Наука Плоского Мира II: Земной шар

Глава 22. Новый рассказий

Поймать ту самую «псизику», которую волшебники искали в Круглом Мире, оказалось еще сложнее, чем написать ее название без ошибок.

Их трудности объясняются сложностью самого вопроса. Сущность науки нельзя в полной мере выразить одним простым определением. К тому же наука не относится к тем явлениям, которые возникают в определенном месте и времени. Развитие науки представляло собой процесс, в ходе которого не-наука постепенно превратилась в науку. Мы отчетливо представляем конечные точки этого процесса, но не можем указать конкретный момент, после которого наука неожиданно появилась на свет.

Подобные сложности встречаются чаще, чем может показаться. Дать точное определение какому-либо понятию практически невозможно — возьмем, к примеру, «стул». Считается ли стулом большой бинбэг? Да — если так говорит дизайнер, и кто-то использует этот бинбэг, чтобы на нем сидеть; нет — если дети бросаются им друг в друга. Значение слова «стул» зависит не только от предмета, к которому оно относится, но и от соответствующего контекста. Что же касается процессов, в которых нечто претерпевает плавное превращение… что ж, здесь мы постоянно сталкиваемся с трудностями. Скажем, на каком этапе своего развития эмбрион становится человеком? Где нам провести черту?

Такого места нет. Если конечная точка процесса качественно отличается от начальной, значит, что-то меняется в промежутке между ними. Но изменение не обязательно должно происходить в какой-то определенной точке этого промежутка, и нельзя провести черту в непрерывном процессе. Никому не придет в голову, что художник, работающий над картиной, создает ее одним особенным мазком кисти. И никто не станет задаваться вопросом: «А что конкретно в этом мазке приводит к таким изменениям?» Сначала мы видим чистый холст, на котором впоследствии появляется картина, но не существует какого-то определенного момента, после которого первое сменяется вторым. Вместо него есть длинный промежуток времени, когда не существует ни того, ни другого.

Хотя мы согласны с этим в случае картины, многие из нас все еще испытывают необходимость в «проведении черты», когда дело касается более эмоциональных процессов — например, превращения эмбриона в человеческое существо. Правовые нормы поощряют подобный черно-белый образ мышления, в котором нет места оттенкам серого. Однако Вселенная устроена совсем не так. И наука, вне всякого сомнения, развивалась совершенно иначе.

Дело осложняется еще и тем, что многие ключевые слова изменили свое значение. В одном старинном тексте 1340 года сказано «God of sciens is lord» (букв. «Бог — науки владыка»), но слово «sciens»[111] в данном случае переводится как «знание», а смысл фразы состоит в том, что Бог есть владыка всякого знания. В течение длительного времени наука называлась «натуральной философией», однако к 1725 году слово «наука» по большей части приобрело современное значение. Тем не менее, термин «ученый» (англ. «scientist») в значении «тот, кто занимается научной деятельностью» был, по-видимому, введен Уильямом Уэвеллом в его работе «Философия индуктивных наук» 1840 года. Но ученые существовали и до того, как Уэвелл придумал для них название — в противном случае ему бы не понадобилось изобретать специальное слово, — а когда Бог был владыкой знаний, не было никакой науки. Так что мы не можем руководствоваться одними лишь названиями, предполагая, что слова не меняют своего смысла, а предметы или явления не могут возникнуть прежде, чем мы придумаем для них подходящее слово.

Но наука ведь наверняка имеет давнюю историю? Архимед был ученым, так? Что ж, как сказать. Сейчас нам и правда кажется, будто Архимед занимался наукой; на самом же деле, мы, взглянув на прошлое, выбрали некоторые из его достижений (в особенности его закон о плавучести тел) и назвали их наукой. Однако он не занимался наукой в своем времени, потому что не жил в подходящем окружении и не обладал «научным» складом ума. Просто мы смотрим на него в ретроспективе; мы видим в нем нечто знакомое для нас, но незнакомое для него.

Хотя Архимед совершил блестящие открытия, он не проверял свои идеи подобно современным ученым, а его подход к исследованиям не был по-настоящему научным. Его работа стала важным шагом на пути становления науки, однако один шаг — это еще не весь путь. А одна идея — это еще не образ мышления.

