Не погаси огонь...

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Курьерский поезд Чита – Петербург прибыл в столицу ранним утром.

– Чой-т по душе ты мне пришел, Анатолий, – сказал Матвей Переломов, сочно целуя Антона на прощанье. – Пошли-ка ты к чертовой матери галантерею, иди ко мне, добрую должность дам!

– Надо подумать, – ответил компаньон торгового дома «Кунст и Альберте».

– Может, в родные края вместе возвертаться будем? Ты свой товар сбудешь, я свои империальчики взыщу – и шабаш, а? И в Питере не забывай меня. Я завсегда в «Астории» номер люкс имею.

На том они и расстались.

Оставив чемодан в багажном отделении, Путко вышел в город. Куда направить свои стопы? На Выборгскую?.. Там когда-то была их конспиративная квартира. Была… Нет, надо осмотреться.

Направо от вокзальной Знаменской площади лежал Невский проспект. «К матери?..» Еще два года назад, в Париже, листая однажды петербургские газеты, приходившие в русскую студенческую Тургеневскую библиотеку, Антон увидел в рубрике светской хроники: «Бракосочетание барона Томберга с вдовой профессора Императорского Технологического института Ириной Путко, урожденной Сазоновой…» Прочел – и что-то оборвалось внутри. До этой заметки он немного раз писал матери из Парижа. Скупо, в несколько строк. Да и что мог он рассказать? Как мыкается по мансардам, живет впроголодь, завтракая горячими каштанами у жаровен на улицах? Получилось бы мрачно и жалостливо. А о главном, интересном не мог обмолвиться ни словом. Она отвечала. Но все явственней сквозило между строк отчуждение. А потом – эта заметка в светской хронике…

Разве он вправе судить ее? Он мог только не простить. Как бы там ни было, это – отступничество. От отца, пусть и мертвого, от всего, что было детством и юностью Антона. Еще тогда он с горькой усмешкой подумал: вернусь в Питер, позвоню в дверь особняка где-нибудь на Миллионной, истощавший на «третьем эмигрантском разряде», с продранными локтями, и привратник, брезгливо оглядев, прошамкает: «Вам чего-с? Нищим не подаем!»

И все же он знал: пойдет к матери.

Где живет этот барон? Тут же, на Невском, Антон увидел вывеску книжного магазина Сытина. Снял с полки увесистый том справочника «Весь Петербург». Барон Карл фон Томберг, Щербаков переулок, собственный дом. Телефон… Нет, звонить он не будет.

Широкий и прямой Лиговский проспект лежал влево от вокзала. По рельсам катили новенькие трамваи. Тогда их еще не было – только развороченный булыжник мостовой и первые бруски рельс. Антон свернул в переулок и оказался в сквере. Посреди сквера, положив руку на руку, стоял Пушкин. «Воздвигнут С.-Петербургским общественным управлением». Великий поэт смотрел поверх голов бабушек и нянюшек, вышагивавших, как городовые, среди гомонящей ребятни. «И долго буду тем любезен я народу, что звуки новые для песен я обрел…» Даже на памятнике, на позеленевшей бронзе «общественное управление» удосужилось исказить, устрашась, подлинные слова Поэта.

За сквером пошли Кузнечный, Свечной, Разъезжий переулки, нарушившие петербургский линейный порядок, расползавшиеся вкривь и вкось, застроенные красными казарменными домами с частыми узкими окнами, за которыми угадывались пеналы холодных комнат. Арки – с улицы во двор, из одного в другой… Может быть, Антон ошибся адресом? Неужели барон и мать в этих трущобах?..

Владимирский проспект отсек хаос слободских построек. Как бы преграждая им путь, встали массивные, с гранитными цоколями дома. Впереди был просвет реки. И, за два дома до Фонтанки, Антон увидел каменный парапет, чугунную затейливую решетку, огораживающую сад с аккуратно подстриженными деревьями и ухоженными газонами. На воротах был баронский герб.

Выложенная цветным гравием дорожка вела к подъезду. Гравий пронзительно скрипел, будто резали ножом по стеклу.

Антон потянул бронзовое кольцо звонка. На пороге вырос привратник. В ливрее, седой. Шелковая холеная борода словно приклеена к розовому лицу.

– Вам кого-с?

Антон растерялся: «Нищим не подаем!..» За спиной швейцара был вестибюль, торжественный как в театре – устланный коврами, с маршем мраморной лестницы и скульптурами в глубине залы.

– Вам кого-с, сударь? – строго повторил слуга.

– Баронессу. Ирину… Николаевну, – Антон с трудом вспомнил отчество матери. И имя ее, соединенное с отчеством, прозвучало чуждо.

– Как прикажете доложить?

– Скажите… – С его губ чуть было не сорвалось «сын». – Скажите: Антон Владимиров… Она знает.

Привратник с сомнением оглядел пришельца:

– Не приемное время-с… Их сиятельство в детской.

Антон опешил – этого он не ожидал.

– У нее… У Ирины Николаевны ребенок?

– Сын.

– Извините, как его зовут? – Он надеялся, верил: Владимиром.

Слуга снова с удивлением и даже с подозрительностью посмотрел на нежданного посетителя. Но, видимо, почувствовал его волнение и поэтому соизволил ответить:

– Наследника зовут Леопольдом.

«Что мне делать в этом доме?..» – с болью подумал Антон и уже собрался уходить. Но в это время на лестнице послышались шаги, зашелестело платье, и женский голос звонко спросил:

– Это ты, Карл? Так рано?

Антон узнал голос матери.

– Какой-то господин желал бы видеть ваше сиятельство, – сказал привратник.

– Кто? – Она спускалась по лестнице, близоруко вглядываясь в гостя. И только подойдя, узнала. – Ты?

Сделала движение, чтобы рвануться к нему, но тут же и остановилась, метнув взгляд на слугу.

– Каким ты стал! Прекрасно выглядишь. Ты откуда?

– Да вот… Из Парижа.

– Давно?

– Только… – он запнулся. – Вчера приехал.

Он смотрел на нее. Она-то выглядела прекрасно! Совсем молодая женщина. Русые ее волосы были еще не прибраны и свободно падали на плечи. Но уже умело наложена косметика, хотя и без нее кожа была великолепной и свежей. Пудры и кремы только подправляли, подчеркивали или скрывали: красавица с тонкими чертами лица, с блестящими глазами, четко обрисованными губами. Надо лбом – седая прядь. Да и та не настоящая, наверное, а по моде. Мать уже начинала полнеть, но и полнота эта лишь шла ей.

– Как ты живешь? Что делаешь? – начала расспрашивать она, напряженно улыбаясь и в то же время давая разглядывать себя, будто перед нею был не сын, а чужой мужчина.

Он что-то пробормотал. Она даже не дослушала.

– А я, как видишь… – Она жестом пригласила его войти. – Тебе нравится?

Антону никогда прежде не доводилось бывать в подобных домах. Зеркала по стенам, их было много, как бы свидетельствовали: все здесь благополучно, обитатели дворца привыкли любоваться собой. Мать действительно то и дело косилась на свое отражение, кокетливо наклоняя голову. Наверное, она все такая же – переменчивая в настроениях, порой вспыльчивая, плохая хозяйка с отличным вкусом. Впервые за последние годы Антон видел себя в полный рост. Мешковатый костюм, борода. Мужик. Галантерейщик из провинции. Он обратил внимание, что и мать внимательно разглядывает его. И раньше-то, когда они были вместе – он учился в Техноложке, а жили на Моховой, – она выглядела как его старшая сестра. А теперь он на вид даже старше ее. В его ушах отдавалось: «Это ты, Карл?» А как же отец? Чудаковатый, с покатыми плечами и копной волос, с крахмальными манжетами, которые к вечеру, после лекций, всегда были изломаны, а левая исчеркана цифрами и формулами… За дурную привычку писать на манжетах отцу всегда попадало от матери. Хоть память осталась? Или и ее не пустил в дом седобородый привратник, как не хотел пускать сына?.. Может быть, Антон был несправедлив, но ему показалось, что мать смущена и даже испугана его приходом.

– Ты женился?

– Да нет, мама…

Ему почудилось, что она вздрогнула от этого его «мама». Наверное, если сейчас, раньше времени, приедет барон, «Карл», – просто заглянет по дороге из одного присутствия в другое, чтобы взглянуть на красавицу жену, – он будет весьма озадачен, застав ее, еще простоволосую, за беседой с каким-то мужчиной. И вряд ли сможет поверить, что этот бородатый чалдон – ее сын, если и вообще-то знает о его существовании.

– Ты останешься на завтрак?

– Нет, ма… Я тороплюсь.

А он помнил ее – бледную, с торчащими из волос шпильками, с черными провалами под глазами, с морщинками, собравшимися на лбу и у губ. Две разные женщины. Эта прекрасна. Та была его мать…

Наверху отворилась дверь, послышался визгливый плач. Взволнованный голос позвал:

– Госпожа баронесса! Госпожа Ирен!

– Малышу нездоровится. Ушки. – В ее глазах мелькнула тревога. – Ты знаешь, у меня сын… Твой младший брат.

– Знаю, конечно, знаю, – кивнул Антон. – Иди, тебя ждут.

Она протянула руку. И опять ему показалось – торопливо, быстрей, чем должна была, словно бы с облегчением.

– Приходи. Когда будет у тебя время, приходи.

Он ткнулся в ее ладони губами, прилип лицом. Спазма сдавила горло. И, не в силах сдержать себя, выбежал из дома, в который он больше никогда не придет.

Он долго не мог успокоиться. Бродил по улицам. Останавливался у витрин. У тумб с объявлениями. Какая-то дама обещала шесть рублей награды тому, кто вернет ей потерявшуюся маленькую собачку на коротких лапах, с обрубленным хвостом, с черными ушами и гладкой шерстью – помесь фокстерьера и крысоловки. Бедная крысоловка, затерявшаяся в огромном городе, найдись, тебя любят… К предстоящему петрову посту торговое товарищество Соловьева особо рекомендовало собственного засола донской малосол, осетрину, белугу, севрюжку, а также нового засола копченую невскую лососину. Тягуче засосало под ложечкой. С рекламного щита Ллойд предлагал увеселительные поездки в Триест, билеты в Индию, Египет, Грецию и Далмацию… Как просто: купил билеты – и хоть на край света!.. Но что же делать ему? Бородатый мужик, а словно бы потерявшаяся черноухая крысоловка. Как выйти на связь с товарищами? Как узнать, где хоть кто-нибудь из них? Поехать на Выборгскую, к Металлическому заводу? И что же: караулить у ворот, бок о бок со шпиками – те всегда торчат у проходных… Но он – беглый каторжник, возможно, его уже ищут, и филеры наклеили его фотографии в свои карманные полотняные альбомы. Правда, узнать его не так-то просто, если даже мать не сразу узнала…

Он все еще не мог успокоиться.

Шагая по Невскому, увидел: катят два разукрашенных гирляндами омнибуса, блестят никелем, латунью, лаками. Дамы в декольтированных платьях и мужчины в смокингах восседают на империалах, за моторами, визжа от восторга, гурьбой несутся мальчишки. Оказывается, для Петербурга омнибусы – новинка. В Париже к ним уже давно привыкли.

Кто-то резко толкнул его в плечо.

– Ба, Путко! Сколько лет!

Перед Антоном стоял парень в студенческой куртке с синими бархатными петлицами. Знакомое лицо: из их Техноложки, но с какого семестра?..

– Давно тебя не видел, где пропадал? – разглядывал его парень. – Солидный-то какой, даже с золотой цепью на брюхе!

– Я в Париже кончал.

– Вернулся к родным пенатам или там где пристроился?

– Там.

– В фирме? В какой?

Путко назвал первую пришедшую на ум при виде омнибусов:

– На «Делоне-Беллвиле».

– О-го-го! Автомобили делаете! Тоже небось мотором обзавелся?

– Да нет еще.

– Огромные деньги надобны! Копишь небось?.. А мы тут все бунтуем. Слышал у себя в Парижах? Как прошлой осенью с похорон графа Толстого начали, так только недавно и кончили.

Антон не мог уловить, с радостью он говорил или с огорчением.

– Тьму-тьмущую вышибли с волчьими билетами, кое-кого и тю-тю, к Макарке с его телятами и подальше! – Студент вздохнул. – Опять занятия и в Техноложке, и в университете, и в Лесной академии закрыли и семестр не засчитали. – И тут же, без перехода, беспечно предложил: – Может, зайдем, пропустим по рюмочке?

«Голоден как студент», – вспомнил Антон французскую поговорку. Он и сам с поезда еще ничего не ел. Они свернули в первый попавшийся ресторанчик. Путко заказал еду поплотней, да еще и бутылку вина. Студент с уважением поглядывал на щедрого инженера французской фирмы и был совершенно сражен, когда тот вынул из жилетного кармана золотой полуимпериал. «Фирмач так фирмач!» – усмехнулся про себя Антон. Словоохотливый собеседник сыпал последними новостями: о скандале, учиненном Гришкой Распутиным в «Яре»; о начале перелета Петербург – Москва – авиатор Уточкин упал, переломал руки и ноги; и снова об однокашниках, исключенных из института и отправленных «тю-тю».

Антон слушал краем уха. Почувствовал: боль

наконец-то утихла, ушла, осела в глубину. «Нюня… Так распуститься!.. Знал же, что не следовало идти…» В уме он уже начал вырабатывать план: понадобятся сутки, чтобы осмотреться, а потом осторожно – очень осторожно! – начнет нащупывать связи. По старым адресам. Рассказ студента навел на мысль, с чего начать поиски. В их Технологическом был социал-демократический кружок, там Путко и делал первые шаги. Давным-давно, еще до смерти отца, до того, как с благословения Леонида Борисовича Красина стал боевиком. Может, кто из старых друзей-кружковцев уцелел?

– Ты не знаешь, случаем, о Никите Рубцове с нашего семестра? У него нос вот такой! – показал Антон.

– И Рубцова вашего – тю-тю! – выразительно махнул студент.

– А об Игоре Блинове ничего не слыхал? Когда была заварушка у института, он с красным флагом на крышу вылез.

– Как же, знаменитая история! Теперь Блинов – большой человек, в управлении Путиловских заводов служит, женился на генеральской дочке.

«Вот оно как…»

– А где он живет, тоже знаешь?

– На Предтеченской, у Обводного канала, – ответил всесведущий студент. – Дом отделан красным кафелем, с амурами по карнизу – сразу отличишь.

«Надо пойти к Блинову. Управление заводов и генеральская дочка – это еще ничего не значит. Когда Игорь вылез на крышу с флагом, снизу любой жандарм или казак мог снять его пулей… Не каждый отважился бы вот так, на смерть…»

Однако прежде чем отправиться на розыски старого приятеля, Антон решил хоть как-то определиться в Питере. Где он будет сегодня ночевать?.. На Невском гостиница и меблирашки – через дом: «Лондон», «Лувр», «Варяг»… Или, может, снять номер в «Купеческой» или на Апраксином? Нет. Вдруг окажется там кто-нибудь из «его» же фирмы?.. Увидел рекламу меблированного дома «Пале-Рояль». Хозяин убеждал, что во вновь отделанных роскошных комнатах стоимостью от одного рубля до десяти в сутки гостей ждет тонкое постельное белье и электрическое освещение, к услугам клиентов лифт, телефоны, ванны, домашние обеды, и убедительно просил не верить извозчикам, что свободных номеров нет или дом ремонтируют.

Антон заказал комнату за рубль. Портье взял паспорт, стал делать выписку в толстую книгу.

«Пожалуй, идти к Блинову еще рано…»

– Господин Чащин! Господин Чащин! Господин, просим вас!..

Тут только до Антона дошло, что это обращаются к нему. Так и влипнуть недолго! Надо быть внимательней и осторожней…

Коридорный понес за ним чемодан. Разрекламированная комната оказалась узким чуланом. К тому же одна стена была горячей. Наверное, там проходил дымоход из кухни. За окном громыхали металлическими лотками, катали бочки и ругались.

Да не все ли равно?.. Вечером он пойдет к Блинову. Вряд ли тот знает о его забайкальской эпопее. Антон будет осторожен. Как говорил Камо: «Длинный язык укорачивает жизнь». Для приятелей, бывших однокурсников, он – парижанин, инженер фирмы «Делоне-Беллвиль» (автомобили, аэропланы и прочие достижения двадцатого века). И только для самых надежных друзей он – революционер, возвращающийся в строй…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Звон колокольчика возвестил о перерыве. Сенаторы, шурша расшитыми золотом мундирами, начали подыматься.

Столыпин встал со своего кресла и, словно бы прорезая взглядом дорогу, зашагал через зал. Остановился у кресла Трусевича:

– Не хотите ли подышать свежим воздухом, Максимилиан Иванович?

– Благодарю, ваше высокопревосходительство. С удовольствием.

Петр Аркадьевич отметил в его голосе прежнюю готовность. Резко отворил стеклянную дверь балкона. Пропустил Трусевича вперед. Кто-то торопливо шагнул в сторону. Кто-то нагнулся к сдутым на пол бумагам. «Не застудились бы, ваши сиятельства!» – подумал он и, повернув бронзовую ручку, закрыл дверь. Всей грудью вдохнул ветреный воздух Невы. Сквозь стекло чувствуя на себе взгляды оставшихся в зале, с удовлетворением подумал: «Вышколил сановных!..»

Великолепный зал заседаний занимал весь второй этаж здания Сената. С балкона открывался вид на широко простершуюся площадь, на Медного Всадника и строгий ансамбль Адмиралтейства за ним. На дальнем, противоположном берегу Невы тянулись казавшиеся приземистыми строения университета, а если снова обратить взор в сторону Фальконе, видна была Ростральная колонна и блистал шпиль над Петропавловской крепостью. А дальше вырисовывались трубы. Их дымы мутили синеву неба.

Балкон был зажат между двумя коринфскими колоннами, в нишах стены стояли скульптуры. Слева – Фемида. В поднятой руке богиня правосудия держала весы. Ветер раскачал чугунные чаши, они скрипели.

– Хочу поговорить с вами. Здесь нам никто не помешает.

Трусевич понимающе кивнул. Бывший директор департамента полиции знал, что и министр не оставлен без наблюдения. А здесь ветер унесет слова.

– Что вы думаете о Распутине, Максимилиан Иванович?

После той – единственной – встречи со «старцем» у Петра Аркадьевича остался на душе мутный осадок. Прошло уже немало дней, но министр не мог избавиться от ощущения, что стал жертвой некоей мистификации. И что совершенно не поддавалось объяснению – стоило вернуться мыслями к той встрече, как сразу же начинала болеть голова. Вот и сейчас тяжелые пластины с двух сторон начали сдавливать лоб.

Трусевич медлил. Поежился. «Боится застудить горло или просто боится?» Столыпин вспомнил: «боисся…»

– Опасная личность, – поднял глаза сенатор.

– Неужели этот мужик обладает какой-то таинственной силой?

– Я слышал, ваше высокопревосходительство, он брал уроки гипноза.

«Я не ошибся… Почему не отмечено в досье?»

– Гипнотизер утверждал, что Распутин подает большие надежды, ибо обладает чрезвычайно сильной волей и умением концентрировать ее.

– А что вы думаете, как бы это назвать… о вероучении этого «старца»?

– Грешить, чтобы потом иметь возможность каяться; омывать Душу своими грехами; блудить – и искупать? – Трусевич усмехнулся. – Весьма привлекательно для…

Он остановился, не позволив себе перейти недозволенную черту. Столыпин оценил и это: всяк сверчок знай свой шесток.

Но оттуда, из дворца, сразу же после встречи министра с мужиком, последовало распоряжение снять полицейское наблюдение за «старцем». Столыпин не только не снял, но и усилил филерскую проследку. Теперь уже и шофер автомобиля, приставленный к Распутину, и швейцар, и дворник дома на Гороховой, прислуга в квартире, где он жил, – все были наняты охраной. Петр Аркадьевич, не полагаясь на кого-либо другого, поручил «освещение» мужика Додакову.

От полковника поступали сведения, что «божий человек» обретает в царских палатах все большую силу. По утвержденному церемониалу доступом во дворец могли пользоваться лишь лица придворного звания. Исключение делалось только для тех, кто нес службу и состоял воспитателями при членах августейшей фамилии. В этот же разряд попадало и духовенство. Александра Федоровна решила было назначить Распутина «придворным собеседником». Но когда заглянули в правила церемониала, то оказалось, что на эту должность могут претендовать только лица духовного звания. Григорий имел отношение к этому сословию разве что через своего отца, бывшего церковного старосту, уличенного в растрате жалких сумм церковного прихода. Тогда возникла мысль назначить мужика «придворным лампадником». Но это звание пришлось ему не по вкусу. Шли кощунственные слухи, что «старец» по царскому повелению будет рукоположен в сан священника.

Неужели Распутин и есть собирательный образ тех мужиков, о благе коих печется Петр Аркадьевич?.. Уже не из дворца, а из разных иных источников поступали в министерство донесения о том, что в различных слоях общества и в народе потешаются над таким влиянием Гришки при дворе, о его странных связях с царицей и дамами света. В этом был симптом, тревоживший Столыпина: от насмешек над Распутиным и фрейлинами недалеко и до осмеяния устоев! Да, придется еще повозиться с «другом», «старцем» и как там его еще величают, черт его побери, но обуздать необходимо и как можно скорее!..

– Так вы полагаете, Максимилиан Иванович, – опасен?

Сенатор снова поежился, покосил глазами на затворенную дверь балкона, но ответил твердо:

– Чрезвычайно опасен.

«Ну, ну… – усмехнулся Петр Аркадьевич. Уже одна эта чрезмерная осторожность экс-директора говорила о многом. – Боится. Но не виляет. Верен мне и предан». И уже в какой раз он пожалел, что вынужден был расстаться с Трусевичем.

И все же не для беседы о мужике пригласил Столыпин на балкон своего бывшего коллегу. Он снова поглядел на Неву – туда, где по всему окоему, от Голодая на Васильевском острове и до Александро-Невской части и Нарвской заставы, – поднимались, громоздились трубы. «Русский народ просыпается к новой борьбе, идет навстречу новой революции». Вот что тревожило министра во сто крат больше, чем разнузданность ушлого мужика. Неужели есть правда в словах, напечатанных в «Рабочей газете»? Одной фразой нелегальный листок социал-демократов замахнулся на все, что делал Петр Аркадьевич, чем жил все последние годы.

Была ли то аберрация зрения или токи воздуха на разной высоте гнали дымы слева и справа сюда, к этому берегу Невы, к Зимнему, Сенату и Адмиралтейству, но сейчас дымы казались Столыпину флагами наступающего войска, поднятыми высоко в небо на черных древках. После стольких лет успокоения неужели все может повториться?..

Подавив революцию в седьмом году, Столыпин завершил период всероссийской смуты знаменитой акцией 3 июня, «государственным переворотом»: разогнал ненавистную II Думу. Заговор против Думы и ее социал-демократических депутатов – это была его идея. Блестяще осуществить ее помог Трусевич. Подложные документы? Они утонули в департаментских омутах. Зато полсотни депутатов арестованы, вся социал-демократическая фракция отправилась на каторгу. Провокация?.. В борьбе с врагами престола все средства хороши.

Молодец Трусевич. Враги называли его «богом провокации». Директор департамента полиции может гордиться таким прозвищем. Жаль, из-за скандала с Гартингом пришлось отстранить его. Но заботами Петра Аркадьевича экс-директор стал сенатором, получил синекуру до конца жизни.

Столыпин еще раз взглянул на собеседника. Мундир топорщится на животе. Туловище тяжелое, неподвижное, руки сложены как в бане, а голова покачивается из стороны в сторону, словно у китайского болванчика. Да, есть общее с Зуевым. Однако Нил Петрович не Максимилиан Иванович. Исполнителен. Умен. Но звезд с неба не хватает. Да и предан ли?.. Уж очень горячо ратовал за него Курлов, одно это настораживает.

Теперь, когда не было под рукой прежнего директора, приходилось полагаться только на себя. Но и без Трусевича в целом все шло как будто так, как хотелось Петру Аркадьевичу. В твердых руках главы правительства концентрировалась вся сила державы. Правда, в последнее время смелее начали выступать против Столыпина те, во имя кого он и осуществлял все свои начинания, с кем был родным по духу и крови, единоутробным, – самые правые из «Совета объединенного дворянства», из «Союза монархистов». Не только бессарабский Пуришкевич, куда выше – князья, бонзы из ближайшего окружения самого царя: Столыпин, мол, своими реформами, особенно пресловутой аграрной, замахнулся на вековые устои самодержавия! Дай волю кулаку, он и дворянина потеснит в поместьях, поселится в усадьбах с колоннами! И эти грязные буржуа, «медная аристрократия», ладно бы строили свои мерзкие фабрики да открывали магазины на Невском и лабазы на Тверской, так нет же, усаживаются за один стол со столбовыми дворянами, начинают произносить речи, требовать прав! Это уж слишком!..

Он, Петр Аркадьевич, замахнулся на устои самодержавия, на привилегии родового дворянства! Боже, какая несусветная чушь!.. Если надобно, он согласился бы, чтобы его по грудь заколотили сваей в землю – подпереть эти устои. Устои монархии, царскую власть – да! Но не эту мерзопакостную камарилью, мнящую, что именно она и олицетворяет государство! Тупоумцы и неучи, не видящие дальше своего носа и озабоченные лишь чинами, наградами, приумножением доходов с унаследованных имений!.. «Нет, ваши сиятельства! Я и сам за престол государя живот готов положить. Но нынче самодержавие не может существовать в прежнем облике – пятый год все же был. Поэтому придется хотя бы для виду мириться с Думой и пустить за стол „медную аристократию“, распрощаться с сентиментальной легендой о патриархальной деревне и искать защиту у мироеда и кулака. В Германии высшее сословие вняло Бисмарку, поняло: когда котел перегрет, надо своевременно выпустить пар, иначе всю машину разнесет вдребезги. А вот в России великие и малые князья не хотят понять, что мои реформы – клапаны для выпуска пара!..»

Между придворной знатью и Петром Аркадьевичем шла невидимая, но упорная борьба. Противников Столыпина набралось много и в Государственном совете, и в Сенате. Дважды они уже пытались дать ему бой – провалить предложенные им законопроекты. Последний, недавний, был не столь уж и важным, но верхняя палата выбрала его орудием, чтобы низвергнуть председателя совета министров. Особенно ретиво против законопроекта выступили члены Государственного совета Трепов и Дурново, оба – любимцы царя, не раз пользовавшиеся его особыми милостями. Большинством голосов законопроект в Госсовете был провален. Петр Аркадьевич тут же подал в отставку. В прессе поднялся шум. Начали писать, что уход Столыпина «суть свершившийся факт». Называли и преемников: на пост премьера – нынешнего министра финансов и заместителя Петра Аркадьевича по кабинету Коковцова, на пост министра внутренних дел – Макарова. Но угроза отставки была для Столыпина лишь ходом в игре. И он выиграл – Николай II пошел на попятную. Кого мог найти царь в замену ему, российскому «железному канцлеру»? И вот тогда Петр Аркадьевич поставил условия: императорским указом Государственный совет должен быть распущен на три дня. Царь мог, при чрезвычайных обстоятельствах, распустить на три дня и Государственную думу, и Государственный совет и тем самым предоставить правительству право издавать во время этих «каникул» законы собственной властью.

Первый подобный опыт был у Петра Аркадьевича три года назад. Тогда ему нужно было утвердить новые статьи военно-судебных уставов, ужесточавших наказания за политические преступления. Высочайшим указом «парламент» послушно ушел на трехдневный отдых, и Столыпин утвердил эти статьи. В обществе расшумелись невероятно. Но горькое лекарство – к исцелению. Покричали и угомонились. Зато на пять тысяч смутьянских голов стало на Руси меньше.

Теперь он воспользовался той же уловкой. Одновременно с требованием распустить Думу и Госсовет он поставил Николаю II и другое условие: Дурново и Трепов, главные его противники и в Госсовете, и в неофициальном дворцовом «кабинете министров», должны быть уволены в бессрочный отпуск. Царь согласился и на это. «Покорнейше прошу ваше величество записать мои условия», – проверяя меру своей власти, попросил-потребовал Петр Аркадьевич. Николай II вырвал из блокнота лист и синим карандашом послушно написал все, что потребовал от него премьер-министр. Петр Аркадьевич хранит этот автограф, достойный архива Бисмарка.

Ну-с, господа, так кто одержал верх?..

Столыпин посмотрел через стекло балконной двери в зал под золотым куполом. Вот они, дряхлые государственные мужи, министры без портфелей. Толстое стекло балкона отсекало звук – фигуры в расшитых мундирах шевелились, жестикулировали, трясли бородами, открывали рты, но были немы, как марионетки в кукольном балагане. Подагрики… Ничего! С сиятельной сворой он справится и впредь. Не пресса, не студенты и не эти старцы, а ход аграрной реформы – вот что заботит его.

Распродажа земель, возможность покупать и перепродавать их породили невиданную спекуляцию, цены поднялись. Слой крестьян, которые могли бы обзавестись хуторами и отрубами, сократился. Петр Аркадьевич так и замыслил: крепкие и состоятельные станут еще сильней и богаче. Но катилась лавина афер и махинаций, и за бортом в результате его реформы оказывалось чересчур много сельского населения. Ходатаи от крестьян скулили: «Ставка на сильных вовсе не должна означать, что надо беднейших доконать и оставить погибать в нищенстве!» Да и кулаки-мироеды, коим привалило по новому аграрному закону, тоже желали уже большего, теснили дворян-помещиков. Circulus vitiosus, порочный круг?..

– Максимилиан Иванович, как вы полагаете: почему тормозится аграрная реформа?

– Я недостаточно осведомлен. Возможно, ваше высокопревосходительство, из-за неурожая?

Нынче, в разгар лета, уже явственно обрисовались контуры надвигающегося бедствия: в некоторых губерниях поздние наводнения размыли поля; в других, плодороднейших, жесточайшая засуха выжгла хлеба на корню.

– Трудный год как раз и поможет размежевать: кто действительно силен, а кто слаб, – отвел довод Трусевича министр.

– Утверждают, ваше высокопревосходительство, что нужно заставить работать и лодырей. Некоторые мужики привыкли триста дней в году отлеживаться на печи.

– Ну, эти пусть пеняют на себя, казна содержать их не будет. И все же как вы думаете: утвердится новое землепользование или надо вернуться к общине и умиротворить этих? – Столыпин кивнул в сторону зала.

– Нет, ваше высокопревосходительство, возврат к прошлому невозможен, старой милой деревни больше не существует. Не удастся с реформой – мужик снова возьмется за вилы!

Голос Максимилиана Ивановича звучал убежденно.

– Спасибо. А неурожай, ну и что? На Руси извечно так: один год – собироха, другой – поедоха.

Но даже больше, чем любимое детище – аграрная реформа, занимало мысли министра то, что предстало сейчас взору в образе знамен угрюмого бесчисленного войска, охватывающего Петербург, всю Россию осадным кольцом: будто не чадили механические и металлические заводы, а шла баталия и вот-вот ветер из-за Невы донесет эхо разрывов. Однажды Столыпин посетил эллинги Адмиралтейского завода. Не новейшие из Германии клепальные аппараты, не английское судовое оборудование, его поразили обнаженные, блестевшие на солнце черные тела рабочих. Их руки. Таких огромных рук, бугрящихся стальными мускулами, он никогда прежде не видел. Страшные руки…

– Максимилиан Иванович, как вам конечно же известно, снова зашевелились фабричные. Странно… В промышленности дела пошли в гору – вон как заводы чадят! Всюду нужны работники, не до увольнений теперь. А – бастуют, устраивают стачки! На днях доставили мне из департаментской библиотеки нелегальное издание социал-демократов, «Рабочую газету». Пишут: пролетариат, все эти годы отступавший, теперь собирается с силами и начинает переходить в наступление. И такая фраза: «Русский народ просыпается к новой борьбе, идет навстречу новой революции». Что им надо?

– Надо то же самое, что и в пятом году, – отозвался Трусевич. – Дело не только в хлебе насущном. Им не угодно все государственное устройство российское: государь и мы с вами в первую очередь. И коноводы всех антиправительственных действий, как и в пятом году, – социал-демократы, большевики.

– Да ведь разгромили же, раздавили их комитеты и ячейки!

– Ой ли… – с сомнением покачал головой сенатор. – Хоть я и устранился от дел департамента, а слежу. Эти забастовки в Питере и Москве, в Одессе, Харькове и Варшаве… И эту самую «Рабочую газету» видел. А тут, читал в ней, даже замыслена всероссийская социал-демократическая конференция. А чем лучше нее «Звезда», кою вы сами, ваше высокопревосходительство, разрешили издавать легально? Те же большевистские идеи, только слегка закамуфлированные.

– «Звезда» – официально – орган думской фракции. Но я и ее выпуск ныне приостановил.

– А сколько зловредных марксистских идей она уже успела посеять! По тону статей, по стилю, хоть не подписаны, а угадываю – перу Ульянова-Ленина принадлежат и его сподвижников. Куда же опасней, ваше высокопревосходительство?

Столыпин с интересом оглядел Трусевича.

– Чувствую: душа ваша осталась в департаменте полиции, дорогой Максимилиан Иванович. Глубоко сожалею, что вынужден был отпустить вас… Да, о подготовке к их конференции мне докладывали. Даже каких-то своих уполномоченных Ленин из Парижа сюда направил. Но ваш преемник Зуев и генерал Курлов полагают, что с конференцией у них ничего не получится.

– Ой ли… – снова качнул головой Трусевич. – Их-то самих, социал-демократов, особенно большевиков-ленинцев, после всех наших ликвидаций осталась действительно горстка. Но опираются они на работный люд, на фабричное сословие. А этих-то, – он повел рукой в сторону чадящих труб, – тысячи и сотни тысяч.

– Что же предпринять, уважаемый Максимилиан Иванович? Чем отвратить их от злоумышлений? Увеличить продажу водки?

Казенная винная торговля значилась в российской росписи доходов под рубрикой «правительственные регалии» в одном ряду с почтой, телеграфом и телефоном и давала казне самый крупный косвенный доход, превышающий все остальные, вместе взятые. Но сейчас премьер думал не о доходах: может быть, наоборот, снизить цену, чтобы больше пили?

– Весьма полезно, – согласился Трусевич. – Пьяный гулять пойдет, или спать, или опять в шинок – к революционерам в ячейку не пойдет. Но первым делом, позволю посоветовать, ваше высокопревосходительство, – усильте личный состав жандармского корпуса и полиции.

Да, в корпусе и полиции – его, Столыпина, сила и власть!

– Благодарю за совет. Чиновников – сотни, откровенно же – ни с кем. Все докладывают «в видах правительства», а не о том, что на самом деле… И ни одной своей идеи, – он тяжело вздохнул.

За балконной дверью председательствующий, помахивая колокольчиком, приглашал сенаторов и министров занять свои места.

Столыпин обвел взглядом площадь. Они выстроились вон там, у Медного Всадника боевой колонной, обращенной лицом к Адмиралтейству, тылом – к Сенату… На что они рассчитывали?.. Вон оттуда, со стороны Дворцовой площади, прискакал граф Милорадович, генерал-губернатор. А вон там, у Фальконе, армейский поручик Петр Каховский выстрелил в него. Неистов был. Выбран Тайным обществом для цареубийства. Возмечтал войти в историю. Кончил с петлей на шее на Кронверкском валу. Та петля – предтеча его, Столыпина, «галстуков», и тот бунт породил корпус жандармов, а впоследствии и департамент полиции. Вот как получается в истории… «С Петра начинается революция в России, которая продолжается и до сего дня…» Будто ныне изречено… Да, надо бы снизить цену на водку. Коковцов, конечно, воспротивится: упадут доходы казны. Но с министром финансов Петр Аркадьевич договорится – Владимир Николаевич не перечит премьеру. Значит: водка – и пополнение в корпус и полицию. Частично за счет, особого министерского фонда, а остальное из казны. Раскошелятся.

Ветер усилился. Весы в руке Фемиды скрипели. Сколько доставало взору, над противоположным берегом Невы клубились дымы. Поле битвы, куда надо бросать все новые и новые силы. Жандармский корпус, полиция и вино – вот его преторианская гвардия.

– Благодарю еще раз, Максимилиан Иванович, – сказал Столыпин, поворачивая дверную ручку.

– Позвольте, ваше высокопревосходительство, дать вам совет, – понизив голос, проговорил Трусевич. – Опасайтесь своего заместителя – генерала Курлова.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Темерницкая улица, дом 76, портняжная мастерская Богарсукова, – Серго Орджоникидзе направлялся на конспиративную квартиру для встречи с товарищами.

Проходя мимо знаменитого ростовского базара, он решил потолкаться на торжище – нет лучшего способа избавиться от полицейского «хвоста», если, чего недоброго, он прицепился. Да и вообще Серго любил базары. А базар в Ростове-на-Дону славился особо.

Он распластался на огромной площади перед собором, щупальцами захватил окрестные улочки и переулки, вобрал в себя щедроты земель и вод Запада и Востока, Севера и Юга. Если здесь торговали рыбой, так уж это была рыба – истекающие жиром, с прозрачной янтарной хребтиной донские рыбцы, азовский залом, астраханские осетры, черноморская форель и волжская – царская! – стерлядка. Ракам счет шел только на сотни: они шевелились, устрашающе скрежеща зелеными клешнями, в ивовых корзинах и ползли, пятясь, прямо под ноги покупателям. Рои пчел облепливали бочонки с медом и выложенные на подносы золотистые соты. Один за другим протянулись ряды, где громоздились связки общипанных гусей, уток и кур, тушки зайцев с пушистыми, неободранными лапками. А ряды солений – огурчики, помидорчики, «синенькие», моченые арбузы!.. Обожжешь рот – и тут же в соседний ряд, к глечикам с варенцом под запеченной коричневой корочкой. Здесь бабы, демонстрируя товар, переворачивают глечик вверх дном – не выливается, проткнут плоской палочкой – пей на здоровье. Варенец прохладный, густой, вкусней и сытней сметаны.

Семечки – черные подсолнуховые, белые тыквенные – мешками. Каштаны не в маленьких кулечках на парижский манер, а полными пригоршнями. Овощи же и фрукты высились горками, пирамидами не только на прилавках, ими торговали и прямо с возов.

Серго приценивался, пробовал и, не обойдя еще и половины базара, был уже отменно сыт. А со всех сторон окликали, приглашали:

– Попробуй!.. Откушай!..

В толпе сновали красавицы цыганки. Из-за спины чуть ли не каждой выглядывал прикрученный платком цыганенок. Звенели монистами и браслетами:

– Посеребри ручку, дорогой! Всю правду скажу! Судьбу свою знать будешь!..

Шумные, прилипчиво-развязные, поймав клиента, они садились на корточки в тени телеги или у ларька и становились вдруг сосредоточенно пытливыми, вглядывались вечными очами, будто и действительно обретая дар увидеть твое будущее. Серго с шутливой решимостью вытряхнул из кошелька гривенник:

– Погадай, красавица!

Девчонка обхватила тонкими грязными пальцами его ладонь. Что-то гортанно зашептала, словно бы заклиная. Подняла скорбные прекрасные глаза:

– Ждут тебя дальние дороги… Казенные дома…

«И без тебя знаю!» – убрал он руку.

Над площадью возвышался собор. Задерешь голову, покажется, что не облака плывут, а заваливаются купола. Серго слышал, что здешние жулики – не знаменитые ростовские воры, а мелкота – любили разыгрывать на базаре спектакль. В разных концах площади они поднимали крик: «Церковь падает! Храм падает!» Торговки ахали – и впрямь падает! Начинался переполох. Бабы все бросали, разбегались, а пройдохи живились на славу. И хотя такую забаву устраивали здесь чуть не каждый год, результат был неизменным: толпа легковерна.

Потолкавшись на базаре и окончательно убедившись, что слежки за ним нет, Серго вышел наконец на Темерницкую. Вот и портняжная мастерская: «Шью, крою, перелицовываю». Полуподвал с железными козырьками над окошками, каменные ступеньки. Мокрая тряпка.

Тряпка – главный сигнал. Молодцы, хорошо придумали! Окажись тряпка сухой, Серго прошел бы мимо мастерской. В Ростове у него были еще две запасные явки – в гараже Брусиловского на Большой Садовой и в типографии «Наука и жизнь».

Он старательно вытер ноги о тряпку и открыл дверь.

Хозяин мастерской и выглядел как типичный портняжка: очки на кончике шмыгающего носа, карандаш за ухом, наперсток на пальце и подушечка с булавками, пришпиленная к жилетке.

– Хочу перелицевать пиджак и пришить два потайных кармана – Ростов, знаете ли… – сказал Серго и, сделав паузу, добавил: – Мне посоветовал ваш киевский родственник Самвел.

Мастер глянул, пригнув голову, поверх очков:

– Очень рад. Пройдемте на примерку.

Из мастерской они черным ходом вышли во двор, поднялись по железной наружной лестнице на второй этаж. Богарсуков отворил дверь:

– Отдохните, дорогой гость. Здесь вам будет спокойно. А товарищи давно ждут.

