Не прикасайся!

Глава пятая

Алекс

Самый главный страх Сереги и юристов, что в «Элит» выйдет история, которая вышла с одним из приятелей Игоря, когда того чуть не посадили за то, что подвез малолетнюю врушку. Потом он, правда, на ней женился, но от общественного порицания его это все равно не спасло.

Когда я набирал первую группу девчонок-одиночниц, целая толпа юристов расписывала мне инструкцию «Как не получить обвинения в домогательствах, тренируя кучку амбициозных богатеньких девиц». У них были свои методы, у меня – свои.

Первый: на берегу обговаривать все нюансы и возможные недопонимания. Второй: никогда не спать с теми, кого тренировал. Даже если это был разовый мастер-класс. Даже если девице уже далеко за двадцать. Даже если это тренер, которого я обучал для своей группы.

К тем, кто выигрывает, кто вкладывает деньги и тратит чужие, всегда пристальное внимание. Малейший косяк, малейший повод усомниться в идеальности – и несколько месяцев статьи будут пестреть заголовками «Тренер совращает фигуристок» или «Известный тренер и связи с миром криминала».

Семейные юристы и один мой личный надежно, за тысячью замков, хранят факты моего прошлого, которые могут бросить тень на тренерский штаб.

И в свете всего этого мысль о том, что я хочу трахнуть Никольскую, совершенно лишняя и даже, я бы сказал, порочная. Не столько потому что она бывшая ученица, сколько потому что нельзя хотеть девку, которая даже увидеть тебя не может. Нельзя цепляться за ее образ как за образ трогательной девочки в черных очках, потому что это уже крайняя степень пресыщенности. Когда в твоем распоряжении десятки идеальных, как со страниц журналов, на все готовых девиц, невольно начинаешь хотеть чего-нибудь свежего и легкого.

Но не, блядь, слепую же девчонку, которой я гожусь… хорошо, в отцы пока не гожусь, но в старшие братья – однозначно!

– Чего задумался? – спрашивает Макар.

– Девку хочу.

– Абстрактную? Или конкретную?

– Конкретную.

– Что мешает?

– Нельзя. Девка сложная, а семья еще сложнее.

– У-у-у… тогда нам всем крышка. Так что ставим новенькой-то? Азаровой, или как ее?

Я вспоминаю статуэточку-Елену, пытаясь прикинуть, в каком образе хочу видеть ее на стартах. Мне нравится, когда программы перекликаются, когда короткая и произвольная – не просто два абстрактных танца на льду, а два акта одного спектакля.

Лена… Лена… девочка из музыкальной шкатулки. Нет, слишком банально. Надо попробовать вывести ее в приличный уровень, выстрелить с первого сезона, иначе статуэточка отправится работать летом в Макдональдсе, потому что второй год здесь не потянет, это очевидно. Значит, «Призрак оперы», «Мулен руж» и прочая попса отменяются. Интересно, если я рискну и поставим что-нибудь незнакомое публике, ее примут?

– А давай-ка космической темой развлечемся, – говорю я.

– Космос… Мьюз? Экзогенезис катают через раз, все как на подбор в космических платьях.

– Давай его на произволку. Будет катать зарождение жизни в космосе. А на короткую… на короткую хочу новое. Чтобы или никто не катал, или мало катали. Энергичное, как знаешь: короткая – большой взрыв, эпика в космосе, а произвольная – затишье и зарождение жизни.

– Вот, послушай. – Макар роется в смарте, подбирая мелодию.

Несколько минут мы размышляем над песней, я вслушиваюсь в слегка тяжеловатую мелодию из какого-то сериала, а по мере того, как темп нарастает, уже вижу контраст хрупкой Азаровой и массивной эпичной музыки.

– Берем пока.

– С ней обсуждать не будешь?