А как же архимедов винт? Было ли его изобретение наукой? Это замечательное устройство представляет собой винтовую поверхность, плотно зажатую внутри цилиндра. Цилиндр ставится под углом, и его нижний конец погружается в воду; если мы начинаем вращать винт, то через некоторое время вода оказывается наверху. Согласно распространенному мнению, вода к знаменитым Висячим садам Вавилона доставлялась с помощью огромных архимедовых винтов. Принцип работы этого устройства не так прост, как показалось Чудакулли: например, винт перестает работать, если угол его наклона будет слишком большим. Ринсвинд был прав: винт Архимеда похож на цепочку движущихся ведер, независимых емкостей, наполненных водой. Благодаря тому, что емкости разделены, между ними не возникает непрерывного канала, по которому могла бы стекать вода. По мере вращения винта, емкости поднимаются вверх, и вода движется вместе с ними. При слишком большом угле наклона «ведра» сливаются друг с другом, и вода перестает подниматься вверх.

Архимедов винт — это, без сомнения, один из примеров технологии того времени, демонстрирующий инженерные достижения Древней Греции. Мы склонны считать древних греков «чистыми мыслителями», но подобное мнение — всего лишь результат выборочного представления информации. Конечно, греки были широко известны своими достижениями в области (чистой) математики, изобразительного искусства, скульптуры, поэзии, драмы и философии. Но этим их способности не ограничивались. Древняя Греция была довольно развита в технологическом плане. Одним из замечательных примеров является Антикитирский механизм — груда заржавевшего металла, найденная рыбаками на дне Средиземного моря в 1900 году вблизи острова Антикитира[112]. Находка не привлекала к себе серьезного внимания до 1972 года, когда Дерек де Солла Прайс провел ее рентгеновское исследование. Оказалось, что устройство, состоящее из 32 невероятно точно подогнанных шестерней, представляет собой механический планетарий, то есть позволяет рассчитывать движение планет. В нем даже была дифференциальная передача. До обнаружения этого механизма мы просто не знали, что древние греки обладали технологиями такого уровня[113].

Мы все еще не понимаем контекст, в котором греки разработали это устройство; и не представляем, где лежат истоки этих технологий. Вероятно, они передавались из уст в уста от одного ремесленника другому — это вполне обычный способ распространения технологического экстеллекта, при котором идеи необходимо держать в секрете, но в то же время передавать преемникам. Именно так возникли тайные общества ремесленников, среди которых наибольшую известность приобрели франкмасоны.

Антикитирский механизм — это, без сомнения, продукт инженерного мастерства древних греков. Но это не наука — по двум причинам. Первая причина проста: технология и наука — это разные вещи. Они тесно связаны: технология способствует развитию науки, а наука, в свою очередь, — развитию технологии. Задача технологии — заставить вещи работать без глубокого понимания их сути, в то время как задача науки — проникнуть в суть вещей, не заставляя их работать.

Наука — это общий подход к решению задач. Вы занимаетесь наукой только тогда, когда знаете, что используемый вами метод имеет намного более широкую область применения. Исходя из письменных трудов Архимеда, дошедших до наших дней, мы можем судить, что в основе созданных им технологий лежал, главным образом, математический метод. Сформулировав ряд базовых принципов — таких, как закон рычага, — он, отчасти в духе современного инженера, размышлял об их возможных применениях, однако при выводе этих принципов он руководствовался логикой, а не результатами экспериментов. Настоящая наука появилась лишь после того, как люди начали понимать, что теория и эксперимент неразрывно связаны друг с другом, а их сочетание не только дает действенный способ решения множества проблеи, но еще и помогает ставить новые интересные задачи.

Ньютон определенно был ученым — какой бы рациональный смысл мы ни вкладывали в это слово. Но так было не всегда. Приведенный нами таинственный отрывок, вкупе с алхимическими символами[114] и невразумительной терминологией, был написан им в 1690-х годах после 20 с лишним лет алхимических экспериментов. К тому моменту ему было около 50 лет. Его лучшая работа, посвященная механике, оптике, гравитации и математическому анализу, была написана между 23 и 25 годами — правда большая ее часть была опубликована лишь спустя несколько десятилетий.

Многие пожилые ученые переживают состояние, которое иногда называется «филосопаузой». Они прекращают заниматься наукой и вместо этого переключаются на всякую сомнительную философию. Ньютон действительно занимался алхимией — причем со всей тщательностью. Он ничего не добился, потому что добиваться, если честно, было нечего. Тем не менее, нас не покидает мысль, что если бы алхимия была не лишена смысла, он бы обязательно нашел решение.

