Не имей десять рублей

Евгений Иванович Носов

(1925-2002)

Не имей десять рублей...

Повесть

1

Без пятнадцати четыре раздался долгий настойчивый звонок. Федор Андреевич, вчера поздно улегшийся, капризно, по-мальчишески натянул на голову одеяло, однако назойливый звон доста-вал его и там, под стеганой ватой. Все еще пребывая в обволакивающей паутине сна, но уже подсознательно понимая, что требуют именно его, директора, он с недовольной гримасой на одутловатом, отлежалом лице повернулся на другой бок и обругал секретаршу, долго не бравшую трубку: "Какого черта! Опять, поди, удрала из приемной". Звонок верещал, и, прислушиваясь к нему с неприязнью, строя догадки, кто бы это мог быть, Федор Андреевич вдруг сообразил, что так настойчиво звонят только по междугородному, скорее всего из главка. "Обождут, тут тоже не Ваньки на подхвате",- оскорбился Федор Андреевич, сделал строгое должностное лицо, погмы-кал сонным горлом, чтобы соответствующе поставить голос, и... и проснулся.

Рядом, на стуле, обессиленно и затухающе дозванивал будильник.

- А-а... это ты...- пробормотал Федор Андреевич и, протянув руку, поспешно придавил кнопку.

Он откинулся навзничь со все еще неприятно бухающим сердцем и полежал так неподвижно, приходя в себя.

- Да-а, отзвонились главки...

На пенсию Федор Андреевич ушел этой весной на шестьдесят втором году жизни. Ушел с глубокой обидой, с ощущением, будто отставка его была предусмотрена заранее. Стариком он себя вовсе не чувствовал, еще лет пяток вполне мог поработать. Других вот и после пенсионной черты продолжают держать на прежних должностях. Сидят, пока не помрут. Будучи последний раз в Москве, уже зная, что ему готовится замена, он зазвал в гостиницу начальника отдела кадров Кудинцева, заказал в номере ужин и попытался прощупать, чем, мол, все-таки не угодил. Кудин-цев всячески увиливал от прямого разговора и только снисходительно отшучивался:

- Помилуй, Федор Андреевич, что за мнительность! Сразу и "не угодил"! Все твои заслуги остаются при тебе, спасибо за долгую службу, но, увы, друг мой, ничего не поделаешь, время! Надо в конце концов и тебя пощадить. Вот уж и инфарктик был, насколько помнится... Нет уж, ты нас пойми правильно, не имеем никакого права посягать на твое здоровье. Мы и так передержали тебя в упряжке сверх пенсионного законодательства. Короли, папы римские - и те уходят. А мы с тобой, брат, простые смертные. Мне вот тоже до пенсии рукой подать. А что поделаешь?

И уже подпивши, приятельски положив руку на плечо Федора Андреевича, увещевал:

- Есть тут у нас кое-какие наметки. Но пока это только так, в проекте. Неизвестно еще, как посмотрит Госплан, вот ждем, что нам скажут. Но тебе, как старому другу, могу кое-что приотк-рыть. Понимаешь, задумали мы укрупнить твой заводик. Пришлось бы тебе заниматься капиталь-ным строительством, входить в связи с новыми поставщиками, набирать новых людей, изыскивать для них жилье. Ну сам знаешь - канительное дело. Да пока перестроитесь, пока освоите новую продукцию - это минимум года три всяких неурядиц, неувязок. Будет лихорадить с планом, посыплются рекламации, замучает текучесть кадров... Сам посуди, зачем тебе, старику, во все это ввязываться? Иди, иди себе отдыхай, честное слово!

Тоже мне радетель! Извивался, как угорь.

Получилось так, что не провожали, а выставили за дверь... Нет, все-таки кто-то подкапывался под него все последние годы. Вот анонимку, сволочи, накатали: недоверие к подчиненным, едино-властие и прочая чепуха, даже перерожденцем окрестили... Так ты приезжай и проверь на месте, так ли это, а не таи камень за пазухой. Или взять случай с орденом. К шестидесятилетию посулили "Трудового",- нет же, кто-то там вмешался, подставил ножку, и "Трудового" заменили "Знаком Почета". Выходит, большего не заслужил, недостоин... Сорок два года на производстве, из них только на руководящей работе тридцать! Начинал с зачуханных мастерских, бывало, путного сверла не сыщешь, какими-то огрызками работали. Считай, вся жизнь производству отдана. Отделались стариковским орденом... На, мол, тебе для утехи и уходи, сажай огород, уди рыбу.

Федор Андреевич лежал на диване в своем домашнем кабинете. Уличный фонарь сквозь окно, прихваченное морозцем, лунно освещал кусок большой картины на противоположной стене. Картину эту - копию с "Девятого вала" Айвазовского - рисовал с огоньковской репродукции заводской художник глухонемой, одиноко обитавший в общежитии. Держали его для оформле-ния цеховых досок показателей и всякого рода наглядной агитации, но основной его обязанностью было писать на ящиках с готовой продукцией трафаретки "Не кантовать!", "Осторожно: стекло!" и тому подобное. Очень уж любил Федор Андреевич этот "Девятый вал" за бесшабашный разгул стихии и потому попросил художника не пожалеть холстины, нарисовать побольше, повнушитель-нее. И тот размахнулся чуть ли не во всю стену. Правда, года через два картина начала меркнуть, покрываться каким-то коричневым туманом, должно быть, сукин сын, намешал дрянной олифы. Жена покушалась выбросить ее, и Федор Андреевич, обидевшись, решил отвезти Айвазовского на дачу. Но без привычной рамы стена оказалась удручающе глухой, будто на том месте только что было окно в мир, а его, это окно, этот мир заложили кирпичами и заштукатурили. "Нет, мать,сказал жене Федор Андреевич.- Так еще хуже". И водворил полотно на прежнее место, подумав про себя, что с этой темнотцой картина стала как-то таинственнее и смахивает на старинное письмо.

По праздникам, после того как разойдутся по домам гости, Федор Андреевич, будучи в при-поднятом расположении духа, уже полураздетый, с недопитой рюмкой в руке, подолгу задержива-лся перед любимой картиной. Взбудораженно-восхищенный, он созерцал всю эту вакханалию туч, валов, пены, брызг, повергнутых мачт, раскиданных обломков и в эти минуты чувствовал себя в духовном родстве с бушующим океаном. И, ощущая себя несокрушимым, молодея душой, азарт-но, ликующе запевал:

Эй, баргузин, пошевеливай вал

Молодцу плыть недалечко...

Крапчатый бульдог Фома (тогда у него еще была собака) от громового голоса подскакивал на своей подстилке, сонно таращился на хозяина и, не сдержавшись, задрав брудастую морду, прини-мался вторить неуверенными руладами.

- Молодец, Фомка! - одобрял кобеля Федор Андреевич.- Ай да Фома! Как там дальше поется?

Шилка и Нерчинск не страшны теперь,

Горная стража меня не поймала...

"Вот тебе и "баргузин"...- мрачно подумал Федор Андреевич.- Доплыл называется..."

Когда были сданы все дела, подписаны надлежащие бумаги, переданы новому хозяину ключи от сейфа и ничего больше не оставалось делать, как уйти восвояси, Федор Андреевич попросил секретаршу никого не пускать к нему в кабинет. Он отпер встроенный в дубовую панель шкаф-буфет, налил полный стакан коньяку и выпил напропалую, жадно, крупными глотками - так, как если бы хотел покончить с собой. Потом в последний раз сел за стол - прибранный, холодно-пустой, с умолкшими телефонами,- теперь уже чужой стол. Сюда больше не звонили, незачем было звонить. Новый директор Петряев, недавний технолог завода, теперь, наверно, сидел у себя, затаился, выжидал, когда уйдет прежний хозяин. Третьего дня, когда уже все знали о его новом назначении, Петряев встретился Федору Андреевичу в коридоре - такой весь будничный, все в том же крапчатом дешевом пиджаке, словно бы ничего и не произошло. А в душе, наверно, рад до беспамятства. Разговор как-то не получался, да, собственно, говорить было не о чем, и Федор Андреевич, чтобы заполнить неловкую паузу, взял из рук Петряева какую-то книжку. Книжка была на иностранном языке. Федор Андреевич, повертев ее в руках, принялся разбирать латинские буквы на суперобложке и, разобрав самую верхнюю строку, прочитал вслух:

- Веелер.

- По-английски - Уилер,- поправил Петряев. Федор Андреевич деланно кашлянул.

- Романы почитываешь?

- "Физика пространства и времени" называется,- сказал Петряев.- Частная теория относительности. Вчера получили в нашу библиотеку, решил вот почитать вечером.

- Ну, давай, давай,- Федор Андреевич возвратил книгу, исподволь с интересом оглядел суховатую, мальчишескую фигуру новоиспеченного директора, как будто видел Петряева впер-вые. Вот, оказывается, кто метил на его место! Ловок!

- Новый костюм хотя бы надел,- не удержался съязвить Федор Андреевич.Как-никак начальство.

- Да бросьте вы! - Петряев подвинул на носу роговые очки.

- Ладно, не злись,- усмехнулся Федор Андреевич, дотрагиваясь до альпинистского значка на пиджаке Петряева.- Теперь другие будут горки, покруче.- И, уходя, снисходительно похло-пал преемника по плечу: - Смотри, альпинист: высоко лезть - низко падать.

Медля уходить из кабинета, куда не было уже ему возврата, но и не зная, что делать, Федор Андреевич машинально потянулся к пластмассовому стаканчику, набитому, будто колчан, остры-ми заточенными карандашами. Над пестрой канцелярской мелюзгой возвышался в палец толщи-ной красный карандаш-великан. Федор Андреевич извлек его в раздумье и повертел перед глаза-ми. Давно в обиход вошла всякая шариковая дребедень и всевозможные авторучки, даже с золо-тыми перьями, но Федор Андреевич непременно пользовался только вот этим, фабрики "Сакко и Ванцетти" - простым, весомым и безотказным. С самого восшествия Федора Андреевича был он грозным и милостивым - кому как! - орудием его, директорского, правосудия. "Да, брат,грустно сказал карандашу Федор Андреевич.- Такие дела..."

Постукивая тупым концом карандаша по настольному стеклу, Федор Андреевич сумрачно нахохлился. Так он сидел долго в отчужденной тишине, прощально оглядывая кабинет, ряды стульев у стен и у приставного стола. Он помнил, кто и где сидел во время совещаний и планерок. У каждого было свое привычное место - у главного инженера, главного механика, начснаба, начальников цехов, смен, бригадиров, если до них доходило дело. Старшие - за приставным столом, все прочие - у стен. Оказывается, и Петряев сидел у стены! Вон на том стуле у входной двери. Маскировался, шельмец, под массу, под серого. А сам исподтишка, выходит, прицеливался к его креслу!

Вспомнилась первая вылазка Петряева на одном из таких производственных совещаний. Тог-да Федор Андреевич не придал значения этому его выпаду. Думал: молодой, охота покрасоваться, с молодыми это бывает. Завод в то время не уложился в квартальный план. Вышли из графика почти все цеха, и особенно отстал сборочный. Досадный затор образовался даже не столько на самой сборке, сколь на пустяке - на окраске внешних деталей. Начальник сборочного цеха Рудяк, в чьем ведении находились бригады отделочников, только развёл руками: "А что я могу сделать, товарищ"! Сами знаете, какое положение. Я и так в ущерб сборке снял часть слесарей. Все сочувс-твенно молчали: в городе свирепствовала эпидемия гриппа, и в цехах бюллетенило много рабочих. У Рудяка же, как назло, вышли из строя все три сменные бригады отделочников. И вдруг попро-сил слово Петряев.

- Тут такое дело...- начал он своим невнятным голосом, по привычке подталкивая на пере-носье очки.- Перед этим совещанием я зашел на наш здравпункт и выписал кое-какие данные...- Достав блокнот, он принялся перелистывать страницы, и в кабинете воцарилась неловкая тишина ожидания.Ага, вот! - наконец объявил Петряев и опять подтолкнул свои очки.- По состоя-нию на сегодняшний день на бюллетене побывало: по литейному цеху тридцать два процента рабочих, по кузнечному цеху - двадцать восемь, по термообработке - двадцать три, по механи-ческому - двадцать и пять десятых. А вот в отделочных бригадах товарища Рудяка - шестьдесят четыре процента...

- А я тут при чем? - обернулся Рудяк.

- Вырисовывается любопытная картина,- продолжал Петряев, оставив реплику Рудяка без внимания.- Число заболевших гриппом среди отделочников вдвое и даже втрое больше, чем в остальных цехах. Что это - случайность? Если вдуматься, то тут нет никакой случайности. Напротив - это прямое следствие отсталой технологии...

- Ты давай по существу,- снова не вытерпел Рудяк.- Нечего разводить демагогию!

- Пожалуйста, давайте по существу. У вас, товарищ Рудяк, люди работают переносными красочными разбрызгивателями в обыкновенном открытом помещении. Красители, как вам извес-тно, составлены на ацетоновой основе высокой летучести. Вентиляционные устройства при такой концентрации вредных испарений малоэффективны. Применяемые противогазы и респираторы - далеко не лучший выход: дыхание через фильтры утомляет рабочих, снижает производительность труда, а следовательно, и заработки. Некоторые, посмотря на предупреждения, все-таки предпочи-тают работать без масок. Выдаваемое же дополнительное питание - почти нулевая компенсация для организма, испытывающего систематическое кислородное голодание. И вот вам результат шестьдесят четыре процента отделочников свалил грипп. У меня складывается впечатление, что мы тут пытаемся переложить вину за срыв производственного плана на так называемое стихийное бедствие. В главке, надо полагать, это непредвиденное обстоятельство будет принято во внимание, и нам, в сущности, не грозят никакие такие особые неприятности. И все-таки, если начистоту, в значительной мере виноват не грипп, а мы сами, наша рутина, наше недальновидное сиюминутное делячество.

При этих словах Петряев продолжительно посмотрел на Федора Андреевича, и Федор Андре-евич, нетерпеливо ерзнув в своем кресле, вынужден был перебить:

- А что вы предлагаете, Петряев?

- Я предлагаю покончить с этой кустарщиной.

- А конкретно? - Федор Андреевич посунулся вперед и даже приставил ладонь к уху - отчасти потому, что Петряев говорил издалека, от входной двери, говорил, как всегда, невнятно, но больше для того, чтобы подчеркнуть, что ничего вразумительного он от него не ждет по обсуждаемому вопросу.Ну-ка! Ну-ка! Да ты громче! Ты что, не обедал, что ли, бубнишь под нос, как тетерев!

Петряев покашлял в кулак и, повысив голос, заговорил, глядя на Федора Андреевича поверх запотевших очков:

- Я предлагаю разработать специальные окрасочные камеры с полной герметизацией, обору-довать их системой разбрызгивателей различной направленности в зависимости от окрашиваемой поверхности и конфигурации детали. Кроме того, при современном уровне автоматизации нет ничего сложного вынести управление всеми этими системами на отдельный пульт. Это во много крат ускорит процесс окраски, оздоровит условия труда и высвободит излишних рабочих. Я не подсчитывал, какую экономию средств даст это заводу, но выгода и так вполне очевидна. По существу, всей окраской может управлять какая-нибудь девчонка в белом халатике...

