Не от мира сего. Криминальный талант. Долгое дело

Рябинин переступил высокий порог и шагнул в помещение, размашисто закрыв широченную дверь, обитую железом. Темные, иконного цвета стеллажи выстроились торцами, как прореженный забор. Говорили, что они тянулись на полкилометра.

От дверного маха должен бы сорваться ветерок, но воздух даже не дрогнул. Казалось, его здесь тоже хранили, уложив незримыми штабелями до сводчатого монастырского потолка. Запах бумаги – не такой, каким пахнет свежая тетрадка, чистый лист или газета, – макулатурным духом щекотнул нос. Странно, ведь в библиотеках тоже хранилась бумага, но запах там другой. Неужели он зависит от того, что на этой бумаге написано: математические расчеты, школьное сочинение, роман о любви или протоколы уголовных дел? Или есть бумага живая и есть мертвая? Или вентиляция тут не тянет?..

Рябинин подошел к деревянному барьерчику и шумно бросил портфель. Где–то далеко, может быть за полкилометра, отозвались тихие шаги, которые приближались с каждой секундой.

– Сергей Георгиевич!

Танечка улыбнулась и запахнула халат.

– Кто ж еще, – улыбнулся и Рябинин, доставая из портфеля запрос на уголовное дело. – Как твоя архивная жизнь?

– Как у мышки, – сразу ответила она, потому что так отвечала всегда и каждому.

– Скучно?

– Еще бы не скучно. Аж пропылилась вся…

Она потрепала пушистую черную косу, свою гордость, словно вытряхнула из нее упомянутую пыль.

– Столько тут дел, а тебе скучно.

– Нет живого лица. Архив–то что кладбище. Да на кладбище веселей.

Для него они были не мертвые. И не только потому, что, хорошо зная следствие, он мог открыть архивную папку и определить цель и смысл любого процессуального действия. У Рябинина было развито воображение – от следствия ли, от природы ли, – которое оживляло протоколы допросов, очных ставок и происшествий. Он сразу начинал видеть лица и слышать голоса. В конце концов уголовные дела требуют не так много фантазии, чтобы превратиться в повести и романы.

– Хочешь пойти секретарем в прокуратуру? Там сплошные живые лица…

– Еще как хочу!

– А вот я люблю архивы, – признался он.

– Это вам после вашей нервотрепки хочется отдохнуть, – не согласилась Таня.

Рябинин любил архивы, даже архив уголовных дел. На этих стеллажах хранились не желтые и синие папки – время на них спрессовалось, то самое время, которое сейчас неудержимо бежало за стенами, а здесь стояло на полках крепкими рядами и уже никуда не могло убежать. Тишина вместе с запахом пыли висела меж этих рядов. И не было связи с настоящим – одно прошлое, раскинувшееся на полкилометра.

Нет, была все–таки связь: на руке тикали часы, которые, казалось, можно было расслышать на том конце архива. Однажды здесь Рябинин и догадался об истинном значении плоского диска на своем запястье. Часы придуманы не только для того, чтобы человек вовремя приходил на работу, домой, в кино, на свидание… У них есть главное назначение – напоминать человеку, что он смертен. Если бы люди жили вечно, зачем бы им знать, который час. У них же вечность.

– Чем интересуетесь? – спросила Таня.

– Мне нужны все прошлогодние дела о выпуске недоброкачественной продукции.

– Пойду искать…

Рябинин снял плащ и сел за стол, который приткнулся в углу. Следы бритвы, пятна чернил и клея говорили, что такие, вроде него, изучающие, частенько тут сиживали. Вот и ему предстоит работать до закрытия. Да не один день.

– Читайте пока, чтобы не скучать, – хитренько сказала Таня, выскочив откуда–то из–под полки.

Рябинин взял у нее толстый том уголовного дела.

Сначала на синей папке бросилась в глаза светлая бумажка, на которой Таниной рукой было выведено: «Не уничтожать, оно интересное». Потом он увидел огромные буквы и цифры: «Дело № 16–253. Том 1». И уж тогда – «По обвинению Аделаиды Сергеевны Калязиной в преступлениях, предусмотренных ст. 147…».

Теплота легонько стукнула в грудь, удивив Рябинина: неужели встреча с делом похожа на встречу со старым другом? Он погладил шершавую обложку, пахнувшую все той же макулатурой. Сколько прошло? Боже, одиннадцать лет… В этих папках были протоколы, но кроме них сюда вместился кусок его жизни, который он прожил давно, одиннадцать лет назад. И не потертую обложку он гладил теперь, а подсознательно хотел ладонью ощутить, почувствовать его, тот кусок жизни, который, оказывается, он так давно прожил.

Рябинин открыл том.

Опись бумаг, постановление о возбуждении уголовного дела… У него даже почерк тогда был другой: мелкий, сжатый, торопливый. Или дело попалось такое, что корежило его почерк?

Он помнил обвиняемую, помнил следственные действия и, казалось, помнил каждый протокол. Он все помнил, кроме тех состояний, когда возвращался домой бледный, с легким поташниванием, когда был не рад, что стал следователем, и когда жена тайно ходила к прокурору района и просила забрать у него дело по обвинению этой самой Калязиной Аделаиды Сергеевны.

Тогда он был одинок, каким всегда бывает человек, которому не на кого переложить свою тяжесть. Но он перекладывал – на дневник, надеясь на молчаливое сочувствие бумаги. И бумага сочувствовала, принимая на свои листы его ночные молчаливые вскрики. Это тогда он записал (помнил до сих пор): «Я не знаю, от чего умру. Но во всех случаях на моей могиле пусть напишут: «Умер от одиночества».». Это тогда он увидел свою работу в каком–то необычном отдалении, как бы со стороны. И возможно, тогда он и сделался следователем, выжженный и выдубленный этим делом. Тогда, тогда…

У человеческой памяти, слава богу, есть хорошая привычка – забывать плохое. А может быть, не у памяти; может быть, у человеческой натуры есть чудесное свойство – хранить в себе радостные дни до смерти, потому что жизнь наша все–таки меряется ими. Да разве были у него тогда радостные дни?

С чего же все пошло?.. Нет, у этого дела он не помнил яркого начала. Не было выезда на место происшествия, и задержания с поличным не было. Оно, как хроническая болезнь, рождалось исподволь, вызревая постепенно и надолго…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Он нехотя утопил кнопку – большую, прямоугольную, белую, вроде окороченной клавиши пианино. За дверью сразу же забренчала музыка: им показалось, что ксилофонные молоточки выбили мелодию похожую на начало мендельсоновского свадебного марша.

– Говори ты, – быстро сказал он.

– Почему? – шепотом возразила девушка.

– Твоя идея…

Замок щелкнул, тоже мелодично, словно попытался продолжить тему звонка. Дверь бесшумно приоткрылась. На пороге стояла женщина и молча смотрела на них. Это молчание чуть затянулось, потому что никто из пришедших не хотел говорить первым.

– Нам Аделаиду Сергеевну, – наконец произнес он.

Женщина в дверном проеме отступила назад, показывая, что они могут войти. Парень и девушка осторожно протиснулись. Сзади, вроде бы сама, дверь захлопнулась с тем же легким звоном.

В передней был полумрак. Зеленоватый рассеянный свет падал из круглого окошка–ниши, как из иллюминатора, за которым, казалось, лежит толща океана. Хозяйка темнела плотной фигурой, выжидая.

– Мы хотели бы… – начал он и замолчал, подбирая слово.

– Погадать, – досказала его спутница.

– Вытрите ноги, – предложила хозяйка.

Они усердно заскребли подошвами по какому–то липкому мягкому коврику.

– Проходите.

Большая комната ударила в глаза ярким светом. Казалось, что все тут излучало сияние: стены, забранные в рост человека глянцевой тканью; хрустальная люстра, игравшая мелкими гранями, как колотый лед; цветное стекло висячих полок; белый пушистый ковер, отливающий тусклым оловянным блеском…

– Садитесь, – услышали они откуда–то голос хозяйки, которая исчезла, пока гости рассматривали комнату.

Они напряженно опустились в мягкие кресла, расположенные так, чтобы их ноги остались на паркете и только носками касались коврового ворса.

– Хотите погадать? – спросил их низкий грудной голос. И тогда увидели туфли, на которых пряжки играли теми же огоньками, что и люстра. Чулки цвета лучшего южного загара, туго обтягивающие ноги, особенно повыше колен, до первой пуговицы платья–халата. Руки, кремовые, как и чулки, с блестками колец и перстней. И черную тень, которая отрезала ее чуть повыше второй пуговицы, но ниже груди.

Аделаида Сергеевна неясно белела лицом между торцами высоченного шкафа–пенала и еще каким–то сооружением из дерева и стекла. Рядом стоял маленький столик из черного мрамора, который, казалось, и бросал свою черную тень на ее лицо. Кроме телефона, на столике ничего не было.

– Значит, хотите гадать? – повторила хозяйка. – А, наверное, комсомольцы.

– Нам дали ваш адрес… – начал он.

– Я, молодой человек, не гадалка. Я – предсказательница.

– Нам все равно, лишь бы правду, – забеспокоилась девушка.

– Что желаете узнать?

– Аделаида Сергеевна, – стараясь говорить строже, начал он. – Мы хотим пожениться. Валентина уже была замужем, есть ребенок. Вот и решили, чтобы, значит, не портить мою судьбу, ее и ребенка… Любовь–то любовью, а жизнь есть жизнь.

– Ведь в загсе не посоветуешься, – вставила Валентина.

– Хотите выяснить совместимость, – определила хозяйка. – Пятьдесят рублей.

– Дороговато, – удивился он.

– Дороговато? – удивилась и Аделаида Сергеевна. – Узнать свою судьбу за пятьдесят рублей – дороговато? Молодой человек, я вам сообщу банальный факт: бутылка дешевого коньяка стоит десятку.

Видимо, от негодования она ерзнула в своем полумраке, и нижняя пуговица платья–халата расстегнулась, обнажив всю ногу и розовое, уже незагорелое тело над чулком.

Он быстро перевел взгляд на ковер, а когда поднял глаза, то пуговица была застегнута.

– Хорошо, – глухо согласился он, заметно краснея.

– Ну, – произнесла она так, что он это «ну» понял мгновенно, торопливо полез в карман, ощупью насчитал пять десяток и положил их рядом с телефоном.

– Ну, – повторила Аделаида Сергеевна, и сейчас оно значило, что с формальностями покончено.

Гости выжидательно и незаметно напряглись: они уже не знали, что их теперь больше интересует – будущее или способ предсказания.

– Рой! – сказала хозяйка. – Принеси молодому человеку закурить.

Они удивленно повернули головы, но в комнате никого не было; когда же посмотрели на хозяйку, то внизу, чуть не под ногами, послышался странный звук, словно кто–то полз по ковру. Парень и девушка опять дернули головами…

Посреди комнаты стояла громадная белесая овчарка. Она нехотя подошла к полке, встала на задние лапы, взяла зубами маленький подносик и осторожно просеменила к гостям. На круглой лакированной поверхности, разрисованной бутончиками, лежала голубая зажигалка и золотистая пачка импортных сигарет.

– Попробуйте моих, – негромко предложила Аделаида Сергеевна, словно увидела сквозь ткань пиджака пачку «Друга» в его кармане.

Он закурил, с трудом шевеля одубевшими пальцами и потихоньку злясь, что не может справиться с двумя маленькими предметами. И как она узнала, что он курящий?

Стоило вернуть зажигалку на подносик, как собака отнесла его и встала посреди комнаты, посматривая на хозяйку.

– Рой, – укоризненно сказала та, – угости и девушку.

Овчарка вернулась к полке и, осторожно клацнув зубами, сняла корзиночку из деревянных полированных реечек – такую они видели в магазине сувениров. Принесла ее не спеша, прихватив пастью длинную гнутую ручку. Валентина взяла конфету, не спуская глаз с собаки. Овчарка тут же повернулась, водворила корзиночку на место и легла посреди ковра.

– Роюшка, ты же будешь мешать, – заметила Аделаида Сергеевна.

У овчарки дрогнуло острие ушей. Она убрала язык, встала и степенно прошла к секретеру красного дерева, за которым пропала, как замуровалась в стену.

– Начнем. Молодой человек, пройдите в соседнюю комнату и сядьте за стол. Когда мигнет лампочка, снимите трубку.

Он поднялся и неуклюже прошагал за дверь, на которую она показала.

В маленькой комнатушке ничего не было, кроме столика, стула и телефона. Даже окон не было. Пустые стены неопределенного серого цвета освещались тусклой лампочкой без абажура. Застойный воздух отдавал лежалым тряпьем и рассохшейся бумагой. Тишина шуршала обоями. Видимо, это была кладовка идеальная комната для размышлений, потому что глаза и уши тут отключались.

У телефона стояла крохотная пепельница – окурка на три. Он торопливо вдавил туда начатую сигарету, и тут же где–то в углу мигнула синяя лампочка. Он взял трубку.

– Единственное условие, – произнес бесцветный, как у робота, голос, отвечать честно. Первый вопрос: что вы делаете, когда вам не спится? Подумайте.

– Мне всегда спится, – удивился он.

В трубке что–то щелкнуло. Он подержал ее, раза два дунул и неуверенно положил. Возможно, стоило бы сказать, что если в библиотеке попадался детектив, то не спал часов до трех.

Лампа опять мигнула. Он схватил трубку.

– Кого больше любите: детей или собак? Подумайте.

Он помолчал, заколебавшись, – детей никогда не имел, а собак держал не раз. Но было велено говорить правду.

– Собак.

Трубка щелкнула. Он понял, что на аппарат ее можно и не класть, поскольку связь отключалась где–то в другом месте. Зря сказал про собак, цинизм это – любить их больше детей.

Лампа мигнула.

– Да? – спросил он, забывшись.

– Ваш самый любимый цвет? Подумайте.

Он старался думать, но думать было не о чем.

– Все одинаковы.

Трубка отключилась. Вроде бы замолчала надолго, и он пожалел, что притушил сигарету. Тянуло курить. Даже стало как–то не по себе, и успела мелькнуть мысль о воздухе, которого здесь явно недоставало. Затем показалось, что сзади кто–то стоит и дышит ему в спину. Он обернулся…

Серая пустая стена, на которой ничего нет, даже гвоздя не вбито. Он опустил глаза и вздрогнул – взгляд уперся в красную пасть, дышащую жарко и сильно. Собака наблюдала за ним, принюхиваясь к постороннему запаху влажным антрацитно–блестящим носом. Это был Рой. Нет, скорее всего, другая собака, потому что дверь не открывалась. Но когда он входил, овчарки в комнате не было.

Свет мигнул. Трубку он поднес к уху запоздало, когда та уже повторила вопрос:

– Пробуете ли вилкой хлеб в булочной? Подумайте.

– Не пробую.

И через считанные секунды опять синее мигание и новый вопрос:

– По лестнице поднимаетесь пешком или обязательно ждете лифта? Подумайте.

– Поднимаюсь, если испорчен.

Вопросы пошли чаще, и его уже не просили думать. Да он и не мог, косясь на собаку, которая то появлялась, то пропадала. Может быть, на тридцатом мигании он наконец–то услышал:

– Последний вопрос: если жмет ботинок, на кого вы злитесь?

– На ботинок, – буркнул он.

– Возвращайтесь, – приказал голос.

В большой комнате пришлось зажмурить глаза. Там ничего не изменилось: так же стесненно сидела его невеста, которой, как он догадался, тоже задавали вопросы. И так же хозяйка пребывала в тени. Нет, изменилось – со столика исчезли деньги. Да руки Аделаиды Сергеевны теперь вертели миниатюрный вычислительный приборчик с кнопочками и бегающими зелеными цифрами.

– Молодые люди, – чуть торжественно произнесла она, – можете вступать в брак. Вам ничего не грозит. У вас положительная флюктуация.

Они сидели молча, выжидая продолжения. Хозяйка убрала приборчик в темноту и заговорила тоном научных докладов:

– При взятой мною репрезентативности коэффициент совместимости приближается к единице. Хотите точнее?

– Хотим, – тихо согласился он.

– Коэффициент составляет восемьдесят шесть и три десятых. Это значит, что развод может случиться не раньше чем через пятнадцать лет.

– А все–таки может случиться? – спросила невеста.

– Дальше пятнадцати лет я кривую не пролонгирую. Неужели вам мало? Хозяйка усмехнулась в своем полумраке – было слышно, как она усмехнулась.

– Дело в том, молодые люди, что для дальнейшего прогноза нужны те качества, которые вы будете иметь через пятнадцать лет. Они мне неизвестны. Вам тоже.

– Хватит и пятнадцати, – согласился он.

– У вас будут мелкие стычки и временные разрывы. Их можно избежать. Всю жизнь опасайтесь одного друга дома; пока точно не знаю, мужчина это или женщина. Не оклеивайте стены красными обоями. И никогда не носите красных шарфов.

Она помолчала и приглушенно добавила:

– Каждая семья имеет свой положительный знак. Кто его знает, тот будет жить в мире. Я скажу ваш: чай должен заваривать мужчина. Вы меня поняли, молодой человек?

Он кивнул.

– Тогда все, – устало произнесла Аделаида Сергеевна и бросила в пространство: – Рой, проводи их!

Они торопливо встали и сразу пошли, стремясь исчезнуть до появления овчарки. Но Рой уже стоял в зеленой передней. Они медленно обошли его и выскочили на лестницу – дверь распахнулась почти сама. И тут же звонко закрылась, словно Рой захлопнул ее лапой, да они в этом и не сомневались…

На улице она разжала кулак – там сплющилась теплая шоколадная конфета.

– Я не видел ее лица, – сказал он.

З а я в л е н и е. Прокурору Зареченского района. От гражданина Смирнова А.Н. В апреле месяце я со своей невестой Валентиной Турковой узнал адрес гражданки Калязиной Аделаиды Сергеевны, которая якобы гадает и может делать то, от чего волосы встают дыбом. Любовь любовью, а ошибиться в браке кому охота. Поэтому пошли. Калязина предсказала нам долгую совместную жизнь, взяв за это пятьдесят рублей. Хотя мы с гражданкой Турковой вступили в законный брак, однако сделали это не по предсказанию, а по любви. Поступок Калязиной считаю сплошным жульничеством и прошу взыскать с Калязиной в мою пользу пятьдесят рублей.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Мой день. Утром допрашивал свидетеля о кладовщице, у которой большая недостача. Попросил охарактеризовать ее. Свидетель думал–думал и наконец произнес: «У нее ум с телом не в согласии». После длительного разговора выяснилось, что у кладовщицы хорошая фигура, но легкомысленный ум, что привело ее к аморальному поведению. А ведь неплохо: ум с телом не в согласии. У красивого человека должен быть и красивый ум.

Потом допрашивал лаборантку из поликлиники о хулиганских действиях гражданина Конопелько, показания которой состояли из одной фразы: «Я ничего не видела, потому что с крови ушла на мочу». Видимо, чем ниже культурный уровень, тем труднее допрашивать этого человека. Впрочем, тем труднее распознать ложь, чем выше культурный уровень.

Затем было совещание у прокурора района («у преступности надо выбивать почву, чтобы и корней не оставалось»), а после составлял обвинительное заключение до шести часов. И все. И только–то? А дня нет.

Казалось, что в передней стоит медведь, шкура которого вместо шерсти проросла изумрудно–блестящим мхом. Свет из иллюминатора падал на его спину, особенно зеленя плечи и громадную, рахитично разбухшую голову.

– Раздевайтесь, – предложила ему хозяйка.

Медведь схватился лапами за голову и снял ее, как водолазный шлем, только что не отвинтил. Потом снял и шкуру. Хозяйка взяла одежду и небрежно повесила.

– Проходите.

Женщина – из мехов вылущилась молодая женщина – подняла с пола белевшую сумку и пошла в дверь, указанную хозяйкой.

В длинной комнате тлел красный полумрак. Его распылял торшер, который приземисто раскинул мухоморный абажур. За ним полыхали блестящие огненные портьеры, завесившие огромное окно. Такими же портьерами была зашторена левая стена. По правой вытянулись застекленные полки, уставленные книжными томами. Под ногами пунцовел ковер.

– Садитесь, – сказала хозяйка, кивнув на алое лохматое кресло, и села в такое же, только стоявшее подальше, за световым кругом.

Гостья опустилась в мягкий ворс. Сумка встала рядом, крепко прильнув к ногам.

– Чем могу помочь?

От этого вопроса женщина ринулась к сумке, щелкнула замком и вытащила большую коробку конфет, тоже красную, словно подобранную к этому интерьеру. Гостья держала ее, не зная, куда положить, – в комнате не было стола.

– Рой, возьми, пожалуйста.

Женщина обернулась…

– Аах! – воскликнула она, отпрянув от клыкастой пасти.

– Не бойтесь, он умный.

Рой настырно потянулся к руке, осторожно прищемил коробку зубами и понес ее из комнаты.

– Как звать–то вас, милочка?

Гостья вздохнула, сгоняя испуг:

– Юлия. Мне дала ваш адрес дворничиха…

– Что вы хотите, милочка? – перебила хозяйка.

Юлия опять вздохнула – теперь она подбирала слова, чтобы выразить просьбу.

– Аделаида Сергеевна, у меня большая кооперативная квартира, есть своя машина, Георгий хорошо получает. У нас все есть. Вот и пришла посоветоваться…

Она умолкла, вновь подыскивая слова.

– О чем, милочка? – не выдержала хозяйка, так и не признав ее имени.

– Сама не знаю о чем.

– Ну, милочка, мои сеансы должны быть целенаправленны.

– Я объясню, – заторопилась Юлия. – Живем хорошо, а Георгий сидит как в воду опущенный. Все есть, и в то же время чего–то не хватает. Купили стереофонический магнитофон за семьсот рублей, и стоит зря. Какая–то промеж нас скука. Вчера спать легли в восемь часов. Я уж боюсь, как бы он с этой скуки не пошел искать приключений.

– Понятно, – сказала Аделаида Сергеевна, – вы, милочка, утратили доминанту.

– Что утратила?

– Женскую доминанту. Явление может прогрессировать, и тогда неминуемы эти… как вы их называете… приключения. Если желаете, я вам помогу.

– Конечно, желаю, – обрадовалась гостья.

– Сто рублей.

Юлия мгновенно склонилась к сумке, вытащила две пятидесятирублевые бумажки и замерла, вспомнив про собаку.

– Один умный человек, – философски заметила хозяйка, – сказал, что деньги не пахнут. А вот Рой считает, что пахнут. Не берет их, брезгует. Положите на торшер.

Столик, оказывается, был – маленький, приделанный к светильнику полированный овал. Юлия торопливо положила деньги и вернулась в кресло, усаживаясь основательнее, для сеанса. Ее лицо, взбухшее ранним жирком, розово засветилось, как и все в этой комнате. Она еще раз глянула по сторонам, обнаруживая все новые детали…

За хозяйкиным креслом высилось большое растение с узкими светло–бурыми листьями и корзиночками цветов, яркими, как раздавленные плоды граната. На ковре, у ног Аделаиды Сергеевны, стояла бордовая ваза чешского стекла с пирамидой оранжевых апельсинов. Книги, маленькие и большие, тонкие и толстые, но все красных оттенков, словно здесь собрались одноцветные переплеты всего мира. Юлия перевела взгляд на платье Аделаиды Сергеевны – на фоне раскаленной солнцем глины бежали вверх юркие золотые ящерицы с раздвоенными языками.

– Социальная проблема номер один, – заметила хозяйка, – люди умеют делать деньги и не умеют жить. Итак, милочка, начнем.

Юлия опять нырнула в сумку и достала блокнот, приготовившись конспектировать. Аделаида Сергеевна поморщилась:

– Милочка, женщина обязана жить, как разведчик, – все запоминать.

Клиентка спрятала блокнот.

– Муж какого генотипа?

Гостья пожала плечами. Ей показалось, что Аделаида Сергеевна усмехается.

– Милочка, вы, наверное, знаете размер его обуви и костюма. Знаете его любимый суп и обожаемые сигареты. А такой пустяк, как мужской генотип, не знаете.

Юлия смущенно заерзала и даже покраснела, сразу вписываясь в интерьер, потому что белое лицо тут не смотрелось, как пустая страница в альбоме.

– Женщины видят у мужчин рост, должность и всякие там характеры. По старинке, милочка, по серости. А смотреть нужно не на мужчину, а на его генотип. Запомните, милочка, существуют три мужских генотипа: карьерист, бабник и алкоголик. В чем призвание женщины? В распознании генотипа. Генотип не распознаешь – судьбы не угадаешь. Так к какому из названных генотипов относится ваш муж?

Клиентка замолчала, загипнотизированная вопросом хозяйки. Юлия шла сюда получить информацию, а тут спрашивали, да еще о таких вещах, о которых она ничего не знала и которые вроде бы не имели отношения к тому, зачем она пришла.

– Не знаю.

– Придется определять. Когда он приходит с работы?

– Вовремя.

– Что делает вечерами?

– Ест, смотрит телевизор, читает газеты…

– Он не карьерист, – заключила Аделаида Сергеевна. – Проверим на пьянство.

– Да что вы! – встрепенулась Юлия. – Только сухое по праздникам.

– Ясно. Проверим на секс. Посматривает ли он на женские ноги?

– Бывает… Иногда.

– Снится ли ему бокс, драка или война?

– Ни разу не говорил.

– Когда видит красивую женщину, что делает?

– Ну, отворачивается.

– Ага. И он любит мягкую белую булку, не так ли?

– Любит, – растерянно согласилась Юлия и хотела спросить, как это она узнала, но спросила другое: – Булка… к чему?

– Фрейд, милочка, свою сексуальную теорию строил на сновидениях. Я ее строю на вкусах. Ваш муж любит мягкую булку. Вы думаете, он действительно ее любит? Да плевал он на мягкую булку – это в нем проявляется подсознательное желание мять белое мягкое женское тело.

– Боже мой…

– Ничего не поделаешь. Ярко выраженный генотип бабника.

– Но он никуда не ходит.

– Выжидает, милочка, выжидает. Все мужчины чего–нибудь выжидают. Ведь не зря вы забеспокоились. Почувствовали, что он выжидает.

Теперь ее клиентка не беспокоилась, теперь она испугалась. Все поступки мужа, мелкие и покрупнее, которым она раньше не придавала значения, все его слова, сказанные прямо или брошенные вскользь, вдруг приобрели смысл, выстроились в четкую линию, как солдаты по команде, – выжидал. Иначе откуда бы в доме скука и брюзжание?

– Что же делать? – спросила она словами, которые, казалось, упали на мягкий ковер да там и заглохли.

– Найти, милочка, женскую доминанту, – потребовала Аделаида Сергеевна.

Юлия готова была ее найти, что и показала своим видом, скрестив руки на коленях и согнувшись.

– Ваша доминанта должна быть выше доминант тех женщин, которые окружают вашего мужа. Это достигается путем увеличения коэффициента современности. Я понятно говорю?

Юлия только кивнула, надеясь на последующие слова, более ясные. И они последовали:

– Во–первых, милочка, нужно иметь пару хобби, которые синхронизировались бы с интересами мужа. Чем он увлекается?

– Хоккеем.

– Милочка, я понимаю, это противно, но вам тоже придется полюбить хоккей, смотреть его по телевизору, ходить на стадион и кричать «шайбу–шайбу»…

– Это нетрудно, – согласилась Юлия.

– Читайте спортивную литературу, выучите фамилии хоккеистов, обсуждайте, спорьте, переживайте. Неплохо бы вам познакомиться с живым нападающим или полузащищающим и ввести его в дом.

– А где его взять?

– Ну, это моя забота. Где–нибудь около стадиона. Что еще любит муж?

– Рыбалку.

– А у вас, наверное, и аквариума нет? Эх, милочка, вы должны не просто любить рыбу, а стать ихтиологом. Бредить мормышкой и всякой там уклейкой.

Юлия напряженно смотрела на советчицу, стараясь ничего не упустить. Все это она вроде бы слышала и раньше – уважать мужа, – но в словах Аделаиды Сергеевны была какая–то убедительность. И говорила она не совсем про уважение, да и не простыми бабьими словами.

– Но у вас должно быть и свое, дамское хобби. Что–нибудь изящное и достаточно дорогое. Например, неплохо бы вам бредить розами или духами. И об этом должен знать весь мир. Муж, знакомые, сослуживцы прямо–таки обязаны вам их дарить. Милочка, вы не представляете, как аромат этих самых роз и духов поэтично ложится на женщину.

Ей хотелось видеть лицо Аделаиды Сергеевны, но оно было там, за ярким кругом, уже в процеженном свете абажура, который скрадывал черты, оставляя очертания.

– Иногда покуривайте. Научитесь дымить красиво, как это делают в фильмах шпионки или девицы легкого поведения. Употребляйте сигареты только одного сорта – дорогого и редкого. Курение повышает коммуникабельность женщины.

Хозяйка подняла к лицу руку, в которой блеснул белесый огонек. Потом мигнул другой огонек, рубиновый, и такой же рубиновый дым поплыл вверх, к рубиновым книгам. Может быть, так падал свет, или прутик торшера бросил тень, но Юлии показалось, что в губах Аделаиды Сергеевны зажата длиннющая сигара.

– Вы, милочка, я вижу, употребляете чай. «Стакан чая» теперь звучит, как, скажем, «миска капусты». Кофе, только кофе! Чашечка кофе. Никаких растворимых, никаких электрокофемолок. Только ручная мельница. Почему? Я отвечу. Молоть кофе в ручной мельнице – это искусство. По–домашнему свободна, с сигаретой, с шуткой, в чуть распахнутом халатике, на глазах мужчины вы мелете, кипятите и разливаете кофе. В конце концов, у мужчины, если он таковой, возникает страсть не к напитку, а к вам…

Аделаида Сергеевна говорила об одежде, походке, интерьере, косметике, сиамской кошке… Ее сигарета–сигара была давно выкурена. И давно рассеялся дым, почему–то не оставив своего застойного духа.

– Умейте красиво выпить. Не ломайтесь. Никаких грубых и дешевых напитков. Вот так: «Рюмочку коньяку, пожалуйста». Или: «Будьте любезны, бокал шампанского». Кстати, мужчин впечатляет, когда женщина в самое неподходящее время капризно захочет выпить. И еще кстати: будьте пикантны, будьте чуть фривольны. Давайте мужчинам легкие авансы, не выплачивая всей суммы. Это их бодрит. А вы станете душой общества.

Хозяйка, видимо, устала. Ее голос сделался глуше, и казалось, что теперь он долетает из–под портьеры. Устала и клиентка, в голове которой все смешалось – когда пить чашечку коньяку и когда рюмочку кофе.

– И последнее, милочка. Старайтесь быть остроумной. Это опять вошло в моду. Например, закурите сигарету и серьезно заметьте: «Одна сигарета сокращает жизнь на пятнадцать минут». Все усмехнутся, поскольку это банальщина. Тогда вы помолчите и добавьте: «Лошади». И не носите в конце апреля меха. Смешно и жарко.

Аделаида Сергеевна вздохнула и сказала вроде бы самой себе:

– Боже, сколько мороки за сто рублей.

Клиентка молчала, не в силах переключиться с ее уроков на это прозаическое замечание. Хозяйка поднялась и окрепшим голосом приказала:

– Рой, проводи тетю.

З а я в л е н и е п р о к у р о р у. Обращаюсь к вам с просьбой, которую, откровенно говоря, не могу точно сформулировать.

Я прожил с женой семь лет. Как говорится, в мире и согласии. В доме все есть, зарабатываю хорошо. Примерно с апреля месяца все круто изменилось – в ее поведении стали возникать странности. Началось все с розового прозрачного халата с одной пуговицей, да и той наверху. Я думал, что для сна. Ну купила и купила. Однако на следующий день она встретила меня в этом халате посреди передней: губы накрашены, волосы в начесе, улыбка на лице, и во всем какая–то неестественность. Обычно мы обедаем на кухне. А тут смотрю, стол накрыт в большой комнате, цветы в вазе, проигрыватель работает… Во время обеда она вдруг закурила, хитренько на меня глянула и спрашивает: «А знаешь ли ты, что от одной сигареты лошадь подыхает за пятнадцать минут?» Потом позвала на кухню, стала молоть кофе и два раза спросила про лошадь. Про эту дохнущую лошадь она спрашивает меня почти каждый день. Полнейший позор наступил, когда в гости пришел мой начальник Егор Кузьмич. Она трижды спросила его про лошадь, ворочала глазами, распахивала этот халатик, выкурила пачку сигарет и выпила коньяку больше Егора Кузьмича. Все ее фокусы мне трудно и перечислить. Она, например, завела сиамского кота, который ползает по стенкам и орет благим матом. Вдруг объявила, что умрет, если не увидит м'куу–м'бембу. Хобби, говорит, у нее такое. Кто бы к нам ни пришел, она каждого спрашивала, нет ли у него дома м'куу–м'бембы. Я отправился в библиотеку и с большим трудом выяснил, что этот самый м'куу–м'бембу есть динозавр, якобы обитающий в Центральной Африке, но которого не видел ни один европеец. Скажем, в автобусе или в кино она может вдруг сказать, что ей ужасно хочется рюмочку коньяку. Всхохатывала не к месту, стала петь не мужским и не женским, а каким–то блеющим голосом… Я уже хотел обратиться к психиатру, когда случилась история похуже…

Однажды я выходил со стадиона и вдруг увидел, как моя жена прошла в раздевалку для спортсменов. Естественно, я притаился под трибуной. Вышла она с хоккеистом, о чем–то поговорила и пошла домой. Тут уж все ее фокусы стали понятны – так сказать, внезапная любовь. Дома спросил прямо: встречалась с мужчиной? Отвечает, что это не мужчина. А кто же, говорю, м'куу–м'бемба, что ли? Тут она совершенно ошарашила: заявила, что познакомилась с хоккеистом не для себя, а для меня. На кой черт мне хоккеист, да еще не из той команды, за которую я болею! В общем сел я писать заявление в народный суд о разводе. Тут она расплакалась и все рассказала…

Оказывается, ходила к какой–то предсказательнице, которая за сто рублей и научила ее всем этим глупостям. Не денег жалко, а ведь семью могла разрушить, товарищ прокурор. Поэтому я так все подробно и описал. Адрес этой гадалки я прилагаю.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Я часто слышу, что природа ничего не делает зря, – все у нее продумано, все у нее рассчитано. Взять хотя бы размножение. Диву даешься, как она заботится о продлении рода… Есть существа, которые только и живут для размножения. Ну, хотя бы та рыба, которая, отметав икру, сразу погибает. Оказывается, и человек начинает стареть только потому, что миновал продуктивный возраст для деторождения. Природу даже не интересует дальнейшая судьба организма–родителя: размножившись, он может умирать, стареть, болеть… Вот как изворотливо борется природа за продление жизни на земле! Только она, мудрая природа, не знает, для чего эта жизнь нужна. Потому что природа не имеет разума. Я вроде бы имею. Поэтому и обязан узнать, для чего я, мы, все…

Весна – это всегда неожиданность. Солнце, которое вдруг, обязательно вдруг вспыхивает над головой и уже остается там на все лето. Небо оказывается, над городом есть голубое небо, а за ним есть и космос. Теплый воздух с какими–то неясными щемящими запахами, хотя еще ничего не цветет и не распускается, – или весной сердце может щемить от запаха мокрого асфальта и отсыревших скамеек? Становится больше женщин, может быть, и не больше, а просто они освободились от шуб и дурацких дубленок, вроде бы уменьшили свои здоровенные продуктовые сумки и веселее застучали каблуками.

Но такой весны не было. Рябинин подошел к окну, вглядываясь в густой белый воздух, в котором медленно ехали автомобили, помигивая тусклыми фарами. Туман ли это, мелкий ли дождь, или зимнее небо прощально опустилось на землю и начало медленно съедать снег? И не было неожиданности. Весна пришла втихомолку, выдавая себя только грязью и мутными ручьями, секущими остатки плотно слоенного снега на панелях. Да вот светло – шесть часов вечера, а светло.

Тихо открылась дверь. Рябинин обернулся.

– Скоро уходите? – спросил Александр Иванович, комендант здания.

– Сейчас. А что?

– Окно будем разгерметизировать. Оставьте ключ в дверях.

«Разгерметизировать». Язык портили на глазах. Ведь есть простые и точные слова: открывать, распечатывать, в конце концов раскупоривать… Но можно понять и коменданта – он стремился быть современным и в своем маленьком деле хоть так приобщиться к научно–технической революции. Кстати, из этого загерметизированного окна дуло всю зиму. И все–таки весна пришла, коли окна разгерметизируют.

Рябинин собрал бумаги и уложил их в сейф.

В юности, когда он воспитывал в себе волю, изучая учебники психологии и пособия для безвольных, среди прочих усвоил одну полезную рекомендацию: не подрывать волю явно невыполнимыми планами. Теперь он волю уже не воспитывал и, может быть, поэтому составлял ежедневные, еженедельные и ежегодные планы, которые невозможно было выполнить ни в дни, ни в недели, ни в годы. Он это знал и все–таки на понедельник написал столбиком четырнадцать пунктов, из которых сделает, дай бог, половину. Сделает главное. Например, проведет все необходимые допросы и вряд ли прочтет вторую главу «Науки о запахах», первую осилил месяц назад. Выполнит очную ставку и определенно не пойдет на лекцию «Психология подростка». Сходит в столовую, которая в плане не значится, но не успеет в буфет за стаканом молока, который в плане записан и который нужно бы выпить ради гастрита.

Рябинин тешил себя надеждой, что стоит ему расследовать дела, томящиеся в сейфе, как наступит другая жизнь: нормальная, плановая, с одиннадцатичасовым стаканом молока. Этой надежде было много лет, ровно столько, сколько он работал следователем, потому что дела в сейфе никак не кончались.

Он клал «Науку о запахах» в портфель и на стук двери не обернулся, полагая, что начинается разгерметизация.

– Хорошо, что не ушли, – сказал прокурор.

Рябинин обернулся, увидел у него в руках бумажки и подумал совершенно обратное, потому что эти бумажки означали появление пятнадцатого пункта в плане.

– Базалова заболела. Посмотрите эти странные жалобы.

Слово «странные» прокурор чуть выделил, намекая, что жалобы интересны. Мол, не просто работа, а интересная работа, мол, специально для вас.

Рябинин взял разномерные листки, схваченные на уголках скрепкой, опустил их в портфель рядом с «Наукой о запахах» и шумно вздохнул.

– Там опросить человека три да решить вопрос о составе преступления, понял его вздох прокурор.

– Хитрый вы, Юрий Артемьевич, – буркнул Рябинин, надевая плащ.

– Почему же?

Прокурор потянулся к своему носу, намереваясь его пошатать, но руки не донес. Эта привычка – в задумчивости пошатывать нос – стала притчей во языцех. На новогоднем вечере даже была пропета частушка: «Когда вопросы он решает, то нос усиленно шатает. Хорошо, шатает свой, а не чей–нибудь чужой». Юрий Артемьевич справился с некрасивой привычкой – теперь вцепился в подбородок и двигал челюсть туда–сюда.

– Эти жалобы я видел у вас на столе еще вчера. Мне вы принесли их сегодня, в пятницу, в самом конце дня, намекая, что можно поработать дома.

Прокурор улыбнулся и отпустил подбородок.

– Я и сам беру работу на дом.

– Сами можете, а загружать подчиненного не имеете права.

– Ну, чем вы будете заниматься два дня? Смотреть телевизор?

– Не держу.

– Играть в домино, карты, шахматы?

– Не играю.

– Болеть за какую–нибудь команду?

– Век не болел.

– Копаться в земле? У вас нет участка. Тогда, пить вино?

– Гостей не жду.

– Может быть, вы стоите в очереди за коврами?

– Нет, – поддержал игру Рябинин.

– Сергей Георгиевич, вы не умеете отдыхать, как все нормальные люди…

– Упустили рыбалку, прибивание полочек, обед у тещи, прогулки с пуделем и вязание крючком.

– Этим вы тоже не занимаетесь. А если не умеете отдыхать, тогда работайте.

– А если у меня есть хобби? – спросил Рябинин.

– Не представляю вас собирающим значки, спичечные наклейки или бутылочные этикетки…

– А серьезного увлечения вы не представляете? – улыбнулся Рябинин, говоря уже не о себе.

– Уж не ищете ли вы смысл жизни? – улыбнулся и прокурор.

– Ищу, – неожиданно для себя и чуть с вызовом признался следователь.

– Ну, это не хобби, – посерьезнел Беспалов, заметив, что его подчиненный заметно покраснел.

– Да, это не хобби.

Юрий Артемьевич на секунду задержал его руку в своей: хотел сказать, или спросить, или хотел поспорить… Но они уже прошли коридор и были у выхода.

То зимнее небо, которое, спасаясь от солнца, опустилось на землю, теперь опустилось и на Рябинина. Липким холодом оно коснулось лица, но больше всего ему подошли стекла очков, которые сразу побелели от незримых капель, словно кто–то шел рядом и бесшумно работал распылителем. Идти пешком сразу расхотелось – только очки будешь протирать. Рябинин шагнул в троллейбус, который по воде подкатил с шипением…

Лида была дома. Она пролетела мимо, коснувшись губами его щеки, и понеслась на кухню – видимо, только что пришла и готовила еду. Там уже что–то шипело.

Рябинин быстренько разделся до трусов и приоткрыл дверь на балкон. Одна из тех мыслей, которые потоком бегут в нашем сознании и пропадают невесть куда, вдруг попыталась остановиться. Но с балкона ринулся холодный воздух частичка зимнего неба, и Рябинин взял гантели. Тело, просидевшее день неподвижно, теперь наслаждалось работой; оно уже перестало чувствовать холод и порозовело. Но был еще резиновый жгут, который то щелкал по спине, опадая, то дрожал, растягиваясь на вытянутых руках.

– Кушать подано! – донеслось из кухни.

Рябинин трусцой пробежал в ванную. Телу предстоял еще один праздник горячая вода. И тело праздновало вместе с душой, потому что, как известно, душа человека обитает в его же собственном теле…

Лида сидела за столом в своем любимом халате – зеленом, линялом, из мягкой фланели. Волосы, брошенные свободно, как им бросилось, закрывали всю спину и плечи. Казалось, Лида выглядывает из шалашика.

– А ведь я догадался, почему ты любишь этот халат, – сообщил он, приглаживая мокрый затылок.

– Почему же?

– Зеленое идет к твоим волосам. Ты, наверное, даже в авторучку набираешь зеленые чернила.

– А я догадалась, почему все тебя считают умным.

– Ну и почему? – теперь спросил он, зная, что его сейчас подденут.

– Ты очень долго думаешь. Этот халат пора уже выбрасывать.

– Кстати, долго думать – достоинство. Долгодумов значительно меньше, чем быстродумов.

Лида положила ему салат. Рябинин поддел бледный листик и вздохнул:

– Никто меня умным и не считает.

– И даже сам?

– Сам тем более.

– Отчего ж такое самоуничижение?

– Причин много…

– Например?

– Сегодня мне загадали загадку, а я не смог отгадать.

– Возьми отсрочку, – профессионально посоветовала Лида, которая благодаря его стараниям сносно разбиралась в уголовном процессе.

Рябинин улыбнулся, представляя загадку в процессуальном документе.

– Два раза вызывал одного свидетеля, и он все приходил навеселе. Пригрозил, что отправлю в вытрезвитель. Наконец явился трезвый, дал показания, подписал протокол и говорит: «Товарищ следователь, все вы спрашиваете… А если я вас спрошу?» Пожалуйста, отвечаю. Думал его интересует дело. А он решил проверить мои умственные способности. «Отгадайте загадку: висит груша – нельзя скушать».

– Как же ты не отгадал? Ведь лампочка!

У Лиды загорелись глаза. Она перестала есть и выпрямилась, забросив волосы назад, подальше с покатых плеч. Перед ним сидела девочка, готовая отгадывать загадки, прыгать через скакалочку и бегать взапуски. Наивная девочка, которой уже за тридцать. Которая полагает, что в прокуратуре загадывают детские загадки про лампочки. Рябинин смотрел на нее, позабыв про салат, и давил радость, которая показалась бы ей беспричинной и от которой он получал наслаждение, – она, слава богу, никогда не повзрослеет. Да и что такое женщина, как не девочка, которая стала женственной. В нем тоже сидел мальчишка, и Рябинин не знал, как это сказывается на его личности, – себя не видно. Но ему нравились люди, которые не запечатали своей детской души жизненным опытом. Душа не окно, быстро не разгерметизируешь.

– Не лампочка.

– «Висит груша – нельзя скушать» всегда была лампочкой.

– Нет, это тетя Груша повесилась.

Секунды три она смотрела на него приоткрыв рот. Потом засмеялась, и обрадованные волосы опять застелили плечи. Она их вновь отбросила, мгновенно перестав смеяться.

– Дурацкая загадка.

– Как раз для следователя, с трупом.

Рябинин принялся за чай – напиток номер один. Он мог пить его всегда и везде. Мог пить как вино, вместо вина, в веселой компании и уж тем более в одиночестве. Когда Лида на кухне заваривала чай, он из комнаты безошибочно выкрикивал ей сорт. Все хотел завести чайник в прокуратуре, да как–то стеснялся бегать со стаканами. А чай был бы ему полезнее отдыха. В столовском же буфете стоял импортный никелированный агрегат, пофыркивающий и погудывающий, – теперь все пили кофе. Без молока и сахара. Из маленьких чашечек. Смакуя.

– Еще налить? – спросила Лида, чуть тревожа голос: третий стакан.

– Конечно.

Чай для Рябинина был не просто напитком. Как многие городские жители, инстинктивно жаждущие связи с природой, он чувствовал ее даже в чае. Чай и есть частичка природы. Он пах травами, да и сам был обыкновенным сушеным листом. Стакан чая – его нужно пить только из стакана, – поставленный на солнце, солнцем же и вспыхнет, словно эта звезда плеснула в него свою огненную жидкость, потому что чай жил под солнцем и запас бушующего света не на одну заварку. Для чая не годились маленькие чашечки, вроде кофейных, его там не видно, да и не идет ему манерность, как, скажем, не идет писать на маленьких пачках членистоногие выражения «Росглавдиетчайпром». Нужно очень просто и очень кратко – «Чай». Только золотом. Казалось бы, не наше слово, а давно обрусело и стало своим, как «дом» или «хлеб». Есть длинный и нежный цветок «иван–чай». Но нет и не могло быть «иван–кофе» или «иван–какао».

– Еще? – удивилась Лида, удивляясь этому каждый вечер.

– Последнюю.

– Водянка будет. Может быть, теперь кофейку? – хитренько спросила она.

Если чай Рябинин считал самой природой, то кофе относил к продукту научно–технической революции, к ее издержкам. Когда он видел чашку темной дегтярной жидкости с ободком желтой пены, ему казалось, что ее зачерпнули из мутного городского ручья. Тут напечатанное на коробке слово «Ростовкофецикорпродукт» его не коробило. Он не верил любителям кофе, подозревая их в простой приверженности моде.

– Спасибо.

Рябинин поднялся и поцеловал Лиду.

– Что будешь делать? – спросила она.

– Прокурор дал небольшой матерьяльчик. Уж посмотрю сразу, чтобы завтра быть свободным.

– Небольшой? – Она прищурилась, и ее серые глаза потемнели: эти большие и небольшие матерьяльчики бывали почти каждый выходной.

– Крохотный, – заверил Рябинин и, чувствуя от чая некоторую тяжесть, прошел в комнату к своему огромному столу.

Ампирная старинная лампа сияла позолотой, как собор. Он сел в кресло и включил ее, хотя в комнате было еще светло, – для уюта. Желтый свет упал на крупно исписанные листки его статьи, а может быть, целой монографии, озаглавленной «Виновное поведение». Для кого писал, кому она нужна… Только для себя, с единственной целью – выговориться, отдать свои мысли бумаге, потому что они мешали, толкали на споры, которые никогда не приносили ему облегчения. Впрочем, статью можно предложить какому–нибудь юридическому журналу.

Он начал разгребать место…

Статью подсунул под папку с выписками и вырезками о достижениях криминалистической техники. Пачку журналов осторожно сдвинул вправо так, чтобы она вторым боком стиснула пачку книг. Пишущую машинку переставил на самый край. Дневник пока заткнул между кипой обвинительных заключений и куском лилового флюорита, который под абажурным светом казался черным. Свинцовый кастет, употребляемый как грузик, был отправлен в кучу, второй год растущую в том месте, где стол примыкал к стене: беглые записи, письма, брошюрки, конспекты, фотографии… Перед собой оставил только портрет Иринки, которая сейчас была у Лидиной мамы, – выпросила ее пожить в предшкольный год. И от этого у Рябинина частенько портилось настроение и ныло сердце.

Место было расчищено. Он извлек прокурорский материал и начал читать, ни к чему не прислушиваясь и не приглядываясь, но чувствуя каждый Лидин шаг. Вот она включила воду – моет посуду. Выключила. Вытирает, позвякивая ложками. Отбросила волосы, и они, видимо, недовольно и сухо зашуршали. Идет в комнату. Дождался… Оказывается, он тихо и нетерпеливо ждал, когда она сядет в кресло, включит торшер и возьмет книгу. Тогда можно не оборачиваясь протянуть руку, которая котенком уткнется в ее теплое плечо.

Он засмеялся:

– Ты когда–нибудь видела м'куу–м'бембу?

– Видела, – спокойно ответила Лида.

Рябинин повернул к ней голову – она сидела в кресле с ногами, свободно там умещаясь.

– Где же?

– У себя на работе. Сидит в соседней комнате. Двадцать лет пишет кандидатскую диссертацию. Дурак дураком. Черный, уже лысый, нахальный. Типичный этот… которого ты назвал.

Рябинину нравилась ее свободная фантазия, которая соединяла, казалось бы, несоединимое.

– А что? – Она кивнула на его листки. – Вашу мембу украли или убили?

Он вышел из–за стола, потому что все прочел и осталось только спланировать вызовы свидетелей. И подумать, какой тут будет состав преступления, а думалось лучше всего на ходу.

– Мошенничество. Например, за деньги одна дама предсказала молодоженам, что их брак окажется долговечным.

– И правильно предсказала?

– Пока живут.

– Сережа, тогда я не понимаю, что такое мошенничество.

– Завладение чужим имуществом путем обмана.

– Какой же она допустила обман? Гадали добровольно. Деньги отдали сами. И предсказание, возможно, сбудется.

– Другую женщину за деньги учила обращаться с мужем.

– И правильно делала.

– Это почему же?

– А кто девушек этому учит? В школе? В семье? Подружки?

– Сердце.

– Сердце научит любить.

– А любовь сама знает, как обращаться с любимым человеком, – убежденно ответил Рябинин.

Он подошел к ней и аккуратно, как тончайшей золотой проволокой, обмотал свою руку ее волосами. Лида закрыла книгу и не мигая смотрела на торшер, как смотрят в огонь. Она уже была во власти той мысли, которую готовила для ответа.

– Сережа, должно быть место, куда человек мог бы пойти и спросить о том, что его мучает. Например, о совести, о сомнениях, о той же любви, о тоске своей…

– К батюшке, что–ли?

– Не–ет, ведь хочется знать мнение не кого–нибудь, а государства.

– Есть общественные организации.

– Не–ет, тут нужен специалист по человеческой душе.

Однажды Рябинин не смог вразумительно ответить студентам юридического факультета на вопросы: почему человек идет за советом к следователю; почему заключенные пишут ему письма, а после отбытия наказания частенько приезжают поделиться, как со старым другом? Потому что следователь – тот представитель государства, который в конечном счете занимается человеческой душой. Лида на вопрос студентов ответила бы сразу. Откуда у нее взялась такая зрелая мысль? Ведь он только что восхищался ее очаровательной наивностью…

– Но ведь мошенница получала деньги, не затрачивая труда.

Лида улыбнулась, заблестев веселыми глазами:

– Вот тот мумба, про которого я говорила, получает немалые деньги и не затрачивает никакого труда.

– Женская логика.

– Я и есть женщина.

Он размотал волосы, взял ее ладошку и погладил своей растопыренной пятерней, ожидая прикосновения к нежной коже. Но ладонь оказалась сухой и шершавой, пожалуй, грубее его ладоней. Он руками только писал и печатал. Ее же маленькие ладошки стирали, мыли, убирали… Та раздерганная мысль, которая во время разминки хотела зацепиться в голове да так и пропала, теперь вернулась осознанной:

– Ты окна разгерметизировала?

– Что я… окна?

– Распечатала?

– Да. И балкон.

– Я же хотел сам…

Рябинин поднял ее руку и поцеловал эту выдубленную мойками кожу, чуть пахнувшую хвоей:

– Вот тебе надо сходить к этой мошеннице.

– Зачем? – удивилась Лида.

– Узнать, как со мной обращаться.

– А я знаю.

– И кто ж тебя научил?

– Сердце, – шепотом ответила она.

– Но ведь сердце умеет только любить.

– Да. А любовь уже все умеет.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Сегодня листал телефонную книгу и удивлялся: какая пропасть научно–исследовательских институтов. Чего только не изучают! Полимеры, цемент, свеклу, огнеупоры, сварку, масличные культуры, полупроводники… Не понимаю, как можно интересоваться состоянием, скажем, цемента, когда рядом живые люди, – их же состояние интереснее. Изучают поведение насекомых, рыб и животных… Опять–таки не понимаю, как можно изучать, например, поведение обезьяны, общаясь ежедневно и ежечасно с людьми… Да ведь человек интереснее! Его поведение нужно изучать, его повадки!

Отступившись от города, зима еще цеплялась за этот парк, который лежал всего в каких–то километрах пяти от окраин. Черные дубы, окаменевшие за зиму, стояли тихо, как стоят деревья поздней осенью или ранней весной, словно чего–то ждали. У земли их стволы проросли плотным мхом и казались укутанными потертым зеленым бархатом. Пегая прошлогодняя трава лежала на земле как настеленная. Круглые ямы и ямки промерзли молочным льдом и ярко белели под теплым солнцем.

Пожилой грузный мужчина медленно брел по безлюдной аллее. Его тяжелое длинное пальто было распахнуто и, казалось, своими широкими полами волочится по грязи. Шляпу он держал в руке, подставив лысую голову теплу. Он частенько сходил с дороги и подолгу вытирал ботинки о сухую траву – тогда смотрел по сторонам дальнозоркими глазами. Людей почти не было: на всех воротах висели объявления, что парк закрыт на просушку. Да и грязь. Людей почти не было, но были птицы, и хотя они свистели, щелкали, прыгали и шумно взрывали воздух где–то вверху, на деревьях, казалось, что ими заполнены все аллеи.

Мужчина вытер ноги тщательнее. Впереди, на грязной, еще не перекрашенной скамейке, сидела женщина. Он осторожно подошел и вежливо кашлянул. Женщина не шелохнулась.

– Здравствуйте, – сказал тогда он. – Я вам звонил…

Она чуть повела головой, вроде бы показывая куда–то в землю. Он пошарил взглядом по вдавленным каблучным следам, по куче прошлогодних листьев, по скамье и увидел рядом с женщиной разостланную газетку. Он сел, заговорив, прихихикивая:

– Верно вы сказали… Мимо вас не пройдешь. С того конца парка видать.

Но ее лица он не видел: его закрывали поля бордовой шляпы, надетой слегка набок и огромной, как колесо.

– Что вы хотите? – спросила женщина низким грудным голосом.

– У меня, Аделаида Сергеевна, дело тонкое, – вздохнул он.

– Разумеется, – поощрила она скорее не словом, а тоном. – С толстыми делами идут в милицию…

– Чтобы понять, нужно в мою жизнь вникнуть, хотя бы на грамм.

– Хоть на килограмм.

Клиент помолчал, решая, не насмехается ли. Но без ее лица было не решить. Тогда он закряхтел, вдавливаясь поплотнее в скамейку.

– Так вам скажу: права мама. Бывало, лупит меня и приговаривает: «Ласковый ребенок две матери сосет, а вот такой урод ни одной не будет». Фигурально говоря, всю жизнь сосал лапу. Папаша тоже был без высшего образования – схватит сапог и меня по голове. Вот и получалось, что в отроческом возрасте поехал я в колонию. А уж потом в моей жизни что ни день, то факт. А они в этом возрасте учились играть на пианинах! И теперь все бренчат.

– Кто?

– Соседи мои, Иванцовы.

– Ну и что?

Поля ее шляпы дрогнули. Он ждал, что Аделаида Сергеевна повернется, но она осталась прямой и неподвижной, как парковый дуб.

– Я же говорил, что у меня дело тонкое. Возьмем квартиру. Я до срока жил, считай, в «тещиной комнате»: шаг вдоль – шаг поперек. А ему лет тридцать, ей приблизительно тоже в это время, а у них отдельная двухкомнатная. Почему?

– Ну, уважаемый, с такими вопросами обращайтесь в центральную прессу.

Но он уже не слышал. Подбородок, где, казалось, скопился жир со всего лица, побордовел, как и ее шляпка.

– У меня вместо жизни случились полные нули. В чем я ходил в тридцать–то лет? В ватнике, в кирзовых сапогах шлепал… А он в костюмах полосчатых да плащах импортных. Шуба у него дубленая, а у нее цигейковая – с баранов надрали. Пил–то я что? На поллитру разживешься да на огурец давно просоленный. А они коктейли по субботам тянут… А ел что? Да что достану. Хамсу, к примеру. Эта же свиристелка может вечер пробегать по гастрономам буженины ей подавай. А мою холеру, так называемую жену, за бутылкой пива не выпрешь. Из скотины у меня была одна кошка, да и та сбежала. А у них собака лохматая, красавица, не собака, а прямо кот в сапогах. На чем я езжу? На общественном транспорте. А они «Москвича» купили! За какие такие заслуги?

Его вдруг схватил какой–то ухающий кашель, которым он зашелся надолго, теперь покраснев весь, до самого темени. Вздрагивала скамейка, и ритмично колыхались поля шляпы. Голуби, бежавшие было к ним, ошарашенно бросились в небо…

Отдышавшись, он вытер лицо платком и уже тихо досказал:

– Обидно. Смотрят они на меня, как на чучело. Вроде как уцененный какой. А вчера звонят в дверь. Папаша, мол, у нас остались кое–какие продукты, не хотите ли? Верно, остались. Наберут, а не сожрут. Полторта, сыру с килограмм, салатов да винегретов. И бутылок пять, в каждой винца на донышке. Взял. Не обидно ли, а?

Он потянулся под шляпные поля, стараясь на глаз определить, обидно ли. Но увидел ее ухо и щеку, розовеющие в солнце и свежем воздухе.

А воздух вдруг посинел от прозрачного дыма. Запахло кострами. По краям парка жгли поля сухой травы, и никто не знал, нужны ли эти палы, или мальчишки озоруют, благо стебли вспыхивали от единой спички.

– Обидно, – согласилась Аделаида Сергеевна.

– Пусть им тоже будет обидно, как и мне, – оживился он, нервно застегивая пальто, словно защищаясь от дыма.

– Чего вы хотите?

– Какую–нибудь им пакость.

– Пакости, уважаемый, я не делаю.

– А мне сказали…

– Дураки сказали, – перебила она. – Я занимаюсь эманацией утраченного духа.

– Я, считай, все утратил…

– Так чего вы хотите?

– У меня ихние продукты поперек горла стоят. Пусть и они хоть раз поперхнутся.

– Сто рублей.

– Дорого, – удивился он. – Могу только пятьдесят.

– Такая будет и эманация.

– Какая такая?

– Уцененная.

Он насупленно посмотрел на дубы, на кучу прелых листьев, на сизый воздух. Пятьдесят рублей тоже деньги.

– Я на пенсии.

– В автобусе вам уступят место.

– Ладно, пусть эта… уцененная.

Он полез в нагрудный карман и долго шевелил там пальцами, вслепую отсчитывая сумму. Она взяла ее небрежно, как берут трамвайный билет.

– Почтенный, сообщите мне какую–нибудь подробность из их жизни. Например, какие между ними отношения?

– Вроде бы любовь. Ревнует ее сильно…

– Достаточно. Теперь нужны их имена и адрес. Подождите, я возьму записную книжку. Рой, дай сумочку!

Гора сухих листьев вздрогнула и зашелестела. Из нее медленно вышла огромная белесая овчарка с дамской сумочкой в пасти. Пенсионер вцепился в скамейку и смотрел на собаку, тяжело дыша. Рой тоже дышал тяжело, – жарко.

– Ну? – сказала Аделаида Сергеевна, достав записную книжку.

– А вы ничего такого… В смысле смертельного или подсудного?..

– Я, почтенный, работаю на биотоках.

– Током и убить можно.

Он медленно вздохнул, боясь движением груди привлечь внимание овчарки.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Рядом со мной живет семидесятилетний пенсионер, которого непонятно зачем отправили на пенсию: он бегает, что–то носит, что–то сверлит, кого–то навещает… Ему известно все на свете. Вчера остановил меня и почти час рассказывал, чем он занимался в жизни: от преподавания до водолазных работ, от дрессировки овчарок до ремонта воздушных шаров…

– Скажите, а смысл жизни вы искали? – спросил я, потому что кого и спрашивать, как не семидесятилетних.

– На Марсе?

– Нет, на Земле.

– Смысл жизни… кого?

– Себя, нас, всех…

– А–а, смысл жизни в этом смысле, – усмехнулся он. – Некогда было.

– А вы бы в свободное от работы время.

Максим Николаевич Иванцов, молодой ученый, опять перечеркнул фразу. Их, перечеркнутых, уже набралось полстраницы – великие писатели творили чище. Иванцов начал морщиться, потому что сочинял не научную статью, не доклад и не докторскую диссертацию, а тезисы популярной лекции для клуба здоровья на тему «Берегите нервы!». Видимо, начать стоило с главной мысли, ради чего и затевалась лекция. А там пойдет.

Иванцов взял чистый лист бумаги и написал: «Владеть своими нервами можно научиться так же, как, скажем, владеем мы своими собственными руками. Примеры». Он подумал – зачеркивать ли? – все же оставил и вписал следующий тезис: «Более половины тяжелых стрессов случается из–за пустяков. Примеры». Третий тезис лег на бумагу как–то сам, не придумываясь: «Стресс – это защита организма от неблагоприятных ситуаций. Но мы поставим вопрос иначе: защитим свой организм от стрессов! Примеры».

Лаборантка Верочка приоткрыла дверь ровно на столько, чтобы в щель пролез громадный парик, который на маленькой головке выглядел кавказской папахой.

– Максим Николаевич, вас к телефону.

– Жена?

– Нет. Но женщина.

Он махнул авторучкой:

– Скажите, что занят. У меня через час лекция.

Верочка с готовностью пропала. Иванцов склонился к бумаге – тезисы пошли легко: «Мы умеем беречь время, деньги, электроэнергию, ботинки… Мы даже умеем беречь сердце, печень, желудок… Но мы не умеем беречь нервы! Примеры».

Дверь опять приоткрылась. Теперь кудлатая папаха–парик втянула и худенькую фигурку.

– Максим Николаевич, она говорит, что вы ждете ее звонка.

– Жду? Не помню…

Иванцов чуть помедлил, оказавшись меж двух желаний: записать новый тезис или сразу пойти к телефону. И все–таки поднялся. Возможно, кого–нибудь и просил позвонить…

Взяв трубку, он хотел сказать «Алло!» или «Да!», но ничего не сказал, удивившись тяжелому и торопливому дыханию на том конце провода. Так мог дышать только мужчина. Или женщина, пробежавшая дистанцию.

– Что же вы молчите? – спросила трубка все–таки женским, низким и сочным голосом, каким в опере поют мамаши, няни и бабушки.

– Я слушаю вас, – недовольно ответил Иванцов, словно его поймали за подслушиванием.

– Максим Николаевич Иванцов?

– Да. А вы кто?

– Это неважно.

– То есть как неважно? – удивился он.

– Вы меня не знаете. Я живу рядом с вашим домом.

– И все–таки вам лучше назваться.

– Максим Николаевич, время дорого, а мы разводим антимонии…

– Чего вы от меня хотите? – перебил Иванцов.

– Сделать сообщение…

– Чтобы сделать научное сообщение, уважаемая незнакомка… – опять перебил он, но и его тут же перебили:

– Сообщение ненаучное, Максим Николаевич.

– А какое же?

– Анонимное. Только что в вашу квартиру вошел мужчина.

– Вор, что ли?

– Он вошел вместе с вашей женой Людмилой.

Иванцов замолчал. Начиная разговор с незнакомкой, он подсознательно допускал, кем она могла быть: референтом из головного института, соискательницей, матерью студента, забытой сокурсницей, в конце концов, знакомой, которая решила его разыграть.» А этой женщины не допускало даже подсознание.

– Мало ли у жены знакомых, – невнятно предположил он.

– Знакомый в чине капитана. Кстати, она с ним встречалась и на прошлой неделе.

Среди военных ни друзей, ни родственников у них не было.

– А зачем вы это мне сообщаете? – наконец нашелся Иванцов; он решил, что все–таки нашелся.

А кому же сообщать? Не в милицию же.

Она усмехнулась: Иванцов это понял по особому, какому–то булькающему тембру, словно ее голос пропустили сквозь воду.

– Это не ваше дело! – сказал он решительно, зная, что ему надо бы положить трубку или обругать ее; нет, лучше пристыдить; нет, все–таки лучше бросить трубку на аппарат так, чтобы треск ударил по ее огромным – конечно, огромным, как у всех анонимщиков, – ушам.

– Конечно, не мое, – спокойно согласилась она. – Но вы еще молоды, Максим Николаевич. Запомните, легче придавить искру, чем тушить пожар.

И она положила трубку. Трубку положила все–таки она. Он еще держал, теперь уж боясь с ней расстаться, – ведь стоит опустить ее на аппарат как нужно что–то предпринимать.

– Неприятность?

Верочка внимательно смотрела на него своими маленькими глазками, а может быть, и не маленькими, – под таким париком все мельчало.

– Нет–нет, – ответил он и осторожно положил трубку, словно это была не мембрана, спрятанная в пластмассу, а что–нибудь живое. Например, ухо. Почему ухо? Уж тогда глаз, – ведь она подсматривала.

Иванцов вернулся в свою комнату и медленно опустился на стул. Перед ним лежали тезисы о нервных стрессах…

Навет? Ложь? Возможно. Но как эта наветчица узнала его имя, адрес, рабочий телефон… Да и какой смысл ей обманывать? Бежала к телефону, даже запыхалась. А ведь сегодня Людмила не работает, должна быть дома – и это совпадает.

Позвонить! Ну конечно позвонить. Для чего? Чтобы услышать фальшивый голос и дать уйти капитану?

Он сцепил пальцы и закрыл ими глаза, как замуровал решеткой. Приятели смеялись над его ревностью. Людмила на нее обижалась. Выходит, что зря смеялись и зря она обижалась…

Иванцов вскочил. Телефонная трубка почему–то прыгала в руке, как свежепойманная рыба, а диск, наоборот, словно заржавел – он всегда крутится с одинаковой скоростью, как бы человек не спешил.

– Такси?!

Людмила Иванцова заметила, что самые хлопотливые дни те, которые предназначены для отдыха. Поспав после ночного дежурства каких–нибудь часика три, она уже стояла посреди квартиры, не зная, за что взяться.

Прежде всего «Чародейка» – спальный гарнитур, который достали на той неделе. Максим ворчал: гарнитур приобрели – жилплощадь потеряли. Громадные кровати, сдвинутые вместе, съели одну комнату, распластавшись посредине, как музейный экспонат. Да и спальня стала походить на музей, где табличка «Руками не трогать» не удивила бы. Людмила собиралась двигать эту «Чародейку» до тех пор, пока комната не обретет жилой вид.

Еще нужно пробежаться по магазинам, что–нибудь до пяти часов, пока народ не пошел с работы. Но это потом, после «Чародейки». А можно и не ходить, – вчера была.

И обед, приготовить настоящий обед с привлечением кулинарных книг, вина и праздничного сервиза. На первое гороховый суп, который любит Максим. Ну, затем тушеное мясо. И клюквенный мусс на десерт. А можно придумать и совсем–совсем другое. Жена осталась дома – это должно чувствоваться. Даже по обеденному запаху, и может быть, прежде всего по нему. Максим шутит: любовь зависит от уюта. А вдруг не шутит? Нет, шутит, потому что уютолюбцы неревнивы.

Людмила застегнула халат и взялась за «Чародейку».

Кровати, плотиной перегородившие комнату, не давали развернуться, да и сами не разворачивались. Она решила выставить в переднюю невысокий сверкающий комод, который выглядел более покладистым. Комод медленно поехал, спотыкаясь о паркетины.

Когда он оказался в передней, зазвонил телефон. Людмила сняла трубку и молчала, стараясь отдышаться. Но в трубке тоже дышали, словно на том конце провода тоже двигали комод из гарнитура «Чародейка».

– Слушаю, – удивленно сказала Людмила.

– Триста шестьдесят первая? – спросил торопливый женский голос.

– Да, квартира триста шестьдесят первая.

– Милочка, я не знаю вас, а вы не знаете меня. И не спрашивайте, откуда мне что известно. В вашу квартиру идет вор, рецидивист…

– Уж не за «Чародейкой» ли? Ее одному не вынести. Ириха, перестань дурачиться!

– Милочка, теряешь время, – чуть повелительно сказала женщина, и Людмила сразу поняла, что это не Ириха. – Он уже, возможно, поднимается по лестнице. Слушай внимательно. Этот опасный бандит прослышал про ваш достаток. Сначала будет подбирать отмычки, а потом взломает дверь.

– Но я же дома, – усмехнулась Людмила.

– Он знает, ему терять нечего.

– Боже, что за чепуха. Да кто вы?

– Друг. Не выходите на лестницу…

– Я сейчас же звоню в милицию, чтобы вас задержали!

– Вместо благодарности, – вздохнула незнакомка. Людмила хотела ей сказать, что это неумная шутка, – в наше время бандиты в квартиры не вламываются. Хотела сказать, что в этой дурацкой шутке не видит смысла. Хотела сказать, что какой же это бандит будет выбалтывать замышленное преступление, если только она не наводчица… Хотела сказать и не сказала, прижав трубку к груди, – от двери донесся слабый металлический звук, железо о железо…

Людмила замерла, сразу лишившись сил. Но страх оказался сильней: она швырнула трубку на аппарат, подскочила к порогу, открыла вторую дверь и набросила на первую крюк, который Максим ввинтил на всякий случай. И услышала, что уже пощелкивает замок – подобрал. Она стремительно захлопнула вторую дверь, попятившись от нее, как от наезжавшего бульдозера.

Дверь вздрогнула и затряслась от рывков, которыми хотели ее высадить вместе с дверной коробкой. Людмила вскрикнула и отскочила дальше, к мерцавшему полировкой комоду. Она даже не удивилась, как смогла в секунду передвинуть комод и придавить им вибрирующие двери. Сил осталось дойти только до телефона, набрать 02 и крикнуть:

– Скорей! Скорей, выламывают дверь…

И з р а п о р т а у ч а с т к о в о г о и н с п е к т о р а. 26 марта сего года в 13 ч. 10 м. по указанию дежурного райотдела я прибыл по адресу: ул. Солнечная, д. 8, кв. 361. На лестничной площадке мною был обнаружен неизвестный гражданин, пытавшийся выломать дверь указанной квартиры и уже оторвавший ручку и почти всю обивку. Неизвестный гражданин оказался Иванцовым Максимом Николаевичем, проживающим в этой же квартире. Проверив обстоятельства происшествия и переговорив с его женой, которая на толос мужа добровольно открыла дверь, выяснил, что ей был телефонный звонок неизвестной женщины, которая, видимо, приняла спешившего мужа за вора. А гражданин Иванцов М.Н., в свою очередь, решил, по его словам, что вор закрылся в квартире, почему и начал ломать дверь. Таким образом, налицо ошибочная ситуация. Гражданин Иванцов М.Н. был трезв.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Правовые органы знают не обо всех преступлениях, потому что к ним не поступает информация. И одна из причин – некоторые тихие потерпевшие, которые меня злят сильнее, чем все неправды и несправедливости. Ведь не жалуются. Ведь не возмущаются! Когда у меня сидит такой тишайший и рассказывает, как его обидели на работе, дома или в автобусе, – спокойно, между прочим, как мимолетный эпизод, – я молча кричу ему: «Хоть теперь возмутись! Взорвись! Заплачь!» Эти люди не обижаются, или забывают обиды, или сразу их прощают… Парадокс: есть обиды и нет обиженных. Но ведь бороться с чем–либо можно только возмутившись. Не возмутившийся несправедливостью и сам несправедлив. Если уж себя не отстаивает, что же говорить про помощь соседу… Да мимо пройдет!

О б ъ я в л е н и е н а с т о л б е. Продается новая, неношеная каракулевая шуба по магазинной цене. Обращаться на Спортивную улицу, дом 3, кв. 7, от 18 до 19 часов.

Козлова посмотрела на ходики: прошло сорок пять минут указанного в объявлении времени, а была только одна покупательница, да и та баскетбольного роста, которой никакая бы шуба не подошла. Видимо, одного часа маловато, и придется переписать объявление: пусть ходят с шести до восьми вечера. В магазине такую шубу схватили бы сразу, хоть и цена солидная. Но меховые магазины расположены в центре, а к ней, на улицу Спортивную, ехать с тремя пересадками. Не каждый захочет.

Козлова вынесла шубу в переднюю и повесила у двери – входи и меряй. Тут и зеркало. Черные мелкие завитки пружинили под пальцами и казались живыми. Не разовьешь, завиты самой матушкой–природой. Говорят, на каракуль годятся только ягнята. И еще говорили, что на какие–то изделия – может и на каракуль, или вроде бы на замшу – идут только утробные барашки. Все–таки жалко продавать.

Звонок не то чтобы испугал, но сбросил руку с шубы, словно та была уже не ее.

Козлова открыла дверь. В переднюю вошла представительная дама в модном пальто и легком платке на голове. Это была настоящая покупательница, не баскетболистка. Такая, возможно, начнет торговаться, но уж обязательно купит.

– Здесь от восемнадцати до девятнадцати? – спросила она тем голосом, который кто зовет грудным, кто низким, а кто сытым.

– Да–да, проходите, – предложила Козлова, хотя проходить было некуда да и незачем: гостья уже стояла перед шубой, изучая ее взглядом. Хозяйка хотела было сказать, что продавать жалко, но покупательница тяжело и шумно вздохнула. И тогда Козлова сразу увидела большой живот, который вздыбил пальто и скособочил пуговицы натянутыми петлями.

– О, извините, – суетливо пробормотала Козлова и быстро сходила за стулом.

Покупательница с готовностью опустилась на него, рассматривая шубу сидя, как картину в музее. Но как же мерить…

– Для сестры ищу, – ответила дама на мысль Козловой. – Просила сходить по объявлению. Сколько хотите?

– Тысячу сто, как и в магазине.

– Перепродают всегда со скидкой.

– Да ни разу не надевана. Вот и чек, – опять засуетилась хозяйка, извлекая из кармана шубы мятую бумажку.

Но покупательницу чек не интересовал – она смотрела на шубу.

– Если не секрет, почему продаете?

– Вступаем в кооператив, деньги нужны на трехкомнатную…

– Деньги всем нужны, – философски заметила гостья, поднялась и начала ощупывать рукав.

Она утюжила завитки, погружаясь в них бордовыми пиками ногтей; взъерошивала шерсть, пропуская ее меж пальцев; гладила ладонью борт, как щеку ребенка. Видимо, разбиралась в мехах.

Внезапно покупательница отпустила шубу и схватилась за горло. Даже при неярком электрическом свете было заметно, как она побледнела. И тут же ее ноги словно переломились в коленях, и дама села, как упала, стукнув об пол каблуками сапожек.

– Вам плохо? – испугалась Козлова.

– Тошнит…

– Сейчас принесу водички, – уже на ходу бросила хозяйка.

– Кисленького бы…

– Лимон есть. Минутку!

Козлова ринулась на кухню. Налила стакан чаю, бросила туда кусочек сахара и отжала пол–лимона. Мешала уже на ходу – лишь бы не расплескать.

Покупательница выпила чай залпом и облегченно вздохнула:

– Извините, доставила вам хлопот…

– Что вы! В таком положении со всеми бывает.

Дама медленно поднялась. Видимо, силы к ней еще не вернулись. Она поправила платок, заполняя переднюю запахом каких–то духов, и сказала вялым голосом:

– Считайте, что шубу я купила, завтра в это же время… Приведу сестру. До завтра с деньгами потерпите?

– Конечно, – заверила Козлова, непроизвольно пытаясь поддержать ее под руку.

– Дойду, – улыбнулась покупательница и вышла на лестничную площадку, ступая тяжело и размеренно, как металлический робот.

Козлова закрыла дверь. Она дала бы этой женщине лет сорок. Поздновато для первого ребенка. Почему первого? Ведь не расспрашивала. И все–таки Козлова была убеждена, что детей у этой вальяжной покупательницы нет. Да и сестру, видимо, придумала. Хочет купить себе, не мерявши, чтобы надеть после родов. Вот и пришла взглянуть да прикинуть. Этой даме только меха и носить.

Козлова» сняла шубу вместе с плечиками и понесла в комнату. Мех шершаво мазнул по кисти, и она почувствовала какую–то тревогу, невесть с чем связанную. Пока вешала шубу в шкаф, мозг сам по себе успел секундно перебрать жизнь прошлой недели, а может быть, и месяца. Но там ничего тревожного не было. Тогда она еще раз, уже нарочно, провела ладонью по меху, а потом кистью, где кожа была нежней: мягкие завитки. Конечно, мягкие, – не могли же они стать жестче от взгляда этой дамы…

Козлова сдернула шубу с вешалки, подбежала к выключателю и зажгла люстру, потом бросилась к торшеру и уж затем к настольной лампе. На это обилие светильников мех отозвался едва уловимым синтетическим блеском. Козлова почему–то испугалась. Она смотрела на мех, как смотрят на пятна человеческой крови или перевернутый автомобиль…

Шуба была не ее.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Говорят, что пришла весна. Где–то припекает солнце. Где–то зацветают сады. Уже не где–то, а у нас под городом вылезла травка. Невесть откуда взявшиеся птицы устраивают по утрам на балконе радостный гомон. Вчера Лида принесла подснежники, купила у метро: вялые цветики, какие–то испуганные городом и шумом. Весна все–таки пришла.

И я ее ощутил – правой ногой: прохудившийся ботинок сильно пропускает талую воду. Лида дважды доставала из шкафа новые ботинки, но я их вроде бы забываю надеть. Якобы. Ухожу в старых. Сразу и сам не мог понять, почему так делаю. А вот почему: когда прихожу домой, снимаю ботинок и вешаю мокрый носок на паровую батарею (Лида его тут же хватает и несет стирать), то мне кажется, что я пришел из леса, снял сапоги и повесил на печку мокрые портянки… Я, заточенный цивилизацией в каменный мешок города, подсознательно держу связь с природой через этот самый худой ботинок – хоть так.

Я вырос среди лесов. Молодость провел в степях. Теперь у меня квартира, автобус, улица, кабинет… А человек утром должен выходить в поле, в степь, в лес… К солнцу, к травам, к птицам, к ветру. Мир ему должен открываться утром, и весь, целиком, до горизонта. Все остальное – противоестественно.

Лида грозится спустить ботинки в мусоропровод.

Еще вчера Рябинин думал о весне. Она словно притаилась в том маленьком парке, который он пересекал дважды в день, и ждала какого–то особого сигнала, одной ей известного. Еще вчера там из голой земли торчали голые прутья, как пучки обрезанной проволоки. Мокрые березы сочились водой, на сжавшихся почках висели крупные капли, готовые упасть от громкого слова. Да еще вчера Рябинин с любопытством глядел на купленные подснежники наступила–таки весна!

А сегодня утром он вошел в парк и приостановился. Не было проволочных прутьев и сочившихся берез, не было мокрой земли и жижицы луж… Вместо парка расцвел белый сад. Чистый и холодный воздух прочертили пушистые линии бывших прутьев. Засахаренные ветки повисли пышными букетами. Там, где стояла ель, теперь высилась чудо–пирамида из белоснежных лап. Толстая осина замерла белотелой царицей. Липа – кажется, липа – стала алюминиевой пальмой. А вместо луж там и сям сверкали фольговые озерца, игравшие солнечными зайчиками с синим небом.

И Рябинину захотелось сделать то, что иногда хочется сделать в старинном соборе, роскошном музее или полированной квартире: обувь, что ли, снять или поклониться.

Он шел медленно, рискуя опоздать к допросу. Нужно позвонить Лиде, чтобы после работы заскочила в этот парк. Но ведь после работы иней растает и деревья опять осклизнут и почернеют.

Он допрашивал, говорил с людьми, писал бумаги, звонил по телефону, и ему все казалось, что сегодня он где–то был еще, кроме работы: в кино, в театре или в музее. Но он нигде не был, кроме парка, схваченного веселым весенним морозцем.

После обеда в кабинет не спеша, с незажженной сигаретой, вошел прокурор, показывая ею, что забрел просто так, покурить. Но у прокурора, даже забредшего покурить, всегда наготове прокурорский вопрос:

– Сергей Георгиевич, как поживает матерьяльчик о мошеннице?

– Почти всех опросил, но поступило новое заявление о краже каракулевой шубы. Нужно возбуждать уголовное дело и производить опознание.

– Сначала опросите заявительницу.

Прокурор зажег сигарету и сел перед столом на место для вызванных. Теперь он мог поговорить о том, о сем. Рябинина это слегка раздражало соблюдать какие–то ранги, когда по–товарищески заходишь к подчиненному. Сейчас мошенница его не интересовала: ведь не спросил ни про состав преступления, ни про доказательства.

– Вы по делу? – нелюбезно поинтересовался Рябинин.

– Да нет, на перекур, – ответил Беспалов так добродушно, что Рябинин пожалел о своем нарочитом вопросе: трудно представить, чтобы предыдущий прокурор района зашел бы к следователю покурить.

Юрий Артемьевич дымил молча, как бы подтверждая, что зашел ради перекура. Он следил за своим дымом, который завесой плыл на следователя. Когда эта завеса коснулась лица и Рябинин поморщился, Беспалов спросил, словно только что вспомнил:

– Сергей Георгиевич, вы как–то обронили о поисках смысла жизни…

Рябинин молчал, уткнувшись в попавшуюся бумажку, которых на столе было как листьев под осенним деревом.

Верно, он обронил, но потому говорить и не стоило, что лишь обронил. Мало ли чего мы роняем? Не стоило говорить и потому, что Рябинин еще плохо знал прокурора, – тот работал всего год. Вернее, он его знал, но не настолько, чтобы говорить о смысле жизни. От любопытства ли спрашивал, серьезно ли интересовался, или сам неразрешимо носил в себе этот смысл?.. А может, ради красного словечка, припася его для совещания районных прокуроров: товарищи, представляете каково мне работать, если мои следователи ищут смысл жизни…

– А вы разве не ищете? – как можно наивнее спросил Рябинин.

– Не знаю, – не удивился Беспалов вопросу.

– Как не знаете?

– Ведь не думаешь: поищу–ка я до обеда смысл в своей жизни.

– Верно, – согласился Рябинин, отпускаемый всеми подозрениями.

– И почему русский человек любит самые загогулистые думы? – медленно сказал прокурор вроде бы самому себе.

– Без этих дум человек гибнет, Юрий Артемьевич.

– Человек гибнет без хлеба, – усмехнулся Беспалов.

– Без хлеба гибнет тело.

– А пищи для души теперь хватает. Средства массовой информации любую душу ублажат.

Сигарета потухла. Рябинин хотел сказать, что она потухла, но прокурорские слова об информации и душе странно задели его какой–то несочетаемостью. Он всегда удивлялся…

Рябинин всегда удивлялся мыслям, мелькавшим вроде бы не в мозгу, а где–то глубже, когда думалось уже не словами, а какими–то блоками, в которых слились и те же слова, и целые образы, и четкие догадки, и еще что–то неясное, но очень верное; все это успевало в мгновение соединиться, поменяться местами и рассыпаться, и все–таки оставить в сознании мысль иногда ясновидящую, чаще неправильную – или оставить смутное ощущение, которое зачастую дороже мысли. Или ничего не оставить, прожив миг и для мига. Вот и теперь промелькнуло, исчезая…

…Информация и душа. Как деньги и любовь. Почему? Душе плевать на информацию. Информация для ума. Что же для души?..

Промелькнуло. Но осталась другая мысль, вызревшая на страницах его дневника:

– Человек, живущий без смысла, должен бы сразу умереть. Не от старости, не от болезней, не в автомобильной катастрофе, не в самоубийстве… Должен просто умереть, тихо и безболезненно, как отмереть.

– От чего умереть–то?

– От бессмысленности своего существования.

– Тогда знаете сколько бы людей отмерло? – опять усмехнулся прокурор, и опять усмехнулся к месту, потому что Рябинин ничего не мог передать сверх мысли, сухой, как прутик. А в дневнике ведь было убедительно.

– Но жизнь без смысла – для чего она?

– Сергей Георгиевич, – оживился вдруг Беспалов, заметил погасшую сигарету и зажег ее. – Вы детство помните?

– Угу, – буркнул Рябинин, еще не зная, куда повернет прокурор.

– Думаю, в детстве вы и не подозревали о смысле жизни. Ели мороженое, бегали в кино, читали книжки… Чудесное время! Хоть и бессмысленное. А?

– Нет, осмысленное. Каждый ребенок знает смысл своей жизни и думает о нем чаще, чем принято считать.

– Какой же?

– Стать взрослым.

Прокурор схватил подбородок и затеребил его, уставившись на следователя отрешенным взглядом. Бедная сигарета опять тухла, тесемочка дыма тоньшала на глазах. Бедная сигарета не догадывалась, что гореть ей не обязательно и ее чахлый дымок лишь повод, без которого прокурор стеснялся зайти к подчиненному. Зашел покурить – каждому понятно. А зашел поговорить… О чем? Уж не ищет ли смысл жизни? Уж не тот ли самый, который искали старомодные литературные герои, а теперь его искать так же смешно, как ездить в карете?

– Юрий Артемьевич, да неужели вы оправдываете животное существование? удивился Рябинин.

– Не оправдываю, а размышляю об этом вместе с вами, – ответил прокурор.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. А может быть, Юрий Артемьевич и прав? Может, весь смысл жизни остался там, в детстве?

Бывало, выскочишь из дому, на траву, на воду, на ветер, на простор… Боже, какая свобода – сейчас взмахнешь руками и полетишь. Нет ни мыслей, ни забот. Ничего о жизни не знаешь и знать не хочешь. Ничего не понимаешь, но все чувствуешь – телом, каждой клеткой. Живешь, да так живешь, как больше никогда жить не будешь. Как жеребенок или как воробей. Как уготовила нам природа. Естественно. Вот–вот, естественно! Ведь так живут дети, животные, птицы. Так живут травы, деревья, цветы… Может, настоящая жизнь – это жизнь естественная?

Не потому ли…

Берем рюкзаки и уходим в лес и в горы. Отправляемся плавать на кораблях, лодках, плотах… Любим зверей. Смотрим на парящих птиц, набирая в грудь воздух и неосознанно шевеля лопатками. И грустим, вспоминая детство, грустим самой сильной грустью.

Не потому ли, что тоскуем об истинной и утерянной жизни – естественной?

В еще не подсохшем скверике, который люди обходили панелями, сидела женщина и бессмысленно перекладывала старомодную сумочку с колена на колено. На вид ей казалось за пятьдесят, но, присмотревшись, можно было остановиться на сорока с небольшим. От ее лица, от фигуры, старавшейся выглядеть незаметнее, шла почти ощутимая усталость. Женщина кого–то ждала, и тот, кого она ждала, был для нее очень важен, – сумочка выдавала напряжение.

Иногда сквер пересекали прохожие. Мужчина в резиновых сапогах, с рюкзаком и собакой. Ребята пробежали, норовя обрызгать друг друга. Мама проехала с коляской… Но женщина ждала не их, посматривая на вход, зажатый меж трансформаторной будкой и старым тополем.

Она сидела уже около часа, терпеливо двигая сумочку. И когда в сквер вошла дама в белом пальто и безмерной бордовой шляпе, женщина надела сумочку на кисть руки, как на крюк, встала, поправила платок и пошла наперерез даме. Та двигалась медленно, минуя лужи, словно переплывая их под бордовым парусом. Женщина приблизилась к ней и как–то засеменила, не зная, с какой стороны лучше подойти. Да и лужи мешали.

У детской песочницы, где посуше, женщина перебросила сумочку из руки в руку, забежала чуть вперед и голосом, каким в магазинах старушки просят «доченек» взвесить нежирной колбасы, заговорила:

– Аделаида Сергеевна, Сидоркина я… Вчера по телефону к вам обращалась. Вы сказали, что пойдете сквером. Вот и дождалась, слава богу…

– В чем дело? – без интереса спросила дама, не сбавляя шага.

– Старшая дочка замуж выходит. Сами понимаете, хочется по–человечески. Подарок бы какой поднести… Родители жениха холодильник справили, просторный, с лампочкой внутри…

– Ну и что? – перебила дама.

– Аделаида Сергеевна, моя Верка–то, невеста, второй год мечтает об этой… из гарнитура «Руслан и Людмила»… Красный диван без спинки и без валиков…

– Тахта, что ли?

– Ага, тахта. Вот подарить бы на свадьбу…

– Дарите.

– Так не продают отдельно! Бери весь гарнитур, да и тот по записи. Оно и верно, натуральные Руслан с Людмилой, а не гарнитур.

– От меня–то что нужно?

Аделаида Сергеевна остановилась. Сквер кончился, дальше толпой струилась улица, а предстоящий разговор больше годился для тихого места.

– Тахту бы мне красную приобресть…

– Берите весь гарнитур.

– Так ведь денег–то где взять? Не по карману. Семья большая, а мой петушок…

– Какой петушок?

– Ну, муженек… Он льет в горло, как из бидона.

Аделаида Сергеевна окинула женщину прицельным взглядом. Синее, незаметное пальто – такие продаются в магазине уцененных товаров. Свалявшийся платок. Ношеные сапожки, видимо, с чужой ноги, скорее всего, с Веркиной. Сумочка, видимо, тоже дочкина.

– Перед женихом–то без приданого стыдно. – Женщина поежилась от стыда ли перед женихом, от ее ли взгляда…

– Сколько у вас детей?

– Трое малолетних да Верка.

– Что ж ты, милочка, не можешь подарить дочке на свадьбу тахту, а устраиваешь демографический взрыв, а?

– Как? – переспросила Сидоркина, не поняв, какие взрывы она устраивает.

– К чему, говорю, голь–шмоль разводишь?

Теперь Сидоркина поняла. Ее широкий нос дрогнул, словно она хотела фыркнуть, и эта дрожь побежала куда–то к сухим скулам и бледным губам. Она поняла. Сказали бы ей про голь–шмоль в магазине или на рынке… Но тут она была просительницей.

– Хочется подарить на свадьбу ейную мечту…

– Милочка, насчет ейной мечты обращайся в магазин.

Сидоркина молча опустила руку, и ее сумка коснулась мокрой земли. И стало заметнее, что сумка чужая и ходить с ней она не привыкла…

– Мне говорили, что вы все можете…

Аделаида Сергеевна расстегнула пальто, обдав просительницу крепким запахом духов, поправила воротничок платья и спросила:

– Кто говорил?

– Люди.

Теперь Сидоркина могла уйти, но она медлила, следя за пальцами Аделаиды Сергеевны, меж которых струился шарфик из мягкой ткани, похожей на мех. Этот шарфик был длинным, видимо, до колен, и струился бесконечным ручейком.

– Сколько стоит тахта?

– Она же отдельно не продается. Я вот приготовила…

– Сколько?

Сидоркина метнулась рукой в карман, но, вспомнив про сумку, нашарила там приготовленную сумму.

– Сто пятьдесят. Весь гарнитур стоит шестьсот сорок.

Аделаида Сергеевна взяла деньги, опустила их в широкий карман своего пальто и томно сказала:

– Что я вам – депутат? Позвоните завтра…

Директор специализированного мебельного магазина «Дуб» отвинтил крышку термоса, налил в нее кофе и выпил залпом, обжигаясь. Таких крышечек – по семьдесят пять граммов – в термосе содержалось ровно шесть. Теперь осталось пять. Он их выпьет через равные отрезки времени, чтобы хватило на весь день. Кофе успокаивал.

Директор придвинул было учебник чешского языка, но в дверь негромко и уверенно постучали. Он не успел ничего ответить, как увидел перед собой бордовую шляпу, белое элегантное пальто и лицо женщины с такими же яркими губами, как и шляпа.

– Гражданка, по всем вопросам обращайтесь…

– Я не по всем вопросам, – перебила она, степенно опустилась в маленькое кресло перед столом и добавила, улыбнувшись: – По вопросам, но не по всем.

– Вы откуда? – мягче спросил он.

– Из самой авторитетной организации – из народа.

– Ясно, – буркнул директор. – И что вам нужно?

Она достала из пальто зажигалку, пачку импортных сигарет и не спеша закурила, пустив дым в телефонный аппарат. Директор ждал, успев отметить, что у нее нет дамской сумочки, столь любимой женщинами.

– Товарищ директор, не считаете ли вы, что насаждаете мещанство, торгуя полированными гарнитурами?

– Вы из газеты?

– Например, зачем молодому человеку гарнитур «Руслан и Людмила»?

– Вы социолог?

– Мне нужна тахта.

– Какая тахта?

– Из гарнитура «Руслан и Людмила».

Директор глянул на термос – ему захотелось глотнуть внеочередной стаканчик. Эта дама не представляла никакой организации, кроме самой себя, но сама она – директор видел – могла вполне заменить могучую организацию. Ему предстояла поездка в трест к управляющему, предстояла встреча с чешскими мебельщиками и еще куча дел в самом магазине, который простер свои стеклянные витрины на весь квартал. Поэтому директор хотел расстаться с ней, как можно меньше затратив своих нервных клеток.

– Разве вы не знаете правил торговли? – вежливо спросил он.

– Я не точно выразилась: тахта нужна не мне, а молодоженам. Я, так сказать, делегирована свадебным коллективом.

– Гарнитуры «Руслан и Людмила» продаются в порядке списочной очереди.

– Жених приехал с крупной дальневосточной стройки, передовик, член сборной, награжден медалью «За спасение утопающего».

– Я не могу нарушать порядок.

– Невеста работает на фабрике. Наткала столько штапеля, что его хватит протянуть до Луны и обратно. Неужели они не заслужили красивой тахты?

– Гарнитуры мы не дробим.

– Кроме того… Между нами, конечно… Невеста беременна.

– Гражданка, – уже тихо, чтобы не повышать голос, сказал директор, – я говорю, а вы меня не понимаете: на эти гарнитуры очередь, и мы их не дробим.

– Я вам не сказала главного… Жених забирает невесту, а вернее, уже муж забирает жену и уезжает на свою крупную дальневосточную стройку. Им некогда стоять в очереди. Неужели наш город не может сделать молодоженам за их деньги скромный подарок?

Директор понял: оттого, что он не повышает голос, не возмущается и не спорит, его нервным клеткам не легче. Может быть, даже и тяжелее. В то же время он был уверен, что дама в белом пальто и бордовой шляпе за эти пятнадцать минут не потеряла ни одной нервной клетки.

– Меня зовут Аделаида Сергеевна, – вдруг представилась она и сделала движение, которое означало, что она хочет снять пальто.

– Хорошо! – Директор схватил термос. – В порядке исключения берите гарнитур без очереди.

– Но мне тахта…

– Не дробим! – крикнул он так сильно, что крышка термоса по–хрустальному дзинькнула. – Шестьсот рублей в кассу.

– Бог с вами, – обиделась Аделаида Сергеевна, вставая. – Но хочу дать вам совет: начните курить. Удобнее взять сигарету, чем цедить кофе в крышечку…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Можно работе отдать все: ум, способности, силы, годы… Потом эту работу вспоминать с удовольствием, как честно деланную. Но если от нее не защемит в груди – это была не твоя работа, потому что твоя работа та, которой ты отдаешь сердце.

Так вот оно у меня щемит, лишь стоит представить себя без следственной работы. Как не вспомнить Юрия Артемьевича…

Отгудевший пылесос стоял посреди комнаты, остывая теплыми боками. Чуть влажная тряпка уже объездила все доступные поверхности и теперь легла на последнюю – на блестящий кусок стола величиной с газету. Навалы и завалы ползли на эту уцелевшую плоскость, как бурелом. Лида бросила тряпку и взялась за бумаги с тихой и ожидаемой радостью…

Она любила разбирать его стол. В этих стопках, пачках и охапках пряталась тайна мужской работы. Да нет, не пряталась – Сергей от нее вздоха не скрывал. В этом навале была вся его жизнь. Что она болтает? Какая «вся жизнь»? Разумеется, он любит свою работу, но «вся жизнь»… О, вся жизнь, вся жизнь… Вся квартира, вся одежда, вся зарплата… В конце концов, вся земля, потому что ее, матушку, измерили вдоль и поперек. Ну а чем измерить жизнь? Всю. Работой?

Лида оттолкнулась от стола и легким бегущим шагом скользнула в переднюю – на свидание с собой.

В большом зеркале, обрамленном старинной рамой с инкрустацией, взметнулся ворох прически. Узкое лицо с вечно яркими губами, словно она их ежеминутно подкрашивала. А волосы светлые, но с медным отливом, вернее с морковным, нет, с апельсиновым – далекий свет неяркого апельсина. Скулы видны, нежные скулки. А волосы стянуты зеленой лентой; ведь никого нет, а лента зеленая, так идущая к далекому отсвету неяркого апельсина. Шея, как у статуэточной Нефертити. А волосы, туго стянутые лентой, все–таки привстали, будто задымились. Грудь… Нельзя о себе так сладко думать.

Боже, вся жизнь! А любовь? Да разве жизнь начинается не с любви? Да разве жизнь кончается не любовью? Ведь если не любить, то что остается работать? Конечно, Сергей обожает свою уголовщину, но там любовь иная, простенькая, и существует она для другой любви, необычайной и возвышенной, их любви. И она ведь любит свою минералогию, но тоже для их любви.

Лида отпрянула от зеркала, удивленная тайной связью минералогии с любовью к Сергею. Да нет же, она бы работала и без Сергея. И он работал бы без нее. Работать друг без друга они смогли бы. А вот жить…

Она вернулась к столу и зашелестела бумагами. Иногда ее руки утихали, наткнувшись на что–нибудь интересное. Если бы Сергей разрешил, она бы навела здесь ту чистоту, которая лежала на всей квартире. Но он дрожал за каждую бумажку, за каждое начертанное слово. Вот что это?..

Серый клочок, сложенный вчетверо, потертый на сгибах. Видимо, месяц носил в кармане. А ведь есть записная книжка. Его и не разлепить. Написано второпях. «Вывезенный на место происшествия, обвиняемый вспомнит подробностей больше, чем во время допроса». Правильно, в магазине всегда купишь больше, чем намереваешься.

Фотография какого–то прибора. Длинный металлический колышек, мягкий шланг, цилиндр со шкалой. Немного похож на геофизический эманометр. На обратной стороне написано, как он называется. Боже, трупоискатель…

Видимо, письмо. Вот и конверт. «Следователь Рябинин! Протоколы без ошибочек, статейка мне пришита, и сам я жмурюсь в дружном коллективе на свежем воздухе. Только и следователи фуфло выдают. На шмоне в моей хате в чайничек–то не заглянули, поэтому тысчонка хрустиков моя. Выйду – мне на душевный кайф. С приветом граф О. де Колон». Дурак, а не граф. Ничему не научился. Хрустики – это деньги. А Сережа–то мог проворонить. В чайник не заглянул… Да ему на кухне обеда не, найти. Как он проводит эти обыски?..

Карточка вроде библиографической. «Чтобы узнать истину, надо выдумать миллион заблуждений. Оскар Уайльд». Интересно, какие же ты, Сережа, выдумал заблуждения?

«Следственная практика», а на полях записан какой–то разговор: " – У него есть подлинные картины художников–классиков. – Откуда же? – От деда остались. – И много? – Много. Он музей обокрал». Наверное, из протокола допроса. Глупый, все записывает. Его дневник, о, его священный дневник. Не спрятан и не скрыт. Пожалуй, Сереже нравилось, когда она заглядывала сюда, в эти запретные страницы, исписанные крупным почерком с разномерными буквами. Но зачем они, эти тайные страницы? Ведь известно, что заводят их от одиночества. Неужели ему легче довериться чистой бумаге, чем ей? Его священный дневник. Она бы выбросила эту толстую, уже не первую тетрадку, сожгла бы, изодрала, и располосовала…

Ей показалось, что горячая волна плеснула в лицо раньше, чем глаза увидели чистый лист с крупными буквами: «Лидок, клади все на старые места. В этом беспорядке есть свой порядок». Как подсмотрел. Она даже испугалась. Дурачина. Пусть сям убирает. Вот только уложит эту пачку, из которой торчит синий клочок…

Лист был разорван по написанному – разномерные фиолетовые буквы на синей бумаге. Лида прочла то, что осталось: «…в беде, или любить издалека». Она бы смахнула этот обрывок в мусор. Нет, она бы положила его в стопку таких же растерзанных бумаг. Но его рука написала «любить», его рука написала такие слова, которые, оторвавшись от других слов, имели какой–то скрытый и притягательный смысл.

Лида принялась искать начало. Выбросить он не мог. Бумага заметная, яркая…

Она синела под кастетом. Лида высвободила ее, приложив к своей. Оборванные края сомкнулись, и сомкнулись в единую мысль слова: «С любимой женщиной надо или сидеть в окопах, или встречаться изредка. Или быть в беде, или любить издалека. Да?

Лида удивленно смотрела на синюю бумагу. Его рука, его слова, его стиль… Но мысль не его. Чужие это рассуждения, подслушанные. Может быть, вычитанные. У того же Оскара Уайльда. «…Или быть в беде, или любить издалека». Или в этих, в окопах. Конечно, Уайльд. А были при Уайльде окопы–то?.. Да? Но у них нет беды. Они не сидят в окопах. Что ж им встречаться изредка? Любить издалека? Да? Она ему сейчас позвонит. Нет, она посмотрит дневник…

Тонкие руки метнулись к пухлой тетради, похожей на амбарную книгу. Записи, записи… Без дат, без названий. Самая последняя: «Так вот оно у меня щемит, лишь стоит представить себя без следственной работы». Кто, что щемит? Лида глянула выше. «Но если от нее не защемит в груди – это была не твоя работа, потому что твоя работа та, которой ты отдаешь сердце». Да?

Вот как… У него щемит сердце, стоит ему представить себя без следственной работы. А ее… А разве сердце не щемит, стоит ему представить ее, Лиду? А представить Иринку?

Она залистала дневник так стремительно, словно хотела вырвать страницы и взвить их под потолок. Она неслась по записям, не вникая ни в смысл, ни в почерк, – искала слова «любовь», «Иринка», «Лида»… Они должны быть, стоит лишь всмотреться в эти абзацы про следствие, про психологию, про уголовников. Но ее глаза, снедаемые каким–то торопливым жаром, который ошалело горел в ней, не могли задержаться на строчках…

Что–то мелькнуло. «…Годы супружества». Она бросила взгляд к началу страницы. «Допрос шел три часа…» Нет, пониже. Вот. «С какого–то дня супруги перестают быть друг для друга загадкой, и тогда начинаются пустые годы супружества, подобные езде порожних вагонов. Холостые годы супружества».

Торопливый жар вдруг опал, как скатился на паркет. Какая–то влажная слабость полилась с закатного неба в форточку, обволакивая ее тело и обессиливая. И ничего не осталось – ни рук, ни ног, ни гулко стучавшего сердца. Только сознание, понимающее, что ничего не осталось.

С какого–то дня… С какого же, Сережа? Супруги перестают быть друг для друга загадкой… Он ее разгадал. Неужели ее так просто разгадать? Ну, разгадал. А разгаданных разве не любят? Это грех – быть разгаданным? Холостые годы супружества…

Ноги не стояли. Лида поняла, что сейчас упадет, если не доберется до кресла. Она села, медленно и бесшумно. Зеленая лента, по–собачьи уловив состояние хозяйки, безвольно развязалась и выпустила волосы на свободу, утопив в них ее грудь и покатые плечи. Холостые годы супружества…

Счастье смотрит вперед – там его просторы. Беда оглядывается на прошлое – откуда она пришла? Боже, из этих, из последних лет. Нужно быть слепой и глухой… Нужно занавесить глаза вот этими волосами, чтобы ничего не видеть.

Хотя бы цветы. Раньше он их приносил даже зимой. Букеты из ели, из березовых прутьев, из сухого бессмертника… Но вот началась весна. И ни стебелечка. Подснежники сама покупала.

Раньше он не давал ей самой снять сапожек, туфель не давал скинуть сам хотел, бросался в ноги, как поклоны отбивал. Теперь она может сидеть в передней и пыхтеть с сапогом хоть час.

У нее есть привычка вскрикивать: уронит ли что, сожжет ли, соль ли рассыплет, палец ли уколет… Раньше он бежал на кухню, опрокидывая стулья.

Раньше – первый год, второй год их жизни, может быть, и третий год, и четвертый – он ничего не мог делать. Ходил за ней и целовался. Боже, сколько они могли тогда целоваться… Раньше. До холостых лет супружества.

Лида прикусила зеленую ленту, так идущую к ее волосам, и заплакала.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Вчера мне неожиданно позвонил бывший начальник геологической партии, у которого я когда–то работал коллектором, – ему потребовалась юридическая справка. А потом он сказал «два слова о себе». Доктор наук, начальник отдела… Написал две монографии. Сделал геологическую карту Союза. Сейчас занимается металлогенической проблемой, пишет статьи, доклады, учит аспирантов, курирует районы… И еще что–то, и еще где–то…

– А зачем? – вдруг спросил я.

– Не понял.

– Для чего? – изменил я вопрос.

– Опять не понял.

– Ну, почему?

Он положил трубку. Мы и раньше так говорили. Только в те времена он не клал трубку, а приказывал мне тереть пробы или разбирать образцы.

Козлова никогда не думала, что обман с шубой может что–нибудь вызвать, кроме чувства утраты дорогостоящей вещи. Но было и другое – сильная обида: может, оттого, что она видела мошенницу, говорила с ней, сочувствовала и поила чаем. Лучше бы украла тайно, из–под замка. Кража анонимна, поэтому ее легче перенести. Мошенничество для потерпевшего обиднее, – тут его унижают.

Козлова сразу заявила в милицию. Через два дня ее вызвали, побеседовали и сказали, что пропажу найдут. «Шуба не деньги – о себе скажет». И отвезли на мотоцикле с коляской в прокуратуру.

Там ее долго допрашивал следователь с вздыбленными пятерней волосами, в больших очках, за которыми были тихие и задумчивые глаза. Он не сказал, что найдут шубу. Только в конце допроса спросил, узнает ли она эту даму, и Козлова поняла, что мошенница для него важнее, чем ее шуба.

Узнает ли? Да она уже видела ее во сне: воровка так же сидела в передней на стуле, в том же белом платке, и пила чай стакан за стаканом. Козлова бегала на кухню, резала какой–то огромный и странный лимон, темп все учащался, покупательница пила все стремительнее… Козлова хотела ей сказать, что ее обманывает, кладет не лимон, а грейпфрут, но вдруг увидела, как у дамы от чая бухнет живот, страшно поднимаясь на глазах… Козлова закричала и проснулась.

Она ли эту даму не узнает?

Синтетическая шуба осталась висеть в передней, вроде чужеродного тела. Перевесить в шкаф руки не поднимались. И не ее эта вещь, чужая. Следователь просил занести ее завтра в прокуратуру, как вещественное доказательство.

В передней коротко позвонили, так коротко, что Козлова раздумывала, открывать ли. Могли баловаться мальчишки. Но звонок повторился, теперь чуть настойчивее.

Она открыла дверь. На лестничной площадке стояла крупная женщина в сером невзрачном платке и затрапезном пальто. В руке она держала узел. Таких женщин Козлова иногда встречала на вокзалах да видела в военных фильмах.

– Милочка, я к вам.

Жар бросился Козловой в голову, как ударил палкой. Или испуг ударил, который бросился в голову вместе с жаром: закричать ли, звонить ли в милицию, дверь ли захлопнуть?..

– Дайте же мне войти.

Под напором того узла, которым пришедшая деликатно давила, как животом, Козлова немо сделала два шага назад.

Дама, теперь просто женщина, уже стояла в передней. Она опустила узел на стул, торопливо его развязала и броском подняла руку, на которой повисла черная каракулевая шуба.

– Ваша, – сказала женщина, таким же броском руки повесила ее на вешалку, схватила свою, искусственную, и ловко завязала в узел.

– Я сейчас вызову милицию, – опомнилась Козлова.