Комната на ростовский манер была с внутренними ставнями. Ставни задвинуты – полумрак и прохлада. Пахло жареной картошкой. В Ростове, Серго знал, это праздничная еда.

Вечером пришли двое парней. В чистых косоворотках, с въевшейся в ссадины на руках окалиной.

– Николай… Исай… Члены Донкома.

Рассказали: в конце прошлого, десятого года удалось оборудовать нелегальную типографию – деньги на шрифты и машины собрали среди рабочих. Восстановили Исполнительный комитет Донской группы РСДРП – Донком. Наладили связи с ЦК и начали получать литературу из-за границы. В феврале нынешнего года пришло письмо от Надежды Константиновны. Она сообщила, что ростовской организации предоставлено одно место для учебы в общепартийной школе. Донком решил послать рабочего из Главных железнодорожных мастерских. На вокзале его арестовали. Направили двух других. Охранка и их схватила. А в ночь на 19 марта, во время заседания Донкома в квартире на Межевой улице, был арестован и весь комитет во главе с секретарем Алешей – Прокофием Джапаридзе… В ту же ночь жандармы захватили и типографию. Вот так. Но оставшиеся на свободе не сидят, конечно же, сложа руки. К Первому мая выпустили на гектографе листовку – пятьсот экземпляров. В праздник провели маевку в Балабановской роще. Месяц назад организовали забастовки на фабриках Емельянова и Загорулько. Создаются новые ячейки, оживают старые. Настрой боевой.

– Дело! – оценил рассказ ростовчан Серго. – Я еще в Киеве слышал о здешних провалах и, по совести говоря, опасался: не затоптали бы вас. А вы молодцы, выстояли! Давайте договоримся так: я побываю в нескольких ячейках. Хотел бы и у большевиков, и у меньшевиков, и у колеблющихся. Потолкуем по душам. А потом с представителями всех эсдековских кружков – и ростовских, и нахичеванских – соберемся и обсудим главный вопрос: о конференции.

– Встречи в ячейках устроим, – кивнул Николай. – А вот где собраться всем вместе?

– В балке за Нахичеванским питомником? На Темирнике? Или опять в Балабановской роще? – начал перечислять Исай.

– А нельзя на Дону? Прямо на воде, на лодках, или на каком-нибудь островке? – спросил Серго. – Очень люблю я на лодках!

– И то! – согласился Николай. – В воскресенье. Будто на гулянку.

Так и договорились.

До Ростова побывав уже и в Киеве, а перед тем всякого наслышавшись в Париже от политэмигрантов, Серго настроил себя на то, что застанет полный развал. Ничего подобного! В Киеве воссоздан городской комитет, действуют районные, есть пропагандистская коллегия, кружки почти на всех крупных предприятиях и в легальных обществах и клубах. Социал-демократические студенческие группы образованы в политехническом институте и на Высших женских курсах. Большевики призвали к работе всех, «кто не устал бороться, кто остался верен старым заветам». В Пуще-Водице, лесистом пригороде Киева, состоялось конспиративное заседание представителей всех местных организаций. Товарищи полностью встали на позицию ленинцев, поддержали идею созыва Российской организационной комиссии, тут же выбрали в нее своего представителя. Одного из членов киевского комитета дали в помощь уполномоченному ЗОК. Серго решил направить помощника в Екатеринослав и в соседние города и тут же написал в Париж: «Посылаю резолюцию Киевск. к. Здесь настроение самое бодрое. О ликвидаторах и слышать не хотят… Это Киев, который считали оплотом Троцкого. Забыли его, как прошлогодний снег. Одного тов. направим в Ек. и в др. города, а сам дальше. По получении этого письма переведи 150 – 200 руб. Думаю, работа пойдет вовсю. Тороплюсь, а поэтому прости, что пишу так мало…»

По двое, по трое они спустились к пристани на набережной Дона. Празднично одетые люди: в ситцевых и плисовых рубахах, в двубортных пиджаках, в брюках с напуском и начищенных сапогах. В картузах с лакированными козырьками и котелках. Лишь Серго – в своей неизменной соломенной шляпе. У кого – корзинка с провизией, у кого – сумка. Наняли прогулочные лодки. Не все скопом, а компаниями, и выгребли не разом. Но, лавируя меж пароходов, буксиров и барж, каждая лодка взяла курс против течения, к Зеленому острову.

Серго уже не в первый раз шутливо подумал: коль пришлось бы ему составлять свой фамильный герб, он вместо обычных геральдических знаков изобразил бы на щите кандалы и лодку. А что? Ему, отпрыску старинного дворянского рода, самое время подумать о таком символе. Отец его, правда, был уже из тех, о ком говорят: сверху шелк, а внутри щелк. Да и сверху шелк посекся. Не кичась происхождением, отец в последние годы жизни содержал семью, работая в поте лица, – возил на быках марганцевую руду с карьеров на железную дорогу. Мачеха Серго была простой, на все руки, крестьянкой. А все же герб не помешал бы. Только непременно с кандалами и лодкой.

Много воспоминаний связано у Серго с лодками. Первый серьезный, «с последствиями», арест под Гудаутой, когда казаки захватили их при разгрузке лодок с оружием. Сосланный бессрочно в Енисейскую губернию, в приангарскую таежную заимку Потоскуй, он по воскресеньям – на лодках – устраивал собрания «срочных» и «бессрочных» со всей округи, благо на Ангаре много протоков. Однажды охранники выследили их, поплыли вдогонку. Лавируя по протокам, ссыльные заманили их тяжелый баркас на перекат. И пока солдаты, облепленные гнусом, по пояс в воде, кляня весь свет, стаскивали свой челн с камней, товарищи провели собрание и отбыли восвояси. И бежал Серго на лодке – вниз по той же самой Ангаре, а потом пробирался через тайгу до Тайшета…

Вот и теперь скользит лодка, вспарывая носом воду. Принимай гостей, великая река, батюшка-Дон!..

Носятся, кричат чайки. Рыбаки сидят с удочками. Ветер пахнет речными водорослями. Ростов – по левому борту, на высоком холме. Справа, огороженный бакенами, приближается Зеленый остров. Действительно зеленый. Местами двухсаженные камыши подступают к самой воде. Или вдруг открываются пологие песчаные косы с вынесенными разливом корягами, обглоданными стволами, черными ребрами брошенных посудин. Зеленый остров взгорбился посреди Дона, разделив реку на два широких, по полверсты, рукава.

Лодки причаливают в разных местах. Люди углубляются в непролазные заросли. Собираются на лужайке, расстилают скатерти.

– Все? – Николай обвел глазами сидящих на траве. – Собрание Донской партийной организации можно начинать. Для тех, кто еще не познакомился раньше, к нам приехал товарищ из Парижа. От Ленина. – Он показал на Серго. – Товарищу даны полномочия от Заграничной организационной комиссии по подготовке Всероссийской социал-демократической конференции. Ему и слово!

– Прежде чем начать разговор, я хотел бы знать, какие ячейки вы представляете, – сказал Серго.

– Главные железнодорожные мастерские.

– Табачную фабрику Асмолова.

– Завод «Аксай».

– Парамоновские мельницы.

– Фабрику Загорулько.

– Завод Нитнера…

Серго обстоятельно рассказал об июньском совещании членов ЦК, на котором была принята резолюция о созыве общепартийной конференции, о положении дел в партии – о подлых действиях меньшевиков-ликвидаторов, об их пособниках – Троцком и его компании, о «впередовцах».

– Вопрос поставлен Лениным так: либо они разрушат нашу партию, либо мы их одолеем, – заключил он. – Ленин прямо говорит: ликвидаторы работают на Столыпина. Отзовисты же, с другой стороны, толкают партию на авантюристические действия!..

Не все товарищи, собравшиеся на Зеленом острове, могли разобраться в тонкостях этой борьбы. Разговор затянулся до сумерек. Серго почувствовал: убедил ростовчан, сделал своими единомышленниками. В заключение он изложил содержание резолюции о созыве конференции.

– Нужно привлечь к подготовке этой конференции тех влиятельных товарищей, которые работают в местных организациях. Эти товарищи должны составить русскую коллегию, Российскую организационную комиссию. Она и выполнит всю практическую работу. Киевляне такого человека уже выбрали. Теперь очередь за Донским комитетом.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

На Невском зажигались огни, освещены были окна гостиниц и ресторанов. Катили лакированные экипажи. Их обгоняли моторы – «бразье», «клеман-байяры»… По тротуарам тянулся говорливый вечерний поток. Антон подумал: парадоксально – люди улыбаются, целуются, рожают детей, чувствуют себя благополучными и счастливыми. И все это – на фоне ужасов кандальной жизни, этапов, рудников, каторжных острогов… Но может быть, не ужасы – фон этой жизни, а сама она – пестрая маскировка, декорации на сцене, где развертывается чудовищное и мрачное представление?.. Не так-то легко разобраться во всем, понять людей, пока вдруг не обнажатся их души. Федор, Женя… Игорь Блинов, к которому он сейчас идет… Тогда он поднял над крышей красный флаг. А сейчас кто он: друг, враг или сторонний наблюдатель происходящего, один из этой беспечной толпы?.. Многое могло измениться за эти годы…

Путко миновал Казанский собор и остановился у книжного магазина «Общественная польза». Рядом с Антоном разглядывал выставленные за стеклом новинки человек, на которого он сначала не обратил внимания. Но тот повернулся, и Путко ахнул. Невозможно! Галлюцинация! Мираж!..

Высокий, элегантный, с волнистыми темными волосами, прядью спадающими на лоб, с худыми впалыми щеками и энергичным, твердо сжатым ртом, он был именно тем человеком, встречи с которым Антон ожидал здесь меньше всего на свете. Оглядевшись, он встал вплотную и шепотом проговорил:

– Леонид Борисович?

– Да? – повернул голову мужчина. – Чем могу служить?

– Это я, Антон! Антон Путко! – воскликнул студент.

– А, ты? – Красин внимательно вгляделся в его лицо. – Ни за что бы не узнал. Рад. – Он протянул руку.

– Вы – и вдруг здесь! На Невском! – Антон все еще не мог поверить. Повертел головой из стороны в сторону, прошептал: – Не боитесь?

– А ты? – Инженер помедлил. – Ты как, чист? Я слышал…

– Паспорт у меня чистый. Разрешите представиться: Анатолий Чащин, купецкий сын и галантерейщик.

Леонид Борисович чуть улыбнулся:

– Ну ладно, расскажешь по порядку. Пошли. Знаю я тут один кабачок с отдельными кабинетами.

Они спустились в полуподвал. Вдоль длинного коридора – плотно притворенные двери комнат. Официант быстро сервировал стол, и они остались вдвоем

– Мне передавали, что ты сразу по возвращении в Питер был арестован, осужден в каторжные работы и отправлен в Сибирь. Как же ты оказался здесь? – Голос Красина был сух и взгляд насторожен. – Рассказывай по порядку. И подробно.

Антон начал исповедь. И по мере того, как он говорил, взгляд Леонида Борисовича теплел, и Путко, как когда-то давным-давно, снова почувствовал в нем что-то отцовское.

– Вот! – Он вытянул обе руки так, что открылись запястья. На коже темнели браслеты-рубцы.

– Ах, как они тебя! – воскликнул Красин.

– Память о Сибири.

– Обидно, что так довелось тебе познакомиться с моим отчим краем.

– Вы сибиряк? – удивился Антон.

– Не знал, оннако? Видал своим глазам, слыхал своим ушам, ан-т не знал? Ты чо, паря? – Он тихо, счастливо рассмеялся, воспроизводя родной говор. – Сибирский я, тобольский, коренной.

– Вот бы не подумал! – Путко снова оглядел его – неширокого в плечах, тонколицего, с мягкими глазами под густыми бровями. Вспомнил Прокопьича и Переломова. – Не похожи.

– Зачах в сырости. А отец мой был как полагается – косая сажень в плечах. Да и мать широкой кости, настоящая крестьянка. В кого я такой? Сам не знаю.

Он прикрыл глаза.

– Помню: по сибирским трактам, на тройках с колокольчиками, ах, красота!.. Отец мой был чужд политики, но вполне признавал права личности, понимал смысл общественности и свободы и был чрезвычайно благорасположен к людям. Он все время проводил в разъездах по деревням, охотно брал меня и брата с собой – то на пожары, то на кулачные бои или другие происшествия… А голуби! Какие у нас были голуби! Здесь о таких и не слыхивали! Самое страстное увлечение отрочества. Даже когда мы с братом были отосланы на учебу в Тюмень и жили «нахлебниками», отец положил нам специальные деньги на голубей – поддерживал в нас эту привязанность…

– Я думал, все коренные сибиряки – или старообрядцы или потомки беглых и ссыльнокаторжных, – сказал Антон.

– В общем-то правильно, – согласился Красин. – Потому сибиряки такие свободолюбивые. У нас даже губернаторами бывшие каторжники бывали. Слыхал о Соймонове Федоре Ивановиче? Любимец Петра I, а при Бироне драли его кнутом, рвали ноздри и на каторгу угнали. Но после помилования губернатором поставили. «Сибирь – золотое дно» и «Переписки о сибирском изобилии» – это его, Соймонова, сочинения. Читал?

– Да, находил их в острожных библиотеках.

– По праву коренного сибиряка могу поддержать Николая Гавриловича: каторга и ссылка действительно непрерывно давали и дают нашему краю постоянный прилив самого энергичного и часто самого развитого населения – не дураков посылали и посылают в Сибирь цари. – Инженер посмотрел на Антона. – А ты, значит, не пожелал остаться в моих родных краях?

– Извините, так уж получилось, – в тон ему ответил Антон. Но, сразу посерьезнев, рассказал о том, что мучило последние недели – о своем провале, который теперь не казался ему случайным.

– Может быть, ты и прав: какой-то гад забрался в наши ряды… Не по одному тебе мы это чувствуем… Я сообщу товарищам в Париж, – мрачно проговорил Красин. – А ты-то что собираешься теперь делать?

– Еще не знаю. Хотел искать связи. И вдруг нашел! – Он широко улыбнулся.

– Пойдешь ко мне на фирму? Что-нибудь подыскал бы в своей конторе для земляка, как там тебя, Гущин-Дебрин.

– Чащин, – поправил Антон. – Но какая фирма? И как вы вообще оказались здесь?

Три года назад Антон принял участие в освобождении Красина из Выборгской тюрьмы. Если бы тогда финские власти выдали Леонида Борисовича царским охранникам, его ожидала бы казнь или, по крайней мере, бессрочная каторга. Потом, в эмиграции, Путко один-единственный раз встретился с Леонидом Борисовичем: Антон жил в Париже, а Красин обосновался в Берлине. А теперь Леонид Борисович свободно разгуливает по Питеру!

– Как вы можете так рисковать?

– Нет, мальчик, я не нелегал. Я вернулся в Россию законно, с благосклонного разрешения министерства внутренних дел.

– Не может быть!

– За эти годы я преуспел – стал крупной шишкой во всемирно известной фирме. Ты, конечно, слышал о ней – «Сименс и Шуккерт». Теперь фирма пожелала сделать меня своим представителем – директором ее филиалов в России.

– Но почему же жандармы не сцапали вас?

– Видимо, руки коротки: у фирмы тесные деловые контакты-с самой императрицей Александрой Федоровной, а «Сименс и Шуккерт» настоятельно желают, чтобы именно я представлял их интересы в Российской империи. Они добились официального согласия на мое возвращение. Так что я здесь сейчас под собственными именем и фамилией.

– Опасно.

– По совести говоря, и я побаиваюсь. Пока что приехал один, как говорится, на рекогносцировку. Если и вправду не сцапают, тогда привезу и семью. Всего-то на несколько дней приехал.

– Понятно… Но вы-то сами с какой целью вернулись?

Красин помедлил:

– Все очень сложно, Антон.

– Что вы этим хотите сказать? – воскликнул Путко, страшась услышать невозможное.

– Не кричи на весь Питер. Попытаюсь тебе объяснить. – Леонид Борисович достал портсигар, размял папиросу. – Понимаешь, сейчас на фронте открытой революционной борьбы затишье. В партии на первом плане – идейная, политическая борьба. Ликвидаторы, примиренцы, отзовисты, «голосовцы», «впередовцы»… – Он несколько раз глубоко затянулся. – Возможно, я во многом не могу разобраться. Может быть, я в чем-то глубоко ошибаюсь… Ты же знаешь: я боевик, практик. Один мой товарищ-рабочий так объяснил разницу между теоретической и практической работой: «Теоретически – это как сшить сапоги; практически – сшить сапоги». Я думаю, что смогу сшить сапоги. Но не умею объяснить, как они шьются. Мне говорили: «Не боги горшки обжигают».

И Ильич советовал переключиться на публицистическую деятельность. Но я знаю, что мало пригоден к ней. Моя стихия – создание боевых дружин, устройство подпольных типографий, конструирование бомб, добывание средств в партийную кассу… А теперь… – От одной папиросы Красин прикурил другую. – Вот когда снова наступит время баррикад…

– Все равно не понимаю.

– Я и тогда говорил тебе: практики и техники еще понадобятся для революции. Ты только представь: за десять лет нашего века осуществлено инженерных идей больше, чем за два минувших столетия. Еще недавно карета без лошади на питерских проспектах казалась порождением дьявола, а ныне? Восемь лет назад братья Райт на своем авионе одолели первые две сотни метров неба, в позапрошлом году Блерио пересек на моноплане Ла-Манш, а нынче Гарро пролетел уже от Лондона до Парижа! Вот как убыстряется движение науки и техники!

– Но при чем тут вы?

– Все еще не хочешь понять? Я – электрик. Овладение электрической энергией – великое торжество людей в познании природы. Не так давно в Цоссене я сам присутствовал при опытах применения электричества для железных дорог большой скорости – до двухсот верст в час. Революционной России непременно нужны будут инженеры. Я не только хочу увидеть ту преображенную нашу страну, залитую электрической энергией, я сам хочу участвовать в ее преображении. Познание идет рука об руку с революцией. Я буду полезен ей как инженер. Я убежден: каждый должен заниматься своим главным делом.

– А как же наше, партийное дело?

– Я не отказываюсь… И всегда готов помогать товарищам. Хотя ты сам понимаешь, что, коль я останусь в России – легально, на виду, я должен буду вести себя в десять раз осторожнее. – Он замолчал. Сказал после паузы: – Ты тоже будущий инженер.

Антон тяжело вздохнул. Он не в силах был разобраться: то ли его старший товарищ прав, то ли это форма отступничества… Леонид Борисович, его учитель, бесстрашный боевик!.. Но и согласиться с ним… Да и согласен ли Красин сам с собой?.. Когда так длинно и путано объясняют там, где надо сказать лишь «да – нет», – это или пытаются уйти от ответа, или просто не знают его… Но он, Антон, знает ответ!

– Нет, Леонид Борисович, не могу я с каторжного рудника в синие нарукавники. Мне надо во всем разобраться самому. За этот год много всякого произошло. Я хочу в гущу, в организацию. Но еще в тюрьме я слышал: по Питеру прошли аресты. Кто остался? Как мне связаться с ними?

– Ты очень рискуешь. Может, лучше тебе выбраться за границу?

Антон подумал: хорошо бы!

– Вы не знаете, что с Ольгой? Она все еще в мюнхенской тюрьме?

– Уже на свободе! – мягко улыбнулся Красин. – Незадолго до отъезда видел Олю. Ей досталось. Ничего, поправляется. И все остальные товарищи, арестованные по делу Камо, тоже освобождены. Ильич и другие наши добились. Вот только сам Камо…

– Что с ним?

– По-прежнему в тюрьме. Каждый день может ждать расправы.

– Значит, тогда, прошлым летом, его освобождение сорвалось из-за меня? Вот куда нужно мне ехать! Немедленно!

– Это опасно. – Красин с тревогой глянул на Антона. – Для тебя опасно вдвойне и втройне.

– Вы бы поехали?

Леонид Борисович провел пальцем по переносице – памятный Антону, характерный его жест.

– У тебя есть уже опыт… Но хотелось бы, чтобы ты подольше пробыл на свободе. Знаешь, какой максимальный срок партийца-нелегала от ареста до ареста? Полгода. А ты только вырвался…

– Дайте адрес!

Инженер положил руку на его плечо.

– Район Сололаки, Кахетинская улица. Это у Коджорской горы. Дом десять. Спросишь Васо Гогишвили. Скажешь, что от меня. Повтори. – Выслушал. Кивнул. – Коль так, выезжай немедленно. Если снова появишься в Питере, я временно живу на старой квартире. – И больно сжал пальцами его плечо. – Доброго тебе ветра, мальчик!

Это было давнее, так хорошо знакомое Антону напутствие.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Начальник главного управления по делам печати переслал Столыпину в числе наиболее опасных подпольных изданий, обнаруженных за последние дни в пределах империи, брошюру в мягкой желтой обложке, на которой были оттиснуты имя и фамилия автора: Леонид Меньщиков.

Этот весьма преуспевающий чиновник департамента полиции вскоре после вступления нового министра в должность подал прошение об отставке с поста начальника варшавского охранного отделения. Столыпин исходатайствовал для него две тысячи годовой пенсии. И вдруг – «письмо», и не конфиденциальное, а на тебе – «открытое», напечатанное в парижской типографии и нелегально распространяемое в России. Весьма странная форма обращения сотрудника охранной службы к своему высшему начальнику!.. Петр Аркадьевич надел очки, вооружился деревянным ножом. Брошюра оказалась уже разрезанной. Отвернул обложку:

«Милостивый государь!

Ровно 25 лет тому назад я был арестован… За что меня бросили в тюрьму? Мне было 16 лет. К тайным организациям я не принадлежал, в революционных предприятиях не участвовал. Мой юношеский ум стремился к знаниям, и я читал, не исключая и того, что миновало цензуру. Молодое сердце мое жаждало правды – и я шел к тем, кому она была так же дорога, как и мне. Этого оказалось достаточно для того, чтобы грубая рука жандарма выхватила меня из общества, оторвала от родных, отняла школу, лишила труда!..»

Чтоб неповадно было!.. Столыпин читал дальше: «С самого начала моего сидения в тюрьме в мою душу закралось подозрение, что сделался жертвою доноса…» Вполне возможно. Хотя слово «донос» в устах чиновника департамента… Итак: «…Очень скоро выяснилось, что я и многие другие были арестованы вследствие предательства одного молодого человека. Имя этого господина вам должно быть известно: министерство, во главе которого вы числитесь, платит ему ныне 5000 рублей ежегодной ренты. Это был С.В. Зубатов…» Вот оно что: обделили! Господину Меньщикову – две тысячи, а Зубатову – пять. Но – по справедливости. Разве может сей сочинитель равнять себя с Сергеем Васильевичем? Все последние годы Столыпин, вынашивая планы реформ, не раз задумывался над неудавшимся опытом бывшего начальника московского охранного отделения и пытался разобраться в причинах его поражения.

В начале века, когда в массах работного люда начали бурно произрастать революционные идеи, Зубатов решил противопоставить им организованное экономическое движение неимущих. Он рассуждал так: разве не борьба за удовлетворение насущных нужд толкает пролетариат на выступления против властей? Организация фабричного люда под эгидой правительственных учреждений не была мыслью оригинальной – в просвещенной Европе уже существовали монархические пролетарские союзы. Но Зубатов многое перенял и у своих противников – революционеров, прежде всего у социал-демократов. Рабочие тянутся к образованию? Превосходно! Он создаст при охранном отделении библиотеку с соответствующим подбором книг: для общего чтения – жития святых, «Царь Иудейский» великого князя Константина Константиновича, барона Бромбеуса, сочинения Мережковского; для экономического образования – Вэбб, Прокопович. Рабочие хотят объединяться в кружки? Того лучше! С благословения московского генерал-губернатора и обер-полицмейстера была учреждена первая зубатовская организация под названием «Общество взаимного вспомоществования рабочих в механическом производстве», а следом сотрудники охранного отделения открыли клубы, где фабричные могли не только слушать доброжелательных наставников, толковать о своих делах и развлекаться – офицеры помогали им писать челобитные к хозяевам, фабрикантам и заводчикам, а в самом охранном отделении был открыт по воскресным дням прием жалобщиков и заявителей. Зубатов добивался даже, чтобы некоторые ходатайства находили удовлетворение. На беседах в клубах эти примеры использовались как очевидные доказательства: зачем слушать смутьянов-социалистов, если и без них власти сами готовы прийти на помощь страждущим?

Вскоре Зубатов отпраздновал свой триумф: члены «Общества вспомоществования» устроили грандиозную манифестацию в Кремле. Колонной пришли они к памятнику Александру II, отслужили у постамента панихиду и возложили венок. На панихиде присутствовал великий князь Сергей Александрович, генерал-губернатор первопрестольной. Шествие произвело на него огромное впечатление. Правда, позже он признался, что испытал трепет, увидев черные молчаливые толпы, вливающиеся под свод Спасской башни. Московские зубатовцы отправили депутацию и в столицу для возложения серебряного венка на гробницу убиенного революционерами царя-освободителя. Гробница находилась в усыпальнице Петропавловской крепости. В нескольких сотнях шагов от нее в казематах были заточены политические каторжники… Вдохновитель движения, получившего название «полицейский социализм», торжествовал: зубатовские организации

возникали во многих городах. Сам Зубатов был повышен в должности – переведен из Москвы в Петербург, назначен начальником особого отдела департамента полиции. И вдруг все рухнуло: те самые рабочие, коих объединил он под сенью «полицейского социализма», выступили неожиданно не с экономическими, а с политическими требованиями, а в грозный пятый год стали строить баррикады, подняли вооруженное восстание на Пресне. После такого фиаско Зубатова самого объявили чуть ли не революционером. Николай II приказал отрешить его от всех должностей… Да, Сергей Васильевич ошибся. Но он пытался доискаться до коренных причин, порождающих смуту. И Петр Аркадьевич почерпнул из его неудачного опыта крупицу истины: ни в коем случае нельзя допускать сплачивания и объединения темных масс, ибо одно это уже пробуждает у пролетариев сознание классовых инстинктов. Зубатов вознамерился легализировать революционное движение, чтобы обезвредить его, а надо было давить и уничтожать в самом зародыше! В деревне реформа Столыпина преследует именно эту цель: разрушить крестьянскую общину. Но что делать с работным людом? С теми запавшими в голову черными дымами, обволакивающими Петербург, всю Россию?.. Дымы надвигающихся пожаров… За опыт, даже ошибочный, нужно платить. Пять тысяч пенсии – не такая уж высокая цена. Но что же противопоставить усилиям социал-демократов, которые добиваются революционного сплочения пролетариата?..

Еще находясь во власти своих мыслей, Столыпин продолжал рассеянно листать брошюру. Он собрался уже отбросить ее, как глаз вырвал строки: «20 лет я пробыл во вражьем стане. Я служил простым филером и мелким канцеляристом, стоял во главе московской охраны и был в самом штабе, руководившем борьбой с „врагами общественной безопасности“. Я практически ознакомился со всеми ухищрениями наружного наблюдения, изучил постановку внутренней агентуры, ход и формы секретного делопроизводства. Я видел десятки охранных отделений и жандармских управлений, перед моими глазами протекала их губительная работа… Мне есть о чем рассказать, и то, о чем я поведаю, может оказаться поучительным…» Это еще что такое?

Министр нажал кнопку звонка. Приказал адъютанту:

– Немедленно пригласите господина директора! – А сам углубился в чтение.

«…И я скажу свое правдивое слово, несмотря ни на что. Я выведу на белый свет истину, таящуюся под спудом правительственных тайн… Я покажу теперь в настоящем свете темных рыцарей царскосельских „звездных палат“, шустрых ищеек, блестящих жандармских рынд и департаментских юпитеров. Я расскажу о гнусных деяниях этой клики. Для вас, милостивый государь, не будет, разумеется, совершенной новостью то, на что я собираюсь указать. Я не питаю обманчивых надежд, что, вняв моему голосу, вы измените сколько-нибудь к лучшему образ своих действий… Это обращение мое преследует совсем другую цель. Я хочу, чтобы вам нельзя было перед лицом общественного мнения утверждать, что вы поступали так, как поступаете, лишь потому, что не знали всей правды… Теперь, когда ваш „обожаемый монарх“ решается выглядывать из дворцовых фортификаций, а вы можете без всяких блиндажей совершать показные вояжи по стране, украшенной в честь вашу тысячами виселиц, вам незачем стесняться публичных объятий Азефа, которым был убит ваш предшественник, и Гартинга, фабриковавшего бомбы для отца вашего августейшего патрона… Вам необходимы Рачковские и Зубатовы, Герасимовы и фон Коттены, чтобы при помощи этих слуг „престола и отечества“, воздвигающих карьеру на трупах своих жертв, губить людей, имеющих совесть, волю, честь…»

Дверь отворилась, и в кабинет вошел Зуев.

– Вам знакомо сие сочинение? – Министр двумя пальцами ухватил желтую книжицу и потряс ею в воздухе.

– «Открытое письмо» господина Меньщикова? – отозвался Нил Петрович, приближаясь к столу. – Так точно, ваше высокопревосходительство.

– Ваш собственный сотрудник выступает с Филиппинами, раскрывает служебные тайны – а вы!.. – Столыпин даже задохнулся от гнева. – Как могло сие случиться? Извольте объяснить! – Лицо Петра Аркадьевича пошло пятнами.

– Осмелюсь доложить, ваше высокопревосходительство… – Директор остановился посреди кабинета. – Господин Меньщиков оставил службу в департаменте задолго до моего назначения в оный. И, позволю заметить, в канун вашего вступления в должность министра.

«Действительно…» – опешил Столыпин. Бросил книжицу на стол. Показал директору на кресло:

– Прошу.

Нил Петрович погрузился в кожаные подушки, ерзнул, располагаясь поудобнее, смежил веки. Министр уже свыкся с этой странной его манерой.

– Срок давности не снимает вашей ответственности, – остывая, проговорил он. Подумал: к департаменту должно быть применимо правило жрецов древности – каждый непосвященный, добравшийся до тайных хранилищ и похитивший «великие святые формулы», обрекает себя на сожжение. Но резюмировал кратко: – Необходимо принять меры.

– Расследование уже ведется, ваше высокопревосходительство, – отозвался директор. – Установлено, что Меньщиков, уйдя в отставку, выехал в Финляндию, захватив с собой копии наиболее секретных документов. Последние годы он усиленно работал над каким-то сочинением. В настоящее время переселился во Францию. Соответствующие указания заведующему заграничной агентурой даны.

– Обратите внимание Красильникова: нельзя допустить ни в коем случае… – в нем снова начал закипать гнев, – ни в коем случае, чтобы добытые сим господином сведения стали достоянием гласности! Вы понимаете? Да еще в Европе, где только и жаждут сенсаций из России! – Подумал: эх, нет Гартинга! Того не было нужды тыкать носом – сам первым бежал по следу. А этот Красильников, гусарский фат… Но шеф заграничного розыска был далеко, и свой гнев Столыпин вновь обратил на директора. – Как вообще могло случиться, что бывший революционер оказался на службе в департаменте? Не убежден, что он – единственный в вашей вотчине!

– Смею отметить, ваше высокопревосходительство: многие выдающиеся секретные сотрудники департамента произросли именно из революционной среды, – не принимая вину на себя, возразил Зуев. – Стоит вспомнить полковника Зубатова, действительного статского советника Гартинга или пресловутого Азефа. Мог бы назвать и других.

«Да, – припомнил Столыпин, – „Блондинка“ тоже из этой компании…»

– Позволю себе заметить, ваше высокопревосходительство, что организация внутреннего освещения и предполагает наличие таких секретных сотрудников, кои могут выступать в обследуемой среде в облике революционных сотоварищей, – мягко, но назидательно продолжил директор. – Иначе их исторгли бы из этой среды.

Петр Аркадьевич вынужден был согласиться и с этим. Более того: что-то в объяснениях Зуева ему понравилось. Да, романтические истории о благородных рыцарях-разведчиках в стане врага – достояние легенд. Кажется, об английском короле Альфреде бытует легенда, что он под видом бедняка проник в лагерь датчан, услаждал их слух игрой на арфе, а тем временем выведал замыслы, разгромил в бою и принял побежденных, сидя на троне с арфой в руках?.. Ах, как красиво! Но разве не предатель Эфиальт провел персов по тайной тропе в обход Фермопил? А Ганнибал, Юлий Цезарь, Карл Великий – не пользовались ли они услугами осведомителей и лазутчиков?.. В той самой Франции, где угнездился ныне Меньщиков, императора Наполеона III величали «главным шпионом над своими возлюбленными подданными», а начальник охранной службы времен второй империи советовал: чтобы держать в руках ключи всех заговоров, нужно своего агента окружать десятком-другим дураков, болтунов и несколькими недовольными, одержимыми честолюбием и враждою к правительству. И действительно, в ту пору не было ни одного заговора, в котором не участвовал бы агент наполеоновской полиции. Прохвосты, негодяи, готовые и отца родного продать за копейку… Сыск ведется не в белых перчатках, трудно не замарать рук. Столыпин некоторое время назад приказал Зуеву, чтобы тот разработал специальную инструкцию «Об агентах, склонных ко лжи и шантажированию». Неизбежные издержки. Однако куда более сурово вынужден он бороться с проявлениями чистоплюйства, которое в обществе принято почитать за благородство. Дальний родственник и друг детства, товарищ Петра Аркадьевича по гимназии Александр Александрович Лопухин, был своим в доме Столыпиных. Лопухины – род древнейший. Одна из Лопухиных, Евдокия, была даже русской царицей, первой женой Петра Великого. Хотя Александр Александрович слыл либералом, в канун пятого года предшественник Столыпина фон Плеве по неведомым причинам назначил его директором департамента полиции. Вскоре Лопухин оставил службу – она, видите ли, не согласовывалась с его взглядами, и даже обратился к Петру Аркадьевичу – уже министру – с предостережением: мол, любой полицейский чиновник, любой жандармский офицер со своими секретными агентами становится полным господином всякого жителя и в конечном счете – всей России. Мало того, уже как частное лицо Лопухин – именно он! – раскрыл перед общественностью Азефа и нанес этим серьезнейший вред делу политического розыска. Вот так: с одной стороны – благородство души, взгляды, придерживаясь каковых зазорно пользоваться услугами провокаторов, а с другой – обязанности государственной службы. С одной стороны – родственник и друг детства, но с другой – противник системы, пестуемой Петром Аркадьевичем. Только от министра зависело, какой ход дать делу. Он решил: «Заслуживает суровой кары» – и подвел Лопухина под такую статью Уголовного уложения, которая не соответствовала совершенному – применение ее предусматривало, что сам подсудимый принадлежит к тайному преступному сообществу. Бывший директор департамента полиции – анархист или эсер? Это уже сверх всякой меры. Однако сам Столыпин подписал ордер на арест, и товарищ детских игр был осужден на пять лет каторжных работ, замененных административной высылкой в Сибирь. Спустя некоторое время Петр Аркадьевич получил донесение: одиночной камерой, а затем и суровой жизнью в тайге Лопухин сломлен, благородные порывы улетучились… Да, всё – на алтарь власти. А как иначе? Подобно Клеону Афинскому, который, став правителем, призвал бывших своих друзей и объявил им, что отказывается от их дружбы, ибо она может помешать ему в выполнении государственного долга. Жестокость?.. И Ганнибал был жесток, но не этим оставлен он в памяти потомков!

В потоке мыслей, как затопленный комель на стремнине реки, всплыло имя: Азеф. «Такой же сотрудник полиции, как и многие другие». Это Петр Аркадьевич произнес с думской трибуны. Но нет же – Азеф совсем не как многие!..

– Нил Петрович, почему в сводках по департаменту давно не вижу обзора деятельности партии социалистов-революционеров?

Зуев разомкнул веки и без промедления, лишь успев облизать нижнюю губу, ответил – будто ждал именно этого вопроса:

– Кампания по разоблачению Азефа деморализовала партию эсеров. Она распалась и по существу прекратила существование.

Прав был Трусевич в том разговоре на балконе сената. «Нечто» всплыло – вот он, третий кит, на котором будет покоиться империя Российская! Этот кит – огромный, с толстой скользкой кожей, с разверстой пастью, заглатывающей неимоверные массы воды через свои «усы»-пластины, в коих задерживается все съедобное, – предстал как собирательный образ секретного сотрудника.

– Нил Петрович, прошу вас разработать инструкцию о широком привлечении охранными отделениями и жандармскими управлениями по всей империи новых секретных сотрудников, – чеканя каждое слово, приказал министр. – Привлекать из всех слоев общества, особое внимание обратив на низшие сословия.

Зуев сделал неловкое движение, отозвавшееся в недрах кресла томительным звоном.

– Должен заметить, ваше высокопревосходительство, что секретные сотрудники стоят немало. Роспись расходов департамента находится уже на пределе.

– Пусть сие вас не беспокоит, – Столыпин открыл ящик с сигарами, взял одну, а остальные пододвинул директору. Обрезал кончик сигары. Зуев, привстав, поднес огонь. – Деньги найдем.

В личном распоряжении Столыпина был особый секретный фонд, три миллиона рублей, не подлежащих отчетности. Не хватит этих трех миллионов – потрясет мошной министр финансов Коковцов.

– Инструкция должна быть предназначена для высших чинов департамента и корпуса? – спросил, уточняя, Зуев. – В ином случае, ваше высокопревосходительство, утечка сведений будет неизбежна, и в обществе поднимется шум. – Нас не должно это пугать. Напротив, – загадочно успокоил его Столыпин. А сам подумал: да, шум поднимается! Даже октябристы и кадеты – и они ныне вносят в Думу запросы о провокаторах и провокации, считая, что подобная практика опасна не столько для революционеров, сколько для империи: язва осведомительства-де разъедает устои самодержавия. Ошибаетесь, господа! Наоборот, надо еще крепче оплести Россию паутиной провокаторства! И тогда, как показал опыт с эсерами, антиправительственные сообщества будут взорваны изнутри, что приведет к самоликвидации революционных партий. Что же до шума в обществе, то и он на пользу. Пусть каждый озирается, трепещет, поспешает с доносом!..

Петр Аркадьевич снова обратил взгляд на желтую брошюру. Перебрал страницы. «Открытое письмо» завершали следующие строки: «О позоре провокации

забудут, когда у кормила власти политически свободного народа станут люди чести и нравственных правил, когда новые формы направят государственную деятельность не на борьбу с тем, что никогда не умрет, а на действительную пользу великой, но несчастной России. Вы, г. Столыпин, не будете тогда премьер-министром: правительство в то время будет отвечать перед народом за свои преступления. Этот грозный момент, быть может, не так далек, как вы думаете. Он приближается, и вам не впору утешаться девизом ваших предшественников: „После нас хоть потоп“.

Как знать! Быть может, не после вас, а при вас».

Утопист. Тоже, как и Лопухин, оказался в плену страстей, вместо того чтобы руководствоваться в своих действиях холодным анализом ума и целесообразностью.

– Пожалуй, Нил Петрович, не стоит пресекать намерений сего господина, – Петр Аркадьевич закрыл брошюру и постучал согнутым указательным пальцем по фамилии, оттиснутой на обложке. – Не во вред, а на пользу нашему делу послужат его откровения. – Подумал: если бы не наглость отставного департаментского чиновника, и пяти тысяч пожизненной пенсии не пожалел бы ему за идею. И завершил: – Инструкцию представьте на утверждение сразу же после моего возвращения с киевских торжеств.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Сразу же после того, как надзиратель Иван Брагин принес из Сололак ответное письмо от сестры, Камо начал подготовку к побегу из Михайловской тюремной больницы.

В палате-одиночке были заключены как бы два разных человека. Для всех – сумасшедший угрюмый арестант; для Брагина – веселый, общительный и остроумный собеседник. Оставаясь один на один, они вели долгие разговоры. Только нужда заставила молодого крестьянина пойти в тюремные надзиратели. Иван тяготился своей службой, сочувствовал политическим. Была не была! Камо открыл ему свой замысел.

Но как осуществить его? Выбраться из камеры в больничный двор? У дверей корпуса умалишенных, под самым окном камеры и у больничных ворот – полицейские посты. Бежать через двор? Но днем там снует обслуга, а ночью часовой обязательно обратит внимание на раскрытое окно, услышит скрип пилки. Нет, этот путь тоже не годится. А если со стороны реки? Брагин сказал, что с вечера и до рассвета на берегу Куры тоже выставляют охрану. Но утром пост снимают – внешние стены открыты всему городу: беглеца могут увидеть и с Верийского моста, и с набережной на противоположной стороне Куры.

Он совершит побег днем. Чем неожиданней и смелей план, тем верней успех.

В следующей записке к Джавоир он сообщил об этом плане. Товарищи в Тифлисской организации засомневались: удастся ли? Но ничего другого придумать не смогли. Не пятый нынче год, когда штурмом взяли бы кирпичные стены… С ответом от Джавоир надзиратель передал арестанту тяжелый сверток. В нем оказались пачки английских пилок-волосинок и тонкая крепкая веревка. Камо стиснул в объятиях своего помощника.

Камера Тер-Петросяна была в центре коридора, между восемью другими одиночками, против умывальни и уборной. Два маленьких окна умывальни выходили на реку. До одного окна, если взобраться на железную раковину, дотянуться можно. К тому же летом окно всегда распахнуто, хотя и в кованой решетке.

