Наветренная дорога

Глава восьмая ЯГУАРОВАЯ БУХТА

Я проснулся, сам не зная почему, не сознавая, где нахожусь, и подумал, что меня разбудил ветер. Высокая комната была во власти ветра — нетерпеливых порывов умирающего дневного бриза. Он метался по крыше и росшим вокруг пальмам, зады­хался в щелях и окнах и врывался сквозь бревенчатый костяк высокой хижины.

В темноте я пытался зажечь свет — нашел ручной фонарь и включил его.

Первое, что я увидел, был лежавший на полу кусок скорлупы кокосового ореха. Медленно соображая, я вспомнил, что, когда ложился спать, скорлупы на полу не было. Пока я выяснял, откуда она появилась, еще один обломок скорлупы влетел че­рез окно и упал на пол, а внизу послышался настойчивый голос, чуть более громкий, чем шелест ветра:

― Senor, es hora![86] Время! Oigame, senor![87]

И тут я понял, что это голос Чепе и что я проспал всю вторую половину дня, а сей­час уже близка ночь и нужно идти встречать черепашье стадо. Помахав фонариком в окно, я начал одеваться.

Я снова приехал на неделю на побережье Тортугеро, без всякой пользы болтался повсюду, бродил по берегу, ловил рыбу и собирал коллекции различных животных, ожидая, когда приплывет стадо черепах. Опять я приехал сюда слишком рано, и вме­сто стада здесь появилась только маленькая группа чересчур предусмотрительных самок. Veladores[88] еще не выстроили свои ranchos[89] — небольшие, крытые пальмо­выми листьями хижины, в которых они проводят промысловый сезон. Однако сего­дня утром приземлился маленький самолет, совершающий еженедельные рейсы из Пуэрто–Лимона, и летчик сообщил, что в нескольких милях к югу плывет много чере­пах, и, может быть, стадо придет сюда нынешней ночью, но скорее всего завтраш­ней. Поэтому я вскочил с постели, словно меня облили ушатом холодной воды.

В эту ночь я не обнаружил черепах. Если оценивать прошедшую ночь, исходя из моей основной научной задачи, можно считать, что я не достиг цели. Однако попыта­юсь вспомнить события этой ночи во всех подробностях, насколько мне позволяют память и записные книжки, чтобы показать, как содержательна может быть неудач­ная ночь на побережье.

Когда я возвращаюсь домой из очередной поездки в тропики, любители задавать вопросы спрашивают меня, не наскучили ли мне эти поездки и не надоел ли я сам себе, занимаясь поисками того, чего зачастую не нахожу? Нет, не наскучили. Я бы­ваю мокрым, потным от жары, иногда мне очень хочется спать. Порой становлюсь беспокойным, безрассудным, по временам бываю дьявольски голодным, но все это мне не надоедает. То, что повергает меня в скуку севернее 20–Й параллели, здесь кажется занимательным. Я испытываю несвойственный профессионалам наивный восторг перед тропиками и живущими там людьми, и это заставляет меня безогово­рочно мириться с условиями, которые казались бы нестерпимыми в других местах. Когда приходится торчать в каком‑нибудь городе или поселке, не имея возможности выехать, мое беспокойство растет, но стоит только попасть в лес — и уже ничто не сдерживает мой энтузиазм.

Однако продолжим рассказ о вечере на побережье с того момента, как меня разбу­дил ветер.

Я вытряхивал из ботинок песок, когда Чепе окликнул меня вторично.

― Ja voy[90], — сказал я и принялся собирать разнообразное имущество, которое нужно взять с собой, когда идешь метить черепах. Быстро проверил все вещи: при­крепляемый к голове электрофонарь, фотоаппарат, штатив, фоторефлектор, запас­ные лампы, черно–белую и цветную пленки, пластинки для метки черепах, проволо­ку, бурав, кусачки, плоскогубцы, стальную рулетку, записную книжку и карандаши. К этому добавил свернутый пластикатовый плащ и несколько мешков для коллекций — все это рассовал по карманам рюкзака и спустился вниз по лестнице. Чепе встре­тил меня у ворот изгороди. Сейчас он мало напоминал облитого потом индейца с двумя связками бананов на голых плечах, которого я нанял себе в помощь. В этот ве­чер он был одет в пару синих саржевых брюк, в длинную со складками рубашку, сши­тую никарагуанским портным на манер кубинской guayabera[91], слишком просторную для Чепе, но зато накрахмаленную и ослепительно белую. На нем были новые, пря­мо из магазина, тяжелые, двухцветные ботинки, скрипучая подделка какой- то загра­ничной модели, но сделанная из жесткой, дубленной мангром бычьей кожи. Волосы Чепе были так напомажены, что походили на гладкое черное стекло. Позади на поя­се висел нож–мачете. Все это не внушило доверия, и я посмотрел на моего спутника с опаской.

― Нам придется далеко идти, — сказал я. — И придется тяжело работать.

― Что ж, все будет в порядке, — ответил Чепе. — Мы будем работать.

― Тогда скажите, к чему это щегольство? Для чего вы так нарядились? Мы отправ­ляемся на берег, и я не могу понять, зачем нужно ходить этаким франтом по песку.

― Потому что сегодня субботний вечер, — сказал Чепе таким тоном, словно я за­был об этом. — Я каждый субботний вечер надеваю хороший костюм. Es que es costumbre[92].

Когда здесь начинают фразу с es que, то лучше уступить. Смысл заключается в том, что вы здесь чужеземец и что некоторые тонкости обычаев страны неминуемо от вас ускользают, а они должны оставаться такими, какими были до сих пор. Я это хорошо знал и не стал спорить с Чепе по поводу костюма.

― Ладно, в таком случае все в порядке, — сказал я. — Пошли!

Я отдал Чепе рюкзак, и он надел лямки поверх своей великолепной рубашки. Мы пошли навстречу прибою по спускающейся вниз чистой и хорошо вытоптанной тро­пе, пересекли напоминавшую площадь вырубку, возле которой стояли хижины ин­дейцев москито.

Большинство домов были наглухо закрыты, и в них царила удивительная тишина, лишь сквозь тростниковые стены слышалось чье‑то бормотание или плач ребенка. Только в одной плетеной постройке, значительно большей, чем остальные, и стояв­шей ближе к берегу, ясно ощущались признаки жизни. Как и в остальных строениях, окна и двери в ней были наглухо закрыты, но сквозь щели просачивался яркий свет, доносился людской говор, а гитары и барабаны пытались заглушить друг друга.

Чепе резко повернул голову в сторону постройки.

― Вот где собрались все москито! Но они еще не навеселе. Mas tarde, si[93].