Женщина оставила узел и сложила руки на груди, как для молитвы:

– Милочка, вы тоже женщина! Вы мать, и я мать! Ну ошиблась, оступилась, леший попутал… Но ведь опомнилась, сама пришла и шубу вернула. Повинную голову меч не сечет. Милочка, простите меня!

Козлова смотрела на молитвенно сложенные руки, на грязно–зеленый шарф, перекрученный на шее, как белье на ветру; смотрела на пальто, какое–то щипаное, словно его начали лицевать, да передумали; смотрела на бурки, всунутые в калоши, которые теперь уже не носили.

– Да–да, – вздохнула женщина, – я уже дико поплатилась.

– Лично я прощаю, – вяло ответила Козлова.

– Милочка, скажите в прокуратуре, что с шубой вам почудилось…

– Нет, – твердо перебила хозяйка, – врать не стану.

– Да вам за это ничего не будет. Мол, ошиблась.

– Не могу.

– Милочка, хотите я встану да колени?

Она сделала движение вперед, словно споткнулась и сейчас упадет. Козлова непроизвольно схватила ее за локоть, подумав, что в тот раз тоже поддерживала под руку.

– Вставайте, не вставайте, а врать в следственных органах не собираюсь, – почти зло отрезала Козлова.

Гостья отпрянула. Она вдруг сильно – опять, как в тот раз, – побледнела и опустила руку в карман своего потрепанного пальто. Козлова попятилась в сторону кухни, ожидая увидеть нож или пистолет. Но женщина вытащила маленькую бутылку. Значит, плеснет кислотой – Козлова читала про такую месть. И услышала тихий, какой–то чревовещательный голос, который мурашками прокатился по ее спине.

– Тогда я сейчас отравлюсь.

Козлова закрыла глаза. Заметив испуг хозяйки, женщина положила бутылочку обратно и уже другим голосом, который задрожал от подбежавших слез, спросила:

– Разве я переживу позор? Сидеть в тюрьме! Неужели ты хочешь, чтобы меня посадили? Неужели ты такая бессердечная?

– Нет, – искренне сказала Козлова.

– Тогда пожалей! Откажись от показаний, и я тебя век буду помнить. Молиться за тебя буду. Копейки ни у кого не возьму…

– Хорошо, – устало согласилась хозяйка.

– Но знай: если не откажешься, я отравлюсь у тебя на глазах.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Часто слышу, что жил человек, жил, да и совершил преступление. Вдруг. Как несчастье, как болезнь. А уж если несчастье, то оно, считай, от судьбы, от бога – его не предусмотришь, с ним не поборешься. И несчастных жалеют, больным сочувствуют, но только не наказывают.

Я не сомневаюсь, что любое преступление зреет долго и нелегко, даже самое маленькое. Постепенно накапливаются в человеке прегрешения, поступочки, проступочки… С каждым таким поступком все грубее топчется мораль. И вот наступает грань, когда отвергается та моральная норма, которая возведена уже в закон, – совершается преступление.

За дверью легонько стукнуло и зашуршало, словно там мели пол. Или кто–то остановился у кабинета, рассматривая табличку «Следователь С.Г.Рябинин» и собираясь постучать. Но дверь приоткрылась без стука. Он увидел–таки кусок серой швабры, который мелькнул в проеме слишком высоко от пола. Рябинин ждал, к чему–то приготовившись…

Дверь медленно, почти вежливо открылась. Первым вошел худой высокий мужчина с выгоревшей тонкой бородкой, которая, видимо, и мелькнула в дверном проеме. За ним неуклюже шагал приземистый загорелый человек, умудряясь втискиваться в пустое пространство. Они подошли к столу и молча расстегнули плащи. Высокий протянул руку:

– Прокурор Гостинщиков из Прокуратуры РСФСР.

Приземистый поставил на пол громадный портфель, сел на стул и буркнул:

– Следователь по особо важным делам Семенов.

Прокурор снял мягкую кремовую шляпу и тоже опустился на стул. Следователь остался в берете.

– Сергей Георгиевич, – начал прокурор, – нами получен сигнал, что вы совершили преступление…

– Какое? – удивился Рябинин.

– А мы сейчас это выясним. Приступайте к допросу, – приказал Гостинщиков следователю.

Тот откашлялся и все–таки хрипло спросил:

– Фамилия, имя, отчество?

– Рябинин Сергей Георгиевич.

– Место рождения?

– Новгород.

– Семейное положение?

– Женат.

– Место работы?

– Вы же знаете…

– Отвечать! – тонким голосом крикнул Гостинщиков, задрожав палевой бородкой.

– Следователь прокуратуры Зареченского района.

– Национальность?

– Русский.

– Образование?

– Высшее, юридическое.

– Судимы?

– Нет.

Семенов лег грудью на стол, припечатав все бумаги, и, стараясь придать своему простодушному лицу особую хитрость, спросил:

– Чем вы занимались одиннадцать лет назад?

– Как чем?.. Работал техником в геологической экспедиции.

– Ага, работал, – вроде бы обрадовался прокурор.

– И с кем вы работали? – поинтересовался Семенов с каким–то тайным намеком.

– Ну, с геологами, техниками…

– Давно вы их видели? – теперь он спросил с деланным безразличием.

– Это мое личное дело.

– Молчать! То есть отвечать! – вновь крикнул Гостинщиков, придерживая скачущую бородку.

– Ну, видел кое–кого из них месяц назад…

– Говорить правду! – теперь крикнул следователь, заморгав от собственного крика белесыми ресницами.

– Ну, месяца два назад…

– Четыре! – рявкнул Гостинщиков.

– Неправда, – возмутился Рябинин.

– Товарищ Семенов, дай ему в ухо, – приказал работник Прокуратуры РСФСР.

Следователь мгновенно скинул плащ, бросил его на спинку стула и поплевал на руки.

– Физические воздействия запрещены, – слабо возразил Рябинин.

Но Семенов уже схватил его ладонь и сжал своими каменными пальцами. Не вытерпевший Гостинщиков забежал сбоку и клешней вцепился в затылок.

– Больно, черти…

Это были они – его геологи.

С этими людьми начиналась его молодость, с этими людьми он хотел бы жить в одной коммунальной квартире, и случись что, этих людей хотел бы видеть рядом.

Рэм Федорович Гостинщиков, научный сотрудник, кандидат геолого–минералогических наук. Старше Рябинина на десять лет. Они переговорили обо всем на свете: вечерами, ночами, за ужином, в поездах, а однажды пошли в маршрут и проспорили весь день, не увидев ни одной породы.

Димка Семенов, ровесник Рябинина, коллектор, а по–нынешнему – техник. Он не интересовался геологией, презирал степени и должности, но всю жизнь провел в экспедициях, потому что любил передвигаться по земному шару. Это он как–то поехал в поселок за хлебом и пропал на три дня; вернулся черный, обожженный, веселый – тушил горящую степь. Это он две ночи сидел, как верная жена, у спального мешка, в котором горел температурой простуженный Рябинин. Это он…

Это были они – его геологи, рядом с которыми Рябинин думал о себе чуть хуже, чем без них.

И промелькнуло, исчезая…

…Всю жизнь он в себе разочаровывается. Неужели был так сильно очарован?

– Забыл нас? – улыбнулся Димка, блаженно расплываясь круглым и добродушным лицом.

– Три месяца не заходил, подлец, – улыбнулся и Гостинщиков своей особенной улыбкой: наклонил голову, беззвучно приоткрыл рот и сузил глаза, отчего казалось, что он сейчас крикнет или запоет. Эту улыбку–ухмылку геологи деликатно звали мефистофельской, а за глаза – сатанинской. Поварихи всех полевых сезонов считали ее козлиной, хотя Рэм Федорович объяснял, что козлы не улыбаются.

– Три с половиной, – уточнил Рябинин.

– Э, все идешь по следу?

– Да не по одному. Братцы, сейчас все объясню…

– Тут мне ребята сухой рыбки подкинули с севера, – засуетился Димка, вытягивая из портфеля длинный и острый сверток.

– Э, мне геофизик приволок с вулкана обсидианчик. – Рэм Федорович из того же портфеля вытащил другой сверток, тупой и круглый…

Это были они – его геологи.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Сегодня приходили мои геологи. Расстроили, разбередили… Как вернулся на одиннадцать… Нет, уже на двенадцать лет назад. Как побывал в юности. И мне показалось, что жить я стал не так – жить я стал хуже…

Давно не был в лесу. Давно не видел рассвета. Давно не обращался к себе. Давно не говорил с дочкой тайным бессловесным языком. С Лидой не говорил… Сердце давно не сжималось от гулкого восторга. Давно никого не жалел. Да я давно и не плакал…

Калязина не шла.

Перед допросом Рябинин обычно занимался пустяками – берег силы; не физические, а какие–то другие, которые могли уходить на необязательные встречи, на ползущие мысли или на случайные нервные вспышки. Он вяло разбирал следственный портфель. И удивился, обнаружив под фонариком пакет с двумя окаменевшими пирожками Лидиной выпечки: он их сразу узнавал по тупым носам и острым спинкам. Эти пирожки остались еще с мартовского выезда на место происшествия…

В кабинет заглянула женщина, окинув Рябинина рассеянным взглядом, – он тоже посмотрел на нее краем глаза, потому что заглядывали часто: ошибались комнатой, кого–нибудь искали или просто хотели увидеть живого, не телеэкранного следователя.

Рябинин держал пакет, вспоминая тот выезд… Пирожков была ровно дюжина – Лида давала их с расчетом на всю оперативную группу. По два пирожка съели Петельников, Леденцов, судебно–медицинский эксперт и шофер дежурной машины; по одному съели понятые. Окаменели пирожки Рябинина, который писал протокол осмотра, и ему было не до еды…

Женщина опять заглянула, обежав кабинетик таким взглядом, словно тот был министерским. Теперь Рябинин посмотрел на нее чуть пристальнее, но она захлопнула дверь, заметно смутившись и полыхнув чем–то красным.

Рябинин не знал, что делать с пирожками: съесть их было невозможно, а выбросить то, к чему прикасались Лидины руки, он не мог. Улыбнувшись, Рябинин завернул их и опустил в карман плаща…

Женщина – оказывается, красной у нее была огромная шляпа – в третий раз открыла дверь и опять сумела окинуть крохотный кабинетик широким и высматривающим взглядом, от которого Рябинину и самому показалось, что у него за спиной кто–то стоит.

– Вы кого–нибудь ищете?

– Мне нужен Рябинин, – приятным грудным голосом ответила женщина.

– Я – Рябинин…

Она улыбнулась, как бы извинив его за непонятливость, и повторила:

– Мне нужен следователь прокуратуры Рябинин.

– Я и есть Рябинин, – вновь проявил он непонятливость.

Теперь ее рассеянный взгляд остановился на следователе, как сфокусировался, – она старалась понять его слова.

– Вы… Рябинин?

– Да. А что?

Она вдруг покраснела хорошей полнокровной краской, сливаясь лицом с цветом своей шляпы.

– Извините меня ради бога… Я думала, что следователь выглядит чиновником. Представляла вас пожилым, недобрым, обрюзгшим…

– Пока не обрюзг, – буркнул он, тоже слегка краснея.

– Вы похожи на скандинава, – решила женщина.

Она уже была в кабинете: крупная, яркая, породистая. Рябинин сделал неопределенное движение, смысл которого и сам понял не сразу, – подавленное желание встать. Но она села, положив перед следователем повестку, а перед собой – бордовую шляпу, которая заняла полстола. Калязина Аделаида Сергеевна.

Рябинин записывал анкетные данные с каким–то неожиданным удовольствием, словно ему нравился и год ее рождения, и ее работа, и адрес… Причину этого удовольствия знать он не хотел. Он не чиновник, чтобы копаться. Он и не пожилой – средних лет он. Видимо, добрый – со стороны виднее. И не обрюзг, потому что дома работает с гантелями и резиной. И похож… на этого – на скандинава…

– Причину вызова знаете?

– Разумеется, – вздохнула Калязина. – Недоразумение.

– Недоразумение?

– Скажите, разве я похожа на преступницу? – почти радостно спросила она, уверенная в ответе, потому что теперь была его очередь сделать ей комплимент.

Хорошо взбитые платиновые волосы падали на крупный лоб прямо–таки весенней дымкой. Ярко–малиновые губы большого рта улыбались. Их веселое напряжение, видимо, передавалось скулам, которые игриво поблескивали. Сейчас губы должны бы взорваться смехом из–за этого самого недоразумения, в которое впал следователь… Но ее прямой длинный нос – видимо, оттого, что она слегка откидывала голову, – был наведен на Рябинина, а взгляд темных, чуть запавших глаз нацелен в его зрачки.

Рябинин на несколько секунд потерял себя, бессмысленно разглядывая стол и опять краснея. Похож на скандинава… На двери висит табличка с его именем, в этом кабинетике может стоять только один стол и может сидеть только один человек. Она мило разыграла легкую интермедию, на которую он клюнул легко, ибо нет приманки надежнее лести.

– Перейдем к эпизодам, – сухо ответил Рябинин на ее вопрос–призыв.

– Перейдем, – покорно согласилась она.

– Мошенническое гадание супругам Смирновым на совместимость…

– Почему мошенническое?

– Потому что вы их обманули.

– В чем, товарищ следователь?

– Выманили пятьдесят рублей.

– Не выманила, а получила за труд.

– За какой же? – усмехнулся Рябинин, зная, что ирония действует на умных лжецов отрезвляюще, а Калязина была не глупой – он уже видел.

– Я предсказала им длительную совместную жизнь. Если вам не нравится слово «предсказала», то могу выразиться иначе: я дала им умный совет. Неужели умный совет не стоит пятидесяти рублей?

– Этот совет ничего не стоит хотя бы потому, что он плод научной инсценировки.

– Боже мой, – тихо удивилась она, рассматривая Рябинина заново, словно только теперь его увидела. – И это говорит следователь, который сам должен обладать пониманием психики, предвиденьем, интуицией. Узнали же вы без всякой науки, что я неглупая…

Рябинин повернулся к окну, – ему нестерпимо захотелось глянуть на улицу. Там было все в порядке… И с домами, и с транспортом, и с пешеходами. Он посмотрел на Калязину, чувствуя подступающее раздражение…

Кто сказал, что с умным человеком приятно беседовать? Чем выше организовано существо, тем оно противнее. Как симпатичен цветок! Но животное уже менее приятно. А про человека и говорить нечего. И чем умнее он, тем отвратительнее. Не зря же все любят детей, животных, дурачков, – они милы своей глупостью.

И промелькнуло, исчезая…

…Умный человек – неприятен. Опытный – несимпатичен. Сильный опасен…

Рябинин суетливо выдернул протокол с показаниями Смирнова и неприязненно сказал:

– Мне понятен смысл вопроса о том, кого этот парень больше любит: детей или собак. Хотели проверить, будет ли он любить детей…

– Нет, вы не поняли, – спокойно возразила она. – Ни один человек не признается, что собак любит больше детей. Этим вопросом я проверяла его искренность.

– Допустим, – согласился Рябинин. – А какой смысл вопроса о любимом цвете? Что, если любит желтый, то будет хорошим мужем, а если синий – то плохим?

– О, вы и этого не знаете, – сокрушенно и вскользь заметила она. Любовь к определенному цвету говорит о многом. По крайней мере, я никому бы не посоветовала выйти замуж за человека, любящего черный цвет.

– А если человек выбирает в булочной мягкий хлеб и пробует его вилкой, о чем это говорит?

– Если без конца тычет, то он мелочен. Вы не согласны?

– Допустим, – нехотя согласился Рябинин. – А когда человек поднимается на лифте…

– Тут я проверяла запас жизненных сил. Опять–таки согласитесь, что взбежать по лестнице молодому человеку ничего не стоит. И неестественно, когда двадцатилетний ждет лифта. Такой в жизни многого не достигнет.

Рябинин остыл, – логичные ответы ему всегда нравились.

– Ну, а вопрос о ботинке, который жмет?

– Если испытуемый винит фабрику, то у такого всегда будет виноват кто угодно, только не он. Если винит ботинок, то этот человек самокритичен. А если винит свою ногу, то он скромен и тих.

Рябинин улыбнулся. Но Калязина смотрела холодно, не принимая его улыбки.

– Теперь о семейном знаке, – посерьезнел и он. – Вы сказали, что в их семье заваривать чай должен обязательно мужчина. Неужели и в этом есть смысл?

– Вы что пьете? – деловито поинтересовалась она.

– Компот, – ответил Рябинин, ибо допрос соскочил – может быть, на жмущем ботинке – с тех строгих рельсов, которые ему были проложены всеми инструкциями.

– Компот и чай имеют одну интерпретацию.

– Какую же?

– Вы домашний человек.

– Это научный вывод?

– Разумеется. За спиртным возможен скандал. За кофе возможна сдержанность. А чай – это мир, покой и уют. И если мужчина должен его заваривать, то ему следует приходить домой вовремя, быть спокойным и домашним. Не так ли?

– Так, – покладисто подтвердил следователь, потому что было именно так: чай он тоже считал напитком дружбы, вроде индейской трубки мира.

Рябинин открыл протокол допроса женщины, которую Калязина вдохновила на невероятную, или невероятного, м'куу–м'бембу. Он вдруг заметил, что спешит не допрос кончить, не освободиться от нее и не получить признание, – спешит услышать ответы, которые стали его интересовать.

– Перейдем к той клиентке, которая назвалась Юлией…

– Да, белесая дурочка.

– Почему дурочка?

– Потому что не умеет жить с мужем.

– Что же вы не дали ей умного совета?

– Как это не дала? – искренне удивилась Калязина.

Рябинин скосил глаза в протокол допроса Юлии и прочел вслух:

– «Она сказала, что все мужчины делятся на карьеристов, бабников и алкоголиков». Очень умно!

– Буду вам признательна, если вы назовете мужчину другого типа.

Рябинину захотелось назвать ближайшего к ней мужчину – себя. Но любопытствующий вопросик опередил:

– А я какого типа?

Она прищурилась и заиграла красивыми губами, словно начала кокетничать.

– К женщинам, кроме жены, вы равнодушны. Алкоголь для вас не существует. Вы карьерист.

– Угу, – буркнул Рябинин, неожиданно обидевшись; и оттого, что по–глупому обиделся, он тихо на себя разозлился.

– Я могу доказать, – смиренно предложила она, видимо заметив его обиду.

– Не надо, – сказал Рябинин, уже злясь на себя явно: не стоило задавать ей этого вопроса, да и про компот шутить не стоило.

Он покопался в бумагах, чтобы вышла пауза, необходимая ему для продолжения допроса, как антракт для спектакля. Почему разозлился? Уж в чем в чем, а в карьеризме был не грешен. Неужели задела ее беспардонность: подозревается в мошенничестве, а называет следователя карьеристом? Но ведь сам напросился.

– Скажите, если мужчина любит мягкую булку, то, значит, он любит женщин? – строговато спросил Рябинин.

– Фрейд создал свою ошибочную сексуальную теорию психоанализа на сновидениях. Я свою, допустим, тоже ошибочную, на вкусах. Так его десятки лет изучают и цитируют, а меня, Сергей Георгиевич, таскают в прокуратуру.

Вот как – знает, что он Сергей Георгиевич. В глазах, на губах и даже на ее щеках притихла легкочитаемая улыбка: ну, конечно, я не Фрейд, но и таскать меня в прокуратуру не надо.

– В конце концов, не стоит придираться к терминам, – продолжала она скрытно улыбаться. – Я учила ее познать своего мужа.

Эта потаенная улыбка звала следователя к пониманию. Он понимал. Ее поступки – нечастые в уголовной практике своей замысловатостью. Их мотив, древний, как мир, – корысть. Логичные объяснения, увлекшие его умом и оригинальностью. Он понимал. Но потаенная улыбка просила большего сочувствия; просила мягко, интимно, и был в этой просьбе почти незримый дымок наглости, как и во всем потаенном.

– Ну, а чему учила ваша женская доминанта, которая принесла клиентке столько неприятностей?

Она вздохнула и заговорила обидчиво:

– Вот уж верна пословица; дурака учить – что мертвого лечить. Да я учила ее тому, без чего нет женщины!

Рябинин чуть не пошутил: найти м'куу–м'бембу. Но вспомнил, что об этом Калязина уже не знала.

– Я хотела сделать ее желанной, интересной и соблазнительной.

– Каким же образом?

– Есть бабы, и есть женщины. Чтобы первая стала второй, думаете, нужна красота, ум, образование, тряпки? Нет, нужна изюминка. Вот такая крохотная изюминка… – Она собрала бордовые ногти правой руки в горстку, показывая малость этой изюминки. – Женщина от бабы отличается изюминкой. Нет изюминки – и нет женщины. И никакие косметические кабинеты не помогут.

– Причем же ваша доминанта?

– Это и есть изюминка. Я сыпала их в эту Юлию, как в сдобу. Вот только тесто оказалось без дрожжей. – Она вновь улыбнулась и спросила: – Про изюминку согласны?

Рябинин не ответил, потому что промелькнуло, исчезая…

…Не пирожки. В кармане плаща лежали не пирожки, а булочки с изюмом. Петельников тогда спросил: не с мясом ли? С изюмом. Женщину нашпиговать чужим изюмом. Да сколько женщин, столько и изюминок. Любовь – не поиск ли этой изюминки? Нет. Это поиск своей единственной изюминки в своей единственной женщине…

Он так и не ответил, как всегда запоздало удивившись этому исчезнувшему мигу, после которого ничего не осталось – будто самолет пролетел. Рябинин пошевелил бумаги, потому что его вопросы кончились. Вот только каракулевая шуба…

– Пальто у женщины покупали? – как бы между прочим спросил он, сообщив интонацией, что это пальто к допросу не очень и относится.

– Я смотрела шубу, а не пальто.

Не скрыла, а могла бы: опознания не было.

– Купили?

– Не подошла. Откуда вы знаете про шубу?

Рябинин повертел заявление хозяйки этой шубы, усмехнулся и положил его в папку, – женщина запуталась в каракуле.

– Работа у нас такая, – банально ответил он и посмотрел на Калязину…

Рябинину показалось, что по ее лицу скользнула короткая тень, словно за окном пролетела птица; но никакой тени не было – он знал, что ее не было, как не было и птицы за окном. Он хотел оживиться, хотел ринуться за этой незримой тенью и найти то, что все–таки бросило ее на лицо Калязиной… Но сознание, здравое сознание не признало незримой тени от несуществующей птицы, – хозяйка шубы ясно написала, что произошла ошибка. Да вроде бы и другие эпизоды не имели состава преступления.

– В моих действиях нет состава преступления, потому что я не допускала обмана, – подтвердила она его мысль.

– Посетили адвоката?

– В порядке необходимой обороны.

Нет, не посетила, – видимо, она знала уголовный кодекс не хуже адвоката.

– Сергей Георгиевич, а почему следователи ищут только плохое и не замечают хорошее?

– Что я не заметил хорошего?

– Вы собрали лишь те случаи, где за услуги я брала деньги. А где не брала?

– Такие эпизоды мне неизвестны.

– А я вам сообщу. Гражданке Сидоркиной я достала гарнитур, добавив двести сорок рублей своих собственных.

– Почему добавили?

– Пожалела ее.

– Хорошо, вызову Сидоркину.

– Я всегда стараюсь помогать людям.

– За деньги?

– Сергей Георгиевич, – с особой теплотой заговорила она. – Я брала деньги с частных лиц, и брала их за советы. Вы же берете деньги с государства, и берете их за бесполезные допросы.

Рябинина удивило не хамство – удивил точный расчет: она сказала эти слова лишь после его, казалось бы, тайного решения о ненаказуемости ее пророчеств. И только теперь он почувствовал, что перед ним сидит все–таки преступница.

– Вот как вы заговорили, – тоже с теплотой сказал Рябинин. – Надеетесь выйти сухой из воды?

– Я надеюсь на законность.

– Но ведь кроме формального состава преступления и вашей безупречной логики существует совесть. Людей–то вы все–таки обирали?

Она с готовностью заулыбалась, словно ждала упоминания о совести.

– Если бы я давала советы бесплатно, их бы не ценили.

– Почему же?

– Настоящий товар стоит денег.

– Неужели никто не усомнился в вашем товаре?

– Товарищ следователь, да я выйду на улицу, встану, протяну руку, и мне будут класть в нее тройки и пятерки.

– Ага, и десятки.

– Не верите вы, Сергей Георгиевич, в нашего человека, – вздохнула она.

Рябинин поднялся взглядом с ее подвижных губ к нацеленному носу, потом, как–то минуя глаза, к просторно–философскому лбу и остановился на платиновом нимбе волос – Калязина была красива. И от этой красоты ему вдруг так стало противно, что он откровенно поморщился:

– Я вас еще вызову…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Есть три специалиста, которые должны нами чтиться как благороднейшие и наипервейшие в обществе, врач, учитель и юрист. Им мы вручаем самое дорогое, что только у нас есть: врачу – наше здоровье, учителю – наших детей, юристу – поиск справедливости.

Калязина взорвала меня не мошенничеством… Она же врач!

Автобус покачивало. Петельников старался не шевелиться и стоял как привинченный к полу. И все–таки старушка не удержалась:

– Господи, с утра хлещут…

На остановке он спрыгнул и пошел в прокуратуру пешком.

Инспектор ехал с обыска. Самогонщица выхватила из шкафа бутыль с бледно–ржавой жидкостью и уронила ее на пол с радостными словами «Ой, простите!» Это «простите» она бросила раньше, чем бутыль. Прежде чем разлететься на крупные куски, бутыль задела стол, поэтому добрая половина жидкости еще в воздухе вылилась на инспектора, пропитав брюки и даже попав в ботинок. Теперь самогон испарялся.

Петельников отшагал два квартала и у тополей свернул на асфальтовую дорожку к прокуратуре, вдыхая пропадающий запах почек, который еще остался на бледно–салатных листочках, – дух смолы и меда. Между тополями и зданием было что–то вроде скверика: стояло несколько свежевыкрашенных скамеек, и тянулась узкая рабатка с крепкими стрелами–листьями ирисов. Цветы будут синими: комендант Александр Иванович сажал только синие.

Инспектор прошел мимо небольшой толпы женщин – человек десять сгрудилось у скамейки. Он прошел бы мимо, потому что в здании жила не одна организация и люди всегда роились у входа. Он наверняка прошел бы мимо, потому что десять женщин могут образовать толпу ради пары босоножек. Но Петельникова остановил голос, который шел из центра этого людского скопища и который он где–то слышал.

Инспектор вернулся и тронул локоть девушки, стоящей чуть в стороне:

– Что дают?

– У человека дом в пригороде сгорел, – сердито ответила она. – Два рубля я пожертвовала.

– А я три, – с готовностью объяснила вторая девушка. – Осталась, бедняжка, в чем была…

Пожилая женщина повернулась к ней и, вытирая глаза, тихо возмутилась:

– При чем тут «в чем была»? У нее муж в доме сгорел.

– Я пятерку пожертвовал, – сказал мужчина; был–таки здесь и один мужчина.

Петельников слегка протиснулся…

На скамейке сидела дама средних лет с красными веками, опухшими губами и почему–то мокрой прической, словно ее только что окатили из пожарного шланга. Она нервно комкала платок и рассказывала обессиленным голосом:

– Пришла я утром на пепелище… От него еще пар идет. Стала разгребать золу. И вижу – кость, да не одну. Моего Андрея косточки… Захотелось мне упасть в золу и задохнуться ее гарью…

Петельников узнал: Калязина, Аделаида Сергеевна, с которой он сталкивался по заявлению о пропаже каракулевой шубы.

– И вдруг из золы, из этого праха…

– Она обвела взглядом напряженные лица и остановилась на инспекторском – самом напряженном, самом сочувствующем.

– Ну, и? – подбодрил он.

– Из этого праха послышался как бы тихий стон, – чуть слышно выдохнула Аделаида Сергеевна, не отводя взгляда.

– Ну, и?.. – повторил инспектор.

– Это стонала душа моего Андрея, товарищ Петельников.

– Граждане! – обратился он к людям. – Выяснилось, что стонала не душа, а ее муж Андрей, который оказался закрытым в подполе. Он жив и невредим. Попрошу всех назвать свои фамилии и адреса.

– Зачем? – удивилось сразу несколько голосов.

– Для прессы, товарищи, для прессы, поскольку вы не бросили человека в беде.

Инспектор за пять минут переписал свидетелей, печаль которых чуть развеялась, – попадут в газету.

– А вам, гражданка Калязина, предоставляется двухкомнатная квартира, как пострадавшей от стихийного бедствия. Пойдемте со мной, товарищ Рябинин вручит вам ордер.

Аделаида Сергеевна вскочила и, пока инспектор прятал записную книжку, в один миг рассовала все деньги уже ничего не понимавшим людям:

– Спасибо, мне дали квартиру, и теперь деньги не нужны…

– Сколько набрали? – сурово спросил инспектор.

– Не считала, – смиренно ответила Калязина и вдруг удивилась: – Чем это пахнет?

– Алкоголем, – сказал мужчина, воззрившись на инспектора.

– Друзья мои, – просительно, со слезой заговорила Аделаида Сергеевна, когда с вами будет беседовать пресса, не забудьте про этот запах, исходящий от гражданина Петельникова.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Думаешь, ищешь, мучаешься… Время проходит, капли собираются, и однажды тебя стукнет нашел. Радость! Сам додумался. И вот открываешь какую–нибудь книгу и видишь свою вымученную мысль, напечатанную черным по белому. Но самое поразительное не то, что додумались до тебя, а то, что эту мысль ты, оказывается, знал и раньше. Знал, а искал.

И вот тебя осенит: ты ее знал, да не понимал. Только пройдя к ней путь сам, своими ногами, ты впитаешь ее в душу свою. Пусть она найдена до тебя теперь эта истина твоя.

Поэтому то, чем жив человек, – справедливость, любовь, доброта, смысл жизни… – нужно рожать самому, ни на кого не перекладывая, как мать не перекладывает роды своего ребенка.

Лида верила в тайный, почти мистический зов: нужно думать о человеке и держать в руках его вещь – и он придет. Поэтому она штопала рябининские носки, которые на пятках истлевали мгновенно, на третий день. От ходьбы. Он бродил вечерами по квартире, шел пешком до прокуратуры, умудрялся ходить по своему кабинетику и, не будь дежурной машины, до места происшествия добирался бы ногами.

Лида натянула носок на электрическую лампочку – сейчас он поднял голову от своих протоколов. Она взяла подушечку и выдернула иголку – он глянул на часы и подумал: «Ого, уже восемь». Вдела нитку – он запер бумаги в сейф. Сделала первый стежок – погасил свет. Второй стежок…

В дверь позвонили короткой трелью, которую мог выводить только инспектор Петельников.

Он стоял на лестничной площадке, чуть покачиваясь от радости.

– Принимают ли в этом доме незваных гостей?

– А званых–то не дождешься, – улыбнулась Лида.

Тогда Петельников сделал галантный жест в сторону, и за ним, как за ширмой, оказалась высокая тоненькая девушка в брючном костюме морковного цвета. Они вошли. От их длинных фигур вроде бы сделались ниже потолки.

– Знакомьтесь. Лида, жена моего друга. Галина, мой новый друг, подпевает ансамблю «Поющие трамваи».

– «Поющие травы», – звонким голосом поправила Галина. Еще в передней Лида успела глянуть в веселые глаза инспектора: «Опять смотрины?» «Опять», – ответили веселые глаза.

– Сергея Георгиевича нет? – догадался Петельников.

Рябинин был ему не очень и нужен, потому что предстояли смотрины, в которых экспертом выступала Лида. Однажды инспектор шутя поклялся не жениться без ее одобрения. И вот иногда заскакивал с девушками – одна лучше другой.

– Ваш муж тоже человек искусства? – спросила Галина, разглядывая полки с книгами.

Лида не успела ответить и не заметила этого «тоже», потому что выгребала из кресла штопку. Ответил Вадим:

– Он артист оригинального жанра.

– Фокусник?

– Нет, гипнотизер. Человека насквозь видит.

– Я обожаю людей искусства, – одобрила Галина профессию хозяина дома.

– Она ими бредит, – пояснил инспектор.

Лида улыбнулась: в прошлые смотрины кандидатка в жены бредила учеными. И Вадим был тогда вроде бы психиатром…

Сели пить кофе. Петельников смаковал коньяк. Галина свою рюмку вылила в кофе и закурила сигарету. Лида пила чай – без Рябинина она пила только чай, и тогда казалось, что Сергей рядом.

– Чудесная погода, не правда ли? – поделился Вадим.

– Мой знакомый тенор поехал на Кубу… Вот где погода так погода, поддержала разговор гостья.

– А меня вы будете звать баритоном? – полюбопытствовал инспектор.

– Почему же? – удивилась Галина. – Вы ведь жонглер.

– Вадим, а чем вы жонглируете? – заинтересовалась и Лида.

– Всем. Бутылками, палками, ножами и даже кастетами.

«Какова?» – спрашивали глаза инспектора. «Красавица», – без слов отвечала Лида, разглядывая гостью. Большие дерзковатые глаза, ниточки разлетных бровей, вспухшие губки, ровненький румянец… Где–то Лида ее видела. Конечно, видела – на цветастой афише мюзик–холла. Только их там стоял бесконечный ряд, с красиво и синхронно вскинутыми ножками.

– Сейчас жонглеры не престижны, – заметила Галина.

– Неужели вы думаете, что я всегда был жонглером? – чуть не обиделся Петельников. – Мы и классикой занимались.

– Вадим, расскажите, а? – невинно попросила Лида.

– Я руководил квартетом имени Крылова, – гордо объявил инспектор.

– В квартете главное правильно сесть, – вставила Лида.

– Сначала я их усадил «один–два–один», а потом – «е два» – «е четыре».

– По–моему, это из шахмат, – удивилась Галина.

– Хорошо, если бы из шахмат, а то пришел человек из ОБХСС. Дело в том, что первую скрипку я оформил по совместительству продавать билеты. Вторую скрипку зачислил на ставку няни – как бы ухаживать за инструментами. Альта провел ночным сторожем – вроде бы караулить барабан. Виолончель пошла в уборщицы – якобы убирать инструменты в чехлы. Ну, а сам зачислился кладовщиком – вроде бы отпускаю запасные смычки.

– А вы деловой, – опять удавилась Галина.

– И сколько я ни доказывал, что симфонический оркестр – это тот же квартет, только с раздутым штатом, нас все–таки ликвидировали.

– Квартеты теперь не престижны, – согласилась с таким решением Галина.

– Разумеется, – согласился и Петельников, – поэтому я перекинулся на балет.

Он все смаковал рюмку, серьезно разглядывая свою новую подругу. Его глаза уже ни о чем не спрашивали и не смотрели на Лиду.

– Вы учились хореографии? – заинтересовалась Галина.

– Я перекинулся руководить. Прежде всего пересмотрел классическое наследие. В балете, как вам известно, танцуют без юбок. Поэтому кем работают балерины – неизвестно. Якобы лебедями. Я же придумал танцы по профессиям. Например, танец рыбаков. У каждого танцора в руке по мороженому хеку…

– В театре? – Галина смотрела на инспектора, словно тот и сам превратился в мороженого хека.

– Нет, в Доме культуры. Еще был танец таксистов – ребята прыгали вприсядку и кричали: «Едем в парк». Неплохой получился танец работников гостиниц – девушки плясали с пылесосами и пели: «Местов нету и не будет…»

Лида не выдержала – рассмеялась.

– Тогда я поставил танец водопроводчика, надев на голову танцору фановую трубу. Эта труба и увлекла его в оркестровую яму. В результате дирижер заикается, а я уволен.

– Вадим, красоту бы пощадили, – сказала Лида.

– Глупость недостойна пощады, – быстро ответил инспектор.

– В Доме культуры все возможно, – авторитетно разъяснила Галина.

– Тогда хоть будьте справедливым, – вздохнула Лида.

– Красота без ума – это несправедливо, – скороговоркой возразил Петельников.

– В Доме культуры полно дураков, – согласилась Галина.

– Нет, справедливо, – тихо сказала Лида. – Нельзя одному все: и ум, и красоту.

Она налила им в опустевшие чашки кофе. Галина глянула на свою пустую рюмку, но Петельников не пошевелился. Он и свою не допил.

– Сейчас престижны ВИА, – сообщила Галина, элегантно отпивая кофе.

– ВИА переводится на русский язык как вокально–инструментальный ансамбль, – объяснил инспектор Лиде и вдруг сурово обратился к Галине: – А знаете ли вы, что я был известным эстрадоманом, микрофоноведом и виалюбом?

– Забавно, – не поверила она.

– А знаете ли вы, что это я организовал вокально–инструментальный ансамбль «Аккордные ребята»? Я уж не говорю про «Поющих лауреатов». А известный ансамбль «Четвертинка»? А престижная программе «Шумели ноты, тромбоны гнулись»?

– Чем она престижна?

– Как чем? Триста восемьдесят вольт, плюс шесть динамиков, плюс акустика, плюс два микрофона лопнуло, плюс оглохший первый ряд, плюс шесть зрителей в обмороке! А знаете ли вы, что в консерватории я читаю лекции по теория музыки: до–ре–ми–фа–соль–ля–си, кошка села на такси?

– Разыгрываете? – фыркнула Галина.

– Разыгрываю, – согласился инспектор.

Гостья поежилась, словно замерзла от горячего кофе, и беспомощно посмотрела на хозяйку.

– Он шутник, – успокоила ее Лида.

– Я хочу открыть жуткую тайну, – серьезно заговорил инспектор. – Я никакого отношения не имею к искусству, а работаю токарем.

– Опять разыгрываете?

– Разыгрывает, – подтвердила Лида. – Он милиционер.

– Без звания? – спросила Галина.

Петельников встал и произнес высушенным, усталым голосом, какой у него бывал после дежурства:

– Простите меня, Лида.

Он посмотрел на нее долгим взглядом: «Стоит ли щадить глупость?» Лида ответила таким же: «Стоит быть терпимым».

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Все ли ищут смысл своей жизни? Я думаю, что все. Может быть, «ищут» – слишком громко сказано, но каждый хоть раз в году задумывается о себе, о своем месте, о своем назначении… Каждому хоть раз в году становится грустно от утекающего времени. И каждый хоть раз в году удивленно спрашивает себя, для чего и как живет.

Есть люди, которые, задумавшись, отвечают благостно и довольно: «Живем не хуже других». Есть те же самые люди, которые, задумавшись в эту сокровенную минуту, вздохнут и скажут: «А хочется жить лучше других».

Есть, есть люди – сколько их? – которые в формуле «жить, как живут все» видят смысл жизни. Да что там смысл – счастье свое в ней видят.

И з г а з е т ы «П р о с т о ф и л и». Как известно, самый надежный способ получать деньги – это работать. Не так думала некая Калязина А.С., которой не давали покоя лавры небезызвестного Остапа Бендера. Только в отличие от него Калязина не утруждала себя поисками оригинального способа извлечения денег из карманов граждан. Она сделала просто: взяла в руки мокрый платок, села в скверике и со слезами на глазах начала рассказывать прохожим душещипательную историю о том, что у нее якобы сгорел дом и муж. И люди клали ей в дрожащую ручку деньги.

О мошеннице говорить еще рано, поскольку следствие не окончено. А вот о тех, кто давал деньги, поговорить стоит…

Вроде бы все знают басню Крылова о той вороне, которая упустила сыр. И все–таки простофили не перевелись. Взрослые тети и дяди, утирая повлажневшие глаза, слушали басню о косточках мужа и выкладывали денежки. Не спросили ни документов, ни фамилии, ничего не проверили и не разузнали. Ей нужна помощь? Пожалуйста! Ну не ротозейство ли это?..

Рябинин посмотрел в окно – там, в скверике, в тополях, вроде бы начиналось лето. Окрепли листья, потеплела земля, посветлела кора деревьев, и заблестели под солнцем скамейки. И отцвели синие ирисы Александра Ивановича… Рябинин обернулся – комендант стоял у двери, тускло изучая пол.

– Натирать будем?

– Да не знаю…

Александр Иванович поднял глаза на стены, разглядывая их подозрительно.

– Ремонтировать не пора?

– Вроде бы чистые.

– Рамы не подкрасим?

– На ваше усмотрение.

Комендант воззрился на потолок и через тягучую минуту сообщил:

– В буфет банан подвезли…

– Спасибо, – улыбнулся Рябинин.

– Не пойдете? – спросил Александр Иванович, потому что следователь продолжал сидеть.

– У меня от них изжога.

От мучнистой сладкой мякоти была изжога. Но Лида их любила, поедая быстро и вкусно, как обезьянка. Он увидел жену с бананом в кресле, вечером, под торшером – и потянулся к портфелю. И тут же представил набежавшую очередь – нервную, напористую, из одних женщин – и опустил руку. Очередей он стеснялся.

Рябинин не любил говорить о деньгах, вещах, квартирах… Ему казалось, что беспокоиться о материальном – стыдно, а если уж заставляет жизнь, то делать лишь самое необходимое и делать как–то незаметно. Он не очень понимал людей, которые носились со своими физиологическими потребностями – едой, сном, сексом, – доказывая, что все естественное естественно. Были и у него материальные заботы, были и физиологические потребности. Но его ум…

И промелькнуло, исчезая…

…Человек – это тело, мышцы, нервы, материя. А материи подобает заботиться о материальном. Нет. Человек – это все–таки ум, совесть, чувства, дух. Чего же стоит дух, обслуживающий лишь свое тело? Стыдно же. Духу духовное…

– Я банан тоже не уважаю, – поделился комендант. – Говорят, витамины–витамины, а их роль в организме сильно завышена. В траве витаминов полный комплект. Корова эту траву употребляет с утра до вечера. А как была коровой, так коровой и осталась.

– Наверное, витамины на интеллект не влияют, – развеселился Рябинин.

Вот и Александр Иванович думает о материи и духе. Видимо, и о смысле жизни думает.

Скраденными шажками он уже добрался до середины кабинета и стоял как–то необязательно и не очень заметно – маленький, сухощавый, безвозрастный… С волосами, зачесанными…

Однажды Рябинина удивило известное выражение «волосы, зачесанные назад». Разве можно зачесывать вперед? Оказывается, можно: у коменданта была темная косая челка. В черном дешевеньком костюме, – а он ходил только в черных костюмах, – говорили, что комендант где–то когда–то закупил их штук двадцать, якобы сшитых на покойников. В синих носках, всегда в синих, говорили, что после войны он где–то купил тюк белый нитяных носков и до сих пор красил их дома в синий цвет.

– Про эту–то, которая в сквере денежки выманила, газета пропечатала, опять сообщил комендант.

– Какая газета?

– Вчерашняя «Вечерка».

Вчерашняя «Вечерка», еще не читанная, лежала в портфеле. Рябинин извлек ее, сразу отыскал заметку и начал читать…

Тихие, еще далекие, как загоризонтные громы, услышал он стуки в висках. Злость, она. Стуки крепли, шли уже по груди, стягивая там все тяжелой щемящей силой, словно на нее давила земля. Злость. Она полегоньку пройдет, и грудь отпустит. Нет, не отпустит, пока он…

Александр Иванович, освободившись от новостей, ушел скраденными шажками – только белесой синью мелькнули недокрашенные носки.

Рябинин снял трубку и набрал номер: надо бы поехать, чтобы лицом к лицу, но в груди стучало, и он боялся, что не довезет этого стука.

– Мне, пожалуйста, Холстянникову.

– Я слушаю.

– Здравствуйте, говорит следователь Рябинин.

– А–а, здравствуйте, – обрадовалась она. – Наверное, прочли мою статью?

– Прочел, – угрюмо согласился Рябинин.

– Ну и как? – почти кокетливо спросила Холстянникова.

Он не знал ее имени – тогда, у него в кабинете, она представилась официально: корреспондент Холстянникова. Молодая, высокая, в джинсовом брючном костюме, синевато–дерюжном, как носки Александра Ивановича. Впрочем, этот костюм мог называться как–нибудь иначе, ибо брюки были окорочены, с какими–то широкими манжетами, которые лежали на высоченных блестящих сапогах, и Рябинину все казалось, что за окном ее ждет привязанная лошадь.

– Как говорится, у вас бойкое перо, – промямлил он.

– Правда? – обрадовалась корреспондентка.

– Я хотел спросить о другом…

– Пожалуйста.

– Скажите, что вы цените в женщине?

– Многое, – не удивилась она вопросу. – Интеллект, красоту, энергию, грацию… Что еще?

– Вы забыли самое главное женское качество.

– Умение любить?

– Важнее.

– Верность?

– Нет.

– Обаятельность?

– Неужели в детстве у ваших кукол не отрывались ручки–ножки? – глухо спросил Рябинин.

– А–а, – рассмеялась она. – Умение шить?

– Нет, жалость.

– Ради этого сообщения вы и звоните? – уже без смеха спросила она.

«Сообщения». Это о жалости, которая дороже красоты, энергии и грации… Есть–таки у корреспондентки верховая лошадь с седлом, стременами и этими… шпорами.

– Звоню, чтобы рассказать случай. Лет десять назад я отстал от поезда и очутился без денег и документов. Знаете, кто меня выручил?

– Кто? – спросила она, уже что–то подозревая.

– Простофили и ротозеи.

– Но как явление…

– И не спросили ни документов, ни справок, – перебил он. – Поверили на слово.

– Вы что ж, оправдываете простофиль?

– Да это же хорошие люди с открытой душой! – прорвало Рябинина.

– Странно слышать от следователя…

– Вам бы в статье воспеть этих людей, которые отозвались на беду незнакомого человека!

– Извините, но учить меня не стоит, – отрезала она. Рябинин перевел дух, хотя он не взбирался на гору, а говорил в трубку чуть повышенным тоном. Тяжело задышала и корреспондентка, словно только что соскочила со своей лошади.

– Я напишу официальное письмо главному редактору, – сказал Рябинин.

– Представляю, как вы мягкотело обращаетесь со своими преступниками, усмехнулась она.

– А я представляю, как в детстве вы отрывали ручки своим куклам…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Предложи мне перед тяжким испытанием выбор товарища – хитрюгу или простофилю, – я выберу простофилю. Возможно, хитрюга ловчее бы миновал пули и взрывы, расщелины и топи… Но из расщелины меня вытащил бы простофиля. Я люблю простофиль, – это же люди с открытой душой. В том обществе, которое мы построим, будут жить лишь одни простофили; будут жить только люди с честной и открытой душой, потому что пропадет нужда запечатывать ее, как и пропадут враги душевной простоты.

И з п о с т а н о в л е н и я с л е д о в а т е л я. …Учитывая вышесказанное, а также руководствуясь пунктом 2 статьи 5 Уголовно–процессуального кодекса РСФСР, постановил: уголовное дело в отношении гр. Калязиной Аделаиды Сергеевны прекратить за отсутствием в ее действиях состава преступления.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Я–то прекратил. Прекратит ли она?..

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Вера Михайловна вышла из автобуса и свернула в парк. Магазин открывался поздно, в одиннадцать, и она взяла за правило гулять полчасика в любую погоду.

Июнь пришел неожиданно – он всегда так. Другие месяцы плавно переходят один в другой, не придерживаясь четкого календарного деления: тухнут метели, сникают морозы, растворяются в солнце снега, перестают бежать и блестеть воды, и зеленой дымкой начинает покрываться черная земля и остолбеневшие за зиму деревья… Июнь же вдруг: выйдешь в солнечный день на улицу, а кругом лето. Бог весть откуда взялись крупные листья, взметнулись травы и взъярилась жара. Еще утро, десять часов, а солнце уже припекает.

Вера Михайловна пошла березовой аллеей. Она глубоко вдыхала тот непередаваемый запах, который идет от берез в начале июня. Ей казалось, что такой воздух исцеляет, хотя он и не лесной. В последнее время Вера Михайловна чувствовала какую–то тяжесть в груди. Может быть, стоило пойти к врачу, но она не считала эту тяжесть болезнью. Возраст, возраст стучался в грудь своей намекающей дланью. Все–таки пятьдесят лет. Из них тридцать в торговле, все на нервах, все на криках…

– Тени, тени, тени!

Вера Михайловна отпрянула от небольшой женщины, которая вроде бы появилась ниоткуда, из кустов жасмина. Черные, с сиреневым отливом волосы; смуглое высушенное лицо; темная шаль с глуховато–красными разводами. Цыганка.

– Купи тени для очей, блондиночка! – сказала она в лицо Вере Михайловне, блестя своим черным цветом, как ворона на солнце…

– Какая же блондиночка? – благодушно отозвалась Вера Михайловна, не убавляя спокойного шага. – Жизнь сединой выбелила.

Цыганка поняла, что эта женщина теней не купит. Она спрятала куда–то под шаль цветные коробочки и засеменила рядом, пританцовывая:

– Давай погадаю, а? Всю правду скажу, как на ладонь выложу.

– Всю правду? – улыбнулась Вера Михайловна.

Цыганка воспрянула, забежав вперед:

– Ай, красавица, зачем не веришь? Все скажу, ничего себе не оставлю. А если правду не скажу, копейки мне не давай.

Время еще было. Солнце грело радостно и ярко. Березовый воздух пился со вкусом. И не болела грудь. Почему же не погадать?

– А сколько возьмешь?

– Зачем обижаешь, красавица? Ничего не возьму, сама дашь, если не пожалеешь…

Вера Михайловна отошла на край аллеи и протянула цыганке левую руку. Гадалка схватила кисть, завертев ладонь так и этак, высматривая ей одной ведомые линии.

– Вот тебе и космос с кибернетикой, – усмехнулся проходивший парень.

Вера Михайловна слушала цыганку с безразличным лицом, показывая, что все это лишь развлечение, позволительное в нерабочее время. Казенный дом, бубновый король, недальняя дорога… Да у кого в жизни нет казенного дома и недальней дороги? Она гадалке не верила, ни одному слову не верила, и лишь на всякий случай, почти неосознанно, допускала в ее предсказании крупицы правды. Вот так и с богом – не верила, но благоговейно посматривала на иконы и купола: мало ли что?

Цыганка понизила голос и заговорила значительно, с каким–то таинственным намеком:

– Стоишь ты, красавица, у дорогого блеска и сама блестишь от него. А блеск тот каменный жарче золота. Цари от него слепли, начальники от него глохли, простые люди от него помирали. Красавица ты моя, хочешь – плати мне монету звонкую, а хочешь – уходи, но и тебе плохо будет от того блеска каменного. Так плохо, красавица, что кончаю я гадать, нельзя дальше…

Вера Михайловна испугалась; испугалась посреди парка, меж людей и при ясном дне. Она торопливо вытащила рубль.

– Красавица моя, неужели правда теперь рубель стоит, а?

Вера Михайловна сунула ей трешку и пошла, не ответив, не сказав спасибо и не оглядываясь.

«Стоишь у дорогого блеска…» Это и ошарашило, испугав до внезапной сухости во рту и до мурашек на спине. Она и в самом деле стояла посреди дорогого каменного блеска. Как же узнала цыганка? Если тут узнала правду, то правдой будет и второе, страшное, которое гадалка даже не решилась сказать.

Вера Михайловна пошла медленнее. Какая–то сила, могучая и внезапная, притушила день, как придушила: потускнели солнечные лучи, поблекла зелень, улетучился в космос березовый запах… Но так было несколько секунд, пока она не тряхнула головой и не сказала себе громко, на всю аллею:

– Дура старая!

На левой ладони пишется судьба, как там пишется и чем – знают одни гадалки. Но неужели там написано, что она посреди каменного блеска стоит? А Вера Михайловна стояла, потому что за прилавком не посидишь. Да видела ее цыганка в магазине – вот откуда и предсказание. Ну а про страшное придумала для веры: скажи про счастье с королем из казенного дома – клиентка посмеялась бы и дала рубль. А за правду – трешку.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Разговор с непорядочным человеком вызывает у меня затруднения. Показать, кто он есть, – нельзя, потеряешь контакт. Вообще не разговаривать – тоже нельзя. И тогда остается только одно: делать вид, что перед тобой порядочный человек.

Телефонный звонок отрешил его сразу и от всего. Он схватил вечно готовый портфель, содрогнул дверцей сейфа оконные стекла и ринулся к Беспалову.

Юрий Артемьевич положил трубку и недоуменно поморщился:

– Дежурный рекомендует с выездом обождать. Еще позвонит.

О работе Беспалов мог говорить и без курева. Но любая посторонняя тема, казалось, магнитной силой извлекала пачку из его кармана.

Он закурил каким–то легким движением руки, похожим на росчерк пера, и поскорее выдохнул первый дым, словно он ему был и не нужен.

– Работы навалом. Жена ворчит…

Его тоже ворчит? Или все жены ворчат, не чувствуя рядом мужей? А разве Лидины тревожные вопросы можно назвать ворчаньем?

– Впрочем, для чего и живем, как не для работы, – вздохнул прокурор фальшивым вздохом и отвел взгляд, чтобы не выдать своей хитрости.

Рябинин все понял. Фальшивый вздох относился не к сути поведанной мысли – живем для работы, – а к тому, зачем она сейчас была сказана: продолжить их вечный разговор, который возникал и обрывался внезапно, словно изредка включали магнитофонный диалог. На этот раз кнопку нажал прокурор, что, впрочем, он делал чаще своего собеседника. Но перед выездом на место происшествия Рябинин говорить не мог – сидел как на углях.

– Наоборот, – вяло ответил он.

– Что наоборот?

– Мы работаем, чтобы жить.

– По–моему, это одно и то же. Работать – это жить, а жить – это работать.

– А по–моему, нет, – не согласился Рябинин таким пресным голосом, что на этом разговор должен бы и кончиться.

– Вы, Сергей Георгиевич, никогда не отыщете никакого смысла, потому что отвергаете труд как главное дело жизни, – сказал прокурор, внимательно посмотрел на следователя и добавил: – По–моему.

Рябинин не стал бы и отвечать, если бы не это «по–моему», сказанное уже дважды и снявшее категоричность его слов.

– Я не отвергаю труд как главное дело жизни. Я отвергаю труд как смысл жизни.

– А разве это не одно и то же – дело жизни и смысл жизни?

– Смысл жизни шире дела жизни.

– Человек ведь существо трудящееся, – автоматически возразил прокурор, не успев осознать рябининских соотношений.

– Лошадь тоже существо трудящееся.

Беспалов рассмеялся:

– Лошадь, наверное, и не понимает, что трудится.

– Мы понимаем. Только этим и отличаемся?

– Сергей Георгиевич, да человека растить начинают с труда…

– А вы заметили, что молодежь не всегда с охотой слушает про труд?

– Не сразу осознает.

– Нет. Она сердцем чувствует, что дело не только в одном труде, заговорил Рябинин уже окрепнувшим голосом, ибо спор вырисовывался непустячный и с непустячным человеком.

– А в чем же?

Простого ответа Рябинин не знал, как его не знаешь, когда мысль находится в рабочем состоянии и еще не додумана для самого себя.

– Юрий Артемьевич, зональный прокурор Васин прекрасный работник, дисциплинирован, грамотен… Он вам нравится?

Вопрос был хитрым, поскольку Рябинин как бы проверял искренность прокурора в этих спорах: Васин надзирал за их прокуратурой, и от Беспалова требовалась оценка вышестоящего должностного лица.

– Нет, – признался прокурор, чуть повременив.

– А почему?

– Суховат. И еще кое–что…

– Выходит, вы оцениваете человека не по труду?

Юрий Артемьевич потянулся к носу – пошатать.

– Душа важна человеческая, – решил помочь Рябинин.

– Но и нетрудовая душа нам тоже ни к чему, – сразу отпарировал прокурор.

– Правильно. Без труда нет человека. Но и в одном труде нет человека.

– Нет, в труде уже есть человек! – загорелся прокурор, впервые загорелся на глазах следователя.

Рябинин даже умолк. Беспалов смотрел на него сердито, широко, всклокоченно. Его пыл лег на Рябинина, как огонь на солому. Ответит, он ему ответит.

И промелькнуло, исчезая…

…Работа может все закрыть. Увлеченность работой может означать безразличие к многообразию жизни. Любовь к делу – обратная сторона равнодушия к жизни?..

– Юрий Артемьевич, только подумайте, какая надежная защита – труд. По вечерам пьянствую, но я же работаю. Хулиганю, безобразничаю, – но работаю. Над женой издеваюсь – однако работаю. Детей воспитал никчемностями и лоботрясами – позвольте, я же работал. В домино стучу, в карты режусь, слоняюсь, книг не читаю, в театре век не бывал, в мелочах погряз и глупостях – не приставайте, я же работаю…

Рябинин замолк. Говорить длинно он не любил и не умел. Если только в споре. Да и не то он сказал, что промелькнуло, – там было тоньше, острее, сомнительнее.

Юрий Артемьевич положил окурок в пепельницу и плотно накрыл его ладонью, чтобы тот задохнулся без воздуха.

– И все–таки о человеке судят по тому, каков он в работе.

– Не только, – обрадовался Рябинин тому возражению, которое он мог оспорить. – Труд частенько стереотипен. Много тут узнаешь о человеке? А вы посмотрите на него после работы, в выходные дни, в отпуске… Сколько неплохих работников мается, не зная, чем себя занять! Или заняты пустяками. Тут вся личность.

Опять длинно говорил. Окурок в пепельнице уже задохнулся. Юрий Артемьевич снял ладонь и на всякий случай тронул крупный нос. Он мог бы и не трогать, мог бы выйти победителем в споре, обратившись к своей прокурорской роли, и авторитетно разъяснить ошибку следователя. Мог бы победить и не обращаясь к должности: кому не известно, что труд есть мера всего?

– Ну и что же все–таки определяет человека? – спросил он.

– Думаю, что образ жизни.

Беспалов чуть посомневался и добавил:

– В который обязательно входит труд.

– Согласен, – улыбнулся Рябинин.

– Так вы смыслом нашего существования полагаете образ жизни?

– Нет.

– А что?

– Пока не знаю, – ответил Рябинин, как отвечал ему не раз.

– Пока, – усмехнулся Беспалов. – Многие проживают жизнь, да так и не знают, для чего.

– Я надеюсь узнать.

Юрий Артемьевич пригладил стружку висков, которую простоватая секретарша как–то посоветовала ему распрямить в парикмахерской, и неожиданно спросил:

– Допустим, человек меряется не только трудом… Почему же вы сами работаете, как лошадь?

Рябинин хотел переспросить – как кто? Ну да, лошадь, та самая, которую он привел в пример, как тоже работающую. Нужно ответить что–нибудь остроумное, легкое, не вдаваясь. Например: «Разве бывают лошади в очках?» Или: «А что, из моего кабинета слышно ржание?»

– Почему не звонят с места происшествия? – спросил Рябинин.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Я и сам иногда задумываюсь, почему все дни занят только работой. Трудолюбивый очень? Да вроде бы как все. Деньги люблю? Зарплата у меня средняя. Выслуживаюсь? С моим–то характером… Горжусь броским званием? Есть звания погромче. Возможно, мне нечего делать? Да не работай, я был бы загружен еще больше столько есть занятий по душе. Может быть, желание трудиться вытекает из сущности человека и прав Юрий Артемьевич – рождаемся мы для работы?

Но тогда я не понимаю, почему существо, которое трудится, ест, пьет, спит и смотрит телевизор, называется человеком? Ведь лошадь тоже трудится, ест, пьет и спит. Ах да, она не смотрит телевизор. Но только потому, что его не ставят в конюшню. Кстати, я тоже его не смотрю…

Прав Юрий Артемьевич: лошадь я.

Толпа – первый признак чрезвычайного события. У подъезда скопилось человек десять. Телефонограмма не соврала.

Петельников и Леденцов еще на ходу, еще на тормозном пути распахнули дверцы, выпрыгнули на асфальт и оказались в этой жиденькой толкучке. Одни старухи…

– Это у нас, – сказала одна, настолько маленькая, что инспектора придержали шаг, опасаясь ее задавить.

– Бандитизм в нашей квартире, – подтвердила вторая, чуть повыше, но такая полная, что уж теперь они пропустили ее вперед, чтобы не быть задавленными…

Большая передняя, в меру заставленная отжившей мебелью. Длинный коридор, ведущий в кухню. Запах старых коммунальных квартир – дерева, лежалой ткани, забытых духов и валерьянки.

– Чайку попьете? – спросила маленькая, энергичная.

– Чего попьем? – опешил Петельников.

– Мария, дак они, может, как теперешние мужики, чай не принимают, заметила тучная.

– Нальем чего и погорше, – согласилась первая старушка и показала на дверь, где, видимо, им и могли налить чего погорше.

– Гражданки! – сказал Петельников тем голосом, от которого трезвели пьяницы. – Мы хоть чай и принимаем, но сюда приехали по сообщению об убийстве!

– Пожалуйста, будьте как дома, – любезно согласилась крохотная старушка.

– Логово убийцы, – вторая показала на дверь.

Леденцов мгновенно и сильно ткнулся туда плечом, но дверь не подалась.

– И не ночевал, – объяснила маленькая.

– Где труп? – прямо спросил Петельников.

– А никто не знает, кроме убивца, – опять пояснила низенькая старушка, которая сумела оттеснить вторую, массивную.

– Как звать погибшего?

У Леденцова в руках появился блокнот.

– Василий Васильевич.

– Фамилия?

– Нету у него фамилии.

– Василий Васильевич да Василий Васильевич, – встряла–таки вторая.

– Где его комната?

– А он жил на кухне.

– Почему на кухне?

– Спит себе на подстилке…

Леденцов опустил блокнот и ухмыльнулся. И хотя бледное лицо Петельникова никогда не краснело, он почувствовал на нем злобный жар, который стянул щеки старшего инспектора какой–то сухостью.

– Товарищ Леденцов! Составьте протокол о ложном вызове и привлеките гражданок к административной ответственности. Кстати, где участковый инспектор?

– Как так привлечь? – удивилась маленькая, главная тут.

– Так! – отчеканил Петельников. – За собачий вызов.

– Василий Васильевич не собака, а котик.

– Тем более!

Вторая старушка подкатилась к Петельникову, как громадный шар, обдав его запахом лука и вроде бы гречневой каши:

– Да этот нехристь не убил Васю, а продал. Воров–то вы ловите?

– Ловим, когда украдена материальная ценность. А ваш кот ничего не стоит.

– Как не стоит? – обомлела она.

– Бабушка, – набрался терпения Петельников, – похищенная вещь должна быть оценена в рублях, а ваш кот…

– Пятьдесят рублев, – гордо произнесла старуха.

Леденцов хихикнул. Петельников слегка подвинулся к выходу: черт с ними, с этими бабками и с их котом. Но маленькая старушка оказалась сзади и дернула Петельникова за пиджак:

– Ему ничего и не будет?

– Кому?

Она кивнула на закрытую дверь.

– Как его фамилия?

– Литровник, Гришка Литровник.

Леденцов опять засмеялся.

– Вот он смеется, рыжий молодой человек, а нам от Гришки житья нет. На днях сожрал весь студень. Ночами пугает нас зубовным скрежетом. Водку льет в себя, как в решето. У него и счас стоит на тумбе охолодевшая яичница да пустая бутылка от четвертинки водки.

– Откуда знаете? – заинтересовался Леденцов.

– А через скрытую камеру. – Она поджала губы и мельком глянула на замочную скважину.

Теперь пиджак дернули спереди. Петельников повернулся к солидной.

– Товарищ сотрудник, может, Вася и не стоит пятидесяти целковых, да кот–то очень душевный. В туалет человеческий ходит. Картофельное пюре уважает. Гришку–то Литровника терпеть не мог. Фырчит, как от собачьего образа. Мягонький, бочком трется… Мы и живем–то одной семьей: я, Мария да Василий. Без него–то зачахнем. Найди котика, соколик, а?

Одна маленькая, вторая толстенькая… Теперь Петельников глянул в их лица.

У маленькой среди мелких, как песчаная зыбь, морщин смотрелись черные провалившиеся глаза, тонкий нос и тонкие подвижные губы. Она как бы двигалась на месте, переступая ногами, шмыгая носом и шевеля губами.

У полной старушки все было полным: наикруглейшее лицо, круглые глаза, округлый нос… Седые волосы, остатки седых волос, тонко застилали шар головы. Ей бы старинный чепчик. Тогда бы она походила на ту бабушку, у которой была внучка Красная Шапочка. А если не внучка, а внук? Не Красная Шапочка, а, скажем, инспектор уголовного розыска? Приходил бы он домой поздно, усталый, грязный, а она бы сидела на тахте в чепчике, подавала бы ему чистую рубашку, и свежую газету, и гречневую кашу с луком. Ну, и кот Василий…

– Леденцов, отыщешь кота? – спросил, а не приказал Петельников.

– Не могу, товарищ капитан.

– Почему?

– В отделе засмеют.

Старушки молчали, понимая, что работники милиции принимают решение. Полная скрестила руки на объемном животе. Вторая, юркая Мария, стояла тихо, сдерживалась, шевеля губами.

– В Нью–Йорке двести тысяч бездомных кошек, – на всякий случай уведомил Леденцов.

– Гады, – отозвался его начальник.

– Кто? – не понял Леденцов.

– Монополисты, – буркнул Петельников и спросил у старух: – Приметы у кота есть?

– Серенький, в тигриную полоску, с аккуратным хвостиком…

– Не худой и не дюжий, а так посреди…

– Я спрашиваю про особые приметы.

– Есть, – твердо ответила ртутноподвижная Мария. – Нечеловеческая сообразительность.

– И особливая душевность, – добавила та, которая почему–то не носила чепчика.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Возьмем человека, у которого ничего нет, поэтому он заботится о пище, одежде и жилье. Но вот у него появился хлеб, комната и костюм. Он уже думает о мясе, квартире и телевизоре. Потом он хлопочет о коньяке и коврах. Потом об импортном унитазе, автомобиле и даче. Потом… А потом у него всплывает тихая и едкая мысль: «А зачем?» Есть ковер, стало два, а зачем третий? Вот тогда он и начинает задумываться о смысле жизни. Эти думы – не от достатка ли? Нагому и голодному не до смыслов.

Тогда я рановато задумался, ибо у меня нет машины и всего один ковер, который мне приходится выбивать.

Когда–то ювелирные магазины походили на музеи: безлюдье, тишина, благоговейные взоры, обращенные на драгоценности, которые подсвеченно мерцали за стеклом, как редкие экспонаты. Но страна богатела. Теперь не было безлюдья, – за обручальными кольцами стояла очередь. Исчезла тишина, – у прилавка с янтарем вечно хихикали девушки. И не заволакивались благоговением взоры, – нынче золотом никого не удивишь.

Вера Михайловна прошлась по узкому заприлавочному коридорчику и стала в его конце, оглядывая простор стекла, света и полированного дерева. Стоишь ты посреди каменного блеска… Да что там блеска – посреди бриллиантового сияния стояла она тихо и одиноко, как заброшенная. Страна разбогатела, но не настолько, чтобы за бриллиантами копились очереди.

В этот тихий отдел ее перевели из–за больного сердца. Она согласилась, хотя от безделья скучала, путалась в этих каратах, товар свой не чувствовала и тайно ждала, что ее сократят. Слишком накладно держать человека ради одной продажи в месяц.

Людочка из отдела бижутерии, такая же яркая, как и ее синтетические броши и кулоны, пролетела узкий коридорчик и заговорила стремительно и туманно:

– Вера Михайловна, концерт по заявкам. Будете?

Лишь после третьего вопроса прояснилось, что корреспондент радио собирает пожелания для концерта по заявкам работников торговли.

– Заказывайте для себя, – отмахнулась Вера Михайловна.

– Вы старейший работник, у нас одна эстрада, закажите классику.

У них одна эстрада… Был у Веры Михайловны заветный романс, который почти не исполнялся и который бередил в ней то, что должно лежать в душе тихо и нетронуто до конца жизни. Закажешь, да ведь могут высмеять.

– Я старинные романсы люблю.

– Ха, любой.

– Тогда вот этот… «Не уезжай ты, мой голубчик».

– Не уезжай ты, мой… кто?

– Голубчик.

Людочка молча блестела модными очками и чешскими бусами. Видимо, хотела переспросить. А может быть, рассмеяться.

– Я запишу, – сказала она, доставая блокнотик из синего фирменного халата.

– Чего ж тут записывать…

Несусветные названия эстрадных ансамблей, невероятные названия дисков, непроизносимые названия заграничных мелодий и песен она, наверное, запоминала без блокнота. А вот слова романса не могла. Ведь так просто и хорошо: не уезжай ты, мой голубчик. Может быть, и передадут.

Вера Михайловна как–то необязательно поднялась и подошла к двум покупателям, – у прилавка остановились парень и девушка. Нет, не покупатели. Молодые, веселые, беззаботные… Прельстил, как сорок, яркий блеск.

– Скажите, пожалуйста, у меня галлюцинации или этот перстень действительно стоит двенадцать тысяч? – с вежливой иронией спросил парень.

– У вас не галлюцинация, – улыбнулась Вера Михайловна.

– Я подарю его тебе, – сказал он девушке.

– Когда? – радостно удивилась она.

– Когда стану знаменитым.

– А когда ты станешь знаменитым?

– Так скоро, что этот перстень еще не успеют купить.

– Стоит ли из–за камня становиться знаменитым? – улыбнулась Вера Михайловна.

Что в нем? Блеск? Так у Людочки чешское стекло блестит ярче. Крепость? Зачем же она перстню – чай, не кувалда. Редкость? Да мало ли что редко на земле. Вот любовь душевная реже алмазов встречается…

У прилавка остановилась видная женщина в светлом плаще и широкой бордовой шляпе. Вера Михайловна уже как–то видела ее здесь, у бриллиантов.

– Покажите мне, пожалуйста, этот перстень.

Голос крепкий, густой, повелительный. Наверное, жена дипломата или полярника. Духи недешевые, редкие. И перстень смотрит тот, двенадцатитысячный. Покупательница.

Дама примерила его, полюбовалась игрой света на его гранях и неуверенно вернула, о чем–то раздумывая. Видимо, решалась. Конечно, таких денег в кармане с собой не носят.

– До завтра его, надеюсь, не купят? – спросила она с легкой, рассеянной улыбкой.

Вера Михайловна хотела поймать взгляд этой жизнелюбки, но тень от полей шляпы застила почти все лицо.

– Дождемся вас…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. У него, то есть у меня, у следователя, должен быть острый взгляд и цепкая память…

Вчера Лида попросила зайти в ателье, благо мне по пути, и узнать, можно ли из двух маленьких шубок (ее, старых) сшить одну большую. Выполнить просьбу я не забыл. Зашел, поздоровался и вежливо спросил у оторопевшего мастера:

– Скажите, пожалуйста, можно ли из одной маленькой шубки сделать две большие?

Рябинин ушел из прокуратуры до времени; он иногда так делал, если день выпадал медленный и бесплодный. А этот тащился, словно трактор волок его по бездорожью. Утром хлестнули по нервам – ехать на происшествие. Потом был допрос, нудный, как переход через пустыню. Затем он провел очную ставку, многословную и ненужную. А после обеда пришла жена одного преступника и устроила истерику с визгом и криком на всю прокуратуру…

Теперь в голове у него гудело – тихо, вроде бы отдаленно, как в трансформаторной будке, в которой гудение тоже тихое, но страшное.

Он открыл дверь и швырнул портфель в кресло – небрежно, издалека, шумно. И трансформаторный гул в черепе сразу пропал, как тоже сброшенный.

Лида была дома. Он ее не слышал и не видел, но знал, что она где–то тут, – принимал невидимые флюиды, которые входили в него незримо и радостно. Он снял костюм, умылся, надел тренировочные брюки и спортивную рубашку, разобрал портфель и все не шел в кухню, наслаждаясь этими незримыми флюидами и оттягивая радость свидания. Нет, не оттягивая, а растягивая, потому что свидание уже началось, оно уже шло, ибо эти самые флюиды, или как там они называются, текли и текли в него. Нет, он все–таки спешил, не размялся гантелями, не принял душ… И только где–то на обочине сознания одиноким пятнышком скользнула мысль, быстро придавленная радостью: почему же Лида не выскочила в переднюю, и не обдала его порывом ветра, и не оставила не щеке первый и скользящий поцелуй?

Он вошел в кухню. Ему показалось – на миг, на секунду, но он все–таки успел схватить взглядом, – что посреди кухни стоит чужая женщина, очень похожая на Лиду. Она, эта женщина, как–то встряхнулась, и с нее словно опала тонкая чужеродная пленка, под которой была все–таки Лида. Рябинин даже не успел отпустить улыбку. Он так и спросил, улыбаясь:

– Что с тобой?

– Со мной? – изумилась Лида.

Ну конечно, тот трансформаторный гул дал–таки себя знать. Показалось невесть что. Нервы да июньская жара.

Он молча поцеловал ее. Холодные губы – в июньскую жару – коснулись его губ, как отторгли. Он едва опять не спросил, что с нею. Дневной гул в голове, который вроде бы возвращался, удержал вопрос своим подступающим накатом. Но после чая, великого чая, все прошло окончательно.

– У тебя плохое настроение? – все–таки спросил он.

– Да? – опять изумилась Лида.

Это ее «да» имело много оттенков, но сейчас он не уловил ни одного. Видимо, настроение человека, даже близкого, точно не измерить. Да и нужно ли, не в этих ли изломах и перепадах таится женская прелесть и загадочность?..

Он пошел читать газеты. Но у его письменного стола была какая–то могучая способность засасывать в бумажные трясины. Уже через двадцать минут у Рябинина в руках оказалась пачка его записей о первых годах работы в прокуратуре. Вот как, он, оказывается, тоже вел что–то вроде дневника…

– Ой!

– Что случилось? – крикнул он в сторону кухни.

– Руку порезала!

– Сильно?

– Да нет, пустяк…

Рябинин перенесся в прошлое. Запись о какой–то краже в пригороде, которую он расследовал, видимо, в первый год работы. Ничего не помнит: ни места, ни преступления… Нет, помнит. Вор оставил следы на снегу, на крепком насте, но легкая пороша замела их. Ничего не помнит, а как руками выгребал эту порошу из следов – помнит.

– Аах!

– Да что с тобой, Лидок? – опять крикнул он на всю квартиру.

– Утюгом локоть обожгла!

– Ты поосторожней!

Рябинин еще полистал желтенькую пачку бумаг и положил ее в одну из кип, ждущих своего, неизвестно какого, часа. Пора было браться за работу, намеченную на сегодняшний вечер. Что там? А там другая пачка, свежая, растущая ежедневно на сантиметр. Он начал с журнала, раскрыл на закладке и подумал, что раскрывает его в этом месте уже третий раз. Статья «Умственная выносливость и ее физиологические корреляты». Так, одна математика. Вот почему журнал раскрывается в третий раз…

И промелькнуло, исчезая…

…Если есть в мозгу какие–то центры любви и ненависти, то они наверняка расположены рядом. Да не один ли это центр?..

Он поднял голову – пронеслась какая–то мысль, не имеющая отношения к этим самым коррелятам. Он не стал бежать ей вдогонку, наконец–то погрузившись в дебри статьи.

Через час он потерял строчку, ощутив странную пустоту. В комнате ничего не убыло, в комнате ничего не изменилось, только чуть потускнел дневной свет за окнами. И все–таки чего–то в ней не хватало. Лиды. Она даже не заглянула. Видимо, гладит.

На статью с записями ушел еще час. Рябинин удивленно смотрел на будильник: журнал, заметки, бумажки – и вечера нет. Он встал и пошел на кухню…

Лида сидела за столом, подперев щеки, и пусто смотрела в белесое, уже ночное июньское небо.

– Ты не гладишь?

– Нет.

– И не гладила? – спросил он, заметив на столе неубранную после ужина посуду.

– Нет.

– И ничего не делала?

– Ничего.

– Почему?

– Я никогда ничего не делаю.

– А яснее?

– Я женщина.

– Разве женщины ничего не делают?

– Нет.

– Но ты же работаешь…

– Женщина делает вид, что работает, учится, занимается домашним хозяйством, а сама думает о любви.

– У тебя в душе тоже белые ночи, – улыбнулся он. – Покажи–ка палец…

– Зачем?

– Который порезала…

– Я не порезалась.

– Как не порезалась?

Она не ответила, разглядывая небо, не залитое солнцем, не затянутое тучами, не закрытое облаками, не озолоченное луной, – она смотрела в это странное небо, бог весть кем и чем освещенное.

– И не обожглась?

– И не обожглась.

– Зачем же кричала?

– Разгадай, ты же следователь…

Он придвинулся, пытаясь своими очками пересечь ее убегающий взгляд, но только закрыл головой блеклый июньский свет, отчего Лидины глаза ушли в серую тень.

– Лида, у тебя что–нибудь случилось?

– Нет. А вот у тебя?

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Иногда мне кажется, что самое страшное – не преступление. Не воровство, не хулиганство и даже не убийство. Страшнее их то, что преступник зреет на наших глазах, как невыполотый чертополох на грядке. Мы, люди, его слышим, видим, дышим одним воздухом… Знаем, что он может украсть или убить, и мало что делаем, чтобы этого не случилось.

До закрытия магазина осталось двадцать минут, а народ все толпился. Кто пришел купить колечко, кто примерить янтарную брошь, кто захотел полюбоваться бриллиантами, а кто забрел на огонек, вернее, на сияние витрины, где висел и мерцал огромный кристалл кварца.

Вера Михайловна опустилась на стул и начала переобуваться, благо за прилавком ног ее никому не видно.

– Дамочка, будьте любезны!

Полный лысый мужчина стоял у стекла и рассматривал драгоценности. Вера Михайловна – на одной ноге туфля, на второй босоножка – вежливо улыбнулась:

– Что вас интересует?

– Вот этот перстенек на кругленькую сумму. Я ведь их всю жизнь добывал на Севере. А жена не верит. Какие такие алмазы? Добывал–добывал, а она их и не видела…

Вера Михайловна здесь, в тишине, полюбила разговорчивых покупателей. Особенно интересных, откуда–нибудь приехавших, вот как этот дядечка с Севера.

– Теперь я пенс…

– Кто?

– Пенс, говорю, на пенсии, значит. Деньжат заработал, лежат втуне, процентами обрастают. А жена алмаза век не видела, хотя я их добывал. Отсюда и мыслишка купить ей бриллиантик, чтобы знала, на что наши с ней северные годы ушли.

– Покупайте, – согласилась Вера Михайловна.

Он вертел перстень, смотрел его на свет, прищуривался, приглядывался и шумно вздыхал.

– Откровенно говоря, я видел сырые алмазы, а в граненых–то не очень разбираюсь…

– Зачем в них разбираться? Вы оценивайте красоту.

– Вот я и оцениваю, – не совсем уверенно согласился покупатель.

Вера Михайловна представила… Не представила, а как–то допустила такую невероятную возможность… Нет, не возможность, а вообразила сон с открытыми глазами – ей дарят двенадцатитысячный бриллиант. Кто дарит? Ах, это не так уж и важно. Допустим, не северянин, а какой–нибудь южанин. «Не уезжай ты, мой голубчик…»

– Это не алмаз, – сказал вдруг покупатель.

– Это бриллиант.

– По–моему, это и не бриллиант, – повторил он с добродушной улыбкой.

– Что? – не поняла вдруг она.

– Ей–богу!

Вера Михайловна решительно взяла перстень:

– Если вещь не нравится, то ее лучше не покупать.

– Зря вы обижаетесь на пенса…

– Гражданин, у нас ведь государственный магазин, а не частная лавочка.

– И все–таки это не алмаз. Я на них собаку съел.

Он что, шутит? Лицо круглое, облитое здоровым румянцем ветров и морозов. Улыбается располагающе. Может быть, разыгрывает? Мол, двенадцать тысяч, а за что – за кварц?

– Мы только первого апреля продаем кварц за бриллианты, – пошутила и она.

– Да на кольце ни пробы нет, ни маркировки…

Вера Михайловна схватила перстень, поднесла к глазам и начала скользить взглядом по его полированным поверхностям. Чистый, гладкий, белый металл… Никаких букв и цифр не было.

– Что же это, по–вашему? – тихо спросила она въедливого покупателя.

– Только не алмаз…

– Людочка! – крикнула Вера Михайловна таким голосом, что прибежали и Людочка, и продавщица из отдела янтаря, и директор…

Они поочередно разглядывали перстень, а Вера Михайловна потерянно смотрела на дурацкого пенса, который заварил всю эту кашу.

– Стекляшка? – Людочка всплеснула руками.

– Перстень подменили.

Кто это сказал? Директор. Какие глупости, кто мог подменить…

– Кто подменил? – все–таки спросила она.

– Вам лучше знать, – отрезал директор.

Вере Михайловне стало вдруг жарко. Нет, это не ей жарко – это полыхнул жаром пол, и горячий поток воздуха, как от летней земли, пошел вверх, застилая человеческие лица. Она их видит, но сквозь этот жар, сквозь этот пар, отчего лица чуть колышутся и даже слезятся. Она почувствовала до какого–то едкого покалывания в груди, что сейчас произойдет еще более страшное. Вот сейчас… Острый глубокий удар пронзил левую половину груди, лопатку, руку и страшной болью растекся по телу. Это директор… Он чем–то ударил ее сзади. За перстень…

Превозмогая боль, Вера Михайловна вцепилась в прилавок и медленно осела на чьи–то руки. И уже на этих руках она слышала, как вызывали скорую помощь и милицию.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Удивляюсь вещам – тем самым, которые мы так любим покупать; которые мы бережем, ценим и сдуваем с них пыль. Вот моя лампа, которую Лида купила в комиссионном. Стройная, бронзовая колонка, увенчанная желтым шатром – абажуром. Говорят, ампир. Я люблю сидеть под ней – как под солнцем. Вот мой стол. Длинный, широкий, светлого дерева. Вроде бы ничего особенного, но я люблю его, потому что за ним столько сижено, столько писано и столько думано… Со столом и лампой прошла часть жизни, да и не малая. Они видели мое лицо таким, каким его никто не видел. Она слышали такие моя слова, которые я никому, кроме себя, не говорил. Они стали мне родными…

Но уйди я от них навсегда, заболей или умри – они не заплачут, не вскрикнут, не пошевелятся. Лампа даже не перегорит, и стол даже не рассохнется.

Инспектор с готовностью ответил на ее вопрос:

– Я работаю заместителем.

– Заместителем кого?

– Ира, знаете, о чем я мечтаю?

– Да, познакомиться с девушкой, которой будет все равно, заместителем кого вы работаете.

– Умница.

– А я решила, что вы артист.

– Заслуженный?

– Эстрадный.

– Почему же?

– Легкость в вас играет.

– Это во мне есть, в смысле – она во мне играет.

Он не знал, похож ли на артиста, но знал, что артистизм в нем есть. Шел по улице и видел себя со стороны, глазами той же Иры: высокий, сухощавый, без разных там животиков и лысин, в светлых брюках, в белоснежном банлоне… Ничего лишнего.

– А знаете еще о чем я мечтаю?

– О чем? – спросила она, уже опасаясь этих его мечтаний.

– Познакомиться с Марусей.

– С какой Марусей?

– С девушкой, которую звали бы Маруся.

– Мне нужно обидеться? – Ира остановилась.

– Ни в коем случае. Я и сам не Ваня.

– Что–то в вас есть, – решила она, благосклонно зацокав каблуками.

– Во мне этого навалом, – подтвердил инспектор.

Ира скосила глаза… С кем она идет? Легкомысленный, непонятный, какой–то нахально–вежливый. Но симпатичный, стройный, решительный. Хотя бы знакомые попались – умерли бы от зависти. И она, может быть, умрет от него, как мотылек от огня. Все–таки он артист или военный. Скорее всего, он артист, который играет военных. Или военный, который строит из себя артиста.

– Ох, мама родная, – вырвалось у нее.

Петельников окинул спутницу тем стремительным и давящим взглядом, каким он впивался в человека ради крупиц информации; посмотрел так впервые на девушку, с которой, оказывается, знаком уже две недели.

Небольшая, ему по плечо, поэтому и виснет. Черные волосы красиво уложены. Ресницы еще чернее, и казалось, что при каждом взмахе что–то сдувают со щек. Возможно, и сдувают – пудру. На губах розовый паутинкой трескалась помада. Полненькая фигура. Блестящее платье из синтетики… Ну зачем в белые июньские ночи надевать блестящее платье? Оно пыталось скрыть ее полноту, жестко запеленав грудь, но лишь добилось обратного эффекта. Зато ниже, после талии, платье бросило это бесплодное занятие и пошло широко и вольно. Неужели он знаком с ней две недели? Зовут ее Ира…

– А куда мы идем? – спросила она.

– В гости к моим друзьям. Давайте–ка сократим путь дворами.

Дворы расцвели. Вздыбились зеленью чахлые газоны, зацвели голые балкончики и зазеленели луком подоконники. И запах берез, берущий за душу запах берез, которые так мощно пахнут только в июне. Этот запах был везде, даже там, где березы и не росли, и казалось, что сочится он из асфальта и стекает с крыш домов.

– Ира, подождите меня, я заскочу в этот подвальчик…

Она не успела ответить и даже не успела потупиться от того, что ее кавалер захотел в подвальчик. Петельников легко перешагнул газон, спустился по ступенькам куда–то под фундамент, открыл железный щит и пролез в узкий проем, видимо, в дверцу для технических нужд.

Прошло минут десять. Ира тревожно посматривала на подвал, где было темно и тихо. Необычный парень, странный поступок и мрачный подвал. Все–таки он не артист. Те галантнее, те даму не бросят. Может, ей обидеться?

Сначала она услышала резкий, вроде бы металлический визг, когда металл проедется по металлу. Этот визг захлебнулся, но вместо него из подвала вылетел отчетливый кошачий вопль, тоже придушенно смолкший. Затем в темноте подвальной амбразуры забелел Петельников…

– Ира, знаете ли вы, что в Нью–Йорке двести тысяч бездомных кошек? Только не обижайтесь.

Он сильно дышал, прижимая к животу полосатого и чумазого кота, который ошарашенно смотрел на июньское небо громадными глазищами с поперечными зрачками.

– Ой, у вас рука в крови!

– Ничего, до утра заживет.

– А одежда–то…

Брюки заиндевели от пыли, темные полосы разлинеили плечо, с головы сыпалась угольная пыль.

– Теперь вы поняли, что у меня за работа?

– Нет, – тихо ответила она, вообще ничего не понимая.

– Я заместитель директора зоомагазина.

– И зачем этот…

– Товара–то не хватает.

– Он же дикий!

– Одичавший.

Кот обреченно молчал, зло работая хвостом, с которого тоже вроде бы сыпалась угольная пыль.

Ира стояла немощно, не зная, что же будет дальше. Вернутся ли они туда, где встретились? Пойдут ли вперед? Разойдутся ли по домам? Вероятно, не знал этого и Вадим, негромко бормотавший в кошачье ухо:

– Информации у тебя маловато, счастья своего не понимаешь…

Кот только вертел хвостом и жутко урчал нутряным голосом.

– Я пойду домой, – наконец решила Ира.

– Из–за киски? – удивился он. – Вот и парадная моих друзей…

В дверь звонила она, – Петельников держал этого зверя двумя руками. Вадим перешагнул порог и весело поздоровался:

– Как говорят на собраниях: сколько отсутствующих среди присутствующих?

Лида молча взяла пленника, который вдруг пошел к ней вроде бы сам.

– Вот что значат женские руки! Знакомьтесь, это Ира. А это супруги Рябинины.

– Вадим, покажите рану. – Лида уже определила кота на кухню и стояла с йодом и бинтом.

Петельников дал руку и посмотрел ей в глаза тем взглядом, смысл которого знали лишь они: «Как девушка?» Лида на миг подняла глаза к потолку, как закатила. И он не понял – очень хороша или очень наоборот.

– Котик ваш? – спросил Рябинин гостью.

– Котик мой, – уточнил инспектор.

– Позвони в райотдел. Тебя ищут…

– Везде найдут, – с гордецой удивился инспектор, берясь за аппарат.

Секунд через десять он положил трубку и обвел всех уже пустым взглядом.

– Что? – спросил Рябинин.

– Попугай взбесился, – ответил инспектор не ему, а своей спутнице.

– Разве они бесятся? – удивилась Ира.

– Иногда. Ну, я поехал…

Петельников затянул потуже бинт, подмигнул Рябинину, отвесил общий поклон и спросил на прощание:

– Итак, сколько отсутствующих среди присутствующих?

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Есть пронизывающий вопрос – зачем? Тот самый вопрос, который будет разбивать все ошибочные мысли. Беспалов утверждает, что мы живем для труда… Но зачем? Трудиться–то зачем? И у него не будет ответа, кроме этой замкнутой цепи: живем для работы, а работаем для жизни… Нет. Труд не может быть смыслом жизни уже хотя бы потому, что у него тоже есть цель. Он сам для чего–то…

Рябинин надел белый халат…

Утром, сразу после зарядки, ему дважды звонили по телефону Петельников и Беспалов. Продавщицу ювелирного магазина с инфарктом миокарда увезли в больницу, где Петельникову разрешили задать ей лишь один вопрос: кого она подозревает?

По описанию выходила Калязина. Больную требовалось срочно допросить, нужен был официальный протокол. И дело поручили Рябинину, как уже знающему Калязину.

Он надел белый халат, увидел себя в зеркале и усмехнулся: вылитый Айболит, только сумки с крестом не хватает.

Лекарственный запах в коридоре его испугал. Почему?

В двадцать четыре года, когда ему вырезали аппендикс, он и скальпеля не испугался: разговаривал с хирургом, шутил с сестрой и спрашивал, не зашила ли она в живот его очки, поскольку будет жаль импортной оправы. А теперь вот присмирел, словно шел узнать собственный диагноз.

Врач, высокая и решительная женщина, остановила его у палаты:

– Только недолго.

– Может быть, нельзя допрашивать?

– Нет, ей стало лучше, но все–таки…

– Напишите, пожалуйста, справочку, что допрос разрешен.

Рябинин не страховался – этого требовал закон. Она кивнула и размашисто зашагала по коридору. Врач и должен быть решительным, даже властным, чтобы его боялись недуги. Возможно, таким должен быть и следователь, чтобы его боялись преступники.

Он вошел в палату…

Две кровати аккуратно застелены. На третьей лежала женщина. Над ней склонилась худощавая светлая девушка, наверное, дочь. Он застегнул халат и неопределенно кашлянул.

– Вы следователь? – спросила девушка.

– Да.

– Мне уйти?

Видимо, он думал дольше, чем нужно для ответа, поэтому девушка что–то шепнула больной и вышла в коридор.

Рябинин медленно опустился на стул и уложил портфель на колени плашмя, боясь лишний раз сотрясти воздух. Но замки все–таки щелкнули. Он разгладил чистый бланк протокола и спросил:

– Вера Михайловна Пленникова?

Она кивнула. Вернее, на секунду закрыла глаза и чуть дрогнула головой.

– Ну, как ваше здоровье? – бодренько спросил он.

– Терпимо…

Голос слабый, затухающий, словно сил ей хватало только на первые буквы.

Как ваше здоровье… Но ведь человек – это и есть здоровье, здоровое тело. Кого же он сейчас спросил о здоровье? Ее сознание о ее теле? Получается, что сознание живет своей отдельной, высшей жизнью и присматривает за своим телом. Тогда наше тело – еще не человек? А что же человек – сознание?

– Врач считает, что вы начали поправляться, – сказал Рябинин, стараясь быть уверенным, как врач, который ему этого не говорил.

Больная пробовала улыбнуться. Рябинин вдруг поймал себя на гримасе, которую он бессознательно строил губами и щеками, пытаясь помочь ей в этой нелегкой улыбке.

– О смерти уже думаю…

У него чуть было не сорвались наезженные слова: «Да у вас прекрасный вид, да вы еще нас переживете…» Этой банальщине не верят, а правду говорить нельзя. И он, стараясь показать одинаковость людишек перед судьбой, сказал то, что не было банальностью и было неправдой:

– О смерти все думают.

– Да нет…

– О смерти не думают лишь дураки да карьеристы.

Эту мысль, рожденную случаем, он сегодня запишет в дневник: о смерти не думают лишь дураки да карьеристы.

– Светку жаль…

– Да что за разговоры о смерти? Вы еще нас переживете!

Вырвались–таки эти слова. Но они, эти банальные слова, вроде бы легли на душу женщины – она опять попыталась улыбнуться, и теперь слабенькая улыбка получилась.

И промелькнуло, исчезая…

…Смерти боится не душа, а тело. Биология цепляется за жизнь. Разум же понимает, что смерть неминуема…

– Мне нужно провести допрос.

Она не ответила. Рябинин повторил чуть внятнее:

– Необходимо кое о чем спросить…

Пленникова молча смотрела на него.

На него смотрела седая, безмолвная женщина. Кожа на скулах потоньшала, как протерлась. Бескровные губы приоткрыты, чтобы не пропустить очередного глотка воздуха. На верхней губе капельки пота. И влажный лоб, где эти капельки растеклись по тонким морщинкам. Немые глаза смотрели на него в упор…

Да она его не видит! Она где–то там, на другом краю мира, где нет допросов, ювелирных магазинов и двенадцатитысячных бриллиантов. Только слушает. Она к чему–то прислушивалась. Но в больничной палате нет звуков даже часы не тикают…

Рябинин вдруг заметил на ее виске локон – крохотный, не седой, случайный. Какие–то неясные и быстро соединившиеся мысли – была девочка, ходила в школу, теперь в больнице, слушает свое рваное сердце – теплым и пронзительным толчком ударили в его грудь и докатились до глаз. Врачи разрешили допрашивать… Но врачи знали про ее тело, а он сейчас увидел ее душу. И пусть лекари напишут десять справок… Подлость это – допрашивать ее сейчас.

Он рассеянно оглядел палату, ее столик с фруктами и бутылкой сока, цветы в баночке и какой–то лечебный агрегат у изголовья.

– Я к вам приду завтра или послезавтра…

Она кивнула – ясно, облегченно и, как ему показалось, благодарно.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Иногда мне кажется, что врачом, юристом и педагогом надо работать только до тридцати лет – пока не задубело сердце.

Запах берез, натекший в открытое окно, сразу пропал. Его вытеснил тонкий аромат каких–то южных цветов – инспектор уголовного розыска Кашина пользовалась духами, как обыкновенная женщина.

– Вилена, я подозреваю, что у тебя есть целая библиотека книг с названиями типа «Массаж носа», «Уход за конечностями»…

– Разумеется. У вас ноги только для ходьбы, а у нас еще и для красоты.

Она села в единственное кресло поглубже, расстегнула жакет, расслабилась, обмякла, чтобы в эти короткие минуты не думать о розыске. У мужчин на эти короткие минуты есть вредная забава, которая все–таки снимает усталость, – курение. Поэтому Петельников заглянул в сейф и достал небольшую, расцвеченную астрочками коробку мармелада.

– Ухаживаешь? – Она хрустко распечатала коробку.

– Я за всеми женщинами ухаживаю…

– И водишь их показывать жене Рябинина.

– Вожу. Вот скоро поведу девушку, которая мне представилась как Джаконя.

– Раньше были Джоконды, – вздохнула Кашина, наслаждаясь мармеладом.

– Вилена, а тебе я разве не делал предложения?

– Три раза.

– Ну?!

– Один раз на месте происшествия, когда мы с тобой нашли отпечаток ладони в маргарине. Второй раз в следственном изоляторе, в камере. А третье предложение ты передал через Леденцова.

– Может, все–таки пойдешь? – сделал он четвертое. – Будешь мне по утрам пеньюар подавать.

– Пеньюар – это прозрачный халатик, который женщина надевает на нижнюю рубашку, выходя пить кофе.

– А я кофе пью в кителе, – невесело улыбнулся Петельников.

– Ой, съела всю коробку, – ужаснулась Кашина. – Фигуру испорчу…

– У меня дома так хорошо и тихо, что идти туда не хочется, – сказал вдруг Петельников как–то не по–своему: без силы, без голоса и без юмора.

Она, собравшись было уходить, тревожно осела на мягкий поролон кресла. Петельников смотрел в окно, на озелененный двор милиции, откуда опять натек березовый дух, все–таки победивший запах южной розы. Они молчали, два инспектора уголовного розыска, которые привыкли помогать, выручать и подменять друг друга на дежурстве; привыкли не замечать друг у друга настроений, ошибок и неудач; привыкли друг над другом подтрунивать, пошучивать и не говорить всуе громких слов.

И вот теперь они сидели и молчали, словно июньский березовый запах запечатал им рты…

В дверь постучали не постучали, а вроде бы сначала терли кулаком по дереву, а потом все–таки стукнули. Две старушки – те, хозяйки котика Василия Васильевича, – входили в кабинет какой–то вереницей.

– Я потом зайду, – Кашина будто не из кресла встала, а оно, старое и глубокое, выпустило ее из своей середины, как вылущило.

– Бабуси, хотите поблагодарить? – спросил инспектор, который успел побывать у Рябининых и отнести кота этим старушкам.

– Нет, милый, не хотим, – ответила худенькая и села в кресло, как провалилась в яму.

– Милиция, а допускает, – туманно поддержала ее вторая, та самая, которой он тогда мысленно надевал чепчик.

Видимо, разговор предстоял длинный и нудный, а он сидел как на иголках, ожидая звонка от Рябинина. Зря не купил вторую коробку мармелада, которая сейчас бы помогла.

– Что–то я вас, гражданки, не понимаю…

– Котик не наш, – почти злорадно выговорила худая, как он вспомнил, Мария.

– Как не ваш?

– А так. Не кот, а дьявол из трубы.

– Как пошел выть да обои когтями полосовать, так у меня аж брови дыбом встали, – поддержала Марию вторая.

Инспектор попробовал отыскать на ее круглом лице брови, но увидел лишь две светлые полоски.

– Подождите–подождите. Вы же сказали, что кот полосатый, с хвостом…

– Что ж, по–твоему, мы евойной морды не отличим? – удивилась Мария.

– И характер–то у него обормотистый…

– Совести у тебя нет, хоть ты и сидишь в отдельной комнате.

– Ах, совести? Тогда сейчас проверим, бабуси, вашу совесть.

– Как это? – спросила Мария, слегка понижая голос.

Вторая настороженно обернулась к сейфу.

– Вы со мной говорите на повышенных тонах, а я буду с вами говорить на возвышенные темы.

– Это конечно, – подозрительно согласилась Мария.

– Ваш сосед Литровник продал кота неизвестному гражданину за рубль. Можно в миллионном городе отыскать этого покупателя?

– Можно, – мгновенно согласилась Мария. – Овчарку запустить.

– А собака завсегда кошку отыщет, – подтвердила вторая, благодушно улыбнувшись инспектору, которому сумела помочь дельным советом.

Петельников ногами зацепил ножки стульев, как обвил их, – пожалуй, мармелад не помешал бы ему для умиротворения той злости, которая уже зарождалась.

– Собака берет след преступника, а не кота.

– Наш Василий, Васильевич пускай сгинет? – спросила Мария, въедаясь в него своими черными запавшими глазами.

– Если человек рубля не пожалел, то уж он наверняка любит кошек. И вашего Василия будет обхаживать.

– А на кой нам чужой–то обормот? – Теперь дородная старушка улыбнулась хитровато, потому что сумела задать ему каверзный вопрос.

– Гражданки, вы в бога верите? – разозлился Петельников.

– Вон Шора с ним знается. – Мария кивнула на свою подругу.

– Ничего не знаюсь!

– Как увидит дом до неба, так и перекрестится.

– Если ваш кот попал в хорошие руки… Неужели вам не жалко другого кота, который сидит в подвале, не ест, не пьет, не моется?.. Где же ваша любовь к животным?

Старушки вдруг насупились, словно он их оскорбил. Мария принялась поправлять кофту, а у пухленькой Нюры неожиданно развязался платок и никак не хотел завязываться.

– Да знаете ли вы, товарищи бабушки, что в Нью–Йорке двести тысяч бездомных кошек?

– А нам с тобой лясы точить некогда, – заявила Мария, вывалившись из своей пещерки.

– Коту–обормоту подошла пора обедать, – разъяснила Нюра, завязав–таки платок.

Инспектор улыбнулся. А Рябинин все не звонил…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Видимо, я опустился до примитива – с трудом делаю работу, которая не доставляет мне удовольствия. А может, я поднялся до человека будущего – с трудом делаю работу, которая не доставляет удовольствия.

В тот день, когда Лида якобы обожглась и порезалась… Вернее, после того дня, когда она вскрикнула на кухне, Рябинин напряг все свои мозговые клетки и все–таки вспомнил, что же тогда промелькнуло, исчезая; вспомнил не мысль, уложенную во фразу, а лишь ее смысл. И отшатнулся, если только можно отшатнуться от выуженных из памяти двух слов – любовь и ненависть. Лида, любовь и ненависть… Но как ни напрягался, он так и не смог разгадать ее вскриков на кухне, хотя чувствовал, что все это лежит на линии тех двух слов, добытых им из своей памяти. И может быть, напрасно добытых, потому что переменчивость ее настроения могла лечь на его фантазию, создав тот причудливый вечер. Так уже когда–то бывало. И проходило…

Рябинин открыл дверь, вошел и хотел, как всегда, бросить портфель в кресло. Но что–то необычное, вроде бы растворенное в воздухе, заставило опустить портфель бережно, как налитый молоком. Он огляделся.

В передней ничего не переменилось. Переменилось… Нет запаха чая. Не пахнет ни тушеным мясом, ни свежими огурцами… Не пахнет ужином. Но чем? Духами. Всю квартиру заполнил жеманный запах каких–то восточных духов, где аромат цветов перемешался с настоем коры, гвоздики и вроде бы даже цитрусовых. И тишина, в воздухе растворились духи и тишина.

Он быстро прошел на кухню – там никого не было. Заглянул в пустую спальню. И чуть не бегом влетел в большую комнату…

Лида сидела в кресле и читала книгу.

В ярком зеленом платье, в котором она любила ходить в театр. Волосы уложены каким–то огненным веером. На груди льдисто блестит ручеек бус из горного хрусталя. Туфли на длинных и острых, как долотца, каблуках. Губы слегка подкрашены, ресницы немного подчернены, глаза чуть подведены. И запах, томный запах зноя и востока…

– Что случилось? – спросил он неуверенно.

Лида вскинула голову, полыхнув прической, и пусто глянула куда–то ему за спину:

– Я не понимаю…

– Что–нибудь произошло? – повторил он, и сам не очень понимая своего вопроса.

Она пожала маленькими узкими плечами.

– Ты нарядная, сидишь в кресле…

– Да? – изумилась Лида, закрывая книгу. – Если жена нарядная и сидит в кресле, то, значит, что–нибудь случилось?

– Ну, как–то необычно…

– Жена нарядная и сидит в кресле – это необычно?

– Вернее – непривычно.

– Нарядная жена в кресле – непривычно?

Рябинин еще не освободился от видения больничной палаты, которое не уходило из памяти, зацепившись там на весь сегодняшний вечер, – он уж знал. Может быть, поэтому и не мог вразумительно объяснить, что же его поразило. Не кресло же с платьем, в самом деле… Или все–таки они – кресло, платье и блесткий ручеек хрустальных бус?

– Давай лучше поедим, – улыбнулся он, обрывая этот никчемный разговор.

– А ужина нет.

– Как нет?

– Я, Сереженька, не приготовила.

– Что–нибудь произошло? – опять вырвалось у него.

Лида взметнулась… Он бы так и сказал, что она взметнулась, тихо сидя в кресле; она могла взметнуться и сидя, стоило ей резко повернуть голову и колыхнуть воздух веером прически.

– Жена не приготовила ужина – это событие?

– Международное…

Она ждала этих его вопросов. Она их знала. Да ею подстроен этот разговор, в котором он вел себя так, как она и предполагала. Но для чего?

Рябинин опустился на ковер, к ее ногам:

– Видимо, нам стоит поговорить?

– Поговорить со мной? – безмерно удивилась Лида, так повысив голос в конце фразы, что бросила «со мной», как ойкнула.

Рябинин чуть было не огляделся:

– А с кем же?

– У тебя есть дневник.

– Дневник для иного.

– Чтобы избежать одиночества?

– Я не одинок.

– Чтобы скрыть свои мысли?

– Их нечего скрывать…

– Пишешь, потому что тебя не слушают?

– Из–за этого я бы не писал.

– Тебя не понимают?

– Я стараюсь общаться с теми, кто меня понимает.

– Тогда зачем же дневник? – с каким–то радостным недоумением спросила она.

– Чтобы бывать наедине с собой.

– А без дневника нельзя?

– Дневник приближает себя к себе…

Она оборвала натиск вопросов, беспомощно приоткрыв рот от своей непонятливости. Рябинин хотел прийти на помощь и рассказать, как он приближается к себе, но взгляд скользнул по обложке ее книги. «Последняя любовь». И чуть пониже, чуть помельче – «Роман». Роман о любви…

Он вздохнул.

– Да? Тебе не нравятся романы о любви?

– Слишком много пишут о том, что слишком редко встречается.

– А если ты ее не замечаешь? – с готовностью предположила она.

– Как–то на днях у меня был свидетель. Влюбился в женщину, ушел от жены. Вторая любовь… Смотрит однажды на ее хорошенькое ушко и видит, что оно точь–в–точь как у первой жены. Загадочные глаза. И у первой были загадочные. Пышные волосы, так и у первой были пышные. Все–таки отыскал на шее крохотную родинку, которой у первой жены не было. И подумал: ради этой родинки и ушел?

– Да?

– Вот еще рассказанный мне случай. Любил, женился, живет. Любовь стала уходить, и это его угнетало. Потом начали ссориться, его и это угнетало. Затем перестали разговаривать, и его опять угнетало. Тогда он задал себе вопрос: а если бы вместо жены была собака? Ведь тоже молчала бы. Он успокоился, и теперь его ничто не угнетает.

– А еще можешь?

– Могу, со следователем откровенничают. Девушка мне рассказала, что такое любовь. Идешь, говорит, по улице, берет он тебя за шею, все смотрят, а у тебя поджилки от счастья дрожат. В метро целует на глазах всего вагона, а у тебя сердце в пятки падает. На пляже лежишь обнявшись на виду отдыхающих и без солнца млеешь.

– К чему ты все это рассказываешь? – спросила Лида, наклоняясь к нему в ожидании важной и заключительной мысли.

– К тому, что идущая по улице парочка еще не означает любви.

– Нет, означает! Вот хоть столечко любви у них все–таки есть.

Она показала, сколько это – вот хоть столечко. Рябинин улыбнулся, разглядывая кончик ее мизинца, зажатого пальцами. Неужели он сел на пол, чтобы беседовать о проблемах любви? Он хотел поговорить о том, что встало между ними. Нет, это слишком – встало. Что–то прошмыгнуло мышиной тенью, что–то прошелестело внезапным ветром.

– А раньше о любви ты думал иначе, – догадалась она; догадалась сейчас вот, разглядывая его сверху, как с птичьего полета.

– Наверное, поумнел.

– Тогда лучше бы не умнел.

– Не понимаю, чем плохи мои теперешние взгляды…

– Раньше любовь была для тебя священна.

– Она и теперь священна, но только любовь, а не подобие.

– Для меня священна даже ее капля.

– Но любовь не бывает каплями. Она или есть, или ее нет…

Рябинин вдруг понял: о чем бы они сейчас ни говорили, они будут говорить только об одном – о той тени, прошмыгнувшей между ними, о том внезапно пробежавшем ветре; будут говорить, хотя он не понимая ни той тени, ни того ветра. Но говорить им лучше о любви, потому что где–то там, на любовных гранях, лежала отгадка и тогдашних ее ожогов–порезов, и сегодняшнего праздничного вида.

Пройдет, все пройдет, стоит лишь объяснить ей свое понимание любви, оказывается, уже новое, которое, оказывается, не похоже на старое. Почему же и как у двух любящих, проживших не один год людей случились разные взгляды на любовь? Да и только ли на любовь? Не вызвано ли это тем опасным супружеским молчанием, когда считаешь, что все и навсегда решено и сказано?.. Тогда он сегодня заговорит; заговорит немедленно, пока еще не поздно, и отныне будет каждую свою мыслишку, каждый пережитый шаг и каждый замеченный миг обсуждать с ней – пока еще не поздно.

– Лида, об этой самой любви нам стоит поговорить…

– Об этой самой? – перебила она.

– Да, черт возьми, об этой самой!

– Извини, ты мешаешь читать.

Она раскрыла книгу – «Последняя любовь». Рябинин вскочил… В передней негромко и невпопад подал голос телефон. И получилось так, что Рябинин вскочил к нему, к телефону.

– Слушаю.

– Следователь Рябинин? – официально спросил женский голос.

– Да.

– Звонят из больницы. Меня просили вам сообщить, что Вера Михайловна Пленникова умерла.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Говорят: «Какая нелепая смерть». А покажите мне другую, покажите мне лепую!

Рябинин сидел у одной стены, Петельников – у другой. Между ними тянулся стол, и за этим столом, тоже в общем–то между ними, сидел Юрий Артемьевич Беспалов. Они молчали, отчего рабочий день прослушивался каждой своей жилкой: за стеной глухо возмущалась Демидова, в приемной постукивали каблуки, наверху печатала машинка, где–то бубнило радио, и всюду звонили телефоны.