- Гм... В белом халатике...- Федор Андреевич откинулся на спинку кресла, но тут же вско-чил из-за стола, и шея его палилась раздраженной багровостью.- А план? Пла-ан! Как все-таки быть с планом? Вот сегодня, завтра?! Кроме всяких распрекрасных прожектов насчет белых халатиков существует еще повседневная обязанность перед государством выпускать продукцию в строго установленном количестве, и ни на штуку меньше! Как прикажете быть с этим?!

Вообще-то Петряев говорил дело, и над его предложением следовало как-нибудь подумать на досуге, но Федора Андреевича раздражало то, что этот тихоня, ни с кем не посоветовавшись, полез копаться в бюллетенях, самолично учинил ревизию и вот теперь перед всеми размахивал блокнотом, в котором черт знает еще чего написано. И он резко оборвал Петряева, собравшегося еще о чем-то там дискутировать:

- Ладно, садись, садись, Петряев! Все ясно. Твоими устами да мед пить, а нам надо план делать.

Петряев послушно сел, спрятал в карман блокнот и уставился в пол. И, утираясь платком, переходя на деловой тон, Федор Андреевич отдал распоряжение начальнику сборочного цеха:

- Возьмешь пока людей в конструкторском бюро. И я кое-кого из заводоуправления подбро-шу. Покажешь им, как и что надо делать. Пусть красят. Но смотри мне, чтоб план был! А то усло-жнять, запутывать дело все мы мастера... Умники, понимаешь...

Были и еще неприятные объяснения с Петряевым. Однажды он отказался получать прогресси-вку. Завод не дотянул что-то там самую ерунду, процента два до декабрьского плана. Решили все же сведения округлить: не лишать же коллектив из-за этого пустяка дополнительной оплаты, да еще под такой праздник, как Новый год! Договорились с начальниками цехов, чтобы добрали эти два процента в январе. Так нет же, Петряев уперся - и ни в какую! "Не буду, говорит, получать, и все! Не могу, говорит. Понимаете, не мо-гу! Это, говорит, меня унижает!" И опять тогда вспылил Федор Андреевич: "Так что ж, по-твоему, это я для себя, что ли?! Черт с тобой, не получай, но не поднимай бучу, зачем же людей подводить, портить им праздник!" А он: "Знаете что, Федор Андреевич, рабочие, конечно, эту вашу незаконную подачку возьмут и потом задним числом отработают. Но уважать нас не будут. Мы же этой своей добротой топчем рабочую гордость, опошляем самую суть соревнования". Вот даже какие кидал формулировочки! Ну знаешь, сказал тогда ему Федор Андреевич, говорить говори, да не заговаривайся... Да и анонимку наверняка он написал. Кто же еще? Все в свой блокнот копил, записывал... Впрочем, теперь и не поймешь, от кого ждать подножку. Вон Рудяк, сам же наушничал про Петряева, а теперь, когда учуял, что он, Федор Андреевич, уходит с поста, готов переломиться пополам перед новым хозяином.

Даже и теперь пустые стулья казались ему сотрудниками, молча ожидавшими его кончины...

Потом взгляд его нечаянно остановился на каком-то портрете, только теперь обнаруженном справа, на глухой стене. Стекло в раме отсвечивало бликами, и было не разобрать, кто там изобра-жен. "Фу ты черт,- пробормотал Федор Андреевич, все еще недоумевая.- За делами и головы поднять было некогда". Он грузно поднялся и подошел к раме. Это было изображение Гагарина. Рассматривая улыбчивого человека, обеспечившего себе бессмертие, Федор Андреевич вдруг остро осознал свое непоправимое одиночество, такое, как будто поезд ушел, а он остался, в чем был, на неприютном пустом полустанке. Неожиданная идея шевельнулась в захмелевшей голове Федора Андреевича. Кряхтя, он с трудом влез на стул, осторожно потоптался подошвами, испро-буя его прочность, и, оглянувшись на дверь, снял с крюка багетовую раму. Картон, подложенный сзади, серел накопившейся пылью. Федор Андреевич рукавом протер верхний угол картонного задника, пристроил раму на коленях и размашисто, крупно расписался директорским карандашом. "Брехня! Этого не снимете!" - проговорил он, тешась мстительной мыслью, что пока будет висеть Гагарин, до той поры будет незримо присутствовать здесь и ОН, хотя бы в виде своего факсимиле. "Ну вот и все..." - подвел черту Федор Андреевич и, еще раз оглядев кабинет, теперь уже с полуметровой высоты стула, шагнул вниз, как с пьедестала. Сейчас, когда прошло время, Федор Андреевич стыдился той своей выходки. Глупое мальчишество. Спьяна, с досады. Но тогда оставить это напоминание о себе казалось ему необходимым и даже справедливым перед исто-рией.

Уходя, ничего не взял с собой Федор Андреевич: ни старого кожаного кресла, все еще креп-кого, удобного, которое мог бы забрать на память (все равно потом новый директор выбросит и поставит себе новое); ни настольной лампы, замысловато сработанной заводскими слесарями и преподнесенной ему по какому-то случаю; ни любимой финиковой пальмы, которую сам же выра-стил, посадив в кадку крепкую как морской галыш, косточку. Ничего этого не взял сокрушенный Федор Андреевич. Унес только свой красный карандаш. Засунул его в карман пиджака с таким чувством, будто уносил с собой державный скипетр.

Теперь этот карандаш хранится на домашнем письменном столе под картиной Айвазовского. Федор Андреевич поместил его в просторную карандашницу, отлитую из чугуна на манер завод-ской башни-градирни, предварительно выбросив оттуда все, и карандаш покоился в этой башне один - в почетной ненадобности, как персональный пенсионер.

- Однако уже и четыре,- проговорил Федор Андреевич, уловив приглушенный бой часов в гостиной.

Он спустил ноги с дивана, нащупал шлепанцы и, включив свет, прошел к окну взглянуть на термометр. Показывало минус одиннадцать. Морозы стояли уже третий день, и озерко должно было сковать как следует. Река, может, еще и гуляла, особенно на быстринах, но тихую воду должно прихватить сантиметров на пять-шесть наверняка. Не удовлетворившись показаниями градусника, Федор Андреевич отвернул на двери шпингалеты и, как был в нижнем белье, провор-но шмыгнул на балкон. Туда еще с вечера выставил он ведро с водой, чтобы проверить, сколько за ночь нарастет льда. Черное небо рьяно играло колкими звездами, морозный ветерок побрякивал сухими стручками балконной фасоли. Кальсоны тотчас жестяно обожгли ляжки. Задерживая на ветру дыхание, Федор Андреевич схватил ведро и вбежал с ним обратно в тепло.

- Прижима-ает! - удовлетворенно крякнул он, отходя душой, чувствуя бодрящий озноб по всему горячему со сна телу.

Он поставил ведро на пол и попытался продавить льдину кулаком. Пнул раз-другой, но та не поддавалась. Тогда он занес над ведром ногу и даванул лед пяткой, как делал это когда-то в маль-чишестве. Но и на этот раз льдина устояла. И только когда замахнулся гантелью, лед треснул и покрылся белесыми лучами.

- Хорош, хорош! - одобрил Федор Андреевич, прикидывая, что если к этому льду приплю-совать тот, что нарос за два других дня морозной погоды, то ходить по нему вполне будет можно. И, выплеснув звонкое крошево в ванную, Федор Андреевич принялся умываться, разжигая свое воображение насчет того озерка, которое он неожиданно открыл этим летом.

А обнаружил он его вот при каких обстоятельствах.

Оставив должность, Федор Андреевич с самой весны засел на даче. В своей городской квар-тире первое время он чувствовал себя так, будто находился под домашним арестом. Больше всего страдал он от того, что все знали его в этом большом доме и что надо было, выходя на улицу, пользоваться общей дверью подъезда, через которую, как пчелы в узкий леток улья, то и дело вле-тали и вылетали бесчисленные обитатели девяти этажей. Особенно раздражали лифтеры, которых никак нельзя было минуть, разве что глубокой ночью. Проходя мимо лифтерши, мелькавшей вязальными спицами, он весь деревенел под ее нагловатым взглядом. И, хотя эта бестия была предельно любезна с ним и этак участливо бросала: "Доброе утречко, Федор Андреевич! Стало быть, уже на пенсии? Миленькое дело: никуда не ходить",- он слышал за этим скрытое ехидство сплетницы, которая тут же, еще он не скроется за дверью, кому-нибудь скажет: "Поперли голуб-чика! Отъездился на черной машине". И Федор Андреевич старался никуда не ходить, пока не сбежал, не укрылся на загородной даче.

Впервые за все годы он по-настоящему осознал, что у него есть собственный клочок земли, отгороженный высоким и плотным забором от остальной территории планеты. Осмотрев пустые комнаты нижнего этажа и не удовлетворившись их излишней открытостью, Федор Андреевич устроил свою обитель под крышей, в длинной и узкой мансарде с единственным оконцем, из кото-рого, как из бойницы сванской сакли, просматривался почти весь дачный переулок. Разумеется, он не боялся, что кто-либо посмеет вторгнуться на его участок, тем более засматривать в нижние окна с намерением узнать, как он там поживает. Нет! Но в те первые дни его одолевала болезнен-ная потребность запрятаться как можно дальше, как это бывает у рака во время линьки, когда тот сбрасывает привычный и надежный панцирь, а потому подкрышная мансарда наиболее соответст-вовала его тогдашнему состоянию духа. В городе он появлялся редко, да и то под покровом ночи, выезжая с дачи последним автобусом и добираясь до дому как раз к тому часу, когда лифтерши уже заканчивали свое надзирательное бдение. По воскресеньям к нему наведывалась жена, привозила еду, свежее белье, всякие аптечные снадобья и время от времени сообщала, что звонил с завода Петряев, хотел что-то там спросить у него. На это Федор Андреевич не без удовольствия гмыкал: "Ага... Пусть, пусть... Говори, нету, мол, уехал". С обостренным чувством хозяина принялся он наводить на даче порядок: починил кое-где пошатнувшийся забор, смастерил и сам разносил скворечники по березам, высадил две грядки редиса. Отсюда, с дачи, несколько осво-ившись и пообвыкнув, он и начал предпринимать тайные вылазки на глухие, мало посещаемые речушки и старицы, начисто отмежевавшись от своих прежних рыбацких напарников, любивших выезжать шумными таборами на двух-трех машинах. Теперь в распоряжении Федора Андреевича не было никаких лимузинов, а набиваться пассажиром, сидеть на пол-ягодицы в чужой машине затиснутым между палаточными тюками и визгливыми бабенками, которые еще в дороге затевали "Подмосковные вечера", он не хотел, да и вообще не желал никого видеть.

В одну из таких своих вылазок Федор Андреевич и обнаружил это укромное озерцо в поем-ных дебрях, запавшее в душу библейской тишиной и безлюдьем. Правда, закинуть удочку ему тогда так и не довелось: камышицы, дикая лопушня и прибрежные топи не позволили подобраться к воде. Но он, затаившись, сам видел, как некий старик, должно быть из местных, стоя в лодке, выбирал вентеря и как билось в его снастях что-то крупное: то ли лапти-караси, то ли такие отменные окуни. И даже мелькнула белым прогонистым брюхом хорошая щучка. "Дождаться бы перволедка!"- думал тогда Федор Андреевич, вожделенно наблюдая, как старик рвал рогоз и укрывал им рыбу в большой корзине. И еще раза два наведывался туда по теплу Федор Андреевич, обхаживая неприступное озерко по берегу, будто кот вокруг миски с горячей кашей, и опять во-очию убеждался по громким всплескам, по разбегавшимся кругам, что рыбка тут есть, и немалая. Теперь вот топи и само озерко сковало морозом, и можно было наконец попытать удачи.

Федор Андреевич извлек из кладовки зимнюю амуницию, натянул теплые бриджи, грубый, крупно связанный свитер, но обуваться пока не стал, чтобы не топать, не разбудить жену, и с рюк-заком в руках прошел на кухню: надо было взять что-нибудь из еды. На холодильнике он увидел плоский пенальчик, под ним записку. "Федя,- писала жена своими прыгающими буквами.- Обязательно возьми с собой валидол. Это импортный (слово "импортный" было подчеркнуто). И умоляю, помни про свое сердце. Мало ли что... Учти, там телефонов нет". Федор Андреевич поморщился, но пенальчик с валидолом взял, небрежно сунул в задний карман, где обнаружил еще какие-то таблетки, завалявшиеся с прошлой зимы. "Понасовала..." - проворчал он и раздраженно передразнил: "Импортный!" Терпеть не мог, когда ему напоминали про этот злополучный ин-фаркт. Ну был, и как на собаке присохло.

Он открыл холодильник и стал разглядывать его запасы. Отвертел от вареной курицы булды-жку, в пергамент завернул ломоть сыру, ветчина показалась ему жирноватой, и он не стал отрезать ветчины, а отсыпал в целлофановый пакетик горстку соленых маслин. Потом перелил из начатой бутылки во фляжку ром, а оставшийся выставил на стол - выпить перед дорогой.

Проснулась домработница Агафья, приковыляла на кухню, заспанно зажмурилась на свету. Она еще не успела вложить протезную челюсть, и оттого лицо выглядело неприятно сморщенным, смятым, а костистый подбородок подступал чуть ли не к самому носу.

- А я шлышу, ктой-то вжбулгачилша ни швет ни жаря. А это ты, Андреич,прошамкала она, застегивая на плоской груди ситцевую кофту.- Али на охоту шобираешша?

- Да ты зубы-то хоть вложи,- проговорил Федор Андреевич.- А то как баба-яга.

- Вложу, вложу. Дай опамятоватьша.- Она погремела в кармане просторной юбки ключа-ми, спичками.- Жубы вот они, шо мной.

Цапнув рот ладонью, Агафья отвернулась к рукомойнику, поплескалась и уже оттуда, из угла, внятно, без шамканья, сказала:

- А не рано ли на охоту-то? Лед небось не устоялся.

- Устоялся.

- Ой, смотри! Вон сколь в тебе весу-то.

- Спала бы ты еще,- досадливо обернулся Федор Андреевич.

- Да куда больше спать-то? Ночи вон какие стали - не успишь. Я и так перемогалась, пере-могалась, а - все темно. Может, яишанку тебе?

Пока Федор Андреевич соображал, хочет или не хочет он яичницу, Агафья, подпалив горелку и набрав в карман яиц, уже колола их над миской.

- Я тебе и туда парочку сварю, крутеньких. Да пирожков возьми, вчера от обеда остались.

- Куда мне столько?

- Бери, бери. Дорога все подберет. А сам не съешь - товарища угостишь.

