Наваждение

1

Когда одного из серфов поймали с пачкой подстрекательских прокламаций в кармане, маркиз во Дерриваль преисполнился законного негодования. Плохо было уже то, что серф взялся за чтение, ибо грамотность ложится непосильным грузом на мозг человека из низшего сословия, неизбежно приводя к умственной и моральной травме. А то обстоятельство, что памфлеты эти сочинил не кто иной, как мерзкий республиканец Шорви Нирьен (чьи писания особым распоряжением маркиза объявлялись вне закона), было вдвойне возмутительно; так что виновный – легкомысленный фантазер по имени Зен сын-Сюбо – явно попал в серьезный переплет. Теперь он сидел, запертый в конюшне, ожидая допроса и неизбежного наказания. Его счастье, если отделается меньше чем дюжиной плетей. До захода солнца судьба парня будет решена. Среди крестьян на полях и слуг в господском доме ходили самые невероятные слухи.

Дочь маркиза во Дерриваля Элистэ никогда бы не стала забивать себе голову подобной ерундой, если бы не чрезвычайно странное поведение ее служанки – Стелли дочь-Цино. Замкнутая, нерасторопная, безразличная ко всему, иногда просто оскорбительно невозмутимая, эта служанка и в лучшие-то времена не заслуживала похвалы; а с тех пор, как весть об аресте Зена понеслась до замка, у Стелли просто все из рук валилось. Меньше чем за два часа она разбила флакон с духами, второпях опрокинула баночку с пудрой, разорвала кружево на утреннем пеньюаре и сделала такую отвратительную прическу своей госпоже, что Элистэ в отчаянии тряхнула головой, так что кудри ее рассыпались но плечам золотистой волной, как в детстве И все же, поглядев на себя в зеркало в массивной позолоченной раме, Элистэ была вынуждена признать, что эта детская прическа очень ей шла. Волосы были одной из главных ее прелестей, а как можно еще нагляднее продемонстрировать их завидную шелковистость и невероятную длину? Кроме того, колечки, упавшие на чистый белый лоб, придавали какую-то особую выразительность и блеск ее серым глазам, самым большим в провинции, если не во всем Вонаре. В свои семнадцать лет Элистэ ужасно не хотелось казаться наивным ребенком, она стремилась выглядеть взрослой. Но все же нельзя было отрицать, что в обрамлении этой пышной копны медовых волос ее лицо (по форме напоминавшее сердечко) смотрелось прелестно. Она решила не подбирать волосы, по крайней мере сегодня. Так что эта угрюмая негодница Стелли, хоть и ненамеренно, оказала ей услугу.

В зеркале почти целиком отражалась залитая солнцем спальня – во всем ее беспорядке. На полу стояли раскрытые коробки и сундуки. На креслах и подоконниках грудами лежали платья, нижние юбки, кружевные косынки, шали и манто, шарфы, перья и ленты. Шляпные коробки были свалены в кучу у стены, шелковые и шерстяные чулки свешивались из выдвинутых ящиков комода, из секретера, набитого до отказа, торчали веера и перчатки; ботинки, туфли и шлепанцы валялись по всей комнате, в углу возвышался сугроб из скомканных бумажных салфеток. Неделю назад Элистэ было предписано прибыть в столицу Шеррин и занять место фрейлины Чести при дворе королевы; но сборы затянулись – из-за Стелли, которая, как обычно, не проявляла ни старательности, ни рвения. Вот и сейчас, прямо на глазах у Элистэ, служанка грубо скомкала тончайший муслиновый пеньюар и запихнула его в и без того переполненный сундук.

Элистэ охватило раздражение, хотя провинность Стелли и не казалась такой ужасной. Просто Элистэ была абсолютно уверена, что служанка, всего несколькими годами старше ее, делала все это намеренно. Однако одно дело знать, а совсем другое – доказать. Если ее обвинить в злом умысле, Стелли односложно пробормочет, что сделала это не нарочно, и вид у нее при этом будет довольно наглый. Доказать ничего невозможно, да и вообще недостойно опускаться до подобной мелочности. Глубоко вздохнув, Элистэ нарочито спокойно обратилась к служанке:

– Не туда, милая. Вынь, сложи как следует и положи в другой сундук.

Едва заметно пожав плечами, Стелли повиновалась. В каждом ее движении сквозило безмолвное желание оскорбить: прохаживаясь по комнате, она наступала прямо на разбросанные повсюду вещи. Веер из слоновой кости треснул под ее каблуком.

– Вот неуклюжая! – вырвалось у Элистэ, и она тут же пожалела об этом, ибо принадлежала к тому наиболее прогрессивному кругу Возвышенных, где считалось жестоким бранить низшие классы за ограниченный ум или отсутствие способностей – ведь так распорядилась природа.

Однако Стелли осталась равнодушной. Толстокожесть и унылое безразличие, свойственные ее сословию, делали ее нечувствительной к оскорблениям; во всяком случае так казалось со стороны. Чем же в конце концов объяснялся всегдашний дурной нрав служанки? Ведь девушка, обязанная этим нынешним замечательным местом исключительно своему брату – Дрефу, которого очень ценили в семье во Дерривалей, должна благословлять судьбу за подобное везение. «Как же могла Стелли быть столь чудовищно неблагодарной?» – не раз спрашивала себя Элистэ.

Стелли склонилась над открытым ящиком комода и начала копаться там, перекладывая с места на место шпильки и драгоценности – без особой пользы, но с величайшим шумом. Она уронила щипцы для завивки – может, случайно, а может, и нет, – и те с треском грохнулись об пол.