– Говорят, раньше с вором поступали так: обмазывали его горчицей и выгоняли из города, – сообщил прокурор и внимательно посмотрел на вентилятор, словно ему и сообщил.

– А сардельку давали? – поинтересовался инспектор.

Рябинин незряче разглядывал торец стола. Он ждал. Чего?.. Хотя бы взрыва, эмоционального взрыва, в целительную силу которого он верил…

Бывали положения, когда нервы у всех напрягались медленно и верно, напрягались до того предела, за которым общение людей становилось невозможным. Тогда происходил взрыв – с упреками, возмущениями, криками и даже руганью. Первопричина напряжения от этого взрыва не исчезала, и вроде бы ничего не менялось, но люди облегченно вздыхали – как гроза прошла.

– Что же у нас есть? – наконец спросил Беспалов, больше обращаясь к инспектору.

– А ничего!

– Вам она что–то сказала…

– Про пальто, шляпу и фигуру покупательницы. Похожа на Калязину. Это предположение. Да и какой я свидетель…

– Дочка?

– Мать с ней на эту тему не говорила.

– Другие продавцы?

– Ничего не знают.

– Фальшивка что?

– Стекло, дюраль. Сделана умелыми руками.

– Сама изготовила?

– Вряд ли, скорее какой–нибудь любитель.

– Итак, мошенница опять уходит? – удивился прокурор.

– Почему же мошенница? – еще больше удивился инспектор. – Убийца она, а не мошенница.

– Что же будем делать?

Этот вопрос прокурор задал опять вентилятору. Рябинин знал, кому этот вопрос, потому что вентилятор не работал, не сделался мохнатым от быстрого вращения, а костляво белел на углу стола. Но ответил каким–то елейным голосом инспектор:

– Сергей Георгиевич знает.

– А если провести у Калязиной обыск? – тихо спросил Рябинин, и, как ему показалось, тоже у вентилятора.

– Нельзя, – сразу ответил прокурор, блеснув в упавшем солнце седым виском. – Для обыска нет законных оснований.

– Да она этот бриллиантик затараканила в такую нору, что его в с рентгеном не найдешь, – заметил Петельников.

Они говорили о преступнице и не говорили об умершей. Рябинин понимал: инспектор видел продавщицу мельком, прокурор совсем не видел. А он вчера утром сидел у ее кровати – сегодня утром ее уже нет. Какой же теперь смысл в их работе? Какой смысл искать этот затараканенный бриллиант, когда Пленниковой нет в живых? Ах да, государству причинен значительный ущерб…

И промелькнуло, исчезая…

…Смерть глупа, страшна, неотвратима и болезненна – черт с ней. Но ведь обидно!..

Рябинин всегда считал, что преступление лучше расследует тот следователь, который жалеет потерпевшего. Кажется, так и записано в его дневнике. Нет, немного не так: «Жалостливый следователь лучше равнодушного». Или «Жалостливый следователь справедливее равнодушного»? Да он эту мысль отстаивал; он спорил даже с теми, с кем и спорить не стоило… И что же теперь? Своей жалостью он ее не спас, но упустил преступницу.

– А вы бы стали допрашивать? – вдруг спросил Рябинин прокурора.

– Не знаю, – замялся Юрий Артемьевич, начав раздраженно пошатывать подбородок.

– А ты бы? – спросил Рябинин и Петельникова.

– Стал бы! – жестко ответил инспектор, видимо ждавший этого вопроса, а может быть, ради него здесь и сидевший.

– Не пожалел бы? – удивленно протянул Рябинин.

– А хирург жалеет больного? – спросил теперь инспектор, как ударил по уязвимому месту, которое–таки нашел.

Хирург жалеет больного… И все–таки делает операцию; чем больше жалеет, тем решительнее берется за скальпель. А он пожалел бездеятельно, как обыватель. Да нет, отличается он от хирурга.

– Операция спасает больного, а допрос…

– Твоя жалость в данном случае оказалась бессмысленной.

– Скажи, – не удержался и Рябинин от запрещенного удара, – какой смысл инспектору уголовного розыска ловить в подвалах кошек для старух?

Петельников кинул взгляд на Беспалова: знает ли? Юрий Артемьевич улыбнулся – он знал. Тогда улыбнулся и Петельников, сгоняя этой улыбкой то недовольство, которое закаменило его лицо.

– Я найду свидетелей, – громко сказал Рябинин. – Магазин был полон народу…

– Уголовный розыск поможет, – согласился инспектор.

Беспалов снял трубку звонящего телефона. Весь его недлинный разговор состоял из чередующихся «да» и «хорошо». Юрий Артемьевич покосился на аппарат, словно еще слышал голос с того конца провода, и спросил Рябинина:

– Вы знаете, что дело о хищении бриллианта взято городской прокуратурой на контроль?

– Да.

– Зональный прокурор Васин приглашает вас для дачи объяснений.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Раньше я был немногословен, теперь – молчалив. Раньше думал, что еще успею, скажу. Теперь думаю, что все уже сказано. Чем старше становлюсь, тем больше молчу. Нет, не так: чем больше понимаю, тем больше чувствую себя немым.

Рябинин открыл дверь кабинета, чуть было не сжавшись всеми клетками, словно на него могло что–то упасть. И зло распрямился, хлопнув за собой дверью. Неужели струсил? Ничего плохого ведь не сделал. Сделал, коли сжимаются клетки, чтобы меньше занимать пространства.

За столом громоздко сидел зональный прокурор Андрей Дмитриевич Васин. Он поднял от бумаг крупную голову и взглядом показал на стул. Говорили, что раньше, в первый год работы, он выходил из–за стола и пожимал руку.

– Здравствуйте, – сказал Рябинин, уже сев.

Васин кивнул, закрыл папку и тонковатым для такого плечистого тела голосом спросил:

– Я не очень понял, почему вы не допросили свидетеля. Некогда было?

– Нет, я к ней ездил.

– Врач не разрешил?

– Разрешил.

– Справка в деле есть?

– Есть.

– Тогда почему не допросили?

Рябинин медленно и тайно вздохнул. Есть слова, состояния и мысли не для таких официальных кабинетов. Нет, дело не в кабинете: есть слова, состояния и мысли, которые скажешь и передашь, только уверившись, что их поймут. Рябинин плохо знал этого прокурора, да уже и заметил в его лице легкое магазинное любопытство, вызванное заминкой следователя. Но Рябинину было нечего сказать, кроме правды:

– Пожалел.

– Не дошло.

– Пожалел…

Васин смотрел на него умно и проникающе – бывают такие серьезные глаза, когда человек силится что–то понять, и это усилие придает взгляду особую сосредоточенность. В углу кабинета тихо играл приемник. Моцарт, соль–минорная. Эстрадная музыка не мешала, но работать под классическую Рябинин не смог бы.

– Как же вы работаете следователем? – спросил наконец Васин.

– Не дошло, – легкомысленно вырвалось у Рябинина.

– Как же вы предъявляете обвинение, арестовываете, отдаете под суд? Не жалеете? – развернул свой вопрос зональный прокурор.

– Иногда жалею, – ответил он вместо «иногда не жалею», потому что чаще все–таки жалел.

– Но из–за вашей ложной жалости ускользнул преступник!

– Почему же ложной? – тихо спросил Рябинин.

– Потому что вы были добреньким не за свой счет, а за счет государства.

Об этом он не подумал – о счете. Да ведь когда жалеешь, то не думаешь. Может, так ему и сказать: когда жалеешь, то не думаешь? Они с зональным прокурором почти ровесники, а «ровесник» звучит как «единомышленник». Может, ему рассказать про ее лицо, про ее нездешний взгляд, про ее школьницкий локон?..

– Неужели вы не чувствуете своей вины?

– Чувствую, – искренне согласился Рябинин.

Разумом он понимал, что виноват. Но где–то там, под разумом, жила отстраненная мысль о его невиновности. И эта глубинная мысль подсказывала его разуму, что если и стоило упрекать его в жалости, то не так и, может быть, не здесь.

И промелькнуло, исчезая…

…Жалеющий всегда прав…

– Смотрел, Сергей Георгиевич, ваше личное дело, но так и не понял, растущий вы кадр или нет.

– Я врастающий, – буркнул Рябинин.

Васин слушал известную эстрадную песню, одну из тех, которую поют все и везде ровно одну неделю. Моцарта уже не было, – шел концерт по заявкам.

– Не повышают, – сказал Рябинин то, чего от него ждали.

– А почему? У вас, наверное, трудный характер? – оживился зональный прокурор.

Это почему же трудный? Из–за шутки «Я врастающий»?

– Да, неважный, – горестно согласился Рябинин.

Андрей Дмитриевич облегченно улыбнулся. Крупный, большеголовый человек с плечами штангиста незримо обвис, как подтаял. И глаза, которые теперь ничего не силились понять, – уже все понято, – потеряли философскую глубину. Рябинину вдруг показалось, что Васин похож на цветной телевизор, у которого вынули все электронное нутро и вместо экрана вставили двухпрограммные глаза.

И промелькнуло, исчезая…

…Глупый человек в конечном счете всегда плохой…

– Беспалов вас хвалит. Но вы недостаточно активны. Не ведете никакой общественной работы, нигде не учитесь…

– Времени нет, – вяло ответил Рябинин, хотя были у него и другие ответы.

– Времени нет? – удивился прокурор. – У меня тоже нет, но я работаю в местном комитете, редактирую стенную газету, выступаю с правовыми лекциями…

Теперь концерт слушал Рябинин. Кто–то заказал модную песню, и певцы запели ее вдруг сильными естественными голосами, отчего звучала она неожиданно и свежо, потому что в мужской песне давно не хватает мужчины, а в женской – женственности.

– Кроме общественной работы я занимаюсь на курсах английского языка для сдачи кандидатского минимума…

В свое время Рябинин поразился, узнав, что самый мирный разговор, даже двух приятелей, есть скрытая борьба. Потом он убеждался в этом не раз; потом он пришел к мысли, что борьба идет за руководство в разговоре, за право говорить. Побежденный слушает. Но он и не боролся – он сразу начал слушать прокурора, который стал победителем без борьбы, по должности.

И промелькнуло, исчезая…

…Если один все время говорит, а второй все время слушает, то хороший человек тот, второй, который слушает…

Рябинину вдруг почудилось, как оттуда, из угла, из приемника, вырвалось что–то жуткое, почти мистическое, которое он еще не понял разумом, но уже тихо содрогнулся телом, и одновременно с этим пониманием он услышал слова диктора: «По заявке много лет проработавшей за прилавком Веры Михайловны Пленниковой мы включаем в программу старинный романс «Не уезжай ты, мой голубчик». Слушайте, Вера Михайловна, свое любимое произведение».

– И я нахожу время, чтобы сыграть в бильярд…

– А вы находите пять минут, чтобы поплакать? – спросил Рябинин странным, испаряющимся голосом.

– Не дошло.

– Вы когда–нибудь плачете?

– Из–за чего?

– Неужели у вас нет того, из–за чего хотелось бы поплакать?

Глаза Васина раздраженно потемнели.

– А вы плачете? – спросил он, все более раздражаясь, потому что зря истратил свое время.

Рябинин не ответил, ибо промелькнуло, исчезая…

…Только тот взрослый может заплакать, который много плакал в детстве…

– Сергей Георгиевич, вы свободны. О вашем служебном проступке я доложу прокурору города.

И опять промелькнуло, но так далеко и стремительно, что не осталось и следа.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Странно и, может быть глупо думать об умершем человеке, которого не знал. Сколько людей умирает… И все–таки я бесплодно думаю о ней, о себе, о жизни…

Что жизнь у человека одна, что выпала она ему лотерейно, что не повторится ни в пространстве, ни во времени – это понимают многие. Реже понимают другое, и пожалуй, более важное – жизнь человека до обидного коротка. Я это осознал эмпирическим путем еще в раннем детстве. Испарялось мороженое, стоило его только лизнуть. Исчезала конфета, едва успев освободиться от обертки. В войну пятьдесят граммов хлеба, данные матерью на обед, таяли во рту быстрее мороженого. Двухчасовое кино укладывалось в минуты. Прогулка кончалась, не успев начаться… И я догадался: если все хорошее так быстро проходит, то и жизнь пройдет мгновенно, как интересное кино.

Годы мою догадку подтвердили. Но догадки, мысли, выводы для того и нужны, чтобы принимать решения. Жизнь коротка… И что? Как я должен жить, что мне нужно делать, если жизнь моя так коротка?

Запахи – влажной земли из–под берез, далекой сирени, молодой листвы и чужих духов – принесли что–то смутное и неощутимое, бывшее, может быть, в детстве, а может, только в снах. Лиде захотелось удержать это нереальное и щемящее чувство, понять его и запомнить, но оно было где–то в ней и вроде бы где–то в воздухе, вместе с тем запахом сырой земли и далекой сирени. Поэзия, это поэзия. Есть люди, которые умеют ловить ее из воздуха и класть на бумагу, столбиками. Запах березы – столбиком? Поэзия – это тоска по тому, чего в жизни нет и никогда не будет.

Лида свернула в узкую сыроватую аллею, затемненную холмами ворсистых кустов.

Поэзия – это тоска по тому, чего в жизни нет и никогда не будет. Боже, нет и не будет… Да ведь полмесяца назад все было. Разве поэзия обрывается сразу, а не уходит медленно, как вот этот белоночный июнь? Неужели она просмотрела ее ползучий уход, в общем–то пропустила и все белые ночи? Да?

Лида нагнулась, – в эти босоножки всегда закатывается гравий.

У Сергея не было женщины, и он не влюбился. Да? Он не влюбился – он давно и сильно любил. Где–то она читала, что есть мужчины, для которых любовь к работе по силе страсти мало чем отличается от любви к женщине. Такой без любви не умрет. Боже, но ведь любовь – это когда умираешь…

Может быть, сделаться модной? Мужчины часто противоречивы… Вот Сергей любит женственность. Любит ли? Теперь в моде стервозность. Энергия, нахальство, броскость, брючки, папироса… А почему женственность не в моде! Не потому ли, что женственной быть трудно. Трудно быть мягкой, нежной, доброй… Куда проще надеть джинсы и сунуть в рот сигарету.

Лида вышла на широкую дорогу, желтевшую утрамбованным песком и рассеченную травяной лентой вдоль на две половины. Здесь гуляли потоками, как в театре.

Ах, причем тут модность. И пусть на нее посматривают молодые люди, и пусть она красивая… Внешностью теперь не удивишь, теперь все красивые. Да и нет некрасивых женщин, а есть женщины, не умеющие быть красивыми. Она уж знает. Она не знает другого: как вернуться к тем дням и годам, неожиданно улетевшим вроде этих пушинок?

Лида вскинула голову, пораженная фантастическим видением…

В высоком, еще не побелевшем небе, в последних лучах солнца, уже брошенных вдоль земли, в теплом парном воздухе повис тополиный пух. И много, везде, всё в пуху. Маленькие пушинки, чуть больше комара. Большие пушины, как светлые комочки. Они не походили на снег и не спешили к земле, а свободно колебались в теплой стихии – вниз, вверх, вбок… Откуда они? Ведь тополя на том конце парка.

Лида следила за одним крупным шаром, похожим на голову одуванчика. Развести бы руки и полететь за ним… Куда? К Сергею? Который сейчас мается дома. Умерла важная свидетельница… Боже, так и не научился работать спокойно. У него всегда кто–нибудь умирал, кто–нибудь скрывался, жаловался, не признавался. Да? Она думает о нем, а он думает о преступниках…

Сильная злость каким–то толчком… О, злость не бьется толчками. Это же ненависть, внезапная ненависть толчком стукнула в сердце. Она испугалась, чуть не вскрикнув. К кому ненависть?

Лида опустилась на прохладную скамейку, костисто белевшую под деревом светлыми рейками.

К Сергею. Да она ненавидит его больше всех на свете! Но этого не может быть, не должно быть. Ненависть к Сергею. Она сходит с ума. Пух, тополиный пух несет по парку июньский дурман. У нее аллергия…

Она схватилась за скамейку, словно та уходила из–под нее. И уперлась каблуками в песок, стараясь их вдавить, вонзить в землю, которая сейчас тоже могла уйти, как и реечная скамейка.

Лида вдруг поняла не разумом, а ощутила всем своим существом, как она была счастлива все прожитые с ним годы. Но почему же, почему это животное понимание не приходило тогда, когда она была счастлива? Неужели для того, чтобы знать о своем счастье, нужно познать горе? Неужели для ощущения каждой минуты блаженства нужна рядом – параллельно, что ли, – и минута страданий? Да? Ну, конечно, диалектика: чтобы правая рука радовалась здоровью, должна болеть левая.

Она уже шла быстрым шагом. Куда? За пухом, который опускался на землю, повисал на ветках, плавал над деревьями, собираясь раствориться в белой ночи.

Другие женщины обходятся и без любви – был бы мир в семье. Но к чему тогда этот мир? Без мебели, без одежды, без зарплаты, без горячей воды, без электричества и без газа жить смогла бы… Но без любви? Зачем тогда жить вместе? Зачем тогда вместе жить? Зачем сидеть в одном доме с человеком, который не бежит к тебе на кухню, где ты обожгла руку?

Лида открыла сумочку и достала платок, опережая подступающие слезы…

– Лидия Николаевна, провожаете белые ночи?

Дорогу заступил мужчина. Она смотрела на него, зная, что этот человек ей хорошо знаком, что видит она его каждый день и видела сегодня, – и не могла понять, кто же он. Ах да…

– Провожаю, – тихо согласилась она.

Марат Геннадиевич Храмин, начальник, улыбался своей гланцевой улыбкой:

– Почему же в одиночестве?

– Я не одна…

Храмин окинул взглядом гуляющих, но ни на ком не остановился.

– Со мной летит пух. – Лида подняла глаза, взглядом показывая на белеющее небо и белесый пух.

– Тополиный, – согласился он.

Кандидат наук, начальник отдела. Сорок лет. Солиден и обстоятелен. Полное лицо с карими спокойными глазами. Одет с иголки. Галантен, любезен и готов на услуги.

Дерзкая и глупая мысль ошалело пронеслась и вроде бы проскочила, как отскочила от головы… Но уж такие они, эти глупые мысли, что далеко не отскакивают. Вернулась она цепко и уже насовсем. Боже, пух–то летит, белые ночи кончаются, любовь уходит…

– Марат Геннадиевич, я сто лет не была в театре…

Он посмотрел ей в лицо другим, ожившим взглядом:

– Приглашаю.

Лида кивнула, ощутив на верхней губе большую и бесплотную пушинку.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Не перестаю спорить с прокурором. Мысленно. А спорит ли он со мной? Мысленно?

Есть люди, которые живут однообразно, спокойно и скучно, которые не ошибались, не побеждали, ничего не совершали, ни в чем не усомнились, ничего не искали, никому не помогли, ни во что не ввязались, ни с чем не боролись, ничем не пожертвовали… И никто их за это никогда не упрекнет. Да и некому. Да и не за что, ибо они всегда добросовестно трудились…

Оказывается, можно от всего заслониться трудом. Оказывается, труд оправдывает любую жизнь. Оказывается, труд может быть вместо жизни. Я с этим никогда не соглашусь. Мало, мало лишь хорошо работать! Труд должен быть в жизни, а не вместо жизни!

Рябинин ходил по улицам. Он не знал иного способа успокоения души, кроме сильного утомления тела.

Проспект, как это бывает в районах новостроек, внезапно оборвался, выстелив перед собой сурепное поле. Солнце почти на глазах потеряло форму шара и сползло за горизонт расплавленной массой, как вытекло из своей огненной оболочки. Запахло жидкими пригородными травами и сухой глинистой землей.

Остатки солнечных лучей и полевые запахи заслонила черная нелетняя фигура.

– Я тут живу. – Комендант показал на серую пятнадцатиэтажную глыбу. – А вы кого–то выслеживаете?

– Да, уже выследил.

– Кого?

– Солнце.

– Это какое?

– Которое только что закатилось.

– Я тоже живу по современному стилю, – обиделся комендант.

– Александр Иванович, а вы когда–нибудь искали смысл жизни? – вырвался у Рябинина озорной вопрос.

– Это раньше искали, когда не было телевизоров.

Улыбка Рябинина спугнула коменданта – он кивнул и как–то ушел бочком: черный человек в черном костюме с единственно светлыми пятнышками – синими носками.

И опять поплыли дома и побежал под ботинками асфальт.

Рябинин умел говорить с людьми. Он понимал любого, даже того, кого не, принимал. Ему признавались в том, в чем не признавались и себе. Он умел, он знал, он понимал… Но это там, за столом, в следственном кабинете.

Тихая улица оказалась вся в пуху. Он бежал серыми комочками по асфальту и вспугнуто взлетал перед машинами. Он плыл в уличном воздушном потоке, цепляясь за углы и шероховатости. Крупный зонт пуха влетел в открытое окно и свободно вылетел, как шаровая молния.

Почему с посторонним, с чужим, с незнакомым говорить проще, чем с близким?

И промелькнуло, исчезая…

…Ударить чаще всего хочется любимого человека…

Промелькнула какая–то глупость, но все–таки почему удавалось растрогать матерых уркаганов, которые сморкались, терли кулачищами глаза и рассказывали про себя все, не упуская ни интимных, ни воровских подробностей? Почему не получается разговора с любимой женщиной, у которой что–то случилось, или это у него случилось, или у них обоих случилось?..

Рябинин убыстрил шаг, словно куда–то опаздывал. Он уже не интересовался названиями улиц и не считал кварталы, занятый едкими и непроходящими мыслями. Он почти бежал, сжигаемый этими «почему» – от них бежал и с ними.

Восьмиэтажный блочный дом в тихом закоулке удивлял прохожих белой, чуть не мраморной доской с желтыми, чуть не золотыми буквами: «Дом высокой». Зачем писать, что дом высокий? Не такой уж он и высокий. И почему неграмотно: «высокой»?.. Редко кто догадывался, что буквы третьего слова «культуры» – осыпались с доски, как листья с осеннего дерева. «Дом высокой». Не сюда ли Рябинин бежал своими беспорядочными зигзагами?..

Он поднялся на третий этаж и позвонил в квартиру с дверью, исполосованной блестящими, похожими на фольгу, лентами. За ней сначала раскашлялись. Затем дверь приоткрылась, показав в проеме совок бородки, который мелко затрясся. Жилистые смуглые руки схватили Рябинина и втащили в переднюю. Запах книг, яичницы и свежего кофе знакомо щекотнул нос, а скулу щекотнула жесткая бородка, что означало поцелуй.

– Следопытский нюх привел тебя к ужину…

Гостинщиков втолкнул его в комнату своей холостяцкой квартирки и толкал до самого стола, где на чистейшей белой скатерти сиял ровно один прибор. Второй появился рядом мгновенно – расписанные золотом тарелки, серебряные нож и вилка, хрустальный фужер, салфетка… Рябинин знал, что утром Рэм Федорович съедает из холодильника кусок сыра и стоя выпивает стакан чая, в обед берет на подносик столовские щи с котлетами, в поле ест все и везде и только дома по вечерам ужинает на фарфоре и хрустале, под классическую музыку, иногда при свечах.

– Сезар Франк, – сказал геолог, протянул руку за полку и включил стереофонический проигрыватель.

Рябинин почти не знал Франка. Под тихую музыку он рассеянно отпил портвейн из старинной кубической рюмки, ковырнул вилкой загадочное блюдо яичница с давлеными абрикосами, посыпанная какой–то запашистой травкой, – и спросил:

– А чаю можно?

– Так, следствие в тупике…

Чай, как всегда, влился прямо в кровь.

– Приятно, что ты приходишь со своими бедами ко мне.

– Чего ж тут приятного? – вяло спросил Рябинин.

Рэм Федорович, одетый к ужину, провел ладонью по темному, с далекой игрой зари, галстуку и поправил воротник до блеска белой рубашки.

– Видишь ли, к человеку, к которому не хочется идти в горе, не стоит ходить и в радости.

Рябинин неожиданно и легко улыбнулся. Оказывается, не только чай умеет вливаться прямо в кровь; оказывается, человеческая мысль тоже умеет, а уж кровь доносит ее до нашей души. Не за этим ли он сюда и пришел?

Он коротко рассказал про бриллиант и смерть продавщицы.

– Да неужели ты к этому не привык? – удивился Гостинщиков.

– Разве можно привыкнуть к смерти?

– Привыкнуть можно ко всему.

– Нет, можно только притерпеться.

Рэм Федорович взял рюмку в тонкие сухие пальцы, сделал глоток и блаженно улыбнулся: хорошая музыка, красивая сервировка, марочный портвейн, рядом друг… Он сделал второй глоток и спросил еще тем, полевым голосом, когда один из них был коллектором, а второй – начинающим геологом:

– Как я тебя звал–то?

– Романтиком.

– Как ты меня звал–то?

– Циником.

Гостинщиков довольно кивнул, заостряя бородку частым поглаживанием ладони:

– Э, умерла свидетельница… Ну и что? И ты умрешь. Смерть естественна.

– Неужели естественна?

Рэм Федорович нацелил свою бородку–колышек прямо ему на грудь и смотрел прищуренно с высоты поднятой головы.

– Сережа, с этой мыслью человек смиряется еще в молодости.

Рябинин встал и прошелся вдоль книжного стеллажа. Книги, книги… По геологии, геофизике, геохимии, геотектонике… По математике, кибернетике, бионике… Эти книги его не очень интересовали, ибо они были о том мире, который поддавался исчислению. Землю и звезды, лучи и молекулы человечество подсчитает, взвесит вычислит. Душу бы не забыли…

– А старость естественна? – спросил Рябинин.

– Знаешь, Сережа, э, что такое пыль? Это бывшие крепчайшие горные породы. А ты спрашиваешь о человеческом теле.

– А подлость, глупость и разная дрянь – естественны?

– Э, Сережа, на своих кодексах ты поднаторел в софистике.

Рэм Федорович наслаждался: кроме сервировки, музыки и друга вырисовывался спор, которые он любил больше научной работы, а возможно, научную работу любил именно за споры.

– В чем же я софист?

– Перескочил с материи на социальность.

– Я хотел показать, что уж коли естественна главная подлость мира смерть, то остальные подлости тем более естественны.

– Восставать против законов природы, Сережа, позволено лишь богам.

– В смирении перед смертью есть что–то рабское.

И промелькнуло, исчезая…

…Человек, который находит смерть естественной, недостоин жизни…

Пронеслась. Иногда Рябинину хотелось поймать убегающую мысль – куда они бегут, уж не в космос ли? А иногда был рад этому стремительному исчезновению, ибо поймай он ее, не знал бы, что с ней делать.

– Осознавать реальность не рабство, а мудрость. Налить еще чаю?

Рябинин кивнул.

– Значит я не мудр.

– А ты мудрым никогда и не будешь.

– Почему же?

– Ты романтик, а они до смерти остаются наивными.

Рябинин подошел к другой стене, к другому стеллажу, где не было ни одной книги. Породы, минералы, друзы, глыбы, кристаллы… Крепчайший каменный мир, тот самый, который превращается в прах. Неужели вот этот длиннющий и яркий, как ракета, кристалл горного хрусталя станет пылью? Неужели этот кусок сахарного мрамора рассыплется? Неужели эти золотые кубики вкрапленного пирита станут пылинками? Неужели васильковый лазурит, лимонный топаз и медовый янтарь превратятся в ничто? И неужели тот бриллиант, из–за которого умер человек, тоже станет прахом? Тогда зачем же…

– Рэм Федорович, тебе пятьдесят лет…

– Прекрасный возраст! Еще ничего не болит, но уже все соображаешь.

– Вероятно, такие вопросы задают столетним…

– Прекрасный возраст! – опять перебил геолог. – И девушки на тебя еще посматривают, и пожилые дамы уже поглядывают.

– И все–таки: тогда в чем же смысл нашей жизни?

Гостинщиков встрепенулся: составилась чашка с кофе, задрожала палевая бородка, еще больше потемнели глаза, и мелькнула его сатанинская ухмылка… Рябинин знал, что сейчас его старший друг будет говорить сильно, интересно и долго.

Но Рэм Федорович отрезал:

– Нет смысла.

– Как нет?

– А никакого.

– Как же так? – сказал Рябинин, удивившись не ответу, а той беспечности, с которой были сказаны эти страшные слова.

– А ты взгляни на небо! – Вот теперь Гостинщиков заговорил. – Там природа решает свои задачи, пользуясь массами, силами и расстояниями, которые мы даже не можем представить. Она делит мириады на бесконечность, множит сонмы на бескрайность, расщепляет бездны на беспредельность… Сережа, это жутко. И в этом кошмаре есть пылинка – Земля, а на этой пылинке несколько миллиардов людишек–муравьишек… Да мы у природы даже не числимся в ее описи. Так какой же смысл в нашем существовании?

Рэм Федорович взял чашку и со вкусом отпил натуральный кофе, который он лично смолол на ручной мельнице.

– Тогда что же ты сидишь? – тихо спросил Рябинин.

– То есть?

– Почему безмятежно пьешь кофе? Почему не бежишь хлопотать и жаловаться? Почему ничего не делаешь, зная, что мы зря живем и плодимся? Почему ты об этом не говоришь людям, почему не возмущаешься, не кричишь, не стонешь и не плачешь?

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Есть люди, которым очень нравится спокойное слово «естественно». Этим словом почти все можно объяснить, ничего не объясняя. Оно освобождает разум от мысли и сердце от тревоги. А ведь сколько в естественном неестественного. Глупость, злоба, краткость нашей жизни, болезни, смерть, голод, войны – неужели естественны?

Она выскочила из проходной, поправляя синий беретик. Невысокая и легкая, как тополиный пух, заполнивший сегодня город.

– Как работалось? – спросил инспектор, поравнявшись.

Светлана Пленникова неожиданно вспыхнула слишком ярким румянцем для ее бледной кожи. Петельников почему–то обрадовался, что она может так непосредственно краснеть.

– Устала, как песик…

– Вам нужно отдохнуть и посмеяться.

– Какой теперь смех…

– Знаете, как я рассмешил Мишку–транспортера? Надумал он уволочь с базы бочку творога. Ну, а мне верные люди стукнули. И как думаете, я его рассмешил?

– Арестовали?

– Нет. Сгрузил он бочку у себя во дворе, открыл ее, а из бочки вылезаю я.

Светлана натужно улыбнулась. Своей бледностью и бесплотностью она кого–то или что–то напоминала – видел он такую же вот просвеченную солнцем кожу.

– Говорят, что в электричке произошел жуткий случай? – вяло спросила она.

– Какой?

– Якобы вошла женщина в вагон полночного поезда, а там мертвый человек…

– Все не так, – оживился инспектор. – Вошла женщина в вагон, где сидела парочка да смурной мужик. Она спрашивает мужика: который, мол, час. А он нехотя отвечает, что жизнь и так не мила, а она с вопросами. Ему и так плохо, не по себе, знобит, противно. Женщина тогда показывает на парочку: мол, совсем обнаглели, сидят обнявшись. Тут мужик и говорит: «Не обнявшись, они убиты».

– Ой! Кто же их?

– Бандиты. Второй случай был в парке. Пришли утром рабочие, а рядом с кучей мусора смурной мужик сидит. Отойди, говорят, мусор сожгем. А он обиделся: не до вас, мол, ребята, и так жизнь не мила, все обрыдло и надоело – под мусором–то, ребята, трупик лежит.

– Так это же он и убийца, – догадалась Светлана.

– А где доказательства? Третий случай… Проехали мы по вызову в квартиру, на полу труп в крови и рядом смурной мужик. Мы к нему. Не приставайте, мол, ребята, зашел случайно, а жить мне надоело, потому что у меня изжога…

Петельников наклонился, заглядывая ей в лицо. Голубенькие, как у большинства блондинок, глазки. Чуть курносый носик. Простоватое лицо, и правильно она делает, что обходится без косметики. Это что березу выкрасить.

– Вы всегда веселый?

– Это естественное состояние здорового человека.

– А нас с мамой жизнь не любила.

– Вас еще полюбит не только жизнь, но и мужчина.

– Кому я нужна, – вдруг рассмеялась Светлана, как самой веселой его шутке; рассмеялась тем смехом, конца которого ждешь с опаской, потому что где–то уже дрожат набегающие слезы.

И он вспомнил, на кого она похожа – на цветок, освобожденный им вчера от листа шифера, под которым тот вырос без солнца: белый, мучнистый стебель, свободно просвеченный лучами.

– Вы что – комплексуете? – удивился инспектор.

– Да я какая–то несовременная…

– А следователь Рябинин считает, что полюбить можно женщину только беззащитную.

Инспектор посмотрел в ее глаза, которые чего–то ждали и, видимо, будут ждать всю жизнь. И другая волна, неожиданная и непонятная, обдала его непривычной тоской… Беззащитность, перед ним стояла сама беззащитность, так любимая Рябининым. Светлану мог обмануть великовозрастный балбес. Мог испортить жизнь какой–нибудь пьяница. Мог он, инспектор, завлечь ее на месяц, на неделю, на одну ночь…

– Вы, наверное, хотите что–то узнать? – спросила Светлана.

– Помните, я просил вас подумать, не говорила ли чего мама…

– Думала. Она говорила обо мне, о жизни.

– И ничего о краже?

– О самой краже не говорила, а вздыхала и поругивала себя.

– За что?

– Когда женщина мерила перстень с этим бриллиантом, то мама отвлеклась взглядом на другую покупательницу, которая примеривала аметистовые бусы.

– Ну, и купила женщина бусы?

– Купила потом, но сперва пошла в сберкассу.

– А сколько они стоили? – быстро спросил инспектор.

– Об этом спросил и Рябинин, – улыбнулась Светлана. – Шестьсот сорок рублей.

Женщина пошла в сберкассу. Бусы стоили шестьсот сорок рублей. Рябинин об этом тоже спросил.

Волна знакомой энергии хлестнула инспектора, отчего тело напряглось и влекомое этой хлесткой энергией уже хотело ринуться на свои разыскные пути…

– А это мой дом, – сказала она.

– Родственники у вас есть?

– Никого.

– Одна живете?

– Одна–одинешенька.

– Если утром оставите на столе чашку и вернетесь с работы – она стоит? – негромко спросил Петельников.

– Стоит, – тоже вполголоса ответила Светлана, полагая, что вопросы связаны с бриллиантом…

– Утром бросите книгу в кресло… Вечером лежит?

– Лежит.

– Гирю забудете на подоконнике, то есть бигудинку уроните на пол… Валяется?

– Валяется.

– Правильно, вы живете одна, – вздохнул инспектор. – А что сейчас будете делать?

– Еще не знаю.

– Тогда вы идете со мной.

– Куда?

– В гости к Рябинину.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Сегодня в суде видел такую картину. Показания давал единственный очевидец автонаезда на человека. Вдруг он обрывает свои показания: «А мне пора на работу». Судья объясняет, что работа подождет, что ему этот день оплатят, что он обязан дать показания и в этом его долг гражданина… «Нет, работа важней», – не согласился свидетель и на виду ошарашенной публики вышел из зала.

Так есть ли труд мера всего? Да этот свидетель ради своей работы загубит все святое…

Наверное, на улице Рябинин ее бы не узнал.

Волосы остались светлыми, платиновыми, но потеряли металлический блеск. Прическа – он не помнил, какая была, но теперь ее обширный лоб закрыт жеманным валиком. Брюки на полноватой фигуре сидели отменно. Вроде бы палевая легкая кофточка, как облачко. Вот оно что: брюки, кофточка и волосы в один цветовой тон. И шляпа цвета нечищенного серебра. Она, видимо, любила широкополые шляпы. А где же бордовая?

– Я, Сергей Георгиевич, полагала, что с вами больше не встречусь.

– Мир тесен, Аделаида Сергеевна.

– Да, как ваш кабинетик.

Рябинин всматривался. Удивлена вызовом, испугана, напряжена, растеряна? Равнодушна – не спокойна, а именно равнодушна. Но почему? Виновного человека вызов в следственные органы настораживает, невинного – удивляет. Она же равнодушна. Маска, это уже нацепленная маска. Но ведь невинный человек маску цеплять не станет.

– Что вас интересует, Сергей Георгиевич? – смиренно спросила Калязина.

– Как всегда – правда.

Он помнил первый допрос – там тоже было смирение до тех пор, пока она не догадалась, что у него нет доказательств.

– Вы же знаете, я говорю только правду.

Рябинин улыбнулся – намеренно и откровенно, чтобы возмутить ее покой. Но Калязина тоже улыбнулась – намеренно и откровенно показывая, что в мире еще нет такой иронии, которая бы ее задела.

– Тогда расскажите, что вы делали пятнадцатого июня.

Он попал… Калязина замешкалась – на секунду, на почти неуловимый миг, в который она непроизвольно повела взглядом, расслабила щеки и разомкнула губы для бессознательного ответа. Она! Конечно, она.

– Я не помню. Вероятно, была на работе…

– А шестнадцатого июня?

– Помню. Утром пришла на работу, где пробыла до обеда. Потом ходила в детский садик на вспышку коклюша. В девятнадцать часов вернулась домой.

Вот как: не в семь часов, по–обиходному, а в девятнадцать, по–вокзальному, по–военному.

– Тогда уж в девятнадцать ноль–ноль, – улыбнулся Рябинин еще той, намеренной и откровенной улыбкой.

Она! Не помнит пятнадцатое июня, но хорошо помнит шестнадцатое. Как не помнить – бриллиант украли шестнадцатого, поэтому алиби на этот день приготовила и не ждала, что он спросит про пятнадцатое. Конечно, она!

– Кто может подтвердить ваше алиби?

– Справьтесь в санэпидстанции, в садике…

Петельников уже справился – все верно. Но ее путь в детский садик лежал мимо ювелирного магазина.

Рябинин вдруг огляделся в своем маленьком кабинете, словно что–то потерял. Вопросы, у него кончились вопросы, да их и не было, кроме двух. Он надеялся на импровизацию, которая почти всегда удавалась. Но не с Калязиной.

– Вас не удивила проверка алиби? Вы не интересуетесь, зачем вас пригласили? – вдруг спросил он.

– Я знаю.

– Ну и зачем?

– Какой–нибудь пустяк.

– По пустякам я не вызываю.

– А по серьезным преступлениям повесткой не вызывают.

– Как же?

– А то вы не знаете, – улыбнулась она спокойнейшей улыбкой. – Хватают на месте преступления, забирают дома, задерживают на работе…

– Да, убийцу, – согласился Рябинин и, впершись давящим взглядом в ее глаза, во мрак ее зрачков, добавил стихшим голосом: – А в случае, например, кражи бриллианта вызывают повесткой.

Мрак зрачков не дрогнул, да он этого дрожания и не рассмотрел бы… Не убежал ее взгляд, не шевельнулись губы, и не легла на лоб испарина… Тень, по щекам скатилась странная, не темная, но все–таки тень – как птица пролетела за окном. И он вспомнил такую же тень и ту же мысль о заоконной птице во время первого ее допроса – тогда Калязина говорила про шубу…

Она! Она украла и шубу, и бриллиант.

– Не понимаю вашего странного примера, – почти жеманно сказала Калязина, равнодушно отворачиваясь.

Столько спокойствия. Откуда оно? Почему? Неужели возможно быть спокойным, совершив тяжкое преступление?

И все–таки был у него один хороший вопрос:

– Скажите, шестнадцатого июня вы заходили в ювелирный магазин?

– Нет не заходила.

Хорошо. Сейчас он запротоколирует ее ответ. Очень хорошо. Если бы она призналась в посещении магазина, то поиск свидетелей становился бы бесполезным. «Да, была. Да, бриллиант смотрела. Ну и что?» А теперь свидетель, если таковой отыщется, уличит ее во лжи. «Как не были, когда я вас видел». Нет, она не умная – она хитрая.

И промелькнуло, исчезая…

…Хитрость – признак умишка. Простота – признак ума…

Рябинин отрешенно глянул в протокол, силясь что–то додумать или вспомнить.

И промелькнуло вослед, исчезая…

…Простота – зеркало души. Хитрость – зеркало душонки…

Был у него еще один вопрос, глупый: «Скажите, пожалуйста, это вы украли бриллиант в ювелирном магазине?»

– Прочтите…

Она спокойно – все спокойно – подписала текст и лениво потянулась за шляпой.

– До свидания, – попрощался Рябинин.

– Не за что, – ответила Калязина.

– Как?

– Извините, мне показалось, что вы сказали «Спасибо за визит».

И пошла к двери.

Пораженный Рябинин – не словесным фокусом – смотрел ей вслед… Спина, темная спина. Палевая, воздушная кофточка была мокрой от пота. Равнодушная Калязина… Да весь допрос она потела от страха! Она, это она украла бриллиант и погубила Пленникову. Остается лишь доказать.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Все–таки Калязина опять ушла от правосудия. Пока нет доказательств. И все–таки она неумная.

Я все больше убеждаюсь, что нет людей плохих – есть люди неумные. И все больше прихожу к мысли, что умная личность всегда добра. Когда слышу, что такой–то умен, но плохой человек, я уже знаю, какие качества приняли за его ум: способности, или хитрость, или знания… Но только не ум! Ум – явление социальное и положительное. Он понимает в жизни те сокровенные тайны… Пусть не понимает – их, может быть, и самому умному не понять, – но хотя бы догадывается, хоть чувствует, и уже это делает его добрым. Ибо, прикоснувшись мыслью, допустим, к тайне смерти, как потом можно ненавидеть какого–нибудь человека, может быть, того самого, к которому завтра эта тайна прикоснется уже не мыслью, а своим подвальным холодом? Да жалеть нужно его, их, людей. А всякая доброта из жалости.

Поэтому я все больше убеждаюсь, что нет людей плохих – есть люди неумные. Всем плохим, что есть в человеке, он обязан собственной глупости. Или так: всем плохим в себе человек обязан глупости. Ну прямо афоризм.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Если бог меня не убережет и ваши старания, товарищи правоведы, увенчаются успехом, прошу эту исповедь приложить к протоколу допроса. Я знаю, как вы допрашиваете. Теперешним следователям не до исповедей, вы не Кони и не Плевако. А у преступников всех времен и народов есть одно желание – выговориться, чтобы его поняли. Не думаю, чтобы на юридическом факультете был семинар на тему «Исповедь преступника». Поэтому и пишу.

На коленях Петельникова лежала не то сумка, не то портфель без ручки, не то громадный бумажник из темно–кремовой кожи с десятком молний, секущих ее вдоль и поперек.

– Из крокодиловой. – Инспектор перехватил его взгляд.

– Не зеленая же, – усомнился Рябинин.

– Крокодил пожилой.

– Интересно, что может лежать в такой шикарной сумке?

– Доносы, анонимки, подметные письма… Света понравилась Лиде?

– Говорит, что хорошая девочка.

Лишь бы не выдать, что Лида с ним уже не говорит, кроме необходимых в быту слов, окатанных и холодных, как утренняя галька. Рябинин сжал губы и посмотрел на Петельникова с напускной веселостью. Губы, глаза и слова не выдадут, да вот пишут в романах, что темнеет лицо…

– А тебе она как? – Этот вопрос инспектор задал другим тоном и с другим интересом – не о человеке, не о внешности, не об одежде. Он спрашивал о ее показаниях.

– Тут надо подумать, – лениво сказал Рябинин.

– Давай подумаем, – уж совсем вяло согласился инспектор.

Они давно обо всем передумали и теперь хотели сопоставить свои догадки.

– Нам бы найти свидетеля, – начал издалека Рябинин.

– Продавцы ничего не видели. – Инспектор отвел себе роль человека, который сомневается.

– Но магазин был полон людей.

– Нам неизвестных.

– А вот Светлана Пленникова рассказала, что одна женщина примеривала аметистовые бусы.

– Там многие примеривали кольца.

– Но эта женщина стояла рядом и могла видеть преступницу.

– Могла, да ведь где взять эту женщину?

– Надо думать, – предложил следователь.

– Надо, – согласился инспектор.

Рябинину вдруг пришла странная и страшная мысль… Таила бы Лида непостижимую для него злость, имей он черные и большие глаза, прямой нос, мужской подбородок, высокий рост – как у Петельникова. Имей он такой же открытый взгляд, физическую силу и небрежную манеру говорить… Никого не бояться и всем нравиться… И будь у него такие же вельветовые брюки.

– Они бы на мне сидели, как на чемодане, – сообщил Рябинин.

– Кто?

– Я хочу сказать, что бусы–то она не купила, – хмуро ответил следователь, еще не отпущенный странной и страшной мыслью.

– Можно сшить на заказ, – посоветовал инспектор.

– Кого?

– Я хочу сказать, что у нее не было с собой денег.

– И женщина пошла в сберкассу, а это хорошо.

– Угу, – согласился Петельников, – ей хорошо, поскольку скопила деньжат.

– Нам хорошо, только стоит подумать.

– Будем думать.

Но промелькнуло, исчезая…

…Следователь – это человек, который идет по следу…

И тут же, за какой–то банальностью о следах, промелькнуло верное и главное…

…Следователь – это человек, который ищет истину…

Рябинин поправил очки. Надо бы протереть. Не грузит камни и не лопатит на току пшеницу, а пыль на них оседает, как с потолка сыплется.

– Тебе надо бы сменить оправу, – сказал инспектор.

– Допустим, ты женщина…

Петельников закатил глаза и сделал губки:

– И я примериваю аметистовые бусы, которые хочу купить, а денег с собой нет.

– Что же вы пришли за бусами без денег? – строго поинтересовался Рябинин.

– Если бы я шла в магазин намерение, я бы деньги взяла.

– А как вы шли?

– Господи, следователь, а такой бестолковый, – всплеснула руками дама–Петельников. – Как люди заходят в магазины? По пути, случайно.

– А куда же вы шли?

– По делам. Купить прическу, сделать кефир… То есть наоборот.

– Выходит, вы недалеко живете?

– Неужели бы я приехала за кефиром из другого района?

– Выходит, что и деньги храните в ближайшей сберкассе?

– Под рукой–то удобнее. Но, гражданин следователь, я могла приехать к подруге из другого района, а деньги хранить где–нибудь около своей работы…

– Конечно, – согласился Рябинин, – но первое предположение вернее. Итак, ближайшая к магазину сберкасса, шестнадцатое июня, взята сумма не менее шестисот рублей, вкладчик – женщина…

Петельников виртуозно перечеркнул сумку бесшумной молнией. Из ее тайного отделения вынырнула бумага, которая легла перед следователем.

– Подметно–анонимный донос, – объяснил Петельников.

Это был перечень сберкасс – пять штук. Ближайших.

Рябинин в упор и почти зло посмотрел на коллегу. Инспектор ответил невинным взглядом и сжатыми губами, через которые все–таки просачивалась улыбка.

– Зачем же этот разговор? – упрекнул Рябинин.

– Идею проверял и себя.

– Ты бы лучше Калязину проверил.

– Изучаем ее связи, образ жизни, материальный достаток…

– Ну, и какой у нее достаток?

– У нее за обедом на каждой кильке лежит своя тюлька.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Труд и смысл, смысл и труд… Сегодня разговорился с понятой: сорок лет, хорошая работница, высокий заработок, одинокая. Спрашиваю, что она делает после работы. Ходит в магазин. Ужинает. Убирает. Ну, а выходные дни? «В выходные дни я фотографируюсь…» И я понял, что она живет работой и только на работе. Хорошо? Хорошо. Только есть вопрос ей, себе, всем: что же такое человек – уж не машина ли по производству и потреблению материальных благ?

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Оговорюсь сразу – ничего не совершала и ни в чем не признаюсь. Моя исповедь о другом, о жизни и о ее философии.

Начну с начала, то есть с детства, ибо у меня есть афоризм: расскажи мне о своем детстве, и я расскажу о твоей взрослой жизни. У меня была благополучная семья. Солидный папа, серьезный, неулыбчивый, с вечным и тяжелым портфелем. Мама кормила меня, кормила папу и принимала гостей. Самое яркое и постоянное впечатление моего детства – я стою на диване и читаю стихи. «Идет бычок, качается…» Мама умиляется, папа улыбается, бычок качается, а гости мрут от скуки. Убеждена, что вот такое всеобщее внимание делает из крохи эгоцентрика–людоеда, и на всю жизнь. А я так выступала перед гостями каждую субботу…

В обеденный перерыв Викентий Викентьевич, директор магазина «Дуб», провел с продавцами обсуждение газетного фельетона под названием «Липовые гарнитуры». Писали о магазине «Карельская береза». Собрание получилось шумным и почему–то веселым – наверное, оттого, что критиковали не их магазин.

С директором «Карельской березы» у Викентия Викентьевича были, пожалуй, дружественные отношения, и после встреч в управлении они частенько вместе обедали. Сейчас тому не до обедов: звонят телефоны, вызывают в управление, ухмыляются покупатели…

Викентий Викентьевич, тоже сегодня не обедавший, достал из портфеля термос с кофе и полиэтиленовый мешочек с бутербродами. Он намеревался отвинтить крышку, но увидел в мешочке солнечную красноту – помидор с юга, припасенный для него женой. Рука уже коснулась прохладной и тугощекой кожи, когда зазвонил телефон…

– Викентий Викентьевич? – спросил знакомый и торопливый голос.

– А–а, Михаил Давыдыч, – узнал он легкого на помине директора «Карельской березы». – Переживаете?

– Хуже, чем переживаю…

– У вас даже голос изменился.

– Викентий Викентьевич, есть просьба.

– Пожалуйста.

– Мне срочно требуется пятьсот рублей. Отдам через неделю. Выручите?

Вот как. Значит, после фельетона нагрянула ревизия и есть какие–то прорехи. Но лично он ничего не знает – у него всего лишь просят в долг денег.

– Попробую собрать, Михаил Давыдыч.

– Минут через двадцать подъедет женщина.

– Хорошо.

– Ну, спасибо, дорогой. Подробности расскажу потом…

Вот как бывает после фельетонов. От сумы да от тюрьмы не отказывайся. Видимо, эта пословица относится прежде всего к работникам торговли. Михаил Давыдович считался образцовым директором – вдруг и фельетон, и ревизия, и недостача…

Пятьсот рублей раздобылись быстро. Директор вернулся в кабинет, положил их в конвертик и протянул руку к термосу, но опять увидел тугощекий помидор. Пальцы, как и в первый раз, лишь успели коснуться вздувшейся мякоти, готовой брызнуть сквозь кожицу…

– Приятного аппетита.

Он выдернул руку из мешочка и стремительно убрал со стола термос, чуть его не опрокинув. Женщина уже стояла перед ним. Вошла бесшумно – каблук не стукнул и дверь не качнула воздух.

– Я от Михаила Давыдыча…

– Да–да, – засуетился директор, взял конверт и протянул курьеру.

Плотная женщина среднего роста в брючном костюме цвета начищенной платины. Черт ее знает, как выглядит эта платина и чистят ли ее… Красивое лицо с яркими губами большого рта. Огромная шляпа цвета век не чищенного алюминия. Хорошие тона, сочетаемые. Нет, это не курьер – это сотрудница, соратница.

– Я вас где–то встречал, – неожиданно вспомнил он.

– Скорее всего, на совещаниях, – согласилась женщина, пряча деньги в карманчик брюк.

– Вроде бы здесь, в кабинете…

– Однажды я хлопотала гарнитур для молодоженов.

– Да–да, вспомнил.

Ему хотелось расспросить о «Карельской березе» – как там. Но он понимал, что женщина спешит.

– Кем все–таки вы работаете? – улыбнулся директор.

– Референтом, – улыбнулась и она, уже отступая к двери.

– Привет Михаилу Давыдовичу…

Элегантная женщина. С такой бы побывать… на конференции. Такую бы числить в своих… референтах. Викентий Викентьевич усмехнулся свободным мечтаниям и вытащил полиэтиленовый мешочек. Помидор сделался вроде бы еще краснее. Нужно закрыться и поесть, пока тот не переспел окончательно…

И на этот раз убрать мешочек он не успел. Высокий молодой мужчина в вельветовых брюках и оранжевой сорочке без стука шагнул в кабинет.

– Закройте дверь! Я занят, – осадил его директор, грозно привставая.

– Я тоже, – мельком улыбнулся мужчина и оказался рядом.

– Повторяю, выйдите…

– Уголовный розыск, – перебил гость, показав узкую малиновую книжечку. – У меня всего два вопроса, а потом вы закусите.

Викентий Викентьевич рассеянно опустился в кресло, еще ничего не поняв, но уже наливаясь тем черным предчувствием, которое сбывается в следующую минуту.

– Пожалуйста…

– Вы знаете женщину, которая только что у вас была?

– Нет.

– Зачем она приходила?

В эту паузу, если только она случилась меж вопросами, директор успел понять, что глупо и добровольно лезет в уголовную историю с этой самой «Карельской березой».

– Спросить, когда поступит…

Он замешкался под напорным взглядом черных глаз инспектора.

– Славянский шкаф? – подсказал Петельников.

– Нет, платяной. Фабрики «Северный лес».

– У вас помидор лопнул, – сообщил инспектор и вышел так же стремительно, как и вошел.

Викентий Викентьевич взял с графинного подносика стакан, наполнил его кофе и выпил почти залпом. Оказывается, вот так, сидя в кабинете, ничего не делая, собираясь мирно завтракать, можно попасть в уголовную историю. Михаил Давыдович горит ярким пламенем. За его знакомой следят.

Горячий кофе вдруг прошиб его холодом – эту женщину–референта задержат, и она признается, где и для кого взяла пятьсот рублей. Тогда на кой черт он соврал инспектору?..

Директор схватил телефонный аппарат, зачем–то поставил его на колени и быстрым пальцем набрал номер «Карельской березы».

– Михаил Давыдыч?

– Да. Кто еще хочет поздравить меня с фельетоном?

– Викентий Викентьевич…

– А, дорогой! Да в нем половина преувеличений! Вы ж понимаете.

– Михаил Давыдыч, – директор непроизвольно прикрыл ладонью трубку, – за ней следят.

– Еще бы не следить! Шум на весь город.

– Не за статьей, а за женщиной следят.

– За какой женщиной?

– За вашей.

– За какой моей?

Почему он не понимает и почему у него веселый голос? Ну да, рядом с ним стоит сотрудник милиции.

– Вы не один?

– Один. Что–то я, Викентий Викентьевич, вас не понимаю…

– За женщиной, которой я дал пятьсот рублей, следит работник уголовного розыска, – раздельно и громко повторил директор.

– Тогда зачем вы ей дали пятьсот рублей?

– Вы же просили!

– Я? – У Михаила Давыдовича даже голос сорвался.

– Женщину за деньгами присылали?

– Нет.

– Мне звонили?

– Нет.

– Я же с вами разговаривал! – вскипел директор.

– Викентий Викентьевич, а вы не выпили?

Директор придавил трубкой аппарат и поставил его на место. Что же это? Он огляделся в своем малом кабинете. Что же это – сон, розыгрыш или наваждение? В течение часа ему был звонок о деньгах, была женщина–референт, был инспектор и был его звонок Михаилу Давыдовичу… Или всего этого не было? Но он теперь должен пятьсот рублей своим подчиненным – какой к черту сон!

Викентий Викентьевич увидел треснувший помидор и ткнул его кулаком, залив бутерброды розоватой жидкостью. И тут же рассмеялся – он понял. Он все понял, поэтому никуда не пойдет, а будет ждать. Они придут еще раз.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Сегодня вот что я сделал…

В рабочее время, посреди ясного солнечного дня, никому ничего не сказав, находясь в здравом рассудке, бросил все дела, закрыл кабинет, добрался до вокзала, сел в первую попавшуюся электричку и проехал несколько остановок. Выйдя на незнакомой станции, я добрался до первого тихого леска и повалился на зеленые бугры и кочки. И лежал тихо и долго, спеленатый другим, не городским миром…

Стволы корабельных сосен из литого золота, которое за сто лет чуть побурело от загара. Где–то там, высоко, в космосе, дрожало пронзительной синевы небо, иссеченное сосновыми ветками. Меж деревьев виден воздух – то ли небо сюда осело, то ли жидкое солнце разлилось. От коры, от шишек, от земли шло сквозь пиджак разливанное тепло. И запах, валящий с ног, уже сваливший меня запах смолы, трав, сохнущего мха и хвои…

Если кто–то знает что–нибудь лучше этого леса, то пусть мне скажет. Но я не поверю.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Теперь спорят о воспитании: эгоизм в детях от того, что все делалось для них, или оттого, что они не видели любви? Но тут нет противоречия – можно все делать для ребенка, а любви он не увидит. Я росла, как огурчик на подоконнике. Ну и что? А вот сказочку на ночь, кусок пирога до обеда, котенка с улицы, эскимо в парке, сосульку зимой, гуляние до темноты… Никаких костров, турпоходов, дружбы, ребят со двора, бед, неприятностей я не знала. У меня был режим, четкий, как ваш уголовный кодекс. Кстати, я играю на пианино и читаю по–английски.

Но не подумайте, что я осуждаю родителей. Они готовили ребенка для жизни: сами работали и меня выжимали. У нас была огромная квартира, автомобиль, дача… Ели мы что хотели и когда хотели. Одевались как хотели и во что хотели. Отдыхали где хотели и сколько хотели. А откуда все бралось? Я приведу пример. Однажды мы с мамой уехали на юг, отец решил, что дача для одного велика, и запустил во все комнаты жильцов. Заработал за лето около тысячи. А сам? А сам три месяца жил в огуречном парнике.

На сцене что–то происходило… Пел дуэт, которому бородатые мальчики вторили бессловесно, с закрытыми глазами. О чем они… О любви и о журавлях. Наверное, в мире не наберется столько журавлей, сколько их в песнях. Но почему они приплясывают?

Храмин прошуршал ладонью по программке, лежащей на ее коленях, – хотел поймать руку. Лида отвела локоть, укоризненно скосив глаза: мол, не время и не место. И кто–то – она не поняла, кто и откуда, – бросил на нее пронзительный взгляд. Боже, где она?

На сцене что–то происходило… Теперь пели все и все приплясывали. Зачем они так исступленно надрываются? Поют о любви и широких просторах…

В шуме аплодисментов медленно зажигались светильники. К чему этот перерыв?.. Теперь ее рассмотрят, теперь люди все увидят.

Храмин взял ее под руку и галантно вывел в зал. Они включились в тихую круговерть засидевшихся зрителей. Яркая публика эстрадных концертов. Ей казалось, что все эти люди сошли со сцены, чтобы походить тут кругами, молодые, разодетые, надушенные…

– Как вам солистка? – спросил Храмин.

– Разве была солистка? – удивилась Лида.

– Она пела «Журавлиную любовь».

– Ах, которая без бакенбардов…

Марат Геннадиевич внимательно посмотрел на ее профиль:

– Вам ансамбль не нравится?

– Мне не хватает умного певца.

– Это же эстрада.

– А эстрада для глупостей?

– Все–таки не филармония.

– И к чему это козлиное бодрячество? Все поют бодро, на манер туристов. Разве песни о любви, о березах, о журавлях – бодрые песни?

– Лидия Николаевна, вы подходите к эстраде не с теми мерками. Она и создана для бодрости, для развлечения, для отдыха.

– Да? Строчки из старой песни «С наше повоюйте, с наше покочуйте…» артист исполнил каким–то радостным галопом. А разве они бодрые?

На нее смотрели. Не на зеленое же платье и не на бусы из горного хрусталя? Тут женщины одеты и поярче. На лицо, они смотрят на ее лицо, на котором все написано. Нужно повернуть голову к Храмину, слушать и говорить весь антракт, а потом, в зале, будет темнее, ее не увидят…

Марат Геннадиевич шагал важно, как по институтским коридорам.

– Мне понравилось соло на трубе, соло на электрогитаре и соло на рояле…

– А соло на микрофоне? – спросила Лида, улыбаясь.

– Понравился дуэт братьев Шампурских…

– Марат Геннадиевич, почему есть дуэты братьев и сестер, а почему нет дуэтов других родственников? Например, тещи и золовки, свекра и деверя?

Она улыбалась, потому что была на эстрадном концерте, куда приходят для бодрости, для развлечения… Еще для чего–то. Куда смотрит эта девушка в небесном брючном костюме – на нее? На лицо, где все написано.

– Хотите шампанского? – весело спросил Храмин.

– Конечно, хочу, – еще веселее ответила Лида: ведь эстрада.

В своем институте она старалась меньше ходить по коридорам, чтобы не встречать людей. Глаза – зеркало души… А лицо, оно зеркало чего – судьбы? Ей казалось, что любой встречный сразу видит, что она нелюбима. Вот идет женщина, которую вдруг разлюбил муж. А здесь, в этом громадном зале с миллионом светильников, видна каждая морщиночка на лбу, каждая складочка на щеке. Тут уж все знают, что ее разлюбил муж. Тут уж все знают, что она пришла с чужим мужем. При таком–то свете…

Они нашли место у стены, под хрустальным бра. При таком–то свете… Марат Геннадиевич принес два бокала холодного шампанского – даже стеклянная ножка ледяная. О, конфеты «Трюфели».

Он ссыпал мелочь в карман.

– Не люблю, когда у мужчины в кармане бренчат копейки.

– Да, лучше, когда там шуршат рубли.

Эстрада же, бодрость и шутки. И яркий, пронизывающий душу свет.

– Когда–то мы были на «ты» и без всяких отчеств. – Он поднял бокал.

Она хотела ответить, но за их четырехместный столик опустились еще двое – молодой человек с девушкой. Вазочки с мороженым и лимонад. Лида подняла взгляд и зашлась краской от рыжей шевелюры парня. Она его знала… Где–то видела, и не раз. И он ее узнал, заморгав бесцветными ресницами.

Храмин склонился и почти шепотом сказал:

– Предлагаю выпить за…

– У вас покурить не найдется? – спросил рыжий парень.

– Нет, – бросил Храмин в его сторону и начал заново: – Предлагаю выпить за…

– Не скажете, который час?

– Нет, – резко ответил Храмин и повернулся, зло уставившись на рыжеволосого: – Еще вопросы есть?

– Есть, шампанское того… холодное?

– Прохладное.

– Спасибо.

И Лида сразу вспомнила – он из уголовного розыска. Манера вмешиваться и задавать вопросы, как у Петельникова, которому все там подражают.

– Предлагаю выпить за наше будущее.

– За наше, – покорно выдохнула Лида.

– Которое начнется сегодня?

– Мужчины всегда спешат…

– Ну, а проводить я вас могу?

– Только до дому… пока, – громче сказала Лида и нахально посмотрела на нахального инспектора.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Подозреваю… Я теперь частенько подозреваю. Подозреваю, что любовь – для слабых натур. Поэтому женщины любят чаще и сильнее.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Я похожа на своих родителей. А кто не похож? Только не рассказывайте мне про благотворное влияние коллектива. Какое может быть влияние, когда действует наследственность плюс воспитание. Они меня родили да потом восемнадцать лет поучали. И получили свою копию. Вот и решение проблемы, над которой думают ученые, – проблемы отцов и детей. Почему эта проблема есть, почему отцы и дети скандалят, почему разъезжаются… Потому что дети похожи на родителей, а именно: имеют одни недостатки. Поэтому и не могут ужиться. И запомните, запишите себе для диссертаций или для чего там: дети хотят жить не иначе, чем их родители, они хотят жить отдельно.

Лида еще не вернулась с работы. Может быть, и хорошо – он все продумает. Продумает… Он что – готовится к конференции? Разве не знает, о чем говорить? Столько вымученных мыслей…

Рябинин нехотя переоделся: то, что он хотел сказать, возможно, требовало костюма. У каждого человека есть слова, хранимые для каких–то главных минут. Неужели она наступила, его главная минута? Вот так, мирно и обыденно?

Он рассеянно открыл холодильник и обежал взглядом свертки, пакеты и баночки. Сейчас придет Лида и накормит. Но сначала он ей скажет. Пожалуй, лучше за ужином. Нет, за чаем. После, разумеется, после еды – возьмет за руки, посадит в кресло и вслед за ее удивленным «Да?» скажет давно припасенные, нетронутые слова.

Рябинин прошелся по квартире, охваченный нетерпением.

Нетронутые слова… Он скажет, что ее любит. Да, так и скажет: «Лида, я тебя люблю».

Он остановился у зеркала, где увидел настороженного субъекта в больших очках с оправой, вышедшей из моды. С растерзанной шевелюрой. Не голова, а овин. Нет, его остановил не субъект, – субъекта он знал…

Что же это за нетронутые слова «Я тебя люблю», которые говорят на всех свиданиях? Не их он держал в душе, не их копил всю совместную жизнь. Он скажет другие… «Лида, я буду любить тебя всю жизнь». И эти слова избиты так, что им даже не верят. «Лида, если тебя не будет…» Но ведь у него есть свои, накопленные, нетронутые…

Рябинин мельком глянул на часы – восьмой. Лида задержалась на работе. Ну да, у них отчет. Поэтому и в поле не поехала.

Слова… Он удивленно, как потерял что–то важное, остановился посреди кухни. Где же его слова? И тогда откровенная и поэтому обидная мысль пришла, растолкав все другие…

На работе, с приятелями, дома он избегал громких и значимых слов. Избегал и тех, своих, вымученных, выстраданных и спрятанных в душевные тайники для чего–то серьезного, главного, может быть, исторического. Обходился намеками, шутками, недосказанностями, как разбогатевший нищий копейками. И как этот нищий был спокоен за свое будущее, так был спокоен и он, зная, что главные слова у него есть. Как–то получилось, что не сказал их отцу – не успел. Не сказал вовремя другу юности – теперь они не дружили. Не сказал многим хорошим людям, которые, может быть поэтому и ушли из его жизни. Не говорит Петельникову, Рэму Федоровичу, Беспалову – еще успеется. Не говорит шестилетней дочке – еще не выросла. И до сих пор не сказал Лиде… А теперь вот не может их вспомнить. Неужели так глубоко спрятал? Или забыл? Или их и не было?

Рябинин посмотрел на часы – восемь. Этот отчет…

Он ткнул пальцем в клавишу приемника. Скрипка, нервная и одинокая скрипка, она даже с оркестром кажется одинокой. Мендельсон, первый концерт…

И сразу подступило нескончаемое одиночество, начавшееся давно, в детстве. Дошкольником его частенько оставляли одного, включив для веселья радио. Почему–то всегда – наверное, в то время еще не было эстрады передавали классическую музыку. Почему–то всегда на высочайшей ноте страдала скрипка. С тех пор, где бы она не заиграла, щемящее одиночество входило в него вместе с ее звуками. Теперь же вошло сразу и легло на душу, которой, может быть, этой скрипки сейчас и не хватало.

Уже половина девятого.

Он пошел на кухню, подальше от музыки и от одиночества. Нужно попить чаю – чай от всего излечивает и все прогоняет. Он уже взял спички, когда увидел на стуле хозяйственную сумку. Лида же с ней уходила на работу…

Рябинин кинулся в маленькую комнату, в шкаф–костюм, в котором она была утром, сиротливо висел на плечиках. Так. Лида пришла, переоделась и ушла. Она не на работе. А где? Ведь могла позвонить – он весь день сидел в кабинете.

Теперь к одиночеству прибавилось какое–то звонкое напряжение. Она не на работе. А где? Мало ли где. У подруги, по делам, в магазине… В лучшем зеленом платье? Да мало ли что может случиться… Допустим, приехала делегация эфиопских геологов и Лиду попросили надеть лучшее зеленое платье и посидеть на приеме. Или коллега защитил диссертацию, и ее попросили надеть зеленее… Почему же не позвонила? Уже десять.

Он распахнул окно, выходящее в сквер, где широко открывалось июльское небо. И отрешился от всего человеческого, потому что природа застелила взгляд…

Солнце только что зашло. Небо тоннейшей и нежнейшей бирюзы, до прозрачности, до исчезновения цвета, который к горизонту все–таки исчезал, переходил в желтизну и, все накаляясь, примыкал к земле уже темным, перекипевшим золотом. На этом небе жили остатки растерзанного ветром облака: у горизонтного золота бежали узкие ярко–алые ленты, выше двигались вытянутые бордовые сугробы, а над головой повисли уже обессиленные от движения и цвета бледно–сиреневые клочки…

Рябинин, наверное, полчаса смотрел в это небо–ковер, которое менялось на глазах: тух горизонт, темнела бирюза и растворялись остатки облаков. Подступала ночь. Он нехотя закрыл окно, возвращаясь на землю.

Подступала ночь – половина одиннадцатого. Неужели Лида забыла, как он волнуется? Неужели у нее не кольнет сердце? Не выдумал ли он ее, Лиду?

И промелькнуло, исчезая…

…Мы никогда не страдаем по человеку – мы страдаем по идеалу…

Не включая лампы, при том свете, который еще остался у июля, от белых ночей, Рябинин вскипятил чай и начал пить мелкими торопливыми глотками, словно заливал ими то звонкое напряжение, которое все росло. Он же дурак. Мало ли что могло произойти. Кто–нибудь заболел, куда–нибудь послали, где–нибудь задержали, откуда–нибудь не пошел транспорт…

Вкрадчивый щелчок замка почти испугал. Вор. Кому ж еще таиться?.. Вор осторожно переступил порог и включил свет, распуская запах духов, долетевший до самой кухни. Лида. И он сразу понял, что ничего с ней не случилось и была она не по делам. Тогда бы не таилась.

Рябинин вышел в переднюю, жмурясь от яркого света.

– Почему сидишь в темноте? – спросила она беззаботным и слегка уставшим голосом.

– Это все, что тебя интересует?

– А что меня должно еще интересовать? – удивилась Лида, облегченно сбрасывая туфли.

Рябинин имел хорошее, не испорченное вином и табаком, обоняние. К духам примешивался какой–то запах, который удивил его, будучи еще не определен. Вино, пахло дорогим алкоголем.

– Где же ты была? – видимо, невнятно спросил он.

На концерте.

– На каком концерте?

– На эстрадном.

Вино сухое, скорее всего – шампанское.

– Одна? – удивился он, выпячивая это удивление: нельзя одной ходить на концерты.

– Нет, не одна.

– С Валентиной?

– Нет, не с Валентиной, – зевнула Лида.

Дальше был тот вопрос, который он хотел задать и до которого не мог опуститься. Впрочем, он уже опустился. «Где ты была?» Нет, с частичкой «же», которая придала вопросу лишь удивление: «Где же ты была?»

– Ты его не знаешь, – ответила Лида на тот вопрос, до которого он не мог опуститься.

– Кого «его»?

– С кем я ходила на концерт.

– И ты говоришь об этом спокойно? – тихо спросил Рябинин.

– Разве что–нибудь случилось?

Теперь она, как показалось ему, выпятила свое удивление.

– Но ведь ты впервые была в театре без меня…

– Надо когда–нибудь начинать.

Она хотела пройти в ванную, но Рябинин загородил путь:

– Давай немедленно поговорим.

– Я устала, да и пьяна…

Лида опять зевнула, прошла бочком и закрылась в ванной, оставив запах шампанского, шоколада и пряных восточных духов.

Полтора часа назад он видел пронзительной красоты небо. При чем здесь небо? Ну да, оно было похоже на счастье, это расцвеченное небо… А до неба или после него была исчезнувшая мысль. О чем она? Ну да, ведь исчезнувшая.

Пронзительно завыл душ. Кто там, в ванной комнате? Какая–то незнакомая женщина прошла туда и включила воду… А где же Лида?

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Сердцем чувствую, что меж нами пролегло какое–то недоразумение. А если какая–то глупость? Тогда это страшно, тогда у нас не хватило ума. В конечном счете любовь уходит не из–за повседневности, не из–за наших недостатков, не из–за трудностей и не из–за ссор… Глупость ее разъедает, как рыжая ржа. Ведь только глупец может позволить недостаткам, повседневности, трудностям и ссорам разъесть любовь.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Я вам еще открою истину. Кстати, я их буду открывать, как кастрюли, – только успевайте пробовать. Как уже писала, я много и хорошо училась. Английский, пианино, фигурное… И что? Думаете, я была идейной, волевой и целеустремленной девочкой? Да ничего подобного. Я избегала всего неприятного и трудного. Зарядку не делала – не хотелось. Физически не работала – утруждаться… На улицу в непогоду не выходила – холодно. В воскресенье была дома – спала и валялась. Черный хлеб не ела, – он кислый. Овощи не употребляла, – грубые. В кино и театры не ходила, – есть телевизор. А ведь я была лучшей ученицей. Парадокс, не правда ли? Поэтому я еще в детстве поняла, может быть, главную для себя линию: можно стать кем–то, будучи ничем. Работай на публику, чтобы публика работала на тебя. Но о своей философии я еще поговорю, как только разделаюсь с детством.

Машину они не взяли. Верхнюю половину тела он разминал гирькой, а нижнюю – ежедневной ходьбой. Поэтому все допустимые расстояния Петельников старался покрыть своим крупным шагом.

Когда до фирменного магазина «Дуб» остался один квартал, Леденцов вдруг спросил:

– Товарищ капитан, разрешите обратиться по личному вопросу?

– Что, казенную фуражку потерял?

– Дело потоньше.

– Тогда давай.

Леденцов, и сам не маленький, никак не мог приноровиться к шагу старшего инспектора. Он прижал ладонью рыжую, прущую вверх шевелюру и задал свой тонкий вопрос:

– Если на глазах, но тебя не касается, то как?

– Это что… В Сочи, говорят, снежного человека поймали.

– В горах?

– Нет, в ресторане.

– Взял уголовный розыск?

– Официанты. Платить, гад, не хотел.

– Товарищ капитан, мне бы серьезно…

– Тогда расширь вопрос.

Леденцов немного подумал, покосился на старшего товарища и вновь осадил медный бурун на голове.

– Посетил концерт с одним эстрадным сюжетцем, товарищ капитан. Там была она с пижоном…

– Начало интересное.

– Он ее кадрил при помощи шампанского и конфет «Трюфели».

– Ну что же, свежо.

– Потом спрашивает в лоб, как бы сегодня пройти к ней на квартиру. А она говорит, что, мол, погодим до следующего раза.

– Эк, закрутили.

– Вот и я подумал, что закрутили роман. Думаю, доложу–ка товарищу капитану.

Петельников глянул на коллегу, который добродушно отозвался взглядом, помаргивая белесыми ресницами. Старший инспектор знал, что нужно бы сейчас подумать про этого парня, но Леденцов был хорошим человеком, поэтому Петельников подумал другое – почему у того не порыжели ресницы.

– Я полагаю, товарищ капитан, что они выжидают, когда Рябинин уйдет на ночное дежурство.

– При чем тут Рябинин? – вяло бросил Петельников.

– Супруга–то его.

– Леденцов, снежного человека в Сочи не было.

– Человека в Сочи не было, а супруга Рябинина была.

Петельников остановился и голосом, от которого загудели бы струны, приказал:

– Все сначала и путем.

– Есть, товарищ капитан. Вчера в театральном буфете жена следователя прокуратуры Рябинина пила вино марки «Шампанское» и ела конфеты сорта «Трюфели» с неустановленным гражданином, который набивался в провожатые. Дальнейшее наблюдение прекратил, поскольку был не при исполнении.

– Мужчина… в хорошем костюме?

– Рублей на двести.

– Такой симпатичный?

– Да, кругломордый.

– С таким… с носом?

– Был у него нос, товарищ капитан.

– Это ж ее двоюродный брат!

– Есть двоюродный брат, товарищ капитан.

Они уже стояли возле бесконечной витрины фирменного магазина «Дуб». Леденцов попрощался и пошел в сберегательную кассу – очередную. Петельников медленно, потеряв ширину своего шага, двигался по торговым залам…

Леденцов, конечно, не глубокий философ и не тонкий психолог. Но ошибиться он не мог. Запоминать лица – его специальность. Он видел ее, Лиду Рябинину.

Петельников вошел в кабинет. Ему показалось, что директор ждал этого визита. Он криво и нервно усмехнулся, сцепляя пальцы рук, как замыкаясь.

– Викентий Викентьевич, хочу поговорить о проблемах мебелестроения.

– Садитесь, пожалуйста.

Вчера Рябинин весь день был в прокуратуре. Ночью он не дежурил. Где же он находился, когда его жена пила в буфете вино марки «Шампанское» и ела конфеты сорта «Трюфели»? Сидел дома? Наверное, пил чай.

– Хороша ли мебель объединения «Северный лес»? Только откровенно, спросил инспектор.

– Не очень.

– Еще откровеннее.

– Плоховата.

– Вот именно. Они все еще продолжают стругать шкафы–контейнеры и табуретки, пляшущие вприсядку.

– Мое дело продавать.

С кем же Лида была в театре? Вопрос поставлен не так… Неважно, с кем. Почему она была с тем, с кем она была? И это не вопрос. Неужели это была Лида? – вот вопрос. Впрочем, его это не касается.

– Ваше дело продавать, – кивнул Петельников, – и не обманывать дядю из уголовного розыска.

– Молодой человек, я постарше вас.

– Возможно, но обманувший теряет уважение в любом возрасте.

– Чем же я вас обманул?

Какой дурак придумал логику? Если женщина потихоньку от мужа ходит в театр с другим мужчиной, то кто он ей, этот мужчина, с которым она потихоньку от мужа ходит в театр? Кто он ей – по логике? Впрочем, пусть об этом думает Рябинин.

– Вы сказали, что известная нам с вами женщина хотела купить шкаф фирмы «Северный лес». Эта женщина никогда, понимаете, никогда не купит шкаф этой фирмы.

– Эта женщина – ваша?

– В каком смысле?

– Вы ее подослали.

– Зачем же?

– Проверить меня.

– А у вас есть грехи?

– Ничего у меня нет.

Если уж Лида Рябинина… Тогда кому и чему можно верить? Какой, к черту, домашний уют и какие, к черту, тапочки в передней. Но Лида Рябинина, которой он представлял всех девушек города, как верховной жрице…

– Тогда почему ж не сказали, зачем она приходила?

– Испугался.

– Теперь успокоились?

– Да, успокоился. – Он понял, что «женщина–референт» никакого отношения к милиции не имеет.

– Ну, и зачем она приходила?

– Взяла пятьсот рублей, – начал рассказывать директор…

Лида Рябинина, у которой далекий и чистейший взгляд, чистейшие волосы и чистейшая кожа. Когда она серьезна, то кажется, что вот–вот рассмеется. Когда смеется, то кажется, что вот–вот станет серьезной. Да ему–то какое дело?

– Опознать ее сможете?

– Разумеется.

– Все, что рассказали мне, расскажете в прокуратуре.

– Обязательно.

Петельников ничего не записал и даже не обрадовался, что добыл хорошего свидетеля. Уголовное дело отошло на второй план.

В приоткрытую дверь заглянула работница магазина в фирменном халатике:

– Викентий Викентьевич, «Отеллу» привезли.

– Иду.

– Какого Отеллу? – удивился инспектор.

– Новый гарнитур.

– Что ж он, черного цвета?

– В восточном стиле, содержит три кровати…

– Правильно, ведь Дездемону задушили в постели.

Что ему теперь делать? Что–то надо. Уведомить Рябинина? Поговорить с Лидой? Найти этого парня? А может, плюнуть на все и считать его двоюродным братом?

– Кстати, Викентий Викентьевич… Как вы относитесь к поступку Отелло? Я имею в виду не гарнитур, а мавра.

– Портить себе жизнь таким преступлением… – Он выразительно пожал одним плечом.

– А если жуткая ревность?

– Теперь, товарищ инспектор, красивых женщин больше, чем стульев.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Существуют приборы для подслушивания, для просвечивания, для подглядывания, для пронюхивания… Почему же нет такого прибора – сопереживателя, для подключения человека к человеку? На шкале стрелка, для которой всего два положения – «боль физическая» и «боль душевная»…

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Я была такой девочкой… Несла в школу белый бантик в коробочке, чтобы не помять. После уроков бантик снимала и относила домой опять в коробочке.

Я была такой девочкой… Мама: «Если не будешь есть, я тебе всыплю». Я: «А я тебе голову оторву». Мама: «Какую половину – нижнюю или верхнюю?» Я: «Нижнюю». Мама: «Как же я буду целовать свою девочку?»

Но не подумайте, что меня часто целовали.

Рябинину хотелось, как и раньше, снять в конце рабочего дня трубку и услышать удивленное «Да?» И отозваться на это «Да?» напряженным дыханием и зачастившим стуком в груди. И услышать другие удивленные слова: «Сережа, это ты?» И выдохнуть свое тихое «Да». И все будет сказано. Дальше пойдут слова уже необязательные, событийные.

Как и раньше…

Он еще смотрел на аппарат, когда тот зазвонил. Рябинин схватил трубку, озаренный мыслью, что его тайное желание добежало по проводам до дому и вызвало ответный ток:

– Да?

– Следователь Рябинин? – спросил голос не женщины и не мужчины, а вроде бы робота, который простудился.

– Да…

– Вы знаете фонтанчик в парке?

– Знаю.

Он начал подозревать, что это вызов на место происшествия, когда в спешке забывают представиться.

– Туда ваша жена пришла на свидание.

И механический голос пропал, как захлебнулся простудой.

Рябинин положил трубку, довольно поправляя очки. Итак, сначала магазин «Дуб», теперь следователь прокуратуры. Калязина развивала голосовые связки. Пусть, больше оставит следов. И зачем ей эта выдумка?..

Легкий, почти комариный укол пришелся куда–то в грудь, в левую половину, – выдумка ли? Почему ж в этом комарином уколе столько яда, который разливается по телу дрожащим холодком?.. Если бы ему позвонили и сказали, что Лида пошла в театр с мужчиной, тоже бы не поверил?

Рябинин вышел из–за стола, гулко цепляясь ногами за тумбу.

Это не что иное, как провокация. Удар по его нервам, чтобы выбить из колеи. Он не должен опуститься до проверки анонимного звонка. Впрочем, рабочий день уже кончился и надо идти домой.

Стараясь не спешить, он запер сейф и дверь. Стараясь не спешить, пошел медленно, отдыхая. Стараясь не спешить, разглядывал прохожих. Кажется, он забыл повесить ключ на доску. Кажется, он забыл в кабинете плащ и портфель.

Рябинину пришлось идти парком, потому что его путь домой лежал здесь, через парк. Фонтанчик был немного в стороне, но размяться лишних триста метров в конце рабочего дня никому не вредно. Тут чудесный воздух, тут сырые и темные аллеи…

Ему казалось, что решения принимает не он, не сознание, а его тело, которое шло и шло вперед по следу, подобно собаке. И только увидев забелевшие вдалеке камни фонтанчика, он уже подумал, что нужно свернуть в заросли на проложенную тропинку и пройти незаметно, как индеец. Сознание, освободившись от власти тела, начало трезветь: у фонтанчика есть скамья на цепях, там может сидеть Калязина и ухмыляться своей надменной ухмылкой. Мол, пришел – что за следователь?

Он перелез через сухой куст, перешел лужу, перетерпел шиповник, переступил какое–то битое стекло. Тропа уперлась в ствол липы, за которым был фонтанчик. Он раздвинул листья и выглянул…

На скамейке интимно покачивались двое – Лида и мужчина в светлом костюме, которого он где–то и когда–то видел.

Рябинин прыгнул назад, в битое стекло, и побежал, не разбирая ни троп, ни аллей. Он выскочил из цветочного газона уже к воротам парка и огляделся, блуждая взглядом.

Что–то в таких случаях делают… Телефонная будка… Двухкопеечная есть. Куда–то в таких случаях звонят. По экстренным номерам: ноль–один, ноль–два, ноль–три… Телефонные номера на случай человеческой беды. Он схватился за верткий диск. Ведь куда–то звонят…

– Вадим, ты еще не ушел?

– Кто это?

– Да я, Рябинин…

– Голос у тебя почему–то пропитой.

– Я в нашем парке. Понимаешь ли, смешная история…

– Что случилось? – быстро спросил инспектор, не поверив в смешную историю.

– Ничего не случилось, – удивился Рябинин обессиленным голосом. – Лида у фонтанчика…

– Ну и ты иди к фонтанчику.

– Она покачивается.

– Как покачивается?

– На качельках…

– Ну и ты покачайся.

– Да место занято, – хихикнул Рябинин. – Но я–то звоню насчет одной идеи о сберкассах…

– Сейчас приеду, – оборвал разговор Петельников.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Вы, юристы, любите копаться в мотивах да причинах. Для вас моя исповедь – находка. Наслаждайтесь, крючкотворы, наслаждайтесь…

Вот думаю об относительности всего на свете. А догадался ли кто, что эта самая относительность играет нашей жизнью, как котенок ленточкой? Если все относительно, то, значит, ничего и нет. Опять–таки из моего детства. Личная зубная щетка и личное полотенце… Хорошо, не так ли? Своя кровать, свой стол, своя одежда тоже неплохо. Но все относительно. У нас у каждого было по комнате. У каждого была своя мебель, свои книги, свои вещи… У меня и у отца стояло по своему телевизору. Потом появились свои деньги, свои интересы, своя жизнь. Мы сидели по своим комнатам. Отец все что–то высчитывал, мать коллекционировала фарфор, а я к чему–то готовилась. Да, у нас была общая комната, в которую мы сползались только поесть да к приходу гостей…

И я сделалась Великой Одиночкой. Я не выношу никаких коллективов. Избегаю всего общего и общественного. Избегаю общественного транспорта, общественных библиотек и общественных уборных. В столовой я могу обедать только за отдельным столиком. Мне неприятно быть в общем зале, поэтому я почти не хожу в кино. Я, например, не люблю сидеть на диване, на котором кто–нибудь еще. Верите ли, умей легковые машины ходить сами, я бы шофера выпихнула из такси.

Они прощались. Он поцеловал ей ладошку и отвесил солдафонский поклон глубокий кивок при аршинопроглоченном торсе. Она ему легонько помахала рукой, словно изнемогала от чувств.

Петельников сунул кулаки в карманы широкой замшевой куртки – подальше от греха. В девятнадцатом веке он вызвал бы этого кавалера на дуэль. Впрочем, почему он? Потому что Рябинину с таким плотным детиной не справиться. Да и невменяем он сейчас, Рябинин–то…

Инспектор тихонько двинулся за кавалером, пользуясь боковыми аллейками, дорожками и тропинками.

Он шел за этим человеком, не понимая себя. Откуда эта злость, откуда это зыбкое беспокойство, словно у него что–то случилось. У Рябинина ведь случилось, у Рябинина ведь жену уводят… Так почему же руки застряли в замшевых карманах, как запутались?

Кавалер миновал парк, пересек улицу, подошел к остановке такси и занял очередь. Петельников ринулся за угол…

Такси с зеленым огоньком инспектор остановил посреди улицы, преградив ему путь буквально грудью.

– Очумел, что ли? – крикнул шофер, выпрыгивая из машины.

– Очумел, приятель, очумел, – согласился инспектор и достал удостоверение.

– Все равно так рисковать нельзя, – потишал водитель.

– Требуется помощь.

– Изловить, что ли, кого?

Инспектор сел рядом и отдышался двумя–тремя глубокими вдохами.

– Тебя звать–то как?

– Вячеслав Семенов.

– Вырули–ка, Вячеслав Семенов, чтобы мы видели остановку такси.

Машина свернула за угол и притормозила. Остановка такси с жиденькой очередишкой была перед ними.

– Ловить не будем, есть дело поинтересней. Ты должен взять гражданина, стоящего вторым. И еще: я твой приятель, допустим, Гриша, и ты поддерживай со мной беседу. Как?

– Нормально, – водитель кивнул, загораясь в полутьме кабины заметным любопытством.

Парочка, стоявшая перед кавалером, вдруг бросила очередь и побежала к автобусу. Петельников тронул локоть шофера… Такси взревело, сорвалось с места и подлетело к очереди с тормозным скрежетом, как в детективном фильме.

– Спокойнее, – тихо посоветовал инспектор.

– Такси занято? – спросил приятный баритон с чуть заметной глушинкой так бывает, когда воротник петлей стягивает шею.

– Нет–нет, – заспешил водитель, – это мой друг подсел, Гриша…

– Не помешаю? – Инспектор повернулся к пассажиру.

– Ничуть. Огородная улица, дом возле универмага.

В минутном свете – пока он усаживался – инспектор увидел полное лицо и крупноватый нос. Видимо, шатен, лысеющий. Костюм новенький, со скрипом, надел на свидание. Галстук широченный, в полживота.

– Если бы, Славка, ты меня не подобрал, напился бы я с горя в дребезину, – сказал вполголоса Петельников.

Водитель испуганно глянул на инспектора, который изменился на глазах: обвис, обмяк и как–то обрюзг.

– А чего? – вспомнил он его указания.

– Чего… Мой лучший друг Сашка. Двадцать пять лет от роду. Лежит, как живой.

– Где лежит?

– В гробу лежит. Я ж к тебе прямо с поминок.

Водитель сосредоточенно завертел баранкой, обдумывая следующий вопрос:

– Сашка–то… от чего умер?

– Эх, Славка, если бы умер… Не умер он.

– А как же в гробу лежит? – спросил таксер, от неожиданности притормаживая.

– Оттого моя душа и стонет. В гробу он лежит, а не умер. Вот, Славка, какая в жизни квинтэссенция бывает.

Водитель молчал, ничего не понимая. Тихо играл приемник. Тяжело вздыхал инспектор.

– Извините. – Глубокий придушенный баритон утопил все другие звуки. Что же все–таки случилось с вашим приятелем?

– Да убили его! – Петельников сердито обернулся к пассажиру.

– Как убили?

– По голове так дали, что он мозгов не собрал.

Водитель глянул в зеркало, пытаясь увидеть пассажира. Сомнений не было – он вез убийцу.

– Вероятно, в уличной драке? – заинтересовался пассажир.

– В квартире с хрусталем и коврами, под аромат французских духов и под музыку вокально–инструментального ансамбля. И сам, лично купил свою смерть за четыре шестьдесят семь.

– Я вас не очень понимаю…

– Да об этом весь район говорит! Связался Сашка с замужней дамой. Купил бутылку вина марки «Шампанское» и килограмм конфет сорта «Трюфели». И нанес ей визит в нерабочее время. А муж вернулся, – электричку отменили. Ну, как говорится, гаси свет. Итоги этой встречи налицо: Сашки нет, муж сидит, а дама рвет на себе парик.

– А как понять ваши слова о купленной смерти за четыре шестьдесят семь?

– Муж–то Сашкиным шампанским Сашку по голове и благословил.

– Неужели они не могли разойтись мирно?

– Вы что, жизни не знаете? – удивился инспектор. – Когда это мирно расходились? Допустим, я бы свою жену застал… Гаси свет.

– Убили бы любовника?

– Любовника… Обоих бы одним и тем же утюгом. А ты, Славка?

– А я бы ее проучил.

– Значит, у тебя характер, как у этого, у Отеллы. Тут кто как: кто жену ликвидирует, кто хахаля, а кто обоих. Эх, Сашка…

– Вот мой дом, – сказал пассажир.

Не проронив больше ни слова, он расплатился и вышел из такси. Ни «спасибо», ни «до свиданья»…

Как только его пухлая спина пропала в темноте арки, Петельников выскочил из машины и двинулся за ним. Черные кусты плотной сирени закрывали парадные. Стукнула дверь последней. Инспектор осторожно подошел и увидел на скамейке двух пенсионерок, молча дышавших ночным воздухом.

– Чего–то я его ни разу не видел… Из нашего ли он дома? – спросил инспектор, кивнув на парадную.

– Это же Храмин из сорок шестого номера, – ответила старушка.

– А вот вас я что–то не узнаю, – подозрительно сказала вторая.

– Потому что я забыл надеть галстук, – объяснял инспектор.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Грусть – это теперь моя тихая и последняя радость.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Детство, детство… Заговорила о нем, вспомнилось и вот не отпускает. Когда я появилась на свет, родители закатили пир на весь мир. На этом их радость и кончилась. Иногда меня поощряли – мамашиным поцелуем, чаще деньгами или покупкой дорогой вещи. Иногда брались за мое воспитание, то есть мамаша хватала отцовы подтяжки и подступала ко мне. Я хватала вазу севрского фарфора и кричала: «Не подходи разобью!» Мамаша вешала подтяжки в шкаф, я ставила вазу на полку…

Но хватит о детстве. Оно кончилось. Знала ли я, чего хочу? Еще как! Отец говорил: чтобы стать рабочим, можно ничего не хотеть. Чтобы стать начальником цеха, пытайся стать директором завода. Чтобы стать директором завода, стремись стать начальником главка. А если захочешь стать начальником главка, то ставь цель быть министром. Короче, живи с запросом: чтобы сделаться главным бухгалтером, нужно хотеть сделаться министром финансов.

Я хотела… Нет, не трудиться, не руководить, не командовать…

Рябинин куда–то шел.

Семь вечера в июле, а небо не светлое. Облака, его затемнили облака. Видимо, будет дождь. Почему люди не раскрывают зонтиков?

Не центр города и машин немного, а дышать трудно. Не хватает кислорода. Это от автобусов, от их черных шлейфов. Почему улыбаются школьники? Ведь нечем дышать.

Жары вроде бы нет, ведь уже семь. Но асфальт все еще размягченный, липкий. Да нет, он вязкий – подошв не оторвать. Ног не переставить. Их как держат. Почему ж легко бегут девушки на своих каблуках?

Да уж и не семь – уже восемь. Неужели он час шел от троллейбусной остановки до этого дома?.. Почему до этого? Ноги привели, они…

Рябинин поднял тяжелую руку и позвонил. Дверь отошла, не собираясь распахиваться. Нет, распахнулась.

– Почему–то я тебя не узнал, – удивился Рэм Федорович.

– Какая ужасная погода…

– Господь с тобой: солнце вовсю светит.

Рябинин прошел в комнату, поеживаясь от каменного блеска образцов.

– Что случилось? – спросил геолог.

– Ищу человека, который бы не спрашивал, что случилось.

– Считай, ты его нашел.

– Я посижу и пойду.

– Посиди.

Неприятно пахло кофе. И еще чем–то… Книжной пылью. Кристалл дымчатого кварца черным отсветом бил прямо в очки. Рэм Федорович задумчиво острил бородку. Пора идти – уже посидел.

– Рэм Федорович, я тебя никогда не спрашивал о твоей женитьбе…

– Э, разве я был женат? Впрочем, был. Принесу–ка чайку–кофейку.

Он поставил чашки на маленький столик и двинул его к гостю. Знакомый и любимый дух на время все отстранил – Рябинин взял чай и выпил двумя–тремя обжигающими глотками. Напиток растекался по телу, стремясь его успокоить.

– В молодости я был безалаберен и неустроен. В квартире жил, как в поле. Спал на раскладушке, ел с газеты, пил из кружек…

Рэм Федорович налил себе крепчайший кофе и начал потягивать, как–то спрятавшись за чашку.

– Был я виден и красив. Такую взял и жену. Э, пардон, но дальше пойдет банальщина… Возвращаюсь с поля и узнаю, что жена изменяет. Налить?

И налил еще крепче и еще горячей.

– Э, меня, пожалуй, поразило не это, а ее выбор. Я видел того типа, говорил с ним… Маленький, лысый. Не лицо, а череп, обросший жиром. Старше лет на пятнадцать. Фат и дешевый балагур.

Рэм Федорович прикрыл глаза, возвращаясь к невозвратимому.

– Я подозревал секс. Но все оказалось проще и смешнее. Она приходила из моей бивуачной квартиры в его – и попадала в красивую жизнь. Музыка, цветы, изящный стол, целование ручек, комплименты и всяческие обхождения, взятые из заграничных фильмов… Вот и все.

– Она тебя не любила.

– В том–то и парадокс, что любила. Но ей очень хотелось красивой жизни.

Рябинин выпил второй стакан чая, и тоже почти залпом. Как сутки не пил. Желудок отозвался прокалывающей болью – обжег.

И промелькнуло, исчезая…

…Если любить женщину, то лишь обиженную. Если дружить с мужчиной, то лишь с неудачником…

– Ну, а почему остался холостяком?

В другой бы раз этот разговор геолог превратил в остроумную полемику, в веселую интермедию. Но сейчас он Рябинина видел.

– Э, есть любовь, которую ждут. Так сказать, жданная. «Пора пришла, она влюбилась». Эта любовь приходит со своим возрастом, как поспевают в свое время огурцы в парнике. Так вот это не любовь – это томление тела, это секс, который имеет к любви такое же отношение, как летающая тарелка к тарелке суповой. Ради этого жениться…

Рэм Федорович пожал острыми плечами и выпятил колышек бородки.

– Больше никакой любви нет? – тихо спросил Рябинин.

– Есть вторая любовь – нежданная, которая как гром с ясного неба. Как болезнь, как кирпич по голове. Она не смотрит ни на возраст, ни на время года, ни на какой здравый смысл. Вот это и есть любовь настоящая. Но она меня обошла, посему и холост.

– Значит, есть любовь жданная и любовь нежданная?

Рэм Федорович кивнул и понес к губам третью чашку. И вздрогнул, плеснув кофе на колени…

Рябинин хохотал. Он смеялся громко, долго, откинувшись на спинку кресла и придерживая очки. Лицо покраснело – казалось, смех не давал ему дышать.

– Сергей!

– А? – Рябинин смолк мгновенно, словно и не смеялся, а был в гипнотическом сне.

– Дать тебе водки?

– Ты, ты романтик, а не я. Нежданная любовь…

Он встал и пошел к двери. Гостинщикова как подкинуло – он выскочил в переднюю и заступил Рябинину дорогу.

– Я обещал не задавать тебе вопросов, но бросать тебя на произвол судьбы я не обещал.

– Запомни, Рэм Федорович: никакой любви нет – ни жданной, ни нежданной.

– Запомню, но ты у меня ночуешь.

– Я ж к тебе по делу, – вспомнил Рябинин.

Он вернулся в комнату, сел в свое кресло и глянул в пустую чашку. Геолог мгновенно наполнил ее потемневшим чаем.

– Рэм Федорович, в вашем институте есть Храмин…

– Начальник отдела, без пяти минут доктор.

– Кто он?

– Много работает, старается, не пьет, женат, галантен…

– Кто он? – перебил Рябинин.

– Сундук в костюме.

Гостинщикову показалось, что Рябинин хочет еще что–то спросить или узнать.

– Мне к нему зайти?

– Зайди, – оживился Рябинин, – зайди и тихонько спроси: «Скажите, который час?»

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Воскресенье. Я бродил за городом без дорог и направлений. Вышел на брошенную туристскую стоянку. Вкопанный столик, соль в туеске, на пне лесовик из шишек…

Мне теперь нравятся брошенные стоянки, голые пляжи, бытые дороги, пустые дома, обезлюдевшие улицы, заколоченные дачи, опустевшие перроны…

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. После школы я пошла в медицинский институт. Разумеется, при помощи отца. Он взял племянника декана в свою контору. Разумеется, при помощи матери. Она презентовала жене декана одну из своих севрских ваз.

Молодость, дерзания, труд, стройки… А я вам скажу, что теперь в городе растет особое поколение – под звон гитар, под звук магнитофонов, под свет телевизоров… Какое поколение?

Пошел мальчишка в школу, а родители стараются: репетиторы, подарочки учителям, выбивание оценок… Ну ничего, в институте ему будет трудно. Пошел он в институт – родители устроили, связи наладили, распределение обеспечили. Ну ничего, на работе ему, маменькиному сынку, будет трудно. И на работу родители определили – в городе, рядом с домом, к приятелю в контору. Ну, ничего, женится, пойдут дети – будет ему трудно. Женился, пошли дети. Родители купили квартиру, обставили мебелью, денег подбрасывают, внуков нянчат… И так этот сынок живет до пенсии…

Ну, мне еще до пенсии далеко.

Лида нажимала пальцем осветительное зеркало, вертела предметный столик и ладонью гладила тубус. Машинально, бессмысленно. И так весь день.

Она не понимала… К страшному открытию, что ее не любит муж, вдруг прибавилось другое, еще более жуткое. Оно мелькнуло тогда в парке, но Лида его не приняла, отогнав испугом. Оно… Что оно? Открытие? Не открытие, а то, что было за ним, – иссушающее чувство злости… Нет, еще хуже – чувство ненависти к Рябинину. Ненависти к кому ж? К Сергею?

Она убрала микроскоп и протяжно вздохнула. В огромном кабинете других минералогов не было. Полевой сезон.

Сергей мучился – она видела. Что она видела… Его ошарашенные очки да втянутые щеки. Как он мучился, знал только он. И она его не жалела. Боже, не жалела своего Сергея, которого жалела всегда – вел ли допрос он, шел ли на дежурство, пил ли чай. Жалела, потому что у него не было в жизни спокойного дня. Он находил их, беспокойные дни всегда и всюду. Нет, жалела не за это, а жалела, потому что любила. Теперь не жалеет. Что ж, теперь не любит? Это страшнее, чем разлюбили тебя…

Она бросила полотенце на стол, не в силах дотянуться до вешалки. Опавшие руки повисли плетьми – ее опять испугала собственная злоба. Говорят, что в ненависти человек прямо–таки наливается силой, а у нее из рук все падает. Она уже знала, уже поняла эту цепь: сначала комок злости к Сергею, потом испуг, затем бессилие. У кого спросить? Да ведь никто не объяснит, кроме него. Господи, что же это такое…

Лида взяла сумку, закрыла комнату и вышла из института.

Давно растворился в белых ночах июнь. Давно отлетел тополиный пух. Давно подступил синий июль со своим запахом. У каждого месяца свой запах. У июля… Волокнистый запах гвоздики, спирта и чего–то еще… Бензина? Ну да, у него же свой автомобиль.

Она повернула голову. Храмин улыбнулся сверху, из–за ее плеча, наступая гвоздикой, спиртом и бензином. И широким галстуком с фиолетовыми бобиками или бобятами…

– Вы от меня убегаете? – спросил он, по–хозяйски беря ее под руку.

– Женщина и должна убегать.

– А мужчина?

– Должен ловить.

– Что–то я долго вас ловлю…

– Ничего, поймаете, – успокоила она.

– Сегодня? – с надеждой спросил Храмин, заглядывая ей лицо.

Она зажмурилась и слепо шла до перекрестка. Что за одеколон выпускают для мужчин – гвоздика на спирту. Так же противен, как запах водки.

– Сегодня вы проводите меня до самого дома.

Храмин неожиданно вздохнул:

– А вы законного супруга не боитесь?

– Господи, какая пошлость… Законный супруг.

– Почему же пошлость?

– Женой можно быть только по любви, а любовь – это не закон.

– А вы, я вижу, в любви разбираетесь. – зарадовался он.

– Я не в той разбираюсь, какую вы имеете в виду.

– Вы знаете, какую любовь я имею в виду?

Лида хотела сказать, что она, эта любовь, написана у него на лице, но он сказал сам:

– Впрочем, не скрываю, что я поклонник Фрейда.

– А я поклонница Блока.

Храмин не ответил и вдруг пошел как–то сосредоточенно, будто вспомнил о чем–то важном. Например, об ученом совете или о своей незаконченной диссертации.

– Ваш супруг… то есть муж не рассказывал об убийстве на почве ревности? Весь город говорит.

– Рассказывал, – радостно соврала Лида.

– Смешная история, – закашлялся Храмин.

– А он ревнив, мой супруг. Он еще и псих, мой супруг. И у него есть пистолет, как у любого следователя.

Она чуть прижалась к его руке, побаиваясь этого супруга.

– Разве можно с таким жить?

– А что делать…

– Развестись.

Лиде вдруг показалось, что ей никак нельзя смотреть на газетный ларек, который она задевала лишь краем взгляда. Туда падало закатное солнце, и там опаляющим блеском горела ее судьба. Она закрыла глаза, повернула голову к ларьку и все–таки глянула, как в омут…

У ларька стоял Рябинин и воспаленными очками смотрел на них.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Опишу день по порядку: что делал, кого вызывал, как допрашивал, о чем думал. Начну с допроса гражданина Оселедко…

И все–таки этого не может быть! Мое зрение приобрело какое–то адское преломление, и я вижу то, что мне лишь кажется. Ведь не может же она… Мерзну, я все время мерзну – даже на солнце.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Каждый из нас, из человеков, старается бежать быстрее другого. Чтобы, значит, обогнать. Чтобы, значит, занять первое место. Как пишут в газетах – быть в первых рядах. Я не осуждаю, я даже приветствую, потому что и сама бегу. Есть, правда, люди, которые не бегут, а тихонько дудят в свою дуду, поджидая пенсии. Я сквозь них смотрю, как сквозь полиэтиленовую пленку.

Но что значит быть первым? Понятие относительное. Например, фигурист занял первое место. А те, которые заняли второе, третье, четвертое, хуже, что ли? Да нет, не хуже, а у них по–другому. Они другие. Назовите мне лучшего писателя, артиста, ученого, в конце концов, лучшего человека. Нет таких. Дело в стилях, а стили у всех разные. Все могут быть первыми на своей стезе. Вот я и решила быть первой на такой стезе, на которую другие не ступают.

Пространство измеряется длиной, шириной и еще чем–то. Глубиной… Нет, высотой. Говорят, есть четвертое измерение. Интересно, какое же? Где бы это узнать? Сейчас бы, иначе у него зайдется от нетерпения сердце…

Перед ним кто–то стоял. Какая глупость – это же не кто–то, это же Мария Федоровна Демидова.

– Сергей, что случилось?

– У меня? – удивился Рябинин, – он слышал, как он удивился.

– На тебе лица нет.

– Я потерял четвертной, – пошутил он, – он слышал, как пошутил.

– Расскажи, легче же будет.

– Легче не будет.

Он посмотрел на Демидову. Она почему–то испугалась:

– Ухожу, ухожу…

Длина кабинета три метра. И ширина три метра. Тогда был бы квадрат, а кабинет прямоугольный. Наверное, за счет глубины, то есть высоты. Но высота тоже три метра. Значит, куб. Он сидит в кубе. Нет, комната вытянута. Говорят, есть кривизна пространства…

А это помощник прокурора Базалова. Куда же делась Мария Федоровна? Исчезла. Ну конечно, кривизна пространства. По ней, по кривизне, и пропала, как уехала с горки.

– Сергей, тебе помощь нужна?

– Нужна, – пошутил Рябинин, – он слышал, как пошутил.

– Так скажи.

– Ремонт нужно делать в квартире.

– Ну, коли шутишь, то выживешь.

Он вроде бы хотел возразить, что есть люди, которые с шуткой и умирают. Но ее уже не было. Кривизна пространства. Длина три метра и ширина три метра, а кабинетик вытянут. Все искривилось. Вот только Юрий Артемьевич…

Прокурор, солидный человек, не воспользовался кривизной пространства, а вошел через дверь. И уже сидит перед ним. Неужели надолго? Ага, закуривает. Дымок скособочился и потянулся не к потолку, а в угол. Кривизна пространства. Все в мире окривело.

– Может быть, вам пойти домой?

– Почему? Разве я окривел? – пошутил Рябинин, – он слышал, как он пошутил.

Юрий Артемьевич странно теребил сигарету, мешая дыму идти по своей кривизне.

– Зря вы, Сергей Георгиевич, не доверяетесь людям. Смотришь, и полегчало бы…

Интересно, как он уйдет? Незаметно, через пространство, или в дверь? Нужно не прозевать, нужно не спускать с него глаз.

– Знаете, какое прочел объявление на столбе? Продается портативная газовая плита с болонками, – пошутил Рябинин, прислушиваясь к своей шутке.

Прокурор ее не воспринял. Не улетел ли и юмор по какой–нибудь кривизне? Нужно еще пошутить. Как там сказала Базалова?.. Кто шутит, тот не скоро помрет.

– По радио слышал такое объявление… «В связи с днем здоровья передаем концерт по заявкам здоровых людей».

– Сергей Георгиевич, вы меня беспокоите.

– Из–за топорных шуток?

– Я вас как–то не узнаю. Другое лицо, другие разговоры…

Если ширину умножить на длину, то будет площадь. А если еще и на высоту, то получится кубатура. Кривизна пространства… А кривизна кубатуры? Бывает, если покосятся стены. Как хорошо, что существует пространство. Есть куда смотреть в пространство. Но в нем растерянное, даже обиженное лицо Беспалова.

– Другие разговоры… Я могу и прежние. Вы утверждаете, что смысл жизни в труде. А если у человека боль, физическая или душевная, то поможет ему труд?

– Он же не на все случаи жизни.

– А вот то, ради чего мы живем, должно быть на все случаи жизни. Оно должно исцелять, потому что мы ради него живем, – сказал Рябинин тихо и страстно, смотря мимо Беспалова, в пространство, которого, казалось, в этой комнате много, как в небе.

И в этом пространстве возникла женщина.

– К следователю Рябинину…

Юрий Артемьевич ушел, не докурив сигареты и не сбросив с лица обиженной растерянности.

– Вы ко мне? – удивился Рябинин.

– Вот повестка…

– Садитесь.

Она к нему. Но зачем? Неужели во всем пространстве, которое, говорят, бесконечно, нет уголка, где бы он мог побыть тихо и не дышать… Тогда какой смысл в его бесконечности? Да ведь он не в пространстве, он же в кубатуре.