Можно было расслышать звуки струн и барабанов, ухватить какой‑то стройный и неожиданно исчезавший мотив. Глухие удары, гул и дробь барабанов как бы намеча­ли рисунок мелодии и вновь его стирали; гитары бряцали и нестройно звенели, люди начинали напевать одним голосом, без слов, притоптывать ногами и заполнять пау­зы полупевучими фразами или отрывистыми фальцетными выкриками. Потом мы услышали молодой сильный голос, и вскоре весь небольшой дом зазвучал, как ор­ган.

Плотно закрытые двери, приглушенная музыка и смутные, просвечивающиеся сквозь щели дома полосы света — все это так характерно для такого «веселья». Я вспомнил, как в годы, когда я был еще мальчишкой и жил на побережье штата Джор­джия, негры запирались субботними вечерами в ветхих хижинах и робко тешили себя игрой на таких же гитарах и барабанах.

Мне хотелось остановиться, посидеть в тени и послушать, но позднее время не позволяло, к тому же Чепе решительно торопился уйти отсюда, и я медленно побрел за ним, прислушиваясь к замирающему волшебству музыки.

Позади дома, где веселились люди, хижины располагались в беспорядке вдоль тропы, проложенной через прибрежный кустарник. Эта была основная дорога, веду­щая к югу от Парисмины, она шла среди низких дюн и проложена была здесь потому, что сыпучий песок дает лучшую опору для ноги, чем расползающийся прибрежный грунт. Этой тропой мы дошли до края деревни и очутились на расчищенном от ку­старника пастбище, где из тощей травы на песок выбегали тысяченожки. У ближнего края пастбища стояла привязанная к столбу белая лошадь, которая пощипывала чахлую траву.

Лошадь была одноухой, худой, измученной и более высокой, чем кони местной по­роды. Несомненно, она совсем недавно появилась в деревне, так как в день моего приезда я безрезультатно обежал все вокруг в поисках bestia[94], на котором мог бы со­вершать поездки по берегу. Такая лошадь вполне подходила мне.

― Не могу ли я нанять эту лошадь? — сказал я. — Где может быть ее dueno[95]?

― Он отправился пьянствовать, — ответил Чепе. — Это старик с двенадцатой мили. Он velador[96]. Ему незачем velar[97] по ночам до пятнадцатого числа, и он приехал сюда выпить guaro[98]. Непонятно, откуда он берет деньги.

Я решил, что завтра найду этого человека, даже если придется идти за ним на двенадцатую милю. Вид у лошади был унылый, но лучше пользоваться такой лоша­дью, чем ходить пешком по десять — двадцать миль в темноте. Для глубоких песков Тортугеро больше подходят верблюды, но, так как их здесь нет, я решил не преда­ваться праздным размышлениям. Одержимый жаждой собственничества, я провел рукой по натертому, костлявому хребту белой лошади, и она удивленно посмотрела на меня.

Чепе нагнулся и, стоя попеременно то на одной, то на другой ноге, начал снимать ботинки. Связав шнурки, он отнес ботинки на край вырубки в кусты и повесил их на ветке. Затем засучил брюки и расстегнул накрахмаленную рубашку. Он стал пояс­нять мне, что ботинки не годятся для хождения по песку — они хороши для скал или, например, для того, чтобы произвести впечатление, скажем, в субботний вечер или в городе.

Мы намеревались пройти десять — пятнадцать миль. Песок был мягким и мелким, но состоял он из пемзы и вулканического стекла, и через несколько миль мои непри­способленные, тонкокожие ступни ног были бы истерты. У Чепе же были ноги горного индейца, покрытые огрубевшей кожей, с крепкими искривленными пальцами. Большие пальцы отгибались в сторону на сорок пять градусов из‑за постоянного но­шения открытых сандалий, а также потому, что при верховой езде в стремена проде­ваются только большие пальцы ног. Теперь, когда ботинки были сняты, я больше не беспокоился о ногах Чепе. Я ему только завидовал.

― Ну как, пойдем? — спросил он.

Мы направились по едва заметной боковой тропинке, протоптанной в высокой, по пояс человеку, траве, и вышли на берег. В то время как я приноравливался к пра­вильному шагу и ритму хождения по песку; Чепе начал разговор — ему нужно было облегчить собственную душу. Я даже не представлял, насколько сильно он ощущал себя здесь чужаком и как не по душе ему эти места. Он не видел ничего хо­рошего ни в индейцах москито, ни в неграх, ни в Тортугеро и Пуэрто–Лимоне.

― Все, что здесь, — плохо! — сказал он. — А вот на родине, там все по–другому Здесь они играют на гитарах, вместо того чтобы ударять по ним. И это здесь называ­ют весельем!

― Но мне кажется, что там, в хижине, индейцы москито веселились.

― Но не так, как в Окотале. Здесь все плохо, а в Пуэрто–Лимоне еще хуже. Здеш­ний народ живет неправильной жизнью.

― У вас тоска по родине. Здесь вовсе не так уже плохо. Мне здесь нравится. И мне по душе индейцы москито.

― Для гринго все выглядит иначе. А знаете ли вы, как здесь трудно достать куку­рузную лепешку!

― Правда… — сказал я. — И мне это очень досадно.

― А дома сколько хочешь кукурузных лепешек. У нас их хорошо пекут мама и се­стра Анхела, и лепешек всегда вдосталь. И сыра, и творога, и растительного масла. А здесь только пшеничная мука и кокосовый жир, а они вредны для здоровья.

― Я вижу, что вас мучает тоска по родине, — сказал я. — А насчет кукурузных ле­пешек вы правы. Почему же вы не возвращаетесь домой?

― Я собираюсь. Но здесь можно заработать. Вернусь домой, как только накоплю деньжат.

Несмотря на постепенно увеличивающуюся темноту, я увидел разбросанную на песке белую округлую скорлупу яиц. Я поднял скорлупку, она была совсем свежей и походила на кусочек кожи. Осмотревшись кругом, я не обнаружил в песке ямы, кото­рую мог вырыть в поисках гнезда похититель яиц.

― Они только что вылупились, — сказал Чепе и стал искать маленьких черепах.

Сезон был явно неподходящим, и только в гнезде биссы мог вылупиться молодняк. Я встал на колени, ощупал песок в кем‑то потревоженном гнезде и обнаружил не­большую воронку. Засунув в нее руку по самое запястье, я натолкнулся на малень­кое живое тело и схватил его. Оно царапалось и слабо извивалось, потом вынырну­ло из песка и ринулось вверх по моей руке к плечу, затем через ухо взобралось пря­мо на темя. Я взмахнул рукой — оно прыгнуло на темный край травы и исчезло прежде, чем я успел на него взглянуть. Изумленный Чепе тихо что‑то произнес.

― Que fue?[99] — спросил он.

― Не знаю, — ответил я. — Если это черепаха, то такой проворной я еще не встре­чал. Попробую еще!

Я достал фонарь, прицепил батарею к поясу, а лампу к голове. При свете фонаря мы дружно принялись рыть, осторожно отбрасывая пригоршни песка. Вдруг Чепе что‑то нащупал и быстро отдернул руку. Покуда мы отгребали песок, какой‑то пред­мет принял очертания, и мы увидели высунувшуюся из яичной скорлупы большую зе­леную голову с ярко–черными глазами.