Мы часто представляем Ньютона как одного из первых выдающихся рациональных мыслителей, однако его незаурядный разум этим не ограничивался. Ньютон жил на границе между старым мистицизмом и новым рациональным мышлением. Его алхимические труды изобилуют каббалистическими диаграммами, нередко взятыми из более ранних, мистических источников. В 1942 году Джон Мейнард Кейнс назвал его «последним из Магов[115]… последним чудо-ребенком, которому волхвы могли бы со всей искренностью преподнести должное воздаяние». Волшебников смутило то, что они появились в неподходящий момент — хотя здесь, надо признать, просто вступил в силу повествовательный императив. Отправившись на поиски Ньютона как живого воплощения научного подхода, волшебники застали его в возрасте минувшей филосопаузы. То ли у ГЕКСа выдался тяжелый день, то ли он пытается донести до волшебников какую-то мысль.

Но если Архимед не был ученым, а Ньютон занимался наукой лишь время от времени, то что такое наука? Философам, занимающимся изучением науки, удалось выделить и сформулировать нечто под названием «научный метод» — то есть строгое описание тех принципов, которым первопроходцы в науке часто следовали просто по наитию. Ньютон следовал научному методу в своих первых работах, однако назвать наукой его алхимию можно с большой натяжкой — даже по стандартам того времени, когда химики успели продвинуться вперед. Архимед, по-видимому, не пользовался научным методом — возможно, он был достаточно умен, чтобы обойтись без него.

Хрестоматийное описание научного метода предполагает два вида деятельности. Первый — это эксперимент (либо наблюдение — мы не можем экспериментально воссоздать Большой взрыв, но можем надеяться на то, что он оставил наблюдаемые следы). Это проверка реальности, которая не дает нам верить во что бы то ни было только лишь потому, что нам так хочется, или потому, что так говорит некий доминирующий авторитет. Однако проверка реальности лишена смысла, если положительный ответ известен заранее, поэтому она не может выполняться над тем же наблюдением, с которого мы начинали. Вместо него у нас должна быть какая-нибудь история.

Такую историю обычно величают словом «гипотеза», хотя, если не вдаваться в формальности, целью проверок является теория. Все, что требуется — это найти способ ее проверки без жульничества. Самая действенная защита от жульничества состоит в том, чтобы заранее обговорить те результаты, которые мы ожидаем получить в результате проведения нового эксперимента или наблюдения. По сути это «предсказание» — правда оно может касаться событий, которые уже произошли, но еще не стали объектом наблюдения. «Если вы посмотрите на красные гиганты, применив вот этот новый способ, то обнаружите, что миллиарды лет назад они были…» — это пример именно такого предсказания.

В простейшем представлении научного метода вначале формулируется теория, которая затем проверяется в ходе эксперимента. Тем самым научный метод представляется в виде одношагового процесса, хотя на самом деле все обстоит совсем наоборот. В реальности научный метод предполагает комплицитность — рекурсивное взаимодействие теории и эксперимента, при котором они многократно модифицируют друг друга в зависимости от результатов, которые проверка реальности дает на протяжении всего процесса.

Отправной точкой научного исследования может стать какое-нибудь случайное наблюдение — задумавшись над ним, ученый спрашивает себя: «Почему это произошло?». Или мучительное ощущение, будто в общепринятой картине мира есть нестыковки. Так или иначе, вслед за этим ученый формулирует теорию. Затем он (или, что более вероятно, его коллега, специализирующийся в той же области) проверяет эту теорию, определяя какие-нибудь другие условия ее применимости и просчитывая ожидаемое поведение. Иначе говоря, ученый разрабатывает эксперимент, направленный на проверку теории.

Вам может показаться, что в данном случае стоило бы заняться разработкой эксперимента, который доказывает справедливость теории[116]. Но такую науку нельзя назвать надежной. Настоящая наука предполагает постановку экспериментов, опровергающих теорию — если она действительно ошибочна. Таким образом, заметную часть работы ученого составляют вовсе не «доказательства истины», а попытки свести на нет собственные идеи. А также идеи других ученых. Именно это мы и имели в виду, говоря о том, как наука не дает нам верить во что бы то ни было только потому, что нам этого хочется, или потому, что так говорит какой-то авторитет. Она не всегда достигает цели, но, по крайней мере, к ней стремится.

