнели. Даже в этот краткий миг я успел заметить третий истребитель, вынырнувший с северной стороны. В точности повторяя курс первых двух, он уходил вслед за ними. Они не сделали ни одной попытки уничтожить людей с траулера, очевидно, им дали строжайшие указания стрелять только в крайнем случае и избежать ненужного кровопролития. Впрочем, в этом и не было необходимости, так как одно было совершенно явно: люди с траулера уже не причинят нам никаких неприятностей. И люди, и траулер теперь могли беспрепятственно удалиться, поскольку прибор был для них недосягаем. Они больше никого не интересовали.

Опережая Джекстроу, с мучительно бьющимся сердцем и почти обезумев от страха, я побежал к расселине у скалы и заглянул через край. Эта расселина, сужаясь в глубину до двух футов, уходила вниз футов на пятнадцать, и ее дном был прочный каменный шельф, своего рода карниз, высеченный в скале тысячелетними передвижениями льда. Маргарет и Смолвуд стояли во весь рост, оглушенные, это было видно, но, кажется, целые и невредимые. Упали они неглубоко и к тому же могли замедлить падение, цепляясь за стены расселины. Смолвуд, оскалившись, поднял на меня глаза и приставил пистолет к виску Маргарет.

— Веревку, Мейсон, — мягко сказал он. — Бросьте мне веревку. Эта расселина скоро закроется. Лед движется.

Это была правда. Я знал, что это правда. Все ледники двигались, и некоторые, особенно здесь, на западном побережье Гренландии, с удивительной быстротой. Словно в подтверждение слов Смолвуда, лед под моими ногами застонал и содрогнулся, сдвинувшись дюйма на два вперед.

— Скорее! — Необыкновенное самообладание не покидало Смолвуда, голос его звучал настойчиво, и лицо его, хоть он и сжимал губы, было спокойно.

— Скорее! Или я убью ее!

В этом я нисколько не сомневался.

— Сейчас брошу, — спокойно ответил я.

Мысли мои необыкновенно прояснились. Я знал, что жизнь Маргарет висит на волоске, но никогда в жизни не действовал так хладнокровно, никогда в жизни не владел собой так, как в эти мгновения. Я размотал веревку, которую держал на плече.

— Ловите!

Он протянул обе руки, стараясь схватить веревку, и я, прижав руки к бокам, в тот же момент спрыгнул на него. Он видел, как я прыгаю, но, запутавшись в веревочных петлях и имея перед собой лишь узкое пространство расселины, не имел никаких шансов. Я угодил ему ногами в плечо и вытянутую руку, и мы оба рухнули на каменный карниз.

Как я уже говорил, он был необыкновенно силен для своего роста, но сейчас у него не было никаких шансов. Мое падение его несколько оглушило, но это компенсировалось моей слабостью и потерей крови из раны в плече.

И все равно у него не было никаких шансов. Я сомкнул руки на его жилистой шее и, хотя он отчаянно пытался вырваться из этих тисков и осыпал ударами мою незащищенную голову, сдавливал ему горло все сильнее и сильнее, бил его головой о голубые, слоистые стены расселины, пока не почувствовал, что он обмяк в моих руках. И тогда я заторопился: пора выбираться наверх, так как между ледяной стеной и отшлифованной поверхностью скалы оставалось не более восемнадцати дюймов.

Не считая Смолвуда, я был здесь один. Хилкрест и его люди уже успели спустить в расселину Джекстроу, он обвязал Маргарет вокруг пояса веревкой и, как только ее подняли, поднялся вслед за ней.

Я готов был поклясться, что моя схватка со Смолвудом длилась не более десяти секунд, но потом узнал, что она продолжалась целых три-четыре минуты.

Первое, что ясно дошло до моего сознания, это голос Джекстроу, быстрый и настойчивый, а также прикосновение веревки к моему плечу.

— Скорее, доктор Мейсон! Расселина может сомкнуться в любой момент!

— Сейчас... Но сначала еще одну веревку, пожалуйста. — Я показал на рацию около моих ног. — Мы слишком долго везли ее с собой, столько выстрадали из-за нее, так что не бросать же ее здесь!

Буквально секунд через двадцать, после того как я выбрался из расселины, сокрушительная стена придвинулась к скале еще на дюйм или два, и в тот же момент до нас снова донесся голос Смолвуда. Он приподнялся, опираясь на руки и колени, и неотрывно, словно не веря своим глазам, смотрел вверх на сужающееся пространство над головой.

— Бросьте мне веревку! — Он уже видел, как рука смерти протягивается к нему, но все еще владел своим голосом, и лицо его выглядело бесстрастной маской. — Ради Бога, бросьте мне веревку!

Я вспомнил о кровавых следах, которые оставил после себя Смолвуд: о мертвом пилоте и трех убитых членах экипажа, о полковнике Гаррисоне, Брустере и мисс Денсби-Грегг. Вспомнил о том, что он привел Мари Ле Гард и Малера почти к могиле, о том, как часто он угрожал смертью девушке, которая сейчас, вся дрожа, опиралась на мою руку. И, думая обо всем этом, я взглянул на Джекстроу, который держал в руке моток веревки. На его лице я увидел выражение той же непреклонности, той же мрачной неумолимости, которые наполняли мою душу.

И тогда Джекстроу подошел к краю расселины, поднял высоко над головой туго свернутый моток веревки и швырнул его на Смолвуда. Потом, не сказав ни слова, отступил от расселины.

Мы отвернулись, Джекстроу и я, и, поддерживая с обеих сторон Маргарет Росс, медленно пошли навстречу офицеру, возглавлявшему десантный отряд. Мы шли и чувствовали, как ледник содрогается под нашими ногами и миллионы тонн льда медленно сползают в море к началу Кангалакского фиорда.