― Змея! — вскрикнул Чепе и одним рывком отпрянул на четыре фута в сторону.

Маленькие глазки–бусинки животного заморгали и стали похожими на глаза пре­смыкающегося, но я отлично понимал, что о змее не могло быть и речи. Тут я вспо­мнил, что ящерица–игуана обычно устраивает гнезда в песчаных местах. Я взял в руки маленькое, влажное и обсыпанное песком существо, которое сразу же вцепи­лось зубами в мой палец, отбросив в сторону скорлупу, из которой только что вылу­пилось. Еще два существа выскочили из гнезда, перемахнули через мои ноги и умча­лись в кусты. Я обтер песок с пойманной игуаны и протянул ее Чепе.

― Garrobo[100], — сказал он. — Прямо на берегу?

Мы сели вплотную к яме и добрых полчаса выкапывали молодых игуан. Все они были удивительно злобно настроены, очень подвижны, и нескольким удалось удрать. Убежала даже та, которой я помог вылупиться из яйца Но все же тридцать игуан очу­тились в моем мешке. Все они были зелено–салатного цвета и имели длину от вось­ми до десяти дюймов.

Мне ни разу не довелось видеть, как вылупливаются маленькие игуаны. Был слу­чай, и я даже писал о нем, когда обнаружил гнездо игуаны на песчаной отмели одной из никарагуанских рек; там ящерица отложила яйца прямо над гнездом каймана. Найденное сегодня гнездо отстояло по крайней мере на пол мил и от территории, где обитают игуаны, то есть от больших деревьев лесной полосы, тянущейся вдоль реки Тортугеро.

Мы обследовали соседнее с гнездом игуаны место и обнаружили там, на расстоя­нии не более ярда, свежее гнездо биссы. Трудно назвать двух пресмыкающихся столь различных по образу жизни, чем игуана и бисса. Последняя живет возле под­водных коралловых рифов, а первая лазает высоко по деревьям, растущим у лесных опушек, и питается их листвой. А тут две беременные самки встретились с глазу на глаз, на одном и том же месте, с одинаковой целью — зарыть яйца. Конечно, обе принадлежали к пресмыкающимся, а неотъемлемое свойство пресмыкающегося — закапывание яиц. По–видимому, здешний прибрежный песок явился самой лучшей и ближайшей инкубационной средой и для древесной ящерицы, и для обитающей в со­леных водах биссы.

Когда мы убедились, что гнездо раскопано до дна, я наспех сделал ряд измерений, занес данные в записную книжку, захватил несколько целых яиц и завязал мешок с пойманными игуанами. Мы счистили песок с рукавов и брюк и, взяв с собой игуан и рюкзаки, двинулись дальше.

Стало совсем темно. Время от времени я включал фонарь и длинным лучом осве­щал берег. Но Чепе сказал мне, что след черепахи заметен в темноте не хуже, чем при свете фонаря, а может быть, даже и лучше.

― Вы можете видеть более темную полосу, — пояснил он.

Его мысль была мне понятна, и в ней содержалась доля истины. Но с точки зрения опытного человека, располагающего фонарем, было неправильным идти в темноте, когда знаешь, что при свете фонаря можно обнаружить много разных глаз — малень­ких огоньков, сверкающих среди дюн, как искусственные мозаичные камни, или све­тящиеся в кустах, как мерцающие звезды. Это могут быть глаза наземных пауков, бе­гающих вдоль открытого берега в погоне за песчаными блохами, порой влезая на вы­сокую траву и подкрадываясь к спящим в ней насекомым. Это бывают глаза тонких, как бумага, древесных пауков, приникших к гладким черенкам листьев кокосовых пальм. При свете фонаря вы можете видеть, как ночные крабы быстро переставляют свои многочисленные ноги, пересекая неразличимый в темноте песок, и скользят по нему, словно по туго натянутой проволоке. Они ищут спасения в полосе прибоя или же в своих норах, в зависимости от того, что окажется к ним ближе в момент, когда их неожиданно осветит луч фонаря.

Вы долго смотрите вдоль длинного светового луча в поисках мерцающих глаз ено­товидных. У полосы кустарника вам не всегда удается заметить промышляющего до­бычу енота, однако почти всегда можно увидеть большущие сверкающие глаза сидя­щего на яйцах козодоя. И хотя вы уже десятки раз видели это сверкание, у вас начи­нается сердцебиение и вы воображаете, что перед вами какое‑то огромное голодное существо. Иногда, почти совсем на грани вашего поля зрения, появляется созвездие, и его неясно горящие звезды неожиданно прочерчивают по небу полосы света, слов­но падающие метеоры. Раздавшееся в кустах тявканье дает вам понять, что вы напугали стаю собак из Сикирреса, рыщущих здесь в поисках яиц биссы и ожидающих, покуда приплывет большое стадо зеленых.

Если вы направите луч фонаря поверх низкого берегового кустарника, к деревьям прибрежной рощи, то сможете зажечь огонек величиной с булавочную головку в гла­зах двухдюймового мотылька. Постепенно этот огонек разгорится до размеров и окраски глаз шестифутового аллигатора. И сколько бы раз вы ни поворачивали голо­ву в сторону моря, вам не удастся обнаружить там чьих- либо глаз — лишь спугнете стайки кормящихся в полосе прибоя маленьких плоских рыбешек, которые в полном безумии начнут кувыркаться и взлетать в воздух. Может быть, только на сотый раз ваш луч отразится от панциря биссы, плывущей по волнам к берегу, чтобы снести там яйца.

Мы шли уже около получаса, когда прямо перед нами на берегу я обнаружил от­блеск чего‑то очень знакомого, но крайне неправдоподобного для этих мест. Этот неясный ярко–розовый круглый глаз мерцал, подобно планете, а не сверкал, как звезда. Вне всякого сомнения этот четко очерченный кружок был глазом лягушки. В слабом свете луча глаз казался висящим в пространстве. Не поверив впечатлению, я продолжал идти вперед, пока не увидел четкие контуры бревна.

Полусгнившее бревно толщиною в два фута наполовину завязло в песке, один его конец обсох и побелел от соли, а другой был черным и мокрым от брызг набегавших волн. Сверкавшая глазами лягушка сидела как раз на границе сырой и сухой частей.

Такое событие может показаться незначительным, но, с моей точки зрения, оно было чудом. Глаз принадлежал древесной лягушке–хиле — крупной тропической по­роде, которую обычно находят в прудах и канавах, наполненных пресной водой. Из всех дышащих воздухом позвоночных амфибий лягушки и саламандры менее всего терпимы к соленой воде, которая поглощает влагу из протоплазмы и создает трудно­сти для голых и влажных существ.