– Гражданка Козлова, я вас пригласил…

Зачем он ее пригласил? По делу Калязиной. Все, все они живут в одном пространстве…

– Наверное, опять насчет шубы?

– Да–да, – обрадовался Рябинин.

– Ничего другого сказать не могу. Ошиблась я, свою собственную шубу не узнала. Вот и решила, что подменили.

Где–то он эту женщину встречал. В пространстве. Ну да, он же ее допрашивал. Давно, когда еще не знал, для чего существует пространство.

– Добавить ничего не хотите? – бодрым и высоким голосом спросил Рябинин.

– К чему добавлять–то? Я вроде бы ничего не сказала…

У нее усталое и хорошее лицо. Он вспомнил – она водитель троллейбуса. Только зачем она пересекла лоб такой сердитой и глубокой складкой?.. Не хочет говорить правды. Сейчас он применит какой–нибудь психологический приемчик. Рецидивисты признавались, а уж эта Козлова со своей шубой…

– Вы замужем? – спросил он.

– Да.

– Муж вас… любит?

– Надеюсь.

– А вы его?

– Думаю, что люблю.

– Берегите…

– Что беречь?

– Это… время.

Ее лицо вроде бы отдалилось. При чем тут шуба?.. Да и какое значение имеет шуба, Калязина и допрос в таком огромном пространстве? Это все кубатура, кубатура…

– У вас неприятность? – тихо спросила Козлова.

– Да.

– Ничего, пройдет.

– Мне изменяет жена, – сказал он не своим, из пространства, голосом.

– Ничего, пройдет.

– Это не может пройти.

– Все проходит, и это пройдет.

Складка на лбу у нее разошлась. Все лицо разгладилось, как размокло. Что она так смотрит? Он же не сумасшедший и не раненый. Почему говорит вполголоса? Почему и он отвечает приглушенно? Им слышно, потому что они сидят в кубатуре. Какой смысл кричать – ведь звуки все равно улетают в пространство.

– Забыться пробовали?

– Чем?

– Вином, как делают мужчины.

– Не пью.

– А с другой женщиной?

– Не могу.

– Работой.

– Вот работаю.

– Приятели?

– Бесполезно.

– Тогда поплачьте. Умеете?

– Умел.

– Поплачьте–поплачьте, слезы душу омоют, и ей станет свободнее.

Он знал, что будет легче. Как в детстве. Но ему даже не плакалось.

И промелькнуло, исчезая в кривизне пространства…

…Люди мало плачут. Слезы рождают в сердце доброту. Не бойтесь плакать…

– Знаете, я вам признаюсь. Лет пять назад тоже изменила мужу. Ну и что? Покаялась – он простил. Теперь живем душа в душу.

– Придумали?

– Ну уж и придумала…

Его жалели. Кто это сказал, что жалость унижает? Как же она может унизить… Ему не стало легче, но при этой женщине слегка ограничилась бесконечность пространства, в котором он затерялся.

– А вам не показалось? – спросила Козлова.

– Это же… не шуба.

Она махнула рукой и заторопилась словами:

– Извините меня за ложь. Все расскажу. Подменила она мою шубу…

Рябинин слушал признание, не испытывая ни удовлетворения, ни радости. Вот только порадует Вадима Петельникова.

– Эту женщину опознаете?

– Еще бы.

– Напишите, пожалуйста, ваши показания, – попросил он и протянул бланк протокола.

Рябинин мысленно поблагодарил закон, который разрешал свидетелю записать свои показания собственноручно. А он без мыслей, без желаний и без сил будет смотреть туда, в пространство, которое ему виделось за спиной, за дверью, за городом, за краем земли…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Я не всегда знаю, что нужно делать, когда плохо близкому человеку, другу, сослуживцу, соседу… Но я всегда знаю: надо что–то делать. И вот только совсем не знаю, что нужно делать, когда плохо мне самому.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Если тебя готовили к жизни, скажем, министра без портфеля, а ты стал врачом–эпидемиологом на зарплате, то что? Я скажу что. А вы подумайте.

Жизнь тогда удается, когда есть совпадение того, к чему готовили и кем ты стал. Если хотел заколачивать деньгу на станке, а привалило директорское кресло, то в этом кресле все равно будешь работягой. По духу, по образу жизни. Если хотел подняться в космос, а попал к станку, то работяга из тебя не выйдет – будешь брюзжать. Посмотрите–ка на официанток, продавщиц, парикмахерш… Думаете, у них культуры не хватает? Не меньше, чем у других. Это их реакция на непрестижную работу. Небось в детстве собирались кофий пить в постели, а пришлось стоять за прилавком. Если бы продавщиц растили с детства, то теперь бы их самолюбие не страдало. Вот темка для социологов: престижность и хамство. Но я–то не собиралась быть ни продавщицей, ни министром. Кстати, и не эпидемиологом. Я готовилась… Вы ахнете, когда узнаете, к чему я готовилась.

Он вскинул голову и бездумно взлохматил бородку мелкими щипками, отчего лицо ощетинилось и куда–то нацелилось. Ногой, почти всей подошвой, Гостинщиков нажал на дверь и еле за ней поспел, шагнув в кабинет великанским шагом.

– Я не принимаю, – сказал Храмин, отрываясь от калек.

– А я не из вашего отдела.

Рэм Федорович с такой силой шмякнулся в кресло, что одна из расстеленных калек обрадованно закатилась в первоначальный рулон.

– Хорошо, слушаю вас.

Они знали друг друга мельком, понаслышке, через других.

– Скажите, сколько времени? – хитровато спросил Гостинщиков.

– У вас нет часов? – удивился Храмин.

– Отдал в починку.

– Половина одиннадцатого. Вы за этим и пришли?

– Я пришел спросить, верите ли вы в бога.

Храмин улыбнулся тонко и почти незаметно.

– Понятно, – вздохнул Гостинщиков. – А ведь библия–то права, пообещав конец света и геенну огненную.

– Что, уже скоро?

– Конечно. Человек умирает – для него конец света. И его везут в геенну огненную, то бишь в крематорий.

Марат Геннадиевич разглядывал посетителя даже с интересом, догадываясь, что вопрос о боге лишь присказка.

– Вероятно, идеальное вы не признаете?

– Рэм Федорович, я материалист.

– Мне вот непонятно, почему сначала появились идеалистические концепции, а потом материалистические. Ведь материальный мир у каждого под носом.

– Идеалисты льстили человечеству, материалисты сказали ему правду, объяснил Храмин, поняв, что перед ним один из тех спорщиков, которые ищут единомышленников по всему институту.

– Ну, а в сны вы верите? – добродушно спросил Гостинщиков.

– Разумеется, нет.

– Э, они хоть вам снятся?

– Разумеется, да.

Храмин склонил голову, и в этом напряженном поклоне были одновременно и терпеливость и нетерпение. Черный, почти суровый костюм, оттенял розоватое лицо, которое без полевых сезонов побелело.

– Сегодня я спал пунктирно и завтракал неотчетливо. И знаете почему?

Храмин опять напряженно кивнул.

– Видел вас во сне, – почти радостно сообщил Гостинщиков.

– Мне очень приятно.

Марат Геннадиевич слышал, что Гостинщиков чудак, но почему–то в его теперешнюю радость не верил. Возможно, из–за ощерившейся бородки, похожей на проволочный ершик.

– Будто бы идет предварительная защита вашей докторской. Стоите вы будто бы у геологической карты. И будто бы появляется какой–то мужик и бабахает вас из пистолета по морде. А?

– Что «а»?

– Мужик–то был в очках. А?

– Рэм Федорович, я знаю, что вы человек со странностями…

– А фамилия–то у мужика якобы Рябинин. А?

Храмин попробовал сделать свой нетерпеливый поклон, но словно лбом напоролся на железную бородку Гостинщикова. Замерев на секунду в этом полупоклоне, он стремительно встал и сильно прошелся по кабинету. К шкафу, который легонько пнул носком черного лакированного ботинка.

– Чего же не пришел сам Рябинин? – усмехнулся Марат Геннадиевич. – Мы с ним знакомы.

– На вас посмотреть?

– Поговорить без посредников.

– Ему и половины не выразить того, что в нем есть. А вам удается выражать даже то, чего в вас и нет.

– Что вы этим хотите сказать?

– Хочу сказать, что дурак всегда сильнее умного. Дурак прямо–таки впитывает поддержку себе подобных. А умного поддерживает кто? Лишь книги. А они на полках.

– Вы осмеливаетесь называть меня дураком?

– Ну что вы… Я только умному говорю, что он дурак.

Но Храмин думал уже не о дураках. Он ходил по кабинету. Складывалось положение, в которых бывать он не любил и давненько не бывал. А когда и бывал, то имел другую должность и другой возраст.

– Вас Рябинин подослал?

– Он даже не знает, что я обо всем догадался.

– А у него действительно есть пистолет?

– Вот такого калибра. – Рэм Федорович развел руки.

– Неужели вы, думаете, что я испугаюсь? – вдруг покрепчал Храмин, сообразив, что этим разговором о дураках и калибрах он утратил свои позиции и как–то упустил момент отшить наглого ходатая.

– Не думаю. – Гостинщиков прищурил узкие глаза, хотя прищуривать их было уже и некуда. – Пистолета вы не испугаетесь. Знаете, что Рябинин его не применит. Но я–то знаю, чего вы боитесь, – огласки. И я даю честное слово… Если вы не оставите Лиду в покое, то мои заявления лягут на все ответственные столы.

– Мне нужно работать, – буркнул Храмин, взглядом выдавливая посетителя из кабинета.

Гостинщиков встал – его условия были приняты, в чем он не сомневался. В кабинете остался сидеть солидный мужчина в черном костюме, с которым стоило бы поговорить, ну, хотя бы о той же любви. Но мужчина сидел за чертой спеси и солидности, куда Гостинщиков не ходил.

– Не скажете, который час? – поинтересовался на прощание Рэм Федорович, так и не поняв, что вложил Рябинин в этот вопрос.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Любить – значит быть счастливым… Кто это выдумал?

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Мне не хотелось иметь специальность, о чем так пеклись мои родители. Все специалисты похожи на свою профессию и только о ней думают. Покажи мне человека, а я скажу, кем он работает. На лице написано. У такого типа весь мир кончается его работой. Ему кажется, что все человечество занимается тем же, чем он. Продавщицы считают, что все люди продают и обвешивают. Парикмахерам кажется, что весь мир только стрижется да бреется. Официанты полагают, что все пьют и закусывают. Повара думают, что человек ест с утра до вечера. Ну а уж если этим занимается все человечество, то здесь надо и тебе не отставать. Я не хотела стать жуликоватой продавщицей, ни парикмахершей, ни толстой поварихой, поэтому не хотела иметь специальность.

Антонина Максимовна подошла к трюмо. Подошла к трюмо… Это она раньше, лет двадцать назад, подходила, а лет сорок назад и подбегала. Теперь же подбрела, пробралась, прокралась – не походка, а прицеливание, тут не поскользнуться, здесь не зацепиться, там не задеть. Она примерила выцветшую шляпку с вишенками и грустно улыбнулась. Когда–то шляпка ей шла. Лет пятьдесят назад. Та ли это шляпка? То ли это лицо? Она всмотрелась, не переставая удивляться своему виду: светлая, бледная, какая–то бесплотная, как мокрица из–под камня.

Дребезжащий звонок – и он состарился – оторвал ее от грустных возвратов в былое. Она прошла в заставленную переднюю и открыла дверь.

Осанистая женщина в сияющем брючном костюме молча перешагнула порог и строговато спросила низким голосом:

– Антонина Максимовна?

– Да.

– Здравствуйте. Ангелина Семеновна Кологородская, заведующая сектором музея.

– Ваш товарищ был позавчера…

– Я приехала из центрального музея.

– Вот как… Тоже за письмом?

– Да, тоже, – мягче сказала дама, не теряя начальственного тона.

– Нет–нет, я не продам.

– А я и не куплю. Я хочу, чтобы вы его музею подарили.

– Господь с вами…

– Где бы нам поговорить?

Дама улыбнулась вдруг такой целомудренной улыбкой, что хозяйка, опаленная, какими–то мягкими лучами, тоже улыбнулась и повела ее в комнату. Гостья села на диван, с любопытством обегая взглядом люстру–бутон, тонконогую этажерку, инкрустированный буфет, грибовидный торшер, полутораметровую вазу…

– Вещи моей бабушки, – отозвалась Антонина Максимовна.

– Письмо тоже ее?

– Да, кто–то из нашего рода был знаком с самим Поэтом.

– Письмо деловое?

– Что вы, он не писал деловых писем. Оно к женщине.

– Вы правильно сделали, что не продали его местному музею.

– Почему же?

– Антонина Максимовна, можно быть с вами откровенной?

– Да–да, конечно.

Кологородская поставила рядом с собой крупный, прямо–таки мужской портфель, задумчиво побарабанила по нему пальцами и заговорила, подбирая слова:

– Представьте это письмо в музее. Лежит под стеклом и лежит. А если вы его подарите, то рядом с письмом будет табличка, кто подарил и когда.

– Нет–нет…

– Вы должны это сделать и ради Поэта.

– Да ведь теперь нет истинных ценителей поэзии.

Гостья опять улыбнулась своей девичьей улыбкой, как провинившаяся дочка. Она расстегнула верхнюю пуговицу жакета, и эта простота понравилась Антонине Максимовне.

– Теперь нет и настоящих поэтов, – сказала работница музея, приглушая голос.

– О, я тоже так считаю, да вслух уж не говорю.

– В журнале прочла такие строки: «Она его за муки полюбила, а он ее и сам не знал за что…»

– Неужели? – удивилась старушка, загораясь слабеньким отсветным румянцем.

– Антонина Максимовна, у поэта должна быть женская душа. А теперешние поэты все по командировкам ездят.

Кологородская в сердцах расстегнула еще одну пуговицу.

– Вы правы. Ездят и ненатурально восторгаются. Растущий хлеб, завод, какая–нибудь труба их беспредельно удивляют, как будто они с луны свалились.

– Антонина Максимовна, а где у них натуральные чувства?

– Да, теперь сочиненные. Раньше страдали.

– Поэзию, Антонина Максимовна, постигает участь флоры – она исчезает.

Хозяйка поднялась вдруг с неожиданной и легкой силой.

– Я вам покажу письмо…

Лист плотной, потемневшей бумаги лежал в рамке под стеклом. По нему свободно бежали тонкие и высокие буквы, чуть надломленные посредине, словно у каждой была талия. Чернила уже поблекли и не имели определенного цвета…

От волнения Кологородская расстегнула очередную пуговицу.

– Почерк непонятный.

– А знаете, чем писано? Гусиным пером.

– Вы прочли?

– Да я знаю его наизусть.

– О любви?

– Он пишет женщине, в которую влюбился на балу. Она неосторожно приподняла платье. Поэт увидел ее ножку и чуть не потерял сознание.

– Какая сексуальность!

– Как вы сказали?

– Сейчас бы его не поняли.

– Раньше знали, что такое чувства.

– Антонина Максимовна, вас… любили так?

– О, это особый разговор…

Кологородская нервно теребила жакет, бегая пальцами по ткани, похожей на затуманенный полиэтилен. Они коснулись последней пуговицы, которая с готовностью расстегнулась, открыв грудь. В глубокой ложбине таинственно блеснул золотой крестик на серебряной цепочке.

– Вы… по моде или верующая? – тихо спросила хозяйка.

– О, извините, – засуетилась Кологородская, запахивая жакет. – Об этом никто не знает.

– Меня не бойтесь, я сама хожу в церковь.

– Вот бы встретить такого человека, – вполголоса сказала гостья, очарованно разглядывая скоропись Поэта.

– Я забыла ваше имя…

– Ангелина Семеновна Кологородская.

Старушка взяла письмо, опять поднялась и, начав бледнеть прозрачной бледностью, заговорила торжественно и громко, видимо, из всех собранных сил:

– Вы правы. Какой смысл отдать его после смерти? За других я уже не порадуюсь. А продавать за деньги грех…

Она закашлялась тихим, каким–то овечьим кашлем. Но отдышалась.

– Ангелина Семеновна, я передаю это письмо Поэта в дар государству.

Кологородская шумно и радостно встала, приняла письмо, пожала дарительнице руку и поцеловала ее в щеку.

– Другой бы женщине не отдала, – призналась Антонина Максимовна и заплакала.

И пока Кологородская составляла акт на большом официальном бланке с гербом, старушка глядела на письмо и тихо плакала, как над умершим человеком. Она безразлично подписала бумагу, вытерла опавшие от времени щеки и бессмысленно попросила:

– Не потеряйте, ему цены нет.

– А сколько приблизительно?

– Я имела в виду историческую ценность.

– Антонина Максимовна, можно зайти завтра?

– Приходите, приходите. Чайку попьем.

– Расскажу, в какой газете будет информация о вашем поступке и где письмо будет выставлено. А вы расскажете про свою поэтическую любовь…

Старушка бессильно махнула желтой рукой. Кологородская опять чмокнула ее в остуженную слезами щеку и пошла к лифту.

Антонина Максимовна закрыла дверь. На трюмо лежала блеклая шляпа с обескровленными вишенками. Шляпа была моложе письма лет на сто, но ей казалось, что они ровесники и она ее носила, когда Поэт написал женщине это письмо. Но теперь письма нет. Для чего же хранить шляпу?

Она прошла в комнату, уж и не очень касаясь пола, – как по воздуху. На столе лежал дарственный акт. Антонина Максимовна взяла этот лист, который был теперь вместо письма.

Под гербом краснело огромное слово «Грамота». А дальше сообщалось, что за примерное поведение и отличную успеваемость этой грамотой награждается ученик сто первой школы Вася Семикозов.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Я шел по улице, и вечернее солнце, ударившее в спину, положило мою тень на асфальт. Странно. Черная, плотная и четкая тень… Значит, мое тело загораживает свет? Значит, оно есть, мое тело? Значит, я живу?

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Что я хотела делать в жизни? Как говорят школьники: кем быть? Вы сейчас улыбнетесь, но исповедь есть исповедь. Я хотела стать богом. Нет–нет, не женщиной–богиней, этакой красоткой для всеобщего обозрения, а богом – всесильным, мудрым и незаменимым. Думаете, это невозможно? Быть умнее всех. Понимать то, чего другие не понимают. Предвидеть, чего и футурологам невдомек. Помнить то, что все давно позабыли. Делать, что у других не получается. Думаете, невозможно? Стать таким человеком, к которому приходили бы люди, напрасно обойдя все инстанции. Стать такой, чтобы твой адрес узнавали в других городах. Председатель исполкома в просьбе отказал, а Калязина ее удовлетворила – вот каким человеком стать. Думаете, невозможно? Так вот, я им стала.

В институтскую столовую Лида теперь не ходила.

Сторонясь людей, она выскользнула на улицу и неуверенно зашла в кафе. Взяла, что попалось на глаза. Котлету и стакан желтого сока. Котлета из мяса… Разве? Но ведь это не мясо – это труп животного. Сок… Это не сок это кровь растений.

Она бросила вилку и побрела в сквер. Ее остановил городской стожок, накошенный в газоне и придавленный бревном. Боже… Это не бревно – это туловище дерева. На нем не смола – на нем слезы сосны. И это не стожок – это тельца цветов…

– Не стог, а кочка.

Лида отпрянула от знакомого голоса, которого быть здесь не должно.

– Вадим? Что вы тут делаете?

– Тсс! Я слежу вон за тем человеком…

Петельников скосил глаза на далекую скамейку, где благообразный пенсионер мирно кормил голубей.

– Что же он сделал? – удивилась Лида.

– Отравил свою жену.

– Да? За что?

– За измену.

Она шагнула назад, отстраняясь от инспектора и раздраженно краснея.

– Следите за мной, да?

– Слежу, – подтвердил инспектор, обдавая ее радостной улыбкой.

– На каком основании? – вспыхнула она.

– Такая у меня работа.

– Ваша работа следить за убийцами!

– А вы разве никого не убиваете? – вполголоса спросил Петельников, сминая улыбку твердеющими губами.

Лида вскинула голову. Светлые волосы неожиданно блеснули рыжим и упорным огнем. В серых глазах пробежала диковатая зелень. Но все пропало под набежавшим страхом, когда другие ее мысли заслонила последняя: неужели она убивает?

– Он вас послал?

– Вы не знаете своего мужа, – усмехнулся инспектор.

– Нет, знаю, – звонко и глупо возразила она.

– По–моему, теперь вы даже не подозреваете о его неприятностях.

Лида знала эти неприятности, но у нее начало все цепенеть и отваливаться от холодеющей мысли, что появились другие беды, новые, в которых виновата уже она.

– Любой свидетель может умереть, – сказала Лида, не догадываясь, что она не Рябинина оправдывает, а оправдывается сама.

– Да разве дело в том, что умерла свидетельница? Рябинин ее не допросил.

– Почему?

– Пожалел больную женщину.

Казалось, что у нее перехватило дыхание. Она смотрела в суховатое, как вычерченное, лицо инспектора, не понимая наплывающей злости к этому человеку.

– Вы бы не пожалели, – бросила Лида и пошла, стараясь оторваться от инспектора. Но скрип песка под тяжелыми шагами настигал.

Она резко повернулась и встретила его нещадным вопросом:

– Что вы лезете не в свое дело?

– Вы мне льстите.

Она сердито оглядела его, не понимая этих слов.

– Люди только своими делами и занимаются, а я вот чужими.

– Вас не просят.

– Лида, я его высеку.

– Кого?

– Вы знаете кого.

– А я подам на вас в суд!

Странная и сладкая боль чуть не свела скулы, ушла на переносицу и докатилась до глаз. Лида испуганно села на скамейку, зная, что сейчас она может расплакаться. Петельников тихонько опустился рядом.

Сквер, отмежеванный от улицы заслоном кустарника, жил своей микрожизнью. Старушки, дети, голуби… Пахло цветами и нашинкованной травой, которую не скосили, а состригли маленькой тарахтящей машинкой.

– По–моему, есть четыре типа женщин, – сказал инспектор вроде бы самому себе.

Но Лида отозвалась – лишь бы спугнуть слезы:

– Да?

– Красавицы, в которых влюбляются.

– Да?

– Секс–девы, с которыми проводят время.

– Да?

– Семьянинки, которых берут в жены.

– Да?

– Общественницы, с которыми рядом трудятся.

– Сейчас вы скажете, к какому типу по этой пошлой классификации отношусь я.

– Раньше я думал, что вы относитесь к пятому типу.

– Ах, есть еще и пятый…

– Да, женщина–друг.

Она поднялась и заговорила, как захлестала словами:

– Ваша дурацкая классификация ничего не стоит. Истинная женщина обладает всеми пунктиками. А истинный мужчина не суется в чужие дела.

Инспектор тоже встал, заметно бледнея.

– Лида, чего бы я стоил, если бы не лез в дела своих друзей…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Думаю, что те, кто верит в неизменность человеческой души, сравнивает ее с технической революцией. Тогда кажется, что душа и за тысячу лет не изменилась. Но она меняется. На нее влияют вездесущая техника, лавина информации, новый образ жизни, рост городов, медленная гибель природы… Но есть в ней одно неизменное и будет всегда, пока душа держится в человеке, – это сочувствие и переживание. То сочувствие, которое мне все предлагают и которое я гордо отвергаю. То сочувствие, которого мне так не хватает.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Бог–то богом, но ведь не придешь и не скажешь, что ты бог. Нужна оболочка, то есть должность, социальное положение. Попробуйте провести такой опыт: пусть придет мужик от пивного ларька, плохонький, без степеней, и прочтет умнейший доклад – его слушать не будут. Пусть придет, допустим, кандидат из НИИ и наговорит кучу дури – его будут слушать, задавать вопросы и хлопать. Вот я и задумалась о социальной оболочке. Врач санэпидстанции – это не оболочка, это шелуха. Ни вару, ни товару. При проверке круг копченой колбасы в детском саду или рыбину в магазине презентуют. Не для бога это.

Лида не поняла, проснулась ли она или совсем не спала…

На улице была такая темь, что в комнате даже белое не белело. В приоткрытое окно задувал влажный ветер. По оцинкованной жести стучали крупные капли дождя, как по пустому ведру. Да нет, не пустому. Странный звук… Почему жесть так жалобно скрипит?

Она протянула руку и включила торшер. Желтый свет мигом выдавил тьму из комнаты, но там, за стеклом, она стала еще плотней – хоть режь ее. Лида спустила ноги с кровати и подошла к оконному проему, из которого текла зябкая ночь. Звук капель по жести был звонок и льдист. И тогда она прошла к двери, задетая смутным предчувствием. Стояла, прислушиваясь. Жалобный скрип жести. Нет, жалобный скрип дерева, какой можно услышать в деревне или в ветреную погоду на опушке леса. Он шел оттуда, из глубины квартиры.

Босиком, в ночной рубашке, метнулась она через переднюю к порогу большой комнаты, где замерла привидением.

На диване, опаленный светом забытого ночника, спал Рябинин и плакал во сне…

Она включила люстру, подбежала к дивану и, вскрикнув, упала на Сергея. Он открыл глаза и не удивился, и не испугался, ничего не спросил и не сказал, словно она пришла к нему раньше, еще во сне. Он прижал ее с такой силой, что она застелила его лицо своими волосами и, казалось, сейчас растворится в нем вся, без остатка… Потом они лежали тихо – она плакала, он вздыхал. Потом он рассматривал ее лицо, вспоминая и узнавая, – близко, близоруко, без очков, отстраняя эти бесконечные волосы. Потом она оглаживала его похудевшие щеки и скулы, но ей мешали свои волосы. Потом он вдыхал ее запах, чуть было не забытый. Но ему мешали ее распущенные волосы. Потом она искала его губы в этих распущенных волосах. Потом он искал губами ее лицо, каждую его точечку, но мешали распущенные волосы. Потом она гладила его спину и бока, проверяя, насколько он похудел и как, господи, она могла это допустить. Потом они начали говорить, бессвязно, почти бессмысленно, скороговоркой, потому что им мешали ее распущенные волосы…

И когда они измучились, он сказал:

– Пойдем пить чай, а? Я ведь не пил его с тех пор.

– Сережа, ты простишь меня, да?

Ее распущенные волосы помешали ему ответить…

Были зажжены все лампы, люстры и торшеры. Испуганная тьма бессильно прижалась к стеклу. Весело, как ксилофон, стучал по жести дождь. И было непонятно, почему город спит. Неужели только потому, что половина второго ночи?

Они пили чай. Она в ночной рубашке, он в трусах. И было не холодно, потому что огненный чай согрел своим ароматом всю квартиру.

– Сережа, мне показалось, что ты меня разлюбил.

– Какая глупость…

– Но твоя любовь стала другой.

– Да, потому что все меняется.

– А я не хочу, чтобы она менялась.

– Лида, ты испорчена песнями о любви. Там любят обязательно молодые, и любят страстно. А что потом?

– А что потом?

– Истинная любовь начинается потом, после молодой и страстной.

– У тебя… началась?

– Теперь я люблю тебя сильнее, чем в юности.

– Почему же ты не спешил на кухню, когда я вскрикивала?

– Потому что я дурак.

Она вдруг побежала к холодильнику, к плите и кастрюлям, чтобы накормить его, чтобы заставить его съесть всю ту пищу, которую он недоел за эти дни. Но Рябинин ее поймал посреди кухни, и меж ними оказались лишь ее распущенные, так и не собранные волосы…

– Теперь у нас любовь, а в молодости была влюбленность.

– Как ты легко отказываешься от молодости…

– Лида, я не отказываюсь, но вторая любовь выше и глубже, хотя она не воспета и не так ярко блестит.

– Для меня всякая любовь священна.

– Всякая? Влюбляется почти каждый молодой человек. А что лет через десять? В лучшем случае супружеская пара. У них была влюбленность, и не пришла любовь.

– И почему так, Сережа?

– Он в своей жизни не страдал. Она в своей жизни не страдала. Вместе они не страдали. Откуда же быть любви?

– А для любви нужно страдать?

– Я так думаю.

– Но ведь любовь – это радость?

– Через страдания.

– Тогда, Сережа, мы будем всегда друг друга любить, потому что мы слишком много и часто страдали.

И промелькнуло, исчезая…

…Нет приятных болезней, кроме одной – любви…

Они все–таки оделись. Она все–таки заставила его есть. И он вдруг обнаружил в себе волчий аппетит, когда ешь и ешь и все больше хочется. Он бы так и ел, нервно и бесконечно, но ее шея и грудь под распахнутым халатом неожиданно – какое там неожиданно – привлекли его губы магнитной силой туда, под кисею распущенных волос…

– Сережа, я никогда себе не прощу этого спектакля с Храминым.

– А кто же мне звонил про свидание?

– Валентину попросила. Подлая я, да?

– Это я глупец.

– Сережа, если я когда–нибудь стану тебя упрекать, ругаться или выкомаривать, ты мне эту комедию вспомни. Вспомнишь, да?

Он все в ней открывал заново, словно она приехала после годичной командировки. Он увидел ее покатые, пологие плечи, женственно уходящие вниз, на руки. Он положил на них свои ладони и покатил их вниз, на руки, но запутался в ночных распущенных волосах…

– Сережа, и все–таки я подлая.

– Вот как?

– Ты страдал, а я тебя почему–то ненавидела.

– Ненавидела?

– Да, злилась на тебя, презирала, терпеть не могла… Разве так может быть?

– Может.

– Что же это, Сережа?

– Это любовь.

– Ты шутишь?

– Любовь требует ответного чувства, ответной реакции. Тебе казалось, что ее нет. Тогда наступает раздражение, злость и даже ненависть. И чем сильнее любовь, тем сильнее эта ненависть.

– Но ведь она может погубить любовь?

– Нет, она живет только за счет любви.

– У тебя было… так же?

– Нет. По–моему, я был психически болен.

– Сережа, Сережа, ну какая же я подлая…

Он опять пил чай. Она опять пила кофе. То ли она задела его стакан халатом, то ли он задел ее чашку локтем, то ли они одновременно задели всю посуду, запутавшись в ее распущенных волосах…

– Сережа, чем вывести пятна чая?

– Кофеем.

– А пятна кофе?

– Какао.

– Дурак.

И тогда они увидели, что за окном белый день.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Не понимаю, как эгоисты ухитряются оставаться в живых. Мучиться, грустить, переживать можно одному. Но как одному радоваться?! Ведь сердце может не выдержать. Ведь можно лопнуть от радости, обезуметь от счастья или захлебнуться от восторга… В конце концов, можно подавиться куском.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. В молодости я возмущалась, что нет истинного равенства полов. Женщине нельзя ухаживать за мужчиной, нельзя первой объясниться в любви, нельзя сделать предложение, нельзя употребить крепкого слова, нельзя выпить лишнюю рюмку, нельзя работать забойщиком в шахте… Вы меня видели. Уступлю я мужчине? Вот только в шахту я не полезу, но не потому, что не смогу, а потому, что не хочу.

Как всегда, несколько человек пересекли улицу под красный свет. Молодую и миловидную женщину, перебежавшую последней, инспектор укорил:

– А еще в шляпке!

– Все бегут, – осветила она лицо двумя симпатичными ямочками.

– Слыхали, какое вчера произошло дорожное происшествие? – спросил инспектор приноравливаясь к ее шагу.

– Нет. – Она удивленно посмотрела на неожиданного попутчика.

– Хоккеист столкнулся с автобусом.

– И что?

– Автобус с тяжелыми повреждениями отправили в ремонт.

Она вновь заиграла ямочками, но тут же спохватилась:

– А почему вы со мной идете?

– Разумеется, из–за ваших ямочек.

– Вам не кажется, что вы слегка нахальны?

– Нет, я слегка инспектор уголовного розыска.

– И хотите меня оштрафовать за переход? – предположила она.

– Нет, хочу поговорить.

– А удостоверение?

Она еще раз его осмотрела, уже внимательно и с интересом, и еще раз убедилась, что это не инспектор: высокий, в замшевой куртке, в красном банлоне и коричневых искристых брюках. Хочет познакомиться, может быть, из–за тех же ямочек да импортной шляпки.

– Обычно, Нина Алексеевна, мне верят без удостоверения.

– Она стала как вкопанная, сразу поверив, что перед ней работник уголовного розыска.

– Что–нибудь случилось?

– Ровным счетом ничего.

Повестками он старался не вызывать, чтобы люди не пугались. Старался не ходить к ним на работу и никого там не полошить. Без нужды не беседовал в квартирах. Встречался вот так, как сегодня, на уличном перекрестке. Где–нибудь в скверике, у кинотеатра, в столовой, случайно, между прочим, с шуточкой, потому что все эти люди к преступлениям не имели никакого отношения. И все–таки они настораживались, как вот эта Нина Алексеевна с ямочками. Настораживались, боясь дурной вести, – ведь милиция не только первой узнает о преступлениях, но и первой сообщает о потерпевших.

– Мне даже стало не по себе…

– Всего один вопрос.

Инспектор подумал, что однажды – точнее, после дождичка в четверг – он кому–нибудь объясниться в любви. Хорошо бы вот такой же, с ямочками. Впрочем, можно и другой. И неужели та, другая, тоже испугается?

– Нина Алексеевна, вы недавно брали деньги с книжки…

– Это же наши с мужем трудовые.

Она улыбнулась, но симпатичных ямочек не вышло, словно их замазали. Инспектор удивленно примолк. Вот и объяснись в любви после дождичка в четверг. У невесты ямочки будут, а у жены пропадут. Неужели все девичьи ямочки слизывает вопрос о деньгах?

– Я не сомневаюсь. Меня интересует другое. Пойдемте, что же мы стоим…

Они пошли, как мирная парочка.

– Нина Алексеевна, вы были в ювелирном магазине?

– Да.

– Число помните?

– Ну нет…

– Что–нибудь купили?

– Аметистовые бусы.

– И у вас не оказалось с собой денег, и вы ходили за ними в сберкассу?

– А откуда вы знаете?

– Сидел под прилавком.

К инспектору прилила та нервная сила, которая рождалась сама от проблесков удачи. И тогда он, Петельников, как бы выпадал из самого себя, потому что начинала вести эта нервная сила.

– Покупателей было много? – спросил он, видимо, слегка напряженнее, потому что она глянула сбоку.

– Не очень.

– А в отделе бриллиантов?

– Всего одна женщина.

Если бы пойти быстрее, то скорость слегка бы угомонила эту нетерпеливую чертову силу. Но ведь с женщиной не пойдешь.

– Почему вы это запомнили?

– Она была одна, мерила перстень с бриллиантом…

– И?.. – спросил он, потому что Нина Алексеевна как–то не кончила фразы.

– Меня удивило, что у нее на пальце уже есть точно такой же перстень.

– Вот как? – вырвалось у инспектора.

Вот так. Все предусмотрено. Ее даже нельзя было бы взять на месте: мол, перепутала перстни. А он становится нервным, как Рябинин. Он становится каким–то эмоциональным, противным.

– Ну, а дальше?

– Потом она ушла, вроде бы не купила. А я побежала в кассу…

– Последний вопрос: узнаете эту женщину?

– Конечно. Такие запоминаются.

– Теперь просьба. Зайдите, пожалуйста, завтра в прокуратуру. – На листочке он написал адрес и номер кабинета Рябинина.

– И все? – спросила она с неожиданным разочарованием.

Петельников знал, почему спросила: потому что он сделался эмоциональным, противным.

– У меня есть одно предложение и один совет.

Она ждала их, советов и предложений, которыми, как ей казалось, этот инспектор был набит.

– Я уполномочен министром МВД СССР поцеловать вас в одну из ямочек.

– Очень мило, если учесть, что мы стоим под окнами моего дома.

– Тогда примите совет: научитесь улыбаться так, чтобы ваши бесподобные ямочки не пропадали.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Сегодня я весь день хулиганю. Позвонил Демидовой и спросил, почему курносые люди есть, а гусьносых нет. Базаловой сказал, что в продаже появилось детское мыло с начинкой, дабы ребенок, добираясь до начинки, чаще мылся. Петельникову послал через канцелярию РОВД официальное задание жениться к первому сентября сего года. В троллейбусе ввязался в разговор двух старушек, когда одна сказала, что организму необходимы белки, жиры и углеводы.

– И шкварки, – добавил я.

Во дворе удивился большой лохматой собаке. Ее хозяин меня вразумил:

– Это же колли!

– Знаете, очень похожа на васси.

У Штрауса есть вальс, кажется, с жизнелюбивым названием «Вино, женщины и песни». Так вот, я несу бутылку шампанского. Со мной будет женщина. И сейчас уложу в портфель пластинку с песнями ансамбля не то «Самосады», не то «Самопалы».

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Стала я врачом–эпидемиологом с высшим образованием, а со временем стала и солидной дамой.

Высшее образование… Разумеется, специальность я получила. А при чем тут образование? Если откровенно, то как была бабой, так бабой и осталась. С изыском, конечно…

Рябинина душила радость.

Что он болтает? Слова–то несовместимые… Хорошим не душат. Говорят, что радость распирает. Но вот его душила какой–то взвинченной силой. Интересно, кто первый сказал – злоба душит? И пошло, пошло… Злоба не душит. Она больше трогает разум, а тот умеет держать себя в руках – он взвешивает и рассчитывает. Радость же ложится на сердце, которое безрассудно колотится, захлестывая жаром и разум, и волю, и щеки.

Он вышел из парка, и другой запах, яблочный, перебил цветы и травы. На углу высился штабелек реечных ящиков, завихренный белыми стружками. Первые, ранние яблоки. Рябинин расстегнул портфель и купил их две весовые тарелки. Самое крупное, яркое, немытое, он проколол зубами со звонким хрустом. Под бордовой кожицей розовела мякоть – вкус ананаса…

Яблочный дух заполонил кабинет. Работать было невозможно. Он мешал, этот яблочный дух. От него тоже кружилась голова, как и в парке от политой земли, от цветов и от сквозного ветерка.

Без стука, по–мышиному – как пролез под дверью – появился комендант:

– В буфете имеется кура по два шестьдесят пять.

– А цыпа? – пошутил Рябинин.

– Цыпа была вчера.

– Если кура–цыпа, то уж тогда сардели и сосиси.

– Не завезли. А фрикадели будут к вечеру.

Комендант не улыбался. Только его короткий нос три раза дрогнул, уловив яблочный запах, бьющий из портфеля.

– Александр Иванович, есть вроде бы английская пословица… Съешь яблоко – и врач не нужен. Берите.

Комендант еще раз дрогнул носом и внушительно отказался:

– Яблоки противоречат моему организму.

Рябинин хотел узнать, каким это образом они противоречат, но Александр Иванович вдруг заявил:

– А он есть.

– Кто?

– Смысл жизни.

Рябинин невпопад улыбнулся, рискнул спугнуть страсть в этом, оказывается, впечатлительном человеке. За своими ремонтами и сметами, за побелками и шпатлевками комендант думал об их случайном разговоре на краю города у сурепного поля.

– И в чем же он? – спросил Рябинин.

– Есть смысл.

– В чем?

– Есть смысл, – упрямо повторил Александр Иванович.

– Я тоже считаю, что он есть. Но вот в чем?

– Есть и все.

Нет, комендант не думал – комендант верил. Это лучше неверия. Вера в смысл жизни, как в бога.

И промелькнуло, исчезая…

…Каждый верующий – не думающий. Каждый думающий – не верующий…

А комендант изрек, как приговор:

– Если бы не было у жизни смысла, то все бы повесились.

Хорошо, это называется доказательством от противного. Все бы повесились… Но ведь сколько людей не знают этого смысла, не ищут и не вешаются. Или же знают?

Базалова вальяжно заполнила кабинет, отчего Александр Иванович пропал, как выветрился.

– Ну как? – спросила она, пытливо въедаясь в Рябинина взглядом.

Он вновь открыл портфель:

– Есть английская пословица: съешь яблоко – и можешь не здороваться с врачом.

– Отодубел.

– Ото… что?

– Отошел, говорю. – Она выбрала маленькое яблоко, но с листочком, вытянутое, граненое.

Демидова, как всегда, влетела в кабинет, словно ее сопровождало человек десять. Она отряхнула сигарету на свои туфли и сердито обрадовалась:

– Слава богу, щеки порозовели…

– Мария Федоровна, знаете английскую пословицу: съешь яблоко – и гони врача в шею?

Прокурор заглянул в кабинет, как в больничную палату. И вошел смело, успокоенный женскими улыбками.

– Юрий Артемьевич, в Англии есть закон: врач, который не ест яблок, наказывается тюремным заключением. Угощайтесь.

– Странный закон, – улыбнулся прокурор.

– Странный, – подтвердил Рябинин, улыбаясь.

И промелькнуло, исчезая…

…Какая прелесть быть с людьми в одном кабинете, в одном городе, на одном земном шаре… Всегда бы…

Женщины ушли. Юрий Артемьевич расслабленно опустился на стул:

– Миновали ваши беды?

Рябинин так и улыбался, душимый радостью. Интересно, на кого он сейчас похож? На Буратино, увидевшего цирк.

– Отчего они, Юрий Артемьевич, наши беды?

– Наверное, от плохих людей…

– От них ли?

– Ну, и от нас самих.

– Мы считаем, что наши неприятности от подлецов, от материальных недостатков, от погоды, от невкусного обеда… Юрий Артемьевич, а может быть все они от несовпадений? Одних лишь несовпадений взглядов, характеров, способностей и настроения?

– Надо подумать.

Прокурор легонько зацепил нос, высветлив лицо ватным благодушием. Он ждал хорошего дня. Синего неба и теплого солнца, которые теперь нежили город. Спокойной работы без невероятных происшествий, без руководящих визитов и без грозных жалоб. Воспрявшего следователя, который не знал, как избавиться от улыбки.

– Лучшее лекарство от всех бед, Сергей Георгиевич, творческая работа.

– А работающие творчески – счастливы?

– Творец всегда счастлив.

– Допустим, сотворил автомобиль… Мещанину, который его купил для престижа и спесиво ездит, себя показывает и кислород жжет. Творец счастлив?

– Вещи производят не только для мещан.

– Вещи, вещи… В этом есть что–то унизительное, Юрий Артемьевич. Всю жизнь насыщаться вещами самому и насыщать других.

– Работа на радость людям не может быть унизительной.

– Мне, вам, всем дадена жизнь. И мы ее тратим на изготовление вещей. Ведь это же страшно…

– Без материального производства человечество не проживет.

– Но материальное производство ведь только для того, чтобы существовать, чтобы выжить. И опять вечный вопрос – для чего выживать?

Впервые спорил он легко, как плыл по течению. Впервые спорил с прилипшей улыбкой, которая показалась бы надменной, не знай Беспалов ее истоков.

– Юрий Артемьевич, по–моему, вещизм – это детская болезнь человечества. Чем оно больше будет умнеть, тем меньше будет производить. Впрочем, как и сейчас… Богат вещами – беден духовно. И наоборот.

– И тогда, по–вашему, не будут работать?

– Почему же… Но эта работа будет для главного, для смысла жизни. Вот тогда работа сама станет смыслом жизни.

– Который вы не знаете?

– Который я не знаю.

Но иногда Рябинину казалось, что он его знает. Вернее, он к нему часто, может быть ежедневно, приближается, почти касаясь какой–то неосязаемой своей частицей… Только не разумом, поэтому не может схватить, упуская туда, откуда приходят к нам мысли и куда уходят. И заметил, что он ближе всего к познанию в свои тяжкие минуты. Вот и в прошедшие дни что–то мелькало, где–то подходило, когда–то прикасалось…

– Как там Калязина?

Рябинин, душимый радостью, восторженно смотрел на прокурора, который за все это время ни разу не спросил о деле. И вот только сейчас, после спора, заверенный улыбкой следователя…

Рябинин начал рассказывать, прислушиваясь к бушующей в нем радости. Ему казалось, что и Беспалов к ней прислушивается, – иначе бы не улыбался.

– Всего, Юрий Артемьевич, у нее четыре преступления…

– Потерпевшие опознают?

– Без сомнения.

Распахнутый портфель так и лежал на столе, источая запах окрепшего лета. Рябинин схватился за уголки и высыпал все яблоки на свои бумаги:

– Берите же! Знаете, в Англии есть обычай… Если врач не любит яблоки, то его вешают.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Все от несовпадений. Может быть вернее, от несовместимости. Откуда же она, эта несовместимость? Я думаю, в основе человеческой несовместимости лежит убеждение каждого, что все мы равны и подобны. Да, мы равны политически, экономически, биологически… Но у каждого свой характер. Каждый получил свое воспитание. Свой ум, свои способности, свой возраст и свой образ жизни. Поэтому психологически мы все разные. И поэтому, встретив человека, не нужно думать: «Вот такой же человек, как я». Лучше удивиться: «Вот здорово – у него тоже два глаза, две руки и в квартире тоже стоит телевизор». И тогда познавать этого человека, как прилетевшего инопланетянина, – с любопытством, добротой и надеждой на совместимость.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Возможно, под давлением своей же собственной энергии я бы из эпидемиолога превратилась в профессоршу, артистку или заведующую комиссионным магазином… Но подвернулся он. Что я говорю – подвернулся. Явился, он явился, как вылез из летающей тарелки. А я была молодая, красивая. Раскованная, рисковая. В джинсах, джерсях и замшах.

Еду как–то в автобусе. Стоит мужчина с книжечкой. Лицо закрыто очками, как забралом. Рубашка чистая, но стираная–перестираная. Костюм выглажен, но потерт, блестит на плечах серебряными погончиками. И что он, думаете, читает? Стихи. Хотела я ему сказать: «Чудак, чтобы носить новые костюмы, надо читать не стихи, а инструкции». Разумеется, это был не он, не тот. Это был антигерой. А тот явился, как из летающей тарелки. Я успела лишь обомлеть.

Микроскоп, набычившись, смотрел в стол. Лида шлепнула его по тубусу и отошла к окну, широкому и чистому, как июльское небо за ним.

В этом небе – видимо, на границе воздуха и пустоты – замедленно кружились какие–то светлые птицы. Вольготно, распластанно, сами по себе… Лида привстала на цыпочки, подавшись к ним на сантиметр. Она верила, что когда–то человек летал. Не на самолетах, а вот так, вольготно распластавшись. Может быть, когда еще и не был человеком… И бессознательно об этом помнит, и хочет взлететь, привставая на цыпочки и подаваясь к птицам на один сантиметр. Но особенно свое родство с птицами чувствуют дети, которые летают во сне и – кто знает? – может быть, потихоньку от взрослых летают и днем.

Кого–то впустила дверь. Острый запах одеколона, показалось, слегка затуманил стекло.

– Вам когда–нибудь хотелось летать? – негромко спросила Лида, так и не обернувшись.

– Я сразу поступил на геологический.

Может быть, чайки. Большие белые чайки, которым надоело море и захотелось в небо.

– Лидия Николаевна, ко мне приходил сумасшедший Гостинщиков…

– Зачем?

– Спасать вашу честь.

– Уже не нужно.

– Что вы имеете в виду?

– Все проходит, Марат Геннадиевич…

– Нельзя ли расшифровать?

Ах эти полутени, полутона, полунамеки… Он не понял? Тогда…

– Вы мне разонравились.

Она знала, как он стоит за ее спиной – руки вытянуты и прижаты к туловищу, подбородок почти лег на грудь. Набычившись, как ее микроскоп. Лида обернулась – он стоял набычившись, как её микроскоп.

– Почему?

Она ждала его улыбки, которая обратила бы в шутку этот немужской вопрос. Но Храмин не улыбался. Тогда…

– Потому что я не люблю карьеристов.

Теперь он улыбнулся. Это после оскорбления–то? Ах да, для него же это комплимент.

– Лидия Николаевна, вы пользуетесь забытыми понятиями. Истинный мужчина всегда честолюбив.

– Да? Но карьерист не может быть истинным мужчиной.

– Это почему же?

– Потому что жизнь ему представляется в виде служебной лестницы…

– Верно представляется.

– И всех людей он делит на вышестоящих и нижестоящих…

– Людей делят по разным признакам, в том числе и по подчиненности.

– Но карьеристу нужно двигаться вверх, поэтому он уважает вышестоящих и презирает нижестоящих…

– Это только подтверждает его мужественность.

– Да?

– Он себя и других оценивает по количеству силы и энергии.

– Марат Геннадиевич, вы путаете мужчину с бульдозером.

– Лестное сравнение.

– Так вот, истинный мужчина никогда не презирает слабого и никогда не пресмыкается перед сильным. Поэтому карьерист и не мужчина.

Она повернулась к окну, к птицам. Там осталась самая крупная, самая распластанная – одна на все пустое небо. Нет, небо никогда не пустует. В июне летел пух. Сейчас вот парят птицы. В августе полетит теплая паутина. В сентябре – остуженные листья. А потом снега…

– Лидия Николаевна, вероятно, вы обожаете неудачников?

– Тогда бы я обожала вас.

– Дамский каламбур?

– Нет, мужская прямота.

– Разве я неудачник?

– Представляете, что с вами будет, если не получится с докторской? Вы же перестанете видеть солнце. Вы же перестанете жить.

– А если получится?

– Тогда все сначала – будете надрываться, чтобы стать академиком или директором института. И опять не увидите солнца.

– Такой я вас не знал. Скорее всего, вы повторяете слова мужа.

– Да, повторяю. А он у меня умный.

Птица, сделав последний круг, вдруг исчезла. Может быть сложила крылья и незамеченной точкой упала к земле. А может, поднялась еще выше, туда, к реактивным самолетам…

– Лидия Николаевна, а ведь не я начал эту историю.

– Да?

– Поскольку разговор откровенный… Вы же сами повисли у меня на шее.

Она вновь обернулась, бросив опустевшее небо. Храмин упорно смотрел ей в глаза, требуя объяснений, – только слегка вспотели молодые залысинки.

– Марат Геннадиевич, возможно, докторскую вы и защитите… Но мужчиной вам не бывать.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Я хочу уцепиться за что–нибудь руками. Врыться ногами в землю. Вжаться спиной в стену. Упереться лбом в дверь. Застонать, закричать, позвать на помощь… И остановить счастливейшие мои дни, задержать выпавшее мне время, которое несется с таким ветерком, что на глазах выступают слезы.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Он появился из ниоткуда. Была вечеринка у Искрины Четыркиной, моей закадычной. Я сидела на полу, на ковре, вкушала кофе с ромом и пела под гитару трепетный романс «Обожгла я губы сигаретой горькою…». Он подошел ко мне, вернее, подполз по ковру. Лет тридцати. Высокий, поджарый, смуглый, с черненькой бородкой утюжком. Кожаные штаны, красная майка, замшевая куртка, череп на цепочке… Помню до сих пор, что он сказал, подползя: «А ты, беленькая, съедобная». И съел. Жалею ли? Да нет. Важно не то, что съел, а кто съел. Король. Работал истопником в церкви, но это так, для милиции. Он был Королем микрорайона, а говоря проще – играл в карты по–крупному. В ночь брал до тысячи. Ну, не Король ли? У него был личный шофер и два телохранителя. Когда он шел по улице, то перед ним всех ветром сдувало. А знаете, как он завтракал? Пятьдесят граммов черной икры, ломтик ананаса и фужер шампанского. А знаете, что я ела? Мне тогда от счастья кусок в горло не шел… Вы спросите, как же дочь благородных родителей связалась с Королем? Не задавайте глупых вопросов. Мои родители были не так благородны, как богаты. Мой новый кумир был не так король, как при деньгах. Я и говорю, что в жизни параллельные линии загибаются до тех пор, пока не пересекутся. И потом: когда долго ешь манную кашку, разве не хочется соленой рыбки?

Рябинин не любил формальную работу – даже ту, которую требовал закон. Разумеется, Калязина ничего не скажет, и все–таки перед опознанием ее стоило допросить о всех эпизодах. Ему казалось, что она уже сидит в коридоре и ждет десяти часов, – ему казалось, что из–под двери бежит тайный сквознячок и костенит его тело панцирной силой.

Некоторые юристы считали, что вызванному гражданину допрос ничего не стоит – как с приятелем побеседовать. Или как на работу съездить. Рябинин думал иначе: человек обязан явиться к следователю, обязан ответить на все вопросы и обязан сказать правду. Поэтому допрос – это всегда психическое насилие, как бы добродушно он ни протекал. С Рябининым не соглашались, но с ним вообще редко соглашались.

Он ждал Калязину. Допрос – это всегда психическое насилие… Над кем же оно совершится теперь? Рябинин это вроде бы знал, но каким–то хитрым приемом скрывал от самого себя, чтобы не очень разочаровываться – в самом себе.

Ровно в десять – она никогда не опаздывала – Калязина невзрачной тенью вскользнула в кабинет. Рябинин тайно удивился, потому что ждал графиню, снизошедшую до прокуратуры. Перед ним же села тихая женщина в сереньком плащике, в черном берете, с усталым лицом.

– Здравствуйте, Сергей Георгиевич.

– Здравствуйте, Аделаида Сергеевна.

Не в его осторожном мозгу, а вдали, может быть, за пределами кабинета, засветилась беспричинная надежда. И уже в мозгу отозвалось: почему бы нет? Почему бы ей не осознать, не покаяться, не прийти с повинной – еще не поздно.

– Как работа? – спросил он, потому что ее усталое лицо просило этого вопроса.

– Я сегодня уже побывала на квартирном вызове.

– Холера, чума или проказа?

– Случай псевдотуберкулеза.

– Ага, и вы назначили псевдолечение.

Она улыбнулась – неуверенно и даже пугливо. Так, именно так начинают признаваться обуреваемые сомнениями. Переходящему брод протягивают руку…

– Аделаида Сергеевна, по–моему, вы хотите дать правдивые показания.

– Хочу, – даже обрадовалась она.

– Тогда расскажите, как вы подменили шубу.

– Господи, опять…

Она дружелюбно улыбнулась. Рябинин молчал, пораженный, но еще ничего не понявший. Следующие секунды ложились в сознание ясно, как светлячки: маска, ее маска дружелюбия неожиданно блеснула злостью. Нет, Калязина не заменила ее на злобную – она хотела казаться доброй. Но напускное добродушие, как белый фон, высветило злость ярче прожектора. Вот как? Тогда нужно пытать этих людей добром, как чертей крестным знамением…

– Я не подменяла никакой шубы.

– Вы только что хотели говорить правду…

– Я и сейчас хочу.

– Что же вам мешает?

– Ничего не мешает – я ведь ее сказала.

Отдаленная надежда… Откуда она – уж не от его ли наивности? Скромная одежда и понурый вид… Да, на этот раз Калязина не знала, зачем вызвали и что ее ждет. Поэтому и вошла тихоней.

– Гражданка Калязина, вы отрицаете, что похитили бриллиант в ювелирном магазине?

– Отрицаю, гражданин следователь.

– Отрицаете ли вы, что мошенническим способом похитили пятьсот рублей у директора магазина «Дуб»?

– Да, отрицаю.

– Отрицаете, что мошенническим способом завладели письмом Поэта?

– Да, отрицаю.

И она вновь доброжелательно улыбнулась. Но теперь Рябинин видел ее глубокие и настороженные глаза, нацеленный нос и красивые губы, манерно изогнутые в доброжелательной улыбке. Ему некстати подумалось, что у нее наверняка отменное здоровье.

И промелькнуло, исчезая…

…Грубые люди всегда кажутся здоровыми…

Рябинин еще раз убедился, что без опознания Калязина ничего не скажет. Поэтому допрос заглох.

И тут же увидел на лице Калязиной тайное напряжение и понял, что этот допрос был для нее самым трудным – она догадалась, что Козлова обещания не сдержала, что старушка о письме Поэта заявила, что директор мебельного магазина все рассказал и что ее видели в ювелирном магазине.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Когда мы видим гнусного человека, то обычно считаем, что он опустился. Для нас каждый распустившийся – это тоже опустившийся. Пьяницы, тунеядцы, хулиганы… Погрязшие в скандалах, мелочах, злобе, шмутках… Но мы забываем, что опускаются с высоты. Чтобы опуститься, нужно сначала подняться. Поэтому эти «опустившиеся» никакие не опустившиеся, потому что в своей жизни они никуда и не поднимались.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Король… А любовь? Видели, чтобы высокий и статный парень шел с пигалицей? Видели, чтобы красавица влюбилась в урода? Молодая влюбилась в старика? Хорошо обеспеченный влюбился в голь–шмоль? Выходит, что, прежде чем влюбиться, человек решает целую кучу социальных, эстетических и биологических вопросов… А уж потом разрешает себе влюбиться. Вот вам и слепая любовь. Да и не было ее и никогда не будет!

– Воскресный обед считаю открытым. – Рябинин выковырнул штопором половинку пробки, а вторую начал ковырять вилкой.

– Ох уж эта мне интеллигенция. – Петельников взял бутылку и ладонью в дно вышиб пробку.

Сухой рислинг никого не опьянил. Может быть, только у Рябинина ярче заблестели очки. Да Светлана чуть свободнее подняла голову, стряхивая оцепеняющую стеснительность. Да инспектор решился на вторую тарелку супа, на которую решился бы и без рислинга. Да Лида от ужаса завела взгляд под потолок, куда последовал взглядом и Петельников, обо всем догадавшись, – она удивилась, что на смотрины он дважды привел одну и ту же девушку.

– Суп из лука, а сладкий, – заметил Рябинин, которому эту неделю все казалось сладким.

– Потому что в нем глюкоза, фруктоза и эта… овошёза, – внушительно объяснил инспектор.

– Вадим, а вы дома готовите? – спросила Лида, любопытствуя, и это любопытство застелило ее лицо ребяческим нетерпением.

– А как же. Варю пельмени, жарю чебурашки…

– Какие Чебурашки? – удивилась Светлана.

– То есть чебуреки и разные чахохбили.

– А супы? – посмелела она.

– Супы нынче не в моде.

– Да? – спросила Лида, готовая умереть от любопытства.

– Нынче в моде бульоны с пол–яйцом… Женщины, да я знаю столько полезных советов, сколько вам и не снилось. К примеру, как из селедки выбить селедочный запах.

– А зачем его выбивать?

– Чтобы она пахла осетриной.

– Ну и как выбить? – заинтересовался Рябинин.

– Вымочить одну сельдь в одном литре коньяка.

– А коньяк потом куда?

– Не скажу. Женщины, а знаете, как отмыть подгоревшее дно чайника?

– Вадим, у чайников дно не подгорает, – сказала Лида вместо своего «Да?».

– Еще как, если варить в нем кашу. И вообще, посуда легче всего отмывается, когда ее моет другой.

– Кто же этот другой?

– Вчера, например, мыл инспектор Леденцов…

Рябинин глянул на женщин единым охватывающим взглядом. Раскрасневшаяся Лида… Воспрявшая Светлана… Сначала он решил, что из–за этого единого и охватывающего взгляда ему захотелось совместить их силуэты, как это делается в фотоаппаратах. Но тут же понял, задетый беспричинной и сразу убежавшей тревогой, что дело не в его взгляде… Они похожи, они внешне очень похожи. Ростом, фигурой, чертами лица, женственностью… Только Лида, может быть, на сантиметр повыше. И волосы ее погуще и поярче, с далеким красноватым отливом. И постройнее. И говорит свое бесподобное «Да?».

– Вадим, у вас будет гастрит, если вы… – начала было Лида.

– Если я не женюсь, – подхватил инспектор. – А я живу по русской пословице: пока баба не грянет, мужик не перекрестится.

– Ну и скоро грянет баба? – спросил Рябинин.

– У нас есть инспектор Фомич. Знаете, как жена о нем заботится? Звонит ему, и если он не обедал, то предупреждает: «Смотри, подохнешь!».

– Вас и так предупредить некому, – заметила Лида.

– А я вот попрошу Свету звонить мне и спрашивать: «Не подох?». Все на душе будет теплей…

Краска, которую не могла вызвать двухчасовая суета на кухне, теперь робко проступила на Светланиных щеках. Рябинин обрадовался – ей, наверное, у них хорошо, коли краснеет от шутливых намеков. И Лиде хорошо – она любит приятных гостей. И Вадиму хорошо – второй бифштекс уминает. А Рябинину всю неделю было хорошо.

– Лучше расскажите что–нибудь из вашей практики, – попросила Светлана инспектора, чтобы не гореть огнем от его слов.

– Можно. Приземляли мы вчера на хазе забулдона…

– Как? – ничего не поняла Светлана.

– Арестовывали на квартире пьяницу. Только вошли… Он прыжком к шкафу. Ну, думаю, быть пальбе. Между нами раздвинутый стол. Кричу, как положено, насчет кистей вверх. Ну и свой пистолетик уже в руке. А забулдон открыл шкаф, выхватил…

– Ружье? – ужаснулась Лида.

– Нет, длинную, тяжелую, конусообразную…

– Мину? – тихо предположила Светлана.

– Нет, бутылку «Плодоягодного». И забулькал. Граммов триста успел.

– Да?

– А говорят, что в городе появился садист, – окончательно распрямилась Светлана. – Подсаживает в свою машину девушек, везет за город, там пытает, а их крики записывает на магнитофон…

– И потом дома прокручивает, – знающе подтвердил Рябинин.

– Ага. – Инспектор кивнул. – Только садист не один, а их несколько. И не на магнитофон записывают, а сами играют на гитарах. И не девушки кричат, а они сами орут. И называются не садистами, а вокально–инструментальным ансамблем «Гармония».

Женщины засмеялись.

У Рябинина всплыла мысль, никуда не исчезнув, потому что была ясной: сколько сказано о любви… А о дружбе? Нет, не так. С какой силой воспето неясное и трепетное состояние, когда человек лишь начал влюбляться. А где и как воспето состояние, когда человек?.. И слова–то нет.

Рябинин обвел всех какими–то обмякшими очками и блаженным голосом спросил:

– Братцы… Есть слово «влюбился», а почему нет слова «вдружбился», а?

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Уж коли зашла речь о любви… Оставим ее для молодежи – пусть развлекаются, пока не повзрослеют. Жизнь она ведь земная. Я к тому, что любовь есть секс, и больше ничего. Грубо? А правда она такая, грубая. Вся наша любовь сводится к греховным потребностям. Думаете, я любовь не признаю? Признаю, только мое понятие любви другое… Когда с женщиной просто живут – это секс, а когда это делают красиво – это любовь.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Мне кажется, что я понял, в чем ошибается Юрий Артемьевич, – он не разграничивает понятия «смысл жизни» и «главное в жизни». Разумеется, главное в жизни – это труд. Здоровье – тоже главное в жизни. Еще главное в жизни – любовь. Дети, конечно, главное. Природа, материальная база, психологический климат, образ жизни – все это главное в жизни. Что там еще осталось?..

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Рябинин не поверил первым флоксам, заболевшим, закрасневшим на лотках у метро. Он не поверил ранней свежей картошке, принесенной Лидой с рынка. Он календарю не поверил…

Но в парке посмотрел на березу одновременно с порывом сильного ветра. Его взгляд опередил скорый воздух и первым лег на пышную, слегка отяжелевшую от тепла и поливов зелень, которую желтизна не тронула даже волоском. И тут же гулящий ветер – тот, который он опередил взглядом, – вломился в крону и вытряхнул из нее стайку невесть откуда взявшихся рыжих листьев.

И Рябинин поверил – август.

– Уже август, – сказал он Беспалову, входя в его кабинет и осторожно удерживая за уголок маленькую бумажку – как просушивал.

– А…

– Что «а»? – спросил Рябинин, запоздало поняв ненужность этого вопроса: его слова опередили собственную мысль, как утром взгляд обогнал парковый ветер.

Уже август. Уже август, а… Только оно, только время бросает в душу это железное «а». Месяц прошел, а… Год прошел, а… Жизнь прошла, а… А что? Зачем они прошли?

Рябинин прищурился, близоруко вглядываясь в лицо Беспалова, – это ли сказал прокурор? Юрий Артемьевич тоже прищурился, собираясь ответить. Но Рябинин опередил его философским сообщением:

– Египетскому сфинксу четыре тысячи лет. Лежит себе.

И промелькнуло, исчезая…

…Мы не живем, а просматриваем коротенький конспект собственной жизни…

Египетский ли сфинкс подсказал, думал ли об этом раньше, но прокурор вот почему прищурился – вдруг спросил веселеньким голосом:

– Счастье… Почему ж вы смыслом жизни не полагаете счастье?

– Может быть, потому, что так полагают многие.

Рябинин сел в кресло, положив на колени свою осторожную бумажку, – ему не хотелось говорить о счастье.

– Сергей Георгиевич, давно сказано, что мы созданы для счастья, как птицы для полета.

– Мы–то созданы…

– А коль созданы, то надо летать.

– У счастья есть один недостаток, Юрий Артемьевич. Не всегда знаешь, что оно с тобой…

– Неужели вы никогда не были уверены в своем счастье?

– Был. Но всегда был и тайный страх.

– Почему же?

– Боялся, что оно уйдет…

– Тогда вам не бывать счастливым.

– А я их не люблю.

– Кого? – Понял прокурор «кого», но отогнал это понимание, как оброненную глупость.

– Счастливых.

– Что вы говорите! – Беспалов махнул сигаретой, открещиваясь.

– Действительно, что я говорю, – искренне удивился Рябинин, хотя надо бы сказать: «зачем я говорю».

– Вы же человек добрый, – успокоился прокурор.

– Возможно. Но счастливых не люблю.

Юрий Артемьевич уложил окурок в пепельницу и негромко, словно боясь ответа, спросил:

– Почему?

– Они глухие.

Беспалов взялся за нос, который выдержал пошатывание, лишь слегка порозовев.

– И слепые, – добавил Рябинин.

– Не все же.

– Все. Об этом и в песнях поется.

– В каких песнях?

– Ну, хотя бы… «В этот час весь мир для нас…» Или: «Я верю, что любовь всегда права…»

– Это про влюбленных.

– А влюбленные – самые счастливые.

– Я думаю, что влюбленные имеют право ничего не видеть и не слышать.

– Такого права нет ни у кого, – резковато сказал Рябинин. Он и не хотел говорить о счастье.

– Как дело Калязиной?

Теперь и Беспалов не захотел говорить о счастье; теперь, но через день–другой где–нибудь в коридоре или столовой неожиданно озадачит выношенным ответом.

– Вызвал ее для опознания и очных ставок. И дело закончу.

Видимо, последнюю фразу «И дело закончу» он сказал неуверенно, без точки, поэтому прокурор ждал еще слов, окончательных. Рябинин сдернул, как сдул, бумагу с колен и положил перед Беспаловым – красивый бланк с четким и стройно расположенным текстом:

– Вот такое письмо…

Прокурор читал долго, медленно, возвращаясь к началу текста.

– Действительно… все это? – наконец спросил он.

– Впервые слышу.

– Неужели ученые полагают, что какие–либо способности могут освободить от уголовного наказания?

– Я думаю о другом… Что за этим?

С л е д о в а т е л ю п р о к у р а т у р ы. В последнее время Лаборатория психологии изучает уникальные качества психики Аделаиды Сергеевны Калязиной. У нее обнаружены кожно–оптические способности и телепатические феномены, которые она демонстрировала в присутствии психологов, физиологов, психиатров и физиков. Поскольку ее способности представляют исключительный интерес для научной разработки вопроса о телепатии и подобных явлениях, просим не привлекать ее к уголовной ответственности. Кроме того, действия Калязиной были вызваны скорее всего не злым умыслом, а редкими свойствами ее психики…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Брякнул–таки. Да и не то, что хотел сказать. Не люблю счастливых… Ведь кощунство. А вернее было бы так: счастливый человек мне неинтересен. Почему же? Счастье держится, как правило, на каких–то общих для всех кирпичиках: здоровье, материальный достаток, интересная работа, образование, семья… Идеалы счастья придумывают люди, и эти идеалы похожи, как в квартирах телевизоры. Поэтому счастливый человек теряет индивидуальность – все счастливые похожи. Несчастные же самобытны, потому что… Потому что идеалы мы придумываем сами, несчастья нам придумывает жизнь, а она – большая искусница.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Жизнь моего Короля, как сами понимаете, могла кончиться только казенным домом. Через три года она и кончилась. Почему–то в памяти осталось не его лицо, не наша совместная жизнь и даже не суд, а обыск: милиционер выносит из квартиры два ведра мелочи, которую Король приносил из церкви, – ассигнаций от карточных игр ему не хватало, и он еще поторговывал крестиками.

Отбыл он в далекие места. Денек я поплакала. А он прислал два письма: одно слезливое, второе нецензурное. И все. Ноль эмоций. А ведь любил… Как–то я сказала о миллионерше, принимавшей молочные ванны. И что? Грузчик из магазина притаскивает два бидона молока, и Король выливает их в ванну…

Осталась я одна. Ваши коллеги меня не тронули. На суде я проходила свидетельницей. Да и что я знала? Верите ли, только на суде и услышала его настоящую фамилию – Головатюк.

И з г а з е т ы (корреспондент В.Холстянникова). Случается, что в квартире гаснет свет, темно, неудобно, гости переговариваются вполголоса. Но вот электрик что–то там соединил – и вспыхнуло радостное солнце. Такое ощущение возникло у всех присутствующих в Лаборатории психологии, когда вошла Аделаида Сергеевна Калязина: статная, строгая, красивая, в темном костюме. Она что–то сказала – не важно, что – и всех обдало странной и нервной энергией. В этой женщине скрыта тайна, я бы сказала, тайна всех тайн, потому что ее тайна лежит за границей нашего понимания. И мы, журналисты, к ней не готовы – не готовы ее понять и тем более донести до масс. Мы привыкли считать тонны стали, метры жилой площади, пуды хлеба. Но мы не знаем, что писать о таком явлении, как телепатия…

Примером этому служит наша корреспонденция о якобы мошенничестве Калязиной, когда она просила у прохожих деньги. Как выяснилось, она проводила социологический опыт, не содержащий состава преступления. Скорее всего и другие «криминалы» не являются уголовными, в чем без сомнения разберутся следственные органы.

Способности Калязиной – есть редчайший феномен, который надо беречь для науки…

В душном и огромном зале негде было упасть яблоку. Притушенные бра, казалось, не горели, а сочились тончайшей жемчужной пылью, оседавшей на лица напряженной бледностью. Яркий свет горел только в глубине сцены, обдавая задник малиновым пожаром. На этом закате чернели насупленные фигуры – за столом молча сидело человек десять: врач, невропатолог, физик, психолог, кибернетик, философ… Вдоль стола бесшумно двигался худой безвозрастный мужчина в темном костюме, ведущий эту встречу. А на краю сцены…

На краю сцены в длинном черном платье, с бескровным, каким–то прозрачным лицом стояла Аделаида Сергеевна Калязина и одержимо пронизывала зал взглядом угольных глаз.

Петельников и Рябинин переглянулись.

– Часы, – негромко, но слышимо всем сказала она.

– Правильно, – отозвался голос из публики.

Зал сдержанно вздохнул. Кто–то захлопал, но звук ладоней вспугнутым воробьем исчез под негоревшей люстрой. И стало еще тише.

– Кто следующий? – глухо спросил ведущий.

– Разрешите мне.

Молодой человек, наверное студент, неуклюже подошел. Ведущий скользнул по сцене длинными шагами на согнутых ногах, как прошелся старомодным танго. Откуда–то из рукава он выдернул черную повязку и завязал Калязиной глаза. Студент протянул свой предмет – зачетную книжку. Ведущий взял, усмехнулся и поднял ее над головой, показывая комиссии и публике. Спрятав зачетку в ящик, темневший на краю стола, он подошел к Калязиной и снял повязку – как Вию поднял веки.

Калязина вздохнула и безумно оглядела зал. Длинный и лохматый студент, похожий на гигантского цыпленка, приготовился. Она искала его, как тот самый Вий, и не могла найти, хотя он стоял перед сценой, перед ней. И вдруг наткнулась, увидела и вонзилась исступленным взглядом. Студент набычился, заметно бледнея. Калязина все смотрела и смотрела, а студент бледнел и бледнел от какого–то тайного напряжения.

– Зачем вы стараетесь думать о другом, а не о спрятанном предмете? опять тихо и опять слышимо спросила она.

Студент не ответил, залившись предавшей его краской.

– Теперь кто–то очень сильно думает и мне мешает, – сказала Калязина, отчего на зал легла уже больничная тишина.

– Не ты? – шепнул Петельников.

Рябинин вообще ни о чем не думал. Он смотрел во все глаза и во все очки, не понимая, где он, – сидит на эстрадном концерте или видит научный эксперимент. Комиссия из насупленных ученых, как при экспертизе. Артистичная Калязина, танцующий конферансье и заинтригованная публика, как на веселом представлении.

Калязина вдруг бросила студента и воззрилась в потолок:

– Что–то прямоугольное… Книга… Нет, маленькая… Маленькая книга…

Теперь уже откровенные аплодисменты взлетели туда же, за ее взглядом, к потолку. Она устало бросила руки вдоль тела. Тонкая, напряженная улыбка задевала ее губы и тут же сурово исчезала.

Севший было студент неожиданно поднялся и сказал звонким, подобающим гигантскому цыпленку голосом:

– А я о зачетке не думал.

– Это вам так кажется, – снисходительно парировал ведущий.

– Я думал о другом.

– Вы думали о том, как бы не думать о зачетке…

Публика засмеялась: Калязину она побаивалась, ведущего – любила.

– Студент прав, – вдруг сказала Калязина. – Он думал о другом, поэтому я была вынуждена обратиться к мыслям его соседки. Вы думали о зачетной книжке?

– Да. – Девушка испуганно залилась румянцем.

И опять защелкали аплодисменты. Члены комиссии что–то писали, перешептываясь и обмениваясь бумажками. Ведущий прошелся по сцене своим танцевальным шагом. Но студент, этот гигантский цыпленок и по–цыплячьи неугомонный, вновь поднялся и занудным голосом спросил:

– Возможно ли чтение мыслей в том случае, если загаданный предмет будет показываться без индуктора?

– Индуктор – это Калязина, – опять шепнул инспектор.

– Молодой человек, повязка из черной и плотной ткани…

– Возможно, – перебила Калязина. – В следующем сеансе я буду сублимировать именно так.

Обескураженный студент наконец–то растворился в публике.

– Продолжаем сеанс, – оповестил бодрый ведущий.

Рябинин осмотрелся. По рядам бегали какие–то странные нервные завихрения. В зале сидели какие–то странные люди, хотя он знал, что тут собралась главным образом интеллигенция. На ученых докладах эти люди наверняка выглядели не так – сосредоточенно, познающе… На концертах у этих людей определенно были иные лица, ждущие чистой радости. Почему же здесь они стянуты каким–то греховным любопытством? Но такие лица он где–то видел.

– А что, если выйти на сцену и сказать, что она преступница? – шепнул теперь Рябинин.

– Тебе не поверят.

И он вспомнил, где видел такие лица, – в церкви. И он понял, что эти люди собрались тут не познавать, а веровать.

Рябинину захотелось приобрести еще одного единомышленника, кроме инспектора. С другого бока сидел черненький сухощавый мужчина в красивой, вроде бы женской кофте. Он рассеянно поглядывал на зал и не очень смотрел на сцену.

– Какая ерунда, – сказал ему Рябинин.

Сосед кивнул, даже не повернув головы. Рябинин сосредоточился на сцене. Там страдала Калязина, разъедая взглядом новую жертву. И жертва страдала под этим взглядом и взглядом публики.

– Что–то маленькое… Очень мелкое… Оно даже не сублимируется…

Жертва, молодая женщина, неожиданно улыбнулась, словно не выдержала игры в смешинки.

– Милочка, да вы обманщица. Вы ничего не положили…

Во время ответных хлопков на спину Рябинина легла безвольная рука. Он обернулся. Молодой человек, у которого длинных волос хватило бы на двух женщин, тянул ему записку.

– Передать на сцену? – спросил Рябинин.

– Не знаю.

– А что в записке?

– Не знаю.

– Кто хоть написал?

– Не знаю.

– Значит, не вы?

– Не знаю.

Рябинин смотрел на безответного парня, чувствуя, что они тоже попали в тот странный и нервный водоворот, который крутился по залу. Его завихряла Калязина – мстила неверующим и неверящим.

– Ну как – ерунда? – спросил вдруг мужчина в кофте, теперь повернувшись лицом.

– А что? – бессмысленно возразил Рябинин.

– Там написано: «Не говорите того, чего не понимаете».

Под косящим взглядом инспектора Рябинин развернул листок и прочел кривоватые буквы: «Не говорите, если не понимаете». Сосед в кофте усмехнулся.

– Как узнали? – только и нашелся Рябинин.

– Я внушил ему написать эти слова и передать вам.

– Ну, гаси свет, – заключил инспектор.

Мужчина в кофте смотрел на них черными глазами, в которых бегали радужные сполохи. От него пахло коньяком и орехами.

– Товарищи, – сказал ведущий, переставая танцевать и приглушая голос, Аделаида Сергеевна устала. На следующем сеансе она продемонстрирует кожно–оптическое виденье…

Люди выходили молча, не глядя друг на друга. Ни обсуждений, ни смеха, ни той бестолковщины, которая обычно бывает в гардеробах. Казалось, что каждый дал тайную клятву молчать о виденном.

Рябинин пропустил высокую женщину в джинсовом костюме, показавшуюся ему знакомой. Обернувшись, она пошутила:

– Следите за мной, товарищ Рябинин?

– А вы готовите хвалебный репортажик, товарищ Холстянникова?

– А вы их почитываете?

– Я люблю юмор.

– Между прочим, за столом были доктора наук.

– Да? А я думал, что одни кандидаты.

– Жаль, что вы ничем не интересуетесь, кроме статей уголовного кодекса.

– Он и ими–то не интересуется, – вмешался Вадим, который успел исчезнуть и появиться.

– Инспектор Петельников – корреспондент Холстянникова, – буркнул Рябинин.

– Хотите конфетку? – спросил инспектор, добыв ее словно из воздуха.

– Вам тоже сеанс не понравился? – мило улыбнулась она, принимая конфетку двумя пальчиками.

– Жмурки–то?

– Какие жмурки?

– Которые вам устроила Калязина…

– Зачем же вы пришли?

– А тут в буфете свежее пиво.

– Боже, какие вы несовременные… Всего хорошего!

– Может быть, не модные? – успел бросить Рябинин.

И промелькнуло, исчезая…

…Как легко быть модным, как трудно быть современным…

Они вышли на темный и свежий воздух. Летние запахи, уже августовские, мягко сквозили по тихому переулку. Осенние цветы, лежалые арбузы и мокрый асфальт… Уже август. Уже, уже…

– Сергей, как бы она на опознании тебя не сублимировала.

– Ну, видеть с повязкой может любой опытный фокусник. Когда ее надевают, нужно так сморщиться, чтобы осталась щель. А вот мой сосед в кофте…

– Пока ты беседовал с этой настырной дамой, я разгадал. Он уселся с тем парнем в буфете.

– Вот как?

– Наверное, работают в эстраде.

Темный и свежий август вел их по переулку. Темный и свежий август зажег уютные окна. Плоские асфальтовые лужи отражали невесть какой свет – близких ли окон, далеких ли звезд… Легкий, еще не осенний холодок падал с еще не осеннего неба. И от этого еще уютнее светились окна.

– Между прочим, я рядом живу, – сообщил инспектор этим окнам.

– Лида ждет.

– Позвонишь. У меня есть коньячок.

– Поздно уже.

– Пиво бутылочное есть.

– Завтра рано вставать.

– Сделаю шашлыки.

– На ночь–то?

– Арбуз большой.

– Как–нибудь…

– Чай заварю!

– Так бы и говорил…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Неужели счастливые люди мне неинтересны только потому, что все они похожи друг на друга? Не поэтому – они глухие–слепые. Счастье занавешивает уши и застилает глаза. Они перестают прислушиваться и приглядываться. И главное, счастливые перестают сопереживать. Поэтому к счастливому человеку я равнодушен, как к преуспевающему. Может быть, поэтому в своих тщетных поисках я обхожу стороной это зыбкое состояние – счастье.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. После Короля у меня было три истории.

Первая, может быть, для меня самая обидная.

Как–то пошла я с подружкой на каток – свитер у меня был норвежский. Ну и растянулась на льду в этом свитере. Поднял меня высоченный парень, лобастый, окает. Он только что кончил университет, какой–то морской геолог. Носил уцененные костюмы. Из деревни слали ему сало и пироги с солеными груздями. Упрямый и упорный, как деревенский бык. Привязался – ну проходу нет. А мне его показать людям стыдно. Пришел он как–то, когда у меня гуляла компания. Посмеялись мы над ним вволю – и над оканьем, и над салом, и над его окладом… Он ушел. Лет через десять мне пришлось кусать локти. Знать бы, где упасть… Соломки бы…

Лет через десять он стал доктором наук и получил Государственную премию.

С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. Я прочел в газете, что ведется следствие по делу загадочной мошенницы. Узнав по телефону канцелярии прокуратуры вашу фамилию, решил написать про себя.

Однажды лег я в саду на раскладушку и заснул. Проснулся от тяжести. Смотрю, на груди сидит кот Филька. Я его согнал. Так он бегает вокруг, дерет раскладушку, мяучит… Я решил дать ему воды. Верите, только я отошел, как старая береза за штакетником затрещала и рухнула прямо на раскладушку, перешибив ее пополам. Я стою сам не свой. А Филька, спасший мне жизнь, спокойно ушел по своим делам…

Уважаемый гражданин Миронов! Видимо, старая береза издавала звук, который вы не слышали, но слышал кот, поскольку на краю кошачьего уха есть небольшая складка, видимо выполняющая роль резонатора. Наверное, поэтому во время войны кошки прятались в бомбоубежище еще до объявления тревоги…

Сумерки лишь намекнули о себе потускневшим воздухом; еще можно было читать, но Рябинин с готовностью включил лампу – он любил греться под желтым шатром абажура, который рассеивал почти неощутимое парное тепло. Да и что такое семейный уют, как не этот вот абажур, льющий слабенькое, но близкое тепло? Да еще чай, который Лида заваривает на кухне. Да разговоры Иринки, которых он не мог дождаться. Да еще…

Теплые ладони с загадочным и непроходящим запахом мыла, порошков и шампуней легли на его грудь, на сердце, как закрыли мягким щитом.

Да еще эти ладони, готовые защитить всегда и везде. Да еще… Все. Это и есть уют. А может быть, это то самое счастье, которое стоило бы искать вместо смысла жизни?

И промелькнуло, исчезая…

…Азбука счастья – это умение наслаждаться простыми вещами…

– Но я ведь думал не о простых вещах, – возразил он.

– Да?

– Мне показалось, ты что–то спросила. – Рябинин смущенно оторвался от бумаг калязинского дела, тоже пожелтевших и потеплевших от абажурного света.

– Много работы?

– Готовлюсь провести четыре опознания и четыре очные ставки.

– С этой колдуньей?

– С ней.

– Жаль, нельзя тебе помочь…

– Можно.

– Да?

Тонкие пальцы запечатали ему рот, а загадочный аромат мыла, порошков и шампуней перехватил дыхание. Рябинин схватил ее мизинец губами, но щекотливый мрак вдруг застелил теплый свет – Лидины волосы укрыли его голову, плечи, грудь, всего.

– Давай же работу!

Он нехотя высвободился из того плена, в котором остался бы навсегда.

– В прокуратуру идут письма… Поскольку они адресованы лично мне и вообще–то не касаются уголовного дела, Юрий Артемьевич считает, что на них нужно отвечать.

– А я смогу?

– При помощи справочников…

Рябинин протянул тетрадный листок. Она взяла и стала читать, расширяя глаза от невмещаемого удивления. «Товарищ следователь! Вы занимаетесь делом о телепатии, и я вижу кругом много неверящих. Не знаю, уместно ли делиться… Хотя жизнь прожита, так что осуждать меня уже поздно. Дело в том, что я много грешил. Как мужчина, вы меня понимаете. И сколько бы, где бы и с кем бы я ни изменял жене, она всегда об этом узнавала. Но как?..»

С глазами, так и не вместившими удивления, а теперь уже не вмещавшими и злости, Лида схватила чистый лист бумаги и приткнулась у края стола. Рябинин исподлобья следил, как она пишет: стремительно, перечеркивая, замирая, хмурясь, отбрасывая волосы… Счастье, счастье – да он знает сотни определений счастья… Счастье – это смотреть на Лиду, когда та пишет ответ гражданину Лахно.

И промелькнуло, исчезая…

…Есть сотни определений счастья, и только определение смысла жизни одно…

Через десять минут она уже написала. Рябинин взял лист, испещренный словами, как черновик великого писателя. «Гражданин Лахно! Вы считаете, что осуждать вас нельзя… Да? Вы обманывали женщин, обманывали жену, и у вас хватает совести обращаться в государственный орган! Ну как же вам не стыдно! А на телепатию вы думаете потому, что ничего не знаете о любви. Сердца влюбленных устроены так, что на стук одного ответным ударом отзывается другое. Уж поверьте мне, как женщине…»

Рябинин засмеялся. Лида выхватила бумагу, брызнув волосами ему в лицо:

– Плохо, да?

– Если подредактировать…

– А смеешься?

– Представил удивление Лахно, узнавшего, что Рябинин – это женщина.

– Да?

Лида перечла ответ, тоже засмеялась, растерзала его на мелкие клочки и посыпала ими голову мужа, как снегом.

– Идем, чай заварился…

Чай заварился. Рябинин вдохнул, определяя номер тридцать шесть, первый сорт, черный, байховый. Теперь можно отпить, расслабляясь от жара и аромата. Прокурор заговорил о счастье… Рябинин знает сотни счастливых состояний. Вот еще… Счастье – это пить с Лидой чай тридцать шестого номера, первого сорта, черный, байховый. Может быть, счастливой называют ту жизнь, которая и состоит из сотни этих состояний?

– Сережа, а я верю, что твоя колдунья чем–то обладает, – вернулась Лида к его рассказу о сеансе Калязиной.

Он и не сомневался, что поверит… Потихоньку от него Лида не то чтобы верила, а на всякий случай допускала вещие сны, приметы, гороскопы…

– А мне нужны доказательства.

– Сережа, их и не будет.

– Как в церкви?

– Есть какие–то другие силы…

– Есть только сила разума.

– Сережа, писатели часто описывают случаи телепатии, ясновиденья, озарения… А ведь они большие психологи…

– Писатели лишь описывают, ничего не доказывая.

– А как же в войну жены по письмам узнавали о несчастье, хотя мужья об этом и не сообщали?

– Видимо, письмо отличалось от предыдущих. Значит, муж что–то скрывает. А что можно скрывать на фронте? Только рану.

– Сережа, мы верим в народные приметы, в предсказанье погоды, в лечение травами… Мы верим в народную мудрость. А ведь народ признает передачу мыслей на расстояние. Почему же мы тут ему не верим?

– А кто тебе сказал, что народ признает? Какая–нибудь бабушка…

Рябинин взялся за третью чашку. Говорили, что пить много чая нельзя. Нагрузка на сердце, кофеин, какие–то пурины… Но он знал, что будет пить до тех пор, пока у Лиды не иссякнут ее заманчивые вопросы. Странно, что многие люди ищут счастья или ломают голову над его смыслом. Оно же просто и везде… Счастье – это когда отвечаешь на бесконечные вопросы жены и пьешь бесконечный чай.

– Сережа, ты считаешь меня дурочкой?

– Ага.

– Да?

– Женщина должна быть дурочкой, но не дурой.

– А вот сейчас тебя проверим… Лектор, артист, докладчик, какой–нибудь выступающий часто волнуется. Почему?

– Естественно, они допускают срыв, ошибку…

– Нет, не допускают. Выступали не раз, подготовлены. Я видела пожилого полковника, героя войны, а перед выступлением не знал, куда руки деть. Почему?

– Ну и почему?

– Теперь, Сереженька, ответь, только честно… В столовой ты сядешь за пустой стол или где обедает человек?

– За пустой.

– Подошли два лифта… Ты войдешь в тот, в который сел человек, или в свободный?

– В свободный.

– Смотришь ли ты в глаза пассажирам?

– Как–то неудобно… Но все это легко объяснить моим характером.

– Так поступают почти все. Кстати, пассажиры смотрят тебе в глаза?

– Редкие…

– А преступник смотрит?

– Чаще всего в пол.

– Выступающему ничего не грозит, второй человек за столом или в лифте не помешает, в глаза, казалось бы, можно смотреть… А мы избегаем или волнуемся, Сереженька, в чем же дело?

– Ну и в чем? – Ему хотелось узнать ее ответ, да и своего он пока не имел.

– Есть какая–то сила, которой мы действуем друг на друга…

Она уже не пила чай, а сидела чуть сжавшись, округлив глаза, косясь на давно потемневшее окно, словно эта сила растворилась в теплой августовской ночи.

– Возможно, и есть, – согласился Рябинин, – но нужны и другие доказательства.

– Колбочки, синхрофазотроны, да?

– А ведь есть одно бесспорное доказательство этой силы, – улыбнулся Рябинин.

– Я знаю, – вспыхнула она, сбрасывая таинственность и слегка розовея.

– Любовь, – все–таки сказал он.

– Я знаю. – Теперь Лида вспыхнула сердито, вскинув голову и полоснув волосами по столу, потому что о любви хотела сказать сама.

И промелькнуло… Промелькнуло, но не исчезло, поскольку уже приходило: зачем искать смысл жизни, когда есть счастье? Да это не одно ли и то же?

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Наблюдая за людьми и животными, наблюдая за собой, я давно пришел к выводу, что у человека нет таких чувств, которые не были бы в зачатке у животных. Вернее, так: все наши самые высокие чувства имеют в конечном счете биологическую основу, запрятанную в подкорке. Страх, любовь, дружба и даже совесть… И только разума никто не имеет, кроме человека. Поэтому я всегда молился на человеческий интеллект, не зная ничего прекраснее. Но иногда меня берут сомнения – интеллектом ли единым жив человек?

Сегодня Лида задавала вопросы… Мне кажется, что она сердцем познает то, к чему я прихожу разумом. И еще неизвестно, кто это делает быстрее и правильнее. Вероятно, поэтому я никогда ее не спрашиваю, в чем она видит смысл жизни. Вдруг ответит не думавши, сразу – и верно.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Вторая моя история произошла вскоре…

Каждое утро из парадной нашего дома выходил стройный, худощавый, спортивный мужчина, садился в свою машину, красиво закуривал и стремительно уезжал.

Я написала ему письмо в духе «Я вам пишу – чего же боле…». Он ответил – вежливо, по–спортивному лаконично, но отрицательно. Я взбеленилась и решила отомстить.

Ехал он по улице на своем «Москвиче», я возьми и прыгни из–за дерева под колеса. Он свернул и на всей скорости врезался в это дерево. Я, естественно, убежала. Машину он покалечил, башку себе разбил… Думала, что посадит меня, но он милиции ничего не сказал. На второй день я сама пошла к нему: мол, извините и сколько с меня за ремонт. Он в квартиру не пустил, от денег отказался и бросил такие слова. «Жалко мне тебя, девушка». Оскорбил он меня. Вроде бы я такой человек, от которого даже денег не берут.

Если вы полагаете, что есть любовь, то, значит, она у меня была засчитайте ее.

С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. Меня потрясла статья американского криминалиста, открывшего у растений способность к переживаниям. Если на глазах растения обрывается любая жизнь, даже какого–нибудь паучка, то прикрепленный к растению прибор регистрирует волнение. А мы их рубим, косим, сушим и солим. Какой ужас! Значит, когда я тру морковку, она, бедная, кричит? Почему бы вам этим способом не проверить мошенницу Калязину? Ведь стоит поднести к ней цветок, как он начнет волноваться…

Уважаемая гражданка Цуприянова! Описанная вами теория не является доказанной, поскольку опыты этого криминалиста, проверенные учеными, не подтвердили его вывод. Поэтому морковку можно смело тереть.

Рябинин сидел и ждал Калязину, вороша страницы уголовного дела. Рядом, в соседних кабинетах, томились вызванные им люди: потерпевшие, свидетели, понятые и те женщины, среди которых должна опознаваться Калязина. В его комнатку они бы не вместились. И в коридоре держать их нельзя – могли обменяться информацией.

Подобных опознаний он сделал, может быть, сотню. Процессуальные нормы знает назубок, материалы дела читаны–перечитаны, все вопросы продумал, Калязину бесспорно опознают… Тогда чего ж он волнуется, скрывая это волнение от самого себя? Зачем бессмысленно листает страницы? Уж не боится ли той психической силы, про которую говорила Лида? При таком–то чистом дне?

Рябинин повернулся к окну…

Всю ночь лил дождь, сильный и мелкий, как душ. К утру тучи уползли куда–то к себе, оставив небо нетронутой синевы, без дымки и вроде бы и без воздуха – до того ясное, что полети там муха, было бы видно. Два облачка, выполосканные дождем, лебединой парой белели над универмагом. Отмытый и уже подсохший асфальт стал белесым. И землю, дождь вымыл даже землю в газоне, унеся всю пыль и весь мусор. Стрельчатые листья ирисов, отяжелевшие от пригоршней крупных брызг, горели таким блеском, что Рябинин двинул головой, чтобы уйти от него. Но блеск ринулся за ним, словно алмазные горошины покатились за его взглядом, лишь перемешав цвета и грани. Эти капли будут гореть до обеда, пока остывающее солнце не испарит их…

Ему вдруг показалось – да он видел вот сейчас за окном, – что–то огромное и черное пересекло утренний блеск листьев, как перечеркнуло. Пронеслось у самых окон, сверху вниз, упало с дома. Оборвался с крыши сугроб снега… Посреди чистого августа?

Рябинин стремительно обернулся, успев в миг, необходимый для поворота головы, догадаться, что он сейчас вздрогнет от неожиданности, и в этот же миг успев решить, что ему нужно сделать, чтобы испуг прошел незамеченным. Рябинин стремительно обернулся – вздрогнул очками и схватил ручку одновременно. И пока осознал виденное – секунду, две? – его сознание в четкой последовательности, но как–то разом сумело отвергнуть два предположения об увиденном… Ворона, посреди кабинета стояла гигантская ворона… Посреди кабинета стояла жуткая, неизвестная ему женщина… И наконец–то…

Посреди кабинета стояла Калязина.

В длинном темном платье, свободно ниспадающем до пола. На груди тянутым эллипсом висела грубая цепочка из серого тусклого металла. Голова запеленована жгуче–черной повязкой, как чалмой. Губы накрашены чем–то темно–коричневым… Есть ли такая помада? И видимо, темная краска втерта в щеки, отчего они лоснились сухим и мрачным блеском. Чем же от нее должно пахнуть – антидухами?

Рябинин ждал, что Калязина явится к нему другой, подобающей ее новой роли, да одной и той же она никогда и не бывала. Но играть так дешево…

– Садитесь. – Он бросил карандаш в пластмассовый стакан.

– Вы меня вызвали поговорить о парапсихологии? – спросила она гортанным, незнакомым ему голосом.

– Нет.

– Может быть, о парапсихиатрии?

– Нет.

– А о парабиологии?

– Нет.

– О парасоциологии?

Он промолчал.

– О параграфологии?

– Я тоже могу…

– Что вы можете? – Она подняла черный, разъедающий взгляд.

– Прибавлять к разным понятиям словечко «пара».

– Я не только прибавляю, но и хорошо знаю их смысл.

– Ну, к примеру, что значит параграфология?

– Проникновение в подсознание личности через его почерк.

– Ага. А парапсихиатрия?

– Постижение мотивов поведения, которые мы не осознаем.

– Мне бы ваши мотивы постичь, – усмехнулся Рябинин.

– Поэтому вы берете лом, надеваете брезентовые рукавицы, кирзовые сапоги и входите в хрустальный домик?

– Хрустальный домик – это вы?

– Вернее, подходите к тончайшим пробиркам…

– В которых бурлит едкое варево, – опять усмехнулся Рябинин; много, нельзя столько усмехаться.

Из складок платья она выплеснула руки и закурила умело, по–мужски. Спичку, у которой обгорела лишь головка, положила не в пепельницу, а рядом, на край стола.

– Для вас истина без справочки недействительна.

– Да, я не легковерный.

– Поэтому мир для вас закрыт.

– Мир познается разумом.

– Мир познается прежде всего верой.

– Человечество верило тысячелетиями и жило во мраке, – возразил Рябинин, теряя мысль, потому что ее последние слова «мир познается верой» высекли другую, убегающую…

И промелькнуло, исчезая…

…Мир познается не только разумом, но и нашей интуицией…

Высеченная мысль вроде бы убежала не вся, оставив после себя что–то простое, определяемое.

– А интуиция – это не вера.

Калязина прищурилась, видимо уловив в его ответе некоторую нелогичность. Рябинин хотел объяснить, откуда взялась эта интуиция, но случайно глянул на ее обгоревшую спичку, которая вроде бы передвинулась сантиметров на пять. Лежала на самом углу, а теперь переместилась вдоль края стола. Калязина не двигала – она лишь изредка поднимала руку с сигаретой. Ветерком…

– Разве мои сеансы вас ни в чем не убедили? – почти вкрадчиво спросила она.

– Меня могут убедить только эксперименты.

– А вот ученые убедились.

– Они не ведут следствия по вашему делу.

– Не вижу связи…

– Аделаида Сергеевна, даже если вы на моих глазах испаритесь, я все равно вам не поверю, потому что вы мошенница, – решительно выложил он, скосившись на спичку.

Та еще передвинулась. Калязина ее не трогала – он следил. Ветерком?

– Почему же крупнейшие ученые интересовались парапсихологией?

– Какие?

– Бутлеров, Фламмарион, Ломброзо…

– Скорей всего, они были любознательны.

– А я что?

– Хотите таким способом избежать уголовной ответственности.

– Боже, как утилитарно.

– А возможно, великие ученые за вашей парапсихологией отдыхали душой.

Спичка двигалась, уже миновав стакан для карандашей. Рябинин не мог приметить самого хода – оттого ли, что она слишком медленно ползла, плохо ли он за ней следил, опасаясь быть замеченным. Калязина начала есть Рябинина познавательным взглядом: зачем вызвал? Но у него теперь появился один тайный интерес – как идет эта спичка и куда?

– А в телекинез верите? – вдруг спросила она.

– Это что?

– Перемещение предметов усилием вопи.

– Нет, – ответил он, незаметно, как ему казалось, скосив глаза на спичку.

– Зря, – снисходительно улыбнулась она, тоже посмотрев на нее, а потом на него – прямо, вызывающе.

Спичка плавно соскользнула на полсантиметра – теперь он увидел ее ход. Теперь он уже смотрел на спичку во все глаза, отбросив всякую маскировку. Нужно что–то сделать… Разгадать, уличить… Но растерянность лишила всего, кроме одного желания – схватить эту спичку. А дальше?

– И вы можете угадать любые мысли? – сделал он все–таки вид, что занят не спичкой, а разговором.

– По крайней мере, главные.

– И не ошибаетесь?

– Не понимаю вашего удивления… Проникновение в мысли вы считаете чудом. А сложнейшее телевидение, вероятно, считаете заурядной техникой. Перемещение вещей мыслью для вас колдовство. А шаги человека по Луне? Это же чудо!

Спичка уже миновала половину пути. Видимо, она дойдет до угла и упадет на пол. Потом он ее найдет и изучит. Отдаст экспертам на анализ. Проведет, как он там… телекинез. Проведет телекинезическую экспертизу.

– Как же вы узнали, что в вас есть эта?.. – он чуть было не добавил: «чертовщина».

– Случайно, Сергей Георгиевич. Однажды подошла во дворе к мужикам, играющим в домино, и назвала все перевернутые костяшки.

– Каким же образом?

– Спросите птиц, как они узнают, где юг.

– Там инстинкт, подсознание…

– Парапсихолог – это человек, который научился пользоваться своим подсознанием.

Спичка дошла – лежала почти на углу. До края ей осталось сантиметра два. Сейчас упадет… Рябинин быстро глянул на Калязину: та сидела, положив руки на колени, и прилежно дожидалась его вопросов. Он вернул взгляд к спичке, которая так и лежала, не сдвинувшись. Видимо, тут и останется.

Рябинин смотрел на спичку… Сколько до нее? Немного больше метра – он даже видел, что одна грань обгорела чуть дальше, чем другие. Он смотрел… Что такое? Спички не было. Она пропала, как сгорела бесцветным огнем. Не падала на пол, не двигалась, не взлетала… Ее не было.

– Сергей Георгиевич, не считаете ли вы нужным прекратить это уголовное дело?

Рябинин посмотрел ей в лицо. Калязина ответила колким блеском глаз, скул и металлической цепи. Запах ее духов – вот когда дошел, после затушенной сигареты, – был терпким и жарким, как обожженная глина, на которую бросили пахучие цветы. Ворона, все–таки это огромная ворона, которая может становиться Калязиной.

– Я вас пригласил для опознания и очных ставок.

– К сожалению, не могу…

– Не можете?

– Я нездорова.

– У вас есть больничный лист?

– Нет, но я собиралась к врачу…

– Процессуальное действие можно отложить только на основании официального документа.

– А если у меня температура?

Он не сомневался, что Калязина хочет избежать встречи со свидетелями. Но сделай он сейчас опознание, адвокат опорочил бы все следствие и был бы прав, – важна суть, а не форма. Человек может заболеть и без справки…

– Позвоните мне, когда вернетесь от врача, – попросил он, уже думая, как все объяснить ждущим людям.

Ее отказ от опознания Рябинин оформил протоколом допроса. Она прочла четырехстрочный текст, устало вздохнула и взяла ручку…

Он посмотрел на крупную, как напечатанную подпись: «Калязина, парапсихолог».

– Почему же не эпидемиолог? – усмехнулся Рябинин.

– Эпидемиология – моя специальность, а парапсихология – мое призвание.

– А разве парапсихологи ходят к врачам?

– То есть?

– Если вы предметы двигаете мыслью, почему бы мыслью не выбросить из организма и болезнь?

– Разумеется, я вылечусь самовнушением. К врачу же пойду за больничным листком для вас.

– А вы больничный того… сублимируйте из воздуха.

– Сергей Георгиевич, я парапсихолог, а не колдунья.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. О том, что я ищу смысл жизни, знают только Лида, Вадим, прокурор да еще человека два. И все–таки мне бывает неудобно, будто я гадаю по ночам на кофейной гуще или тайно попиваю…

А мне кажется, что у думающего человека может наступить такой момент, когда он скажет: «Все, больше не могу!» Чистить по утрам зубы, вовремя принимать пищу, выполнять свою работу, надевать в передней тапочки, смотреть телевизор… Не могу спокойно жить, пока не пойму, для чего все это делаю.

А мне кажется, я всюду нахожу подтверждение тому, что наша жизнь неуловимо связана с тем смыслом, который я в ней ищу. Хотя бы работа… Говорят о зарплатах, расценках, прогрессивках, премиях… Кажется, ради этого и работают. Ради денег? Но я проделал такой бы опыт: пусть бригада рабочих, пусть при помощи техники бессмысленно переваливает камни с места на место. День за днем, неделя за неделей… И хорошо платить.

Не сомневаюсь, что они будут плохо работать. Не сомневаюсь, что через какое–то время они вообще перестанут это делать или повредят свою психику. Почему же? Из–за бесполезности их труда? Но почему человек думает об этой пользе, если свои–то денежки он все равно получит?

Ответ на этот вопрос, чувствую, приблизил бы меня к главному – зачем живем? А ведь, наверное, их много, которые приблизили бы…

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Как–то услышала я по радио беседу о браке. В ней любовь обозначали умнейшими словами: «Нормальные брачно–семейные отношения». Я и задумалась… Почему бы мне не вступить в нормальные семейно–брачные отношения? Тем более что радио советовало. Мужчины вокруг меня вились. Но кого выбрать?

Если эта самая любовь существует, то у влюбленной проблем нет: кого любит, за того и выходит. Каково же той, которая поумнее и хочет видеть перспективу? Ей же надо выбрать, надо угадать, что получится со временем из этого парня и что выйдет из того. Поэтому у нее, то есть у меня, была одна беспокойная мысль – за того ли?

Я не забыла о своем опыте, о том лобастом деревенском геологе, и больше не хотела ошибаться. Вокруг меня в то время похаживал тихий и задумчивый очкарик, инженер–изобретатель. Чем–то он напоминал того лобастого, тоже вел длинные научные разговоры, только тихим голосом. Я взвесила, посоветовалась, перекрестилась – и вышла замуж. За тихого и перспективного очкарика. Была свадьба. Я стояла у загса в белом платье, как привидение. Мендельсон, шампанское и подмигивания моих приятелей, бывших друзей Короля. А вечером коньяк рекой, битье посуды на счастье и пляс до утра…

И превратилась я из Аделаиды Завикториной в Аделаиду Сергеевну Калязину, эпидемиолога, жену инженера–изобретателя.

С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. Сам я человек без теневых ситуаций, но два случая в моей жизни были.

Случай номер один. Шел я домой дворами, и вдруг черная кошка мне дорогу поперек. Думаю, подальше от приключений – и пошел в другие ворота, поскольку дом угловой. В других–то воротах вижу на асфальте три рубля. Лежат как миленькие. Ну?

Случай номер два. Очутился я в одном городе без копейки в кармане. Почему очутился – это случай номер три. Стою, значит, у вокзала, на душе черти скребут, ну я и послал такую жизнь по–мужски. Тут вдруг дунуло ветром и гонит по асфальту ко мне десятку. Ну?

Уважаемый гражданин Тощев! Испугавшись кошки, вы смотрели под ноги внимательно и поэтому нашли три рубля. Случай же номер два можно объяснить лишь совпадением.

Лида приехала из пригорода, от матери. Она понимала, что год предшкольный, что свежий воздух, что парное молоко и свои яблоки… Иринка окрепла, за лето выросла. И все–таки дети должны жить с родителями. Чтобы развеять убитое настроение, она взялась за стирку. И когда уже прополаскивала, в дверь позвонили. Она сбросила фартук и пошла в переднюю…

– Кто?

– Красная Шапочка из детского сада.

Лида открыла, улыбнувшись голосу.

– А это оказался Серый Волк из уголовного розыска.

– Проходите, Вадим.

– Я забыл, у вас снимают что – плащ, ботинки или галстук?

– У нас ничего не снимают.

Петельников скинул плащ, вдруг оказавшись с букетом пышных и тяжелых пионов.

– Да? Какая прелесть…

Лида ринулась за вазой.

– А Сергея нет?

– Он дежурит. Есть хотите?

– Как три дня не поем, так выпить хочется. Я имею в виду кофий.

В хрустальной вазе зардел светло–бордовый растрепанный огонь. Кухня Рябинин любил пить чаи здесь и приучил инспектора – сразу изменилась, став какой–то банкетной. Петельников повозился с длинными ногами, устроил–таки их под столом и взялся за кофе. Лида села напротив:

– Как ваши розыскные успехи?

– Какие там успехи… Вот если бы я открыл месторождение, изобрел бы безалкогольную водку или бы вывел пыжиковую корову…

– Что вы сегодня, например, делали?

– Всего не упомнишь.

– Ну хотя бы в конце дня.

– Беседовал с Лешкой–Маргарином.

– Какая странная кличка…

– Он за кражу маргарина сидел.

– И о чем беседовали?

– Как бы вы ответили на такую Лехину сентенцию: «Что–то стало холодать, не пора ли нам поддать?»

Лида взметнула брови, удивленная пустяшностью инспекторской работы, она считала, что инспектор ищет, догоняет, стреляет, а уж если обращается к сентенциям, то к тонким, психологическим, с намеками.

– Я бы ему ответила, что нужно теплее одеваться. А вы?

– Что–то руки стали зябнуть, не пора ли нам дерябнуть?

– А он? – Лида приоткрыла рот.

– Не послать ли нам гонца в магазин без продавца?

– А вы?

– Что–то чешется под мышкой, не послать ли за «малышкой»?

– А он?

– Что–то ветер дует в спину, не пойти ли к магазину?

– А вы?

– Не послать ли мою женку за бутылкой самогонки?

– Ну, а он?

– А он иссяк.

– А вы?

– Что–то чешется в затылке, не послать ли за бутылкой?

– А он?

– Молчит. Тогда я подвел резюме, как ни бились, к вечеру напились. Да я таких штучек знаю больше, чем вы минералов.

– Но к чему эта глупость? – вспыхнула Лида.

– Я его победил, и Леха меня зауважал.

– Зачем вам его уважение?

– О–о… Зауважав, он мне намекнул, кто взял квартиру на Цветочной улице.

– Предал своих?

– Предают в дружбе, на фронте… А блатные продают. Зато я написал Лехе штук пятьдесят этих афоризмов – он выучит.

– Ах! – вскрикнула Лида.

Паровозное шипение и треск пляшущих по конфорке капель бросили ее к плите. Кофе варился в двух армянских кованых сосудиках, в которые входило ровно по одной порции. Лида смешно прыгала на одной ножке и хватала фартуком ошалевшие кофеварки.

– Вадим, а вам не кажется, что Прометей зря украл для нас огонь? Не умеем им пользоваться. Вот убегает все…

Инспектор ощущал какое–то таянье своего веса. Блаженное растворение в парах кофе. Видимо, так себя чувствуют курильщики опиума. Нирвана. Это от кофеина.

