Не имей десять рублей

Фомич попробовал было притащить найденную колодину, попыхтел-попыхтел над нею, но, так и не осилив, отступился. Тут же поблизости попалась сухостойная осинка, вся издолбленная дятлами, и он, навалившись плечом, взялся ее раскачивать. Осинка наконец надломилась у самой земли, стрельнула сухим ружейным выстрелом и, соря хрупкими, перестоялыми ветками, завали-лась в объятия соседнего дерева. "Сейчас, сейчас..." - приговаривал Фомич, ухватив комель под мышку и рывками пытаясь выпростать застрявшую вершину. Однако макушка засела крепко, и Фомич, дернув, упустил из рук комель и шмякнулся задом на землю, хохоча и охая.

- Ты ее не тяни! - подсказал Федор Андреевич, тоже усмехнувшись незадачливости Фоми-ча. Заводи ее в сторону. Она и обломится.

Дровину было бы легче вызволить вдвоем, но Федор Андреевич об этом как-то и не подумал. В прежние свои вылазки на природу всегда находились люди, которые запасали дрова, кипятили чай, чистили рыбу, расстилали брезент, сманили палатку, копали для насадки червей, оснащали удочки и даже указывали место, где надо забрасывать снасти. И если он выказывал какие-либо пожелания или просто спрашивал: "А что же не закопали в песок пиво?" то кто-то готовно вставал и выполнял эти пожелания, шел и закапывал пиво в песок, и было бы противоестественным, если бы ему сказали: "Пойди и закопай сам". Привычное главенство как-то так автоматически перено-силось и на пикник, где всякие устроительные хлопоты - скажем, собирать дрова отводились младшим по чину (чаще всего это делали шоферы), тогда как право выбирать место у костра пер-вому предоставлялось всегда Федору Андреевичу, и таким образом поддерживалась гармоничная структура загородного сообщества, где все были довольны и весело вкушали заслуженный воск-ресный отдых. "А ты чего же не садишься?" - отечески спрашивал Федор Андреевич шофера, когда все уже разместились у костра. "Да ладно, кушайте, кушайте...- мялся тот.- Я пойду, еще дровец пособираю".- "Потом, потом! - отменял Федор Андреевич.Нечего церемониться, давай садись". Все радушно теснились, пропуская к костру и шофера, но при этом раздвигались так, что ему доставалось самое дымное место.

Словом, Федор Андреевич, уйдя на пенсию, унес с собой и прежние свои привычки, и даже теперь, когда у костра было всего двое - он и Фомич, ему показалось бы нелогичным, если бы Фомич сидел у огня, а он, Федор Андреевич, таскал для него сушняк.

Впрочем, он никаким таким размышлениям и не предавался. Прежние привычки тем и удобны, что они, закрепляя благоприобретенный навык, избавляют нас от излишних раздумий по каждому поводу. Думал же Федор Андреевич в эту минуту о том, что Фомич напрасно связался с этой осиной, потому что, пока он заламывал ее то вправо, то влево, то опять вправо, костер тем временем окончательно прогорел и запепелился. А надо было бы ему принести еще хвороста, а тогда уж делать свое дело.

Фомич притащил-таки несговорчивое дерево, костер был восстановлен, и положенный поверх толстый сухой комель сразу же занялся на ветру.

- Во потеха! - засмеялся он, сдвигая со лба взопревшую шапку.- Я ее сюда, я ее туда, а она ни в какую! Ну дак как, полегчало? А то давай, бурки-то стяну, а ты поладней обуешься. Поди, туго наздевал портянок-то.

- Ничего, сейчас нормально,- сказал Федор Андреевич, отстраняя стульчик подальше от полыхавшего бревна.

- Ну дак если сверху обогрелись,- сощурил один глаз Фомич,- давай теперь изнутри тоже степлимся?

Федор Андреевич взглянул на часы, и тот понял это как согласие.

И опять, обретя дело, Фомич соколом слетал под обрыв, вернулся оттуда с большой охапкой камыша, расстелил его возле стульчика и, усевшись, потянул к себе рюкзак. Первым делом он вынул бутылку, поставил ее ближе к огню, чтобы согрелась, потом, расстелив между собой и Федором Андреевичем газетку, стал доставать еду, оживленно приговаривая: "Посмотрим, посмотрим, чего тут бабка спроворила?" - и выложил по порядку тройку яиц, пару котлет, два соленых огурчика и краюху хлеба. Раскладывая все это, он удивленно восклицал: "Ох ты, смотри, котлетки!"; "Ага, огурчики! Огурчики в самый раз! Молодец, бабка!"; "Хлебушко! Это дело"; "Э-э, старая, а помидорчика-то солененького и забыла! Помидорчика надо бы. Наверно, побоялась, что помнутся. Так можно было бы их в баночку закрыть. В баночке им ничего не сделается". И в завершение Фомич достал алюминиевый складной стаканчик, расправил его, со значением подул внутрь.

В свою очередь, развязал рюкзак и Федор Андреевич, расстелил полиэтиленовый мешочек впритык с Фомичовой газеткой, так что получился как бы общий накрытый стол, и, небрежно бросив: "Особенного ничего, что нашлось..." - выложил свои припасы: куриную ножку, косячок голландского сыру, тройку румяных, с палец, пирожков и пакетик с маслинами.

- Ну! - восклицал Фомич, потирая руки.- Дак и совсем славно! А моя тоже тесто постави-ла, взгоношилась пироги печь.- И засмеялся шкодливо: - Дала пятерку, наказала, чтоб я на обратном пути торт к столу купил, а я, вишь, коленчатую... Дак и обойдется дело без торта, не дети. Пироги будут, чего ж еще?

Покопавшись в рюкзаке, Федор Андреевич извлек и свою маленькую серебряную фляжечку, с цветным эмалевым гербом на боку.

- Ох ты, мать честная! - изумился Фомич.- Вот это лафитничек! Чистый сувенир!

- Да это зять. Из Будапешта прислал.

- И сколько в нем?

- Сто пятьдесят.- Федор Андреевич испытывал некоторую неловкость от того, что фляжка столь миниатюрна, не по фигуре.

- Стало быть, у них норма такая. А что? И правильно! Оно и носить легко, и обогреться одному в самый раз. С умом сделано, с расчетом! Чтобы, стало быть, ни больше, ни меньше, а - чук в чук. Это они умеют! Математики! Откуда, говоришь?

- Из Венгрии.

- А-а, мадьяры! Не-е, те не математики... Те больше скрипачи. Они и на фронте... Я тебе расскажу, под Белой Калитвой разбили мы ихнюю дивизию... Дак давай сперва... этого...- спохва-тился Фомич.- А потом я тебе доскажу. А то что же - она стоит непочатая, а мы разговариваем. Под верховой ветер и морозный костяной перестук ветвей Фомич молча, аккуратно, домовито откупорил бутылку, по-аптекарски наполнил, подняв на уровень глаз, стаканчик и со стариковской многозначительностью, в которой не столько было самой потребности выпить, сколь желания посмаковать ритуал, протянул его Федору Андреевичу.

- Ну, давай, брат, по маленькой.

Федор Андреевич чарку взял, но с какой-то неохотой, с внутренней раздвоенностью: выпить ему в общем-то хотелось, он, пожалуй, и выпил бы сейчас как следует, будь он один или в хоро-шей компании. Эта же выпивка неприятно обязывала, тем более что угощал не он, а Фомич. И хотя искушение выпить взяло верх, все же он, взглянув на готовую пролиться через край, выпукло напрягшуюся, дрожащую влагу, для очистки совести заметил с упреком, что для него, пожалуй, многовато.

- Да чего уж...- сдержанно возразил Фомич.- По холоду-то...

Водка была еще холодна, Федор Андреевич не рискнул проглотить сразу, как обычно любил, а процедил ее в несколько потяжек, ощущая на губах обжигающий край металлической посудины, и пока он пил, Фомич недвижно и озабоченно наблюдал за каждым его глотком, и в карих его глазах отображались сопричастие и живая мука.

Федор Андреевич шумно вздохнул, отвернувшись, сплюнул горьковато-терпкую слюну и морщась, вроде как бы обижаясь за учиненное над ним насилие, не глядя, протянул в сторону от себя пустой стаканчик.

- Закуси, давай, закуси...- озабоченно задвигался Фомич, перехватив чарку.- На огурчик, огурчиком зажуй! - приговаривал он, поспешно вкладывая огурец в ожидающие чего-нибудь, шевелившиеся в воздухе пальцы Федора Андреевича.

Когда Федор Андреевич уже с торопливым хрустом грыз огурец, Фомич, убедившись, что с приятелем все нормально, налил и себе и, построжав лицом, с серьезной торжественностью объявил:

- Ну, за хорошее знакомство, значит... Чтоб не последнюю...

Пил он тоже торжественно и благоговейно, закрыв глаза, как бы отгородившись веками от посторонних, потом, в раздумье, с внутренней тишиной обтер усы, бережно поставил стаканчик и так же бережно отрезал от огурца колечко и только после этого, будто очнувшись, заговорил:

- Ты давай ешь, закусывай. Вот котлетки, яички...

Федор Андреевич, не любивший чужой стряпни, недоверчиво взглянул на котлеты, обрамлен-ные белым застывшим жиром, которые жарила какая-то старуха, должно быть, на чумазой сково-роде, и предпочел свой домашний пирожок с мясом. Фомич, деликатничая, не посмел попинаться на Федора Андреевича половину, и таким образом, хотя стол был вроде бы и общим, закусывали каждый своим.

- А-а! Про мадьяров! - вспомнил Фомич.- Захватили мы ихний обоз восемь скрипок нашли! А самолетов нет! Целая армия на Дону стояла, и ни одного самолета! Дак и танки чужие - у Муссолини на хлеб выменяли. Он им весь свой хлам сбыл. На них пахать, дак и то двухлеме-шный плуг не потянет. А то офицеров в плен брали: у каждого в шапке петушиное перо. Синее такое, серпом над ухом торчит. И шпоры на пятках. Вырядился - чистый кочет. Кочет-то кочет, а воевать никак не хочет! - расхохотался Фомич.- Не встречал таких?

- Не приходилось,- подтвердил Федор Андреевич.

- А-а, дак ты по броне был... Тогда, конечно, не видел... А я, брат, от Белой Калитвы аккурат до Берлина. Правда, больше шилом воевал,- опять засмеялся Фомич.

- Как так - шилом? - не понял Федор Андреевич.