В здешних краях нет настоящих морских пород амфибий, а те, что живут здесь, остерегаются соприкосновения с морем. Лишь жабы — существа более толстокожие — теряют меньше влаги из организма, чем их сородичи, поэтому их иногда можно встретить ночью в дюнах или вблизи речного устья, но это случается редко.

Насколько я помню, лягушка–хила сидела вопреки правилам возле сырой части бревна. Согласно всем учебникам, ей надлежало находиться в тяжелом осмотиче­ском состоянии и под воздействием соленой воды она должна была сморщиться от потери собственной жидкости. Однако она сидела вытаращив навстречу ветру большие глаза, подобрав под себя ноги, широко разинув глотку, дыша соленым воз­духом, словно ожидала, что какая- нибудь мирная песчаная блоха, или паук, или еще какая- нибудь жертва очутится поблизости.

По тому, с какой неосмотрительной настойчивостью она нарушала установленные для ее сородичей запреты и добывала необычный корм на отравленном солью участке суши, можно было решить, что лягушка появилась издалека. Она не могла родиться в море или в песке, она, бесспорно, появилась на свет в пресной воде. Следовательно, лягушка была каким‑то образом доставлена в наветренную сторону из лесного пресноводного водоема или прилегающего к реке болота, и обратное пу­тешествие через сухой кустарник было для нее невозможно. Однако возникшее подозрение заставило меня осветить часть пальмовой рощи, и тут я заметил поко­сившийся нанес, стоявший на опутанной виноградными лозами вырубке.

Покинув лягушку и Чепе, который не усмотрел ничего интересного в этой встрече, я обследовал вырубку и нашел развалины колодезного сруба. Такие колодцы со сла­босолоноватой водой роют в сухом слое песка, лежащем между морем и рекой, до которой доходит приливная волна. Навес над колодцем сгнил и свалился, стены сру­ба сильно обветшали, но на дне я увидел отблеск воды. Я осветил колодец фона­рем, постучал по срубу, и мне стало видно, как в темной воде засуетились головасти­ки.

Теперь я понял, откуда появилась лягушка, но так и не узнал, почему она решила отдыхать на соленом бревне. Когда я вернулся, лягушка сидела на прежнем месте, а Чепе, примостившийся на сухом конце бревна, курил сигарету. Я засунул лягушку в мешок, и мы пошли дальше к югу.

Пройдя около двух миль, мы не обнаружили ни единого следа зеленой черепахи. Действуя очень согласованно, черепахи всегда появляются постепенно, как бы предупреждая о прибытии. Но стадо не прибывало и, по- видимому, не собиралось прибывать этой ночью.

Уравновешенный человек, интересующийся только одной узкой отраслью науки, отправился бы домой, чтобы набраться сил для следующего дня. Но передо мной на два десятка миль гладко расстилалось побережье, а бриз дул с силой, достаточной для того, чтобы отгонять песчаных мух. Отдельные тусклые зарницы сверкали дале­ко на юго–востоке, и было ясно, что проходившие на безопасном от нас расстоянии грозовые тучи разразились ливнями где‑то далеко в море. Зачем же идти обратно? По–прежнему оставалась возможность встретить одинокую зеленую черепаху, а бис­сы и кожистые прибывали все время. Еще не наступил сезон для дозорных, берег был пуст, а из ближайшего леса всегда мог появиться какой- нибудь любитель пожи­виться яйцами. И вообще, если есть берег, по которому можно идти, вы всегда услы­шите от меня подобные рассуждения. Ночные прогулки по дикому тропическому бе­регу — предел моих желаний.

Я спросил Чепе, хочет ли он вернуться — ведь если вы замышляете хождение темной ночью по берегу; то должны быть уверены в своем спутнике.

― Очень уж хорошо ночью на берегу, — сказал он.

Думаю, что от Пуэрто–Лимона до Колорадо–Бар не найдется ни одного молодого человека, который согласился бы участвовать в подобной прогулке без обусловлен­ного вознаграждения, да еще в субботний вечер, когда привезен и открыт бидон с guaro. Видимо, тоска по родине помогла Чепе предугадать в прогулке нечто прият­ное. А у латиноамериканского индейца тоска по родине — серьезный недуг.

Я принялся расспрашивать Чепе о родном доме и обо всем, что с ним связано: о семье и урожае, о девушках и заработках. Задавая вопросы, я как бы делил с ним тоску и вспоминал предрассветный запах стелющегося дыма, полуденную песню вет­ра в вершинах сосен над вьючными тропами, далекий вопль хохочущего ястреба, ма­ленькую, крытую черепицей хижину, стоящую на склоне холма возле красного, как разрез раны, участка обработанной земли или рядом со спрятанной от глаз бухточ­кой.

С того момента, как Чепе узнал, что я жил в горах и бывал в столь родном ему Окотале, он в своеобразно сдержанной форме стал обо мне заботиться. Сегодня, в субботний вечер, особенно остро нуждаясь в сочувствии, он был готов нести мой ме­шок хоть на край света, если бы только мне понадобилось туда идти.

― Здесь на субботние вечеринки собираются только эти дикие москито, — сказал он.

И вы должны понять, почему на здешнем побережье так плохи субботние вечера. Субботу празднуют и здесь и дома, и тут и там одинаковые предметы бутафории, те же нарядные костюмы, но дух веселья совершенно иной. Guaro, девушки и гитары фигурируют и здесь и там — в Окотале, но между ними нет и тени сходства.

Поймите, какие возможности представились Чепе в этот спокойный субботний ве­чер, как понеслись его думы через равнины и цепи гор туда, в совсем иное место, где сегодня также льется рекой еженедельное guaro, где тщательно умывшиеся мужчи­ны собираются в кабачках или сидят группами на перекрестках трои и иод деревья­ми на обочинах пыльных дорог, пьют guaro, посматривают на девушек и судачат о них.

Здесь тоже в кабачках и под деревьями слышатся гитары, но звучат они совсем иначе.

В руках индейцев москито, говорил Чепе, они походят больше на негритянские скрипки «джуба», чем на гитары. А эти дикие джиги, эти стенания расслабленных струн, этот ритм мелодии, отбиваемый грохочущим большим барабаном, и смехо­творная трескотня в интервалах! Чепе ни в грош не ставил чарующую музыку моски­то, не находил в ней ничего хорошего или приятного, и разговор о ней доводил его до слез. В родных краях звучат мексиканские гитары, там шесть струн широким потоком источают сладость меда, или вспыхивают разноцветными огнями, или стонут и шеп­чут о радостях и горестях индейцев. Одна за другой звучат corrido[101] и страстные, волнующие мелодии huapango[102]. И хотя гитары совсем такие же, как здесь, говорят они совершенно по-другому.