В отделении дежурили по два надзирателя и по четыре служителя. Служители и жили в одной из палат, все время проводили в коридоре, а надзиратели менялись посуточно. Стоило арестанту по надобности выйти из камеры, как он оказывался в перекрестье многих глаз.

За весь день Камо удавалось улучить две-три минуты – повиснет над умывальником на одной руке, с пилкой в другой, ежесекундно рискуя, что дверь распахнется, хотя в коридоре и был Иван Брагин. Охранников Камо приучил: умываясь, пускал воду полной струей, фыркал, охал, кряхтел – не суйся, обрызгаю!..

Булькает вода. Пилки грызут стальные прутья, ранят ладонь…

Снова пошло письмо на волю. Договорено: 15 августа, два часа пополудни.

День 15 августа начался как обычно. Утром надзиратель Григорьев проверил камеру, простучал молотком прутья решетки на окне. Принес завтрак. Потом, время от времени заглядывая в «глазок», видел арестанта за привычным занятием: Тер-Петросян кормил щегла, бродил по камере, что-то напевая, лепил из хлебного мякиша фигурки.

В обед разносить миски помогал Григорьеву надзиратель Жданков. Арестант из четвертой камеры попросил проводить его в уборную. Надзиратель отворил дверь, впустил Тер-Петросяна и тут же, как полагалось по правилам, запер ее. В этот момент в крайней, восьмой палате начал громко кричать и барабанить буйный арестант.

Камо остался один. Вскарабкался на умывальник, подтянулся. Из окна виден Верийский мост. Уговорено, что на краю его, справа у перил, будет стоять товарищ. Ровно в два он подаст первый условный сигнал, означающий, что все подготовлено, – вытрет лицо большим белым платком.

Человек стоит. Но почему нет сигнала? Может быть, это кто-то другой?.. Ага, достает платок!..

Камо спрыгнул на кафельный пол. Несколько движений пилкой – и падают заранее надрезанные кандалы. Прыжок – и он в соседней каморке-ванной. В углу узелок. Молодец Брагин! Камо сбрасывает больничный халат, натягивает брюки и рубаху, хватает скрученную кольцами веревку. Снова взбирается к окну.

Товарищ должен подать второй сигнал – расправить платок и уронить его в реку. Сигнала нет. Человек на мосту нетерпеливо прохаживается вдоль перил. Что случилось?..

Тер-Петросян переводит взгляд на противоположный берег. Черт возьми, какие-то люди спустились к Куре! А время идет. Вдруг кто-нибудь из больных попросится в уборную? Или надзиратель спохватится, что долго не возвращается арестант из четвертой камеры?.. «Уходите! Уходите!..»

Берег опустел. Камо ждет сигнала. Что там еще? Плетется старик с собакой. Отстегивает поводок. Собака бросается в воду. Нашли время!.. Камо чувствует, как тяжелеют ноги.

Платок! Выпорхнул из рук товарища и белой чайкой начал парить над рекой.

Усталости как не бывало. Рывком он выдергивает перепиленную крестовину решетки. Затягивает морской узел. Выбрасывает наружу веревку. Собирает все силы, подтягивается на руках к окну – и втискивает себя в прорезь, разрывая одежду и раня тело.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Антон, приехав в Тифлис, сразу же отправился на розыски Васо.

Район Сололаки в противоположной стороне от вокзала, за Курой, и чтобы добраться до него, надо было пересечь весь город. Верийский мост седлал реку. Вода в ней была серо-зеленая, мусорная. За мостом, поднявшись по крутому склону, Путко вскоре вышел на Головинский проспект. По правую руку тянулась невысокая колрннада дворца наместника. Через две сотни шагов изгиб проспекта уперся в Эриванекую площадь.

Антон узнал бы ее и через сто лет. И день, тот июньский день, когда выполнял задание Леонида Борисовича – первое свое партийное поручение, он запомнил на всю жизнь… Он фланировал по площади в толпе бездельников, когда со стороны Лорис-Меликовской улицы появились два фаэтона, сопровождаемые верховыми казаками, раздались взрывы, выстрелы, и из клубов дыма вырвалась пролетка, а в ней – молодой офицер с бледным лицом и горящими глазами. Кони промчались в сторону дворца наместника. Месяц спустя Антон познакомился с этим человеком, а потом и подружился так, что тот стал его названым братом. Человек тот был Камо. А захват транспорта с деньгами царской казны послужил началом всех последующих невероятных событий в жизни Антона…

Теперь, как и тогда, четыре года назад, площадь была заполнена народом. Катили ландо, тяжеловозы-битюги везли телеги с бочками, ящиками и штуками тканей к торговым Солдатским рядам и Темному рынку; красовалась вывеска над зданием газеты «Кавказ»; у штаба военного округа вышагивали часовые… Путко свернул за угол, пошел вверх, к Коджорской горе по извилистым крутым улочкам Сололак. На Кахетинской он без труда нашел одноэтажный, выложенный как сакля из дикого камня дом с настежь распахнутыми дверьми. На стук высыпали замызганные детишки – мал мала меньше, женщины загомонили по-грузински.

– Мне нужен Васо, – попытался объяснить он. – Васо Гогишвили.

Женщины показывали вниз, в сторону центра города. Единственное, что он понял, – Васо нет дома. Решил, что придет вечером.

Спустился к набережной Куры. Напротив, у изворота реки, громоздился Метехский замок. Серо-желтый камень. У основания – плотный, такого же цвета, кирпич. Серые острые крыши. Высокая ограда опоясала тюремные строения, слилась с отвесно обрывающейся в реку скалой. Скала была голой, лишь кое-где вцепились в известняк пучки кустарника и чудом росла на камне пушистая ель. Из-под стены крепости сочилась вода, и по этой темной полосе живо зеленела трава. На половине расстояния от гребня скалы до воды была выбита пещера. То ли естественный облом, то ли память о труде человеческом. В стороне от замка лепились над обрывом дома: арки балкончиков, баллюстрады, открытые и застекленные террасы. Ветер колыхал развешанное пестрое белье. Жизнь! В нескольких шагах от стены каземата. А там, за неприступным камнем, – его друг… Как спасти его?..

Вечером Антон снова пришел на Кахетинскую. Дверь дома была все так же открыта настежь. На сей раз на его стук никто не обратил внимания. Он вошел. В доме не было коридора, Антон сразу попал в большую комнату. За столом сидели мужчины. На пришельца уставились несколько пар глаз.

– Я хотел бы видеть Васо Гогишвили.

Из-за стола поднялся огромный мужчина. Его голова едва не упиралась в потолок.

– Васо – я. Заходи, гостем будешь! Садись, дорогой гость! – Он показал волосатой ручищей на свободное место у стола, на котором возвышалась оплетенная бутыль емкостью ведра в два. Наполнил кружку. – Пей!

– Я по делу, – опасливо глянул на сосуд Путко.

– Дела потом, дорогой. Твое здоровье! За здоровье дорогого гостя!

Мужчины заулыбались, потянули свои полные кружки. По кругу пошли тосты. Говорили по очереди, на грузинском. Антон не понимал, но, видя обращенные к себе лица, догадывался, что речь идет о нем и славословят его. Что они знают о нем – и что он знает о них?..

– Пей, дорогой друг! Хор-рошее вино! Куришь? – Васо подал ему надорванную пачку папирос. – Кури. Хор-рошие папиросы!

Антон улучил момент и, понизив голос, сказал:

– Я от Леонида Борисовича.

– Понятно, – тряхнул черной, в густых кудрях головой хозяин. Отставил кружку и, что-то негромко бросив приятелям, вышел из-за стола. – Погуляем?

На улице Путко рассказал ему о цели своего приезда.

– Да ты что, неграмотный? Газет не читаешь? – изумился Васо. – Вай, не хорошо, кацо! Читать надо!

– Что случилось с Камо? – испугался Антон. – Был суд?

– Подожди до завтра.

Путно ничего не понимал.

– Приходи завтра в три часа. Захвати чистое белье, – сказал Васо и повторил. – А газеты читать надо. Интересно пишут! Нахвамдис! До встречи, дорогой!

Антон недоумевал. При чем тут чистое белье? Может быть, Красин не назвал ему пароля? И что произошло с Камо? Только бы не самое худшее…

В центре города, на освещенном Головинском проспекте он подошел к тумбе с газетными листами. «Кавказ» – официоз наместника – сообщал о царских рескриптах, смотрах полков, награждениях орденами. В разделе происшествий живописалось, как в номерах гостиницы «Прогресс» купец второй гильдии кутил с шансонеткой, однако должного сочувствия со стороны своей дамы не встретил, а потому, будучи в нетрезвом состоянии, произвел в нее два выстрела, но промахнулся, пули засели в стену выше головы певички. Шли сообщения об ограблениях, о дуэли гардемаринов, утоплениях и пожарах. Ничего интересного для Антона не было.

Как скоротать время до завтра? Над входом в кинематограф «Аполло» были вывешены щиты рекламы: «Жертва алкоголизма», «Дурашкин ревнивец» – смех без конца. «Испуг» – сцены из индо-американской жизни. Сверх роскошной программы, по настойчивой просьбе публики, демонстрировалась «Честь невесты» с пением. Антон купил билет.

На следующий день, точно в три пополудни, он был на Кахетинской. Васо уже ждал его у дома со свертком под мышкой.

– Гамарджоба! – встретил он гостя традиционным приветствием. – А где белье, кацо? – Загоготал, увидев его растерянное лицо. – Пошли! На Шайтан-базар!

Они спустились вниз и по кривым улочкам вышли к берегу Куры – как раз недалеко от того места, где вчера побывал Антон, против Метехского замка. Здесь, у подножия волнистых холмов, поросших редкими деревьями, среди прилепившихся домиков, то тут, то там бугрились над землей каменные глыбы с отверстиями в центре. Неподалеку от них каменные ступени вели в подземелье.

– Сюда, дорогой, сюда! – Васо подтолкнул Антона к ступеням.

Несколько шагов вниз – и они оказались в безоконном зале с могучими каменными сводами. Вдоль стен по кругу были расположены кабинки, посредине на столе пыхал паром и светился красными раскаленными углями в поддоне бочкообразный самовар, а вокруг стола и на скамеечках у кабинок сидели разморенные, краснолицые мужчины с накинутыми на плечи, подобно древнегреческим туникам, простынями. Тут только Антон догадался, что попал в баню. Он ожидал всего, чего угодно, только не этого.

– Тифлисскую баню знаешь? Мыться-париться любишь? – широко улыбался Васо, но улыбка его была напряженной. – Раздевайся, дорогой, с дальней дороги полезно.

У Антона не было никакого желания париться. Да и не мог он вот так, при всех, раздеться.

– Я не буду.

– Хочешь в отдельном кабинете? Пожалуйста! Проводи, Датико!

Грузин – такой же громадный, как и Гогишвили, в трусах и широком клеенчатом поясе, – кивнул, оскалил золотые зубы. Повел. Они оказались в сумрачном помещении. Воздух был влажным, спертым, и сильно пахло серой.

– Давай, давай! – хлопнул Антона по спине Васо. – Раздевайся. Наша баня – и от ревматизма, и от геморроя помогает!

Аптону ничего не оставалось, как сбросить с себя одежду. Васо кивнул, золотозубый сгреб ее и унес. Даже и в полумраке на щиколотках и запястьях Путко видны были темные полосы.

– Ясно-понятно, бичо! – присвистнул Гогишвили. – Теперь ясно.

Они вышли в коридор со множеством дверей.

– Сюда, пожалуйста.

В комнате, куда Васо втолкнул Антона, слева и справа от входа возвышались каменные, похожие на саркофаги, лежанки. На одной банщик уже растирал лежавшего на животе клиента. Со стены по трубе струей безостановочно текла зеленая вода.

– Сухим нельзя, помокни хорошо! – подвел Антона к трубе Васо. – Потом туда окунись, будешь подготовленный.

Он показал на маленький бассейн вровень с полом, до краев наполненный все такой же зеленой водой. Путко послушно встал под струю – и чуть не отскочил: вода была очень горячей.

– Нахвамдис! Когда кончит, приду. – Гогишвили скрылся в коридоре.

Банщик, мускулистый, поросший шерстью, с красными глазами, перестал тереть соседа, отошел в угол, загреб из корыта серую, остро пахнущую грязь и начал обмазывать клиента с головы до ног. Завершив процедуру, направился к Антону. Жестом показал, что надо окунуться в бассейн и потом улечься на каменном ложе, лицом вниз. Путко покорно лег. Он ничего не мог понять…

Банщик повел твердыми, будто стальными пальцами, вдавливая и пересчитывая позвонки. И вдруг вскочил ему на спину, уперся руками и ногами, и съехал по телу, вдоль позвоночника, всей своей тяжестью расплющивая Антона. Снова вскочил – и начал съезжать вбок, по ребрам. Потом одной рукой уперся в его плечо, а другой дернул Антона за руку так, что хрустнуло в суставе. Повторил то же с другой рукой. Подложил свою ладонь под его колено – и резко согнул голень, как бы замыслив вырвать коленную чашечку. Путко заподозрил, что его пытают. Однако железным пальцам банщика сопротивляться было бесполезно.

Кончив ломать и выкручивать его конечности, красноглазый начал цепко переминать каждую мышцу, тискать, щипать, бить ребрами ладоней, все так же молча, увесистыми шлепками то по левому, то по правому боку, подавая команды переворачиваться.

И это было еще не все: он заставил Антона подняться, окатил из ведра горячей водой, снова подвел к трубе, а сам тем временем расправил матерчатый мешок, плеснул в него, подул и как фокусник выжал на каменное ложе облако пушистой мыльной пены. Сделал так несколько раз, затем снова схватил свою жертву, уложил на нежнейшую мыльную перину – и принялся истязать с прежним усердием. Наконец, в последний раз окатив кипятком, облепил пахучей грязью и оставил в покое. Вышел, затворил дверь. «Вот это баня! Живым не выползешь!..»

Вымазанный грязью мужчина, лежавший на соседней плите, повернул голову:

– Гамарджоба, дзмао! Здравствуй, брат!

Голос его был сиплый, с трещинкой – как у заядлого курильщика. Голос, который Антон различил бы из тысячи.

– Камо! – вскочил он.

– Вот и снова встретились, – тоже опустил ноги с лежанки Тер-Петросян.

– Дружище! – Антон обнял его. Отстранил, разглядывая.

Но признать в Камо того парня, с которым Путко виделся в последний раз четыре года назад в Берлине, на Эльзассерштрассе, было невозможно: даже в полумраке лицо его было иссиня-бледным, отечным, с набрякшими веками.

– Откуда ты тут взялся?

– Где говоришь «здравствуй», умей сказать и «до свидания». Бежал, конечно.

– Когда?

– Три дня назад.

Антон изумился: три дня – а уже как ни в чем не бывало моется в бане в центре Тифлиса, напротив тюрьмы!

– Ну, рассказывай, рассказывай! – Он оглянулся на дверь.

– Не торопись, зачем торопишься? Время у нас есть, лучшего места для беседы во всей Грузии не найти.

И тут только Антон понял, как старательно была подготовлена их встреча. Вот это конспираторы! Если бы Камо не признал столичного гостя, приезжий бы и не догадался, кто лежит на соседней плите. А если в обличье «товарища от Леонида Борисовича» пожаловал шпик, несдобровать ему под каменными сводами: Путко представил могучую фигуру Гогишвили, зловещую улыбку Датико и молчаливого банщика с железными руками. Сунут головой в бездонный колодец с серой – поминай как звали!

– Свободен! – радостно улыбался Антон, продолжая разглядывать друга. – Жалею только, что не я помог тебе. Год назад выехал сюда из Парижа, да вот только сейчас добрался.

– А что с тобой было? Что делается на белом свете? Я все эти годы в каменном гробу пролежал.

– Нет уж, первое слово тебе! – продолжая улыбаться, сказал Антон.

– О чем рассказывать? – пробурчал Камо. – Обычное дело. – Но все же согласился. – Поделюсь опытом, может, пригодится: перепилил решетку и спустился по веревке. – Не удержался, рассмеялся. – Представляешь, дзмао, среди бела дня, на виду у всего Тифлиса! Ну, друзья встретили. Хотели сразу переправить в Гори. Но я решил, что самое надежное место – в доме полицмейстера.

– Где-где? – в изумлении переспросил Путко.

– Какому шпику в голову придет, а? Нет, в гости к полицмейстеру я, конечно, не пошел – пробрался в подвал его дома. Посидел там немножко, пока шум поутих и шпики разбежались в разные стороны. А теперь можно и баньку принять на Шайтан-базаре…

В этом рассказе был весь Камо – друг и названый брат Антона.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Министерство внутренних дел заканчивало последние приготовления к киевским торжествам. Столыпин распределял оставшиеся роли.

Дирижерская палочка была в его руке. Но при всем том назначение первой скрипкой генерала Курлова – да еще именным царским рескриптом – состоялось без ведома председателя совета министров. Никаких обид для себя Петр Аркадьевич в этом не усматривал: для него такая роль была низка. Наверное, Николай II, остановив выбор на товарище министра как начальнике охраны на период торжеств, захотел лишний раз одарить Курлова. Что сие значило: проявление особого благорасположения императора или происки все того же дворцового коменданта Дедюлина? Крысиную возню можно оставить без внимания, но царем нарушена давняя традиция, согласно коей руководство охраной во время путешествий их величеств всегда возлагалось на представителя местной власти. Узнав о рескрипте, генерал-губернатор Киевский, Волынский и Подольский Трепов (брат «ушедшего» в отпуск сенатора) тут же телеграфировал Столыпину, что считает оскорбительным для себя отстранение от охраны, усматривает в этом акте признание несоответствия должности и посему ходатайствует об отставке. Премьер и сам понимал, что Николай II должен отменить рескрипт, хотя детали, связанные с организацией поездки и обеспечением охраны, пока продолжал обсуждать с Курловым.

Столыпин посоветовал Павлу Григорьевичу обратиться к опыту давних Саровских торжеств, проходивших под эгидой тогдашнего министра внутренних дел фон Плеве, который предусмотрел все – от сооружения овитых цветами арок и строительства специальных станций по пути следования к монастырю и святым мощам до возведения нарядных, под железом, домов в деревнях, и встреч с улыбающимися пейзанами у ломящихся снедью столов на коротких царских привалах. В ту трудную пору уже начинало глухо шуметь море смуты. Однако взору императора предстала матушка-Русь в исконном своем самодержавном настрое, довольная, обильная, процветающая под сенью крыл двуглавого орла. Может быть, тем нежданней и оказался пятый год. Ну да ладно, он минул, и в новые времена надобно рисовать самодержцам старую идиллическую картину, хотя и с некоторыми коррективами. Если при поездке в Саровскую Пустынь для охраны августейших особ были брошены несколько батальонов и командированы три сотни чинов петербургской и московской столичных полиций, то теперь следует выстроить по всей железнодорожной линии тысячи солдат, чтобы не подпускали они никого на ружейный выстрел. Нужно поднять на ноги весь жандармский корпус, лучших представителей дружин черной сотни, союзов «Русского народа» и «Михаила Архангела».

Сейчас, явившись к министру с последним докладом, Курлов уведомил, что в местах, кои осчастливит своим посещением государь, уже проверены все монашествующие, сомнительные личности высланы на дальние хутора под бдительный надзор сельских старост и волостных старшин. Там, где царь проследует по грунтовым дорогам, все строения, как жилые, так и холодные, за двое суток до проезда будут тщательно осмотрены и в каждый дом будет помещено по два стражника, за домами же расположатся солдаты. За день до проезда последует запрещение топить печи, а все винные лавки на десять верст в обе стороны от дороги будут закрыты. Отвлекшись от прямой темы, Курлов кстати доложил, что по указанию министра им тщательно изучен вопрос о продаже водки в целом по России и возможности уменьшения ее стоимости.

– Подобная мера вряд ли окажется целесообразной, – сказал генерал. – Промышленные центры, особенно Петербургская и Московская губернии, отмечены максимальным душевым потреблением вина. Оно достигло тридцати бутылок за минувший год на каждого, включая старого и малого. В целом же по империи, как видно из отчета главного управления казенной продажи питий, общее потребление возросло на двадцать семь тысяч ведер, не считая повсеместного самогоноварения.

– И не надо снижать цены, – согласился Столыпин, легко отказываясь от своего недавнего решения. – Пить все равно будут. А деньги понадобятся нам для реформы охраны…

Он не спешил делиться с Курловым своими соображениями о третьем «ките». Перевел разговор в прежнее русло:

– Как в Белгороде, так и в Киеве и в последующих пунктах предлагаю ограничить доступ лиц в ближайшее окружение государя, – подчеркнул он. – Пропускать исключительно по именным билетам за вашей подписью или подписью начальников губернских жандармских управлений.

– Соответствующие меры мною предусмотрены, ваше высокопревосходительство, – кивнул генерал. – Билеты различного цвета и формы уже отпечатаны. Они будут выдаваться строго по разбору.

День ото дня к министру поступало все больше сведений об активности революционных организаций. Шли тревожные донесения из промышленных центров. Не в пример недавним годам, больше стачек и иных выступлений работного люда.

– Что это за забастовка судовых команд в Одессе? После Киева государь намерен проследовать в Ливадию, а это рядом.

– Одиннадцать агитаторов арестовано, следствие начато, – успокоил Курлов. – Взамен забастовщиков на пароходы направлены команды добровольцев из состава полиции и корпуса жандармов.

– Снова горят дворянские усадьбы, – не оставил темы Столыпин. – Жгут и дома зажиточных крестьян, выселившихся на хутора. Это внове.

– Соответственные решительные меры, ваше высокопревосходительство, уже принимаются, – заверил генерал.

Продолжая беседовать, Петр Аркадьевич наблюдал за своим помощником. Как противно ему это лицо с прижатыми к черепу ушами, с гладко зализанными на пробор, как у приказчика, волосами. Брови Курлова сходились к переносью углом. Углом же обвисли усы. Рот вдавлен. Тонкие, змеиные губы поджаты. Постная, ханжеская физиономия человека, снедаемого завистью, лицемерного и настойчивого в своих коварных замыслах. Какие соки питают это дерево? Темные страсти и желания отражаются на лице, как бы ни пытался человек изменить его выражение на людях. Кажется, Юлий Цезарь сказал: «Я не боюсь цветущих и блестящих фигур Антониев, но я опасаюсь этих худых, бледных и мрачных лиц Брутов и Кассиев»?.. Впрочем, какой из Павла Григорьевича Брут, – мелкий интриган, распускающий слушки, копающийся в грязном белье, обуреваемый желанием во что бы то ни стало вскарабкаться повыше. И такая бездарность – его «товарищ»?.. Впору бы умерить его пыл. Правда, в последнее время царские милости сыплются на Курлова как из рога изобилия: уже и генерал-лейтенант, и шталмейстер двора. А дед был крепостным, свиней пас. У кого хочешь вскружится голова. Ну да ладно – есть глаз, который и во дворце, и в предстоящей поездке присмотрит за ним. Этот глаз – полковник Додаков.

Нет, Курлов мало заботил Столыпина, Петр Аркадьевич полагал, что видит его насквозь. Строит козни за его спиной? С богом! В присутствии министра «товарищ» всегда выказывает почтительность, граничащую с холопским подобострастием, чего Столыпин особенно не любил.

Однако сегодня Курлов был скуп в проявлении эмоций, отвечал без торопливости и даже с ноткой небрежения в голосе. С чего это?.. Надо приказать Додакову, чтобы тот взял его «на короткий поводок», то есть усилил наблюдение за ним.

Уловив нечто новое в поведении «товарища», Столыпин недооценил своего соперника – он не знал о разговоре во дворце накануне их встречи.

Курлов же, приоткрыв карты, проявил неосторожность лишь потому, что все еще находился во власти этого недавнего разговора с дворцовым комендантом, флигель-адъютантом Дедюлиным. Выслушав его доклад о подготовке к путешествию царя, комендант неожиданно сказал:

– Почему, несмотря на мой приказ, не снято филерское наблюдение за Распутиным?

– Это не я, – оторопел Павел Григорьевич. – Это министр. По его распоряжению департамент…

– «По его распоряжению»! – мрачно передразнил флигель-адъютант. – Кто он такой, чтобы мне перечить! – На висках Дедюлина начали вспухать сизые вены. – Столыпин! Столыпин! Ишь, возомнил! Нет, не тот человек, который нам нужен!

Курлов был поражен откровенностью коменданта.

– Кто, кроме Столыпина, может столь твердо держать в руках бразды правления? – осторожно возразил он.

– Твердо? Мы с терпением ждали, когда проявит себя сей успокоитель. Дождались! Новых волнений! Студенты. Чернь. А на днях мужики спалили одно из моих имений! Хватит! Мы разочаровались. Чем скорей избавимся от него, тем лучше! Чересчур вознесся!

Дедюлин был известен как человек непреклонный. Его широкое, четырехугольное лицо с холеной скобелевской бородой, крупным носом и мрачными глазами под кустистыми бровями выявляло характер грубый и решительный. Уж если что-нибудь втемяшится в голову, не отступит. Чем досадил ему Столыпин? Крестьяне спалили имение? У флигель-адъютанта их с десяток по всей России, да и не сам же министр поджигал. Может быть, уязвило, что премьер выставил из Государственного совета его приятелей Дурново и Трепова?.. Или от Распутина ниточка?.. Или… Дворцовый комендант был ближе к государю, чем премьер-министр. Может быть, мысль исходит от самого Николая II? Почему же император не предложит Столыпину отставку? Странно, очень странно… И так сложно!..

– Где обещанное Столыпиным успокоение? – продолжал грохотать Дедюлин. – Кому на руку его реформы? Дай им палец – они руку откусят! «Выпустить пар»? – передразнил он. – Столыпин сам стал одиозной фигурой. Пусть сам и улетучивается – для успокоения России!

– Я не представляю, кто бы иной мог… – пробормотал Курлов, опасаясь высказаться откровенно и в то же время не смея молчать.

– Не скромничайте, генерал, – уставился в его лицо комендант. – Есть достойные люди. Такого же мнения и Григорий.

– Боюсь я этого чертоглазого! – Курлов даже перекрестился.

– Божий человек свое дело сделает. Но и вам следует подумать. От вас, генерал, мы ждем многого.

Павел Григорьевич не мог отвести взгляда от цепких глаз флигель-адъютанта. В голове его зашумело. Как хорошо было бы, если б Столыпин ушел! Он – как стена, которую не прошибешь. А если уйдет?.. Премьер – уж очень высоко. А министром – почему бы и нет? От товарища министра – одна ступенька. Стена… Однако теперь?.. «Есть достойные люди…» Уж он ли недостоин! Родословной не вышел?.. Отец отказался от деда-холопа, и Павел Григорьевич никогда о нем не упоминал. При дворе, конечно, знают. Тот же Дедюлин. А милости – невзирая… Значит, гож. Так оно и есть: за право быть во дворце, за царские милости он готов и отхожие места чистить!..

Курлов почувствовал зуд нетерпения. Скорей бы! Жаждать министерского кресла заставляло его не только честолюбие: смирявший себя во всех иных страстях, он был подвержен одной – картам. И на днях проиграл огромную сумму. Долг повис над ним векселями как дамоклов меч. А тут – три миллиона неподотчетного секретного фонда! Можно представить, сколько Столыпин перекладывает в свой карман!.. Курлов отнюдь не считал это зазорным. Сам царь однажды изрек: «Если полицейский возьмет слишком много, то это преступление, а если „по чину“, то это как дополнение к жалованию». Сколько «по чину» министру?.. Не дай бог спугнуть момент!..

– Мне известно, что у Столыпина есть во дворце человек, который держит его в курсе всех событий, – проговорил он.

– Кто такой? – рявкнул Дедюлин.

– Полковник Додаков.

– Обломаем, – пыхнул в усы флигель-адъютант. – А вы, генерал, подумайте. – Он помассировал тыльной стороной ладони поясницу. – И не вздумайте отсутствовать на приеме, который устраивается во дворце по случаю окончания успенского поста. Государь должен чаще видеть достойных своих слуг. – И заключил: – Мы ждем от вас доказательств вашей преданности.

После того разговора Курлов терялся в догадках: чего хочет от него комендант? Однако решительность слов Дедюлина, подчеркиваемое флигель-адъютантом «мы» убеждали, что говорит он не только от своего имени. Малиновым звоном звучало в ушах Павла Григорьевича дважды повторенное царедворцем: «достойный».

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Аслан Новруз-оглы Гусейнов, он же уполномоченный ЗОК Серго Орджоникидзе, был встречен в Баку свирепейшей моряной, подтверждающей название, которое было дано этому месту первыми поселенцами: Бакубпе – удар ветра. Ветер взметал на площади тучи песка, закручивал их в пыльные спирали и бросал в лицо, забивал глаза и уши, обжигал тело.

У Серго перехватило дыхание. Надо было объехать полмира, чтобы вот так, обычным августовским днем, выбраться с перрона вместе с толпой на привокзальную площадь и услышать в раскаленном воздухе гомон дома, с которым связан всеми узами. Ветер был горячий, пахнущий солнцем, морем и мазутом. Серго, обхватив соломенную шляпу двумя руками, постоял, обвыкая. Сквозь завесу пыли как в тумане проступали молоканские фуры, фаэтоны, двигались силуэты низкорослых лошадей и ишаков. Люди были в огромных, в пол-лица, очках – такие он видел в Париже у франтов автомобилистов и совсем забыл, что их напяливают в ветер и бакинцы.

Порыв иссяк. Серго приметил городового в полотняном кителе и белых перчатках. Тот прохаживался, одной рукой придерживая скребущую по булыжникам шашку. Тут же похожий на мумию дервиш в наброшенном на плечи одеяле выставлял для подаяний свой кешкюль – выскобленную скорлупу сейшельского кокосового ореха – и взывал:

– О, истина!..

В чем она, истина?.. Серго вспомнил: «Мужчина и в собственном доме – гость». При расставании познаешь цену тому, что оставляешь, а по возвращении – радость встречи. Гость и в собственном доме, потому что так много забот и дел вне его стен…

Лениво озираясь, Серго внимательно проверил, не следит ли за ним из-за табачного ларька или газетной тумбы филер. Куда сначала?.. Бакинских явок он не брал, знал адреса друзей и в самом городе, и в рабочих слободках. Может, в Романы?.. Там, на промыслах Асадуллаева, он служил фельдшером. Потом, уже после побега из Сибири, перед отъездом в Персию, наведывался на промыслы: ячейка действует!.. Но все же лучше отправиться в Балаханы, к Авелю Енукидзе. Авель устроился секретарем в «Совет нефтепромышленников». Надежная «крыша». И в курсе всех новостей.

От вокзала на промыслы ходила по узкоколейке «кукушка» с несколькими обшарпанными открытыми вагончиками, отдаленно похожими на арпажонский трамвай. Чтобы убить время до следующей «кукушки», он пошел к морю по узким улочкам.

Серго любил этот город. Ужасный. Прекрасный. Не сравнимый ни с одним другим в целом мире. Огнедышащий ад. Тартарары, дьявольские подземелья, вырвавшиеся на озаренное солнцем лоно. Баку построили тамбовские плотники и «амшара» – беднота со всего Прикаспия и Персии. Сам дьявол не разобрался бы в пестроликом его населении. Могучий амбал-азербайджанец – переносчик тяжестей, играючи вкатывающий на плечи бочку с колесной мазью; чумазый перс-тартальщик; мистер в цилиндре – чиновник английского акционерного общества «Аноним» и мсье в цветной косынке на шее – представитель «Французского анонимного общества»… Дома с плоскими крышами. Балконы над узкими улочками – навстречу друг другу. Шумная, скандальная, откровенная жизнь. Двери магазинчиков, лавчонок, мастерских, духанов, тиров – все растворены. Во многих домах дверь с улицы отворяется прямо в комнату, все видно насквозь. Так и говорят: «Я живу в растворе». Зато окна – в решетках. Чем состоятельней хозяин, тем причудливей узор, крепче прутья. Зачем же решетки, коль «раствор»? «Чтоб к жене не полез, ах-ха-ха!..»

В таком же «растворе» на I Параллельной улице была раньше их «Нина», подпольная типография, которую так и не выследили охранники. Войдешь – москательная лавка. А в соседней комнате, в спальне Кати и Георгия Твалиашвили, в стенном шкафу под постельным бельем – лесенка в подвал. Подвал большой. Он уходил под конюшню соседа, старика азербайджанца. Старик был глухой, а все же услышал стук печатного станка. Пришел с боязливым поклоном: «Вы деньги печатаете? Я бедный человек…» – «Молчи – будешь вознагражден за молчание!»… Что в том доме сейчас?..

Море открылось сразу и широко, по всей подкове бакинской бухты. Два мыса, слева и справа, уходили к горизонту, как две желтые руки, обнимающие синь. И если сам город по первому впечатлению жил праздно, то порт и залив ворочали неустанно напряженными черными, лоснящимися мускулами. Сновали по сходням грузчики. Громыхало железо. Подавали голоса пароходы. На набережной теснили друг друга доки, эллинги, ремонтные, чугунно-медно-сталелитейные, механические, котельные, заклепочные, бондарные, мыловаренные и прочие заводы и мастерские, стискивая закопченными зданиями площадки пристаней. Каждая фирма, каждое акционерное общество и каждый состоятельный, уважающий себя коммерсант имели собственные причалы. Столпотворение на берегу дополнял полнейший хаос в заливе; можно было только удивляться, как ловко увертываются посудины от столкновений. И все же в этом кажущемся всеобщем беспорядке находилось место каждой бочке, каждому тюку, любому большому и малому «корыту».

Серго любил море, знал моряков, легко различал и узнавал пароходы. Одноликие для непосвященного, эти ковчеги имели свое имя и свое лицо. Компания «Кавказ и Меркурий» называла принадлежащие ей суда именами императоров, великих князей, на худой конец – генералов и адмиралов. Товарищество братьев Нобель, не только промышлявшее нефтью, но и имевшее на Каспии целый флот, величало баржи «Магомет», «Дарвин», «Сократ», «Спиноза», «Будда», «Зороастр». Акционерное же общество «Сормово» обращалось к былинным именам – Святогору, Микуле, Добрыне, Илье Муромцу. А тихоходы-буксиры были «Эдечками», «Манечками», «Гришками» и «Ванечками»… Сколько нелегальной литературы переправил Серго на этих пароходах!..

Протиснувшись меж двух кирпичных стен, он все же выбрался к самой воде. Она была под перламутровой, в разводах, пленкой нефти. Отсюда, казалось, рукой подать до другого берега, скрытого горизонтом, – до Персии, с которой было связано так много в его жизни… Для персов он был «фидай» и «мупггехид». Фидай – значит бессмертный. Так называли и на Кавказе и в Персии тех, кто добровольно шел на защиту народа. Но как смертны они были, сколько полегло их в камнях и долинах… А все равно – фидаи, ибо бессмертна память о них. Муштехид же – всесведущий. Когда Серго впервые сказал Сардару-Мохи, что собирается ехать учиться в Париж, командир повстанцев удивился: «Зачем тебе нужна школа, гурджи? Ты и без нее все знаешь!» Серго прибыл в Персию с отрядом добровольцев на помощь восставшим. Он получил это задание от Закавказского большевистского Центра сразу после побега из сибирской ссылки: надо было помочь народной революции в Персии, которая началась вслед за революцией в России. Шах, перепуганный ее размахом, даровал стране манифест о свободах, подобный манифесту Николая II, и тут же призвал на выручку русского царя и английского короля. Персия была поделена на сферы влияния. Великобритания ввела войска в южные провинции, Россия же направила карательную казачью бригаду в приграничные провинции на севере. Персидские феодалы разогнали в Тегеране только что избранный населением парламент – меджлис, отменили конституцию, начали восстанавливать прежние порядки. Центром революционной борьбы стали северные провинции. Народное движение возглавил Сардар-Мохи, один из богатейших ханов, раздавший все свои земли беднякам. В Баку й Тифлисе были созданы во главе с Азизбековым и Наримановым комитеты помощи персидским революционерам. Собранная ими дружина закавказских большевиков под командой Серго влилась в повстанческую армию Сардара-Мохи, приняла участие в походе на Тегеран. Столица была освобождена и меджлис восстановлен в правах. Отряды сражались и против англичан, и против казаков. Но пока шли бои под Тегераном, ханы совершили переворот на севере. Поход из Тегерана на Решт был особенно труден – по горам над бездонными пропастями, по каменистым руслам высохших рек. Больше всего фидаев погибло на пути через Черный перевал. Но снова были освобождены и Решт, и Энзели, и Астара… В недолгие недели затишья между схватками Серго был занят выполнением и других заданий Закавказского большевистского Центра: посылки с нелегальной литературой переплывали в трюмах пароходов «Кавказа и Меркурия» через Каспий, а из Баку листки рассеивались по всему Кавказу и дальше, по Поволжью, доходили до самой Москвы и Питера. Тогда же Серго перевел на персидский язык «Манифест Коммунистической партии», начал обучать повстанцев военному делу.

В канун отъезда Серго в Париж Сардар-Мохи, «главнокомандующий, даровавший жизнь», пригласил его – советника и друга – в свой дом в Реште. У хоуза, фигурного бассейна из голубых изразцов, окруженного кустами роз, были разостланы пушистые ширазские ковры, на деревьях в клетках пели соловьи, а в траве стояла клетка с полосатой гадюкой. Змея открывала пасть, дрожал тонкий раздвоенный язык, и видны были два изогнутых зуба, прикосновение их грозило неминуемой смертью. На голове этого диковинного пресмыкающегося как рога торчали шипы, покрытые мелкими чешуйками. Гадюка была надежно упрятана за металлическими прутьями, но ее жестокие глаза, само ее присутствие в полушаге от ковра не располагало к сонливости.

Вместе с Сардаром-Мохи провожали Серго его младшие братья и сподвижники – Али Султан и Мирза Керим Хан. Проводы были устроены по всем правилам. Пиликал скрипач. Телохранители подливали в чаши ледяной шербет. В вазах драгоценными камнями светились засахаренные фрукты. Сказка, да и только! Прощаясь, Сардар процитировал великого Фирдоуси: «В мире все покроется пылью и будет забыто, только двое не знают ни смерти, ни тления: лишь дело героя да речь мудрого человека проходят столетия, не зная конца. И солнце и бури – все смело выдержат высокое слово и доброе дело». И, обняв, добавил свое: «Да продлит аллах до бесконечности твои дни, муштехид и брат!»…

Еще в дороге, подъезжая к Баку, Серго прочел в «Кавказе»: отряд Сардара-Мохи выступил в поход к Черному перевалу. К двум тысячам его всадников присоединились в пути три тысячи бахтиаров. Официальная газета наместника мрачно и скупо комментировала события в Персии. Но Орджоникидзе не нужно было читать между строк – все вновь живо предстало перед глазами.

Сейчас он посмотрел на далекий, резко обозначившийся морской горизонт. Да, Персия, хоть и совсем рядом, недосягаемо далека… А Сардар-Мохи, значит, снова оставил свой дом с хоузом и ширазскими коврами и снова ведет бессмертных к Черному перевалу. Мужчина и в собственном доме гость… Но чужие дома и чужие края становятся частью его собственной жизни, если в тех домах и краях вершатся дела, дорогие его уму и его сердцу.

Воротничок был безукоризненным, на галстуке булавка с жемчужиной размером с фасолину. Авель провел щеточкой по усам и распечатал коробку папирос «Интеллигенция».

– Все ясно, – выгреб из коробки папиросы про запас Серго. – Ты у капиталистов на хорошем счету.

– Во всяком случае, в курсе всех их дебетов, кредитов и афер! – Енукидзе широко повел ладонью, показывая на шкафы с папками.

– Я приехал не для того, чтобы ревизовать твоих подопечных, – Орджоникидзе с неприязнью посмотрел на тисненные золотом корешки.

– Сделаем поправку: пока, – чиркнул фосфорной спичкой секретарь «совета». – Верю, наступит время, когда и мои познания в двойной американской бухгалтерии пригодятся.

– Вот-вот, – проворчал Серго. – Для этого я и приехал. Поторопить время. Так что кончай свои сальдо-бульдо – и рассказывай, как дела.

– Совсем европейцем стал, не даешь развести восточные церемонии! Забыл, как полагается? Надо расспросить о здоровье, хороший ли был ночью сон и светлым ли пробуждение, не забыть о погоде и аппетите, оян-буян, о том о сем. А ты сразу быка за рога! Красиво, да? – с шутливой укоризной поддразнил Авель. Но тут же приступил к делу: – Настроение у народа боевое. Рабочие верят, что вновь настанет наш день. И ждут его. Как ни стараются столыпинские гробокопатели, им не удалось и не удастся вырвать из бакинской почвы эсдековские корни – чересчур глубоко они проросли!

Серго не сдержал улыбки: хотя его друг и сам посмеивался над восточной цветистостью, не мог обойтись без красивых слов. Но в картине, которую продолжал живописать Енукидзе, Серго увидал самое существенное: бакинская организация не только выстояла, она продолжает принимать участие во всех повседневных делах рабочего населения, остается массовой в полном смысле этого слова. Хотя кое-кто из старых работников отошел от партии, костяком остаются ветераны движения – и пролетарии и интеллигенты. И что тоже отрадно, недавно местные меньшевики выступили за объединение с большевиками, высказались против ликвидаторов – за сохранение нелегальной РСДРП.