В этом состоит ключевое отличие науки от идеологий, религий и других видов мировоззрения, основанных на вере. Религиозные люди нередко возмущаются, когда ученые критикуют какие-либо аспекты их веры. Однако они не замечают, что ученые в той же мере критикуют и свои собственные идеи, и идеи своих коллег. Религии же, напротив, практически всегда подвергают критике любую точку зрения, кроме своей собственной. Среди исключений стоит отметить буддизм — он делает особое ударение на необходимости подвергать сомнению абсолютно все. Тем не менее, подход буддизма, вероятно, слишком суров, чтобы принести какую-то реальную пользу.

Конечно, в реальности ни один ученый не следует этому идеальному методу буквально. Ученые — тоже люди, и их собственные предубеждения в какой-то мере влияют на их поступки. Научный метод — это лучшая на данный момент попытка человечества преодолеть подобные предубеждения. Это не означает, что он всегда приводит к успеху. В конечном счете, люди остаются людьми.

Среди примеров, найденных ГЕКСом, настоящую науку больше всего напоминает длительное и педантичное исследование Фокийца Помешанного, которое он посвятил теории Антигона о рысящей лошади. Мы надеемся, что раньше вы этих имен не слышали, потому что эти люди, насколько нам известно, никогда не существовали. С другой стороны, то же самое можно сказать и о Цивилизации Крабов, что, однако, не помешало им совершить свой «Огромный прыжок в сторону». Наша история основана на реальных событиях, хотя мы постарались опустить разные отвлекающие подробности. И теперь именно ими мы вас и отвлечем.

Прототипом Антигона послужил выдающийся древнегреческий философ Аристотель, который — что бы вам ни говорили — был ученым в еще меньшей степени, чем Архимед. В своей работе «De Incessu Animalium» («О передвижении животных») Аристотель утверждает, что лошади не способны двигаться скачками. В таком движении участвуют четыре ноги, причем сначала одновременно движутся передние ноги, а затем — задние. Аристотель прав: лошади так бегать не умеют. Но в данном случае интересно другое. Вот как Аристотель объясняет свою точку зрения:

Оставим лошадей в покое: многие четвероногие животные способны передвигаться скачками, так что приведенные рассуждения сами по себе ошибочны. К тому же бег галопом очень похож на скачки, разве что левые и правые ноги движутся с небольшой разницей во времени. Если бы животные не могли двигаться скачками, то бег галопом — в силу того же аргумента — был бы невозможен. Но лошади все-таки галопировать умеют.

Ой.

Как вы уже поняли, хорошей истории из такой путаницы не получится, поэтому в интересах рассказия мы заменили Аристотеля на Антигона и приписали ему похожую теорию, связанную с одной старой загадкой: может ли лошадь, бегущая рысью, оторваться от земли? (При движении рысью одновременно перемещается пара ног, расположенных друг напротив друга по диагонали, и такие пары попеременно касаются земли.) Такие вопросы, вероятно, были предметом обсуждения в пивных и публичных банях задолго до Аристотеля, потому что получить ответ невооруженным глазом просто невозможно. Дать однозначный ответ впервые удалось в 1874 году, когда Эдвард Майбридж (урожденный Эдвард Маггеридж), применив скоростную съемку, продемонстрировал, что иногда при движении рысью все четыре копыта лошади находятся в воздухе. Количество таких «зависаний» зависит от скорости движения лошади и может даже превышать те 20 %, которые получил Фокиец. При медленной рыси оно также может быть равным нулю, что еще больше осложняет научную сторону дела. Преположительно фотографии Майбриджа помогли бывшему губернатору Калифорнии, Лиленду Стенфорду мл., выиграть 25 000 долларов по итогам пари с Фредериком МакКреллишем.

Для нас же интерес представляет не научная основа движения лошадей, какой бы занимательной она ни была. А подход ученого разума к ее исследованию. На примере Фокийца мы видим, что древние греки могли добиться намного большего, если бы рассуждали, как ученые. Решению подобных задач мешали не технологические, а ментальные и (в особенности) культурные барьеры. Греки могли бы изобрести фонограф, но даже если и изобрели, до нас он не дошел. Они могли бы изобрести часы, и, судя по Антикитирскому механизму, обладали необходимыми умениями, но, по-видимому, так этого и не сделали.