Увлеченный рассказами Чепе, которого тоска по родине заставляла переходить от одной темы к другой, я не сразу заметил человеческую фигуру, маячившую рядом с нами у кромки воды. Включив фонарь, я осветил молодого метиса — он медленно брел по колено в воде и держал в руках моток лиановой веревки. Конец веревки ухо­дил далеко в море, куда‑то за набегавшую приливную волну. Пока я пытался опреде­лить, в чем дело, Чепе окликнул человека.

― Что он делает? Ловит рыбу? — спросил я.

― Sabe[103], — ответил он.

Тогда я громко приветствовал человека:

― Будьте любезны сказать, что у вас привязано к веревке?

― Tortuga[104], — ответил он. — Вернее, carey[105]. Очень большая бисса.

― Что вы намерены с ней делать?

― Я намерен ее съесть.

― Я спрашиваю, зачем вы ее привязали? Какой смысл стоять в воле и держать ве­ревку с привязанной черепахой?

― Разве для вас в новинку такой способ перевозки пойманных черепах?

― Для меня это новость, — сказал я и посмотрел на Чепе: — А для вас?

― Для меня тоже.

― В таком случае, — сказал человек, — я могу показать, как это делается. Это очень практично. Я не буду вытаскивать carey, а вы смотрите…

Размотав часть веревки, он вышел из воды, добрался до сухого песка и, наклонив­шись, начертил круг на гладком песке. Он дорисовал четыре ласта и голову — полу­чилось изображение черепахи. Нацарапав полоску, ведущую от переднего ласта к верхнему щиту, он сказал:

― Вы привязываете ласт к щиту, затем обматываете всю эту сбрую вокруг панци­ря, а веревку крепите с внутренней стороны. Потом сталкиваете черепаху в воду и, удерживая конец веревки, идете в нужном вам направлении. Вот и все. Остальное делает сама черепаха.

― Очень мило, — сказал Чепе.

― Нечто вроде параван–охранителя, — сказал я.

― Что? — спросил человек.

― Не могу вам объяснить по–испански. А может быть, черепаха и не изображает параван. Но это удачная выдумка. Всякий другой способ перевозки доставил бы много беспокойства. Кто вас этому научил?

Человек постучал двумя пальцами по голове.

― Вот кто… — сказал он. — Я сам изобрел.

― Очень мило, — сказал Чепе, с гордостью посмотрев на человека. — Он — ника­рагуанец.

Я был уверен, что и раньше где‑то слышал о таком способе перевозки черепах, но сейчас было неуместно упоминать об этом. Человек свернул веревку и побрел в по­лосе прибоя.

― Конечно, это медленно, — сказал он, — но все же добираемся до места.

Когда он почти исчез в темноте, я крикнул ему вдогонку:

― Видели ли вы сегодня стадо зеленых черепах?

― Нет. сеньор. Стадо опаздывает Когда оно приплывет, я не буду таскать черепах таким способом.

Последнее, что мы увидели, была фосфоресцирующая полоса, сверкавшая вокруг его голеней.

― Этот человек — никарагуанец, мой земляк, но он с побережья. Очень умен! — сказал Чепе.

Потом мы долго шли в темноте и слышали только шум прибоя и шелест песка под ногами. Когда Чепе вновь заговорил, его настроение несколько изменилось. Мое столь непривычное для него сочувствие и встреча с изобретательным земляком на время ослабили жгучую боль тоски по родине.

― Вы бывали в Энтре–Риос? — спросил он.

― Только поблизости. Со стороны Гондураса. Но достаточно близко, чтобы увидеть надпись «Viva Sandino!»[106], начертанную на утесах.

― Jo, si[107], — сказал он. — Я хорошо знаю весь тот район. Там все замечательно, но мало кто об этом знает. В этом месте Сандино победил солдат–гринго.

Он их не победил. Но его трудно было там поймать. Думаю, что так обстояло дело.

― Он отрубил головы всем гринго, — сказал Чепе.

― Не всем.

― Да, всем, — настаивал Чепе.

Мне приходилось встречаться и беседовать с побывавшими там морскими пехо­тинцами. У них головы были на месте, и я уверен, что и остальное было неповре­жденным.

― Сомневаюсь… — сказал Чепе. — Сандино был muy capaz, muy hombre[108].

Вдруг я заметил среди спутанных морских водорослей отблеск стекла. Решив, что это бутылка, я ударил ногой, но предмет покатился слишком прямо и быстро для обычной бутылки. Направившись к тому месту, где он остановился, я поднял шести­дюймовый стеклянный шар. один из тех сетевых поплавков, которые можно найти на берегах разных стран. Я передал шар Чепе.

― Я знаю, что это такое… — сказал он. — Стеклянный шар. Знаете ли вы, из каких мест они приплывают?

Это был один из нерешенных вопросов, которые меня занимали. Надо, чтобы где‑нибудь специально изучали, откуда приплывают стеклянные поплавки. Все мои познания сводятся к тому, что стеклянные поплавки применяются некоторыми наро­дами Средиземноморья и японцами. Но мне никогда не приходилось видеть, чтобы их прикрепляли к сетям в районе Карибского моря.

― Вероятно, ближайшие к Тортугеро рыбаки, которые пользуются стеклянными по­плавками, — это сицилийцы из Новой Англии и португальцы с Азорских островов.

Впоследствии, посмотрев на карту, я решил, что костариканский поплавок должен был приплыть с Азорских островов. Может быть, я и не прав, но так или иначе в этой находке есть нечто волнующее.

На стеклянных поплавках нет примет, доказывающих их происхождение. Шары бы­вают двух окрасок: светлые бутылочно–зеленые и бледно–синие. Это очень симпа­тичные предметы, и я люблю их находить, но они такие круглые и такие тяжелые, что далеко их не унесешь.

― Прислушайтесь, — сказал Чепе, покачивая шаром возле уха. — Вода… В шаре есть течь.

Такие загадочные случаи мне были известны, но все же я включил свет и посмот­рел внутрь шара. В нем находилось примерно полстакана воды, однако нигде нельзя было обнаружить трещины или заметного отверстия.

― Как туда попала вода? — спросил Чепе.

― Quien sabe[109]. Вероятно, через отверстие, которое глазом не увидишь.

― А я думаю, что это сила морских волн… — сказал он.

― Такое объяснение было не хуже моего.

Чепе попросил у меня разрешения положить поплавок в рюкзак — ему так хочется привезти шар домой как recucrdo[110] Я разрешил положить его, но осторожно, чтобы ничего не попортить и не раздавить игуан.

― Хотите pipa? Мы приближаемся к месту, где есть несколько низких деревьев.

Pipa — это кокосовые орехи, и я их всегда любил.

― Claro[111], — ответил я. — Где эти низкие деревья?

― Включите фонарь! Ahi no masito[112].

Я поправил фонарь на голове и, осветив кокосовую заросль, увидел прогалину среди высоких деревьев.

― Вот там! — сказал Чепе.