– Это облегчает мою задачу, – сказал Серго. – Давай подумаем, где и когда нам лучше всего провести заседание Бакинского комитета, на котором я доложу о созыве всероссийской общепартийной конференции.

Спустя несколько дней там же, в Балаханах, в Народном доме, заседание состоялось…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

По случаю окончания успенского поста и начала мясоеда в Царском Селе давался большой бал. Праздник открывал сезон в этой резиденции Николая II, соперничавшей с петергофской Александрией, где царь и вся августейшая семья проводили весну и начало лета.

Приглашенные были заблаговременно предупреждены, что предусмотрен и грандиозный маскарад, на котором император предполагает быть в наряде Алексея Михайловича, второго царя из династии Романовых, а императрица – в одеянии боярыни XVII века. Посему желательно, чтобы и гости явились в соответствующих костюмах.

Двор готовился к приему. Каждый, удостоенный билета, отыскивал для своего платья какую-нибудь примету того столь любезного царю давнего века.

В день бала погода стояла, как говорили, «лейб-гвардии царскосельская»: сияло солнце, но уже без жары. В парке около Большого дворца и вокруг озера была устроена выставка в ознаменование двухсотлетия Царского Села. Неподалеку возвели целый городок Федоровский, в точности воспроизводивший архитектурный стиль каменного зодчества XVII века. Городок примыкал к Александровскому парку.

Гости начали съезжаться к вечеру. По аллеям к Большому дворцу покатили старинные золоченые кареты. На запятках стояли арапы в ливреях. Под оркестр вышагивала «золотая рота» стариков гренадеров. В кроне деревьев светились разноцветные фонарики, в небо взлетали ракеты, огни отражались в зеркалах прудов. Вдоль аллей равняли строй казаки императорского конвоя в папахах, красных и синих кафтанах.

Алмазно сверкали окна Большого дворца. Он освещался в редких случаях – только в дни балов, приемов и парадов. Резиденция Николая была в Александровском дворце, к Большому же – излюбленному месту пребывания Екатерины II – царица Александра Федоровна относилась с суеверным страхом: она считала, что он слишком уж населен тенями предков.

Гости были избранные, ни одного ниже четвертого класса табели о рангах: действительные статские советники, генералы, адмиралы, камергеры, шталмейстеры, егермейстеры и прочие гражданские, военные, морские и придворные чины – «превосходительства» и «сиятельства». На старинных камзолах сияли и переливались кресты, звезды и ленты Андрея Первозванного, великомученицы Екатерины, Александра Невского, Белого Орла, святого Георгия, равнопрестольного князя Владимира, святой Анны, святого Станислава, ордена зарубежных императорских и королевских дворов – и все высших, первых степеней.

Столыпин посчитал, что председателю совета министров негоже облачаться в маскарадный костюм, да и претила ему вся эта суета. Он прибыл в парадном придворном мундире гофмейстера и заметно выделялся своим достаточно скромным одеянием среди прочих гостей. Сдерживая скептическую улыбку, Петр Аркадьевич наблюдал за участниками предстоящего торжества.

Сколько сложных интриг, алчных надежд привело сюда этих людей! Великие князья и княгини с выводками таких же высокомерных и хитрых княжен. Несть числа всем этим обер-камергерам и обер-гофмейстерам, обер-церемониймейстерам и обер-егермейстерам, камер-фурьерам и камергерам, статс-дамам, камер-фрейлинам и гоф-лектрисам – чинам, состоящим при высочайшем дворе, при императоре и императрицах, жаждущих новых должностей и орденов и готовых сожрать друг друга. И каждый старается быть одарен вниманием, услышать от стоящего выше многозначительные слова. Вот напасть-то!.. Бал еще только начинается, а от пудры, духов и помад благоухание шло такое, что хоть беги. И все же Петру Аркадьевичу приятно сознавать, что власть в России, а значит – и над всеми ими, принадлежит ему. «Несть власть аще не от бога». Что ж, пусть и от бога, лишь бы в его руках. Без лишней скромности может он сказать, что фактически он – диктатор. Да, диктатор! И прав, тысячу раз прав он в споре с великим старцем!..

Даже здесь Петр Аркадьевич продолжал немой диалог с Толстым, хотя уже и сошедшим в могилу. Граф-писатель пытался спасти человечество нравственным самоусовершенствованием его, уповал на патриархальную старину, проповедовал созерцательное смирение. Да полно! Этих-то призывать к самоусовершенствованию и непротивлению, к созерцательному смирению? Ошибся Лев Николаевич и в нем, сыне своего друга. В одном из полученных от опального графа писем Столыпин прочел: «Насколько я Вас понимаю, Вы не побоялись бы этого, – старик говорил о том, что Петр Аркадьевич должен удалиться от власти, – потому что и теперь делаете то, что делаете, не для того, чтобы быть у власти, а потому что считаете справедливым, должным. Пускай 20 раз удалили бы Вас, всячески оклеветали бы Вас, все было бы лучше Вашего теперешнего положения…» Какое заблуждение! Именно власть, эта сладкая отрава всемогущества, и побуждает Столыпина к действию. Ни за что не откажется он от нее, ибо без нее он бы умер. Коль дано избранному вкусить сладость власти, все остальные лакомства мира – преснятина, как те рисовые котлетки, коими насыщал свое чрево яснополянский вегетарианец. Петр Аркадьевич может сказать самому себе: «Я – великий честолюбец!» Но прав

Толстой: «Чтобы сделать что-нибудь великое, нужно все силы души устремить в одну точку». Конечно, власть не ради нее самой, не для услаждения своего самолюбия, но чтобы претворить в жизнь свои огромные честолюбивые, да, честолюбивые цели и тем навечно оставить свое имя в истории России!..

Столыпин медленно шел по залам, пожимал руки, обменивался поклонами. И ему слышалось, что по-прежнему шелестит за спиной: «Вождь России!»,

«Великий государственный деятель!..»

Среди гостей он увидел Курлова. Тот беседовал с дворцовым комендантом Дедюлиным. В последнее время министр получал от полковника Додакова все больше свидетельств того, что дружба этих двух столь разных по положению людей крепнет.

Дедюлин сменил на посту дворцового коменданта небезызвестного Дмитрия Трепова, родственника уволенного недавно из Государственного совета противника премьер-министра. Федор Трепов, петербургский генерал-губернатор в период революции пятого года, диктатор в дни октябрьской Всероссийской политической стачки, провозгласивший: «Патронов не жалеть и арестованных не иметь!» – и после того приглашенный во дворец, был, по меткому выражению острослова, «вахмистр и городовой – по воспитанию, погромщик – по убеждению». Его преемник ни в чем не уступал предшественнику. Старик Дедюлин – один из тех, кто противится всем начинаниям Петра Аркадьевича, особенно его аграрной реформе. Им лишь бы успокоение. Безусловно, прежде всего – успокоение. Но со штыками можно делать все, что угодно, однако нельзя на них сидеть. Столыпин понимал, что даже он не может открыто выступить против всей этой своры великих и малых князей, предводительствуемых самой Александрой Федоровной. И ему приходится осторожничать, лавировать, поддерживать то дворянство, то буржуазию, искать опору и тут и там, лгать всем. Да, в конечном счете – даже самому себе. Если смотреть правде в глаза, то все, что видел он в прошлогодней поездке по Сибири, – не «потемкинские» ли деревни? И даже у истинно русских людей идея национализма не встречает единодушной поддержки. В чем просчет? Разве существует на свете более объединительная и очистительная идея?.. Порой он думал и об ином: если и премьер-министр вынужден лгать, то кто же тогда не лжет во всем государстве? Ложь во спасение? Дай-то бог!.. Все чаще, ночами, когда мучила бессонница, его охватывало ощущение: энергия растрачивается втуне. Усилием воли он подавлял чувство беспомощности, переключал мысль на текущие дела. Ничего не поделаешь, придется и впредь заигрывать с этими, подлаживаться под тех, чтобы сохранить в руках реальную власть.

Сейчас, проходя мимо Курлова и Дедюлина, он милостиво кивнул им. Подумал: любопытно, о чем они так живо беседуют! Впрочем, Павел Григорьевич – личность мелкая. Только что Столыпин узнал: его «товарищ» проиграл в карты немалую сумму и в долгах. Не пытается ли он выудить деньги у скупердяя флигель-адъютанта?.. Он улыбнулся. А вот еще один из достойных представителей камарильи, барон фон Клейгельс. Вор и мошенник, тоже из тех, кто не пропустит любого случая поживиться. Барон заслужил благорасположение царя еще в конце прошлого века, когда, сидя верхом на коне и размахивая саблей, повел в атаку казаков и жандармов против студентов у Казанского собора. Помнится, в департаменте полиции заведено очередное «дело» о махинациях Клейгельса. Как и все другие «дела» петербургского градоначальника, оно никакого хода не получит и осядет в архиве. Петр Аркадьевич вспомнил о последней филерской «проследке»: барон был отмечен в отдельном кабинете гостиницы «Астория» в компании с Распутиным и некими дамами… Достойное общество. Слава богу, хоть самого Распутина здесь, на балу, нет… Столыпин даже поглядел по сторонам.

Гости, приглашенных было около тысячи, если не более, уже съехались. Приближалось время, и они подтягивались к царским дверям с внешним достоинством, однако же тесня друг друга плечами и бюстами, чтобы оказаться в торжественную минуту в первом ряду.

И вот заветная дверь распахнулась. Обер-церемониймейстер князь Татищев в тяжелом облачении боярина гулко ударил о пол непомерным жезлом. В тот же миг все склонились в поклоне, а в дверях появились рука об руку царь и царица. Николай был бледен, с вялой улыбкой на губах. Холодна и невозмутима, гордо выступала Александра Федоровна. Сколько помнил Столыпин, все ее выходы были похожи на пантомиму. Царица каждый раз как бы напоминала: я ничего не забыла и ничего не простила. Ни супругу-государю, ни его матери, ни царедворцам. Ей было что хранить в памяти. Четвертый ребенок великого герцога Людвига Гессенского и младшей дочери английской королевы Виктории, она, семнадцатилетняя принцесса Алиса-Виктория-Елена-Луиза-Беатрисса, приезжала в Санкт-Петербург для помолвки с Николаем, в ту пору еще цесаревичем, да не приглянулась его матери, императрице Марии Федоровне. Да и сам наследник российского престола не выказал особой симпатии к гостье – он был в сладком плену балерины Матильды Кшесинской. Однако через три года пришла пора жениться и ему, другой невесты при царствующих европейских домах не нашлось, и Алиса-Виктория-Елена и пр. вернулась в Петербург, чтобы стать августейшей супругой Николая, сменившей католическую веру на православную и нареченной в Московском Кремле взамен пяти имен – Александрой, по отчеству – Федоровной. Царская невеста прибыла в российскую столицу чуть ли не в день смерти Александра III, и в народе пустили молву: «Вошла за гробом». Столыпину известно, что в ее спальне и поныне висит среди икон портрет улыбчивого красавца, командира лейб-гвардии улан Александра Орлова – генерал-майора свиты ее императорского величества. Орлов превосходно провел карательную экспедицию в Прибалтийском крае. Но не этим удостоился он чести государыни – Александра Федоровна питала к бравому офицеру особую привязанность: когда в первый свой приезд в Петербург она была отвергнута матерью Николая и русский двор, уже припадший было к ее ногам, как по команде отвернулся от претендентки на престол, хлестко окрестив ее «гессенской мухой», единственным, кто продолжал выказывать принцессе преданность и внимание, остался этот гвардейский офицер. И когда принцесса Гессенская стала наконец государыней императрицей всея Руси, на Орлова посыпались монаршьи милости. По настоянию царицы он был назначен командиром лейб-гвардии уланского, ее имени, полка. Она же порекомендовала супругу послать Орлова в шестом году в Прибалтийский край, сама присутствовала на напутственном молебне, благословляя фаворита на подвиги. Карательный полк совершил их, пройдя с огнем и мечом по Лифляндии, Курляндии и Эстляндии, не спалив разве что одну Ригу. Все же на Николая II подействовали слухи о сходстве наследника Алексея с уланом, и он воспользовался поводом отправить флигель-адъютанта за границу. Как на грех, генерал неожиданно скончался в вагоне, едва отъехав от Петербурга. По распоряжению царя похороны Орлова были проведены по высшему разряду. Правда ли или вымыслы, тешащие сердца и жалкие души светских шаркунов и столичных обывателей?.. Департамент полиции достоверными сведениями не располагал. Да и Столыпин предпочитал не копаться в прошлом.

Бог с ним, с красавцем флигель-адъютантом… Но вот буквально вчера премьер-министру доставили копию послания, обращающегося в народе и принадлежащего якобы собственноручно императрице. У Петра Аркадьевича была превосходная зрительная память. Стоило ему прочесть страницу, и он мог, прикрыв глаза, воспроизвести ее в уме дословно. Вот и сейчас, наблюдая за шествием Николая II и Александры, он восстанавливал вчерашнее письмо: «Возлюбленный мой и незабвенный учитель, спаситель и наставник. Как томительно мне без тебя. Я только тогда душой покойна, отдыхаю, когда ты, учитель, сидишь около меня, и я целую твои руки и голову свою склоняю на твои блаженные плечи. О, как легко мне тогда бывает. Тогда я желаю всего одного: заснуть, заснуть навеки на твоих плечах, в твоих объятьях. О, какое счастье даже чувствовать одно твое присутствие около меня. Где ты есть? Куда ты улетел? А мне так тяжело, какая тоска на сердце… Только ты, наставник мой возлюбленный, не говори Ане о моих страданиях без тебя. Аня добрая, она хорошая, она меня любит, но ты не открывай ей моего горя. Скоро ли ты будешь опять около меня? Скорее приезжай. Я жду тебя и мучаюсь по тебе. Прошу твоего святого благословения и целую твои блаженные руки. Вовек любящая тебя. М.» «Аня» – это конечно же фрейлина Вырубова. «М» – «мама». Уже ни для кого не было секретом, что Распутин называет царицу «мамой» или «мамашкой», а царя – «папой» или «папашкой». От своих агентов Столыпин знал, что при встречах царя и царицы с Григорием те целуются с ним крест-накрест. Но как далеко зашли отношения Александры с грязным мужиком? Это было не праздное, тем более – не замочное любопытство: для министра внутренних дел

отношение царя и царицы к Распутину имело важное значение. Оно касалось и лично Петра Аркадьевича. Он снова вспомнил: «Евойная рожа…» И одновременно с мыслью о мужике почувствовал головную боль: тяжелые пластины сдавили мозг. Наваждение!..

Прием продолжался. Царь шел вдоль шпалеры гостей, останавливался, равнодушно-любезно говорил и шествовал дальше. Царица не роняла ни слова. Высокомерная, замороженная, всем своим видом демонстрирующая презрение к окружающим – венценосная супруга, которую «душа возлюбленного родителя благословила разделять с нами верующею и любящею душою непрестанные заботы о благе и преуспеянии нашего отечества», как говорилось в манифесте о бракосочетании Николая с гессенской принцессой. В свите Александры Федоровны, почти рядом с ней, шла фрейлина Анна Вырубова. Уже давно в обществе обращались разные слухи об их дружбе. Разлуки с фрейлиной вызывали такое возбуждение у Александры Федоровны, что однажды она из дальнего путешествия послала за Вырубовой миноносец. Петра Аркадьевича заботила и фрейлина. Мистична, фанатичка, беспросветная дура. Но это она ввела Распутина в царские покои. Да и сама – интимный друг Александры и Николая – обрела такую силу, что ее особняк в Царском Селе, расположенный рядом с резиденцией императора, стал местом паломничества алчущих и получил название «паперти власти». Сколько их – претендентов на обладание этим абстрактным, эфемерным, видоизменяющимся, текучим и в то же время таким реальным понятием: власть! Однако всей историей российской установлено – власть должна быть неделима. Раздробленная, она – как раздробленный череп – превращается в ничто, в безвластие. В интересах и Петра Аркадьевича, и государства она будет находиться в одних руках. В его руках. Посему все иные претенденты и претендентки на нее – его конкуренты и враги.

Все шло своим чередом. Наступил час котильона. Пожилые сановники расположились в креслах. Паркет был освобожден для молодых. После котильона царь и царица удалились. И тут началось то, чего Столыпин каждый раз на больших приемах ожидал с отвращением. Все, кто просочились сюда, в дворцовые залы, бросились к буфетам с тортами, конфетами и фруктами. Почему-то считалось, что эти карамельки отличаются особым вкусом, что сладости царского стола – невиданные и непробованные. Стадо неслось к буфетам, и позорно было видеть, как сановники в звездах и дамы в бальных платьях хватали и рвали, боясь упустить, набивали грошовыми гостинцами карманы и сумочки. Челядь уже ждала атаки, после разгрома буфетов быстро наводила порядок, и к тому моменту, когда снова открывались царские двери, о недавнем сражении свидетельствовали лишь опустевшие столы. Однако этим баталия не кончалась. Следующий ее этап наступал, когда ожидалось приглашение к столу. Все знали, что на царской кухне наготовить блюд на тысячу душ сразу невозможно. Повара трудились у плит неделю. Столы были сервированы в нескольких залах. В «золотом» царском – блюда были наисвежайшими, а в других – приготовленными и два и три дня назад. Поэтому все домогались «золотого зала». Обер-церемониймейстер, в испарине, преграждал широкой спиной вход в заветную дверь, пропуская лишь избранных.

Петр Аркадьевич занял свое место. Напротив него оказался дворцовый комендант. Бок о бок с ним занял кресло Курлов.

– Дурно выглядите, Петр Аркадьевич, – громко проговорил Дедюлин.

Столыпин даже вздрогнул от такой бесцеремонности. Сидевшие рядом повернули удивленные лица.

– Вот мы тут с шталмейстером Курловым обсуждаем: что это с вами? – продолжал комендант, расправляя над камзолом пуки скобелевской бороды. – Нездоровится или приутомились от дел?

Министр посмотрел на Курлова. У Павла Григорьевича забегали глаза:

– Нет, я бы не сказал… Хотя, впрочем… Вид утомленный.

Дедюлин был известный грубиян. Но поведение «товарища»… Губы Курлова побелели от напряжения. Еще укусит, право. Взгляд же трусливо ускользал. «Вьюн. Что это значит?..»

– Плохо выглядите, весьма плохо, – безапелляционно заключил флигель-адъютант и поднял руку, прищелкнул пальцами, подзывая лакея. – Коньяку? Шампанского?

– Не пью, – отказался Столыпин. – Действительно, печень пошаливает.

Не столько слова дворцового коменданта, сколько поведение Курлова озадачило его. Заполучить этакого угря в «товарищи»! Козни Николая. Царь любил, посмеиваясь, «сажать двух пауков в одну банку». Ну да Павел Григорьевич – еще полбеды, с трусливым интриганом он совладает. Куда опасней Распутин, Вырубова и Дедюлин, который, судя по всему, решил выступить против Петра Аркадьевича открыто.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Дежурный офицер дворцовой охраны разыскал полковника Додакова:

– Флигель-адъютант Дедюлин незамедлительно приглашает вас к себе.

Виталий Павлович поспешил в кабинет коменданта.

Не дослушав его рапорта, генерал оборвал:

– Вы осведомляете Столыпина обо всем, что происходит во дворце, не так ли? – И, не дав опешившему полковнику возразить, стукнул по столу. – Ма-алчать! Наушников я во дворце не потерплю!

Вены на висках Дедюлина начали надуваться. За недолгие месяцы службы во дворце Додаков успел изучить характер этого жестокого старика.

– Решайте: остаетесь здесь и отныне выполняете только мои распоряжения или сию же минуту – вон из дворца! Возвращайтесь в свой вонючий департамент!

Виталий Павлович вытянулся, прижав ладони к бедрам. Что ответить? Дедюлин, подобно министру двора барону Фредериксу, был мишенью издевательских шуток в свете за свою беспредельную глупость, сравнимую разве что с его грубостью. Однако царь жаловал и того и другого. Дворцовый комендант обладал огромной властью. Он имел в своем распоряжении целую армию воинских и полицейских частей, подразделения жандармского корпуса, широкую сеть тайной агентуры. Он ведал организацией личной охраны царской семьи. Додаков подчинялся и коменданту, и, как офицер жандармского корпуса, – своему шефу Столыпину. Что же отвечать?..

– Можете возвращаться в департамент, – понял по-своему его молчание флигель-адъютант. – Любопытно знать, что вы будете там делать без Столыпина?

Это «без» прозвучало предостерегающе. Виталий Павлович и сам уже не раз улавливал в разговорах высших сановников нотку небрежения при упоминании имени премьера. Об этом он исправно докладывал шефу. Не успел он передать лишь слова царицы Александры Федоровны, произнесенные ею вчера, после отъезда Столыпина из дворца. «Он вертит тобой, как куклой! – раздраженно сказала она Николаю. – Сколько можно колебаться, Ники!» «Тебе легко говорить! Но столько дел! Кто управится с ними!..» ответил император. Этот разговор происходил в присутствии Додакова. Ни царь, ни царица не обратили на него никакого внимания, как на стул или на слугу.

Он и есть – и стул и слуга. Только у двух господ… Вчера в словах царицы он уловил лишь личное: государыня болезненно относилась ко всему, что ущемляло ее престиж; а тут жена премьера Ольга Борисовна открыла у себя салон, куда на приемы сановники должны были являться при лентах, орденах и шпагах – как в царский дворец. Александре Федоровне, конечно же, донесли. Она заметила: «Ну что ж, было две императрицы в России – теперь будет три…» Она ревновала и к Марии Федоровне, вдовствующей императрице, матери Ники. Но терпеть некоронованную претендентку!..

Однако теперь, после разговора с комендантом, Додаков по-другому воспринял язвительные слова царицы. Тут дело сложней. Судьба шефа, видно по всему, предрешена… Своей карьерой Виталий Павлович обязан Столыпину: за какой-то год министр поднял его из ротмистров в полковники, из охранного отделения – во дворец. Да ведь не за красивые глаза: разве не он подготовил блестящий доклад о Лисьем Носе, не он ли успешно выполнил задание в Париже? Продвигал бы его Столыпин, если бы Виталий Павлович не был ему нужен? И если завтра всесильный министр утратит свою силу, что ждет Додакова? Прозябание в департаменте на третьих должностях, потому что новый шеф всегда приводит своих фаворитов. И для Столыпина, и для Дедюлина Виталий Павлович – стул, на котором удобно сидеть, слуга для мелких поручений, а того точней – пешка, которую передвигают в игре, когда же она оказывается не на том квадрате, сбрасывают с доски… Столыпин умен, Дедюлин болван. Однако министры уходят и приходят, а царский двор остается. Все блага исходят, отсюда, из дворца. Признательность? Человеческая благодарность?.. Виталий Павлович не сентиментален. Главное: точный расчет. Четкий ум Додакова высчитал с математической безукоризненностью: будущее его – с флигель-адъютантом.

– Жду приказаний, ваше высокопревосходительство!

– Ответ, достойный офицера, – мрачно усмехнулся комендант. – Отныне будете сообщать Столыпину лишь то, что велю я. – Он сделал паузу и добавил: – Или генерал Курлов.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Они сидели в глинобитном сарайчике. Здесь было сумрачно, душно, но не так изнурительно жарко, как снаружи. За распахнутой дощатой дверью, в полуверсте, за нагромождением бочек, цистерн и труб, сверкало море. Слева, у самого берега, поднималось угрюмое здание тюрьмы.

– Мечтал окунуться в Каспии, – с сожалением проговорил Антон.

– Здесь залезешь в воду беленький – вылезешь черненький, – отозвался Камо.

– Все равно… Да только с моими отметинами первый городовой сцапает. – Путко вздохнул. – Ты-то скоро выкупаешься да назагораешься на дальних берегах!

На рейде стояли суда разных стран. На одной из этих посудин и поплывет Камо.

– Читал? В Португалии революция! – Тер-Петросян потряс «Кавказской копейкой», которую только что принес из поселка сын Мамеда-али. – Провозглашена республика! Король Мануэл бежал!

Антон выхватил у него газету. Вся первая страница была заполнена сообщениями из Лиссабона: «Отменены исключительные законы», «Провозглашена свобода печати», «Папа римский отозвал своего нунция, а все прелаты примкнули к республике…»

– Революция и республика! Вот бы куда махнуть! Знал бы раньше, что там будет такая заварушка… – огорченно сказал Камо.

– Раньше бы удрал из больницы?

– А что? Ради такого дела!.. Знаешь, я с самого детства мечтал о приключениях. Какие путешествия совершал! Индия, Гавайи, Барбадос!

– Врешь!

– По карте путешествовал. Любил читать об Александре Македонском, о Наполеоне и Гарибальди.

– Ты сам – как настоящий гарибальдиец, – рассмеялся Путко. – У нас на каторге, – он запнулся, сказав «у нас», – в Горном Зерентуе отбывали срок бывшие гарибальдийцы, участники польского восстания.

– Да, – согласился Камо, – где бы ни драться за свободу – лишь бы драться! – Его глаза горели. Он снова уткнулся в газету. – Республика!.. Все плохое у них уже позади и теперь начинается самое хорошее! – И мечтательно проговорил: – А знаешь: Лиссабон лежит на одной широте с Баку.

Море сверкало так, что больно было смотреть. Далеко-далеко, на горизонте, оно сливалось с небом, и казалось, что Португалия совсем близко – там, за голубой гладью. На лодке доберешься…

– Мамед-али задерживается… Не случилось ли чего с ним?

– Разве с таким может что-то случиться? – отозвался Антон, представив могучую фигуру хозяина дома и вспомнив, как они познакомились. Теперь-то можно вспоминать со смехом. А тогда…

Там, в Тифлисе, в серной бане на Шайтан-базаре, истерзанные, отпаренные, блаженно-усталые, они сидели в маленькой комнате рядом с купальней и пировали. На мангале шипела, румянилась баранина, Васо и Датико принесли тарелки с зеленью, кувшин вина, хачапури. «Жизнь, а? – жмурился Камо. – Снова жизнь!» Он тянул руки за мясом и хлебом, простыня соскальзывала, и Антон видел его покрытое шрамами тело. «Э, брат, это ерунда! Глупому огонь – ожог, а умному – тепло! У нас знаешь как говорят? „Волк за овцой три года гонялся, все ждал, когда курдюк отвалится. Еще долго ждать будет!..“ Да и у тебя, вижу, браслеты, на память. Интеллигент, не умеешь по-человечески кандалы носить!..» В этом каскаде шуток Антон узнавал своего прежнего бесстрашного и бесшабашного друга. «Что ты теперь собираешься делать г» – спросил он. «Еще день-другой отсижусь, пока утихомирятся, и подамся из Тифлиса». – «Знаю тебя! Возьми в свою боевую группу!» – «Хорошо, – согласился Камо. – Провернем одно дело, я еще в больнице его обмозговал. Вот только выскочу ненадолго в Париж». – «Зачем?» – «Думаешь, случайно сцапали меня пруссаки? А Феликса, Ольгу и других? – Лицо Тер-Петросяна сделалось угрюмым. – Засел среди нас провокатор, вот что…» – «Я тоже все время думаю об этом! – воскликнул Путко. – Ты кого-нибудь подозреваешь?» – «Да. Но пока даже тебе не скажу. Надо проверить. Вдруг я ошибся? Тогда язык себе отрезать надо». – «Ты прав, – согласился Антон. – Такое оскорбление ничем не смоешь… Но как же ты махнешь в Париж?» – «Не привыкать! Один раз я ехал как князь, предводитель дворянства: отдельное купе, погоны с флигель-адъютантскими вензелями. С такими фрейлинами познакомился!.. – Он цокнул. – Теперь, пожалуй, махну в Баку, а оттуда морем…» – «И я с тобой». – «Договорились, – кивнул друг. – Только до Баку будем добираться по отдельности, если сцапают вместе – чересчур жирный улов. Буду ждать тебя на Баилове. Это рабочая слобода, окраина Баку, сразу за Биби-Эйбатом, между опреснителем и Волчьими воротами. Увидишь: слева от дороги электростанция „Электрическая сила“ – ее наш Леонид Борисович строил! – а рядом, на берегу, старая пересыльная тюрьма. Хорошее соседство… На улице Резалке, на самом краю, у моря – глинобитный домик, железная калитка. Зеленая, запомнил? Скажешь: „Привет Мамеду-али от Васо“.

Ну да найдешь!..»

На том они расстались.

В Баку на привокзальной площади Антон нанял молоканскую фуру, забрался под тент. Здесь солнце не разило в упор, но вместе с пассажиром укрылись под брезентом зеленые жирные мухи. Беспрестанно отмахиваясь от них, Антон все же с любопытством глазел по сторонам. Он знал из книг: именно здесь находилось некогда капище гебров-огнепоклонников, последователей Зороастра, создателя культа Света и Огня. От вокзала шли обычные улицы, только не было вдоль них ни единого деревца, лишь кое-где по стенам домов вились вверх морщинистые толстые виноградные лозы, похожие на клубки змей. Из-под белесых от пыли листьев свисали тяжелые гроздья. Но вот потянулись низкие плоскокрышие строения. На окнах – решетки. В подвалах – духаны. Узкое пространство меж каменных стен заполняла грязная шумная толпа. Тут готовили на жаровнях, стирали, стригли, брили. Сквозь толпу пробирались обвешанные мешками и корзинами ишаки. Фура едва тащилась, как парусная лодка в штиль. Едко пахло мазутом, керосином, гнилью.

Наконец, миновав стены старинной крепости, телега выбралась из сумятицы старого города. Дорога начала забирать вверх, вдоль выветренного среза известнякового холма. Слева открылось недвижное море, ближе подступили вышки – деревянные пирамиды с низкими дощатыми пристройками. Земля была желтая. То тут, то там на ней проступали исчерна-фиолетовые озерца и еще удушливей запахло нефтью. У строений копошились черные фигуры. Копры нефтяных вышек напомнили Антону башенки над стволами рудников Нерчинской каторги. Только здесь все выглядело страшней: зной, смрад, испепеленная земля без единой травинки. Да, более подходящего места для своих жертвоприношений Зороастр вряд ли мог найти!..

Фура одолела подъем. Дорога начала спускаться с холма. Внизу распростерся поселок. Антон увидел закопченный корпус электростанции, а в стороне, на скале у самого моря, и тюрьму. Дом Мамеда-али должен был быть где-то неподалеку… «Резалка, – повторял он про себя странное название. – Зарезали там кого-то?.. Зеленая калитка…» Путь от вокзала занял почти два часа. Полыхающий, с расплавленным ободом, край солнца уже коснулся вершины холма.

На площади перед «Электрической силой» Путко отпустил возчика, подождал, пока фура уедет. Пыльный пустырь. Узкие улочки, зажатые меж сложенных из нетесаного известняка оград, расползаются в разные стороны. Табличек с названиями нет и помину. Эта Резалка или та?..

Он выбрал улочку, ведущую напрямик к морю. Через сотню шагов уперся в тупик. Свернул. Начал кружить, обливаясь потом, проклиная дурацкий, чистой шерсти, костюм, проклиная Камо за то, что плохо объяснил, проклиная себя и весь свет. На удивление, все калитки были железными и все улочки упирались в солончаковую площадку, за которой лежало море.

Может быть, здесь?.. Открыл. Только ступил за калитку, как сзади и с боков на него навалились, схватили. Он напряг все силы, сбросил, в тот же момент получил сокрушающий удар по ребрам, взвыл от боли. Ему заломили руки, вдавили в рот кляп и поволокли. На краю двора был сарай. Втащили, бросили наземь. Их было трое. Двое прижимали к глиняному полу, а третий, старший, выворачивал карманы. Грабители? Шпики? Старший зажег керосиновую лампу, начал просматривать под ней каждую бумажку. Антон задыхался. Он был не в состоянии пошевелиться. Старший что-то приказал на гортанном языке. Антона отпустили, выдернули изо рта грязную горько-соленую тряпку.

– Давай вставай! Кто будешь?

– А ты?

– Я спрашиваю – ты отвечай, хорошо, да?.. – В свете керосиновой лампы черное лицо старшего было страшным. – Зачем-почему пришел, а?

Антон подумал: он ничем не рискует, если назовет пароль.

– Я искал Мамеда-али. Чтобы передать ему привет от Васо.

– Почему раньше не говорил! – распростер руки для объятий старший. – Это я самый Мамед!

– Странный способ встречать гостей, – пробурчал Путко, отряхиваясь и разминая затекшие руки. Пощупал ребра: кажется, целы.

– Ха-ха-ха! – сверкнул белыми зубами хозяин дома. – Мне сказали: ходит чужой туда-сюда. Ему что надо? Фараон? Забирай свою хурду-бурду. – Он протянул все, что извлек из карманов пришельца. – Провожу!

Провожать было недалеко – выйти из сарая и войти в дом Мамеда.

– Ну, знаешь! – с сердцем сказал Антон, увидев улыбающегося до ушей Камо. – Что ни встреча с тобой, то фокусы: на Шайтан-базаре чуть не утопили, здесь поколотили.

– Спасибо скажи Иисусу или аллаху, что на кол не посадили! – расхохотался друг. – Ты же на Востоке, а тут свои законы. – Оглядел еще злого Антона. – И поделом! Ишь каким франтом пожаловал! С золотой цепью и чуть не во фраке! Как не притащил за собой всю бакинскую охранку?

– Потому и не притащил.

– И то правда, – согласился Тер-Петросян. – Теперь давай пошевелим мозгами, как нам выбираться отсюда. У Мамеда-али есть один план…

Антон чувствовал себя рядом с Камо совершенно спокойно: все получится так, как придумает его друг, даже если это будет самый фантастический план. Хоть по земле, хоть по воде – скоро выберутся они отсюда, а еще спустя несколько дней увидит он своих товарищей. Может быть, Ольгу… И снова – работа. Вероятно, вернется назад вместе с Камо. Если не дадут другого задания…

Но Камо, на следующий день пошептавшись с Мамедом-али с глазу на глаз, сказал Антону:

– Меняются наши планы. Мне-то приказано убираться немедленно. А ты должен остаться. Нужен здесь. – В голосе его прозвучала нескрываемая зависть. – Приехал один товарищ… Не буду тебе называть кто. Этому товарищу нужен помощник для очень важного дела. Согласен?

– Еще бы!

– Он такой же мой брат, как и ты… Знаешь, когда мы с ним начинали? Кажется, я рассказывал тебе, как еще в третьем году, в тифлисском театре, на Шекспире, мы листовки бросали с галерки и одна пачка хлоп прямо на лысину командующему войсками? Это он, товарищ, мне помогал! А в пятом, на демонстрации, вместе с ним несли мы красное знамя по Головинскому проспекту, мимо дворца наместника… – Он тяжело вздохнул. – А теперь приехал и даже встретиться со мной не может: конспирация. Такое важное у него дело. Но какое, я и сам не знаю.

Антон уже не мог усидеть на месте:

– Когда я увижусь с ним?

– Не торопись. Когда теленок бежит впереди коровы, знаешь, что с ним волк делает?

– Косточки выплевывает, – согласился Путко. – Да ведь мы с тобой такие, что не проглотишь нас и не выплюнешь. А все же…

– Вот когда выпроводишь меня из Баку, чтобы не навел я на его и твой след полицию… Эх, мне бы тоже остаться!

Потом втроем они обсудили, каким путем выбираться за границу Камо. Мамед-али предложил пароходом. У него были надежные друзья на некоторых судах, курсировавших через Каспий в Персию.

Этот разговор был вчера. И вот теперь Камо и Антон сидели в глинобитном сарайчике и ждали Мамеда-али, который с утра отправился в порт.

Уже начало темнеть, когда наконец звякнула железная калитка. Улыбающийся Мамед-али шел через двор.

– Собирай свою хурду-бурду! – Он сдернул с головы шапку, провел ладонью по мокрому, черному от загара и грязи лицу.

Рассказал: в порту заканчивает погрузку «Аббасия», уходит завтра в полночь. Капитан в дружбе с полицией и пограничной стражей. К тому же в порту перед самым отходом каждую пассажирскую и грузовую «коробку» тщательно осматривают таможенники. Но Мамед-али договорился с кочегарами и «дедом»-механиком: они ребята что надо, тоже большевики.

Решили так: когда «Аббасия» после таможенного досмотра выйдет из гавани, они сбросят пар и остановят посудину в открытом море. Мол, поломка. Это произойдет около полуночи. К тому времени Камо должен подойти в лодке к борту судна. Все остальное берут на себя матросы.

– Придется суток двое посидеть в бочке или в мешке, – подмигнул Камо. – Да мне не привыкать! Ну а с персами я общий язык найду, есть у меня кой-какие адреса в Энзели и Реште. – Достал бумажник, вытряхнул все его содержимое на стол – несколько купюр. Выскреб горстку мелочи. – Хм, все, что осталось…

Мамед-али молча развел руками.

– А давайте продадим мой костюм! – предложил Антон. – Замучился я в нем в такую жару – что там тифлисская баня!

– Нельзя, – отверг Камо. – У тебя паспорт чистый? То-то. Ты коммерсант? Такой солидный человек должен быть одет прилично.

– Тогда хоть мой «Эриксон». Отличные часы, золотые, много дадут! – он отстегнул цепочку, протянул хронометр Камо.

Тот щелкнул крышкой, взвесил с цепочкой на ладони:

– Вот это бакшиш. Берем, а, Мамед?..

Следующим вечером, в сумерках, они оставили сарай и по солончаковому пустырю пробрались меж нагромождений железных бочек к берегу. Слева, рукой подать, проступала на фоне неба тюрьма.

В бухточке, огороженной камнями, лежали вытащенные на песок лодки. Мамед-али подошел к одной, уложил под скамью мешок с провизией и одеждой Камо, поставил в уключины весла. С Мамедом-али был молчаливый дюжий парень – один из «встречавших» Антона в день его прихода на Резалку. Мужчины, поднатужившись, стащили в воду лодку-«туркменку», на такой не страшно выходить и в открытое море. На «туркменке» было три пары весел. И Антон попросил:

– Можно мне с вами?

– Гребешь хорошо? – с сомнением оглядел его Мамед-али.

– Конечно!

Весла оказались очень тяжелыми. Антон сбился с ритма. То лопасти погружались слишком глубоко в воду, то промахивались над волной.

– Сойди на корму!

– Нет! – Он взмок, хотя вечер был на редкость прохладный. «Не суетиться… Р-раз!.. Р-раз!..» Чем дальше уходил берег, тем уверенней становились движения Антона.

Море было спокойное. Безлунная ночь накрыла их, только светились тусклые огни на берегу.

– Глядите! – тревожно прошептал молчавший все время парень. – Сзади!

От берега отделились два огонька. Они быстро приближались.

– Пограничная стража!

– Ловят живые деньги, – буркнул Мамед-али. – Табань весла!

– Почему? – удивился Путко.

– От них на «туркменке» все равно не уйдем. Откупаться нечем. Будем отбиваться. Оружие есть у всех?

– У меня нет, – отозвался Антон.

– Какой же ты революционер, если нечем стрелять? – Камо сунул ему в руку револьвер. – Тихо!..

Патрульное судно прошло стороной.

– Теперь поднажмем! – приказал Мамед-али. – Долго на «Аббасии» ждать не смогут.

Судовые огни приближались. Наконец черный борт поднялся прямо над лодкой. Мамед-али молча похлопал Антона по плечу. Тот понял, выбрал из воды весла. Азербайджанец трижды негромко свистнул. Сверху с кормы мигнул в ответ красный огонек. Зашуршала и плеснулась в воду различимая даже в темноте белая веревочная лестница.

– Вот так всю жизнь: на веревке вниз, на веревке вверх, – пробурчал Камо. – Как акробат!..

Шутка сняла напряжение. Все по очереди обнялись с Тер-Петросяном. Антон протянул револьвер.

– Дарю, – отвел его руку друг. – У меня еще два есть.

Путко перегнулся через борт, вытащил из воды конец лестницы. Камо закинул за плечо мешок со снедью, ухватился за веревку, поставил ногу на перекладину… Еще минута, и лестница уползла наверх. С палубы снова прощально вспыхнула красная звездочка.

Они опустили весла и начали разворачиваться.

Спустя два часа, уже когда над горизонтом заалела рассветная заря, лодка ткнулась носом в песчаный берег. Уставшие гребцы вытащили ее на песок, вернулись в дом. «С детства мечтал о путешествиях… Что это за человек, который не объехал весь свет?» – засыпая, вспомнил Антон слова друга. Вот он и снова в путешествии…

Вечером того же дня Мамед-али отвел Антона в другой дом, в том же поселке Баилово.

Встретивший их там мужчина молча, внимательно посмотрел на Путко. Антон тоже разглядывал его: молодой, если и старше, то самое большее – на год-два. Крупный нос, оливковый цвет лица, большие жгучие глаза. Типичный красивый кавказец. «Какое же это дело, из-за которого он не смог повидаться даже с давним другом?» – подумал Путко, едва сдерживая нетерпение.