Лида налила ему вторую порцию, велев съесть кусок торта в полкоробки. Она сорвала у пиона нижний, бледно–лиловый лепесток и задумчиво сказала, вроде бы не обращаясь к инспектору:

– Давно вы никого не приводили…

– Исчерпан лимит.

– И вам даже некому дарить вот такие цветы?

– Хорошо, я их прихвачу обратно.

– Вадим, а ведь это трагедия – жить без любви.

– Без горячей воды жить хуже, – буркнул он.

Ему не хотелось выходить из своей нирваны. Какой могучий напиток кофе! Куда там чаю, какао или компоту. Да вот только Лида мешает требовательно смотрит серыми, прямо–таки лупоглазыми очами.

– Вы толкуете про какую–то любовь? – очнулся он.

– Хотите скрыться за иронию?

– Нет, хочу стоять на земле. Вчера я чуть было не познакомился с хорошеньким созданием…

– Вадим, неужели вам не стыдно знакомиться на улицах?

– Не ходить же мне на танцы.

Инспектор знал, что Рябинин подумывает о смысле жизни. Глупый он, Рябинин. Иметь такую уютную кухню и заниматься разными смыслами… Сиди себе тут, попивай кофе, то есть, в его случае, чай, ну и думай о смысле. То есть ни о чем не думай. Петельников огляделся, решив, что его кухня лучше обставлена. Да и побольше. И кофе у него есть. Но у него нет кованых армянских сосудиков.

Лида вздохнула, не зная, как продолжить с этим человеком необходимый для него разговор. Инспектор ответил на ее вздох:

– Опять–таки о любви. Есть у нас пожилой шофер. Сидит как–то в кабинке смурной, как мужик у рюмочной. И задает нам вопросик: «Ребята, кто мне объяснит? Когда–то жена была готова отдать за меня жизнь. А сегодня утром запустила в меня яйцом. Хотя бы крутым, а то всмятку…»

– Он дурак!

– Еще жизненный эпизодик. Она просила манто из норки – ради любви. Он начал брать взятки и манто все–таки ей подарил. Теперь сидит. Она ходит к нему на свидание в этом манто.

– Вы как Рябинин. У него тоже примеры.

– А он тоже не верит в любовь?

– Только в особенную.

– Правильно, он в очках.

– Вадим, вы говорите, что ваши мысли от жизни. Но они какие–то незрелые.

– У меня всегда так. Выдаю мысль сразу – говорят, незрелая. Выдаю подумавши – говорят, перезрелая.

– А не говорят, что вы не любите быть серьезным?

Сегодня Вадим ей не нравился. И она не понимала чем, – ведь к его несерьезности давно привыкла. Может быть, этой сонной дремой, сквозь которую его слова шли, как сквозь глухую штору. Таким она его не знала. Ах какие невероятные пионы… Какого же они цвета? Красноватые, бордовые или лиловые? Всего понемножку.

– Разве ваши уголовные дела не убеждают в силе любви?

– Это каким же макаром? – оживился инспектор.

– А разве большинство преступлений не из–за женщин?

– Вы льстите преступникам.

– Где замешана женщина, там же любовь?

– Нет.

– Ну, а если убита женщина? Ведь из–за любви же?

– Нет.

– Как же нет? – распалилась Лида. – Женщин убивают из–за ревности! Это всем известно.

– Кроме меня.

– Да?

– Женщин вообще редко убивают. А если и убивают, то как правило, в ссоре, или они мешают уйти к другой, или из–за алиментов, или из–за возможного ребенка… Но не из–за ревности.

– Неужели?

Очередное шипение убежавшего кофе оторвало Лиду от мрачной темы. Она перелетела к плите, обдав инспектора и пионы душистым ветерком. Пионы качнулись. Инспектор поймал запахи: духи, стиральный порошок, опять–таки кофе и еще какой–то, свой, который знать ему не нужно.

– Вадим, но ведь раньше из–за женщин трагедий случалось больше?

– Конечно.

– Почему же теперь не так?

– Потому что женщины стали доступней.

– Да?

Инспектор вдруг поймал себя на озорной мысли – ему захотелось, чтобы кофе опять убежал. Пусть себе кипит и бегает по конфорке. И он стал сумрачно думать, отчего это ему так захотелось.

– Вадим, вы говорите страшные вещи.

– А пусть женщины исправятся.

Лиде показалось, что у нее не в порядке одежда. Что–то расстегнулось или оборвалось. Она непроизвольно коснулась пальцами ворота кофточки и окинула себя почти незамеченным взглядом. Почудилось. От крепкого кофе, от выпитого и от подгоревшего на плите, воздух на кухне стал пряным до густоты. И тут увидела глаза инспектора…

– Что вы так смотрите?

– Как?

– Будто хотите меня ограбить, – подыскала Лида приблизительные слова, потому что до точных не хотела догадываться.

– Привык высматривать из засады, – объяснил инспектор, потухая глазами. – Однако мне пора.

– В засаду? – улыбнулась Лида.

– Да, ночь пролежу в собачьей будке, – улыбнулся и он.

И когда инспектор уже надевал плащ, Лиду осенило поздним вопросом:

– Вадим, кажется, вы что–то хотели сказать?

– Разве?

– А может быть, что–то не договорили…

Петельников взялся за ручку двери и мягко усмехнулся.

– Мы всегда что–то не договариваем…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Вечером оказались с Лидой за городом, на бугорке, на травке, под сосной–царицей. Тихо и тепло. Спину чуть–чуть пригревает солнышко, тоже севшее на такой же бугорок. Перед нами стояли березы – ровно, спокойно и желто. К ним затесался веселый и огневой парень–клен. Тихо и хорошо. Только где–то над головой, где–то в невидимых проводах, где–то в высоких сферах, тонко и тянуще ныл ветер.

Но он еще высоко, он еще не для нас, он для октября…

В такие минуты думаешь не о смысле жизни – о счастье. Мир так прекрасен, что сидел бы тут всю жизнь и смотрел бы на уставше–белесое небо, на загулявший клен, на кору сосен, на уцелевшие цветы… Только чтобы грело солнышко.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Мой супруг, Вовик Калязин, был идеальным человеком. Не пил, не курил, не гулял, много не ел, телевизор не смотрел… Он работал. Высокий, широкий, рыхловатый, белый, похожий на снежную бабу в костюме. Обидчивый, и когда обижался, то губки делал сердечком. Положительный был человек, но глуп был феноменально. Считается, что дурак тот, кто неправильно поступает. Мой муж Вовик поступал всегда правильно. Защитил диссертацию, кем–то руководил, что–то изобретал. И все–таки его глупость вылезла. Изобрел он прибор – измеритель человеческой боли. Врачи было обрадовались, пока не вникли. Этот прибор работал по звуковому принципу: чем громче кричал больной, тем дальше отходила стрелка на шкале. В газете напечатали фельетон…

И тогда я зареклась. Лучше жить с бандитом, с развратником, с работягой, с мелким служащим, с иногородним, но только не с дураком. Мы расстались – я взяла импортный гарнитур, цветной телевизор, художественную литературу и хрусталь. А он сделал губки сердечком.

С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. Поскольку вокруг уголовного дела завязались споры, не могу не рассказать о своей матери. В девичестве ей приснился сон, что она выходит замуж за деревенского парня, едет в село и входит в избу. Через год она вышла замуж за тракториста, переехала в деревню и стала жить в точно такой же избе, какую видела во сне.

Мой брат пропал без вести, но матери приснилась его могила. После войны ее и верно пригласили в село, где он похоронен. Верите ли, мать вывели за околицу, а она сама нашла кладбище и нашла могилу.

Моя мать почти никогда не пользуется информационными источниками. Ей все подсказывает сердце. Она, например, знает, когда я приду домой, – при гостях говорит, что вот сейчас я поднимаюсь по лестнице, подхожу к двери… Я, например, даже не подаю телеграмм о приезде. Она даже почувствовала взрыв атомной бомбы в Японии…

Уважаемый гражданин Рюмин! Матери так хорошо знают своих детей, что нередко угадывают их поступки. Сон о замужестве можно объяснить тем, что она знала о существовании этого тракториста. Военные могилы солдат очень похожи, и она их могла видеть раньше. Видимо, можно объяснить и другие предчувствия при дополнительной информации.

Калязина не позвонила.

Он сидел в кабинете и делал вид, что думает. Но он не думал, а тихо прислушивался к своим мыслям о людях и этой Калязиной.

Любой человек казался Рябинину дивным существом, устроенным сложно, слоисто и загадочно. Какие там руки, ноги, лицо… Человек – это шар, состоящий из оболочек. Сверху одежда, по сезону. Потом кожа и мускулы, тренированные или дряблые. Затем слой информации, которую он впитывает ежедневно ведрами. Дальше идет оболочка знаний, в которую превращается часть информации. Потом культура – те же знания, но тронутые чем–то высоким может быть, тем, что лежит под этой культурой. Но под культурой уже нет слоев, под ней неземным светом горит душа наша, сотканная из совести, любви, добра, сотканная из того, чего мы и сами не знаем. Потоки жизни все могут смыть: информацию, знания, культуру, но душу им не стронуть. Да вот церковники утверждают, что тело с одеждой может сгореть, а душа останется…

Рябинин потерял себя в пространстве и во времени, захваченный бегущими мыслями, которые цеплялись одна за другую, высекая из двух третью и складываясь в какую–то свою, его собственную теорию.

Так, слои… Но ведь у каждого человека эти слои разной толщины. Бывает, что есть и душа, и знания. Бывает, что есть душа, но нет знаний. Бывает, что есть знания, но нет души. И бывает, что ни души, ни знаний одно тело в синтетике…

Он же думал о Калязиной… Следователь вскрывает эти человеческие слои, как горняки породы, и добирается до души, как те же горняки до руды. Да при чем тут следователь, когда у него сложилась теория – общая, для всех…

Люди общаются друг с другом. Информация, знания, культура, душа. Вся суть в том, на каком уровне происходит это общение. Ну конечно! Если на информационном, то это пустая болтовня: где и что видел, когда и от кого слышал. На уровне знаний общаются ученые. На уровне культуры – умные люди, понимающие больше ученых. И только в общении друзей сливаются души…

Рябинин оборвал извивы своей мысли и взялся за телефон – звонить Калязиной. Трубку он снять не успел, дверь открылась, и Аделаида Сергеевна темным облаком зашевелилась перед столом. Ну конечно, ее же надо вызвать не телефонными звонками и не повестками, а мыслью.

Она положила перед ним больничный лист. Острое респираторное заболевание.

– Зачем же пришли?.. Могли бы позвонить.

– Телефонному звонку вы бы не поверили.

Рябинин не мог понять ее платья. Из черного тюля? Не мог понять шляпки. Неужели с черным перышком? Не мог разглядеть материала бус. Неужели из черного янтаря?

– Ну и когда вы поправитесь? – смягчил он улыбкой неуместность вопроса.

– Я не поправлюсь, я умру.

– Ну уж.

– Моя душа не выдержит вашего следствия.

Вот почему он только что думал о человеческой душе – хотел найти ее след в Калязиной. Да так и недодумал. Если применить его теорию слоев, то на каком же уровне он с ней общается? На уровне первой оболочки – одежды…

– А душа–то есть?

– Сергей Георгиевич, вы пользуетесь своим положением. Я ведь не могу спросить вас о душе.

– О душе и не спрашивают – ее видят или не видят.

– Почему же вы спрашиваете?

– Потому что не вижу.

Она зашуршала черным облаком, видимо забегав руками где–то там, внутри многочисленных складок.

– Вы опять пользуетесь своим положением…

– Неужели не знаете, что из–за вас умерла продавщица ювелирного магазина? – впервые спросил он.

– Сергей Георгиевич, кажется, я уже говорила о вашем богатом воображении, – улыбнулась она притаенно, как бы про себя и для себя.

– Его хватит, чтобы доказать вашу вину.

– Вы только не забудьте, что судьи, как правило, без всякого воображения.

– Истина, Аделаида Сергеевна, всегда побеждала.

– Я тоже в это верю.

– И промелькнуло, исчезая…

…Истина всегда побеждает. Только иногда ей на это требуется день, иногда год, а иногда столетие…

Ему казалось, что у них уже был точно такой разговор, да и не один и не два… Зачем она пришла?

– Моя беда, Сергей Георгиевич, что вы не верите в мои способности.

– А если бы верил?

– Выбросили бы эти протоколы в корзину.

Рябинин улыбнулся, тоже как бы для себя и про себя. Она дрогнула головой, отчего ее длинноватый нос легонько клюнул воздух. С чего он решил, что она похожа на ворону? Ворона – мудрая и красивая птица. На гарпию она похожа, на гарпию…

– Сегодня, Сергей Георгиевич, мне приснился сон. Якобы я ошпарила руку. Проснулась, стала варить кофе и ошпарила руку именно в том месте, которое видела во сне.

– В каком месте? – безразлично спросил он, но ей, видимо, этот вопрос и требовался.

Калязина с готовностью сдвинула черные рюшечки до локтя, обнажив белую холеную кисть.

– Ничего же нет, – удивился Рябинин.

– Естественно, ожог я сняла психической энергией.

– Ах психической…

– Но я могу его и вернуть.

– Пожалуйста, – бросил он, тут же пожалев: не хватало еще в кабинете следователя эстрадных представлений.

Калязина положила руку на середину стола, на бумаги своего уголовного дела. Нацелившись взглядом и носом на кисть, она застыла, каким–то образом сковав и Рябинина. Он тоже смотрел на ее руку и рассеянно улыбался. Вошел бы сейчас Юрий Артемьевич или Петельников…

Скорее всего от глупого ожидания ему показалось, что в одном месте, ближе к локтю, кожа порозовела. Маленькое пятнышко, которое, видимо, было и раньше. С трехкопеечную монету. Нет, с пятачок. Вернее, с ручные часы. Да оно вроде бы растет…

Он отпустил ироничную улыбку, мешавшую сосредоточиться, и начал смотреть зорко, во все очки.

Пятно расползалось, как на промокашке. Оно уже с яйцо. Уже с крупную картофелину… Бледно–розовое, едва проступающее. Нет, заметное, алое. Краснеет… Уже до арбузной мякоти. Нет, до вареной свеклы. Да оно пышет жаром…

Рябинин вскинул голову – лицо Калязиной морщилось от боли.

– Жжет, – тихо сказала она.

– А вы того… ликвидируйте.

Она закрыла ожог платьем и убрала руку. Рябинин схватил папку, залистав бумаги и зарываясь в них растерянным взглядом. Что–то надо сделать или сказать… Например, расхохотаться как от веселого фокуса. И не смотреть ей в лицо, затянутое наглым торжеством, которое было и тогда, с этой спичкой.

– Сегодня хорошая погода, – негромко заметила Калязина.

– Да, тепло.

– Паутина летает.

– Это от пауков…

Она шумно встала. Теперь ему придется поднять голову и встретиться с ее глазами.

Но Калязина не торжествовала, устремив свой темный взгляд поверх его макушки, за окно. Ее нос мелко и неприятно вздрагивал, как у кролика. Она принюхивалась. К чему? Рябинин ждал – побежденные ждут.

– Пахнет дымом, – неуверенно сказала она.

– Не чувствую, – вяло возразил Рябинин.

– Где–то горит…

Он промолчал, испытывая только одно желание: скорее бы она ушла.

– Вижу ясное пламя…

– Где видите?

– Далеко, за городом.

– За городом?

– Да, в поселке Отрадное.

Она уже не дергала носом, а широко открытыми глазами смотрела за город, за дома, за горизонт, где был этот поселок, – до него ехать минут сорок электричкой.

– Ну и как горит?

– Высокий огонь. Мне жарко…

Рябинин теперь уже не знал, видел ли он, показалось ли ему, но по ее напуганным щекам жарким мигом блеснул далекий и красный отсвет. Она вздохнула, отстранясь от него, от окна и от этого пожара.

– Сергей Георгиевич, я вам позвоню…

И ушла не как победительница – тихо, бесплотно прошуршав к двери.

Рябинин потер ладонями щеки. Брился, а шуршит. Что–то он хотел сделать… Нет, не очки протереть. Нет, не чай пить. Не к Беспалову, не в канцелярию. Не Калязиной звонить – она ведь была. Но звонить… Он протянул руку к трубке и, раздумывая, набрал ноль один.

– Товарищ дежурный! Следователь Рябинин. Сегодня пожары в городе были?

– Один, да и тот без огня… У мужика диван истлел.

– А в поселке Отрадном ничего не горело?

– В Отрадное только что выехали две машины. Сарай с хламом горит. А вы как узнали?

– При помощи ясновидения, – серьезно ответил Рябинин.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Следователь похож на рыбака, решившего избавить озеро от хищной рыбы. Он забросил свою сеть и осторожно тянет на берег. Хищная рыба бьется на песке. Но сколько, сколько всего приволокла эта сеть попутно! Тут и еще одна хищная рыбка, и водоросли, и раковинки, и дырявый ботинок, и телепатия…

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Пыталась ли я выйти замуж еще раз? Пыталась, но всех претендентов подвергала тестированию. Тест элементарный – прогулка по городу. Вот как проверила я одного инженера…

Такси не нашел. В кино билетов не достал. На хороший ресторан у него не было денег. Зато в кафе брал все, что предлагал официант, который его на пятерку и обсчитал. Вывод: специальность не прибыльная, а характер не пробивной. Помахала ему на прощание японским зонтиком… Да и зачем мне муж, если я решила сделаться богом? Боги одиноки.

Стала ли я женщиной легкого поведения? А бывают мужчины легкого поведения? Женщиной легкого поведения называют ту, которая ведет себя так же свободно, как и мужчина. А у нас, слава богу, равноправие.

С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. У меня в жизни был один необъяснимый случай. Однажды туристским лагерем стояли мы в горах. Ночью снится, что в мою палатку входит покойная мать, трясет меня и кричит, как в детстве: «Витька, вставай!» Я открыл глаза. В палатке никого нет, но сон был такой реальный, что я оделся и вышел пройтись. Только отошел от палатки метров на сто, как раздался жуткий грохот и камень, величиной с избу, прокатился с горы по моей палатке. Все в щепки и клочья. Другие же палатки лишь обдуло ветерком. Никакими земными законами этот случай не объяснишь.

Уважаемый гражданин Алексеенко! Все–таки описанный вами случай можно объяснить именно земными законами. Скорее всего, перед падением камня было какое–то движение пород, и ваше ухо опытного туриста его уловило. Возникшая тревога в сонном мозгу причудливо соединилась с памятью о матери – вот и сон.

Петельников мельком оглядел девушку, стоявшую напротив. Привлекли большие глаза, а вернее, их недвижная пустота, обращенная к людям. О чем она думает? О каком–нибудь Славике, переставшем звонить; об институте, в который не поступила; об осеннем пальто, сданном в ателье; о матери, перенесшей инфаркт?

Девушка пришла в себя, разбуженная его пристальным взглядом. Голова слегка откинулась. По губам прошло незримое движение, отчего они утратили усталую жесткость. Это же движение коснулось и щек, с которыми вообще ничего не произошло, но они стали другими, вроде бы дрожащими от какой–то тайной страсти. Глаза – откуда он взял недвижную пустоту? – смотрели на инспектора прямо, обдавая своей жаркой темнотой. И Петельников понял, что нет у нее Славика, не поступает она в институт и, может быть, не шьет себе пальто в ателье… И ей под тридцать.

Инспектор перевел взгляд на дверь, шевельнув плечами. Она поняла – тоже здесь пересаживалась – и поспешила к выходу, чтобы его опередить. Она проверит: верно ли, что ему понравилась; тогда он должен пойти за ней в другой вагон. Маленькие хитрости одиноких женщин…

Петельников пошел. В другом вагоне они встали почти рядом. Она смотрела на инспектора, лишь иногда рассеиваясь взглядом по ненужным ей лицам. Теперь с ее щек и губ опала загадочная строгость, и они как–то зажили, даже задвигались, готовясь к улыбке. Нужен был повод.

Но Петельников опять посмотрел на дверь и переступил с ноги на ногу, ему выходить. И она опять поняла, собравшись, как птица перед прыжком с ветки. В тот десяток секунд, в которые поезд подходил к остановке, ее лицо успело пережить сомнение, нерешимость, сожаление – все мигом, вскользь. Не ее остановка. Но инспектор нацелился плечом на дверь, посмотрел ей в самые глаза, сверху вниз, и мысленно предупредил: «Выхожу!» Она решилась… Он пропустил ее вперед, как и в тот раз. И шел сзади подземным переходом, стоял ступенькой ниже на эскалаторе, почти наступая ей на пятки в вестибюле…

На проспекте она оглянулась – ему пора было подходить и знакомиться. Но инспектор тщательно застегивал плащ. Тогда она достала из сумочки берет и начала его надевать – неспешно, смотрясь в зеркальце, посреди людского потока. Но у Петельникова был еще пояс.

Кончив с беретом, она недоуменно осмотрелась, увидев, может быть, последнюю зацепку – ларек с жареными пирожками. Очередь небольшая. Она встала и ясно глянула на Петельникова, улыбнувшись как старому знакомому. Инспектор притормозил свой начатый ход ровно на столько, чтобы тоже ответить приятной улыбкой. И прошел мимо – по самому краю панели, где посвободнее, в свободном плаще, сунув руки в свободные карманы. Он спешил в прокуратуру.

Путь до нее теперь был чем–то омрачен. Неужели из–за этой девчонки? Они даже не заговорили. Разве? Ему казалось, что болтали всю дорогу. Слова нужны для разговора мужчины с мужчиной и женщины с женщиной, а для разговора мужчины с женщиной они необязательны. Тогда о чем же они болтали? О чем–то таком, что сбило его с ясного августовского настроения. Нет, говорили они о вечном – о любви. Сбило другое… Неужели он считает, что предал эту случайную девицу? Ну если так, то гаси свет…

Рябинин сидел за столом и молча ел крупное яблоко.

– Лида велела, – извинился он.

– Тогда грызи, согласился инспектор, снимая плащ и усаживаясь на жесткий стул.

– Есть ли что новенькое? – спросил Рябинин.

– Калязина ни с кем не встречается и никуда не ходит, кроме работы, магазинов и прогулок с собакой.

– Поэтому и печаль? – Рябинин приметил в инспекторском лице несвойственную ему рассеянность.

– Печаль об Мандолине Ивановне.

– Кинозвезда?

– Нет, секретарша райотдела.

– Ее звать Мандолиной?

– Магдолиной, ну а ребята слегка упрощают.

– Твое новое увлечение?

– На той неделе она преподнесла мне якобы лишний билетик в театр. В понедельник, якобы нечаянно разбила в моем кабинете графин, чтобы у меня побыть. А сегодня принесла мне кучу бутербродов для жевания на дежурстве.

– Ну а ты?

– Видишь ли, я хожу в брюках, и она ходит в брюках. Я курю, и она курит. Я люблю селедку, и она любит кильку. Я люблю пиво, и она предпочитает сухонькое. Я никого не боюсь, а она тем более…

– Не думал, что тебе нравятся трусихи.

– Женщина должна бояться мышей, темноты, приведений и, самое главное, мужчин. А то ее будет не от чего защищать.

– Ты склоняешься к моему идеалу женственности.

За шутейностью разговора виделась какая–то плоть, как скалы за светлым туманом. Рябинин тоже помолчал, надеясь на просвет. Он чувствовал, что инспектора занимало то, о чем прямо не спрашивают.

– А с другой стороны, я похож на единицу, – вдруг сказал Петельников.

– Почему на единицу?

– Одинок, как единица. Она тоже голая, тонкая, тощая… Одна, короче.

Рябинин молчал, запечатанный удивлением. Словно инспектор рассказал ему, что во двор райотдела опустилась летающая тарелка со снежным человеком. Клокочущий энергией Петельников и зябкое одиночество… У Рябинина чуть не вырвалось, что есть же друзья, хотя бы они с Лидой, которым от него ничего не нужно…

И промелькнуло, исчезая…

…Если человеку ничегошеньки от тебя не надо, а ты ему интересен, то бросайся этому человеку на шею – это он, тот человек…

Но какое одиночество имеет в виду инспектор? Петельников ответил, как–то уловив его сомнения:

– Я тоже хочу грызть свое яблоко.

– Дело за небольшим.

– Вот я и собираюсь.

– Но нужен пустячок – влюбиться.

– Нужен ли? – рассеянно улыбнулся инспектор.

Разговор вроде бы опять уходил на шутейные пути. Поэтому Рябинин не отозвался, вглядываясь в инспектора, – что–то того снедало.

– Сергей, а любовь – благо?

Следователь опять промолчал, уклоняясь от разговора о бесполезном.

– Ты ведь знаешь, как материнская любовь портит детей – продолжал инспектор.

– Неразумная.

– А любовь может быть разумной? Я знаю женщину, которая любила мужа, сына и овчарку. Муж ушел, сын вырос хулиганом, а собака ее укусила.

– Ну и?.. – почувствовал Рябинин нетерпение.

– Все надо делать в здравом рассудке, в том числе и жениться. Такие браки долговечные.

– Возможно, но как же без любви?

– Зачем, если без нее браки долговечнее?

– Потому что влюбленный – это романтик, хороший человек. Дрянь не влюбится.

– Но дело не в этом, – заключил инспектор и вроде бы вздохнул.

Инспектор вздыхает? Далекая тревога загоризонтной грозой докатилась до Рябинина. Инспектор вздохнул, скрыв этот вздох, как неприличное сморканье.

– Жалко мне их. – Сердитой усмешкой инспектор попытался огрубить свою мысль.

– Кого?

– Одиноких женщин.

– Каких одиноких женщин?

– Всех.

Рябинин не нашелся что ответить. Инспектор жалел одиноких женщин, тех самых, которых было у него больше, чем дежурств в году.

– Недавно я был у Лиды…

– Да она говорила.

– Ей показалось, что я пришел что–то сказать.

– Показалось.

– Она угадала – я приходил сказать, что женюсь.

– На этой… на Мандолине? – почему–то испугался Рябинин.

– Нет, на Светлане Пленниковой.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Видимо, прочитанная или услышанная мысль, как бы она ни была хороша, человека не трогает, если он хоть как–то, когда–то, почему–то не думал об этом. Прочитанная или услышанная мысль, как бы ни была отвратительна, нас не заденет, не думай мы об этом раньше. Такие мысли скользят по нашему сознанию, как по льду. Невозделанная почва урожая не дает.

С тех пор как Беспалов заронил во мне сомнение, сведя смысл жизни к счастью, я нигде не пропускаю этого слова. И даже походя расслышал в радиопередаче: «Счастье – это полнота соков жизни». Каких соков? Физиологических? Тогда это сведется к старой и надежной мысли о том, что счастье – в здоровье. Поэтому люди бегают трусцой, пьют прополис и женьшень, занимаются йогой, едят сырую крупу… Хотят быть счастливыми, я бы сказал, кратким путем, минуя духовные поиски.

Но я убедился – пристальное внимание человека к своему здоровью делает его эгоистом.

И з в е ч е р н е й г а з е т ы (корреспондент В.Холстянникова). Решение Аделаиды Сергеевны Калязиной написать труд под названием «Прикладная телепатия» вызвало кое у кого иронию. Однако все встало на свои места, потому что теория суха, но вечно зеленеет дерево жизни. Казалось бы, спорная парапсихология решила конкретный хозяйственный вопрос.

На мясокомбинате по совершенно непонятным причинам худел и сдыхал скот, причиняя ощутимые убытки. Не помогли специалисты, ветеринары и комиссии помогла парапсихолог Калязина. Она приехала на комбинат и полдня стояла перед животными, облучая их своим взглядом… И произошло чудо, о чем есть справка мясокомбината, – животные перестали дохнуть и терять вес. Яркий пример прикладной парапсихологии!

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Расставалась, встречалась, выходила замуж, разводилась, а молодость–то прошла. Время, время…

Смотришь на какого–нибудь заслуженного: давно ли он снимался в роли директорского сынка, а теперь и сам играет директора. Эта артистка была тоненькой гвоздичкой, а теперь идет, как через бревна перешагивает. Тот артист скакал на коне, прыгал с вышки, рубился на саблях, и все сам, а теперь с трудом ездит в лифте. А эта–то, эта играла в ТЮЗе школьницу с косичками – теперь играет лошадь с гривой. Господи, как хорошо, что мы не артисты.

Стало и мне тридцать. Тридцать–то мне стало, а вот стала ли я богом? Отвечу коротко: кто умеет жить, тот и бог. Я умерла.

Светлана пришла в сквер за полчаса. Она села на край пустой скамейки, сложила руки на коленях и тихо вздохнула.

Бывали свидания у нее и раньше. Она спешила, опаздывала, радовалась, радуясь, пожалуй, не встрече с человеком, а тому, что выросла и уже может ходить на свидания, как дама. Теперь было не так – теперь слабели ноги, забывался родной язык и все стыло в груди. И она боялась, сама не зная кого и чего. Нет, знала – инспектора. Эти свидания чем–то походили на те экзамены в вуз, на которых она дважды проваливалась. Но пойдет сдавать и в третий раз. Как и будет ходить на эти свидания, пока они не кончатся, скорее всего, как–нибудь неожиданно и сразу. У него же дикая работа. Однажды он уйдет в ночь или уедет в какой–нибудь уголок Союза и больше не появится…

Узкий сквер тянулся вдоль панели. На рабатках вечно белели бессмертники. Утоптанный песок дорожек был желт и сух. Но в середине сквера сочно зеленел громадный квадрат травы, которую почти ежедневно подрезали.

Светлана поглядывала на автобусную остановку, хотя Вадим мог появиться в любом месте – выпрыгнуть из тех бессмертников. Час «пик»… Автобусы тяжелы и неповоротливы, как жуки. Из открывшейся двери вывалился рыжий парень, успел стать на ноги и заковылял по скверу. Он дошел до скамейки, сел на другой край и начал сосредоточенно массировать ногу.

Полчаса минули незаметно, хотя и ждала. Вроде бы посвободнее стали автобусы. Вроде бы посинел воздух. И вроде бы потянуло холодком от сочной травы.

Рыжий парень не уходил. Он озирался, поглядывал на нее и грабил пятерней свою шевелюру. И казалось, что запоздалый солнечный луч проскочил где–то меж стен и стенок и пал на его волосы, отчего те загорелись. Чего сидит… Помассировал – и уходи.

Тихий толчок – не сердца, а сразу всей крови – тревожно и радостно стукнул в грудь. Она хотела встать, но что–то ее задержало. Может быть, пропали силы. Она улыбнулась, встречая…

Вадим шел по дорожке, так и появившись ниоткуда. Его глаза пусто смотрели в даль, за границу сквера. Он поравнялся со Светланой, чуть придержал шаг, все–таки прошел дальше, вернулся и стал разглядывать рыжего. Глянув на часы, инспектор вздохнул и сел на скамейку между ними – рыжим и ею.

Она сидела как неживая. Петельников тускло смотрел в песок. Рыжий шуршал пальцами в жесткой шевелюре.

– Вадим, что с вами?

– Вы что–то сказали? – оживился он, поворачиваясь.

Она не ответила, задышав, как от груза.

– О, Светлана! – Теперь изумился он, обретая смысл в глазах. – Это вы?

– Я, просто согласилась она.

– А где же ваши синие глаза с детскими ресничками? А где короткие светлые волосы? Где телесные губы? Где беретик? Я уж не спрашиваю, где ваша таинственная улыбка Моны Лизы…

Ей показалось, что из недр земли прорвался опаляющий жар или крутой кипяток, который сейчас мигом смоет с ее щек пудру, растворит помаду на губах, очистит ресницы, унесет дорогой парик и модную шляпку. Но этот же кипяток, добежав до глаз, остынет там слезами… Она неделю готовилась. Сто двадцать рублей на парик, выстояла очередь за французской помадой, шляпка по знакомству. Она неделю ждала этого вечера, поэтому слезы шли из своих тайников на свет божий.

Но Вадим их остановил, взяв ее за руку:

– Светлана, я понимаю, что шляпка от Диора. Вы знаете как воруют шедевры живописи? На этих шедеврах, на подлинниках, рисуют какой–нибудь пейзажик. И вывозят. Так и вы: на Моне Лизе намалевали портрет эстрадной певицы. Сечете, какой я подвожу под вас комплимент?

Она оттаянно улыбнулась, мельком заметив, что рыжий парень слушает во все ухо.

– Света, мне нужно сказать вам жутко важную штуку. Так что вы приготовьтесь. Кстати, куда мы сегодня пойдем?

– Мне все равно…

Они встали и медленно пошли к улице. И она вновь ощутила ту пустоту в груди, которая иногда ее поднимала, и тогда ноги почти не касались асфальта.

– Ну, в этом театре мы с вами были… Светлана, наступит время, когда забелеют такие объявления: «Тресту номер – шестнадцать требуются настоящие мужчины». Это я о себе.

Она привыкла к его шуткам, не привыкнув к их неожиданному превращению в свою противоположность. И теперь ждала серьезной мысли.

– В филармонию билетов нам сейчас не достать… Света, вы, наверное, заметили, что девушки любят инспекторов уголовного розыска. И правильно делают, потому что это веселые, энергичные, нахально–вежливые и даже галантные ребята. Я опять–таки говорю о себе.

Они уже прошли квартал, миновав театр и филармонию. Впереди мельтешили огни рекламы и оскаленные силуэты гигантских тигров.

– Ну, в цирк мы не пойдем. Все, что они делают, я тоже могу… Теперь о моем характере: он у меня неплохой, но есть.

Она заметила случайно – рыжий парень шел сзади, рассеянно поглядывая на витрины.

– Он идет… за нами, – тихо сказала Светлана.

Вадим обернулся:

– Как только догонит, я проверю у него документы.

Они поровнялись с кинотеатром.

– Ну, тут две серии… Светлана, что касается отношения к женщине, то я за равноправие. Одно время даже собирался писать диссертацию на тему «Вопросы эмансипации женщины в песне «Из–за острова на стрежень…».

Легонько, скорее, не движением руки, а приказом мысли, он повернул ее в тихий переулок, в котором оказался–таки бар.

– Ну, пиво вы не пьете… С другой стороны, хотя это и не главное, но мне надоело обедать в чебуречной под названием «Чебурашка»…

– Как?

– Я хотел сказать в чебурашечной под названием «Чебуречка».

Инспектор вдруг остановился, проявив интерес к большой стеклянной доске на стене.

– Светлана, вы бывали когда–нибудь в шахматном клубе?

– Нет.

– А что нам мешает зайти?

Она удивилась, не поняв чему: тому ли, что он предложил зайти в шахматный клуб, тому ли, что никогда здесь не была. Но это удивление жило несколько секунд, после чего ей жутко захотелось в этот клуб.

Они разделись в подвальном гардеробчике и прошли в зал…

Видимо, шахматные поединки проходили на эстраде, под демонстрационной доской. Но сейчас эстрада пустовала. В освобожденном от стульев зале был образован плотный людской круг, в центре которого за столиком сидело двое, молча уставившись в деревянные фигуры. Женщина и мужчина.

– Товарищи, пропустите даму, – вполголоса просил Вадим вклинивая плечо.

Они выбились в первый ряд. Светлана разглядывала играющих, догадавшись, что они сошли сюда с эстрады, чтобы любители могли лучше их видеть. Женщина средних лет в черном, свободном платье, с почти красивым, но каким–то диковатым лицом. Лысый мужчина в очках. Интерес, видимо, в том, что женщина играет с мужчиной, да еще, наверное, выигрывает.

В шахматах Светлана не разбиралась, поэтому стала разглядывать публику. Почти одни мужчины, почти все в очках. В домино играют другие – там веселее, там с прибаутками.

– Сдаюсь, – густым, но звучным голосом сказала шахматистка.

Лысый мужчина отер лоб, улыбнулся и пожал ей руку. Он радовался? Чего же удивительного, что обыграл женщину.

– Кто еще? – спросила шахматистка.

Из толпы вышел желающий – не пожилой, не лысый, не в очках… Рыжий, тот.

Она потянула инспектора за рукав:

– Который шел за нами.

– Наверное, тоже любитель шахмат.

Рыжий сел за столик и сделал первый ход. Шахматистка ответила. Светлана подняла взгляд на инспектора – тот смотрел на шахматистов не мигая. Ей показалось, что он следит не за ходами, а за чем–то другим.

– Вадим, это интересно? – решилась спросить она.

– А вы присмотритесь, – посоветовал инспектор, отпуская их взглядом.

Ей захотелось – почему же не раньше? – присмотреться и увидеть то интересное, что видел инспектор. Но шахматистка спокойно переставила фигуру. Рыжий вроде бы демонстративно поскреб рыжий затылок и тоже сделал ход. Шахматистка задумалась – надолго, минут на пять. Но рыжий не стал дожидаться и переставил очередную фигурку. Как же так? Светлана не умела играть в шахматы, но определенно знала, что ходит каждый игрок по очереди. Может, она просмотрела? Тогда она, как и Вадим, въелась неотступным взглядом в руки игроков. Нет, она не ошиблась – рыжий делал больше ходов, чем женщина. И лысый так? Чего ж удивительного, что мужчины выигрывают… У доминошников не так.

– Вадим, почему она не всегда ходит?

– Всегда.

– Я не вижу…

– Иногда она двигает фигуры не рукой.

– А чем? – почему–то испугалась Светлана, глянув под столик, на ее ноги.

– Мыслью.

Она чуть было не спросила: «Какой мыслью? Той, которой мы думаем?» Но это же страшно. Теперь Светлана смотрела не на ее руки, а на фигуры. И увидела… Одна маленькая штучка, кажется, называется пешкой, вздрогнула, дернулась и миллиметровыми шажками перешла на следующую клетку. Вот почему тут столько мужчин в очках… Доминошники так не умеют. А если эта черная шахматистка незаметно дует? Светлана зацепилась взглядом за ее губы…

– Ничья, – сказал рыжий, дерзко сгребая шахматы.

– Молодой человек, в Васюках вас бы избили, – зло улыбнулась шахматистка.

– А я туда и не собираюсь, – заявил рыжий, пропадая за толпой, как за стеной.

– Товарищи, прошу антракта, – устало попросила шахматистка.

Напряжение, которое цементировало людей, растопилось объявленным перерывом. Живой круг стал разжиматься, редчать, заполняя собой весь зал. И стало видно, что народу собралось много.

Шахматистка встала и неожиданно подошла к ним:

– Тоже интересуетесь, гражданин Петельников?

– А вы разве не болеете?

– Мне стало лучше.

– Придется сообщить Рябинину, что вам стало лучше и теперь вы гроссмейстер.

– Я парапсихолог. Знаете, что это такое?

– Разумеется, парапсихолог – это студент, получивший пару по психологии.

– Все шутите… Кстати, передайте своему молодому рыжему человеку, что он украл не ту фигуру.

– А есть еще и та? – обрадовался инспектор.

Светлана вдруг покрылась мелкими и розовыми пятнышками. Она и раньше думала о той преступнице, которая погубила ее мать. Она бы ей сказала, она бы ее спросила… Но, догадавшись, что эта мошенница стоит перед ней, Светлана ощутила лишь жар в щеках да приступ неминуемых слез.

Рука инспектора твердо и мягко опередила эти слезы и вывела ее из шахматного клуба на свежий воздух.

– Светлана, я продолжу… У меня есть кое–какие недостатки. Например, я много ем, не терплю романов про любовь и теряю галстуки…

– Да…

– Вы согласны?

– С чем я согласна?

– Не с чем, а на что.

– И на что?

– На мое предложение.

– На какое предложение?

– Светлана, я делаю вам официальное предложение. Прошу руки, предлагая взамен сердце и кое–какое состояние…

Слезы, наконец–то освободившись, радостно затуманили ей инспектора, улицу, мир.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Я знал человека, который женился на девушке, похожей на его мать, – подсознательно он такую и искал. Мне известен парень, который женился на девице, потому что у нее было две дубленки – черная и белая. Я знаю мужчину, который женился на женщине только потому, что увидел ее плачущей: когда–то у него была младшая сестра, им любимая, им воспитанная, тоже плакавшая. Я знал парня, который отсидел за изнасилование, вышел и женился на своей жертве, – в его жизни ничего ярче этого преступления не было. Я знал человека, который женился на девушке только потому, что она пять лет провела в заграничной командировке. Я знавал людей, которые женились от одиночества, из–за обедов, из–за квартир, от скуки… Женились, потому что все женятся… И я знал людей, которые женились по любви.

А из–за чего женится Вадим Петельников?

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Иногда я думаю о боге. Я в него верю. Он всесильный и могучий, но править миром не может. И знаете почему? Он каждого понимает и входит в его положение. И дурака, и умного, и убийцы, и жертвы… А понять – значит простить. Почему у Рябинина ничего со мной не получается? Бог входит в его положение: следователь обязан докапываться, подкрадываться, статейки подбирать… Бог ему помогает. Но бог входит и в мое положение – мне ведь тоже жить надо. Он и мне помогает. Поэтому у нас с Рябининым ничья.

Лично я против Рябинина ничего не имею. Он смотрит на меня своими близорукими очками и все силится понять, что у меня за душой. Но и в нем есть для меня загадка…

Если я освобожусь от следствия, то мне от этого прямая польза. Но какая ему выгода, если он меня упечет? Получит свою зарплату, и только. Так ведь он ее и так получит, сяду я или не сяду. Допустим – подчеркиваю и предупреждаю, что только допустим, – я украла какой–то бриллиант… А он чей, ее, этой продавщицы? Так от чего же она померла? Не от собственной ли дури?

Лично я против Рябинина ничего не имею. Но я его милую, пока он ко мне лишь примеривается. Если же выпустит когти, то и у меня найдется жало. Я не тот бог, который на небе, – я богиня земная.

С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. Был в нашей деревне Большая Журавка мужик по фамилии Жмудиков. Я вам скажу, даст сто очков вперед. Он подходил к любой собаке, у которой аж пена на морде от злости. И она поджимала хвост и убегала в будку. Двадцать первого июня у него на лбу выступил кровавый пот. Он сказал: «Мужики, война не за днями, а за часами». Соседу своему вдруг и говорит: «Продавай скорей корову». А тот зубы кажет, улыбается. Ну и через три денька задрали ее волки на болоте.

Как–то у чайной Жмудиков раззадорился с Мишкой–пожарником, да и скажи ему в сердцах: «Мать твою за ногу!» В этот же вечер Мишкина мать гналась за боровом и сломала ногу. Задал я вам закавыку похлеще шахмат.

Уважаемый гражданин Власенков! Вероятно, хорошо зная собак, можно их укротить без окриков и побоев. Войну же предсказывали многие, кто внимательно следил за политикой. Для объяснения «закавык» с коровой и сломанной ногой матери гражданина Миши–пожарника требуется дополнительная информация, которая, вероятно, все бы объяснила.

Всемогущая жизнь иногда радовала своей мудростью. Рябинин не раз замечал, что ответ на мучивший вопрос неожиданно оказывался в случайной книге, словно ее подсунули. Разгадка, казалось бы, труднейшей задачи приходила где–нибудь в автобусе или в столовой. Вроде бы непосильное дело решалось вдруг само, при помощи пустяка. В сложнейшем положении перед тобой оказывался именно тот человек, который и был нужен, и ты даже сам не подозревал, что он нужен. Всемогущая жизнь радовала своей мудростью… Но, видимо, так редко, что эти радости запоминались надолго и даже казались системой.

Из двери автобуса показался белесый тощий портфель. Неужели тот? Изготовленный в сороковых годах? С металлическими углами? Круглый замок, щелкающий, как мышеловка. Чемоданная ручка. Из кожи неизвестного животного. С ромбиком из нержавейки, на котором всего два слова: «От друзей». Неужели все тот?

Гостинщиков обвил рябининскую шею худой рукой и вонзил бородку в его щеку.

– Попался, следопыт!

– Я тебе звонил…

– Отлучался на карельские граниты.

Так и не отпустив шеи, Гостинщиков заволок его в парк и усадил на первую скамейку. Они отдышались, пережидая ту минуту, которая случается между первой радостью и последующим разговором.

– Э, все ловишь преступников?

– Все ищешь камешки?

У Гостинщикова подрагивала бородка – от радости. У Рябинина запотели очки – от радости. Они говорили о делах, о времени, о Димке Семенове…

– Рэм Федорович, мне бы с тобой посоветоваться.

– Небось о смысле жизни?

Рябинин не сразу ответил, потому что промелькнуло, исчезая.

…Счастье – для меня, смысл жизни – для всех…

– О парапсихологии.

– Э, психология на пару? Вроде фрикаделек.

Рябинин рассказал, о чем не переставая думал все последние дни. О живой спичке, о самоходных шахматах, о чудо–ожоге, о невидимом пожаре… Гостинщиков слушал с невыразимой усмешкой и черным огоньком в узких глазах так бы пожилой черт внимал лепету грешника.

– Но Калязину поддерживают ученые.

– Лжеученые, – поправил Гостинщиков.

– Разве такие есть?

– Немного, но очень вредят.

– Кому?

– Э, хотя бы сбивают с толку молодых ученых.

– Что же это за ученый, которого можно сбить с толку?

– Вредят науке своими теориями.

– Рэм Федорович, что стоит наука, которой можно повредить теориями?

– Вредят же они твоему следствию.

– И все–таки я доберусь до истины.

– В щуке это сделать потрудней, – сказал Гостинщиков слегка небрежным голосом, как бы отстраняя свою науку от рябининского следствия.

Даже Рэм Федорович. А ведь он неглуп.

Где зарождается спесь, откуда берется, с каких болот взлетает? Не с тех ли, не со своих ли, которые хвалит каждый кулик? Это перенос, психологический перенос, когда наше сознание, добыв опыт из одного источника, меряет им все океаны жизни. Успехи в своей области расковывают специалиста – ему кажется, что он добился всего и везде. Поэтому геолог, видящий сквозь землю, смело рассуждает о юриспруденции. Юрист, назубок познавший законы, свободно судит о медицине. Хирург, прекрасно делающий операции, не сомневается в своих взглядах на искусство. Артист, переигравший все роли, уже вроде бы знает все профессии. И все на свете знает писатель только потому, что у него хороший стиль.

– А тебе известно, зачем в суде нужен адвокат? – спросил Рябинин.

– Ни за чем.

– Чтобы отыскать слабые места в доказательствах. Лженаука существует за счет слабых мест в науке.

– Наука идет по неизведанному, поэтому слабые места будут всегда.

– А лженаука рядом. Чтобы наука не жирела, – заключил Рябинин с некоторым злорадством.

На них посматривали. На скамейке сидело двое. Один – пожилой, выгоревший, сердитый, с клинком белесой бороды. Второй – помоложе, в немодных очках, всклокоченный, рассеянный. О чем они так страстно? Выясняют отношения? Делят имущество?

– Серьезному ученому проверки лженаукой не требуются, – отрубил Гостинщиков.

– Почему ж серьезные ученые не займутся парапсихологией всерьез?

– У них есть дела посерьезнее.

– Неужели парапсихология менее интересна, чем, скажем, залегание твоих горных пород?

– Э, залегание моих пород требует изучения, а твою парапсихологию сможет объяснить любой здравый человек.

– Тогда объясни калязинскую.

– Фокусы.

– Ну а как она увидела пожар?

– Думай, ищи, ты – следователь.

– Тогда объясни… Кора мозга имеет толщину всего пять миллиметров. Что же делает громадная подкорка?

– Телепает, – усмехнулся Гостинщиков.

– В нашем организме две системы передачи информации – по нервам и через жидкость, гуморальная… А практика иглоукалывания говорит, что должна быть и третья, нам неизвестная.

– Если есть, то скоро будет известна.

– Может быть, так и психическая энергия?

– Существуй эта особая психическая энергия, человечество за тысячелетия научилось бы ею пользоваться. А кроме твоей Калязиной, я не знаю ни одного парапсихолога.

– Сознание тоже существует тысячелетия. А что–то очень мало знаю умных людей.

– Э, если уж человек с высшим образованием в конце двадцатого века верит в телепатию, то представляю, что творилось в средние века. Да там черти кишели!

Рябинин удивился: он верит в телепатию? Он же нападал на всех, кто о ней лишь заговаривал. Для него теперь не было слов противнее, чем «телепатия» да «телекинез». Почему же он возражает геологу? Не из духа же противоречия? Может быть, ищет ту самую истину, которая рождается в споре…

– А на твои вопросы легко ответит специалист, – осклабился Гостинщиков.

– Мне приходят письма с описанием случаев ясновидения, вещих снов…

– Э, хочешь расскажу про себя? Однажды закруглил маршрут и жду машину на опушке рощицы. А ее нет. Лег на травку да и уснул. И слышатся мне слова: «Зачем спишь на моих костях?..» Проснулся, как от явственного шепота на ухо. Ну а потом приехала машина. В следующий полевой сезон меня забросило в эту рощицу… Э, что я вижу? На том месте, на самом–самом, вдоль моего спящего тела, вытянулась могилка с красной звездочкой – неизвестный солдат. Оказывается, тут нашли скелет, патроны, окопчик… Ясновидение?

– Совпадение или…

– Второе.

– Спящий мозг уловил запах и породил сон.

– И никакой парапсихологии, – сердито заключил Гостинщиков.

Рябинин догадался, почему спорит, – он не понимал раздражения геолога, как и не понимал той злости, которая появлялась у людей, стоило заговорить о сверхчувственном, о неосознанном, о потустороннем. Есть же явления загадочней и опасней всякой чертовщины, вместе взятой. Например, глупость. Да он бы только смеялся над этими парапсихологами, не порть Калязина ему жизнь.

– Тебе, Сергей, не попадались эти лжеученые, эти продавцы чудес…

– Жаль, иногда чудес так не хватает.

Гостинщиков повернул к нему голову, прищурился и слегка отпрянул, словно намеревался проткнуть его колышком бородки.

– Сходил бы в цирк.

– Там чудеса искусственные.

– А в естественные чудеса я не верю.

– Во что же ты веришь?

– Вот во что…

Гостинщиков махнул рукой, обнимая небо, парк и землю. Его пальцы окончательной точкой уперлись в длиннющую и тонкущую березку, которая так вытягивается только в чаще. Эта же стояла на лужке, изогнувшись коромыслом чуть не до самой травы. С нее уже осыпались, как стекали по стволу, желтенькие листочки, выстилая ровный золотисто–ржавый круг.

Рябинин его понял – геолог верил только в природу. Тридцать лет она рассказывала ему своими залегшими пластами и осевшими слоями, когда–то кипевшими магмами и остывшими кристаллами, отпечатками малюсеньких моллюсков и гигантских скелетов… Тридцать лет природа доказывала ему свою материальную сущность. И нигде – ни в тысячелетней пыльце, ни в миллионнолетнем пласте угля, ни в миллиарднолетнем массиве гранита, ни в километровых буровых скважинах, ни в десятикилометровых морских глубинах, ни в стакилометровых высотах космоса, – нигде не было признаков духа.

Рябинин схватился за очки, поправляя. Нет, за очки он схватился от нервного стука, пославшего пальцы к глазам. Он догадался, почему спорит, казалось бы, о бесспорном. Тогда, на своей квартире, Гостинщиков легко и спокойно отказался от смысла жизни. Теперь он легко и спокойно отказывался от человеческого духа.

– Выходит, есть одна материя? – уставая, спросил Рябинин.

– Э, почему же… Пока жив мозг, есть и дух, как продукт последнего.

– А без тела нет и духа?

– Закон природы, – усмехнулся Гостинщиков неожиданной наивности следователя.

– Чему ж ты радуешься?

– Э?

– Почему бы духу не обойтись без материи?

Геолог даже не ответил – праздные вопросы его раздражали.

– Рэм Федорович, я за силу духа.

– И я за него.

– Чтобы он оказался сильнее материи. Хорошо, а? Независимость духа от материи!

– А ты подобное видел?

И промелькнуло, исчезая…

…Большинство людей считает правдой то, что видит…

– Видел, – разозлился Рябинин. – Книги.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Лжеученые, чудотворцы, гадалки, прорицатели, ясновидцы и писатели–фантасты будут всегда. Тут науке ничего не сделать, ибо она еще плохо знает человеческую душу. Что наука может дать человеку? Проверенный, рассчитанный факт. А душа наша сгорает от любопытства, которое фактами не утолишь. Мы жаждем невероятного, удивительного, даже неестественного, а трезвая наука ставит препоны. И тогда против нее возникает раздражение. Если приедет лектор с такой темой: «Мифы о летающих тарелках», а тут прибежал сосед и крикнет, что летающая тарелка опустилась на наш дом… Неужели я пойду на лекцию? Да я полезу на крышу, хотя и допускаю, может быть, даже и знаю, что никакой тарелки нет, а кровельщик свалил там гору оцинкованного железа… Но я чудес хочу, чудес!

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Рябинин пытается залезть в мою философию. Спросил бы прямо, я ведь не скрываю. Моя философия есть эгоизм. Может быть, вы шокированы? Может быть среди читающих мои излияния есть коллективисты, которые ближних любят больше себя?

Тогда ответьте мне… Чем вы меряете чужую боль? Своею. Чем меряете чужие трудности? Своими. Чем оцениваете чужой труд? Своим. Чем оцениваете чужую мораль? Своею. Что же получается? Коллективист–то вроде бога, в центре вселенной стоит и обо всем судит по себе. А разве это не эгоизм? – все по себе–то? Но я спрошу еще. Вы верите в идею? Конечно. Добавляю: и вас совершенно не интересуют другие идеи. Вы любите свое дело? Поглощены. Добавляю: и вам плевать, уродилась ли в колхозе картошка. Вы занимаетесь своим здоровьем? Закаляетесь и бегаете. Добавляю: и вам начхать на грипп, которым болеет полгорода. Вы любите свою жену? Обожаете. Добавляю: и все для нее, а других хоть не будь…

Не парадокс ли? Идея, работа, здоровье, любовь… А на практике эгоизм идеи, работы здоровья и любви. Но никакого парадокса нет, – все мы эгоисты. Других людей нет и быть не может.

С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. Есть люди, которые щеголяют своим неверием ни в бога, ни в черта. К таким людям относилась и я. Помню, в детстве, в начале войны, огненная стрела упала за деревней, под обрыв. Мы бегали смотреть. И вот фашисты дошли только до этого обрыва, а дальше не смогли. Ну, это так.

У меня был сын, хорошо учился, бойкий. А в последнее время стала я замечать… Он и рассказал: видится ему женщина с белыми распущенными волосами. То в углу, то за дверью, то в окне. Идем как–то двором, а он и кричит: «Мама, вот она, вот». – «Сынок, да тут никого нет». – «Да вот же стоит». Горе мое…

Сын пошел купаться и не вернулся. Упал под мост. Выходит, что видел он свою смертушку.

Уважаемая гражданка Вычужанина! Скорее всего, у вашего сына было какое–то психическое расстройство. Видимо, оно порождало не только видение, но и привело к несчастному случаю.

Инспектор шел меж загонов, поеживаясь от запаха. Бычки волновались мычали, постукивали копытами насупленно следили за ним. Заволнуешься – с родных–то ферм да на мясокомбинат.

Он остановился у изгороди. Бычок, а может быть, юная коровка просунула ноздреватую морду между реек и втянула воздух, словно решила засосать этого человека в светлом плаще. Инспектор непроизвольно похлопал по карману, хотя знал, что хлеба там нет. И вот этим бычкам Калязина внушала здравые мысли о пользе живого веса…

– Посторонним тут не зоопарк.

Сухой, натужный голос за спиной отвлек инспектора.

– Я ищу бригадира.

– Он же не со скотиной стоит…

– А где? – улыбнулся инспектор.

– В данный обеденный час питается в столовой.

– Пойду искать. Какой он из себя?

– Обыкновенный, в человечьем обличии.

– Вы, случайно, в столовую не идете?

– Зачем это?

– Питаться, а заодно представили бы меня Семену Ивановичу Закаблуку.

– Эва! Закаблук–то я.

– Вы же сказали, что бригадир в столовой.

– Новый бригадир в столовой…

– Ясно. С вами, Семен Иванович, жена не заскучает.

Инспектор оглядел бывшего бригадира. Унылый, неопределенного возраста мужчина с неопределенным лицом, имеющим единственно приметную черту крупный сизоватый нос в странных, прямо–таки огуречных пупырышках.

– А вы кто есть? – спросил Закаблук.

– Из милиции. Где бы нам побеседовать о жизни?

Они прошли в пустую дежурку. Там, на простых табуретках, за столом доминошников, Закаблук распахнул несвежую куртку и сумрачно глянул на инспектора:

– Если насчет чего такого, то я об этом не знаю.

– А если насчет чего другого?

– Это как повернется.

Петельников достал из кармана новенькую пачку редких сигарет, хрустко надорвал и протянул собеседнику. Тот вытащил сигаретинку осторожно, приглядываясь к заграничной картинке. Курить инспектор давно бросил, но тоже взял для беседы сигаретку. Они задымили, для начала помолчав, как и положено.

– Семен Иваныч, отчего худели и дохли быки?

– Меня уж к вашему брату приглашали.

– И что вы ответили нашему брату?

– Скотина бессловесная, и ее характер есть тайна, покрытая мраком.

– А что ответите мне?

– То ж самое.

Закаблук отвернулся к окну теряя интерес к разговору. Инспектору показалось, что тот смотрит не в окно, а на свой овощной нос, на самый кончик, на самую большую пупырушку.

– У вас тут ученая женщина была…

– Которая с гордо поднятым видом?

– Она.

– Стояла у загонов, глядела на скотину…

– Ну и что?

– А скотина глядела на нее.

– Ну и понравилась она вам?

– Баба здоровая, видная. Телепятка…

– Телепатка.

– Я и говорю, телеляпка.

– Телепатка, – опять зря поправил инспектор.

– Пускай телетяпка.

– Бычков–то она спасла?

Вероятно, Закаблук ухмыльнулся, потому что по губам и щекам пробежал легкий тик и даже вроде бы задел нос. Он потянулся за второй сигаретой. Инспектор пододвинул пачку.

– Спасла так спасла, – неожиданно кончил беседу Закаблук.

Теперь нужна пауза. Петельников не знал, для чего она нужна, – ведь не бревна ворочали. Но передых был необходим, чтобы отделить что–то от чего–то. Инспектор затянулся, покашлял, осмотрел дежурку, пошевелил костяшки домино и поерзал на стуле. Закаблук курил молча, замыкая взгляд на кончике своего носа. Передых кончился.

– Семен Иваныч, давно на комбинате?

– Лет десять. Сперва работал убивцем.

– Кем?

– По–правильному – бойцом. Скот бил. А потом вот бригадиром у загонов…

– От бригадирства–то освободили за падеж?

– А я не шестерка.

– Конечно, – согласился инспектор.

– Стаж заработал, выпиваю по норме… Мой нос их не касаем. Он на сосульку не похож.

– Ни грамма, – искренне подтвердил инспектор, потому что нос больше походил на гибрид огурца с баклажаном.

– После газетного позору начальник придумал такой приказ: «Закаблука уволить вовсе». Профсоюз меня защитил.

– А за что уволить–то?

– Выпиваю, мол, в сене да курю…

Петельников встал, создавая вторую паузу. Он прошелся по дежурке. Графин с водой, свежие газеты, неполитые цветы… На стенах висят правила по технике безопасности и картина неизвестного художника – коровы на лугу. Инспектор постоял разминая ноги ритмичным покачиванием тела. Засада… Кто сказал, что выжидают только в засадах? На допросе тоже выжидают. В засаде ждешь человека, на допросе – признания. Что–то Закаблук знал, поэтому и ухмыльнулся.

– Семен Иваныч, давай откровенно, а?

– Ты мне не сродственник.

– Я тоже скажу откровенно, а?

– Послушать могу…

– Если откровенно, то тебя, Семен Иваныч, нужно гнать с комбината немедля к едрене бабушке.

Закаблук изумленно повел носом. Его глазки, застеленные неведомой дымкой, прозрачно остекленели.

– Это за чего же?

Инспектор стремительно двинул к нему стул, прижавшись плечом к его плечу:

– Сколько ты за десять лет съел государственных бычков?

– Я не волк…

– В виде вареного мяса и в форме копченой колбасы, а?

– После еды к весам не хожу.

– Наверное, стадо сжевал, а? Ешь казенных быков, работаешь десять лет бригадиром… И что?

– А что?

– Приходит посторонняя баба и спасает бычков от падежа. Не позор ли? Думаешь, начальник выхлопотал тебе выговорешник за пьянство? За то, что опозорил комбинат на всю страну.

– Он самолично сказал?

– Да об этом весь комбинат говорит! Что там комбинат… В министерстве колбасной промышленности шушукаются. Мол, Закаблук–то с этой бабой–то не вместе ли сработали…

– На фиг такой график, – разозлился бывший бригадир.

Лицо налилось кровью, но стало не красным, а каким–то сизым, припорошенным белым налетом. Нос вроде бы увеличился, ошалело раздуваясь от воздуха, который Закаблук втягивал бесконечно и не выдыхал, девая его неизвестно куда.

– И что обидно, Семен Иваныч… Помогла бы она бычкам лекарством, уходом, какими–нибудь витаминами. А то ведь взглядом, как деревенская колдунья.

– Ни хрена не взглядом! – окончательно рассвирепел Закаблук. – Глаза не вилы, в бок не колют.

– А чем же? – тоже вроде бы распаляясь, крикнул инспектор.

Теперь Закаблук придвинулся к нему плотней, наступая плечом и узким, прямо–таки бодливым лбом. Нос подъехал к лицу инспектора, как утка подплыла.

– Примечаешь на физиономии отметину?

На его скуле проглядывался уже пожелтевший овал.

– Да, бывший синячок.

– Бык угостил.

– За что?

– Корм ему задавал. Я чуть коньки не отбросил. А у меня в бригаде баб полно. Визжат на весь комбинат.

– Что ж это за быки?

– Привезли такой гурт. Злющие, с кольцами в носу. За ставку–то рисковать жизнью. Понимаешь ход моей обиды?

Инспектор задумчиво вытащил сигаретку, позабыв, что он не курящий. Осталось задать последний вопрос, контрольный, чтобы проверить свою догадку:

– Ну, и не кормили?

– Рисковать–то своими потрохами…

– Что потом?

– Какие подохли, какие отощали. А когда пришла эта, телетюпка, бычков–то других пригнали, небодучих.

Петельников таки закурил, уже не ради беседы – для себя. Вечером идти в бассейн – там выдохнет весь никотин. Неужели разозлился? Неужели из–за бычков?

– Сколько подохло–то?

– Не считал.

– Семен Иваныч, а какой у вас тут самый дешевый продукт?

– Студень из хрящей да хвостов.

– Знаешь, чего я сейчас попрошу у директора?

– Палочку копченой колбасы, – расцвел Закаблук.

– Нет, я попрошу истолочь тебя на студень.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Есть люди, вроде Калязиной, у которых запечатана душа. Чем, кем и зачем – не знаю, но этому нет ни смысла, ни оправдания. Допустим, этой душою никто в свое время не занялся. Но ведь на нее ежедневно и ежечастно жизнь льет свою благую влагу. Люди своими хорошими черточками, дети своей непосредственностью, цветы и травы своей красотой, солнце своими лучами…

Поэтому неправда, что ее некому распечатать. Не хотят, – она же запечатана.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Думаю, что эгоизм – это естественная форма существования индивида, поскольку любить ближнего больше себя так же смешно, как отгрызть собственную руку. Гляньте на природу… Желтенькие и нежные цыплятки слабенькими клювиками забивают своих же собратьев насмерть. А ведь у людей кулачищи. А дикие животные? Стройные, поджарые, молодые… Потому что они эгоисты и живут по законам естественного отбора. А мы сморкаемся, увидев больного. Выжимаем слезу при виде убогого. Спасаем жизнь заведомому идиотику. Гуманизм? Нет, вырождение общества и засорение генофонда, что в конечном счете приведет к вымиранию человечества.

С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. В молодости я плавал. Однажды шли мы южными широтами. Жара была такая, что будто не морем идем, а пустыней едем. Откуда–то на корабле появился странный темный человек. Он ходил промеж матросов и вроде бы кого–то искал. Затем говорит: «Его здесь нет». И куда–то исчез. Мы искали его, но он пропал, как в воду прыгнул…

Позже выяснилось, что в этот день и в этот же час умер отец капитана. Последние мысли умирающего были о сыне, и перед смертью он сказал про сына: «Его здесь нет».

Вы можете это объяснить?

Уважаемый гражданин Сухотов! К сожалению, ничем, кроме сильной жары, я этот случай объяснить не могу.

Воздуха, настоянного на осени, осталось шагов на двадцать – до распахнутых металлических воротец. Рябинин вдыхал глубоко, разминая грудь легкой и приятной болью. Воздух тут отчего? Кислород же безвкусен. Пылинка с земли, водинка с травы… С желтого листа, с мокрого ствола…

Двадцать шагов кончились. Остался последний, который вынес бы его за ворота, на асфальт и бензин. Последний шаг остался и человеку в синем плаще и темной шляпе, идущему по соседней дорожке, тоже впадающей в эти воротца. Рябинин улыбнулся. Человек хотел ответить улыбкой, но тень, неприятная ему самому, не пустила ее дальше уголка губ. Посуровел и Рябинин.

– В прокуратуру? – спросил Беспалов.

– В нее, – сухо отозвался следователь.

– Что с Калязиной?

Вот откуда неприятная им обоим тень, – прокурор беспокоился о деле.

– Сегодня теплое утро, – ответил Рябинин.

Юрий Артемьевич посмотрел сбоку каким–то взглядом–крюком. Но они миновали железные воротца, чего Рябинин и и ждал, – ему не хотелось отвечать там, в желто–зеленом мире осени; Калязина была из мира по эту сторону воротец, из мира асфальта и бензина. И, ступив на панель, он собрался было ответить, что с Калязиной, но прокурор, словно освободившись в парке от тяготевшего груза, вдруг улыбнулся:

– Кстати, о том счастье, про которое вы забыли…

Кстати. На проспекте, среди бегущей толпы, на ходу, перед напряженным днем…

– Человек, который постиг, что работать интересней, чем отдыхать, всегда будет счастлив.

Беспалов немного опередил следователя, пытаясь высмотреть в его глазах ценность своей мысли. Рябинин помолчал, удивившись ее глубине.

И промелькнуло, исчезая…

…Умные мысли приходят всем. Только от некоторых сразу же уходят, потому что умные мысли – не деньги и не каждому нужны…

– Хорошо, – подтвердил Рябинин, – но смысла жизни этим не объяснишь.

– Увлеченность работой все объясняет.

– Я знавал неинтересных людей, увлеченных работой, – как–то между прочим, не для спора, бросил Рябинин, потому что об этом было уже говорено.

– Про интересность не знаю, но эти люди хорошие.

– Я знавал плохих людей, увлеченных работой…

– Они полезны для общества.

– Я знавал вредных для общества людей, увлеченных работой…

– За каких же вы людей?

– Я не за человека, увлеченного работой, а за человека, увлеченного жизнью, – воодушевился Рябинин, тоже слегка забегая вперед и заглядывая в лицо прокурора.

– Неплохо, – согласился Беспалов. – Но я встречал немало подлецов, увлеченных жизнью.

Они рассмеялись одновременно – от хорошего разговора, от приятной ходьбы, от доброй осени и от тех десяти минут, которые у них остались до работы.

– А что же вы не на машине? – спросил Рябинин.

– Осень хороша.

– Сейчас будут клены.

– Да, будут…

И клены встали в крохотном скверике, который, казалось, самовольно раздвинул дома и втиснулся. Летом меж каменных стен эти клены не очень заметны, да и зелени на проспекте много. Но осенью на них опускается купол огня, который рвется ветром: большие куски – на крону, кусочки – на землю… И жарко меж стволов.

Беспалов взялся за свой подбородок, опробовав его на крепость. Сейчас спросит о смысле жизни – нашел ли?

– Сергей Георгиевич, у вас характер трудный?

– Нет, – может быть, чуть резковато ответил Рябинин: его об этом спрашивали, ему об этом говорили.

– Некоторые так считают, – сказал прокурор бесцветным голосом, как бы отмежевываясь от тех, некоторых.

– Некоторые зарабатывают свой хлеб, пресмыкаясь. А кто работает гордо, кажется им человеком с плохим характером.

– Вы всегда с чем–то боретесь…

– Да? – удивился Рябинин.

С собой. Всю жизнь он боролся с собой. Борьба шла между ним и тем легким, простым и благополучным парнем, каким бы он хотел быть. Или между ним, Рябининым, и тем идеальным человеком, каким бы он хотел быть. Борьба нескончаемая и бессмысленная, потому что он всегда будет пробовать измениться и всегда будет оставаться самим собой.

И промелькнуло, исчезая…

…Все мы стремимся к себе, какими мы себя представляем…

– А вы про характер… к чему?

– Он у вас бойцовский.

– Разве – усмехнулся Рябинин.

У него бойцовский характер… Слышала бы Лида. Разве бойцы краснеют от смущения, расстраиваются от грубостей и не спят по ночам от неудач?

– Тогда почему ж борьбу не считаете смыслом жизни?

– Я думал.

Когда? Он не помнил. Видимо, на допросах, в автобусах, во сне… Но он думал.

– Я еще думаю…

Они бы заговорили о борьбе, не покажись здание прокуратуры. Потом были гранитные ступеньки, сбившие дыхание, так нужное в споре. Потом они вошли в сумрачный коридор, в свет дневных ламп, в звук шагов и в нервный стрекот машинок…

Потом Рябинин увидел у своего кабинета темную фигуру, которую он не рассмотрел, не узнал и не понял, сразу отторгая ее от дверей нервным и волевым ударом. Но фигура поднялась и целомудренно сказала:

– Доброе утро.

– Здравствуйте, – буркнул он, отпирая кабинет.

Калязина оказалась у стола раньше, чем он снял плащ.

– Сергей Георгиевич, я выздоровела.

– И вроде бы давно.

– Когда я играла в шахматы, то была еще на больничном.

– Зачем пришли?

– Я же вам нужна, – изумилась Калязина.

Фальшиво изумилась, перестаралась, округлив глаза и распахнув рот. Он ее понял – она тянула время, которое всегда играет на руку преступнику. Вроде бы пришла, вроде бы не уклоняется, отлично зная, что без свидетелей она ему не нужна, а собрать их сразу непросто.

– Как работа? – спросил Рябинин, обдумывая быстрый способ вызова свидетелей.

– Инфекции, бактерии, анализы… Сегодня женщина привела ребенка, укушенного собакой. И что вы думаете? Укусила не собака, а папаша в нетрезвом состоянии.

– Ну…

– Сергей Георгиевич, да могу ли я работать, находясь под следствием?

– Вы сами виноваты.

– Неужели я такая дура, чтобы пойти на уголовное преступление?

– Да, такая, – покладисто согласился Рябинин.

– Как? – тихо вспыхнула она, ожидая разуверений.

– Преступник всегда дурак.

– А следователь всегда умный?

– Следователь не всегда умный, но преступник всегда дурак.

– Это вам в институте внушили?

– Совершать преступления, Аделаида Сергеевна, очень не выгодно. Умный человек на это не пойдет.

– Какой вы еще наивный, – улыбнулась она, но улыбнулась злорадно, и Рябинин понял, что не такой уж он наивный.

Она скользнула рукой по кармашку модного жакета, вытащила маленькую конфетку, развернула, вскинула руку и опустила конфетку в рот, как в желобок. Чтобы показать, что он наивный – с ним только леденцы сосать.

– Приходите завтра к десяти часам.

Петельников поможет – развезет повестки сегодня же вечером.

– Хорошо, Сергей Георгиевич.

Она жевала конфетку что–то слишком долго… Это не конфетка – она жует резинку. Жует монотонно, как верблюдица. Перед посторонним мужчиной, у следователя в кабинете, находясь под следствием… И как верблюдица.

Глупое желание зародилось внезапно. Спрашивал же он других, почти незнакомых, неинтересных, неумных… Пока она жует.

– Аделаида Сергеевна, я хочу вас спросить о другом…

– О, слушаю.

– В чем, по–вашему, заключается смысл жизни?

– Что–о?

– Ах да.

И промелькнуло, исчезая…

…От человека, который не ищет смысла жизни, всего можно ждать…

Она перестала жевать свою резинку – смотрела на него. Удивилась неожиданному вопросу? Задумалась о смысле жизни? Да нет, она смотрит мимо, вдоль своего носа, за окно, на улицу.

– Опять видите какой–нибудь пожар? – усмехнулся он кисловато, потому что этот пожар был еще не разгадан ни им, ни Петельниковым.

– Я смотрю на цистерну.

На той стороне проспекта, на углу, торговали совхозным молоком.

– Ну и какой видите процент жирности? – опять усмехнулся он, уже повеселей.

– Хотите, я его сквашу?

– Взглядом?

– Разумеется.

– Хочу, – окончательно повеселел Рябинин: если молоко скиснет, то он поверит не только в телепатию, но и в бога с чертом.

Калязина как–то подобралась. Высокий лоб и крупный нос побелели. Губы сжались так, что почти исчезли, вдавившись одна в другую. Глаза, как ему показалось, затуманились, посветлели… Тоже побелели?

– Хватит изображать – чуть не крикнул он.

– Молоко скисло, – вздохнула она, выходя из своего белого состояния.

– Ага, теперь из крана льется кефир.

– Вместо иронии сходили бы за ним с бидончиком для экспертизы…

– Жду вас завтра в десять. До свидания.

Она ушла, обидевшись.

Рябинин взялся за работу. Он писал, говорил с людьми, допрашивал, звонил по телефону, читал бумаги – и все при неотвязном желании сделать то, чего здравый человек делать не будет, но ему лучше сделать. Что? Подумать, куда у нее делась жевательная резинка. Не проглотила же. Может быть, она ела ириску? Он вытащил из портфеля дневник, сделал запись и улыбнулся злобнейшей улыбкой, которую адресовал себе…

В обеденный перерыв он улыбнулся злобнейшей улыбкой, адресованной себе, надел плащ, запер кабинет и вышел из прокуратуры. Цистерна желтела на той стороне. Он медленно пересек проспект и подошел к ней.

Молоко еще было, хотя торговать начинали с семи утра и к полудню оно уже кончалось. Зря он не послушался Калязиной и не взял бидончик. Продавщица глянула на его пустые руки:

– Налить?

– Пожалуйста…

Он взял бумажный стакан и отпил треть. Молоко густое, осеннее. Холодное, осеннее. И свежее, как нынешняя осень…

– Вкусно, – выдохнул он.

– Из совхоза «Бугры».

– А что так долго торгуете?

– Да, припозднились. Отпустила утром литров пятьдесят… Нормальное молоко. Так возьми и скисни в чистую простоквашу. Пришлось ехать за новым.

– Когда скисло?

– Часов в десять.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Прокурор сказал, что я борец… Комплимент или шутка? Тогда против чего же борюсь?..

Идеологической борьбой я считаю не только борьбу против империализма. Борьба с Калязиной – какая? Разве мы с ней что–нибудь делим? А борьба с мещанином разве за шмутки? А борьба с обывателем, с карьеристом, с подлецом, с дураком – какая? Это же борьба идеологическая. Когда я вижу тетю, замотанную в чернобурку, распаренную, но не от чернобурки, а от рулона ковра три на четыре, который она счастливо тащит на своем чернобуровом плече; когда я этой тете иронично улыбаюсь, зло и намекающе, неужели и в этом случае я веду идеологическую борьбу?

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Оказывается, Рябинина занимает смысл жизни. Я ему отвечу…

Ну, о будущем говорить не стоит. Уверена, что любой из нас не возражал бы, чтобы после нашей смерти не было бы ни будущего, ни поколений. И это естественно: я умер – и мир должен умереть. Теперь о существе.

Возьмем работу, которая хороша когда от нее получаешь удовольствие. Еда для чего? Для удовольствия – не для калорий же. Любовь? Для удовольствия: когда мы обнимаемся, то меньше всего думаем о продлении рода человеческого. Спорт, зрелища, гостехождения, туризм, спиртные напитки… Все для удовольствия. Так о чем же тут думать? Человек живет для наслаждений. И больше ни для чего.

Людей можно делить по разным признакам, но, кроме всего прочего, они делятся еще и по тому, кто, как и чем наслаждается. Человек выпил стакан «Плодоягодного» и понюхал кусок магазинного студня – это один уровень. Человек просмаковал рюмочку шестнадцатирублевого коньяка и съел ломтик ананаса – это другой уровень.

Я хочу сказать, что смысл жизни заключается в умении жить со смыслом. А уметь жить со смыслом – это уметь красиво наслаждаться.

С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. Хочу сообщить вам два факта, которые могут пригодиться в вашей работе. Факт первый: огурец погибает не оттого, что сорван, а от нервного потрясения, когда к нему тянется рука человека. Факт второй: в Аргентине один садовник научил кактус четырем правилам арифметики. Если что узнаю еще, то сообщу.

Уважаемая гражданка Федотикова! Благодарю вас за удивительные факты, о которых я узнал впервые.

Осень горела за окном желтизной листьев и последним теплом горящего и негорячего солнца. Осень приглушила и городской шум, смазав летнюю звонкость голосов и трамваев. Осень, осень…

Она вроде бы расправилась не только с солнцем и деревьями, но и с ним, с Петельниковым, лишив его привычной работы, – теперь он искал не преступников, а духов. Лазал по загородному пепелищу, пытаясь докопаться до калязинского ясновидения. Разглядывал бычков на мясокомбинате… А сейчас вот пришел с молокозавода, где смущал администрацию глупейшими вопросами о причинах скисания молока. Оно киснет от плохо вымытой цистерны, от микробов, от пыли, от крошек хлеба и еще от десятка причин. Спросить же, киснет ли молоко от взгляда, он не решился. Впрочем, от кислого взгляда…

В дверь кабинета стукнули. Нет, задели локтем. Скорее всего Леденцов. Но дверь открылась.

– Вы? – Инспектор метнулся к двери.

Лида смущенно оглядывала кабинет:

– Боже, как у вас казенно…

– Так ведь и работа казенная.

– Голые стены.

– Нельзя украшать. Вызванный должен смотреть на меня, а не на стены.

– А вот художник Коро говорил: «Если бы мне было позволено, я все стены тюрем покрыл бы живописью».

– Лида, что–нибудь случилось?

– Я зашла просто так…

– Ага, на милицейский синий огонек.

Она залилась краской, которая вроде бы перекинулась и на косу, старомодно лежавшую на груди, на белой кофточке… В каком она классе? В восьмом, в девятом?

– Если бы вы прошлись по камерам, то половина преступников завязала бы только от одного вашего вида, – неожиданно сказал инспектор то, чего не собирался говорить.

– В ваших камерах я бы умерла со страху.

Он посадил ее в гостевое кресло, сразу пожалев, – она провалилась в него вся, словно ушла из кабинета.

– Как ваша Калязина?

– Излучает биоинформацию.

– А вы ее принимаете?

– Я нормальный человек.

– Вадим, вы другой человек, поэтому Калязину и не слышите.

– А есть люди, которые слышат?

– Разумеется.

– Лида, мозг у всех един.

– Да? Он у всех разный, как ваши пальцевые отпечатки.

Инспектору казалось… Инспектору хотелось, чтобы в его кабинете, где Лида была впервые, она вела бы себя чуть иначе, чем в своем доме. Он не определял это «чуть». Ну, может быть, смелее, свободнее, побольше кокетства… Зачем? Он не вдумывался, – для мыслей тоже есть запретные зоны, опутанные колючей проволокой и высоковольтными проводами.

– Вернее, мозг у всех работает по–разному, – добавила она.

– Согласен. Отсюда у всех разные способности.

– Поэтому у всех разные души.

– Допустим, – согласился инспектор, догадываясь, что она ведет его к какой–то мысли, ради которой и пришла.

– Нужно искать свою, родственную душу.

Петельников безмятежно улыбнулся, все поняв. Лида вспыхнула, задетая пренебрежительностью этой улыбки.

– Вы решили жениться, да?

– Уже сделал предложение.

– Зачем?

– Чтобы жена меня собирала.

– Куда?

– На войну и в баню мужчину должна собирать жена.

– Я же серьезно…

– Чем плоха Светлана?

– Она не для вас.

– Девушка с улыбкой Джоконды не для меня?

– Я терпеть не могу улыбку Джоконды.

– Лида, этой улыбкой восхищается весь мир.

– Я тоже восхищаюсь гениальному изображению противнейшей улыбки.

– Ну а что же плохого в Светлане, кроме джокондовской улыбки?

– Она добрая девочка, но не для вас.

– Почему же?

– Это не ваша родственная душа, не ваша половинка.

– Лида, я вам про женитьбу, а вы мне про мифы, про легенды…

– Да? Если хотите знать, родственная душа – это не легенда, а биологическая потребность.

– Насколько я знаю, секс – биологическая потребность.

Лида опять покраснела и вцепилась рукой в косу, начав ее нервно и быстро расплетать. Все–таки в каком она классе?

– Любовь тоже биологическая потребность. Ведь не каждые муж и жена совместимы, хотя тому помеха не ваш дурацкий секс. Не могут жить вместе…

– Ну, если у него маленькая зарплата…

– Кстати, лосиха подпускает к себе не каждого лося.

– Только того, который других забодал.

– А при полигамии… Представьте, мужчины не искали бы родственных душ, а обходились бы местными женщинами. Где–то в другом месте женщины остались бы одинокими, что отразилось бы на продлении рода. Взаимные же поиски дают равномерное распределение полов, а это обеспечивает устойчивость вида. Видите, не только физиологический секс, но и духовная любовь имеет биологический смысл и заложена в нас природой…

– Ваша теория?

– Ну и что?

В глубоком кресле белела кофточка, краснело лицо и желтела коса. Но у Петельникова было соколиное зрение, поэтому в полутьме кресла он видел ее расширенные глаза, приоткрытый рот и кокетливо выставленное плечо, которым она вроде бы хотела наступать на инспектора за его непонимание новой теории любви.

Петельникову нравилось кокетство. Что прельщает в женщине? Рябинин считал – женственность. Нет, кокетство, которое так же индивидуально, как их лица. А сколько оттенков у этого кокетства… Есть почти художественное, говорящее о вкусе и уме. И есть как у Лиды Рябининой.

– Все–таки женитесь, да?

– А если я Свету люблю?

– Нет, не любите.

– Откуда вам это известно?

– Не ваше дело – вскинулась Лида и, словно испугавшись своей резкости, побежала к двери.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Может ли борьба стать смыслом жизни? Да, но только потому, что есть надежда на победу. Отнимите эту надежду, и борьба потеряет и смысл, и удовольствие. Поэтому борьба не может быть смыслом жизни, ибо она ведется тоже ради чего–то, опять ради чего–то, опять ради какого–то смысла.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Какой может быть смысл жизни, когда человек – животное? Если бы природа была мудрой, она создала бы одну форму, но совершенную. А то земля кишит безмозглыми тварями. Человек осознал себя случайно в результате игры комбинаций. Наш интеллект – это тупик природы, аппендикс. Мы не знаем, что с собой делать, поэтому и задумываемся, вроде Рябинина. «А в чем смысл жизни?» Разве дерево думает о смысле? А птица? А животное? Они либо живут наслаждаясь, либо умирают.

С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. Вероятно, вы назовете это совпадением…

На меня ползло какое–то темное бесформенное существо. Сделалось невыразимо жутко, тяжело, нечем дышать… Перестал чувствовать ноги, потом живот, а это черное подбиралось к груди. Я понял, что как только оно доберется до сердца, то наступит смерть. Я закричал… Эта черная жуть медленно уползла в окно и вроде бы перелезла в соседнюю квартиру. Я проснулся…

Утром, когда уже встали, мы услышали беспокойный шум за стеной и вышли на лестничную площадку. Заплаканная соседка сказала, что ночью умерла ее мать.

Совпадение? Чего и с чем?

Уважаемый гражданин Меркин! Нет, это не совпадение. Скорее всего, вы уловили во сне какие–либо тревожные звуки, доносившиеся из соседней квартиры. Во сне человек может принять почти неслышный, предпороговый сигнал, который вызвал в спящем мозгу видение страха и опасности.

Опять по чужим кабинетам томились потерпевшие, свидетели и понятые.

В десять часов Рябинин лишь отметил – десять часов. И окинул стол и комнату еще одним, теперь уже последним взглядом: бланки протоколов лежат слева, пишущая машинка перед ним, папка с уголовным делом справа… Шесть стульев пусто притихли строем. Все готово. Он волнуется?

Четверть одиннадцатого, его взгляд лишь скользнул по часам – это еще не опоздание. Очные ставки будут здесь, перед столом. Опознаваемых поставит туда, а опознающих вот тут. Понятые сядут в уголок. Конечно, волнуется.

Где–то наверху радиостанция «Маяк» начала передавать известия половина одиннадцатого. Мало ли из–за чего можно опоздать? Крепкий утренний сон, неритмичность транспорта, оторвался каблук по дороге…

Бочком и не вовремя в кабинет протиснулась худая фигура коменданта. Вечная фигура коменданта в вечно черном костюме, с темными и вечно печальными глазами. Нет, сегодня в нем была, как сказала бы корреспондент Холстянникова, оригиналинка – вздыбленная челка, словно он всю ночь проспал лицом в подушку.

– Сергей Георгиевич, в буфет апельсин привезли…

– Некогда, – вежливо улыбнулся Рябинин.

– Теперь, конечно, не до апельсинов, – согласился комендант.

– Что вы имеете в виду?

– Капусту пора квасить.

– Капусту?

– Граждане «Жигулями» закупают. А у кого нет машины везут в детских колясках. А у кого нет колясок, несут в рюкзаках.

И промелькнуло, исчезая…

…Один думает о засолке капусты. Другой – о жизни, которая коротка, как прошмыгнувшее лето…

Впрочем, комендант пришел вовремя: ждать Калязину утомительнее, чем беседовать с человеком.

– Александр Иванович, в телепатию верите?

– Это которая на расстоянии?

– И без проводов.

– Без проводов череп не пробить.

– Да, бывают крепкие.

– А ежели за тыщу километров, то помех много.

– Ну а если через спутник связи?

– Телевизору мешать запрещено.

– Выходит, в телепатию не верите?

– Со мной тоже одна клептомания стряслась…

– Какая?

Александр Иванович переступил с ноги на ногу – он никогда не садился и мог, слава богу, исчезнуть мгновенно.

– Был я материально ответственной личностью. Везу как–то из банка на буровую получку в сумме шести тысяч. Глянь, а сумки с деньгами нет. Меня тут кровавый пот прошиб. Весь «газик» перерыл… И слышу с высей глас покойного батюшки: «Сашка, бараний лоб, вернись на седьмой километр». Велел я шоферу завернуть, а сам гляжу на спидометр. На седьмом километре велю стоять. В кювете, в лопухах, лежит моя сумочка. Такой вот кандибобер вышел.

– Странный кандибобер.

– А его посадили.

– Кого?

– Шоферюгу–то, который мою сумку в лопухи зателепатил…

Рябинин посмотрел на часы. Когда он поднял глаза, то коменданта уже не было. Четверть двенадцатого… Он снял трубку и набрал ее домашний номер никого. Тогда позвонил в эпидстанцию, где ему ответили, что Калязиной сегодня не будет. И тогда его волнение перешло в беспокойство.

– Не идет? – спросила помощник прокурора Базалова, как–то по–хозяйски заполняя кабинетик своей дородной фигурой и не менее дородной сумкой.

– Не идет, – слабо улыбнулся Рябинин.

– Лучше с убийцей иметь дело, чем с такой…

– Перед вызванными неудобно.

– Про нее уже в городской прокуратуре говорят.

Он знал, что говорят. И про него говорят. Это они еще не знали о сквашенной цистерне молока.

Базалова тяжело опустилась на один из многочисленных стульев. Вернее, на два стула. Полные руки в легком платьице – она еще жила летом обхватили, казалось бы, неохватную сумку. Что там? Кодексы и прокурорские бланки или ощипанные бройлеры с бутылками ряженки?

– Вся в заботах. – Она перехватила его взгляд.

– Плохо.

– Почему плохо?

– Нельзя быть в заботах всей, – оттенил он последнее слово.

– Сам–то тоже хлопочешь.

– И плохо. Заботы должны быть для нас, а не мы для забот. Уметь подняться над заботами.

Кому он говорит – Базаловой или себе?

– Ты ведь размышляешь о жизненном смысле, – жеманно улыбнулась она, словно он предложил ей прийти на свидание.

– А ты о чем?

– А вот о чем. – Она раскрыла сумку и вытащила бройлера, ощипанного. И о телепатии мне думать некогда.

– Я вот думаю, – вздохнул он.

– Сережа, есть солидные люди, которые верят во всякую чувствительную сверхпроводимость…

– А сама–то веришь?

– Я–то? Нет. Но эпизод со мною был…

Возможно, и был, а возможно, пришла его поддержать по доброте душевной. Что бы он делал без них. Без своих товарищей, в этом трехмерном кабинетике… И Демидова придет…

– Пять лет назад проснулась я ночью от звука упавшей пустой бутылки. Думаю, где–то на улице… Но мне сделалось так страшно… Уснула с трудом. Что же оказалось? Этой ночью в другом городе умерла моя мама. Она поднялась с кровати, подошла к столу и там упала. И рукой смахнула со стола пустую бутылку. Как ты это объяснишь?

– Я устал объяснять письменно…

Половина двенадцатого…

– Подожди еще с полчасика, – сказала Базалова, выразив уже у двери сочувствие лицом, фигурой и даже сумкой.

Полчасика он подождет… Хотя бы потому, что делать больше нечего. А что потом? Случилось что с ней? Опять не идет умышленно? Послать милицию. Но где Калязину искать?

– Зря ты не куришь, – сказала Демидова, закуривая.

Он промолчал. Разве перечислишь все, что он делает зря… Или что он зря не делает.

– А почему не доставишь ее приводом?

– До сих пор не было законных оснований.

– Цацкаешься.

– Бери дело, – пошутил он; ему казалось, что пошутил.

– Свои есть. Была бы помоложе – и твое бы взяла.

– Мария Федоровна, ты не стареешь.

– Не старею, а с годами как–то становлюсь страшнее.

Он посмотрел на нее внимательно, как и на вальяжную Базалову. Худое тело зафутлярено во всесезонный китель. Простейшая стрижка. Ни помады, ни пудры, ни краски. И видимо не пользовалась духами. Да и для чего ей духи–то?.. Для допросов?

– Я, Сережа помню легкую грусть, когда ушло детство. Куда, думаю, делось? Не за диван ли вместе с игрушками? Потом удивилась, что и молодость ушла, которой вроде бы и не было. Где–то в сорок удивилась, что минули средние годы. А потом вдруг опешила. Какое там детство и юность… Жизнь ушла!

– Ну, Мария Федоровна, твоя жизнь мимо не прошла.

– И все–таки обидно терять силы.

– Вот моя Калязина не потеряет их до ста лет…

– За счет своей магии?

– Нервы бережет.

– Я в эту магию не верю. А вот у моей подружки была история. Ее отец работал на Севере. Однажды у матери ни с того ни с сего схватило правую ногу. Ходить не может. Ноет и ноет. А вечером само прошло. Ну и все. Утром получает телеграмму – у мужа отняли правую ногу.

– Может быть, он раньше жаловался…

Мария Федоровна развлекала его разговорами. Она знала, как даются эти, официально именуемые, следственные действия. И она знала, каково следователю, когда они не удаются.

Телефонный звонок показался удивленным. Рябинин схватил трубку с поспешностью человека, ждущего международного вызова, – могла звонить она.

– Сергей, ждешь Калязину? – зло спросил Петельников.

– Жду.

– Напрасно, – она дает пресс–конференцию в клубе «Кому за тридцать».

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Иногда мне легче понять преступный мотив злоумышленника, чем его последующее поведение. Казалось бы, ему нужно идти с повинной. Что иного выхода у преступника нет, доказывается почти с математической точностью…

Человек – это прежде всего существо моральное. Нет морали – и нет человека. Так вот преступник отвергает мораль в самой грубой форме, в форме преступления. Но, отвергнув мораль человеческого общества, он сразу из него выбывает, – нельзя жить среди людей с нелюдской моралью. Выбывает, но куда? К себе подобным? Но таких сообществ, кроме мест заключения, у нас нет. К животным? Но он все–таки имеет разум. К растениям? Но он же организм. К неживой природе? Но у него постукивает сердце…

У преступника только один путь – исправиться и прийти к людям.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Кстати о преступниках. Когда бы и за что бы человека ни судили, его никогда не судят за то, за что его судят. Его всегда судят за утрату меры. Подождите усмехаться.

Украсть хочется каждому. Неужели вы не уносили домой казенные скрепки, писчую бумагу или карандаш? Уносили. Но вы не украдете в магазине банку шпрот или пару ботинок. Потому что у вас есть чувство меры.

А когда видите красивую женщину, разве вам не хочется провести с ней вечер? Но вы удержитесь. Вы проведете вечер, но не с этой красивой женщиной, и не здесь, и не сейчас, а а с другой и в ином месте. А вот насильник, не знавший чувства меры, не удержится.

По физиономии иногда так хочется дать, не правда ли? Вы сдерживаетесь, я тоже. Вместо этого мы бьем словами, – у нас чувство меры. А у хулигана его нет, он – кулаком.

Я и говорю, граждане правоведы, что все мы преступники. Только одни не утрачивают чувства меры и спокойно доживают до пенсии. А другие его утрачивают и получают за это срок.

Неужели я так глупа, чтобы утратить это драгоценное чувство?

С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. Кругом говорят об этой Калязиной. Я тоже отважилась написать вам про случай в автобусе…

Одна женщина вдруг заговорила громко, как бы вещая. Якобы шестнадцатого октября налетит ураган, вода в реке взбурлит и начнется в городе наводнение… Кое–кто из пассажиров засмеялся: мол, какая гадалка. Сидят все с хитрыми улыбками. Женщина тогда и говорит: «Вы мне не верите… Вот я сейчас выйду, а через две остановки на мое место обязательно сядет военный…» Она вышла, пассажиры пустили ей вослед смешочки с прибаутками. Но у всех ушки на макушке – что–то будет через две остановки. А через две остановки автобус ахнул. Вошел пожилой полковник и сел на ее место… Что ж, и наводнение будет? А я ведь живу у самой воды.

Уважаемая гражданка Чертохина! Описываемая вами женщина, видимо, решила позабавить пассажиров. Эпизод же с военным можно объяснить совпадением, или они могли быть знакомы, или она могла точно все рассчитать, зная этот отрезок пути и привычку военного…

Прокурор района посмотрел на бумаги, принесенные из милиции, но его неохотный взгляд, столкнувшись с пружинистой силой толстой пачки, словно отскочил на часы – половина седьмого. Ушла секретарша, оставив дверь к нему приоткрытой. Затихла прокуратура. Нет, еще не затихла, вроде бы у Демидовой постукивает машинка. Да и Рябинин, наверное, сидит; только сидит тихо.

Мысль о Рябинине толкнула руку к сигаретам. Он закурил, надеясь этим дурацким никотином затуманить беспокойство о калязинском деле. Рябинину предстояла поездка в городскую прокуратуру – продлевать срок следствия. Вот там и начнется… Опытный следователь, юрист первого класса, современный мужчина не может одолеть колдунью. Не может провести опознаний и очных ставок, потому что она не приходит вовремя. А уж эти виденные пожары, скисающие цистерны, бегающие спички… В городской посмеются. И строго спросят и с Рябинина, и с него, с надзирающего прокурора. Ну, он–то объяснит, его–то поймут… А Рябинин начнет ведь спорить, доказывать и клокотать, как невыключенный чайник.

Беспалов нахмурился от странного желания – каким–нибудь невероятным способом обойтись без этой поездки в городскую прокуратуру; как–то отвести от этого лохматого человека в очках нервную схватку, которые тот находил почти ежедневно; закрыть его от других, плотно закрытых прокуроров. Беспалов нахмурился еще строже, потому что это желание показалось ему не мужским и уж наверняка не прокурорским.

Мысль перескочила – вечерами она перескакивала чаще и свободнее – на самого себя…

Вот он. Ничего с ним не происходит. Здоровье хорошее. С женой отношения добрые, лет пять не ссорились. Сын вырос нормальный, в институт поступил без всякой помощи и с первого раза. Материальный достаток средний, хватает, свой «Москвич». Начальство ценит за спокойный характер и за то, что он редко беспокоит его, начальство. Ничего с ним, с Беспаловым, не происходит. Даже взысканий давненько не получал.

Он затушил недокуренную сигарету и придвинул милицейскую пачку бумаг с каким–то сторонним удивлением – остался для работы или для мемуарных размышлений?

– Кто–нибудь есть? – донеслось из приемной через ту дверную щель, которую оставила секретарша.

– Гражданка, рабочий день кончился, – крикнул Беспалов.

Но гражданка была уже в этой дверной щели, раздвинув ее плечами до нужной ширины. Черное длинное платье, выразительное лицо, украшения и странная поза, будто она стояла на цыпочках и хотела подпрыгнуть или взлететь. Вероятно, какая–нибудь артистка, вырвалась меж концертами, на такси, без плаща…

– Юрий Артемьевич, я пришла к Рябинину, а его нет.

Беспалов застегнул китель, чувствуя, как у него подсыхают губы, – он узнал Калязину.

– Почему не явились утром?

– Незапланированная встреча с трудящимися.

– Вы же знали, что следователь ждет…

– Юрий Артемьевич, мне пришлось решить маленькую задачку: ехать к одному человеку, Рябинину, или к коллективу в триста человек. Думаю, что я поступила идеологически правильно.

– А я думаю, что Рябинин тоже поступил правильно и вынес постановление о принудительном приводе.

– Что это означает?

– Два милиционера придут к вам домой или на работу и доставят в прокуратуру.

Она передумала взлетать.

– Разрешите, я присяду…

Прокурор кивнул – он давно намеревался поговорить с ней и как–то помочь Рябинину.

– Гражданка Калязина, неужели вы считаете, что преступник может избежать ответственности, не являясь к следователю?

– Нет, я так не считаю.

– Зачем же вы увиливаете от опознания?

– Вы же спрашиваете не обо мне, а о преступнике.

– А вы разве не преступница?

Она тихо изумилась широко раскрытыми глазами:

– Я могу предъявить паспорт.

– Зачем?

– Чтобы доказать, что я Калязина.

– Я и так верю…

– А я не верю, что вы прокурор.

Беспалов непроизвольно и мельком обежал взглядом свой громадный прокурорский стол и маленький столик с кодексами и справочниками.

– Ах да у вас же звезда на кителе, – спохватилась Калязина.

– Говорите по существу, – сурово осадил прокурор, чтобы сразу избежать ее телепатий.

– Я по существу: звезда на кителе, прокурор района – и называет меня преступницей. А разве моя вина доказана?

Беспалов погладил ладонью подбородок, примериваясь к челюсти.

– Я не обязан вам раскрывать следственные секреты.

– Была бы она доказана, вы заграбастали бы меня на казенные харчи, а?

Калязина прищурилась остро и точно, как смотрела вдаль, – проверяла верность своей мысли. На эту проверку Беспалов не отозвался ни словом, ни лицом, потому что удерживал пальцы от пошатывания подбородка. Вреднейшая привычка.

– Юрий Артемьевич, присмотритесь ко мне…

Она сделала паузу, чтобы прокурор присмотрелся, хотя он не сводил с нее глаз. Беспалов только крепче сжал губы, не принимая этой эстрадной манеры. Совершила преступление, так хоть застесняйся… Ее бы за одну наглость стоило арестовать.

– Скажите откровенно: похожа я на преступницу?

– Ни один преступник не похож на преступника.

– А вот Агата Кристи в одном из своих детективов сказала: «В реальной жизни в девяти случаях из десяти наиболее подозрительным выглядит сам преступник».

– Я не любитель детективов.

– Разумеется. Вы солидный человек и должны отнестись ко мне иначе, чем Рябинин.

– Как же я должен к вам отнестись?

– Поверить мне.

– Я верю в факты.

– А хотите, сделаю из вас своего сторонника?

– Я хочу, чтобы вы не мешали следователю Рябинину…

– Юрий Артемьевич, а у нас с вами одинаковые носы.

Видимо, удерживая пальцы от подбородка, он прозевал полет руки к носу. Вреднейшая привычка.

– Все? – спросил прокурор, медленно распаляясь.

– Я ведь хотела сделать вас своим сторонником. Гляньте на эти часы. Хотите я остановлю их взглядом?

Она кивнула на электрические часы, висевшие на противоположной стене. Беспалов не стал бы на них смотреть, не стал бы играть в ее дурацкие игры, но она повернулась к ним, и, потеряв ее лицо, он тоже поднял глаза на крупный циферблат. Часы шли. Без четверти семь. Опустив взгляд, он уперся в прическу, уложенную на затылке замысловатыми ячейками.

– Гражданка Калязина!

Она повернулась, обессловив его матовой бледностью и матово потухшими, ничего не видящими глазами…

Прокурор непроизвольно вскинул голову – без четверти семь. И непроизвольно глянул на свои ручные – без десяти семь. Настенные часы остановились.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Говорят, что наш мозг весит тысячу четыреста граммов, а наш организм состоит из ста триллионов клеток. Говорят, что подобное природа создала лишь на нашей земле… Создала и вручает любому и каждому, и этот любой и каждый распоряжается жизнью, как ему заблагорассудится. Может быть полезен своим трудом, а может ежедневно накачивать алкоголем все сто триллионов клеток и заваливать их на панель. Может радовать людей тонким искусством, а может всю тысячу четыреста граммов мозга направить на хитроумные преступления, как это делает Калязина…

Я бы на месте природы исправлял свои ошибки: отбирал бы жизнь у дурака и отдавал бы ее человеку, достойному двух жизней.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Меня подозревают в воровстве, а я хочу дать совет, как покончить с кражами на производстве. Воруют повара, продавцы, грузчики, рабочие мясокомбинатов и ликеро–водочных заводов… Почему? Да потому, что неестественно не пользоваться тем, что производишь. Какая пытка для кассирши выдавать тысячи, а самой получать сто рублей… Кстати, раньше в алмазных мастерских Амстердама вся алмазная пыль переходила в собственность гранильщика. Отсюда резюме: чтобы люди не воровали, надо им разрешить пользоваться в какой–то мере продуктами своего труда.

С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. Есть явления, неподвластные науке, и тут парапсихолог Калязина может оказаться в положении непонятого одиночки.

Моя мать была знахаркой. Она умела лечить травами, умела заговаривать зубную боль, останавливать кровь, напускать порчу…

Расскажу про один случай… В деревне жил мужик. Залетит к нему курица – убьет, забежит коза – отравит. Тогда пришли к матери: «Да сделай ты хоть что–нибудь!» Она что–то пошептала и всплеснула руками. Вечером этот мужик шел из магазина и не смог перешагнуть канавки глубиной в полметра и и шириной с бревно, через нее даже дощечка не лежала. Упал в канаву и захлебнулся стоячей водой. Землю рыл ногтями, а а выбраться не смог. Моя мать испугалась и сказала: «Какой же он злой».

Согласитесь, что подобные явления находятся за пределами науки.

Уважаемый гражданин Толстогодов! По–моему, нет явлений, находящихся за пределами науки, – есть явления, которые наука не подтверждает. Для объяснения вашей интересной истории не хватает информации: когда это было, знаете ли вы все со слов или сами видели, в каком состоянии возвращалась из магазина жертва этого страшного колдовства, и т.д.

Чистенько отпечатанная бумага называлась так: «Постановление о продлении срока следствия по уголовному делу по обвинению Калязиной А.С. по части 2 статьи 147 УК РСФСР». Все документы дела, аккуратно сшитые на станке в два тома, лежали перед Рябининым. Портфель готов, из него даже вытряхнут мусор – скрепки, крошки, клочки и клочочки. Можно ехать в городскую…

Но заместитель прокурора города, решавший этот вопрос, читал где–то лекцию. Зональный прокурор Васин – первая и, может быть, главная инстанция сказал в трубку глухо и вроде бы угрожающе: «Работайте, я позвоню».

Поэтому Рябинин смотрел в окно, на осень, которая, похоже отгуляла свое бабье лето и теперь стыла утрами на загустевшей земле и на желтых, ожестяневших листьях. Размякший за лето асфальт заколодел. Стрелы комендантских ирисов тихо готовились принять холода на свои кинжальные острия.

И промелькнуло, исчезая…

…Весну любят все, а осень – лишь страдавшие…

Рябинин не мог работать. Его фантазия, умевшая на месте преступления по опрокинутому стакану, оброненной пуговице и раскрытой книге нарисовать картину происшествия, теперь с таким же успехом рисовала визит в городскую прокуратуру. И работать он не мог. Но мысли, эти свободные птицы, свободно жили над беспокойством.

Одна из них, мысль о борьбе, зароненная Юрием Артемьевичем и вроде бы отвергнутая Рябининым, некстати – а может быть, и кстати – ожила и цепко отринула все другие. Какая связь – борьба и продление срока следствия? Видимо, есть – он верил причудливым комбинациям сознания. Разумеется, есть, потому что он схватится с зональным прокурором, с начальником следственного отдела и с заместителем прокурора города. Но зачем? За что будет схватка? Они же правы: срок следствия определен законом, и в него надо укладываться. И все–таки он станет бороться. И все–таки – за что?

Рябинин смотрел на березу, стоявшую на той стороне проспекта. Он за ней наблюдал с конца августа. Сначала она беззаботно полоскалась зеленью – и осень ей не в осень. Потом стала ровно–желтой, раскрашенная листочками двух оттенков: нежными, как ломтик дыни на солнце, и яркими, словно их опускали в расплавленное золото, которое вроде бы все скатилось, оставив лишь свой цвет. Теперь же береза держалась незаметно, испуганная необычным цветом своей кроны, – тут и ржавые разводы, и грязные потеки, и пегие кострища…

У хорошей идеи есть необъяснимая сила осмысленно выстраивать, казалось бы, случайные факты, как у магнита придавать порядок железным опилкам. Вчерашние эпизодики сейчас прилежно легли в систему, ведущую к другой, пока неясной, но уже близкой мысли. Три случайных эпизодика, от которых вчера лишь поморщился…

Утром он зашел в жилищную контору за справкой. Перед ним за подобными справками стояли две пенсионерки. Подошла его очередь. Он вежливо сказал: «Мне необходима справка…» Он сказал вежливо, потому что всегда так говорил: «Мне необходима справка…». Работница конторы, молодая женщина, только что улыбавшаяся старушкам, одной и второй, бросила ему, не раскрывая рта, – через нос, что ли: «Где паспорт?» Она преобразилась на глазах – стала худой, какой–то острой, на него не смотрела, курила торопливо и выжидательно… Что, почему?

Эпизод второй: он пошел в канцелярию за почтой. Секретарь Маша молча и бесстрастно, как это делала всегда, бросила перед ним пачку бумаг. Он сказал спасибо, вглядываясь, слышит ли. Это спасибо отскочило от нее, как заоконное чириканье воробьев. Все его просьбы выполняла с неземной усталостью, словно давала в долг. Но стоило войти в канцелярию Базаловой и пропеть неизменное: «Машенька, ты чудесно выглядишь», как секретарша загоралась воспаленным огнем и вообще забывала про Рябинина.

И еще был эпизодик… В столовой он попросил у раздатчицы неподжаренный шницель. Из–за гастрита. Каждый что–нибудь просил: гарнир, компот пожиже, не лить красной подливки… «Пожалуйста, неподжаристый». Раздатчица нервно мотнула громадным белым тюрбаном и пустила тарелку по столу с реактивной скоростью – он поймал. Шницель был не поджаренный, а слегка обжаренный и сырой внутри.

Рябинин не совсем понимал, как эти вроде бы пустячные случаи объединились в его сознании идеей борьбы. Но они, три частных случая, объединились именно ею.

И промелькнуло, исчезая…

…Частностями возмущаются те, кто не понял общей закономерности…

Промелькнуло, но не исчезло – он поймал мысль, как за крыло: частностями возмущаются те, кто не понял общей закономерности. Поэтому философы так спокойны. Вот он и хочет понять эту общую закономерность, чтобы не возмущаться частностями.

Звонок телефона, которого он нервно ждал, вдруг скатился с него отстраненно.

– Да…

– Васин. Можете приезжать.

– Спасибо, еду.

Рябинин не вскинулся, не заторопился и не ощутил обычной в таких случаях изжоги, потому что был поглощен неотступной мыслью. Он спокойно уложил папки в портфель, надел плащ и пошел к метро…

Видимо, его поведение чем–то отличалось. Грубостью? Пожалуй, он был вежливее других. Например Базаловой. Может быть, тоном, который важнее слов? Но тон у него всегда наполовину ниже общепринятого, его всегда плохо слышат. Официальностью? «Машеньку, ты чудесно выглядишь». Но ведь Машенька в канцелярии, женщина в конторе и раздатчица в столовой были на официальной работе… Почему же они не приняли его официального поведения? «Машенька, ты чудесно выглядишь». Да ведь и старушки ворковали «доченька–доченька», да ведь просительный тон был и у обедавших…

И тогда он усмехнулся той усмешкой, которая так же далека от смеха, как хохот клоуна от искренней радости.

