Ежи Шанявский

Мотылёк

Шёл я однажды, друзья мои, ночью по городу со знакомым, проведя приятный вечерок в тёплой компании. Свернули мы в боковую улочку и очутились на площадке, где подле какого-то сарая стояли козлы, на которых каменщики и маляры сооружают помосты, когда им надо взобраться повыше. К козлам была прислонена толстая доска. Мой спутник сказал:

— Мне вспомнилась игра младенческих лет: сядешь, бывало, на один конец доски, а товарищ — на другой, и эдак… он — вверх, я — вниз, он — вниз, я — вверх.

— А вот мы сейчас тряхнём стариной, — сказал я. — Сядьте на этот конец доски, оттолкнитесь ногами, я вскочу на другой, и мы поиграем в «вверх-вниз».

— А вы это… всерьёз?

— Вполне серьёзно.

— Что ж… попробуем.

Дело пошло как по маслу: мы качались, приговаривая взапуски: «Я вверх, ты вниз! Ты вверх, я вниз».

Внезапно появился полицейский патруль. Блюстители порядка остановились. От патруля отделился старший по званию, взял под козырёк и промолвил:

— Прошу извинения. Что вы тут делаете?

— Играем, пан сержант или пан начальник, не знаю толком, как вас величать. Играем в «вверх-вниз».

— Ясно. Но вы ведь уже… в расцвете сил и, вероятно, люди с положением… высокого звания.

— Этот пан, — кивнул я на знакомого, — служит юрисконсультом в министерстве, а я профессор.

Полицейский снова вежливо взял под козырёк, потом сказал:

— Нет сомнения, что вам представился случай выпить. Уж я разбираюсь в людях, которые выпивши. И наверняка винцо было доброе. Конечно, у меня нет оснований пригласить вас в вытрезвитель, но… во всяком случае, это непорядок.

— Разве? Мы не нарушаем безмолвия ночи каким-либо шумом. Не будим спящих. Ведём себя смирно. Мимо прошла кошка — и, заметьте, она шла неторопливо, задрав хвост. А если кошка не спешит и держит хвост трубой — это верный признак, что вокруг царит спокойствие.

— Да… Но ведь людям зрелым не пристало уподобляться несмышлёным ребятишкам. Конечно… я не могу привлечь за это к ответственности… Но я ещё никогда не видывал, чтобы солидные, высокопоставленные граждане играли вот так без всякого смысла в «вверх-вниз». Возраст и положение обязывают вести себя благопристойно.

— А разве у вас, пан начальник, человека солидного, серьёзного и с положением, никогда не возникало соблазна эдак на минуточку отклониться… влево?

Полицейский напыжился и спросил довольно строго и важно:

— Как это понимать?

— Ну так, чуточку влево от солидности, от авторитетности, от буквы закона? К примеру, у вас есть жена, дети. Вы идеальный муж, великолепный отец. Но, признайтесь, что вы не прочь украдкой глянуть на какую-нибудь красотку, оставаясь при этом идеальным мужем, примерным отцом. Вот так я понимаю невинное, лёгкое отклонение влево от буквы закона и условностей.

— Ну, пан профессор, это уже малость легкомысленно, хе-хе. «Украдкой глянуть на красотку…» При исполнении служебных обязанностей я не имею права вести легкомысленные разговоры. Но… если минуточку, так сказать, в частном порядке… Не пойму, право, как это серьёзные люди могут усесться на доске и играть в «вверх-вниз».

— Эта игра, уважаемый, не что иное, как своего рода упрощённое повторение того, с чем нам приходится сталкиваться в повседневной жизни: ведь мы, совсем как ка этих качелях, оказываемся то выше, то ниже. Эта игра даёт пищу для размышлений и отнюдь не аморальна, поскольку, возносясь вверх, я не предамся гордыне, ибо давно сказано: «кто возвысится, будет низринут», а очутившись внизу, не впаду в уныние, ибо «униженный да возвысится». Неужели, пан начальник, вы ни разу не побывали внизу, не спотыкались, когда вам подставляли ногу недруги? И всё-таки вы поднялись высоко, о чём свидетельствуют знаки различия на вашей фуражке и воротнике.