Федор Андреевич, копаясь в рюкзаке, промолчал, а та, взглянув на его крутую спину, пере-крещенную помочами, сказала:

- Кожушок-то безрукавный пододень. Зазимок, он пуще зимы. У мороза зубы молодые, игольчатые, так и цапаются. Кабы моль овчину-то не поточила... Такая моль пошла, ничем ей не досадишь. Допрежь моль и та боязливей была...

- Ага, бога боялась,- съязвил Федор Андреевич.

- Нет, правда, Андреич, раньше табаку сыпнешь, она и затихает. А нонче я и такую ей поню-шку и этакую, все едино разбойничает. И не токмо шерстя, а кульки полителенные дырявит. Нет, ей-богу, допрежь моль не такая была.

- Пошла молоть, старая мельница! У тебя, поди, и шерстей раньше-то не было, потому и моль не ела.

- Дак у меня их и теперь нет, акромя тех, в чем народилась.

И, послеживая за яичницей, перевела разговор на другое, стала вспоминать, как ее отец тоже любил удить по перволедью.

- Такой снасти, как у тебя, конешно, не было. Твоя снасть, что серги,в уши продевай, да хоть под венец. А тади что ж... Отец старый пятак отобьет, красной меди были пятаки, да как-то так изогнет, навроде зубца чесночного и булавку туда устремит заместо крючка, Ух, бывало, мать так его изругает за эту булавку-то! Зачем, дескать, испортил, она денег стоит. Да-а... А тоже лавли-вал! Придет в вечеру - весь прокаленный, валенки громыхтят, катаются по полу, сосульки на усах понарастали. А через плечо овсяная торба с окунями. Окуня-то позакочурились, залубене-ли, чисто щепа из-под топора. Мы его окружим, ребятишки-то, ну давай теребить: "Папаня, дай сосулечку да дай сосулечку!" С усов, стало быть. Дюже охота нам было ледку пососать. А он на нас этак сердито: "Чего надумали! Кыш все от меня, а то понастынете". Соберет усы в горсть, соскребет сосульки в кулак да разом и побьет их об пол. Да еще и валенками потопчет, чтоб не подбирали...

Агафья притихла над сковородкой, ушла мыслями в далекое, но вдруг, как бы очнувшись, удивленно глянула на Федора Андреевича, просияв тихой улыбкой:

- Эко что вспомнилось...

Федор Андреевич достал из кухонного ларца простую граненую стопку, но, посмотрев на все еще чему-то улыбавшуюся Агафью, должно быть, в первый раз поглядев на нее как-то так, не служебно, выставил на стол и другую.

- Сядь-ка, выпей со мной,- предложил он, проникаясь чем-то вроде жалости к этой одино-кой старухе.

- Пей, пей, батюшко, на здоровье! - обрадованно заотнекивалась Агафья и, проворно выставив жаркую сковородку на стол, сказала: - Погоди, сейчас свежего лучка покрошу.

- Лучок - это хорошо! - крякнул Федор Андреевич.

Агафья посыпала яичницу нарубленной зеленью, обтерла о передник руки и смущенно подсела напротив Федора Андреевича.

- Да что ж это я спозаранку гулять начну? - заулыбалась она.

- Давай, давай! А то мы с тобой жизнь прожили, а вместе, поди, ни разу и не выпили,- благодушествовал Федор Андреевич.

- Как же не выпили! - Она провела ладонью по столу.- Выпили!

- Когда же это?

- А вот пятьдесят годков тебе отмечали. Ты мне тади рюмочку поднес. Уж чего налил, не знаю, а до того вкусная была, до того душевная. Было дело!

- Что-то не помню... Наверно, пьян был?

- Да веселый...

- Ну это когда было! - Федор Андреевич разлил по стопкам и, довольно усмехаясь Агафьи-ным словам, потянулся чокаться.

Агафья неумелой рукой подставила свою рюмку, торжественно и ревностно следя, чтобы вышел звук, чтобы рюмки зазвонили.

Она всегда любила этот звон, олицетворявший мир и согласие между людьми, хотя самой редко доводилось принимать участие в этой церемонии. Но и в чужих руках звон рюмок радовал ее не меньше. Особенно на Новый год, когда из шумной переполненной гостиной пахнет разомле-вшей в тепле елкой, а на белоснежный праздничный стол выставлены тонкие, как девушки, бокалы. Набегавшись за день по магазинам, накрутившись со всякой стряпней, и уже к полуночи, когда все закуплено, испечено, нажарено, прибрано и вымыто и можно бы уйти в свой угол и вздремнуть часок, пока гости будут заниматься пиршеством и пока хозяйка не спохватится и не окликнет ее за какой-нибудь надобностью, Агафья все же не шла к себе, а, сморенная, сидела на кухне, клевала носом, дожидалась, когда грянут куранты. И когда они забьют торжественно, как в соборе, а в зале враз зашумят, задвигают стульями, она встрепенется и кинется к двери. Там, неслышно прислонившись к дверному косяку, она с детским восторгом ловила момент, когда все потянутся друг к другу пенистым бегучим вином, и празднично освещенная разноцветными елоч-ными огнями гостиная полнилась веселым переливчатым звоном бокалов...

У них с Федором Андреевичем нынче так хорошо не вышло, стопки клацнули как-то холодно и глухо, должно быть, не сумела она, как надо, подставить свою рюмку, но и тем осталась дово-льна.

- За удачу! - провозгласил Федор Андреевич.

- Ага. Чтоб ловилась маленькая и большая.

- Это какая придется.

- Вот, Андреич, не думала, не гадала, а на праздник попала,- смеялась Агафья, держа полную стопку перед собой.

- Ну, пей, пей,- поторопил ее Федор Андреевич.- А то некогда рассиживаться.

Высоко вскинув округлый наплывистый подбородок, усыпанный седоватой трехдневной щетиной, Федор Андреевич опрокинул стопку в рот, проглотил одним махом, как заглатывают сырое яйцо, и зажевал маслинкой. Агафья же приблизила не рюмку к губам, а губами потянулась к рюмке, осторожно, по-птичьи отпила, поцокала языком и сразу отставила.

- Ох и крепка, окаянная! - весело напугалась она, замигав повлажневшими глазами.- Я думала, красненькая, так и сладкая, а она вон какая! А так на нюх запашистая, ломпасеткой отдает.

- Порториканский ром! - пояснил Федор Андреевич.

- Ой-ей. Скажи ты!

- Чокнулись, так не ставь, не положено,- подзадоривал Федор Андреевич.Теперь уж пей до дна.

- Не, Андреич, не понуждай. Эту не могу. Эта кусачая больно. Подкосит она меня, а скоро в булочную бежать.

- Ну как знаешь...- сразу как-то остыл Федор Андреевич.- Только рюмку загубила. Знал бы, не наливал.

- Да я сверху отпила, а остальное чистое.

- Ну ладно, ладно,- нетерпеливо скрипнул табуреткой Федор Андреевич.Ну и глупа ж ты, Агафья. Разве я про то? Сверху...

Старуха, ободренная недавним вниманием к ней, продолжала сидеть за столом, участливо посматривая, как Федор Андреевич кромсал горячий яичный блин на квадратики и один за другим поддевал их вилкой.

- Чтой-то наша Капитолина не пишет, вести не подает,- вздохнула она, озаботясь.- Мать вон вся изболелась, изахалась. Хоть бы ты, Андреич, дочку-то письмом пристрожил. Нешто можно так-то с матерью, ничего не писать.

- Сама виновата,- буркнул Федор Андреевич и недовольно подумал о дочери: та тоже все "импортный", "импортный"... Привезет, бывало, сапожки из Москвы, а она даже не примерит, только гримасу скорчит: "Фи! Скороходовские. Носи ты их сам. Вон у Наташки настоящие "Коло-мбо". И скажет-то не "Коломбо", а с вывертом - "Колёмбо". Вот и замуж выскочила за "импорт-ного". Поехала в институт учиться, а через год - здрасьте: "Уезжаю с Ласликом в Будапешт". Теперь старая квохчет: "Ах, нехорошо видела Капитолину во сне". Ах, ах... Доимпортировались, дуры.

- Дела твои, господи,- Агафья встала, налила чайник.- Внучатки пойдут, как вроде и не наши теперь. Небось не по-нашенскому лопотать приучатся. Да и как им говорить-то: на булоч-ной, и то, поди, по-ихнему, по-мадьярскому написано. А булочная - первая тебе азбука. Вот как корень твой, Андреич, пресекся-то.

- Ну хватит! - прервал старуху Федор Андреевич.- Не твоя забота.

- Да как же не моя? Я с ней от самого горшка.- И уже про себя обиженно добавила: - Ты ее и на руках-то ни разу не потетешкал за своими делами.

Федор Андреевич не стал дожидаться, пока вскипит чай, и вышел в переднюю одеваться.

Он обулся в старинные свои бурки из белого фетра с отворотами наподобие охотничьих сапог, фасонно обшитые желтой кожей. Отвороты эти, если их расправить, доставали до самого заду, но не было такого случая, чтобы пришлось ими пользоваться. Однако прежде считалось, что без отворотов бурки уже и не бурки, не было в них надлежащей солидности. Обувшись, Федор Андреевич встал, потопал, пошевелил внутри пальцами, прошелся взад-вперед: не давят ли где? Бурки были еще крепкие, на настоящей спиртовой подметке прежней выделки, на кленовых гвоздях в два ряда. Делались они за большие деньги на заказ, но за годы слежались в кладовке, пересохли и были на ногах жестковаты. Зато легки, и не надо галош. Если пройтись немного, то должны помягчеть. Поверх свитера, по совету Агафьи, он надел меховую безрукавку и обвязался старым шарфом, чтоб не просквозило поясницу. Потом вынул из целлофанового мешка старень-кую, но ловкую лисью шапку, густо разившую нафталином. От всей этой одежды, от возни с ней ему сделалось жарко. Он постоял, отдышался и только после этого напялил на себя длиннополое кожаное пальто на тонком стриженом барашке. Пальто шилось еще в те давние годы, когда были в ходу острые плечи, придававшие фигуре, по тем понятиям, атлетическую бравость. К буркам и этому пальто Федор Андреевич заказал еще и серую смушковую папаху. Она тоже была цела, валялась в старых вещах, и вся эта троица составляла его зимний директорский ансамбль. Он даже увековечил себя на фотокарточке в этой обнове. В те времена руководителям особо важных отрас-лей промышленности присваивали звания генерал-директоров. Звучало это солидно, внушительно: не просто директор, а генерал-директор! Федор Андреевич со своим небольшим заводом не попадал под этот ранг. Однако обмундирование пошил тоже с ориентацией на генерала. Впрочем, бурки и кожанки в послевоенные годы вообще были в большом ходу среди руководящей сферы, так что Федора Андреевича нельзя было назвать особым модником: носили другие, носил и он.

Всю эту генеральскую оснастку Федор Андреевич заменил потом пыжиковой шапкой, укоро-ченным пальто с узким воротником из выдры и легкими ботинками на меху, но к прежней своей директорской форме до сих пор питал почтение: и сшито крепко, да и напоминала она времена, когда знали цену авторитетам.

Уже одетый, с рюкзаком за плечами, Федор Андреевич заглянул в кошелек. На ладонь высыпалась мелочь, что-то копеек восемьдесят. Можно было ехать и с такими деньгами - тридцать копеек на автобусе туда, тридцать обратно - и еще оставалось на трамвай. Но с таким кошельком выходить из дому Федор Андреевич не привык, это все равно что отправляться на машине с пустым баком, и он неуклюже, будто водолаз, протопал в своей хрустящей, скрипящей экипировке к себе в кабинет и остановился перед книжными полками, где у него был заведен тайник с так называемыми "подкожными".

Книг накопилось чертова уйма. Когда переезжали в этот новый девятиэтажный дом из преж-ней квартиры, пришлось загрузить шестикубовый контейнер, не считая кулинарной литературы и многолетних залежей журналов "Здоровье", которые супруга упаковывала отдельно как личную ценность. Да и тут уже к прежнему стеллажу заводской столяр добавил под самым потолком еще одну полку, и та теперь забита до отказа, так что приобретать книги было больше некуда.

Вообще-то Федор Андреевич специально книг не покупал, некогда было этим заниматься, и даже не помнил, когда бывал в книжном магазине. Все это накоплено за счет подписки и главным образом хлопотами заводской библиотекарши, которая еще при нем вышла на пенсию, но продол-жала копаться в библиотечных книжках на общественных началах. В коричневом ученическом платьице и неизменной белой панаме, которую она даже зимой носила с собой в сумке и надевала, входя в библиотеку, старушка время от времени деликатно стучалась в дверь его кабинета:

- Извините, Федор Андреевич, я буквальным образом на одну минуту.

На предложение сесть старушка решительно отказывалась, даже как-то пугалась:

- Нет, нет, голубчик! Я знаю, как вы занят, так что сразу - о деле. Получили подписной проспект, не желаете ли Манна?

Федор Андреевич озабоченно наморщивал лоб:

- Манна, Манна... Но мы с вами уже, кажется, на него подписывались?

- У вас, голубчик, другой Манн.

- А разве есть еще?

- Да. У вас Генрих, а это Томас.

- Это что же, однофамильцы?

- Нет, родные братья. И оба удивительны. У Генриха прекрасный политический гротеск. Но я больше люблю Томаса.

- Хорошо, Томаса, так Томаса.

- Есть еще Драйзер. Вы, конечно, в свое время его читали, но здесь в проспекте наиболее полный. Очень рекомендую. В последнее время недурно стали издавать.

Федор Андреевич никакого такого Драйзера никогда не читал, даже слышать о нем не слыхи-вал, до Драйзера ли было при его загруженности, но из-за снисхождения к чудаковатой старушке, из-за того, что она почитала его книголюбом, подписывался и на Драйзера и даже кокетливо спра-шивал, нет ли там, в проспекте, еще чего "вкусненького", какой-нибудь энциклопедии, например. Старушка называла "Малую Советскую", Федор Андреевич, которому нравилась эта игра, с видом гурмана возводил взор к люстре, как бы прикидывая, стоит или не стоит обзаводиться "Малой", и наконец отказывался с шутливым резоном:

- Нет, знаете, если брать, так уж сразу "Большую". А то в "Малой" все неполно, укорочен-но. Понадобится что-нибудь, а там этого нет.

И под одобрительные кивки библиотекарши взамен "Малой энциклопедии" заказывал "Все-мирную историю искусств" в шести томах.

- Надо на досуге познакомиться с этой областью поглубже,- пояснял он.Вавилон, Египет... Содом и Гомор-ра... Удивительные времена! Но все забывается, знаете. А когда-то штудировали, да... Не хотите ли чаю?

- Нет, нет! - библиотекарша протестующе выставляла сухонькую ладошку в рыжих стар-ческих крапинках.- Не смею вас больше отрывать, работайте, работайте, голубчик.