Элистэ вздрогнула и стиснула зубы. Потом, стараясь сдержать раздражение, усилием воли взяла себя в руки. Тут вдруг она поняла, что ею владело не просто раздражение, а самая настоящая неприязнь – неуместное, совершенно неподобающее чувство. Можно обругать бестолкового или неумелого слугу, можно выразить свое неудовольствие или досаду – но нельзя же опускаться до личной антипатии. Однако, как ни странно, относиться к слугам с симпатией не возбранялось. Спокойная снисходительность свидетельствовала о хороших манерах. Многие из друзей и родственников Элистэ милостиво относились к какому-нибудь серфу или слуге, иногда даже испытывая к нему искреннюю привязанность. Да и самой Элистэ всегда очень правился брат Стелли – Дреф, и она жалела – искренне жалела, что через неделю ей придется с ним расстаться. Возможно она даже будет по нему немного скучать. Не была ли эта симпатия, как иногда подозревала Элистэ, несколько чрезмерной, почти нелепой? Нет, конечно же, нет. Дреф ей правился, но в равной степени она была влюблена и в Хасси, рыжую кобылу, на которой ездила почти каждое утро. Элистэ будет очень скучать без красавицы Хасси. И уж просто обожала Элистэ свою модную крошечную болонку по имени Принц во Пух, – девушка даже собиралась взять его с собой в Шеррин. В этих привязанностях не было ничего странного – они лишь свидетельствовали о нежности и несколько искусственной утонченности чувств, которыми отличались взрослые девушки класса Возвышенных. Выказывание какого-нибудь модного чувства во все времена приличествовало девице, считалось чуть ли не правилом хорошего тона; это позволяло Возвышенной даме на мгновение забыть о том, какая огромная пропасть лежит между нею и всеми другими смертными. Однако несмотря на все свое аристократическое воспитание, Элистэ испытывала к своей служанке личную неприязнь. Осознание этого факта вызвало мгновенную реакцию. «Я не возьму с собой в Шеррин эту угрюмую неряху, – пронеслось у нее в голове. – Возьму другую и обучу. Вот крошка Кэрт с молочной фермы – похоже, она смышленая и симпатичная и, пожалуй, подойдет. Надеюсь, Дреф не расстроится, что я прогнала его сестру. А если расстроится, тем хуже для него. Этой негоднице были предоставлены все возможности». Приняв решение, Элистэ сразу же повеселела.

Стелли продолжала звякать брошками и браслетами. Она даже не потрудилась поднять упавшие щипцы. Твердое убеждение, что ей уже недолго осталось терпеть это отвратительное существо, помогло Элистэ дружелюбно сказать:

– Оставь это, милая. Пойди сюда и причеши меня.

Стелли выпустила из рук драгоценности. Один браслет упал на пол и покатился. Даже не оглянувшись, она молча пересекла захламленную комнату, взяла щетку и принялась за дело с таким рвением, будто вычесывала репейник из лошадиного хвоста.

С минуту Элистэ молча терпела. Наконец, когда особенно грубый рывок дернул ее голову назад, она вскрикнула от боли и злости.

– Ты тупая, неуклюжая девчонка! Убирайся вон, пока я тебя не поколотила! – И тут же залилась краской до корней волос. Никогда прежде она не разговаривала так с теми, кто ниже ее. Она всегда была добра к животным и серфам и презирала женщин, которые били своих слуг без уважительной причины. Этими криками и угрозами она нарушила установленные ею же самой нормы поведения. Элистэ стало ужасно стыдно.

А Стелли, казалось, даже не испугалась и не обиделась. Правда, ее черные брови слегка поднялись, а губы удовлетворенно скривились, как будто оправдались ее ожидания. С преувеличенной осторожностью она положила щетку на столик.

Нелепо, абсурдно, унизительно вступать в препирательство с нахальной служанкой, как с равной. Наверное, современные так называемые просвещенные философы, придерживавшиеся широких взглядов, – такие как Рес-Рас Зумо и Стан во Жувель, которые обычно несут вздор о человеческом братстве и всеобщем образовании, все же никогда не имели в виду непокорных слуг. А дурацкие проповеди продажных законников и журналистов: Карри Дела или опасного Шорви Нирьена, которые открыто призывали к ограничению законных привилегий Возвышенных? Конечно, разговорами о них можно занять гостей перед обедом; это лишь тема для интеллектуальной беседы, не более Для чего они нужны в реальной жизни? В мире Возвышенных нет места подобным глупостям.

Стелли все еще была здесь. Она продолжала стоять, слегка расставив ноги, уперев руки в бока, всем своим видом выражая безобразную, упрямую решимость. Мало того, что она отвратительна, так еще и оглохла?

– Ты не слышала меня, милая? – Элистэ не могла заставить себя произнести имя служанки. – Уходи. Ты будешь работать в другом месте. Скажи домоправительнице, пусть подыщет что-нибудь для тебя.

Это было умышленное оскорбление. Горничная госпожи никогда и помыслить не могла опуститься до уровня обычной домашней прислуги. Самая сердитая отповедь не выразила бы сильнее недовольство Элистэ, но Стелли, по обыкновению, осталась безучастной. Невероятно, но она не тронулась с места, продолжая пристально смотреть в зеркало на лицо своей госпожи. Брови Элистэ сошлись на переносице, щеки вспыхнули. Несмотря на провокацию, она оставалась спокойной. В такой момент любое проявление снисходительности может быть воспринято как слабость, а этого нельзя допустить. Серфы бессовестны, они ловко пользуются слабостями своих хозяев, тогда как при твердой руке они спокойны и счастливы. Элистэ сделала глубокий вдох, но слова замерли у нее на языке, когда она встретилась взглядом со служанкой. В глазах Стелли – темных, как вулканическая порода, обычно почти лишенных выражения – сейчас одновременно светился вызов и что-то похожее на страх. Это было настолько странно, что Элистэ позабыла о своем гневе.

– Что с тобой? – мягко спросила она.

Стелли, уже совсем было приготовившаяся к словесной атаке, оказалась сбита с толку этой неожиданной участливостью. Недоверчиво нахмурившись, она скрестила на груди руки.

– Ну же, в чем дело? – настаивала заинтригованная Элистэ.

Стелли колебалась. На ее оливковом, в оборках чепца лице, обычно таком бесстрастном, сейчас отражались противоречивые чувства. Элистэ терпеливо выжидала, и наконец служанка с трудом произнесла:

– Да вот… Зен… госпожа.

Как всегда, она проговорила почтительное обращение с явной неохотой.

– Кто?

– Зен сын-Сюбо. Господин маркиз запер его в конюшне. Что с ним теперь будет?

– А, это тот парень, которого поймали с прокламациями? Ты про него говоришь?

Стелли кивнула.

– Ну, – пожала плечами Элистэ, – его, несомненно, накажут. Разумеется, он это заслужил.

– Заслужил?

– Он ослушался приказа моего отца. Более того, он сделал это совершенно осознанно. Разве может маркиз смотреть на подобное сквозь пальцы?

– Что сделают с Зеном?

– Ну, уж ничего такого ужасного, – мягко ответила Элистэ, чувствуя беспокойство служанки. – Может быть, несколько ударов плетью, едва ли что-нибудь хуже. Отец – не варвар. Мальчишке не стоит опасаться, что ему отрубят руку.

Эти утешения были не просто риторическими. В прежние, более жестокие времена провинившимся серфам нередко отсекали руки, обрезали уши, выжигали клеймо. Однако времена изменились, и нынешнее просвещенное поколение Возвышенных ограничило телесные наказания поркой, битьем и позорным столбом, кроме совсем уж вопиющих случаев.