- Да так! Обыкновенным шилом. Сам-то я стрелком в роте числился, и винтовка была, и патроны, всё, как положено, а больше шилом орудовал. Ну дак чего тут непонятного - шорник я по довоенной специальности. Шорником и на войну пошел. Ну, как узнали, что я шорник, и не стало мне никакого житья. Хозчасть к себе тянет, а ротный не отдает, ему стрелки позарез нужны. Тот себе, этот - себе. Аж до батальонного дело дошло. Тот и рассудил спор: чтоб я и там и там был, смотря по обстановке. Да так и таскали меня, как курскую икону: то в обоз, то опять в окопы. Если по совести, на передовой и получше, посвободней. Там и медальку скорее схлопочешь. А в обозе и день и ночь с шилом, особенно если дороги развезет. Пехота начнет наступать - все при-ходит в движение: обозы, кухни, санчасти. Патроны везут, продовольствие везут, фураж, всякую амуницию, опять же раненых в тыл - сотни подвод! Повозочные орут, матерят друг друга, грязь по ступицы, лошаденки надрываются, хомуты трещат, постромки лопаются, а тут еще то артналет, то бомбежка... Руки аж до крови дратвой, а обозники все напирают: "Фомич, сделай! Фомич, выручи!" Как попадет нитка в старый порез, хоть волком вой. Поскорей, думаю, в роту бы отправляли. Уж и кляну себя, что назвался шорником...

Фомич подтянул на угли обгоревший конец осины, подбросил мелочи.

- А вот, скажи, как жизнь переменилась! - воскликнул он.- Теперь такой специальности и нет! Даже по деревням не стало. Сама собой извелась. Кончились хомуты да постромки. А то, бывало, завод и тот без шорника не обходился. Я ведь десять лет на заводе шорничал.

- На каком заводе? - поинтересовался Федор Андреевич.

- На МРЗ. Машиноремонтный. Сейчас-то он уже не ремонтный, а тогда только ремонтиро-вали, а делать еще сами ничего не делали.

- Знаю, ну как же! - кивнул Федор Андреевич.- Это ж в какие годы?

- Да в какие... В двадцать седьмом я, стало быть, поступил и аж до тридцать, считай, седьмого.

- Между прочим, и я на том заводе работал,- признался Федор Андреевич.

- Да ну?! - обрадовался Фомич.- На МРЗ?

- На МРЗ.

- Который на Чаплыговке?

- Ну а где ж еще?

- При Лыкине? При Аким Климыче?!

- При Лыкине,- усмехнулся Федор Андреевич.

- Гляди-ка! А в каком цехе?

- В механическом. Токарем.

- Постой, постой... А станок где стоял?

- Ну, точно не помню. Кажется, третий от входа. У глухой стены.

- Третий... Третий...- наморщил лоб Фомич.- Если третий, так за ним Федька Толкунов токарил. Может, помнишь, такой длинный малый, в солдатских галифе и в ботинках с крагами?

- Так я и есть! - ерзнул довольно стулом Федор Андреевич.

- Да не может того быть! - Фомич хлопнул себя по коленкам.- Ты - Федька Толкун?! Не-е! И не говори!

- Чего ж - нет?

- Мать твоя мачеха! - откинулся Фомич ошеломленно.- Федька!.. Федор!.. Ну дела! Полдня вместе ходим, и - хотя бы в зуб ногой, не догадался. Дак и где ж признать: вон как раздался!

- Так и я тебя не узнал.

- Ну как же! Степка я! Степка Лямин. А больше Жучком звали,- засмеялся Фомич.- Степа Жучок. Не вспомнил?

- Да, да... Что-то припоминается... Ну да, Жучок, Жучок... Был такой... Чернявенький...

- Во-во! - счастливо расплылся Фомич.- Все точно!

В памяти Федора Андреевича постепенно ожили те далекие, почти забытые годы, когда он начинал в ремонтно-механическом токарем. Даже вспомнились кое-какие подробности.

В полутемном закопченном цеху стояли тогда старенькие разболтанные токарные козлики, на четырех растопыренных ногах. Питерские, ревельские, шведские, немецкие.

Были даже тысяча восемьсот какого-то года выпуска. Приводились они от общей трансмис-сии, подвешенной под потолком, откуда к каждому станку тянулась ременная передача.

Сколько станков - столько и снующих, пляшущих, шлепающих ремней. Перед каждым тока-рем свисал с трансмиссии деревянный, захватанный солидолом рычаг метра полтора-два длиной.

Если надо было остановить шпиндель, токарь хватался за рычаг и толкал его вправо. Палка эта давила на бегущий ремень, оттесняла его с рабочего шкива на холостой, станок останавливал-ся, тогда как ремень продолжал вертеться впустую. Канительное и хлопотное дело! Изношенные, шитые-перешитые ремни вытягивались, хлябали, давали пробуксовку и часто рвались, заклинивая шкивы, а то и калеча токарей. В цеху по нескольку раз в день кто-нибудь кричал во всю глотку: "Шорника! Шорника сюда!"

И летело по переходам и другим цехам от рабочего к рабочему: "Шорника в механический! Где шорник, черт бы его побрал!"

Наконец заявлялся и сам шорник - кудлатый, черномазый Степка Жучок, обвешанный кус-ками приводных ремней, в заляпанном варом дерюжном фартуке, в карманах которого побрякива-ли всякие шилья. "Ну, чего орете? Вас много, а я один. Вон в ситопробойке тоже порвало". Сито-пробойка была единственным цехом, где не ремонтировали, а выпускали новую продукцию: дырчатые сита для сортировок. Дыры в железных оцинкованных листах пробивали нехитрыми механизмами, тоже работавшими на ременном приводе. Жучок вбегал в механический запаленно, загнанно и накидывался на токарей: "Опять изорвали! Я же вчера все ремни починил. Вам только на бабкиных пряхах работать. Темнота!" И, оглядывая порванный привод, с озабоченной важно-стью выкладывал на слесарный верстак свои шорницкие причиндалы. Держался он с гордецой и был на заводе видной фигурой, от которой во многом зависели и заработки станочников, и пред-ставления их на Красную доску.

Федор Андреевич поглядывал теперь на Фомича, который и ему когда-то объявлял: "Дуй-ка, Толкун, за пивом, ушивальник смочить надо, а то больно сухой: не протянешь",- пытался отыскать в нем что-либо от прежнего Жучка и не находил: то ли мешали седые обвислые усы и старческие морщины, то ли за давностью лет и вовсе запамятовал его лицо. Разве что осталась от прежнего вот эта безалаберная непоседливость.

События тех лет, как и сам Степка, были так далеки, так крепко занесены временем, что Федор Андреевич смотрел теперь на объявившегося Жучка, как на некое ископаемое.

- Ну, брат, история! Да чего ж это мы... Давай, раз такое дело.- Фомич старательно напол-нил стаканчик.- На-ка, Федя, держи! За встречу. Вот видишь, бутылочка аккурат впору приш-лась. Как сердце мое чуяло.

- Да, холодновато нынче...- крякнул Федор Андреевич, принимая стаканчик.

- Это сколько годов-то прошло, как не виделись? Чуть ли не сорок, а? Еще пацанами на завод бегали.- Фомич, не переставая изумляться, счастливо поглядывал на Федора Андреевича. - А теперь вот и на пенсии. Считай, целая жизнь... Да-а, побелел, побелел ты, Федя. Засеребрил-ся!

- Что поделаешь...- отвел взгляд Федор Андреевич. Он никак не мог совместить прежнего Степку с теперешним Фомичом в одного человека, и ему было как-то непривычно, и даже непри-ятно, когда тот называл его Федей.

- А я думал, ты как уехал тогда в Харьков, помнишь, в тридцать пятом, так больше и не возвращался.

- Да нет, после Харькова я опять сюда.

- Ага... Так, так... Дак и куда?

- На МРЗ и пришел.

- Гляди-ка! На прежнее место, значит! Ну я, брат, уже тогда там не работал. Я в тридцать седьмом оттуда уволился. Выходит, Федя, разминулись мы с тобой. Ты - туда, а я - оттуда.

- Выходит, так.

- Да где живешь-то теперь, на какой улице?

Федор Андреевич изучающе посмотрел на Фомича.

- Павших борцов,- сказал он не сразу.

- Вот так штука! - вскинулся Фомич.- Да и я на Павших! А дом какой?

- Дом?.. Гм... Ну, сорок два.

- Мать твоя мачеха! Гляди-ка! А мой тридцать девятый! Как раз через дорогу. Аптеку знаешь? Так аккурат над аптекой, восемнадцатая квартира.

- Я в городе, в общем, теперь редко бываю,- намекнул Федор Андреевич на всякий случай.- Я больше теперь в Подлипках.

- Ну да вот зима заходит, заглядывай когда, посидим, поговорим в тепле. У тебя время теперь свободное. А мы со старухой одни живем. Все мои орлы поразлетелись, квартира пустая. Заходи, Федь, честное слово! Без всяких церемоний. У меня бабка огурчики хорошо засаливает. Как, ничего огурчики?

- Ничего, приятные.

- Ну дела! Друг против друга живем, а ни разу не встретились. Дак где ж тебя встретишь? Поди, высоко летал...- рассмеялся Фомич.- В автобусах не ездил небось, в магазины не ходил...

- Такая жизнь,- дернул плечами Федор Андреевич.- Служба - дом, дом служба. Как белка в колесе.

- Дак и встреться на улице, нос к носу, ей-бо, не узнал бы! Руби голову! Разве узнаешь - чистый генерал стал!

- Какой там генерал: сердце стало барахлить,- объяснил свою полноту Федор Андреевич.

- Ну ты еще герой! - Фомич любовно оглядывал собеседника.- Еще вон какой свежий. Дак ты на пенсию откуда пошел, не пойму я?

- Оттуда и пошел.

- С МРЗ?

- Теперь он не МРЗ,- поправил Федор Андреевич.- Теперь он "Коллективист".

- Ну да я все по-старому, по привычке. Дак скажи, до чего дослужился-то? Чего таишься?

Федор Андреевич усмешливо дернул губой. В общем-то ему не хотелось себя называть, и он произнес со вздохом, даже с каким-то порицанием:

- Директором я, друг мой, директором.

- Директором?! Директором завода?! Ох ты мать честная!

- С тысяча девятьсот сорок восьмого года.

- Ну, Федор! Ну, молодец! Вот это я понимаю! - ликовал Фомич.- То-то я гляжу, какой-то ты не такой...

- Какой же? - с любопытством усмехнулся Федор Андреевич.

- Ну как тебе сказать?.. Дак и в разговоре чувствуется.

