(Не) Полное собрание текстов

"Спорили семь городов о рождении мудром Гомера…" — так начинается одна из античных эпиграмм (т.е. посвятительных надписей) в честь великого родоначальника европейской литературы; далее называются эти города. Поскольку, однако, в других источниках нередко заменяют одно название на другое, то набирается около двух десятков городов, претендовавших называться родиной Гомера.

О месте рождения Гесиода спорить не приходится. В своей назидательной поэме "Труды и Дни" поэт рассказывает, что отец его происходил из эолийской Кимы (на берегу Эгейского моря, юго-восточнее о-ва Лесбос), промышлял не слишком удачно морской торговлей и, в конце концов, избегая жестокой нужды, переселился в Беотию и осел там в деревне Аскре, "тягостной летом, зимою плохой, никогда не приятной" (634-640). Под вопросом остается только, родился ли Гесиод еще в Киме или уже в Аскре, и на этот счет можно воспользоваться его свидетельством, что он никогда не совершал поездки по морю, кроме как однажды уже в зрелом возрасте переплыл на соседний остров Евбею для участия в погребальных играх в честь покойного царя Амфидаманта, где он одержал победу в состязании рапсодов (сказителей эпических произведений) ("Труды и Дни", ст. 650-659). Стало быть, если он раньше и преодолел на корабле вместе с семьей Эгейское море, то произошло это в таком раннем детстве, что не оставило у будущего поэта никаких воспоминаний, и вся его сознательная жизнь протекала в Беотии.

В то же время приведенное свидетельство позволяет определить примерную дату рождения Гесиода. Смерть Амфидаманта имела место где-то ок. 700 г. до н. э.[1]; Гесиод, отправившийся туда для соревнования в искусстве рапсода, которое предполагало, вероятно, выступление с собственным сочинением, не мог быть слишком молодым человеком, еще не овладевшим всей суммой исполнительских и творческих приемов. Поэтому год его рождения надо поместить не ранее 730-го.

Из "Трудов и Дней" вырисовывается и ход дальнейших событий в жизни поэта. Отец, умирая, поделил между Гесиодом и его братом Персом наследство, а Перс, как видно, подкупив судей-"дароядцев" (с коррупцией человечество познакомилось едва ли не на заре своего существования!), сумел оттягать у брата большую часть. Впрочем, со временем он ее промотал и, как видно, решил снова затеять тяжбу, а пока пришел к брату за помощью. В ответ на это намерение Гесиод и не вздумал делиться чем-нибудь с Персом, а написал вышеназванную поэму, чтобы преподать своему беспутному брату и всем окрестным крестьянам урок, как надо вести хозяйство, чтобы прожить жизнь безбедно (Труды. 38-40, 396 сл.). Таким образом, поэма оказалась первым в истории европейской литературы произведением, написанным по личному поводу и от имени конкретного автора.

"Труды и Дни" были не первым созданием Гесиода: до этого он написал "Теогонию" ("Рождение богов"), с которой, по-видимому, и выступал на Евбее. Выбор темы для поэмы не явился случайным: Беотия была местом действия многих мифов с участием широко известных героев, часто производивших свое происхождение от богов.

1

Основу столицы Беотии, города Фив заложил легендарный Кадм, который, по рассказам, принес сюда финикийское письмо, ставшее основой для греческого алфавита. Сам Кадм не был богом, но боги выдали за него замуж Гармонию, дочь жестокого Ареса и "улыбколюбивой" Афродиты. Одной из их дочерей была Семела, родившая от союза с Зевсом Диониса, другой — Агава, которая в приступе "дионисического" безумия растерзала собственного сына Пенфея; третьей — Автоноя, чей сын Актеон осмелился соперничать в любви с Зевсом, был за это превращен в оленя и растерзан собственными собаками. (Такова древняя версия мифа об Актеоне. Рассказ о том, как он увидел обнаженной Артемиду и за это был ею наказан, — более позднего происхождения).

Городскую стену в Фивах строили сыновья Зевса Амфион и Зет; женой первого из них стала внучка Зевса Ниоба, пострадавшая от собственного тщеславия: Аполлон и Артемида перестреляли всех ее сыновей и дочерей. Из Фив происходила Алкмена, родившая здесь же от союза с Зевсом Геракла. В Фивах разыгралась трагедия трех поколений рода Лабдакидов: царя Лаия, его сына Эдипа и его внуков Этеокла и Полиника, погибших в смертельном единоборстве за власть, — событие это запечатлено в сказании о походе "семерых против Фив". На этот раз город уцелел, но следующее поколение — эпигоны, т.е. потомки "семерых", захватило его и сравняло с землей; в основе сказания лежит, вероятно, исторический факт из последнего столетия так называемой критомикенской эпохи (XVII-XII вв.), завершившейся Троянской войной, в которой приняли участие некоторые из эпигонов.

