Научи меня ненавидеть

Пролог.

Эпизод первый, многолетней давности.

Ненавидеть легко.

Это даже приятно. Мама говорила мне, что нужно уметь прощать. Оставаться друзьями. Уметь любить. Боже, какие глупости.

Но мне двенадцать. Я стою в большой комнате, полной людей. Я здесь лишний, мне не хочется быть здесь. Что значит – оставаться друзьями? Как можно быть другом человеку, который вдруг решил, что ты ему больше не нужен? Вот раньше был нужен, а сейчас бац, и нет.

Но ненавидеть отца, который вдруг понял, что ему нужна другая семья, не получается. Мне только двенадцать,  я, как щенок, готов ластиться к хозяину за один лишь только взгляд. Но в мои двенадцать во мне столько обиды и уязвленной гордости, что все, на что мне хватает сил, это ненавидеть ее. Девочку, которая теперь будет ребёнком моего отца вместо меня. Смотрю на огромный голубой бант на её голове – надо же придумать такое. На распахнутые светлые глаза под светлой чёлкой. Несуразно красный, слишком большой для её лица рот. Он мешал обозвать её серой мышью. Смотрю, а внутри кипит злость и глухая обида.

– Сынок, не стоит убивать девочку взглядом, – говорит мама и отправляет в рот оливку. – Мне уже её жалко. В конце концов, вас же никто не заставляет дружить. 

Маме всех жалко. Кроме себя и меня. Я возвращаюсь взглядом к девочке.
Между нами толпа празднично одетых человек. Папа смеётся. От того, что он счастлив, мне становится ещё обиднее, сейчас мне хочется, чтобы плохо было всем. Между нами стол, уставленный сотней разных закусок. Каждая из них встала бы камнем в моём горле.  Девочка встаёт со стула, чинно одергивает дурацкое пушистое платье. Улыбается папе, моему папе, большой рот растягивается в улыбке. Улыбка тоже идиотская. Проходит мимо меня, я поджимаю ноги, чтобы меня не коснулись воланы её платья. Пушистая голубая волна из хрустящей ткани все же касается моих колен с легким шелестом. Я невольно поднимаю взгляд и встречаюсь с ней глазами. Мимолетно, девочка сразу же прерывает контакт. Выходит в коридор.

Что-то гадкое, неподвластное мне, толкает меня изнутри, заставляет встать и идти за ней. Я ловлю настороженный взгляд матери, она предупреждает меня не лишковать. Пофиг. Мне уже все равно.

Девочка стоит на кухне. Видимо вызвалась помочь, она же ко всем подлизывается. В её руках ваза, она набирает в неё воду. Бабушке подарили цветы, у бабушки юбилей. Я прекрасно знаю, что это любимая бабушкина ваза, невысокая, кругленькая как горшок, глиняная, в узорах.  Я стою и смотрю на девочку сверху вниз. Я такой высокий по сравнению с ней. Интересно, сколько ей лет? Малявка. Она испугана. Хочет обойти меня, но боится протиснуться мимо в узких дверях.

– Пропусти меня, – просит она, а её голос дрожит. Знаете, мне нравится её пугать.

– Ты мерзкая, – говорю я ей. – Как мышь белая, лабораторная. Отвратительная.

Её глаза распахиваются. Я чётко вижу каждую темную крапинку радужки. Глаза у неё странные. До жути светлые, а вокруг тёмный ободок.

То, тёмное внутри меня, никуда не делось. Оно толкает меня совершить то, на что я ранее бы не осмелился. Я прислушиваюсь к шуму из комнаты. Многоголосый говор, музыка, смех. Они не услышат. Отбираю у неё вазу, она цепляется за неё тонкими пальчиками, но девочка такая слабая по сравнению со мной. Поднимаю выше и роняю. И отступаю назад, чтобы не промочить брюки. Ваза раскалывается на две некрасивые половинки, мерцающие мокрыми боками.  Они смотрят на меня словно два глаза, в этом взгляде читается укор.

– Иди, можешь рассказать всем. Но бабушка тебе не поверит. Она-то знает, что ты поддельная. Не настоящая, не наша.