Эпизод с рабами, использующими пение, чтобы следить за ходом времени, основан на более поздних событиях. В 1604 году Галилео Галилей использовал музыку для измерения коротких временных промежутков в некоторых экспериментах по механике. Квалифицированный музыкант способен в уме поделить длину такта на 64 или 128 равных частей, но даже люди без специальной подготовки могут распознать в музыкальном произведении интервал длиной в сотую долю секунды. Если бы древние греки додумались до метода Галилея, они смогли бы опередить науку на 2 000 лет. А еще они могли бы изобрести для изучения движения лошади многочисленные устройства в духе Хита Робинсона — если бы только эта идея пришла им в голову. Почему этого не произошло? Вероятно, потому, что они, как и Фокиец, были слишком сосредоточены на деталях.

Подход Фокийца к вопросу о рысящей лошади выглядит вполне научным. Сначала он пробует метод непосредственного наблюдения: он приказывает своим рабам следить за движением бегущей лошади и обращать внимание на то, не окажутся ли все четыре копыта в воздухе. Но лошадь движется слишком быстро, так что человеческое зрение не дает однозначного ответа. Тогда он переходит к косвенным наблюдениям. Размышляя о теории Антигона, он сосредотачивает свое внимание на одном конкретном моменте: если лошадь полностью отрывается от земли, то она обязательно упадет. Это утверждение можно проверить независимо, но в иной обстановке: лошадь нужно подвесить на лямках. (Такой образ мышления называется «планированием эксперимента».) Если лошадь не упадет, значит, теория неверна. Однако и в этом случае получить однозначный ответ не удается, а кроме того, истинное заключение можно вывести даже из ложной теории, поэтому Фокиец уточняет исходную гипотезу и создает более сложное оборудование[117].

Нам бы не хотелось слишком сильно вдаваться в детали его разработок. У нас есть идеи насчет того, как можно было осуществить подобный эксперимент, но для их обсуждения нам пришлось бы перейти на более технический язык. Например, скорость движения полотна, или «бесконечной дороги», по-видимому, должна не только быть больше нуля, но еще и отличаться от естественной скорости лошади при беге по твердой поверхности[118]. Возможно, вы захотите поразмышлять над этим и, возможно, решите, что мы ошиблись. Возможно, вы даже окажетесь правы.

Мы также признаем, что последний эксперимент Фокийца может вызвать немало возражений. Кроме того, копыта рысящей лошади касаются полотна парами, поэтому общую длину угольных следов нужно разделить на два, прежде чем сравнивать ее с общей длиной полотна. Но, так или иначе, все это просто небольшие уточнения истории, смысл которой в целом совершенно ясен: в общем, вы поняли наш намек.

Итак, принимая все сказанное во внимание, был ли Фокиец ученым?

Нет. ГЕКС снова ошибся, потому что, несмотря на многолетнюю и как будто бы «научную» деятельность, в работе Фокийца есть две проблемы. Насчет первой еще можно поспорить, к тому же сам Фокиец здесь не при чем: просто у него нет коллег, работающих в той же области. Рядом с ним нет других «ученых», которые могли бы присоединиться к его работе или покритиковать его. Он опередил свое время и предоставлен самому себе[119]. А ученый, так же, как и волшебник, в одиночестве не существует. У науки есть социальный аспект[120]. Но насчет второй проблемы сомнений быть не может. Он сильно расстроен тем, что его работа опровергает слова великого авторитета, Антигона.

Любой настоящий ученый отдал бы свою правую руку, лишь бы опровергнуть какое-нибудь авторитетное мнение.

Потому что именно так зарабатывается научная репутация, и именно так можно сделать наиболее существенный вклад в какую-либо область научной деятельности. В науке быть на высоте — значить оказывать влияние на умы людей. Удается это нечасто — частично из-за того, что наш разум — продукт культуры, которая так или иначе пронизана наукой. Если в одном случае из ста ученому удается открыть что-то, противоречащее нашим ожиданиям, то он достигает поразительно высоких результатов. Но, боже, сколько же стоит этот один процент.