Досугов, однако, у Федора Андреевича все не оказывалось, а книги стараниями радетельной просветительницы тем временем прибывали и прибывали Куприн, Вересаев, Лесков, Толстой со всеми своими романами, письмами и дневниками, Стендаль, Фолкнер, Голсуорси, оба Манна, Гашек и О. Генри, Апулей и Вергилий, многотомная "История России" и энциклопедические справочники - толстые, тяжелые, приятные своей новизной, каждое издание в красивых одинако-вых переплетах, и он собственноручно расставлял их по полкам, словно каменщик, возводя из этих томов аккуратную стену до самого потолка. Клал с упованием как-нибудь взяться и все перечитать до последней книжки.

Взялся он, уже когда вышел на пенсию.

Отправляясь на все лето на дачу, долго стоял перед полками, не зная, с чего начать. В конце концов решил читать все по порядку, снизу вверх, тем более что на нижней полке стояли пятнад-цать голубых с золотым тиснением томов Соловьева, уже давно интриговавших своим названием - "История России". Познания о прошлом своего отечества у Федора Андреевича были весьма скромны, в основном в пределах "Краткого курса" и тех кинофильмов, которые изредка удавалось посмотреть по настоянию скучавшей дома супруги, вроде "Петра Первого" и "Ивана Грозного". А вот, скажем, что было в промежутке между Грозным и Петром, тут он, право, затруднился бы ответить. Да если уж начистоту, то когда было этим заниматься?! Нет, в самом деле! Так все уплотнено, что и газет иной раз просмотреть некогда, разве что заголовки только.

На дачу Федор Андреевич прихватил сразу несколько томов, по семнадцатый век включите-льно. Взял бы еще, но кипа и так получилась препорядочная. И он решил остальное забрать в следующий заход. Против ожидания, книжки оказались довольно скучными: такая в них была неразбериха со всеми этими Олеговичами, Игоревичами, Мстиславичами, Святославичами, с их вотчинами и дележами - сам черт ногу сломает. Тем не менее Федор Андреевич читал терпеливо, хотя и были иногда моменты, когда подмывало бросить. Но угрызения совести и зарядившие одно время проливные дожди, из-за которых нельзя было и носа высунуть за порог, заставляли снова и снова приниматься за скучное чтение. Благо, что ничего другого из книг не взял, понадеялся на занимательность вот этих. Читал не то чтобы запойно - на даче находились и другие дела - то чего-нибудь подкрасить, то подстрогать доску - но после обеда, перед тем как вздремнуть, книгу брал в руки непременно.

При всем старании, однако, за лето добрался всего лишь до Всеволода Большое Гнездо, после которого Федор Андреевич наконец сдался, воля его надломилась, и он отложил отечественную историю в сторону.

- Ладно, теперь уж и не к чему знать так подробно, не студент,- сказал он себе не без грус-ти оттого, что, наверное, уже не прочтет этих книг никогда. И подумал об этом самом Соловьеве и с удивлением и с укоризной: куда к черту написал столько!

Утешала догадка, что не один он не читал истории. Если хозяйственник, так это уж точно. Даже взять хотя бы того же Зинченко, замначальника "Сельхозтехники", дружка Федора Андрее-вича. Ведь наверняка не читал! Вот эти пятнадцать томов?! Ни за что! А мужик он с апломбом. Про кино, про Муслима Магомаева это он мастак трепаться. Надо как-нибудь позвонить ему, спросить, а кто, мол, такой Всеволод Большое Гнездо? Убей, не скажет.

...В раздумье постояв в своем кабинете перед стеллажами, Федор Андреевич взял "Войну и мир", тоже пока непрочитанную (собрался было почитать, когда получил по подписке, но срочно уехал в главк, а потом закрутился с делами), извлек из нее десятирублевую бумажку и запихнул под пальто в нагрудный карман безрукавки.

- Агафья! Я пошел! - оповестил он, схватил зачехленный ледоруб, щелкнул за собой замком и грузно вывалился на лестничную площадку.

2

Город был по-утреннему пуст. Лишь изредка одинокие прохожие, подняв воротники, торопливо протопывали по тротуару да заспанные дворничихи шаркали метлами, сгоняя в кучи пожухлые листья. В переулках и подворотнях сквозило, сухой бесснежный ветер вихрил пыль, наждачно цапал за лицо. Но Федор Андреевич, одетый тепло и надежно, не чувствовал холода, напротив, после душной квартиры, где ему пришлось долго топтаться в ватных штанах и жарком свитере, испытывал даже удовольствие от бодрящей стужи на щеках.

Первый автобус в том направлении отходил в половине шестого. Времени осталось не так уж много, но и до трамвайной остановки было рукой подать: пройти квартал по главному проспекту Павших борцов, потом свернуть на Парковую, и Федор Андреевич не спешил, размеренно похрум-кивал бурками, ощущая приятную крепость в ногах и во всем теле. Нет большего удовольствия в его годы, чем ощущение на утреннем морозце вот этого физического комфорта, когда чувствуешь, что ты добро и удобно одет и выпитые за завтраком две стопки рому приятно бодрят и приглуша-ют все минувшие невзгоды жизни. Из-под уютной лисьей шапки как-то сами собой улетучились все прочие думы и заботы, кроме предвкушений рыбалки. Он стал рисовать себе, как пробьет первую лунку на заветном озерке. Бить лучше, пожалуй, у камышей, метрах в двух от прибрежной травы. Там теперь таится зимняя мальва, а где малек, там и окунь. Ах, каких окуней, какие лапти выпутывал тогда из вентерей старик! Федор Андреевич вообразил себе этот неожиданный, азарт-ный удар по мелькавшей подо льдом блесне, бойкую упругую силу на зазвеневшей лесе и как, раздвигая ледяную крошку, из лунки покажется весь взъерошенный, воинственно-непокорный полосатый разбойник. И пойдет, и пойдет! К нему пришло хорошее настроение, легкая бездумная радость бытия, в чем, собственно, и заключается наркотическая особенность рыбалки, раскрепо-щающей дух наподобие марихуаны. И он почувствовал, как где-то в глубине его существа зарож-далось, росло, ширилось нечто, чего не мог бы он выразить никакими другими словами, кроме как:

Эй, баргузин, пошевеливай вал!..

С этой внутренней музыкой, заставлявшей как-то тверже ставить ногу, Федор Андреевич прошел мимо ярко освещенных витрин большого, недавно открытого универмага, не без игривого интереса разглядывая пластиковых манекенщиц в кокетливых позах. Он сравнивал их между собой, невольно выбирая, и условно выбрал себе рыжеватистую, как-то так по-особенному томно глядевшую из-под наклеенных ресниц, так что Федор Андреевич на мгновение замедлил шаг и даже обернулся. "Каналья, каналья!" - смущенно подумал Федор Андреевич о рыжеватистой, живо напомнившей прежнюю его секретаршу Люсю, которую он потом, когда все зашло слишком далеко, отдал в "Сельхозтехнику".

"Пуля стрелка миновала..." - мурлыкало в нем где-то, и он еще раз оглянулся на витрину.

Однако дух марихуаны продержался в Федоре Андреевиче только до трамвайной остановки.

Свернув на Парковую, где намеревался сесть на "двойку", следовавшую до автобусной стан-ции, он вдруг увидел под уличным фонарем человека в полушубке, подпоясанном ремешком, в простых серых валенках и тоже с пешней и рюкзаком. Человек этот, по всей видимости, уже давно дожидался трамвая, потому что нетерпеливо пританцовывал, постукивая друг о друга самодельны-ми галошами из камерной резины, которые среди рыболовов именовались бахилами.

Федор Андреевич хотел было повернуть назад и переждать за углом, пока этот тип уберется восвояси. В его планы никак не входило ехать с этим типом в одном трамвае: непременно привя-жется, начнет допытываться, куда, в какие места собрался, а то еще станет набиваться в попутчи-ки, мол, вдвоем будет веселее. Ему только скажи, откройся - через день весь город будет знать про то озерко. Ты - Якову, а Яков - всякому. Понаедут этакие вот бахилы, все издолбят пешня-ми, распугают рыбу, испакостят, того и гляди бутылку с карбидом под лед сунут... Известная публика!

За угол, однако, Федор Андреевич спрятаться не успел: тип в бахилах обернулся на его печатные шаги по морозному асфальту и перестал притопывать, сделал легавую стойку, как бы приготовился выкрикнуть: "А-а! Вот еще один полуношник! Куда едешь, в какие края?"

Тип и на самом деле окликнул его обрадованно и что-то там еще завосклицал, но Федор Андреевич, глядя прямо перед собой, прибавив ходу, отрешенно и независимо проследовал мимо, так что тот осекся и только покашлял в рукавицу.

- Черт бы его побрал! - раздосадовался Федор Андреевич,- спиной чувствуя на себе недоуменный взгляд незнакомца. И ему ничего не оставалось делать, как идти теперь до другой остановки на углу Куприяновской.

Не будь при Федоре Андреевиче рюкзака, иди он по улице просто так, как всякий прохожий, никто не посмел бы остановить, затронуть бесцеременно. Но если при тебе снасти - всякая двор-ничиха норовит шаркнуть по ногам метлой, не станет дожидаться, когда пройдешь мимо. А то, бывает, в трамвае или в автобусе подсядет какой-нибудь мозгляк, изо рта камсой прет, и начинает запанибрата: "Ну, как, дед, поймал чего? Или удим-удим, а есть хрен с огурцом будем?" Да ты у меня, дурак,- суровел лицом Федор Андреевич,- год назад в приемной бы настоялся... Дед!

Все больше досадуя, что началось так нескладно и что времени у него осталось в обрез, Федор Андреевич запоздало подумал, что надо было бы ему идти не на Куприяновскую, навстречу трамваю, а, наоборот, по его ходу на Пугачевку. Но, поразмыслив, сообразил, что на Пугачевку и того хуже. Садись он на Пугачевке, этот тип наверняка уже ехал бы в том самом трамвае, в какой по незнанию вошел бы и он, Федор Андреевич, потому что тот бы сел остановкой раньше, и тогда от него нельзя было бы отвертеться. Но выходило, что и Куприяновская тоже ничего не меняла: если он сейчас сядет на Куприяновской, то сам же и подъедет к этому типу, а тот преспокойно ввалится в трамвай и привет, куда едешь?

- Экая чертовщина! - сплюнул Федор Андреевич.- Петляешь, как заяц. И откуда его вынесло!

Времени оставалось, как говорится, с гулькин нос, но все же Федор Андреевич, добравшись до Куприяновской, предпочел пропустить "двойку" и тем самым едва не испортил все дело: как назло следом пошли совсем не те маршруты.

Федор Андреевич нервничал, поминутно поглядывал на часы, а трамваи шли все не те и не те. Можно было уехать другим автобусом, но следующий шел только в девятом часу, и с ним заря пропадала начисто. Пока доедет, доберется до озера - нечего будет делать. Несколько раз, заме-тив вдали зеленый огонек, он с надеждой поднимал руку, однако водители, притормозив на секун-ду и разглядев в его руках ледоруб, тотчас газовали дальше, даже не выслушав, что ему от них надо. Следовало бы записать номер, мстительно думал Федор Андреевич, глядя в хвост машине, да позвонить ихнему Сидоркину. Совсем распустил своих наглецов.

Спасительная "двойка" наконец подошла, Федор Андреевич, мельком оглядев пассажиров и не найдя среди них того самого в бахилах, остался стоять возле водительской кабины. Ревниво поглядывая сквозь дымчатое дверное стекло, как идет трамвай, он мысленно торопил вожатую. Ему казалось, что трамвай едва плетется, что вожатая без всякой нужды излишне задерживается на остановках, подолгу копается в коробке из-под леденцов, отсчитывая сдачу за проездные тало-ны, а после того как она начала подтягивать чулки, Федор Андреевич не выдержал и, приоткрыв дверцу, попросил вести побыстрее.

- Все там будем...- успокоила его вожатая и задвинула дверь.

В кассовый зал автостанции он влетел в тот критический момент, когда на его рейс уже прекратили продавать билеты. Кассирша, возвращая мелочь, посоветовала бежать на стоянку, да поживее: может, еще успеет, если поспешит, хотя навряд ли...

Сразу взмокнув от нависшей опасности остаться ни с чем, плечом раздвигая неповоротливых, толсто одетых деревенских баб, набившихся сюда погреться, Федор Андреевич кинулся к выходу.

- Да тише ты, охламон! - услышал он позади себя низкий простуженный голос и почувст-вовал, как кто-то огрел его по спине.- Все ноги оттоптал!

Федор Андреевич затравленно обернулся и мельком успел разглядеть растрепанную цыганку.

- Зальет зенки с утра, людей не видит,- прокричала она ему вдогон.

Тесная, сдавленная со всех сторон домами и ларьками станционная площадь тоже кишела народом. Автобусы, будто стадо слонов, возвышались над толпой округлыми спинами и со слоно-вьей безропотностью пережидали, пока в их утробы напихают чемоданов, мешков с хлебом, чугу-нов, эмалированных выварок, связанных попарно стульев, ощетинившихся во все стороны дубо-выми ножками, и всякой прочей покупной всячины, терпя давку и хруст собственных распахнутых дверей. Какой из них следовал на Ерпены (если он еще не ушел), разобраться впопыхах было мудрено, и Федор Андреевич, багроволицый, с неприятным колотьем в области селезенки, вынуж-ден был выбегать под самые фары, чтобы заглянуть в маршрутные трафаретки.

- На Ерпены не здеся. На Ерпены вон туда бечь надо, в тот угол,- помог советом какой-то дедок с ивовой корзиной за плечами, надетой на костыль.- А тут все южного конца.

Ерпенский уже выруливал с площади, Федор Андреевич в отчаянье замахал руками, стараясь как-то привлечь к себе внимание водителя. Тот наконец увидел, чмыхнул пневматическими тормо-зами, двери скрипуче разломились, и Федора Андреевича подхватило сразу несколько рук, как подбирают утопающего.

Автобус оказался не столь переполненным, как другие, должно быть потому, что в ту сторону ходила еще и электричка, забиравшая главную массу народа. Нашлось даже свободное место на заднем сиденье. Федор Андреевич стащил с себя рюкзак, сунул его под ноги, распахнул пальто и потряс на груди меховыми полами. Но дышать все еще было нечем, и он снял малахай, давая и мокрой шапке, и распаренной голове отдохнуть друг от друга. Потом достал платок и облегченно вытерся.

Ехал всякий поселковый и деревенский люд, и в салоне стоял гомон от разговоров про цены на поросят, облаву на самогонщиков, показанное по телевидению фигурное катание и прочее. Рядом с Федором Андреевичем, с левого локтя, похрапывал, привалясь виском к промерзшему стеклу, парень в франтоватом, не по сезону легком плаще, из-под которого белел жесткий ворот-ник нейлоновой сорочки, уже порядочно замызганной на сгибе. У ног парня стоял чемодан с привязанной к ручке аэрофлотской биркой. Справа же от Федора Андреевича, нахохлившись под толстой шалью, сидела старуха с сеткой на коленях, набитой пачками пиленого сахара, кренделя-ми и еще какой-то снедью.