В серых глазах блестят готовые вот-вот пролиться слёзы. Одна слезинка, самая непокорная выскальзывает, скатывается вниз, оставляя за собой солёную дорожку. То, тёмное и непонятное, в самой глубине меня ликует. Я хочу, чтоб она плакала. Хочу, чтоб ей было больно. И самое невероятное, что мне будет хотеться этого и через долбаную кучу лет.

Эпизод второй, почти такой же стародавний.

Больше всего я сейчас ненавижу Маринку. Именно из-за неё я здесь. Еще я ненавижу себя, свою глупость и безрассудство. И самую капельку свою маму за то, что она считала меня такой умной и слишком много позволяла. Да, обычно это здорово. Но не сейчас.

Я буквально чувствую его взгляд. Спиной. Затылком. Лопатками. Да даже ягодицами. Я чувствую, как он сначала лениво проходится по моей голове, с которой свисает не меньше сотни косичек, перевитых разноцветными нитками. А потом по татуировке. Той, что начинается на спине и, сужаясь, тонкой струйкой ныряет как раз промеж моих ягодиц. Туда же ныряет и его презрительный взгляд. 
Я лежу на животе и прячу лицо в пушистое полотенце. Солнце даже не светит, оно жарит, кажется, вот-вот зашипит, слезая, моя кожа. Да ещё и ОН смотрит. Но я терплю. Несмотря на то, что хочется замотаться в это полотенце, спрятаться, и крикнуть ему – эта татуировка не настоящая! Она сойдёт к сентябрю! И вообще,  мне уже шестнадцать, да и мама мне разрешила, и папа. Твой папа! Не нужно смотреть на меня, как на малолетнюю шлюху! Но я лежу и терплю. И усиленно делаю вид, что мне пофиг. Мне все равно. Пусть разглядывает презрительно, как вокзальную попрошайку, пусть поджимает брезгливо губы, пусть даже называет лабораторной мышью. Я выше этого. Я умнее. Я смогу. Выбора нет, если только с ума сойти.

– Пойдём купаться? – спрашивает Маринка.

– Здесь? – киваю я на речку, в которой в самом широком месте и пары десятков метров не наберётся. – С лягушками?

– С лягушками, – смеётся Марина, вскакивает с полотенца и босиком, по колкой гальке бежит к воде.

Я кривлю душой. На самом-то деле я и в лужу бы залезла, только бы избежать этого взгляда. Встаю, сбрасываю бейсболку, чтобы не утопить. Не выдерживаю и оборачиваюсь. И заливаюсь краской. От стыда. Потому что НИКТО на меня не смотрит. Он лежит, положив голову на колени девушке, которую я даже не знаю. Она перебирает его волосы, в другой её руке банка пива. Ему все равно. А я-то навоображала. Щеки горят, я вбегаю воду с разбега, ныряю, так глубоко, что вижу дно с россыпью мелких камней на нем. Вода мутная, чуть зеленоватая. И неожиданно холодная.  Я выныриваю и жадно вдыхаю воздух. Холодно, но на берег не хочется.

Глава первая.

Она.

Весна была отвратительной. Серые, поникшие уже сугробы обнажили всю гадость, что скопилась в них за зиму. Я стала думать, что ненавижу собак. Нет, они весьма милы, особенно, если на поводке у хозяина. Но бог мой, складывается впечатление, что за зиму они загадили весь мир.

А самое хреновое – такая же гадость творилась у меня в душе. Серость, гадость и дерьмо. И я сама бежала обратно к мамочке, поджав хвостик. Да, как собачка, которых я этой весной ненавижу. Мама, словно почувствовав, что я о ней вспомнила, тут же дала о себе знать. Завибрировал на соседнем сидении телефон. Я вздохнула, но трубку взяла.

– Да, мам?

– Дочь, ты когда приедешь?

– Я же сказала, мамуль, дня через три. Решу последние дела и приеду.

– Ты просто знай, что я жду тебя.

– Я знаю мам, спасибо, – и, подумав, добавила: – Я люблю тебя.