Когда мы подходили к прогалине, на высоком берегу прямо перед нами сверкнул огонек. Я направил на него луч фонаря, и на мгновение засверкали два глаза, затем померкли и снова блеснули вблизи моря.

― Какое‑то живое существо, — произнес я. — Какое же это может быть животное?

Чепе наклонился и начал всматриваться в полосу, освещенную узким лучом фона­ря. Глаза животного вспыхивали и гасли. Потом появлялись в новом месте, кружи­лись и падали, как летающие светлячки, затем молниеносно неслись поперек берега, прямо к черте прибоя, и на мгновение оставались неподвижными.

― Кто‑то прыгает вокруг, — сказал Чепе. — Не пойму, какое животное может так мчаться прямо к морю!

― Venite[113]. Идите рядом, и мы узнаем! — произнес я.

Чтобы подкрадываться вместе, я положил руку на плечо Чепе, и мы медленно направились к сверкающим глазам, описывавшим дикие зигзаги у самой кромки при­боя. Я старался удержать одно направление луча, чтобы глазастый зверь не мог по­нять, какая судьба его ожидает. Однако нужды в такой предосторожности не было, владелец глаз и без того был в слишком большом страхе и не нуждался в запугива­нии светом.

Когда мы подошли почти на тридцать футов и все еще не могли разгадать, к кому подкрадываемся, глаза уставились на нас, и животное зигзагами двинулось нам на­встречу. Оно подходило все ближе. Мы остановились. Как только расстояние умень­шилось, перед нами возник силуэт туловища.

― Tepescuinte![114] — одновременно воскликнули Чепе и я и ринулись вперед, чтобы не дать животному исчезнуть и прижать его к кромке прибоя. Действовали мы с необычайным проворством. Чепе громко кричал:«Tepescuinte es la major came que existe!»[115] Обнаружить такое существо на берегу было подарком, свалившимся с неба.

Как вы, вероятно, знаете, нельсоновская пака — двадцатифунтовый грызун, ноч­ное животное, обитающее в лесах возле рек или на лесных опушках. Оно имеет ка­рикатурное сходство с обычными грызунами. Огромные, причудливо торчащие зубы и сильно развитые челюстные мускулы придают его луковицеобразной морде глу­пейший вид, однако сохраняется симпатично наивное выражение, которое так прису­ще некоторым белкам. Вот так же странно выглядел Мартовский Заяц в рисунках к старым изданиям «Алисы в Стране чудес». Но хотя внешний облик животного очень странный и непривлекательный, мясо его имеет великолепный вкус. Пака умеет бе­гать и петлять не хуже крупного североамериканского зайца. И именно этим она сей­час занималась.

Там, где мы проходили, полоса берега была широкой, и можно было предполо­жить, что заблудившееся животное шло наугад. Но скоро вы узнаете, что дело обстоя­ло совсем не так. Как только перепуганная пака нас разглядела, она переста­ла двигаться нам навстречу и решила удрать. Она ускользала от наших рук, однако положение ее оставалось безвыходным, так как свет слепил и она не находила укры­тия среди ровного песка.

Наше положение тоже имело слабые стороны. Единственной нитью, связывающей нас с пакой, был свет от фонаря. Покуда мы метались и суетились, батарея фонаря отцепилась от поясного ремня и волочилась в кромешной тьме вслед за мной, ме­шая движениям и непрерывно стаскивая с моей головы фонарь.

Мне удалось все же водворить батарею на место, и источник света заработал по–настоящему. Тогда мы снова принялись бегать взад и вперед, а обезумевшее живот­ное металось прямо под нашими ногами, но иногда — в особо волнующие моменты — исчезало в темноте. Оно не переставало двигаться ни на один миг и каждый раз благополучно избегало наших вытянутых вперед рук.

Если животное, за которым мы гонялись, вам знакомо только из книг или по зоо­парку, то трудно себе представить, как нам пришлось действовать. Вы вправе ска­зать, что я — университетский профессор солидного возраста, типичный образец на­шей цивилизации, да еще попавший в необычную и своеобразную обстановку. Такая оценка вполне обоснована, но разрешите мне заметить, что Чепе обладал гораздо большим, чем я, чувством собственного достоинства. Мне остается лишь еще раз подчеркнуть, что к странному образу действий нас принуждала привлекательность добычи. Думаю, что никакая новая Афродита, появившаяся на освещенном звезда­ми песке, влажная от морской пены, игривая, как котенок, и быстроногая, как лань, не преследовалась бы с таким вожделением, с каким мы гонялись за этой огромной крысой. Впрочем, наш странный балетный спектакль не мог длиться всю ночь напро­лет. Я начал смутно ощущать необходимость финала и тут при отблеске света заме­тил высоко поднятую руку Чепе. Повернувшись к нему, я увидел, что он каким‑то об­разом успел вытащить из мешка стеклянный поплавок и целился им в паку. Я мгно­венно сообразил, что мне надо прекратить беготню и, остановившись, направил луч фонаря прямо на скачущее животное.

― Asi[116], — одобрительно сказал Чепе.

Наконец‑то у нас появился план действий! Стоя на месте, я освещал фонарем сот­ню ярдов, чтобы Чепе мог видеть цель. Честно говоря, стеклянный шар представлял собой ненадежный метательный снаряд, тем более что пака иногда способна пере­носить даже пулевые раны. Но тут я вспомнил, как быстро и точно умеют горные жи­тели — сородичи Чепе —- попадать камнем в самую подвижную и отдаленную цель, и во мне зашевелилось чувство надежды. Рука с поднятым стеклянным поплавком резко выпрямилась — и короткая, сверкающая, как молния, дуга вытянулась от руки Чепе к голове животного. И сразу наступил конец охоты.

Полный удивления и радости, я бросился вперед: животное лежало на камне, и только капелька крови виднелась на кончике носа. Чепе склонился над пакой.

― Pegue[117]. Я в него попал, — важно сказал он.

― Pegaste[118], — ответил я. — Прямо в голову.

― Да, — сказал Чепе. — Чисто всадил в голову.

Он ткнул пальцем, и ее нога дрогнула. Потом Чепе поднялся и направился туда, где в разгаре погони бросил нож–мачете. Я сел на землю, чтобы отдышаться. Мы по­бедили в трудном сражении, и теперь, держа в руках добычу, я был согласен вер­нуться домой или же завалиться спать прямо тут, на месте.

Чепе бродил в темноте, и я включил фонарь, чтобы ему помочь. После того как мой спутник нашел мачете, я без какой‑либо определенной цели осветил край придо­рожного кустарника, мимо которого мы недавно прошли. Луч достал почти до самого конца, и в тот момент, когда я собрался выключить свет, среди кустарника засверкал желто–зеленый огонек, очень далекий и неотчетливый, но жаркий, как пламя. Я вско­чил на ноги и направил луч на новую цель. Снова усталости как не бывало. Когда расплывчатый конус света был отфокусирован, сверкание далекого огонька усили­лось и он замер на месте. Сначала возникла одна пылающая точка, затем рядом за­горелась вторая, потом снова осталась одна. Тот, кто там находился, смотрел по­переменно то на Чепе, то на меня.