Отдышавшись, Федор Андреевич вытащил кошелек, отсчитал тридцать копеек, передал день-ги на билет и, следя глазами, как пошла его мелочь по рядам к застрявшей впереди кондукторше, вдруг узрел среди всякой поклажи, сложенной в проходе, серый войлочный валенок, обтянутый резиновой бахилой. Федор Андреевич почувствовал себя примерно так, как Робинзон Крузо, внезапно обнаруживший на своем необитаемом острове отпечаток ступни людоеда. Он перевел взгляд выше и с неприязненным конфузом увидел торчащий над спинкой сиденья козий воротник знакомого полушубка...

Федор Андреевич вынул носовой платок и снова утерся.

Кроме желания сохранить озерко в тайне, у него был еще один подспудный мотив для своего инкогнито: он считал нецелесообразным, даже вредным - и не столько для самого себя, сколь для общественного порядка - подпускать к себе близко всякого нижестоящего. Кто таков этот ниже-стоящий? А это тот, который вроде бы желает тебе всяческого добра и благополучия, а на самом-то деле ежечасно, ежеминутно следит за каждым твоим шагом, за каждым словом и за тем, какие на тебе штаны, какие отеки под глазами и что понесли к тебе в кабинет на подносе во время обеде-нного перерыва... А что такое директор? Это такой же смертный, как и все. Он тоже чертовски устает на работе, а то еще и похлестче, чем прочие, потому что нет у него этих самых регламенти-рованных часов "от" и "до", и ему иной раз тоже бывает охота плюнуть на все, забиться в какой-нибудь тихий уголок, поваляться там в трусах на песочке, поудить рыбу, выпить стопку водки, поговорить по душам с друзьями. А ведь бывает, и выпьешь лишку, и скажешь резковато, не для всякого уха... Проделай все это на глазах у кого не следует - завтра же поползут черт знает какие россказни, и уже, глядишь, какой-нибудь проходимец ведет себя развязно и посматривает с нагло-ватым прищуром, дескать, я в курсе, но можете на меня положиться: могила! А потом начнет вымогать всякие поблажки и залезет тебе на шею. Нет, золотое правило: каждый сверчок должен знать свой шесток. По этой причине Федор Андреевич не заводил доверительных знакомств ни с кем из своих заводских, а если и были у него приятельские связи, то, как правило, на стороне, с людьми, равными по положению, с которыми можно было не бояться ни выпить, ни спеть, ни поговорить, ни просто перекинуться в картишки. По этой же причине Федор Андреевич избегал общедоступных мест и выезжал на природу лишь туда, где была гарантия, что по соседству с их биваком не будет посторонних. Вообще Федор Андреевич никогда не забывал, что он не просто рыболов-любитель, а рыболов-директор, даже теперь, когда остался не у дел и вынужден пользо-ваться общественным транспортом.

Федор Андреевич пожалел, что не догадался взять с собой газету. Сейчас она пришлась бы весьма кстати: он развернул бы ее и, заслонившись, сделал вид, что читает. Но газеты при нем не было, и оставалось только рассчитывать на то, что тип не обернется. Хорошо еще, что Федор Андреевич вошел в автобус с задней площадки.

Тип не оборачивался, затеял разговор с какой-то теткой, сидевшей сбоку, автобус же тем временем катил и катил, и уже давно выбежал за пределы города, так что Федору Андреевичу осталось перетерпеть всего несколько остановок.

Неожиданно завозился и поднял голову сосед во франтовом плаще. Он засидело потянулся и с зябким рыком потряс сонными опухшими губами, прогоняя остатки дремоты.

- Где едем? - спросил он у Федора Андреевича, принимаясь черным запущенным ногтем скоблить заиндевелое стекло. Сориентировавшись через дырку в снегу, сосед удовлетворенно сообщил:

- Скоро дома буду. А я, понимаешь, на курорте, в Сочах был. Никогда не ездил?

Он сделал выжидательную паузу, ища взглядом на лице Федора Андреевича какой-то реак-ции, но, ничего не дождавшись, выставил большой палец:

- Ну, что ты! Высший сорт! Мне местком говорит: давай, Ванюха, дуй в Сочи, пока работы мало. А у нас и верно сейчас работы почти никакой, конец сезону. Я на канавокопателе работаю, понял? На СМУ... Нет, она, работа, завсегда есть... У нас как? Только асфальт положат - хоп! - давай вскрывай, канаву надо в том месте. Что ты! А так, конешно, работы нет. Одна ерунда...

Сосед наклонился к уху Федора Андреевича и, секретничая, задышал горелым:

- А мы, дед, маленько трахнули в аэропорту. Там с одним... Ты не возражаешь? Прилетаем сюда - темно, холодно, а у меня в чемодане бутылка была... Ну, мы ее по-быстрому. Что ты! Двести рублей с собой взял, это помимо ихних харчей, и во, вишь...- малый засунул руку в карман плаща, вывернул его наизнанку вместе с измятыми сигаретами.- Ни шиша! А чего? На пляже сейчас никого, одни волны... Дождь всю дорогу, понял? Гор никаких не видно: и льет, и льет. Чего будешь делать? Ну мы давай... тянем спичку, кому бежать за этим делом, понял? А, ерунда! Заработаю. Рабочий класс, он завсегда заработает.

Парень опять придвинулся, положил руку на плечо Федору Андреевичу:

- А мне местком говорит: давай рви в Сочи, а то путевка пропадет. Ну раз пропадет, надо уважить. Местком - мужик хороший. Во какой, понял? Что ты! А гроши - все это мура... Зато повидал. Сейчас домой приеду, мать картошки нажарит. Высший сорт! Мандаринов вот матери везу, пусть погрызет, три рубля ведро... Сегодня еще отгуляю, а завтра - все! Завтра - ни-ни... ни капочки... Завтра в город на работу надо. Я и так один день задолжал...

Курортник потер рукавом окно, зыркнул в щелку и вдруг закричал на весь автобус.

- Слышь, тормозни! Деревню свою проехал.

Все заворочались, заоборачивались на сиденьях.

- Во гадство! - весело озирался курортник.- Теперь назад пехать.

Водитель подвернул к обочине, парень подхватил чемодан и, вылезая из тесного прогала между сиденьями, задел и с грохотом уронил на пол Федора Андреевича ледоруб.

- Ну, дед, счастливо тебе поудить! - помахал он рукой, поднял воротник измятого плаща и без шапки вывалился на улицу.

В этот-то суматошный момент обернувшийся тип в бахилах и увидел Федора Андреевича.

Он оказался человеком уже в годах, даже, пожалуй, постарше самого Федора Андреевича. На заветренном лице, однако еще свежем, без заметной ветхости, выделялись сплошь седые обвис-шие усы, концами сливавшиеся с козьим мехом полушубка. Над усами же, будто на заснеженных еловых лапах, грудастым снегирем восседал крупный с краснинкой нос, какие обычно бывают у складских сторожей и заводских вахтеров. Старик кивнул Федору Андреевичу, как давнишнему знакомому, и тут же, забрав пешню в рюкзак, неловко переступая по шаткому полу, направился в конец автобуса.

- У вас тут местечко освободилось,- живо сказал он.- Давайте уж заодно.

Федор Андреевич нехотя, молча отодвинулся к окну, оставив место между собой и старухой.

- Вы, стало быть, тоже этим автобусом? - обрадованно заговорил тот, укладывая свой рюк-зак в нише заднего окна.- А я давеча гляжу, прошли мимо, думаю: наверно, на электричку. А вы, оказывается, тоже ерпенским... Вот и ладно, вот и пусть мешок там себе полежит, чтоб не мешал-ся. А пешню можно положить на сиденье за спину. Бабуся, позволь-ка на минуточку, я оружие свое спрячу. А то, не ровен час, кого и оцарапает. И вашу давайте заодно.

Он взялся было за ледоруб Федора Андреевича, но тот придержал его, не отпуская, и выгово-рил скупо:

- Мне через две остановки сходить.

- В Подьячем?

Федор Андреевич кивнул.

- В Подьячее едете? - переспросил старик.

- А что? - насторожился Федор Андреевич и, не поворачиваясь, а только покосившись глазами, взглянул на старика: знает или не знает про озеро?

- Позвольте, а где же там ловить, в Подьячем-то?

Федору Андреевичу действительно надо было сходить через две остановки, и именно в Подьячем. А там уже, перейдя луг и мост через речушку, двигаться той стороной в глубь леса версты четыре к озеру. "Видно, не знает..." успокоился Федор Андреевич и сказал непринуж-денно:

- Как где ловить? На реке и ловить.

- На Ворожее? - на лице старика выразилось изумление.- Помилуйте, да там такие быст-рины, такая круто-верть! Вся рыба оттуда уходит зимовать на тихое.

- Есть и там спокойные омута...- возразил Федор Андреевич и немного приврал для убеди-тельности: - Я в прошлом году ловил...

- И что же бралось?

- Как что? Окунь.

- Не знаю, не знаю...- пожал плечами старик.- Первый раз слышу, чтобы там об эту пору ловил кто-нибудь.

Он собрал усы в кулак, задумчиво подержал их вислые концы, как бы пытаясь припомнить, где могут быть омуты на Ворожее, и, видимо не припомнив таких омутов, убежденно сказал:

- Нет, ей-богу, пустое затеяли. Она ведь потому и Ворожеей зовется: крутит, вертит - ворожит, одним словом. Только ноги зря убьете. Поедемте-ка лучше со мной в Шутово. Никогда не бывали?

- Да нет, не приходилось...

- Места проверенные. Ничего такого особенного заранее не обещаю, но окунька половим, это уж точно!

- Да нет, я сюда...- упорствовал Федор Андреевич.

- Ну что вам это Подьячее? Только испортите себе день. Право слово, поедемте.

Федор Андреевич все более тяготился разговором и, чтобы как-то отвязаться от докучливого старика, выставил еще одну причину:

- Я ведь и денег взял только до Подьячего.

- Ну, это пустое! - воодушевленно сказал старик.- Это все устроится.

До Шутова надо было доплачивать еще с полтинник, да потом за обратный проезд. Федор Андреевич рассчитывал, что у дедка не найдется лишнего рубля или же поскупится тратиться на постороннего. Но старик был готов и на это. Федор Андреевич смутился:

- Чего ж вы будете возить меня на свой счет? Туда да еще обратно.

- Да чего там! Не велик наклад,- весело отозвался тот.- Как-нибудь сочтемся: дело рыбац-кое. Да и то сказать: наклад с барышом угол об угол живут. Зато вдвоем веселее. Да и безопаснее по перволедью. Вот если, не дай бог, окунетесь,- он озорно засмеялся,- покличите Фомича. Это я, стало быть, буду. У меня бечевочка к такому случаю найдется. Выручу. А я ошугнусь - вас кликну. Как бишь, покричать-то?..

- Нет, я все-таки до Подьячего,- решительно отказался Федор Андреевич, уклонившись назвать свое имя, и, чтобы показать, что разговор исчерпан, отвернулся к окну и принялся глядеть в снежную дырку, процарапанную курортником.

- Напрасно,- огорчился старик.- Напрасно отказываетесь.

Некоторое время ехали молча, каждый занятый своими мыслями. Забираться в это самое Шутово, когда у Федора Андреевича поблизости было на примете свое укромное местечко, не имело никакого смысла. Ко всему прочему, будь сапог сапогу пара, куда ни шло. А тут - черт его знает как себя с ним держать, целый ведь день придется быть на одном льду. При нем и переку-сить-то неудобно: станет присматриваться, что ешь и прочее. Эта публика все мотает на ус. Для человека, который всегда на виду, даже и это целая проблема.

- Ну, коли не хотите в Шутово,- неожиданно решил старик,- давайте попробуем в Подья-чем. Пусть будет по-вашему.

И он обернулся и потянул из ниши свой рюкзак.

Такой оборот дела и вовсе сконфузил Федора Андреевича.

- Что... вы тоже в Подьячее? - серым голосом переспросил он.

- Что ж с вами поделаешь? В Подьячее так в Подьячее. Хотя очень сомневаюсь...

- Так я не неволю...- осторожно намекнул Федор Андреевич.

Однако старик не понял этой тонкости и, оправляя на себе заплечные лямки, снова добродуш-но рассмеялся:

- Вдвоем оно, знаете, и батьку веселее бить...

В снежную дырку в окне Федору Андреевичу было видно, как в рассветной синеве бежало, кувыркалось морозными комьями грубо вспаханное поле. Метались на ветру, взлетали и опадали серыми тряпками рано проснувшиеся вороны, должно быть иззябшие и продрогшие за долгую ночь полуголодной дремы. Ситуация складывалась курьезная. Ну хорошо, сойдут они в Подья-чем... Что же дальше? На озеро он его не поведет, это исключено. Но даже если бы и надумал туда пойти, то теперь и это было бы невозможно: ведь он сам же сказал, что собрался на Ворожею. Однако и на Ворожею нельзя было соваться, поскольку никаких таких омутов он не знает и никогда там зимой не бывал. Вся эта его выдумка и насчет омутов, и про окуней, которых он якобы там ловил, сразу же и обнаружится. Ужасно глупо! Сколько раз Федор Андреевич давал себе зарок не болтать лишнего при таких вот мазуриках. Черт бы его подрал! Взять и напрямую сказать, чтоб катился своей дорогой, тоже как-то нехорошо...

От всей этой незадачи Федор Андреевич чувствовал себя скверно, а между тем следующей остановкой должно быть уже само Подьячее, и надо было как-то выбираться из этого дурацкого положения. И Федор Андреевич, сделав над собой усилие, объявил как можно естественней и непринужденней:

- Ладно, уговорил. Так и быть, поедем в Шутово.

- Ну вот и хорошо! - обрадовался старик.- Вот и славно!

Тем временем автобус вильнул вправо, и Федор Андреевич сквозь распахнувшуюся дверь увидел зеленую придорожную будку с надписью по фронтону: "Подьячее". За будкой меж голых садовых деревьев темнели избы большой деревни.

- Никто не выходит? - осведомилась кондукторша и, положив руку на кнопку отправления, оглядела пассажиров.

Был тот миг, когда можно было, пока дверь еще не захлопнулась, схватить рюкзак и выско-чить наружу перед самым отходом автобуса. И у Федора Андреевича мелькнула такая отчаянная мысль. Но он смалодушничал, подавил в себе этот порыв и только, сидя, переступил бурками. Кондукторша нажала кнопку, и двери тюремно захлопнулись.

Автобус, всхрапнув мотором, покатил, увозя Федора Андреевича против его воли и желания в какое-то Шутово, о котором он еще утром ничего не знал и знать не хотел.

- Вот и поехали,- удовлетворенно огладил усы старик.- Вот и славно. Аккурат будем там к восходу солнца.