Казалось, Стелли силится выразить словами обуревавшие ее чувства. Наконец она с видимым усилием проговорила:

– Нельзя, чтобы Зена били.

– Это не так страшно. Все очень быстро кончится, и его репутация будет восстановлена.

– Нет. Нельзя, чтобы его били, – упрямо повторила служанка.

– Ты хочешь сказать, что он не виноват?

– Да, не виноват. Именно так.

– Глупости. Его схватили с писульками Нирьена. Что ты на это скажешь?

– Это всего лишь бумага и чернила. Нельзя бить за такую ерунду.

– Ты не понимаешь, что это вопрос принципа? Мой отец запретил писания Нирьена в своих владениях. Твой друг намеренно ослушался и поэтому должен понести наказание. Ему не сделают слишком больно, а если это научит его правильно себя вести – всем будет лучше. Разве непонятно?

– Зен не сделал ничего плохого. – Способности Стелли к пониманию сказанного оказались совсем никудышными. – Его нельзя бить. Он этого не выдержит.

– Боюсь, ему придется потерпеть. Если он не глуп, для него это будет хорошим уроком, тем дело и кончится.

– Вы не понимаете.

– Что ты сказала? – Элистэ опять больше изумилась, чем рассердилась на невероятную дерзость служанки.

– Вы не понимаете. Зена нельзя бить, он этого не выдержит. Он слабый. Он не такой, как большинство из нас и не вынесет оскорбления.

– Оскорбления? Ты сама не знаешь, что говоришь! Ты и вправду глупа.

– Конечно. Вы одна здесь умная… госпожа.

Похоже на сарказм? Да как она смеет! Трудно сказать определенно, но в любом случае – это слишком мелкий повод для волнения.

– Вот я и говорю, Зен всегда был хиленьким, – продолжала Стелли с непривычной откровенностью. – Он тощий, кожа да кости, живот у него больной, он и жару-то в поле не выдерживает – сразу в обморок падает.

– Меня не интересуют подробности.

– Он совсем слабый и побоев не выдержит. Вот я и подумала… – Было видно, как трудно Стелли просить о чем-нибудь, но она пересилила себя и мужественно продолжила: – Я и подумала, может, вы попросите вашего отца обойтись с Зеном помягче. Попросите, госпожа.

– Ну, не знаю. Все не так просто. – Заинтригованная, Элистэ повернулась в кресле и посмотрела в лицо служанке. – Начнем с того, что отец рассержен и вряд ли послушается моего совета. И кроме того, я не уверена, что это будет правильно. Может быть, пусть лучше парень получит урок сейчас…

– Он уже получил его, госпожа. Он все понял, можете не сомневаться.

– Какая уверенность! Ты так хорошо его знаешь?

– Он мой жених.

– Да? – Элистэ удивленно уставилась на служанку. Оказывается, угрюмой Стелли не чужды человеческие чувства. При этом неожиданном открытии Элистэ обнаружила, что былая враждебность сменилась симпатией. – Я и не знала, что ты обручена.

– Мы с Зеном сговорились месяца два назад, госпожа. На прошлой неделе управляющий передал нам, что его светлость не возражает против брака, и я уж подумала, что наши мытарства закончились. А теперь вот на тебе. – Обычная наглость служанки исчезла почти бесследно. Сейчас Стелли казалась чуть ли не обаятельной. – У Зена и в мыслях-то ничего дурного не было, он ведь мечтатель. О нем надо заботиться.

– Вот как? Никогда бы не подумала. – Элистэ преисполнилась сочувствия. – Посмотрим, что можно сделать.

– Так вы замолвите словечко за Зена, госпожа?

– С радостью.

Лицо служанки расплылось в счастливой улыбке, и она сразу стала выглядеть на несколько лет моложе.

Элистэ добавила:

– Рано еще радоваться, Стелли. Отец разгневан, он может и не послушать меня. Но я сделаю все что смогу – это я тебе обещаю.

– Большего я и не прошу, госпожа. Вы так добры, так добры. – Стелли явно была удивлена. – С вашей помощью и с помощью моего брата Зен выберется из этой передряги.

– Твоего брата? Что собирается делать Дреф?

– Он обещал поговорить с маркизом.

– О, лучше ему этого не делать.

– Почему? Дреф умеет убеждать.

– Да, конечно, тут ему почти нет равных. Но сейчас не время. Понимаешь… проблема в том… – Было непривычно и странно объяснять служанке положение дел, но в данном случае это казалось вполне нормальным. – Сейчас мой отец считает, что вашим людям грамотность не нужна, что ее следует совсем запретить. Ну, конечно, в случае с Дрефом уже поздно что-либо запрещать. Дреф прочел почти столько же, сколько я…

– Больше, – беззвучно, почти неосознанно произнесла Стелли.

– Но нет смысла напоминать об этом маркизу именно сейчас – так мы только ухудшим дело. Дрефу лучше затаиться на время. Ты меня понимаешь?

– Очень хорошо понимаю, госпожа, но боюсь, что уже поздно. – Элистэ подняла брови, и Стелли пояснила: – Дреф твердо решил поговорить с маркизом. Он уже идет. Он будет здесь с минуты на минуту.

Машинально Элистэ поднялась и шагнула к окну, но тут же остановилась, осознав свою ошибку. Ее спальня находилась в передней части дома, окна смотрели на ухоженную лужайку и длинную, обсаженную деревьями подъездную аллею, ведущую к парадному входу, который предназначался для членов семьи и почетных гостей. Дреф, конечно, пойдет с черного хода; она не увидит его, если будет смотреть отсюда. Она обернулась и взглянула на Стелли. Элистэ нельзя было назвать маленькой, но служанка возвышалась над ней на полголовы – необычное явление для мест, где высокий рост обыкновенно сопутствовал высокому происхождению. Кроме того, сильная, хорошо сложенная Стелли казалась почти величественной: горделивая осанка, широкие плечи и такие внушительные пропорции, что худенькая, изящная Элистэ рядом с ней выглядела прямо-таки воздушной. Было несколько досадно, что служанка смотрит на свою госпожу сверху вниз. Получалось более чем дерзко, даже как-то угрожающе, во всяком случае, у Стелли. Но сейчас Элистэ не стала об этом думать.

– Беги вниз, к кухонной двери, – приказала она. – Когда увидишь Дрефа, скажи ему, чтобы уходил. Нет, подожди. – Она передумала, прежде чем Стелли успела сделать шаг. – Оставайся здесь и зашей пеньюар, который ты порвала. Я сама с ним поговорю. – Не произнеся больше ни слова, она повернулась и быстро вышла из комнаты. Выждав минуту, Стелли преспокойно отправилась вслед за ней.