Рябинин вышел из метро и сел в троллейбус. Осень, поздняя осень… Наделись пальто, мелькнула теплая шапка, и под колесами троллейбуса расплескалась стылая вода, похожая на жидкий лед.

Простое решение простого явления – надо было просить. А он требовал вежливо, но требовал. Он считал, что на официальной работе человек должен вступать в официальные отношения. Эти же три женщины старались подменить официальные отношения личными. Личные–то им выгоднее, потому что тут они становились благодетельницами, делающими вам одолжение не по обязанности, а по доброте душевной. Но в личные отношения Рябинин вступал не с каждым. А борьба?

Он пошел к выходу, обойдя горделивую девушку в дубленке, не утерпевшую, не дождавшуюся морозов…

А борьба за эти официальные отношения. За право не быть просителем. За возможность не унижаться. Но тогда…

Рябинин выскочил из троллейбуса, окунув ботинки в стылую воду, похожую на жидкий лед.

Но тогда получение справки и покупка колбасы – борьба? Тогда отстаивание, казалось бы, личных интересов становится борьбой за государственные. Борьба за себя есть борьба за всех… Отстаивание своей самобытности, утверждение себя может быть борьбой совсем не за себя… А не мельчит ли он это литое слово – «борьба»? Или он запутался?

Рябинин стал у входа в городскую прокуратуру, переводя дух. Не шел, не бежал, а дух переводит. Неужели от потока мыслей? За что он сейчас начнет бороться – за идею, за себя, за Калязину?

Он перевел дух, открыл дверь и вошел в прокуратуру, отстраняя все беспокойства и страхи. На кой черт. Он ищет смысл жизни – значит, он философ, а философы спокойны…

Зональный прокурор Васин молча протянул руку за бумагой и сразу начал читать. Видимо, он пробежал глазами только длинную заглавную строчку: «Постановление о продлении срока следствия…»

– Разгадали, как она вызвала ожог?

– Нет.

– А пожар?

– Нет.

– А кислое молоко?

– Нет.

– А часы остановила?

– Нет.

– Короче, сплошные нули.

– Мы знаем, как она лечила быков, и предполагаем, как двигала спичку и шахматы.

– А Беспалов говорит, что вы незаменимый работник…

И промелькнуло, исчезая…

…Незаменимым работником стать нетрудно… Трудно стать личностью…

Рябинин не ответил, – ведь что–то в ответ промелькнуло. Зональный прокурор принялся читать постановление о продлении срока следствия. Иногда он ладонью туго потирал крепкую шею, словно на нее кто–то давил или собирался сесть. Через полминуты, через прочитанные полстранички, он поднял на Рябинина свои умные глаза:

– Вы сами–то этой телепатии не поддались?

– Мне симпатичны люди, верящие в мир таинственного.

– Чем же?

– Они тоскуют по загадочному, романтике…

– Выходит, вам и Калязина симпатична?

– Нет, она тоскует не по романтике.

– И в телекинез верите?

– Дело не в вере, а в способности воспринимать новое.

– Ну, а в дух верите? – спросил Васин, затаенно радуясь своей иронии.

– В человеческий.

– Значит, вы не считаете, что со смертью тела психическая жизнь кончается?

– А чего тут хорошего…

– И куда, по–вашему, девается наша духовная субстанция, когда останавливается мозг?

– А куда девается электричество, когда останавливается динамо–машина?

– Оказывается, вы не стоите на материалистических позициях…

– Я–то стою, но Калязина меня пошатывает.

– Теперь ясно, почему волокитится дело.

– Но в бога я не верю. – Рябинин передернул плечами, выруливая на материалистические позиции.

– Вам что, холодно?

– Да, у вас зябко.

И промелькнуло, исчезая…

…В мире зябко… Из–за дураков…

Васин смотрел на него непереносимо–умными глазами, застеленными неподдельным беспокойством.

Рябинин отвел взгляд. На кой черт. Ведь, кажется, знает, что два типа людей – мещане и карьеристы – споров не терпят. Первым эти споры нарушают милый их сердцу покой. Вторых они раздражают своей бессмысленностью: нижестоящему приказывают, вышестоящему подчиняются. Поэтому на кой черт. Да еще стал юморить. И разве он спорит – он перечит. Скажи сейчас Васин, что бога нет, так ведь поперечный Рябинин станет доказывать обратное.

– Андрей Дмитриевич, дело не волокитится, я могу показать…

Васин облегченно вернулся к чтению, потому что необычный для этого кабинета разговор вывернул его из колеи и он не знал, как быть дальше: принять ли самому какие–то меры, доложить ли начальнику следственного отдела, или обратить все в шутку. Да ведь следователь и верно шутил – в бога не верит. Еще бы верил.

Рябинина привлек васинский костюм. Где–то он такой видел. Серый, в беленькую, чуть заметную вермишелевую полоску. Он глянул на свой рукав серый, в беленькую, чуть заметную вермишелевую полоску. У них одинаковые костюмы. Да и рубашки вроде бы одинаковые. И галстуки одного оттенка. Они почти ровесники. Кончили один и тот же факультет. Делают одну и ту же работу… Чем же они отличаются? Очками. Рябинин в очках, а прокурор гладко причесан.

– Что вы пишете: «Санитарно–эпидемиологическая станция», «Районный отдел здравоохранения»? «Санэпидстанция», «Райздравотдел»…

Рябинин промолчал: долго объяснять, почему он так пишет.

– У вас не юридический язык. «Похитила бриллиант, заменив его фальшивым». Совершила хищение бриллианта, путем подмены…

Рябинин опять не отозвался. Мелочи, это все мелочи – главный разговор впереди, в кабинете заместителя прокурора города.

– «Калязина позвонила измененным голосом…» Вы пишете письмо знакомому или официальную бумагу?

– А как надо?

– Имея преступный умысел на хищение денег путем мошенничества, будучи способной к изменению голоса, при помощи телефона, используя ротозейство потерпевшего…

– И будучи в трезвом состоянии.

– Это необязательно. Вот если бы она была в нетрезвом…

Васин вернулся к чтению на несколько секунд:

– Ну, уважаемый коллега… Тут литературщина на каждом шагу. «Прикинувшись беременной…»

– Но ведь коротко и ясно.

– А нужно юридически грамотно. Хотя бы так: имея преступный умысел на хищение натуральной шубы из каракуля, имитируя беременность путем помещения под пальто шубы синтетической… Придется переписать, уважаемый юрист первого класса. С такой бумагой к заму я не пойду.

Прокурор отодвинул постановление, как отмел. Рябинин взял его, ошеломленный непредвиденным исходом.

И промелькнуло, исчезая…

…Самые страшные закономерности не страшны, – их можно предвидеть. Страшны случайности, которые падают на голову внезапно, как глыба льда с крыши…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Нет юридического языка есть юридические термины. Нет юридического языка, а есть язык канцелярский. И вот мне, русскому человеку, другой русский человек рекомендует не пользоваться русским языком. А я–то мечтаю написать художественное обвинительное заключение…

Есть слова, которые у меня вызывают немое восхищение своей меткостью и простотой. «Удобрять» – делать землю доброй. «Простокваша» – молоко, которое просто сквасилось. Попробуй обозначить гриб, который можно есть сырым. Так и скажешь: гриб, который едят сырым. А есть короткое, точное и чуть ласковое слово – «сыроежка».

В нашем языке много слов, полных скрытого юмора, который мы не замечаем из–за частого их употребления. Хотя бы слово «поколение». Родившиеся раньше нас – старшее поколение. Мы им по колено. Родившиеся после нас – младшее. Они нам по колено. Это слово не признает никакой акселерации: если ты длинный, но молодой, то все равно мне по колено, ибо я имею жизненный опыт.

Другое чудесное слово – «неразбериха». Не–раз–бра–лись, но все не получается. А если не получается, то, естественно, слово «браться» переходит в пренебрежительное «бериха». Вроде «дурехи».

Однажды в метро я глянул на закрытые двери и рассмеялся, вдруг почувствовал, сколько юмора в знакомом «не прислоняться». Представил, как индийский слон боком привалился к двери, при–слонился. Вот надпись и призывала не быть слоном.

Но есть слова, похожие на членостоногих гусениц. Их придумывают Васины. На пачке чая написано: «Росглавдиетчайпром». Одно слово и четыре осколка. Ну к чему, например, «глав»? Главк ли это, фабрика ли какая главная, или чай в пачке самый главный?.. На коробке с цикорием написано: «Ростовкофецикорпродукт». Не слово, а пожарный шланг. Обязательно вставлено «продукт», чтобы люди кофе с цикорием не отнесли, скажем, к галантерее. На ленте для пишущей машинки написано: «Минлесбумдревпром». Слово перекатывается во рту, как деревянные чурки.

Некоторые слова придумывают люди веселые. Я знаю, что «Кондпром» выпускает кондитерскую продукцию, а мне кажется, что там высиживают кондоров. Завод «Эмальер» выпускает посуду, а мне чудится, что там пишут пьесы. Есть организация с загадочным названием «Разнопром», но тогда должна быть организация «Кое–каксбыт». Думаю, что «Касп–рыба» означает «Каспийская рыба», а если кистеперая?..

Выговорился?

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Нет человека, которому я бы не понравилась. Оказывается, есть – этот самый Рябинин, которого я в упор не вижу.

Существует три золотых правила обаятельности…

Первое. Слушайте человека. Он вам выговорился, и ему стало легче. Теперь это приятное ощущение он связывает с вами, теперь вы ему приятны.

Второе правило. Всех хвалить, можно за глаза. Не беспокойтесь, передадут.

Третье правило. Никогда ни на кого не обижайтесь – и вы достигнете всего. Допустим, вас оскорбили, а вы промолчали. У оскорбившего останется чувство победы, и вы будете ему приятны. Запомните, обидившийся – зто уже побежденный.

С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. Я слышал, что есть удивительная женщина Калязина, которая общается с духами и не хочет общаться с вами. Не могла бы она свести меня с духом какого–нибудь султана, имевшего опыт содержания гарема. Дело в том, что я надумал жениться и надо бы посоветоваться с опытным человеком, стоит ли идти на такой шаг…

Уважаемый гражданин Петельников! Вместо того чтобы думать о женитьбе, вы бы поразмышляли об удивительных явлениях природы. Неужели вам не интересно, как человек видит пожары за десятки километров, почему останавливаются электрические часы, отчего скисает молоко?.. А жениться вы еще успеете.

– А в лицо ее знаешь? – спросила Кашина.

– Вилена, я полгорода знаю в лицо, – заверил Петельников.

– Знаете в лицо один миллион пятьсот тысяч человек? – усомнился Леденцов.

– Да, один миллион пятьсот тридцать пять тысяч сто двадцать восемь человек.

Они стояли у молочного магазина, расположенного в тихом дворе. Высокий Петельников в светлом плаще, который каким–то образом подчеркивал его широкоплечесть. Кашина в тончайшем палевом плащике, каким–то образом делавшим ее фигурку еще стройнее. И Леденцов, прослышавший, что рыжему идет зеленое, и добывший плащ ярко–изумрудного цвета, в котором походил на ряженого.

– А она знает? – опять спросила Вилена.

– Мы договорились по телефону, – успокоил ее инспектор.

Верный своей теории, он не хотел допрашивать в кабинете и тем более в магазине. Да и какой допрос: расскажите о том, сам не знаю о чем. Пойди туда, не знаю куда. Поэтому он пригласил Вилену, надеясь на женское взаимопонимание. Поэтому увязался Леденцов, надеясь поучиться тонким допросам.

– Вилена, – обратился Петельников к инспектрисе, показывая взглядом Леденцову, что это относится и к нему, – кроме популярных «Алло!», «Слушаю!» и так далее есть и еще телефонные обращения. Японцы отзываются: «Говорите–говорите», а итальянцы: «Готов!»

Кашина подняла тонкие коромыслица бровей.

– А знаешь, как отзывается инспектор Леденцов? Вчера звоню ему, он снимает трубку и говорит: «Ну?» Если звонивший спрашивает: «Инспектор Леденцов?», то инспектор Леденцов отвечает: «Именно». Если ошибаются номером, то он шутит: «Вы зашиблись…»

– Критику учел, товарищ капитан. А как правильно?

– Теперь модно отвечать: «У трубки…»

Из магазина вышла женщина средних лет и неуверенно огляделась. Петельников пошел навстречу, потянув за собой своих спутников. Женщина тоже зашагала к ним, хлопая по икрам голенищами резиновых сапог не своего размера, – звук, как от ехавшей телеги.

– Анна Григорьевна? – спросил Петельников.

– Извините за такой вид, подсобку мыла…

– А это мои товарищи. Давайте присядем вон на той скамеечке.

– Чего ж на скамеечке? Я в этом доме и живу…

Они повесили плащи, отерли о половик ноги и прошли в комнату, сели за круглый стол.

– Сейчас по чашечке чайку…

Петельников не успел запротестовать. Без резиновых сапог Анна Григорьевна легко выскочила на кухню. Им даже показалось, что чай там уже кипел. Когда же громадное блюдо с домашним печеньем застелило носы запахом ванили, протестовать уже не хотелось. Крупные чашки, расписанные вроде бы карточными дамами и королями, отдавали жаром.

Хозяйка села на четвертое место.

– По телефону вы сказали, что разговор не про недостачи…

– Нет–нет, – заверил Петельников. – Про скисшее молока.

– Господи, вредительство, что ли, какое?

– Есть подозрения, – солидно заверил Леденцов.

Петельников кивнул: мол, начинай. Леденцов растопыренной пятерней поставил рыжие волосы дыбом и хитровато спросил:

– Давно молоком торгуете?

– Лет десять…

– Ничего не замечали?

– Чего ничего не замечала?

Анна Григорьевна была женщиной веселой – на ее загорелое крупное лицо то и дело падала улыбка, тут же ею сгоняемая. Видимо, помнила, что говорит с работниками милиции.

– Какой–нибудь подозрительности. К примеру, знаете, как воруют карманники? Обязательно левой рукой в правый карман.

– Не знаю, не воровала.

– Анна Григорьевна, – Кашина откусила печенье, жмурясь от удовольствия, – корицу клали?

– И корицу, и кардамон.

Хозяйка дала свободу улыбке, наконец–то показав, почему не давала ей свободы раньше, – зубы, крупные и редкие зубы, может быть слегка выступавшие. Но они не замечались, отвлекаемые добродушной улыбкой.

– Не подумайте, что мы не можем. Сейчас, знаете ли, наука на высоте, сказал Леденцов, упершись в хозяйку немигающим взглядом, но продолжая жевать печенье.

– А я и не думаю.

– Допустим, вас убьют, а труп сожгут… Так эксперты по костям скажут, кто вы были – мужчиной или женщиной.

– А могут эксперты узнать по костям, дураком был человек или наоборот? – заинтересовался наукой Петельников.

– Дурак, товарищ капитан, категория не научная.

– Зато реальная, – лениво возразил старший инспектор.

– Анна Григорьевна, плед на тахту сами вязали? – Кашина разглядывала комнату.

– Сама, шерсти было не напастись, – улыбнулась хозяйка во всю ширину лица, позабыв про свои зубы.

Петельников вдыхал запах ванили, а может быть, корицы с кардамоном. В детстве, в их неустроенной семье, никогда ничего не пекли. В квартирах приятелей стоял теплый дух пирогов. И ванили, а может быть, корицы с кардамоном. С тех пор эти запахи значили для него не только сдобу, а прежде всего семейный уют. Интересно, печет ли Светлана Пленникова? И любит ли ваниль и корицу с кардамоном?..

– Допустим, вашу квартиру обокрали… Эксперт по микрочастицам опознает преступника.

– Уж лучше бы не обокрали.

– Допустим, в парадном на вас напал мужик…

– Ешь печенье, – приказал Петельников.

– Да, угощайтесь, – поддержала хозяйка.

– Анна Григорьевна, одна живете? – спросила Кашина.

– А как вы узнали?

– По односпальной тахте, – успел вставить Леденцов.

Петельников скосил на него осатанелый взгляд. Леденцов ринулся пить чай мелкими и быстрыми глотками, закрыв лицо громадной чашкой.

Хозяйка вздохнула, адресуя этот вздох Кашиной.

– Одна. Был муженек…

– Развелись?

– Не человек, а низменность. Посудите сами… Год пил, год сидел и год как вышел. Пораскинула своими потрохами: чего ж так век–то свой заедать?.. И вот одна. Да ведь вы ж ко мне пришли не про муженька слушать…

– Нас цистерна интересует, – согласился Петельников. – Анна Григорьевна, а где–нибудь по дороге не могли ее открыть?

– Она ж ко мне приходит опломбированная.

– Ну а во время торговли?

– Господь с вами! На нее лезть надо.

– Почему ж молоко скисло?

– Не ведаю.

– Я вам скажу, – мрачно пообещал Петельников.

– А вы знаете?

– Женщина сквасила его взглядом.

Они ждали ее смеха или хотя бы улыбки. Но, помолчав, Анна Григорьевна задумчиво согласилась:

– Глаз бывает очень вредный. В нашем селе Перерытое жила тетка Баиха. Посмотрит на ведро парного молока – и все, простокваша. Глянет на четверть самогона – и все, можно не пить, в нем ни одного градуса не осталось. Лягушек взглядом убивала…

– Вредный пережиток, – не выдержал Леденцов.

Петельников воззрился на рыжую копну волос.

– Я к тому, товарищ капитан, что, допустим, ведро можно сквасить и взглядом, а цистерну литров на пятьсот взгляд одного человека не возьмет.

– Могли плохо и вымыть, – заметила хозяйка.

– А Калязина покупала молоко до прихода в прокуратуру, уже зная, что оно кислое, – добавила Кашина.

Петельников опустил руку в карман, достал несколько фотографий Калязиной и рассыпал из перед Анной Григорьевной:

– Видели эту женщину?

– Нет.

– Молоко она когда–нибудь брала?

– Не запомнилась.

Хозяйка виновато оглядела гостей, которых ей так не хотелось огорчать.

– Анна Григорьевна, я потом запишу рецептик этого печенья? – спросила Кашина.

– Ради бога…

Тут Петельников обратил внимание на это печенье, которого в громадном блюде осталось несколько штучек. Леденцов жевал его с праздничным воодушевлением.

– Корица–то вредна, – буркнул ему Петельников.

– А что от нее?

– Корой покроешься.

– Пусть кушает, я еще принесу.

– Ему уже хватит. Анна Григорьевна, вспомните какие–нибудь детали того дня, которые показались вам необычными.

– Да нет таких деталей…

– Тогда расскажите подробно, как шла торговля.

– Обыкновенно. Стоит очередь, я наливаю в бидоны, получаю деньги… Бывает, что у меня нет сдачи. Тогда покупатель идет менять в булочную или ждет, пока я насобираю рублей. Ну случается, краник заедает. Беру молоточек, стукну раз… Чей–нибудь бидон пролью, бывает… А что еще?

Петельников вздохнул. Хозяйка опять виновато поежилась от неумения им угодить.

– Анна Григорьевна, абажур сами делали? – обрадовалась Кашина.

– Все сама, кроме каркаса, – тоже обрадовалась хозяйка, уходя от непонятной для нее беседы.

– Очень мило…

– Товарищ капитан, разрешите задать хозяюшке вопросик?

– Пусть парнишка разузнает, – поддержала она.

Петельников кивнул.

– Анна Григорьевна, погода какая стояла?

– Тепло было, не по–осеннему.

– А в чем вы были одеты?

– Юбка, курточка, а сверху белый халат…

Петельников и Кашина переглянулись. Леденцов это заметил и быстро проговорил:

– В нашем деле важны мелочи, товарищ капитан.

– Правильно, об этом и в кино показывают, – подтвердила хозяйка, всплеснула руками и суетливо зачастила: – Вспомнила, господи! Часов этак в одиннадцать подходил задумчивый мужчина в очках, выпил стакан молока и сильно огорчился, что первая цистерна скисла. Все спрашивал, как да почему…

– Какой он из себя? – оживился Леденцов, хватаясь за вздыбленный чуб.

– Это Рябинин, – вставил Петельников.

– Вопрос снимается. А в тот день краник заедало?

– Да его на дню несколько раз заедает.

– Постукивали?

– Постукивала.

– А молоточек где лежал?

– На цистерне, пломбу там я срывала.

– За молоточком сами лазали?

Анна Григорьевна задумалась:

– Мне–то некогда. Кого–то просила… А–а, мужчина поднялся.

– Не женщина?

– Нет–нет.

– Это было до скисания или после?

– До, еще до.

– Какой мужчина из себя?

– Нормальный, как и все.

– Шатен, брюнет или как я? Одет в плащ, в полупальто или в мужской брючный костюм?

– Когда я торгую, то от всего отрешена. Знаю, что мужчина лазил, а глаз на него и не поднимала.

– Лимит вопросов исчерпан, – успокоился Леденцов, посматривая на пустое блюдо.

– Спасибо, Анна Григорьевна, – поблагодарил Петельников, уже отодвигаясь от стола. – Последний вопрос: молоток лежал на крышке цистерны?

– Да.

– А она была открыта?

– Прикрыта.

– Ее можно было приподнять?

– Можно…

– Вилена, бери рецепт печенья. Испечешь – пригласи Анну Григорьевну и меня с Леденцовым. Только для Леденцова пеки этой сдобы пару ведер.

В прихожей, надевая плащ, Петельников вполголоса похвалил:

– Молодец, Леденцов.

– Нас же интересует не мужчина, а Калязина.

– Неизвестно, что нас интересует.

– Вы, товарищ капитан, считаете, что я дурак, которого сразу видно. А меня сразу не видно. У меня такой стиль – работать под дурачка.

– Иногда ты уж слишком вживаешься в образ.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Сны бывают фантастические, глупейшие, бессвязные, кошмарные, интересные… А бывает сон цельный, какой–то художественный, с началом и концом, как небольшой рассказ…

Якобы хватают меня с двух сторон ангел и сатана (уж не Калязина ли телепнула мне этот сон?). Ангел тащит в свою сторону, а дьявол в свою. Я упираюсь, что–то объясняю… Скажу приятное ангелу – он меня тянет; скажу приятное черту – он волокет. Я их не боюсь. Они вроде бы мне знакомы, только один светленький, а второй черненький.

И все–таки черт перетянул. Захихикал, затрясся и зачастил: «Поджарю тебя, поджарю…» А я ставлю ему условие: «Только не на маргарине, а на сливочном».

Вот какой я храбрый – во сне.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Похоже, что Рябинин схватил меня за глотку. Неужели он думает, что я буду кричать: «Пощадите!» Не–е–ет, я тоже приемчики знаю…

Лет двадцать назад в глухой деревне Слюнино одна умиравшая старуха дала мне карр–камень. Нужно выйти с ним в полночь на развилку дорог и задумать… Задумаю я Рябинину то, что он задумал для меня. Не хотела я прибегать к этому средству, да вынудили. О, карр–камень, сбрось ворога наземь…

С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. Извините, что решилась на письмо, да хочется поделиться. В войну мне было шестнадцать лет. Отец на фронте, а нас у матери четверо. Однажды мать и говорит: «Доченька, согрей воды, я сегодня умру». И стала учить, как мне с детьми без нее существовать. Под утро она умерла…

После похорон глянула я на ребятишек, на троих, все мал мала меньше. Вышла в темный коридорчик да так и зарыдала, что прямо в голос. Уж и выплакалась совсем, вытерлась, поднимаю голову – стоит передо мной мать: «Не плачь, доченька. Все обойдется. А меньшого я у тебя возьму, тебе полегче будет». Хочу я сказать, а ее уже нет. Через месяц маленький простудился и умер.

Конечно, наука этот случай объяснит, но я не очень и хочу. Свою мать я помню и в работе, и в отдыхе, и в разные моменты нашей жизни, но ярче всего помню в том коридоре – стоит она и смотрит на меня с такой жалостью, от которой сердце у меня до сих пор кровью обливается.

Уважаемая гражданка Судьбинина! Мне кажется, что вы очень добрый человек. Желаю вам длинной и нетяжелой жизни. Следователь Рябинин.

Калязина вышла из лаборатории на гравийные дорожки небольшого тенистого парка. От кустов, обстриженных, словно с них собрали чайный лист, отделилась невысокая миниатюрная девушка в брючном костюме.

– Аделаида Сергеевна, я к вам…

– Да, милочка, – не удивилась Калязина: ее знали в лицо, с ней заговаривали, у нее просили автографы.

– Я от Германа Борисовича Пинского.

Калязина глянула на нее иным, ожившим взглядом:

– Пройдемся, милочка…

Они пошли по хрусткому гравию, который тут же кончился, выпустив их на вечернюю улицу.

– Герман Борисович мне звонил. Как вас звать?

– Вера Акимова.

Изящная птичка. Костюм хороший, импортный, но сидит слегка мешковато: обтягивает то, что не нужно, и не выделяет то, что желательно.

– Итак, Вера Акимова, зайдем в мороженицу?

Девушка с готовностью кивнула: не задумалась, не усомнилась, не ломалась. Выучена подчиняться. Впрочем, на первых порах все хвостиком виляют.

В кафе «Пингвин», как всегда, было полно молодежи, но им подвернулся удачный столик с тремя стульями. Лишний стул Калязина накрыла своей широкополой шляпой.

– Милочка, что–нибудь выпьем?

Вера неопределенно улыбнулась, показывая, что она на все согласна. Калязина подняла руку, и официантка, которую было не дозваться, пошла к ним, влекомая силой этой руки. Аделаида Сергеевна заказала мороженое, ликер, шампанское и сигареты.

– Ну что ж, давай, милочка, знакомиться…

Вера опять неопределенно улыбнулась, выразив ту же готовность. Похожа на белочку, ждущую орешка. Да она не так уж и молода – лет тридцать.

– Себя я не представляю…

– Вас все знают, – кивнула Вера.

– Сколько тебе лет?

– Тридцать два.

– А выглядишь на двадцать пять.

– Слежу за собой, не ем…

Это видно. Лицо сухощавое и чистое. Симпатичный носик. Карие глаза. Вожделенные губы. Держится в рамках – сразу заметно. Кожа как отполирована. Носик как выструган. Губки–то вожделенные, но себя не выдают, подзасушены. В глазах далеконько запрятана угрюмость зверька, знакомого с опасностью.

– Массаж, йога, аутотренинг?

– Не–ет, я по мелочам. Утром небольшая зарядка, кожу лица парю над кострюлей, сплю без подушки…

– Зачем без подушки?

– Чтобы шея стала длиннее.

– А я вот сплю на двух подушках, – сказала Калязина вроде бы по секрету. – И знаешь почему? Чтобы шея была короче.

– Зачем… короче? – отважилась Вера на вопрос.

– Чтобы не высовываться.

Может быть, она решилась бы и на второй вопрос, но принесли мороженое.

Бокал шампанского Калязина поставила перед ней, а себе придвинула маленький графинчик, похожий на колбу с каким–то сиреневым ликером. Налив его в незаметную рюмку, Аделаида Сергеевна пригубила одновременно с вопросом:

– Ну и что ты из себя представляешь?

Вера тоже хотела отпить, но вопрос отбросил ее от бокала.

– Я? Простой человек…

Из кармана жакета Калязина достала неожиданно крупный блокнот с пришпиленной к нему японской авторучкой. Отодвинув рюмку, она не спеша записала: «Когда мне кто–нибудь говорит, что он человек простой, то я знаю жди сложностей».

– Расскажи о себе, – велела Калязина, берясь за графин, потому что пригубленная рюмка оказалась пустой.

Помада, видимо, польская, но наложена чрезмерно, без вкуса. Веки подсинила, а ей бы пошли зеленоватые, к осветленным волосам.

– Кончила педагогический институт, преподавала в школе биологию. Неспособная я, что ли, к этому делу… Плохо шло. А потом неприятность. Попросила я одного лоботряса выйти вон. Он собрал портфель и, проходя мимо открытого окна, выпрыгнул в него. Третий этаж. Его увезли в больницу, а меня чуть не судили.

– Это они могут, – вставила Калязина меж рюмками.

– Ну, я уволилась. А потом работала у Германа Борисовича машинисткой.

– И чего ушла?

– Заработок небольшой, работа нудная…

В ушах золотые тяжелые серьги–бомбошки. Дорого, но безвкусно. На пальце толстенное кольцо дутого золота. На другом пальце грубый перстень, но камень натуральный. Вкуса бы ей, вкуса.

– Извини, милочка, но одета ты не на зарплату машинистки.

Вера краснела медленно, натужно, словно поднимала незримую тяжесть. Калязина ждала, не пытаясь ни помочь ей новым вопросом, ни смягчить брошенных слов.

– Я была замужем. Остатки прежней роскоши…

Под ее растерянным взглядом Калязина открыла блокнот и красиво вывела на скользкой бумаге: «Самая в ней навязчивая черта – скромность».

Вера шевельнула губами, не решаясь на звук.

– Нет, милочка, не про тебя. С мужем–то отчего разошлась?

– Так… По согласию.

Вера торопливо выпила шампанское, будто спасалась от вопросов.

Слегка жеманится, но вино у нее идет легко, без горечи и поморщиваний. Раньше пивала. От дыма не воротится, тянет воздух со вкусом – носик хоть и маленький, а ноздри трепещут. По соглашению… Небось муж поймал ее за шалостями с молодцом.

– Кури, – Аделаида Сергеевна придвинула пачку.

Вера закурила сразу и умеючи. От вина, от сигареты она глянула на Калязину смелее, ожидая других вопросов, еще более неожиданных.

– Любишь пожить, а?

– Люблю, – выразительно призналась Вера, зажмурив глаза: так любит.

– А не везет.

– Не везет. – Теперь Вера сделала глаза донельзя широкими: так не везет.

– И почему?

– Родилась не в счастливой сорочке.

– Ну, милая, нельзя зависеть от нижнего белья.

– Вроде бы не хуже других…

– Лучше других. Природа наделила тебя заметной внешностью тебе же во вред.

– Почему… во вред?

– Носить красоту, милочка, непросто. Как норковое манто: в шкафу висеть не оставишь и в гардероб не сдашь. Если сама про красоту забудешь, то мужики напомнят. Да ты знаешь, каково тебе по улице идти. Небось ребята шеи выворачивают. Вот психика твоя и надламывается. Поэтому, милочка, среди красавиц нет ни ученых, ни умных, ни счастливых.

– Не такая я уж и красавица, – томно ответила Вера, скосив глаза на соседний столик, где сидели разгулявшиеся молодые люди в обществе коньячных бутылок.

Тебе, милочка, хватило. Герман Борисович от тебя избавился лишь потому, что держать любовницу под боком стало неудобно. Щечки разрумянились, серьги заиграли, глазки осмелели… От разговора, от шампанского или от близости молодых разгулявшихся людей?

– Дети, родственники есть?

– Живу одна, как птичка.

– Квартирные условия?

– Однокомнатная, отдельная.

– Телефон есть?

– Разумеется.

– С законом не конфликтовала?

– Из–за чего?

– Мало ли – тунеядствовала, чего–нибудь склептоманила, не там улицу перешла.

– В этом отношении я выше. – Вера дернула плечиком, как бы стряхивая все подозрения.

Калязина раскрыла блокнот, которого Вера теперь не испугалась, и проскользила пером, как проехалась по бумаге: «Женщина, очарованная собственной глупостью. Но мне такая и нужна».

– Ну что ж, я отвергла три кандидатуры. Герман Борисович Пинский уважаемый в городе психиатр. На его рекомендацию я полагаюсь. С завтрашнего дня вы будете зачислены в качестве моей ассистентки.

Вера вдруг испугалась:

– Аделаида Сергеевна, я не знаю вашей работы.

– Милочка, я ценю не знания, а преданность.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Есть люди, которые при слове «мещанство» болезненно морщатся. Какое, мол, мещанство, откуда оно, что это такое, да у вас старомодные взгляды…

Мещанство идет от понимания и принятия только одной части мира вещной, материальной, ощутимой, той, которую можно пощупать руками. За отсутствием любознательности, за равнодушием к природе, к литературе, к искусству, к человеческой мысли и человеческим страданиям, за равнодушием ко всему тому, что не несет в себе пользы, – за всем за этим стоит понимание жизни как процесса материального потребления, понимание жизни как получения выгоды.

И з в е ч е р н е й г а з е т ы (корреспондент В.Холстянникова). Аделаида Сергеевна Калязина подверглась освидетельствованию известного психиатра, доктора медицинских наук, профессора Германа Борисовича Пинского. Она демонстрировала как уже известные всем внечувственные способности, так и новые, которые обнаружились в последнее время. Аделаида Сергеевна взглядом засвечивала пленку в фотоаппарате, катала алюминиевую трубку, повышала температуру воды, вращала стрелку компаса в разных направлениях. Аделаида Сергеевна совершенно свободно угадывала мысли профессора, который уходил не только в другую комнату, но и на другой этаж здания…

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Моя ассистентка хочет казаться скромненькой, полагая, что я скромность ценю. Но назовите хоть одного человека, которого за скромность сделали начальником. А я вам сотню назову тех, кого поставили на руководящие должности за настырность. Такой руководяще ведет себя, руководяще держится, руководяще чихает… И что вы думаете? Его делают начальником, потому что свыкаются с этой мыслью, они уже ничего не находят в ней странного, и у них как бы нет иного выхода. Вот и весь вопрос о скромности. Есть специальности, которыми может владеть только наглец. Я так скажу: скромность делает человека убогим, скромность принижает.

С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. Я, конечно, не знаю, может, эта Калязина и шпионка какая. Пишу не в защиту ее, а как было со мной на самом деле. Мой старик денег никому в долг не давал и от меня накопленное прятал. Говорил, что он не виноват, а у него такая натура. И помер впопыхах, от сердечного удара. Осталась я как щепка на воде. Денег нет, пенсию не получаю, хоронить его не на что. Старая баба что может? Реветь. Ревмя реву и вдруг слышу голос: «Посмотри–ка в туалете за трубой». Пошла, а там в коробочке пачка денег и сберегательная книжка.

Вопросов к вам нету, а совет бы не помешал. Космос, телевизоры, полиэтиленовые мешочки, но, видать, есть кое–что и повыше.

Уважаемая гражданка Широбокова! Находясь в напряжении, скорее всего, ваше сознание догадалось о деньгах по каким–то косвенным признакам, которых оно в спокойном состоянии не замечало.

Возможно, Рябинин ничего бы и не заметил, не будь этих тонких усиков–каемочек. Крупные скулы блестели загаром спокойно, глаза не метались, широкие плечи стыли от упрятанной в них силы. И вот только усики–каемочки дрожали на губе, словно он нервно принюхивался к далекому и опасному запаху. Почему нервничает теперь, когда допросы и очные ставки уже миновали?.. Впрочем, именно теперь, когда миновали очные ставки с допросами и принималось решение о судьбе этого двадцатитрехлетнего парня со смешной фамилией – Копытко. – Я же никого не убил и не избил, – выдавил он тем странным голосом, который идет от двух смешанных желаний: сделать его просительным и в то же время не потерять мужского достоинства.

– Шел по улице пьяный, выражался нецензурно, – в тон ему ответил Рябинин.

– Сколько ходит пьяных…

– Намеревался папкой ударить собачку.

– Не ударил же.

– Потому что вмешался милиционер, которому оказал сопротивление.

– Какое там сопротивление! Хотел вырваться да убежать…

– Погон ему сорвал.

– Не хотел же! Он меня простил…

Копытко переживал – усики начали дрожать на какой–то высокой, натянутой струне. А за дверью переживала, уж неизвестно на какой струне, его жена с трехлетним ребенком. Копытко слегка изменил голос, добавив в него просительности:

– Я с детства закален честным трудом…

Характеристика это подтверждала.

– Жалоб, кроме поощрений, не имел…

И это было правдой.

– В поведении я тактичен, говорят, что теленок…

Свидетели рассказали.

– Я обо всех людях гуманного мнения…

Возможно.

– Не подумайте, что ваши слова равносильны метанию бисера в известной ситуации. Я на всю жизнь просветлел.

В это Рябинин верил – его убедило не только поведение Копытко на следствии, но и бурное собрание тех рабочих, которые просветлят кого угодно. Сейчас Рябинин занимался мучительством, скрывая от Копытко свое решение о передаче его на поруки – тем самым рабочим. Но пусть помучается, пусть запомнится на всю жизнь. Это вместо суда.

– Занят? – Петельников заслонил дверь, словно та была из двух досочек.

– Заходи–заходи, – обрадовался Рябинин. – Гражданин Копытко, учитывая совершенные вами действия, вашу личность и раскаянье, я передаю вас на поруки.

Копытко постарался скрыть обдавшую его радость, засушивая лицо, но усики–каемочки подскочили к носу и там остались.

– Спасибо… Я не подведу.

Он выскочил в коридор, где мгновенно рассыпался тихий женский смех. Рябинин тоже улыбнулся – и следователь может принести радость.

Петельников сел с чуждой ему усталостью:

– Как отсрочка?

– Я пошел к заместителю прокурора города и все рассказал. Он улыбнулся, расспросил про Калязину и подписал мое постановление. А у тебя что?

– Допрашивал продавщицу молока. Ничего, кроме неизвестного мужчины, который поднимался на цистерну за молотком.

Рябинин кивнул, показывая, что этот факт интереса не представляет, но к сведению принят.

– Меня начинает интриговать вот что… Калязина, кроме работы, ни с кем не общается и не встречается. В магазин ходит раз в неделю. А?

– Наверное, чтобы не навести нас, – предположил Рябинин.

– На кого? И в то же время я чувствую, что она встречается со всеми, кто ей нужен, и кипит в гуще своей жизни.

– Завтра ее приведут, – сказал Рябинин, не оставляя сомнений, что завтра все кончится. – И сразу обыск.

Они помолчали, отмежевывая один разговор от другого. Рябинин протер очки. Петельников смотрел, как он протирал свои очки. Тихий перерыв вышел слишком долгим – он был не нужен, такой длинный перерыв, потому что серьезного разговора вроде бы не ждалось.

– Ты хочешь что–то узнать? – спросил Петельников.

– Ну, если тебе хочется что–то сказать, – улыбнулся Рябинин.

– Мне хочется сказать, но лучше ты спроси, чтобы я знал, что говорю именно то, что тебе хотелось бы узнать.

– Как твоя фантастическая женитьба? – спросил Рябинин о том, о чем ему не хотелось спрашивать, но инспектор ждал этого вопроса.

– Вчера ходил за грибами… Бродил–бродил, ни черта нет. Собрался домой и сел отдохнуть – у моих ног стоят два боровика, здоровые, как валуны. А вокруг маленькие.

– Интересно.

– Тогда я вспомнил народное выражение: старый гриб женится на молодой поганке.

– Стало еще интересней.

– И тогда я, сидя на мху, сочинил поэму. Вот послушай:

Приснилася грибу–боровику

Сыроежка из густого бора.

Но откуда знать ему,

Что она любит мухомора.

– Неплохо. Пошли в журнал «Советская милиция».

– Если ты не разбираешься в поэзии, то я расшифрую аллегорию. Гриб–боровик – это я. Сыроежка – это Светлана Пленникова. А мухомор – это некий Жорик, которого я однажды пресек за спекуляцию пластинками.

– Ну а если прозой?

– Прозой будет выглядеть так: я просил руки Светланы Пленниковой, и мне в оной руке отказано.

– Почему же?

– Говорит, боится меня и всегда будет бояться. Говорит, мне нужна не она, а заслуженная артистка, ученая женщина или, в крайнем случае, врач–терапевт.

– А она не глупая, эта Светлана Пленникова.

– Зато я выгляжу дураком.

– Она ж тебе отказала не потому, что ты плохой, а что ты для нее слишком хорош, – улыбнулся Рябинин фальшивой печали инспектора.

– Опять домашнее одиночество, – вздохнул Петельников.

И промелькнуло, исчезая…

…Личность всегда одинока, потому что ей нужно отыскать тоже личность…

– Приходи к нам, – медленно сказал Рябинин, который обычно частил.

Инспектор повел взгляд в его сторону, но этот взгляд, неспешный и вроде бы незрячий, так и не встретился со взглядом Рябинина, убежав куда–то на пол, под тумбы стола. И от туда, от тумб стола, Петельников взметнул громадный полиэтиленовый сверток и бережно опустил перед Рябининым:

– Передай Лиде, одни боровики.

– Только с условием, что придешь их есть.

– А был бы женат… Разве бы отдал?

– Вадим, чтобы жениться…

– Знаю–знаю, нужна любовь.

– Дело даже и не в любви. В нашей жизни есть такие прекрасные и, я бы сказал, основополагающие поступки, которые делать надо только единожды. Написать только одну книгу, построить только один дом, вырастить только один сад, любить только одну женщину, воспитать только одного ребенка…

– Ага, скажи это многодетной матери или директору домостроительного комбината.

– И ты бы на ней не женился, потому что не любил.

– Я бы на ней женился, потому что никого не люблю.

– Да, ты никого не любишь.

– Никого, – подтвердил инспектор. – Но откуда знать ему, что она любит мухомора.

Его взгляд опять лег было на пол, но теперь, не найдя там пакета с грибами, поднялся на окно и ушел в небесный простор. Возможно, Рябинин попытался бы его перехватить, но запах лесной земли, сосновых иголок и детства перехватил ему дыхание – запах, который нашел щелочку в полиэтилене, чтобы перехватить дыхание. Когда же они с Лидой пойдут в лес?.. Когда отпуска?.. Наконец, когда же на пенсию?

И промелькнуло, исчезая…

…Личность на пенсию не уходит – на пенсию уходит должность…

– Вадим, а в чем, по–твоему, есть смысл жизни? – спросил вдруг Рябинин, задетый чем–то промелькнувшим.

Инспектор вроде бы удивился: тому ли, что Рябинин этого не знает, тому ли, что Рябинин спросил его только теперь.

– Смысл жизни? Быть всегда молодым.

Рябинин ждал чего–то другого, поэтому отозвался не сразу:

– А быть молодым… для чего?

– Сколько я себя помню мне всегда хотелось все переделать по–своему.

– Причем тут молодость?

– Молодость кончается тогда, когда пропадает желание переделать мир.

– А если такого желания и не было?

– Тогда не было и молодости.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. В часы радости, в тихие сокровенные минуты внезапно и беспричинно сожмется отчего–то сердце, как от ночного стука в форточку. Это – время, это оно стукнет в него своей вечной рукой, намекая, мол, радуйся, но знай, что я иду и ничто мне не помешает. Поэтому живи и радуйся…

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Серебряная ложечка, Иринкина личная вещь, упала на кухонный пол с коротким обиженным звоном.

– Весь день из рук все валится. – Лида повернулась к Рябинину, удивленным видом требуя ответа.

– Устала?

– Нет, плохая примета…

Рябинин улыбнулся, принимаясь за чай. Может быть на работе, в пути, в своих следственных перипетиях – там, где подспудно и всегда что–то таилось, – он еще мог бы прислушаться к примете. Но тут, в родных стенах, перед чашкой цейлонского чая, рядом с Лидой, разбиравшей у раковины петельниковские грибы, его одолела уютная истома, которая прочной броней закрывала от всех примет мира.

– Вот слышишь? – встрепенулась Лида.

– Что?

– Крышка на чайнике звякнула…

– Неплотно закрыта.

– Нет, это домовой ворохобится.

– С чего это он?

– Его томит предчувствие.

– Лида, ты серьезно?

– Да. – Она бросила грибы, одернула свой кокетливый фартучек и подсела к нему. – Домовой есть в каждой семье.

– С рожками?

– Не с рожками, а тайный дух семьи. Домочадцы его не видят, но знают, что он есть. Он хранит семью, придает ей какое–то своеобразие, привязывает всех друг к другу…

– Как же уходят из семьи?

– А многие ли из них стали счастливыми? Своего домового потеряли, чужой может и не принять, а у одиночек домовых нет.

– Эти бы сведения вывесить во всех дворцах бракосочетаний…

– Неплохо бы, – согласилась Лида, возвращаясь к грибам.

Ее домовой Рябинина устраивал – без рожек. Возможно, он и был, потому что в командировках, в этих тоскливых отлучках, в тяжелые или ночные часы Рябинин чувствовал его комолое прикосновение к своей груди.

И промелькнуло, исчезая…

…Тоска по родине зовется ностальгией. А тоска по дому?..

– Наш домовой, наверное, живет в холодильнике. Вчера там всю ночь кто–то фырчал.

– В холоде он не может. А фырчала банка сока.

– Теперь, Лида, вместо домовых телевизоры.

– Да? А вот я знаю геологов, мужа и жену, которые вместе уезжают в поле и вместе приезжают. И каждый раз видят, что мебель у них переставлена.

– Может быть, кошка? – предположил Рябинин.

Лида не ответила – она считала грибы:

– Шестнадцать беленьких. И Вадим не был бы Вадимом, если бы не пошутил. Одна сыроежка и один мухомор.

– Это символы.

– Какие символы? О, к мухомору привязана записка…

– Тебе?

– Не знаю…

Понравилась грибу–боровику

Сыроежка из густого бора.

Но откуда знать ему,

Что она любит мухомора.

Лида опустила руки.

– Этот стишок означает, что дьяволенка у Вадима не будет, – объяснил Рябинин.

– Какого дьяволенка?

– Ну, этого, домового.

– Ничего не понимаю…

– Пленникова ему отказала.

– Да?

Лида опять подсела к столу, оглядывая Рябинина испуганным взглядом, словно он был этой самой Пленниковой.

– Она ему отомстила…

– За что?

– За то, что хотел жениться из жалости.

– Ну уж…

– Сережа, он расстроился?

– Старший инспектор Петельников–то?

– Конечно, расстроился. Он же гордый.

– По–моему, ты больше расстроилась, – хихикнул Рябинин, хотя не собирался этого говорить и тем более не собирался хихикать; это домовой его боднул, кому ж еще.

Но Лида на эту проделку домового внимания не обратила.

– Жаль мне его…

– Ты же сама возмущалась этой женитьбой.

– Он ни в кого не сможет влюбиться.

– Еще влюбится не раз.

– Нет.

– Откуда ты знаешь?

– Чувствую…

Рябинин оторвал взгляд от чашки, на которую смотрел с вдруг прилившим интересом и начал поднимать голову. Поднимать голову… Ее ведь вскидывают разом, в долю секунды, когда хотят видеть.

И промелькнуло, исчезая…

…Бывает страшно глянуть в бездну, в пучину, в будущее, в подлую душу… А в родное лицо?..

Чего–то испугавшись – того, что промелькнуло? – взгляд свой Рябинин так и не поднял. И, как бы отстраняя от своего сознания то, чего он испугался, Рябинин неуклюже повел локтем. Задетая вазочка рассыпала конфеты по столу радостным веером.

– Сережка!

– Нечаянно…

– Да? Я же видела, как ты пнул локтем.

– Это не я.

– А кто же?

– Этот… Надомник.

– Кто?

– Ну, домушник…

– Боже, да ты у меня глупый.

Тогда он смело оглядел ее всю каким–то окоемным взглядом. И белый свет померк – приятная тьма, пахнувшая лесом и грибами, легла на очки. Он зарыл в фартук лицо, втягивая его запах, запах кофточки и запах ее тела. Она уместилась на коленях вся, – она везде умещалась. Тишина – откуда бы вдруг? – легла за стены и за темное осеннее окно. Это он, домовой, приглушил соседей и уличный шум ради их сокровенной минуты…

– Так мы сидели перед первой разлукой, – шепотом сказала Лида.

Они так сидели на раскладушке перед его собранным рюкзаком. Они тогда сидели не дыша, чтобы не вспугнуть оставшиеся минуты, – им казалось, что в тишине время идет медленнее. И оно остановилось… Когда же он приехал на вокзал, то от его поезда не осталось даже провожающих.

– А твое первое письмо я знаю наизусть, – шепнула Лида.

Он помнил, как писал это первое письмо. Горка скомканных листков с одной фразой, которая никак не удавалась. Я скучаю по вас… Я скучаю без вас… Я скучаю из–за вас… И даже, кажется, я скучаю по поводу вас.

– А твой сладкий вечер, – улыбнулась она ему в ухо.

Он ждал Лиду на скамеечке у ее дома. С цветами и десятью пирожными. Но она не пришла, заночевав у подруги. После двенадцати ночи он стал нервно и мстительно поедать свои пирожные. Пальцы слиплись, внутри все слиплось, хотелось воды, цветы перемазались кремом… Он съел восемь штук. Это был самый сладкий вечер в его жизни.

– Сережа, тебе нужно лечь пораньше, – пробудилась Лида от сна ушедших лет.

– Да, завтра приведут Калязину.

Длинный и упорный звонок в дверь разбежался по квартире цепенящей волной. Поздно, в тишине – как затянутый выстрел.

Лида соскочила с его колен:

– Господи, кто в такой час?

– Вадим, насчет жареных грибков.

Рябинин торопливо прошел в переднюю и отпер дверь, не спрашивая…

Ему показалось, что на лестничной площадке стоит прокурор района Беспалов. Тот же длинный плащ, та же шляпа, тот же нос… Те же черты лица, но лишенные жизни, как у манекена. Нет, не Беспалов.

– Добрый вечер, – глухо сказал Юрий Артемьевич. Но тут же другое плечо, широкое, легонько отжало Беспалова к стене.

– Сергей Георгиевич, пришли к вам в гости, – вроде бы улыбнулся зональный прокурор Васин, уже входя в переднюю.

Рябинин отступил. За Васиным, за Беспаловым вошли старший следователь городской прокуратуры Антимонин и какие–то две незнакомые женщины.

– Пожалуйста, – сказал он, еще ничего не поняв, но уже догадавшись, что его «пожалуйста» им не нужно.

Они прошли не раздеваясь в большую комнату и стали посреди, выжидательно и натянуто оглядывая стены и мебель. Только Васин смотрел на Рябинина умными глазами:

– Сергей Георгиевич, у вас есть собрание сочинений Тургенева?

– Есть.

– Где оно стоит?

Рябинин поднял руку и показал, удивившись не тому, что эти люди здесь, что им понадобился Тургенев, что сейчас произойдет непредвиденное, а тому, что его рука неподъемно отяжелела.

– Товарищи, – сказал Васин уже своим спутникам, – я беру четвертый том…

Он снял книгу с полки, открыл крепкую обложку и провел большим пальцем левой руки поперек страниц. И книга распахнулась сама, как раковина, у которой перерезали мускул. Все слегка попались к ней, завороженные тем, что плотно лежало меж страниц. Васин горько улыбнулся, взял пачку денег и поднял на уровень своего лица.

– Пятидесятирублевыми купюрами…

И тогда все посмотрели на Рябинина, как ему показалось, с каким–то веселым любопытством.

– Это ваши деньги? – буднично спросил Васин, словно Рябинин их только что обронил.

– Нет.

– Квартира ваша?

– Моя.

– Книга ваша?

– Моя.

– А деньги?

– Не знаю, – тихо ответил Рябинин, снимая очки, потому что внезапно запотевшие стекла исказили чужие лица, родной стол и солнечную лампу.

– Товарищ Антимонин, составляйте протокол, – велел зональный прокурор.

Старший следователь подсел к столу, сдвинул пишущую машинку, разложил бумаги и пересчитал деньги:

– Понятые, пятьсот рублей.

Понятые, протокол… Следователь переписывает номера купюр. Нужно было спросить, что все это значит… Но зачем? Он знает, что пил на кухне чай, Лида чистила грибы, бедокурил домовой, потом Лида села на колени, они вспоминали прошлое, она посоветовала лечь пораньше спать, они легли, и вот теперь он смотрит этот длинный и дурацкий сон. Ничего не надо говорить, потому что сны кончаются…

Старший следователь монотонно прочел протокол, в котором удостоверялось, что в квартире гражданина Рябинина в четвертом томе собрания сочинений Тургенева обнаружено пятьсот рублей пятидесятирублевыми купюрами. И перечислялись номера каждого денежного знака.

– Подпишите, – сказал Антимонин понятым.

– И вы, – предложил он Рябинину.

– Сергей Георгиевич, одевайтесь, – не приказал, а как бы посоветовал Васин.

– Зачем? – все–таки не удержался Рябинин от вопроса, бессмысленного в этом бессмысленном сне.

– Поедете с нами в городскую прокуратуру.

Рябинин потерянно взял пиджак и увидел Беспалова, стоявшего в стороне от лампового света, в углу, словно его там забыли. Рябинин пристально, напрягаясь, посмотрел ему в лицо, отыскивая в полутьме знакомые глаза… Беспалов отвернулся.

Рябинин надел пиджак и стал бегать пальцами по бортам, не находя пуговиц. Их не было. Дикая мысль – даже для сна – завертелась в опустевшей голове: их срезал Васин, срезал, пока составляли протокол.

– Вы не волнуйтесь, – тихо сказала женщина–понятая.

Пуговицы нашлись. Да, ведь нужно снять «тренировки», надеть галстук… В таких случаях что–то берут с собой… Зубную щетку, бритву… Но это же сон.

И тогда в дверях он увидел белую Лиду, державшую в белой руке никому не нужный передник. Он прижал ладонь к горлу, чтобы остановить рвущийся к глазам ком, каких не бывает и не может быть во сне…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я (на отдельном листке). За окном городской прокуратуры тьма. Идет дождь. Домов, деревьев и улиц не видно – все в мокрой черноте. Кажется, что все кончилось и больше ничего не будет: ни солнца, ни света, ни неба, ни людей… Вот в такое время и должен умирать человек. Уходит тихо, как осыпается дерево.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Я не знаю, что такое дурак, но я знаю, кто дурак. Не хотела бы я сейчас быть на его месте. Где он, что поделывает и где сидит? Карр–камень не промахнется.

Я не знаю, что такое умный, но я знаю, кто умный. Могу описать подробно, как и где сижу я. В кресле. На мне белый махровый халат, теплый и нежный, как объятия юноши. На ногах тапочки из дикой киски. На пальцах кольца и перстни из натурального золота и с натуральными камнями. От меня пахнет французскими духами. Я смотрю цветной японский телевизор. И передо мной столик черного мрамора с бутылкой французского коньяка, который пахнет не хуже их духов…

Плоская лампа выстелила стол жестким белым светом, какой бывает только в темные осенние ночи. Но еще не одиннадцать.

– Сергей Георгиевич, вы знаете, что в особо экстренных случаях закон разрешает ночные допросы? – спросил Васин.

Рябинин кивнул. Свет лампы стал жестким не от осенней темноты, а от чистых листов протокола, лежавших перед старшим следователем Антимониным.

– Вам известно, – начал зональный прокурор, – что следователь всегда ищет троицу: преступника, доказательства и мотив. Доказательства мы изъяли, мотивом будет корысть…

– А преступник – я?

Неужели опять не услышат? Неужели он шепчет? Не услышат потому что люди слышат, когда хотят слышать.

Старшего следователя Рябинин почти не знал, но ему почему–то всегда казалось, что на Антимонине не костюм, а форменный китель, и не обычные очки, а тончайшее пенсне.

– Сергей Георгиевич, вы вели уголовное дело на хулигана Копытко, высоким, неприятно натянутым голосом сказал Антимонин.

– Вел.

– Какова его судьба?

– Я передаю Копытко на поруки.

– Уже все оформили?

– Написал постановление, но еще не отпечатал.

– А почему отдаете на поруки?

– Тяжких последствий нет, характеризуется прекрасно, парень оступился…

– Вы знаете, что борьба с хулиганством усилена?

– Пожалел его…

– Пожалел? – Казалось, взгляд Васина отодвинул старшего следователя в сторону от допроса и от стола. – Уж больно вы жалостливы. В свое время пожалели допросить продавщицу, теперь жалеете преступника.

– Жалость не порок.

– Из порок, но тогда нужно идти в адвокаты. У вас бы получилось.

– А у вас? – спросил Рябинин, удивившись, откуда он взял силы для этого злого вопроса.

– Я бы никогда не смог работать адвокатом и защищать преступников, гордо отрубил Васин.

– Прокурор, который не смог бы защищать преступников, несправедливый прокурор. Как и адвокат, который не смог бы обвинять и работать прокурором.

И промелькнуло, исчезая…

…Только обвинение человека или только его защита всегда несправедливы…

– Что–то вы разговорились, – заметил Васин и кивнул старшему следователю.

Разговорился, потому что говорили об убеждениях. Но к чему здесь, в городской прокуратуре, на допросе, ночью тревожить убеждения – этим двум людям нужны доказательства. Что они хотят доказать?

– Вы знакомы с Копытко? – спросил Антимонин своим надрывным голосом.

– Конечно, знаком, коли допрашивал.

– Я имею в виду до уголовного дела.

– Нет.

– У вас на квартире он был?

– Разумеется, нет.

– В канцелярии прокуратуры он спрашивал ваш адрес. Зачем?

– Представления не имею.

– Из кармана пиджака Копытко изъяли бумажку с вашим адресом, который он все–таки получил в горсправке. Так был он у вас?

– Да нет же!

– Сергей Георгиевич, – внушительно и почти сочувственно вмешался Васин, – не вам объяснять, что чистосердечное признание с одной стороны, а мы, как ваши коллеги, могли бы поспособствовать с другой…

– Не был у меня Копытко, – негромко, но так сказал Рябинин, что на чистосердечное признание надежду них не осталось.

Они смотрели на него из–за стола, но Рябинину казалось, что их глаза далеко, где–то в другом мире, – такими рисуют на обложках научно–фантастических повестей глаза инопланетян. Крупный Васин с умным и непререкаемым взглядом… Поджарый Антимонин в очках, которые походили на пенсне… Они вроде бы разные. Они должны быть разными, потому что каждый рождается самобытным. У каждого свой нос, губы, глаза… У каждого свой голос. У каждого своя неповторимая кровь, которая лишь приблизительно делится на четыре группы. У каждого свои отпечатки пальцев. Почему же эти двое так похожи? Что их так окатало? Какая штамповочная машина пропустила их через свои металлические формы?

– Откупа у вас эти изъятые пятьсот рублей? – спросил Антимонин.

– Так вы хотите сказать, что их…

– Откуда у вас эти деньги? – перебил старший следователь крепнущим голосом.

– Не знаю.

– Рябинин, вы психически нормальны? В вашей квартире находят деньги, а вы не знаете, откуда они…

– Не знаю.

– И даже не беретесь объяснить.

– Это Калязина.

– При чем тут Калязина?

– Ее работа.

– Ну конечно, – обрадовался Васин. – Я так и думал, что вы начнете валить на телепатию.

– Тогда откуда же? – вырвалось у Рябинина.

Они рассмеялись одновременно: Васин – тяжело и глуховато, как затоковавший тетерев; Антимонин – изящно, с вежливым переливом.

И промелькнуло, исчезая…

…Можно быть глупым, но добрым. Но быть глупым и справедливым нельзя. Глупость всегда несправедлива…

– Я скажу вам, откуда эти денежки, – посуровел Васин, обрушивая на него душный тембр своего голоса. – Вам дал их хулиган Копытко за прекращение дела!

– Какая глупость…

– Глупость? Как же мы узнали про деньга: где лежат, сколько, номера каждой купюры?

– Вам сказал Копытко?

– Вопросы задаем мы, – быстро вставил Антимонин.

– Копытко этого сказать не мог, – возразил Рябинин, и, как ему показалось, неуверенным голосом.

– Конечно, не мог, – усмехнулся Васин. – Взятки, как и изнасилование, штука интимная.

– Не давал никакой взятки, – совсем затухающим голосом отозвался Рябинин.

Что же он делает? Ведет себя виновато, виновато… На воре шапка горит. Нужно бороться, доказывать, возмущаться… Доказывать свою честность? Это же унизительно… Нет, доказывать невероятность их подозрений. Глупо, как спорить о привидениях.

Но в сознании и вот уже перед глазами, застилая его следователей и отстраняя их вопросы, как осеннюю паутину, забелела щемящая белизна. Лида, побелевшая Лида в дверях… Как она там, родная?.. Ей тяжелей, чем ему. А он опустил руки. Подлость – опускать сейчас руки…

– Вы не слышите? – донесся до него накаленный голос Антимонина.

– Да, я не слышу. Но и вы меня не слышите.

– Объясните, откуда у вас деньги, и мы услышим.

– Это сделала Калязина.

– Каким образом?

– Не знаю. Как и не знаю, каким образом она сквасила взглядом молоко и остановила часы.

– Я не желаю вам зла, – примирительно сказал Антимонин.

– Да и я, – буркнул Васин.

– Но, Сергей Георгиевич, скажем, остановить часы взглядом – не уголовное преступление. А вы знаете, что взятка, да еще взятая следователем, – тягчайшее преступление, чрезвычайное происшествие в прокуратуре.

– Знаю.

– Об этом факте мы обязаны немедленно сообщить в республику.

– А как? – изумился Васин. – Написать, что следователь Рябинин объясняет взятку вмешательством нечистой силы? Детский лепет. А доказательства железные, не вам объяснять.

Рябинин всмотрелся в лицо Васина: от усталости, от острого света лампы глаза его утратили неповторимую умность. И лицо изменилось, став проще и домашнее.

– Я вас всегда не любил, – сказал вдруг Рябинин.

– Знаю, – быстро отозвался Васин.

– И все–таки скажи мне кто, что вы получили взятку, я бы не поверил.

– Дело не в вере, а в доказательствах, – глухо ответил Васин, опуская взгляд на раскаленный стол.

– Сергей Георгиевич, ничего не добавите? – Антимонин взялся за протокол.

– Я что… арестован?

– Нет, но утром вас допросит заместитель прокурора города. Переночуйте, пожалуйста, в комнате дежурного прокурора.

Он не арестован – он задержан. От жалости – не к себе, а к Лиде – в груди опять заныл удушающий ком и пошел к глазам. Рябинин опять поднес руки к горлу, чтобы его перехватить.

И промелькнуло, исчезая…

…Как мы любим людей, когда нам плохо…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я (на отдельном листке). Все мы верим, что справедливость есть, и представляем ее абстрактной и существующей над нами, выше нас… А где? У бога? Теперь я понимаю, откуда взялся бог… Его придумали потому, что у людей была жажда справедливости, которой не было на земле.

Нет, справедливость должна быть во мне, в тебе, в соседе, в нас… Больше ей быть негде.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Хотите победить – нападайте первыми. Правым считается тот, кто нападает. Второй уже защищается. Запустите на кого–нибудь анонимку, и он походит, пооправдывается…

Кстати, принцип первого нападения закреплен законодательно. Как называется человек, который заявил в суде иск? Истец. У него, значит, истина. А как называется тот, к кому этот иск? Ответчик, он уже отвечает.

Почему Рябинин меня терзал? Он нападал, а я оправдывалась. О, карр–камень, сунь врагов моих в пламень…

Рябинин оглядел кабинетик – пустой, ночной, выстуженный. Он раскрыл окно, впустив сюда ночь с ее шумом дождя и мокрым холодом. Ветер кружил листья и капли – их было не видно в неразъемной тьме, – но ведь что–то стучало, что–то шуршало. Что–то изменилось. Он все тот же: очки, руки–ноги… Но мир стал другим. Другая осень бушевала за окном. Другие капли бесшумно гибли, ударившись о стекло. Другие листья налипали на стены домов. А кабинет? Он бывал в нем не раз. Тот же самый. Но теперь Рябинин смотрел по сторонам, все узнавая и ничего не узнав. Стол, освещенный лампой с металлическим абажуром, похожим на расплющенную воронку. Горбатый телефон. Жесткие и какие–то растопыренные стулья. Толстый комментарий уголовно–процессуального кодекса, а в нем, если раскрыть, пачка в пятьсот рублей пятидесятирублевыми купюрами…

Если он хочет продержаться ночь, то нужно все выбросить из головы. Допустим, он на дежурстве. Что он делает на дежурстве, если нет выездов? Снимает пиджак, расслабляет галстук и садится читать.

Рябинин снял пиджак, расслабил галстук, сел к столу и взял комментарий. Тяжкий том – сколько их написано? – о непорядочности людей. Теперь тут есть и о нем, о должностном лице, получившем взятку… Пока еще далекая тошнота сжала желудок. Рябинин отодвинул комментарий – нужно продержаться, нужно дотерпеть до утра.

Это все козни ночи. Утром, когда сгинет осенняя тьма, разбегутся облака и обсохнут стекла, что–то произойдет. Например, появится человек, обладающий чувством юмора, который расхохочется, и от его смеха все станет на свои места. Разбегутся облака, сгинет осенняя тьма, и обсохнут стекла. Этот человек их спросит: «Что, Рябинин взяточник?» Непереваренная тошнота опять скрутила желудок. Ни о чем не надо думать. Что он делал на дежурстве? Иногда писал в дневнике.

Рябинин взял лист бумаги. Мысли пошли, как всегда они идут в горе, многочисленные, отчаянные, дерганные… Он писал быстро, стараясь не думать, почему он тут и зачем. Начинал одну и не кончал; начинал вторую и перескакивал на третью – лишь бы заглушить тошноту. Но писаные мысли были все о том же, поэтому желудок ела нарастающая боль. Он свернул листки и спрятал в карман. Что он еще делал на дежурстве? Иногда звонил Лиде. Сейчас не будет, – она могла намаяться и заснуть. Лучше утром.

Но телефон позвонил сам, заглушив стонущую тьму за окном. Рябинин схватил трубку с дикой силой и сумасшедшей надеждой:

– Да?

– Аптека?

– Нет, вы ошиблись…

– Извините…

Он повернулся спиной к безжалостному свету лампы.

– Да, я тоже ошибаюсь. Есть люди, которые живут. А есть люди, которые беспрерывно совершают ошибки, потому что ищут истину. Это я про себя? Да, и про себя.

Теперь взвилась изжога, подступая к горлу разъедающей кислотой. Но изжога лучше, нет болевого спазма.

– А я считаю, что никто не имеет права сомневаться, если нет к этому повода. Беспочвенные сомнения – подлость. А–а, у вас есть доказательства… Неужели юридические доказательства сильнее разума и совести?

Сердце, стучавшее медленно и сильно, казалось, рассыпалось на мелкие сердечки, которые работают везде, во всех частях организма, – он мог считать пульс, не прикасаясь к руке.

– По–вашему, человек может честно работать, да вдруг и совершить преступление? Ха–ха! Раньше писали в романах так: «Под мягкой внешностью крылась жестокая натура» или: «Под грубой внешностью крылась нежная натура…» Ерунда. Внешность на может скрыть натуру. Это лишь оболочка, под которой все видно.

Кажется, что сердце забилось через раз: стукнет – затихнет, стукнет затихнет. Лишь бы не остановилось.

– Я не добренький, я гуманный. Разные вещи. Да, мне бывает жалко преступников. Но я давлю в себе это, давлю! А если не буду давить, то не смогу работать…

Боль оставила желудок и перешла, как перекатилась, на грудь, сжимая ее тянущей, какой–то закрученной болью.

– Разве это слабость? Да, когда я говорю с горбатым, я горблюсь, с кривым – кривлюсь, с бедным – прибедняюсь… Почему? Мне перед ними стыдно, что у меня нет горба, я не кривой и всем обеспечен. Но когда я говорю с дураком, то остаюсь самим собой…

Она перекатилась, боль, в левую половину груди, под лопатку, и поползла куда–то в руку. Неприятная, но не такая уж и сильная – он перетерпит.

– Я стесняюсь? Да, я стеснительный. Знаю, что в наше время смешно быть таким. Но я стесняюсь лишь тех людей, которые от меня зависят.

Иногда сводит ногу. Сейчас подобным образом свело что–то в груди, в левой ее половине, и держало, и тянуло, и ныло, холодя все тело.

– С чего вы взяли? Конечно, я не плачу. Это ветер забрасывает капли в отрытое окно…

Рябинин очнулся. Он сидел лицом к окну и держал на коленях трубку, охрипшую от писка. С кем он разговаривал? С аптекой? С аптекой. Попросить бы какого–нибудь валидола.

Он положил трубку на аппарат. Но телефон ждал этого, зайдясь в настойчивом звоне. Кто это? Наверное, опять не туда попали…

– Да?

– Сергей, с кем по ночам треплешься? – буднично спросил Вадим.

– С одним дураком. А как ты меня нашел?

– Звонил по всем телефонам прокуратуры. И все не отвечают, но один занят.

– Тебе звонила Лида?

– Да.

– Как она?

– Нормально, уже, наверное, спит. А что у тебя голосишко смурной?

– Она тебе рассказала…

– Из–за этого, что ли?

– Вадим, ты же знаешь…

– А ты знаешь, – перебил инспектор, – на что жалуются современные женщины? Нет настоящих мужчин, хотя народу в брюках много.

– Есть неопровержимые улики.

– Неужели ты, мужчина средних лет, столько проработавший следователем, никогда не слыхал о провокациях?

– Слышал, но сам…

– Ах, слышал? А мне вот давали деньги в кабинете, присылали переводом домой, клали в карманы… Мне подсовывали женщин, спиртное, копченую колбасу, дубленку и даже место продавца в мясном отделе…

– Да, но ты не брал, а я вроде бы взял.

– Уж не собираешься ли ты сказать это прокурору? Тогда гаси свет.

Инспектор помолчал, собираясь с новым раздражением, но оно, видимо, кончилось, потому что теперь сказал ровно:

– Старик, гаси свет и ложись спать на диван. Там должен быть кожаный, протертый прокурорскими телами диван. Есть не хочешь?

– Какая еда…

– А то у меня лежит в холодильнике две пачки пельменей. Я б сварил – и к тебе с кастрюлькой. Или ты чаю хочешь?

– Спасибо, дома пил.

– Утречком я подъеду.

– Зачем?

– Поговорить с прокурорами.

– Они не станут тебя слушать.

– Ну, плохо ты меня знаешь. Если не будут слушать, я привезу Леденцова. А он про себя говорит, что любому даст сто очков вперед, и все в импортной оправе. Кстати, совет – пиши стихи.

– Какие стихи?

– Какие получаться. «Средь шумного бала, случайно…» Или такие: «Понравилась грибу–боровику сыроежка из родного бора…» Пиши – помогает от нервов. Старик, утром встретимся. Пока.

«Старик». Слово, избитое юнцами, у инспектора прозвучало с исконным смыслом: старик, а значит – умный и добрый. Впервые так назвал. Да разве Рябинин не знает всего того, что сказал ему Вадим? Если бы жилость только умом, то грудь не стягивала бы проволочная боль. Но Вадим и звонил, чтобы ослабить эту боль. Спасибо, старик.

Телефон ожил вновь – еще не остыла трубка.

– Да…

– Мне следователя прокуратуры Зареченского района, юриста первого класса, товарища Рябинина.

– Я слушаю.

– С вами говорит не брюнет, не шатен, не блондин. Догадались?

– Нет, не догадался. – Рябинина удивили не только слова, но и голос, игривый и разудалый, словно звонили из ресторана.

– На проводе инспектор уголовного розыска лейтенант Леденцов.

– А–а, привет.

– Как состояние здоровья, Сергей Георгиевич?

– Вроде бы ничего, – улыбнулся Рябинин: спасибо тебе, Вадим, старик.

– А мое подкачало.

– Что такое?

– А все кащею и кащею.

– В каком смысле… кащею?

– Худею от оперативных нагрузок. К примеру, сейчас нахожусь на дежурстве и чешу репу.

– Что чешешь?

– Голову, значит. Задумали мы тут с ребятами спортивную викторинку, а мне поручили сочинить вопросы. Не послушаете?

– Послушаю.

– Вопрос первый: какой вид спорта требует физической вилы не больше, чем у месячного ребенка?

– А какой?

– Шахматы. Вопрос второй: почему болельщики, кричащие «Судью на мыло!», никогда не уточняют на какое – на хозяйственное или на туалетное?

– Неплохо.

– Вопрос третий: почему скачки на дрессированной лошади считают спортом, а скачки на дрессированной корове – цирком?

– Смешно.

– Вопрос четвертый: можно ли бокс назвать интеллектуальным занятием, поскольку в нем бьют кулаками непосредственно по интеллекту?

– Сам придумал?

– Товарищ капитан помог. Ну и так далее. Сергей Георгиевич, а вы знаете, кто оптимист и кто пессимист? Пессимист выпьет рюмку коньяка и поморщится: клопами пахнет. Оптимист раздавит клопа и обрадуется: коньяком пахнет.

– Намек понял, старик.

– Желаю здравствовать, Сергей Георгиевич.

Рябинин положил трубку. Спасибо, ребята. Ему сейчас все годится злость Вадима, и спортивная викторина, и старый анекдот. Спасибо, старики. Но не хватало слов еще одного человека… С чего он взял, что она спит? Да разве она заснет…

Он набрал номер, прижавшись к не остывающей всю ночь трубке.

– Лида…

– Сереженька!

– Не спишь?

– Как и ты.

– Какая темная ночь…

– Сереженька, ведь были и темнее.

– Дождь льет…

– Лили и не такие.

– Холодно…

– Бывали и морозы.

– Грибы поджарила?

– На завтрак, к твоему приходу.

– Только не пережарь. Как там домовой?

– А его нет, он ушел к тебе.

– Да, он здесь, поэтому я спокоен. Хочу вот лечь на диван и поспать. А ты?

– Я тоже ложусь.

– Спокойной ночи, Лидок.

– Спи, Сереженька…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я (на отдельном листке). Главное достижение цивилизации не атомная энергия и не ракеты, не телевизоры и не автомобили, не кофемолки и не санузлы… Главное достижение цивилизации – гуманизм.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Иногда я обращаюсь к Бахусу. У каждого из нас что–то болит, поэтому каждый старается забыться. Каждый–каждый! Один сидит у телевизора, второй бежит на стадион, третий придумал хобби, четвертый играет в домино–карты… Но самый надежный способ – выпить и прийти в состояние эйфории, именуемое в народе кайфом. В конце концов, пьяница – это человек, который забывается не тем способом. Пью ли я?

Я не пью, а продлеваю удовольствие жизни.

Беспалов неприкаянно прошелся по коридору и сел у кабинета Васина. Городская прокуратура оживет через полчаса, не раньше. Надо бы подождать в машине. Скажут, прокурор района, а болтается по коридорам, как следователь после дежурства. Где–то здесь Рябинин… Расхлябанный стул сутяжно крякнул в утренней пустоте. Прокурор непроизвольно отозвался хриплым вздохом и закурил сигарету. Невкусный дым сухо вошел в него, не успокаивая. Где–то здесь Рябинин…

Но почему Рябинин? Почему все, что случается в прокуратуре, случается именно с ним? С тихим Рябининым в очках… Мария Федоровна Демидова… бой–баба, которая и рискнет, и не всегда обдумает, и может наорать на вызванного, и послать любого начальника в даль заоблачную… И ни жалоб на нее, ни заявлений.

Потому что Рябинин вежливый, а значит, и слабый. Он впечатлительный и поэтому слабый. Он гордый, а гордый человек слаб, потому что гордый уязвим. Он думает, а думающий ничего не видит и не слышит, и поэтому тот, который все видит, слышит и всюду принюхивается, сильней думающего. Но тогда на кой черт они, сильные?

Беспалов скомкал недокуренную сигарету и бросил в урну, – курят для удовольствия, а не для дыма.

Слабый Рябинин… А ведь на днях Беспалов назвал его борцом. Какая–то психологическая неразбериха. Получалось, что в нем жили два противоположных мнения об одном человеке: Рябинин слаб и Рябинин борец. А слаб ли? Слабый не тот, кто падает духом. Кто из нас не падал? Тот, кто не пал духом от беды, еще не сильный – он, скорее, бесчувственный. Слабый человек тот, кто пал духом от беды и не поднялся. Сильный – поднимется. Поднимется ли Рябинин? До сих пор вставал. Но и удары–то бывают разные. Не после каждого встанешь.

– Беспокоитесь о кадрах? – усмехнулся Васин, доставая ключ.

– Кому–то нужно, – тоже вроде бы отшутился прокурор района.

Он пришел следом в просторный, выстывший за ночь кабинет. Васин закрыл окно, причесался, дунул на расческу и мудро глянул на Беспалова:

– Есть что–нибудь новенькое?

– Да нет. Пришел узнать…

– В десять часов пойду к заму.

– А Рябинин что?

– Не признался.

Беспалов спрашивал не об этом. Что он – протирает очки, теребит ли давно растеребленную шевелюру или обиженно хмурится?

– Уж слишком скоро мы поверили в его виновность.

– Дело не в вере, а в доказательствах, – зевнул невыспавшийся Васин.

Беспалов молчал. Он пришел сюда без планов, без цели и без мыслей пришел, потому что не мог сидеть у себя в районе. Но надо говорить, Рябинин ведь замкнется, как подросток на допросе.

– Андрей Дмитриевич, вы заметили, как воспринимаются преступники в детективах? Если его ловят и ничего о нем неизвестно, то мы этого преступника ненавидим. А если преступник живет и действует на наших глазах, то мы переживаем вместе с ним и даже сочувствуем…

– Ну и…

– Рябинина я хорошо знаю.

– Естественно, ваш кадр, – согласился зональный прокурор поощрительным тоном: и что же, мол, за кадр?

Беспалов вдруг растерялся. Не от мысли Васина, верно определившей цель прихода районного прокурора, а от внезапной возможности рассказать о нечужом человеке, судьба которого будет решаться в десять часов. Он мог бы толково и сразу охарактеризовать Демидову, мог бы Базалову… Мог бы любого.

– Знаете, Рябинин никогда в транспорте не сидит, – сообщил Беспалов, удивившись, этим ли он хотел начать разговор о следователе.

– Почему?

– Уступает место кому угодно.

– Вежливый, – недоуменно потишал Васин, видимо ждавший подробного отчета о работе следователя.

– Рябинин любит жену, – заявил Юрий Артемьевич, как ему показалось, таинственно.

– Все мы любим жен.

– Он любит не так, как все.

– Я тоже люблю не так, как все.

Беспалов наждачно зашуршал плащом, который он так и не снял. Неужели рассказывать, как Рябинин допрашивает, проводит очные ставки и ездит на места происшествий? Неужели рассказывать, сколько он расследовал дел и по каким статьям? Это видно из официальных отчетов. Это они знают. Но он всегда спорил с Рябининым, доказывая, что человек красен трудом. Почему ж теперь ему не хочется рассказывать о его труде?

Юрий Артемьевич нервно сдвинул подбородок и вернул его на место – что он может сказать о Рябинине, если несколько минут назад сам удивлялся непонятности его натуры?

– В прошлом году он ездил в отпуск… В том городке убили на танцах парня. Дикое преступление, всех всполошившее. Рябинин включился и весь отпуск проработал, вроде частного детектива. Помог раскрыть…

– Да, была официальная бумага с благодарностью, – сухо отозвался Васин.

– Рябинин размышляет о жизни, ищет ее смысл…

– Ну и что?

– Разве это ни о чем не говорит?

– Я знавал преступников – больших интеллектуалов.

– Андрей Дмитриевич, неужели вы серьезно считаете Рябинина преступником?

– Не важно, что я считаю, а важны улики.

Васин помолчал, раздумывая, продолжить ли начатую мысль или остановиться на сказанной, уже завершенной. Его глаза изучали Беспалова, как просвечивали какими–то новыми, умными лучами.

– Юрий Артемьевич, вы сидите передо мной. Ваши параметры, как говорится, мне известны. Я знаю, что вы скажете или сделаете. И поэтому я вам доверяю. Но я никогда не знал, что подумает и сделает Рябинин. Могу я ему доверять?

– Это потому, что я попроще.

– Как?

– Я примитивнее Рябинина.

Зональный прокурор почти страдальчески поморщился, словно не рассчитал и сунул руку в слишком горячую воду. Но лицо тут же разгладилось, – вода могла и остыть:

– Он даже обликом не соответствует.

– Не соответствует… чему?

– Возьмите вашу Демидову – это следователь. Боевая, энергичная, ухватистая…

– У вас требования к следователю, как к гончей.

– А что тут обидного? Следователь идет по следу.

– Рябинин не только ходит по следам.

– Не знаю, где он еще ходит, но специальность не наложила на него отпечатка.

– Может быть, это и хорошо?

– Нет, не хорошо. Значит, он не проникся своей профессией.

– А я не люблю тех, кто ограничен своей профессией, – сказал Беспалов шепеляво и картаво, потому что двигал подбородок туда–сюда.

– Я говорю не про ограниченность, а про отпечаток профессии.

– А я думаю, – упрямо прошамкал Юрий Артемьевич, – что на личность профессия отпечатка не накладывает. Личность сильнее и выше. Вот на посредственность профессия сразу кладет свою яркую и несмываемую печать.

– Да бросьте вы шатать лицо! – не вытерпел зональный прокурор.

– Извините, – смутился Беспалов, сбрасывая руки на колени.

Васин сокрушенно вздохнул, переключаясь взглядом на свои бумаги. Он пошевелился в кресле, как бы решая, за что приняться: поправил клетчатый галстук, перевернул страничку календаря, изучил ее и придвинул к себе толстую папку. Видимо, беседа кончилась. Беспалову нужно встать, попрощаться и уйти. Но он сидел, наливаясь угрюмостью.

– А я тоже не похож на районного прокурора. Плохо?

– На кого же вы похожи? – Васин поднял глаза, которые еще не начали читать.

– На того, кем работал до тридцати лет, – на токаря.

– Значит, вы тоже личность, – усмехнулся Васин. – Эх, Юрий Артемьевич… Уж если пришли защищать свой кадр, то хотя бы говорили о нем как о работнике.

– Работник он прекрасный. Ни доследований, ни оправданных.

– Волокитчик. Калязинское дело тому пример.

– Он не волокитит, а слишком глубоко вникает.

– Вот видите, слишком. А ведь есть дела, не стоящие выеденного яйца.

– Андрей Дмитриевич, тут некоторый парадокс. Сложность дела зависит от следователя. Если он вник глубоко, то дело оказалось сложным. Если сбил верхушки, то оно простое.

– А кому нужно его глубокое вникание?

– Никому…

– Именно.

– Только государству, – добавил Беспалов.

Васин присмотрелся к собеседнику с новым, прилившим интересом. Кто он, этот токарь–прокурор? Чего он хочет – защитить подчиненного или снять с себя возможную ответственность? Параметры параметрами, а чужая душа – потемки. И неожиданная мысль отторгла остатки его расположения к Беспалову… Мысль странная, как и все неожиданное. С Рябининым зональный прокурор несовместим, а все несовместимое – враждебное. С Рябининым он всегда напряжен и к чему–то готов. А вот такой правильный, тихий и упрямый человек, вроде Беспалова, которого считаешь единомышленником, может ударить исподтишка.

– Товарищ Беспалов, эти поруки Рябинин с вами согласовал?

– Да, как и положено по закону.

– Вы согласились?

– Да.

– Тогда все ясно.

– Что ясно?

– У кого печать, тому и отвечать.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я (на отдельном листке). Лишись я кого–нибудь из близких, мне бы здесь от души посочувствовали. Заболей я тяжелой болезнью, они бы сделали все, чтобы вылечить. Сгори моя квартира, они бы пришли ее ремонтировать. Потеряй я зарплату, они бы ее мне собрали… Почему же сейчас все глухи, словно у меня не беда? Почему никто не спешит мне на помощь? Неужели только потому, что моя беда не совсем личная, а связана с моей работой и как бы социальная? Тогда самая популярная глухота – социальная. Социальная!

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Я люблю сыграть в карты с солидными людьми, задать прием, путешествовать… Я люблю молчаливых и рукастых мужчин, крепкие и ароматные напитки, дурманные табаки, острые приправы, пронзительную музыку, яркие краски, импортные вещи… Порочная я, да? А с кем вы меня сравниваете – с ткачихой? Вот если бы ткачиха имела мои возможности, а она бы пошлепала к станку, тогда я бы первая сказала: святая женщина. Вернее – святая дура.

Лида сразу же позвонила Вадиму. Потом он дважды звонил ей. Потом случайно позвонил Гостинщиков. Потом позвонил Сергей. А потом она села к окну…

Потух в открестных домах свет. Фары запоздалых машин отполосовали стены бегущими тенями. Последний трамвай увез с заквартального проспекта последний грозовой сполох. Какой–то зеленый круг, долго дрожавший за крышей ближнего дома, поголубел и растаял. Двор, как темная яма, как черное и подслеповатое чудовище с глазами–лампочками у подъездов, привалился своей спиной к оконному стеклу. Теперь Лида жила только звуками, редкими и какими–то затерянными в этой осенней ночи…

Там, на заквартальном проспекте, отгремел бессонный грузовик. Неуверенно – еще на научились – прошумели во дворе подросшие за лето березки… Человек прошел и хлопнул дверью – подгулял, с работы или просто так, опоздал? Где–то и что–то упало – в ночи все падает. Где–то и что–то вздохнуло – в ночи всегда вздыхает, а может, это вздыхает сама ночь… Вода стучит по железу карниза… Крупные капли бьют в стекло, плющатся и сбегают вниз разветвленно и быстро, как молнии. Крупные капли бьют в стекло и попадают ей на глаза. Как же они его пробивают?.. Это же против законов физики. Но глаза мокрые…

Господи, что с ним? Где он? Сережа, что с тобой и где ты?..

Она сжала ладонями голову и закачалась, издавая бессмысленный и протяжный звук, который лег на эту непроглядную ночь бедой. Она не плакала, не пела и не кричала – она стонала, как это умеет русская баба, и в этом кладбищенском стоне были и слезу, и песни, и крик. Сколько – час, два?

Наверху что–то стукнуло. Она умолкла, как спугнутая птица. Разбудила соседа… Но сосед пустил на кухне воду. Хлопнула дверь парадной, второй… На заквартальном проспекте уже стоял неокрепший шумок. Казалось бы только что потухшие окна загорелись вновь. Неужели люди уже выспались? Неужели утро? И тогда она увидела, что мокрый и плотный воздух за стеклом побелел как бумага.

Лида вскочила со стула, догадавшись, что уже часов восемь. Она сделала несколько коротких и ненужных пробежек, разрываясь между ванной, платяным шкафом и телефоном. Она спешила. Надо позвонить. Но кому? Нет, надо идти. Но куда? Боже, все–таки надо умыться. И сколоть волосы хотя бы в пучок. Ах, при чем тут зонтик…

Она выскочила во двор, растерянно оглядывая его неясные очертания. Ночной дождь теперь оседал туманом. Ей показалось, что от маленьких березок, где туман был гуще, отошло плотное облако и поплыло к ней, принимая вид человеческой фигуры.

– Вас встречают тонкие березки и толстый дуб, – улыбнулся Петельников.

– Давно стоите?

– Не раньше, чем у вас загорелся свет. Если только он гас…

– Вадим, почему вы улыбаетесь? – бессильно спросила она.

– А разве что–нибудь случилось? – удивился он.

Лида не ответила, стараясь вникнуть в его слова, казавшиеся ей непонятными и потому страшными.

– Сергея увели, чтобы выяснить некоторые обстоятельства. Эх, интеллигенция… Только бы им шляпы носить с очками. Почему я такой крепкий? Потому что меня в жизни сажали, били, топили, кантовали и даже оскорбляли…

Она опять не ответила, вглядываясь в улыбку, размазанную по его лицу.

– Улыбаюсь, потому что предстоит борьба. А счастье в борьбе.

– Счастье в любви и покое…

– Да вернется ваш Сергей живой и в очках. И вы обнимете его, как говорят, в районе грудной клетки.

Инспектор улыбался. Но бледность, как этот утренний туман, пропитала его щеки. Но галстук, всегда повязанный вычурным узлом, неумело топорщился. Но черные глаза, обычно спокойные, вспарывали улыбку сухим блеском. И где пояс от плаща? Торчит из кармана…

– Вы улыбаетесь, чтобы меня успокоить, – догадалась она, сдавив последнее слово непроизвольным шепотом.

– Только не плакать! – посуровел инспектор.

– Не буду, – тихо согласилась она и еще тише добавила: – Но я могу умереть.

– Есть поморская пословица: «Смерть не все возьмет – только свое возьмет». Вас она не возьмет.

Он смотрел на нее, ошеломленный виденным. Волосы, когда–то мерцавшие бронзой, светлыми клочками лезли из–под платка. Серые глаза – это не ее глаза – были остывшими, отрешенными от сознания. Губы опали. Скулы, проступавшие красиво, теперь очертились остро, заточенно. Она же всегда была школьницей… Да ей пора на пенсию.

– В чем его обвиняют? – спросила Лида.

– В получении взятки.

– И сколько могут дать?

– Лет восемь.

– Что же делать?

– Идти за меня замуж.

– Боже, как вы можете шутить…

– А как вы можете думать, что его осудят?

Легкий ветерок, залетевший с улицы, вымел туман. Тонюсенькие березки, вымоченные за ночь, поникли. Стены домов отсырели. Земля, уже не принимавшая влагу, была залита водой.

– Чего мы стоим? – спохватился инспектор.

Он взял ее под руку, на которой она безвольно повисла, понесенная его силой над водой.

– Но ведь за него заступятся? – спросила Лида.

– Кто решится за следователя–взяточника…

– Есть же там смелые мужчины?

– Теперь, Лида, появился новый тип мужчин. Ходят в брюках, курят, говорят басом, руки волосатые, а начальства боятся.

– А женщины? Они добрее…

– Женщины там в мундирах.

– Ну а вы?

Она сердито вырвала руку с откуда–то взявшейся силой. Я въелась в него взглядом. Он грустно усмехнулся.

– Простите, Вадим…

Они пошли, не очень–то разбирая лужи и грязь.

– А куда мы идем? – спросил инспектор и тут же ответил: – Ага, в городскую прокуратуру.

Лида не успокоилась, но к ней пришла частичка силы, идущей от какой–то деятельности, – они обсуждали, шли… Возможно, эта сила шла от инспектора, переливаясь из руки в руку. А как же в войну, что бы она стала делать в войну, отправив Сергея на фронт? Она умерла бы на вокзале, и не спасли бы ее никакие поморские пословицы. Нет, она бы поехала с ним на фронт. Она сейчас придет в городскую прокуратуру и там останется, что бы с ней ни делали. Но ведь теперь не война. Боже, боже…

– Вадим, почему Сергей такой невезучий? Почему это случилось с ним, а, скажем, не с вами?

– Я бы им не дался.

– Не с Гостинщиковым, не с Беспаловым, не с Демидовой, в конце концов, не со мной. Почему?

Инспектор незаметно вздохнул, почти без воздуха, одной грудной клеткой. Почему? Если бы он знал, почему Калязиным везет, а Рябининым нет, его бы избрали академиком. А может бы и не избрали.

– Лида, помните историю? Как только народ достигал высокой степени цивилизации, он погибал. Как только человек достиг каких–то интеллектуальных и нравственных вершин, он стал несчастным…

– По–моему, счастливым.

– Это моя теория. Впрочем, она выражена в народной мудрости, что дурачку живется легче. Поэтому я поменьше читаю и больше занимаюсь спортом.

– Да? Но Сережа ведь наивный…

– Он не наивный, а романтичный. Это вы знаете. Но, может быть, вы не знаете, что обыватель романтичности не любит. И романтических ошибок не прощает. Заведите любовника – обыватель вас поймет. Влюбитесь – обыватель вас осудит. Поэтому я не влюбляюсь.

– Клевещете вы на себя…

– Странно, что этот самый обыватель терпим ко всякой грязи, но свирепеет при виде романтического борца против этой грязи. По его представлениям, мир пошл, и ты будь пошляком, а иначе ты хуже этого пошлого мира. Поэтому я тоже себе позволяю… Да вы не слушаете?

Ее пронзил болезненный жар, словно грудь задела шальная молния. Боже, она и есть этот самый обыватель… Зачем она изъедала Сережину душу пошлой проверкой их любви? Где же было ее женское сердце, которое должно все знать и без проверки? Она в их ряду, травителей Сергея: она, Калязина, какой–то там Васин…

– И поэтому у него неприятности?

– Ну, я изложил, как говорится, черно–белый вариант. Причин много. Любой человек сопереживает только тому, что сам пережил. Скажем, вы не можете посочувствовать пьянице, поскольку не знаете состояния похмелья. А Сергей понимает то, чего сам не переживал. Хотя бы история с продавщицей бриллиантов… Лида, вы опять меня не слушаете?

– Вадим, он Дон–кихот?

– А это плохо?

– Это тяжело.

– Когда я двадцатилетним выступил на собрании с критикой в адрес начальника, то этот начальник потом мне сказал: «Лучше быть ослом Санчо Панса, чем Дон–Кихотом». Сергей считает наоборот.

– А вы?

– А что, не видно?

Она вновь остановилась, повернувшись к нему и далеко забросив голову, лицо инспектора было над ней. Он увидел ее ожившие глаза, воспрявшие губы и задышавшие ноздри.

– Поэтому Калязина его и не боится, что он Дон–Кихот?

Инспектор помедлил, решая, говорить ли то, чего не знал даже Рябинин. Но Лида не болтлива, и ее пути с калязинскими не пересекались.

– Только секрет. Калязина жутко ненавидит Сергея.

– За что?

– Не меня, не Беспалова, а Сергея. Потому что боится. Чувствует, что от него не уйти.

– Эту… взятку она подложила?

– Она.

– Как?

– При помощи колдовства.

– Да?

– У нее есть какой–то волшебный карр–камень.

– А откуда вы знаете?

– А у меня есть волшебное зеркало.

– Вадим, я серьезно…

– У вас на квартире в последние дни кто–нибудь был? Подумайте хорошенько…

– Я уже думала… Нет.

– Знакомые, водопроводчик, соседи, почта…

– Нет–нет.

– Тогда остается карр–камень.

– Вадим, а не могла она при помощи отмычек прийти без нас?

– Не могла, мы с нее глаз не спускаем…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я (на отдельном листке). Я не борец. Истинный боец не тот, кто радуется своим победам. Истинный боец тот, который способен получать удовольствие даже от поражений. Я же опустил руки, как сломанные. Ничего не могу с собой поделать и способен лишь на вспышку… Но ведь для борьбы нужны враги, а я в городской прокуратуре, среди друзей!

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Моему начальнику пришла бумага из прокуратуры с просьбой выслать мою характеристику. А зачем? Ах, закон требует учитывать личность преступника… А разве перед законом не все равны? Выходит, что Иванов, сантехник и выпивоха, не равен Петрову, профессору и лауреату? Тогда почему я должна жить скромно и убого?

Васин с минуты на минуту ждал вызова заместителя прокурора города.

Тяжелая дверь легко распахнулась, но высокий худощавый мужчина с тощей бородкой попал в кабинет вроде бы еще и раньше.

– Достал «Времена года». – Вошедший показал диск–гигант.

– Чайковского? – вежливо осведомился Васин, ибо по рябининскому делу мог приехать сотрудник любого ранга.

– Неужели вы думаете, что у меня нет Чайковского? Это Вивальди.

Гость сел в кресло, положил на колени пластинку и внушительно произнес:

– Нус–с!

– Я забыл ваше имя…

– А ведь только вчера оно упоминалось в печати.

– Извините, – догадался Васин, что перед ним тот руководитель, которого он обязан знать в лицо.

– Рэм Федорович Гостинщиков, – галантно представился посетитель, приподняв пластинку над коленом, как шляпу над головой.

– А кто вы? – осмелел Васин, память которого хранила все руководящие фамилии, но Гостинщикова там не было.

– Гражданин Советского Союза.

Васин облегченно распрямил плечи, но эта внутренняя легкость каким–то образом засуровила его голос и взгляд.

– Граждан принимает дежурный прокурор на первом этаже.

– Но у меня чрезвычайное сообщение.

– Все к нему…

– А разве закон не обязывает принять заявление о преступлении того прокурора, к кому оно поступило?

Перед ним был сутяга, побывавший, видимо, и у дежурного прокурора, и у всех других. Проще записать его заявление, чем выпроводить. Васин взял лист чистой бумаги и ручку.

– Слушаю вас…

– Я засек шайку преступников.

– Сколько человек?

– Пока знаю двоих, но…

– В чем их криминал? – перебил Васин, стараясь прежде всего выявить состав преступления: обыватель и подростков с гитарой считает шайкой.

– Они намерены оклеветать и посадить достойного человека.

– С какой целью?

– А он на них непохож.

Васин положил ручку, чтобы решить смешной вопрос. Бичом приемных были два сорта людей – сутяги и психи. Кто же этот?

Костюм неопределенно–пыльного цвета. Рубашка линялая или уж такого незаметного салатного оттенка. Без галстука. Седые волосы. Узкие черные глаза, горевшие нездоровым блеском. Бородка, какие носили испанские идальго, дрожит, будто держится на двух–трех волосках.

– А вам эта шайка… не показалась?

– Я ж не псих.

Только психи и стараются при первой возможности заверить, что они здоровые.

– И чем же этот достойный человек на них непохож? – начал веселеть зональный прокурор: неплохая разрядка перед тяжким разговором у зама.

Гостинщиков пугливо оглядел углы, подался к Васину через стол и тихонько, чтобы никто не услышал, сообщил:

– Ничем.

– Ну, внешностью, что ли? – Васин катнул ненужную авторучку: достаточно будет выслушать.

– И внешностью.

– Страшный?

– Не так страшный, как непонятный. Они солидные, а он мальчуганистый. Они спокойные, а он издерганный. Они обстоятельные, а он порывистый. Они хитрые, а он простодушный. Они причесанные, а он лохматый. Они без очков, а он в очках минус восемь…

Васин ощутил, как ему неприятно свело губы, наверное, в противную гримасу, в которой соединились вежливая улыбка, поздняя догадка и желание скрыть эту догадку. Он спросил уже по инерции и, как ему казалось, уже ни к чему:

– И что же это за шайка?

– Женщина и мужчина.

– Кто же? – Теперь он спросил заинтересованно, хотя понимал, что дальше разговор продолжать глупо.

– Э, Калязина и какой–то Васин.

Зональный прокурор не нашелся и оттого бессмысленно смотрел на посетителя.

Гостинщиков осклабился и стал походить на деревянного щелкунчика орехов, которых продавали в магазине сувениров.

– А я этим хочу что–то сказать, – сказал он так, будто еще ничего не сказал.

– Что вы хотите этим сказать?

– Хочу сказать, что я на все способен. Пойти к прокурору города, поехать к Генеральному прокурору, попасть на прием в Президиум Верховного Совета…

– А вы, гражданин Гостинцев…

– Гостинщиков, ученый…

– Не ждете, гражданин Гостинщиков, что я попрошу вас из кабинета?

– Зачем? – удивился Рэм Федорович. – Я сказал все и сейчас уйду сам.

Васин вновь умолк, задетый охранительной грамотой, ангелом пролетевшей мыслью. Самоуверенный. С бородкой. Ученый. Вполне возможно, что и крупный. Крупные ученые частенько смахивают на психов. Сказал ведь, что его имя вчера упоминалось в печати…

– Товарищ Гостинщиков, – спросил Васин тоном прохожего, узнающего дорогу, – вы ученый в каком звании?

– Доктор наук, – соврал Рэм Федорович и тут же пожалел, что не назвался академиком.

– Извините, каких?

– Э, геолога–минералогических, извините.

– Вы упоминали, что ваше имя было в печати…

– Да, в «Ученых записках». Статья называлась «Новое месторождение червонного золота».

– Вы открыли?

– Разумеется, – небрежно врал Гостинщиков ради него, ради этого теленка Рябинина.

– И что теперь вас ждет?

– Думаю, что выдвинут на премию.

– А Рябинину вы… кто?

– Деверь.

– Деверь… это…

– А может быть, шурин. Короче, его жена есть моя сестра.

Васин не поверил бы случайному человеку на слово, но внешность ученого, странное поведение и связь с Рябининым убеждали. Он прошил его умным взглядом и примирительно начал:

– Давайте откровенно. Он вам почти родственник. А вот я его не принимаю.

– Э, за что же?

– За целый букет. Медлителен…

– Потому что глубоко пашет.

– Спорит, не соглашается…

– Он же не продавец, для которого покупатель всегда прав.

– Противоречив…

– Видите ли, товарищ прокурор: если у человека одна мысль, две мысли, три, то он ясен, как невеста в фате. А если у человека много мыслей? Среди них возникает противоречие. Вы попробуйте.

– Рябинин, по–моему, пессимист. – Васин постарался последних слов не заметить.

Э, пессимист? А вы как–нибудь зайдите к моему соседу – он оптимист. Потому что ничего не знает ни о жизни ни о смерти.

– Он терпим ко всему: к недостаткам, к преступникам…

– Да, он терпим ко всем. Вот только к дуракам нетерпим.

– И потом, товарищ Гостинщиков, дело не во мне и не в личных симпатиях. Дело в объективных фактах.

– Рябинин денег взять не мог, – отрубил Рэм Федорович, дрогнув усохшей бородкой.

– Они ему не нужны?

– Нужны, но только свои. В поле он получал для партии в банке десятки тысяч. Димке Семенову, технику, который проболел при двух детях целый год, Рябинин все лето посылал деньги. Нашей поварихе Марии Ивановне, пекшей или пекущей несравненные блинчики, он отдал весь сезонный заработок, когда у нее сгорел дом. Кстати, он техником получал больше, чем получает сейчас, и все–таки пошел на эту работу. Вам мало?

– Сколько бы вы хорошо о нем ни говорили, все решат факты.

– А клевету вы не допускаете?

– Допускаю. Поэтому мы все тщательно проверим.

– Хорошо, я подожду в приемной.

Гостинщиков легко поднялся и, помахивая пластинкой, отвесил изящный поклон.

– Чего подождете?

– Конца вашей проверки.

– На нее уйдет весь день, а возможно… и больше.

– Когда больного оперируют, то родственники ждут в больнице.

Гостинщиков ладонью заострил усеченную бородку, нацелил ее на прокурора и одарил своей редкой улыбкой – деревянный щелкунчик открыл рот, требуя ореха. Затем он указательным пальцем поскреб седой висок, теперь нацеливаясь на прокурора хитрым взглядом.

– Давно хотел спросить какого–нибудь законника…

– Пожалуйста, – напряженно согласился Васин, жалея, что он принял этого ученого.

– Я вот стал геологом, потому что люблю бродить по земле. А что любят те, кто становится прокурором?

– Вопрос сложный, и быстро не ответишь.

– А Рябинин отвечает сразу и одним словом.

– Каким же?

– Спросите его?

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я (на отдельном листке). Лида, я знаю, что ты промучаешься всю ночь, а завтра тебе заниматься своей наукой… Лида, главная наука людей – это умение жить друг с другом.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. В милиции, наверное, думают, что я испугалась и сижу дома. А куда ходить? Цирк создан для детей, кино для подростков, театр – для людей с бедной фантазией, опера – для глуховатых старушек, оперетта – для дурачков, эстрада – для подвыпивших, балет – для сексуально ослабленных, телевидение – для бездельников… И только литература создана для умного человека. Разумеется, я имею в виду зарубежный детектив.

Петельников и Лида ехали в троллейбусе. Когда солнце на ощутимый миг прорвало ушедший в небо туман, инспектор увидел мираж – их обогнало такси с гигантской совой на заднем сиденье. Волосы вздыблены. Торпедно устремленный нос – как разогнутый клюв. Калязина? Или не Калязина? Миражи инспектор признавал только в пустынях. Он извинился и сказал, что будет в городской прокуратуре через часик. Лида не удивилась, – такое проделывал и Сергей. Инспектор выскочил на первой же остановке, поймал какого–то мотоциклиста и через двадцать минут был у санэпидстанции.

На лестничной площадке второго этажа жилого дома бездельно стоял худощавый невзрачный парень в кепочке, надвинутой чуть не на уши. Он смотрел через скверик на вход в санэпидстанцию, который был перед ним как на ладони. На подошедшего инспектора он только глянул, вернувшись глазами к притягательному входу. В уголке подоконника высился столбик бумажных стаканчиков из–под мороженого, вложенных один в другой.

– Сколько съел?

– Одиннадцать штук, товарищ капитан.

– В тебе эти самые не поднялись?

– Какие, товарищ капитан?

– Гектопаскали.

– Едал и больше.

– Где Калязина?

– Там.

– Откуда знаешь?

– Как откуда? Утром вошла и не выходила.

– А как проверить?

– Можно позвонить из будочки и спросить ее…

– Позвони–ка, только осторожно.

Леденцов побежал, прыгая через ступеньки, как школьник. Инспектор задумчиво обозрел вид через грязное, так и не отмытое дождем окно…

Здание санэпидстанции собрали из блоков, видимо, по типовому проекту. Двухэтажное, коротенькое и беленькое, стояло оно в середине жилого квартала одиноко, прикрывая нижние окна рядами общипанных кустов. Нет, не одиноко торец станции примыкал к большой и безоконной стене какого–то дома, скорее всего, нежилого.

Неужели ему показалось и он видел не Калязину?.. А кого же? Например, чудовищную сову, ехавшую в зоопарк или в кунсткамеру. Эти совы ему кажутся из–за бессонной ночи. После Лидиного звонка он пролежал всю ночь с открытыми глазами. Как сова. Читал афоризмы. Нет, совы ему кажутся не из–за бессонницы – не спал, бывало, и по три ночи. Это от афоризмов. Как там сказал знаменитый Галилео Галилей… «Против кажущегося, с которым соглашаются все, мы преуспеваем с помощью разума». Вот так и надо преуспевать против сов и телепатий.

Внизу хлопнула дверь. Одновременно с этим звуком Леденцов влетел по лестнице и стал перед инспектором, хлопая белесыми ресницами.

– Ее нет.

– Неужели?

– Будет через часик.

– Где же она, товарищ лейтенант?

– Даю честное слово, что не выходила.

– А через трубу улететь не могла, потому что нет печного отопления.

– Она где–нибудь там.

– Я видел ее в городе!

– Не может быть…

– Леденцов, тебе известно – я не выражаюсь. Но что ты видишь сейчас в моих глазах?

– Застывшую нецензурную брань, товарищ капитан.

– Тебе выследить Калязину, как болонке поймать шпиона.

– Но я ж смотрел…

– Ты сосал эскимо.

– Товарищ капитан, – возбужденно и обидчиво заговорил Леденцов. – Я ведь как веду наблюдение… Кто вошел, тот должен и выйти. А если не вышел, то держу его в памяти, пока не выйдет.

– Ну, а переодеться она не могла?

– Не могла. Я смотрю не только на одежду и общую конфигурацию, но и в лицо. Вон старуха появилась, была у меня в пропавших. Наверное, в туалете сидела.

– А как–нибудь видоизмениться, в кого–нибудь перевоплотиться?

– В кого?

– Ну, скажем, в сову?

– В птичку?

– Да, и вылететь в окошко, а?

– Тут я не гарантирую. За птицами, кошками и мышами не слежу, товарищ капитан.

– Продолжай работать по своей системе, – бросил Петельников уже на ходу.

Возможно, Леденцов и не виноват. Возможно, виноват он сам, поручив наблюдать за Калязиной, как за обычным преступником. Они с Рябининым давно чувствовали, что у нее есть свои тайные пути и свои тайные друзья. Не могла же она просочиться сквозь стену? Впрочем, если молоко квасит взглядом и двигает волей предметы… Как там у Галилео Галилея?.. Мы преуспеваем с помощью разума».

Инспектор решил побродить вокруг санэпидстанции, пока нет Калязиной.

Кусты, виденные сверху рядами, были пересечены и перемяты дорожками и тропками. Асфальтовая лента для пешеходов окаймляла здание вплотную, приварившись к стене. Вход один, обозреваемый сейчас Леденцовым. Нет, есть и второй, пожарный. Дверь закрыта намертво. Петельников заглянул через стекло – в нарушение пожарных правил к двери привалилась пара шкафов. Тут не выйдешь. Вылезла из окна первого этажа? Скажем, сиганула вот сюда, в заросли шиповника. Баба она здоровая… Но окна первого этажа забраны металлическими веерами. Отогнула? Баба здоровая. Инспектор добрался до стены, к которой приросла санэпидстанция. Что за стеной? Он пошел на улицу – искать фасад этого дома.

В такое время. Рябинин там протирает влажные очки, Лида сидит коридоре… Прокуроры могут разойтись по судам и проверкам. Дорог каждый час, а он тут выискивает – это надо было сделать давно тому же Леденцову.