– Мне передали, как относится к вам Камо, – первым проговорил мужчина. – Знаю и о вашей предшествующей работе… Рад познакомиться. Будем действовать вместе, товарищ Владимиров. Меня зовут Серго. – Пригласил к столу. – Значит, Никитич снова в России? А я думал, что он еще в Берлине… Выдающийся человек. Но сейчас… – Он остановился.

– Что сейчас? – с тревогой спросил Антон. – Что с ним случилось? Мне показалось странным и непонятным, почему он возвращается в Россию не на партийную работу, а инженером. Еще до каторги, в Париже, я что-то слышал о его разногласиях с Лениным. Но не хотел поверить… Неужели…

– Все очень сложно, – буквально теми же самыми словами, что и Красин, ответил Серго. – Вы же знаете сами: после поражения революции среди большевиков нашлись люди, которые ударились в опасную крайность – стали добиваться, чтобы партия отозвала своих депутатов из Думы, отказалась от всякой работы в легальных организациях, ушла в глубокое подполье и оттуда развернула «революционные действия».

– Слышал – это отзовисты, ультиматисты.

– Да. Ленин видит огромную опасность в их призывах: отказываясь от всех форм легальной работы, от широких связей с массами, лишая нас легального прикрытия, они превращают партию в узкую секту. Так вот: Никитич примкнул к этим группам. А теперь сам почувствовал, наверное, свою неправоту и отошел от партийной работы.

– Не может быть! – все еще не хотел поверить Антон.

– К сожалению, это так… Но у каждого в выборе позиции есть много своего личного. Перед отъездом из Парижа у меня был один разговор о Никитиче. Конечно, Леонид Борисович глубоко не прав, но понять это ему особенно трудно: он боевик, всегда занимался техникой, был на самых опасных участках борьбы, а теперь надо сесть в Думе рядом с теми, против кого он еще недавно дрался на баррикадах. Может, он еще не готов к этому и тяжело переживает. Но наши кавказцы уверены: Никитич – наш!

– Я тоже убежден в этом! – воскликнул Антон. – А какая сейчас вообще обстановка в партии? За этот мой каторжный год…

– Ленин и все мы, ленинцы, продолжаем вести ожесточенную борьбу с ликвидаторами.

Путно хорошо представлял себе, кто они такие, эти «ликвидаторы», меньшевики, сторонники Мартова, Дана, Аксельрода. Это они после разгрома революции заявили, что-де время подполья прошло и что теперь социал-демократическая партия должна существовать легально, стать «дозволенной оппозиционной партией» с благосклонного разрешения царя и под наблюдением Столыпина. Они приводили в пример английских лейбористов и немецких социал-демократов: уживаются же одни с королем, а другие с императором. Меньшевики кляли «роковое безнадежное предприятие» – пятый год, ругали большевиков и весь российский пролетариат за их «чрезмерную» революционность, отпугнувшую либеральную буржуазию, утверждали, что «царизм победил надолго и вопрос о новой революции должен быть снят с повестки дня», а самих себя прочили в респектабельные парламентарии. Вот уж точно выразило самую их суть приклеившееся к ним название: «ликвидаторы».

– Но в последнее время, – продолжал Серго, – усилилось новое течение, которое не только мешает нашей борьбе с ликвидаторами, но даже вредней и опасней их самих, – это Троцкий и его сторонники. Это трусливые и подлые защитники ликвидаторов, опасные особенно тем, что они кричат: мы-де не большевики, не меньшевики, а революционные социал-демократы! На деле же они поддерживают своим соглашательством именно ликвидаторов и тем обманывают рабочих. Соглашатели всегда вреднее явных врагов – они прикрывают зло, и тем трудней его разоблачить!.. Ну да ладно, – оборвал свою гневную фразу и неожиданно улыбнулся Серго. – Для борьбы против ликвидаторов и троцкистов я и приехал сюда, и именно в этой борьбе вы будете мне помощником. Пока о конкретном нашем деле говорить не буду. Скажу лишь одно: я приехал по заданию Ленина. Ну, до завтра!

На том их первый разговор закончился.

Антон вернулся в дом Мамеда-али. А когда на следующий день снова встретился с Серго, тот был явно не в духе.

– Все нет и нет!.. Эти негодяи примиренцы из ЗОК… Те же троцкисты… Почему молчат? Нужно ездить, встречаться с товарищами в комитетах. Нужно созывать коллегию, а на какие деньги? Здешние рабочие сами с хлеба на квас перебиваются… Почему же они там, в Париже, молчат?

Антон понял: то очень важное задание, для выполнения которого прибыл сюда Серго, тормозится из-за нехватки денег.

– Когда я был в Питере, Никитич сам спрашивал, как у меня с финансами, предлагал помочь.

– Хорошая мысль! – воодушевился Серго. – Мне все равно надо послать вас с поручением в Киев. Оттуда заедете в Питер, возьмете у Никитича все, что он сможет дать, и сразу же вернетесь назад. Предстоят очень важные дела.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Генерал Курлов прибыл в Киев за несколько дней до торжеств. Предстояло самым тщательным образом проверить, все ли меры приняты по обеспечению безопасности Николая II. Особая роль отводилась местному охранному отделению. Павел Григорьевич вполне мог полагаться на начальника отделения Николая Николаевича Кулябко – подполковник был его ставленником, да к тому еще, как выяснилось совсем недавно, родственником Додакова. Курлов же заручился полным расположением этого офицера, еще неделю назад ревностно служившего Столыпину. Что ж, полковник сделал правильный выбор. Курлова не волновал моральный аспект столь быстрой смены попечителей. Он и сам незыблемо руководствовался принципом отца, из сына холопа поднявшегося в офицеры: «Добродетель хвалят, но она мерзнет».

Сразу же по приезде в Киев он вызвал начальника охранного отделения:

– Доложите о состоянии готовности.

Кулябко развернул на столе карту города. Вся она была испещрена разноцветными линиями, значками и напоминала план боевых действий. Водя пальцем, подполковник начал показывать, где будут расставлены шпалеры солдат, а где – усиленные наряды полиции, агенты охраны и «гулялыцики» в гражданской одежде.

– Кроме войск, вдоль пути следования кортежа – вот здесь, здесь и здесь, – подполковник опускал указательный палец на вычерченные циркулем кружки, – будут размещены казачьи сотни, жандармские эскадроны, а также дружина «Союза русского народа», «Михаила Архангела» и общества хоругвеносцев. Войска, части корпуса и дружины уже прибывают в Киев. Желательно усилить наше отделение агентами для обеспечения секретной охраны.

– Хорошо, – сделал пометку Курлов. – Петербург, Москва и другие города выделят дополнительное число офицеров, филеров и сыскных агентов в ваше распоряжение. Известно ли вам о каких-либо планах подполья, направленных против государя во время его пребывания в Киеве? Не ожидается ли противоправительственных выступлений?

– Вроде бы все тихо, – оставляя лазейку, уклончиво ответил Кулябко.

– Еще и еще раз тщательно проверьте через агентуру, да и саму агентуру проверьте в соответствии с «Инструкцией по ведению внутреннего наблюдения», – с назиданием проговорил товарищ министра.

По этой «Инструкции» строжайше запрещалось использовать для охраны высочайших особ тех секретных сотрудников и агентов, кто ранее был причастен к революционным сообществам или был иудейского вероисповедания.

– Будет неукоснительно выполнено! – отчеканил подполковник.

– Как вам известно, под председательством киевского генерал-губернатора учреждена комиссия для распределения пригласительных билетов в места, кои государь удостоит своим посещением. Особо строго будут выдаваться билеты в Сад купеческого собрания и на парадный спектакль в Городском театре. Список будет составлен и утвержден после согласования с губернским жандармским управлением. Каждый билет я подпишу самолично.

– Но некоторое количество билетов понадобится для моих людей, – позволил себе сказать Кулябко.

– Безусловно, – согласился генерал. – В комиссию по распределению билетов я включил офицера личной охраны государя полковника Додакова и вице-директора департамента полиции Веригина. Они озаботятся, чтобы вы получили столько билетов на своих агентов, сколько потребуется. Но, повторяю, проверить их и перепроверить!..

Следующим вечером Кулябко принимал у себя столичных гостей – дальнего родственника по жене полковника Додакова и статского советника Веригина, молодого чиновника, стремительно поднятого на департаментский Олимп рукой товарища министра.

Хозяин и гости пребывали в том умиротворенном состоянии, какое приходит после напряженного дня, завершенного сытным обедом с водками, когда зазвонил телефон и горничная позвала к аппарату хозяина.

Кулябко вернулся в столовую несколько озадаченный:

– Господа… Позвонил мой давний сотрудник. Почему-то настаивает на немедленной встрече.

– Потерпит до утра, – отозвался Веригин.

– Кто такой? – полюбопытствовал Додаков.

– Некто Аленский. Работал по анархистам, по эсерам и иным. Был весьма активен. Год, как я передал его петербургскому отделению. Говорит: дело чрезвычайной важности и срочности.

– Надо принять, – сказал полковник. – В такие дни каждая малость может оказаться важной.

Кулябко вернулся к телефону.

Не прошло и получаса, как Аленский вбежал в переднюю. Он был в незастегнутом сюртуке, со сбитым галстуком, с криво сидящим на тонком носу пенсне. Бледное лицо его покрывали лихорадочные пятна. Правую руку он держал глубоко в кармане.

Увидев в распахнутую дверь столовой Кулябко и двух его гостей, он замер, испуганно огляделся и с облегчением перевел дух:

– Здра-авствуйте… Извините…

Вынул из кармана руку, провел ею по волосам. Додаков заметил, что волосы стали влажными. Лицо молодого человека было в испарине. «Лю-бо-пыт-но…»

– Проходите, прошу! – радушно улыбаясь, сказал Кулябко. Налил из графина полную рюмку, поднес.

Юноша взял. Рука его дрожала. Залпом выпил.

– Молодцом, по-гвардейски! Закусывайте. Рад вас видеть! – приговаривал хозяин дома. – Давненько мы не виделись! Что привело вас в столь поздний час? Не стесняйтесь, здесь все свои. Коллеги.

Гость успокоился. Лихорадочные пятна ушли с лица. Выражение стало сосредоточенным. Додаков даже подивился такой быстрой перемене: «Нервический тип».

– Так вот… Недавно ко мне заявился прибывший из Парижа анархист Николай Яковлевич. Раньше он уведомил меня о своем приезде письмом. При встрече же сказал, что замышлен террористический акт во время киевских торжеств, и я, как местный житель и член ячейки, должен оказать ему содействие… Против кого направлен акт и в чем должно быть мое содействие, он обещал сообщить мне позднее… Теперь, два дня назад, он явился ко мне на дачу в Потоки под Кременчугом. Сообщил, что в Киеве будет действовать с некоей девицей… Ниной Александровной. Моя же первая им услуга – дать возможность некоторое время жить на моей квартире, в доме отца на Бибиковском бульваре.

– Приметы Николая Яковлевича?

– Лет двадцати восьми – тридцати. Брюнет. Длинные волосы. Подстриженная бородка… – начал описывать Аленский. – Плотный. Роста выше среднего…

– А девица? Вы ее видели?

– Да. Тщедушная. Рыжие волосы, коса, широкие скулы… Веснушки… Некрасива. В очках. Лет двадцати трех. Курсистка… по виду.

– Где они находятся в настоящее время? – задал вопрос и Веригин.

– Не знаю. Возможно, в какой-нибудь гостинице в Кременчуге.

– Как вы должны дать им ответ?

– Николай Яковлевич сам установит со мной связь… Вот все, что я хотел вам сообщить.

– Вы можете отказать им в квартире, – заметил вице-директор.

– Но тогда они устроятся в Киеве иным путем, и мы потеряем их из виду, – возразил Кулябко. – Я порекомендовал бы пойти навстречу просьбе террориста, дабы держать его в поле наблюдения.

– Пожалуй, – отступил от своего предложения Веригин. – А вы, Николай Николаевич, направьте филеров в Кременчуг, на железную дорогу и на пристани, чтобы без промедления взять их на поводок.

– Будет исполнено незамедлительно, – ответил начальник отделения. Протянул руку к графину. – Еще рюмочку, дорогой друг?

Молодой человек снова выпил. Откинулся на спинку кресла, словно свалил с плеч тяжелое бремя.

Додаков продолжал молча разглядывать его. Маленький, как бы срезанный подбородок характеризует слабую, отступающую перед препятствиями натуру. В то же время складка губ выдает человека, подверженного капризам и бессмысленному упорству. Жаль, что скрыты за стеклами глаза. Но ясно: нервический, психопатический тип… Если в правом кармане сюртука пистолет, то к чему вся история с террористами? Карман отяжелен каким-то предметом… Может быть, боялся преследования, маниакальное состояние?.. Но история чересчур гладко изложена, жесты театральны.

– Кажется, затевается, – с воодушевлением проговорил Кулябко. – Ответьте вашему сотоварищу соответствующим образом, а меня держите в курсе событий. Когда Аленский вышел, полковник Додаков сказал:

– Надо немедленно доложить генералу Курлову. Через час у меня встреча с товарищем министра в гостинице «Европейская». А ты, Николай, явишься к нему с предложениями по сему делу утром.

Генерал Курлов выслушал Додакова со вниманием.

– Подобное предупреждение в данной обстановке весьма серьезно и нуждается в тщательной проверке. Необходимо разработать сведения с приметами злоумышленников и снабдить ими всех филеров и секретных агентов. Каково ваше впечатление, полковник: что представляет собой сам осведомитель?

– В том-то и дело… – задумчиво проговорил Виталий Павлович. – Странный субъект. Я, господин генерал, начинал службу в Московском охранном отделении еще при Зубатове. Сергей Васильевич был выдающимся психологом. Вам известна его теория об изменении нравственного состояния завербованных в революционной среде агентов?

– Знал, да запамятовал, – недовольно, сухо ответил Курлов.

– Зубатов утверждал: у каждого секретного сотрудника такого рода наступает в жизни момент, когда он уже не в силах играть две роли. Приближается развязка: или осведомитель разоблачает себя перед сотоварищами и принимает их приговор, или сам направляет оружие против работавшего с ним офицера охраны. Мой учитель предупреждал: «Не пропустите момента, будьте готовы к такому перелому и, заранее предчувствуя его, откажитесь от услуг осведомителя».

– При чем тут теории Зубатова? – насторожился генерал.

– Я не знаю побудительных причин, но мне думается, что этот Аленский пребывает в критическом состоянии. Образно говоря, в его руке заряженный пистолет. Возможно, это и не образ, а реальность.

– Вот как? – медленно проговорил Курлов. – Это меняет картину… – В его голове появилась некая, еще не осознанная до конца мысль. – Заряженный пистолет… Против кого?

– Мой учитель говорил, что в момент психологического перелома осведомитель поднимает оружие на своего офицера. Учение Сергея Васильевича, к сожалению, не раз подтверждалось практикой… В данном случае могу предположить – против Кулябко. Николай Николаевич долгое время непосредственно работал с этим агентом.

– Кулябко? Такая малость? – Генерал уперся в лицо Додакова долгим немигающим взглядом. – Прошу ваши предположения оставить глубоко при себе, уважаемый Виталий Павлович.

Эти слова прозвучали как приказ.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

«И быша три братья: единому имя Кий, а другому Щек, а третьему Хорив, и сестра их Лыбедь… И створиша град во имя брата своего старейшего, и нарекоша имя ему Киев…»

Антон увидел Киев впервые. Исколесил почти всю Россию, побывал в дальних далях, а отдать поклон прародителю городов русских все было недосуг…

Теперь он шел по Киеву. Неторопливо, останавливаясь у достопримечательных его дворцов и храмов, наслаждаясь и красотой сменяющих друг друга картин и покоем на душе. Буйная зелень каштанов, сверкающие шпили и купола, заднепровские просторы, открывающиеся с вершин холмов, – город был действительно великолепен. Главное же, благодаря чудесному сплетению случайностей, в чем была и своя закономерность, приезд в Киев совпал для Антона с радостным чувством приобщения к делу. Благодаря этой цепи случайностей он встретился и с Леонидом Борисовичем, и с Камо, познакомился с Серго, снова включился в работу подполья. Правда, поручение, которое дал ему Серго в Киеве, было простым: отнести по условленному адресу ничем не приметный конверт. Вот и все. Но Путко уже давно понял: в их деле нет ни первостепенных, ни третьестепенных заданий. Каждое – будь то переправа транспорта с оружием и типографским оборудованием или подготовка трехстрочной заметки в нелегальную газету – звенья одной общей цепи.

Вчера, приехав в Киев и еще днем разыскав нужную ему улицу, он с нетерпением дождался, пока стемнеет, и пошел на явку. Кружил, соблюдал все правила предосторожности. Пароль, отзыв – все было выполнено в точности. Дело сделано. Через сутки – встреча с Красиным в Питере, а пока целый день, до ночного поезда, он мог чувствовать себя свободным.

Безымянной улочкой он спустился с холма и очутился у бульвара. Средняя пешеходная его аллея была окаймлена колоннадой поднебесных тополей. «Бибиковский», – прочел он на табличке. Откуда ему знакомо название бульвара?.. Из книг?.. «Чуден Днепр..»? Нет… Он ощутил тревогу. «Бибиковский… На Бибиковском…» – отдавалось в мозгу.

Мучаясь оттого, что разгадка ускользает, он шел по аллее. Бульвар казался бесконечным. Наконец строй гвардейцев-тополей оборвался. Внизу лежала базарная площадь. Старик дворник с усердием полировал булыжники метлой из березовых прутьев.

– Это какой базар? – спросил Антон.

– Хиба ж не знаете? Це ж Бессарабка.

И сразу будто ударило наотмашь: Женя! Это она той ночью шептала на сеновале Прокопьича!.. «Дима… Живет на Бибиковском бульваре, недалеко от моей Бессарабки…» И еще что-то об отце этого Димы: собственный дом, богач, знаменитый на весь Киев присяжный поверенный, в друзьях с жандармским генералом… И фамилию, кажется, назвала. Бодров? Бобров?.. Тогда пролетело мимо уха.

– А где тут дом знаменитого адвоката Боброва? – Он невнятно выговорил фамилию.

– Григория Александровича? Оцей будинок Богрова! – повел метлой старик. – Тильки зараз його немае. Их степенство за кордон поихалы, дома один сын зостався. Сьодни бачив його.

Дворник знал все.

Антон вернулся на бульвар. Сел на скамейку против дома. Так вот где он живет… Почему-то заныли в щиколотках ноги. Он закурил. Дом проглядывал сквозь ветви тополей – большой, в пять этажей, в двадцать окон по фасаду. Светлого дерева подъезд с застекленной дверью. Чугунные витые балконы. Не дом – дворец. По всему карнизу повторяется узор, напоминающий подкову. На счастье?.. За каким из этих окон человек, предавший Женю?.. Ну что, встать и пойти? Так и сказать: «Ты провокатор»? А если ошибка, если Дмитрий ни при чем? Письма, которые Евгения увидела в охранке? Они шли по почте, их могли прочесть и переснять раньше. И все другие улики могут оказаться чудовищным стечением обстоятельств. Разве так не бывает?.. Он вспомнил рассказ товарища, как заподозрили в провокации женщину. Слух дошел до нее. Она оставила записку: «В следующий раз будьте осторожней», – и покончила с собой. Потом установили: невиновна. Так что же, встать и уйти?.. И все?.. А как же Женя? И Федор? И Ольга?.. Но какое отношение имеет этот Дима к Ольге? Если он провокатор – имеет. Пусть не сам по себе…

Топкое болото, жаждущее поглотить их. Насмерть закручивающий водоворот. Выжженный лес…

Антон ощутил кислый запах давней гари.

Он понимал, что не должен идти на эту встречу: он не принадлежит себе, теперь он помощник Серго в очень важном деле. Но и уйти он тоже не мог…

Застекленная дверь подъезда отворилась. На площадку вышел молодой человек в светлом летнем пальто и светлой шляпе, с тростью в руке. Он небрежно покрутил тростью, сбежал со ступеней. Под шляпой блеснула дужка пенсне. Несколько шагов – и он оказался на аллее бульвара.

– Простите, – поднялся ему навстречу Путко.

– А в чем дело, сударь? – оглянулся через плечо молодой человек и вдруг в ужасе отпрянул, выставив вперед руку, словно бы защищаясь.

«Предал, – тяжело шевельнулось в груди Антона. – Он предал…» Но собрал всю свою волю и, изобразив вежливую улыбку на лице, проговорил:

– Я хотел спросить, когда принимает господин Богров.

– Отец? Отец в отъезде! – В голосе Дмитрия было отчаяние. – В отъезде!..

Он отступил на шаг, повернулся и опрометью бросился вниз, по аллее, к Бессарабке.

«Один из них!.. Западня!.. Со всех сторон!.. – Богров все еще бежал по аллее, задыхаясь, с бешено колотящимся сердцем. – Боже мой, за какие грехи?..»

За какие – это он, на беду свою, знал.

Грехопадение Дмитрия началось с того памятного дня, точнее – вечера, когда он встретил у дворянского клуба на Крещатике давнего знакомого отца, начальника Киевского губернского жандармского управления.

– А, Богров-младший! – добродушно пророкотал генерал. – Давно хотел познакомиться с вами поближе. Загляните ко мне в присутствие, когда выберете свободную минутку. И сам же уточнил: – Скажем, завтра, до обеда. Этак часиков в одиннадцать. Ровно.

Визит в жандармское управление не очень-то прельщал Дмитрия, но какая причина избежать приглашения генерала?

– Дорогой мой, я удивлен, – покачал головой генерал, когда, они остались с глазу на глаз в просторном кабинете. – Не столько удивлен, сколько огорчен.

Дмитрий не понял, куда он клонит, но генерал тут же разъяснил:

– Сынок почтеннейшего Григория Александровича – и бомбу против меня? Нехорошо. Прямо скажу, неэтично. Как вы сами-то думаете?

– К-какая бомба? – растерялся юноша.

– Вы или кто другой из вашей кумпании – какая разница? – Генерал с состраданием посмотрел на него. – Сообщничество – то же, что и прямое соучастие. Неблагородно-с, молодой человек! – Он по-стариковски мелко рассмеялся. Выдвинул ящик стола. – Извольте. Вот они все, ваши приятели: Степан, Федор, Ираклий… – Как карты на ломберный столик, он выкладывал на синее сукно фотографии и по каждой пристукивал полированным ногтем. – У этого кличка Евстафий, у сей красавицы – Ксения. Да вот и вы, не так ли, не ошибаюсь? Весьма приятной наружности молодой человек, жаль, очень жаль…

Генерал ссыпал фотографии в ящик и замолчал.

Дмитрий растерялся. Откуда у него эти снимки? Откуда он…

– Знаем. Все знаем. И что тючок с нелегальной литературой сию минуту в вашей комнате в комоде находится. Или заблуждаемся?

«Все знают!» – Дмитрий почувствовал, как леденит в груди.

– Знаем и терпим. Но только до поры. А потом хлоп – и в каталажку. А уж из каталажки известно куда дорога – в Сибирь-матушку. Хорошо бы еще на поселение, а то ведь и в кандалы, в каторжные работы, да-с. Тогда уж ни отец ваш, почтеннейший человек, ни я, его давний друг, вызволить не сможем. Закон. Фемида.

Юноша молчал.

– Предположим, благородный пример: Софья

Перовская, Вера Засулич, Кибальчич и прочие. Но идея, идея какая? Что ниспровергать собираетесь? Во имя чего? – Генерал снова достал фотографии и стал небрежно бросать их на сукно. – У этого отец – портной, у этого – сапожник, пекарь… Босяки! А вы? Что вам-то делать в обществе анархии? И дом ваш, значит, в развалины или в публичное общежитие? Сами – хлебопашцем или на фабрику? Впрочем, анархисты против хлебопашества, они святым духом собираются питаться после торжества своей идеи.

Богров-младший все ниже опускал голову.

– И вы согласны? Не настаиваю, но советую: образумьтесь. Ступайте, не задерживаю. Отцу не говорите, чтобы не тревожился. Подумайте.

«И правда, зачем мне все это?..» – думал Дмитрий по дороге к дому.

Но не мог же он сразу, вот так неожиданно, все оборвать. Приятели приходили, звонили, брали деньги, обсуждали в его присутствии планы. Он слушал, поддакивал им, смотрел на них, но их лица замещали фотографии, рассыпанные по синему сукну: «Вы думаете, что мы здесь ушами хлопаем?..» В любой момент, вот в эту минуту затарабанят в дверь – и неотвратимо закрутится колесо. Студент юридического факультета, он уже знал, как бывает, если составлен первый протокол. Затянет, будто палец под шкив машины, не вырвешь руку. Что же делать? Отказаться? Но Дмитрий уже числится в организации – даже если отойдет от дела, все равно останется подсуден. Срок давности по политическим делам истечет через двадцать лет…

Ему не пришлось принимать решения: вскоре всю группу анархистов арестовали. Дознание производил начальник Киевского охранного отделения подполковник Кулябко. На первом же допросе он придвинул к Дмитрию стопку чистых листов.

– Дело серьезное: противогосударственное преступление. Только чистосердечные показания отвратят кару. Дадите – обещаю освобождение.

Дмитрий колебался. Рука так и тянулась к перу, но в душе поднимался протест: «Да как же?.. Это же подло, подло!..»

– Напишите – освобожу и всех ваших сотоварищей. Слово офицера.

Теперь отречение представало совсем в ином свете. Как благородный акт во имя спасения других. И он написал. Все, о чем знал. Даже о том, что слышал краем уха. Увлекся. Уже хотелось, чтобы и его роль в организации не казалась третьестепенной.

Начальник охранного отделения выполнил обещание. Через несколько дней всех освободили из-под стражи.

Товарищи были поражены: свобода! Значит, «замели» случайно, никаких доказательств у жандармов нет, на допросах ничего обвинительного предъявить им не смогли!.. Как весело кутили в «Бристоле» на Крещатике в тот вечер! Платил Дмитрий. Он был веселей и остроумней всех. Он пел лучше всех. Голос его, великолепное альтино, выделялся в слаженном хоре. Девушки смотрели на него блестящими глазами.

Дома мать плакала, сидя у его кровати и гладя по голове, как ребенка. А он с облегчением думал: «Все! Прошлое – черный сон! С завтрашнего дня – новая жизнь!..»

Отец сказал, что на время ему следует уехать из Киева. Лучше – за границу. Пусть переведется хотя бы на год в Мюнхенский университет. Превосходно, с глаз долой!.. Да еще за границу! К тому же в самом Киеве в их университете святого Владимира из-за студенческих волнений занятия снова были прекращены до конца семестра.

Собраны чемоданы. Куплен билет. И тут кто-то позвонил. Мужской голос. Незнакомец просил о встрече по делу неотложной важности. Назначил адрес и время: «В ваших особенных интересах».

Квартира на Подоле оказалась респектабельной. Горничная проводила в гостиную. И каково же было удивление студента, когда навстречу ему вышел Кулябко! Он был в стеганом атласном халате, с мягким галстуком и больше походил на артиста, чем на жандармского офицера.

– Рад, рад видеть вас, Дмитрий Григорьевич! – пожал он руку юноше. – Как самочувствие, настроение?

Дмитрий растерялся.

– Подоспело время обменяться мыслями. Что новенького в вашей кумпании? Кто прибавился? О чем помышляете-злоумышляете? – Речь его текла непринужденно, в голосе слышалась доброжелательная усмешка.

– Да как вы смеете! – возмутился Богров.

– Не надо горячиться, дорогой мой. Держите ваши секреты при себе. Единственная просьба, когда будете совершать вояжи за границами… кое-что общеизвестное, для нашего общего образования… – Подполковник как бы играл словами. – Естественно, ежели надумаете попутешествовать из Мюнхена в Швейцарию или на Лазурный берег – расходы возьмем на себя. Жизнь за границей ох как дорога, зато прельстительна!

Студент уже собирался решительно возразить, однако Кулябко не дал ему сказать ни слова:

– Коль согласитесь, кроме подорожных на разъезды, положу вам еще сто рублей в месяц. Понимаю, вы человек состоятельный, но своих капиталов еще не имеете, а отец прижимист?

Отец действительно был довольно скуп, давал Дмитрию на карманные расходы всего по полсотни. Частенько, когда нужно было сверх того, Дмитрий брал деньги у матери. Теперь отец сказал, что будет переводить в Мюнхен по семьдесят рублей в месяц, ни копейки больше – для его же блага, чтобы не поддался соблазнам. А тут еще сто!.. Но…

– Нет, мне вполне достаточно будет своих денег.

– Не поймите превратно. Это я по движению души, вы мне симпатичны. Никаких разоблачений мне не нужно. Лишь общие сведения, циркулирующие в прессе и обществе. Можете считать, что я делаю вам просто деловое предложение как, скажем, обработчику прессы.

Париж, Женева!

– Разве что общие сведения…

– Вот и славно. Возьмите в виде аванса, тут жалованье за два месяца вперед. – Кулябко достал из кармана халата бумажник.

Дмитрий быстро спрятал деньги в портмоне.

– Только извольте расписочку. Не мои ведь, от казны.

«Превосходно. Ограбим царскую казну», – Дмитрий черкнул расписку. Дал адрес для последующих переводов. На том они и расстались.

Он полагал, что будет изредка присылать подполковнику вырезки из газет да сообщать о тех новостях, которые всем известны; В Мюнхене его разыскал россиянин, представился посланцем от Кулябки. Выслушал, попросил собственноручно изложить рассказанное. Въедливо уточнил: кто говорил, когда. Дмитрий дополнил свой рассказ именами, описал приметы. Подумаешь: какие-то случайные люди, не его ведь друзья…

Срок заграничного путешествия подошел к концу. Богров вернулся в Киев. Не прошло и нескольких дней, как он снова переступил порог университета, – в телефонной трубке прожурчал вкрадчивый голос:

– С благополучным возвращением, мой дорогой друг. Жду вас. Адрес не запамятовали?

– .. .Теперь мы в некотором роде коллеги, – офицер встретил Дмитрия радушной улыбкой. – Сколько пробыли в вояжах? Десять месяцев?

– Одиннадцать, – подчеркнул Богров.

– Да-да, значит, вам положено еще сто рублей. И напишите отчет о подорожных тратах… – Посмотрел записи, отодвинул их в сторону. – А теперь подумаем о дальнейшем.

– Нет, свои обязательства я выполнил. И вы больше не должны… – решительно начал студент.

– Извините, не понял: что не должен? – Кулябко даже обиделся. – Нехорошо, молодой человек, платить черной неблагодарностью за добро. Или вы полагаете, что эти газетные сплетни действительно стоили тысячи рублей и оплаты ваших средиземноморских вояжей?

И коротко, но логично обрисовал ситуацию: еще при встрече с генералом студент узнал по фотографиям всех членов организации. На первом же допросе дал чистосердечные показания. Регулярно получал жалованье, о чем свидетельствуют его расписки. Прислал целый ворох собственноручно составленных донесений. И наконец, как он полагает: почему при том давнем аресте, хотя преступление было налицо, освободили и его и всех остальных соучастников?

– Да только по тем соображениям, дорогой вы

мой, чтобы не пало подозрение на вас! Оберегаем мы вас, юноша. От ваших же сотоварищей оберегаем. А вы: «Долг выполнен!» Нехорошо. Ежели хотите знать, за всю свою жизнь не оплатите вы этого долга. Так-то! – И заключил: – Ежели вздумаете предпринять неверные, не согласованные с нами шаги, все старое вспомним, давность-то не истекла. Да и сотоварищи ваши смогут ознакомиться с бумагами, вами сочиненными. Вот так-то-с.

Дмитрий сидел оглушенный. Будто столкнули его в болото и грязная жижа засасывает в бездонную глубину.

Кулябко помолчал. А потом без обиняков предложил:

– Продолжайте вращаться в прежней среде. Можете высказывать в ячейке самые крайние взгляды – это мы вам в вину ставить не будем. Ежели сотоварищи надумают какое-либо злоумышление, примите участие. Только заблаговременно поставьте меня в известность. Вот вам телефон, а вот и адрес. Другой. Сюда больше не приходите. Положу с нынешнего дня сто пятьдесят в месяц, а за особо интересные сведения буду платить сверх того еще по полсотни. Да… Надо вам другое имя, чтобы не просочилось наружу истинное. Скажем, Аленский. Не возражаете? Ну, с богом! Старайтесь!..

Первым движением Дмитрия было: ну хорошо же, заманили меня в капкан, а уж я бомбой взорву вас! Разоблачу все ваши черные дела, как Клеточников!..

В их среде Клеточников, член «Народной воли», был кумиром: решив разорвать сети охранки, он пошел на службу в департамент полиции, поднялся там «до степеней известных» и сделал много полезного для своего сообщества.

Но вскоре Дмитрий понял, что Клеточников из него не получится. Кулябко только расспрашивал, сам же никаких охранных секретов не раскрывал.

На душе было мерзко. Но жить надо. И оказалось, важно не то, что ты представляешь собой на самом деле, а что думают о тебе окружающие.

На собраниях он начал высказывать самые решительные мысли:

– Мы играем в революцию, а главного не делаем! Я не хочу быть чернорабочим эпохи, я готов отдать жизнь за великое дело! Но бойтесь провокаторов! Охранка хочет опутать нас своими щупальцами! Нужны не громоздкие организации, а небольшие группы, где все знают подноготную друг друга!

Он увлекался, говорил горячо. Сам верил каждому своему слову. Тем более верили ему. Ночью Женя шептала: «Я горжусь тобой!..»

Деньги тоже были кстати. Он тратил их в компании. Не скупился, когда просили в долг или на дела организации. Вот и получилось: отряд анархистов содержится охранным отделением. Да, все казалось забавной игрой, пока летом, когда он был с родителями на даче, полиция не провела аресты и почти все его товарищи оказались в тюрьме. «Я-то при чем? – успокаивал он себя. – Они и сами все знают…»

У оставшихся на свободе подозрения на Богрова не пало: Кулябко не предъявлял арестованным его показаний. И Женю не тронули…

С Евгенией Грожанской он дружил еще с гимназической поры. Женя была некрасивой, рыжей, голенастой. Но чем-то нравилась Дмитрию. Сама же девушка влюбилась в него безоглядно. Неожиданно смелая, после какой-то студенческой вечеринки осталась с ним.

Наслышанный, как это делается, он снял комнатку на кривой улочке у Бессарабки, и один-два раза в неделю приходил туда с Женей. Она говорила дома, что ночует у подруги, вместе готовятся к экзаменам. Ему было проще – мать понимающе молчала.

В их комнатке Женя и призналась, что тоже вступила в нелегальную организацию, в студенческий совет, который готовит всероссийскую конференцию учащихся. Дмитрий сказал, что готов помогать ей – как-никак у него есть опыт. Евгения показала ему письма…

– Не беспокойтесь, вашу пассию мы не тронем, – заверил Кулябко, возвращая Дмитрию перлюстрированные[4] листки. Достал бумажник. – Сведения весьма ценные. Не жаль и трех красненьких. Черкните расписку.

Подполковник не выполнил обещания: не прошло и месяца после ареста анархистов, как была схвачена и Женя. Когда Дмитрий узнал об этом, его охватил ужас. Впервые в жизни он напился до потери сознания. Мать провела у его постели всю ночь. Выносила тазы, прикладывала компрессы. Свое отчаяние он переборол спасительной мыслью: сколько можно – все с Женей и Женей? Даже приятели удивлялись, что это он привязался к такой дурнушке. Да и ему уже наскучила ее экзальтация. Хорошо, что так, сразу, все развязалось!..

Он загулял. Начал играть на скачках. Загорался азартом за карточным столиком. Узнал дорогу в дома с сомнительной репутацией. Только иногда посреди ночи, во сне, чувствовал: Женя рядом. Открывал глаза. Проводил рукой по простыне. Чтобы не заорать от ужаса, зубами стискивал подушку.

При очередной встрече, терпеливо выслушав его протесты, Кулябко объяснил:

– Ваша кохана – ключ ко всей ликвидации. Оставь мы ее на воле, все подозрения сошлись бы на ней. Вы уверены, что она не рассказала бы сотоварищам, кому показывала письма? Убирая ее, мы оберегали вас.

После того как были разгромлены группы анархистов, Богров стал «освещать» эсеров, вошел в актив студенческого движения. К социал-демократам не совался: они чересчур осторожны, да и не принимают в свою организацию недавних анархистов. Но кое-что разузнавал и о них. Все шло, как прежде. Хотя внутри что-то надломилось. Моментами им овладевало полнейшее безразличие.

Но однажды один из бывших товарищей бросил:

– Ты провокатор!

– Да как ты смеешь! – Дмитрий распалил в себе гнев. – За такое оскорбление!.. Требую немедленного партийного разбирательства!

Никаких улик предъявить ему не смогли. Действительно, ради чего становиться Богрову провокатором? Он был оправдан, обвинитель наказан за клевету. Снова приятели спрашивали у Дмитрия адреса для явок. Однажды он помог достать паспорт нелегалу, которому надо было выбраться из России. Ссужал деньгами. Временно хранил у себя казну организации и рассылал средства по местным ячейкам.

Год назад он окончил университет. Приятель отца, известный в Киеве присяжный поверенный, пригласил его в помощники. С Кулябкой Дмитрий продолжал встречаться два раза в месяц.

Общество еще помнило разоблачение Азефа. А он, Дмитрий? Нет, он не Азеф! Тот – дьявол во плоти. А он оказался в безвыходном положении. Азеф убивал. Он же… Что он? По его доносам арестовывали, судили, заковывали… Но ведь у него совершенно другие побудительные причины… Он просто… Что «просто»? Просто вынужден спасать себя? Да! Или спастись, или вместе с другими… Да, да, на каторгу! А живет он один раз!..

– Ты заболел, сынок? – с тревогой смотрела на него мать. – Столько занимался, да еще выпускные экзамены!.. Ты устал, мой мальчик.

Приехали в Киев двое. «Василий» и «Лука». Настоящих их имен он не знал. Лука сразу же приступил к делу:

– Мы присланы из Парижа от группы «Буревестник» как члены ревизионной комиссии. У тебя были деньги группы.

– Я выслал отчет.

– Мы проверили. Недостача в пятьсот рублей.

У Дмитрия отлегло от сердца.

– Это ошибка. Или, может быть, я что-нибудь не записал.

– Брось морочить голову! – с угрозой прикрикнул Василий.

– Ну хорошо, я соберу, отдам, хотя все в отчете было правильно.

Дмитрий вытряс все свои деньги, занял у кого только можно. Двести рублей дала мать. Остальные после разговоров добавил отец.

Василий сунул сверток в карман, не поблагодарив. Буркнул:

– До встречи.

– Нет! – взорвался Дмитрий. – Раз вы так ко мне относитесь, все мои партийные счеты с вами закончены!

– Ты так думаешь? – многозначительно посмотрел на него анархист.

– Что еще вам от меня нужно? – сбавил тон Богров.

– Поживем – увидим. А ты пошевели мозгами.

Намек был угрожающим. Дмитрий пришел к отцу:

– Я хочу уехать из Киева. Хоть куда… Может быть, в Питер?

– Зачем, сынок? – забеспокоилась мать. – Здесь у тебя дом.

– Он хочет начать самостоятельную жизнь, – поддержал отец. – Правильно. Под родительским крылом сил не наберешься. Поезжай. В Питере у меня есть связи. Обомнись. Со столичной закваской здесь быстро пойдешь в гору. Вернешься, возьму в компаньоны. Сначала «Богров и сын», а потом, глядишь, и «Богров-сын».

Дмитрий собрался быстро. Кулябко узнал. Пригласил на встречу:

– По прибытии в Питер позвоните начальнику столичного отделения фон Коттену. Он, кстати, поможет обосноваться на новом месте.

В Питере к Дмитрию вернулось спокойствие. Компания столичной молодежи приняла легко – весельчак, остроумец. Но стороной дошло: кто-то приехал из Киева, расспрашивает… Копают? И здесь копают!..

Сказал всем: заболел, должен подлечиться. Уехал за границу. За карточными столиками деньги улетучились быстро. Пришлось возвращаться. В Питер не заглянул. Отец и мать – все были на даче в Потоках. И надо же было ему наведаться в Киев! Носом к носу столкнулся на Владимирском проспекте со Степой. Дмитрий знал его давно, в последний раз встречался три года назад – Степа бежал с каторги, куда был сослан за убийство офицера. Пробирался за границу, и Богров снабдил его деньгами и явкой в Черкассах. Адрес был «засвечен» охранкой. Как же Степа мог объявиться в Киеве теперь?..

– А я как раз по твою душу! – громогласно приветствовал Богрова беглый каторжник. – Где побалакаем? Давай в твоей хате?

«Тоже завербован?» – подумал Дмитрий, удивленный его неконспиративным поведением: кричать во все горло на проспекте! Обрадовался. Они поднялись в квартиру. Дмитрий притворил дверь комнаты.

– Карты твои биты! – выпалил Степа. – Ты предатель!

– Как смеешь!.. – начал было Богров.

– Заткнись, – оборвал гость. – Доказано. Слишком долго нянчились с тобой потому, что многое приписывали другому провокатору, Бегемоту. Его наши в Женеве уже пришили, слыхал?

– Какой Бегемот? Что приписывали? – пытался оттянуть Дмитрий, чувствуя, как начинает тягуче сосать под ложечкой.