Когда каждый камешек в такой стране окружен преданием, как не обратиться к художественному слову, чтобы оставить у потомков память о великих событиях с участием знаменитых героев? И такие поэмы появились, а три из них сложились в трилогию: "Эдиподия", "Фиваида", "Эпигоны". Дошли от них жалкие обрывки, кем они были написаны, толком неизвестно, но датируют первые две восьмым веком, последнюю — седьмым, так что были они предшественницами или современницами Гесиода. То же самое надо сказать о поэме, прямо подводящей нас к тематике Гесиода — некоей "Титаномахии" — "Войне с титанами", эпизоду, составляющему кульминационный пункт гесиодовский "Теогонии". Нет необходимости говорить об известной в материковой Греции во всяком случае к началу VII в. гомеровской "Илиаде", чтобы понять, какая атмосфера окружала с юношеских лет Гесиода и заставила его, наряду с земледельческим трудом, избрать для себя ремесло рапсода, способного к тому же и к собственному творчеству.

Правда, его произведения относятся не к героическому эпосу, какими были гомеровские и вышеназванные поэмы из фиванского круга сказаний, а к дидактическому (назидательному или наставительному), для которого отнюдь не обязателен стройный сюжет и последовательность развития действия, но их стихотворный размер (гексаметр), язык, лексические приемы в значительной степени остаются теми же. Остается и проблема, отчасти напоминающая знаменитый "гомеровский вопрос": какие части из его поэм следует считать подлинными, а какие — подложными, т.е. присочиненными к основному составу поэм каким-нибудь другим рапсодом в том же VII в. или, может быть, немного позже.

Не будет преувеличением сказать, что на протяжение всего минувшего века филологи бились над этим вопросом, но так и не добились согласия: в то время как одни исключают из "Теогонии" в общей сумме около 270 стихов (т.е. немногим больше одной четверти текста), другие, исходя из довольно надежно установленных законов архаического художественного мышления, признают поэму, за двумя исключениями (о чем будет сказано ниже), за органическое поэтическое создание. Мудрец, которой бы разрешил этот конфликт, еще не родился, и поэтому автору этих строк надо взять за основу какую-то одну позицию, без чего невозможна оценка творчества Гесиода. Я предпочитаю вторую точку зрения, поскольку сторонники первой подходят к поэмам Гесиода, хотят они того или нет, с меркой рационалистической литературной критики. Так, в "Теогонии" находятся под подозрением ст. 602-612 — размышления об участи человека, не захотевшего обременять себя браком. Конечно, к происхождению богов этот кусок не имеет отношения, но так же не имеют к нему отношения и предшествующие ст. 591-601 — рассуждение о губительности женского пола, являющиеся отражением традиционного для фольклора женоненавистничества. Появление же их в "Теогонии" объясняется чисто ассоциативным мышлением поэта, еще очень близкого к устному творчеству: поскольку он только что сообщил о том, как Зевс, в наказание за похищение Прометеем огня, наслал на людей Пандору (хотя имя ее там не названо), от которой произошел весь женский род, надо сказать и о нем, а там — и о возможности избавиться от общения с этим злом, — только теперь, как бы спохватившись, автор возвращается к выводу из истории Прометея: никому не обойти многомудрого Зевса! (613-616).

Из этого примера не следует, что надо с благоговением относиться к каждой строчке дошедшего до нас текста "Теогонии", в котором в течение столетий его устного исполнения, а затем в ходе переписки из рукописи в рукопись в Средние века могли накопиться и повторения и просто лишние стихи, чужеродность которых нельзя не признать, как, впрочем, и двух, сравнительно больших отрывков.

Это — (1) описание Тартара (736-819), выходящее за пределы ее темы, и (2) завершающий ее перечень "смешанных браков" (от 965 до конца), т.е. либо смертных женщин, сочетавшихся с богами, либо смертных мужчин, привлекших внимание богинь. Результат в обоих случаях один и тот же — рождение знаменитых героев: Ахилла, Мемнона, Энея. Этот кусок "Теогонии" дописан, вероятно, чтобы образовался переход к так называемому "Каталогу женщин" — поэме, автором которой тоже считался Гесиод. Сейчас, однако, датой ее создания почти единогласно признается середина VI в. Судя по количеству уже найденных папирусных отрывков и цитат в позднеантичных источниках, это было тоже достаточно обширное произведение, прослеживавшее, от кого из жен пошли потомки легендарных родоначальников: Эола, Инаха, Пеласга, Атланта. Нашлось там немалое место и для перечисления женихов Елены. Но вернемся к "Теогонии".