Инспектор вышел на людную панель длинными сердитыми шагами. Но злость скатилась, стоило ему увидеть стеклянную доску с крупными буквами: «Поликлиника № 24». Ага, поликлиника. К ней примыкает санэпидстанция. Родственные учреждения, как, скажем, милиция и прокуратура. Даже роднее, одного министерства. А если так, то почему бы…

Петельников взялся за дверь и шагнул в чистенький вестибюль, запах которого – далеких лекарств и, может быть, далеких страданий – подтвердил, что это поликлиника. Он разделся и начал бродить по первому этажу, поглядывая в окно, на улицу, чтобы не терять направление. Длинный, магистральный коридор тянулся прямиком к той стене, к которой примыкала санэпидстанция. Инспектор шел, читая таблички на кабинетах; шел, пока не уперся в поперечную дверь, обрезавшую коридор. Рентгеновский кабинет. Перегорожена часть коридора некапитальной стенкой. Все, тупик. Инспектор пошел обратно, чтобы подняться на второй этаж. Если и там подобный тупик, то его кавалерийская атака сейчас захлебнется, ибо у санэпидстанции всего два этажа. С чего он взял, что Леденцов не проверил? Леденцов – продувная бестия, игравший простачка. Может съесть десять брикетов мороженого…

Петельников шел по точно такому же длинному коридору, как и на первом этаже. Теперь он не смотрел в окна и не читал табличек на кабинетах. Его взгляд бежал по узкому коридору, как луч по тоннелю, и уходил в конец, в поперечную преграду. Но мелькали больные, заслоняли здоровые… Он убыстрил шаги, съедая ими длинноту. Коридор укоротился, его уже не было. Нет, кабинета здесь не огородили. Стена, капитальная, с небольшой беленькой дверью, на которой только что не хватало таблички «Служебный вход». Он её дернул – закрыта. Куда она? Да больше некуда, кроме санэпидстанции.

– Гражданин, что вы ищете? – Девушка в белом халате пресекла взглядом его деятельность.

– Хочу попасть в санэпидстанцию.

– Так идите с главного входа.

– А этот для кого?

– Для сотрудников, гражданин.

– Спасибо, гражданка.

Инспектор сел на белую – все белое – скамейку и оперся расслабленной спиной о паровую батарею. Вздремнуть бы тут, в чистоте и тепле. Посидеть бы тут, покараулить. Калязину, которая должна вот–вот прийти. Впрочем, теперь это не имеет смысла – важно было узнать, куда она ходила. Нет, Леденцов не бестия…

Петельников тяжело встал и пошел по коридору к выходу. Глаза, теперь не искавшие никаких дверей, спокойно ослабели. Поэтому идущую навстречу женщину принял без удивления, тем более что она ничем не походила на сову – на оперную певицу она походила, забежавшую в поликлинику сдать анализы. Женщина глянула на него рассеянно, не признавая. Инспектор счел это невежливостью.

– К какому врачу номерок, Аделаида Сергеевна?

– О, какая встреча!

– К невропатологу или к этому… к уху–носу?

До служебной двери было метров десять – она все поняла.

– Нет иду на работу.

– Почему ж не через главный вход?

– Гражданин Петельников, а какая статья уголовного кодекса обязывает ходить через главный вход?

– Все статьи уголовного кодекса обязывают ходить только прямыми путями.

– А знаете, вы остроумнее Рябинина.

Они оттеснились в сторонку, к окну, и теперь стояли, как хорошие знакомые, беседовавшие о болезнях.

– Аделаида Сергеевна, вы любите читать детективы?

– Обожаю.

– При помощи чего, по–вашему, авторы закручивают сюжет?

– Делают преступника умным.

– Наоборот, делают следователя глупым.

– Вы про Рябинина?

– Нет, я про себя.

– Хотите сказать, что если бы знали про эту дверь, то наш с вами детектив давно бы кончился? А между прочим, через эту дверь я ходила сейчас к Рябинину. Не верите?

– Очень даже верю.

– Но его нет, и никто не знает, когда он будет.

– На Рябинина совершено покушение.

– О!

– В него стреляли из–за угла.

– Надеюсь, не попали?

– Промахнулись.

– Кто же стрелял?

– Кто стреляет из–за угла? Какая–то дрянь, – внушительно сказал инспектор.

– Промахнулись, а он не вышел на работу… Испугался сильно?

– Эта дрянь стреляла на людной улице, собралась толпа, свидетели, протоколы… Вот сегодня и разбираются. А завтра приходите, он будет, убежденно соврал инспектор.

– Будет ли? – усмехнулась Калязина.

– Я вам не сказал, что стреляли холостым патроном. Так сказать, пустой номер.

Они друг другу улыбались. Петельников открыто, поскольку разговор шел откровенный. Она с нестерпимой любезностью, сквозь которую, как сквозь неплотную занавеску, совиным взглядом зыркало желание узнать, что сталось с Рябининым.

– Какой же смысл хлопать пустым патроном?

– Та дрянь хотела Рябинина запугать.

– А вы ее поймаете?

– Вот я и хожу тут…

– Да, вы остроумнее Рябинина, – окончательно решила она, так и не отведя глаз, не моргнув и не покраснев. – Извините, я заболталась, а работа ждет. Сейчас принесу стульчик.

– Зачем?

– Для вашего товарища, который будет сидеть у этой двери…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я (на отдельном листке). Человек устроен сложно и тонко. И выпущен в мир, где все устроено просто и грубо.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Петельников запугивал намеками. Если пугаться, то не надо ходить купаться…

Юристы убеждены, что преступник – трус. Чтобы пойти на преступление, нужно перешагнуть через мораль толпы, не бояться наказания. На это не каждый пойдет, – тут без смелости ничего не выйдет. Рассудите сами: неужели стоять у станка требуется смелости больше, чем залезть в квартиру? Неужели ходить на службу нужна смелость, а забраться в чужой карман не нужна? А залезть в магазин, где и сторож с ружьем, и сигнализация? А напасть на человека, который, может быть, сильнее его в два раза? Нет, преступник смел.

Так и вижу рябининскую улыбочку, который тут бы мне добавил: «Но подл».

Антимонин не любил уголовных дел, требующих оперативности, а говоря проще, спешки, разъездов и той суматохи, которая пыльным столбом крутится вокруг так называемых актуальных дел. Его привлекали дела солидные, долгие, многотомные, с отсрочками, со множеством экспертиз, – дела, которые звались «хозяйственными». У него и теперь было подобное дело – вот подшил пятый том. И вдруг вчерашний звонок начальника следственного отдела. Включиться в проверку заявления о взятке. Кто–то говорил, что Рябинин с закидонами. Кто–то говорил, что толковый. Кто–то говорил, что зануда. А кто–то, вроде бы Беспалов, говорил, что из Рябинина вышел бы хороший старший следователь. Впрочем, ему начхать: доложит заместителю прокурора города и спихнет кому–то из коллег.

В дверь постучали.

– Не принимаю! – крикнул Антимонин.

Свои не стучат, никого не вызывал, а для посторонних нет времени. Но все–таки вошли, тихо и пугливо, как входят кошки, неуверенные в реакции хозяина. Маленькая женщина в мягкой шерстяной кофточке. Таких женщин Антимонин определял за версту. Жалобщица, хлопочет за мужа.

– Вам кого? – спросил Антимонин тем отстраняющим тоном, который не оставляет никакой надежды на разговор.

– Старшего следователя Антимонина…

– Да, я.

– Хочу узнать о муже…

– В приемную, гражданка, в приемную.

Антимонин не любил людей, которые шли жаловаться, считая их сутягами и склочниками.

– Вчера вы были вежливее…

– Вчера?

– Да, у меня на квартире.

Антимонин блеснул очками в модной почти квадратной оправе – он слегка откидывал голову, отчего стекла иногда сверкали коротким лучом. Перед ним стояла невзрачная девушка в какой–то странной, дрожащей позе. Он ее видит впервые. Шантажистка? Это любопытно.

– Так вы утверждаете, что вчера я был у вас? – улыбнулся Антимонин, показывая золотые зубы.

– Я жена Рябинина.

– О, извините, не узнал.

Боже, да он ее дома и не видел. Что в нем блестит? Он же не в мундире. Нужно было дождаться Вадима. Боже, с чего начинать, что говорить, чтобы не сделать Сергею хуже? Этот блесткий человек вчера писал протокол и считал деньги…

– Да вы садитесь. Чем могу служить?

– Я хочу сделать официальное заявление.

– Пожалуйста, слушаю вас.

Старший следователь пошевелил пальцами бумаги, как бы показывая, что они под руками и дело за ее официальным заявлением.

– Деньги в книгу спрятала я.

– Зачем? – спросил Антимонин заигравшим голосом и как–то расправил плечи, словно за спиной у него были крылья, которые сейчас ему понадобятся.

– Копила на телевизор.

– У вас до сих пор нет телевизора?

– Сергей был против.

– Почему?

– Считает телевизор лишь информатором.

– И хорошо.

– Он считает, что телевидение не трогает сердца, а потому и не развивает личность.

– Оригинально. Но ведь информация – это развитие.

– Сергей говорит, что обилие информации вредит творчеству.

– Оригинально, – заключил Антимонин, разглядывая ее, словно всю эту теорию придумала она.

Лида вдруг увидела в лице следователя то незримое осуждение, которое замечаешь бог весть по каким приметам. Что же она делает? Ей хотелось, чтобы он оценил самобытность взглядов Сергея и стал думать о нем лучше. Но вышло наоборот. Не зная этого человека, она пришла открыто, а тут надо хитрить…

– Почему ж Рябинин на допросе не сказал, что деньги для телевизора?

– Он не знал.

– Муж – и не знал?

– Я хотела потихоньку купить и поставить. Он бы смирился.

– И долго копили?

– Месяца три откладывала.

– Кто–нибудь знал?

– Нет, никто.

– Тогда чем объяснить, что заявивший о взятке знал номера купюр?

– Да?

Вот как они ловят… Наверное, так ловил и Сергей. Больше он не будет. После этой истории он сразу же уйдет с работы, уйдет от преступников и от такого вот своего коллеги, к которому нельзя прийти с открытой душой. Она встанет перед Сергеем на колени и будет стоять до тех пор, пока он не напишет при ней заявление об уходе. Пусть работает библиотекарем – он любит книжки. Пусть вернется в геологию, к Гостинщикову техником.

– Я сказала не так.

– Ну, скажите так.

– Деньги я одолжила у разных людей, и номера мог кто–нибудь подсмотреть.

– Назовите этих людей, – попросил Антимонин и сделал бездельное движение рукой якобы за бумагой, чтобы записать фамилии.

– Да?

Некрасивая жена у Рябинина, немодная. В каком–то платочке, в какой–то бабушкиной кофте. Глаза кошачьи, иногда вроде бы зеленеют. Скуластенькая. Ведет себя странно: не то рассерженно, не то обиженно. Ей бы просить, ей бы заплакать. А она врет и не краснеет.

Лида даже не краснела. Боже, что говорить дальше? Да в надо ли – он не поверит, что бы она ни сказала. Не солнечный день, а его одолевает блеск, который прыгает с очков на рот, на золотые зубы. Она даже не краснеет. Умирающий не краснеет – он кричит.

– Я сказала не так…

– Скажите так.

– Я нашла эти деньги на улице и спрятала в книгу.

– Где, когда?

– Позавчера, на улице… Суворова, у сберкассы… лежат пачечкой на асфальте…

– А прохожие?

– Идут и не видят. Я и подняла.

– Кому–нибудь говорили про находку?

– Никому.

– Как же об этом узнал заявитель?

– Могли мне нарочно подкинуть, чтобы потом заявить…

– Допустим. А как же подкинувший узнал, что вы их положите в четвертый том сочинений Тургенева?

– Да?

– Товарищ Рябинина, вы же не умеете врать.

– Нет, умею!

– О, да вы и наивны.

– Разве это плохо? – вызывающе спросила Лида, уже не зная, что говорить я что дальше делать.

– Наивность хороша только в сочетании с юностью.

– Или с мудростью.

– Наивность у взрослого человека – это глупость.

– По–моему, все хорошие люди очень наивны…

– В чем вы хотите меня убедить?

Он почему–то рассердился. Когда она говорила неправду, следователь лишь поигрывал блеском очков и терпеливо слушал. Неужели он думает, что она его поучает? Боже упаси. Ей ли до споров…

– Сергей попал в эту историю по своей наивности.

– «Наивный следователь» звучит, как, скажем, «застенчивый боксер». И как можно брать взятки по наивности?

– Да не брал он!

– Мог потихоньку от вас…

– Я жена.

– И жены не все знают.

– Это не жены, а сожительницы.

Хорош треп, но его пора кончать. Не смогла сочинить версию подостовернее, которая пригодилась бы Рябинину. Скажем, тому же адвокату. Не могла поискать кривых и солидных путей с выходом, скажем, на того же заместителя прокурора города. Впрочем, если ее приодеть, она бы гляделась. Сколько же ей лет?

– Неужели вы Сергея… не чувствуете? – тихо спросила Лида, отбросив все хитрости и уловки.

Антимонин неожиданно рассмеялся, отчего блеска на его лице прибавилось.

– Чувства я берегу для свиданий…

– Но как же можно узнать, не почувствовав?

– А чего я в вашем муже не почувствовал? – спросил он, снова оживая плечами, пока еще бескрылыми.

Ему вдруг пришла дальняя мысль: докладывая заместителю прокурора города, он доложит и об этом визите. Жена Рябинина выдвинула три версии появления денег, что говорит о желании запутать следствие. Надо бы ее слова запротоколировать.

Лида увидела, как вежливая скука Антимонина растворилась во внезапном интересе. Все–таки она на правильном пути – нужно рассказать о Сергее подробнее. Что они знают тут друг о друге? Да ничего. Рассказать что–нибудь такое, что говорит о душе. Но чтобы он понял. О душе и о работе. Но что же, господи?..

– Вы знаете, Сергей кого–нибудь арестует и расстроится.

– Из–за преступника?

– Он докажет вину человека, а потом ходит и переживает.

– Ничего не понял. В этом и заключается наша работа – доказать вину преступника.

– Я сегодня говорю бессвязно… Вернее, он не испытывает радости, когда докажет эту вину.

– Почему же?

– Говорит, если бы вину не доказал, то одним честным человеком стало бы больше.

Но Антимонин почти не слушал, рассматривая ее руки, ее пальцы. Тонкие, длинные, затвердевшие от моек и чисток. Эти пальцы жили своей, дикой и странной жизнью. Собранные в две горстки, они мелко ходили по коленям, словно посыпали их солью. Сама она не замечала ни этих горсток, ни его нацеленных очков.

Лида поняла, что ее не слушают. Так уже было, когда она рассказывала о взглядах Сергея на телевидение. Нет, она не на том пути: стоит ей тронуть Сережину мысль, как Антимонин скучнеет или раздражается. О чем же говорить? Ах, как пишут в характеристиках…

– Он не пьет и не курит. Даже кофе не пьет.

– Что же он пьет? – механически спросил Антимонин.

– Только чай.

Ему казалось, что она верно идет к истерике. Теперь ее пальцы прыгали на коленях, как спортсмены на батуте. Какой тут к черту протокол. Скажут, что замытарил жену своего коллеги. Все равно это дело ему не дадут. Она сильно переживает. Запереживаешь, когда мужа ночью уводят. Черт его знает, в их работе бывают разные перипетии.

– Товарищ Антимонин, лучше быть Дон–Кихотом, чем ослом Санчо Панса, отчаянно сказала Лида: хоть что–нибудь, только не молчать, хоть чем–нибудь, только убеждать.

– Да вы не волнуйтесь. – Он поднял глаза на ее лицо.

Но правая рука взлетела к голове и, лишившись последней воли, провела по горячему лбу, тронула щеку, скользнула по шее и опадающим взмахом сдернула платок. Волосы со спелым шуршанием, слышимым даже ему, низринулись на плечи и грудь. И в кабинете стало уютнее, словно включили желтую старинную лампу. Антимонин воодушевленно блеснул очками.

Да она красива! Хорошие волосы есть хорошие волосы. Теперь и кошачьи глаза к месту, и скулы не выделяются, и губы хороши без помады. Эх, Рябинин, зря ты погорел – такие жены долго не ждут.

– Неужели вам не жалко человека? – просто спросила Лида. – Он же ваш коллега, он же много лет работал с вами рядом. Неужели лично вы не допускаете мысли, что тоже можете стать жертвой подлости или обмана?

– Все ходим под богом, – легко согласился Антимонин. – Наша работа такая: обвиняемый чихнул, а ты составь об этом протокол. Но вы зря пришли ко мне. Я тут ничего не решаю.

– К кому же мне идти?

– К заместителю прокурора города.

– И что ему сказать?

Антимонин рассмеялся, но теперь его смех был каким–то свойским, словно они сидели в гостях.

– Только ни в коем случае не говорить того, что говорили мне.

– Не знаю что…

– Рябинина может спасти только объективный факт, а не жалостливые разговоры.

Ее мысль заметалась в бессильных поисках этого объективного факта. И, как всегда бывает с горестной и бессильной мыслью, она ринулась к друзьям и близким людям. Вадим Петельников, которого она зря не дождалась. Вадим Петельников, который ее пытал вопросами о людях, могших зайти в их квартиру. Вадим Петельников… И тут она услышала еще раз, вроде бы издалека, как с того берега: «Рябинина может спасти только объективный факт…» Тот, кто приходил, – это и есть объективный факт? Инспектор тоже его искал?

В голове как блеснуло… Ее воспаленные нервы слили вопросы Петельникова и фразу Антимонина в огненный шнур и безжалостно хлестнули им непробудную память.

– Что с вами? – негромко спросил следователь.

– О–о–о…

– Что такое?

– Я вспомнила, – чуть не шепотом ответила Лида, боясь спугнуть то, что она вспомнила.

– О чем?

– Я вспомнила!

Она поднялась со стула и, шурша волосами по бумагам, склонилась над столом – ближе к следователю. Он слегка отодвинулся, пугаясь ее позеленевших глаз.

– За день до вашего прихода у меня был агент Госстраха! Я провела его в комнату, усадила за стол и отлучилась к телефону… Вспомнила. Вы мне верите?

– Верю, ну и что?

– Да? Так ведь он и положил деньги!

– С чего вы взяли?

– Запишите. Я требую, чтобы мои слова были внесены в официальный протокол.

– Хорошо, – согласился Антимонин, вытаскивая чистый бланк. – Хотя это не факты, но Рябинину для версии пригодится.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я (на отдельном листке). Неужели всем преступникам так же худо от допросов? Неужели их тоже поташнивает? Неужели им тоже видятся лица следователей, стоит закрыть глаза? Неужели они тоже не спят по ночам? И так же, как я, строчат на листках скороспелые мысли… Нет, они не так; у них должно быть не так, потому что им не обидно – знают, что виноваты.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Кто их придумал, эти исповеди?.. Жан–Жак Руссо? Я приняла три рюмки мятного ликера, а на душу вместо благодати легла тоска осенняя.

Все у меня есть. Чего ж я хожу по квартире, как цепной пес? Я приняла еще рюмочку, итого семь.

У меня нет будущего. Ну что впереди? Деньги? Они я сейчас есть. Слава? Теперешней хватает. Любовь? Не думаю, что в будущем мужики будут интересоваться мною больше, чем сейчас.

А с другой стороны, у всех будущее одно – в земельку. Работаешь, хлопочешь, маракуешь, крутишься, от кого–то спасаешься (это я про себя), кого–то ловишь (это я про вас) – и что же? Казалось бы, за все за это положен рай. Так нет – смерть без всякого рая. Не обидно ли?

Кстати, мята, которая в ликере, способствует умственной деятельности.

Калязина опять переоделась и вышла из дому: серенький плащик, отцветшая косынка, грубые чулки, рассохшиеся туфли. Волосы торчат прошлогодней травой. Ни грамма косметики. Одета под денек, который так и не выжил после ночного дождя.

Она не сомневалась, что за ней следят. Господи, дожила – следят, как за шпионкой. Нужно узнать у юристов, законен ли подобный надзор. Конечно, законен: свободы не стесняют, не трогают, а смотреть на себя не запретишь.

Она дошла быстрым шагом до метро и проехала до конечной остановки. Выйдя на землю, Калязина огляделась, словно не узнавала города. Вроде бы никого. То есть людей полно, но кто из них?.. Она села в троллейбус, в первый, какой подошел. И ехала тоже до кольца, до нового микрорайона, который встал из сегодняшнего тумана инопланетным поселением.

Калязина приостановилась, разглядывая дома. Все одинаковые, вроде гигантских силикатных кирпичей. Она выбрала, который поярче – с зеленью на балконах и сквериком у парадных, надеясь увидеть там скамейку со старухами.

Но погода всех праздных с улицы вымела. Пустая скамейка блестела водой и холодом, как плоская лягушка. Нет бабусек. Раскидывая мозгами и логикой… Дом новый, заселен, скорее всего, в прошлом году. Значит, половина тут деревенских. Вани–Мани, Феди–Парани… Поэтому Фекл и Матрен тревожить не надо. А вот Зинаид, Вер и Ларис…

Где–то высоко, может быть на последнем этаже, хлопнула дверь. Калязина дождалась – из парадной вышла старуха с рюкзаком пустых бутылок. Видать, сынок послал.

– Извините, гражданка, – зашлась в улыбке Калязина, – не могу найти одну женщину. Звать вроде бы Валентиной, живет в этом доме…

– Валентина? Не знаю такой.

Старуха ничего знать и не могла, занятая неподъемным мешком.

– Мамаша, я приехала с дикого Севера, уделите мне секундочку.

– Чего?

– Ищу молодую женщину, среднего роста, симпатичную…

– Тут и все молодые да симпатичные.

– Ну, такая вся из себя.

– Так, может, Райка Фортепьянцева из ателье?

– Раиса, да–да…

– Она и верно, вся из себя.

– Как же я запамятовала: Раиса Фортепьянцева. В какой она квартире?

– В тридцать первой. С работы приходит в шесть, а то и опосля семи.

– Спасибо, я опосля и приду, – пообещала Калязина, бросая взгляд на номер дома: шестнадцатый, улица Тополиная.

Она оторвалась от уже заинтересованной старухи и легко пошла к центру, до которого было километров двадцать. Такси, случайно докатившее сюда, подвернулось как по заказу – Калязина схватила его на лету. Она села на заднее сиденье – с шофером никогда не садилась, – устало назвала адрес:

– Красный переулок, дом три.

Если за ней следят, то как они теперь… Неужели тоже на машине, с рацией, как показывают в кино? Это хамство, она все–таки не шпионка и не убийца. Калязина обернулась – сзади ехал самосвал…

Через полчаса она позвонила в квартиру. Там что–то упало, кто–то пробежал, где–то выключили музыку. Калязина ждала, зная, что пришла, как нагрянула. Дверь приоткрылась.

– Вы? – удивленно пропела ассистентка.

– Я, милочка. Без приглашения, без звонка.

– Входите же.

В передней Калязина сняла плащ и сдернула косынку под удивленным взглядом ассистентки, никогда ее не видевшей в таком бедном наряде.

– Аделаида Сергеевна что–нибудь случилось?

– Пока еще ничего.

Они прошли в комнату. Вера растерянно опустила руки, не зная, что сказать и что предложить своей начальнице, которая впервые была в ее квартире, да еще так внезапно, да еще в такой одежде.

– У вас ко мне дело?

– Дай отдышаться.

– Кофейку выпьете?

– Опосля, как сказала мне одна гражданка. Вера, я попрошу срочно отвезти письмо. Где бы мне его написать?

– Вот тут. – Хозяйка показала на секретер, заменяющий письменный стол.

– А ты одевайся, милочка.

Вера влетела в переднюю, разметав полы халатика из веселого штапеля.

Калязина взяла лист бумаги, достала японскую авторучку и красиво написала: «Раиса! Могут подслушать, поэтому не звоню, как и договорились. Жду тебя по адресу: Красный переулок, дом три, квартира восемнадцать. Камешек у меня при себе, так что можешь захватить деньги. Если до трех не приедешь, то уйду и камень уплывет по другому направлению. А.С». Калязина сложила записку вчетверо, вытащила из широкого кармана безмарочный конверт, тонкие перчатки и беленький пакетик. Надев перчатки, она извлекла из этого пакетика листик ярко–красной бумаги, похожей на копировальную, покрытый несмываемой краской. Записка была тщательно завернута в эту бумагу, вложена в конверт и заклеена. Спрятав перчатки, Аделаида Сергеевна надписала: «Улица Тополиная, дом 16, квартира 31. Раисе Фортепьянцевой».

– Вот, милочка. – Она протянула конверт подскочившей ассистентке. – В квартиру не поднимайся, опусти в почтовый ящик и сразу обратно. Я подожду здесь. Возьми такси, лаборатория оплатит.

После каждого слова Вера заведенно кивала. Она не только была уже в брючном костюме и в изящной палевой накидке, но успела подкраситься и надеть свои вульгарные серьги. Ее лицо, свеженькое после дневного сна, было так простодушно, что у Калязиной мелькнула расслабленная мысль о ненужности затеянного. Но она умела давить расслабленные мысли.

– Поспешай, милочка.

Вера ответила лишь быстрым стуком каблуков. Аделаида Сергеевна осталась одна в квартире.

Она скинула туфли, гулко вздохнула и вытянула ноги, шевеля пальцами в простом чулке. Теперь нужно ждать – двойная проверка началась. Да нет, тройная: ассистентки, ее квартиры и хвоста.

И все–таки не зря ли? Проверки никогда не бывают лишними. Она должна верить этой Вере, как себе. До трех тут будет милиция, если ее ассистентку перекупил уголовный розыск. И милиция будет тут, если следят за ними и записку перехватят в пути. Тогда она посмеется над этими оперативниками: тогда она напишет высокохудожественную жалобу о том, чего стоит наша милиция, которая ловится, как рыбешка на муху. Бедная Рая Фортепьянцева, вся из себя, – ее потаскают.

Калязина сунула ноги в туфли, поднялась и пошла по комнате – от входа, вдоль стены, как при обыске; пошла тихо и медленно, ни к чему не прикасаясь руками…

Тахта, узкая, как селедка… Не из гарнитура, рублей на семьдесят. Стоит давненько, выцвела. Возле нее на полушкура. Вернее, шкурка. Что за зверь? Заяц, что ли? А тахта лишь для одной. Странно…

Секретер с книжными полками. Ну конечно, «Три мушкетера» и Мопассан. Журналы мод, как говорится, всех времен и народов. Матрешечки, коробочки, куколки, сувенирчики… Большая фотография – портрет молодого нагловатого мужчины со вздорными усиками. Видать, тот муж, который объелся груш.

Что–то вроде туалетного столика. Склянка на склянке. Крем на ромашке, крем на женьшене. Духи, господи, что за духи. Чуть получше тройного одеколона. Вот, кажется, польские – эти терпимы. А помада? Этой помадой не краситься, а писать на заборах неприличные слова… Да, не «Черный перламутр». А лак? Им пол красить. Нет, Веруша, с такой косметикой космонавта тебе не подцепить.

Проигрыватель. Конечно, не стереофонический. Конечно, заезжен, как лифт. Поставлена пластинка. Бостоны и чарльстоны. А рядом лежит… Ого, классика. Неужели слушает? Ну, да она чувствительная. Сибелиус. Теперь каждый Сибелиус, каждый к себе тянет.

Платяной тоненький шкафчик. Если она хорошо знает бабскую психологию, то паспорт там, под бельем…

Калязина распахнула узкие створки и пошарила в одном из отделений. Затем сунула руку под другую пачку чистого белья. Под третью… Полиэтиленовый мешочек с паспортом и деньгами был в наволочках, лежавших стопкой, как свернутые блины. Деньги она даже не сосчитала. Ее интересовал паспорт. Все верно: Акимова Вера Даниловна. Профсоюзный билет, диплом… Калязина закрыла шкаф – проверка номер один закончилась. Она взяла какой–то журнальчик, села на тахту и опять скинула туфли. Но теперь они скинулись свободнее, сняв не только усталость, но и какое–то напряжение тела. Теперь можно и подремать. Неужели при таком интерьере Вера надеется подцепить дельного мужа? Теперь можно и подремать…

Ключ, заходивший в замке, ее не шелохнул – только пропала сонная одурь и та легкость, которая прилила после опавших с ног туфель. Дверь открылась. Калязина слушала – одна пара каблучков, ее… Пока, еще четверть третьего.

– Аделаида Сергеевна, отвезла.

– Ну и слава богу. Теперь можно и кофейку.

Вера захлопотала, стараясь угодить начальнице. Кофе сварила крепкий и огненный. Подала сливки, настоящие, натуральные, привезенные ей из совхоза. Неначатая, сбереженная коробка грильяжа. И тарелочка коржиков, выпеченных своими руками.

– Со сливками? – спросила Вера.

– Лучше с ликером.

– У меня нет…

– Тогда с ромом.

– Тоже нет.

– А какое вино есть?

– Никакого…

– Милочка, на дворе космический век.

Расстроенная Вера не знала, что и делать.

– Я схожу в магазин.

– О, плохой тон. Будем пить черный.

– Черный – так черный.

– Милочка, что у тебя за лак? – Калязина поймала взглядом ее ногти.

– Обычный, – обрадовалась Вера перемене темы и протянула руку.

Аделаида Сергеевна осмотрела ее пальцы – на краску не было и намека. Но до трех оставалось еще полчаса.

– У вас что–нибудь случилось? – неуверенно спросила Вера.

– А заметно?

– Вы какая–то… серьезная.

– Высшая серьезность, милочка, заключается в том, чтобы воспринимать все с усмешкой.

Вера притихла, сбитая со своего вопроса. Ответить подобным афоризмом она не могла, а простые слова, вроде «кушайте печенье», стесненно не шли. Но Аделаида Сергеевна вдруг спросила:

– Веруша, как ты ко мне относишься?

– Такой вопрос…

– Понимаю, что искренний ответ на него получить трудно, но я спрашиваю не из праздности.

– Очень хорошо отношусь…

– Еще бы, я твой шеф, – усмехнулась Калязина.

– Бывает, что и шефов не любят.

– Редко. Интерес друг к другу, милочка, определяется социальным положением людей. Кто выше, тот и лучше. Для подчиненного начальник всегда интересен, а для начальника подчиненный почти никогда не интересен.

– Значит, я вам не интересна? – решилась Вера на вопрос.

– Милочка, тогда бы я не пришла.

– А я вас уважаю больше всех.

– Больше всех, Веруша, уважать надо только себя.

Калязина польщенно улыбнулась.

Иметь последователен, учеников, школу – не мечта ли?

– А как ты, милочка, относишься к органам внутренних дел?

– К милиции? Никак. Хотя… – замялась Вера.

– Что «хотя»?

– Она жизнь мою испортила.

– Каким образом?

Вера украдкой глянула на фотографию молодого человека с напыщенными усиками.

– Я Вам не сказала… Муженек мой сидел.

– И за что?

– Он был директором склада. Приехала однажды ревизия, а у него в бочках вместо подсолнечного масла вода. В мешках вместо сахарного песка речной. Посадили, ну а потом он ко мне и не вернулся…

– Вот, милочка, и мне милиция жизнь портит.

– Я об этом читала в газетах, но так и не поняла, за что.

– За что? – воодушевленно удивилась Калязина, доставая сигареты. – За что…

День светлел – он то светлел, то темнел. Сейчас вот светлел. Осеннее солнце прощупывало космы тумана неуверенными лучами. Без четверти три, а день посветлел. Туман, как дым, испуганно поднимался к небу. Возможно, что через пятнадцать минут у нее появится ассистентка не только для сверхчувственных опытов. Как только пробьет три и весь туман уйдет в небо.

– Веруша, нужно жить так, как считаешь нужным.

– А я ничего не считаю…

– Тридцать два года. А пришло к тебе то, что должно прийти к женщине в тридцать два?

– Я и не знаю, что должно прийти к женщине в тридцать два. Замужество?

– Есть у тебя украшения, натуральные, разные, каждый день новые? Есть у тебя одежда, не синтетическая, не копеечная, а шелковая, цигейковая, норковая? Есть у тебя просторная квартира с заказной мебелью от «Интуриста» и телефоном в ванной? Деньги, есть у тебя деньги, не зарплатные, не рублевочки с троечками, а свободные, несчитанные? А есть ли у тебя друг с сильными и нетерпеливыми руками? И в конце концов, есть ли у тебя напитки, вселяющие любовь, радость и фантазию? Я имею в виду ликер, ром и коньяк…

– Такую жизнь я видела только в кино.

– А все, милочка, должно приходить в свое время. Мужчина и деньги в пятьдесят лет нужны? Да. Но это совсем не то, что мужчина и деньги в двадцать – тридцать.

– Ко мне все опаздывает или вовсе не приходит. Телефон и тот звонит, когда я уже звонка и не жду.

Аделаида Сергеевна посмотрела на часы – ровно три. И туман высох.

– Веруша, я помогу: твой телефон будет звонить вовремя.

От просветлевшего ли дня, от горячего ли кофе, от выпавших ли надежд, от всего ли вместе лицо ассистентки скинуло обычную пугливую сухость и порозовело, как яблочко, высвобожденное из тени.

– Аделаида Сергеевна, дайте сигарету…

Закурила она со вкусом, глубоко. И порозовела еще больше, вместе со своим изящным носиком.

– За что? – переспросила Калязина, возвращаясь к задевшему ее вопросу. – А кто я, по–твоему?

– Ученая…

– Официально я врач–эпидемиолог, работающая на полставке в Лаборатории психологии. А неофициально?

– Известный парапсихолог.

– А неофициально я – ведьма.

– Как «ведьма»? – засмеялась Вера.

– Парапсихология у нас идет за чертовщину. И если человек ею занимается, то кто он? Раньше таких, как я, жгли на площадях на медленном огне. Теперь меня сжечь как–то неудобно, вот и пришили уголовное дело.

– Убийство?

– Нет, кражу бриллианта из магазина.

– Разве там украдешь?

Аделаида Сергеевна улыбнулась материнской улыбкой:

– Думала, что застану у тебя мужчину. Не понимаю, почему они тебя не осаждают. Молодая женщина, у которой сексуальные формы сочетаются с наивностью, для них приятнее коньяка.

– Я допустила бестактность? – опечалилась Вера.

– Нет, ты допустила глупость, – пошутила Калязина и посмотрела на часы: двадцать минут четвертого. – Милочка, вызови мне такси…

Пока хозяйка названивала, Аделаида Сергеевна прохаживалась по комнате, разминая уже отдохнувшие, уже засидевшиеся ноги.

Проверка почти кончилась. Мерзлотная тревога обтаяла, потеряв свои угластые очертания. Нет, не пропала и не должна пропадать, потому что тревога – это страж здоровья. На нее, на Калязину, нужны Петельниковы, как волки для популяции зайцев. Рябининых не считаем, покойники не страшны. Петельниковы, то есть волки, догоняют зайчишек слабеньких и задумчивых. Как вот этого молодого человека с пустым взглядом и вздорными усиками, заливавшего в бочки воду вместо подсолнечного масла…

– Аделаида Сергеевна, машина пришла.

Калязина выбросила окурок в форточку, надела плащ и повязала старушечий платок.

– Милочка, запомни наш разговор. И не носи этих тяжелых стародамских бус. Они похожи на перетянутую кишку. До вечера…

Она поехала домой, куда такси добиралось сорок минут, – не езда, а дежурство у светофоров. Рассчитавшись с водителем, Аделаида Сергеевна вошла в парадную, достала ключи, открыла свой почтовый ящик и достала письмо. Прилипший волосок цел, конверт не вскрывали. Теперь его можно и порвать. Раисе Фортепьянцевой оно ни к чему, поэтому кто–то услужливо его забрал и опустил в ящик. Кто–то…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я (на отдельном листке). Вадим прав, помогает от нервов.

Хочу в сосняке раствориться,

Шишкой упасть на заре,

Медовой смолой прослезиться

И каплей застыть на коре.

Но мгла, как лихая забота,

Ложится на душу мою…

Опять под ногами болото,

В котором безвольно стою.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Чем прекрасно детство? Запретными плодами. Ждешь, когда вырастешь и начнешь их рвать. В конце концов, жизнь – это срывание запретных плодов. Есть люди, вроде моей ассистентки, которые предпочитают жевать кислые яблочки, забывая, что в запретных плодах много витаминов. Кстати, запретный плод сладок не потому, что он запретен, а потому, что он сладок.

После телефонных звонков ноющий жгут отпустил грудь. Сам, без лекарств, после телефонных звонков. Но Рябинин все еще прислушивался к уходящей боли, не веря, что она уходит.

И промелькнуло, исчезая…

…Наше сознание всю жизнь с удивлением прислушивается к умирающему телу…

Что–то промелькнуло. Ожил, заработала голова, ушла боль – ожил. Отлегло. Хорошее слово – «отлегло». На Рябинине лежало, давило, и вот отлегло. Можно чем–нибудь заняться. Например, думать о смысле жизни впереди долгое утро, и никто не мешает. Рябинин тяжело вздохнул и замер у окна, как у края поздней сентябрьской ночи.

Ветерок – холодный, черный, с мелкими брызгами – ложился на лицо, как лед на обожженную кожу. Сколько он так может дуть – час, два, до утра? Рябинин забыл часы, измеряя теперь время перепадом ветра, силой дождя и кратким светом иногда загоравшихся окон в далеком доме. Как он, Рябинин, сейчас видится оттуда, из тьмы? Посреди черной ночи, посреди черного дома, посреди яркого проема окна стоит человек… Кто же он?

А кто он? Мужчина, скоро будет сорок, глава семейства, следователь прокуратуры. Все мужчины, всем будет сорок, все имеют семью и специальность. Что он дал государству? Расследовал несколько сотен уголовных преступлений. И только–то? Не выращивал хлеб, не плавил сталь, не рубил уголь… Не воевал, не совершил подвига… А что он дал жене? Слезы и бессонные ночи. Она и сейчас не спит, конечно, не спит. А что он может дать Иринке – что может дать отец, который вечером еще на работе, а по выходным на дежурстве? Что он дал друзьям, кроме редких бесед? И что он дал людям? Тогда откуда же у него право спорить, не соглашаться, учить, бороться? Он часто спорит… Получается, что всегда считает себя правым? Но если человек всегда прав, наверняка он не прав в чем–то Главном, в самом Главном. В чем же не прав он?

И промелькнуло, исчезая…

…Уступать человеку… Не то же самое ли, что и делать добро?

Он не прав, потому что ищет врагов, а не союзников. Вместо борьбы нужно стучаться в человеческую душу. Он же спорит и спорит – с прокурором, с Васиным, с Вадимом, с женой. Довел Лиду до страшной мысли, чуть ли не до измены. Но ведь он жалостлив. К кому – к преступникам, к посторонним, к прохожим? А к друзьям и сослуживцам?

И промелькнуло, исчезая…

…Подлецов нет, а есть только непонимание…

Рябинин вздохнул. Завтрашние отношения выбирать не ему, завтра он будет лишь обороняться. Ищет смысл жизни – всей, сразу, один. А какой смысл в этой провокации, в его допросе, в предстоящей беседе с заместителем прокурора города?

Ночь шла, собираясь уходить. Ливанул дождь, застучал реже и перестал, передыхая. Ветер шумно обрывал листья, разбрасывая их по миру, – один листок, угольно–черный, как ископаемый, ошалело скользнул по мокрому подоконнику и улетел на землю кончать свою жизнь. Ветер разорвал и разметал облака – ненадолго, чтобы показать Рябинину просвет в этой ночи. И он увидел вечно чистые звезды, философски мерцавшие в своей недосягаемой дали…

Когда человека сжимает боль или тоска, он начинает чувствовать вселенную, но не разумом, которому это не под силу, а чем–то другим, ему неизвестным, – может быть, молекулами, атомами. Он постигает, что все мы когда–то были космической пылью, раскаленными мирами, теми же ясными звездами… Беспричинная грусть и причиненная боль не от этого ли постижения; не помнят ли наши атомы и молекулы тугих мраков, разломных холодов, бушующих плазм и космического одиночества, не боятся ли они, что скоро, ох как скоро, опять повергнутся в пучины мироздания – и на миллиарды лет, на триллионы, а может быть, и навсегда?

В далеком доме засветилось окно и не погасло. Но он вернулся к звездам, которые вот–вот могли пропасть за тучами. Интересно, что там, на этих прозрачных звездах? Что в этих созвездиях? Что делается в туманностях, за туманностями? Что на Луне, на планетах? А что происходит за тем негаснущим и теплым окном – это же интереснее…

Облако, черное и рваное, как дым, косматыми языками поползло на небесную проталину. Звезды скрылись. Рябинин зябко передернул плечами. Там, среди чистых звезд, страшно. Он вновь опустил взгляд на желтое окошко, которое отчего–то проснулось среди ночи. Рябинину стало теплее, хотя за окном жили неизвестные ему люди. Ему и этим полуночникам повезло – их атомы с молекулами выпали из космоса, соединились в людей одновременно, почти в одногодье. И они живут вместе, рядом – утром он может к ним зайти.

Рябинин напряг высохшую память… Что мелькнуло, когда уходил он с допроса? Простое и главное. Про людей, про горе… И опять промелькнуло, пытаясь исчезнуть, но теперь его память, занятая только собой, удержала мысль: как мы любим людей, когда нам плохо. Она промелькнула, она. Но при чем тут космос, который и помог схватить эту мысль? Люди, космос и любовь. А ведь так все просто…

Сколько нулей в малости того числа, которое говорит о случайности образования нашей земли? Сколько нулей в малости того числа, которое определяет случайность зарождения жизни? Сколько нулей в малости числа, которое высчитало случайность появления именно разумного человека? А случайность появления именно тебя? Именно твоих близких? Твоих знакомых, сослуживцев, соседей, современников? А сколько нулей в малости того числа, которое определяет мгновение человеческой жизни по сравнению с вечностью? Тогда что же мы?.. Да встретив на улице соседа, сослуживца, знакомого, встретив на улице человека, подобного себе, нужно смеяться от радости – ведь живем! Все вместе, на одной планете, в одно время. Не счастье ли?

Рябинин знал, что когда–нибудь он догадается, когда–нибудь за столом будет читать, писать, думать – и догадается. Но он догадался тут, у холодного окна, в кабинете дежурного прокурора, подозреваемый в получении взятки. А ведь как все просто…

Люди сбились на маленькой планетке. До них нет дела никому – ни космосу, ни звездам, ни пульсарам с квазарами, ни богу. Сами по себе и сами для себя. Никому не нужны, поэтому в существовании человечества нет никакого смысла. Все человечество, целиком, вкупе, смысла своей жизни общей не имеет. Но есть смысл в жизни каждого отдельного человека, и поэтому есть смысл в жизни всего человечества.

Да уже рассвело. Ночная темь, дымные тучи и стонущий дождь – все это превратилось в светлый туман. В нем слепо таяли темные фигурки людей, его современников. Да уже день…

В дверях грузно стоял Васин, присматриваясь к следователю.

– Здравствуйте, Сергей Георгиевич. Как провели ночь?

– Спал, Андрей Дмитриевич.

– Заместитель прокурора города занят. Придется обождать.

– Уж если я прождал его ночь…

– А почему вы улыбаетесь?

– Потому что вы пришли.

– Вроде бы я вам не родственник.

– Вы мне человек.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я (на отдельном листке). Нет смысла в существовании человечества, но есть смысл в существовании каждого человека – для человечества.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Тому, кто рассуждает о любви к человеку, я посоветовала бы завести собаку. Вы не представляете, как их не любят. Когда иду с Роем гулять, я не боюсь, что он кого–нибудь порвет, а боюсь, как бы его не порвали вместе со мной. У моей соседки сын шпана задворная, дочка внуков ей таскает неизвестно откуда… Думаете, этой соседке мешает жить ее семейка? Нет, ей мешает жить моя собака.

Скажи мне, любишь ли ты собак, и я скажу, любишь ли ты людей. Я очень люблю своего Роюшку. Знаете за что? Он совсем не похож на людей.

Васин иногда покидал взглядом бумаги и бездумно упирался в настольный календарь. Поймав себя на этом занятии в очередной раз, он чуть–чуть сдвинул папку, как бы отрешаясь от работы, и попытался взять в толк, что же его беспокоит. Вряд ли Рябинин, просидевший ночь в кабинете, – на дежурствах не привыкать. Его не задержали, а лишь попросили дождаться утра, хотя есть веские основания решить вопрос прямо и официально. Тут закон не нарушен. Тогда что и где свербит? Может быть, этот козлолицый ученый выбил из колеи? Но бывали посетители и поопасней, и поскандальней, и посолидней. Скорее всего, он не выспался – пришел домой около трех.

Васин достал из ящика стола баночку с витаминами, взял две желтенькие горошины, бросил в рот и запил минеральной водой.

Мысль, вернувшаяся было к бумагам, легко отлетела, дав свободу другой, ненужной – он вспомнил квартиру Рябинина. К чему, зачем? Разве сравнить рябининскую квартиру с его, скомпонованной из заказной мебели и самодельных шедевров… К нему шли любоваться, снимать чертежи. Но что–то у Рябинина удивило, какие–то мелочи, на которых тогда остановиться было некогда, да и теперь бы не нужно. Наверное, громадный письменный стол, заваленный бумагами, папками, журналами, какими–то камнями… У Васина тоже был дома письменный стол из легкого полированного дерева на бутылочных ножках, небольшой и все–таки свободный: японский календарь, старинная чернильница из малахита, набор авторучек, бутылка коньяка на жостовском подносе… Разумеется, пачка свежих журналов и другая периодика. Нет, не стол привлек его у Рябинина – у каждого свой вкус. Книги, наверное, приметил книги. У Васина они смотрелись красивой цветной стенкой, стояли какими–то литыми рядами, будто обосновались там навеки. У Рябинина не было ни ровных рядов, ни цветового единства. Раздерганы, раскривлены, как после сильной тряски. Да, то есть нет: его удивила одна книга, та самая, в которой лежали деньги. Вернее, все собрание сочинений Тургенева, белотомными корешками высветившее полку. У Васина стояло точно такое же, но ярко–синее. Не могло же одно издание выйти в разных переплетах?.. И тогда он вспомнил, что его Тургенев тоже был светлым, но жена поснимала неброские бумажные обложки, как несвежие рубахи. Кстати, где он теперь стоит? А как же Рябинин сразу отыскал это собрание и мгновенно вытянул четвертый том? Впрочем, сам же клал туда взятку.

Неужели его беспокойство шло от таких пустяков, которые интересны лишь тем, что долго не вспоминались?

В этой взятке Васин не сомневался, хотя и делал вид, что кое–какие сомнения есть. Спроси любого мальчишку: кто такой следователь? И он без запинки ответит, что это человек, который сомневается. Все смотрят детективные фильмы. Но Васин не сомневался, и убедили его не столько железные доказательства, сколько поведение Рябинина. Его подозревают во взятке, а он усмехается, спорит, молчит – и ни капли возмущения. Другой бы лбом проломил стол, доказывая…

– Разрешите войти? – спросил крупный, но стройный мужчина голосом, который ничуть не сомневался, что войти ему разрешат.

– Да–да, – отозвался Васин вдруг устало, хотя день еще только начинался.

– Старший инспектор уголовного розыска капитан Петельников.

– А–а, слышал…

– Надеюсь, хорошее?

– Говорят, смелый и сильный оперативник.

– Какое там… Вот в Монреале в прошлом веке служил полицейский Луи Сир, который однажды принес под мышками в участок двух хулиганов. А я только одного могу принести.

– Садись, капитан.

Инспектор сел, расстегнул пиджак, закинул ногу за ногу и положил на колено свою несравненную папку, иссеченную молниями.

– Ну, что у тебя, капитан?

– У меня к тебе дело, – невозмутимо поделился инспектор, как с приятелем.

Васин легонько вскинулся, но тут же подавил всякий намек на удивленное раздражение:

– Слушаю вас, капитан.

– Дело к вам личное, – вдруг замялся инспектор.

– Касается вас? – чуть не улыбнулся Васин, предвкушая расплату.

– Нет, вас.

– Не понял.

– Точнее, вашей жены.

Лицо зонального прокурора последовательно и быстро начало терять себя: во взгляде растаяла пронзительная ученость, ослабела жесткая дуга подбородка и на щеки легла влажная растерянность. Он молчал, боясь с инспектором заговорить, – ведь знал, что рано или поздно что–нибудь случится, потому что жизнь его жены, директора магазина, зависит не только от личной честности. Ведь чувствовал…

– А что моя жена? – спросил Васин, искажая лицо улыбкой.

– Сняла с кассы тыщу рублей.

– Неправда! – убежденно отрубил зональный прокурор.

– У меня есть оперативные данные. – Инспектор шевельнул папкой.

– Деньги она не возьмет.

– Почему же?

– Да потому что она честная женщина. Я с ней провел не одну беседу, чтобы не забывала, чья она жена. Другое дело – могли подвести работники магазина…

– Считаете, что деньги не возьмет? – задумчиво переспросил инспектор.

– Ручаюсь! Я же ее знаю не один год…

Васин беспомощно вспотел, не зная, что делать: просить ли инспектора о помощи, выпытать ли подробности, занять ли принципиальную позицию – или все–таки просить…

– Андрей Дмитриевич, – вдруг с непререкаемой силой заговорил Петельников. – А я ручаюсь за Рябинина! И я его знаю не один год!

В тишине, павшей меж ними, два человека смотрели друг на друга, будто столкнулись на горной тропе. Лицо зонального прокурора возвращалось, и вроде бы в обратном порядке, – окрепли щеки, задубел подбородок и поумнел взгляд. Но оно вернулось другим, залитое гневом догадки.

– Шантаж… Я сейчас сниму трубку и позвоню начальнику Управления внутренних дел.

– Ни к чему, потому что это не шантаж.

– А что?

– Спасение человека в беде.

– А я что – хочу его утопить?

– Есть такие подозрения, Андрей Дмитриевич.

– Что вы мелете, капитан? А старший следователь Антимонин тоже хочет его утопить? А заместитель прокурора города, к которому мы сейчас пойдем? А факты?

– Да, вас много, – мельком вставил инспектор.

– И чего все забегали? Приходил тут ученый, теперь вы…

– Андрей Дмитриевич, у вас зуб когда–нибудь болел?

– Болел–болел! Ну и что?

– Зубы – хорошие ребята. Один болит, а все ноют…

Васин уже с нескрываемой злостью смотрел на этого уверенного и, пожалуй, лощеного инспектора. Он не мог простить трюка с женой, который задел в нем какие–то дремавшие опасения. Жене нужно уходить из магазина немедленно, чтобы вот такие милицейские пижоны не трепали ее имя.

– И все–таки наглость ваша вам даром не пройдет, – пообещал он инспектору.

– Нынче даром ничего не бывает, – согласился Петельников.

– Видимо, не дорожите своей работой.

– Очень дорожу, но убеждениями и друзьями – больше.

– Жена есть жена, а за других ручаться вам не советую, – начал отходить Васин.

– Кому вы обязаны этой сентенцией?

– Жизни.

– Не жизни, Андрей Дмитриевич, а уголовной практике. Если бы нельзя было ни за кого ручаться, то государство бы развалилось.

– С чего же это?

– А мы ручаемся друг за друга, поэтому и живем. Ручаемся за водителя и доверяем ему рейс. Врачу доверяем здоровье, потому что ручаемся за него. Детей доверяем учителям, правосудие доверяем юристам, а получку – жене…

– Тогда как же у него оказались деньги? – перебил Васин.

– Их подложила Калязина.

– Как?

– Пока не знаю, но даю вам слово офицера, что это сделала она.

– А я даю вам слово, что заместителю прокурора города изложу только объективные факты.

– Сделка состоялась, – заключил инспектор…

Когда он вышел, зональный прокурор схватил трубку – звонить жене. Но какая–то недодуманная мысль задержала палец на диске. Что–то о Рябинине, инспекторе и этом Гостинщикове… Нет, не мысль, а вспомнился инспекторский доморощенный афоризм. Как там… Зубы – хорошие ребята: один болит, а все ноют. Все–таки была мысль, которая теперь выбиралась из–под дурацких слов про зубы. Васин поймал себя на том, что не хочет этой мысли. Прет, как поганка из земли…

Если бы его вот так обвинили, кто бы пришел защищать?

Васин усмехнулся: больной зуб нужно своевременно пломбировать.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я (на отдельном листке). Не забыть бы. Пусть несвязно, потом передумаю и перепишу.

Смысл жизни не в работе, которая обеспечивает существование, но не наполняет ее смыслом. Смысл жизни не в выпуске продукции, не в тоннах стали и не в метрах ткани… Не в освоении космоса, который, похоже, и не жаждет освоения. Не в служении науке, – она не идол. Не в овладении тайнами природы, которой до нас нет никакого дела…

Смысл жизни лежит не в освоении материального мира, а в сути человеческих отношений.

Допустим, на планете появился единственный человек и живет себе один. Работает, проникает в тайны материи, занимается спортом… Есть смысл в его деятельности? Есть, потому что ему нужна еда, одежда, жилище; нужно утолять свое любопытство. А есть ли смысл в его жизни? Нет. Кому он нужен на этой своей планете? Будет он там жить, не будет… Но вот появился второй человек – их теперь двое. И сразу у первого появился смысл жизни – он нужен этому, второму, как и второй нужен ему.

Природа для нас, но мы не для природы – мы друг для друга. Смысл жизни может быть только один и только в одном: мы рождаемся друг для друга. Иных оснований для нашего существования нет и быть не может.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Не сложилось ли у вас, граждане юристы, превратное впечатление, что Калязина – человек недобрый? Если сложилось, то зря – не те вы копите нюансы.

Человек я добрый и любому помогу в беде и в горе. Но покажите мне того, у которого настоящая беда. Где он? Я скажу где.

Соседка надо мной, по фамилии Самопёсова, попала в беду. У нее сын, химик–аналитик, подающий надежды, женится на простой девчонке с фабрики. Больше того, отец невесты – токарь–пекарь, а мать – вахтер. Самопёсова, злая, как пес, собирается идти в фабком, дабы помогли расстроить мезальянс.

У моей сослуживицы Аллы Константиновны беда: ездила в командировку, вернулась и за тахтой обнаружила посторонний женский чулок. Муж клянется, что нашел его на улице и взял для протирки своей автомашины.

У ее дочери тоже случилась беда: в конце рабочего дня пошла в фотолабораторию, работает тихонько в темноте… Ее там по недосмотру закрыли, и все ушли. Ночь просидела.

Афанасий Иваныч, начальник нашей жилищной конторы, попал в беду: чуть было не выиграл в лотерею «Москвича», на один номер не сошлось. Неделю ходит, лица на нем нет, пива не пьет. Обидно ему.

Я бы вам этот списочек могла составить на десяти страничках машинописного текста. Да вы и сами знаете, граждане юристы. У вас у самих подобные беды. Например, Калязину не упечь, а для вас неприятность.

Возвращаюсь, как говорят, к вышеупомянутому: человек я добрый и в горе помогу. Только покажите мне это горе…

У Леденцова был свой кабинетик, именуемый «тещиной комнатой», «шкафом», «морилкой»… Стол, два стула и сейф. Вошедшему идти было некуда – только сесть на стул, к столу, за которым строго пламенел Леденцов. Зато отдельный.

На зазвонивший аппарат Леденцов сперва внушительно глянул и только после взял трубку:

– Вас слушает инспектор районного отделений внутренних дел.

– Что делаешь? – спросил Петельников.

– Мыслю над оперативными данными, товарищ капитан.

– Кончай мыслить и прими–ка корреспондентку.

– Я не владею языками, товарищ капитан.

– Она тоже.

– Из какого агентства?

– Из «Вечерки», Холстянникова. Она интересуется нашей работой. Проинформируй.

– Каких ответов избегать?

– Глупых. Да ты умеешь.

– Понял, товарищ капитан…

Леденцов оглядел стол, сейф и оставшееся пространство. Высокая корреспондентка влезет, если сядет. А если не сядет, то все равно встанет тут, вдоль сейфа. Зачем она встанет, когда есть стул? Ноги вот сюда: и ей удобно, и ему видно. Плащ на стенку, к его зеленому. Шляпку тоже, к его зеленой. Магнитофон на стол, ридикюль на магнитофон.

Инспектор открыл стол и вытащил шесть предметов. Зеркало, в которое он посмотрелся и спрятал, взбив пальцами волосы огненной феерией. Крупную матрешку с матрешечками внутри, которых он выставил в ряд на подоконнике. Пачку заграничных сигарет неизвестного государства, которую он опустил рядом с пепельницей. Учебник криминалистики, который он положил на край стола. Нож, здоровый и кривой, как турецкая сабля, который он хотел было воткнуть в столешницу, но оставил рядом с учебником. Журнал «Вопросы психологии» – этот он бросил перед собой.

И тогда постучали.

– Прошу! – крикнул Леденцов, хотя дверь была от него так близко, что хватило бы шепота.

Холстянникова вошла и остановилась, как и предполагал инспектор, у сейфа, не зная, куда деть взгляд, – он как–то в комнате не умещался.

Леденцов встал:

– От себя и от имени приветствую вас в районном отделе внутренних дел.

– Вы тут работаете? – удивилась она.

– Нет, я тут думаю.

– А где же работаете?

– На оперативных просторах, Валентина… как дальше?

– Альбертовна. А вас как звать?

– Меня коротко – инспектор Леденцов. Садитесь, Валентина Альбертовна. Чай, кофе, кисель, коньяк?

– Пожалуй, чашечку кофе, – согласилась Холстянникова, не представляя, откуда что тут может взяться.

Леденцов рассчитал точно: чай теперь не в моде, кисель тем более, коньяк вряд ли она будет, а вот кофе… Он встал, протянул руки, открыл сейф и достал громадную белую чашку и двухлитровый термос. Без крышки он задымился, как вулкан.

– С молоком, уже сладкий. Хотите бутерброд с котлетой и луком?

– Нет–нет, спасибо. – Она с недоумением смотрела на поллитровую фаянсовую чашку, боясь к ней притронуться.

– Пейте. Говорят, что кофе продлевает жизнь. В Копенгагене есть столетний мужик, который пил только кофе. А его приятель пил чай и прожил всего пятьдесят. Правда, в том же Копенгагене живет стодвадцатилетний дядька, который пил одно какао…

Холстянникова осторожно приподняла чашку и, удерживая, отпила чуть не кипевший кофе.

– А вы подуйте, – посоветовал Леденцов.

Она торопливо поставила ее на стол, элегантно пошевелила в воздухе пальцами и сморгнула набежавшую слезу.

– Я пишу очерк о рядовом инспекторе уголовного розыска…

– Рядовее меня вы не найдете.

– Его духовный мир, его увлечения, его работа…

– Все это в норме, – заверил Леденцов. – А как назовете?

– Еще не думала.

– Только не называйте «Люди в синих шинелях».

– Ну, это избито…

– Не потому, что избито, а потому, что теперь не носят синих шинелей.

– А что носят?

– Полупальто цвета морской волны. Вы так и назовите: «Люди в полупальто цвета морской волны».

Холстянникова рассмеялась, но ее смех скатился с инспектора, как с айсберга.

– А вы шутник.

– Я шутник?

– Ну да, вы же сейчас пошутили?

– Нет, не пошутил.

– Мне показалось…

– Это от горячего кофеина.

Она щелкнула двумя латунными застежками и распахнула сумку черной кожи, похожую на портативный магнитофон. Блокнот, толстый, как том энциклопедии, лег на стол. Многоцветной шариковой ручкой она отчеркнула какую–то запись и мелко вывела: «Инспектор Леденцов. Живописен.»

– Вы каким цветом пишете? – заинтересовался он.

– Синим.

– Пожалуйста, пишите обо мне зеленым – моим любимым цветом.

Она улыбнулась, окинув взглядом его зеленый костюм, салатную рубашку и светлый галстук с травяным отливом.

– Вот ищу зеленые ботинки, – поделился инспектор.

Холстянникова сделала вторую запись: «Внешность. Рыжие волосы, но лицо мужественное. Девятнадцать лет. Красив, но по–своему. Любит шутить».

– Мне бы хотелось начать с вашего духовного мира. Скажите, интересуетесь ли вы каким–либо искусством?

– Я ими всеми интересуюсь.

– Даже так. Например, оперой?

– Мне очень нравятся арии из одноименных опер.

– Что вы имеете в виду?

– А вы не поняли?

– Разумеется, поняла.

Леденцов пристально смотрел круглыми глазами, не мигая и не оживляя мускулы лица, как отвечал на трудном экзамене.

– Я и оперетты люблю, классические.

– Какие, например?

– Например, ту, где поет мистер Игрек.

– Мистер Икс, – поправила она со снисходительной улыбкой.

– Ага, Икс. Я всегда хромал по математике.

– Ну, а балет?

– Откровенно говоря, не люблю.

– Почему?

– Допустим, он принц, а она лебедь. Он ее поднял и держит на голове. И что? Ему тяжело, ей неудобно, а публике неинтересно.

Она улыбнулась – инспектор оказался веселым человеком.

– А как вы относитесь к симфонической музыке?

– Я больше люблю романсы с чувствиночкой.

– Какой ваш любимый?

– Романс «Закатил я глаза».

– Что–то не помню. Кто композитор?

– Да вы не знаете. Композитор Порубаймех, наш постовой милиционер.

– Вероятно, вы любите телевидение? – решила она.

– Люблю, но только одну передачу «В мире животных». Да и то смотря какие животные.

– Состоите ли вы членом какого–нибудь спортивного клуба?

– Я посещаю «Клуб обнаженных».

– Разве есть такой клуб?

– Не первый год хожу.

– И что там… делают?

– Собираемся, пардон, обнажаемся… А то вы не бывали?

Не будь на ее продолговатом лице черноморского загара, Холстянникова бы покраснела под немигающим и намекающим взглядом инспектора. Она взялась за спасательную чашку и с удовольствием отпила пару крупных глотков нечерного, но очень вкусного кофе.

– Наверное, и не бывали, – решил Леденцов. – Теперь все моются в ваннах.

– Так вы имели в виду баню?

– Ага. А вы небось подумали на ресторан?

– Чем–то вы похожи на инспектора Петельникова…

– Мы из одного райотдела.

Холстянникова брала сложнейшие интервью у физиков–атомщиков, брала солидные интервью у директоров, обстоятельные интервью у рабочих, остроумнейшие – у писателей, у веселых артистов… Она могла найтись, возразить, отпарировать, подсказать и отбрить. Она взяла с собой один из самых емких блокнотов, ожидая услышать уйму случаев, историй, баек, легенд, приключений… Но пока писать было нечего, пока она пила бесконечный кофе.

Холстянникова опустила глаза на стол и увидела журнал «Вопросы психологии».

– Вы увлекаетесь психологией?

– В нашей работе без психологии не проживешь.

– Неужели психология помогает розыску преступника?

– Объясню на примере, следите. Парень схватил девицу за руку. Она закричала. Спрашиваю его, зачем схватил. Отвечает: просто так, без умысла. Тогда я ему и врезал: а Фрейд на что? Поняли?

– Ничего не поняла.

– Фрейд учит, что безмотивный поступок есть неосознанная сексуальность. Этому парню я шью покушение на изнасилование.

– Господи, какая глупость…

– Вы о Фрейде? Верно, я и сам хочу тиснуть в этот журнальчик статейку о недочетах в его теории.

– По материалам своей практики?

– Нет, по материалам соседского кота. Фрейд утверждает, что двигателем жизни служит секс. А вот соседский кот, само собой Васька, кастрированный, а живет полнокровной жизнью: ест, пьет, ловит птичек, дерется с кошками…

Она захлопнула блокнот, свинтила многоцветную ручку и нервным взмахом ладоней огладила свой костюм «сафари»: бледно–синий, шесть простроченных карманов, значок журналиста на груди – погончиков не хватает. От нервной вспышки, от маломерности пространства и от выпитого кофе ей стало жарко. Ни вентилятора, ни открытой форточки… Она глянула на Леденцова, на горящую прическу, которая тоже, наверное, испускала жар. Но лицо инспектора прохладно белело почти морозной серьезностью, потому что он не нервничал, не пил кофе и привык к своему закутку.

– Попробуем о другом… Говорят, что того преступника, который украл бриллиант из ювелирного магазина, так и не поймали? – вспомнила Холстянникова.

– Поймали.

– Разве? Расскажите подробнее. Например, кто поймал?

– Я.

– О, каким образом?

Леденцов задумчиво почесал затылок, вспоминая детали:

– Вам всю правду или гнать туфту для статейки?

– Нет, мне правду, а гнать эту… не надо.

– Продавцы дали мне описание одной покупательницы. Светловолосого цвета, губы крупные, мочка правого уха оторвана, широкая баба, как два баобаба. Меня как кто по репе долбанул. Нинка–Губа! Иду на ее хату. Она там делает одного лоха…

– Что делает?

– Лопоухого парня обирает. Я ей вопросик… Нинка, ху из ху? Не брала, говорит, никакого бриллианта. Обыскал хату, обыскал Нинку – нету. Сожрала она его, что ли? Подмигни, говорю, мне, Нинка, правым глазом. Подмигивает. А теперь левым. Не подмигивает. Вытащил я ее левый глаз…

– Как вытащил?

– Вставной. Нинка под него бриллиант и запихнула.

Холстянниковой, казалось, не хватало воздуха. Прищуренными глазами изучала она лицо инспектора, как считала веснушки, пшеном рассыпанные по его щекам.

– Валентина Альбертовна, поскольку вы тут, хочу подсказать кое–какие правила по технике безопасности. У вас на пальце золотое кольцо. Снимается легко?

– Легко.

– Это хорошо. Тогда уголовник палец рубить не станет. А вот сережки может выдернуть вместе с мочками. Ну, золотых коронок у вас нет. Подходит зимний сезон. У вас наверняка есть меховая шуба или дубленка. Учтите, мех выстригают на ходу для кисточек, а на светлых дубленках в автобусах пишут объявления об обмене. И запомните, если на вас нападут в парадной, не кричите «Караул!». Никто не выйдет. Кричите «Пожар!» – все выскочат…

– Ну, хватит! – взорвалась Холстянникова.

– У вас пока все хорошо, но я говорю о плохом во имя лучшего.

Она вскочила, сгребая сумку, блокнот и ручку:

– Я пожалуюсь начальнику райотдела…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я (на отдельном листке). Но если смысл жизни заключается в жизни друг для друга, то что значит «прожить со смыслом»? Что значит это пресловутое «умение жить»? Выходит, жизнь со смыслом никак не связана с материальным достатком, о котором многие так истово пекутся. Выходит, мы печемся не о главном, о второстепенном? Если смысл моего существования заключен в жизни для окружающих людей, то главным я должен полагать их отношение ко мне. Тогда умение жить – это умение любить людей и быть ими любимым.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. А достоин ли человек любви и жалости? К примеру такой, которого я вижу ежедневно…

Солнца не любит, морщится, стоит открыть форточку. Не курит, боится рака. Выпивает тайно и осторожно, чтобы без сивушных масел. При этом губы делает трубочкой, как горилла. Ест торопливо, молча, не отрывая глаз от миски, то бишь от тарелки. Но он никуда не спешит – после еды полчаса ковыряет спичкой в зубах. Всегда напряжен. Телефонную трубку хватает мгновенно, как горилла банан. Ему кажется, что кругом враги. Особенно я. Боится собраний, но один на один свиреп, как та горилла без банана.

Красивые женщины его не волнуют: он смотрит не на миловидные лица, а на минивидные ножки…

Да, я не сказала, о ком говорю. Вы, наверное, подумали, что о горилле? Нет, о моем начальнике, который давал в прокуратуру на меня характеристику.

Васин сел за маленький столик, примыкающий к большому, к главному. Антимонин и Беспалов расположились в отдалении, на приземистом диванчике в половине кабинета, предназначенной для гостей. Рябинин, вошедший последним, выбрал себе место в уголке, у приемника, и глянул на заместителя прокурора города…

Каштановые волосы подстрижены модно и лежат волосок к волоску. Коричневый костюм из тонкошерстной ткани сидит на плечах как–то расправленно, как кавказская бурка. Абрикосовая сорочка хрустит воротником, стоит ему повернуть голову. Блестящий галстук расцвечен светлыми изломами, как отшлифованный гранит. Руки сложены на пачке свежих газет. Сухощавое светлое лицо стянуто недоступной суровостью.

– Так. Кто докладывает? – спросил он голосом, которого побаивались следователи: казалось, что его слова не имеют гласных и поэтому отскакивают от стола прямо в посетителей.

– Я, Валентин Андреевич, – отозвался Васин.

– Самую суть.

Зональный прокурор пошевелил бумагами, тихо кашлянул и заговорил четко, но с долгими паузами, в которые, видимо, пропускал лишние фразы.

– По почте поступило анонимное заявление. В нем сообщалось, что следователь Рябинин получил взятку от обвиняемого Копытко в сумме пятисот рублей за освобождение последнего от уголовной ответственности…

– Анонимные заявления вообще не стоило бы рассматривать, – нетерпеливо вставил Беспалов, ерзая на диванчике.

– Не перебивайте, – вскинулся Антимонин, не глядя на Юрия Артемьевича.

– Отчего же не рассматривать, – спокойно ответил заместитель прокурора города. – Они могут нести информацию не хуже, чем подписанные.

– Их стряпают трусливые люди, – возразил из своего отдаления Беспалов.

– А это наша с вами задача сделать так, чтобы даже трус не боялся говорить правду. Продолжайте, – кивнул он Васину.

Рябинин не понимал, зачем пригласили его, виновного, подозреваемого. Такие вопросы решаются заочно, в тиши солидного кабинета. Ответственными лицами. Прокурором района Беспаловым, который расставил ноги, согнулся и рассматривает начищенные паркетинки. Старшим следователем Антимониным, сидящим на диване в свободной позе непричастного человека, приглашенного на роль советника. Зональным прокурором Васиным, потерявшим всю свою умность. И заместителем прокурора города, который ни разу не взглянул на него, на подсудимого.

И промелькнуло, исчезая…

…Не беда, что плохие люди совершают плохие поступки. Беда, что хорошие люди совершают нехорошие поступки…

– В заявлении сообщалось, – продолжал Васин, – что Копытко вручил деньги на квартире Рябинина, который спрятал их в четвертый том сочинений Тургенева. При этом перечислены номера купюр. Проверкой установлено следующее… Уголовное дело по обвинению Копытко действительно Рябининым прекращено.

– Обоснованно? – спросил Валентин Андреевич.

– Дело можно и в суд передать, и прекратить.

– Рябинин, правильно?

– Правильно.

– Продолжайте. – Заместитель прокурора города вернулся отвлеченным на Рябинина взглядом к Васину.

– При выезде на квартиру Рябинина совместно с понятыми в четвертом томе собрания сочинений Тургенева было обнаружено пятьсот рублей, причем номера купюр стопроцентно совпали с указанными в анонимном заявлении. Рябинин происхождение денег объяснить не мог.

– Рябинин, так?

– Так.

– А что сказал этот Копытко? – спросил Валентин Андреевич уже у Васина.

– Копытко, естественно, взятку отрицает…

Рябинин потер небритый подбородок. Естественно… Одно вроде бы нейтральное слово превращает простую информацию в зловещий факт: мол, Копытко ничего не оставалось, как отрицать эту взятку.

А какое странное у Васина лицо… Властное, привыкшее повелевать. Льстивое, хотевшее угодить. Рябинину кажется от бессонной ночи: одна половина лица, которая обращена к нему, отчеканена злостью, а вторая половина, которая больше видна заместителю прокурора города, подтаивает от чувств. Древние не придумали двуликого Януса – они подсмотрели его в жизни.

И промелькнуло, исчезая…

…Неудивительно, что есть подлость и глупость. Удивительно, почему они не встречают мгновенного отпора…

– Но Копытко спрашивал в канцелярии прокуратуры адрес Рябинина, и при обыске у него этот адрес нашли, полученный им в Горсправке.

– Как он объяснил?

– Якобы хотел снести Рябинину сало.

– Какое сало?

– Поросячье, ему прислали из деревни.

– И за что Рябинину это сало?

– Якобы как хорошему человеку. Валентин Андреевич, конечно, за прекращенное дело, к пятистам рублям.

– Как насчет сала? – Слова заместителя прокурора города отскочили от стола в Рябинина.

– Не ел…

– Он не ел, – без улыбки передал заместитель Васину.

– Валентин Андреевич, он и не мог есть. Копытко отнести сало не успел, мы к нему нагрянули.

– Так, ваше заключение.

– Доказательства неопровержимые, Валентин Андреевич. Полагал бы следствие продолжить и Рябинина от работы отстранить.

– Так, Рябинин, у вас есть какое–нибудь объяснение?

– Деньги мне подложила Калязина.

– Доказательства.

– Нет.

На Рябинина вдруг пала дремота. Нервная и бессонная ночь брала свое, тут, в ответственном кабинете, где решалась его судьба. Он глянул на второй диванчик, мягко желтевший свободным ложем. Лечь бы туда сейчас, и пусть судьба решается без него. И заснуть бы, и увидеть во сне свой дом, где он так давно не был и, возможно, не будет, ибо решается его судьба. Это же суд. Валентин Андреевич – судья, Васин – обвинитель, Антимонин – эксперт, Беспалов – защитник… Неужели им не хочется спать? Неужели они не понимают, что нельзя судить сонного человека?

И промелькнуло, исчезая…

…Подлость глупца – в непонимании…

– Так, Антимонин, вы.

Старший следователь блеснул очками, дождавшись своей минуты.

– Я согласен с оценкой доказательств Андреем Дмитриевичем. Но у меня есть дополнительный факт. Жена Рябинина официально показала, что накануне к ней приходил агент Госстраха, который мог подложить деньги. Необходимо проверить.

– Придумала, ведь жена, – обернулся к нему Васин.

– Нет, не придумала.

– Как вы можете ручаться? – Зональный прокурор оценивал умными глазами благодушную позу старшего следователя.

– Интуиция, Андрей Дмитриевич. Работаем не первый год…

Сон отстал, как смытый холодной водой. Рябинин не услышал про агента Госстраха и не заметил объективности старшего следователя. Антимонин допрашивал Лиду… Этот вылощенный, этот золотозубый, этот легковесный тип, с которым раньше он и не разговаривал – не о чем, – допрашивал его Лиду. Но чему он возмущается? Членов семьи взяточника всегда допрашивают. Ох, Лида, Лида…

И промелькнуло, исчезая…

…Формалистом становится тот юрист, у которого нет чувства справедливости…

– Вы что–то сказали?

Глаза заместителя прокурора города смотрели на него с холодным удивлением. «Вы что–то сказали?» Это ему. И другие глаза тоже смотрят на него. Глаза Васина: мол, выскажись, приоткрытого виднее. Глаза Юрия Артемьевича: ничего не говори, сдержись. И Антимонина: интересно, что в таком положении можно сказать? А он скажет.

– Теперь я знаю, какой судья, прокурор или следователь становится формалистом.

– Какой же?

До Рябинина долетели сцементированные звуки «ккж», но он их понял.

– Который не имеет чувства справедливости.

– Это в Ваш адрес, Валентин Андреевич, – довольно улыбнулся Васин.

– Так, а что скажет прокурор района?

Юрий Артемьевич почему–то встал, поглаживая широкой ладонью нервный подбородок.

– Глупости все это, товарищи. За Рябинина я ручаюсь, как за себя. Если он взяточник, то и меня нужно увольнять к чертовой бабушке…

Беспалов хотел сказать что–то еще, но заместитель прокурора города выстрелил в него своим «так». Юрий Артемьевич схватился за подбородок и сел. Он в судах выступал плохо, не юридически, упуская доказательства, – говорил коротко и прочувствованно. И Рябинин улыбнулся ему, вымученно и криво.

Они, вершители его судьбы, выспались, побрились, позавтракали и приступили к своим обязанностям. Обычная работа в обычный день. И не знают, что сегодня ночью он понял то, что, может быть, никто из них не понимает. Конечно, не понимают. Иначе заместитель прокурора города не отщелкивал бы свои метрономные «так». Иначе Васин не раздваивал бы свое лицо. Антимонин не сидел бы равнодушно, как на похоронах нелюбимого соседа. И Юрий Артемьевич не переживал бы из–за пустяков – ну что значит прослыть взяточником, когда есть люди, которые тебя любят… Что значит он и значат все они в кабинете, когда за окном – человечество, космос, вечность?

И промелькнуло, исчезая…

…Люди жаждут найти разумных существ на других планетах. На земле бы поискать, на земле…

– Так, – повторил заместитель прокурора города и, как показалось Рябинину, повернулся к нему, хотя он отчетливо видел, что тот лишь смотрел на него.

– Товарищ Рябинин, до меня дошли слухи о ваших философских поисках…

– А это хуже взятки? – спросил Рябинин сонно.

– Я этого не сказал.

Васин улыбнулся сокрушенно, поджимая губы: дожили, заместитель прокурора города узнал. Антимонин улыбнулся, предвкушая что–то вроде пикантного анекдота. И только Юрий Артемьевич вернулся взглядом к своим подножным паркетинам.

– Товарищ Рябинин, а почему в своих поисках вы не обратитесь к книгам?

– К чужому опыту?

– Да, к опыту человечества.

Все смотрели на заместителя прокурора города – не потому, что он начал бездельный разговор, а удивленные тоном, из которого пропала шрапнельная сила, стрелявшая словами–осколками.

– Мы слишком привыкли жить за чужой счет, – буркнул Рябинин.

– А вы знаете, почему технический прогресс опережает нравственный?

– Потому что технический проще, – опять сказал Рябинин – или опять буркнул?

– Почему за сто двадцать тысяч поколений, проживших на земле, человечество набралось ума меньше, чем должно бы?

Теперь Рябинин смотрел на Валентина Андреевича и молчал, сбитый с толку. Заместитель прокурора города, гроза следователей, сухой, сухощавый, моложавый, всегда затянутый в хрустящие одежды, хотел с ним поговорить на свободную тему. Тут, на судилище, при посторонних. Что известно о нем еще? Иногда он ложился в больницу – извлечь очередной осколок. У него трое взрослых сыновей. Говорили, что он дважды отказался от повышения…

– Потому что научно–технические новинки перенимаются легко, – не дождался Валентин Андреевич ответа Рябинина. – Молодому человеку очевидно, что электрическая лампочка лучше свечки, а автомобиль лучше лошади.

– Берут папину машину, но не папин опыт, – вставил Рябинин.

– Совершенно верно. А в морали и философии они начинают от пещеры.

– Если начинают, – вставил теперь Беспалов, отрешившись от натертых паркетин.

– Если начинают, – согласился Валентин Андреевич. – Отсюда скачок в науке и технике и отставание в духовной жизни. Так есть ли смысл пренебрегать гуманитарным опытом поколений?

Рябинин об этом уже думал, об этом уже с кем–то спорил.

– Его невозможно взять, – сказал он.

– Почему же?

– Ни один роман о любви не заменит самой любви.

Антимонин почему–то рассмеялся. Валентин Андреевич глянул на него, потом на часы и сделался заместителем прокурора города:

– Так. Все, товарищи.

– Как все? – опешил Васин. – А что же с Рябининым?

Заместитель прокурора города помолчал, остановив ничего не выражающий взгляд на Васине, отчего тот суетливо закрыл папку с бумагами.

– Андрей Дмитриевич, переписать номера купюр мог только человек, который держал их в руках. Кто?

– Копытко.

– Ему переписывать незачем: он сообщать не собирался и взятку отрицает.

– Жена, родственник, приятель, – предположил Антимонин.

– Значит, мы должны допустить, что у Копытко есть очень близкий человек, которому этот Копытко сказал, что идет давать взятку. Допустить, что этот близкий человек потихоньку от Копытко переписал номера купюр. Допустить, что Копытко видел, как Рябинин прятал деньги в собрание сочинений Тургенева, именно в четвертый том. Допустить, что Копытко все это рассказал близкому человеку. Допустить, что близкий человек решил посадить Копытко, поскольку взяткодатель тоже преследуется законом. Так?

– Вряд ли, – сразу согласился Антимонин.

– Да, вряд ли. Скорее всего, это сделал человек, который толчется в канцелярии и слышал о деле Копытко. Думаю, когда Рябинин закончит дело Калязиной, человек этот найдется. Номера купюр переписывают не тогда, когда дают взятки, а когда замышляют провокацию.

Вероятно, Валентин Андреевич ждал каких–то ответных слов, но все молчали, еще не найдясь после столь быстрого и определенного решения дела.

– И еще, уважаемые психологи. Неужели истинный взяточник не приготовил бы версию, откуда взялись деньги в его книге? Все, товарищи…

Рябинин вышел первым. Свет дневных коридорных ламп, смешанный с оконным, показался ему лесным туманом, зовущим в свою глубину, к выходу. Или он наполз в прокуратуру еще с утра? В этом тумане плавают люди, те самые, с которыми ему выпало счастье жить на одной планете и в одно время. Вот проплыл Антимонин, блеснув на прощанье добротными зубами. Проплыл Васин, тихо и загадочно, как «Летучий голландец». И сам он плывет, опьянев от чего–то. Как выпил стакан сухого вина. Жизнь его напоила.

– Сережа, привет! – Это выплыла из туманного закоулка Демидова – откуда она тут? Из туманного закоулка.

– Мария Федоровна…

– Сережа, с тебя заметка в стенгазету.

– Будет…

– Поедемте, у меня машина, – сказал Беспалов.

– Какой марки? – заинтересовался Петельников, материализуясь из того же тумана.

– «Москвич».

– А у меня райотделовская «Волга», которая посвободнее.

– Только с юмором, – попросила Демидова.

– Ага, что–нибудь с таким названием, «Как я брал взятку», – посоветовал инспектор.

– А «Москвич» не хуже «Волги», – обиделся Беспалов.

– Жрать хочется, – заключила Мария Федоровна.

– У него дома есть свежие грибы. – Петельников кивнул на Рябинина.

– Если сделать в сметане… – замечтал вдруг Беспалов.

– А сверху красным перчиком, – поддержал инспектор.

– Кто? Я обязательно сожгу, – призналась Мария Федоровна.

Они тоже пьяны. Какие–то заметки, какие–то машины, какие–то грибы… На воздух бы. Но с ними.

– Сделать грибы можно попросить вон ту дамочку. – Петельников смотрел на далекую фигурку, поникшую в сумрачном углу…

Как–то они сблизились: Рябинин ли шел, Лида ли бежала…

Она привстала на цыпочки и ладошками схватила его голову, заглядывая за мутные стекла очков – что там?

– Близорукенькие…

Он уткнулся в ее кофту, у ворота, у самой шеи, где пахло духами и кожей…

– Товарищи Рябинины, – встрял инспектор, – мы жаждем не зрелищ, а хлеба, то есть грибов. Так сказать, понравилась грибу–боровику сыроежка из густого бора.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Лида умоляла меня бросить работу. Потом я умолял ее не умолять меня бросать работу…

Почему стал я следователем? Как–то слышал передачу для молодежи о выборе профессии. Девушка–парикмахер так объяснила миллионам слушателей свой выбор: «В детстве я любила причесываться». И когда меня спрашивают, почему я стал следователем, ждут ответа типа «В детстве я любил причесываться». Но ведь примерно так отвечают частенько.

Один сделался следователем, потому что любил детективы. Я не очень любил. Второй стал следователем, потому что вырос в семье юристов. В моей семье их не было. Третьего надоумил знакомый правовед. Мне никто не подсказывал. Четвертый боялся математики и пошел на юридический. Вроде бы я и математики не боялся. Пятый любил командовать. Я терпеть не могу… И все–таки стал следователем. Почему же?

К ответу можно идти и с другой стороны. В чем главное качество следователя? Чаще всего называют знание права и криминалистики, знание психологии, внимательность («В нашем деле нет мелочей»), волю, культуру, бескорыстие… Но… Вызубрить право и криминалистику способен любой. Без психологии не могут обойтись многие специалисты. Думаю, что внимательность нужна врачу не меньше, чем следователю. Без воли личности вообще нет. Культура теперь нужна всем и всюду, как и честность… Но ведь должна быть изюминка, должно быть то, что принципиально отличает следствие от всех других профессий! И оно есть.

Лида, главное подметила Лида, отговаривая меня от этой работы. Она права: в стремлении идти по следу, допрашивать, выпытывать, обличать, арестовывать есть что–то нездоровое, низкое. При одном условии – если следователь без идеи. В чем же она?

Пожив и поработав, я могу ответить на все эти вопросы убежденно. Следователем может работать только тот, кто имеет чувство справедливости. Главное качество следователя – справедливость. Моральное оправдание всех допросов и арестов – чувство справедливости. Правдолюбие, какое старое доброе слово… Так вот следователь – это правдолюбец. А если он не такой, то ему лучше уйти в народное хозяйство.

Но ведь справедливым нужно и можно быть на любой работе. Разве не ищут истину в других областях, где занимаются выпуском продукции, выращиванием зерна, организацией, воспитанием, моралью?.. Ищут, но там ее поиски сопутствующие. Даже прокурор, даже судья оценивает истину, уже найденную другим, следователем. И только один человек… Следователь – это человек, обязанность которого заключается в поисках истины. Единственная профессия с единственной обязанностью.

Лидок, ты меня поняла?

Вот почему я не могу бросить свою работу. Для меня следствие – это утоление жажды справедливости.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Белый налив только тронь – он и недели не пролежит. Поэтому всю дорогу – час езды – Серафима Никитична Ливенцова берегла яблоки от ушибов и просила людей не давить, не толкать, не прижимать… Отборные белые наливники. Для кого? Для него, для лоботряса.

Она безнадежно позвонила в квартиру – там как гукнули. Пришлось достать ключи и отпирать. В передней Серафима Никитична злорадно сбросила на пол береженый рюкзак – дьявол с ними, с белыми наливниками. Для кого?

Хотя бы дождался ее приезда или бы позвонил. Уж не говоря о том, что восемнадцатилетний парень мог бы сам привезти себе яблок. Да он их есть и не будет. Жует резинку, апельсиновую или вроде бы абрикосовую. Яблочко – в него вонзаешь зубы, а оно тебе рот захлестывает соком. Натуральным, между прочим. А резинка? Синтетика черт те с чем намешана. Володька же готов пить с ней чай.

Серафима Никитична сняла платок, резиновые сапоги и плащ. И села, придавленная усталостью.

Два года назад было все: муж, молодость, автомашина, дача, Володькино послушание. Два года назад скоропостижно умер муж. За эти два года молодость ушла, как сквозняк ее вынес в форточку. «Москвич» она продала сама, поэтому теперь носит яблоки на кукорках. Володька разболтался, отпустил усы, хамит басом и ходит с какой–то скелетообразной девицей об одной серьге. Осталась дача, где по ночам гулко падают на землю яблоки, словно кто–то за окном стучит себя в грудь.

Она трудно поднялась и встала у зеркала, разглядывая пятидесятилетнее лицо. Как оно, молодеет от свежего воздуха и белого налива?

После смерти мужа надумала дачу продать, но оставила, пожалела. Теперь же каждую осень грозилась вырубить яблони, вытащить всякие кусты и кустики и сровнять морковно–салатные грядки. Все засеять травой и засадить цветами. Насажать, скажем, берез, осин, сирени. Как же тогда будет называться участок? Березовый сад? В языке таких и названий нет – осиновый сад. А может быть, тогда ее участок станет парком культуры и отдыха?

Ливенцова пошла в ванную тяжелой походкой старухи. Душ все смоет – и усталость, и несветлые мысли.

С другой стороны, яблоки падают, и вроде бы их много, собирать не успевает. Под ногами хрустят, как раскалываются. А зимой? Компоты, соки, варенья… Все свое. Вот уж верно говорит пословица: летом ногою пнешь, а зимой в пирог завернешь.

В передней ожил телефон. Володька. Все–таки вспомнил о ее приезде. Серафима Никитична, так и не начав раздеваться, вышла из ванной и взяла трубку.

– Алло!

Ей ответила шуршащая тишина.

– Алло, алло!

Володька набрал номер, а двухкопеечной не оказалось. Сейчас перезвонит.

Она села на пуфик, стоявший у телефона. Злость, вызванная нелегким копанием в земле и тяжким рюкзаком, уходила. Если вдуматься, то дело не в соках и компотах. Ей сладкого нельзя, а Володька жует резинку. И не в свежем воздухе – можно погулять в парке или поехать за город. Дело совсем–совсем в другом…

Работа ее хотя и требует образования, но исполнительская, не творческая. От сих до сих. Высчитала, отмерила, запустила. И все по новой. Голова не болит. А дача… Тут сама себе инженер. Думаешь над каждым цветком, над каждым кустом, над каждой лопатой земли. Как бог, сотворяешь свой мир. Растишь свои райские яблочки, которые с грудным стуком падают всю ночь на землю… Белый налив в этом году поздний…

Телефонный звонок ее испугал, а ведь ждала.

– Да–да! – крикнула она.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, – тишая от незнакомого голоса, ответила Серафима Никитична.

– Вы меня не знаете и никогда не узнаете…

– Ну и привет!

Она сердитой рукой утопила аппаратные рычажки. Какой–то парень, шутник, ищет заочного и приятного знакомства.

Телефон зазвонил тотчас. Ливенцова прижала к уху так и не положенную трубку.

– Напрасно вы, Серафима Никитична, обрываете разговор, – сказал тот же голос, вроде бы юношеский, но теперь она в этом не была уверена.

– Кто говорит?

– Я же сказал, вы меня не знаете…

– А вы меня откуда знаете?

– Давайте говорить о деле.

– О каком деле?

– О вашей даче.

– Володька, ты дурака валяешь?

– Серафима Никитична, не тяните время.

– Да что вы от меня хотите? – вскипела Ливенцова.

Ей хотелось бросить трубку, но звонивший знал ее имя и что–то знал про дачу. Может, какой агент Госстраха?

– У вас есть дача…

– Ну есть.

– Салатного цвета, под шифером, с верандой, стоимостью тысяч в восемь.

– Десять.

– Прекрасно, десять.

– Но я ее не продаю.

– А я и не покупаю.

– Чего же вы хотите?

Снять он хочет комнату с верандой на зиму или на следующий сезон. Но она век не сдавала.

– Только вы не бросайте трубку, понятно? – предупредил голос каким–то неживым, отчеканенным тоном.

Она догадалась. Вернее, она вспомнила – был такой случай в восьмом доме по Еловой улице. Хозяйка вернулась в город, и ей сразу позвонил незнакомый парень с дурацким разговором насчет какого–то пса Чугрика. Проверяли, в городе ли она. А после залезли на дачу и сожрали шестнадцать банок компота. Из белого налива.

– Ну так чего вам? – нетерпеливо спросила Ливенцова.

– Серафима Никитична, я хочу получить с вас тысячу рублей.

– А компоту не хочешь?

– Милочка, кто со мной шутил, того теперь сводят судороги.

Ливенцова хотела обрезать нахала за «милочку», за «ты», но не юношеская уверенность в голосе и чуть изменившийся тембр ее остановили.

– Это ты, голубчик, шуткуешь по телефону. Делать нечего?

– Повторяю, ты должна мне выплатить тысячу рублей.

– Может, скажешь, за что?

– За дачу.

– Как за дачу?

– Серафима Никитична, я предлагаю выгодную сделку. Дача стоит десять тысяч. Я прошу одну тысячу. Есть смысл дать одну тысячу, чтобы сохранить десять?

– Ничего не понимаю…

Но она поняла, вспомнила. Хотят сносить дачи под санаторий, давно об этом поговаривали. А звонит какой–нибудь тип из дачного треста и предлагает свои услуги – за тыщу оставить дачу на своем месте. Взяточник проклятый.

– Если не дашь деньги, то дом я сожгу.

От неожиданности, от прилившего возмущения Ливенцова смолкла, не находя подходящих слов, ни подходящих ругательств.

– Как ты сожгешь?

– Даже не заходя на участок. Задняя стена веранды стоит в двух метрах от штакетника. Не так ли?

– Ну так.

– Люди разные ходят вдоль штакетника по дорожке. Не так ли?

– Ну так.

– Вот с этой дорожки я и брошу на толиевую крышу веранды моток шерсти, пропитанный бензином, а кончик нитки подожгу, как бикфордов шнур. И никто никогда и ничего не узнает. Милочка, да разве мало способов поджечь дом?

– Это шантаж! – опомнилась Ливенцова.

– Конечно, – спокойно согласился голос.

– Я сейчас же заявлю в милицию.

– Ну и что?

– Они примут меры.

– Какие, дурашка? Поставить милиционера у дачи?

– Но у меня нет тысячи рублей…

– А вот обманывать нехорошо. Ты же не так давно продала «Москвича».

– Да с чего это я должна платить!

– А с того, что у тебя нет выхода. Короче, Серафима Никитична, даю на размышление и на поход в сберкассу одни сутки. Жди моего звонка. Предупреждаю, если не уплатишь или пойдешь в милицию, то считай, что салатной дачи у тебя нет…

Трубка уже тревожно попискивала. Шантаж, натуральный шантаж. Надо немедля ехать на дачу. Но не будешь сидеть там безвыездно, да поджечь могут и при ней. Что же делать? Дача ведь, не спрячешь, в гараж не закроешь… Дача ведь, не шестнадцать банок компота.

Она бросила затравленный взгляд, который как рассыпался по передней. На полу стоял неразобранный рюкзак с белым наливом, источавшим свой непередаваемый запах. Серафиму Никитичну охватила странная, будущая тоска по своей даче, словно та уже сгорела.

В милицию. Немедленно сообщить в милицию. Как это не могут поставить милиционера? Пусть ставят дружинника. В конце концов, она берется выплачивать ему зарплату. Плюс белый налив, плюс свежий воздух, плюс у нее есть домашнее вино из крыжовника.

Серафима Никитична прерывисто вздохнула.

Милиционеров на улице не хватает. Кто ей даст охранника для дачи?.. Не государственный заводи и не винный склад. Допустим, засекут их телефонный разговор или какими–нибудь своими методами поймают этого, который звонил… Так он же не один, их же шайка. В отместку наверняка подожгут. Кто–то говорил, что вроде бы где–то на юге шантажисты вот так же сожгли автомобиль частника, который поскупился. Угнали и сожгли. А дачу и угонять не надо. Сторожа, нанять сторожа, какого–нибудь здорового пенсионера из бывших военных. По полсотне в месяц. И сколько ему караулить? Неделю, год, два? Те же деньги и выйдут. Да и сутками стоять он не будет, восемь часов – и ушел. И поджигай. Ведь у самой дороги.

Уплатить?

Время еще было. Серафима Никитична взялась за резиновые сапоги – скорей туда, на дачу…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Автомобиль бежит вперед, корабль плывет к горизонту, ракета уходит в космос, птица взмывает в небо, дерево тянется к солнцу… А куда стремится человек? Только к другому человеку, – больше ему некуда. Нужно лишь понять одновременно…

Если бы все сразу, в единочасье, в единоминутье, осознали глубину того, что живут они тут временно, – временные мы, как подснежники весной, – то люди бы только улыбались друг другу и любили бы друг друга жадно и сильно, прощально, пока не ушли туда, куда все уходит в этом мире.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. О том же, о чем писала вчера. Задело, как говорится, до глубины души.

Любовь к человечеству… А посмотрим, как оно живет, человечество, возможно, оно моей любви и не стоит.

Гражданин А. делает карьеру и потому пуст, как робот. Гражданка Б. устраивает гнездышко и злобствует насчет ковров и хрусталя. Гражданин В. пьет, и ему плевать на все трезвое человечество. Гражданин Г. купил машину ему теперь не до людей. Гражданка Д. хочет выйти замуж, и ей, естественно, нравится только одна половина человечества, которая в брюках. Гражданин Е. приобрел язву – его человечество только раздражает…

Продолжить? Алфавит большой, на все человечество хватит.

Это человечество вчера в автобусе чуть меня не задавило, а такси не найти. Это человечество хочет смять меня на улице или выпихнуть на проезжую часть. Это человечество оттирает меня от прилавка, томит в парикмахерской, орет по ночам на улице пьяными голосами, обременяет меня вызовами в квартиры…

Шла как–то мимо цирка. Давали билеты на детские спектакли с участием известного клоуна. Боже праведный! Толпа оголтелых бабок и дедок, подминая друг друга, рвалась к кассе. Заметьте, они думали не о человечестве, а о своих внуках. Человека готовы задавить, а радость внучонку доставить.

Опять не в свою пользу пишу, опять вы подумаете, что я мизантропка, мизантропичка и мизантропиха. А я вам скажу тончайшую мысль, афоризму подобную…

Люди плохие, но я к ним терпима. И знаете почему? Потому что каждый человек иногда бывает хорошим.

Рябинин возвращался в прокуратуру из райотдела милиции, где они с Петельниковым добрую половину дня обсуждали калязинское дело. И теперь он кипел той тихой взвинченностью, которая, видимо, поблескивает на очках, подергивается на губах и не даст ему спать до утра. С чего она? Так бывало, без причины. Или причина была, но он ее не знал и не мог отыскать. Впрочем, разговоры с друзьями всегда его будоражили, как хорошее вино.

На гранитных ступеньках подъезда стояла черная фигурка и пусто смотрела на газоны. Как севший грач, озирающий бесчервячное поле. Нет, комендант был при деле – он намеревался ввинтить четвертый шуруп в стеклянную доску с большими буквами: «Прокурор Зареченского района».

– Здравствуйте, Александр Иванович.

Комендант встрепенулся, как тот грач от звука трактора.

– Приветствую вас.

– Живы–здоровы?

– Существую, согласно природному замыслу.

– А о чем размышляете?

– О чем вы – о том и я.

– Откуда вы знаете, о чем думаю я? – удивился Рябинин.

– Каждый думает про то, что у него крутится в организме.

– Александр Иванович, давно хотел вас спросить…

И не собирался. Только здесь, на гранитных ступеньках, пришел неожиданный вопрос, как выпорхнул из замочной скважины. И только сейчас, на гранитных ступеньках, он догадался, почему его влечет этот ничем не примечательный человек.

Иногда хотелось не чаю, а кружку родниковой воды – чтобы свело зубы и закололо в горле. Иногда хотелось не кефиру, а глиняную крынку парного молока, теплого, из–под коровы. Бывало, что хотелось не московского, бородинского, рижского и какого там еще хлеба, а хотелось просто хлеба, без названия, деревенского. Хотелось не садовых цветов, а с луга, разных, неизвестных. Хотелось неперетоптанной земли, не освещенного огнями неба, неподстриженных деревьев, нештампованной речи… Хотелось прикоснуться к природе – не забыл, помню, что я частичка твоего безмерья, – и ощутить ее ответное прикосновение.

С комендантом он говорил о погоде, о досках, об олифе, о грибах, о засолке капусты… Комендант был для него частичкой природы, и Рябинин прикасался к этой частичке с только что понятым удовольствием.

– Александр Иванович, извините за любопытство… Вы были женаты?

И промелькнуло, исчезая…

…Может быть, любопытство – не признак интеллекта, но интеллект всегда любопытствует…

– Все мы были женаты.

– И больше не пытались?

– Если перевести на животный мир, то кто есть кто?

Рябинин замешкался, отгадывая вопрос.

– Мне что–то не перевести…

– Если мужчина есть собака, то женщина будет кошка. Вот насколько собака лучше кошки, настолько и мужик лучше бабы.

– Вы говорите о том, что мужчина и женщина живут, как кошка с собакой?

– Не уважаю я кошек. Хитрые, эгоистичные и мордочки с усиками… Такие и женщины бывают.

Вам бы взять и влюбиться, – ничуть не шутил Рябинин.

– В кого? – подозрительно спросил комендант.

– В женщину, непохожую на кошку.

– Я подорвал в себе хорошее отношение к женщинам.

– Просто бы женились на хорошей женщине, – приставал Рябинин, обуреваемый взвинченной энергией.

– А для женитьбы я потерял квалификацию.

– Так и живете в одиночестве?

Александр Иванович глянул на пожухшие газоны черными усталыми глазами и начал ввинчивать шуруп:

– Одному меньше надо.

– Одному нельзя.

И промелькнуло, исчезая…

…Одному человеку нельзя – один еще належишься на кладбище…

Рябинин вошел в здание, миновал свой кабинет и направился к прокурору района.

Юрий Артемьевич, видимо, только что вернулся из буфета и стоял у окна, рассеянно пуская дым в открытую форточку. Он мимолетно улыбнулся:

– Приступили?

– Приступил.

– Настроение, вижу, бодрое.

– Как у тяжелобольного, чудом не умершего.

– Почему же чудом? Никто бы вам не дал умереть.

– Спасибо, Юрий Артемьевич, – сказал Рябинин слегка глохнувшим голосом, не уверенный, надо ли говорить спасибо за то, за что он сказал, – есть поступки, которые не умещаются в это слово.

Они сели: прокурор за стол, следователь к столу.

– Какие планы, Сергей Георгиевич?

– В понедельник сделаю опознание.

– Сегодня пятница?

– Сегодня пятница.

– А не сделать ли сегодня? Подключить милицию, привезти всех свидетелей, Калязину…

– Петельников просил до понедельника Калязину не беспокоить.

– А что?

– Есть там у него какой–то план.

– За сроки я волнуюсь. Мы же не знаем, что еще выкинет Калязина…

– Она, вероятно, считает, что я арестован или уволен.

– А как соучастник?

– Нам только известно, что это мужчина и что он немолодой. И все. Показания молочницы и моей жены крайне невразумительны.

– Опасаюсь я за сроки, – повторил прокурор.

– Юрий Артемьевич, до понедельника.

Беспалов уложил окурок в пепельницу и легонько потянулся одними плечами – деловой разговор закончен. Это межвременье, когда одно дело вроде бы ушло, а другое еще не начато, позволило ему заговорить лениво и необязательно:

– Между прочим…

И промелькнуло, исчезая…

…Самые интересные мысли – сказанные между прочим…

– Между прочим, если вы найдете смысл жизни, то жизнь для вас остановится.

– Почему?

– Потому что смысл жизни – это конечная истина. Мы к ней идем, но никогда не придем. Вы же знаете диалектику… Как нет конца вселенной, так и нет окончательной истины.

Рябинину захотелось дунуть на свою шляпу, лежавшую на портфеле, и сдуть белесую осеннюю паутинку; сдуть с той шляпы, на которую вчера самолично усадил Лиду, а сегодня ее обильно испачкали голуби. Но ему хотелось гордо и пренебрежительно дунуть – истина, какие пустяки.

– Я нашел, в чем смысл жизни, – беззаботно сказал Рябинин и дунул на свою шляпу.

– Вот как? – Прокурор недоверчиво улыбнулся.

– Может быть, это громко сказано. Может, это известно всем и давно, потишал Рябинин вслед за испарившейся спесью.

Он рассказал про свою ночь в прокуратуре города, про свой сумасшедший разговор с аптекой, про свои мысли и про найденный смысл жизни, который не остановил его собственной жизни, а как–то осветил ее странным и новым светом. Беспалов слушал, поглаживая многострадальный подбородок.

– Допустим, смысл жизни заключен в жизни для других. А как же труд?..

– Юрий Артемьевич, мой, если только он мой, смысл жизни все заключает в себе и все объясняет. Жить ради труда – что молиться камню. Заметьте, человек, живущий ради работы, может плохо работать, механически. Потому что его не греет мысль о тех, на кого он работает. Греет ведь не работа, а конечная цель.

– Ну а счастье как же?

– Счастье ведь не экономический уровень семьи или государства. Счастье зависит от характера человеческих отношений. Опять все сходится на моем смысле жизни: когда живут друг для друга – тогда и счастье.

– Сергей Георгиевич, но вы свели смысл жизни к известной истине о любви человека к человеку…

– Возможно. Но допустите, что я не прав, и вы сразу придете к эгоизму. Ради кого, если не ради людей?

– Смысл жизни – в любви к людям, а сами охотитесь за Калязиной. Не от любви же?

– От любви.

– К Калязиной?

– Нет, к потерпевшим.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Все человеческое сводится к любви человеческой. Что бы человек ни делал, он все делает для людей. Конечная цель всего – любовь к себе подобным. Кто этого не понял, тот не понял самого главного. Если человек выплавил тонны стали, намолотил центнеры пшеницы или выточил две нормы деталей, а вернувшись домой, нахамил соседу, нагрубил жене и обругал ребенка, то зря он плавил сталь, молотил пшеницу и точил детали. Для кого?

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. А любовь детей к родителям? Меня воротит, когда я слышу по радио такое письмо: «Я в вечном долгу перед своей мамой и помню о ней. Передайте для нее песню «Оренбургский платок…» А чего ж она, эта любвеобильная доченька, не поедет к своей мамане да не живет с ней? За мужа держится? За городские квадратные метры?

Послушайте песни. Их тысячи – о любви мужчин и женщин. Песен о любви к матери – несколько. А о любви к отцу, по–моему, одна. И социолог не нужен.

А любовь к детям? Тут я ничего сказать не могу: у меня их, слава тебе, господи, не было. Как говорится, дети – цветы жизни, но пусть они цветут на чужих подоконниках. Когда я вижу мамашу в окружении детишек, мне хочется взять тазик и не поплакать в него от умиления, а треснуть им мамашу по голове. Кругом жизнь кипит, а она крольчихой заделалась. Я бы любила детей, не будь они так похожи на своих родителей.

Аделаида Сергеевна попутешествовала в такси, рассеянно прошлась пешком, вдавилась с толпой в Центральный универмаг, с толпой же выдавилась из другой двери и забрела в тихий, продуваемый сквозняками и хорошо обозримый переулок. Единственная телефонная будка ее устраивала.

Она плотно закрыла дверь, опустила монетку, набрала номер и сделала странное движение губами, словно их помассировала. И когда трубка отозвалась гудком, Калязина успела сделать еще одно странное движение нижней челюстью и горлом, как что–то проглотила.

– Да…

– Вера? – спросила Аделаида Сергеевна голосом, очень похожим на голос инспектора Петельникова.

– Я…

– Ну как ты?

– Нормально. А кто со мной говорит?

– Вот тебе раз…

– Что–то не могу узнать.

– Вадима Петельникова не узнаешь?

– Извините, впервые слышу.

– Ну, гаси свет.

– Что вы сказали?

– Вера, пошутила и завязывай.

– Может быть, вы хотите познакомиться?

– В следующий раз, – пообещала Калязина, довольно улыбнувшись.

Каши маслом не испортишь. Она знала, что переложи масла – и каша испортится. И все–таки не удержалась от еще одной проверки Веры Акимовой. Кашу можно испортить маслом, но береженого и бог бережет. Теперь она верила своей ассистентке, как телефонному роботу времени. Теперь можно.

Калязина вновь стала бродить по улицам. Толкалась в магазинах, проехала остановочку на трамвае, в молодежном баре выпила три рюмки кубинского рома, покурила в скверике, и когда первые признаки сумерек потемнили окна, она приблизилась к заброшенной телефонной будке, стоявшей в темной стенной выемке.

Аделаида Сергеевна достала двухкопеечную монетку и вздохнула. Работать шпионкой она бы не смогла – слишком осторожничает. И монетки кончились, последняя, а у шпиона все при себе – от монеток до хорошего ликера.

Она набрала номер и опять сделала те же странные движения губами, нижней челюстью и шеей.

– Да–да, – торопливо ответила трубка.

– Серафима Никитична? – спросила Калязина чистым юношеским голосом, выбранным ею, потому что он держался на одном тоне дольше других имитированных голосов.

– Да. – Теперь это «да» ушло в трубку тяжким камнем.

– Как поживает дача?

– Зачем вы бросили на веранду клубок в бензине? – закипела Ливенцова.

– А, ты уже побывала на даче?

– Конечно, побывала.

– Шерсть в бензине для того, чтобы у тебя не было сомнений в моих намерениях.

– В подлостях я никогда не сомневалась, – опять вскипела Ливенцова.

– Милочка, это не подлость, а способ зарабатывать деньги.

– А честных денег тебе не заработать или их мало? – злилась Серафима Никитична.

Говорить измененным голосом Калязиной было трудновато, но она Ливенцову не обрывала, угадывая за ее злостью уже принятое решение.

– Милочка, я беру у тебя деньги не потому, что у меня их мало, а потому, что у тебя их много.

– У меня трудовые.

– Не трудовые, а мужнины.

– Какое тебе дело, чьи они!

– Итак? – оборвала Калязина уже не юношеским, а мужским голосом.

– Что «итак»?

– Серафима Никитична, это мой последний звонок…

– Пятьсот рублей…

– Не на базаре.

– Ну шестьсот.

– И девятьсот девяносто девять не возьму.

– Черт с тобой, с грабителем…

– Правильно, Серафима Никитична, дом стоит того.

Ливенцова умолкла, сухо всхлипнув. Ей нужен был крохотный перерывчик Калязина его дала; сейчас, именно сейчас хозяйка дачи прощалась со своей тысячью.

– Куда доставить? – безголосо спросила Ливенцова.

– Серафима Никитична, у тебя есть голубой плащ…

– Есть.

– И синего цвета сумка, похожая на ведро.

– Есть.

– Завтра в этом плаще и с этой сумкой ровно в десять утра садись у своего дома на «шестерку» автобуса и поезжай в сторону центра. Деньги запечатай в пакет. Выйди у Центрального универмага. К тебе подойдет женщина и скажет: «Какой чудесный плащик». Ей и отдай. Все понятно?

– Все, – вяло отозвалась Ливенцова.

Теперь тихую минутку, которая была нужна ей для выделения того, что она собиралась сказать, взяла Калязина.

– Серафима Никитична, никому не проболталась?

– Никому.

– Маленькая справка. Если завтра с этой женщиной что–нибудь произойдет, то тебе не захочется жить.

– Как?..

– Если насчет хрустиков заправляешь мне фуфель, то не только пустим в дачку красного петуха, но и твоему Володьке крапленый мужик заделает перышко под ребро. Ясно?