Итак, в этом и состоит сущность науки. Сомнение в авторитетах. Комплицитная связь между теорией и экспериментом. И принадлежность сообществу людей, обладающих похожим образом мышления и готовых поставить вашу собственную работу под сомнение. Еще желательно при всем этом не забывать о вышесказанном и быть благодарными своим друзьям и коллегам за их критику. В чем ее цель? В поиске вечных истин? Нет, это уж слишком. Не дать слабому человеку пасть жертвой правдоподобной лжи? Да — в особенности лжи, созданной людьми, которые, по крайней мере, выглядят и говорят, как мы. А еще защитить людей от их склонности верить в хорошие истории только лишь потому, что они кажутся правильными и не приносят огорчения. Да, и еще защищать людей от пинка со стороны власть предержащих.

Человечеству потребовалось немало времени, чтобы придумать научный метод. Причина такой задержки, без сомнения, состоит в том, что при правильном подходе к науке мы нередко сводим на нет глубоко укоренившиеся и устоявшиеся убеждения, включая укоренившиеся и устоявшиеся убеждения, присущие нам самим. В отличие от многих областей человеческой деятельности, наука — это не система убеждений; неудивительно, что первопроходцы науки часто вступали в конфликт с представителями власти. Самым известным примером, пожалуй, был Галилей, который из-за своей теории Солнечной системы, попал в неприятности с Инквизицией. Иногда занятия наукой оборачиваются хорошим пинком.

Значит, наука — это не просто скопление подлежащих изучению фактов и методов. Это образ мышления. В науке установленные «факты» всегда могут быть пересмотрены[121], однако мало кто из ученых прислушается к вашему мнению, если вы не предоставите доказательств, подтверждающих ошибочность более ранних идей. Если авторов этих идей уже нет в живых, альтернативы способны быстро получить признание, и научный метод прекрасно справляется со своей задачей. Живые авторы, особенно если они обладают определенным влиянием, могут создать немало препятствий на пути продвижения новых идей и их создателей. В этом случае люди ведут себя, как положено людям, и наука развивается плохо. Но даже в таких обстоятельствах новые идеи способны заменить собой общепринятую мудрость. Просто на это требуется больше времени и более веские доказательства.

Попробуем сопоставить науку с другими типами мировоззрения. Позиция Плоского Мира состоит в том, что в основе Вселенной лежит магия: события происходят потому, что так хотят люди. Для этого, конечно, требуется подходящее заклинание или повествовательный императив, обладающий достаточной силой, чтобы событие произошло, даже если люди этого не хотят, но в целом Вселенная была создана ради людей.

Священнослужители как Плоского, так и Круглого мира обладают похожими точками зрения, хотя одно важное различие между ними есть. Они верят в то, что Вселенной управляют боги (либо один бог), а события происходят либо по воле этих богов, либо потому, что им нет до нас дела, либо потому, что они действуют в соответствии с неким непостижимым и долговременным планом. Люди, тем не менее, могут попросить священников вступиться за них перед богами в надежде оказать на их решение хотя бы минимальное влияние.

Точка зрения философа, как видно на примере Антигона, заключается в том, что природу Вселенной можно вывести, используя чисто логический подход, опираясь на несколько базовых, универсальных принципов. По отношению к словесному мышлению и логике наблюдение и эксперимент играют лишь второстепенную роль.

С позиции науки желания людей очень слабо соотносятся с события, происходящими во Вселенной, а в богах нет никакой необходимости. Размышления, конечно, важны, однако в основе проверки любой гипотезы лежат эмпирические наблюдения. Задача науки состоит в том, чтобы помочь нам разобраться в устройстве окружающего мира. Вопросы о том, зачем существует Вселенная, или какого рода Существо (если таковое имеется) в конечном счете ей управляет, науку не интересуют. Ответы на такие вопросы невозможно проверить.

Удивительно, но идея о «неуправляемости» Вселенной наделила нас намного большим контролем над ней, чем магия, религия или философия. Магия нам не поможет, потому что в Круглом Мире ее просто нет. Некоторые люди верят в то, что молитва способна оказать влияние на их бога и, как следствие, дать людям определенную силу для воздействия на окружающий мир, подобно придворному, который нашептывает на ухо королю. Другие в это не верят и считают, что молитва играет, главным образом, психологическую роль. Она способна оказывать воздействие на людей, но не на Вселенную как таковую. Философия же вообще не склонна к лидерству и предпочитает следовать за другими.