2

Если исключить из поэмы два больших, обозначенных выше отрывка (на одиночных подозрительных стихах, которые легко могли проникнуть в произведение, гораздо чаще исполняемое рапсодами, чем читаемое, мы здесь останавливаться не будем), то содержание ее представится в следующем виде:

I. 1-115. Вступление: гимн Музам и обращение к ним за помощью. Если призывать Муз входило в обязанность каждого поэта, то у Гесиода были для этого еще особые основания: как он повествует, они однажды явились ему, когда он пас стада у подножья горы Геликона, вручили посох из лаврового дерева — символ поэтического вдохновения и научили песням, напомнив, что они могут выдать и ложь за правду и вещать истинную правду (22-34). Гесиод явно претендует на то, что его рассказ о богах — чистая правда, и в этом уверении он преуспел на много столетий вперед: если в последующие времена и возникали сомнения о правдивости историй, передаваемых Гесиодом, то его роли в систематизации примерно трех сотен мифов и в передаче их потомству никто не отрицал. Недаром Геродот писал, что Гесиод и Гомер (Гесиод — на первом месте) "установили для эллинов родословную богов, дали имена и прозвища, разделили между ними почести и круг деятельности и описали их образы" (II.53), — Геродот, наверное, преувеличивает роль обоих поэтов, поскольку имена главных богов были известны и до них, но, называя по имени 50 Нереид (Теог. 243-262) или 40 Океанид (там же, 349-362), Гесиод дал, конечно волю своей фантазии. Что же касается "почестей и круга деятельности" (τιμή), то здесь Геродот совершенно прав[2]. В остальном, и современная филология, прослеживая формирование того или иного мифа, начинает с Гомера и Гесиода.

II. 116-210. Первые существа (Хаос, Гея, Тартар, Эрос, Ночь) и их потомство, составляющее первое поколение богов, среди которого особое место занимает рожденное Геей (Землей) Небо — Уран (по-гречески "небо" — мужского рода). Обращает на себя внимание, что мифология Гесиода начинается с космогонии, не имеющей религиозного характера (сами собой родились Хаос, Земля, Эрос), и только постепенно изначальные стихии становятся подобными человеку, приобретая способность производить потомство. Пример здесь, как видно, подала Земля: родит же она злаки и деревья, почему же не допустить возможности, что от нее родилось Небо и еще множество персонажей, о которых позже узнает читатель. Что касается гесиодовской космогонии в целом, то она оказала очевидное влияние на представления о мире и богах у так называемых орфиков — религиозного течения, возникшего в Северной Греции и в VI в. распространившегося на всю ее остальную часть и Южную Италию. Комическое переосмысление космогонии Гесиода встретим мы в парабасе аристофановских "Птиц", не говоря уже о том, что и в серьезной философской поэзии трудно было совсем отказаться от ее влияния.

III. 211-239. Поколение второе — титаны; в нем существенное место занимают дети, рожденные Геей от Урана, в том числе захвативший верховную власть Крон и его сестра и жена Рея. Современного читателя инцестуозные браки Геи с Ураном, Крона с Реей и другие, с которыми он еще встретится, не должны шокировать: первобытная мифология складывалась во времена неупорядоченных половых отношений, когда, говоря словами Энгельса (между прочим, знавшего античность не хуже многих современных критиков марксизма), "жена была сестрой, и это было нравственно".

IV. 240-962. Поколение третье. Этот огромный раздел нуждается, конечно, в новом членении, которое мы скоро предложим; сейчас же остановимся на самом представлении о трех поколениях богов, поскольку оно достаточно явственно перекликается с известными в отрывках или пересказах ближневосточными мифами о смене поколений богов. Особенно наглядной эта "перекличка" становится при сравнении с опубликованными в середине прошедшего века хетто-хурритскими космогоническими мифами, так что ряд исследователей склонен увидеть в последних прямой прообраз мифологических представлений греков. В самом деле, сходство иногда настолько очевидно, что надо допустить проникновение этих ближневосточных представлений в Грецию на протяжение микенской эпохи, когда оформился основной массив греческой мифологии. Но не следует при этом забывать и о типологической близости первобытных сказаний о богах, возникающих у самых различных и достаточно отдаленных друг от друга народов земного шара.

Итак, первая часть повествования о третьем поколении богов начинается с рассказа о морских богинях Нереидах (дается их полный перечень) и разных чудовищах: горгоне Медузе, трехголовом великане Герионее, Ехидне, Лернейской гидре, Немейском льве, которым суждено со временем пасть от рук героев, нередко сыновей Зевса: Персея, Геракла, Беллерофонта; так попутно вводятся персонажи из человеческого рода (240-336). Затем следует описание внуков Урана (337-410) и его правнучки Гекаты, многоликой богини, от которой нередко зависит людское благосостояние (411-452), — так в повествование о богах проникает повседневная действительность.