― Parate, Chepe[119], — сказал я так тихо, что только Чепе мог меня услышать. Медленно двигаясь к светящейся цели, я держал паку в одной руке, а другой удержи­вал нужное мне направление луча. Проходя мимо Чепе, я прошептал, чтобы он сле­довал за мной, и ринулся вперед. Мои ноги переступали бесшумно и осторожно, шея болела от напряжения Неожиданно Чепе увидел то, к чему мы направлялись, и я услыхал отрывок какого‑то богохульства.

― Leon![120] — шепнул он мне в ухо.

― Возможно, — ответил я. — Или tigre[121]. Или оцелот. А может быть, просто лань.

Во всем происходящем ощущалось нечто большое и прекрасное. Широко расстав­ленные глаза смотрели на нас с высоты вполовину человеческого роста. На берегу могли находиться и собаки, которые в июне бродят целыми стаями. Когда на них па­дает луч фонаря, они удирают с ворчанием и тявканьем. Глаза, которые смотрели на нас, не могли принадлежать pucuyo[122], так как они были на туловище высотой по пояс человеку — это можно было определить по движениям животного. По всей ве­роятности, глаза не принадлежали и лани. Таким образом, оставались лишь только большие звери из семейства кошачьих — пума, оцелот и ягуар.

Быстро перебирая в памяти минувшие события, я неожиданно понял, почему бед­ная пака так странно себя вела и без всякой причины бросалась в морской прибой Она хотела убежать от этих глаз!

Мне приходилось и раньше видеть сверкание глаз пумы, а оцелотов я наблюдал неоднократно. Но глаза в кустарнике не могли принадлежать оцелоту: их блеск был слишком пламенным. Отсутствие видимых в темноте очертаний туловища, наблюде­ние по одному направлению и неопределенность расстояния затрудняли правиль­ность суждения.

В своих путешествиях по тропикам мне ни разу не довелось встретить ягуара. Поэтому сейчас очень хотелось, чтобы это был именно он.

Когда расстояние уменьшилось до сорока футов, я сообразил, что глаза видны из‑за чаши морского винограда и, чтобы увидеть туловище животного, надо подойти поближе. Мысль о том, что наше приближение может насторожить зверя и заставит его убежать, напрягла мои нервы до предела. Я перестал красться и почти побежал, но тут фонарь запрыгал из стороны в сторону. Глаза куда- то исчезли. Остановив­шись, я медленно повел лучом вдоль чащи кустарника. Никого не было видно!

― Он убежал! — сказал Чепе. — СаЬгбп[123].

В отчаянии я бросился в кустарник — туда, где раньше сверкали глаза, и стал ис­кать какую‑либо возможность проникнуть внутрь. Вдруг луч фонаря нащупал длин­ный ход, ведущий в глубь кустарника. Но и там никого не было!

От огорчения я вновь почувствовал себя усталым. Надо было что‑то предпринять, и я начал продираться сквозь заросли морского винограда, надеясь найти хотя бы след на песке. Какая‑то ветка хлестнула меня по лицу, и я отшатнулся. В полумраке слева от себя я ощутил движение. Повернувшись, увидел пеструю завесу листьев и то, что находилось за ней. В десяти футах на фоне трепещущей листвы боком ко мне стоял ягуар. Пригнувшись для прыжка, он спокойно и пристально смотрел на меня.

Стоя беззвучно и неподвижно, я тщетно пытался дать знать находившемуся поза­ди меня Чепе, что это tigre. Но я так и окаменел на месте и только пялил глаза на огромного золотистого кота, как бы впитывая в себя его облик. Ягуар мог исчезнуть через несколько секунд.

Я все больше и больше убеждался, что передо мной ягуар, а не оцелот, ибо чер­ные пятна на шкуре образовывали розетки, а не глазки. Но, все еще сомневаясь в правильности своего суждения, я для верности сопоставил высоту расположения плеча и ширину грудной клетки со стоящим позади молодым деревцем. Рассматри­вая мощные мышцы, не свойственные оцелоту, я перевел луч фонаря на крупную го­лову животного и окончательно убедился, что никакой оцелот не может сравниться с ягуаром по массивности и силе.

Вы вправе удивляться возникшим у меня сомнениям, поскольку известно, что ягу­ар достигает размеров бенгальского тигра и что даже небольшие ягуары Централь­ной Америки весят двести фунтов и более, а оцелот не превышает размеров собаки–сеттера. Но дело происходило ночью, когда тени листьев морского винограда, одина­ковость черно–золотистой окраски обеих пород животных и контрастный свет охотни­чьего фонаря могли даже на десятифутовом расстоянии легко ввести в заблужде­ние. Я хотел быть уверенным потому, что передо мной находилось животное, кото­рое я страстно желал увидеть, даже больше, чем все то, ради чего сюда приехал. Это был мой первый ягуар, и я хотел, чтобы он оставил в памяти заметный след.

Внезапно Чепе обнаружил причину моего молчания.

― Santa madre[124], — пробормотал он. — Tigre.

Резко нагнувшись, он схватил находившуюся у меня в руке паку и швырнул ее в темноту. Легкое движение и звук падения паки заставили tigre пригнуться еще на два дюйма. Я подумал, какими дураками мы бы оказались, если бы ягуар забрал добычу, которую мы у него перехватили.

Послышалось едва уловимое звяканье стали, и я понял, что Чепе достал из‑за поя­са нож–мачете. Я зашипел на него и погрозил пальцем, чтобы Чепе перестал шу­меть, но тут же сам поднял множество звуков. Не отводя луча от головы ягуара, я на­щупал мешок, висевший на плече Чепе, и снял его. Достав фотоаппарат, вынул из своего рюкзака фоторефлектор и стал на ощупь искать лампу. Во всем, что я делал, не было ни малейшего признака разума, но так же глупо вел себя и спокойно стояв­ший ягуар. Плохо повинующимися пальцами я ввинтил лампу и стал нащупы­вать замок футляра фотоаппарата. Луч фонаря я старался удерживать неподвижно. Обнаружив, где открывается футляр, я нажал на замок, и он с легким щелчком рас­крылся. В это мгновение я увидел, как дрогнула голова зверя, и вдруг ее не стало — не сделав лишнего движения, он исчез, и там, где он только что так спокойно стоял, осталось пустое место. В десяти футах от нас ягуара мгновенно и целиком поглотила ночь, а Чепе и я остались одни.

― Que barbaridad[125], — пробормотал Чепе, вкладывая в эту фразу все, что она только могла вместить. Через секунду он опустился на песок, вытащил из кармана сигарету и закурил. — Какая красивая шкура! Но какая зверская скотина!