Даже не удостоив вниманием жалобно тявкающего Принца во Пуха, Элистэ поспешила через коридор, на стенах которого висели древние гобелены, остатки средневекового прошлого, изображавшие воинственные подвиги закованных в латы предков рода во Дерриваль; спустилась по скрипучей лестнице с темными резными перилами в стиле прошлого века; миновала комнаты для гостей, уютные, в старинном духе обставленные апартаменты; прошла через огромную, веками не менявшуюся кухню, не обращая внимания на изумленные взгляды бездельничавших судомоек; оттуда через грязный крошечный чулан вышла на выложенную старым булыжником площадку, где слуги имели обыкновение прогуливаться, когда в сезон дождей дорожки размывало и они превращались в сплошной поток грязи. Сейчас сезон дождей уже закончился. Стояло раннее лето, и горячий пыльный туман мягко стелился над полями, пастбищами и виноградниками Дерриваля. Уже месяц, как установилась чудесная погода. Дороги между замком и Шеррином совершенно высохли и находились в идеальном состоянии для предстоящего путешествия в карете. Что ж, так и надо. Разве не было совершенно естественно, что природа приспособилась надлежащим образом к нуждам Возвышенных – своих самых любимых творений?

Элистэ смотрела на юг, через плоскую зеленую лужайку, огороженную дикорастущей живой изгородью из самшита. За изгородью раскинулся сад с цветами, а дальше начинались распаханные полосами поля, тянувшиеся насколько хватало взгляда. На юго-востоке возвышался лес. В тени его огромных деревьев скрывался зеленый пруд, в котором водилась рыба. На другом берегу пруда, почти не видном из замка, теснились дома, населенные серфами; вдалеке же виднелись лесистые холмы – живописные и таинственные, ибо считались прибежищем разбойников, вампиров и злых волшебников. Там же, разумеется, скромно и уединенно обитал дядюшка Кинц. Известный философ Рес-Рас Зумо утверждал, что в естественной обстановке, среди природы, у человека проявляются его самые благородные качества. Подобные теории неоспоримо подтверждались существованием Кинца во Дерриваля, самого симпатичного и самого чудаковатого отшельника из Возвышенных. Говорили, что в чародейной силе, присущей всем Возвышенным, ему нет равных. По правде сказать, Элистэ об этом не задумывалась. Но она никогда не сомневалась, что дядюшка был любящим, милым, добрым, наивным, как ребенок; и потом, иногда он показывал такие забавные волшебные фокусы!

По направлению на юго-запад картина не так ласкала взор. Там можно было увидеть аккуратные, крепкие постройки хозяйственных служб – конюшни, сарай для экипажей, кузню, коптильню, курятник, сыроварню; за ними – виноградники и винокурню И уж совсем вдалеке виднелась длинная ухабистая дорога, бегущая по склону к маленькой унылой деревеньке, жители которой платили подать маркизу во Дерривалю.

Спокойную неподвижность пейзажа нарушали лишь парящие в небе птицы да крошечные фигурки серфов, работавших на дальних полях. Тут в проломе живой изгороди возникла высокая стройная фигура, и Элистэ почувствовала, как кровь потекла по жилам быстрее. Появление Дрефа сын-Цино всегда на нее так действовало, хоть это и казалось нелепым. Впрочем, может, это и не так уж удивительно. Дреф был очень занятным, просто очень. Серф, обладавший такой невероятной сообразительностью и одаренностью, конечно же, заслуживал неординарного к себе отношения. Именно благодаря этой своей живости ума Дреф считался когда-то товарищем ее детства – ее, но не его, ибо он был старше.

Четырнадцать лет назад, как раз когда Элистэ начала брать первые уроки, об удивительных способностях десятилетнего Дрефа доложили маркизу во Дерривалю. Мальчик умел складывать, вычитать, делить и умножать в уме чудовищно длинные колонки цифр, причем ответ выдавал через секунду. Несмотря на то, что у серфов отсутствует логическое мышление, необходимое в математике, – Дреф обладал им. Посмотрев на картинку или набор предметов, он впоследствии мог описать все с точностью, не оставлявшей сомнений, что память его в совершенстве хранила увиденное. В три года он уже знал все буквы и – что более важно – умел их складывать. Без посторонней помощи, почти по наитию, он выучился читать и, казалось, помнил все, что когда-либо прочел. В семь лет Дреф раздобыл перочинный ножик и с его помощью соорудил состоящие из нескольких частей маленькие механизмы, приводимые в действие ветром и водой. Он играл на флейте, губной гармонике, окарине и органе, как сын Возвышенных. Он сочинял мелодии, записывал их по одному ему ведомой системе, а потом исполнял свои композиции на самых разных инструментах. Дреф лепил скульптуры из глины и гипса, писал акварелью и темперой, умел ездить верхом и подковывать лошадей, сочинять стихи, тачать сапоги, ловить и чистить рыбу, ставить силки, вкусно готовить фазанов и мастерить игрушечные крепости. Короче, он умел делать буквально все, и очевидно в жилах его, должно быть, течет кровь Возвышенных, ибо иначе объяснить подобный феномен попросту невозможно.

Маркиз принял все это к сведению. Его светлости пришло в голову, что столь невероятные способности, – которые, возможно, пригодятся в будущем, – нужно развивать. Таким образом, Дреф сын-Цино удостоился необыкновенной чести – получить такое же образование, как Возвышенные. Он обучался вместе с собственной дочерью маркиза, задавал вопросы ее учителям; жадно проглотив содержимое книг замковой библиотеки, Дреф начал доставать новые книги, выменивая их у странствующих торговцев. Он достиг таких высот, что помогал сообразительной, но невнимательной маленькой Элистэ с уроками.

Он был на семь лет ее старше и в тысячу раз образованней. Ребенком Элистэ любила Дрефа и восхищалась им до обожания. Она ходила за ним как привязанная по всему поместью, повторяла его высказывания, постоянно требовала, чтобы он поиграл с ней в «Голубую кошечку». Некоторое время спустя она, конечно же, осознала, что он ниже ее по происхождению, и восхищение заметно уменьшилось. Упреки и насмешки домочадцев открыли Элистэ глаза на неуместность ее привязанности. Девочке объяснили, что она уже взрослая, а юной госпоже, дочери во Дерриваля, не пристало носиться босиком по лесам в компании серфов. Во Дерривали выбирают друзей среди равных, держат себя с достоинством и, прежде всего, никогда не забывают о своем положении. Если, конечно, Элистэ не предпочитает жить среди серфов. В таком случае она, разумеется, вольна оставить замок, спуститься по тропинке к маленьким, закопченным, пропитанным запахом пота домишкам, в которых обитают серфы и блохи, и там устроить себе жилище под прогнившей соломенной крышей. Несомненно, ей очень понравится такой образ жизни – ведь ее сходство с серфами очевидно. Они научат ее пахать землю, убирать навоз, мыть полы, есть требуху и искать вшей в волосах. Уходя, она может забрать свою чашку и тарелку, но не серебряную ложку, на которой выгравированы ее имя и фамильный герб, потому что гравировка, видимо, нанесена ошибочно. Эта девочка не может быть Элистэ во Дерриваль, дочерью его светлости. Очевидно, она – самозванка низкого происхождения, крестьянское отродье, при рождении подмененная на дочь маркиза. Только этим можно объяснить ее поведение и привязанности.