Так я лгала своей маме. Нет, вовсе не в том, что я люблю её. Просто родной город, вот он, уже начинался. А у меня нет сил ехать к родным, видеть жалость в их глазах. Я же, блин, гордая. А ещё самодостаточная, сильная и почти независимая. Но эти три дня будут мои. Буду зализывать раны и лелеять уязвленное самолюбие в гордом одиночестве.

У дороги показался длинный и унылый супермаркет, я заехала на стоянку. Душевные раны аппетита не отменяли. По крайней мере, у меня. Вскоре я уже бродила по торговому залу, закидывая в тележку все, на что падал взгляд. У витрины с алкоголем остановилась и задумалась. Насколько глубоки мои раны? Подумала. Положила в тележку бутылку виски.

– А не кажется ли тебе, дорогая, что твои раны гораздо глубже? – я поразмышляла ещё и присовокупила к имеющейся бутылке ещё одну.– Так-то лучше.

Настроение не поднялось, нет. Но стало как-то легче. Вот напьюсь вдрабадан, а потом наступит такое адское похмелье, что все мои прежние проблемы покажутся цветочками. Как говорится, выбью клин клином. 

Настроение не поднялось даже тогда, когда я увидела Маринку, стоявшую возле моего автомобиля и разглядывавшую его грязные бока с сомнением во взоре.

– Ты что, из тайги прямиком?

– Из ада, Марин, прямиком.

Я обняла её, уткнулась носом в пушистый мех её капюшона. В глазах защипало от непролитых слез. Рано плакать, тряпка, терпи. Поморгала, слёзы, слава богам, унялись. Не хватало ещё стоять и плакать на этой грязной заплеванной стоянке.

– Привезла ключи?

– Конечно, – она передала мне связку. – Хочешь, я с тобой поеду? Там же глушь такая. Это летом хорошо, а сейчас…Что ты там делать будешь?

– Приходить в себя. Спасибо, но я хочу побыть одна.

– Как знаешь.

Я поцеловала её в едва пахнущую пудрой щеку и закинула пакеты на заднее сидение.

– Пока, Марин. Скоро увидимся.

Уехала, а она так и осталась стоять. Высокая, тонкая, в меховой курточке и ярко алом платке на тёмных волосах. Красивая, верная. Единственная подруга. Слёзы, глупые, несвоевременные, вновь запросились наружу.

– Назад, немедленно, – приказала я. – Ещё чуть-чуть.

Дорога вновь повернула в сторону от города. Ещё немного, и вдоль неё потянулся лес. Тоже унылый, тёмный. Сквозь голые ветки просвечивало пасмурное небо. Дорогу я знала хорошо, спасибо счастливому детству, и безошибочно свернула на проселочную дорогу без указателей. Маринка сказала – дорогу чистили раз в неделю. Не обманула. Машинка порой пробуксовывала, но исправно везла меня вперёд, в глушь, к уединению. Солнце, которое и так едва-едва пробивалось сквозь плотный слой туч, клонилось к горизонту. Дорога еле угадывалась в наступающих сумерках.

Камышка – небольшая речушка, в которой мы когда-то с удовольствием плескались, все ещё покрыта льдом. Через неё низкий бревенчатый мост без перил, папа сам его делал, пригласив плотников. Папы нет несколько лет уже как, а мост стоит… Автомобиль слегка подпрыгивал, перебираясь через бревна, чуть выступающие из настила. 

Все, забраться на пригорок – и вот он дом, моё уединение, берлога, в которой можно зализать раны, свернуться калачиком и поскулить в своё удовольствие. Но эти последние метры машина визжала шинами, они проворачивались в подтаявшем снегу, увязая все глубже. Вскоре я поняла, что застряла окончательно и бесповоротно.

– Приехала, – констатировала я факт и заглушила мотор.