– Нет. Она доверилась, приехала из Питера, поставила на меня все. Сомнения ее убьют. Думай над прогами. И дай задание Лизавете, пусть подумает, кто сможет сшить костюм. На короткую надо что-то черно-оранжевое, чтобы знаешь как взрыв в космосе. А на произвольную сине-зеленое или голубое. И сетку, бля, если они мне еще раз желтую сетку на девицу налепят, я их в этой сетке и закопаю. Пусть подбирают, надоели.

– Вот у тебя мозги работают, а. Генерят по двадцать идей в секунду.

Я не говорю ему, что уже давно придумал два образа и две эти программы. И уж точно не говорю, что придумал их для совершенно другой девушки. Которая сейчас не видит звезды.

Надо выйти на лед и глянуть, что там сейчас делают девчонки. Гриша обещал глянуть Азарову и посмотреть, можно ли поднять аксель, Семенова грозилась напрыгать таки лутц-ритт, так что глянуть есть на что. Я быстро переобуваюсь и выхожу на арену, где добрый десяток девчонок под руководством Гриши играет в кенгуру.

– Сереброва, перетяжку не делай, сколько раз говорил! – ору прямо от калитки.

– Александр Олегович! – самая младшая, Марго, радостно кидается ко мне.

– Куда пошла! – орет Гришка. – Быстро дупель прыгай! Я тебя еще не отпускал!

– Здравствуйте, Александр Олегович, – сияет Азарова.

В ее глазах я вижу то, что мне совершенно не нравится. Такой наивный детский восторг, смешанный с благодарностью. Маленькая дурочка считает, что вытянула счастливый билет и теперь ее жизнь превратится в мультик «Диснея». Тренер будет петь с ней веселые песенки, медали засверкают на стенке, а там и Олимпиада, БМВ в подарок, окончание безденежья и теплые фоточки с объятиями тренера, приведшего к победе.

Хрен там плавал. Не научится воспринимать меня как инструмент – закончит там же, где Никольская. Азаровой только предстоит понять, что хорошие люди в ее жизни – это родители, заложившие квартиру ради мечты ребенка. А тренер, которому она так солнечно улыбается, тот еще мудак. И только от нее зависит, воспользуется она моим сволочизмом и возьмет медаль… или повторит судьбу одной девочки, которая смотрела на тренера через розовые очки… а теперь носит черные.

– Значит, так. Азарова, катаешься под Мьюз в произвольной и под Пэриман Джонса короткую. Ставить будет Макар, Лизавета подшлифует. К началу сезона хочу триксель от тебя, не будет трикселя – не будет медалей, поедешь к родителям каяться, что просрала все деньги. Костюмами тоже пора озаботиться, халтуру на лед не выпущу. Так! Народ! Всех касается!

Я выезжаю на центр катка, чтобы всем было видно и слышно. Грохот от приземлений с прыжков стихает.

– Программы в этом году ставим и накатываем заранее, ясно? Вас много, хореографов мало. Кому не нравится – я не держу, кто согласовал отпуск, может ехать, кто не согласовал, но хочет – можете собирать чемоданы, все надо делать заранее. В этом году обкатываем проги так: взрослые – на «Бешках», юниоры – на юбилее «Элит». Будет шоу, торжественное открытие нового корпуса, поэтому все чтобы выступили. Кто сорвет, тот поедет выступать на чемпионате Няндомы.

Раздается задорный смех, хотя многие их этих девчонок прекрасно знают, что я не шучу.

– А теперь зачет по прыжкам. Все, поехали. Лутц!

Единственный способ воспринимать их как солдатиков на игрушечном поле боя – смотреть на технику. Забить на красоту, на милоту, на счастливые детские глаза и слезы-сопли после какой-нибудь неудачи, оставить сантименты Лизавете. Только высота прыжка, галки недокрута, пролетность, сила, заходы-выезды. Единственный способ сохранить их как спортсменок – не привязываться.

С остальным должны помогать родители. А у некоторых их нет.

Настасья

– Ты поздно, – говорит отец, когда я вхожу в дом.

– Я гуляла.

– Далеко?

– По магазинам. Покупала спортивную форму и… так, всякие мелочи.