Только теперь, на самой середине поэмы, заходит речь о потомках Крона и Реи, составивших, собственно, третье (олимпийское) поколение богов, о пожирании Кроном своих детей, о спасении Зевса и о свержении им Крона (453-506). С этого момента и начинается осуществление главного замысла "Теогонии" — прославление власти Зевса. Он одолевает многознанием Прометея, который, передав людям огонь, только разбудил этим гнев всемогущего бога (507-616); он побеждает в войне титанов, представителей предыдущего поколения богов (617-725). Последний эпизод вызывает у ряда исследователей сомнение в его подлинности, на что известный немецкий филолог Виламовиц-Мёллендорф справедливо возразил, что с изъятием этого куска "Теогонию" лишают всякого смысла, а Гесиода — всякой веры. В самом деле, победа олимпийцев над титанами означает торжество упорядоченности в мироздании над хаотической необузданностью титанов, т.е. отвечает главной идее поэмы. Поэтому олимпийское поколение берет себе на службу и тех из титанов или из их потомков, без которых не может обойтись мировое устройство: нельзя же, в самом деле, упрятать в Тартар каждодневно восходящие на небе Гелиоса (Солнце) и Селену (Луну), нельзя отменить Эос (Зарю); величайшим почетом пользуется при Зевсе уже упомянутая Геката, которой Гесиод придает множество организующих общественных функций; от союзов Зевса с титанидами Мнемосиной, Лето и Фемидой родятся соответственно девять Муз, Аполлон и Артемида, Оры — регулярно сменяющие друг друга времена года.

Окончательному утверждению власти Зевса над остальными богами служит его сражение с огнедышащим великаном Тифоеем и победа над ним (820-885).

Последний отрезок в рассказе о третьем поколении богов повествует уже о браках победивших олимпийцев (главным образом, опять же Зевса) и родившихся от них детях (886-962). Таким образом, получается, что в поэму вводится и четвертое поколение богов, но поскольку власть остается в руках Зевса и молодые боги (Афина, Аполлон, Артемида, Гермес) органично входят в олимпийский пантеон, их не противопоставляют их родителям.

Выдвижение в "Теогонии" на первый план Зевса обозначает начало того процесса, который займет, по меньшей мере, два с половиной столетия и завершится на земле Афин в трагедии Эсхила. Гомеровский Зевс для этого не годился, так как слишком легко поддавался чисто человеческим эмоциям. Не чужды они и гневливому Зевсу в "Теогонии" (554 дважды, 568, 615; в оригинале прибавляется еще 561): всеми своими победами над противниками он обязан не своим высоким моральным свойствам, а исключительно превосходству в силе или хитрости. Как и у Гомера, Зевс в "Теогонии" является самым могучим и отважным из богов (49, 73, 687 сл.). Силой он одолел уже известных нам титанов и Тифоея, равно как и других своих супостатов — Менетия и Атланта (514-520); хитростью — Прометея, обоими этими качествами — Крона, который и сам был хитрецом (18, 138, 168, 494-496). Причина заточения в Эреб (самую глубинную часть подземного царства) первого из них, — "безмерная сила" (516), которой Зевс испугался. Никакие нравственные мотивы в его поведении не просматриваются. В отношениях с людьми боги по-прежнему остаются "подателями благ" (46, 111, 633, 664), нисколько не сообразуясь с моральным обликом одариваемого. Древние олицетворения человеческой доли Мойры, по генеалогии Гесиода ставшие теперь дочерьми Зевса, даруют смертным добро и зло, невзирая на их нравственность (905 сл.). Превращение, хоть и ограниченное, верховного Олимпийца в стража общественной морали произойдет во второй поэме Гесиода.

Единственный диссонанс в картину, возникающую из "Теогонии", вносят божества смерти Керы, преследующие людей и богов (!) за "преступление", "превышение меры", пока не воздадут им грозной кары (217, 220-222). Речь идет не о посмертном воздаянии, — как могут подвергнуться ему боги? — так что в трех стихах мы можем видеть впервые высказанное в греческой литературе представление о божественной каре, постигающей смертных за совершенные ими проступки. То обстоятельство, что Зевс взял себе в жены Фемиду, которая родила ему Евномию, Дику и Ирену (901-903), мало о чем говорит: Фемида здесь это еще не более поздняя персонификация беспристрастного правосудия, а олицетворение понятия θέμις как "установленного", "положенного", равно как в именах ее дочерей только предугадывается их будущее общественно-нравственное значение благозакония (Благозаконием как олицетворением Евномия она станет лишь у спартанского поэта Тиртея, а затем у афинского поэта и законодателя Солона), справедливости и мира; пока что они только Оры — божества сменяющихся времен года, чья последовательность не может быть ничем нарушена. Свое значение Справедливости как основы нормального человеческого существования Дика получит только во второй поэме Гесиода — в "Трудах и Днях".