Темнота сгущалась, вдобавок ко всему зарядил первый в этом году дождь. Нудный, наверняка промозгло холодный. Выходить и проверять не хотелось. Я потянулась назад, нашарила в пакете бутылку, открыла, отхлебнула прямо из неё. Рот, затем горло обожгло, я поперхнулась, чувствуя, как по животу разливается тепло. Откинула голову, закрыла глаза. Теперь можно жалеть себя и не думать, что кто-то увидит, не ловить в чужих глазах жалость. Я ненавижу, когда меня жалеют. Ещё один глоток, и можно поплакать. Открыла бардачок, где, как я помнила, лежала пачка сигарет Антона. Я возила её с собой все эти дни, бог знает зачем, может, воображала, что Антон где-то рядом? Просто вышел на минутку, сейчас вернётся с букетом цветов, он любил сюрпризы, любил дарить цветы часто, без повода. Мазохистка я. Пачка лежала там же, куда ей деться? Неловкими, негнущимися пальцами, едва не сломав, достала сигарету, прикурила. Зажигалки не было, зато были спички. Они так красиво горели, что я сожгла пять штук подряд. Сигаретный дым был горьким, невкусным. Но я же мазохистка и поэтому упрямо продолжала его вдыхать. Дым приносил не меньшее опьянение, чем виски. Хотелось плакать. Так, как никогда за последние дни. Но гадкие слёзы, которые пугали меня своим несвоевременным появлением, сейчас упрямо не хотели течь. 

– Нет, ну что за жизнь такая поганая? – спросила я сама у себя. Ответа не нашлось. 

Глава вторая.

Она.

Было холодно. Чертовски, непривычно холодно. Я вытянула руку к соседней подушке, привычно ища Антона. Но рука повисла над пустотой – вместо двуспальной любимой постели лишь узкая кушетка. А сама кроватка осталась далеко-далеко в прошлом, и на ней спит сейчас Антон, и возможно даже не один. Я стиснула зубы и выругалась. Сколько ночей должно пройти, чтобы я, проснувшись, не вспоминала своего мужа? Бывшего мужа…

В высокое окно без штор просачивается серый утренний рассвет. Комната обставлена по-спартански, раньше её только в крайних случаях использовали. Минимум мебели, поблекшие обои на стенах – когда-то, много лет назад, на них были золотистые узоры. Пыль, пустота, да горшок с засохшей геранью на подоконнике.  Я встала и поморщилась: спала одетой, ладно хоть сапоги с курткой сняла. Подошла к мутному, в разводах окну, зачем-то оторвала листик цветка, растерла его между пальцами в сухую серую пыль, которая по прежнему терпко пахла. Пахла моим детством. Когда я впервые приехала на эту дачу, пышный куст герани стоял на каждом подоконнике. А теперь вот…

О прошлом вспоминать не стоило. В прошлом эта дача была неразрывно связана для меня с Русланом. Наши матери носились с сумасшедшей идеей фикс, что можно сделать вид, что все остались семьёй, несмотря на развод его родителей. Ха, какая наивность. Чаще всего мы пересекались именно здесь. Я застонала и спрятала лицо в пахнущих геранью ладонях. Навалился вчерашний вечер: кошмарный, убийственный. Алкоголь в моей крови, Барбос, который Бублик, Руслан… Вчерашняя вспышка смелости кончилась до обидного скоро, я просто сбежала и заперлась в первой же попавшейся мне комнате. Упала на кушетку, борясь с головокружением и тошнотой, и все думала, думала о том, что Руслан сейчас где-то рядом, в этом же старом доме, и от этого было жутко. Сейчас, когда опьянение позади, мой нелепый детский страх поборен, но оставаться здесь? Увольте. 

У двери сиротливо стояли мои сапоги, через спинку стула переброшена куртка. И то, и другое - отвратительно сырое и холодное. Я натянула их на себя, морщась и проклиная идиотскую идею напиться в одиночестве на краю света. Открыла дверь. Тёмный коридор тих. С трудом убедила себя, что никто меня не сожрет, если я выпью чая или кофе.  Поставила чайник на плиту, достала кружку с отбитой ручкой. Кружку я тоже помнила с детства.

На кухню вошёл Бублик. Плюхнулся на толстую задницу у моих ног, посмотрел на меня требовательно снизу вверх.

– Шоколадки кончились, – развела я виновато руками. Песик тявкнул. – Тихо, разбудишь Синюю Бороду!