Полицейский помрачнел. И лишь спустя минуту заговорил снова:

— Да, это высшее звание, которого может достигнуть человек вроде меня. Но вскоре я ухожу в отставку. На пенсию. Отставка — это сплошное «вниз». Уже нет надежды на «вверх». Потом меня опустят в сырую землю, а это уж ниже некуда…

— Только потому, что вас опустят в могилу? Ах, полноте!.. Там будет покоиться лишь полицейский в солидном чине, а дух ваш воспарит ввысь и уподобится вот этому мотыльку, Он будет порхать, лёгкий, не обременённый даже квитанционной книжкой для взимания штрафов.

Полицейский взглянул на меня недоуменно, явно сбитый с толку. Приосанился и молвил:

— Я уже упоминал, что при исполнении служебных обязанностей запрещено вести легкомысленные разговоры.

Он снова учтиво взял под козырёк и присоединился к патрулю. Послышались шаги. Потом всё стихло.

Очевидно, вы уже не раз замечали, друзья, что я почти всегда стараюсь чем-нибудь утешать людей.

— Н-да… — отозвался судья, — превратить полицейского в мотылька… Ну на то вы и профессор Тутка, и, зная вас, никто этому особенно не подивится, Но удалось ли вам его утешить? Поверил ли он зам?

— Не поверил. Слишком долго он верил в совсем иные вещи. Но кто знает — быть может, вопреки неверию ещё в ту же самую ночь ему, уснувшему после обхода города, привиделось вдруг неоновое солнце — реклама прачечной или другого заведения — и он, не раздумывая, воспарил мотыльком навстречу светилу. Я заронил ему а душу этого мотылька, и уж он от этого не отделается.


Перевод М.Игнатова

О пчёлах и мёде

В кафе к столику друзей профессора Тутки подсел знакомый нотариус, человек ещё молодой и, как выяснилось из разговора, страстный пчеловод-любитель. В связи с этим судье вспомнилось, как, проезжая некогда в экипаже по деревне, он подвергся нападению пчёл; пчёлы покусали его, кучера и лошадь; судья потом пять дней пролежал в постели, и доктор сказал, что, если бы ещё десять-пятнадцать пчёл добралось до его тела, он вряд ли бы остался в живых. С тех пор судья недолюбливает пчёл.

— Извините, пан судья, но пчёлы не кусаются, — деликатно заметил пчеловод-любитель. — Они жалят.

Слово «жалят» он произнёс мягко, почти с нежностью.

— Ах жалят, жалят! — вскипел судья. — Знаю, что без зубов не укусишь, но ведь так издавна говорится, и каждому понятно. Вы выдумали слово «жалят» и других повторять заставляете. Так меня тогда мерзавки искусали, что едва выжил, а обязан, видите ли, говорить, что они, миленькие, жалили. Я всем им желал подохнуть.

Молодой пчеловод-любитель посидел ещё немного, но, казалось, слова «мерзавки искусали» были восприняты им как личное оскорбление. Вскоре он распрощался с честной компанией.

— Обиделся, — буркнул судья. — Пчела, по его мнению, не подыхает, а умирает. Собака — друг человека — подыхает, лошадь подыхает, недавно я потерял любимого попугайчика — тоже сказали: «подох», а пчела — умерла. А может, ещё деликатнее: «почила в бозе».

— Я не удивляюсь вам, господин судья, — заговорил профессор Тутка. — Часто после какого-нибудь происшествия y нас остаётся неприязнь к чему-либо, неприятный осадок, и мы носим в себе это всю жизнь. Разговор о пчёлах напомнил мне одну загородную прогулку.