― Si, hombre[126], — ответил я только ради того, чтобы что- нибудь сказать. Я все еще не мог опомниться. Огромный зверь, недавно находившийся рядом с нами сре­ди листьев морского винограда, еще стоял у меня перед глазами.

― Стыдно, что у вас нет с собой ружья, — сказал Чепе.

Но мне вовсе не было стыдно, я получил все, что хотел. Я понимал, насколько смехотворными были мои безрассудные попытки сделать снимок, но все же после шести бесплодных лет мне удалось познакомиться с ягуаром. Я не встретил чере­пах, но какое это имело значение. Ведь я увидел ягуара!

― Черт возьми, а где наша пака? — спросил я.

Чепе вскочил на ноги и бросился в то место, куда он швырнул грызуна. До меня донеслось шуршание разгребаемого песка — Чепе пытался нащупать ногой лежав­шую на берегу паку.

― Ее нет? — спросил я.

― A‑jah[127], — внезапно произнес Чепе. — Вот она!

Возвращение домой слабо запечатлелось в моей памяти. Все было кончено в тот миг, когда исчез ягуар. Да и в дальнейшем ходе событий не было ничего примеча­тельного. Мы остановились и выпили в том самом месте, где повстречали паку. Се­мимильный переход до дома свелся к тому, чтобы беспрерывно переставлять одну ногу за другой. По–видимому, не было ни малейшей надежды на то, что авангард че­репашьего стада движется вслед за нами, и никакое иное событие не могло взволно­вать наши души, очарованные красочным видением ягуара.

Сняв фонарь с головы, я всю дорогу шел в темноте, предаваясь мечтаниям, вспо­миная подробности встречи с ягуаром и погружаясь в дремоту, насколько это позво­ляли машинально шагавшие передо мной ноги.

Как я уже сказал, обратный путь не сохранился в памяти, и в моих записях, сде­ланных на следующий день, нет упоминаний о чем‑либо интересном. Переход до де­ревни продолжался около трех часов, и ничего занимательного о нем не расска­жешь, разве только о его конце.

Я вернулся к действительности, лишь когда мы подошли к пастбищу, где раньше стояла белая лошадь. Чепе пошел за оставленными здесь ботинками, а я включил фонарь, чтобы легче было найти куст, на котором они висели Покуда Чепе обувался, я ос вешал лучом пастбище, и свет упал на лошадь, стоявшую на том же месте.

Она посмотрела на нас больше из вежливости, чем из любопытства. потом отвер­нулась и принялась пощипывать траву. Я вновь подумал, что было бы неплохо на­нять эту лошадь, но тут заметил на ее плече, у основания тощей шеи, какое‑то странное черное пятно. Раньше лошадь была чисто белой — я был твердо в этом уверен. Направив на нее луч и пройдя по траве около двадцати футов, я остановил­ся. Затем кинулся бегом к Чепе, который сидел и зашнуровывал ботинки.

― На шее у лошади вампир! — крикнул я.

― Si, nо[128], — безразлично отозвался Чепе. — Отпугните его.

Мне никогда не приходилось видеть фотоснимок вампира, сосущего кровь из жерт­вы. Может быть, такие снимки и делались, но редко. Получить подобный документ показалось мне стоящей и своевременной затеей, и как будто все обстоятельства этому благоприятствовали.

Я достал фотоаппарат и рефлектор, вся аппаратура была выверена, отрегулиро­вана и находилась в полном порядке. Чепе освещал вампира, а я подошел к лошади на двенадцатифутовое расстояние, по которому заранее был наведен фокус объек­тива. У меня было достаточно времени, чтобы тщательно подготовиться к снимку и еще раз проверить резкость фокусировки. Фотография была, как говорится, в карма­не, и я торжественно нажал кнопку спуска.

Лампа не вспыхнула! Даже при напряжении 20 вольт, обеспечивающем вспышку в любых условиях, проклятая лампа не сработала. Нетерпеливым движением я вынул лампу, бросил ее позади себя, достал из мешка новую и ввинтил на место. Снова на­целил фотоаппарат, и жующая лошадь повернула ко мне голову, но именно в этот момент вампир закончил свою трапезу и плюхнулся вниз. Успев подхватить воздуш­ную струю, он поднялся и скрылся среди пальм.

― Se fue[129], он удрал, — сказал Чепе, — этот негодяй.

Я принял безразличный вид, однако еще долго втихомолку сыпал проклятиями.

Не могу понять, являюсь ли я самым неспособным среди всех фотографов или же самым несчастливым!

Немного погодя я посмотрел на лошадь, из ее шеи продолжала сочиться кровь. То­гда я решил проверить проклятый рефлектор и документировать свою неудачу фото­графией лошади с кровоточащей раной.

Надо было обождать, пока соберется побольше крови, ведь слюна вампира обла­дает противокоагулирующими свойствами, и, хотя от укуса животного образуется всего лишь поверхностная царапина, кровь сочится удивительно сильно.

Ко мне подошел Чепе и вскользь заметил, что вампиры особенно неравнодушны к белым лошадям. И я вспомнил, что то же самое мне говорили в Гондурасе и что моя белая лошадь Мето чаще возвращалась с окровавленной шеей, чем гнедая и чалая, с которыми она вместе паслась. Проше всего это объяснялось тем, что белая ло­шадь гораздо заметнее.

Когда кровь потекла вдоль шеи беспечно жующей лошади и стала капать на зем­лю, я взял в руки фотоаппарат и нажал затвор — все сработало безукоризненно. Я вновь разразился проклятиями, но сразу же замолчал, чтобы не объяснять Чепе при­чину моих огорчений.

Тем временем начался дождь. Это был не грозовой ливень, а мелкий моросящий дождик, скорее напоминавший туман, который уходит вверх и уносится ветром. Моя хижина находилась всего лишь в четверти мили, и мы быстрым шагом пошли вперед. Дождь стал накрапывать сильнее.

Остаток пути мы шли молча. Дождь усилился, и это было очень приятно, но глав­ным нашим желанием был сон. Когда мы подошли к воротам, я спросил Чепе, где он живет и что будет делать утром. Он сказал, что живет в маленькой хижине у реки, а утром поможет плотнику починить дно моторного челнока, затем выпотрошит паку и принесет ее мне еще до завтрака. Я сказал, чтобы половину паки он оставил себе, и это ему очень понравилось. Чепе передал мне рюкзак, предварительно вынув стек­лянный поплавок, и, пожелав спокойной ночи, направился к реке.

Я открыл ворота и влез по лестнице на свою голубятню. Свалив в кучу рюкзаки и скинув промокшую одежду, я растянулся на холодной, туго натянутой парусине по­ходной койки.

Дождь громко стучал по пальмам и крыше. То, что я ощущал, было прекрасным! Мне удалось провести чудесную ночь, встретиться с ягуаром, завтра же мне предстоя­ло съесть паку. А черепахи приплывут в другую ночь…