Пёс был понятливым. Я налила себе чая, воспользовавшись запасами Руслана, и скормила его собаке его же печенюшку. В голове ещё немного звенело от выпитого вчера виски, но в целом я чувствовала себя неплохо, вот что значит предаваться порокам на свежем воздухе.  Вышла в сени, нашла лопату. Бублик шел за мной следом. 

– Ну пошли, – сказала я ему. – Откопаем мою машину. Там ещё вкусности есть.

Колёса увязли порядком. Я не освободила даже одно, а устала так, словно фуру с цементом разгрузила. Сейчас, при свете дня, дом отсюда было хорошо видно, и я косилась на него взглядом поминутно, боясь появления Руслана, и зная, что этого не избежать. Пёс бегал вокруг машины, я откидывала лопатой мокрый и тяжёлый снег, время шло. 

Руслан вышел из дома тогда, когда я перешла уже ко второму колесу. Уселся на веранде с банкой пива. Алкоголик, полудня нет, а он уже пьёт. Я довольно хмыкнула, мне нравилось видеть, что он ничем не лучше, а быть может даже хуже меня. Я осталась без мужа? А Руслан вон, мало того, что одинок, так ещё и алкоголик. От собственной вредности мне стало смешно, я фыркнула, привлекая этим внимание Бублика. Он вывалился из кустов и тявкнул. Руслан свистнул собаку с крыльца, но остался проигнорирован. Вот так, ты даже своей собаке не нужен. 

Я извлекла из пакетов банку растворимого кофе и упаковку маффинов. Руки, непривычные к тяжелому физическому труду ныли, мне требовался перерыв. Я - хозяйка этого дома на пятьдесят долбанных процентов, сказала себя я, шагая на пригорок. Имею не меньшее право чем он находиться здесь. И все равно чувствовала себя испуганной восьмилетней девочкой, и это меня бесило. Я в двадцать один год уехала в другой город, выжила, построила с нуля карьеру, я состоялась. Пусть и накрылась медным тазом моя жизнь, я знаю, что не должна его бояться. Взрослая женщина, не ребёнок. Руслан сидел на веранде в плетеном кресле качалке, вытянув вперёд длинные ноги в потертых джинсах. Через ноги мне пришлось бы перешагнуть. Он специально это? На мгновение я впала в панику, но взяла себя в руки и перешагнула. Это было до смешного просто. Бросила взгляд на банку в его руках – нулевка. Ну вот, он ещё и не алкоголик. Впрочем, какой нормальный мужик сидит утром в компании своей собаки и пьёт безалкогольное пиво? Слабак.

Я готова была выдумать миллион различных причин по которым Руслан был хуже меня, хуже Антона, хуже всех остальных людей. Чайник закипал так медленно, что я успела съесть три маффина, умыться и известись в ожидании. А когда налила кофе, пришёл он. Я не смотрела на него, мне было стыдно за вчерашнюю пьяную вспышку агрессии, и одновременно я понимала – если скажет хоть слово в мой адрес, снова взорвусь. Поэтому пила кофе и молчала. Кофе был горьким и невкусным, зато горячим.

– Камышка разлилась.

Я так привыкла к нашему молчанию, что от звука его голоса вздрогнула и едва не поперхнулась кофе. Подняла на него взгляд. Стоит в дверях, руки в карманах джинс, щетина двухдневная на лице. Глаза привычно чёрные, как сама ночь.

– И что? – с вызовом спросила я.

– Мост затопило. Пока не сильно, но к вечеру будет ещё больше воды.

– Я с тобой здесь сидеть не буду! – вспылила я.

Глава третья.

  Я проснулась, но ещё несколько минут пролежала, прислушиваясь и боясь открывать глаза. Тишина. Треск дров в печке, значит, Руслан был здесь, причём недавно. Быть может и сейчас он тут? Тёплое, чуть колкое в ногах – бок Бублика. Я в белье, которое уже успело высохнуть, мне невыносимо жарко под пледом и одеялом. Лежу и стараюсь не вспоминать о том, как Руслан меня вчера раздевал. Свою ногу в его ладонях. В горячих мужских ладонях. Нет, не думать об этом, иначе можно мозгами тронуться. Наконец, решившись, открыла глаза: Бублик, я, печка. Все. Вполне ожидаемо.