Жарким июльским днём, проходя мимо какой-то пригородной усадьбы, я заметил возле дома несколько огромных деревьев, вероятно оставшихся от старинного парка. Мне захотелось присесть в тени этих великанов. Из дома вышел хозяин, великолепный, убелённый сединами старец, и я попросил разрешения передохнуть в его владениях. Он сказал: «Милости прошу».

Я уселся под липой, стоявшей среди других деревьев на небольшом пригорке, а хозяин направился несколько далее, на лужок, где пестрела дюжина разноцветных ульев. Мне понравился этот старец: величественный, прекрасный; если бы я был художником и создавал фреску на историческую тему, то непременно писал бы с него короля Пяста.

Я смотрел, как пчеловод хлопочет возле ульев, и прислушивался к жужжанию пчёл, собиравших над моей головой пыльцу с липового цвета. Это жужжание поэт назвал бы музыкой. Музыка была не слишком богатой, монотонной, но приятной. Какой-нибудь композитор смог бы её даже использовать и обогатить в произведении, написанном для смычковых инструментов.

Вспомнились мне и поэты, которые немало написали о пчёлах и мёде. Если бы собрать и выписать из древних и новейших изданий всё, что сказано о пчёлах, не знаю, можно ли было бы уместить всё это в нескольких толстых томах. Я подумал также о прославленном бельгийском поэте, который бросил писать о впечатлительных, предчувствующих близкую беду принцессах и принялся исследовать жизнь пчёл. Посвятил им немало великолепных строк, однако его упрекали в том, что дела насекомых он слишком тесно связал с делами людскими. А многое доказывает, что связывать не следует: человек думает, размышляет, может быть и непослушным и строптивым, тогда как насекомое бессознательно поддаётся различным стимулам, рефлексам и является их рабом.

Действительно, многое доказывает, что мир пчёл отличается от нашего и не следует связывать поведение насекомых с нашей психикой и мышлением. Ибо вот что я заметил: пчёлы садились на руки и даже на голову старого пчеловода, не причиняя ему ущерба. А ведь этот человек, присваивающий плоды чужого труда, согласно нашим понятиям, — типичный капиталист. Правда, он даёт пчёлам кров и даже подкармливает их, чтобы они, по его выражению, «не отощали», однако делает это исключительно ради прибыли. Довольно ловко у него получается и с этой подкормкой: мёд отнимает, а пчёлам даёт сахар из свекловицы, который в семь раз дешевле. И всё же они не бунтуют, не бастуют и не причиняют неприятностей капиталисту.

Но вот появляется в пролётке наш судья, муж справедливый, который ни одной пчелы не обидел, не эксплуатировал, а они, как мы слышали, немедленно кидаются на него, и, если бы ещё десять-пятнадцать пчёл добрались до его тела, юриспруденция была бы в трауре. Спрашивается, где же тут наше мышление, взгляды, чувство справедливости, совесть?

Итак, сидя под липой, я рассматривал пчелу в различных аспектах: почему эти насекомые пользуются огромной всеобщей симпатией — разумеется, исключая господина судью, о злоключениях которого я тогда не слышал. Несомненно, потому, что они полезны. И хотя за последние десятилетия многие якобы вредоносные животные, птицы, насекомые и даже бактерии были реабилитированы и не считаются нашими врагами, старью привязанности и антипатии к некоторым существам не исчезают.

Только ли полезность является причиной этой симпатии? Мне думается, что пчёлы ассоциируются в нашем воображении с погожим днём, солнцем, цветами и сладостью. Ибо сами они не столь уж сладостны: жестокие и беспощадные по отношению к трутням — которым, кстати, в нашей среде зачастую живётся недурно, — все пчёлы тем не менее почитают матку в отличие опять-таки от человеческой среды, где многие дочери изводят своих матерей, заставляют их готовить и нянчить внучат, а сами развлекаются. Следовательно, этот мир пчёл отличен от нашего, и естествоиспытатели правильно предостерегают от сопоставления его с нашим миром.