– Не крути. Помнишь, ты раздобыл паспорт Афанасию? Афанасий сгорел. Его сцапали при первой же проверке. А адресок, который ты удружил мне в Черкассах? Забыл? Подмоченный адресок, да я-то воробей стреляный. А лаборатория в Борисоглебске? Кто, кроме тебя, знал?

– Я докажу, что не виноват! Дайте мне время, я докажу!

Как оправдаться? Паспорт он получил из рук Кулябки. Адрес в Черкассах дал ему Кулябко. О лабораториях бомб он сообщал Кулябке…

– О том, что ты провокатор, узнают всюду, где ты бываешь: в комитете присяжных поверенных, в клубе, в партийных ячейках, – продолжил Степа. – Объявление с твоей фотографией будет опубликовано в «Бунтаре». В ближайшее время будет приведен в исполнение приговор комитета. Вот что поручили мне довести до твоего сведения.

– К… какой приговор?

– Как всегда. Такой же, какой был вынесен Бегемоту.

– Вы не имеете права!

– Имеем. Имеем право и умирать и мстить за смерть товарищей. У тебя есть только одна возможность. Не оправдаться, а очиститься.

– Какая? – с надеждой воскликнул Дмитрий.

– Совершить террористический акт.

– Против кого?

– Лучше всего – против начальника киевской охранки Кулябки. Но выбирай сам. Во время царских торжеств у тебя будет богатый выбор.

– Хорошо! – согласился Дмитрий. Спохватился, что этим выдал себя. – Хоть я ни в чем не виноват, но я докажу!

– Даем тебе срок до пятого сентября, – миролюбиво сказал Степа. Подошел к книжному шкафу. – Интересный журнальчик! Дашь почитать?

Прихватив журнал и еще какую-то книгу, он ушел.

Дмитрий начал метаться по квартире. Душно! Будто набросили на шею петлю.

– Кто это был? – почувствовала недоброе мать.

– Старый знакомый. Оставь! Оставьте меня! Это мои заботы!

Убить?.. Чушь! Он, своей рукой, должен!.. Нет-нет!.. Надо скрыться, исчезнуть! Уехать на край света, за океан – ищи-свищи! Где взять денег? Отец – старый скупердяй, ни за что не даст. И одолжить негде: прежние долги не вернул. Он откроется отцу. Неужели отец отступится? Да и разоблачение сына как провокатора – крах и его карьеры присяжного поверенного. А пятьсот, тысяча рублей – это для него такая малость. В конторе Ллойда за двести пятьдесят можно купить билет в Северную Америку…

В Кременчуг, на дачу! Он выколотит у отца!.. В дороге он разминулся с родителями. Когда вернулся в Киев, отец и мать уже уехали на отдых за границу.

Он укрылся в квартире, приказал горничной никому не открывать, сам никуда не выходил. Ночами его мучили кошмары. Всплывало лицо Афанасия. Парень пожимал ему руку, благодарил за паспорт. Женя обнимала, душила в объятьях, шептала: «Я горжусь тобой, Дима!» Он просыпался мокрый. Сердце судорожно билось. За что такая мука? Ведь все в прошлом! Неужели он должен сегодня отвечать за давние Ьоступки?.. Посреди ночи проснулся, еще чувствуя на шее горячие руки Жени. Подумал: «Что она мне далась?» Вспомнил: у нее были острые колени, острые локти, острые, совсем маленькие груди. И тогда это его раздражало. И широкие скулы. Да, да, широкие скулы!.. Она сама виновата! Если бы она была не такой! Если бы она была красавицей, все случилось бы совсем по-другому… Чушь! Куда бы он делся от Кулябки? «Всю жизнь не расплатитесь, молодой человек…» Ненавистный Кулябко! Все из-за него! Все! Они в Париже решили: он может очиститься…

Дмитрий вскочил с кровати. Выдвинул ящик стола. У него было два пистолета: шестизарядный «бульдог» и браунинг. Оружие он брал с собой нередко, но ни разу не стрелял. «Бульдог» – в пятнах ржавчины, купленный за гроши в лавке старьевщика. А браунинг изящный, с удобно умещающейся в ладони костяной рукоятью. Три года назад Дмитрий получил его оттого же Кулябки в награду за одну из первых своих «ликвидаций». К пистолету был дан и мешочек с патронами. Маленькие, аккуратные, с никелированными головками-пульками, они были похожи на майских жуков-бронзовиков. Притворились, будто умерли. А выпустишь – полетят… Да, он очистится!..

Приняв решение, он разом успокоился. Будто не было этих последних, наполненных ужасом и отчаянием дней и ночей.

Вчера утром перед визитом к Кулябке он побрился, надушился, забежал к приятелю – одному из «бунтарей», попросил помощи в предстоящем побеге. Ничего не объяснил, да тот и не требовал объяснений. Настрочил письма. Родителям в Мюнхен и в газеты. «Отправишь, когда услышишь!» А что «услышишь» – не сказал. Дома сжег все лишние бумаги. «Майские жуки» послушно вползли в обойму, один ткнулся в ствол никелированной головкой, готовый вылететь…

И какое же невезение: за столом у Кулябки оказались жандармский полковник и еще один, в департаментском вицмундире… Хорошо еще, что быстро пришел в себя. Придумал историю с Николаем Яковлевичем и Ниной Александровной. Получилось вполне правдоподобно…

По совести говоря, он почувствовал облегчение, что не пришлось стрелять. Может быть, все как-то утрясется.

Он перебрал в гардеробе костюмы и галстуки. Созвонился с Баретой, певичкой из кафе-шантана «Чары любви».

Сейчас он вышел из дома, чтобы побыть с Баретой до ее выступления. И вдруг – незнакомец на бульваре. Западня! Но он не осмелится прямо здесь, днем! И в руке его ничего нет!..

Дмитрий побежал. Но ужас ледяными пальцами стискивал горло, душил.

В конце бульвара он оглянулся. Нет, незнакомец не преследовал его. Может быть, действительно клиент отца?.. Почему же тогда повернул голову и все еще смотрит?.. А глаза!.. Но все равно, кто бы ни был этот, те не оставят, – впервые понял он с полной безысходностью.

«Ничтожество… – думал Антон, возвращаясь в гостиницу. – Как могла Женя полюбить такого?.. Обо всем, что мне известно, узнают и его единомышленники. Пусть они и решают…»

Он чувствовал себя уставшим, будто перетаскал сотни пудов. Ныли щиколотки и запястья, как если бы только сейчас сорвал с них кандалы.

Портье, Тарас Бульба в ливрее с золотыми позументами, придержав ключ от номера, показал на комнатку рядом со стойкой:

– Ласково просимо вас сюды, господин!

Путко насторожился: что за новости?

Открыл дверь и замер: в комнате за столом сидел жандармский поручик.

– Прошу, – коротким жестом молодой офицер показал на стул. – Жилец из какого нумера?

Антон назвал.

– Чащин, Анатолий Захаров? – нашел в списке поручик. Сделал пометку. Протянул бланк, прочерченный графами. – Прошу заполнить.

Путко пробежал глазами: «Имя, отчество, фамилия, звание и сословие… лета… вероисповедание… Куда прибыл… С какой целью прибыл… Последнее место жительства до переезда в настоящий пункт… Где служит… Чем занимается… На какие средства живет… Семейное положение… Имена членов семьи и где живут… Кто может удостоверить самоличность из лиц, проживающих в данном пункте или окрестностях… Приметы…»

– С какой стати я должен?.. – собираясь с мыслями под пристальным взглядом офицера, воскликнул Антон.

– Все должны, – урезонивающе отозвался поручик. – Ввиду предстоящего посещения их императорскими величествами Киева в городе производится полная регистрация населения и всех вновь прибывающих.

– Но я сегодня же, сейчас уезжаю из Киева.

– В таком разе регистрационный лист заполнять нет нужды, – согласился жандармский офицер. – Желаю счастливого пути.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

На двадцать пятое августа был назначен доклад Столыпина царю – последний перед отъездом председателя совета министров, а затем и Николая II в Киев. Этой аудиенции Петр Аркадьевич ждал с нетерпением и готовился к ней тщательно.

Снова Царское Село. С деревьев еще не сняты яркие фонарики. Пусто в аллеях, на выставке, в закоулках древнеликого Федоровского городка. Погружен в безмолвие Большой дворец, отданный во власть «теней предков». Неподалеку, в парке с маленькими искусственными озерами, – Александровский дворец, резиденция Николая. Император живет в правом флигеле. В левом – помещения для свиты, а посредине – залы для приемов.

Столыпин оставил карету у Большого дворца. И теперь шел и вспоминал, как впервые, в шестом году, он, саратовский губернатор, направлялся сюда же в предвкушении нового назначения. Какие радости сулили ему председательский и министерский посты! И как внове было все: и золоченый придворный экипаж, и лакеи в расшитых золотом ливреях, арапы в восточных одеяниях у дверей залы… И ожидание, душевный трепет перед встречей с помазанником божьим…

Может быть, у тех, кто далек от трона, Николай II еще и поныне возбуждает подобные чувства. Но Петр Аркадьевич уже через самое малое время испытал разочарование: пустая, ничтожная личность, лишь благодаря превратностям судьбы оказавшаяся исполнительницей роли государя; убогий венценосец – Русь не знала таких за всю свою историю. И ему править великой державой в столь трудные времена!..

Перед Александровским дворцом пышно разрослась сирень. Она великолепно оттеняла белизну колонн. В холле навытяжку стояли телохранители. Рост, размах плеч, мускулы – убьют одним ударом. В просторной комнате, называвшейся «ожидальней министров», дежурил адъютант, одетый в костюм скорохода XVII века. Телохранители не спускали глаз со Столыпина. Это его позабавило. Впрочем, здесь не доверяли никому и никогда – особенно после того, как именно в Царском было раскрыто готовившееся на Николая очередное покушение. В седьмом году боевая организация эсеров привлекла сына начальника дворцового телеграфа Наумова. Наумов-младший побудил к соучастию казака личного императорского конвоя, некоего Ратимова. Как выяснилось потом на следствии, боевики продумали несколько вариантов цареубийства. По одному курсистка, якобы молочница с бидоном, в котором запрятана бомба, должна была встретить государя на прогулке. По другому сам Наумов, поступивший в певческую капеллу, предполагал использовать для нападения одно из придворных богослужений. И, наконец, третий боевик под видом конвойца намеревался проникнуть с корреспонденцией в комнату царского камердинера и бросить взрывчатый снаряд, «чтобы сам полетел», – как выразился он на допросе. Казак-конвоец, выведав все у заговорщиков, тут же и донес на них. Получил за это подарок в три тысячи рублей и долгосрочный отпуск на родину. Однако Столыпин следил за подготовкой покушения и за всеми соучастниками оного за много месяцев ранее – он узнал о замышленном от своего агента Азефа, «организовавшего» сие предприятие…

По сей день Царское, как и Петергоф и даже яхта «Штандарт», жили в страхе перед новыми напастями. Не так давно прошел слух, что адская машина заложена под один из дворцов, причем в злодейском деле участвует некий служащий, имеющий приставку «фон». При проверке оказалось, что в обслуге Царского «фон» есть только у полицейского пристава Мюллера… Не шутки ради дворцовый комендант Дедюлин настойчиво советовал Николаю II носить на нательном белье панцирь, а на голове – стальную каску.

Какие уж тут шутки! Впору и ему, Петру Аркадьевичу, подумать о панцире… Да, хорош бы он был с каской на голове…

Мысли Столыпина прервал скороход, пригласивший министра следовать за ним. Ожидальню отделяли от кабинета царя коридоры и несколько залов. Их стены были увешаны старыми подковами «на счастье», найденными во время прогулок, фотографиями, посвященными царской охоте, и трофейными рогами. Столыпин охоты не любил. Николай же, подобно Людовику XVI, который отмечал дни без охоты словами «Ничего не было», получал полное удовлетворение только в загонах – в Белой Веже, Спале или угодьях вокруг Гатчины, где за какие-нибудь два часа убивал по двести-триста диких зверей. Кто-то из сановников вспоминал, как в начале японской войны, в день гибели «Петропавловска», тотчас после панихиды по адмиралу Макарову, государь беззаботно обратился к министру двора Фредериксу, показав на окно: «Какая погода! Хорошо бы поохотиться, давно мы с вами не были на охоте», – и спустя несколько минут уже стрелял ворон в парке.

В сопровождении скорохода Столыпин прошел через зал, где семилетний наследник престола принимал по праздничным дням депутации сорока шести подшефных ему гвардейских полков и экипажей. И вот наконец кабинет – зала с громадным, как плац, бильярдом, горками с фарфором, будуарными вакханками и парфюмерными акварелями на стенах. Обилие кожи и полированного дерева создавало специфический запах, не выветривающийся даже при распахнутых окнах.

В кабинете Царского, как и во всех других рабочих кабинетах Николая II, не было телефона: со своими приближенными император предпочитал сноситься записками. Но одна особенность именно этого кабинета вызывала особую досаду у министра: позади рабочего стола лесенка вела на антресоли, непосредственно соединявшиеся с антресолями Александры Федоровны. Государыня могла при желании слушать сверху беседы, кои вел ее супруг. А Столыпин лучше, чем кто-либо иной, знал, какое влияние на решение всех дел имела императрица. Он недолюбливал ее – и не ошибался, предполагая, что она платит ему тем же: просто терпит, потому что в данный момент он лучше других вершит делами империи.

Царь благосклонным кивком принял приветствие министра и предложил ему сесть. Сам Николай II в кресле с высокой, как у трона, спинкой, под портретами Петра Великого, Александра III и супруги казался меньше и тщедушней, чем был на самом деле.

Отпечаток индивидуальности хозяина кабинета хранили лежащие на столиках строевые рапорты и строевые записи воинских частей, приказы по округам, отчеты о смотрах, парадах и маневрах. На отдельном столике собирались приказы и ведомости по полкам, носившим его имя, а также рапорты и ведомости начальника императорской охоты князя Голицына с указанием убитой дичи в заказниках, записи счета игр в карты и домино с придворными и целая стопа адресов от дворянства, земских собраний, патриотических монархических союзов: каждый адрес в цветном кожаном или бархатном переплете с золотым тиснением или чистого золота накладкой и с муаровой подкладкой, которую государь предпочитал иным. Особо, каждая в своей обложке, стопой, лежали оды, баллады, поэмы, песни и гимны, посвященные государю. Книг в рабочем кабинете Николая II не было.

Столыпин приступил к докладу. Начал с сообщения о намерении революционных организаций совершить выступления во время предстоящих празднеств в Киеве и о мерах, предпринятых министерством.

– Некоторые антиправительственные организации пытались даже учинить всеобщую забастовку на железной дороге по пути следования поезда вашего величества, а также поднять в отдельных местностях бунты, – монотонно говорил он. – Все преступные мероприятия пресечены в корне.

Это было мелко. Никто никакой забастовки, а тем более бунтов устраивать не намеревался. Но Столыпин считал, что с маленькими людьми и говорить надо о таком, что только и может их взволновать, – о безопасности собственной персоны. Царь всегда охотно слушал о всяких заговорах и их разоблачениях, испытывая при этом мстительное торжество, подобное тому, какое ощутил пять лет назад, когда вырвался наконец из своего заточения в Петергофе, где ни жив ни мертв отсиживался во время революционных баталий, захвативших столицу и чуть не всю Россию. Чувство унижения и страха, доходившее до ужаса отчаяния, сменилось у него после разгрома революции жестокой мстительностью. Доклады министра внутренних дел, касающиеся всевозможных преступлений и их раскрытия, Николай II любил особенно, подобно всем его предшественникам на престоле. Пожалуй, оно и нужно – сгущать краски. Пусть чувствует, в чьих руках сила и собственная его безопасность. Петр Аркадьевич вспомнил о карикатуре, которую недавно подарил ему Зуев. Министр обладал слабостью – он собирал все карикатуры, которые рисовались на него и публиковались в различных изданиях. Эту прислал из Парижа заведующий заграничной агентурой. На рисунке был изображен Николай II и стоящий перед ним Столыпин. Министр докладывал: «Теперь ваше величество в безопасности», а царь отвечал: «Да, я был бы в безопасности, если бы речь шла только о революционерах, но ведь остается еще и полиция!» Тонко уловил, шельмец!..

Покончив с злоумышлениями, Столыпин приступил к изложению соображений о мерах, кои решено предпринять для обеспечения охраны царя во время предстоящей поездки:

– На обеспечение охраны ассигновано четыреста тысяч рублей. В городах проведена общая регистрация населения по проверке благонадежности оного, особо будет регулироваться доступ лиц в места церемоний. Для обеспечения благополучного проследования вашего величества по Днепру и Десне я признал необходимым принять меры к охране рек: в первой линии будут размещены агенты и стражники в ста лодках; вторую линию, по обоим берегам, обеспечат стражники, особенно в местностях, покрытых зарослями, и наконец, в третьей линии будут размещены солдаты из расчета пять единиц на версту. Все командированные и местные чины будут удовлетворены суточными в усиленном размере.

Царь слушал внимательно, не перебивая. Лишь в конце поинтересовался:

– Что значит: в усиленном?

– Генералам – по пять рублей, штаб-офицерам – по четыре, обер-офицерам – по три, нижним чинам – по рублю. Соответственно – чинам полиции и отдельного корпуса жандармов.

– Не мало? Нижним чинам нужно хотя бы по тридцать – пятьдесят копеек набавить, не следует скупиться.

– Будет исполнено, ваше величество, – ответил министр, подумав, что теперь не уложишься и в полмиллиона.

Эту часть доклада он заключил просьбой – в связи С предполагавшимися антигосударственными выступлениями и обеспечением безопасности путешествия дать указание совету министров продлить положение об усиленной охране в империи еще хотя бы на год. Царь быстро согласился, тут же вывел на листе с проектом, который извлек из своей папки премьер, букву «С», что означало: «Согласен».

Следующей по намеченному Петром Аркадьевичем плану шла программа предстоящего путешествия. Первым пунктом был Белгород – открытие мощей святого Иоасафа. Столыпин уповал, что останки нового святого старца отвлекут внимание царя от Распутина, как некогда фон Плеве удалось с помощью мощей Серафима Саровского отдалить французского оккультиста Филиппа. Министром приняты все необходимые меры, чтобы не получилось такой оплошности, какая произошла с мощами тамбовского отшельника. Известно, что останки святого должны быть нетленны. В некоторых случаях так и бывало: монастырские кладбища располагались обычно в песчаных местах, где нет гниения, поэтому через какие-то годы труп погребенного лишь усыхал, сохраняя облик человека. Каково же было смятение, когда, подняв гроб Саровского старца, под сгнившими досками обнаружили скелет да клочки савана. Местный архиерей даже отказался подписать бумагу о нетленности святого. Пришлось фон Плеве с помощью синода быстро заменить упорствовавшего священника на более уступчивого. Теперь Столыпин предусмотрел все заблаговременно: останки Иоасафа дожидались своего обнародования в полнейшем порядке.

– К открытию мощей святителя Иоасафа составлено его житие. Отпечатано в достаточном количестве в типографиях синода и министерства внутренних дел для бесплатной раздачи в церквах. Рака для мощей также готова. Работы по устройству торжеств заканчиваются, движение паломников организовано, в Белгород начали прибывать представители местных обществ хоругвеносцев.

Николай II слушал, не проявляя никакого интереса. Это обстоятельство озадачило Петра Аркадьевича, хотя по выражению лица царя не всегда можно было догадаться о его мыслях.

– Накануне открытия мощей во всех церквах империи будут совершены всенощные бдения, утренние богослужения, а затем и божественные литургии…

Казалось бы, такое нагромождение обрядов, да и сами торжества – все должно было понравиться государю. Но он лишь повел плечом:

– Мы решили в Белгород не заезжать. Проследуем прямо в Киев.

«Вот оно что! „Мы решили!..“ Кто? Александра Федоровна? Или пройдоха Распутин?.. Наверное, оба… Разгадал негодный мужик мой план, боится потерять влияние… Надеюсь все же, что хоть в Киев не осмелится он заявиться со своей богомерзкой рожей…»

Настроение Столыпина начало портиться. А ему очень нужно присутствие духа и твердость для предстоящего трудного разговора. Оттягивая, он приступил к изложению программы пребывания в Киеве, Овруче и Чернигове. Все дни после прибытия в «мать городов русских» были рассчитаны по минутам и заполнены посещением соборов, монастырей, осмотром церквей и маневрами войск. Царь опять слушал с интересом – и вывел «С» на бумаге.

Еще не переходя к главному, министр доложил: дабы достойно ознаменовать трехсотлетний юбилей царствования дома Романовых, Государственная дума по предложению Родзянки обсудила вопрос об устройстве в Петербурге памятника династии в виде великолепного сада со скульптурами, фонтанами и павильонами. Под памятник будет отведено сорок тысяч квадратных саженей, главная скульптура в виде древнерусской ладьи и фонтана встанет на центральной площади, вокруг ладьи будут изображены русские реки – маленькими фонтанами, соединяющими свои струи в один могучий бассейн царственной Невы. В аллеях, прилегающих к фонтану, запроектировано разместить бюсты и статуи представителей династии и выдающихся сподвижников.

Идеей празднования трехсотлетия «Дома Романовых» Столыпин решил занять царя и двор, чтобы отвлечь Николая и камарилью от реальных забот государства. Пышное празднование должно также способствовать консолидации нации и укреплению устоев трона. Хотя юбилей предстояло отмечать лишь через два года, но на возведение памятников и иных монументальных сооружений, на чеканку медалей и юбилейных монет оставалось не так уж много времени. Главное же – одический настрой в общественном хоре, медь литавр и звуки фанфар, которые объединяют, окрыляют души и сплачивают даже разномыслящих, как хорошая победоносная война могла бы объединить в патриотическом порыве всех несогласных. Такое объединение надобно Руси более чем когда-либо прежде. И если на победоносную войну после постыдного поражения на Дальнем Востоке рассчитывать пока не стоит, пусть этой идеей явится юбилей царствующего дома.

Николай заразился мыслью – хотя наверное знал, что в его жилах нет, да и не может быть ни капли крови подлинных Романовых, взявших начало от царя московского Михаила Федоровича, сменившего в 1613 году на троне Василия Шуйского. Не посчастливилось бы тому жрецу науки, который осмелился без оглядки исследовать корни государева древа. Тем смехотворнее были славословия по поводу того, что нынешний государь – избранник божий. При деде нынешнего императора, Александре II, все дворцовые мудрецы делили ставки на наследование престола между старшим сыном царя, тоже Николаем, и побочным, прижитым от венценосца княгиней Долгорукой-Юрьевской. У сластолюбивого Александра II было немало внебрачных детей, принесенных фрейлинами и гоф-мейстеринами. Но лишь красавице Долгорукой-Юрьевской удалось пленить его настолько, что царь при живой супруге поселил фаворитку в Зимнем и в ее опочивальне принимал доклады сановников. Мудрецы гадали: Николай или Георг; сын-цесаревич или плод любви? Кто воссядет на российский престол? Шансы Георга неизмеримо возросли, когда царица умерла, и Александр II обвенчался с Долгорукой-Юрьевской, ставшей великой княгиней. Развязка наступила неожиданно. И такая, какую не мог бы предугадать сам Соломон. Царевич Николай умер на средиземноморском курорте от скоротечной чахотки. Княгиня Долгорукая-Юрьевская подписала полное отречение для себя и своих детей от всех прав на трон. Первого марта 1881 года, в час сорок пять минут пополудни разорвались бомбы Желябова, Кибальчича и Перовской, разнесшие в щепы царский экипаж и сподобившие Александра II «почить в бозе». И тогда, из дальнего имения, из круга помещичье-хозяйственных и семейных забот был призван к венценосным обязанностям даже и не помышлявший о престоле второй сын почившего монарха – тридцатишестилетний Александр Александрович, ставший с того часа государем всея земли русской Александром III. А его двенадцатилетний отпрыск тщедушный Ники был объявлен наследником.

Ники не легко было готовиться к будущему служению отечеству. Громоподобный, геркулесового сложения отец, живший уединенно и замкнуто, нещадно порол сына, держал в трепете и готовил к полковой службе. Атмосфера страха, безусловного повиновения и унижения, господствовавшая в семье, уже в детстве подавила в будущем монархе те качества характера, которые определяют личность. Даже и после того, как батюшка стал самодержцем всероссийским, мало что изменилось в воспитании наследника. Напуганный бомбами, растерзавшими отца, Александр III жил в страхе перед покушениями. Местом добровольного заточения он избрал Гатчину, забаррикадировавшись там и окружив дворец заслонами охраны. Он боялся бомб настолько, что специальные отряды круглосуточно несли дежурства даже на крышах и в подземельях дворца, чтобы пресечь попытки поджогов и подкопов. Несмотря на все меры, государь находил то на своем рабочем столе, то в спальне, то в кармане мундира письма, угрожавшие карой. Как удавалось анархистам проникать к самому ложу империи? Столыпин, изучая архивы своего ведомства, не мог найти убедительного ответа на этот вопрос. Однако, ознакомившись с практикой предшественников, вправе был предположить, что все это были проделки самой охранной службы, дабы не забывал государь о верных стражах трона. Подобная обстановка отнюдь не способствовала духовному совершенствованию наследника.

После тринадцати лет царствования (несчастливое число!) батюшка, не знавший меры в спиртном, скончался от болезни почек, и двадцатишестилетний наследник стал императором всероссийским. Единственное, что он в полной мере принял от своего отца, – это веру в незыблемость абсолютной монархии, в великую силу бюрократической централизации государственной власти. Пока позволял инерционный ход, Николай II являл собой как бы тень Александра III. Став верховным главнокомандующим российской армии, он сохранил себе чин полковника Преображенского полка, пожалованный ему батюшкой, не догадываясь, что этот чин среди полных генералов, адмиралов и действительных тайных советников звучит как насмешка.

На еженедельных докладах, наблюдая за царем, Столыпин думал: нет, не легок крест государя, ох не легок! Ведь чувствует же, что и умишка не хватает, и знаний недостает, а надобно по каждому поводу и случаю свое суждение высказать. А суждение это – уже и указ и закон. Хорошо ль оно? Справедливо? Мудро? Главное же – выгодно ли оно империи? Как знать?.. Если бы не было у трона таких, как Петр Аркадьевич, вконец запутался бы государь…

Сейчас, завершив рассказ о проекте памятника династии и даже разложив перед Николаем II цветные картинки, Столыпин заключил:

– Если ваше величество соблаговолит утвердить проект, нам останется лишь выяснить, во сколько обойдется казне его осуществление.

Царь с интересом разглядывал картинки. Судя по всему – доволен. Теперь можно приступать к существенной части доклада.

– Ваше величество, киевский генерал-губернатор в связи с назначением Курлова начальником охраны во время торжеств просит отставки, так как усматривает в этом признание его негодным для поста, им занимаемого.

Вопрос о Курлове и генерал-губернаторе был лишь пробным шаром.

– Уведомите Трепова, что в настоящий момент отставка принята быть не может из-за торжественности момента, – ответил Николай II. – К этому вопросу мы еще вернемся.

Шар в лузу не попал. Но Столыпин решил довести дело до конца. Весной, когда ему потребовалось распустить на каникулы Государственный совет и уволить строптивых сенаторов, он добился своего. Значит, царь послушен ему. Правда, никогда нельзя точно определить, как далеко простирается государево благоволение. Нередко сановник, вчера еще осыпаемый милостями, сегодня становился неугодным Николаю. Царь – тоже из-за слабости и неустойчивости характера – не любил решительных, неприятных разговоров. При любой возможности перепоручал их кому-нибудь другому или оттягивал до самой последней минуты, а тогда, будто очертя голову, выпаливал решение, никак не объясняя его и отводя в сторону глаза. Подобным образом император поступил с опасным соперником Столыпина графом Витте. Тот, сделав доклад и удостоившись высоких похвал, уже направился к двери, когда Николай II неожиданно сказал: «Ах, да, Сергей Юльевич, час назад я назначил на ваше место барона Плеске». Был и другой случай. Одного из приближенных царь пригласил к завтраку, оказывал ему знаки внимания, даже подвел к постели тяжело заболевшего в ту пору цесаревича. Сановник уехал в приподнятом настроении. А дома его уже ждало уведомление об отставке. Столыпин не опасался такого оборота – царь не посмеет! Но Петру Аркадьевичу нужен был полный успех. Он должен раз и навсегда решить с Распутиным!..

Этот мужик – как изжога. Все, что связано с его именем, министр до поры относил к третьестепенным заботам. Тем более что полковник Додаков в последнее время весьма скупо докладывал о действиях «друга»: приезжает, правда, в Царское, государь и государыня беседуют с ним, но о чем – неизвестно. В донесениях иных осведомителей Столыпина мелькало: «Видели», «Вчера приезжал из города», «Государыня императрица проследовала в дом фрейлины Вырубовой, где в это время находился Распутин…» Прежнее. Но вдруг и новое: шифровка от начальника нижегородского губернского жандармского управления. Генерал, выдвинутый на этот пост Столыпиным, конфиденциально уведомлял, что на днях в Нижнем Новгороде объявился Распутин, был принят губернатором Хвостовым, по выражению гостя, «на славу, чего лучше невозможно» и открыто заявил: «Приехал посмотреть на тебя, каков ты есть. У нас там часто идут разные разговоры с папой и мамой, так вот: хочешь быть министром внутренних дел?» На замечание губернатора, что министром состоит Столыпин, мужик ответил: «Сегодня есть Столыпин, а завтра его нет», однако беседой остался не вполне доволен, потребовал телеграфный бланк и тут же написал на имя государыни: «Хотя бог на нем почиет, но чего-то недостает», а в разговоре с сопровождавшими его лицами оценил Хвостова так: «Хорош, шустер, но очень молод. Пускай еще погодит». Петр Аркадьевич не хотел признаться себе, но донесение это раздосадовало его безмерно. Какой-то хам, конокрад, хлыстовец распоряжается министерскими постами! Снова вспомнилось: «Евойная рожа нам не ндравится!» Нет, он не будет делить власть с мужиком! Гордиев узел должен быть разрублен!..

И, закипая в душе гневом, глядя в лицо Николая II, он начал предельно велеречивым тоном:

– Мой долг повиновения вашему величеству, если вы оказываете мне ваше доверие и считаете меня достойным его, побуждает в трудных условиях управления Россиею сказать все же, что есть некие обстоятельства, которые не могут быть далее терпимы… – Он все еще оттягивал. – Верьте моей чести, ваше величество, мне больно говорить вам, но я по совести не могу исполнить моего долга перед вами, когда мне мешают в этом. Не прогневайтесь на меня, но выслушайте. По чести докладываю вам, ваше величество, что председатель совета министров не может помешать тем неосмотрительным действиям, на кои, пользуясь вашим расположением, идут люди, подобные некоему Григорию Распутину, крестьянину Тобольского уезда…

Глаза Николая забегали и правая рука начала теребить ус. Столыпин понял, что слушать о Распутине ему не хочется. Однако продолжал с еще большей настойчивостью:

– Поймите, ваше величество, дело совсем не в этом мужике. Циркуляция слухов о Распутине в обществе, а тем более в простонародье расшатывает престиж власти. Эти слухи о близости мужика ко двору дают повод к самым возмутительным суждениям и используются всеми, кто враждебно настроен к самодержавию. Действия Распутина подрывают монархическую легенду.

Николай даже шаркнул ногой от нетерпения. Столыпину послышался и шорох, донесшийся с антресолей. Глаза царя обеспокоенно метнулись кверху, к точеным деревянным перилам. Это было подобно сигналу об опасности. И все равно Петр Аркадьевич, раскрыв папку, достал несколько скрепленных листков, положил их на стол:

– Вот доклад об истинном происхождении, облике и времяпрепровождении Григория Распутина – с приложением копий писем, обнаруженных у общественности и принадлежащих якобы ее величеству государыне императрице и великим княжнам Татьяне и Ольге.

Царь не промолвил ни слова, даже не посмотрел на листы.

– Мера терпения исчерпана. Необходимо разоблачить Распутина как злостного проходимца и чернокнижника. Однако из различных органов печати поступили сведения, что газетам запрещено выступать даже с упоминанием имени Распутина без разрешения дворцовой цензуры. Мне, как председателю совета министров и министру внутренних дел, ничего неизвестно о таком запрещении, и я не могу даже предположить, ваше величество, что оно действительно от кого-либо исходило.

Он перевел дух и замолчал.

– Все? – спросил после долгой паузы Николай. – Весь доклад?

– Не считаю возможным долее занимать благосклонное внимание вашего величества, – со смирением опустил голову министр.

– Вот как! – в голосе царя послышались язвительные ноты. Николай выдвинул ящик и достал свою папку, открыл ее. Столыпин узнал страницы особой царской газеты. Она издавалась в двух-трех экземплярах на превосходной глянцевой бумаге. Материалы для нее подбирали цензурный комитет и управление по делам печати. Как правило, это были статейки из «Земщины», из «Нового времени», «Московских ведомостей» и «Русского знамени» – органа черной сотни. Помещались в ней также отдельные донесения охранной службы и выдержки из перлюстрированной почты, касающиеся особы императора и наиболее приближенных к нему лиц.

– Почему вы не считаете нужным поставить меня в известность о волнениях, охвативших суда и порты на Черном море?

Действительно, две недели назад началась забастовка судовых команд в Одесском порту. Сначала оставили работу машинисты двух пароходов, затем к ним присоединились команды всех других пассажирских и грузовых судов. Тревожными были не только требования забастовщиков, но и их превосходная организованность. Команды оставили на каждом из пароходов по дневальному при машинном отделении и на палубе для наблюдения за судовым имуществом, начали устраивать митинги, подбивать к забастовке рабочих порта. Столыпин распорядился принять самые энергичные меры: окружить территорию порта усиленными нарядами полиции, начать вербовку временных команд; по договоренности с морским министром перебросил на стоящие суда экипажи с военных кораблей, а также полицейских чинов. Он знал, что Николай II особенно ревниво относится к событиям на флоте – его все еще преследуют образы восставших «Князя Потемкина-Таврического» и «Очакова». Но какое дело царю до этого частного инцидента на коммерческих судах? И откуда он узнал? Меры по подавлению забастовки в Одессе Столыпин обсуждал с Курловым. Вот откуда дошло!.. Он вспомнил гнусные физиономии беседовавших на приеме Дедюлина и своего «товарища».

– Выступления в Одессе уже решительно подавлены, порядок восстановлен, – ответил он. – Я не хотел этим малозначительным эпизодом занимать время вашего величества.

– Надо полагать, что уже пойман и водворен назад в тюрьму и некий Тер-Петросян? – заглянул на страницы своей газеты император. – Не тот ли это преступник, который был главным участником известного ограбления тифлисского банка? Помнится, я уже как-то имел беседу с вами по этому поводу?

Какой прохвост подсунул царю и это сообщение? Не иначе все тот же Курлов. Только накануне директор департамента доложил Столыпину о побеге Тер-Петросяна. Министр пришел в ярость: снова на свободе тот самый боевик, из-за которого в конечном счете полетели со своих постов и Трусевич, и Герасимов, и Гартинг! Каких трудов стоило добиться выдачи злоумышленника властям империи, а где он теперь?

– К аресту беглеца принимаются энергичные меры, – проговорил он, а сам подумал: «Это наушничество вам с рук не сойдет, любезный Павел Григорьевич!..»

– Поторопитесь, – многозначительно произнес Николай.

Столыпин не смог совладать с раздражением:

– Ваше величество, нижайше прошу разрешить мне отпуск. С первого октября, после завершения киевских торжеств.

– Не возражаю, – ледяным голосом изрек царь.

И Петр Аркадьевич вдруг понял: Николай ничего не простил ему. Ни той расписки из блокнота «Для памяти», куда царь вынужден был синим карандашом записать условия премьер-министра на трехдневные каникулы Государственному совету, и увольнение «в отпуск» своих клевретов Трепова и Дурново, и выступление против Распутина, и вновь поднимающуюся волну забастовок и демонстраций.

«Отпуск… Вернусь ли я после него в Петербург председателем совета министров и министром?..» – подумал Столыпин, молча направляясь к дверям и чувствуя на своей спине взгляд Николая.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Антон, приехав в Питер, позвонил Красину.

– Уже обернулся? – прозвучал в трубке голос Леонида Борисовича. – Если можешь, сейчас же и заходи: я сегодня уезжаю.

Путко, поспешил на Невский. Инженер обнял, провел в комнату. Начал расспрашивать о Камо.

– Очень хорошо! Теперь ищи ветра!.. Да ведь он, бедовая головушка, только вздохнет на свободе полной грудью, как уже снова что-нибудь рискованное задумает. А времена-то не те… – Привычно по-холостяцки начал накрывать на стол. – А ты чего же не поехал вместе с ним? За кордоном во всем бы и разобрался.

– Хотел, – признался Антон. – Но теперь должен помочь одному товарищу…

Он рассказал о встрече с Серго.

– Серго в Баку? – удивился Красин. – Не предполагал. Мне передавали, что он в Париже. Отличный товарищ! Знал его еще на нефтепромыслах. Я там, в Баилове, первую свою электростанцию поставил.

– Как же, видел ее: «Электрическая сила»!

– Пыхтит? – в голосе инженера прозвучало удовлетворение.

Антон с удовольствием выпил чаю, расправился с бутербродами. И, переборов смущение, приступил:

– У вас есть деньги?

– Наконец-то перестаешь быть белоподкладочником, – одобрительно улыбнулся Леонид Борисович. – Тебе много нужно?

– Не мне. Серго нужны. Для дела.

– Понятно… – Красин провел пальцем по переносице. – Конечно, дам все, что у меня есть. Только есть-то мало: семья еще в Берлине, ей оставил и здесь на устройство поистратился… – Он говорил с виноватым видом. Встал, прошел по комнате. – Ну да что-нибудь придумаем… Эх, нет Саввы Морозова…

– Вы о том купце, который несколько лет назад застрелился где-то на Лазурном берегу?

– Не купцом он был, а одним из крупнейших российских фабрикантов. И моим хорошим другом. – Инженер вздохнул. – Я у него в Иваново-Вознесенске тоже электростанцию ставил. Савва нам крепко помогал… – Леонид Борисович прошелся по комнате. – С пустыми руками я тебя не отпущу.

Но у Антона внезапно возникла идея.

– Когда ваш поезд?

– В семь вечера.

– Я вас еще застану!..

Извозчика он брать не стал: хоть и гривенник, а жалко. Исаакиевская площадь была не так далеко. Против собора громоздилось здание гостиницы «Астория».

– Проживает у вас господин Переломов?

– Как же-с, – не заглядывая в регистрационную книгу, почтительно ответил портье. – Нумер тридцать третий.

– Он у себя?

– Изволили с утра отбыть на Царскосельский ипподром – нынче-с знаменитые бега!

Ждать возвращения золотопромышленника? Тем временем уедет Красин… Нет, надо разыскать на ипподроме.

Состязания были в самом разгаре. Трибуны переполнены. Бинокли, лорнеты. Где среди этого скопища отыскать Переломова? Наверное, в самой дорогой ложе. Определить ее было нетрудно – она располагалась в центре трибун, рядом с финишными флажками, под сенью драпированного солнцезащитного навеса. Здесь зрители не теснили друг друга: просторные соломенные кресла, шезлонги, столики с напитками. Ну конечно, вон и Переломов – собственной персоной! В долгой дороге он чем-то расположил к себе Антона. Живоглот, ясное дело. Но одержим не только жаждой набить мошну. Наверное, похож на того Морозова. Кстати, и сам – Матвей Саввич…

Путко придвинулся к барьеру. Ухо улавливало какую-то тарабарщину: «Захватил на финише!»,

«…Побивает на полголовы!», «А мой-то – выигрывает кентером!..», «Слышали: Брунгильда, дочь Князя

Боргезе, принесла рыжего жеребца от Санди-Мотора!..»

Антон выбрал вороную тонконогую лошадь с маленьким напружиненным ездоком в пунцовой куртке. Куртка полыхала на солнце и была видна издалека. Вот всадники ближе, ближе… На трибунах зарождается и шквалом нарастает рев. Взметаются вверх руки с зажатыми в кулаках программками, шляпами, зонтиками. Вороная лошадь с наездником в огненном камзоле вырывается вперед и первой пересекает финиш.

– Ур-ра! – присоединяет свой голос Антон к реву толпы. Он выиграл! Еще одна отличная примета!..

В заездах наступил перерыв. Болельщики покидали трибуны. Начали подниматься и в ложах.

– Матвей Саввич! Вот так встреча!

– Ага, и ты здеся, галантерейщик! – тоже радостно пророкотал Переломов. – Ну, дак чо скажешь?

– По-моему, интересно, – протянул Антон.

– Да, привод лошадей куда богаче прошлогоднего, – согласился сибиряк. – Оннако покеда игрушки, конюшенные мальчики. – Он хитровато улыбнулся, погрозил пальцем, перехваченным массивным перстнем с бриллиантом. – Отнекивался: «Я не я!» А сам – любитель? Зараз поглядишь на мою любимицу Сан-Суси. Заберет приз – хошь, пари будем держать? Тышшу ставлю!