- Ерунда!

Фомич, смеясь, погрозил пальцем:

- Есть, есть! А вообще молодец! А я слышу: "Толкунов, Толкунов" на МРЗ, а самому невдо-мек, что это ты там командуешь. Думал, однофамилец. Ну да я больше там и не бывал, отвык помаленьку. Как-то ехал мимо, смотрю, заводоуправление новое, с колоннами. Фонтан бьет. А это, значит, ты все шуруешь.

- Ну, это давно построено.

- Дак чему удивляться: уж и город за эти годы вон какой стал, ничего от прежнего не оста-лось. И домов, в которых родились, давно нету. А ведь вспомнить, какой городишко-то был, с чего начинали, а, Федь?

- Как же, помню...

- Церкви, барахолки, булыжник на мостовой, воробьи середь улиц в конском навозе копают-ся. Бывало, бежишь на завод, а по городу телеги громыхают. Прямо как землетрясение. Фуры всякие, грабарки, пароконки... Утром весь город в тележном грохоте. Это когда они еще налегке, порожняком. А потом целый день уголь везут, кирпич, везут мешки, ящики... А сейчас от машин улицу не перейдешь. Во как переменилось!

- Да, большие перемены...- Федор Андреевич бросил в рот маслину.

- На главной городской площади возле исполкома и то коновязь стояла. Пока начальство заседает, конюха тем временем с таратайками внизу дожидаются, лошадям корм задают, на голубей в небе зевают. Личные водители!

Фомич дробно засмеялся.

- Дак и у нас на заводе тоже своя конюшня имелась. Ты, может, и не помнишь, а я сбруи чинил, помню. Шесть пар ломовых, два легких выезда, да еще директорский Буланый под седло. Это уж потом на заводе машины объявились, а до того все на лошадях: и железный прут для кузницы подвезти, и в банк за деньгами послать. Дак и Лыкину куда съездить. Помнишь Лыкина? Аким Климыча?

- Ну как же...

- Бывало, выйдет на крыльцо и - конюху Николаю: "Батя, коня! В исполком надо!" Во мужик был, а? Твоего росту, только посуше, два ордена боевого Красного Знамени на кумачовых бантах, баранья кубанка на левом ухе. Самого уха-то не было, шашкой отсечено, так он все кубан-ку кособочил, дырку прикрывал. Идет к конюшне, ноги уцепистые, плетью по сапогам пошлепы-вает. А то, бывало, разохотится, скажет конюху: "Ну-ка, бать, погоди, дай я сам, не разучился ли?" И сам взнуздает Буланого, седло затянет. Раза два с нами даже в ночном бывал. Это, значит, дед Николай соберет всех заводских лошадей под выходной и - за город, на свежую траву. Ну и я с ним иногда увяжусь. Сидим как-то, вот как с тобой, костерчик палим, чай греем. Вот тебе сам Лыкин к огню подходит. Примите, говорит, братцы, в подпаски. Соскучился я по вольной воле. Ох и порассказывал он нам тогда всякого... У него на спине звезда вырезана. Сам видел, когда на речке коней купали. Это он раненный к Дутову в плен попал... Ты ведь теперь как? Кнопочку нажмешь, вызовешь секретаршу, Даша или там Маша, позвони, мол, в гараж, к трем часам машина нужна... А Лыкин - не-е! Он, бывало, сам!

- Если сам седлал, значит, время лишнее было,- заметил Федор Андреевич.- Теперь и он по гаражам не ходил бы. Не те масштабы.

- Ну дак ясное дело! - согласился Фомич.- Об чем и разговор: далеко ушли от тех времен. Оно и верно, какие тогда масштабы? Всех-то заводишков по пальцам перечесть. Ну, наш МРЗ был... Кожевенный, на Терновке. Дрожжевой, крупорушка. Ну еще депо можно посчитать. А остальное - вовсе мелкота. Наш дак против других самый крупный. И гудок у нас побасовитей был. Бывало, загудят все разом пересмену - кожзавод с сипотцой, старичком; крупяной - тот высоко, по-бабьи. Тут и наш голос подает. Ну дак наш - ого! Шаляпин!

- Гудок - еще не завод,- возразил Федор Андреевич.- По правде сказать, то были плохо-нькие мастерские. Заводом он потом стал.

- Ну ясное дело! - согласно кивнул Фомич.- Оно конечно, завод был не ахти какой, а по теперешним размахам - дак и правда - мастерские. Что верно, то верно. Но Лыкин, я тебе скажу, масшта-абный был мужик! Не знаю, как у него с грамотешкой, наверно, как и у всех тогда, но глядел далеко. Помнишь, как он на митинге говорил, когда отремонтировали первый "форд-зон"? Он так сказал: "Мы сейчас работаем полукустарно, нету у нас техники, надежных станков нет, плохие у нас инструменты. Но это, говорит, не позор! Пока будем на этом, на чем есть, учиться, делать из себя сознательных рабочих. Конечно, говорит, спору нет, в больших, хороших цехах да с хорошей техникой работать лучше, и все это будет у нас. Но нам в данный момент важнее всего не какой есть завод, а кому он принадлежит". Понял, как он? Для нас, говорит, завод не просто место, где мы работаем. Он для нас - пролетарская школа, наш полигон, боевая позиция, откуда мы, дескать, пойдем на разруху и на мировой капитал. Во как! Не-е, с головой был мужик! Дак он потом, помнишь, привел в цех учительницу, совсем девчоночку, привел и говорит: кто не умеет писать, вот, учитесь у нее. Классов у нас пока нету, и парт еще не наделали. Да вы, говорит, и не малые дети. Возьмите вон во дворе лист котельного железа, повесьте на стене и на нем пишите, и чтоб больше ни одного креста не было в ведомости! Хватит ставить кресты! У вас, говорит, есть имя.

Фомич поднял палец и со значением посмотрел на Федора Андреевича.

- Понял? А то встречает он меня как-то раз на конюшне, спрашивает, чем, дескать, я там занимаюсь? Да, говорю я, в цехах пока все нормально, обрывов нет, зашел к деду Николаю пособить. Вот, говорю, аккурат овсеца лошадям насыпали. Походил, поглядел, потрепал своего Буланого и говорит: нет, Степан, не рабочий ты человек. Как, удивился я, не рабочий? Все свое сполняю, даже на Красной доске висю. Как так не рабочий? А вот так, говорит, нет в тебе рабочей косточки. Цыган ты, лошадник. Дак и ты, говорю, Аким Климыч, любишь на конюшню ходить. Засмеялся! - То - я! Я четыре года в седле провел. И ел, и спал на коне. А ты, говорит, молодой: чем возле конских хвостов сшиваться, лучше бы еще чему научился. А я и учусь, отвечаю ему. Вчера с учителкой басню Крылова читали. Могу, говорю, наизусть доложить. Волк на псарне. Про Наполеона Бонапарте. Опять смеется: да разве я про басни? Книжки - это хорошо. Это, говорит, ты молодец, если читаешь. За это хвалю. А только, говорит, даже если и выучишься грамоте, все равно ты мне не нужен будешь, распрощаемся мы с тобой. Скоро, говорит, ни конюха, ни шорни-ки не понадобятся. Даже грамотные и те не нужны будут. Скоро, говорит, на моторы перейдем, на электричество. Так что, чем около лошадей околачиваться, лучше, говорит, возле станка постой, посмекай, что к чему.

Фомич зарделся лицом то ли от выпивки, то ли от воспоминаний. Перед ним так и лежали нетронутыми котлеты, а перед Федором Андреевичем - нетронутая куриная ножка, и Федор Андреевич, видя, что напарник не собирается есть его курицу, решительно принялся за нее сам.

- А в тридцать третьем, помнишь, как нас прижало? Прямо край подошел. Ну дак чего: хлеба двести пятьдесят граммов на рабочего, остальное - кто что придумает. А что тут придума-ешь? Костяную муку, и то по карточкам выдавали. На других предприятиях все-таки полегче было. На кожзаводе остатки сала со шкур соскребали, добавляли в варево, холодец из сыромятины варили. Дрожзаводцы, те дрожжами спасались. На крупяном тоже так не бедствовали, все-таки кое-чего и для рабочей столовой перепадало. Правда, крупорушку потом закрыли, нечего было рушить. Так люди все закоулки, все стены вениками вымели, пособрали пыль. Ну а на нашем заводе что? Одно железо. Я как-то еще ничего, держался, по цехам пробегусь, и то легче. Или во дворе на солнышке погреюсь. Солнце оно вроде бы помогало. А ты, помню, опухать начал, даже галифе в голяшках распорол, ноги в штаны не пролазили.

- Было, было...- кивнул Федор Андреевич.

- Да и другие станочники тоже. Трудно смену-то на одном месте выстоять. Помнишь, как одну ситобойщицу в ремни замотало? Тоже так вот потеряла равновесие, голова закружилась. Прибежал Лыкин, бледный весь, и сразу ушел. А потом слышим - во дворе выстрел. Это он в конюшне своего Буланого хлопнул... К весне из пятнадцати лошадей одна пара осталась. Помале-ньку тянули, так только, чтоб какая-никакая поддержка рабочим была. Всех подчистую тоже нельзя было, оставлять завод без транспорта. Дак Лыкин чего? Вот все-таки хлопотной был мужик! Как травка полезла, надумал он кроликов разводить. Где-то раздобыли-таки пару. Ну, с них и началось. А летом уже клетки в три яруса стояли. В пустой конюшне. Приставили к ним пятерых женщин, и пошло дело! Лыкин наказал всем, без исключения, даже бухгалтерам: каждо-му пошить сумку и носить траву. Да ты помнишь: идут на работу люди, а через плечо сумка с травой. Рви где хочешь, а принеси. Тем и продержались. Ну а с новины уже и полегчало. Вот, скажи, как было, а план все-таки держали!

Многое из того, о чем рассказывал Фомич, Федор Андреевич теперь уже и не помнил, во вся-ком случае с такими подробностями. Тот далекий отрезок его жизни отстоял особняком, представ-лял собой как бы эмбриональный период, когда он еще не был тем Федором Андреевичем, кото-рым стал потом и каким он привык ощущать, осознавать и оценивать себя все остальные десятиле-тия. За повседневными делами и административными хлопотами он все реже и реже заглядывал в свое предисловие и потому воспринимал его теперь больше биографически, анкетно: с такого-то года по такой-то работал токарем, тогда-то закончил вечернюю школу, в таком-то году поступил в техникум и так далее... Он, например, помнил, что голодал, но что ел тогда, чем был жив, сказать уже не мог, помнил это не внутренне, не физической памятью каждой клетки, а как бы со стороны, уже не умея содрогнуться от пережитого.