Со временем порочные наклонности девочки стали исправляться. Пришедшее к ней осознание ее высокого положения сопровождалось несколько болезненной гордостью. Близкие отношения с низшими прекратились. К восьми годам Элистэ во Дерриваль была уже довольно высокомерной девицей, которая и словесно и телесно наказывала слуг. Конечно же, это продолжалось недолго. Прошло совсем немного времени, и она сделала для себя очень простое открытие: природное превосходство Возвышенных несомненно и очевидно. Явное же отстаивание своих прав не подкрепляло этой уверенности; и поэтому Элистэ выбрала для себя маску небрежной внушительной доброты, которая так действует на большинство слуг. На большинство – да, но не на Дрефа. С ним нечего было и стараться изображать небрежное превосходство – тысячью способов он мог заставить ее почувствовать неловкость при подобной попытке. Ее старания вести себя с подобающей Возвышенным гордостью Дреф встречал с неизменным сарказмом, за который – как он отлично знал – она не смогла бы его наказать. Старая дружба рвется тяжело, и Элистэ никак не могла избавиться от своей привязанности к Дрефу; но было бы ошибкой позволить ему заметить ее слабость – он способен этим воспользоваться. И действительно, он вел себя совершенно свободно, обращался к ней без должного почтения, будто считал себя равным или даже более умным, более опытным и знающим, чем она. По правде говоря, ей не следовало все это терпеть. Ее слабовольная снисходительность только поощряла его дерзость.

Эта дерзость проявлялась даже на расстоянии: в прямой осанке, в свободной, раскованной походке, в неподобающе гордо откинутой темноволосой голове. Трудно объяснить словами, но в самой внешности Дрефа сын-Цино было нечто такое, что задевало чувства Возвышенных. Как и его сестра, Дреф имел более высокий рост, чем обычные серфы. Слишком длинные ноги, слишком стройное тело, скорее ловкое, чем мощное; утонченные черты узкого, выразительного лица, ухоженные руки – тонкие и изящные, без черных полосок под короткими ногтями, без въевшейся в них грязи. В отличие от остальных серфов, Дреф обожал мыться. Когда позволяла погода, он купался в пруду и умудрялся оставаться опрятным и без дорогих духов, которые в любом случае не мог себе позволить. «Но, – напомнила себе Элистэ, – захоти Дреф – он бы достал духи. Если бы ему не удалось выменять их на что-нибудь, он бы изготовил их сам – из цветов, трав, масел и экстрактов – словом, из всего, что имелось под руками. Уж такой он есть». Вместо обычного крестьянского зловония от этого юноши исходил запах свежести, что почему-то казалось несколько дерзким. Вьючная лошадь не должна походить на породистого скакуна, а серфу не следует казаться лучше его хозяев.

Элистэ заметила, что по случаю визита Дреф оделся в свое лучшее платье. Он сменил всегдашнюю серо-желтую заплатанную рабочую блузу на белую полотняную рубашку, грубую, но чистую и вполне приличную. Поверх надел короткую куртку и повязал шейный платок. Вместо обычных мешковатых штанов на нем были бриджи и пара далеко не новых белых чулок. Ужасные деревянные сабо уступили место потрепанным кожаным туфлям со стальными пряжками, тщательно очищенными от ржавчины. Его безупречно аккуратный вид, долженствующий засвидетельствовать уважение, был в данной ситуации неуместен. Дреф казался таким элегантным, таким независимым, таким неуловимо… нахальным. Подобная наглость сейчас могла вызвать только раздражение маркиза во Дерриваля.

Дреф поднял голову, увидел, что Элистэ ждет его, и помахал рукой. Улыбнувшись, она махнула в ответ. Не трогаясь с места, она смотрела, как он пересек лужайку, поднялся по старым каменным ступенькам. Через мгновение он уже низко кланялся ей – казалось бы, всем хорош поклон, но выходило как-то неправильно, слишком уж много показных раболепных движений. Серфы и крестьяне обычно неуклюже приседали, будто пьяные или скрюченные артритом: плечи ссутулены, колени словно одеревенели, руки либо сцеплены, либо безвольно свисают по бокам. Но худощавый, прекрасно владеющий своим телом Дреф мог двигаться изящнее учителя танцев. Иногда его безупречно обходительные манеры казались карикатурными в своем совершенстве, почти оскорбительными в своей грации – или это только мерещилось Элистэ, потому что она хорошо знала Дрефа. Возможно, никто другой, кроме нее, ничего не замечал. Вот и сейчас он изогнулся так, будто у него не было суставов, – гораздо ниже, чем того требовали приличия. Он выпрямился, и она, под влиянием порыва, бросила:

– Отрасти себе чуб подлиннее да дергай за него. По крайней мере не придется кланяться.

– Но я предпочитаю кланяться. Это замечательное по выразительности движение.

Дреф обладал приятным низким голосом, его манера говорить была весьма своеобразна. Изысканные обороты и свободное владение словом совершенно не вязались с протяжным выговором крестьянина северной провинции.

– Да. Даже слишком выразительное. Я бы на твоем месте поостереглась.

– Ладно. Как бы мне стать совершенно благоразумным? – Дреф улыбнулся.

– Совершенная наглость больше в твоем духе, но и ее ты никогда не доведешь до совершенства, ибо ты вообще несовершенен.

– Значит, мое постоянное несовершенство приобретает совершенно законченную форму, – парировал он.

– И таким образом разрушает свое собственное постоянство.

– И сохраняет совершенное несовершенство.

– Парадоксы – не для серфов, – высокомерно заметила Элистэ.

– Что же тогда, кроме раболепия, нашего ума дело?

– Ну… – задумалась она. – Преданность. Долг. Надежность.

– Этого вы требуете от ваших лошадей и собак. И больше ничего?

– Честность. Покладистый нрав.