Антон отрицательно покачал головой. Знал бы промышленник, что у него в кармане едва на обратную дорогу с ипподрома до Питера.

Колокол призывал наездников к старту.

– Ты в которой ложе? Пошли ко мне.

Служитель предупредительно распахнул перед ним дверцу.

– Што желашь выпить? Эй, человек!

Участники заезда уже собирались у линии. Переливались на солнце атласные камзолы жокеев и начищенные конские крупы. Точеные, в нетерпении переступающие ноги в белых «чулках», нервно скалящиеся, всхрапывающие породистые головы, косящие горячие глаза… Антон залюбовался.

– Вона моя! – показал Переломов. – Сто тышш отдам, а возьму!

– А как ваши дела в Питере? Скоро будете возвращаться в Читу? – поинтересовался Путко.

– Надумал вступать в пай, оннако? Аль тоже возвертаешься?

– Да нет…

Публика заполняла трибуны и ложи. Матвей Саввич представил своего гостя:

– Нашенский. По торговому делу.

Снова ударил колокол. Теперь лошади выстроились у линии старта. Зрители со знанием и вкусом обсуждали их стати:

– Обратите внимание на Дагомею! Как суха и легка! Корпусом и конечностями она напоминает свою мать!

– Не скажите: можно поставить в упрек передние ноги. Говорят, и верхние ребра легки…

– Помнишь, – обратился Переломов к Антону, – в запрошлом годе Айриш на призы сорвал сто тышш? Эт был конь! Я помню его ипппо на бегах в Варшаве. За два дня до дерби он уступал самым слабым, а выиграл в лучшем стиле! Такая быстрая смена формы! Слава богу, не знали тогда допинга, а то б уподозрили.

– Что это такое: допинг? – поинтересовался кто-то.

– Неужели не знашь? – грузно повернулся к любопытствующему Матвей Саввич. – Слово-т ново, а хитрость стара. Што для меня штоф водки аль чашка крепкого чаю. Лошади дают пилюлю, делают укол иль понуждают надышаться паром с особым зельем. И полудохлую – не удержишь! На один заезд. – Он кивнул в сторону беговой дорожки. – Не одобряю. И без ихних хитростев тут мошенства вот так хватат! – Откинулся на спинку кресла, пригладил ладонью-лопатой усы и бороду. – Уважаю, когда спор честный: сила на силу, резвость на резвость. Вон-на, моей Сан-Суси не надоть никакого ихнего допинга – зараз поглядите, как обойдет всех на прямой!

Он снова обратил влюбленный взор на гнедую кобылу.

Забег начался. Сан-Суси сразу же вырвалась вперед.

– Глядите, Зурна старается ее захватить!

– Варнак! – Переломов вскочил, навалился грудью на барьер. – Энтот варнак держит в хлысте!

Вороная лошадь поравнялась с гнедой, ушла вперед. Было видно, как наездник что есть силы бил ее по бокам. Но соперница возглавляла гонку недолго. Через несколько саженей она начала отставать. А Сан-Суси летела, будто вовсе не касаясь копытами земли и не чувствуя в седле всадника. Матвей Саввич ликовал.

Круг, второй – и вот уже финиш. Гнедая кобыла пересекла его первой. На трибунах стоял рев. Переломов яростно хлопал в ладони:

– Сто мало – двести отдам! Ах, красавица! Ах, любимица!

Антон нервничал. Время шло, приближался час отъезда Леонида Борисовича, а замысел оставался только замыслом.

В перерыве между заездами соседи золотопромышленника покинули ложу, чтобы размяться. Переломов остался. Он еще не пришел в себя от пережитых радостных минут.

– Выпьем! – достал из ведерка со льдом бутылку, откупорил. – За Сан-Суси!

– У меня к вам дело.

– Решил-таки столбы покупать?

– Нет. Но мне нужны деньги.

– Под какой процент? Сколько? На какой срок?

– Деньги нужны по вашему счету совершенно мизерные. Мне лично… Но без всякого процента. Может быть когда-нибудь мы и вернем.

Матвей Саввич с удивлением воззрился на него. Потом открыто захохотал:

– Шутник, оннако! Ах, усмешил!

– Я не шучу. У меня нет времени, – Антон бросил взгляд по сторонам. – Деньги пойдут на благородную… благотворительную цель. Коль дадите двести – триста рублей – и на том спасибо. Тысячу – еще лучше. Нам помогали прогрессивно мыслящие люди…

Он посмотрел на Переломова и осекся. Лицо промышленника из благодушно-приветливого стало вдруг каменным.

– У-у! – выпятил он трубой мясистые губы. – Ишь, галантерейщик! Уж не проигрался ли ты? – Он с подозрением посмотрел на Антона.

– Я же сказал: на благородную цель.

Переломов усмехнулся:

– А энтого не хошь? – Он вытянул руку в его сторону и сложил пальцы в кукиш. – Не знаю, хто ты есть, да только не нашенского роду. И в свое дело наперед отказываюсь взять. Хотя чужому не мешаю – всяка сосна своему бору шумит. Честь имею!..

«Галантерейщик» перестал для него существовать. Путко вышел из ложи. Зашагал прочь от ипподрома. Он успел прибежать на квартиру Красина, когда Леонид Борисович в прихожей уже надевал шляпу. Рассказал о своей поездке в Царское Село, на ипподром.

– Ты поступил неосторожно! – рассердился инженер.

– Я сказал лишь: «на личные цели». Может, на пропой… Или дом для инвалидов хочу открыть.

– Эх ты, конспиратор! – устало проговорил Красин. – Скажи Серго, чтобы научил он тебя уму-разуму. И без совета с товарищами никогда больше подобных экспериментов не устраивай.

– Вы же сами говорили о Савве Морозове.

– Да. Но я знал его многие годы. И сколько времени прошло, прежде чем я решил обратиться к нему с подобной просьбой. Как ты думаешь, почему Савва пустил себе пулю в лоб? Потому что не мог он жить двойной жизнью: один Морозов – лихоимец-капиталист, другой – наш товарищ. А сделать окончательный выбор у него не хватило сил. Вот и решил спор с самим собой пулей… А твой Костоломов? Ты можешь представить его без золотых россыпей и каторжных рудников? То-то… – И уже мягче, доставая портмоне, сказал: – Вот все, что у меня есть. Билет себе я уже купил. Рубля на прокорм до белокаменной хватит. Ну, еще пятиалтынный на извозчика. А там будущий директор знаменитой заграничной фирмы как-нибудь обернется!

Красин протянул Антону несколько банкнот и горстку серебра:

– Уезжай, не теряя ни минуты. Выйдешь черным ходом: чувствую, за мной следят. – Провел на кухню, крепко обнял. – Когда еще увидимся?.. Смотри не подцепи хвоста. Привет Серго и всем другим товарищам!..

В этих последних его словах Антон уловил горечь.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Столыпин оставил Санкт-Петербург и приехал в Киев за два дня до Николая II. Здесь он должен был находиться в свите в качестве гостя – все служебные заботы были переложены на генерал-лейтенанта Курлова и флигель-адъютанта Дедюлина.

С первой же минуты по прибытии к месту торжеств министр почувствовал, что он здесь гость нежеланный. Оказалось, ему «забыли» предоставить служебный автомобиль, даже не выделили экипажа, и он вынужден был нанять извозчика. Под резиденцию премьера были отведены не апартаменты свиты в Мариинском дворце, где предполагал остановиться и император, а две маленькие комнаты в первом этаже генерал-губернаторского дома. И что выглядело уже совершенно недопустимо – просматривая отпечатанные в типографии списки лиц, включенных в поездку на царском пароходе по Днепру и Десне в Чернигов, Петр Аркадьевич не увидел своей фамилии. Опечатка, ошибка писца или умышление? Он приказал адъютанту, чтобы тот выяснил. Вскоре адъютант доложил: «Флаг-капитан Нилов уведомил, что, хотя число мест на пароходе весьма ограничено, ваша фамилия была включена, однако вычеркнута дворцовым комендантом Дедюлиным». На душе у Столыпина стало еще тяжелей.

Генералу Курлову доложили, что Кулябко просит немедленной встречи.

– Пригласите.

Павел Григорьевич сам с нетерпением ждал прихода подполковника. Мысль, зародившаяся во время последнего разговора с полковником Додаковым, преобразовалась в твердое решение.

Вот уже несколько дней, с той памятной беседы с дворцовым комендантом еще в Царском Селе, из головы генерала не выходили слова флигель-адъютанта: «Есть достойные люди… Вам следует подумать…» Все чаще встречаясь с Дедюлиным по делам службы и ловя на себе его тяжелый, словно бы оценивающий и молчаливо вопрошающий взгляд, Курлов гадал: «Что комендант хотел сказать? К чему меня побуждает?..» А как надобно, чтобы поскорей все разрешилось! Кончатся торжества, придется возвращаться в столицу – как раз к сроку оплаты векселей… В обществе не любят банкротов. Полный крах. А министерский секретный фонд? Маячит, подобно звезде над головой. Кажется – протяни руку и ухватишь. Боже сохрани и помилуй! Звезды, они холодны на небосводе. А так – горячей солнца. Сгоришь!.. А если все же попробовать? Осторожненько… Озноб нетерпения змейкой полз по спине. Покалывало в кончиках пальцев. То же чувство азарта, как за карточным столом, когда понимаешь: у тебя такой расклад, что можно сорвать банк.

Выслушав доклад Кулябки о визите Аленского, Курлов сухо осведомился:

– Сведениям можно доверять вполне?

– Агент серьезный. Зарекомендовал себя множеством акций.

– Выяснено, против кого замышляется террористический акт?

– Пока еще нет. Сотрудник обещал узнать это при последующих встречах со злоумышленниками.

– Против государя?.. Сомневаюсь… Абсурдно… – начал как бы размышлять вслух генерал. – Охрана их величеств организована так тщательно, что комар не пролетит… Может быть, против министра просвещения Кассо? Студенческая молодежь ненавидит его… Хотя вряд ли: во всех мероприятиях по подавлению волнений в университетах Кассо действовал по указанию Столыпина… Да, вероятней всего – против Петра Аркадьевича. Как зовут злоумышленника: Николай Яковлевич? Яковлевич?.. Надо полагать, что террорист – иудей. В случае даже безуспешного покушения на государя – не избежать еврейского погрома, террорист будет учитывать и это. Что же касается Столыпина, то он здесь – почти без охраны, гостем… Да-да… Подумать только! – Он нахмурил брови. – Их главный враг – Столыпин?

– Не знаю…

– Кто же еще? Он, безусловно он. Эту развращенную молодежь воодушевляют примеры Каляева и Сазонова. Им жизни не жалко, им надо в историю войти! Герои!.. Да, Столыпин – вот их цель. Для них наш высокочтимый министр – главный виновник притеснения инородцев и вообще всего, всех мер… Я убежден, что не ошибся. А вы как полагаете?

– Совершенно согласен, господин генерал. – Кулябко почувствовал некоторую растерянность.

– Тщательно разработайте агентурно-оперативный план, порекомендуйте осведомителю идти навстречу всем просьбам террористов. Это нам поможет завлечь их в свои сети и предупредить события.

Курлов вынул из стола две пачки картонок. В одной пачке они были ярко-оранжевого, в другой – ярко-синего цвета.

– Вот билеты в сад Купеческого собрания и в Городской театр. Я специально выделил их для вашего отделения. Если по ходу дела агенту понадобится присутствовать в саду и в театре, выдайте ему.

– В места высочайшего посещения? – озадаченно проговорил подполковник. – Но Аленский в соответствии с «Инструкцией»…

– Вы сомневаетесь в агенте? Минуту назад вы утверждали, что вполне доверяете ему. Вы пытались ввести меня в заблуждение?

– Никак нет! – поспешил ответить Кулябко. – Но…

– Без всяких «но»! Ваш родственник Додаков уже докладывал мне об этом деле. У Виталия Павловича сложилось об Аленском такое же впечатление, как и у вас, – смягчился генерал. – Итак, не мешкайте, Николай Николаевич. Доведите до сведения агента, что акт против государя обречен на полную неудачу. Действуйте в контакте с полковником Додаковым. Обо всем важном немедленно докладывайте ему или мне. – Послюнявив сухой палец, Курлов пересчитал цветные картонки, протянул подполковнику. – Для ваших сотрудников. Фамилии проставите сами.

Нет, он не хочет, не хочет, чтобы стреляли в него!.. Пока что эти верят. Но завтра они перевернут вверх дном Кременчуг, процедят все пароходы и поезда – и обман с «Николаем Яковлевичем» обнаружится. Тогда не подступишься ни к кому. А дней остается все меньше… До пятого сентября… Шагреневая кожа. А уж те медлить не станут… Решено… Решено! Сегодня будет стрелять он! Ночью! Когда Кулябко наверняка один…

Богров снова сунул браунинг в карман.

На звонок долго не открывали. Потом зашаркали шлепанцы.

– Все спят. Вам кого?

– Передайте хозяину – Аленский. Срочно!

– Открывай, Дуся, ох-хо-хо, открывай! – знакомо пророкотало из-за двери.

Дмитрий сжал пистолет. Прогремели засовы. За горничной, в распахнутом халате, стоял сонно улыбающийся Кулябко. Он радушно развел руки:

– Жду вас не дождусь, мой дорогой! Куда это вы запропастились?

«Пропал! – в отчаянии подумал Богров, разжимая пальцы. – Не могу я в такого…»

– После второй встречи с Кулябкой, о которойяуже сообщал, Аленский вчера вновь явился к нему, но не на квартиру, а прямо в отделение. Подполковника на месте не оказалось, и агент оставил ему записку. Вот она. – Додаков выложил на стол мятый листок.

Товарищ министра разгладил его, начал читать:

– «У А ленского ночует сегодня приехавший из Кременчуга Николай Яковлевич, про которого сообщал. У него в багаже – два браунинга. Говорит, что приехал не один, а с девицей – Ниной Александровной, которая поселилась на неизвестной квартире, но будет завтра у Аленского между 12 и I час. дня. Впечатление такое, что готовится покушение на Столыпина и Кассо. Высказывается против покушения на государя из опасения еврейского погрома в Киеве. Думаю, что у девицы Нины Александровны имеется бомба. Вместе с тем Николай Яковлевич заявил, что благополучный исход их дела несомненен, намекая на таинственных высокопоставленных покровителей. Аленский обещает во всем полное содействие. Жду инструкций».

– Что делать дальше? – спросил Додаков, когда Курлов дочитал.

– Агент должен присутствовать во всех местах, где будет Столыпин. И Кассо, – распорядился генерал. – Агент знает террористов в лицо и поможет их обнаружить.

– А если не успеет – и они…

– Опередить их – это уже забота охранной службы.

Все еще сомневаясь, правильно ли он понял приказ товарища министра, Додаков предложил:

– А не проще ли устроить засаду в доме агента и захватить пресловутого Николая Яковлевича до задуманного им акта?

Курлов поднял на полковника немигающие глаза:

– Предлагаете девицу с бомбой оставить на свободе? Или вам известно, где она остановилась? Нет? Тогда выполняйте мое приказание.

Он сделал паузу – и со значением добавил:

– А я со своей стороны предупрежу губернатора, Кассо и Столыпина.

Действительно, днем встретив министра в зале генерал-губернаторского дома, Курлов подошел к нему:

– Ходят слухи, ваше высокопревосходительство, что готовится очередное покушение со стороны боевой организации анархистов. Один из агентов уведомил об этом начальника здешнего охранного отделения.

– Злоумышление против государя?

– Нет, упоминались фамилии Кассо и ваша.

Столыпин скептически усмехнулся:

– Все под богом ходим. Надеюсь, надлежащие меры вами приняты?

– Конечно.

Но в тоне генерала сквозило: мол, все это слухи, коим не следует придавать серьезного значения. Столыпину это не понравилось. Он проницательно посмотрел в лицо своего недруга: «Хорек… Что-то ты таишь…»

Курлов уловил.

– Советовал бы вам, ваше высокопревосходительство, все же быть осторожным. Береженого господь бережет.

Николай II со своим семейством прибыл в Киев на следующий день. По всему пути с вокзала во дворец, а затем на Софийскую площадь плечом к плечу стояли солдаты в первой шеренге оцепления, чины отдельного корпуса жандармов и полиции – во второй, дружинники – в третьей. За ними на тротуарах толпился народ. По команде офицеров звучали приветственные выклики.

Присоединившись к кортежу свиты, Столыпин сразу понял, что его коляску оттеснили в самый конец. Место каждой карете было строго определено комендантом Дедюлиным и Курловым. Премьер знал схему ближней охраны, сам ее утверждал. Теперь, к удивлению своему, он обнаружил, что его коляска не входит в зону этой охраны. «Весьма странно. Особенно после вчерашнего предупреждения… Или миф о покушении развеялся?..»

Следующим был выезд царя в Киево-Печерскую лавру. Опять шпалерами стояли войска. Перед строем солдат разъезжали унтер-офицеры жандармских эскадронов и казаки. Глаза их зорко следили за толпой.

Программа первого дня была завершена успешно.

Поздней ночью Кулябко сам побеспокоил Додакова:

– Только что вновь встретился с Аленским. Девица так и не появилась, но террорист, который укрывается на квартире, готов к действию.

– Ты сообщил агенту наш план?

– Да. – Кулябко тяжело вздохнул. – Что-то я начинаю сомневаться… Мои филеры еще раньше прошерстили Кременчуг, теперь круглосуточно дежурят у дома на Бибиковском – даже не пахнет…

– Ты предложил агенту билеты на церемонии?

– Как? Выдать их агенту? Нарушение «Инструкции» по всем пунктам!

– Пойми, Николай, это необходимо, чтобы предотвратить покушение. Тут не до «Инструкции». Да и кем подписаны билеты, тобой, что ли? То-то, – успокоил родственник. – Выдашь Аленскому билет на завтра, в Купеческий сад. Если попросит, дашь и на первое сентября, в Городской театр. Так надо.

31 августа вечером, после осмотра соборов и церквей, отдохнув от трапезы, Николай II прибыл в сад Купеческого собрания.

От входной арки, обвитой цветами, лентами и разноцветными лампочками, по всей аллее до самой ограды над берегом Днепра – едва ли не на две версты – был разостлан ковер красного сукна. В центре сада возвышался шатер для державных гостей. По одну сторону от него расположился на эстраде симфонический оркестр, по другую – народный хор в малороссийских костюмах. Все деревья иллюминированы, клумбы накануне засажены цветами.

У арки от имени купечества царю преподнесли хлеб-соль. Мощное «ура» перекатами сопровождало шествие государя по красному сукну.

В аллеях собралось около пяти тысяч приглашенных. Каждый из счастливцев заполнил перед тем соответствующую карточку в регистрационном бюро, а чины охраны проверили по своим каналам указанные сведения и, лишь удостоверившись в полной благонадежности страждущего, выдали пригласительный билет.

Подполковник Кулябко был здесь же, в саду. Все шло строго по намеченному плану. Буквально за каждым деревом находился агент охраны. Но последние сообщения Аленского, поступавшие одно за другим, взвинтили Николая Николаевича до крайности. Он предупредил охрану, приказал ни одного сукиного сына, кто бы ни был, не подпускать к шатру ближе чем на пятьдесят шагов. Поймал в толпе бледное, с воспаленными глазами лицо Богрова. Следил за ним, не выпуская из виду. Обнаружил ли агент присутствие террориста и его сообщницы? Но как могли бы злоумышленники проникнуть в сад?..

Вокруг шатра располагалась свита. Среди приближенных – и Кассо и Столыпин. Кулябко проследил взгляд Богрова, устремленный в их сторону. Агент словно почувствовал – повернул голову, нервно улыбнулся. Где террористы?.. Пронеси господи!..

После концерта царь покинул шатер и направился к палатке, поставленной на краю сада, над рекой. Там сервировали чай. Из окон, обращенных к реке, Николай II мог наблюдать за фейерверком на противоположном берегу и на Трухановом острове. Небо озарилось вспышками ракет. Разлилось море огненных украшений. По Днепру величественно плыла варяжская ладья. Внизу, за садом, крестьянский хор исполнял гимн.

Завершив чаепитие, августейшая семья покинула Купеческий сад. Кулябко отер покрытое потом лицо. Пронесло!…

«Я трус… Мразь… – думал Дмитрий, плетясь из Купеческого сада домой. – Так складно получается, само идет в руки… А руки…»

Дома он выложил на стол оранжевую надорванную картонку.

«Билет № 3195. Для входа в сад Купеческого собрания. 31 августа 1911 года». Сбоку, как контроль: «Без права передачи». Круглая печать с двуглавым орлом. И подпись: «Командир Отдельного Корпуса

Жандармов, Генерал-Лейтенант П. Курлов». Перевернул карточку. На обороте было размашисто выведено: «Дмитрий Григорьевич Богров. Звание: Дворянин». «Вот это да!.. Удостоился!.. Коли им нужно, папой римским величать будут!..»

Удивительно: подполковники, полковники, генералы, шефы – а он их всех водит за нос! Вот только когда узнают, как будут величать?.. Затопчут. Растопчут в пыль. И те и эти. Дом окружен, филеры – все знакомые рожи. Как до сих пор не открылся обман? А если завтра – последний день?.. Слышал в саду: вечером спектакль, а наутро знать покатит из Киева… Последний день… Мразь или не мразь?.. Так и встретить тех – с каиновым клеймом?..

После того ночного визита к Кулябке он на следующий день зашел к «бунтарю», забрал письма. Те, что предназначались для газет, разорвал, а одно оставил. Вчера приятель встретил на бульваре. С издевкой спросил: «Еще не удрал?»

Вот оно, неотправленное письмо… Дмитрий расклеил конверт. Именной бланк: «Помощник присяжного поверенного…»

«Дорогие мои, милые папа и мама!

Знаю, что вас страшно огорчит и поразит тот удар, который я вам наношу, и в настоящий момент это единственное, что меня убивает. Но я знаю вас не только за самых лучших людей, которых я встречал в жизни, но и за людей, которые все смогут понять и простить.

Простите же и меня, если я совершаю поступок, противный вашим убеждениям.

Я иначе не могу и вы сами знаете, что вот два года, как я пробую отказаться от старого. Но новая спокойная жизнь не для меня, и, если бы я даже и сделал хорошую карьеру, я все равно кончил бы тем же, чем теперь кончаю.

Целую много, много раз. Митя».

Отправит он завтра это письмо – или не отправит?.. В голосе приятеля-«бунтаря» ему почудилась угроза. «И он следит?»

Но где же взять сил? В душе – холод и пустота. А руки дрожат…

Этой ночью Курлов принял в гостинице «Европейской» полковника Додакова. Виталий Павлович обратил внимание, что генерал нервничает. Закурил папиросу. Погасил. Снова закурил. С подозрительностью оглядел стены своего номера:

– Выйдем на свежий воздух – здесь душно.

На улице накрапывало, порывами налетал ветер.

– Чьи агенты будут дежурить в театре: в зале, в фойе и служебных помещениях?

– В зрительном зале, у царской ложи – мои агенты дворцовой охраны, – ответил Додаков. – Они же – в проходах, за сценой, в оркестровой яме. В отдаленных местах и служебных помещениях…

– Кто будет у рубильников освещения? – нетерпеливо перебил Курлов.

– Кажется, агент киевского отделения. Могу проверить.

– Что вы знаете об Аленском? Вы не ошиблись насчет теории Зубатова и пистолета в руке?

– Н-нет… Разве что труслив… А в чем… дело?

– Рубикон должен быть перейден. Буду с вами откровенен вполне…

Наступило 1 сентября – четвертый день пребывания царя в Киеве.

Холод и ненастье предшествующих дней сменились солнцем, хотя в свежести ветра уже чувствовалась осень. Утром Николай отправился на маневры войск Киевского округа. После маневров предстоял смотр «потешных» в Печерске. Завершиться день должен был спектаклем в Городском театре. Генерал Курлов на маневры не поехал. Вместе с полковником Додаковым он в автомобиле осматривал путь, по которому кортеж будет возвращаться в город. За шпалерами уже снова собирался народ. Затем генерал направился навстречу царю и свите, сопроводил их до Мариинского дворца. В резиденции встретился с комендантом Дедюлиным.

– Как дела? – поинтересовался тот.

– Без осечки. – С тревогой подумал: «А вдруг меня самого террористы водят за нос?» – И попросил: – Прошу вас, ваше высокопревосходительство, уговорить государя поехать на ипподром по указанному мною пути не в коляске, а в автомобиле.

На Печерском скаковом поле уже несколько часов маялись, ожидая начала смотра, «потешные» – учащиеся гимназий и иных учебных заведений Киевского округа. «Потешные» были членами детских военизированных формирований: недавняя идея царя, ему уже мало было войсковых смотров и парадов. Дети занимались маршировкой, рассыпным строем и разведками, проходили полное учение под инструктажем унтер-офицеров местных частей. Николай II вынашивал проект организации и «потешных сестер», в отряды могли войти гимназистки и курсистки. Сейчас «потешные» занимали зеленое поле ипподрома в шахматном порядке: группы в рубашках защитного цвета, синего, малинового, черного, кто в бескозырках, кто в папахах.

Столыпин на маневрах не присутствовал. Вместе с другими сановниками он приехал на ипподром и занял место на трибуне рядом с государевой ложей. Петр Аркадьевич чувствовал себя утомленным. Одна из дам посмотрела на его мундир, увешанный орденами, и полюбопытствовала:

– Голубчик Петр Аркадьевич, что это у вас за крест на груди – точно могильный?

Он опешил, однако ж в тон ответил:

– Это крест святого Владимира, голубушка. Получил я его за труды управления.

Царь запаздывал. Минуло уже полтора часа против назначенного времени. Наконец дорога запылила.

Первыми по программе шли рысистые испытания. Коннозаводчики выставляли своих питомцев. Победителям Николай II собственноручно преподнес памятные жетоны. Затем выступили «потешные». Показали упражнения сокольской гимнастики, продефилировали мимо трибун церемониальным маршем.

С Печерского поля моторы и коляски потянулись в Киев, к Городскому театру.

В этот час, когда товарищ министра и полковник Додаков завершали обход охранной стражи в залах, фойе и переходах театра, их разыскал Кулябко.

– Только что звонил Аленский. Передал по телефону буквально следующее: Николай Яковлевич очень взволнован. Он в течение нескольких часов смотрит из окна через бинокль и видит наблюдение. Он уверен, что за ним поставлено наблюдение. «Скверно. Слишком откровенно…»

– Все? – поднял брови генерал.

– Нет. Аленский попросил, чтобы я предоставил ему билет в театр.

Курлов и Додаков переглянулись.

– Немедленно выдать, – приказал товарищ министра.

Кулябко достал несколько синих карточек. Выбрал одну: «Билет № 406. Ряд 18, кресло 6». Прошел в телефонную комнату. Заполнил графы на имя Богрова. Позвонил. Потом подозвал филера:

– На углу Пушкинской и Бибиковского бульвара передашь этот конверт господину, который назовется Аленским. Его приметы…

– Знаю самолично, – сказал филер.

Богров появился в 8.15. Он был в черном фраке. Причесан, надушен. Белая манишка, галстук-бабочка. Подполковник увлек его в сторону:

– Ну?

– Все хорошо. Николай Яковлевич сказал, что исполнение плана отложено на завтра. От Нины Александровны вестей пока нет.

Кресло Богрова было довольно далеко от сцены. Зал, освещенный тысячами огней, уже заполнялся. С площади донеслись приветственные клики. По проходам спешили последние из приглашенных.

В губернаторской ложе появился Николай II с дочерьми. Ушел занавес. Со сцены грянул гимн. Все встали. Затем началось представление. Давали «Сказку о царе Салтане».

Когда закончился первый акт, публика поспешила в холл, в буфеты.

Кулябко нервничал. Подошел к Богрову.

– Неспокойно у меня здесь. – Он постучал пальцем по груди. – Вас не затруднит сходить домой и удостовериться, там ли еще злоумышленник?

Богров согласился. Спустя четверть часа он снова показался в дверях театра. Дорогу ему преградил офицер охраны:

– Не могу пропустить – ваш билет надорван.

Кулябко поспешил навстречу:

– Пропустите. – Взял Богрова под локоть. – Ну, что там?

– Все как прежде.

– Слава богу!

В зрительном зале уже гасли огни.

Кресло Столыпина было в первом ряду, с левой стороны, за шесть кресел от царской ложи. Рядом занимали места министр двора барон Фредерикс, министр финансов Коковцов. Днем, на Печерском поле, наблюдая за парадом «потешных», Петр Аркадьевич сказал Коковцову: «Я чувствую себя здесь лишним. Собираюсь ночным поездом уехать в Петербург. И эти глупые сведения, что готовится какое-то покушение… Поэтому нам лучше быть вместе». Виктор Николаевич ответил: «Довольно нелюбезно с вашей стороны, что вы хотите непременно вместе». Пошутил? «Извините, я в эту историю не верю», – Петр Аркадьевич отошел на край трибуны. Пошутил… В театре вот опять сидят рядом…

Закончился и второй акт. Столыпин остался в зрительном зале. Поднялся с кресла, оперся спиной о барьер, ограждающий оркестровую яму. Начал неторопливо оглядывать зал. Через два часа он будет уже в поезде…

По проходу приближался молодой человек в черном фраке. На иссиня-бледном лице расплываются красные пятна. Криво сидит на переносице золотое пенсне. Все – в белом, а этот – в черном. Вот она, молодежь… Пьют.

Петр Аркадьевич перевел взгляд.

Молодой человек приблизился. И когда до барьера оставалось два-три шага, сунул правую руку в карман, выхватил блестящий предмет.

Сухо щелкнуло. Столыпин почувствовал тупой удар в грудь. Щелкнуло снова – и отдалось в руке. Только теперь Петр Аркадьевич ощутил боль. Он пошатнулся и упал в кресло.

Молодой человек, не выпуская пистолета из руки, поднял голову и, будто чего-то ожидая, посмотрел вверх, на потолок. Глаза его в удивлении расширились. Потом он повернулся и сначала неторопливо, а затем все убыстряя шаги, направился по боковому проходу из зала.

Он был уже у двери. Но тут оцепеневшая тишина рухнула. Со всех сторон к нему бросились, свалили, начали бить. Подбежал полковник Додаков, на ходу выхватывая саблю:

– Р-разойдись!

Кто-то дернул, завернул его руку с клинком:

– Живым! Взять живым!

Агенты охраны уже волокли стрелявшего в фойе.

На белом мундире председателя совета министров расползалось кровавое пятно.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Кулябко в телефонной комнате докладывал Курлову о последних сведениях, полученных от Аленского: «Николай Яковлевич еще у него дома», – когда из фойе послышался гул возбужденных голосов.

– Проверьте, подполковник, что там? – оборвал на полуслове генерал.

Кулябко вышел из комнаты. Павел Григорьевич привалился к стене. Уставился на хрустальные подвески люстры. От волнения у него поплыло перед глазами и разом взмокли спина и ладони.

Рывком отбросило дверь. На пороге – Кулябко, белый как сама смерть.

– Кого? – выдохнул Курлов. Спохватился: – Ч-что случилось?

– Столыпин! Убит! – Подполковник по-женски заломил руки. – Мне остается только застрелиться! Это Богров! Он! О, мерзавец!..

– Не распускайте нюни. Государь еще в театре? Следуйте за мной!

Он поспешил в зал, но в первые минуты не мог пробиться через толпу – в фойе выбегали, толкая друг друга, люди. Наконец генерал очутился среди кресел.

По центральному проходу несколько человек несли на руках Столыпина. Курлов устремился к царской ложе. Навстречу ему шел дворцовый комендант.

– Попросите его величество задержаться в ложе, пока я не приму меры и не доложу, что путь свободен! – выкрикнул Курлов.

Дедюлин уставился в его лицо тяжелым взглядом. Молча кивнул. Подбежали офицеры охраны. Павел Григорьевич начал отдавать распоряжения:

– Очистить от публики прилегающие улицы! Удвоить наряд для сопровождения автомобилей! Вызвать жандармский эскадрон и казачью сотню!

За его спиной взвился занавес. Артисты на сцене, оркестр, оставшаяся в зале публика исполнили «Боже, царя храни!». Николай II стоял в ложе, опершись руками на красный бархат перил.

Сопроводив царя до машины, Курлов вернулся в театр. У двери директорского кабинета, куда отнесли Столыпина, стояли жандармские офицеры. Они посторонились, открывая путь генералу.

Министр лежал на кушетке. Мундир был снят, грудь и рука перебинтованы. Вокруг кушетки хлопотали какие-то люди – кто во фраках, кто в мундирах.

«Как грифы», – подумал Павел Григорьевич. Строго спросил:

– В чем дело, господа?

– Я врач, господин генерал…

– А я помогаю. Я присутствовал при сем. Пуля была нацелена прямо в сердце! Слава богу, спас орден святого Владимира!

Кто-то протянул, показывая, орденский знак с выкрошенной в центре его эмалью и сорванным золотым ободком.

«Жив…»

– В двух кварталах отсюда, на Малой Владимирской – лечебница братьев Маковских для привилегированных граждан, – сказал врач.

Курлов покрутил головой, ища офицеров охраны:

– Карету скорой помощи!

– Уже подана.

В театре гасли огни. Площадь и прилегающие улицы были пустынны, вдали пунктиром вырисовывались цепи солдат.

Товарищ министра сопроводил Столыпина до лечебницы. Раненый дышал тяжело, неровно. «Орден… Но крови потерял много…»

Красивое двухэтажное здание лечебницы оказалось совсем рядом, на крутом спуске. Над воротами ощерили пасти львы. Здесь уже ждали – по всему фасаду светились окна. Санитары вынесли министра из кареты, уложили на носилки. Перед дверью палаты старик профессор – белая голова, белая шапочка, белый галстук, белый халат, – настойчиво попросил, чтобы никто не переступал порога: за дверью властвует медицина.

Курлову дорога была каждая минута. Но он вынудил себя дождаться первых результатов осмотра. Наконец профессор вышел в холл.

– Предварительно могу констатировать следующее. Господин министр ранен двумя пулями. Одна попала в кисть правой руки, на границе соединения с запястьем. Кости не повреждены. Это ранение легкое: Второй выстрел мог вызвать мгновенную смерть, если бы пуля не изменила направления. Она пробила грудную клетку, плевру и грудобрюшную преграду. Пока затрудняюсь установить, поранена ли печень. Будем уповать на лучшее. Пуля осталась в теле. Вот пока все, что могу вам сказать.

Курлов распорядился выставить у лечебницы охрану и, подгоняя кучера, поехал назад в театр.

– Где преступник? – спросил он у дежурного офицера. – Ко мне его!

– В данный момент с него снимают допрос прокуроры судебной палаты и суда, там же – начальник губернского жандармского управления и его помощник.

Генерал едва не выругался вслух. Все шло нараскосяк: и тот лишь ранен, и этот, мазила, жив и оказался в прокурорских лапах!..

– Подвергли обыску?

– Так точно! При террористе обнаружены визитные карточки на имя помощника присяжного поверенного Богрова и именные билеты в сад Купеческого собрания и в театр.

Того не легче!.. Кур лов не стал дожидаться под дверью, покуда прокурорские крысы закончат допрос.

– Разыщите полковника Додакова, подполковника Кулябку и статского советника Веригина, – распорядился он. – Пусть ждут меня в «Европейской».

Сам же он поспешил во дворец. Государь уже почивал. В дежурной комнате горел свет.

Флигель-адъютант Дедюлин вперил в Курлова свинцовый взгляд:

– Прискорбное происшествие. На глазах их императорского величества. – Вены на его висках начали набухать. – И бессмысленное.

«Почему?» – замер вопрос на губах Павла Григорьевича.

– Государь уже выказал намерение освободить Столыпина от постов председателя совета и министра и направить его наместником на Кавказ. А теперь?

Дедюлин насупил косматые брови. Курлов и сам понимал: раненный террористом, Столыпин во мнении общества становится мучеником и героем. Такого надобно не смещать с должностей, а осыпать высочайшими милостями.

На мнение общества наплевать. Но министр по выздоровлении сам начнет раскапывать, как могло произойти покушение. Правда, Павел Григорьевич предупредил его. Но что наболтает на допросе неврастеник Аленский – Богров? А уж прокуроришки – эти рады погреть руки и выслужиться, знает он их породу – когда-то сам был в их шкуре!.. Прокурорский надзор не подчинен министерству внутренних дел. Министр юстиции на ножах с департаментом полиции и корпусом жандармов. Как теперь все обернется?..

Глядя в лицо Дедюлина, Курлов с предельной почтительностью сказал:

– Что прикажете, ваше высокопревосходительство?

Дворцовый комендант понял: генерал отдает себя на его милость. Сдержал гнев. Ворчливо произнес:

– Государь в связи с сим происшествием изволил изречь: «Мы знаем, что без божьего попущения и волос не упадет с головы». Так что отправляйтесь почивать. Утро вечера мудренее.

В «Европейской» генерала ждали Кулябко, Додаков и Веригин.

– Сейчас нет времени разбираться, как могло случиться подобное. Прежде всего нужно заполучить террориста, – Курлов повернулся к Кулябке. – Прикажите, чтобы злоумышленника доставили в охранное отделение. Там мы с ним поговорим!

Последние слова прозвучали весьма многозначительно.

– Будет сделано!

– Прикажите от своего имени, – уточнил товарищ министра.

Начальник охранного отделения отдал распоряжение. Но вскоре его офицер, ротмистр, вернулся – он был обескуражен:

– Господин прокурор велел передать, что не только по вашему требованию, господин подполковник, но даже и по требованию самого генерала Курлова террорист не будет передан в охранное отделение. Более того: господин прокурор требует, чтобы вы сами немедленно явились в театр для дачи показаний.

– Я? – опешил Кулябко.

– Вы свободны, – отпустил ротмистра Курлов. Он предвидел такое развитие событий: шпаки ухватились за нить. Повернулся к Кулябке: – Возьмите себя в руки. Вас приглашают пока что в качестве свидетеля. – Генерал сверлил подполковника таким же взглядом, каким совсем недавно его самого сверлил дворцовый комендант. – Идите без промедления. На допросе вы должны утверждать, что преступник… как его фамилия?.. преступник своей версией о пресловутом «Николае Яковлевиче» ввел вас в заблуждение, и вы сами не можете понять, почему ему удалось так легко обмануть вас.

– Меня? Но тогда получится, что виноват я! – воскликнул начальник отделения.

– А кто же еще? – Водянистые глаза Курлова затягивали как в омут. – Может быть, виноват полковник Додаков? Или он? – Павел Григорьевич повел рукой в сторону вице-директора департамента Веригина. – Или, вы полагаете, виноват я? – В его голосе звучал сарказм. – Не вы ли получили от меня под расписку билеты в сад Купеческого собрания и в Городской театр? Получили для своих агентов, так? А кто передал билеты этому вашему, как его?.. Чьей рукой были надписаны оба эти билета? Моей или вашей?

Генерал посмотрел на Додакова и Веригина:

– Уж вы-то, конечно, помните, господа: когда подполковник доложил, что встреча заговорщиков снова отложена, я выразил неудовольствие в отношении этого агента и распорядился, чтобы подполковник Кулябко приказал ему ни на минуту не оставлять квартиру и тем более не приходить в театр. Не так ли? Надеюсь, вы-то не забыли, Веригин?

– Никак нет, ваше превосходительство! – живо откликнулся вице-директор.

– А вы, полковник?

– Помню слово в слово, господин генерал.

Кулябко уставился на своего родственника: «С ума я, что ли, спятил? Не было такого разговора!..»

– Я и предположить не мог, что такой опытный офицер охраны, как вы, позволите себе не выполнить моего распоряжения и нарушить «Инструкцию», – продолжал Курлов. Запнулся, поняв, что невольно проговорился, помянув об «Инструкции», – значит, все известно ему о Богрове, – но никто из присутствующих не обратил внимания на его оплошность. – Ясно: виноваты только вы. Но в какой степени? Или служебное несоответствие: обманул, мол, подлец! – или соучастие. А вам, конечно же, известно, что участник и соучастник равно ответственны за преступление.

Он сделал многозначительную паузу и закончил, отечески увещевательно:

– Идите к прокурору. Идите! По дороге хорошенько продумайте свою версию. Насколько будет она убедительна, настолько я смогу помочь вам – из самых дружеских чувств, кои питаю к вам, Николай Николаевич.

«Нашли козла!.. Пропал я, пропал!.. – обмяк Кулябко. – А все же лучше выставить себя недотепой, чем соучастником… И не топить их – тогда, может быть, выручат… Да как же получилось, что я оказался кругом в дураках?..»

В этот самый час в гримерной комнате, превращенной в кабинет следователей, заканчивался первый допрос террориста. Избитый до полусмерти, едва не затоптанный, в изодранном фраке и запятнанной кровью манишке, Богров, едва придя в себя, начал давать показания.

При обыске чины прокуратуры прежде всего обратили внимание на пригласительные билеты. Присутствовавший при покушении и вызванный в качестве свидетеля киевский губернатор достал из сюртука план театра и приложенный к нему список, на котором было указано, кому какое место предоставлено в зрительном зале. Тридцать шесть номеров оказались без фамилий, но были обведены кружками. Губернатор пояснил: билеты на эти места были пересланы генералу Курлову и предназначались для агентов охраны. Кресло № 406 в восемнадцатом ряду также было обведено на плане кружком.