И тут всплыло еще одно неприятное обстоятельство. Поехали-то поехали, но надо было доплачивать за непредвиденный кусок дороги. Федор Андреевич вспомнил про десятирублевую бумажку и уже было потянулся, чтобы извлечь ее, но тут же отвел руку за ухо и почесал там под малахаем: ведь денег-то у него нет! То есть они на самом деле есть, вот они, лежат в боковом кармане безрукавки... Но выходило, что их у него нет: он уже дал понять этому типу, что взял с собой только до Подьячего. Сказал просто так, нарочно, чтоб не приставал... Фу, как нескладно! Вытащить и объявить: мол, смотри-ка, вот чудеса, совсем забыл, а у меня, оказывается, есть красненькая?! И как же я, дескать, про нее запамятовал? Но, представив себе эту сцену, Федор Андреевич болезненно поморщился. Сразу станет ясно, что морочил голову. И он, исподволь оглядев старика, который доставил ему сегодня столько неприятностей, а теперь как ни в чем не бывало приматывал ослабшую пуговицу на своем козьем кожухе, горя от стыда и унижения, вынужден был сказать:

- В таком случае... м-м... одолжите-ка мне в самом деле на дорогу...

3

В Шутово они и впрямь приехали к восходу солнца.

Ветер словно бы разворошил у горизонта остывшее за ночь кострище, выдул из сизой наволочи единственный уцелевший уголек, и тот, краем оголившись из пепла, сначала тускловато-багровый, неяркий, постепенно все больше обдуваясь, вдруг рьяно полыхнул, озарив все вокруг бегучим отсветом. Затеплилась пожухлая и продрогшая трава на выгоне, каждой веткой розовато высветились заиндевелые ракитники по огородам, ало заметались над крышами печные дымы. И нос у Фомича тоже занялся на ветру красным углем, тогда как усы опушились и еще больше побелели от инея. Он норовисто шмурыгал впереди Федора Андреевича глубокими галошами, волоча за собой на шнурке глухо позвякивающую пешню.

- В лес забежим, дак и тихо будет! - кричал Фомич, пересиливая ветер.В Подьячем - там не спрячешься, там насквозь просвищет. А тут ничего, тут река аккурат под лесом.

По долгой безлюдной улице домовито бродили гуси - почти перед каждой избой по стае - предзимне чистые, в новом, недавно смененном пере, возбужденно гомонили, топтались босыми красными лапами на промерзших лужах и все тыкались морковными клювами в сухой черный лед, должно быть не понимая, что случилось с водой. Фомич бодрым бежком рассекал гусиные сбори-ща, даже иной раз ребячливо прокатывался по лужам, подошвами своих бахил сшибая со льда намерзший гусиный помет, и разбежавшаяся за ним пешня догоняла и била его по пяткам.

- Эх, хорошо - первый ледок! - смеялся он.- Упаду, дак рассыплюсь, как старый сухарь.

Дородные гусаки, пригибая шею, тоже кидались ему вслед с грозным шипением, норовя ущипнуть за полу, а потом долго обсуждали со своей братией странное поведение дедка, не иначе как поддавшего с самого позаранку.

Федор Андреевич шел молча, тяжело и развалисто, все еще с досадой переживая свою неволю. И оттого, что брел он здесь не по своему желанию, улица казалась ему бесконечной и бесприютной.

Возле колодца на оледенелом сливе, несмотря на рань и стужу, уже пробовали свои салазки деревенские ребятишки.

- Рыболовы! Рыболовы! - завопили они и, побросав санки, высыпали на дорогу. И вот уже бежали следом и разноголосо канючили:

- Дяденьки, дай крючочек! А дяденьки!

- Ой, некогда! - весело отмахнулся Фомич.- Далеко лежат.

- Да дайте! Хоть один!

- И один далеко спрятан.

- Жалко, что ли?

- Ах вы мошка неотвязная.- Фомич дернул плечом, на ходу сбрасывая рюкзачную лямку, и ребятня тотчас осыпала его со всех сторон.

- А мне? Дяденька, а мне? Ему так дал...

- И тебе на. Да не оброни. Руки как крюки. Давай в шапку застремлю. Да беги скорей домой, обогрейся.

- Не-к!

- Чего - "не-к"? Смотри, что под носом. Вожжа какая. Марш на печку.

- Не пойду, мы ката-а-аимси!

- Ох и воробьи! Ну, кыш, кыш. И, уже удаляясь, оба слышали:

- Какой тебе дяденька - это Фомич. Он всегда тут ходит.

- А тот толстый кто?

- А то охотник. Не видишь, с ружьем?

- Это у него пешня такая.

- Говорю, охотник. Пешня вон у Фомича, на веревке. А у толстого на плече ружье. Понял? И крючков не дал. У него крючков нету, одни патроны.

- Пацаны, толстый - это генерал.

- Ты-то почем знаешь?

- А слышишь, как обутка хрумтит.

- Ну, пострелы! - усмехнулся Фомич.- Чего, стрекуны, мелют. А может, ты и вправду генерал? Да ты ее не неси, пешню-то. Небось в самом деле не ружье, не барыня какая. Кил пять весу, а ты с ней тетешкаешься. Холку-то и набьешь за дорогу. Ты ее тоже вот так, за бечевку. Гляди-ка, моя сама бежит!

- Ничего...- буркнул Федор Андреевич.- Донесу.

Извлечь пешню из кожаного чехла и тащить ее вот так на виду у всей деревни Федор Андре-евич не решился бы, во-первых, потому, что как-то несолидно в его годы и с его положением транспортировать снасть таким легкомысленным способом. А во-вторых, пешня его была не простая, не расхожая.

Когда Федору Андреевичу сравнялось пятьдесят, этот ледоруб вместе с ящиком зимних при-надлежностей преподнес ему председатель завкома Кирюшин. Изящных линий четырехгранный наконечник, отшлифованный и хромированный, был покрыт художественной чеканкой и всякими шуточными надписями, вроде: "Рубит в ясно, рубит в снег, но, однако ж, не для всех". Рукоятка же была набрана из цветных пластмасс, наподобие тех форсистых мундштуков, которые делали во время войны из сбитых немецких самолетов. Сработали, шельмецы, на совесть. Федор Андреевич и сам удивился, что у него на заводе есть такие артисты. В ближайшее же воскресенье после юби-лея состоялось посвящение Федора Андреевича в зимники. Собралось человек восемь приятелей, махнули в Рассохино на турбазу. Федору Андреевичу указали место, где он должен был собствен-норучно пробить первую свою лунку. Дело было уже весной, лед стоял почти метровый. Сначала пешня шла хорошо, но потом пришлось сбросить пальто. Все столпились вокруг, подзадоривали и дружно горланили: "Сухо! Сухо!" Это означало, что надо было откладывать пешню и "подмачи-вать", то есть разливать коньяк по протянутым кружкам, ну и себе, конечно. Откупившись таким способом, Федор Андреевич, пока "судьи" закусывали, спешил углубить проходку, но тут снова раздавалось дружное "сухо!", и он кивал шоферу, чтоб тот подавал следующую бутылку. Однако обряд посвящения в зимники непредвиденно нарушился. Когда уже в ледяной колодец хлынула вода и Федор Андреевич азартно добивал в булькающей глубине остатки перемычки, пешня вдруг выскользнула из рук и мгновенно исчезла в проруби. Это было так неожиданно и так обидно, что Федор Андреевич расстроился. Пробовали достать пешню всякими подручными приспособления-ми, но из этой затеи ничего не вышло. Потом, уже под вечер, шофер, мотнувшись в соседнюю деревню, привез-таки добровольца, который за обещанную бутылку согласился вызволить пешню. Щуплый, небритый мужичонка с красным вытекшим глазом, выйдя из "газика" и еще на ходу, будто врач "скорой помощи", деловито осведомляясь: "Ну что тут у вас случилося?", чинно пожал всем руки и спросил закурить. "Бывает, бывает",- кивнул он с пониманием дела и тут же рассказал, как в ихней деревне милиция утопила в проруби самогонный бак, а ему пришлось потом доставать. Бак отнесло куда-то в сторону, так что заныривать пришлось раза четыре. "А пешня, она чижолая, далеко не уйдет, тут прямо и села". Он достал печной отвес, опустил его в прорубь, пальцем прихватил в том месте, где шнур касался воды, и, вытащив, задумчиво объявил: "Глубоковато. Надо бы сверх договоренного прибавить за глубину стаканчик". Ему тут же налили, мужик отпил половину, поставил недопитый стакан рядом с прорубью и, решительно бросив на снег шапку, принялся раздеваться. Федор Андреевич попросил шофера обвязать его веревкой, черт знает что это за водолаз, еще нырнет да и не вынырнет, потом отвечай за него. Однако мужик не дался, и даже как-то поспешно, будто спасаясь от шофера, норовившего захлест-нусть его бечевкой, сбросил с голых плеч телогрейку и, весело вскрикнув: "Даже не сумлевайтесь, мне не впервой", юркнул в прорубь. Все настороженно склонились над полыньей, в которой жутковато покачивались ледяные осколки, наконец в проруби взбугрилась вода, перелилась через края, и сначала высунулась острием пешня, а вслед за ней показалось и голое темя, синее, как брюква. Несколько человек ухватились за пешню и выволокли ныряльщика наружу. Мужик как-то по-собачьи стряхнул налипшие крошки льда, с веселым кряком, будто плетьми, хлестнул себя несколько раз крест-накрест тощими костлявыми руками и, ступив в сапоги, допил оставшийся коньяк.

- В илу, зараза, дюже упилась,- рассказывал он счастливо.- Я ее тяну, а она не вот-то, засосало по самую ручку. Закурить найдете, товарищи?

После того случая еще раза два, не то три приходилось Федору Андреевичу бывать на зимней рыбалке, но в общем зимника из него так и не сделали тогда, не привелось как-то: то ли потому, что выезжали слишком шумными компаниями, то ли не было должной сноровки, и дареная пешня до самой пенсии провалялась в кладовке.

Между тем вышли на площадь, по-деревенски размашистую, где летом, должно быть, паслись привязанные телята, а теперь сиротливо торчали одни только самодельные футбольные воротца. На отшибе от всех прочих строений сверкал широкими окнами новый сельповский мага-зин, обросший с тылов штабелями тарных ящиков.

- Забежим, раз такое дело! - свернул с дороги Фомич.

- Так ведь...- остановился было Федор Андреевич и опять вспомнил про свою злополуч-ную десятку, которую он не смел обнародовать, и потому вынужден играть постыдную роль иждивенца.

- Об чем разговор! - пресек его Фомич.- Гора с горой не сходится, а рыбак с рыбаком завсегда.

- Честное слово, неудобно как-то...

- Брось, брось. Сейчас посмотрим, что у нас тут получается...

Фомич отвернул полу кожушка, достал кошелек и принялся пересчитывать наличность.

- Значит, так... Сразу откладываем на обратную дорогу полтора рубля. Это, так сказать, энзе. Этого мы не трогаем. А остальное можем употребить. Так, два рубля... Вот он еще рублишко... И мелочи у нас... Пятнадцать да пятнадцать... Да тут медью... ага, двадцать две копейки... Ах ты черт! Маленько не дотянули до коленчатой. У тебя сколько там есть?

- Да пустяки...- Федор Андреевич тоже достал кошелек и, сгорая от неловкости, высыпал Фомичу на ладонь все его содержимое вместе с квартирным ключом.

- Во! Три рубля восемьдесят три копейки! - подытожил Фомич.- Вышли из положения.

На входной двери магазинчика оказался замок. Но по тому как ветром валило с крыши клока-стый дым, было ясно, что внутри есть какая-то живая душа. Фомич с зажатыми в кулаке деньгами обежал магазин и постучал в дверь черного входа. Сперва долго никто не откликался, но, когда Фомич побарабанил еще, внутри железно заскрежетал засов, и в чуть приоткрывшуюся дверь выглянула старуха.

- Закрыто, закрыто! - запричитала она.

- А то вынесла б,- попросил Фомич.

- Сказано, нету продавца.

- А ты денежки положи, а бутылочку возьми.

- Я неграмотная,- отрезала старуха.- И потом - это дело с десяти. Аль Указа не знаешь?

- Так ведь без сдачи, кудрявая! - не отступался Фомич.

- Сам ты кудрявый. Давай уж...

Старуха забрала деньги, придирчиво пересчитала, высыпала в карман передника и притвори-ла за собой дверь. Вскоре она снова высунулась и протянула сначала бутылку, а потом и стакан.

- Тут нельзя, возле двери,- сказала она строго.- За тару идите. И посуду не закидывайте, на ящик поставьте.

- А говоришь, неграмотная! - засмеялся Фомич, отстраняя стакан.- Да ты тут, видать, целую академию прошла.

- Ладно, проваливай! - озлилась старуха.- Шляются тут. Им как людям...

- Ох, и кудрявая!

Старуха хлопнула дверью, а Фомич, все еще усмехаясь и покачивая головой, спрятал бутылку в рюкзак, затянул завязку и уже по дороге объявил:

- Это, понимаешь, сегодня у меня день рождения. Аккурат шестьдесят пять на спидометре намотало. Так что выпьем с тобой по маленькой. Один бы я не стал ее брать, один я не хочу. Ника-кого удовольствия. Вот и дома иной раз в шкафчике стоит - и месяц стоит и другой, не-е, даже не понюхаю. Так бабка на растирку и изведет, на свой радикулит. Вот ежели с кем да за разговорчи-ком... Ну а сегодня вроде бы полагается, да и за знакомство тоже не грех. Это хорошо, что ты в Подьячее не поехал. Это ты правильно сделал. Вдвоем оно веселее. Поймаем не поймаем, так хоть поговорим.

Федор Андреевич конфузливо промолчал.

За деревней пошел рослый сосняк. Ветер отступил вверх, шумел теперь макушками, и было далеко слышно, как в гулкой пустоте короткими очередями строчили дятлы. Фомич все крутил головой, посматривал по стволам, выглядывал дятлов, а то и отбегал куда-то в сторону.

Еще когда сошли с автобуса, Фомич как-то сразу переключился на "ты" и теперь во всем назойливо и неприятно опекал, а главное, расходовал дорогое утреннее время по-пустому: то остановится над ворошком лосиного навоза, то принесет откуда-то промерзших, громыхающих маслят.

- Это и есть Шутово! - пояснял Фомич, присев на корточки перед рюкзаком и запихивая мерзлые грибы в полотняную сумочку.- Я сюда лет двадцать хожу. Привольные места.

Федор Андреевич, когда минули подворье лесника, и сам стал припоминать, что вроде бы тоже бывал здесь когда-то. Тогда тоже были и сосняк, и лесная сторожка. Потом уже по заливной низине, по берегу должны начаться густые ракиты, такая чащоба, хмель, ежевика. Еще тогда лосенок выскочил, прямо к ихней стоянке.