   Через спинку дивана, на котором я спала, перекинут длинный халат. Папин. Я надела его, ткань, после моего жаркого кокона из одеял, казалась прохладной, по коже пробежала дрожь. Поежилась. Вдруг показалось, что халат до сих пор пахнет папой. Таким родным, несмотря на то, что родным он мне не был. Единственным. Он так легко смог принять ребёнка любимой женщины, так естественно. Вообще, Руслану повезло с родителями. Сколько раз я мечтала о том, чтобы его папа был и моим тоже? Он предлагал меня удочерить, а мама отказалась, почему, интересно? 

   И вообще, как у таких замечательных людей мог родиться такой сноб? 

   Бублик спрыгнул с дивана, заслышав мою возню. Песочного света, с рыжими подпалинами толстый пёс. Откуда он у Руслана? Они же так не подходят друг другу. Категорически не подходят. 

- Пойдём завтракать? Или обедать? Как измеряется время в этой глуши?

  За окнами было светло – это единственное, что я могла понять. В желудке недовольно заурчало. Все моё тело ныло. Полдня с лопатой в руках, потом купание в ледяной воде. Бублик требовательность гавкнул, отвлекая от ненужных мыслей.

- Ты прав, мой милый. Сначала поедим, потом пострадаем.

   В коридоре было темно и прохладно. На кухне небольшой кучкой на полу лежали мои мокрые вещи. Я подняла их и, расправив, повесила на батарею. Надеюсь, что все же смогу вернуться в город в ближайшие дни.

   Чайник тихо посвистывал, а я сидела, смотрела на выщербленное блюдце с печеньем и думала. Думала о себе. Я и так смирила в себе всю гордость, понуждая вернуться в родной город. Я знала, что просто не смогу жить там, где Антон со своей…любовницей. У нас все было общим - жильё, работа, друзья. Как делить, не нанося друг другу кровавых ран? Нет, кто-то должен уйти. Мне это сделать легче, ведь у меня была жизнь до. 

   Я подумала, ведь единственное, что у меня осталось от прошлого – это автомобиль, который ржавеет где-то на заиленном речном дне. А вместе с ним мои документы, мои деньги, мой телефон, в конце концов. О гордости больше и речи нет, её нужно просто засунуть в задницу, и возвращаться под отчий кров пешком. Навернулись слёзы. Горькие, обидные. Я не позволила им течь, вытерла тыльной стороной ладони. Я не хочу, чтобы Руслан видел меня плачущей, меня и так бросает из крайности в крайность.

    Я налила себе чаю, а в блюдце, стоящее на полу, молока. У меня не было собаки, я не знаю, что они едят. Но в голове ярко всплыли стойкие воспоминания из детства – толстый щенок, лакающий из блюдца молоко. Интересно, где и когда я это видела? Бублик от молока не отказался. Мне начинало казаться, что он всеяден. 

   Взяла свой чай и вышла на улицу. Снег таял просто стремительно. Там, где вчера ещё серели сугробы, сейчас показалась мокрая чёрная земля. Над ней едва-едва явился парок. Небо было чистым, пронзительно голубым, таким, каким бывает, наверное, только весной. С него потоками лился яркий солнечный свет, не щадя прогоняющий с земли остатки зимы. По небу тянулся косяк птиц. Длинный, почти идеальной формы. Я представила, сколько дней они летели вот так, чтобы как я вернуться к истокам, и почувствовала, как на глаза снова наворачиваются непрошеные слёзы. 

   Косяк уже скрылся за лесистыми горизонтом, когда на небе появилась отставшая птица. Она летела, тяжело махая крыльями и истошно крякая, но её никто не ждал. И мне вдруг так остро, до боли стало жалко эту уставшую, всеми брошенную утку, что захотелось вдруг пожалеть её, забрать домой, показать, что она хоть кому-то нужна… Глупое, смешное желание. Во-первых, этой утке я на фиг не сдалась. А во-вторых, у меня и дома теперь настоящего нет.