Следователей заинтересовала и найденная в кармане преступника записка, в которой говорилось о каком-то Николае Яковлевиче. Она заканчивалась словами: «Скверно. Слишком откровенно. Я не провален еще…» Богров разъяснил, что записка адресована была подполковнику Кулябке. Посылать ее не понадобилось, так как террорист все сам объяснил начальнику охранного отделения при встрече.

Уже эти два факта раскрывали прямую связь преступника с охранной службой. Прокуроры судебной палаты и суда поняли, что дело обещает быть незаурядным. Нужно лишь определить, какую окраску пожелают придать ему в высших сферах. Пока же они продолжали допрос. Богров отвечал без запинки и такими готовыми фразами, будто жаждал лишь одного – чтобы его слушали чиновники прокуратуры.

– На предложенные вопросы отвечаю: решив еще задолго до наступления августовских торжеств совершить покушение на жизнь министра внутренних дел Столыпина, я искал способ осуществить это намерение. Так как я не имел возможности встретиться с министром, я решил обратиться к начальнику киевского охранного отделения Николаю Николаевичу Кулябке, которому я рассказал…

Далее Богров излагал выдуманную им историю о «Николае Яковлевиче», сообщал о своих встречах с подполковником и еще какими-то господами (следователи без труда определили, что это Додаков и Веригин) и продолжал:

– Конечно, Кулябко вполне искренне считал мои слова истинными. Вследствие этого он дал мне билет в сад Купеческого собрания и затем в театр… В Купеческом я пробыл с восьми часов вечера до конца торжеств. Револьвер был со мной. Почему не выполнил своего намерения – не знаю. Еще раз повторяю, что подполковник Кулябко не знал о цели моих намерений.

С каким-то странным воодушевлением злоумышленник рассказывал о всем последующем и заключал:

– Покушение на жизнь Столыпина произведено мною потому, что я считаю его главным виновником наступившей в России реакции, то есть отступления от установившегося в тысяча девятьсот пятом году порядка. Роспуск Государственной думы, изменение избирательного закона, притеснение печати, инородцев, игнорирование мнений Государственной думы и вообще целый ряд мер, подрывающих интересы народа… Никакого определенного плана у меня выработано не было, я только решил использовать всякий случай, который может привести меня на близкое от министра расстояние. Именно сегодня был последний момент, в который я мог рассчитывать на содействие Кулябки, так как мой обман немедленно должен был обнаружиться…

Допрашивающих однако же не удовлетворяла столь саморазоблачительная исповедь. Они стали уточнять: когда и при каких обстоятельствах террорист познакомился с Кулябкой. И на эти вопросы Богров дал самые чистосердечные ответы. Он рассказал и как связался с анархистами, и как предложил свои услуги охранному отделению. Чем дальше, тем больше загонял он следователей в тупик: если он революционер, то почему же столь рьяно служил осведомителем? А если сотрудник охраны, то почему же стрелял в своего министра? Зловещее, азефовское проглядывало в возбужденном, изуродованном сизыми кровоподтеками лице этого юноши. И хотя он спешил ответить на любой вопрос, все очевидней становилось: что-то главное он таит. Почему? Зачем?..

– Прибыл вызванный для дачи показаний подполковник Кулябко, – шепнул, склонившись к уху прокурора, дежурный офицер.

– На сегодня с Богровым достаточно, – отложил перо прокурор. – Дайте ему листы, пусть собственноручно запишет свои показания. Свяжитесь по телефону: все ли готово в крепости?

Через несколько минут дежурный доложил:

– Все готово. Конвой ждет.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Под утро Столыпин пришел в себя.

Призрачно, бело. Над кроватью склонились несколько людей в белых халатах.

– Слава богу, – проговорил-пропел густым баритоном седобородый.

Врачи начали обмениваться фразами на своем тарабарском языке. Петр Аркадьевич не чувствовал боли. Только непомерная тяжесть – будто на него взгромоздили вагон. Одна рука перебинтована и безжизненна. Другой он осторожно повел по туловищу. Тоже бинты.

– Что со мной?

– Все хорошо, в рубашке вы родились, Петр Аркадьевич, – вкрадчиво пророкотал баритон. – От смерти уберег вас крест святого Владимира, иначе пуля угодила бы в сердце. Скоро поднимем на ноги.

Красивый голос звучал успокаивающе, словно убаюкивал. Столыпин впал в забытье.

Снова открыл глаза. Сколько прошло времени, он не знал. В палате было солнце. У кровати сидел министр финансов Коковцов, его первый заместитель по совету министров.

– Рад, что обошлось, – легко дотронулся он до простыни.

– Кто этот… стрелявший? – Столыпину было трудно говорить.

– Задержан на месте. Назвался Богровым. Как мне доложили: еврей, числился сотрудником в местном охранном отделении. Дознание ведется.

Столыпин прикрыл глаза. Всплыло крысиное лицо Курлова. «Ходят слухи, ваше высокопревосходительство, что готовится покушение…» Предупредил… «Было бы очень жаль его, как человека, но признаться, его смерть была бы полезной…» Кто это?.. Нет, не Курлов. Это, ходила молва, фон Плеве, когда был еще директором департамента, сказал так Судейкину, своему помощнику, побуждая его на убийство тогдашнего министра внутренних дел… Судейкина убил его же агент Дегаев… И Вячеслава Константиновича фон Плеве – тоже убили… «Что, по-вашему получается, Столыпин сам на себя организует покушение?» А это кто?.. Ах, да, граф Бобринский при обсуждении запроса левых об Азефе в Думе. «Столыпин санкционирует систему провокаций, но он должен считаться с возможными ее последствиями… – Это уже кто-то из левых, кажется, Покровский. – Если Столыпин чувствует себя за спиною Азефа в безопасности, то ведь чувствует себя в безопасности только до тех пор и постольку, поскольку он доверяет предателю…» Фразы как впечатались… Червяки… Кто прав? Вокруг одни лишь предатели… Этот юноша в пенсне, с пятнами на щеках…

– А что государь?

– Утром отбыл в Овруч.

– Да?.. Хорошо… Скажите по совести, Владимир Николаевич, что со мной?

– Собирали консилиум. Мы в полной надежде. Правда, пуля, ударившись о крест, ушла в сторону и поранила вам грудь и печень. Предстоит операция. Ну да все обойдется, Петр Аркадьевич! А рука поранена легко.

– Благодарю… Вовсе не надо было приезжать мне в Киев… Ну да судьба…

Он снова погрузился в мысли. Потом попросил:

– Вызовите сюда Ольгу Борисовну.

– Телеграмма уже послана. Супруга ваша тотчас выезжает с детьми.

«Зачем с детьми? Напрасно…»

Сквозь навалившуюся тяжесть начала продираться боль. Она опоясывала, нестерпимо жгла раскаленным обручем. Он очень трудно переносил физическую боль! Прежде думал, если когда-нибудь станет все же жертвой покушения, желал одного – только бы без боли…

Коковцов понял его состояние, попросил сиделку позвать врача. Чтобы хоть как-то успокоить, сказал:

– Во Владимирском соборе высокопреосвященнейший Флавиан служит сейчас молебствие о вашем выздоровлении.

– Передайте мою благодарность…

Сквозь вспышки боли всплыло: а какой день

нынче?

– По церковному календарю какой вчера был день?

Министр финансов замешкался. Полистал блокнот «Для памяти»:

– Преподобного Симеона. А что?

«Симеона… Тогда, в кабинете, мужик считал по пальцам… Это он накликал?.. Чушь, чернокнижие… Только бы скорей встать на ноги… Покажу ему!..»

– Когда операция?

– Не знаю, Петр Аркадьевич, решают они.

В палату снова вошли врачи. Пошептались в стороне. За их улыбками Столыпину почудилась тревога.

– Господа… когда операция?

– Не надо волноваться. Обойдемся без операции.

«Оно и лучше – без операции…» Он лежал, распростертый на простынях. Не премьер-министр, не первый сановник государства – беспомощный, раздавленный болью человек. И вползала, распирая, заполняя его всего, мысль: а зачем, во имя чего эти страдания?..

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Течение киевских празднеств не нарушалось. Ни на йоту не было отступления от намеченной программы. Однако общество, пресса, обыватели – все жили сенсацией. Новые и новые сведения входили в оборот. Уже на другой день после покушения стало известно, что преступник – агент охранки и анархист. Так кто же направлял его руку? Одни безапелляционно утверждали: акт совершили революционеры. Другие, напротив, с той же убежденностью доказывали: стреляли свои же, из полиции. Все шире распространялась версия об «охранной пуле». По одному из получивших широкое хождение предположений охранка просто хотела инсценировать покушение на премьер-министра, чтобы потом за успешное предотвращение террористического акта получить щедрое вознаграждение, но-де в последнюю минуту потеряла контроль над злоумышленником. И всех озадачило поведение Николая II и его свиты: ни для кого не прошло без внимания, что царь даже не наведался к своему первому министру, никак публично не выказал своего соболезнования, и даже свитские не оделили премьера вниманием – как один, кроме Коковцова, отправились вслед за императором в Овруч.

Слухи слухами, но тем же часом слуги Фемиды продолжали ткать свою пряжу. Новые и новые листы, последовательно пронумерованные, ложились в папку «Дела о преступном сообществе, поставившем себе целью насильственное изменение в России установленного законами образа правления, одним из участников которого, Д.Г. Богровым, было совершено покушение на статс-секретаря П.А. Столыпина». Да, «о преступном сообществе» – хотя ход расследования уже с полной очевидностью подтверждал: террористический акт совершен при прямом потворстве охранной службы. И если бы служители Фемиды беспристрастно придерживались логики фактов, им надо было бы уяснить лишь одно: злоумышленнику ли удалось обмануть легковерных чинов полиции, или сами эти чины воспользовались услугами наемника.

Генерал Курлов принимал все меры, чтобы сбить следствие с правильного пути и запутать следы. На следующее утро после покушения он отстранил подполковника Кулябку от должности начальника охранного отделения, временно назначив на его место ротмистра Самохвалова, отдал распоряжение и ему, и начальнику губернского жандармского управления Шределю приступить, параллельно с прокурорским расследованием, к «Переписке в порядке Положения о Государственной охране по делу о вредной в политическом отношении деятельности Мордко Гершовича (именующего себя Дмитрием Григорьевым) Богрова». За скромным словом «переписка» скрывалась целая система устрашающих действий: повсеместные обыски, аресты, допросы «с пристрастием».

При первом же, в ночь после выстрелов, обыске на квартире Дмитрия Богрова были заключены под стражу горничные, швейцар, дальние родственники террориста, оказавшиеся в доме на Бибиковском бульваре. Заодно полиция задержала двух молодых людей, стоявших в этот час недалеко от подъезда. В записных и деловых тетрадях помощника присяжного поверенного были также обнаружены какие-то фамилии и адреса.

– Арестовать всех! Родственников, знакомых, знакомых их знакомых! Чем больше, тем лучше! – распорядился товарищ министра.

И покатилось. Уже не только троюродных и четвероюродных дядек, теток, племянников, но и однофамильцев террориста, застигнутых на службе, за обеденным столом, в постели, выволакивали, бросали в арестантские кареты и доставляли в дома предварительного заключения, тюремные замки, казематы и крепости.

Отдельного корпуса жандармов подполковник Тунцельман-фон-Адлерфлуг уведомлял начальника Киевского губернского жандармского управления, что им арестован производитель гидрографических работ мичман Лев Багров на судне «Буря», от роду 30 лет, лютеранского вероисповедания.

Кое-где по империи аресты коснулись даже Бугровых и Бобровых, не говоря уже о всех иных, на кого в связи с киевским злоумышлением поступили анонимные доносы. «Список лиц, ликвидированных по связям Богрова», рос с необычайной быстротой. «Экстренные», «совершенно экстренные», «особо важные», предназначенные «для точного и немедленного исполнения» распоряжения, предписания, указания и протоколы неслись из Киева.

А в Киев ответно сыпались из Петербурга, Москвы, Одессы и других городов однотипные донесения: «Арестован, заключен в тюрьму, обыском ничего преступного не обнаружено, отобранная переписка направляется…»

– Продолжать ликвидации! – настаивал Курлов. – Мы распутаем этот зловещий клубок!

А сам думал: «Чем больше арестовано лиц, тем

больше бумаг. Чем больше бумаг – тем больше надежды, что все окончательно запутается». В глубине души Павел Григорьевич верил, что в конце концов все обернется для него наилучшим образом.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Третьего сентября, в день приезда жены, Столыпин почувствовал облегчение: совсем здоров, только тяжесть в животе справа. Воспрянул духом. Снова сосредоточился мыслями на делах, на всем, что ждало после возвращения в столицу. Немедленно утвердить «Инструкцию о повсеместном привлечении секретных сотрудников». Принять крутые меры против забастовщиков в портах Черного моря. Разобраться с Курдовым. Поставить перед Николаем II вопрос о Распутине ребром: или – или!.. Теперь, после случившегося в театре, исход спора ясен. Даже царь не осмелится поднять руку на министра. Парадоксально, но он, Петр Аркадьевич, мог бы поблагодарить этого неудачливого юнца в пенсне – своими выстрелами он рикошетом попал во всех, нынешних и будущих, противников Столыпина. Если бы не постарался кто-то другой, впору самому Петру Аркадьевичу было придумать это покушение. Да вот кто постарался?.. Нет, без милейшего Павла Григорьевича не обошлось… Сколько же времени уйдет на выздоровление? К рождественскому посту встанет он на ноги?..

Палата наполнена солнечным светом. В таком покое, в легкой искрящейся тишине думалось хорошо и энергично. Много месяцев не испытывал он подобной умственной бодрости. Вот только бы скорее встать! Дел, столько дел! Пусть выздоровление будет засчитано за выпрошенный у царя отпуск…

И вдруг к вечеру наступило резкое ухудшение. Поднялся жар. Врачи не могли умерить его никакими лекарствами. И снова накатилась боль. С каждой минутой она становилась мучительней. Жгли бы на костре – и то, наверное, было бы терпимей. Он в кровь кусал губы, не в силах сдержать стонов.

– Я так и знала!.. – заламывала руки Ольга Борисовна. – С Аптекарского острова знала!.. – Отирала пот, заливавший его лицо, успокаивала: – Потерпи, дружочек, потерпи! Доктора говорят: обычное обострение… Но почему не приехал он?

Столыпин понял, кто этот «он». Занят своими играми…

Считал, что хорошо знает царя. И все же не представлял, что столько в нем равнодушия. Не к своим приближенным. К судьбе России… А он, Петр Аркадьевич, знал ли? Выходит, ошибался?.. Неужели такая же иллюзия то, что он знает и понимает русский народ и чаяния самой России?.. Тогда зачем же… Во имя чего?..

Снова собрались в палате доктора. Осматривали, прослушивали, ощупывали. Отошли к балконной двери, переговариваясь. Он не мог уловить. Голоса глушил жар, в голове гудело, и не унималась боль.

Профессор-баритон наконец сказал:

– Рана тяжелей, чем мы полагали, ваше высокопревосходительство. Повреждена правая доля печени. Крепитесь. Организм у вас могучий. И будем уповать на милость господнюю…

Значит, приговор?.. Не может быть! Год назад… Ровно год назад он испытал судьбу, когда поднялся в воздух на «Фармане» штаб-ротмистра Мациевича, эсера-боевика. Тогда не было страха. Верил, что не может умереть. Неужели судьба дала ему лишь отсрочку? Всего год! Боже, как мало… Распутин: «В Симеонов день…» Случайное совпадение?.. Деготный мужик!.. Почему?.. «Вам нужны великие потрясения – мне нужна великая Россия!» Как прозвучали эти его слова с думской трибуны – прозвучали над всей Россией!.. Неужели же тот государственный переворот, который должен был послужить возвеличению империи, привел к распаду, породил это исчадье – Распутина? Породил этого юношу в пенсне с пятнами на щеках?.. Выходит, это он сам себя… Как скорпион. Как же так?.. «Добрыми намерениями вымощен путь в ад». Банально… Ложью нельзя родить правду, бесчестьем – честь, жестокостью – утвердить добро… А это чье? Нет, это не его… Это – старца!..

Неужто он все еще ведет спор с яснополянским стариком? «…Пишу Вам об очень жалком человеке, самом жалком из всех, кого я знаю теперь в России. Человека этого Вы знаете и, странно сказать, любите его, но не понимаете всей степени его несчастия и не жалеете его, как того заслуживает его положение. Человек этот – Вы сами…» Но ведь он победил в их споре! Победил потому, что Толстой проиграл! Победил потому, что старик умер, отторгнутый обществом, семьей, доведенный до отчаяния, на каком-то безвестном полустанке. А он, Петр Аркадьевич, живой, исполненный сил, с энергией продолжал осуществлять свои преобразования!.. Неужели судьба дала ему всего год?.. Неужели он проиграл?.. «Давно уже я хотел писать Вам не только как к брату по человечеству, но как исключительно близкому мне человеку, как к сыну любимого мною друга…» Почему-то граф не отправил этого письма. Его доставил в департамент полиции агент, снявший копию, когда ворошил архив опального писателя в Ясной Поляне. Помнится, Зуев доложил, что кличка агента – «Блондинка». Та самая, которая не пощадила и великого артиста?.. А он, Петр Аркадьевич, на могилу великого старика вместо слез и белых цветов послал «Блондинку»… И все же ошибался и мудрец! Он всех равнял по себе и не мог понять, что существует напиток власти, пьянящий крепче всех других напитков на свете. Власти – пусть и ценой азефов?.. Как сказал тот, Покровский: «Язва чересчур глубоко проникла и приняла омерзительный, гадкий вид и грозит заразить весь государственный организм». Посмел даже большее: «Эта политика – в угнетении, в полном угнетении всякой гражданской жизни, в полицейском насилии, в ужасе полицейских застенков, в тюрьмах и виселицах…» Покровскому, он помнит, рукоплескали те, кто сидел слева. А он приказал арестовать друга детства, Сашу Лопухина… С каким достоинством Саша вручил ему тогда только что полученное из Парижа письмо, в котором революционеры благодарили его за все, что он сделал для раскрытия истины. Он знал истину?.. Она стоила ему пяти лет каторги… В том споре с самим собой и с Лопухиным он тоже победил?.. Думал – да. Но сейчас Саша в Сибири, а он умирает в Киеве. Перед Сашей преклоняются, Саше сочувствуют, а он, оказывается, не нужен никому. Никому! Ни царю, ни народу. Ради чего же все это, во имя чего?.. Нет, Толстой не победил, жизнь доказала!.. И Саша не победил… Но неужели проиграл и он?.. Не правы оба? А кто же тогда прав? «Русский народ просыпается к новой борьбе…» Нет, нет! Это было бы слишком жестоко! Не может быть! Они тоже не правы!.. Кто же тогда прав?.. «Таракашка…» Боже, как это было давно… Карета в залитой грязью колее, Ясная Поляна, огромный чернобородый старик в поддевке… И его указующий перст… Предостерегающий, будто разглядел через годы… «Не могу понять того ослепления, при котором Вы можете продолжать Вашу ужасную деятельность… Вас каждую минуту хотят и могут убить…» Неужели предвидел?.. И этого юнца с пятнами на лице?.. Пистолет в его руке?.. По ковровой дорожке… Все ближе… Еще шаг, еще… Черный фрак… Судьба. Сам породил… Юноша будет расплачиваться за свое рождение… Разве его в том вина?..

Столыпин размежил веки. Свет обжег глаза.

– Оля, позови детей… – Ему было трудно размыкать челюсти. – Прошу… Скажи им о моей… воле… – Со словами прорывался хриплый стон. – Прошу… этого юношу… стрелявшего… помиловать… Не казнить…

Жгучая боль останавливала дыхание. Комната словно бы преобразилась. Наполнилась дымом. Сквозь дым продирались языки огня. Тишины не было. В уши давили голоса. «Вы жадною толпой…» Кто это? Чей голос? Чушь! Он не мог слышать… Да, Михаил Юрьевич – их рода, рода Столыпиных. И рос в том имении, которое потом унаследовал отец Петра Аркадьевича и где прошло его собственное детство… Одна деревня… Какие разные дороги… Бабушка вспоминала: «Несносный был мальчишка…» На дуэли… «Вы, жадною толпой…» Имя в истории России навечно. А он – вместо слез и белых цветов… «Человек должен служить добру, а Вы с ног до головы в крови народной…» Кто это?.. Опять яснополянский провидец?.. Как жжет!.. Почему, когда меняли повязку, кровь была черной? Или так всегда? Он не помнил. Никогда, после Саратова, он не присутствовал при исполнении… Когда пороли мужиков, кровь брызгала алая… Почему у него черная?.. Душит! Как же без меня?.. Пропадет Россия!..

Он впал в беспамятство. Однако боль была так сильна, что и потеряв сознание он метался, скрежетал зубами и стонал.

Профессор Маковский подошел к Ольге Борисовне и беспомощно развел руками:

– Мужайтесь… Печень – и кровотечение в брюшную полость, вызвавшее перитонит. Медицина бессильна…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

По всем весям в соборах и церквах шли панихиды по новопреставленному рабу божьему Петру, верному слуге царя, положившему живот свой за престол и отечество. Киевская Дума начала сбор пожертвований на памятник Столыпину. Но его смерть не вывела из равновесия столичные биржи. Сделки, обороты, требования иностранной валюты, обмен дивидендных бумаг, купля и продажа акций всевозможных компаний и товариществ шли своим чередом. Конъюнктура была хорошая, хотя все больше сказывался неурожай. Бойко шла и торговля. Все было так, будто ничего из ряда вон выходящего не произошло. Жизнь повсеместно катилась в прежней колее. Правда, в общественном мнении Столыпин из изверга временно превратился в мученика. Сверху же шла тема: с намеченными реформами следует еще повременить – страна-де так и не успокоилась.

Николай II все еще находился в Чернигове. В полном соответствии с намеченным ранее расписанием он вернулся в Киев и сразу же начал готовиться к отъезду в Крым. Ни он сам, ни августейшая семья и даже никто из свиты участия в панихидах не приняли. Разнотолки вызвала и высочайшая благодарность, объявленная врачам, пользовавшим Столыпина. За что благодарность – за то, что не смогли излечить?..

Курлов понял, что в его судьбе наступает решающий момент. Прежде чем поспешить к дворцовому коменданту, он решил произвести разведку – обратиться к Коковцову, молва еще до официального назначения утвердила его на посту премьер-министра.

– Какие последующие меры надлежит мне принять в связи с происшедшим?

– Исполняйте прежние обязанности, – сухо ответил Коковцов. – Окончательное решение отложим до назначения нового министра внутренних дел.

Павел Григорьевич опешил: кого же собираются назначить? В его душе тревога боролась с радостным предчувствием.

– А кто предположен министром?

– Персоналии обсуждаются.

Надо поторопиться, а то в суматохе могут и позабыть. Курлов разыскал флигель-адъютанта:

– Какие будут распоряжения, ваше высокопревосходительство?

– Оставайтесь в Киеве. Доводите дело до конца.

– Вы отбываете с государем в Крым? От кого же мне получать указания? – Курлов медлил, тянул. Наконец решился: – Кто вступит на пост министра?

Дедюлин разгладил холеную бороду.

– Запамятовали? Я же говорил вам, генерал: предположен нижегородский губернатор Хвостов.

У Павла Григорьевича перед глазами поплыли круги: «Обмишурили!.. Использовали – и предали!..» Сквозь глухоту, заложившую уши, он еле расслышал бас дворцового коменданта:

– Революционер-террорист – это по вашей части. Наше мнение, непреложное для судейских: Столыпин убит по наущению революционной партии. Оставайтесь в Киеве и доводите дело до конца.

Царский поезд уже стоял на всех парах. Николай II и Александра Федоровна торопились уехать из Киева: как доложили государю, в Петербурге накануне было дано начало автомобильному состязанию, моторы находились в пути, а он непременно хотел встретить их в Севастополе, чтобы наградить победителей жетонами. Но перед отъездом предстояло решить с назначением председателя совета министров.

Коковцов был срочно приглашен на аудиенцию. С преклоненной головой выслушал царскую волю. Однако же позволил себе спросить, кто намечается министром внутренних дел. И когда услыхал, что губернатор Хвостов, воспротивился:

– Не судите меня, государь, но если вы назначите Хвостова, то освободите меня. С этой личностью, о которой мне известны лишь самые недобрые сведения, я не могу служить вам и России.

Царь терял терпение. Шаркал ногой. В дверь заглянула Александра Федоровна.

– К вопросу о назначении министра мы еще вернемся, – уступил он.

– И еще одна нижайшая просьба: необходимо назначить сенатское расследование по поводу убийства статс-секретаря Столыпина.

– Зачем? Если мы несем наказание божье, то несем его заслуженно.

– И все же тщательное расследование всех обстоятельств необходимо, – настоял Коковцов. – Мы должны избавить общественность от разнотолков. Смею порекомендовать вашему величеству председателем комиссии сенатора Трусевича как наиболее осведомленного в делах государственной охраны.

– Хорошо. Согласен, – снова с досадой шаркнул царь. – У вас все?

Коковцов наклонил голову и спиной отступил к двери.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Карету перестало раскачивать и бить на ухабах. За безоконной стенкой ее послышались команды. Дверь распахнулась, и Богрова выволокли на каменную площадку.

Было совсем светло, но без теней. Площадку огораживали трехсаженные пали. В них были прорезаны ворота, выкрашенные в косую черно-желтую полоску. Противоположная стена – кирпичная, старая, с прорезями бойниц. А с краю еще одни ворота, около них – полосатая будка. Солдат с винтовкой.

Конвоиры, обступив арестанта со всех сторон, повели его к этим вторым воротам. Туфли цеплялись за острые булыжники.

Звучали голоса. Скрежетали замки. Богров мало что соображал. Но когда ввели в распахнутые ворота, словно споткнулся: перед ним зияла наклонно уходящая вниз, под землю, гигантская труба. С дальнего конца ее надвигался непроницаемый мрак, не рассеиваемый единственным фонарем над сводом. Из колодца наплывал каменный сырой холод и смрад.

– Шевелись! – унтер пнул арестанта в спину.

В конце туннеля, за решетчатой стальной перегородкой, оказалась круглая сводчатая зала. В нее выходили двери с «глазками». Затем, за решеткой же, лежал еще один коридор. Одолев весь подземный лабиринт, конвоиры остановились у самой крайней маленькой двери. Отворили ее и захлопнули. Богров оказался в узкой, в два шага шириной, с наклонным потолком, камере. Свет в нее проникал через отверстие в потолке размером в четыре кирпича. Отверстие было застеклено и забрано в решетку. От духоты и вони Дмитрия вырвало.

«Косой капонир» Киевской военной крепости… Богров знал, что это такое. О каземате шла мрачная слава со второй половины прошлого века. Когда-то капонир предназначался для хранения снарядов и иного артиллерийского имущества. Поздней, после утраты крепостью боевого назначения, он был превращен в гарнизонную гауптвахту. Но последние десятилетия использовался как военно-политическая тюрьма, причем исключительно для содержания в ней самых опасных преступников. Через «Косой капонир» прошли польские повстанцы, участники революционных выступлений пятого года, восставшие саперы и солдаты Селенгинского полка в седьмом… За все десятилетия из капонира никому не удалось совершить побега. Мало кто был отправлен отсюда и в каторжные работы, а тем более на поселение: для большинства заключенных «Косого капонира» выход за тюремные пали означал короткую дорогу к месту исполнения приговоров. Военным – расстрел, гражданским – казнь через повешение…

Шаги смолкли. Тишина, темень и смрад навалились на Дмитрия. Легкие его судорожно трепетали, не принимая воздух каземата, если можно было назвать воздухом это промозглое и влажное нечто, годами лишенное притока извне. Богрову казалось, что он медленно погружается в сточную яму. Почему он здесь?.. Столыпин?.. Не может быть!.. Он хочет на свет, на ветер, на берег Днепра!..

Он затарабанил в окованную железом дверь, но звуки ударов потонули в глухоте.

Следствие по делу о покушении на статс-секретаря Столыпина продолжалось. Хотя Коковцов и настоял перед Николаем II на рассмотрении всех действительных обстоятельств убийства и со дня на день в Киеве ожидался приезд сенатора Трусевича, наделенного правами обследовать деятельность любого из должностных лиц, прикосновенных к организации охраны во время минувших торжеств, – жандармские и прокурорские чины получили неукоснительную установку: официальная версия должна полностью соответствовать «видам правительства». Иными словами, надобно доказать, что Столыпина убил революционер. Это помогло бы и впредь бороться против всякого инакомыслия, против всех смутьянов и подстрекателей. Но для успеха такой версии нужно было добиться от убийцы признания в принадлежности к какой-либо из антиправительственных партий, а также выдачи своих соучастников.

Однако Богров упорно стоял на своем:

– Я действовал сам! Без наущения! По собственной воле!..

Допросы снимались тут же, в «Косом капонире». Арестанта лишь приводили в соседнюю камеру, более просторную и лучше освещенную.

– Объясните побудительные причины, – вкрадчиво настаивал следователь.

– Хотел отомстить главному виновнику российской реакции и преследования инородцев.

– Согласитесь: не убедительно. Как же так: сами агент охраны, секретный сотрудник на жалованье – и поднимаете руку на своего министра? Реакция, инородцы?.. – Следователь брезгливо пожимал плечами. – Но если уж на то пошло, вы сами своей ревностной службой способствовали осуществлению целей вашей будущей жертвы. Не логично. Признайтесь: вы умышленно, по заданию партии, согласились сотрудничать с охраной, чтобы в удобный момент… Тогда все становится на свои места.

– Нет, я сам!

На бледном, в пятнах, лице арестанта блуждала хмельная улыбка. Богров охотно рассказывал и о своих давних анархистских увлечениях и о выполнении заданий охранных отделений в Киеве и Петербурге, и обе эти половинки не совмещались, между ними не было логической связи и простого здравого смысла. Ничего не дали и повсеместные аресты «по связям» – все схваченные родственники, знакомые и однофамильцы Богрова оказались непричастными к убийству. Отец и мать террориста по-прежнему находились в Германии, боялись возвращаться в Киев. Швейцар и служанки дома на Бибиковском бульваре рассказали, правда, что какие-то молодые люди посещали злоумышленника. Но кто они, где они?.. Он же, будто цепляясь за спасательный круг, твердил одно и то же:

– Я сам!

Казалось, упорно твердя это, он испытывал облегчение. Словно бы эти каменные своды – надежное для него укрытие. В чем причина столь странного поведения арестанта на краю пропасти?.. Чего-то страшится? Но что страшней ожидающей его участи? На что-то надеется?.. Не хочет казаться самому себе мелкой сошкой – лишь исполнителем чужой воли? Меряет себя по Сазонову и Каляеву?..

При обыске в квартире Богрова, кроме шестизарядного «бульдога» и мешочка с патронами да еще солдатского штыка, тоже ничего предосудительного обнаружено не было. Разве что разномастные политические брошюры, какие можно увидеть в библиотеках многих его сверстников. Но повеление нужно выполнять, и прокурор приказал своему помощнику разыскать в служебной библиотеке нелегальных изданий «Манифест анархистов-коммунистов» и целую страницу из этого сочинения переписал в свое обвинительное заключение. Тем часом дворцовый комендант Дедюлин снесся по телеграфу с генерал-губернатором и поставил его в известность, что государь настаивает не тянуть со следствием и в кратчайший срок разрешить сие дело. Уже своей властью он отозвал из Киева полковника Додакова и вице-директора департамента полиции Веригина, приказав им отбыть в Крым. Курлов же остался, чтобы направлять деятельность ГЖУ и охранного отделения. Лишь один подполковник Кулябко оказался отстраненным от дел.

На шестой день после происшествия в Городском театре следствие было завершено. Дело назначено к слушанию в киевском военно-окружном суде на 9 сентября. Командующий войсками военного округа, согласно правил о местностях, объявленных на положении усиленной охраны, приказал назначить в качестве временных членов суда пять штаб-офицеров от армейских корпусов. Заседание решено провести там же, в «Косом капонире», при закрытых дверях.

Перед началом слушания дела один армейский полковник и четыре подполковника были приведены к присяге. Вслед за священником они повторили:

– Обещаюсь и клянусь всемогущим богом перед святым его евангелием и животворящим крестом господним хранить верность его императорскому величеству государю императору, самодержцу всероссийскому, исполнять свято законы империи, творить суд по чистой совести, без всякого в чью-либо пользу лицеприятия, и поступать во всем соответственно званию, мною принимаемому, памятуя, что я во всем этом должен буду дать ответ перед законом и перед богом на страшном суде его. В удостоверение сего целую слова и крест спасителя нашего. Аминь!

Судьи расположились в большой камере – той, где в седьмом году ждали решения своей судьбы сто двадцать солдат Селенгинского полка. Впервые за годы рамы окон были выставлены и помещение проветрено. Кроме председательствующего, временных членов, прокурора и секретаря, в стороне на грубо сколоченной скамье сидел единственный свидетель, подполковник Кулябко. Перед председательствующим, генерал-майором Рейнгартеном, внушительно громоздились на столе десять томов следственного делопроизводства.

Генерал-майор огласил обвинительный акт, особо выделив брошюру «Манифест анархистов-коммунистов»:

– Осмотром брошюры установлено, что цель анархистов-коммунистов – создать человека «без бога, без хозяина и без власти». Рядом с уничтожением частной собственности должно идти «полное уничтожение государства, достигнуть этого можно путем восстания, во время которого будут взорваны казармы, жандармские и полицейские управления, расстреляны наиболее видные военные и полицейские начальники…»

Эта цитата как нельзя более эмоционально воздействовала на временных членов суда. Впрочем, строевые штаб-офицеры заранее готовы были вынести любое решение, которое потребует от них генерал.

Военный судья продолжал:

– …во исполнение задач и целей означенного сообщества, в качестве члена его, участвовал в совещаниях этого сообщества при обсуждении вопроса об организации убийства председателя совета министров статс-секретаря Столыпина, что предусмотрено первой частью 102-й статьи Уголовного уложения…

– …умышленно, с целью лишения его жизни, произвел в него на расстоянии двух-трех шагов из заряженного револьвера системы «Браунинг» два последовательных выстрела… от коих повреждений статс-секретарь 5-го того же сентября скончался, что предусмотрено первым параграфом 18-й статьи Положения об усиленной охране…

– …вследствие распоряжения киевского, подольского и волынского генерал-губернатора настоящее дело передано на рассмотрение киевского военноокружного суда для суждения и наказания виновного по законам военного времени!

Богров, признав себя виновным в убийстве Столыпина, отрицал свою принадлежность к какому-либо сообществу и чье-либо соучастие в террористическом акте.

В девять часов вечера председательствующий объявил приговор:

– «Киевский военно-окружной суд постановил: первое – подсудимого, помощника присяжного поверенного Мордко Гершковича (он же Дмитрий Григорьев) Богрова, как признанного виновным в участии в сообществе, составившемся для насильственного посягательства на изменение в России установленного основными государственными законами образа правления и в предумышленном убийстве председателя совета министров статс-секретаря Столыпина по поводу исполнения им своих служебных обязанностей – лишить всех прав состояния и подвергнуть смертной казни через повешение и, второе, – вещественные по делу доказательства, находящиеся в особом пакете при деле, оставить при деле; две пустые гильзы и пулю предать уничтожению, револьвер, обойму с пятью боевыми патронами возвратить наследникам подсудимого Богрова с соблюдением правил, предписанных по закону для приобретения и хранения оружия и боевых патронов…»

Когда осужденного вывели из залы, военный судья приказал всем остальным участникам заседания задержаться и огласил особое постановление, которое военный прокурор должен довести до сведения надлежащих властей: о преступном поведении начальника

охранного отделения подполковника Кулябки, не принявшего никаких мер для предотвращения покушения.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

На следствии и на суде Богров держался с упорством, озадачившим всех причастных к делу: «Сам! Один! По убеждению!..» Но поставил точку после «Ваш сын Митя» – и вся стойкость рухнула, как падает от единственного удара топором ранее подпиленное дерево.

Нет, он не хочет умирать! Он хочет жить! Ему же обещали!.. Пусть другие, но только не он!.. Пусть вечная каторга, кандалы, рудники – только не смерть!.. Почему о нем забыли?..

В порыве отчаяния он бросился к двери, которая только что затворилась за караульным начальником, унесшим его письмо. Начал бить кулаками в железо.

И – о, чудо! – дверь отворилась. В коридоре несколько человек. Один из них – в мундире жандармского подполковника.

Вспомнили!..

– Выставить в камере охрану? – осведомился у подполковника караульный начальник.

– Нет надобности. Мы побеседуем тет-а-тет.

Вошел в камеру, закрыл дверь.

– Разрешите представиться, господин Богров: помощник начальника губернского жандармского управления Иванов.

Дмитрий опустился на койку.

– Перейду прямо к делу. Ваш приговор подлежит конфирмации генерал-губернатора. В этой стадии он может быть и изменен. Разумеется, при наличии веских оснований. К слову сказать, Егора Сазонова, который совершил подобное… с министром фон Плеве, отнюдь не казнили, а отправили в Нерчинск. Хочу довести до вашего сведения, что родные статс-секретаря Столыпина ходатайствуют о смягчении приговора.

Он сделал паузу.

– Теперь все последующее зависит только от вас. Это слова генерал-лейтенанта Курлова.

– Что… Что же я могу?

– Вы держались героем. Но вы были герой на ходулях. Все, что вы говорили ранее, – ложь. А нужна истина. Только истина. Вы должны рассказать о действительных причинах, побудивших вас совершить убийство Столыпина.

Дмитрий с изумлением воззрился на подполковника:

– О… действительных?

– Вы должны убедительно показать, что пошли на это действие не по собственной воле, а по принуждению своих сотоварищей из революционной организации. Вот бумага. Соберитесь с духом – и напишите. Собственноручно.

Офицер разложил листки на откидном столе, вынул из портфеля флакон с чернилами и перо.

– Только прошу: не общие фразы, а конкретные эпизоды и факты и конкретные имена. Помните: это ваш шанс на спасение.

И Богров начал писать.

С мстительной жестокостью и надеждой он выводил на листах имена людей – всех своих «сотоварищей», с которыми когда-либо встречался. Рассказал о прошлогоднем свидании с Василием и Лукой, о недавнем визите Степана. Строка за строкой – с тем же усердием, с каким в недавние времена составлял донесения в охранное отделение.

Подполковник вынул из портфеля конверт, вытряхнул на стол фотографии:

– Назовите их имена. Не знаете – назовите их партийные клички.

Богров назвал.

– Продолжайте. Вспомните все, что только можете.

Когда он закончил, подполковник прочел и обнадеживающе улыбнулся:

– Как раз то, что надо. Я немедленно доставлю показания генерал-лейтенанту Курлову. Соблаговолите подписать.

Богров обмакнул перо в чернильницу и поднес его к листу. Этим последним росчерком он и решил окончательно свою судьбу: цель Курлова – добиться от террориста собственноручных показаний о его тесной связи с злоумышленниками-революционерами – была выполнена. Показания останутся… А Богров…

Одиннадцатого сентября, ближе к полуночи, лязг засова в дверях камеры разбудил заключенного. Дмитрий вскочил. Увидел солдат, офицеров и все понял. Его стал бить озноб. Он почувствовал подступившую к горлу дурноту, вскинул руки, чтобы оттолкнуть вошедших, но солдаты бросились к нему, ловко и быстро связали. Все происходило в полном молчании. Богров больше не сопротивлялся. Поддерживая, его повели вверх по бетонной трубе. Во дворе «Косого капонира» стояли еще несколько человек. Было совсем темно, только ветер раскачивал фонарь над полосатой будкой часового у ворот, прорезанных в палях.

Тут же, посреди двора, ожидала запряженная карета – черный безоконный ящик с единственной боковой дверцей. Арестанта втолкнули в карету. Внутри она была разделена перегородкой и так узка, что стенки стискивали плечи.

Карета выехала из тюремного двора. За воротами ее окружили всадники-конвоиры. Путь был недалек. В нескольких верстах от «Косого капонира», на берегу Днепра, находилась Лысая гора. Со стародавних времен бытовала легенда – там справляли шабаш киевские ведьмы. На вершине горы был форт, огороженный высокой каменной стеной.

Рассвет уже брезжил. В призрачном полусвете проступила перекладина виселицы, табурет под нею, темные фигуры мужчин. В стороне, один, стоял человек в высоком колпаке, с маской на лице, в черном, ниспадающем складками одеянии.

Карета остановилась. Богрова подвели к табурету. Он ничего уже не понимал. Поводил помутневшими глазами, невнятно бормотал. Бормотание прерывалось икотой.

Прокурор военно-окружного суда прочитал постановляющую часть приговора. Один из мужчин, сопровождавший осужденного из «Косого капонира», – это был вице-губернатор – приказал человеку в колпаке:

– Выполняйте.

Палач подставил табурет, примерил, пододвинул еще, поднял лежавший тут же мешок и ловко набросил его на голову арестанта, потом привстал на носки и поймал раскачивающуюся веревочную петлю.