Помнится, они приехали уже под вечер, успели только разбить палатки, поставить перемет, и сразу стемнело. Им тогда повезло: не прошло и полчаса, как зазвонил колокольчик, все наперегон-ки кинулись к воде и где-то на втором или третьем крюке выволокли отменного сома, килограм-мов на десять, а то и побольше. На радостях начали плясать вокруг него. Зинченко, замначальника Сельхозснаба, колотил в кастрюльку, изображал шамана. А сом тоже подпрыгивал, косил хвостом траву, задевал по ногам. Потом его забили монтировкой, и женщины принялись стряпать уху. Шо-фера вытащили из багажника ковер, направили на него фары обеих машин, и все сели... Заводила сельхозснаб, с ним только свяжись, ночью мотался еще куда-то, а тут это чертово пиво... В общем, проснулись кто где, забыли и про палатки. Федор Андреевич очнулся на ковре рядом с опрокину-той кастрюлей. Головы - хоть отруби, все искусаны комарами. Зинченкова баба закатила сельхозснабу скандал, будто у него вчера что-то там было с заезжей филармоничкой, которую прихватил с собой на рыбалку главреж филармонии, та - в слезы, хотела уже уходить пешком, и тут как раз - лось! Сначала все опешили, а потом разглядели, что это всего лишь годовалый лосе-нок. Перепугавшиеся было женщины обрадованно завопили: "Ой, какой хорошенький! Поймайте, поймайте, мы ему яблок дадим!" И все кинулись ловить. Федор Андреевич, правда, не бегал, было не до лося, а все остальные вскочили. Федор Андреевич кричал им тогда, мол, бросьте, что за блажь - гоняться по кустам за зверем. Да где там! Шофера вытащили из багажника бредень. Свист, крик, хохот. А лосенок, видно, хромый был, волочил заднюю ногу. Заметался он между палатками, туда, сюда кругом люди, да и сиганул с обрыва в воду. Федор Андреевич видел со своего ковра, как зверь, выставив торчком уши, поплыл на ту сторону.. А там тоже кто-то ночевал с палатками, весь вечер дрынькала гитара, те услыхали шум, выскочили в трусах на песок, давай тоже кричать на лося, махать руками, кидать палками. Лосенок опять повернул к лесному берегу, но, увидев шоферов с бреднем, поплыл вдоль по реке. Народ за ним. С этого берега шумят, и с того машут. Погнали его куда-то за поворот, а после шофера возвращаются, разводят руками: утонул. Плыл-плыл, окунулся и больше не вынырнул. Женщины накинулись на шоферов, стали ругать: мол, разве так можно, ну, пошутили, позабавились немножко, зачем же было так далеко гнаться? Так кто ж его знал, что он утонет, недоумевали шоферы. Это все те, пижоны, виноваты. Чего они ему не давали выйти на тот берег? Пришлось спешно сворачиваться и переезжать в другое место... А вот где они тогда были, Федор Андреевич теперь уже и не помнит... Шутово... Шутово... Вроде бы в Шутово...

- Сейчас лес пробежим, и - вот оно! - возбужденно выкрикивал Фомич, хотя кричать в гулком бору никакой нужды не было.- Бабка моя ругается, куда, говорит, тебя из дому несет, сыны приедут, а ты завеешься? Так сыны, говорю, надвечер обещались, чего ж мне целый день сидеть? Съезжу, пока ноги бегают, отведу душу по первому ледку, да аккурат к сынам и вернусь пятичасовым. Понимаешь, бабка пирог затеилась печь. Петр с Анастасией, Василий со своей Нон-кой подъедут. Да так, кое-кто: соседи, старые дружки. Слыхал, может, Лямин Павел Степанович? Директор птицесовхоза в Туровском районе?

- Нет, не слыхал,- сказал Федор Андреевич.

- На той неделе в нашей газете про него было. Целых два столбца. Так это мой старший, Павел.

- Нет, не знаю,- повторил Федор Андреевич, и было заметно, как Фомич огорчился оттого, что не знают про его Павла, про которого напечатали два столбца. Но огорчение его было мимо-летным, и он тут же весело засмеялся, оповестил:

- Не-е! Это еще не все! У меня их пятеро. Павел, считай, под рукой живет. От Туровки два часа на машине. Сядут с женой и приедут, машина своя. А Васятка, у него возле вокзала квартира, компрессорщиком на товарной станции. Остальные - от тех только телеграммок жди, те далеко! Я, когда на пенсию вышел, время объявилось свободное, целый год дома не был, все по своим путешествовал. Знаешь, как резиновый шар, почуял, что никакая нитка меня теперь не держит и - фьють, улетел! Сперва думал к одному только Алешке съездить, в Сызрань, тут недалеко. Поехал по весне, только-только снег стаял, да и прогостевал полтора месяца. Он меня то на Куйбышевскую ГЭС, то в Тольятти, ну а мне интересно: такие дела раскочегарили, ого-о! Дак и сама Волга - тоже занятно. После наших-то скудных мест. Парохода, баржи, танкера. Ночью огни, как на проспекте. И сам чуть свет с удочкой бежишь на плоты, чехонька берет исправно, никак не отвяжешься, заразное это дело. День по дню, глядь - уж и июнь вот он!

Ну, побыл у Алексея, что ж, думаю, раз из дому стронулся, давай заодно и Зинаиду проведаю. Махнул в Барнаул, понимаешь. Да еще от Барнаула триста верст в сторону, Зинаида там агроно-мом. Степя, степя, крепко живут. Пробыл у нее месяц. Ну а там, прикидываю, и до Валерки оста-лось всего ничего.

Одолжил у Зинаиды на дорогу, прилетаю в Магадан - Валерки нет, в рейс ушел аж под Аляску, под американские воды. Жена - первый раз свиделись, он ее там, в Магадане, брал,- Ольга, значит, говорит мне, дескать Леры до снега не будет, самый сезон, путина по-ихнему. Ну что ж, берусь за шапку, извините, раз не попал вовремя, полечу обратно. А она ни в какую: остань-тесь и останьтесь. В кой-то раз приехали да не повидаться с Лерой это она его так зовет,- обидится. Не пустила, и все! Хорошая такая женщина, врачом в интернате. Вот, говорит, вам отдельная комната, а вот ключи от Лериной моторки, а он скоро должен воротиться, август на дворе.

Во где рыбалка, я тебе скажу! Выйдешь на моторке в бухту, только снасть утопишь - на тебе камбала! Лопата! В любом месте опускай лесу, и везде клюет. Как будто все дно ею уложено. До самого льда и проудил. А тут вот он, Валерка, сдал свою рыбу, стал на зимний ремонт. Тот себе давай не пускать. Не выдумывай, говорит, глупостей, а то полотенцем свяжу. Ну, я с ним и зазимо-вал, на ремонт даже вместе ходили. Я ему в кают-компании диваны новым дерматином обтянул, да аж на другую весну только отыскался. Всю Россию обмерил! Да-а! Что велика, то велика! А ты, значит, тоже на пенсии? Ты с какого года?

- С девятого,- сказал Федор Андреевич.

- Не-е, я с седьмого! - чему-то обрадовался Фомич.- Аккурат шестьдесят пять в нонеш-ний день. Дак я сейчас опять работаю. Тебе разве не говорил, что я на кожгалантерейной фабрике? Нет? Так, значит, на кожгалантерейке я. До пенсии мастером по раскрою, а теперь вот на штучной поделке. В прошлом году открыли такой цех... Ну не сказать чтобы цех: художник, четверо парни-шек и я, за старшего. На отходах. Всякая обрезь, мелочовка, чтоб, стало быть, зря не пропадало. Это - как тебе получше объяснить... Такое художественное тиснение по коже. Медальоны, куло-ны, памятные значки, городские гербы - всякое такое. Ну а по тиснению где цветную эмальку положишь, где бронзового порошку. Хорошо получается, красиво. Сувениры! Я, считай, всю жизнь с кожей работаю. А мне директор говорит: давай, Лямин, берись, лучше тебя никто кожи не знает, покумекай, чего зря дома сидеть. А оно, вишь, как теперь пошло: на будущий год уже и цех думаем под это пускать. Посылали одну партию в Московский ГУМ, так только, попробовать. Пишут, давайте еще. Иностранцы, говорят, очень интересуются. Так что я теперь опять сгодился. По второму заходу пошел.

- Кто же теперь у вас там директором? - поинтересовался Федор Андреевич.

- Как кто? Да Туртыкин же! Павел Ива-аныч!

- Все этот Туртыкин?

Туртыкина Федор Андреевич знал давно по всяким совещаниям, но коротко знаком не был и даже не помнил по имени-отчеству. Туртыкин, ну и Туртыкин. Встретятся когда, если уж совсем нос к носу: "Привет".- "Привет",- и только. Не заводил близкого знакомства потому, что не приходилось, иметь деловых контактов: разные профили, разные ведомства, словом, не одного леса ягоды.

Да и вообще Федор Андреевич никак не мог поставить на одну доску туртыкинскую фабрич-ку рядом со своим заводом, ну и, конечно, самого Туртыкина вровень с собой. Бывало, на совеща-ниях в перерыве он и пива не садился выпить за один столик, если там уже сидел Туртыкин. Про себя же называл Туртыкина не иначе как бабьим угодником: возятся с какими-то ридикюлями, лакированными поясами и прочей дребеденью. Да и сам: переменные галстуки, всякие заковыри-стые запонки, одеколоном за версту разит... Начнет выступать, можно подумать, что он невесть что такое делает, жить без его ридикюлей нельзя. В Дрездене был, в Париже был... Везде, мол, ихняя продукция нарасхват. Дерьмо-то это? И, шагая рядом с Фомичом, невольно выслушивая всю его сорочью трескотню, Федор Андреевич теперь уже через этого Туртыкина испытывал к своему разговорчивому попутчику еще большую неприязнь: такой же, как и его Туртыкин, пусто-брех и пустодел. Какие сани, такие и сами.

- Туртыкин у нас! - подтвердил Фомич.- Кому же еще быть? Дельный мужик. Вот "Тру-дового" дали. Зря не дадут, верно я говорю?

- Гм... Ну, ну...

Саженный сосняк, сквозной и чистый, с одной лишь хвойной подстилкой, сменил густой, непроглядный уремник: темнели развалистые ракиты, иные совсем древние, с корявыми морщини-стыми обножьями, с провалами черных дупел. Под их кронами теснились мелкокленье, черемуш-ник, крушина, колючей проволокой опутывал трухлявые пни, поваленные колодины еще не отмерший, покрасневший от холода ежевичник. Закостенелая дорога толсто укрылась палым листом, уже прибитым дождями и густо просоленным изморозью. Сюда, в эту еще девственно-непричесанную уремину, оставшуюся такой благодаря близкой реке и ее буйным вешним разли-вам, затоплявшим лес, который потом все лето курился паркой сыростью, слеталась на зимовку всякая крылатая живность. Та, что соглашалась и на стужу и несытое коротанье ради того только, чтобы не покидать родных мест, не лететь за синь-море, где, может быть, и тепло, да зато одиноко российской неказистой птахе среди чужой вечной зелени и пестро расфранченных заморских хозяев.

Вертелись, бегали вверх-вниз по озябшим стволам сизые поползни, грустно просвистывая затихшую чащобу.

Семейками, в пять-шесть душ, перепархивали синицы и черных платочках, обследовали каждый случайно уцелевший на ветке листок, каждую подозрительную зазоринку, заглядывали в разверстые пасти ракитовых дупел, где среди смерзшейся гнили мог затаиться на зимовку какой-нибудь онемевший, бескровный червячишко. И даже пробовали теребить черные неподатливые шишки ольшаника, совсем уж бескормные, такие, что когда синица раздвинет наконец чешуйки с превеликим трудом, то сама удивится никчемности семечек, черных и деревянных, как и сама шишка.

С ливневым шелестом сорвались с дороги, на которой невесть что клевали ничейные, нигде не прописанные уремные воробьи, обсыпали куст чернотала, вытирают об ветки носы с таким видом, будто только что пообедали из трех блюд. Но по взъерошенным загривкам без труда можно понять, что клев этот на лесной дороге был пустопорожним, так только, чтоб не сидеть без дела. А уж что они будут клевать, какую отыщут поживу, когда вьюга завалит землю и вымолотит из травинок последние семенца, как перебьются, одолеют зиму одному богу вестимо, да и то вряд ли...

И снегири уже объявились в уреме, прилетели из северных краев. Одеты тепло, в толстые зобастые шубы, а поверх шуб повязали красные фартуки, чтобы не замарать одежки. Сидели по деревам степенно, чинно, будто старинные лабазники, и с той же степенностью, не жадничая, не поспешая, а будто помня, что они здесь хотя и тоже в России, но все же залетные с севера гости ярославские, костромские, вологодские,- срывали с кленовых веток крылатые семена, для них, для гостей, диковинные, заманчивые, так и этак неспешно поворачивали в толстых клювах, прино-равливаясь к замысловатому яству и наконец, разобравшись, что к чему, найдя к семени отмычку, раздваивали его и пускали по ветру крылатые кожурки. И перед тем как сорвать новое, склонив голову набок, с интересом наблюдали за кожурой, как та, запорхав мотыльком, долго летела прочь, пока не ударялась случайно о встречную ветку и не сбивалась с полета.

Фомич опять принялся отбегать в стороны, знаками манил за собой Федора Андреевича, при-гибаясь, крался по кустам, замирал и опять крался, кому-то подсвистывая. Потом и вовсе исчезал в глухомани, и тогда подолгу от него не было ни слуху ни духу, так что Федору Андреевичу, остав-шемуся стоять на просеке, приходила мысль плюнуть и то ли идти дальше одному, то ли повер-нуть обратно. Но вот Фомич неожиданно вынырнул из чащобы и, поправляя сбившуюся набок шапку, ликующе оповестил:

- Какой чечет! Какой чечет был! Зря не пошел.

Федор Андреевич не знал, что такое "чечет", а тот, все еще азартно горя глазами, тараторил:

- Во так да! Лед стал, а чечет все крутится, не отлетает. Не иначе, зима теплая будет. Давай на то воскресенье с тенетками наедем? Поскрадываем чечета. Веселая охота! У меня дома двенад-цать клеток, считай, оркестр Большого театра, а чечета никак не заловлю...

И, заметив, как Федор Андреевич нетерпеливо взглянул на часы, чуть ли не рысцой припус-тил по дороге.

- Сейчас, сейчас добежим...- задышливо хватал воздух Фомич.- Вот незадача: и на речку охота, и в лесу красота. Я дак до всего жадный, уж и жаден! Не знаю, как и помирать буду. Даже жалко оставлять все это.

Федор Андреевич грузно сопел, стараясь идти вровень со своим суетливым напарником, а тот, едва выровняв одышку, уже опять докучливо кричал под ухом:

- Я тебе расскажу, чтоб не скучно было... Возвращаюсь я, понимаешь, из лесу. Прошлым летом, в августе месяце. В городе жара, духота, против лесного воздуха сразу заметна разница. Иду по той улице, что к рынку. А там, возле рынка, и того пуще: люд роем, машины, фургоны, бензинище, пылюка. А тут еще от мясных рядов тяжело так повевает... После леса, благодати-то вольной, все это свежему человеку сразу чуется. Да-а... А против рынка - может, знаешь,домок жактовский, двухэтажный. Ну а стоит он не в красную линию, а чуть отступя, так что между домом и улицей еще пространство есть, и то пространство штакетником огорожено. А за штакетником три, не то четыре деревца, и такие они жалкие, такие серые от пыли, да еще между ними веревка протянута, сохнут чьи-то штаны с вывернутыми карманами. И сам дом весь пылью запорошен, давно дождей не было - крыша серая, окна мутные. И, понимаешь, сидит на скамееч-ке старик. Восковой уже, глаза запали, на усохших плечах теплый платок с бахромой. А я того старика знавал: Бусов Егор Филиппович. Когда-то геройский мужик был, служил егерем. Останав-ливаюсь у заборчика, здороваюсь, спрашиваю, как она, жизнь. Ничего, говорит, помаленьку. А голос трудный такой, немощный - восемьдесят четыре года. Вот, говорит, вышел прогуляться на природу, подышать свежим воздухом. А то дома духота невозможная. Гляди, как! - покрутил головой Фомич.- Егерь! Каких-никаких лесов исходил. А теперь ему три дерева со штанами на веревке - тоже вроде леса, тоже природа. Во как земля-то с овчинку стала!