– Вы вычерпали до донышка эту жалкую пустую похлебку.

– Так думают недовольные. Однако простая пища более питательна, согласись.

– Продолжайте, у вас что-то медленно работает воображение. Что еще?

– Смирение, – предположила она. – Почитание тех, кто выше тебя.

– А как мне их определить? Суждения природы и общества часто не совпадают.

– Вряд ли это твое дело – проводить подобное различие.

– Как я могу не замечать его, имея глаза и голову на плечах?

– Не будь таким дерзким.

– Разве я вас обидел? – спросил он с совершенно несносной заботливостью.

– О, ты не можешь обидеть меня – я не отношусь к тебе до такой степени серьезно. Но не высказывай подобные глупости при ком-нибудь еще, а то заработаешь неприятности на свою голову.

– Никогда не следует искать неприятностей. Они приходят сами – незваные и непрошеные, как сборщик налогов твоего отца осенью.

– И так же, как сборщик налогов моего отца, нянчатся с должниками.

– И так же жестоко обходятся с теми, кто не может за себя постоять.

– Тот, кто ни в чем не виноват, вряд ли должен бояться плохого обращения.

– Вот вы и обнаружили свою собственную, простодушную невинность, дитя мое.

– Невинность! Простодушная! Дитя мое! Да как ты смеешь, Дреф?! Возьми свои слова назад! – Она топнула ногой. – Немедленно забери их обратно!

– Забрал. Как мне такое только в голову пришло? Я глубоко сожалею. Я больше никогда не назову вас простодушной. И все же, должен отметить, что бывают исключения из тех незыблемых правил, о которых вы упоминаете. Например, Зен сын-Сюбо.

– Жених твоей сестры, молодой смутьян?

– Едва ли он такой уж отъявленный тип. Всего лишь безвредный идеалист, чисто по-детски интересующийся запрещенными политическими брошюрами. Недостоин того, чтобы ваш отец обращал на него внимание.

– Я склонна с тобой согласиться. Как я понимаю, ты здесь, чтобы заступиться за Зена?

Дреф кивнул.

– Не делай этого. – Его брови удивленно поднялись, и она добавила: – Сейчас не время. Как я сказала твоей сестре несколько минут назад, из-за этого дурацкого происшествия мой отец дошел в своем гневе до крайней точки. Он уже сожалеет о том, что позволил обучаться грамоте некоторым серфам. Если он увидит, что ты явился, когда тебя не звали, без разрешения оставил работу, оделся не в соответствии с твоим положением, да еще посмотрит на эту твою, как всегда, самонадеянную физиономию, он еще больше разъярится. Оставь эту затею, Дреф.

– Я бы охотно последовал вашему совету, однако Зен не только жених моей сестры, он еще и мой близкий друг и ему необходима помощь. Парень совершенно не может постоять за себя.

– Ну, я обещала замолвить за него словечко перед отцом.

– Правда? Вы сняли камень с моей души. – На этот раз он оставил свое добродушное поддразнивание. В его глазах – больших, блестящих и таких же черных, как у Стелли, появилась непривычная серьезность. – Зен не мог бы пожелать лучшего защитника.

В последние годы Дреф принял в обращении с ней сардонический тон, преувеличенно-почтительный, и Элистэ к этому привыкла. Сейчас же это неожиданно серьезное выражение лица напомнило ей прежнего Дрефа – из детства. Она почувствовала себя неловко, даже немного растерянно и торопливо сказала:

– Я уже предупредила твою сестру – нет никакой уверенности, что мне это удастся.

– Я буду молиться, чтобы у вас получилось, иначе Зен обречен на страдания, а у него не хватит сил их вынести.

Все еще взволнованная, Элистэ ощутила мгновенный резкий укол совести, что-то похожее на вину или стыд, но раздражение быстро прогнало его. Просто она слегка заскучала и расчувствовалась – вот и снизошла до того, что приняла участие в судьбе низших. Элистэ пожала плечами и холодно обронила:

– Вообще-то я не понимаю, почему ты и твоя сестра придаете этому такое большое значение. Если Зена сын-Сюбо – или как там его? – выпорют, что тут такого страшного? Шкура у него наверняка толстая, он почти ничего и не почувствует. Без сомнения, ему недостает послушания. Он совершенно отбился от рук, и наказание поможет ему исправить недостатки.

– А-а… интересно, вам бы оно помогло исправить недостатки? – От серьезности Дрефа не осталось и следа. На бронзово-загорелом лице в ослепительной улыбке сверкнули белые зубы, и Элистэ стало как-то не по себе.

– Мне? Что ты имеешь в виду?

– А разве у вас нет недостатков? Но давайте на минутку предположим, что дочь господина маркиза все же не без изъяна. Хорошая порка, проведенная публично, и последующее пребывание у позорного столба исправили бы ваши пороки?

– Шут несчастный!

– Предположим, вы рискнули прочитать не ту книжку, или высказались слишком свободно, или не выплатили вовремя налог, или даже осмелились без разрешения нарушить границы владения хозяина… Без сомнения, вам недостает послушания, и вы заслуживаете наказания. Ведь это для вашего же блага.

– Какую чушь ты городишь. Действительно – настоящий шут. Глупо даже предполагать, что ограничения, касающиеся плебеев, могут быть применимы ко мне или вообще к кому-нибудь из Возвышенных! Вряд ли мы сделаны из одного теста.

– Вы в этом уверены? Неужели разница между людьми столь уж велика? По мнению некоторых натурфилософов, так называемые чары Возвышенных, которых нас учили страшиться, – угасли или сильно ослабели и в лучшем случае присущи единицам.

– Ну, значит, твои натурфилософы – натуральные дураки. А как же мой дядя Кинц? Разве он не владеет чарами?

– Несомненно, – согласился Дреф, – но он ведь почти уникален.

– Вовсе нет, – возразила она. – Дядя – живое доказательство природного отличия Возвышенных от простонародья. А что касается одних и тех же законов для всех, то ты с таким же успехом можешь требовать равных прав для Пастухов и овец.

– Что ж, маленькая пастушка, вы наверняка будете заботливо ухаживать за своими овечками, к великой радости тех, кто любит баранину.

– Паяц! – воскликнула Элистэ, слегка уязвленная. Она взглянула в его черные глаза и не прочла в них ничего: ей пришло в голову, что аналогия, выбранная ею только для того, чтобы подчеркнуть очевидный факт, могла обидеть Дрефа, могла даже причинить ему боль. Немедленно раскаявшись, она попыталась исправить свою оплошность: – Но ты не должен думать, что мои слова относятся и к тебе, Дреф. Ты совсем другой, необычный, все это знают. Ты такой умный, такой способный, тебя и сравнивать нельзя с остальными из твоего сословия. Многие подозревают, что ты происходишь от Возвышенных. Не родись ты случайно среди серфов, ты мог бы быть одним из нас.