   Пёс выскочил из дома. Интересно все же, который час? Где его хозяин? Мирно спит? Или также выжидает, избегая моего общества, боясь моих истерик? Чай был допит, кружка отставлена в сторону. Домой идти не хотелось - не хотелось вообще никуда идти. От реки долетел резкий, неожиданный в деревенской тиши звук – автомобильный клаксон. Я побежала вниз, увязая тапочками в грязи, и даже не думая о том, как буду выглядеть со стороны. Сбежала и выдохнула – Маринка. Стоит на том берегу реки, смеётся.

- Сейчас тебя спасать будем! – прокричала довольная подружка.

  Через каких то сорок минут я уже была переправлена на другой берег стараниями жителей местной деревни.

- Как ты догадалась?

- Сергей сказал, что Руслан здесь. Вот я и поехала, - Маринка пожала плечами.
 

 На мне были надеты разномастные тряпки, которые мама годами свозила на дачу, ещё тогда, когда папа жив был. Джинсы, которые я носила ещё в десятом классе, растянутый свитер, резиновые сапоги. Но я счастлива, так наверное чувствуют себя арестанты, покидая места заключения.

- А Руслан? - вдруг спросила Маринка, сбивая мой боевой настрой.
 

 Я обернулась. Руслан стоял наверху, на пригорке, и к нам не спешил. Мне вдруг стало жаль его, жаль всех тех слов, что я ему наговорила. Но они копились во мне столько лет, что имели право быть сказанными. Я отвернулась от лицезрения физиономии Руслана и пожала плечами.

Глава четвёртая. Эпизод многолетней давности, или как оно все было на самом деле.

Тонко звенели комары. Летняя ночь, накрывшая город после длинного знойного дня, была неожиданно зябкой. Я шёл по проспекту, широко чеканя шаг. Сила бурлила внутри меня. Я чувствовал себя победителем. Не только на спортивном поприще. По жизни вообще. К примеру, мне казалось, что стоит лишь пальцем поманить девушку – и она моя. К слову, чаще всего так и происходило.
Сегодня я был несколько потерян. Лишь несколько часов, как сошёл с поезда. Победа, которую я хотел бросить отцу в лицо, пылилась забытой – лишь вернувшись, я узнал, что он уехал в отпуск с женой. Мама пожала плечами, как всегда.

– Расскажешь, как вернётся. Ничего страшного. Он об этом Алтае год мечтал. 

Для неё это не страшно. Она жила одним днем, совершенно не задумываясь о завтрашнем. А для меня это было важно. Все последние годы я только и делал, что пытался доказать отцу, что он прогадал, что я лучше той белесой девочки, что мной тоже можно гордиться. А он улыбался. Хлопал меня по плечу. И все. А чего я собственно, ждал? Чудес не бывает. Уж сейчас, в мои двадцать два года, пора бы это уяснить. Успех и признание даются тяжким трудом, потом и кровью. А любить насильно никого не заставить. Но все равно, блин, обидно.

Достал телефон – тот упрямо молчал. Я пытался дозвониться Сергею раз десять за последний час, не меньше. Чувство потерянности усиливалось, этому способствовал и алкоголь, плещущийся в моем желудке. Я знал – планов на сегодня у Сергея не было. Быть может села мобила? Я свернул с проспекта и направился к дому друга. Раньше и я здесь жил, рядом, всего через два дома. А теперь здесь живёт она. Остановился во дворе, поднял голову – окна светятся. Прекрасно. Учитывая то, что его родители все лето проводят на даче, нас сегодня ждёт свободная ночь. У меня неделя без тренировок, можно позволить и выпить, и по бабам. Я улыбнулся.

Вот в этот момент то дверь подъезда и открылась. Я шагнул вперёд, пользуясь возможностью проскользнуть в открытую дверь. И на девушку, идущую мне навстречу, поначалу не обратил внимания. Она уже поравнялась со мной, светлые волосы, забранные в высокий хвост, даже мазнули меня по плечу, когда я понял – мышка.