– Скажи-ка мне, Настасья, за что звонил и извинялся Сергей Крестовский? Что за проблема с тренером?

– Ничего, – поспешно отвечаю я.

– Врешь.

– Нет. Ничего особенного. Тренер отошла, время аренды закончилось, и я помешала репетиции шоу. Сергей Олегович звонил, извинился и заменил тренера.

– Почему ты не сказала мне?

– Потому что мне почти двадцать, пора решать хоть какие-то проблемы самостоятельно. Особенно если это всего лишь невозможность посмотреть на часы.

– Что-нибудь купила? – Папа меняет тему, а значит, злится.

Но мне все равно придется сказать ему о Никите: Макс обязан будет сообщить, это же вопросы безопасности. Бедного парня еще наверняка ждет проверка: откуда, чем живет, кто родители, не представляет ли угрозы единственный человек, запавший на такую, как я.

– Меня позвал на свидание один парень. На каток. Мы договорились пойти в субботу.

– Где ты с ним познакомилась? – после долгой паузы спрашивает отец.

– В «Элит» после тренировки, в кафе. Он угостил меня лимонадом.

– И что это за парень? Как он выглядит?

Я морщусь.

– Папа, я не знаю, как он выглядит. По общению очень милый. Спроси Макса, он видел его мельком, когда Никита провожал меня до машины.

– И зачем этому Никите приглашать тебя на свидание?

Мне хочется психануть. Бросить в отца ботинком, раскричаться, что я взрослая и имею право строить свою жизнь так, как хочется. Что необязательно напоминать об инвалидности и намекать, что ни один нормальный мужик на меня не посмотрит.

Но все это имело бы смысл, если бы я могла себя обеспечить. В тринадцать, живя за счет родителей, можно бунтовать, прикрываясь подростковым кризисом. В двадцать можно пойти в задницу и работать самой, но для меня этот вариант давно потерян. Папа не забудет об этом напомнить.

– Может, я ему просто понравилась?

– Пусть сбросит свои данные. Проверю.

– А можно без этого? – спрашиваю я, но надежды совсем нет.

– Нельзя, – отрезает отец.

– Я не замуж собираюсь. А на каток. Я четыре года общалась только с тобой, Вовой и Ксюшей, даже Даня ко мне не заходит, можно мне хоть на час в неделю погулять с кем-то не из охраны?

– Когда я получу подтверждение, что этот Никита увивается за тобой не потому что у тебя потенциальное многомиллионное наследство – да.

– Знаешь, – все-таки не выдерживаю я, – даже если я нафиг не сдалась и Никите хочется только денег, я все равно пойду с ним кататься. Потому что других вариантов у меня просто нет. Кого-то хотя бы деньги привлекают… некоторых даже миллионы не стимулируют на то, чтобы со мной поговорить.

– Настасья! – прикрикивает отец.

Я, как миллион раз в детстве, пролетаю мимо него к лестнице, чтобы подняться в свою комнату. Сейчас я делаю это в абсолютной темноте, но с легкостью и уверенностью: дом – одно из немногих мест, где я почти не чувствую себя слепой.

А еще на моей двери есть замок, и отец не может, как в детстве, ввалиться в комнату и заставить меня говорить с ним. Хотя у него, конечно, есть ключ, но повод недостаточно веский, чтобы за ним идти. Слушая щелчки замка, я чувствую себя немного лучше.

– Настасья!

Тяжелые шаги отца приближаются. Он стучит в дверь, а я переодеваюсь, стараясь оставаться холодной и спокойной. Это не первый наш спор, но первый по такому поводу. Мне казалось, отец будет счастлив, что я решила высунуть нос из норки и пообщаться с миром. Он ведь этого хотел, силой приводя на каток.

– Настасья, открой дверь!

– Пап, уйди, пожалуйста, я очень устала.

Я хочу примерить покупки, но рядом нет никого, кто бы сказал идет мне новая форма или нет, ровно ли сидят тайтсы и не выбился ли ярлычок из-под лонгслива.