Федор Андреевич промолчал.

- Дак мы с тобой, если подумать, тоже последние годочки бегаем. Кончается, брат, наша пружина, завод на исходе. Тик-тик, да и остановимся, а? Тогда тряси, не тряси...

Фомич засмеялся и, семеня рядом, вопросительно заглянул в морозно-красное лицо Федора Андреевича, как бы оценивая, сколько еще осталось в нем этой самой пружины.

И опять Федор Андреевич ничего не ответил. Разговор этот был ему неприятен. И, должно быть почувствовав молчаливую сухость своего напарника, Фомич затих. Стало слышно, как скребла дорогу, ворошила листья его пешня.

На открывшейся опушке, такой же взъерошенной и диковатой, как и сам лес, где среди всякой пожухлой травяной всячины густо порос репей, вызревший рыжими папахами, кормились щеглы - веселые, никогда не унывающие пичуги. Словно беспечные гусары, в одинаковых, ловко скроенных мундирчиках, с позолоченными знаками отличия по надкрыльям, они со стеклянной звонцой переговаривались в репьях. Неожиданно вспугнутые, щеглы, так же весело и беспенно, будто нисколько не сожалели о прерванной пирушке, волнистым аллюром помчались над уремой.

- Видал?! Ну, сорванцы! Ну, артисты! - приостановился Фомич, и глаза его светились восхищенной жадностью.- Чистые сувениры!

4

Дорога круто свернула вправо, и лес внезапно закончился береговым обрывом с рыжей сте-ной камышей у самой кромки. Река сверкала на солнце молодым бесснежным перволедком, но уже в нескольких метрах от берега была открыта и черна. Ничем не сдерживаемый ветер гудел и завывал в речном ложе, как в подворотне, трепал камыши и гнал против течения поспешные, бес-порядочные волны. Свинцовые, с прозеленью, валы, захлестывая теснившие их забереги, неистово глодали хрупкий, истончившийся лед, выплескивали и снова слизывали обломки, и оттуда доноси-лся непрерывный жалобно-стеклянный звон, сопровождаемый хрустом, скрежетом, бульканьем и какими-то глухими стонами. Казалось, река никак не хотела смириться с уготованной ей долгой неволей и отчаянно отбивалась от надвигавшихся с обеих сторон смирительных ледяных оков.

Оба молча глядели с обрыва: Фомич - весь подавшись вперед, навалясь грудью на черенок пешни, Федор Андреевич - отрешенно прислонясь к дереву. Плечом он чувствовал, как ветер раскачивал ствол матерой ракиты, и было слышно, как где-то вверху монотонно скрипела, скоргы-кала старая сухая древесина. И этот ревматический скрип старой ракиты, и валкое мотание камы-шей под обрывом, и заунывные всхлипы воды вызывали у него удручающее чувство бездомности, и в нем снова зашевелилась неприязнь к своему попутчику. Больше всего его раздражало то, что он оказался в нелепой, глупой зависимости от случайного прохожего, о существовании которого еще сегодня утром даже и не подозревал и с которым его решительно ничего не связывало, кроме того разве, что у них обоих были за плечами рюкзаки.

- Вот незадача, а? - растерянно оглянулся Фомич.

- Это и есть Шутово? - с тайной издевкой спросил Федор Андреевич. Теперь он был даже рад, что река не замерзла: на-ка вот, выкуси!

- Это все Шутово называется. Вся местность,- подтвердил Фомич и удивленно воскликнул: - Гляди-ка! Никак он ее не одолеет! Мороз-то! Третьи сутки жмет, а - нема делов! Вот ведь и паук: начнет укручивать букашку, пеленает-пеленает, сам весь умается, а она - жива! Все трепы-хается, теребит ему путца.- И задумчиво заключил: - Все, брат, в муках, все в муках! Вот река тоже: и пробуждается и засыпает в муках! Да оно и все так...

На эту мудреную философию Федор Андреевич достал из бриджей носовой платок и шумно и как-то даже обиженно высморкался, будто подвел итог всему загубленному дню.

С обрыва подхватило ветром пригоршню сухих скрюченных листьев, и они долго летели разрозненной стаей над сверкающим льдом и, наконец опав, покатились наперегонки, с веселой обреченностью бросаясь в хлюпающие волны.

- Да-а... Маленько осечка вышла,- следя за листьями, сказал Фомич.- А может, попробу-ем, а?

- Где ж тут пробовать? - безразлично спросил Федор Андреевич.

- А нам далеко заходить и не надо. Окунь сейчас весь под берегом, возле травки.

- Не знаю, не знаю...- отвел взгляд Федор Андреевич.

- Эх, была не была! - отчаянно воскликнул Фомич, затянул потуже на кожушке ремень и кубарем скатился с обрыва.

Федору Андреевичу было видно, как он, размахивая впереди себя пешней, принялся развали-вать на обе стороны камыши, и вскоре кожаный треух замелькал по другую сторону зарослей.

- А ничего! Держит, едрена Матрена! - донесся его бодрый голос.Давай-ка сюда, не бойся! Ей-бо, крепко!

Без всякого энтузиазма полез в заросли и Федор Андреевич. Камыши тоже были прихвачены у самого основания ледком, и он, выставляя правую ногу вперед и подвигая к ней другую, бочком, с опаской выбрался на открытое. Не далее как в десятке метров жутковато бугрились над плоскос-тью льда зелено-черные волны, сам же лед был совершенно прозрачен, и, как Федор Андреевич ни приглядывался, он так и не смог определить его толщины. В черной глубине прямо под собой он увидел бурые, лениво шевелящиеся водоросли, и хотя, как и на берегу, ощущалась привычная твердь, ему казалось, что он непостижимым образом висел над бездной. Эта оконная прозрачность льда странно парализовала движения, и Федор Андреевич оцепенело замер, глядя себе под ноги.

Неожиданно резкий порыв ветра толкнул его в спину, ноги беспрепятственно заскользили, и он, едва не потеряв равновесие, опустился на четвереньки.

- Держись! - засмеялся Фомич.- Вынь пешню-то. Чего ты ее носишь! Упирайся, упирайся пешней, а то снесет.

Сам Фомич уже обжито, как кулик, бегал в своих широкоступых галошах по всему закрайку и легкими ударами пешни простукивал лед, испробуя его прочность.

Федор Андреевич извлек из чехла ледоруб и с его помощью сделал еще несколько скользя-щих шажков от берега. Однако дальше за Фомичом идти не решился: пешня почти без усилий прошивала лед с двух-трех тычков, и тотчас из пробоин напористо устремлялась вода. Она расте-калась вокруг ног зловещими лужами, означавшими, что лед, не выдерживая его веса, начинал прогибаться. Федор Андреевич поспешил выбраться на берег.

- Или оробел?! - крикнул Фомич.

- Да нет, вода! Я ведь без галош.

- Да это пустяк! Это мы сейчас камышику настелим, будешь как на печи сидеть.

- Да нет...

- Ну нет, так и нет... Оно и правда, для тебя маленько тонковато. Больно грузен ты. А я ни-чего, меня держит! - И засмеялся: - Дак и я уже раза три макался. Один раз за рюкзак поймали. Я уже бульки пускал, а рюкзак, как пузырь, сверху плавал, не давал тонуть. Потеха!

Потыкав еще в нескольких местах пешней, Фомич тоже вылез на берег.

- Да, незадача, незадача,- сказал он, оглядывая сверху то место, где они только что были.- Надо было нам сразу пойти на какое-нибудь озеро. Там тебе в самый раз было бы. На озере теперь крепко. Как паркет. Хоть танцуй.

Федор Андреевич промолчал. Он ведь и не собирался в это чертово Шутово.

Фомич потыкал пешней заржавленную консервную банку, оставшуюся, должно быть, от летних пикников, потом поддел ее острием пешни и зашвырнул в кусты.

- А то давай камышу наломаем. Камыш - он как понтон. Я тебе расскажу, осенью сорок третьего на Втором Белорусском. Вот тоже так Днепр маленько прихватило, а ходить еще нельзя. Немец на том берегу в полной надеже, сидит по блиндажам, только часовые иногда ракетки популивают. Ну раз он нас не ждет, мы возьми да и пойди на него. В тылу, на болотах наломали камышу, понаделали вязанок, и, стало быть так: одну вязанку насаживаем на один конец палки, а другую - на другой. Понял как? Ну, на манер той штанги, которую поднимают силачи. Каждый сделал по такой штуковине, чтобы, значит, животом лечь на палку, а по бокам вроде как поплавки. Ну, все это мы отрепетировали в лесу на озере, а вечером, едва стемнело, всей ротой и поползли через Днепр, как тараканы. А лед - плюнь, и пробьешь! Едва только вода прикрыта. Дак мы это подальше, подальше друг от друга, чтоб не скопом. А тут аккурат поземка началась. Оно, с одной стороны, и хорошо: маскирует, видимости никакой, свети не свети. А в то же время и опасно: ветер как лед раскачал, как давай он под нами вверх и вниз ходить - душа замирает! Никогда не думал, что лед может так гнуться. А - ничего! Перебрались! Правда, были, которые провалились, дак и те только намокли, а так все целы остались. Камыш выручил! Ну мы ж фрицам и устроили перволедок!.. А ты на каком фронте был?

- Я на фронте не был,- сказал Федор Андреевич.

- По чистой, что ли?

- По броне.

- А-а... Ну да... ну да... По броне...- Фомич загляделся на реку.- Дак чего будем делать? Вот незадача! А то давай по грибы сходим. Тут опята бывают в ракитнике. Они теперь хоть и мерзлые, но есть можно. В вареве как свежие. Леском пахнут.

Бродить в чаще Федору Андреевичу и вовсе не хотелось, тем более искать какие-то там мерз-лые грибы. Как ни странно, но он начал зябнуть в своей плотной одежде, должно быть оттого, что во время ходьбы порядком вспотел, и теперь в поясницу и особенно под рюкзак между лопаток прокрался липнущий к спине влажный холодок. Да и сквозь тесноватые бурки тоже начало проби-рать. Самым разумным было бы вернуться домой, но обратный автобус будет только около пяти.

- Может, к леснику зайдем? - вспомнил Федор Андреевич про лесную сторожку, до кото-рой было не так далеко.

Шутовского лесничего Федор Андреевич не знал, но вообще бывать в подобных сторожках приходилось, и он испытывал какое-то благоговейное чувство даже перед самим словом "лесник". Обычно завозили его туда все тот же замсельхозснаб Зинченко со своей компанией, и всегда с ночевой. Федор Андреевич и теперь еще с удовольствием вспоминал эти внезапные ночные наез-ды. Ему нравилась кромешная чернота леса прямо за порогом, просторные, душистые сеновалы, ружья и косульи рога на стенах, тыкавшиеся в колени мордами лобастые гончаки и даже кероси-новые лампы под потолком, о существовании которых он уже почти забыл в городе. Сами они были мужиками гостеприимными, хлебосольными, а главное нетрепливые, если бывало чего лишнего. Когда на другой день просыпались, забрызганная ночью машина уже была сполоснута колодезной водой, вычищенные сапоги рядком стояли на завалинке, а в горнице предусмотритель-но стоял кувшин холодного квасу на мяте

- К леснику, говоришь? К Никанору? - переспросил Фомич.- Не-е! Он и в избу не пустит. Как увидит, что с пешнями,- даже калитки не откроет.

- Почему с пешнями? - не понял Федор Андреевич.

- Не жалует он нашего брата рыболова. Мы ему как-то сеть на реке порезали. А ты что, озяб, что ли?

- Да есть немного...- поежился Федор Андреевич.

- Во! Мил человек! - встрепенулся Фомич.- Дак давай костерок запалим. Все едино идти теперь некуда. Чего ж зря мерзнуть-то?

Фомич, как бы обрадовавшись, что нашлось-таки дело, проворно сбросил рюкзак и, пригова-ривая: "Сейчас, сейчас, мы его! Это мы ментом!" - с усердием и проворством поползня принялся обшаривать окрестные заросли, выдергивать из-под ежевичной путаницы старые валежины, обла-мывать со стволов сушняк. И когда костер загудел хватким порывистым пламенем, продрогший Федор Андреевич достал из рюкзака легкий складной стульчик, который, снаряжаясь на озеро, заведомо, еще по теплу, высмотрел в охотничьем магазине, пристроился на нем с наветренной стороны, чтобы не мешал дым, и протяул к огню ноги.

- Это дело! - одобрил Фомич, роняя наземь очередной беремок хвороста и видя, как ладно устроился на стульчике Федор Андреевич.- Вот видишь, он и пригодился, стульчик-то. Ах, незадача какая!

Костер на ветру быстро пожирал легкие дрова, и чем больше в него подкладывал Фомич, тем жаднее набрасывался он на подачки, уже не разбирая, где сухое, а где мокрое, с гнильцой и трух-лявиной. И Фомич, едва присев у огня на корточки, снова отбегал за дровами.

- Надо бы потолще,- посоветовал Федор Андреевич.- А то так не напасешься.

- Ага, ветер! Да, понимаешь, топорик не взял,- посетовал Фомич.- С топориком вот как ладно. Прежде-то я всегда носил. А теперь стал выгадывать, чтобы ноша была полегче. Вот и термосок уже не беру.- И засмеялся: - Дак я и ножик себе купил другой, попроще. А то был у меня охотницкий. Всем хорош нож, да один изъян - больно тяжелый. Это я в книжке читал. Жулеверн, писатель такой был... Нет, не Жулеверн, а правильно надо: Жуль Верн. Да у меня это одним словом проскакивает, так ловчее. Не читал такого? Я вот и певца американского тоже так. Знаю, что Поль Робсон, а я его - Коля Робсон, по-свойски, дюже хорошо поет... Дак, значит, в книжке-то этой. Летят они на воздушном шаре, путешественники, стало быть. Ну, а в шаре вся сила на исходе, уже не может подниматься высоко. Вот-вот заденет корзиною за деревья. И давай они выбрасывать все лишнее: ружья, боеприпасы, топоры, утварь всякую, а потом и еду начали кидать за борт. Лететь-то надо! Так и я: все излишки повыкидывал из рюкзака, охота полетать подольше. А сегодня топорик надо бы...