Однако трудно нам избавиться от этих сопоставлений; к примеру — раз уж речь о пчёлах — глядя на соты, мы не можем не восхищаться этим сооружением, хоть пчела и не является строителем в нашем понимании; не пользуется ни отвесом, ни так называемым ватерпасом, чтобы помочь себе в определении вертикальности и горизонтальности, не знает ни цифр, ни расчётов, не ведает, что такое кубист, а создаёт шестигранники; словом, строит, причём в современном стиле, экономно, целенаправленно.

И вообще, в нашей жизни мы постоянно сталкиваемся с сравнениями, параллелями и ассоциациями с миром животных, птиц, пресмыкающихся или насекомых. Часто, например, двое господ, разомлевших после пяти-шести рюмок, подсчитывают свои прожитые на белом свете сорок с чем-нибудь лет, приговаривают: «О чём толковать… мы уже старые клячи». Или же, беседуя о ближних, люди говорят: «Это не орёл»; а частенько попросту: «Свинья». У женщин они находят массу сходств с представителями животного мира, говорят ласково: «Мышка», «Кошечка». Порой выражаются изысканно: «Ночная бабочка». О молоденьких девушках отзываются добродушно: «Коза». Домовитая женщина, заботящаяся о своём потомстве, именуется «Наседкой», а для характеристики других пользуются такими заимствованными из зоологии выражениями, как: «Оса», «Выдра», «Змея».

Так сидел я под липой, то размышляя о том, о сём, то предаваясь глубоким раздумьям, подобно пантеисту, пытающемуся проникнуть в сокровенные тайны природы. Наконец, увидев, что великолепный старец направляется теперь ко мне, поднялся. Я поблагодарил его за то, что он разрешил мне отдохнуть под сенью дерев и наблюдать за его интересной работой. И спросил, не пожелает ли он уступить мне немного свежего мёда. Старец ответил, что мёд продаётся по цене масла: литр мёда стоит ровно столько, сколько килограмм масла. Я попросил пол-литра, заплатил, как за полкилограмма масла, банку с мёдом положил в портфель и направился восвояси, насыщенный красотами природы. Дома я поставил банку в шкаф и, не будучи большим любителем мёда, вскоре забыл о своей покупке.

Однажды утром меня посетил племянник, юный студент, находящийся проездом в нашем городе. Желая угостить его завтраком, я в поисках Съестного открыл шкаф и увидел банку с мёдом, приобретённую во время прогулки. Племянник мой специализировался по переработке овощей и плодов. Одним из предметов, которые он изучал, было товароведение.

Племянник посмотрел банку мёда на свет, налил на блюдце воды, затем взял из банки немного мёда и про. извёл примитивный домашний анализ. Юнец хотел показать, на что он способен. И он доказал мне, что мёд этот не чистый, а с большой примесью свекловичного сахара.

«Гм… — подумал я — свекловица тоже ценное растение. А добывает ли сладость из растений пчела или химик-технолог и преподносит нам в форме сахара, который мы затем видим на нашем столе, — это, собственно, безразлично. Правда, поэты предпочитают воспевать цветы, а не свекловицу и скорее отдают в своих стихах предпочтение пчеле, нежели технологу, но… не поэзией единой жив человек».

Так рассудил я, но несколько позже: ибо первые слова, адресованные мною великолепному, величественному старцу по ознакомлению с результатами анализа, были нижеследующими: «Ах ты старый жулик!»


Перевод М.Игнатова

Профессор Тутка и вор

Адвокат говорил о том, что во многих романах, пьесах и фильмах всякого рода уголовники изображаются джентльменами. За свою многолетнюю практику он встречал гораздо меньше таких типов, чем в книгах, в театре и на экране.

Судья согласился с адвокатом: и он в жизни встречал их куда меньше.

Нотариус вспомнил известных героев детских книжек, таких, как Ринальдо Ринальдини или наш Яносик. Они снискали всеобщую симпатию тем, что нападали на богатых, а бедняков оставляли в покое.