И когда Фомич помянул, что он, тогдашний Толкунов Федя, даже опухал от недоедания, Федор Андреевич с каким-то отстраненным любопытством слушал и узнавал о себе эти подробно-сти и подтверждал кивком головы: "Было, было" не потому, что сам помнил, а больше потому, что это было ему приятно, как признание его ненапрасного мученичества.

- Вот, Федя, какие огни-воды да медные трубы мы с тобой прошли!

- Да, да...- кивнул головой Федор Андреевич. Ему не терпелось выпить еще, но Фомич, увлекшись разговором, мешкал, не предлагал, и он, взглянув на бутылку, напомнил уже сам: - Разлей, что ли...

- Ага, правда,- спохватился тот.- Чего это мы...

Они выпили еще по одной, и Федор Андреевич, чувствуя прилив аппетита, потянулся за яичком, обколупал его и бросил в рот целиком.

- Котлетку, котлетку бери.- Фомич пододвинул закуску.- Котлетки телячьи. Вчера бабка на рынок бегала.

Федор Андреевич, поколебавшись, взял и котлету, которая оказалась в общем ничего, с чесночком и перчиком.

- Пришлось, Федя, пришлось...- вернулся к прежнему Фомич.- А ничего, выдюжили! Потом, когда минули тридцать третий, люди даже вроде как просветлели, будто обновились, очистку прошли. Всю с себя старую окалину сбросили. Вот ты говоришь: гудок. Дескать, не по Сеньке шапка... Не-е, не скажи! Я утром, бывало, услышу, и что-то шевельнется такое, сродствен-ное: наш зовет! Было с тобою? Помнишь?

- Ну как же, было, было...

- Ну, вот, видишь! И мать моя тоже: что ж ты, скажет, Степа, мешкаешь, еще и не умывался, наш вон прогудел. Дак и детишки заводской гудок узнавали. От горшка два вершка, а уже знает: папкин гудит. Верно тогда Лыкин сказал: завод - это рабочая школа. А я тебе еще так скажу: если бы не завод, не знаю, как бы перенесли то лихое время. Тут дело даже не в похлебке, которую нам давали в столовке. Ну, конечно, без нее и вовсе край. А в том, я так понимаю, что вместе легче было нести беду, на глазах друг у друга. Совместная работа, она ведь многое значила, не давала расслабиться. Не будь дела, лег бы и - конец тебе! И сам Лыкин - он тогда с женой прямо при заводе жил, на втором этаже, над конторой - это уж непременно каждый день по цехам пройдет, поговорит, с мужиками покурит. Не знаю, что он там дома ел, как перемогался, может, чего и получал дополнительно...

- Получал, получал...- поспешил заверить Федор Андреевич.

- Ну, может, и получал лишку, сахару или там крупцы какой, а только, гляжу, и он пожел-тел, усох весь, залысины обнажились. А виду не подавал, все шутил бывало. В перерыв обязатель-но приходил в столовую, обедал вместе со всеми, ел общую баланду. Ну, может, это он так только, для одной видимости, но в рабочий котел всегда заглядывал. Вот, говорим, Аким Климыч, остави-ли тебя без выезда, съели твоих рысаков, ходи теперь пешком. А я, смеется, велосипед себе куплю, с грушей: уйди, уйди! Ничего, говорит, братцы, до травки как-нибудь дотянем, а там свой санато-рий откроем. Думали, что он так просто, шутит, а он всерьез это. Чуть снег убрался, запрягай, говорит мне, поедем место смотреть. Дед Николай еще зимой помер, дак я у него с год конюховал по совместительству, пока машину не получили. Ну, приезжаем мы в лес. Лыкин соскочил с таратайки, ходит, глядит, что-то шагами меряет, а над нами сосны шумят верхушками. Хорошо так смолкой пахнет, голова аж от воздуха кружится. Вот, говорит, Степан, тут и откроем себе курорт. И верно, за месяц прорубили просеки, посыпали песочком, поставили навесы для столо-вой, котлы привезли, разбили всякие там площадки под городки, волейбол, для детишек грибков наделали, качелей-каруселей. Лыкин вместе и лес расчищал, и плотничал. За четыре субботника все отделали, покрасили. Вот как славно получилось! Тем же временем Лыкин раздобыл у мест-ной воинской части десятка три палаток. Палатки, правда, старенькие, списанные, ну да женщины взялись, где чего подшили, подштопали, где заплаток положили - все сгодилось. Натянули на колья в два ряда - красота! Чистый курорт! Сначала только на выходной путевку завком давал, а на другое лето, когда с продуктами уладилось, хоть весь отпуск живи! Тогда воскресений, как теперь, не было, пять дней работали, шестой - выходной. Вечером пятого дня собирались, у кого на руках путевки, и шли туда с ночевой. Верст пять пешком. Потом получили машину, на грузови-ке подвозили. Ну да оно и пешочком, если всем гамузом, не в тягость. Так что вечер да еще весь следующий день отдыхай. Там и кормежка была получше, да и так - на воздухе. У нас заводской огородец был, к столу всякий лучок, редисочка, а тут как раз кроли пошли, забивать стали, даже иной раз кролячьи котлетки перепадали. Правда, первый сезон каждый свой хлеб приносил, карто-чную пайку. А так хорошо получилось, все довольны. И детишек с собой, кто хотел, брали, детям тоже в радость. Да что я тебе рассказываю, ты и сам там, поди, бывал.

- Да что-то помнится, раз или два,- сказал Федор Андреевич.- Я ведь на следующий год в Харьков уехал.

- Да, да, в Харьков... Ну а как первый грузовик получили - при тебе было? Такой высокий, на тонких колесах? Ярославского завода?

- Это, кажется, при мне...

- А оркестр?

Федор Андреевич наморщился, вспоминая:

- Погоди... Оркестр, оркестр...

- Мы еще тогда второе место заняли по Российской Федерации,- подсказал Фомич,- а нас за это оркестром премировали. А?

Про оркестр Федор Андреевич что-то запамятовал, и Фомич торжествующе хлопнул себя по коленкам:

- Забыл, забыл, Федя! Ну ясное дело: ты-то не играл, не любитель был, а я на альтухе выучился. Вышли мы, помню, в первый раз с оркестром на седьмое. Все остальные колонны еще с гармошками, а мы с новеньким духовым. Новые трубы сияют, ребятишки бегут рядом, боятся отстать, ловят момент, когда играть начнем. Ну а мы сами волнуемся, как бы не сбиться, в первый раз ведь на параде. На всякий случай друг другу на спины ноты пришпилили. Вышли мы на главную, на Ленинскую улицу, кругом флаги, портреты, народу - тысячи, Лыкин обернулся, машет, давай, мол, ребята, три-четыре... Ну мы как врезали: "Смело, товарищи, в ногу!" Как все повалили к нам: глянь, глянь, кричат, МРЗ идет! МРЗ! С музыкой! Конная милиция давай не пускать, оттеснять лошадьми народ, кони и сами шарахаются, на дыбки встают, никогда оркестра не слышали. А мы знай рубим, лица у всех строгие, в ноты глядим, а у самих что твои крылья за спиной, так тебя и поднимает куда-то: такая это музыка! Тут как раз дождь усыпал, мокрый снег повалил, а мы идем, ни дождя, ни снега не чуем, будто нас и нету вовсе, а есть один только марш:

Сме-ло, това-рищи, в ногу-у,

Ду-хом окреп-нем в борьбе-е...

Фомич попытался голосом изобразить, как они тогда играли, пропел как-то по-стариковски немощно, дребезжаще, глаза его вдруг влажно заблестели, и он, махнув рукой, виновато засмеял-ся:

- Не-е, нема делов, порошишко отсырел. Вот бы мне альтуху сюда...

И минуту спустя воскликнул очистившимся голосом:

- Во, Федя! Ноябрь во дворе, дождь пополам со снегом, а в колонне женщины наши завод-ские, ситопробойщицы, мойщицы, и все в одинаковых майках, в сатиновых трусах. Снег по голым лыткам сечет, а они идут! И в ногу, в ногу, ядреный якорь! Сказать бы - девочки, дак ладно. А то - матери! Которым и по тридцать, а то и по сорок лет. А не стыдились, что в майках. Во как себя понимали: и голодновато, и нарядов никаких таких особенных, но ни одна из строя не выскочит и лозунга другому не отдаст. Ну дак они, наши заводские бабенки, в тридцать шестом, почти все посдавали нормы на Ворошиловских стрелков. Бывало, это уже без тебя, свезут их на "ЯАЗе" за город, в овраг, дадут малопульки, а они и давай лупить по фанерному фашисту. Да еще серчают, когда в голову не удается попасть. Им инструктор говорит, надо в грудь мстить, дескать, самые очки там, а они все норовят в морду, в морду! Вот тебе, друг мой, Федя, и гудок!

Фомич опять поднял кверху палец, подержал его возле треуха, многозначительно сощурясь.

- Да-а... Ну дак мы чего? - продолжал он.- С демонстрации - снова на завод. Не-е, никто никуда, все опять строем, с музыкой. А там в цеху уже общий стол накрыт, прямо в проходе между станками, все честь по чести. Мы всегда, помнишь, в вашем, в механическом, праздновали, когда еще клуба не было. В столовке тесно, там всегда в три захода обедали, в моечном сильно отдает керосином, а в вашем хорошо, просторно. Садимся, значит, Лыкин тоже с нами, партком, завком, весь красный треугольник. Ну как положено: сначала приказ зачитают, кому грамоты или там благодарность. И детишки тут. Им тоже по кульку конфет, пряников, петушков на палочке, а потом, чтоб не мешались, кто-нибудь из завкома поведет по цехам показывать, где чьи отец-мать работают, разные станки, кузницу. А мы, значит, в механическом... Так рассчитывали, чтобы посидеть по-хорошему, поговорить про заводские дела, где какие неполадки. Тут и руководство покритикуют, если что не так было. Старик-кузнец, помнишь, Рогов Ефим Василич, бывало, под-сядет к Лыкину, давай, дескать, Аким Климыч, с тобой выпьем. Хороший ты мужик, нашенский, но вот тут-то и тут-то ты даешь промашку... Посидят-поговорят... Ты ведь, Федя, теперь как? - засмеялся Фомич.- Колонну мимо трибуны провел, откозырял начальству, отчитался, а за углом тебя машина дожидается.