3

Стилистические элементы, из которых складывалась "Теогония", не отличаются разнообразием. Либо это несколько стихов, начинающихся с имени такого-то бога или богини, родивших такое же божественное потомство (ср. 127, 211, 233 и т.д.), либо более обширное изложение мифа, как, например, в уже известных нам разделах о борьбе Зевса с титанами и Тифоеем. Стилистический состав "Трудов и Дней" более разнообразен: здесь и неоднократные призывы к Персу, и миф, и басня, и притча, и наставления. В первой половине поэмы еще нет разговора ни о "трудах", ни о "днях", — она начинается с очень краткого воззвания к Музам (1-9), а затем поэт обращается к брату, отклонившемуся от честного жизненного пути (10-41), и в назидание ему напоминает об обмане Зевса Прометеем и рассказывает (гораздо подробнее, чем в "Теогонии") о Пандоре (42-105), причем похититель божественного огня не пользуется у Гесиода тем почетом, который мы привыкли воздавать этому богоборцу и благодетелю человечества. Скорее, напротив: украв огонь, Прометей навлек на весь человеческий род гнев Зевса, который скрыл от людей источники пищи (45-48).

Чтобы сделать более наглядной деградацию человеческого рода, Гесиод присоединяет к только что рассказанному мифу новый — о смене веков: золотого, серебряного, медного, века героев и нынешнего, железного (106-201). Сходные представления о циклах в истории народов, о смене веков, соответствующей падению ценности металла, которым их обозначают, находят и в древнейшей индийской и иранской мифологии, с той лишь разницей, что между медным и железным веком Гесиод поместил век героев, без которого в греческой мифологии образовалась бы заметная пустота. Что касается последней, самой обширной части этого раздела, то ее нельзя уже назвать мифом: это — вопль души Гесиода, горестная картина современности, к которой принадлежит он сам: лучше бы ему умереть раньше или родиться позже (175), потому что скоро дети перестанут почитать родителей, брат — брата, правду заменит кулак, и, хотя они здесь прямо не названы, виновниками такого положения вещей станут "цари", т.е. бывшие родовые старейшины, в руках которых оказалось судопроизводство. Это для них Гесиод рассказывает басню о слабом и сильном, соловье и ястребе (203-212), хотя вывод из нее разумнее сделать не царям, а тем, кто слабее их. Поэтому тут же звучит новое обращение к Персу: слушайся голоса правды, ибо рано или поздно праведный человек посрамит неправедного (213-224).

Впрочем, слова убеждения для людей железного века мало что значат; их надо подтвердить притчей о двух городах: в одном правду почитают, в другом попирают, и, соответственно, первый город процветает, а второй хиреет (225-247). Словом "правда" мы в двух последних отрывках перевели уже знакомую нам δίκη, но здесь она является не обозначением одной из Ор, как в «Теогонии», а именно Правдой как моральной категорией, хотя сфера ее деятельности еще ограниченна: часто δίκη употребляется во множественном числе и тогда она означает "судебный приговор", который без ее участия может оказаться и "прямым", и "кривым", несправедливым. Вот и в первом городе творят правый суд, а во втором преобладают надменность и нечестивые дела — его-то жителей Зевс по справедливости карает голодом, чумой, бесплодием женщин и еще всеми возможными бедствиями.

Эту притчу Гесиод адресует напрямую царям и сопровождает ее своего рода откровением: боги следят за поведением людей, живут ли они по правде или мучают друг друга кривым судом, и есть дева Дика, которую опасно оскорбить неправым деянием, так как она немедленно садится у престола Зевса и жалуется на причиненную ей обиду. Тогда весь город страдает за нечестивость царей (248-273). Нетрудно догадаться, что дева Дика является не более, чем персонификацией отвлеченного понятия справедливости, поскольку Гесиод, как и его окружение, мыслит конкретно, а наиболее важные стороны деятельности человека нуждаются в прикреплении к определенным антропоморфным божествам (ср. персонификации в Теог. 224-232 и 384 сл., где Обман, Сладострастье, Труд, Тяжбы и т.д. являются потомством Ночи, а Победа, Сила и Мощь — отпрысками океаниды Стикс). Для Гесиода такой областью общественного поведения является судопроизводство, и именно через олицетворение судебного решения достигается превращение абстрактной правды в Справедливость, восседающую на троне рядом с Зевсом.

Не случайно Дика находит себе место рядом с престолом верховного Олимпийца: в "Трудах и Днях" происходит наделение высшими нравственными функциями самого Зевса. Процесс этот не носит прямолинейного характера: мы уже знаем, что в гневе на Прометея Зевс обрек людей на тяжкий труд и сообщество женщин. Людей серебряного века он истребил в гневе за то, что они не воздавали почестей олимпийским богам, — во всем этом не чувствуется заботы о человеческой нравственности, но больше о гневе Зевса в "Трудах и Днях" Гесиод не вспоминает.