Доктор удивился, почему им симпатизировали: то, что они грабили богачей и не трогали тех, у кого нет ломаного гроша за душой, свидетельствует лишь о том, что у них была голова на плечах. Наличие головы на плечах ещё не повод для симпатии.

— Если уж зашла речь о жуликах, — сказал профессор Тутка, — то и я могу кое-что добавить. Я шёл поздним вечером по бульвару на набережной. Приятно прогуливаться, когда тепло, безлюдно, а огни фонарей отражаются в воде. Вдруг кто-то обратился ко мне, погруженному в раздумье:

— Не скажете ли, сударь, который час?

— Пожалуйста, — ответил я и взглянул на часы, — без четверти двенадцать.

Я ожидал, что спросивший скажет мне «благодарю» и пойдёт своей дорогой. Между тем он рассмеялся и воскликнул:

— Вы обескуражили меня, профессор Тутка! Помилуйте… в здешней округе каждому известно, что этот вопрос обычно означает предложение расстаться со своими часами. Я дам вам совет: выбирайте-ка лучше другие места для ваших ночных прогулок. А услыхав подобный вопрос — бейте, если есть сила, или удирайте, если умеете хорошо бегать; если же у вас слабый кулак и хилые ноги — ничего не поделаешь, придётся отдать часы.

— Я не умею бить и удирать. Должен ли я отдать вам часы?

— Нет. Меня разоружили ваша крайняя доверчивость и отсутствие малейшего страха. Попросту говоря, меня подкупила ваша наивность.

«Гм… — подумал я. — Любопытный грабитель: не только не отнимает часы, но ещё даёт полезные советы». Меня заинтересовал этот тип, и я предложил:

— Может, ради такого случая выпьем где-нибудь по рюмочке и немного побеседуем?

— Весьма охотно.

— Только я не знаю ни одного ресторана в здешней округе.

— Я знаю. Покажу.

Мы вошли в какой-то невзрачный кабачок. Наше появление, очевидно, возбудило любопытство собравшейся там публики, ибо многоголосый гомон притих, и все взоры обратились к нам. Но это продолжалось считанные секунды, и все снова принялись есть и разговаривать. Вообще, несмотря на то, что здесь распивали водку и присутствовало несколько девиц, все вели себя благопристойно. Однако у меня сложилось впечатление, что это наш приход повлиял на поведение собравшихся.

Мы выпивали и беседовали. Выпили изрядно, и разговор наш становился всё приятнее. И наконец сделался прямо-таки дружеским: выслушав невинный анекдот о прекрасном поле, мой собеседник разразился смехом, вскочил со стула и, воскликнув: «Позволь обнять тебя!» — заключил меня в объятия и назвал «старым негодяем».

Я счёл, что, несмотря на столь сердечную атмосферу, лучше будет расплатиться и покинуть ресторан. Кивнул кельнеру и попросил счёт. Кельнер поклонился и степенно произнёс:

— Уже заплачено.

— Как это? — спросил я удивлённо.

— Не морочьте себе голову, — сказал мой собеседник. — Вы попали в наш район, в наше заведение. Мы тут хозяева и желаем вас угостить.

Искренне удивлённый столь неожиданным финалом, я направился к выходу. Провожал меня мой гостеприимный хозяин. В дверях он спросил:

— Который час?

Я машинально потянулся за часами, но их не было.

— Гм, грустная история, — озабоченно произнёс он. — А есть ли деньги на такси? Советую ехать отсюда на машине.

Я потянулся к кошельку — не было и кошелька. Спустя минуту мой собеседник вручил мне мои часы, потом кошелёк и похлопал по плечу.