Наука — это одна из форм рассказия. В сущности, выдумывание историй об окружающем мире характерно для всех четырех подходов к пониманию Вселенной — магии, религии, философии и науки. Как ни странно, но в этих историях нередко можно найти много общего. Мифы о сотворении мира во многих религиях удивительно напоминают космологическую теорию «Большого взрыва», которая описывает возникновение Вселенной. А монотеистическое представление о существовании единственного Бога, создавшего Вселенную и управляющего ей, подозрительно похоже на современную физическую концепцию единой Теории Всего, или единого фундаментального принципа, объединяющего теорию относительности и квантовую механику в убедительную и элегантную математическую конструкцию.

Процесс рассказывания историй об окружающем мире, вероятно, сыграл более важную роль на раннем этапе развития человечества и становления науки, чем содержание этих историй. Принимать в расчет точность повествования стали позднее. Истории о Вселенной дают нам возможность сравнивать их с тем, что происходит на самом деле и уточнять соответствие между нашими рассказами и реальным миром. А это уже довольно сильно напоминает научный метод.

История человечества, по-видимому, началась с довольно-таки Плоскомирской картины мира, населенного единорогами, оборотнями, богами и чудовищами; истории служили не столько для объяснения существующего порядка вещей, сколько для формирования неотъемлемой составляющей конструктора «Создай человека». Единороги, оборотни, эльфы, феи, ангелы и другие сверхъестественные существа не были частью этого мира. Но особой роли это не играло, ведь даже нереальные явления можно использовать, чтобы запрограммировать человеческий разум[122]. Подумайте, например, о всяких говорящих животных.

Во многих отношения научные модели устроены похожим образом. Они тоже не дают точного представления о реальном мире. Возьмите, к примеру, устаревшую модель, в которой атом был представлен в виде миниатюрной солнечной системы с крошечными твердыми частицами-электронами, вращающимися вокруг центрального ядра, также состоящего из крошечных твердых частиц, но другого вида: протонов и нейтронов. «На самом деле» атомы устроены не так. Но многие ученые до сих пор используют этот образ в качестве отправной точки своих исследований. Есть ли в этом смысл? — ответ зависит от конкретной задачи, и если планетарная модель перестает быть осмысленной, она заменяются ее на другую, более сложную — например, на представление атома в виде вероятностных облаков, или «орбиталей», которые описывают не сами электроны, а их вероятное местоположение. Это более сложная модель, которая дает более точное представление о реальности, нежели миниатюрная солнечная система, но ее все равно нельзя считать «истинной».

Научные модели не являются истинными, и именно поэтому они приносят пользу. Они рассказывают простые истории, доступные для нашего понимания. Это «ложь для детей», упрощенные истории, призванные нас научить, и ничего плохого в этом нет. Развитие науки состоит в том, чтобы рассказывать все более и более убедительную ложь все более и более развитым детям.

Какой бы ни была наша картина мира — магической, религиозной, философской или научной — мы стараемся изменить Вселенную, чтобы убедить самих себя в способности ее контролировать. Сторонники магической картины мира верят в то, что Вселенная откликается на наши желания. Поэтому контроль сводится лишь к поиску подходящего способа сообщить ей об этих желаниях — то есть заклинания. Последователи религий знают, что Вселенной на самом деле управляют боги, но надеются на то, что можно добиться желаемого, повлияв на их решения (либо повлиять на самих себя и смириться с собственной судьбой…). Сторонники философской точки зрения редко обращаются к Вселенной непосредственно, но надеются повлиять на то, как с ней обращаются другие. Если же мы соглашаемся с научной картиной мира, то сразу же признаем, что наша главная цель состоит вовсе не в контроле над Вселенной. Главная цель — понять, как она устроена.

В поисках понимания мы стали создавать истории, рассказывающие о наших планах на ближайшее будущее. Оказалось, что этот подход лучше всего срабатывает, если эти истории не предсказывают будущее, подобно ясновидящим, называя определенный день или год, в который случится некоторое событие. Нет, они должны предсказывать, что случится, если мы совершим определенные действия или проведем определенный эксперимент в заданных условиях. В этом случае мы можем провести эксперимент и сравнить результаты. Парадоксально, но факт: именно неудачный эксперимент дает нам наибольшее количество знаний.

Но нельзя же до бесконечности подвергать устоявшиеся истины сомнению и исправлять их каждый раз, когда они, как нам кажется, не соответствуют действительности. Или все-таки можно? И если рано или поздно этот процесс остановится, то когда именно это произойдет?