– Никуда я не уйду, пока ты мне не дашь контакты этого человека.

– Папа, со мной всегда Макс! Ты специально пугаешь единственного парня, который решил со мной погулять? Да он сбежит не потому что я слепая, а потому что у меня отец – параноик! Еще с ружьем его встреть!

– И встречу! Если надо будет!

Папа включает свой любимый ласковый голос:

– Насть… ну ты ведь умная девочка, ты все понимаешь…

Я не выдерживаю. Застегиваю домашнюю рубашку и распахиваю дверь. Даже могу представить себе выражение лица папы, а если напрягусь, то добавлю на сохраненный в памяти смутный образ морщинок, которые непременно появились за четыре года.

– Я все понимаю. Нормальный парень в здравом уме не влюбится в слепую. Не станет приглашать ее на свидание, не женится, не заведет с ней детей. Скорее всего, у Никиты есть какие-то мотивы или комплексы, которые толкнули его подойти ко мне. Возможно он действительно знает, кто я и хочет подобраться поближе к деньгам. Я вот это вот все прекрасно понимаю.

Перевожу дух. Все это сказано холодным, равнодушным голосом, полным понимания и спокойствия, но на самом деле осознавать это, а тем более произносить вслух, больно.

– И еще я понимаю, что ты не можешь всю жизнь держать меня под охраной и отпугивать тех, кому нужны наши деньги. Рано или поздно придется выбрать хорошего парня и… да, платить ему за видимость семьи с Анастасией Никольской. Ну, или я доживу лет до пятидесяти у тебя и Вовы под крылом, а потом отправлюсь в интернат. Какой-нибудь, безусловно, пафосный и дорогой, но не уверена, что это прямо круче фейковой семьи. Так это я к чему: я просто хочу погулять с новым знакомым. Он может оказаться тысячу раз авантюристом со страстью к баблу, но ты меня вообще слышишь? Я. Просто. Хочу. Погулять. С кем-нибудь кроме Макса. Это что, слишком много?!

Захлопываю дверь снова и забираюсь под одеяло. Даже смешно: когда мне грустно, я все еще укрываюсь пледом с головой, хотя теперь в этом нет никакого смысла. Я жду, что отец будет и дальше упрямиться, но он еще некоторое время стоит у моей двери, а потом уходит.

Мне жалко его, от жалости на глазах выступают слезы. Жаль, что в его жизни случилась я. Он неплохой человек. Своеобразный, ну а разве может быть иначе? У него был счастливый брак. Старший сын – гордость, опора семейного бизнеса. Младший – обаятельный оболтус, пока еще с ветром в голове, но в двадцать с хвостиком странно ждать от парня из числа золотой молодежи гиперответственности.

А потом случилась я. Непредвиденное обстоятельство, случайный ребенок, сумасбродное решение «буду рожать, хочу девочку». Семь месяцев ада для мамы, смерть в тот же час, когда я родилась. Несколько лет отец пил и вся семья держалась на Вовке, потом тоска по маме утихла, в жизни папы появилась возлюбленная, какая-то Данькина учительница.

Я думала: вот буду тренироваться, выйду в юниоры, пролезу в призеры этапов гран-при, потом, может, в финал войду, на следующий год во взрослые. Буду приносить медали, буду представлять страну… и висящая надо мной вина за маму чуть поблекнет. Червячок внутри скажет: отработала. Не зря выжила именно ты, хоть медалей с тебя поиметь.

Вот только случилось как случилось, и для отца моя слепота – очередное напоминание, что лучше бы двадцать лет назад все повернулось иначе.

Мне не хватает рядом брата. Первые годы жизни я провела рядом с ним, он обо мне заботился, он был рядом. Да и потом Вовка был моим лучшим другом. У него семья, куча детей, бизнес по всей Европе, большой дом в Лондоне. А я малодушно мечтаю, чтобы он вернулся и снова гулял со мной по центру города и кормил мороженым, описывая все, что видит вокруг.