Дорогие друзья! Размышляя об этом приключении, я не пользовался определением «вор-джентльмен», Может, потому, что мне пришло в голову иное определение. Основываясь на своих наблюдениях и на последующем их анализе, я пришёл к выводу, что это был «вор-фигляр», человек уже достаточно пожилой и, как я предполагаю, судя по явному уважению, с которым к нему относились в ресторане, возможно, старейшина этой братии или какой-либо иной крупный авторитет; такой человек уже мог «позволить себе» что-либо: позволить шутку, красивый жест. И безусловно, в тот вечер мой собеседник, как и я, просто прогуливался, ибо нельзя допустить, чтобы он таким образом грабил, то есть спрашивал «сколько времени», а потом вырывал часы. Нет, так поступает мелкое жульё, но не профессиональные воры. Из разговора с мим, хоть он и был со мною очень мил, я заключил, что мой собеседник — это явно чувствовалось — недооценивает интеллектуалистов. Не испытывает к ним враждебности, но и недооценивает. Скажем, какой-нибудь профессор, поэт или что-то в подобном роде может даже существовать на этой земле, но земля, собственно, и без них обойдётся. Примерно такой вывод напрашивался из его слов. Кроме добродушной недооценки интеллектуалистов, я чувствовал ещё, что человеку этому хочется продемонстрировать некое превосходство надо мной, некое преимущество: дружески обнимая меня и произнося проникновенные слова, как было упомянуто выше, он обчистил мои карманы так ловко, что я этого не заметил. Пусть попробует это сделать с таким же блеском какой-нибудь там интеллектуалист!


Перевод М.Игнатова

Приключение в коридоре

Нотариус рассказал о досадном переплёте, в который он попал однажды вечером на лестнице из-за вывинченной кем-то лампочки. Профессор Тутка тоже угодил некогда в неприятную историю и по той же самой причине, только не на лестнице, а в тёмном коридоре. Он поведал, как это произошло.

«Я направлялся с визитом к знакомому. Он жил на этаже, который называли холостяцким: длинный коридор и вереница дверей, словно в гостинице. Я побывал уже там однажды и помнил, что мой знакомый живёт в пятнадцатой квартире, третья или четвёртая дверь от конца коридора. Номера разглядеть было невозможно, поскольку лампочка на потолке не горела. Не вполне уверенный, что именно за этой дверью живёт мой знакомый, я решил тихонько постучать; если отзовётся он — значит, это его квартира, а если услышу чужой голос, то, естественно, — не его. Я даже готов был услышать вопрос, заданный, как это часто случается, в довольно резком тоне: «Кто там?» Между тем услыхал весьма приятный женский голос и вопрос, словно бы игривый и нежный: «А кто там?»

Я хотел самым учтивым образом извиниться и спросить, где живёт мой приятель. Но не успел: вдруг выскочила какая-то фигура, доселе таившаяся во мраке коридора, огрела меня тростью по плечу, и хриплый голос возвестил: «А, попался!» — «Кто попался?» — возмущённо спросил я, готовый защищаться своим зонтиком.

Напавший потерял на минуту дар речи, а по прошествии этой минуты сказал:

— Простите великодушно… Произошло досадное недоразумение… Извините меня…

— И мне думается, что это ошибка, — ответил я, — для вас только досадная, для меня же — весьма ощутимая.

— О, понимаю, вы ошиблись и постучали не в ту дверь. А я принял вас из-за темноты и по близоруко-кости за того, кого подкарауливал.

— И вы бросились на него столь коварно из темноты.

— Бросился. Я был убеждён, что этот негодяй постучался к моей жене.

— Ему нельзя стучаться к вашей жене?

— Нет.

— Не собирался ли он… — тут мне пришло на память несколько слов, я выбрал из них библейские, — не собирался ли он свершить прелюбодеяние?

— Да.

— Гм… в таком случае ваш поступок в известной мере оправдан. Только, к сожалению, вы не подумали о том, что в темноте да ещё при слабом зрении не стреляют по мишеням.

Я направился к освещённой лестнице. Мужчина последовал за мной. Теперь, при свете, я увидел невзрачного человечка. Он не был грозен с виду: смиренный, подавленный.