- Ну-ну...- снисходительно усмехнулся Федор Андреевич. Он сидел на стульчике, просте-рев к костру пухлые ладони с растопыренными пальцами, поворачивая их так и этак, будто подру-мянивал на вертелах ухоженных цыплят.

- Ну дак ясное дело: остальные тоже кто куда. Плакаты да портреты покидают в кузов, а сами по своим норкам. И получается "Шумел камыш".

- А Туртыкин ваш как же? В цеху с вами?..

- Дак и Туртыкин тоже... на машину.

- Все это, брат, демагогией называется. В цеху, за одним столом... Вон, видел, утром ехал с нами курортник... Такого только пусти за стол, он и ноги на стол. Отошла эта кустарщина, рюмоч-ное братание. Завод есть завод, а не забегаловка.

- Вот, уже и обиделся! Ладно, Федя, не серчай, это я к слову. А помнишь, как на учебу тебя провожали! Вас тогда трое было: Тутов Иван из кузнечного, Зинка Фетрова из ситопробойки и ты. С духовым оркестром! Ты в белых парусиновых штанах, баульчик фанерный.

- И баульчик помнишь? - удивился Федор Андреевич.- Я и то забыл...

- Ей-бо, помню! - засмеялся Фомич.- Такой круглый, с дверцей на боку, как улей-дуплян-ка. И замочек маленький, зеленый такой. Зинка обнимается с подругами, ревет, дуреха. Грузовик вам подали, чтоб на вокзал ехать. Лыкин руки жмет, по плечу хлопает. Запомните, говорит, ты, Федор, ты, Иван, и ты, Зинаида. Это когда митинг начался. Ваши, говорит, знания, которые вы получите, это не ваша собственность, как штаны или чемодан. Это раз. А второе, говорит, само по себе ученье еще не наука. Самая главная наука: ежели ты поднялся высоко, гляди не сверху вниз, а и оттуда, с этой своей ученой высоты, смотри опять же снизу вверх. Потому, говорит, что выше народа все равно никому не подняться. А теперь, говорит, поезжайте, час добрый. Ну-у, музыка, помахал он-нам, давай марш! Зинка опять в рев: да как же я там без вас буду, вы мне все как родные. Дак и ты рукавом утерся...

- Так уж...- усмехнулся Федор Андреевич.- Сочиняешь!

- Чего сочинять? Вы как раз все трое в кузове стояли. А я с оркестром напротив. Дак Иван с Зинкой куда потом делись-то?

- Тутов до подполковника дослужился. Потом где-то в Сибири мосты строил. Теперь, наверно, тоже на пенсии.

- Так, так...

- А Зинка, писали мне, погибла в сорок втором. В десанте, что ли...

- Ох ты, смотри как!

- Говорят, будто Героя ей посмертно, но я что-то в газетах не читал, не знаю... На нее не похоже...

- Да кто ж ее знает. Оно, Федя, не похоже, пока случай не подоспеет.Фомич в раздумье пощипал усы, но тут же вскинул голову.- А ты по броне, значит! Ну дак смотри, как у тебя все славно! Вон как в гору пошел, большим человеком стал! Поди, персональную теперь получаешь. А я, брат, не-е! Ничего из меня не вышло.

- Что так?

- Да что? Дурак дураком был. Лыкин мне еще когда говорил: давай, Степан, вникай, скоро твоему дратвенному рукоделию конец будет. А я про себя посмеиваюсь, дескать, пугаешь, Аким Климыч. Как это, думаю, станок без ремней обойдется. Ну, пусть с мотором. Дак ведь и на моторе тоже ремень должен быть. Видишь, какой я Архимед был? Ан - все не по-моему обернулось. Вот тебе приходят в тридцать шестом на завод токарные "ДИПы".

- Догнать и перегнать,- расшифровал Федор Андреевич.

- Ага. Догнать и перегнать страны капитала. "ДИП-200". Мать честная! Скоростные, с коро-бками передач и - никаких ремней. Одни ручки да кнопки. Выбросили из цеха старые драндуле-ты, сняли с потолка трансмиссии, ремни ребята на подметки растащили. В цеху посветлело без ремней, попросторнело, никакого тебе грохота. Ребята-токаря радуются, а я затылок чешу... Осталась у меня одна конюшня с парой лошадей. А потом и конюшню разломали, кирпичный гараж на ее месте начали строить. Ну, думаю, надо, пока не поздно, на шофера поучиться. А тут хоп, Лыкина, стало быть, Аким Климыча, неожиданно убрали. Вчера еще был, по цехам ходил, смеялся, все такое, а на другой день нету... Ну, поставили заместо Аким Климыча какого-то присланного. А тот со мной цацкаться не стал, раз-два, приказ на меня и - до свидания! Как не соответствующего профилю производства. Ну - куда? Побегал, побегал, нигде моя специаль-ность не требуется. Да вгорячах аж в санобоз залетел, к золотарям. Шорной работы хватало, да и только! Сбруя и та этим самым духом пропиталась... Пошел я по всяким сапожным артелям набойки приколачивать, и тоже душа никак не лежит: всякий шахер-махер, старье чинят, на барахолке продают. Против завода не та публика. Помыкался я, Федя, как бездомный какой. Сто раз помянул Лыкина. Думал уже махнуть куда по вербовке, Да тут война вот она. Ну, ясное дело, мне в тот же день и повестка на все четыре года. Это уж после войны, в сорок шестом, открыли кожгалантерейную фабрику, тут-то я и определился накрепко. Ну дак чего: кожа! Материал знакомый. Я тебе с закрытыми глазами скажу, где баран, а где козел. Сначала подручным на раскрой поставили, а потом потихоньку-помаленьку всю премудрость прошел: тиснение, колеров-ку, всякую там рисунчатость под крокодила, под змею. Да так и по сей день. Ну да что там, про меня сказ короткий. Давай-ка, Федя, лучше допьем. Вот как славно посидели! Сколь с тобой вспомнили, друг ты мой рассердечный, всю нашу молодость, откуда пошли.

Фомич хотел было разделить остачу, но какая-то мысль настигла его за этим движением, и он живо спросил:

- Кто ж теперь заместо тебя? Кому передал руль-то?

- А-а...- Федор Андреевич, даже не удостоив назвать своего преемника, досадливо помор-щился, потянулся к бутылке, сам налил и разом выплеснул стаканчик в запрокинутый рот.- На готовое и дурак сядет,- сказал он, переведя дух.

Он уже давно подобрал все, что еще оставалось на их общем столе - сыр, пирожки, вторую Фомичову котлету, и теперь принялся за уцелевший кусок хлеба, подмоченный огуречным рассо-лом.

- Пусть как хотят,- добавил он сумрачно.

- Ну дак ясное дело,- понимающе кивнул Фомич.- Не до веку тебе сидеть. Ну, побудем...

Он все с той же церемонностью допил свою долю, запечатал пустую бутылку и бережно определил ее рядом под кустик, заметив, что, может, кому сгодится.

При мысли о преемнике Федору Андреевичу захотелось выпить всерьез.

Он уже жалел, что утром не разменял в магазине, черт бы ее побрал, эту свою десятку и не взял еще одну бутылку и чего-нибудь закусить.

Не любил он этого чиканья - через час по столовой ложке.

- Хочешь? - поболтал он фляжкой.

- А не торопим ли?

- Да чего там. Тут комару в нос закапать.

- Ну, брат, загулял, загулял я сегодня! - откинулся Фомич.- Лей, счезни оно! В жизни раз бывает... шестьдесят пять лет. Казаковать так казаковать.

Он дробно и смущенно засмеялся.

За разговором Фомич почти ничего не закусывал, съел одно только яйцо да время от времени чиркал ножиком все тот же огурчик, и после рома как-то вдруг неприятно захмелел.

Глаза его замокрели, шапка каким-то образом повернулась задом наперед. Он опять принялся восторгаться встречей, хлопал Федора Андреевича по коленке и даже называл его Федькой.

- Занятная посудинка! - с хмельным умилением разглядывал он фляжку.Как говорить: Костари... Костари-кан-ский? Не-е, не пивал, не пивал. Врать не стану. Ну, Федька, ядреный корень! Ну молодец! Смотри, куда залетел держи шапку!

Фомич засмеялся и, поглядывая Федору Андреевичу в лицо, приятельски шлепнул пятерней по колену.

- Ну ладно, ладно тебе... Какую там шапку...

- Чего ладно! Выходит, Лыкин тогда верно тебя уцелил! Как чуял, что из Федьки голова получится. Большо-ой человек! Не-е, не скажи, приметливый был мужик, Аким Климыч. Узрел, узрел! А баульчик у тебя, верно гворю, с замком был. Ей-бо, не вру! Зеле-ененький такой. И чего ты им запирал, не знаю...

Федор Андреевич досадливо посмотрел на часы.

- Нет, ты скажи, чего ты замыкал? Какие брильянты?

Он пустился еще вспоминать из тех давних лет, перебивая себя смехом, рассказывал, как они, заводские, ходили под пасху к всенощной, как возле церкви он, тогдашний Степка Жучок, играл на ливенке, а Федор Андреевич и еще несколько ребят пели про попов частушки, и как выскочил рассерженный дьякон и стал толкать их взашей, а Федор Андреевич будто бы наступил на подряс-ник, и тот полетел в крапиву.

- Ну дак все по закону,- хохотал Фомич.- Мы за ограду не заходили, мы на своей территории. Он первый напал...

- Давай-ка собираться,- сказал Федор Андреевич.- Без малого три.

- Ерунда! Нам теперь, друг ты мой стародавний, торопиться некуда. Все свое поделали. Ты - свое, я - свое. Верно я говорю? Посидим, поговорим... Я ж тебя, черта, сорок лет не видел! А помнишь...

- Ладно, хватит...- поморщился Федор Андреевич.

Несколько лет, проведенных когда-то вместе на одном заводе, были единственной точкой со-прикасания между ними, и теперь Фомич вытряхивал из себя все, что касалось того полузабытого времени, начиная уже раздражать этой своей памятливостью, которая теперь все больше смахива-ла на пьяную болтливость. В сущности, с этим шорником Степкой в остальной его жизни ничего особенного и не происходило. Ровно, похоже бежали дни и годы, пока вот не дотянул до пенсии. Вся его жизнь беспрепятственно проглядывалась насквозь, как длинный прямой коридор, в начале которого был вход, а в конце - выход. Никаких тебе поворотов, никаких лестниц и этажей. С шилом вошел в этот коридор, с шилом и вышел. Такие люди надолго удерживают в ничем не обремененной голове всякую ерунду. Какой-то замок вспомнил.