Ну вот, это должно его успокоить. Высшая оценка, и каждое слово – правда.

Похвалы, однако, не смягчили Дрефа. Да, он улыбался, но она знала эту улыбку, не предвещавшую ничего хорошего.

– Я не заслуживаю такой чести. Едва ли моя кровь так благородна, как вы предполагаете. – Он говорил медленно, растягивая гласные и проглатывая букву «р» – намеренно подчеркивая свой крестьянский выговор, чтобы позлить ее. – Я такой, каков есть, не больше, и посему столь же достоин презрения, притеснения и угнетения, как любой из моего сословия.

– Бедный Дреф. Знаешь, в чем твое несчастье? – Она не дала ему ответить. На этот раз ему не удастся взять над ней верх. – Ты не хочешь признавать реальности жизни. Тебе все не нравится. Ты постоянно нападаешь на род человеческий, на общество, на весь мир. Наверняка солнце, луна и звезды тоже не отвечают твоим запросам. Потому-то ты и жалуешься на тиранию, жестокость, притеснения, угнетение и эксплуатацию. Что ж, может быть, кое-кто из Возвышенных и злоупотребляет иногда своими привилегиями. Все-таки и мы несовершенны. Но как это изменить? Возвышенные, наделенные самой природой особыми качествами, позволяющими руководить и править, просто выполняют обязанность, возложенную на них законами этого мира. Ты бы хотел уничтожить правящий класс, тем самым низвергнув правительство? Ты бы хотел освободить простой народ, чтобы тот погряз в распутстве и невежестве, и таким образом разрушить цивилизацию? Неужели такую свободу ты ценишь выше мира и безопасности, выше самой жизни? Правительство, твердо установленные правила должны существовать, чтобы обеспечить всеобщий порядок, иначе все мы будем ввергнуты в хаос. Разве ты этого хочешь?

Закончив, Элистэ отвела глаза. Она была уверена, что теперь ему нечего возразить.

– Я просто восхищаюсь той легкостью, с которой вы, как попугай, повторяете звучные фразы вашего отца. Увы, хорошая память сама по себе не заменяет разума. – Не обращая внимания на ее оскорбленный вид, Дреф продолжал: – Неужели вам никогда не приходило в голову, что мудрое правление и власть Возвышенных – не обязательно синонимы? Или что сомнительное существование каких-то особых способностей вовсе не означает «по праву» правящий класс? Что разумное ограничение привилегий Возвышенных отнюдь не предвещает начала анархии?

Элистэ пожала плечами.

– Мне жаль тебя огорчать, но история учит нас другому.

– Вы никогда не были сильны в истории, крошка Элли, – заметил он, и она удивленно посмотрела на него: Дреф уже очень давно не позволял себе это уменьшительное обращение. Должно быть, он взволнован больше, чем она думала, раз оно сорвалось у него с языка. – Вы забыли, что Вонар не всегда был абсолютной монархией. В прежние времена власть короля имела пределы, а крестьяне не жили в таком полном подчинении. Любой из них имел определенную степень личной независимости, которая нам и не снилась. Фактически это продолжалось до эпидемии Карающего Кошмара – то есть еще двухсот лет не прошло; а потом по закону крестьян прикрепили к земле, и таким образом возникло наше нынешнее счастливое рабство. Нет нужды говорить, что этим все не ограничилось. Сейчас, в эпоху, которая гордо несет знамя своей просвещенности, любой Возвышенный по закону имеет право посадить раба в тюрьму, поколотить палкой, изувечить, может даже казнить своих серфов, ему никто и слова не скажет.

– Большинству серфов живется не так уж плохо. А ленивые всегда недовольны, вот и все.

Элистэ стало одновременно скучно и неловко. Почему бы ему не ограничиться своим обычным ерничеством? Так он был бы куда приятнее.

– А вот и результаты дурного влияния на незрелый ум.

– Ты невыносим. Нет, хуже – ты становишься просто скучным.

– Тогда я быстренько закругляюсь. Итак, совершенно ясно, что Возвышенному целиком подвластна жизнь его рабочей скотины, начиная с рождения, когда младенца метят клеймом, удостоверяющим, что раб является собственностью. Хозяину подвластно все: детство, когда ребенок учится раболепию, в то время как доступ к образованию ему, как правило, заказан; юность, когда тебе выбирают ремесло по прихоти господина; зрелые годы, когда для того, чтобы жениться, построить дом, выкопать колодец, завести свой огород, требуется позволение; старость, которая наступает рано из-за нужды, лишений и безысходности; наконец, господину подвластна сама смерть, когда непостижимая Последняя Привилегия дарует ему право как угодно распоряжаться останками серфа – даже бросить их на съедение собакам, если заблагорассудится.

– Это отвратительно, просто возмутительно! Никому бы и в голову такое не пришло, и ты сам это понимаешь!

– Неужели? – сухо возразил Дреф. – Вряд ли феодальная власть исчерпывается подобными пустяками. На протяжении всей своей жалкой и по большей части несчастной жизни серф – а вместе с ним и так называемый свободный крестьянин – работает не разгибая спины и видит, что лучшие плоды его трудов собирает хозяин. Орудием этого грабежа являются налоги, разнообразие которых производит неизгладимое впечатление. Налог на колодец, налог на печь, мельничный налог, налог на урожай, налог за проход по хозяйским владениям, налог на зерно, налог полевой, винный, фруктовый. К старости серф дряхлеет – пожалуйста, налог на потерю трудоспособности. Я мог бы перечислять и дальше, но нет нужды называть их все. Достаточно сказать, что в жизни крестьянина нет ни одного мгновения, не затронутого или не испорченного жадностью притеснителя. Силы и молодость раба – это товар, принадлежащий господину. Труд с рассвета до заката служит процветанию владельца, в то время как собственные дети серфа страдают от голода и холода. Он не имеет права голоса при создании законов, которые связывают его по рукам и ногам, а ведь законы эти регулируют всю его жизнь с рождения до смерти. В глазах закона серф значит едва ли больше, чем рабочий скот. И горе тому, кто захочет изменить свою судьбу и убежит из поместья хозяина. Изгнанник вне закона, преследуемый и презираемый, одинокий, глядящий в лицо голодной смерти, этот несчастный в конце концов приползает обратно в свою конуру. Если же по какой-либо невероятной причине он не вернулся – ничего: клеймо на теле выдаст его, оно гарантирует скорое возвращение.