Хотя ученые привыкли к постоянным изменениям, большая часть этих изменений незначительны: они лишь немного корректируют наши представления о мире, но не бросают вызов старым идеям. Мы просто извлекаем из здания науки один кирпичик, слегка его шлифуем и возвращаем на место. Кажется, что новых вопросов, достойных внимания, больше не осталось, а все попытки опровергнуть признанную теорию потерпели неудачу. В этом случае данная область научного знания становится устоявшейся (но все еще не «истинной») и исправлять ее больше никто не пытается. Потому что всегда можно найти более привлекательную и интересную область для исследований.

Но это все равно, что перекрыть жерло вулкана большой затычкой. В конечном счете, накопившееся давление дает о себе знать. И вызывает взрыв невероятной силы. Земля на сотни километров вокруг покрывается пеплом, половина гор смывается в море, и все меняется…

Правда, перед этим мы наблюдаем длительный период стабильности, который заканчивается колоссальной битвой в попытке сохранить традиционное мировоззрение. Происходит смена парадигмы, или кардинальная перестройка образа мышления; примером могут служить теория эволюции Дарвина или теория относительности Эйнштейна.

Изменение научного мировоззрения влечет за собой изменения в культуре. Наука воздействует на наше представление о мире и прокладывает дорогу для новых технологий, меняющих наш образ жизни (а в случае недопонимания, намеренного или просто случайного, порождает довольно скверные социальные теории).

В наше время мы ожидаем, что за время нашей жизни в мире произойдут серьезные изменения. Если вы попросите ребенка предсказать будущее, то, скорее всего, услышите что-нибудь в духе научной фантастики — летающие автомобили, выходные на Марсе, улучшенные и уменьшенные технологии. Скорее всего, они окажутся неправы, но важно другое. Важно то, что от современных детей вы не услышите ответа вроде: «Перемены? Ну, скорее всего, никаких серьезных изменений не будет. Я буду заниматься примерно те же, чем сейчас занимаются мама с папой и чем раньше занимались их родители». Однако пятьдесят лет, или одного дедушку назад, подобная точка зрения была преобладающей. Десять-одиннадцать дедушек тому назад переход к новой конструкции плуга уже был серьезной переменой в жизни большинства людей.

И все же… В глубине всех этих перемен люди остаются людьми. Базовые желания и потребности людей практически не изменились за последнюю сотню дедушек — даже если выходные на Марсе когда-нибудь станут реальностью (все эти пляжи…). Способы удовлетворения этих потребностей могут меняться — скажем, гамбургер вместе кролика, убитого собственноручно изготовленной стрелой — но мы все равно нуждаемся в пище. Как и в друзьях, сексе, любви, безопасности и многих других знакомых нам благах.

Пожалуй, самым серьезным и значимым изменением, которое по-настоящему повлияло на природу человеческой личности, стали современный транспорт и средства связи. Географические барьеры, которые раньше отделяли культуры друг от друга, практически потеряли свою значимость. Культуры сливаются и превращаются в одну глобальную мультикультуру. Сложно сказать, чем она станет в будущем, поскольку этот процесс носит эмерджентный характер и все еще находится на переходном этапе. Вероятно, она будет совсем не похожа на огромный американский торговый центр, который обычно ассоциируется с мультикультурой. Именно это и делает современный мир таким увлекательным — и в то же время таким опасным.

В конечном счете, мысль о том, что мы держим Вселенную под контролем — всего лишь иллюзия. Нам известно сравнительно небольшое число приемов и еще один большой и универсальный прием, позволяющий нам создавать новые, более простые. Этот универсальный прием и есть научный метод. И он себя окупает.

У нас есть еще один прием — мы умеем рассказывать правдоподобные истории. И на данном этапе своей эволюции мы проводим в них большую часть своей жизни. «Действительность», в которой живет большинство из нас, с ее техосмотрами, бумажными деньгами и социальными системами — просто фантазия, в которую мы верим; и именно благодаря тому, что мы в нее верим, она и кажется такой реальной.

Несмотря на свой упорный труд, бедняга Фокиец опроверг старые истории, в то время как сам не был готов к созданию новых. Сопоставив свои результаты с реальностью, он обнаружил, что никакой реальности нет — или, по крайней, реальность была не такой, как ему хотелось. Внезапно он оказался во Вселенной без карты. Но с тех пор в составлении карт мы достигли заметных успехов.