А может, и просто привирает...

Федор Андреевич поднял фляжку, брезгливо сбил щелчком прилипшее к ней огуречное семечко.

- Давай кончай.

- Погоди! Ну чего ты? - Фомич поймал его за полу.- Хочешь, я на нее чехол сделаю? Как другу. Из сайгачьего сафьяна? Во будет чехол! Чистый сувенир!

- Пошли, пошли,- Федор Андреевич, вставая, выдернул полу.

- А, чертяка! - погрозил пальцем Фомич.- Не хочешь...

Федор Андреевич молча сложил стульчик и запихнул его в рюкзак.

5

Ветер нагнал-таки какой-то хмари: тучи не тучи, а нечто зыбкое, замутившее солнце, с завы-ванием неслось над лесом, сея редкую сухую крупку.

Две сороки, борясь с ветром, кособоко тянули над деревьями, выглядывая внизу людей, с тем чтобы потом вернуться к кострищу, поискать какой-нибудь поживы.

По всему было видно, что к ночи должно помести.

Федор Андреевич, уйдя в себя, размашисто и грузно крошил каблуками дорожные колчи, и Фомич, так и не поправивший шапки, не поспевая, рысил неверной трусцой.

Он что-то выкрикивал, чему-то смеялся, и было ему невдомек, что все его восклицания уносило ветром и запутывало позади в лесной чащобе. Федор Андреевич вышагивал впереди, не прислушиваясь.

Остановился он лишь в сосняке, возле лесной сторожки.

- Спроси-ка,- кивнул он в ту сторону.

- У Никанорки? Не-е.

- Спроси, спроси.

- Не,- мотнул шапкой Фомич.- Я к нему не ходок. Дак и на что пойдешь?

Федор Андреевич промолчал.

Высокий тесовый забор, ощетиненный остро запиленными зубьями, поверх которых была протянута колючая проволока, скрывал самую сторожку, и было видно только хребтину сенной скирды да похожую на кладбищенское распятие телевизионную антенну.

Плотные ворота, покоившиеся на вековых дубовых вереях, с крепостной отрешенностью замыкали квадрат усадьбы.

Федор Андреевич попытался отыскать какую-нибудь щелочку, но не нашел ни выщербленно-го сучка, ни задоринки.

Лишь в калитке, врезанной в воротнюю половину, была проделана щель наподобие червонно-го туза, да и та заставленная изнутри дощечкой.

- Дохлое дело,- заверил Фомич.- Верь моему слову. Есть, а не дадут.

Федор Андреевич подергал калитку.

Два кобеля с ликующей злобой с разбегу ударились об ворота, заскребли лапами по доскам.

- Ч-чего надо? - раздался бабий голос.

- Кто там... пойди-ка сюда,- окликнул Федор Андреевич.

- Пешню, пешню спрячь,- смеясь, посоветовал Фомич.

В калитке открылась сердцевидная дырка, туда-сюда зыркнул острый козий глаз, и снова пала дощечка, затянув дырку равнодушным бельмом.

- Никого нетути,- недовольно сказала баба сквозь собачий брех.

- Выйди на минуту. Дело есть.

- Знаем твое дело, проваливай,- баба удалилась в глубину двора.

- Да погоди ты...- озлился Федор Андреевич.

- Будешь годеть - касторки выпей.

Фомич прыснул в кулак:

- Я ж говорил!

Но тот упрямо толкал калитку.

- Ступай, ступай, нечего! - крикнула баба.- А то кобелей выпущу.

Федор Андреевич чувствовал себя так, будто ему влепили пощечину. Даже не пощечину, а харкнули в физиономию.

- Не-е, так не зайдешь,- торжествовал Фомич.- К Никанорке отмычка фигурная, простая не подходит. Чтоб зубец в зубец попал.

- Что еще за отмычка? - метнул сумрачный взгляд Федор Андреевич.

- Ну, сказать, ежели ты на машине, тогда еще будет разговаривать. Да и то не со всяким. И сперва баба, а тогда он сам. Так-то ты вроде подходишь по всем статьям,- смеялся Фомич.- И шапка на тебе что надо, вроде пропуска, а пеший. Не тот зубец!

- Сволочь,- процедил Федор Андреевич, уходя от ворот и оскорбленно оглядываясь.- Даже не спросила, кто...

- Да наплевать на них. Слушай, поехали ко мне! - Фомич взял его под руку, потрусил рядом.- У меня ж нынче того... Я тебя в самый что ни на есть красный угол посажу. Как старого друга. А, Федь?

- Да нет...- Федор Андреевич высвободил локоть.- Не могу...

- Пое-ехали! Чего там! Сынов покажу. Аккурат вечером будут. Пашка у меня тоже директо-ром. Поговорите с ним про свое. А то и Алешка подкатит из Сызрани. Тут самолетом один час. Во тоже парень! Верхолаз! Слушай... У тебя есть порожняя дочка?

- А что?

- Дак у меня Алешка тоже пока так ходит.- Фомич засмеялся, толкнул Федора Андреевича в бок.- А чего? То - друзья, а то свояками будем.

- Моя уже замужем,- холодно сказал Федор Андреевич.

- Ах ты досада! Ну да ладно. Я тебе тогда птиц покажу. У меня чертова прорва. Полная комната. Это, как ребята разъехались, дак я целиком под них комнату отвел. Бабка ругается: всю пенсию под коноплю изводишь, давай, дескать, студентов лучше напустим, от них хоть польза. А я не-е, никаких делов! Пусть чирикают! Это по солнышку как врежут - душа отлетает в рай. А хочешь, я тебе кенаря подарю? А то пару? Заведешь себе кенарей.

- Да на что мне твои кенари?!

- Мил человек! Дело стариковское: будешь ножичек об ножичек подразнивать, с бабкой слушать. Поехали!

- Не могу. У меня на восемь международный с дочерью заказан.

- Ну дак говори себе на здоровье! Говори, а потом забирай бабку и приходи. Пусть старухи тоже обнюхаются. Моя расскажет, как огурцы солить.

- Ладно, ладно.- Федор Андреевич досадливо переложил пешню с одного плеча на другое. - Экий ты... Как смола.

- Вот и дело! Значит, так: над аптекой, восемнадцатая квартира. Во бабка моя обрадуется!

На краю леса ветер ударил встречным валом, хоть ложись на него.

Сухая крупа летела над землей белыми пулями, жестко секла по одежде, по сосновым ство-лам.

Луг перед Шутовом перешли, согнувшись, рукавицами придерживая шапки, пока не укры-лись за первыми деревенскими строениями. Ранние сумерки уже копились по голым садам. Продрогшие воробьи, нахохлившись, сбивались поближе к застрехам, густо облепляли сваленный перед избами хворост, пятная его жидким известковым пометом.

Возле завалинки одной из хат высилась куча жома, кисловато разившего на всю округу.

Щуплая старуха в стеганом ватнике, единственная живая душа на всей долгой пустынной улице, лопатой нагребала жом в обмерзшие ведра и, сутуло согнувшись под коромыслом, мелкими осторожными шажками таскала во двор.

- Здорово, Марья! - еще издали крикнул Фомич.

Старуха медленно разогнулась, оперлась на лопату. Из толстого платка, закрывавшего подбо-родок, как из дупла, гляделось остроносое лицо. Ссохшиеся кирзовые сапоги и старый продран-ный ватник были заляпаны жомом, который, как и на ведрах, тоже успел замерзнуть и остекле-неть.

- Не Степан ли Фомич? - сказала старуха, дуя попеременно в голые синие ладони.- Гляжу, гляжу, он и не он.

- Он самый!

- Давно не видела. Уж не хворал ли?

- Да нет, опять на службу пошел.

- Ох ты! Заскучал без дела. Ну дак заходите, заходите. Иззяблись, поди.- Старуха бегло взглянула из своего дупла на Федора Андреевича.- Али по окуня ходили?

- По окуня, по окуня.

- Дак какой окунь-то, больно люто.

- Охота, Марья, дня не разбирает.

- Ой, молчи, малый! Я вот тоже: купила себе мороки по морозу. Надо бы по теплу, да не спроворилась. Петька, обормот, посулился утром привезти, да где-то проваландался, привез аж под вечер. Его дело шоферское: свалил, денежки в карман, а ты как хошь. Да вот ношу, не пере-ношу, ночь на дворе. И бросить никак нельзя. За ночь задубеет, потом хоть топором руби. Да уж мочи моей нету, ноги не шагают. Девка в город зафинтилила, шапку какую-то мохеровую поку-пать. Все, дескать, уже носят, а у меня нету. Еще утром схватилась, губы намазала...

- Носилки найдутся? - перебил ее Фомич.

- Ась?

- Носилки, говорю, давай! Пособим маленько.

- Ой да Степан Фомич, батюшко! Носилки-то есть, да будешь возиться, сам небось умо-рился.

- Давай, давай.- Фомич сбросил рюкзак.- Тут дело минутное.

- Ой да голубчик белый! Сичас, сичас... гдесь были...

Бабка заспешила в сарайчик, загремела там чем-то железным, выволокла забрызганные известью жиденькие носилки.

- Ох да касатик ты мой! Да откуда ты взялся!

Фомич проворно накидал пирамидку, пришлепнул маковку лопатой.

Федор Андреевич взглянул на часы: до автобуса оставалось не более получаса, и ему никак не нравилась эта затея. Он хотел как-то напомнить про именины, но Фомич упредил, сказал ожив-ленно:

- Берись-ка под зад, Федя.

- Дак товарищ-то пусть пока в хату зайдет, обогреется. Что ж он будет мараться.

Но Фомич, уже нагнувшись и ухватив передние ручки, ожидал, и Федор Андреевич, помед-лив, подошел к носилкам.

- А то дак я Дуняшкин ватник вынесу,- запереживала старуха.- Она у меня тоже телесная, так что подойдет в самый раз.

- Ватник наденешь? - обернулся Фомич.

- Не надо...- буркнул Федор Андреевич. Серый ворох курил перед самым лицом теплым паром, обдавая кислой вонью, и он задирал голову повыше, недоумевая, как может корова или кто там есть эту мерзость.