Зато, как выясняется уже в самом начале поэмы, лучшими судебными решениями представляются Зевсу такие, которые осуществляются по справедливости (36); Зевс, как мы уже знаем, дарует все блага городу, где чтут справедливость, и карает за неправедность; от его взора не скроется, как блюдут справедливость, - за этим приставлены следить три мириады стражей, и Гесиод не теряет надежды, что Зевс не вечно будет терпеть произвол неправедных (252-255, 267-273); он даровал людям правду (279); кару Зевса вызовет тот, кто обидит сирот или старика-отца (330-335; в переводе ст. 333 не вполне соответствует оригиналу, где вернее говорить о негодовании, а не о гневе; это, как известно, разные чувства). При дальнейших хозяйственных советах проблематика, связанная с именами Зевса и Дики, больше не затрагивается, но она оказала огромное воздействие на позднейшую поэзию в Афинах. Так, для уже упоминавшегося Солона Дика становится требованием всего общественного устройства, а не только судопроизводства. Проблема справедливого возмездия, исходящего от Зевса, будет волновать "отца трагедии" Эсхила, искавшего обоснование разумности миропорядка.

Гесиод едва ли заглядывал так далеко. Изложив миф, басню и притчу, он вполне закономерно обращается снова к Персу: его он призывает слушаться голоса правды и дает наставления, как честно трудиться и достигнуть справедливого обогащения. Здесь Гесиод переходит к тому, что в античности называлось гномами, т.е. к разработке в нескольких стихах нравственных наставлений: задумав дело, предусматривай его результат; трудись, если не хочешь голодать; позорен не труд, а безделье; лучше богатство, нажитое честным трудом, чем посягательство на чужое добро, и т.д. (274-341). Наставления эти продолжаются и в следующем разделе, затрагивая отношения с родными и друзьями, вопросы семьи и брака (342-380), при том что переходы между ними отличаются достаточной свободой: так, 342-351 можно поменять местами с 354-360, а 352, 353, 364 перенести вперед или назад. В конечном счете, эти сто с небольшим стихов, вместе взятые, в наибольшей степени оправдывают причисление "Трудов и Дней" к назидательному эпосу и вместе с тем показывают вторжение в поэму нового стилистического элемента.

При исследовании поэмы в последние десятилетия обращалось внимание на сходство содержащихся в ней назиданий с произведениями ближневосточной литературы, в первую очередь, древнеегипетским "Наставлением Ахикара", поучениями библейских пророков. Представляется, однако, что сходство это, еще больше, чем в "Теогонии", носит типологический характер, нежели является результатом заимствования: нужны ли чужеземные источники, чтобы сформулировать такие рекомендации, как: "Тех, кто любит, — люби; если кто нападет, — защищайся" или "Брать хорошо из того, что имеешь" и им подобные.

Итак, миновала едва ли не половина поэмы, и только теперь Гесиод переходит к реальным советам, как надо трудиться, чтобы достигнуть достатка (381-694). Здесь будут затронуты, наверное, все виды сельскохозяйственного труда (вспашка и сев, жатва и сбор винограда), к которым присоединятся наставления по мореплаванию, если найдутся любители предаваться этому рискованному делу. Не обойдет наш поэт и такого важного вопроса, как выбор жены (695-705), и к нему добавит еще множество всяких советов (706-764). Эта часть, еще более "гномическая" по самому своему характеру и потому допускавшая всякого рода вставки, вызывает наибольшие подозрения у филологов, равно как и следующий за ней перечень дней, удобных и нежелательных для исполнения разных дел (765-828), где наряду с народными приметами встречается, как и в предыдущем разделе, много суеверий.

Для нас сейчас достоверность текста заключительных частей существенного значения не имеет: характер их в целом ясен, а имеет больше смысла внимательнее присмотреться к тому, какими художественными средствами реализует поэт свой замысел.

4

Произведения Гесиода принадлежат к тому периоду греческой культуры, который принято называть архаическим, в отличие от последующего классического. Границами его служат середина VIII -начало V в., в литературе — от поэм Гомера до ранних трагедий Эсхила и творчества Пиндара. Последнее, хотя оно хронологически и вторгается в V век вплоть до его середины, по сумме мыслей и художественных приемов все еще остается достоянием архаики.

Самым важным признаком литературы этого времени является устный характер ее восприятия, идет ли речь о больших поэмах, исполняемых по частям в течение нескольких праздничных дней, или о коротком стихотворении, которое декламируется в сопровождении лиры или флейты в кругу друзей, перед строем воинов, при брачном обряде. Отсюда — целый ряд специфических художественных приемов, восходящих к фольклору; в той или иной мере они присущи и Гесиоду, хотя его поэмы, лишенные сюжета, представляют меньше возможностей для использования этих приемов, чем героический эпос.