Ухмыльнувшись, Дреф взглянул на свою правую руку – на тыльной стороне ладони была вытатуирована буква «Д», обозначающая, что данный серф принадлежит Дерривалю.

Краска залила щеки Элистэ. На мгновение от замешательства и ощущения какой-то непонятной униженности она лишилась дара речи. Она чуть не вцепилась в заклейменную руку, и этот глупый порыв только усилил ее смущение. Элистэ почему-то чувствовала себя виноватой, и это было так неприятно, что она нашла утешение в ярости. Как он смеет упрекать ее, как он смеет? Его жалобы и в самом деле граничат с обвинениями. Недопустимо, чтобы серф разговаривал с ней так. Это оскорбительно, с этим нельзя мириться! Вздернув подбородок, она с демонстративной скукой холодно спросила:

– Я полагаю, этой продолжительной и утомительной беседе настанет конец?

– Конец только один: правление короля и его Возвышенных – вовсе не закон природы и не историческая неизбежность. Все вполне можно изменить, а значит, придет день, когда за боль и кровь угнетенного простого народа придется заплатить с лихвой.

– Что ты под этим подразумеваешь?

– Достаточно самому слабому, но решительно настроенному рабу восстать против своих хозяев – и тотчас желание восстановить справедливость и желание отомстить сольются. Вот о чем следовало бы подумать всем вам.

С минуту она смотрела на него пораженная, потом притворно рассмеялась.

– О, как ты серьезен – мне и страшно и смешно. Тебе это совсем не идет. Теперь я понимаю, почему мой отец запретил писания твоего самозваного мудреца – Шорви Нирьена. И правильно поступил, ибо этот подстрекатель черни превратил тебя в отчаянно скучного педанта.

– Это может сделать и образование. А хотите, я скажу, в кого превратило образование вас?

– Хватит! – С нее слетела напускная холодность. – Ты слишком много себе позволяешь, и я не желаю больше тебя слушать! Все это глупо и скучно, и если бы ты разговаривал подобным образом с кем-нибудь другим из моей семьи, тебя приказали бы высечь!

– Вот оно, ваше всемогущее средство. Несомненно, мы увидим, какое благотворное воздействие оно окажет на Зона сын-Сюбо.

– Опять… Меня это не интересует! Пусть хоть истечет кровью и умрет, мне все равно! Ой, нет, я не то хотела сказать, беру свои слова назад!

Элистэ замолчала, чтобы успокоиться. Дреф наблюдал за ней без всякого выражения. Казалось, сегодня ему почему-то нравится ее дразнить – он пребывал в каком-то странном настроении, но она не собирается доставлять ему удовольствие и не позволит вывести из себя. Когда Элистэ снова заговорила, голос ее звучал нарочито небрежно:

– Я поговорю с отцом о твоем друге, раз обещала. Итак, ты получил то, за чем пришел, а теперь можешь идти. Ты меня сегодня совсем не забавляешь, и я не вижу смысла продолжать этот тоскливый разговор.

Надменно взмахнув юбками, Элистэ резко повернулась и быстро вошла в дом.

Дреф стоял и смотрел ей вслед до тех нор, пока не уловил краем глаза какое-то движение возле большой поленницы, сложенной у двери. Скорчившаяся за ней фигура выпрямилась и шагнула вперед, выбираясь из своего убежища.

– Не смотри так удивленно, – посоветовала Стелли. – Мне всегда хотелось подслушать, о чем вы болтаете с этой сопливой принцессой.

– Заткнись, Стелли, ты только испортишь все дело.

– Нечего меня затыкать, ты сам ничем не лучше. Я хочу знать, собираешься ли ты помочь Зену?

– Ты же подслушивала. Элистэ обещала вступиться за Зена перед своим отцом.

– И ты поверил? Эта жеманная маленькая сучка ради нас пальцем не шевельнет, можешь не сомневаться. Я хочу, чтобы ты сам поговорил с маркизом. Ты умеешь говорить убедительно, к тому же обещал мне.

– Да, обещал, но предложение Элистэ мне кажется лучше. От нее будет больше пользы, чем от меня. Доверимся ей, она сделает все что сможет.

– Все что сможет! Да это ровным счетом ничего! Ведь ее не волнует никто, кроме себя. Если ты считаешь ее своим другом, то ты – осел, хоть и семи пядей во лбу. Я ей не верю, и перестану верить тебе, если ты не исполнишь того, что обещал. Зен твой друг, разве не так? – Стелли скрестила руки на груди.

– Для Зена лучше, если я не стану вмешиваться.

– «Не стану вмешиваться!» Так ты даже не попытаешься ему помочь? Что ж за грязная свинья?! – Глаза Стелли сверкали, как раскаленные угли. Трясясь от бешенства, она надвигалась на неподвижно стоявшего брата. – Ты перед ним в долгу. Из-за тебя он попал в эту передрягу! Ты во всем виноват!

– Я?

– Да-да, ты и сам прекрасно это знаешь! – Она подошла к нему вплотную, сверля взглядом. – Во-первых, кто научил Зена читать? Ты! А кто позволил тебе учить его? Никто! Во-вторых, ты забил ему голову дурацкими идеями о политике, законах, о вещах, которые ему вовсе не обязательно было знать. А кто давал ему читать эту писанину, с которой никто из нас не стал бы связываться? Все это сделал ты! Убедил его, будто все, что ты говоришь или делаешь, – правильно. Ты годами возился с этими памфлетами – ага, думал, я не знаю? – и тебя ни разу не поймали. А бедный Зен попробовал – и тут же попался. И сейчас он в беде из-за тебя, а ты даже не намерен за него заступиться! Хорош друг! Меня от тебя просто тошнит!

При всем споем красноречии Дреф на мгновение онемел. Молчание подтверждало его вину, истинную или мнимую.

– Что, язык проглотил? Странно, а с сопливой принцессой болтал без остановки. Может, ты теперь разговариваешь только с Возвышенными? Ты ведь такой ученый, такой особенный, как она выразилась, и руки у тебя такие чистые!

– Это для Зена единственный шанс, – вымолвил наконец Дреф.

– Забавно, ну и насмешил ты меня! – Стелли и не думала смеяться. – Ты догадываешься, как к твоему поведению отнесутся порядочные люди? Но позволь, я скажу тебе еще кое-что. Если с Зеном случится что-нибудь плохое, ты об этом пожалеешь. Я никогда тебя не прощу.

Не дожидаясь ответа, Стелли круто повернулась, на манер своей ненавистной госпожи, и оставила Дрефа наедине с невеселыми мыслями.