Сначала оторопел. Потом дёрнул на себя за руку.  Как тогда, на даче два года назад. Она остановилась. В глазах попеременно – сначала испуг, потом узнавание, потом снова испуг.

– Мыыышка, – почти прошептал я. – Ты чего тут потеряла?

– Не твоё дело, – процедила она, попыталась вырвать руку. 

Наивная девочка, я с восьми лет занимаюсь спортом, ты никуда не уйдёшь, пока я тебе не позволю. Дежавю – почти один в один, как и в тот прошлый раз, когда я её касался. И снова её испуг пьянил меня. 

– Я разве не предупреждал тебя, чтобы ты не смела трахаться с моими друзьями? Тебе мало твоих прыщавых юнцов-ровесников?

– Мне восемнадцать, – вздернула она подбородок.

– Значит, ты уже не малолетняя, а вполне состоявшаяся шлюха?

В её глазах было утомление. Вот честное слово – похоже, я её утомлял. Словно она была в сотни раз мудрее меня. Я разозлился и сжал её руку в своей чуть сильнее. Она зашипела от боли и вдруг посмотрела прямо в мои глаза, обычно она избегала столь прямого контакта. Я снова удивился тому, насколько её глаза удивительные. Жуткие. Гипнотизирующие.

– Ты же от меня не отстанешь? Да? Хотя зачем я спрашиваю. Хотя мне кажется, я знаю, что делать. Пойдём.

– Куда? – вдруг удивился и даже немного испугался я.

Она шагнула вперёд, и я пошёл за ней, словно это она меня держала за руку, а не я её. Серёгин дом остался позади, я шагал мелким шагом, подстраиваясь под её шаг, и смотрел на хвост, в который собраны её волосы, который раскачивался туда-сюда, словно маятник. Быть может, это гипноз? Не могла же эта мышка настолько меня заворожить? Хотя это просто…любопытство, успокоил себя я. Мне просто интересно, куда же она ведёт меня с такой безрассудной отвагой.

Она остановилась перед обшарпанной дверью подъезда. Она была мне прекрасно знакома, когда-то я сам жил в этом доме. Достала ключи из заднего кармана свободной от моего захвата рукой, мы вошли в едва освещаемый подъезд, молча поднялись на третий этаж. Знал ли я, что она хочет сделать? Вряд ли. Но ни за какие деньги не отказался бы узнать. Мышка удивляла. В мышке есть смелость и много-много глупости. Убийственное сочетание. Мы вошли в квартиру, она включила свет на кухне.

– Родители на Алтае, – зачем-то сказала она то, что я и так знал. – Может отпустишь мою руку? Из своей квартиры я уже никуда не сбегу точно. Некуда.

Я отпустил её руку. Мои пальцы отпечатались красным на её коже. Я сглотнул. Пожалуй, я сам себя загнал в тупик. И все, некуда бежать так же, как и ей. Она открыла шкафчик, достала из него уже початую бутылку вина, зубами вытащила из неё небрежно заткнутую пробку, налила полный стакан и залпом выпила. Капля вина скатилась по подбородку, затем по шее, по еле заметной груди и впиталась в хлопок футболки. Я вернулся взглядом по мокрому следу опять к её лицу.

– Ты что задумала, мышка? – и с удивлением понял, что мой голос охрип.

– Сколько можно говорить? Надо делать. Просто возьму и покажу тебе, какая я шлюха.

И стащила с себя футболку. Осталась стоять в джинсах и простом белом лифчике. Небольшая грудь, впалый живот, на пупке колечко. Руки сжаты в кулаки, в глазах хренова решимость. Вот тогда-то я и понял, пытаясь отвести взгляд от её груди, такой небольшой, совсем девичьей, в мурашках, толи от страха, толи от зябкого ночного воздуха, что мышки – очень опасные животные.

Чего больше плескалось в её глазах - ужаса или храбрости? И что было в моих глазах, интересно? Мне было двадцать два года. Я считал себя взрослым, уверенным, сильным мужчиной. Она же была….мышкой. Стояла, выпрямив, что есть сил, спину, вздёрнув подбородок, смело встречая мой взгляд. И тряслась всем телом.