Первый из них — употребление застывших фразеологизмов, большей частью прикрепленных к определенному месту гексаметра. Так, например, всегда во второй половине стиха встречаются формулы: "боги, податели благ" (Теог. 46, 111, 633, 664), Зевс — "отец бессмертных и смертных" (Теог. 542, 643, 838; Труды. 59), "Земля-великанша" (Теог. 159, 173; 479). Напротив, сочетание "Зевс Кронид" почти всегда помещается в начале стиха (Теог. 412; Труды. 18, 138, 158, 168). Имя беспутного брата Гесиода нельзя отнести к фразеологизмам, но показательно, что из десяти обращений к нему 4 начинают стих (обычно с сопровождающим "ты же это обдумай" или "выслушай"), а 3 — заканчивают.

Другой прием — повторение нескольких стихов (Теог. 151-153 = 670-672, чтобы напомнить слушателю характеристику Сторуких; 166=172, где Крон повторяет слова Реи, заменив определение "вашего" на "нашего"; 722 сл. = 724 сл. с заменой "от неба" на "от земли").

Очень часто пользуется Гесиод лейтмотивами, когда одно и тоже слово либо без конца повторяется на протяжение всей поэмы, либо скапливается в нескольких стихах подряд: поэт буквально вдалбливает в голову слушателей особенно важную для него мысль. Первый случай представлен в "Теогонии", где всего лишь три глагола (τίκτω, γίγνομαι, μίγνυμι) и одно существительное φιλότης обозначают сочетание полов и рождение потомства, встречаясь в общей сложности свыше 100 раз, т.е. примерно один раз на каждые 11 стихов. Другой случай наблюдаем в "Трудах и Днях": капитальное для поэта понятие δίκη и его производные концентрируются в законченных по смыслу отрезках текста, 213-228 и 274-285, таким образом, что в первом отрезке они повторяются восемь раз, во втором — пять. Путь к справедливости — труд, и в 308-316 мы встретим слово ἔργον и его производные семь раз в девяти стихах. Не брезгует Гесиод этим приемом и там, где речь заходит о более частных предметах, например, как важно находиться в хороших отношениях с соседом: в 344-350 слово γείτων повторяется пять раз; как важно вовремя дать взаймы и получить поддержку: глагол "давать" и производные повторяется 12 раз в пяти стихах (354-358). Два раза трехстишия начинаются с анафоры весьма значащих понятий: стыд сопутствует бездельнику (317-319); заря — лучшее время для начала всякого дела (578-580; в переводе анафора не передана).

В сущности, к той же технике повторений надо отнести и возвращение к однажды названным лицам или мотивам. О рождении Муз от Мнемосины сообщается в Теог. 52-57, затем все девять перечисляются по именам, 75-79, и снова об их происхождении — 915-917. Музы славят Ночь уже в прологе (20), затем рожденные ею Эфир и День упоминаются в 123-125 и, наконец, почти сотню стихов спустя, дается полное описание ее потомства, 211-232. Трижды сообщается о победе Зевса над Кроном (71-73, 178-181, 494-496); дважды братья признают его первенство и вручают ему власть: 501-506 и 883-885. Можно привести еще много подобных примеров, где современный редактор посоветовал бы свести разбросанные в трех-четырех местах сведения воедино, но у архаического поэта была своя логика…

Так, в повествовании о Прометее Гесиод сначала рассказывает о его наказании, а потом о причине кары (Теог. 521-525, 535-560). Не логичнее было бы поступить наоборот? Но первые пять стихов примыкают к перечню других супостатов, и, назвав имя Менетия, брата Прометея, нельзя оставить без ответа вопрос, а как же Прометей? Удовлетворившись тем, что с ним "все в порядке", аудитория может и подождать с объяснениями, которые отодвигаются еще на десяток стихов, потому что в них умещается рассказ о его освобождении Гераклом, — разумеется, Зевс дал на это свое молчаливое согласие. Так достигаются сразу три цели: прославляется милосердие Зевса, успокаивается волнение по адресу Прометея (хоть он и виноват, но, шутка сказать, каждый день терпеть такие мученья!), и лишний раз (ср. 289-295, 312-318) возвеличивается Геракл — свой, беотийский герой (ср. снова о нем — 950-955), и всё это благодаря тому, что следствие поставлено впереди причины.

Последний пример подводит нас уже к организации текста в целом, и здесь у поэтов архаической эпохи были тоже свои средства.

Первое из них — количественная симметрия либо рядом стоящих отрезков текста, либо расположенных вокруг некоего центра. Примером первого в "Теогонии" могут служить два почти равновеликих рассказа о детях Геи (127-138 и 139-153) или каталоги потомков Ночи и Нерея (211-232, 240-264), за каждым из которых следует менее обширный отрезок, так что в сумме выходит разница всего в один стих. Из "Трудов и Дней" можно в качестве примера привести притчу о веках: здесь описание железного века занимает почти столько же места, сколько каждая пара предыдущих.