Стараясь не дышать, Федор Андреевич проследовал за Фомичом в калитку, потом двором к низкому плетневому сарайчику, крытому землисто-серой соломой. Старуха, гремя сапогами, лотошила впереди, показывая дорогу, убирая из-под ног какие-то чугунки, долбленые корытца. И все суетливо, виновато приговаривала:

- Сюда, сюда... Головы обороняйте, тут у меня лутка низкая... Валите, валите наземь. Пока так, а тади я сама по бочкам разложу, соломкой укрою. Не держала бы я ее, корову-то, клятву дала не держать больше, силов моих не стало, да теперь вот ребеночек у Дуняшки объявился, придется повременить.

И бегая взад-вперед, норовя чем-то помочь, поминутно хватаясь за лопату, виноватилась и вздыхала:

- Да что ж я так-то утрудила... Вот дай бог вам здоровьица, выручили. А то б потемну тас-кать. Все сама и сама: воды наноси, дров наруби, корову напои, подои, а тут малый куксится, за юбку хватает. А ей - бай дюже: подавай модную шапку. Дак под шапку надо голову, а головы-то и нету. Нету, нету головы у дуры. Сироту вон набегала, намахорила.

Всего доносить старуха не дала, осталось еще с треть, но она замахала руками, даже стала отнимать носилки.

- Будя, будя! Нечева бога гневить. Остальное сама доскребу. Пойдемте, пойдемте, перекуси-те. Да вот беда, выпить нету, была поллитровка, Петьке за жом отдала. Пятнадцать целковых, да еще бутылку с приятелем вылопал, ханурик. Кабы знать, дак не дала.

- Ничего не надо,- отмахнулся Фомич.- Мы и так нынче веселые. Дак и еще предстоит...

- А то посидите, я сичас, магазея еще торгует, у продавщицы взаймы перехвачу покамест.

- Некогда, Марья, некогда! - Фомич опять напялил рюкзак.- На автобус надо.

- Ой, лихо! Да как же так, не по-людски, не угостёмши пойдете,причитала она, стесняясь, стыдясь глядеть на Федора Андреевича, пугавшего ее и кожаным пальто, и белыми бурками, и всем своим не по ее двору видом.Мы-то с тобой, Степан Фомич, как-нибудь и потом раздолжа-емся, а вот человек что скажет.

- Это мой старинный друг,- горделиво заверил Фомич,- вместе на одном заводе работали. Еще когда ты невестой бегала. Так что...

Федор Андреевич сосредоточенно соскребал палочкой приставший жом с рукава.

- Давние, стало быть, дружки,- умилилась старуха.- Ну дак когда будете опять, заходьте вместе без сумления, яишанку, або переночевать. Летом, дак и яблоки...

Федор Андреевич взглянул на неопрятную старуху, почему-то подумал о малом, который хватает ее за юбку, и заторопил:

- Пойдем, пойдем...

- Да что ж так-то... Погодите...- Бабка шмыгнула в сени и вынесла ковш желтых, румяно поджаренных тыквенных семечек.

- На дорожку. Хоть этова...

Уже отойдя, Фомич обернулся:

- А что, Марья, машинка еще шьет, бегает?

- Ой, парень, бегает! Дай бог тебе здоровья. Как ты ее тади наладил, с того дня ни разу не ломалася. Швыдко ходит!

...Поперек шоссе, пустынно убегавшего в сумерки, текучей мережей струилась поземка. Она опутала, затенетала и лес, и деревню, и поля по правую сторону, и, казалось, не было ничего во всем свете, кроме этой вот промерзлой придорожной будки, уже набитой по углам и под лавками первой наметью.

Сидеть под навесом, задуваемым ветром, было холодно и неприютно, и оба укрылись за подветренной стеной, откуда виделась дорога.

Шло начало шестого, и скоро стало ясно, что автобус или уже прошел, или поломался и не придет вовсе.

- Вот незадача! - прицокивал языком Фомич.- Что-то задерживается.

- Прошел,- убежденно сказал Федор Андреевич.

- Да когда ж ему проходить было?

- Когда, когда... Прошел! - в голосе Федора Андреевича звучали досада и осуждающее торжество.

Больше никаких автобусов на этой трассе не ожидалось до завтрашнего дня, и оставалось одно: ловить попутку.

Но машины шли редко. За эти полчаса, что они проторчали на остановке, прогромыхал один только самосвал да проскочила какая-то аварийная со стремянкой на крыше, оставившие без внимания поднятые руки.

Фомич предложил еще вариант: идти на железнодорожную станцию. Но до станции было не менее шести верст, топать туда пришлось бы все время полем, на ветер, да еще без всякой гаран-тии, что успеют к пригородному поезду, который должен был пройти что-то около семи вечера.

- Подгуляли, подгуляли мы с тобой, Федя,- не переставал удивляться Фомич.- Теперь бабка ждет-пождет, а нас нету.

Федор Андреевич мрачно отмалчивался.

С метелью мороз не унимался, как это обычно бывает, а задирал, кажется, еще круче, и у Федора Андреевича опять начали зябнуть ноги. Он все чаще отрывался от стены и пускался притопывать.

- Слушай! - вдруг окликнул Фомич.- У тебя есть дома телефон?

- Ну есть. А что?

- Пойдем сейчас в сельсовет, позвоним твоей старухе.

Федор Андреевич перестал притопывать.

- Это еще зачем?

- Пусть она сбегает к моей старухе, а там теперь Павел из района приехал, на своей машине. Понял? Он мотнется и нас заберет. Как же я раньше не додумался?

Федор Андреевич представил себе этот веселенький разговор со "старухой". Боже мой! Федор! Откуда ты? Из какого такого Шутова? Ты же говорил, что поедешь на озеро и после обеда вернешься. С каким таким еще Степаном Фомичом? Где ты его нашел? Выпивал, конечно. Не отпирайся, не отпирайся. Так я и знала! Так я и знала! К какой такой жене? Что за вздор! Боже мой, Федор, что ты со мной делаешь!

- У тебя во сколько переговоры?

- Какие переговоры? - не сразу сообразил Федор Андреевич.

- С заграницей.

- А-а... гм... На восемь заказывал.

- Во! Аккурат с Пашкой и поспеем. А там сразу к нам. Давай, пошли!

- Да брось ты! - Федор Андреевич опять принялся притопывать.

- А чего? Час - сюда, час - туда, как раз к восьми дома будем.

- Не городи чепухи.

Фомич так и не понял, чем это его идея неисполнима, и он предложил другую: идти к какому-то Петьке, у которого во дворе всегда ночует грузовая машина и который будто безо всяких слов домчит их до станции. Федору Андреевичу никак не улыбалось возвращаться в деревню, плутать в темноте, разыскивая какого-то Петьку.

- Ну дак побудь, я тогда сам сбегаю,- не унимался Фомич.- Я ментом, одна нога тут, другая там.

Не мешкая, он и на самом деле пошел на собачий брех, оставив возле будки рюкзак и пешню.

Федор Андреевич не стал его больше отговаривать, и уже через несколько шагов Фомичов черный кожух слился с темнотой.

- Черт бы тебя побрал с этим жомом! - вконец озлился Федор Андреевич и подвязал под подбородком тесемки лисьего малахая.

Оставшись наедине, он трусцой обежал будку, потом ударился бежать по шоссе, через сотню шагов отдышался и потрусил обратно. Возвращаясь, он обратил внимание, что бежит в какой-то странно блескучей кутерьме снега, в озарении зыбкого блуждающего света. Федор Андреевич обернулся, и глаза его вдруг ослепило фарами. По шоссе, нагоняя его, шла машина. От неожидан-ности он отскочил в сторону и уже оттуда, из темноты, заметил над желтыми размытыми метелью пятнами фар зеленый огонек. "Такси!" - обрадовался Федор Андреевич и тут же испугался, что водитель его не заметит и промчится мимо.

Он снова кинулся в полосу света и, будто потерпевший кораблекрушение, отчаянно замахал обеими руками и даже закричал что-то несвязное и дикое.

Машина вильнула в сторону, завизжала тормозами.

Федор Андреевич ухватил такси за дверную ручку, будто хотел его удержать, не дать умчать-ся, и запаленно крикнул в приоткрытую форточку:

- В город?

- Чего под колеса кидаешься? - осадил шофер.- Одичал, что ли?

- В город надо.

- Потом отвечай за тебя, понимаешь. Лечи за свой счет... Шесть рублей дашь?

- Дам, дам...- поспешно согласился Федор Андреевич.

Шофер зажег внутренний свет и, обернувшись,- он был без шапки, с аккуратным пробором и вислыми баками,- отомкнул заднюю дверцу.

Федор Андреевич добежал до будки, схватил свой рюкзак, ледоруб и грузно ввалился на заднее сиденье.

- Поехали! - выдохнул он с облегчением.

Но таксист не спешил и надел что-то на зеленый колпак.

- Если не возражаешь, конечно,- бросил он небрежно, включая скорость.

Федор Андреевич не возражал.

И уже по дороге, придя в себя и отдышавшись, вспомнил, что на остановке остались Фомичо-вы снасти. Подумал было, что надо бы прихватить и их, но потом решил, что так даже лучше. Никуда они не денутся. В такую завируху на шоссе ни одной собаки... А то потом пришлось бы относить ему на квартиру. Или, чего доброго, сам припрется.

- Ну, чего, дед, поймал? - без всякого интереса спросил водитель, и когда Федор Андре-евич не ответил, больше ни о чем не спрашивал.

В машине было тепло, что-то тихо подрынькивал, копался в гитарных струнах вмонтирован-ный транзистор. Федор Андреевич, отогревшись, незаметно укачался, поник головой в мягкий отворот пальто.

Разбудил Федора Андреевича таксист.

- Куда будем ехать? - трепал он за шапку.- Слышь, куда тебе?

Федор Андреевич непонимающе замигал набрякшими веками.

- Ну ты и храпел! Давал дрозда,- усмехнулся шофер.- Тяпнул, что ли? Говори, куда, а то в гараж отвезу.

Федор Андеевич выглянул в окно, чтобы сориентироваться.

Под уличными фонарями куделились метельные струи, город был неузнаваемо бел и лунно светел от больших магистральных плафонов. Справа от шоссе белыми горбами дыбилась взрытая земля, зияли метровыми диаметрами запорошенные трубы, торчали бетонные опорные столбы, рядами вколоченные в грунт, и было слышно, как тяжко, размеренно ахал пневматический молот. Где-то высоко, неизвестно на чем подвешенные, пламенными сотами светились групповые проже-кторы. Федор Андреевич вглядывался во весь этот строительный хаос и все еще не мог понять, где они, с какого конца въехали в город. И только после длинного кирпичного забора, когда в глубине подъездной площадки с фонтаном открылось трехэтажное здание в классическом стиле, с шестью колоннами в центре фасада, Федор Андреевич узнал вдруг свое заводоуправление, которое он построил еще в пятьдесят третьем году и за которое потом влетело ему в "Известиях",- и за эти колонны, и за этот фронтон с алебастровыми гирляндами.