– Господи, – только и успела сказать Ливенцова уходящим голосом.

Калязина повесила трубку, выплыла на улицу, огляделась и неторопливо пошла к центру, к остановке такси. Но через десять шагов она поняла, что силы у нее последние, на исходе. Стоило бы подкрепиться.

Шантаж… Чего он ей стоит. Вот идти невмоготу. А если глянуть в суть чьи она берет деньги? Трудовые, сиротские, выигранные в лотерею? Принадлежащие Ливенцовой или ее взрослому балбесу? Нет, деньги покойника. Только дура считает своими деньги того мужика, с которым спала. Это лишь повод получить с него деньги, а не суть. По сути, деньги ничьи.

Она шла мимо школьной ограды, за которой полный мужчина в шляпе опробовал фонарь над зеленым щитом с оранжевыми буквами: «Срубил дерево посади новое».

– Гражданин, не скажете, где тут ближайший бар юга что–нибудь подобное?

– За углом есть «Рюмочная».

– Спасибо. А это вы придумали? – Она кивнула на оранжевые буквы.

– Да, у нас школа с биологическим уклоном.

– Хотите, я подарю вам целую кучу изящных лозунгов с биологическим уклоном?

– Буду рад, – любезно улыбнулся мужчина.

– Записывайте. Съел сосиску – вырасти поросенка. Выпил пиво – сдай бутылку.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Да разве его можно полюбить – человечество? Оно огромное – безликое, далекое, расселенное по стране, рассыпанное по земному шару… Можно ли полюбить того, с кем не соприкасаешься, не говоришь, кого не видишь? Вряд ли.

Но у него, у человечества, есть свои представители – это твои домашние, твои друзья, твои товарищи по работе, твои соседи… Полюби их – это и есть человечество.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Сегодня у меня неплохой день, поэтому я выпила энное количество солнечного напитка и чувствую себя богиней. Кстати, могу изложить всю историю религии двумя строчками…

Сначала молились на камни–идолы. Затем поклонялись Зевсу–Юпитеру… Потом Христу–Магомету–Будде. А теперь все молятся самому могущественному богу из всех богов – Комфорту. Хотите жить комфортабельно – молитесь всемогущему Комфорту.

Из приемника рвался походный марш. Пылесос выл истерично, почти комариным голосом. Вода гулко – слышно на всех этажах – лилась в ванну какой–то вскипающей струей. На кухне, как пневматическая дверь, вздыхала паром кастрюля. Не квартира, а горячий цех.

Лида стояла в передней у зеркала и примеривала джинсовые босоножки. Может она позволить себе в субботу примерить обновку? Пусть квартира побушует звуками.

Звонок она услышала только потому, что стояла рядом с телефоном.

– Слушаю…

– Здравствуйте, Лида. Вы что, купили трактор?

– Вадим, подождите, я их утихомирю…

Она выключила пылесос и приемник, закрыла воду и подвернула огонь под кастрюлей.

– Не трактор, а генеральная уборка перед приездом дочери.

– А хозяин, наверное, подсинивает белье или замешивает тесто?

– Хозяин услан в магазин.

– А он мне нужен…

– Может быть, я передам?

– Желательно, чтобы Сергей завтра был дома.

– Завтра воскресенье, – напомнила она.

– Лида, мы же эти, как их, оперативники.

Вадим вздохнул – далеко и беззвучно. Или ей показалось? Иногда в трубке шуршит… Иногда кажется. Иногда думается.

– Давно у нас не были, – отозвалась она на тихие шумы в трубке.

– Вчера у вас грибы ел с компанией.

– Нет, как раньше, по–семейному, с девушкой…

– Все, Лида, завязано.

– А поиск невесты?

– Теперь и под наркозом не женюсь.

– Легко вы отказались от пленительной Светы.

– Какой?

– Боже, забыто такое чудесное слово. Ну, миловидной.

– Она не миловидная, а похожая.

– На кого, Вадим?

– Так… На идеал.

Лида вспыхнула и хотела что–то сказать, что–то спросить, но голос инспектора, почему–то жутко далекий и безжизненный, лишил силы и ее.

– Вадим, тогда ответьте мне на глупый вопрос…

– Я отвечу на все вопросы, кроме одного.

Она отчетливо слышала это «кроме одного», но ее сознание отторгло странные два слова, как чужеродные, сказанные не им и не для нее. Мог кто–нибудь вмешаться, случайно подключиться. Зачем ему намекать, что есть один какой–то запретный вопрос? Чтобы она спросила? Да? А он бы отшутился.

– Вадим, вы Светлане объяснялись в любви?

– Больше – я сделал предложение.

– Это не больше.

– В любви объясняться пошло.

– Вадим, с каких это пор?

– Разве та, кому объясняешься, не знает про твою любовь?

– Знает, – безвольно согласилась она.

– А той, для которой ты есть–не–есть, нужно ли объясняться?

– Не нужно.

– А вы говорили, что я ничего не понимаю в любви, – далеко усмехнулся Петельников.

– Вадим, вы понимаете любовь, – покорно подтвердила она.

– Любовь тоже регулируется, как вода из крана. Не так ли?

– Так…

– Влюбляются только в тех, кто может ответить на любовь. Влюбляются в досягаемых. Не так ли?

– Так…

– Лида, а знаете, что такое истинная любовь, а?

– Догадалась – безответная.

– Да, когда любишь без всякой надежды.

– Вадим, мне хочется плакать…

– Но вы же не закончили уборку.

Она вздохнула. Зачем этот разговор? О чем этот разговор? Боже, боже, дай ему силы не опуститься до банальности. Дай ему силы не скатиться до пошлости. Боже, дай силы этому самому сильному мужчине…

– Вадим, вы ждете от меня каких–то слов?

– Я знаю, что их не будет.

– Не будет…

– Да я бы их и не принял.

– Вы бы их и не приняли…

– Но чего–то я жду.

– Вадим, вы надейтесь на время.

Он не ответил. Лида нервно передернула плечами.

– Вам холодно? – спросил Вадим.

– Дует с улицы…

– Скоро зима.

– Да, выпадет снег, встанем на лыжи…

– Потом, Лида, весна.

– А весной нужно влюбляться.

– Потом лето.

– А летом загорать и ходить в лес.

– А что, Лида, нужно делать сейчас, осенью?

– А осенью нужно плакать.

– О чем?

– О том, что не сбылось зимой, весной и летом.

– Я не умею плакать.

– Да, вы сильный.

– Сильные на плачут, а тихо сходят с ума.

– Но ведь мы знакомы много лет… И сегодня ничего не произошло и ничего не изменилось.

– Только ушло время, которое почему–то не рубцует и не исцеляет.

Боясь потерять себя в этом сжигающем разговоре, она торопливо сказала уже своим обычным голосом:

– Вадим, завтра я делаю пельмени, приходите.

– Спасибо, не могу, – завтра я варю полуфабрикаты.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Любовь к близкому человеку – это частный случай любви к людям вообще. Любовь к одному человеку не абсолютна и не всеобъемлюща, а лишь частичка большой любви ко всем. Частичка большой души, ее яркий всплеск. Любовь – как солнце: близкому человеку жарко, но и остальным тепло.

Если кто–то тебя сильно любит, а всех остальных не очень, не стоит обольщаться…

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Человечество состоит из умных, коих мало, и дураков, коим нет числа. Природой устроено так, что первые должны жить за счет вторых. Человек ездит на лошади и ест корову не потому, что он сильнее их, а потому, что он умнее. Обезьяны глупее человека, поэтому стадами идут на сыворотку от полиомиелита…

Я хочу сказать, что нет такого дурака, которого я бы не использовала в своих интересах. Да они и не возражают, – я же их не на сыворотку пускаю.

В одном кармане лежали деньги, в другом – шуршал длинный список, сочиненный Лидой. Подсолнечное масло, зеленый горошек, сахарный песок… И еще восемнадцать наименований. Рябинин шел, спокойно помахивая еще пустым рюкзаком и намереваясь обстоятельно побывать в каждом магазине своего микрорайона. Но он упустил из виду, что день субботний и половина города вышла на улицы, тоже намереваясь обстоятельно зайти в каждый магазин, как своего микрорайона, так и соседнего. Особенно много толкалось навьюченных мужчин и старушек с бидончиками…

Рябинин вдруг ощутил, что тоже загорается непонятной ему энергией, которая бросает его туда, за всеми и со всеми. Он поежился от накатанной тучи и свернул в овощной магазин, где за теплой витриной разглядел зеленый горошек. Почему–то брали по нескольку банок. Вероятно, мозговых сортов. Поплутав меж капустных штабелей, консервных стен и бутылочных частоколов, он тоже взял четыре банки, хотя в списке значилось две. Все–таки мозговых сортов.

В булочной за счет хлеба и сахарного песка рюкзак утяжелился. Он надел его на спину и пошел по асфальту, как турист по каменистой дороге. Лишь бы не встретить знакомых. Но с другой стороны, продукты закупались на неделю…

В молочном магазине Рябинин перечитал список, обнаружив важное примечание: «Сметану в банку, яички в полиэтиленовый мешочек».

– Сметану в банку, пожалуйста, а яички в полиэтиленовый мешочек, попросил он продавщицу.

– Неужели я положила бы сметану в полиэтиленовый мешок?

– Да, он вздуется, – согласился Рябинин.

В кондитерском кроме пачки чая он купил килограммовый кекс, о котором в списке не было и помину. Лида их любит и ест, отщипывая птичьими порциями, по крошкам. Только она вроде бы любит не такие, не килограммовые, а маленькие. Пожалуй, она сама их печет. Этот, килограммовый, можно нарезать на маленькие кексики…

Он вновь заскочил в овощной, поскольку из–за этого зеленого горошка забыл про корнеплоды и всякую петрушку. «Один пакет картофеля, но загляни, не гнилая ли». Рябинин заглянул – картошка влажно блестела, поэтому было не понять, гнилая или всего лишь мокрая.

– Товарищ продавец…

– Минуточку, я не Фигаро.

Рябинин ждал, переминаясь под тяжестью рюкзака.

– Слушаю вас.

– Картошка вроде бы мокрая…

– Зачем же вы заглядывали в пакет?

– Посмотреть.

– Гражданин, неужели вы не знаете, что картошка в пакете – это кот в мешке?

– Но хотелось бы картошки, – улыбнулся Рябинин.

– Берите не глядя, и вся проблема.

Рябинин взял пакет не глядя, оценив мудрость продавца, – никакой проблемы. Тем же беспроблемным способом купил неохватный кочан капусты, темную свеклу, похожую на пушечное ядро, и букет какой–то зелени, пахнувшей духами.

В магазин с очень яркой витриной вползала очередь и никак не могла вползти. Рябинин ринулся на нее, как самолет на посадочную площадку.

– Вы последняя? – спросил он женщину, поддев ее сумкой, куда складывал всякую мелочь вроде пушечноядровой свеклы.

– Я, – ответила она, делая шаг в сторону.

– Хватит на всех? – бывало спросил Рябинин, вытаскивая сумку из–под ее платья.

– Да пока много. – Она дернулась вверх.

– А почем? – опустил он сумку женщине на ноги, потому что рюкзак палубно качнул его тело.

– Шестьдесят рублей пара. – Она торопливо отступила.

– Ого! А что дают?

– Дамские сапожки.

– Их же не едят, – удивился он.

– Это уж точно, – подтвердила женщина, загнанно прячась за чью–то спину.

– Извините, – сказал Рябинин, повернулся и, опять качнувшись, вышиб ее рюкзаком из очереди…

В гастрономе он догадался свалить поклажу в угол, за кассу. Видимо, поднятая наступившим облегчением, промелькнула, исчезая, какая–то глупость…

…Покладистый человек – это тот, на которого грузят поклажу, а он молчит…

Рябинин перечитал список. «Сыру полкило, желательно с крупными дырочками». Сыр лежал трех сортов, но все без дырочек. «Масло сливочное, несоленое». Соленое, несоленое – это непринципиально. «Майонез столовый, три баночки». Столовый, а что, бывает майонез промышленный? «Мука первый сорт, два килограмма». Это не в гастрономе.

Он выбил в кассе чеки на сыр без дырочек, масло несоленое, майонез столовый и приткнулся к маленькой очередишке из трех человек: первым был старичок, тянувший свою дрожащую руку, за ним – солидная дама уже в зимнем, омехованном пальто и старушка, разумеется с бидончиком. Продавцу работы на пять минут.

Боковым близоруким зрением Рябинин увидел рослого парня в голубой спортивной куртке, который вел за плечи такую же высокую девицу почти в такой же спортивной куртке. Они шли по центру торгового зала независимо и как–то значительно, будто их снимали для кино. И Рябинину внезапно подумалось, что старичок не успеет дотянуть до продавца свой вздрагивающий чек.

Девица остановилась поодаль. Парень, не замедляя своего рассекающего хода, почти наскочил на старика и протянул чек из–за его головы далеко вперед, за весы.

– Землячка, взвесь килограммчик чайной!

– А очередь? – удивился старик, поправляя сдвинутую парнем шляпу.

– Спешу, папаша.

– Молодой человек, станьте в очередь, – потребовала дама, надавив на старика, но тот упирался в валунную грудь парня.

– Мамаша, не устраивай ложных склок.

– Обращайтесь ко мне на «вы»! – вспыхнула дама, покрываясь прилившим жаром.

– Грубость не спадает, – тихо и философски произнесла старушка с бидоном как бы только Рябинину.

Продавщица сонно ждала конца схватки, чтобы взять чек у победителя.

– Не пущу! – тонко отрезал старик и зачем–то снял шляпу.

– Петь, дьявол с ними, – издали сказала девица.

Она лениво разглядывала очередь. И как на ее лице виделись лишь горевшие красные губы, так и под распахнутой курткой простодушный вал груди скрадывал всю фигуру.

– Видать, варвары со стажем, – опять сказала старушка для Рябинина.

– Имейте совесть. – Старик положил шляпу на стекло прилавка, словно она закрыла бы путь для безочередных чеков.

– Говорить им про совесть равносильно метанию бисера в известной ситуации, – распалилась дама.

– А одежка на них по моде, – заметила старушка совсем уж про себя, будто разговаривая со своим бидоном.

И промелькнуло, исчезая…

…Серость всегда идет в ногу с модой…

– Да мы спешим, – рассвирепел парень и нажал так, что вся очередь сдвинулась на необходимые ему полметра.

– Позовите настоящего мужчину! – крикнула дама, обернулась, и ее поисковый взгляд прошел мимо Рябинина, не коснувшись.

Но мужчина нашелся – старик, который с неизвестно откуда прилившей силой наподдал парня плечиком и вернул упущенные полметра. Парень на секунду застыл, удивленный неожиданным отпором.

– Знаешь, почему я не начищу тебе вывеску?

– Почему? – наивно попался старик.

– Потому что ты старый, как дерьмо мамонта.

И пошел к девице, которая улыбнулась его шутке.

Рябинин, тугодумно зревший все это время, ощутил холодок в желудке, словно туда скатилась льдинка. Он глубоко вздохнул, пытаясь растопить ее теплым воздухом, и тремя быстрыми шагами догнал парня. Тот уже стоял рядом с девицей, плотски ощупывая ее плечи.

– Извинитесь перед старым человеком, – тихо попросил Рябинин.

– Чего–чего?

– Извинитесь перед ним.

– Мужик, иди–ка к детишкам, – посоветовал парень, еще теснее прижимаясь к девице.

Рябинин взял его за локоть. И тогда увидел белесое лицо вблизи, перед стеклами очков. Светлые глаза, не признающие преград, – глаза записного любимца женщин, принимавших наглость за мужественность. Широкий раздвоенный подбородок. Выше Рябинина на полголовы и тяжелее килограммов на двадцать.

– Извинитесь, – громче потребовал Рябинин.

– Отпусти руку. – Теперь понизил голос парень, как его понижают перед каким–то решительным шагом.

– Извинитесь.

– Я сейчас так тебе врежу по очкам, что ты пластмассы не соберешь.

– Извинитесь немедленно, иначе я…

Что–то блеснуло…

…Рябинин сидел на полу и слепо шарил руками вокруг себя. Кто–то подал ему очки, которые чудом уцелели. Кто–то пытался его поднять, но он встал сам, непонимающе оглядывая людей. Кто–то что–то говорил и доказывал. Кто–то звонил в милицию. Кто–то держал этого парня. Кто–то взял рябининские мешки… И только там, в райотделе, он пришел в себя и ощутил сильную боль в нижней челюсти и какие–то цокающие стуки в затылке.

В комнате дежурного сбилась нервная толпа. Парень, где–то потерявший свою девицу. Двое мужчин, скорее всего, рабочих, которые схватили его в магазине. Старик, нервно комкавший многострадальную шляпу. Дама в мехах, которая приволокла рябининские мешки. Старушка с бидоном – нет, почему–то без бидона.

– Сергей Георгиевич, вы? – удивился дежурный.

– Я, – нехотя подтвердил Рябинин.

– Что за сабантуй? – Петельников вошел в дежурку, вопрошающе присасываясь взглядом к Рябинину.

Дежурный коротко рассказал. Инспектор вроде бы не поверил и повернулся к свидетелям. И уж потом к задержанному:

– Как звать–то?

– Петр, – нехотя ответил парень.

– У меня, Петя, есть одно мучительное сожаление. Лет десять назад я отказался от двухнедельной поездки в Крым, данной мне в поощрение за поимку Васьки Лохматого. Ты, Петя, прибавил еще одно – я теперь всю жизнь буду сожалеть, что не оказался в магазине вместо этого гражданина в очках.

– Он первый схватил меня, – буркнул парень, не выдержав давящего взгляда инспектора.

– Возбудим уголовное дело и его задержим, – решил дежурный, начиная писать протокол.

– Не надо, – тихо сказал Рябинин.

– Почему?

– А зачем?

– Как зачем? – теперь удивился Петельников.

– Мне придется идти к эксперту для освидетельствования, давать показания, являться в суд…

– Тогда что ж, отпустить? – не понимал дежурный.

– Я прошу.

– Ну, если вы просите. – Дежурный скомкал протокол. Но взгляд инспектора требовал какого–то иного ответа.

– Вадим, что это за следователь, которого можно бить?..

Отпуская свидетелей, дежурный все–таки переписал адреса.

– Иди, Петя, – ласково сказал инспектор.

Стоило парню закрыть дверь, как в дежурку торопливо вошел Леденцов.

– Ты его видел? – спросил Петельников.

– Так точно, товарищ капитан.

– А он тебя?

– Никак нет.

– Проверь–ка этого фрукта. – Инспектор кивнул на дверь.

– Есть, товарищ капитан.

Рыжий шар его волос огнем пересек дежурку и пропал.

Боль в челюсти усилилась. Продолжало цокать в затылке, отзываясь на торопливые стуки сердца. Рябинин сел и тихо вздохнул.

– Может, показаться врачу? – спросил инспектор.

– А, пройдет…

– Я тебе звонил. Завтра ты можешь понадобиться.

– Буду дома.

– Знаешь, чем отличается работа инспектора от работы следователя? Инспектор борется с врагом невидимым, а следователь – с видимым.

– Это к чему?

– К тому, что видимый преступник уже пойман инспектором.

– А это к чему?

– К тому, что следователю уметь драться необязательно.

Рябинин попробовал улыбнуться, но разбухшая челюсть пресекла эту попытку.

– Подбрось меня до дому…

В машине он догадался, что ноет у него не только челюсть и не столько челюсть. Болело без физической боли, без определенного места – не на теле и не внутри. Что это? Обида, мучила обида… Его избили, а он простил, как святой. Смысл жизни – в любви к людям. Но ради любви к людям и нельзя прощать. А его избили, как мальчишку. Что за следователь, которого можно избить?.. Судиться с хулиганом? Чтобы все – судьи, свидетели, публика подумали: ну что это за следователь, которого можно избить?

Рябинин вдруг поймал себя на странных усилиях – он подсознательно перебирал годы своей жизни, что–то там выискивая. И начал с детства, с юности. Он оттолкнул эти глупые поиски, но они продолжались помимо его воли. Что это? Не ударился ли он затылком об пол?

Машина с синим огоньком на крыше бежала по проспекту, а Рябинин сутяжно копался в своей биографии.

Второклассником он выкопал на колхозном поле кустов десять картошки украл. Но это с голоду, из–за войны. Однажды разорил гнездо какой–то стонущей над головой птицы. Но это мелочь. Поймал сбежавшего у соседки кролика и не вернул. Но кролик и у него сбежал. Однажды видел на улице, как били человека, и не вступился. Не успел – вступились другие. В восемнадцать лет осудил отца за неуживчивость и плохой характер. Но за эту отцову обиду он вроде бы расплачивается до сих пор – его тоже считают человеком с плохим характером. Лиду обижал. Но ведь сам–то мучился не меньше…

Отыскал, болезненная память отыскала. Одно из первых уголовных дел. Кажется, третье. Не имея опыта, введенный в заблуждение показаниями дуры, он привлек к уголовной ответственности студента техникума. Якобы тот ударил женщину… Потом все стало на свое место, но это потом. А тогда семнадцатилетний студент даже заплакал. И за эти слезы Рябинину ничего не было – ни выговора, ни вызова к начальству.

Он вздохнул свободнее, тут же удивившись этой свободе. Пришло облегчение. С чего же? Ненасытное чувство справедливости… Ненасытное чувство справедливости согласилось зачесть магазинный удар как расплату за слезы студента. Обида уходила. Пусть зачтется…

Рябинин обессиленно распахнул дверь и втиснулся с мешками в переднюю.

– Боже, что с тобой? – ахнула Лида, прижимая руки к груди.

– А что со мной?

– На тебе лица нет…

– Что же вместо? – попытался он улыбнуться, сразу остановленный болью в нижней челюсти.

– Ты заболел?

– Лида, я упал…

Рассматривая стены передней, он рассказал, как зацепился за какую–то трубу и загремел по асфальту вместе со всеми мешками. Лида застонала и принялась бегать по квартире, делать примочку на челюсть, ощупывать его лицо, разбирать мешки, причитать и задавать бесконечные вопросы:

– Очки целы?

– Вроде бы.

– Сережа, ну почему ты так невнимателен?

– Засмотрелся на витрины.

– Сережа, сыр расплющен, как трактором.

– Неважно, он все равно был без дырочек.

– Сережа, почему вместо двух банок зеленого горошка ты купил четыре банки фасоли?

– Разве?

– Сережа, а это что?

Отстраненно, как выковырнутую из земли мину, Лида держала алюминиевый бидон. Тот, старушкин.

– Бидончик.

– Откуда он?

– Нашел, – нашелся Рябинин.

– И не отдал?

– Кому? А в хозяйстве пригодится.

– Сережа, я тебя не узнаю…

Лида хотела сказать, почему не узнает, но ее взгляд пал на белый комок в рюкзаке.

– Какая–то бумага…

– Ну почему «какая–то»? – начал он раздражаться ее дотошностью. Оберточная, в которую продавцы заворачивают колбасу.

– Сережа, я не знала, что колбасу теперь заворачивают в милицейские протоколы.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Я все чаще прощаю. Почему? Потому что одному я в свое время простил по мягкости характера, второго пожалел, третьему не сумел отомстить… Вот и думаю: почему я должен мстить новому обидчику, когда столько ходит неотмщенных?

А теперь, когда я понял, что смысл жизни сводится к человеческим отношениям, сводится к жизни для людей, слово «месть» мне кажется глупым, смешным, каким–то средневековым. Я вот думаю о другом…

Допустим, знакомый человек, сосед, приятель, родственник, сослуживец тебя оскорбил или сделал пакость. Да, можно злиться, мстить, затаить злобу… А если представить, что этот человек умер? Нет его больше и никогда не будет. Он больше никогда не оскорбит, не обругает, и ты его больше никогда не увидишь. Никогда! Я не знаю, какое возникнет чувство к этому обидчику… Нет, знаю – жалость. И эта жалость потрясет обидчика сильнее, чем любая месть и злоба.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Как вы заметили, я люблю энергию и расторопность. Но не до такой степени. Мне кажется, что теперешняя жизнь как–то лошадеет. Народ по улице идет табуном. Машины едут табуном. Молодые люди не смеются, а ржут. По вечерам я слышу под окном «И–го–го!». Над головой всю ночь кто–то бьет копытом в потолок. Женщины одеваются в шкуры с шерстью и ходят, как гнедые да каурые, – я имею в виду дубленки; это вместо благородных–то мехов, вместо соболей и песцов. Дворничиха, увидев меня, фыркает по–лошадиному. Соседка говорит мне что–то вроде «тпрру». Заведующий санэпидстанции, завидев меня прядет ушами. А мне всем им хочется сказать: «Но–но, не балуй!»

Зашла вечером в молодежное заведение – что–то среднее между рестораном и лекторием. Короче, дискотека. Танцуют не парами, а скачут табуном посреди зада, как хорошая конница. Мороженое едят стоя, по–лошадиному. Рюмочку ликера пришлось выпить стоя, по–лошадиному. А знаете, как называется затейник, который командует танцами? Диск–жокей. Но никакой лошади у него нет. Знаете, как он обиделся, когда я, позабыв эту должность, назвала его кучером…

Лошадеет жизнь, лошадеет. А может быть, не жизнь лошадеет, а я старею? Может, кобылка уморилась?

За высоким парнем в голубой куртке следить было легко. Он сел в трамвай, проехал четыре остановки, купил в ларечке сигареты и пошел головой вперед, словно взламывал лбом невидимые стены. Через несколько домов парень свернул под арку, в центр квартала, где особняком стояло невысокое здание.

Леденцов прибавил шагу и у опавших липок нагнал его:

– Друг, закурить не найдется?

Парень глянул сверху вниз на горевший чуб, на зеленый плащ, на болотные брюки, на лягушачий галстук, на ботинки цвета опревшего сена. Усмехнувшись, он протянул сигарету из распечатанной пачки и полез в карман за спичками. Леденцов сигарету взял, но от огня отказался:

– Спасибо, не курю.

– Как не куришь? – опешил парень, приостанавливаясь.

– Одна капля никотина убивает коня…

– Зачем же просил закурить?

– Вроде как бы с подходцем. А вообще–то мне нужно узнать, как пройти на улицу Ветеранов.

– Иди прямо… – начал объяснять парень и пошел сам громадным шагом, не сомневаясь, что рыжий отстанет, затерявшись меж липок.

– Да нет, не прямо, – перебил Леденцов, – лучше повернуть назад.

– Можно и назад. Выйдешь на проспект и садись на автобус, на «полтинник»…

– Лучше на девятнадцатый троллейбус.

– Можно и на девятнадцатый. А зачем тогда спрашиваешь? – Теперь парень остановился, разглядывая Леденцова.

– Вижу, идет знакомый, а не признается.

– Кто знакомый?

– Да ты.

– Я твой знакомый?

– Забыл, что ли? – нежно улыбнулся Леденцов.

– Чего забыл?

– Мы ж с тобой ходили в один детский садик…

– Какой детский садик?

– Назывался «Красная шапочка», а напротив было ПТУ «Серый волк».

– Ты забулдон, что ли? – спросил парень и звонко плюнул на асфальт, как выплюнул монету.

Леденцов вежливо высморкался:

– Не забулдон, но, если угостишь, рюмку–вторую приму.

– Катись–ка своим путем, псих неучтенный…

Парень рубанул ладонью воздух, как отогнал надоедливую осу, и зашагал к дому.

– Почему псих? – обиделся Леденцов, приноравливаясь к его длинноходному шагу. – Это еще надо посмотреть, кто из нас псих…

– Может, посмотришь? – Парень резко обернулся, и Леденцов чуть не поджег его грудь своим огненным чубом.

– Посмотрю. Скажи: чем отличается отец брата от брата отца? Отвечать быстро!

– Послушай ты, выкидыш! Если я тебя опять увижу за своим плечом, то из зеленого ты станешь синим. Понял?

– Но мне больше идет зеленое…

Сильный толчок в грудь отбросил Леденцова к дереву, и он упал бы, не схватись за темный мерзнувший ствол липы. Устояв, он тут же догнал своего нового знакомого и, опять приноровившись к чужому шагу, восхищенно заметил:

– Ты ходишь, как ублюдок… То есть, я хотел сказать, как верблюд.

Парень остановился и тяжело повел пробойной головой, выглядывая людей. Они были, они, как всегда, торопились.

– Пойдем–ка туда. – Нацеленным подбородком он указал на детскую площадку.

Леденцов радостно кивнул.

Завесистые неосыпанные кусты скрывали грибок, скамеечки, каких–то козликов–осликов. Холодный песок был выровнен дождями. Площадка просматривалась только с окон верхних этажей.

– Ну что тебе надо, ржавая консервная банка? – сквозь зубы спросил парень.

– Цвет моих волос на ржу нисколько не похож.

– А скулы у тебя, случаем, не чешутся?

– Кстати, почему скула и кулак имеют один корень? – задал Леденцов языковедческий вопрос.

– Потому что кулак прикладывается к скуле, – ответил парень, сгребая Леденцова за ворот плаща и притягивая к себе.

Инспектор рассмотрел глаза, светлые, как песок на детской площадке. Крепкий, ледокольный подбородок, дрожащий от тихого бешенства. Те же самые скулы с кожей, готовой лопнуть от того же самого бешенства.

– Ну так кто я – верблюд или ублюдок? – выдохнул он вопрос в лицо инспектору.

– А ведь в данный момент ты совершаешь преступление, предусмотренное статьей двести шестой уголовного кодекса…

– За рыжих ничего не бывает, – ухмыльнулся парень, сдавливая горло инспектора воротом плаща.

– Я имею право на самооборону, – прохрипел Леденцов с вымученной улыбкой.

– Может, попробуешь?

– Ага, попробую…

И сделал три быстрых и одновременных движения. Парень глотнул воздух и присел. Распрямлялся он медленно, как–то удивленно, поглядывая на крышу грибка, словно она на него и свалилась. Встав, парень глубоко вздохнул и с вложенной силой ударил своего противника в нижнюю челюсть, как и Рябинина, хотел ударить в нижнюю челюсть, но его кулак лишь проехался по вскинутой руке инспектора. И тут же, пока этот кулак еще не успел съехать с его руки и лицо парня оказалось в заманчивой близи, Леденцов резким взмахом ударил чуть повыше монолитного подбородка.

Парень свалился далеко, за грибком, у козлика–ослика. Он устало сел, отер с губы кровь и неузнающе глянул на инспектора.

Леденцов с интересом шарил в своем кармане. Расческа и зеркальце все–таки нашлись. Он причесал встрепенувшийся чуб, посмотрелся в зеркальце, поправил галстук и вежливо спросил, переходя на «вы»:

– Не желаете совершить туалет?

Парень сидел на песке, о чем–то напряженно размышляя. Ни гордости в подбородке, ни наглости в глазах…

– А ведь он не ждал удара, и у него очки, – сказал Леденцов и пошел к проспекту.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Любовь к человечеству… Любви к человечеству лучше всего учиться на своих близких: на жене, на муже, на детях, на родителях…

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Сегодня всю ночь что–то и где–то скрипело. Поднимусь, обойду комнаты и ничего не найду. А лягу – опять скрипит. В голове, что ли, у меня? А может быть, Петельников с этим рыжим дурнем сверлят ко мне дырку, чтобы заглянуть… Рябинин–то работает.

Так и не спала. Встала в шесть утра, выпила пару чашек кофе, пару рюмок ликера и огляделась…

В квартире становится все лучше, а жить мне остается все меньше. В квартире становится лучше, а жить мне становится хуже. Вот тоска откуда–то… Осень ли на меня влияет, биоритм ли мой кончился… Беспричинная тоска – это не стук ли в сердце потусторонней жизни?

Калязина позвонила в санэпидстанцию и, сославшись на головную боль, взяла свободный день. Затем позвонила в лабораторию и тоже освободилась. И еще раз набрала номер телефона, уже районного клуба, где отменила свое выступление.

Голова болела. Бессонная ночь затуманила ее странной опьяняющей пеленой. Собака, мебель, стены, дома, улицы… Все вроде бы так, но все чуть–чуть не так, все чуть–чуть вдалеке, и все слегка иррационально… Так бывало в молодости после африканских ночей, которые, бывало, жгли стены этой квартиры. Ах, давно ли? Теперь же так опустилась, что от пары рюмок ликера впадает в жуткую иррациональность.

Прогулка с Роем освежила, но мир остался несвежим, сдвинутым.

Аделаида Сергеевна переоделась и вышла из дому – позвонить. Она не хотела, чтобы этот звонок был из ее квартиры. И она вышла не только позвонить, потому что звонки в наше время становились началом больших дел.

Рассеянно пройдясь в сторону центра, Калязина глянула на часы и вошла в телефонную будку. Нужный ей номер она знала уже на память…

– Слушаю, – отозвался знакомый голосок.

– Веруша, не спишь?

– Что вы, Аделаида Сергеевна, уже десятый час.

– В лабораторию сегодня не ходи, есть другое дело.

– Я готова, – ответила ассистентка уже деловым тоном.

– Одевайся, Веруша, и к десяти часам будь у Центрального универмага, у остановки шестого автобуса.

– Хорошо.

– Примерно в десять пятнадцать – десять двадцать из шестого автобуса выйдет женщина лет пятидесяти в голубом плаще…

– Хорошо.

– Конечно, хорошо. В голубом плаще и с синей сумкой, похожей на ведро. Ты к ней подойдешь.

– И что сделаю?

– Улыбнешься и скажешь: «Какой чудесный плащик».

– Какой чудесный плащик, – запоминающе повторила ассистентка.

– Эта женщина передаст пакет. Скажешь спасибо и поедешь к себе домой. Вот и все. Вопросы есть?

– А что мне делать с пакетом? – неуверенно спросила ассистентка.

– Не распечатывать, я за ним приеду.

– Хорошо.

– Милочка, это не шпионаж, не сомневайся.

– Аделаида Сергеевна, у меня подобного нет и в мыслях…

– Этой женщине я на расстоянии диктую мысли, которые она должна записать, запечатать и вручить сегодня тому человеку, кто ей скажет: «Какой чудесный плащик».

– Ах это опыт?

– Разумеется, милочка. Сколько ехать от тебя до универмага?

– Минут тридцать.

– В одиннадцать я позвоню.

До одиннадцати было два часа. Все еще закрыто, все еще запечатано. Но она знала привокзальный ресторан, демократичный, как баня…

Знакомый официант жеманно, улыбнулся, посадил ее в угол пустого зала и скоро поставил перед ней подносик, целомудренно прикрытый хрустящей салфеткой. Она налила рюмочку бенедиктина, выпила залпом, как водку, и надкусила ломтик ананаса. Но ликер никуда не дошел, испарившись по дороге. Она выпила вторую.

Жизнь… Вот она, жизнь: в крепости ликера, в мякоти недозрелого ананаса, в покойной тишине этого зала… Жизнь есть минутное наслаждение. Не слезы по прошлому и не радости в будущем. Прошлого уже нет, а на будущее плевать.

Калязина еще выпила две рюмки, одну за другой, и решительно отодвинула графин, потому что впереди ждали дела. Ликер ее не пьянил, а убрал ту дымку со зрения, которая слегка искажала мир, – теперь он увиделся чистым, словно его только что сделали. Появился аппетит, предусмотренный официантом. Она со вкусом съела маринованных миног и шампиньоны в сметане, чувствуя, как ее мысль беспредельно обостряется…

Рябинин вновь крючкотворит. Значит, миновало, избежал. Карр–камень не сработал. Но есть и другие камни. А пока они крючкотворят. Неужели тому же Рябинину не приходит в голову, что преступление может совершить любой человек? Неужели он не знает психологического постулата… как там… Поступки человека зависят от обстоятельств. Бытие определяет сознание. А поэтому и нет виноватых. Впрочем, к чему такие мысли, когда с тобой счастливый миг покоя и предстоящей удачи… Какого покоя? Она всю жизнь любила одиночество, а не покой.

Калязина выпила бутылку пепси–колы, глянула на часы, бросила на стол двадцатипятирублевую бумажку и вышла из ресторана.

Погода ложилась на удачу. Сухой ветерок, сухие листья под ногами, суховато–теплое солнышко. Природа и погода, утеха девятнадцатого века. Их вытеснили неон, асфальт, автомобили, полиэтилен… Это наши бабушки зависели от природы и погоды.

Она вошла в телефонную будку и острым мизинцем набрала цифры.

– Алло…

– Ну как? – весело спросила Калязина.

– Все в порядке, Аделаида Сергеевна.

– Пакет у тебя?

– Да.

– Еду.

Она повесила трубку, вышла на улицу и улыбнулась сухому солнцу.

Погода ложилась на удачу. Погода с природой тут ни при чем. Математический расчет плюс осторожность шакала. Кто такой гений? Человек, у которого дезоксирибонуклеиновая кислота закручена не в ту сторону. Не зря слово «ген» и «гений» имеют один корень.

И садясь в такси, она пожалела, что вернула графинчик недопитым.

Ассистентка открыла дверь радостно, словно наступил праздник. В модном тренировочном костюме, спортивная, свеженькая, с мокрой прядью волос после принятого душа… Калязина улыбнулась – ее уроки не пропали, хотя и не помнила, чтобы рекомендовала заниматься спортом.

– Аделаида Сергеевна, кофе пить будете? – спросила Вера, принимая плащ и вдыхая чужие, французские духи.

– Обязательно.

Калязина прошла в комнату, сразу увидев четырехугольный пакетик, обвязанный узлатым шпагатом, – он белел на тьме полированного столика.

– Вот. – Ассистентка показала на него взглядом.

– Спасибо, милочка. Дома расшифрую. – Калязина опустила пакет в широкий карман и между прочим спросила:

– Как она себя вела?

– Когда я ей сказала про плащик, то она заметно вздрогнула.

– Еще что?

– Больше ничего.

– Она до сих пор находится в глубоком сне.

– Пойду варить кофе…

– Милочка, стало ли у тебя в доме цивилизованнее?

Побежавшая было ассистентка растерянно остановилась, не зная, что ответить.

– Я хочу спросить, пьешь ли ты кофе с коньяком, ромом, ликером либо по–прежнему без всего?

– Аделаида Сергеевна, у меня в доме стало цивилизованнее, – весело ответила Вера, уже пропадая на кухне.

Калязина оглядела знакомую комнату.

В окно било сухое солнце. Тот же секретер, та же шкурка неизвестного животного, то же убожество… Да вот говорит, что стало цивилизованнее. Наверное, купила бутылку восьмирублевого коньяка. То же убожество, но сегодня как–то веселее – от сухого солнца, бьющего сквозь чистое стекло на это убожество. При чем тут сухое солнце? Карман ее теплит, оттуда греет и светит.

Калязиной вдруг показалось, что сухое солнце выкинуло какую–то незаметную и подлую шутку. Запетлявшим взглядом обежала она стены, ничего не обнаружив. Тогда ее взгляд ринулся за лучами сухого солнца… И остановился, не принимая увиденного, – глаза видели, но мозг не понимал того, что видели глаза. Калязина замерла бездыханно, не в силах двинуться, сказать или оглянуться…

Вместо лица бывшего Вериного мужа с фотографии смотрела самодовольная физиономия рыжечубого инспектора уголовного розыска.

Аделаида Сергеевна выдохнула воздух, который она, казалось, вдохнула час назад, и отерла мокрый лоб мокрой ладонью. На цыпочках, на дрожащих ногах прошуршала она в переднюю, схватила плащ и взялась за дверную ручку. Сухое солнце…

– Уходите? – удивилась Вера за ее плечом; в руках поднос с чашками, вазочками и восьмирублевой бутылкой коньяка.

– Спешу, – глухо буркнула Калязина.

– Вы на меня обиделись? – Хозяйка зачем–то опустила поднос на тумбу для обуви.

– Открой дверь! – приказала Аделаида Сергеевна и обернулась.

И увидела красивые глаза, которые смотрели на нее без мысли, без чувств, без выражения. Их странная пустота так поразила Калязину, что она оставила дверь, пытаясь соединить в сознании фотографию инспектора с незнакомым холодом этого взгляда. Они стояли и смотрели друг на друга в тишине передней, лишь в кофейнике с бессильным шипением бродил раскаленный кофе.

Калязина очнулась и рванула дверь. Та не устояла, выстрельно распахиваясь.

– Аделаида Сергеевна, не спешите. – Ассистентка взяла начальницу за локоть.

– Убери руку, милочка!

Калязина швырнула ей в лицо плащ и ударила плечом в грудь. Вера отскочила к стене, сметнув поднос на пол. Звон разбитой посуды через распахнутую дверь скатился до подъезда. Калязина ринулась из квартиры только захрустели под каблуками фаянсовые черепки…

Но на пороге Вера схватила ее за руку и как–то легонько повернула. Аделаида Сергеевна вскрикнула и остановилась, рассматривая ассистентку страшными и немигающими глазами.

– Пойдемте–ка на тахту, – добродушно предложила Вера, не выпуская калязинской руки.

Аделаида Сергеевна безропотно прошла в комнату, где ассистентка усадила ее, как тяжелобольную.

– Успокойтесь и не вздумайте драться…

– Кто в квартире хулиганит? – спросил Петельников, осторожно перешагивая дымную кофейную лужу.

– Да вот гражданка, – ответила Вера, облегченно садясь рядом.

– Рябинина и понятых! – крикнул инспектор кому–то на лестничной площадке и подошел к тахте: – Ну что, Аделаида Сергеевна, не поспать ли прокурора за бутылочкой ликера?

Калязина поглаживала руку и никого не видела – смотрела в окно, вдаль, в небо. Ей так захотелось туда, в свободные просторы, в свободные струи сухого ветра, что она почти физически ощутила на своем плече осколки оконного стекла, которое она разбивает, вылетая туда, в свободные сухие струи. И в этот миг жизни ей вдруг открылось, что она отдала бы из кармана пакет, отдала бы все свои деньги и драгоценности, всю бы мебель и одежду за свободный полет, за возможность сесть на любую крышу, в любой двор, на любой улице.

Инспектор видел, что калязинский высокий лоб посерел и стал платиновым, под цвет волос. Посерели и щеки, сделавшись неживыми, глинистыми. Или ему так кажется? И тогда он рассмотрел на глинистой щеке слезу, одну, никуда не сбегавшую, – как смоляная бусинка на сосне.

– Какое сухое солнце, – тоскливо и тихо сказала Калязина.

– Да, не греет, – согласился он.

В те месяцы, в которые Петельников ее высматривал, в нем копилась злоба – сама, без его воли и без его сознания. Злоба, которой не было к туповатым хулиганам и простецким ворам. Инспектор не раз представлял день, когда поймает ее на месте преступления, и для этого дня припас слова, чтобы бросить их в лицо или сказать тихо, почти на ухо. Этих слов скопилось много, грубых, остроумных. Не послать ли прокурора за бутылочкой ликера?..

Теперь она сидела перед ним со слезой на глинистой щеке. И у него пропала охота говорить припасенные слова победителя.

– Почему не вовремя? – спросил он хозяйку квартиры негромко, словно боясь кого–то разбудить.

– Сама не понимаю…

Он прошелся по комнате, где знал все до мелочей. Одна из них, из мелочей, была увидена сразу: вместо фотографии хоккеиста стоял цветной портрет Леденцова.

– Шуточка… Ну я ему покажу кузькину мать.

В квартиру входил Рябинин с понятыми.

– Старший лейтенант Кашина, у вас отклеилась ресничка, – сообщил Петельников и погладил ее по щеке.

– Завивка, прическа, маникюр, педикюр… В баню сходить некогда, вздохнула Вилена.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Человек жил и создавал вещи – они останутся после него. Воздвигал дома – они будут стоять и после его смерти. Строил корабли, автомобили, самолеты – будут плавать, бегать, летать и после него. Выращивал сады – будут цвести и после него. Пахал землю – поля останутся и после него. Мы оставляем после себя памятники. Прекрасно!

Но главное, что мы должны оставлять после себя, – это не вещи, дома, автомобили и сады… Мы должны оставлять после себя любовь к себе; мы должны оставлять как можно больше людей, любивших нас…

Половину дня Рябинин истратил на обыск калязинской квартиры: простукивал полы, стены и мебель, изучал метры ковров и полированных поверхностей, листал нетронутые книги и описывал имущество. Как он и предполагал, денег, драгоценностей и вещественных доказательств отыскать не удалось. Они были где–то в другом месте. Была только «исповедь» – кирпичной толщины блокнот, видимо изготовленный по индивидуальному заказу, – над которой Рябинин просидел всю ночь.

Но опознания и очные ставки вопреки его ожиданиям прошли успешно. Калязина, сломленная превращением верной ассистентки в инспектора уголовного розыска, сидела безучастно и оборонялась от свидетелей лишь на одном инстинкте самосохранения. Ее узнали все, даже старушка, владелица письма Поэта.

Теперь он ее допрашивал.

Рябинин не раз представлял себе этот победный допрос… Он спокоен, чуть ироничен, великодушен. Она потрясена, в слезах, кается и переоценивает всю свою жизнь.

Теперь он ее допрашивал.

Рябинин не спокоен, не ироничен, не великодушен – он борется со своим утробным раздражением, прущим, как крапива весной. Калязина сидит с пепельным лицом, без слов, с нездешним взглядом.

– Аделаида Сергеевна, на очных ставках вы молчали… Не надумали говорить?

– О чем?

– Откровенно говоря, меня интересует только один вопрос: кто соучастник?

Казалось, на усмешку она собрала все силы.

– А так все знаете?

– Все, – уверенно ответил Рябинин, не сомневаясь, что и деньги, и бриллиант, и письмо Поэта лежат у соучастника.

– Тогда нечего и спрашивать…

Калязину еще не арестовали – пока только задержали. Она провела в камере предварительного заключения лишь одни сутки. Она была в своем костюме голубовато–стальной шерсти и тончайшей батистовой кофточке. От нее пахло заморскими духами: зноем, розами и пряностями. И все–таки она выглядела узницей – перед Рябининым сидела заключенная, и он не мог понять, в чем и как это проступает. В отрешенности от жизни?

– Доказательства теперь есть, Аделаида Сергеевна…

Она не ответила.

– Ваши парапсихологические фокусы будут разоблачены в ближайшем номере газеты профессором Пинским.

– Профессор Пинский не считал их фокусами.

– Профессор Пинский молчал по просьбе Петельникова до вашего задержания.

– И подсунул мне агентшу, – лениво усмехнулась она.

– Ну а свою идеологию вы любезно изложили в «исповеди».

– Прочли? – Впервые по ее лицу прошла жизнь.

– Прочел.

Больше она не спрашивала, но он видел, что, может быть, теперь это ее единственный интерес.

– Эту «исповедь», Аделаида Сергеевна, я бы пустил в печать под названием «Откровение эгоиста».

– И все, что вы поняли?

– А там еще что–то есть?

– Вы ничего не поняли.

– Понял главное: преступницей вас сделал ваш эгоизм.

– Остроумно.

– Я понял, что эгоизм может быть причиной преступления.

– А вы допрашивали Сидоркину?

Она села прямее, нацеливая, как бывало, на него свой торпедный нос. Рябинин обрадовался, потому что говорить с отрешенным от жизни человеком было неудобно.

– Знаю, вы добавили ей денег на покупку тахты. Но после ее слов, что если вы не сможете, то никто не сможет. А это опять–таки эгоизм.

– Я не эгоистка, а индивидуалистка.

– Вы эксплуатировали доверчивость людей, вы лишали их веры в человека. Это индивидуализм?

К чему он заспорил? Уж не думает ли ее перевоспитать?.. Допрос начат с единственной целью – выведать соучастника. Рябинин надеялся, что, размягченная неожиданным предательством ассистентки, задержанием, обыском и очными ставками, она признается легко. Молчать ей вроде бы смысла не было. Нет, был: без соучастника суд мог вернуть дело на доследование, а тянуть время в своих интересах Калязина умела.

Убеждая раскаяться, Рябинин обычно искал чувствительное место, которое у каждого свое. Обращался к совести, если она была еще не потеряна, а вся совесть никогда не терялась. Задевал семейные узы, может быть самые отзывчивые. Касался любви женщины и мужчины. Трогал чувства к родителям, к своему прошлому, к работе… А тут к чему взывать?

– А ведь вы давали врачебную клятву…

– Врачебный долг я исполняла.

– А жалость к людям?

– О жалости к людям клятва не упоминает.

Рябинин ее прочел – клятва врачей и верно не упоминала ни о жалости, ни о сердоболии, ни о сострадании.

Что–то ему сегодня мешало. Рябинин не раз ловил себя на том, что не может смотреть ей в глаза, словно не он допрашивал, а допрашивали его. Что–то… Это же злость, которая лезет, как весенняя крапива.

– Что вам надо, то вы и видите, – вроде бы стала возвращаться Калязина к своему облику.

– Я что–нибудь не увидел?

– Вы прочли раскаяние удрученной души и не поняли ее.

– А там все написано про эту удрученную душу?

– Это не дневниковая исповедь, дорогой товарищ.

– Нет, не все, дорогая товарка, – выпалил Рябинин, распахивая толстую папку. – Полистаем–ка вашу жизнь…

Калязина смотрела на бумаги и ждала – она знала свою жизнь.

– В школе давали подружкам читать детективы, и только те увлекались, как вы сообщали имя преступника.

– Господи, в детство залез…

– Ваш классный руководитель не терпел, одну песню. Вы заказали ее в концерте по заявкам как якобы любимую.

– Когда это было–то…

– Перед поступлением в институт, на юге, вы раздевались на пляже догола, и, пока мужчины на вас смотрели, ваш дружок чистил их карманы. Об этом даже газета писала. Кстати, тогда вы избежали суда как несовершеннолетняя.

– Миновал срок давности.

– Студенткой на вскрытии вы украли с трупа золотую коронку, за что вас чуть не исключили.

– По молодости.

– Вы отказались сдавать экзамен, потому что умер ваш отец. Когда студенты пришли с соболезнованием, дверь им открыл отец.

– Студенческие шалости.

– Мать вы отдали в дом престарелых, хотя имели и деньги, и все условия…

– А это по закону, – перебила она.

– Вы много лет жили одной семьей с гражданином Сивограковым, начальником снабжения, а когда его разбил паралич, то ушли буквально на второй день.

– Это мое дело.

– В прошлом месяце в магазине самообслуживания вы тихонько опустили в сумку соседке по лестничной площадке бутылку коньяка, за что та была задержана как воровка, – с возрастающим злорадством сообщал Рябинин.

– Может быть, хватит?! – не выдержала Калязина.

– Хватит, – согласился он, скорее остановленный своим злорадством, чем ее окриком.

Злорадство – как прущая крапива. Он хотел задержаться на нем, чтобы решить: откуда оно, нужно ли и зачем? Но злорадство, придавая голосу каркающий тембр, уже бросило в лицо Калязиной:

– В этих бумагах описана такая грязная жизнь, что их противно брать в руки.

Он увидел страшное лицо – волевое, надменное, привыкшее повелевать, которое сейчас хотело унизиться. С него и властность не ушла, и лесть уже появилась.

– Сергей Георгиевич, не подшивайте их к делу…

– Уж не просите ли вы у меня помощи? – спросил Рябинин злорадно, все злорадно. – Пусть вам помогает карр–камень.

Она вновь опала, словно этим карр–камнем он проткнул ее и выпустил все силы.

– Неужели в вашей жизни не было зигзагов? – вяло спросила Калязина, потеряв к нему интерес.

– Зигзаги были, но не аморальные.

– Мне хоть есть что вспомнить, а вы чадите…

– Неужели?

– Я вам расскажу притчу…

У нее еще были силы – на притчу.

– Умер один гражданин и попал на тот свет. Стали думать, куда его – в рай или в ад. Решили проверить… Пустили в одну комнату с драгоценностями не берет. Пустили в комнату с яствами и винами – не пьет. Пустили в комнату с красавицами – не трогает. Доложили богу. Всевышний и говорит: «Отправьте его в ад, – в раю дураки не нужны».

– Аделаида Сергеевна, чего же вы не в рай попадаете, а в заключение?

– Потому что вы не бог.

– С богами вы еще встретитесь. Я имею в виду судей.

Она закрыла глаза, показывая, что говорить больше не о чем.

Разве это допрос? Да он и не может ее допрашивать от какой–то дрожи внутри, от крапивного злорадства. Это не допрос – это месть.

– Ну, так назовете соучастника?

– Меня арестуют? – открыла она глаза.

– Да, после допроса прокурором, – жестко ответил Рябинин, представляя, как ее арестовывают, как она видит постановление, смотрит на печать, расписывается, и ее увозят в следственный изолятор, в камеры.

Рябинин снял очки и обдул чистые стекла: он ли это? Тот ли, который после любого ареста терял аппетит? Тот ли, которого товарищи звали «гуманненьким»? И где ж найденный им смысл жизни, где ж любовь к себе подобным? Но умершая Пленникова, но его страшная ночь в городской прокуратуре…

– У меня просьба, – тихо сказала Калязина.

– Да–да, – с готовностью отозвался он, чтобы заглушить свое злорадство.

– Я хочу попрощаться с Роем.

– С овчаркой?

– Да.

– А с близкими людьми?

– У меня их нет.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Разве можно ругать человека утром, когда он только что проснулся? Это то же самое, что увидеть за окном черное солнце. У человека впереди день – их не много у него…

Разве можно ругать человека, когда он уходит на работу? Он же на работе, на деле. Он должен знать, вернее, должен чувствовать, что дома его ждут и о нем думают. Иначе не работа.

Разве можно ругать человека, когда он в пути? Ведь он ловит волны, как приемник, – ловит теплые волны из дому. В пути без них нельзя, без них тяжело.

А разве можно ругать человека, когда он вернулся домой? Он же у себя дома, он же вернулся, и еще неизвестно, что он пережил на работе и в пути…

И можно ли ругать человека на ночь? Ты же с ним расстаешься на восемь часов. Он должен выспаться и увидеть свои приятные сны.

Разве можно ругать человека утром?..

О допросе прокурор не спрашивал, закуривая медленно и выжидательно. Но и Рябинин молчал о допросе, – ему казалось, что есть другой разговор, более серьезный и крайне необходимый, и этому разговору следует быть до всяких других бесед и слов.

– Сегодня Лида нашла у меня пару седых волос, – сказал Рябинин.

Юрий Артемьевич улыбнулся, как старый учитель наивности ученика. И провел рукой по колкой своей шевелюре. Рябинин проследил движение руки… Боже мой, когда–то чуть седенькие виски прокурора теперь блестели начищенным мельхиором и все разгорались, расползались, заливая светом всю голову.

– Почему один человек не давал житья многим? – спросил Рябинин, намереваясь спросить не так и, может быть, не совсем о том.

– Вопрос мне? – удивился прокурор, хотя в кабинете больше никого не было.

– Она взяла у нас почти год жизни.

– Тогда и я вас спрошу: чего же мы стоим, если преступница берет нашу жизнь годами?

– Хотите сказать, что дело не такое уж и сложное?

– Я этого сказать не хочу, но другие скажут. Нет ведь ни убийств, ни запутанного бухгалтерского учета, ни розыска сбежавших преступников…

– Юрий Артемьевич, сложности уголовного дела определяется не убийствами и розысками, а сложностью человеческих отношений, которые лежат в основе преступления.

Но он хотел сказать не это – другое его занимало.

И промелькнуло, исчезая…

…Самые интересные мысли те, которые не высказать…

– Не призналась? – догадался прокурор.

Вот:

– Почему, Юрий Артемьевич, мы так долго не могли с ней совладать? Ведь она одна, а нас много…

– Потому что мы поступаем законно, а она нет.

– Что же выходит: живущие по закону – слабее?

Беспалов сделал странное движение правой рукой – как балерина всплеснула в танце ручкой. И уложил ее на бумаги недвижно, припечатанно, чтобы впредь она не всплескивала. Рябинин знал, что все это значило, – Юрий Артемьевич пресек полет руки к подбородку, как он пресекал не раз.

– Нет, Сергей Георгиевич, не слабее. Преступник кажется сильным, пока совершает преступление. Но в конце концов побеждает закон. Калязина все–таки задержана…

– Она не признается, – мрачно сообщил Рябинин.

– Ни в чем?

– Ни в чем. И в этом я виноват.

– Почему?

– Выложил ей все плохое о ее жизни. Надо бы выложить все хорошее.

– А есть в ее жизни хорошее–то?

– В каждой есть.

– Она, по–моему, и на женщину непохожа, – усмехнулся прокурор.

И промелькнуло, исчезая…

…Мужчина должен узнаваться по мужественности, женщина – по женственности…

Лицо Беспалова, крепкое лицо человека, имевшего дело с металлом, физическим напряжением и непогодами, хорошо отражало работу мысли – Рябинин всегда эту мысль видел, которая как бы просвечивала. В первый год работы он считал, что подобное явление мысли на лице происходит от нетренированности интеллекта. Но позже он понял: Юрий Артемьевич и верно не включал мозг на полную мощь по пустякам, решая текущие и бегущие вопросы вроде бы и не умом, оберегая его для умных дел.

– Ну и пусть не признается, – наконец сказал он.

– Как же так?..

– Следователям часто не признаются.

– Нет, редко.

– Сомневаюсь.

– Следователю признаются чаще, чем кому–либо. Не из–за страха. Тут срабатывает моральная готовность, общепринятый стереотип. У врача надо раздеваться, на комедии надо смеяться, следователю надо признаваться…

– Закон не требует обязательного признания.

– Не требует, но ведь если признается, то и раскается.

– Сергей Георгиевич…

Беспалов уперся в стол неподъемным взглядом, и этот взгляд, казалось, заслонил и его слова. Рябинин редко видел сердитого прокурора, поэтому смотрел на него с растерянным удивлением.

– Сергей Георгиевич, – повторил Беспалов, – нужно дело кончать.

– Все–таки я хочу, чтобы она призналась…

– Для чего?

– Ну хотя бы для того, чтобы назвать соучастника.

– Ищите другими путями.

– Тогда опять–таки для того, чтобы раскаялась.

– Сергей Георгиевич, я всегда вас поддерживал, но нельзя же вести бесконечное следствие.

– Как вы не понимаете…

– Чего я не понимаю?

Чего он не понимает?

И промелькнуло, исчезая…

…Настоящий следователь… Поймать–то легко… Расследовать–то легко… Это делают многие…

Промелькнул набор слов – несвязных, как из репродуктора с далекой улицы. Но эти несвязные слова были схвачены натекавшей обидой и расставлены верно и быстро.

– Юрий Артемьевич, настоящий следователь не тот, кто сумеет поймать или расследовать, а тот, кто убедит преступника раскаяться.

Беспалов поднял взгляд от стола и признался, сочувствуя самому себе:

– А все–таки с вами трудно.

– Я не прав?

– Правы, но с вами трудно.

Рябинин не обиделся: он сделал все, чтобы отжать обиду, которую, казалось, ему плеснули в грудь. И кто? Да ведь Беспалов и раньше говорил про трудный характер. Господи, пошли на оставшуюся жизнь покладистый характер. У Лиды научился: боже, господи…

– Юрий Артемьевич, я ведь пришел с другим. Хочу взять самоотвод по калязинскому делу. Оно, в сущности, кончено…

– Обиделись?

– Честное слово, с этим и пришел.

– Какие мотивы?

– Во–первых, я потерпевший. Соучастник, думаю, расскажет, как был у меня в квартире. Во–вторых, я на нее зол…

– Эка невидаль. Циничные преступления часто злят.

– У меня злость особая – личная, что ли…

– Ну и что?

– Могу оказаться пристрастным… и несправедливым.

Юрий Артемьевич смотрел на следователя, заработав своей проступающей мыслью. Но Рябинину казалось, что прокурор думает не о его доводах, а о чем–то другом.

– Трудно со мной? – вырвалось у Рябинина.

– Все–таки обиделись. А ведь трудно не значит, что плохо.

– Но и не значит, что хорошо.

– Закончить дело попрошу Демидову, но с одним условием.

– С каким?

– Вы найдете соучастника.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Безлистные деревья не знают, что делать дальше, – ведь отцвели, отплодоносили. Земля ровно и плотно застлана желтыми листьями. Зеленая трава в газонах, которая зеленой и уйдет под снег, окостенело ждет его, снега. Вода в канавке стоит холодная, видно, что холодная. Последнее солнце, самое последнее, безвольно пробует согреть мне спину. Красная бабочка, поверив солнцу и тишине, вылетела с какого–нибудь чердака и ошалело метнулась под березу. И запах, запах уставшей земли, винных листьев и уже забытых цветов, бог весть где и как сохранившихся…

Заплачешь и никогда не догадаешься отчего.

Измученный последними днями, Рябинин лег спать пораньше, часов в одиннадцать.

Проснулся он от мягкого, но явственного толчка. Ему показалось, что это была Лидина рука. Но Лида спала, удивленно приоткрыв краешек рта. Он глянул на будильник – четыре. Тихий толчок на рассвете… До рассвета еще далеко. Что же его разбудило? Сердечный спазм, боль в желудке или стук на улице? Какой толчок, зачем толчок? Мысль… Его разбудил толчок той мысли, которую он днем загнал в подсознание и которая вольготно освободилась теперь, ночью. Мысль… Он знал ее: соучастника Калязиной можно найти умозрительно. Соучастника Калязиной не надо ловить – до него можно додуматься. Соучастник Калязиной поддается вычислению, как невидимая планета.

Теперь ему не уснуть, теперь ему даже не задремать. Рябинин не дыша скользнул на пол и вышел из комнаты…

Он помахал руками – для отвода глаз. Для отвода глаз принял якобы холодный душ, щедро разбавив его горячей водой. Для отвода глаз поставил чайник… Он знал, что теперь все будет делать для отвода глаз, обманывая себя и других. Теперь он будет делать только одно, и будет делать до тех пор, пока не сделает. Или пока не сойдет с ума.

Но с чего начинать? Нужна изначальная мысль – пусть неясная, оборванная, пропадающая… Не мысль, а первая посылка, первый камешек, брошенный в фундамент будущего здания. Какой там камешек, какая посылка… Крошку бы, крупицу бы, молекулу бы информации о соучастнике.

Она есть, молекула. Соучастник Калязиной – немолодой мужчина. Это доказано. На цистерну с молоком забирался мужчина, под видом страхового агента приходил мужчина. Молекула информации… Тоже неплохо: отпали мужчины молодые, отпали старики, отпали дети и женщины.

– Давно встал? – тревожно спросила Лида.

– Только что, в восемь.

– А почему чайник горячий?

– Неужели горячий?

– Что–нибудь случилось?

– Нет–нет.

– Не заболел?

– Нет.

– Сейчас приготовлю завтрак.

Но ведь калязинский мужчина должен быть… Если он любовник, то, судя по «исповеди», здоровый и нахальный мужлан, занимающий какое–нибудь общественное положение. А если у них чисто деловые связи, то этот мужчина может быть любого вида и любого общественного положения. Во всех случаях у этого человека пониженная нравственность. А бережет его Калязина пуще собственных глаз – за все время тот ни разу не мелькнул ни на пути следователя, ни на пути уголовного розыска.

Может быть, старый рецидивист, забытый всеми уркаган? Вряд ли Калязина свяжется с таким. Какой–нибудь тип без определенного места жительства и без определенных занятий? Да нет, Калязина предпочитает это… как ее… респектабельность. Родственник? У нее нет родственников. Живет в пригороде? Но Калязина ни разу никуда не уезжала…

– Гражданин, на следующей выходите?

– Нет.

– Тогда отойдите от двери.

– Та есть да.

– Чего «да»?

– Выхожу…

А ведь у этого человека не только пониженная нравственность. Он наверняка имеет какие–то особенности психики, несовместимые с нормой. Впрочем, жадность. Выполнял ее поручения за деньги. Поджечь сарай за городом в определенный час может человек и со здоровой психикой. Сарай обветшалый, ненужный, вдалеке от домов. А вот плеснуть чего–нибудь кислого в цистерну с молоком, за которым стоят бабушки с бидончиками, дети с банками, мамы с колясками… Не каждый бы смог. Он знал не одного ворюгу, который согласился бы обчистить магазин, но не полез бы на цистерну.

Ее соучастник – последний негодяй или крайний дурак. Или человек с подавленной волей. Калязина подавить может…

– Я по повестке.

– А? А, садитесь, пожалуйста…

– Зачем вызывали?

– Зачем вызывал… Если вызвал… Что–то было нужно…

Он переворошил жизнь Калязиной с ее детства. Там были мужчины. Забытые ею, забытая ими. Брошенные ею, брошенная ими. Были мужчины и не забытые, и не брошенные, а временно оставленные на эти месяцы следствия. Все они не понравились Рябинину. Но среди них не было мужчин, годных на роль соучастников, – каждый занимал какое–то общественное положение, приносившее больше выгод, чем сомнительные авантюры Калязиной. Эти мужчины не стали бы поджигать сараи и залезать на молочные цистерны. Среди этих мужчин не было крайних дураков или с подавленной волей.

Он не знал, в каких социальных горизонтах искать этого соучастника…

– Сергей, дай совет, – сказала Демидова.

– Пожалуйста…

– Рабочие схватили хулигана, а не знают, где ближайшая милиция. Задержанный и выдает: «Ведите, я знаю». Теперь адвокат загнул, что это смягчающее обстоятельство…

– Адвокат не соврал?

– В чем?

– Что знает милицию…

– Это же хулиган сказал.

– Тогда адвоката не за что привлекать.

– Сергей, что с тобой?

А вот в «исповеди» о нем есть. В исповеди» о нем сказано все. Где тут?.. «У меня есть близкий человек. Скажи я ему, чтобы достал луну, полезет на дерево. Скажи, чтобы на улице крикнул петухом, – крикнет. Любит меня до тихого одурения. Но всегда есть «но». Любит, но он не человек, а так, телесная видимость».

Все правильно. Немолодой мужчина с утраченной волей. Сколько таких в городе? А если он так скручен любовью, что потерял себя только с Калязиной? Тогда это нормальный и, может быть, даже волевой и приличный человек. Нет, любовь поднимает, а не опускает. Что же это за любовь, которая лишает молока детей и стариков?

– Сергей, десятка до завтра найдется? – спросила Базалова.

– Найдется…

– Это же пятерка.

– Да? Больше не найдется…

В ювелирном магазине Рябинину показывали перстень с натуральным бриллиантом, который он сравнил с фальшивым. Не отличить. Филигранная работа. А это значит, что соучастник ходил в ювелирный магазин и сам видел перстень. Запомнил его. Сделал, не подобрал, – точно такой же не подберешь. Видимо, он инженер. Нет, теперешние инженеры руками–то не очень владеют. Скорее всего, он высококвалифицированный рабочий. Умелец он. При таких–то руках на кой ляд связываться с Калязиной? Ну да – любовь.

– Лида?

– Сережа, уже шесть часов.

– Что–нибудь случилось?

– Утром ты ушел таким странным… Я и решила зайти. Вот билеты в филармонию.

– Идем…

Он уже наскреб кучу информации. Немолодой, безвольный мужчина, умелец. А ведь если немолодых и безвольных в городе много, то умельцев, наверное, можно сосчитать. Возможно, он посещает какое–нибудь техническое общество. Но теперь творящих, сверлящих, колотящих столько, что вряд ли кто их считал и учитывал. Этим путем не найдешь – слепая ветвь. Нужно сменить горизонт.

– Не нравится? – шепнула Лида.

– Ну как же… Бетховен ведь.

– Сережа, это Бах…

В науках – стыки, в допросах – оговорки, в поступках – нелогичности… Калязина поступала только логично. Везде и всегда. Но вот она пришла к прокурору и остановила взглядом часы. Для чего? Чтобы показать Беспалову свои возможности. Для чего? Чтобы прокурор не привлекал к уголовной ответственности, убедившись лично в ее редких способностях. Логично. Но вот она сказала прокурору про носы: якобы их носы похожи. Подобное сравнение могло только рассердить прокурора, что не входило в ее планы. Зачем же сказала? Глупость? Невыгодной глупости Калязина не сделает. Пошутила? Она шутит остроумнее. Тогда зачем же? Только одно… Часы–то электрические. Она тянула время. Кто–то должен был в определенный час отключить электричество. Соучастник. Но отключить ток мог только электрик. Он и есть соучастник? Рябинин знал его – паренек лет двадцати…

– Музыка Баха стала модной, – сказала Лида, отстраняя его от лужи, в которую он хотел шагнуть. – Почему, Сережа?

– Хорошая.

– Она современна. Почему, Сережа?

– Почему?

– Потому что она кажется нам космической. Почему, Сережа?

– Громкая.

– Потому что Бах писал о боге, а бог казался ему великим, как и космос…

Заместитель прокурора города сказал о провокации взятки. Как там?.. «Это сделал человек, который топчется в канцелярии». Запомнилось дословно. Электрик бывает и в канцелярии. Парнишке двадцать лет, и, кажется, студент–заочник. Она могла его подкупить. Но ведь нужен соучастник постоянный, который и часы остановил, и сарай поджег, и цистерну сквасил, и фальшивый бриллиант сделал… Тогда это не электрик. Но человек, который бывает в канцелярии прокуратуры…

– Чай наливать?

– Чай… А что–нибудь твердого?

– Не наелся?

– Чем?

– Сережа, ты же съел целую тарелку котлет, зелени и картошки…

Немолодой мужчина, слабохарактерный, хороший мастер, бывает в канцелярии прокуратуры… Зачем же? Рябинин выспрашивал секретарей, не мелькал ли перед ними немолодой посторонний мужчина. Нет, не мелькал.

А он бывает не только в канцелярии, но и у электрика. Возможно, бывает и в других учреждениях, расположенных в здании. Тогда ясно, почему секретари не считают его посторонним. Он свой. Но тогда, тогда…

– Я… Я сейчас…

Он вскочил, расплескав драгоценный цейлонский чай, и, как человек, опаленный непереносимым светом, пошел в переднюю. Лида бесшумно скользнула за ним.

Рябинин набрал номер петельниковской квартиры:

– Вадим, это ты?

– Разумеется.

– Не на дежурстве?

– Нет, коли с тобой говорю.

– Не спишь?

– Сергей, я не сплю, не ем и не сижу в ванной. Говори, что случилось?

– Вадим, вы за Калязиной приглядывали… Как же она встречалась со своим помощником?

– Сначала у себя на работе через второй ход, а вот потом…

– Когда она входила в наше здание, вы за ней следили?

– Конечно, нет. Она же к тебе шла.

– Вот тут она с ним и встречалась.

– Ты его знаешь?

– Ага.

– Ну так скажи.

– Вадим, это комендант.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Где–то накопали руды, наплавили металла и наделали струн и труб. Где–то наготовили дерева и наделали скрипок, контрабасов и арф. Где–то и когда–то сидел человек и писал на линованной бумаге кружочки и крючочки. Где–то и когда–то мальчишек и девчонок выучили в определенном порядке нажимать на клавиши, водить смычки и дуть в трубы. Все просто.

Почему же Лида слушала и плакала?

Чем ближе они подходили к дому, тем сильнее въедались сомнения. Логика логикой, но жизнь, пожалуй, наполовину состоит из нелогичностей. И, уже поднимаясь по лестнице, Рябинин пожалел, что вовлек в эту непроверенную акцию и Петельникова, и участкового инспектора, и понятых.

Он позвонил в хорошо обитую, черную, как и костюмы коменданта, дверь. В квартире что–то звякнуло и покатилось, не останавливаясь, через комнату, через кухню… И когда докатилось туда, куда надо, дверь открыли.

Комендант был одет так, как и на работе: чернющий костюм, серая рубашка, мрачный галстук и синие носки домашней окраски. Рябинин тревожно разглядывал косую челку и темные глаза, отыскивая знаки беспокойства или недоумения. Но косая челка косела спокойно, темные глаза не удивились, тонкие бескровные губы ничего не выдали… Петельников и участковый инспектор, привыкшие к немым сценам, стояли тихо. Понятые заглядывали через плечи: что там, не пускают?

И тогда Рябинин уверенно улыбнулся и свободно переступил порог чужой квартиры – комендант не удивился, а ведь должен бы удивиться. Выходит, что ждал.

– Здравствуйте, Александр Иванович. А мы к вам с обыском…

– Ищите, – с готовностью отозвался комендант, отходя в глубину комнаты.

– А где все лежит? – весело спросил Рябинин.

– Вон там, в ящичке.

Рябинин и Петельников переглянулись, ошарашенные признанием. Вместо обыска – добровольная выдача. За один день размышлений найти соучастника и все ценности… Так не бывает. Нет, так бывает только в легких детективных романах. Нет, в детективных романах так не бывает – там закрутили бы. Так бывает лишь в жизни.

– Молодец, – тихо похвалил Петельников.

– На моем месте ты бы догадался раньше…

Ящик платяного шкафа казался сундуком из приключенческих фильмов. Пачки денег, драгоценности, старинное письмо, серебряная посуда… Сразу отыскался перстень с бриллиантом. Завороженные понятые смотрели в сказочное чрево шкафа блестящими глазами, – о подобном они читали только в детективах.

Рябинин считал деньги, разглядывал пробы, определял названия посуды и драгоценностей, писал в протоколе до онемения – и все это время не спускал края своего взгляда с коменданта.

Александр Иванович сидел на задрипанном диванчике и вроде бы не очень интересовался происходящим. Но Рябинина занимало не это – занимало лицо коменданта, на которое легло, как пало с небес, странное выражение, не поддающееся названию. На работе он ходил с другим лицом, словно заштукатуренным его родными известками и цементами. Но почему Рябинин сравнил его с небесами – пало с небес? На нем блаженство, небесное блаженство человека, порвавшего с земными делами. С чего это?

Составление протокола кончилось. Рябинин вспотел от горы написанных им бумаг. Теперь бы отдохнуть, но они решили немедленно приступить к допросу. Проводив понятых и участкового инспектора, Рябинин устало сказал:

– Садитесь, Александр Иванович, к столу…

Круглый шаткий стол посреди комнаты под синтетической скатертью, похожей на клеенку. На тумбочке телевизор старой марки. Заезженная кушетка. Полочка с книгами – одни мемуары да технические справочники.

– Ты глянь на кухню, – перехватил Петельников его взгляд, а может быть, и мысль.

Рябинин пошел быстро, снедаемый любопытством…

Может быть, на кухне была и плита, и раковина, и посуда. Он их не увидел, поразившись не ожидаемой тут картиной. Ему показалось, что он шагнул в нутро гигантского телевизора. Десятиметровая комната имела только пол и кусок потолка – все остальные поверхности были заняты металлом, имеющим самые невероятные формы. На полках, на стеллажах, на крюках, на каких–то рамах висели и лежали моторы и моторчики, гайки и болтики, цепи и шланги, сверла и зубила… Была раковина, к которой примазался столик с чайником и алюминиевой кастрюлей.

Рябинин вернулся в комнату и глянул на Александра Ивановича, словно увидел его впервые, словно не встречал его много лет в коридорах и не видел у себя в кабинете. Кем он его считал? Человеком, который собственноручно красит нитяные носки. Человеком, который не живет, а присутствует на нескончаемых похоронах. А он оказался соучастником крупной преступницы. А он оказался не просто умельцем, а механиком по призванию. Рябинин спрашивал его о смысле жизни… Там его смысл жизни, на кухне.

Теперь комендант сидел за столом, но все с тем же легким и отрешенным от земных дел лицом. Рябинин разложил протокол допроса и начал переписывать сведения с паспорта.

– Вам пятьдесят пять лет?

– Нет, пятьдесят три.

– Но по паспорту пятьдесят пять…

– Моя рожа в милиции не понравилась, вот они два года и добавили.

Рябинин не стал узнавать подробности, сразу поверив, что его «рожа» могла не понравиться, – были вопросы интересней.

– Какое у вас образование?

– В размере десяти классов.

И промелькнуло, исчезая…

…Глупец не может быть образован, он бывает только грамотен…

Лицо коменданта было так благожелательно и так сияло готовностью к ответам, что, отбросив все следственные приемы, Рябинин сказал:

– Александр Иванович, сарай вы подожгли?

– Я.

– Цистерну вы?

– Она дала склянку, а я плюханул.

– Часы вы остановили?

– Я.

– Фальшивый перстень с бриллиантом вы сделали?

– Я.

– Ко мне на квартиру вы приходили?

– Книжек у вас много, как у меня железок.

– Почему у нее спичка ходила?

– Я в спиченку иголочку, а в ее рукав магнитик.

– А ожог?

– Она какой–то дрянью мазала.

– Ну а чему вы радуетесь? – все–таки не выдержал Рябинин: ведь там, в коридорах своего здания, комендант ни разу не улыбнулся.

Александр Иванович помолчал, не подозревая, что радуется. Его мелкое лицо на эту минуту задумчивости сделалось как–то еще меньше, словно ушло вглубь.

– А стало легше.

– Почему?

– Чаша терпения перелилась через край.

– Нельзя ли яснее?

– Видите, я дышу. Мне теперь беззаботно. А до вас–то вздохну и оглянусь. Теперь я свободный.

Рябинин посмотрел на инспектора – понимает ли тот? Инспектор посмотрел на Рябинина – понимает ли тот? Человек, которого ждал арест, говорил о своем освобождении. Да он сумасшедший. Или они чего–то не знают…

– Александр Иванович, вы имеете в виду освобождение от денег и золота? – спросил Рябинин.

– Я не какой–нибудь зеленый отщепенец.

– То есть? – не понял инспектор.

– Золота и бриллиантов не уважаю.

– Почему ж? – недоверчиво усмехнулся инспектор, поглядывая на темное, давно не чищенное серебро.

– А есть жизненный пример. Бывал я завхозом в экспедиции, и кантовался там один буровик курчавый. Спросишь его, сколько время, а он рубаху распахнет, где у него на цепочке золотые часы старинной работы. Одну крышечку откроет, вторую… Ему говорили, дураку: отдай, мол, часы на хранение начальнику в сейф. Ухмылялся. Ну, пошел в кино и не пришел. В кустах нашли с пробитой головой и без часов. С тех пор я к золоту ни–ни.

Говорил он легко, без понуканий, словно сидел не на допросе, а с друзьями, зашедшими на ночь глядя.

– Кому принадлежат эти ценности? – официально спросил Петельников.

– Ей, Адели.

– Почему они у вас?

– Она так порешила.

– Что значит она?.. А вы?

– Мое дело подневольное.

– Как это подневольное? – удивился Рябинин, опередив удивление инспектора.

– Это будет неинтересный разговор, – впервые нахмурился комендант.

– Александр Иванович, мы и пришли для неинтересного разговора.

– Вы ее любите, что ли? – спросил инспектор, подвергнув этим «что ли» сомнению такую любовь.

Комендант пошевелил губами и сморщился, будто разжевал горсть клюквы.

– Она вас любит? – переменил вопрос инспектор.

– Она себя–то любит раз в месяц – тридцать второго числа.

– Где и как вы познакомились? – решил начать по порядку Рябинин.

– Познакомились в силу известной тесноты мира.

– Подробнее.

– На солнечном юге. Она загорала, а я заготовлял фрукты.

– Подробнее.

– Крепко она меня выручила, отчего жизнь и пошла наперекосяк.

– Подробнее, – взял на себя обязанность вставлять это слово инспектор.

– У меня подотчетные суммы плюс внештатные заготовители, а отсюда и тот фокус, на котором я погорел.

– Подробнее.

– Расходный ордер плюс закупочный акт плюс ордер на оприходование…

– Александр Иванович, – перебил Рябинин, – скажите по–русски, в чем суть махинации.

– Якобы покупал свежие яблоки и перерабатывал в сушеные.

– А на самом деле?

– Сушеные сразу и закупал. Деньги на сушку придерживал.

– Ну и сколько придержал? – полюбопытствовал инспектор.

– Шесть тысяч.

– На что ушли деньги? – спросил Рябинин.

– Известно на что.

– На что?

– Известно на что.

– На винно–водочные изделия, – объяснил инспектор Рябинину и бросил коменданту: – Пил–то небось с Аделью?

– Да, совместно.

– Небось в какой–нибудь «Ривьере»?

– Тогда была в моде «Пальмира».

И промелькнуло, исчезая…

…Мещанство всегда было модно…

У Рябинина был вопрос, но промелькнувшая мысль отстранила его, чтобы уступить дорогу другой, промелькнувшей…

…Мода – показатель морали…

– Как я понимаю, Калязина дала вам деньги для покрытия недостачи? спросил Рябинин.

– Копейка в копейку. А то б посадили.

– Александр Иванович, наверное, миновал срок давности?

– Шесть тысчонок–то я до сих пор не вернул.

– Этими деньгами она вас и держит?

– Которые прогуляли вместе, – добавил инспектор.

Александр Иванович задумался, словно ему предложили построить самолет.

Неужели он до сих пор об этом не думал? Или не мог ничего решить? Нет, думал, потому что комендант осмысленно и даже с далекой хитрецой поочередно глянул на них, как бы показывая, что сейчас он скажет что–то очень важное.

– Я работал на степях. Там орлов делают ручными, вроде котят. А как? Поймают, наденут на глаза черный колпак и посадят на протянутую веревку, которую качают и дергают. Попробуй усиди. Орел же привык к скалам. Измучается птица, охотник колпачок снимет, подставит ей руку и даст мяса. Так все время. Орел и думает, что охотник есть самый правильный мужик. Потом выпускают его в небо, а он все ж садится охотнику на руку. Поняли мой намек?

– Но это безмозглая птица, – неприязненно сказал инспектор.

– А я как тот орел. Слаще морковки ничего в жизни не ел.

– И у вас никогда не возникало чувство протеста? – мягко удивился Рябинин.

– Я покрякиваю, да и то редко.

– Что ж, совсем нет характера?

– Характер есть, только я его не употребляю.

Петельников наподдал носком блестящего ботинка какую–то гайку на полу.

– Знаешь что, комендант? Ты хуже Калязиной.

Рябинин отстранился от них желанием подумать о чем–то важном, что может уйти в сутолоку дня… Или хотя бы запомнить то, о чем надо подумать… Причины преступности. О них.

Плохое семейное воспитание, пьянство, чуждое влияние, накопительская страсть… Этих причин называют много. А вот он установил, что главной причиной калязинских преступлений был эгоизм. Сейчас вот понял, что причиной комендантского падения стала бесхарактерность. Нет ли причин и биологических? Вернее, не есть ли преступление результат социального и биологического? Надо подумать.

– Я получу с Адкой поровну? – спросил комендант, настороженный словами инспектора.

– А как вы считаете? – полюбопытствовал Рябинин.

– Как же… Она накрашена, выхохлена, а я живу, как хорь в норе.

– Вы получите меньше, – успокоил Рябинин, решив сфотографировать кухню и приложить снимок к материалам дела в качестве смягчающего обстоятельства.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Хорошо, я узнал смысл своего существования – он в жизни для людей. Но тогда встает, все застилая, другой неразрешимый вопрос: как надо жить? Как жить, чтобы жить для людей?

Рябинин проснулся от сильного желания понять, что же ему снится. Сон был долгим и радостным, сознание почти физически ощущало какое–то обволакивающее счастье. Такое состояние в его снах возникало от женской ласки, от несмелых рук и бессильных губ. Или от природы – солнца, прикосновенного ветерка и теплой воды. Но в этом сне не было ни лиц, ни предметов, ни слов – одно ощущение. И оно виделось, – ведь сны видят, а не ощущают, – сильнее, чем слова и лица.

Он повернулся на бок, чтобы глянуть на часы, и услышал тихое звяканье на кухне. Опять Лида встала раньше…

Зарядка, которая редко делалась с удовольствием, сегодня прямо–таки вливала силы. Даже резиновый пояс, обычно хлеставший по спине, деликатно пощелкивал в миллиметре от лопаток. И вода, жгучая, как из–подо льда, торопливо скатилась с плеч, словно поскорее хотела миновать нервные точки тела. Рябинин растерся и начал бриться электробритвой, которую не любил давно и обоснованно за манеру автоматически отключаться и при этом зло пощипываться. Но она отключилась только один раз, ущипнув ласково.

Он вышел из ванной. Стремительные узкие ладони порхнули из–за его плеч и вцепились в уши, принявшись их трепать. До красноты, до крапивного зуда. Рябинин повернулся и сжал Лиду так, чтобы ее руки заклинило.

– Сейчас вытру, – улыбнулся он, потому что трепка могла быть только за мокрый пол в ванной.

Но Лида вроде бы извинения не приняла. Она отстранилась и скороговоркой попросила:

– Убери, пожалуйста, постель.

У него не было постоянных домашних обязанностей. Он помогал, где требовалась физическая сила. И помогал, когда видел, что Лида устала. Эта постель, видимо, была намеком: утром он никогда не помогал.

Рябинин торопливо пошел в комнату, – домашнего времени осталось двадцать пять минут. Он сдернул одеяло, сгреб подушки, бросил их в кресло и повернулся, чтобы поправить простыню. Ему показалось, что ночник упал со столика на кровать и рассыпался на составные части. Он близоруко нагнулся, всматриваясь…

Электробритва, новенькая, в блестящем модном футляре. Толстый блокнот, мелованная бумага, на обложке ярко–красный букет, как взрыв… Авторучка из какого–то сплава, похожего на золото, длинная, стройная, миниатюрная ракета. Все эти вещи лежали под его подушкой. Вот зачем Лида просила убрать постель…

Рябинин обернулся – она стояла у двери и улыбалась. Он почувствовал, что краснеет и становится таким же ярким, как я горящие уши. Лида подбежала, обхватила его шею кольцом рук и поцеловала длинным, крепким поцелуем в губы.

– Поздравляю!

– Сколько же мне?

Только старики путаются в своих годах. Он забыл про день рождения, но знал, сколько ему, и этот вопрос лишь отражал подсознательное удивление: оказывается, вот уже сколько…

– Сорок.

– Сорок… – протяжно повторил он и опустился в кресло, словно годы сразу вдавили его туда.

Сорок. Не сорок страшны, потому что не так уж они отличаются от тридцати девяти, – страшен год между ними, вернее, миг, в который этот год уложился. Проехал, как машина за окном. А ведь чего только в году не было, и казалось, события, встречи и мысли должны бы его удлинить. Может, сорок первый будет гуманнее?

И промелькнуло, исчезая…

…Пословица. Жизнь прожить – не поле перейти. Да нет! Жизнь прожить что поле перейти…

– Как подарки? – спросила Лида, хотя могла бы и не спрашивать: бритва нужна, а блокноты и авторучки он любил всякие и в неограниченном количестве.

Рябинин притянул жену и посадил на свои острые колени, которые ее легкое тело лишь почувствовали, не ощутив никакой тяжести. Теперь он поцеловал таким же долгим поцелуем – разве дело в подарках… Они сидели молча, прижавшись друг к другу. Ему нужно было идти на работу. Ей нужно идти. Но они тихо сидели в квартире, в проснувшемся доме, в пробудившемся городе, – был его день рождения. Его день рождения… В этом понятии столько же неточности, сколько и в других человеческих словах и понятиях. У них с Лидой давно все было общее, совместное, поэтому его день рождения – это ее день рождения.

Вот и сон, который начал уже сбываться, а может, и сбылся. Такое же счастье он испытывал там, в ночных бессознательных грезах. Рябинин теснее прижался к Лидиной щеке – неважно, сколько он проживет. И неважно, что годы бегут, как такси. Лишь бы те, которые у него, у них остались, можно было бы вот так же тихо сидеть в одном кресле, ничего не говоря и все понимая.

– Чего тебе пожелать? – почти шепотом спросила Лида, боясь нарушить эту минуту.

– Дел без доследований.

– Еще…

– Дел без отсрочек.

– Еще…

– Дежурств без происшествий.

Он перечислял свои беды, но Лида знала, что это еще не беды, что у каждого следователя они есть настоящие, которые называются поражениями.

– Ну а еще?..

– Чтобы я сумел разобраться в любом деле.

– И без пожеланий сумеешь. Ну а в нашей жизни?

– Чтобы ты любила меня все отпущенные нам годы.

– Так будет и без пожеланий.

– Чтобы вы с Иринкой были счастливы.

– Я же спрашиваю о тебе.

– А это и есть обо мне. Больше желать нечего…

Лида сползла на коврик и стала на колени, откуда было удобнее лицом дотянуться до рябининского лица. Ее глаза он увидел почти у самых стекол очков – большие, серые, с зеленоватым отсветом, словно где–то за ним она видела зеленые моря. Этот отсвет бывал, когда Лида волновалась.

– Больше желать нечего?! Нет, есть чего. Я желаю, чтобы ты вел свое следствие спокойно. Чтобы после каждого допроса тебя не мучила изжога. Чтобы ты не сидел с каждым идиотом до ночи, пытаясь его перевоспитать. Чтобы перестал искать всякие истины, справедливости и смыслы. Перестал вступать в споры, от которых вред только тебе. Спокойно бы спал по ночам… Не расстраивался бы из–за каждого дурака… Не жалел бы каких–то пропойц… Не писал бы в дневнике: «Мужчины не плачут, что вы… Это душа моя плачет». Я хочу, чтобы ты…

– Стоп! – перебил он. – А ведь ты этого не хочешь.

– Как не хочу? – удивилась Лида.

– Вернее, хочешь сердцем, а не умом.

Сбившись, Лида молчала. Он погладил ее волосы, блестящие, как солома на солнце.

– Если я выполню все твои пожелания, то это буду уже не я. А ведь ты любишь именно меня?..

В прокуратуру шел он легко, помахивая веселым портфелем.

Сорок… Это разве возраст? Жизнь только и начинается с тридцати пяти сорока. Молодость не видит второго плана. Ей подавай космической работы, сильных поступков, четких пейзажей, громкой музыки и ярких красок. А в жизни столько неяркого, неброского, нешумного – и все–таки прекрасного. Какая–нибудь травка или пожелтевший кустик, пряное болотце, мозолистая тропка, изба на отшибе… Женская улыбка, детское заковыристое словечко, приятельский хлопок по плечу… Выстругать полочку, сварить гречневую кашу, выбелить потолок, вырастить грядку репы… Чем наслаждается молодость? Главным образом, физическими и чувственными ощущениями: в своем теле силой, в работе – ловкостью, в человеке – внешностью, в друзьях количеством, в любви – успехом, в женщине – сексом, в одежде – модой, в вине – крепостью, в литературе – фабулой, в музыке – ритмами… Эти наслаждения первого, что ли, порядка, первой ступени. Они остаются, но с годами на них ложится второй порядок – тот незримый порядок мысли и чувств, который превращает наслаждения уже в истинные, в духовные. Тогда в труде ищешь творчества, в своем теле – здоровья, в человеке – сути, в дружбе испытанности, в любви – вечности, в женщине – женственности, в литературе правды, в вине – букета… А в жизни – смысла.

Вот тогда и начинаешь жить…

Он работал и все старался понять, чего же сегодня ждет от вызванных, от телефона, от пишущей машинки, от пролитого пузырька с чернилами. А он ждал. Не слов, не поздравлений, а какого–то нового к себе отношения; может, чуть необычного внимания. Свидетели попались вежливые, телефонные разговоры прошли спокойно, лента заправилась сразу, прокурор лишь спросил о приостановленном деле, и только пузырек заартачился, не признавая никаких дней рождения.

Пришел третий свидетель – торопливая женщина, нервно ждущая конца допроса. Рябинин записывал показания и думал, что несколько минут эта домохозяйка могла бы посидеть просто так: спросить о здоровье, о семейных делах, о работе – об этом следователей никогда не спрашивали. А могла бы стать и проницательной: если бывает проницательный следователь, то почему не быть таким и свидетелю? Могла бы спросить: «Кстати, у вас сегодня не день рождения? Вам, случайно, не сорок?» И он бы подтвердил, начав краснеть. Нет, он бы сперва стал краснеть, потом бы подтвердил и, вопреки закону, пригласил бы вечером в гости…

Она подписала протокол, не читая и не интересуясь той дракой о которой давала показания. Рябинин подумал, что ею чиркнут крестик. Он вложил лист в папку и посмотрел – стояла закорючка.

– Уж очень вы спешите…

– Хозяйство ждет.

– У вас в квартире что, корова? – улыбнулся он: ему сегодня хотелось шутить.

– У меня в квартире бычок.

Рябинин скосил глаза на протокол – она жила в центре города.

– Вы имеете в виду… – начал он и остановился, не зная, что тут можно иметь в виду.

– Я имею в виду своего благоверного супруга. Ест да телик смотрит…

Свидетельница оживилась. Видимо, о муже она бы поговорила – тут бы она порассказала. Но сегодня Рябинину хотелось, чтобы всем было хорошо. Даже этому благоверному «бычку».

– Спасибо. До свидания.

Женщина, сидевшая весь допрос как на иголках, ушла нехотя.

Рябинин подошел к окну, забрызганному осенью. Он родился в такой неяркий день, что человечество об этом забыло. Забыла и прокуратура, и это естественно: на земле четыре миллиарда с лишком, всех не упомнишь. Он ведь и сам забыл. Помнила только Лида.

Хорошее настроение уходило. Ему даже показалось, что пошел мелкий, какой–то пыльный дождик… Но это завис легкий беленький дым, похожий на туман, – в парках жгли мусор.

Человечество о его дне рождения могло и забыть. Человечество. А отдельные люди?

Рябинин извлек из портфеля дневник, развинтил ручку и сел к столу. Мысль, оскорбляющая и его, и его друзей, легла на бумагу: «Я радуюсь, когда не звонят друзья, товарищи, знакомые… Значит, им хорошо. Будет плохо позвонят.».

Он лег головой на пишущую машинку и бездумно стукнул букву «л». Затем палец нажал на «и». Потом на «д». Последней отпечаталась «а».

– А ведь это подлость, – тихо сказал Рябинин машинке, которую он считал разумным существом, ибо на своем веку она столько выслушивала и напечатала, что не могла не поумнеть.

Он схватил ручку и стремительно перечеркнул дневниковую запись, вдавливая стальное острие в бумагу. Что написано пером, того не вырубишь топором. Он хотел вырубить, чтобы потом не краснеть.

Не подлость ли? Самый дорогой человек помнит о его дне рождения, ищет в магазинах подарки, прячет их под подушку, треплет ему уши, покупает шампанское, готовит праздничный ужин и, наверное, отпросилась с работы и поехала за Иринкой… Чего же он хочет? Всеобщего празднества по случаю его тезоименитства? Телеграмм, делегаций, цветов и росписей в книге приемов? Неужели человек и правда с годами глупеет? Допустим, с сорока?

Он схватил дневник…

«Мне сорок, и я это чувствую по своим мыслям и сомнениям. В молодости, бывало, я мнил из себя невесть что – непризнанного гения, сильную личность, моральное совершенство… Или наоборот – считал себя тупицей, распутником или подонком. Теперь за плечами сорок, и мне точно известно, что я не совершенство и не подонок».

Из–за приоткрытой двери высунулась дьявольская бородка. Рэм Федорович вошел мягко, почти на цыпочках. Зато Димка Семенов ступал от души.

– А что вы собираетесь делать–сегодня вечером? – елейно спросил Гостинщиков.

– Ну, у меня кое–кто соберется…

– Позвольте узнать, зачем?

– Мало ли зачем.

– Товарищ Семенов, приступайте. Покажите ему кузькину мать.

Жесткая, тяжелая ладонь легла на его правое ухо и огненно завертелась, словно точильный круг. Рябинин вцепился в дужку очков, чувствуя, как она нагревается вместе с кожей.

– Хватит, – приказал Гостинщиков.

– Ну, так зачем соберутся люди?

– Допустим, у меня день рождения…

– Не врет? – узнал Семенов у Гостинщикова.

– Сейчас узнаем. – И спросил вкрадчивым, сладким голосом, каким бабушки спрашивают внучат: – И сколько же вам годиков?

– Все мои.

– По–вторить! – весело приказал он Семенову.

Теперь абразивный круг огненно лег на левое ухо. Когда боль прошла и по ушной раковине растеклось тепло, Рябинин признался:

– Сорок. Ну и что?

– А нас пригласил? – спросили они в два голоса.

– И не подумаю.

– Влепить еще? – спросил Семенов у своего начальника.

– У него же только два уха, – глубокомысленно заметил Гостинщиков.

– Друзья приходят без приглашения, – тоже глубокомысленно изрек Рябинин и добавил сорвавшимся голосом:

– Братцы, я сейчас заплачу от радости…

– Давай вместе, – предложил Димка, улыбаясь во всю ширину своего широкого лица.

– Поплачьте, мужики, поплачьте, – буркнул Гостинщиков, нервно мотая колышек бородки на палец.

В носу Рябинина действительно защекотало… Пыль – от бумаг всегда много пыли, будь это старые газеты или протоколы допросов.

Видимо, чтобы пресечь всякие носовые щекотания, Димка Семенов размахнулся и двинул Рябинина по плечу так, что подскочил «Уголовно–процессуальный кодекс» и пишущая машинка шлепнула букву. Затем он пропал под столом, защелкав там замками своего чемоданистого портфеля. Когда разогнулся, то в его руках оказалась большая прямоугольная коробка, перевязанная шпагатом и заляпанная сургучными печатями. Димка поставил ее на уголовное дело, на чистые бланки, на кодекс и с чувством выдохнул:

– Тебе, следопыт.

– Что здесь? – спросил Рябинин.

Они ждали этого вопроса, но ему было неважно, «что там»: да хоть принеси они ее пустой, эту картонку, похожую на увеличенную коробку из–под ботинок, – лишь бы пришли.

– Лунный риголит, – объяснил Гостинщиков.

– Алмазы, – уточнил Димка.

– И кусок земной мантии, – добавил Рэм Федорович.

– Ну, и мешочек золотого песку, лично мною намытого, – улыбнулся Димка.

– Братцы… – начал было Рябинин, но дверь открылась без стука, сильно, нараспашку, обдав их сквозняком. Так входил только Петельников.

Он уже стоял посреди кабинета – высокий, какой–то беспечный, в светлом плаще с неожиданно стоячим воротником.

– Здравствуйте, товарищи. Извините, но срочное дело…

– У нас тоже дела, – гордо произнес Гостинщиков, вставая.

Рябинин не удерживал, – инспектор зря не побеспокоит.

– Братцы, жду в восемь, и спасибо.

– За что? – удивился Рэм Федорович уже у двери.

– Не забыли…

– Дурак ты, – сказал на прощанье Гостинщиков.

– Ага, дурак, – подтвердил Димка, проваливаясь в коридор.

– Оригинальные ребята, – заметил инспектор.

– Мои ребята, – блаженно улыбнулся Рябинин.

И промелькнуло, исчезая…

…В каждом мужчине вижу друга. В каждой женщине – любимую.

Петельников пошел к двери, словно хотел вернуть их, его ребят, но у порога остановился и сказал, вроде бы тоже испытывая радость:

– Сергей Георгиевич, на происшествие.

– На происшествие? – тихо удивился Рябинин.

– А что? – удивился инспектор удивлению следователя.

Рябинин не ответил.

Счастливый сон забыл, что снился он следователю, который в день рождения может выехать на происшествие и просидеть этот день у трупа. Да ведь счастливый сон уже сбылся: была радость дома, и только что была радость в этом кабинете, а ждать после единственного сна многих радостей то же самое, что пробовать по одному билету проехаться несколько раз.

В машине инспектор молчал, уставившись в затылок шофера–милиционера. Отвернулся к боковому стеклу и Рябинин. По дороге на место происшествия они обычно не разговаривали, могли лишь перекинуться словами о самом необходимом. Но сейчас не было и этих слов. Петельников, видимо, ждал, когда следователь спросит о деле: далеко ли ехать, что случилось, есть ли подозреваемый?.. Рябинин же – нет, без обиды, а с каким–то щемящим недоумением – тоже ждал вопросов: ну хотя бы зачем у него соберутся геологи…

– Начальник просил нас зайти, – вяло сказал Петельников когда машина проезжала мимо райотдела.

Рябинин кивнул: если начальник райотдела просит зайти, то ехали они на происшествие чрезвычайное. Водитель затылком ли, в зеркало ли увидел этот кивок и свернул на узкий проезд к особняку, закрытому кустарником, который стал по–осеннему прозрачным…

Рябинин открыл дверь кабинета начальника райотдела и замешкался у порога – комната была полна народу.

За столом белела седая голова самого подполковника; он держал ее, как всегда, прямо и сурово, стараясь придать своему маленькому сухому телу некоторую габаритность, подобающую работнику милиции. Перед ним сидел прокурор района Беспалов, приглаживая на висках волосы–пружинки и метаясь рукой от носа к подбородку. Первой в ряду пристенных стульев расположилась следователь прокуратуры Демидова, она курила неизменную сигарету, стряхивала пепел на свой китель и смотрела на подполковника, как на мальчишку. Рядом с ней сидела, словно возлежала на стуле, помощник прокурора по общему надзору Базалова с пузатой импортной сумочкой на коленях. Затем рыжел головой инспектор Леденцов. Томно прислонилась к стене инспектор Кашина. Сидели другие инспектора и следователи райотдела…

Рябинин взглядом поискал свободное место и уже хотел идти в канцелярию за стулом, но начальник райотдела поднялся и тяжело объявил:

– Товарищи в районе случилось чрезвычайное происшествие. – Он обвел всех своим напористым взглядом, словно призывая каждого особо вникнуть в его слова, и сказал еще мрачнее: – Сегодня, точное время нами пока не установлено, исполнилось сорок лет Сергею Георгиевичу Рябинину.

И все захлопали, распугав официальность дружными улыбками.

Жаркая кровь бросилась Рябинину в лицо, обдала теплом грудь и увлажнила спину. Он стоял посреди кабинета столбом и глупо улыбался.

– Поскольку новорожденный не моего ведомства, – продолжил начальник райотдела, – и собрались у меня лишь в целях удобства, то бразды правления передаю Юрию Артемьевичу.

Рябинин понял, что все они пришли сюда ради него. И тогда жаркая кровь – сколько ее у человека, этой жаркой крови? – вторым потоком бросилась в голову и грудь.

Прокурор встал и, защемив подбородок пальцами, как клешнями, начал:

– Я думаю, что каждый из нас скажет несколько слов о новорожденном. Так сказать, кто что о нем думает.

– Пусть он сядет, – сжалилась инспектор Кашина.

– Пусть стоит! – приказал подполковник.

Горевший Рябинин переступал с ноги на ногу, грузно шевеля портфелем, снаряженным для осмотра места происшествия.

– Товарищи, – вновь заговорил прокурор. – К сожалению, ничего хорошего о новорожденном сказать не могу. Человек прожил сорок лет. Вместо того, чтобы наслаждаться и жить припеваючи, он, видно, все свои годы отыскивал истину, спорил, боролся и нервничал. Похоже, что так собирается прожить и следующие сорок…

Юрий Артемьевич отпустил подбородок и сел в глубокой печали. Тут же поднялся начальник райотдела, одернул китель с орденскими планками, зачем–то погладил значки об окончании академии и университета и огорченно заговорил.

– Хочу добавить, что новорожденный и следователем–то стал зигзагообразно. Люди кончают школу, а потом высшее учебное заведение. И все, и хватит. А новорожденный, видите ли, считает, что следователю нужен жизненный опыт и знание человека. Поэтому он после десятилетки работал – я перечислю – истопником, землекопом, коллектором, завхозом, техником… А юридический факультет окончил заочно. Если бы каждый шел таким путем, то среди следователей не попадались бы случайные люди, то есть я хочу сказать, что он большой оригинал.

– Рябинину сорок лет, – раздался голос Петельникова от двери. – Многие люди смотрят те же сорок лет на мир и ничего не видят. А те, которые видят, сильно близоруки. Я сказал все.

– Неплохо, – заметил подполковник, – кратко и даже кое–что понятно.

Мария Федоровна Демидова тряхнула короткой седой гривкой и заговорила сидя, изредка прочищая свой хриплый голос быстрым покашливанием:

– По–моему, специальность человека сразу видна. Этот бухгалтер, тот спортсмен, та продавщица… Ну а Рябинин? Разве он похож на следователя? Следователь должен – ррр! Рябинин же похож на врача…

– Ухо–горло–нос, – встрял Петельников.

– Нет, на детского врача, – серьезно поправила Демидова.

– Можно мне? – томно оживилась Кашина. – Я смотрю на этого сорокалетнего мужчину глазами женщины. Невысокий, неширокий, в очках… Нет, пойти с ним на танцы я бы не догадалась…

– На танцы лучше со мной, – опять подсказал Петельников.

– Удивилась бы, пригласи он в ресторан или на вечер. Не знаю, поехала бы с ним на юг, в круиз или за город… Вот посоветоваться бы к нему пошла. Будь у меня какая трудность, вспомнила бы о нем. А случись беда, я хотела бы увидеть рядом с собой его неказистые…

Кашина приостановилась, подбирая слово.

– Его неказистые очки, – не вытерпел Петельников.

Кашина промолчала, видимо, согласившись.

– Да какой он мужчина? – удивилась Базалова громким отчетливым голосом, словно выступала перед судом. – Настоящий мужчина любит всех женщин. Ну, хотя бы многих. А он все свои сорок лет любит только одну свою Лиду. Мне бы такого мужа…

– Я тоже прошу слова, – сказал инспектор Леденцов, подняв руку. – Все тут говорили так, что якобы минус, а на самом деле плюс. Если сложить сумму плюсов да прибавить сумму минусов, то сумма…

– Короче, – предупредил начальник райотдела.

Леденцов покраснел, как и его волосы.

– Я хочу сказать, что плюс ко всему у него есть один минус…

– Как? – насупился подполковник.

– То есть минус ко всему у него есть один плюс, – окончательно сбился молодой инспектор.

– Какой же? – мрачно поинтересовался начальник райотдела.

– Сергей Георгиевич дает мне советы по поводу составления процессуальных документов, товарищ подполковник, – вдруг отчеканил Леденцов.

– Ага, – подтвердил Петельников, – вчера звонил по телефону и спрашивал, как правильно написать: «сосуд в виде рога» или «рог в виде сосуда».

– Ну и что Рябинин посоветовал? – заинтересовался прокурор.

– Рогатый сосуд, – буркнул Леденцов под взметнувшийся хохот.

Юрий Артемьевич опять встал, косясь на свой прокурорский китель, который сидел на нем как–то необязательно, словно он его одолжил.

– Еще выступать кто–нибудь будет? Тогда заключаю. Если перевести мысли говоривших на нормальный язык, то все мы, Сергей Георгиевич, желаем вам счастья и здоровья. А чтобы этот день не затерялся в вашей памяти, примите от коллег этот подарок.

Он взял со стола небольшой плоский сверток и зашуршал бумагой, которая опала на стул, как соскользнула. Теперь в руках прокурора была книга, неестественно блестевшая холодным блеском. Юрий Артемьевич понес ее перед собой осторожно, словно опасаясь разбить. Он поймал внизу горящую руку следователя и с чувством пожал ее.

– Эту книгу, Сергей Георгиевич, нельзя прочесть. Но ее содержание вы знаете назубок.

И вручил.

Сначала пальцы Рябинина ощутили холод и почти литую твердь. Затем на них легла некнижная тяжесть. И уж тогда глаза поняли, что у него в руке каменная книга – обложка из волнистой сургучной яшмы, родонитовый корешок и белая середина спрессованных страниц из полосчатого кварцита. Крупные золотые буквы секли мягкие волны яшмы: «Уголовный кодекс РСФСР».

– Хотите что–нибудь сказать? – спросил Юрий Артемьевич.

Рябинин хотел сказать. Он уже знал, что переполнен тем, о чем хочет сказать. Но эта переполненность была той силы, которая может выплеснуть слова пролитым фонтаном, как только что пробуренная скважина. Эти слова – не идущие для большого собрания, да и к этому кабинету не идущие, теснили друг друга, пытаясь вырваться. И вырвались в тот момент, когда в сознании мелькнули его дневниковые записи о забывших друзьях.

– Дурак я, – сказал Рябинин, собираясь еще объяснить, почему он дурак.

– Очень хорошо, – обрадовался подполковник. – Это самая умная и краткая речь, когда–либо слышанная мною.

– Товарищи, чествование закончилось, – объявил прокурор уже под шумок заходивших стульев.

– Нет, не закончилось, – почти тихо сказал Рябинин, но стулья его услышали и выжидательно уперлись ножками в пол. – Вечером прошу всех ко мне…

– И придем, – отозвался над ухом Петельников.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Я не знал, что моя двухкомнатная малогабаритная квартира может вместить столько народу. Я не знал, что мой день рождения превратится в праздник. Я не знал, что моя Лида может быть душой общества. И самое главное – я даже не подозревал, что у меня столько друзей.

Мне сорок. Я замечаю, что у меня меньше стало желаний. Мне уже редко хочется мороженого, я уже не бегу в кино, меня уже не тянет купаться в августе… И не знаю, полетел бы я в космос, предложи мне ракету. Стареть это утрачивать желания, и поэтому с годами все меньше остается удовольствий. И видимо, в глубокой старости наступает то страшное время, когда человеку ничего не хочется – ну ничегошеньки! Но и в это страшное время у него остается одно вечное желание, на которое всегда не хватает жизни, – общаться с человеком, единомышленником, другом…