— Сударь, — сказал он, — ещё раз прошу извинить меня. Вы должны понять. Время от времени я выезжаю по делам службы, и тогда этот бандит, этот проходимец, пользуется моим отсутствием. Сегодня я сказал жене, что уезжаю, но не поехал… И решил подождать, укрывшись за сундуком.

— И вывинтили лампочку, чтобы было темно?

— Да, вывинтил. Признаюсь.

— И вы не подумали о том, что кто-либо, разыскивающий дверь своего знакомого, мог ошибиться и постучать к вашей жене?

— Не подумал.

Человек этот выглядел таким несчастным, в глазах его сверкали слёзы — и негодование моё заметно улеглось.

— Ну, — сказал я, — ничего не поделаешь… Будем считать, что я только жертва ошибки. Прощайте.

Мне было уже не до визитов, я вышел на улицу и, благо — приближалось время, когда мы обычно встречаемся с вами, господа, — направился в кафе.

Тогда я не рассказал вам об этом случае. Человек битый неохотно делится своими злоключениями. Куда охотнее похваляется тот, кто побил кого-нибудь. Но теперь, спустя много лет, могу рассказать. Когда я, распрощавшись с вами, шёл по улице домой, мысли мои снова обратились к этому нечаянному происшествию.

Ревность… Я знал её по собственному опыту и по литературе. Романисты часто говорят о ревности в своих книгах, драматурги — в своих пьесах. И вспомнился мне старик из одного известного романа, который поджёг свой собственный овин — убежище влюблённых, а сам стал у входа с вилами, чтобы соответствующем образом расправиться с любовником жены. И тут мелькнула мысль, что, как бы там ни было, я оказался в лучшем положении, ибо в руках ревнивца была всего-навсего трость. А вот если бы он бросился на меня с вилами, дело приняло бы совершенно иной оборот. И немного погодя я даже пожалел беднягу. Он страдал. Говорят, что страдания душевные гораздо тяжелее страданий физических. Правда, и я испытывал боль, но тот человек страдал сильнее. И пришло мне в голову высказывание: «Понять — это значит простить». Не знаю, кто первый высказался таким образом. Подобная мысль могла возникнуть лишь у человека цивилизованного, тот, кто придал ей лапидарную форму, несомненно, был писателем; я же в данный момент был тем, кто слова эти с благоговением повторил. Итак, я уже не питаю к тебе претензий, несчастный человек…

Вернувшись домой, я подошёл к зеркалу в ванной. Снял рубашку и увидал большой синяк на плече. Поднял руку — о, какая боль! И в тот же миг мои тёплые чувства к человеку с тростью заметно остыли. Ибо трудно, господа, прощать кого-либо, когда тебе больно.

Но по истечении некоторого времени я снова подумал: «Понять — это значит простить». И даже возгордился тем, что вопреки боли могу занять благородную позицию. Опять поднял руку: заболело ещё пуще, я даже охнул; вот так попотчевал меня прохвост!

Слова эти не были изысканными — признаюсь. Но бывает, что и вполне изысканный человек, ощутив внезапную боль или во гневе, прибегает порой и к более крепким выражениям. Особенно если он один и может быть совершенно откровенным. И, несмотря на боль, я ещё раз повторил: «Понять — это значит простить». И снова преисполнился гордости и благородства.

Я предался размышлениям. Судьбу, случай называют слепыми. Я бы добавил, что они к тому же лишены смысла, нельзя также ждать от судьбы или случая справедливости. Ибо, например, тот, кто стучался к чужой жене, срывал потом цветы удовольствий; я же получил не удовольствие, а удар тростью. Какая несправедливость! Но вопреки этим мыслям я снова повторил про себя: «Понять — это значит простить».

Только возникла у меня небольшая оговорка: «Жаль всё-таки, — подумал я, — что и другая сторона не рассуждает подобным образом; если бы этот человек понял свою жену, у меня бы не было синяка на плече».


Перевод М.Игнатова

Загрузка...