Пример симметричной композиции дает Теог. 453-506. Расположенный почти посередине поэмы, этот эпизод и повествует о самом важном событии в генеалогии богов: утверждении власти Зевса. Соответственно, сначала перечисляются дети Крона, которых он проглатывал (453-467); потом рассказывается о рождении единственного из сыновей, избежавшего этой доли (468-491), и, наконец о свержении Крона и признании верховной власти Зевса (492-506). Схема аБа возникает без всякой натяжки, если даже отдельные стихи и вызывают подозрение.

Другой прием — рамочная (кольцевая) композиция, когда какой-нибудь отрезок текста с законченным содержанием обрамляется лексически сходными стихами. Список Нереид в "Теогонии" начинается словами: "Многожеланные дети богинь родились у Нерея" (240), заканчивается: "Вот эти девы…, что рождены беспорочным Нереем" (263 сл.). Еще более яркий пример — там же, 550-561, о том, как Зевс спровоцировал Прометея обмануть его (на самом деле, это так называемый этиологический миф, призванный объяснить, почему богам отдают несъедобные части жертвы). В начальном и последнем стихе всю вторую половину заполняет фразеологизм: "Зевс, многосведущий в знаниях вечных" (в переводе в первом случае имя Зевса заменено на его патронимик Кронид).

Наконец, обратим внимание, что обе поэмы состоят как бы из двух половин. В "Теогонии" первая ее половина (до 450), вполне соответствует названию, поскольку речь идет о рождении многочисленных богов; вторая же половина безраздельно посвящена Зевсу — его победам и его потомству (последним стихом поэмы мы считаем 964). В "Трудах и Днях" обратная картина: собственно "труды" начинаются со ст. 381 и заканчиваются, вместе с поэмой, ст. 764 (следующие затем "дни" — более позднее добавление), всего выходит 384 стиха; первую же половину занимают миф, басня, притча, моральные наставления, всего 380 стихов. Отдельные подозрительные стихи (и здесь, и в ранее использованных примерах) общей картины не меняют: сочиняя, Гесиод не носил с собой калькулятора, и нам важны не точные числа, а общая тенденция.

Приведенные выше наблюдения показывают, что обе поэмы складывались в уме Гесиода с самого начала как двухсоставные, со своей поэтической задачей в каждой половине. В то же время обе половины внутренне связаны между собой: нельзя было говорить в "Теогонии" о вручении верховной власти Зевсу, пока перед нами не прошли его предшественники, а их перечень в первой половине без повествования о подвигах Зевса имел бы только значение справочника в стихах, для которого не требовалось дарования Гесиода. Точно так же — в "Трудах и Днях", только с большей заинтересованностью автора в описании земледельческого труда. Но и при этих условиях пафос второй половине придает содержание первой: во имя чего стоит трудиться? Чтобы жить по справедливости, чтобы не наступил железный век со всеми его прелестями.

Конечно, несмотря на владение секретами поэтического мастерства, Гесиоду далеко до художественного размаха его предшественника Гомера или автора более "домашней" "Одиссеи", — и тема не та, и задача другая. Битва Зевса с титанами и Тифоеем, а также два сравнения в "Теогонии" (594-599, 862-866), запоминающееся описание зимней стужи в "Трудах и Днях" (504-518, 529-533) едва ли противоречат этой оценке. Вместе с тем имя и творчество Гесиода пользовались в древности широкой известностью, о чем говорит число приписанных ему произведений дидактического характера и папирусов от I в. до н.э. вплоть до VI в. н.э., и количество цитат и ссылок на него в позднеантичной литературе.

О влиянии Гесиода на творчество Солона и Эсхила, равно как на творцов различных космогонии мы уже упоминали. Если же говорить о пафосе поэм Гесиода в целом, то не обойтись без упоминания "Феноменов" Арата (III в. до н.э.) и его восхищением величием космоса, одухотворенного присутствием Зевса, не обойтись без "Георгик" Вергилия, посвященных прославлению крестьянского труда, не говоря уж о гораздо менее известных Никандре (II в. до н.э.) с его двумя поэмами о средствах от укусов и отравлениях и Оппиане (2-я пол. II в. н.э.), писавшем о рыбной ловле и псовой охоте.

На рубеже III-IV в. н.э., в период достаточно оживленного интереса к эпосу в эллинизированном Египте некий любитель этого жанра в его классической форме написал стихотворение на тему: "Что сказал бы Гесиод, вдохновленный Музами?" Там в уста Гесиода влагалась прямая речь, в которой он рассказывал и о посещении Муз, и о расставании с родной деревней, и об открывшейся перед ним дорогой. Кончался монолог следующими стихами:

Немного напыщенно для поэта из бедной Аскры, но вполне искренно.