Выходило, что он только что проехал мимо новой заводской стройплощадки, уже без него, за эти несколько месяцев вторгшейся в гущу окрестных домишек. Самих домишек уже не было, а вдоль расширенного шоссе светили новые, должно быть к Октябрьским праздникам повешенные, уличные плафоны.

- Погоди...- Федор Андреевич тронул водителя за плечо.- Тормозни на минутку.

Таксист крутнул баранку и прижал "Волгу" к пустынному забору.

- Давай, пока никого нет...- кивнул он.

- Да нет... Ты мне назад сдай маленько.

- А в чем дело?

- Надо.

Шофер, недоуменно дернув плечами, дал задний ход.

- Давай, давай еще.

И когда такси, пятясь, минуло долгий забор, похожий на монастырскую стену, Федор Андре-евич сделал знак остановиться. Он приоткрыл дверцу, метнул глазами по сторонам, нет ли кого, и, высунувшись до пояса, щурясь от слепивших прожекторов, с ревнивым любопытством принялся разглядывать строительную площадку. С первого взгляда было трудно понять, что тут задумано, но размахнулись широко, если снесли целых две улицы. Среди труб, штабелей бетонных блоков, деревянных кабельных катков, смрадных смолотопок черными провалами зияли ряды котлованов. В одном из них, мелькая тросовыми бегунками, время от времени высовывалась над краем верху-шка стрелы экскаватора. И все продолжал где-то тяжко сопеть и ухать молот, удары которого отдавались вздрогами даже здесь, в машине. По рядам каркасных опор в глубине площадки, осле-пительно белевших в ночи под лучами прожекторов, Федор Андреевич угадал-таки очертания одного из будущих цеховых пролетов. Опоры протянулись метров на сто и там, в конце, развора-чивались под прямым углом.

- Ага, значит, буквой "Г" решили,- пробормотал Федор Андреевич, придирчиво сообра-жая, какой в том резон, в этой букве "Г".- Мудрят, мудрят что-то... Хотя бы забором обнесли, тоже мне хозяева. Ходи, гляди, кому вздумается.

- Тебе кого тут надо? - осведомился таксист, тоже выглядывая в окно.

Федор Андреевич промолчал.

- Вон кто-то идет, спроси, да поедем. А то мне в гараж пора.

От котлованов по тесовому настилу приближалось несколько человек в строительных шлемах.

Однако одеты они были не по-рабочему, и когда в этот момент смолк молот, заколотивший очередную опору, в морозной тишине Федор Андреевич отчетливо разобрал слова:

- Послушай, Петряев, зачем тебе тридцатитонный кран? Возьми два по десять. Вдвоем они вполне справятся. Я тебе подкину пару совсем новых, только получили.

- Нечего сказать: хитер! - послышался глуховатый голос Петряева.Выходит, я должен оплачивать сразу двух твоих крановщиков. Да еще за краны слупишь, как за две машинные единицы. Нет уж, спасибо!

- Так и так я возьму с тебя параметрную ставку за тоннаж крана. Так что учти, два по десять обойдутся дешевле.

- Шалишь, мы уже прикинули: с оплатой двух машинистов дороже получается.

- Ну и скряга ты, как я погляжу! - засмеялся первый.

- А ты как думал? Копейка рубль золотит,- тоже рассмеялся Петряев.- Так что нечего, нечего, давай гони тридцатку. Наверно, уже кому-то пообещал? За коньяк?

- Да брось ты!

- Тогда на той неделе привози. Сразу начнем монтаж перекрытий с южного торца.

Жгучая зависть к этим оживленно разговаривающим людям обожгла Федора Андреевича. Если бы его не подсидели, он тоже теперь вот так шел с ними. Сейчас, после работы, наверное, завалятся к кому-нибудь на квартиру...

Говорившие меж тем приближались, дольше оставаться было рискованно, еще чего доброго заметят: "Ба! Гляди-ка, Толкунов! Ты что тут делаешь?" - и Федор Андреевич воровато втиснул-ся в машину.

- Поехали! - поторопил он шофера.

- Чего, передумал спрашивать?

- Давай, давай.

- Может, возьмем кого? - таксист кивнул в сторону подходивших.

- Никого не надо!

- Дело хозяйское,- кисло усмехнулся шофер.

Проезжая мимо запорошенного фонтана, скульптурный центр которого уже был обшит на зиму тесом, Федор Андреевич припал к стеклу, чтобы еще раз взглянуть на заводоуправление. На втором этаже, как раз между колоннами, он отыскал окна своего кабинета. Горела верхняя хруста-льная люстра, все та же, с тяжелым медным каркасом. Но стены кабинета были перекрашены. Вместо розового наката просвечивала какая-то зеленца, и этот пустяк неприятно кольнул Федора Андреевича: можно было и не перекрашивать, прежний накат не простоял и года.

И вдруг в последнем окне мелькнула золотом багетовая рама. Он вспомнил про свою глупую подпись на обороте и со стыдом и досадой представил, как снимали во время побелки портрет и, конечно, обнаружили это его пьяное факсимиле... И, должно быть, показали Петряеву. А тот, наверно, прочитал, хмыкнул ехидно и опять повесил. А может, тоже показывал всем, мол, полю-буйтесь, как Толкунов увековечил себя! И в том, что портрет висел теперь при Петряеве с его, Федора Андреевича, подписью, было что-то обидное и унизительное.

Возле попутного "Гастронома" Федор Андреевич попросил еще раз остановиться. В штучном отделе, достав десятирублевую бумажку, он хотел было взять бутылку коньяка, но, вспомнив, что надо еще расплачиваться с таксистом, ограничился "Экстрой". Тут же, при "Гастрономе" заперся в телефонной будке и набрал домашний номер Зинченки.

К телефону подошел сам Зинченко, мягко, бархатно ответил:

- Я вас слушаю.

- Это я... Толкунов.

- Позвольте... Какой Толкунов? Куда вы звоните?

- Брось валять дурака! - пыхнул Федор Андреевич.- Повышение получил, что ли,- узнавать перестал.

- А-а! Федор Андреевич! - расхохотался Зинченко.- Приве-ет! Привет, дорогой.! Извини, пожалуйста! Давненько не звонишь, оттого сразу и не сообразил. Ты откуда? Из дома?

- Да нет, с автомата.

- А что такое? Какие-нибудь неприятности?

- В Шутове был, да вот с дороги звоню.

- В Шутове? - оживился Зинченко.- Ну как там? Как любезный Никанор Матвеевич поживает? Лесник, лесник. Грибков у него не отведал? Прелесть у него грибы! А ты в Шутове по какому случаю-то?

- Да... рыбачил, понимаешь.

- Ну-у! - сладко изумился Зинченко.- Представляю! И завидую! Кто же еще был?

- Да... связался тут с одним... Прилип, как банный лист к...- Федор Андреевич назвал к чему.

- Это кто же такой? Я его знаю?

- Да нет... Так, случайный.

- Так, так... А я уж думал, прежняя компания. Даже обиделся, что без меня. Такие, значит, дела...- И, вздохнув перед трубкой, Зинченко заговорил тягуче, с зевотой: - Ну что, старина... Спасибо, что позвонил. Привет супруге и все такое... Как она, все нормально? Ну и тебя обнимаю на сон грядущий...

- Погоди обниматься. Я тут взял кое-что по пути. Такси вон стоит, ждет.

- А-а! - бархатно раскатился Зинченко и замолчал.

- Чего молчишь?

- Да понимаешь...- Голос Зинченки поблек.

- Ну что "понимаешь"? - напирал Федор Андреевич.- Заезжать или не заезжать?

- Давай лучше как-нибудь в другой раз, а?

- В другой раз я не поеду.

- Сразу и обижаться! Ты меня, дружище, неправильно понял.

- Все я понял...- угрюмо буркнул Федор Андреевич.- Хрен с тобой!

- Ну вот еще!- опять рассмеялся Зинченко.- Так вот сразу и "хрен". Ну ладно уж, давай подскакивай. Ты без него? Один?

- Один я.

- Ну, хоп!

В трубке клацнуло, и Федор Андреевич, все еще не вешая ее, постоял в мрачном раздумье. Ехать туда ему уже не хотелось.

Он сел в такси, громко захлопнул за собой дверцу.

- Теперь куда? - холодно осведомился таксист.

Федор Андреевич уставился в окно, раздумывая, к кому бы поехать. Снова сильно помело, и в стекло уныло забарабанило крупой. Незнакомая улица была почти безлюдна. Махнуть к этому филармонисту, что ли? Так он теперь, поди, на своих концертах... К кому бы это? Не везти же поллитровку домой, не пить же ее одному, черт побери?

- Так куда?

- Гони на Кольцовскую площадь.

И Федор Андреевич назвал адрес Зинченки.

- Подлец, однако,- выругался он.

Примечание

Повесть впервые опубликована в журнале "Наш современник" (1973, № 8), вошла в книгу "Мост" (М., Современник, 1974) и другие издания.

Знакомя читателей с фрагментом из новой повести, до выхода произведения в журнале, "Литературная Россия" писала: "...ничего необычного не случается по ходу ее сюжета. Всего два характера выдвинуты на передний план, но, безусловно, они интересны, за ними стоит различное отношение к жизни, к людям. Особенно подкупает душевной яркостью, влюбленностью в нашу жизнь старый рабочий Фомич, который встречается на рыбалке с другим героем повести Федором Андреевичем, человеком иного склада и миропонимания" (20 июля 1973 г.). "Мысль художника обостряется, когда в произведении возникают человеческие типы - антиподы любимых писате-лем героев,- отмечалось в первом отклике на повесть.- Их можно назвать условно "людьми на должности". Они появляются в нарисованном прозаиком светлом мире как досадное инородное пятно, как нечто несправедливое, чуждое" (П о д з о р о в а Н. На тысячу верст кругом Россия... О прозе Евгения Носова.- Лит. Россия, 1973, 21 сентября).

Авторский взгляд на социальный тип людей, подобных Федору Андреевичу, с определеннос-тью высказан в одной из статей Е. Носова: обыватель всегда стремился "низвести смысл челове-ческой жизни к карабканью по чинам. И если уж достигалась какая-то вершина, то не более как куча движимого и недвижимого хлама" (Лит. Россия, 1975, 15 августа).