Пригреваясь, я засыпаю, и снова оказываюсь на льду. Его сияние слепит, но в то же время я так счастлива видеть, что готова парить надо льдом, летать, как давно уже не летала. Снова чувствую напряжение мышц, это особое состояние перед заходом на прыжок: внутри все замирает. Ребро… зубец… толчок – и я в воздухе, я сгруппирована и собрана в напряженный прочный канат, но одновременно с этим я свободна и счастлива.

Секунда свободного полета – и коленка мягко сгибается от приземления. Оно идеально: я не вбиваюсь в лед, а скольжу, откатываясь назад, захожу в кантилевер – и снова на разгон, к очередной высоте.

В отражении в стекле комментаторской будки вижу себя в простом белом платье, сверкающим под софитами. Идеальном платье, которого у меня никогда не было.

Алекс

Настя… Настасья. Анастасия. Почему это имя вертится в голове, хоть я и должен думать о работе?

Она не была выдающейся фигуристкой, не обладала феноменальными талантами, но запоминалась, западала в душу, заражала всех энергией и демонстрировала спортивный характер. Ей хотелось платье от Сатоми Ито, программу от Ше-Линн Бурн, показательный номер с реквизитом, произвольную программу под тему из “Гарри Поттера”. У нее были фигурнокатательные мечты, а потом они разбились. Осколки сверкают на солнце, слепят глаза и никак не дают забыть о встрече с ней на катке. О растерянности, трогательного страха. Мне хочется снять с нее очки, увидеть глаза, смотрящие в одну точку. Сам не знаю, почему хочу поймать рассеянный слепой взгляд.

Знаю, что нельзя, что сердце снова совершит кульбит, но все равно хочу.

– Тук-тук. Занят? Я принесла кофе.

Надя. Очень похоже на Настю, но на самом деле это две совершенно разные вселенные.

– Привет. Я принесла белый флаг. Давай мириться, Крестовский.

Честно ли хотеть бывшую ученицу? А слепую бывшую ученицу? А честно ли продолжать трахать Надю, зная, что она рассчитывает на большее, а думать о другой? Вопросы риторические, а ответы на них меняются каждую секунду.

– Саш, ну я вспылила. Ну, прости.

Надя заходит мне за спину, обнимает, а рыжие локоны падают на светлую рубашку. Горячие губы мелкими поцелуями покрывают шею.

– Пойми меня. Это было неприятно.

– Я понимаю.

– Но злишься. Не злись… я пришла мириться. Я пришла о-о-очень медленно мириться… с чувством… с толком… с расстановкой.

Ее пальчики скользят по моей груди, расстегивая пуговички рубашки, пробираясь к обнаженной коже. Но я перехватываю руки Нади.

– Надо поговорить. Я подумал о том, что ты говорила. Что у нас нет развития отношений, что мы топчемся на месте.

Она садится напротив и сияет, а мне становится тошно. Надежды Нади виднеются в ее глазах, но все дело в том, что за годы отношений я не рассматривал ее в качестве жены ни разу, а она, похоже, считала кольцо и мою фамилию делом времени.

– Надь, когда мы с тобой начали спать, мы оба были погружены в работу. Не имели времени на отношения и имели друг друга.

– Да, но прошло столько лет! Группа работает, штаб готов подменить тебя в любой момент. Я устала жить на два дома, устала выходить от тебя и возвращаться в пустую квартиру. Я люблю тебя, Саш…

– Я не планирую жениться, – припечатываю ее, и краска сходит с Надиного лица. – Не планировал, когда встретил тебя и не планирую сейчас. Извини. Если ты рассчитывала на что-то большее… боюсь, ты ошибалась. Я женат на работе.

– Да, – невесело усмехается она. – И думаешь о Насте.

– Ну вот, а говорила, что пришла мириться. Дело не в Насте. А в том, что мне не нужна семья. Не нужны отношения. И я не испытываю к тебе ничего, кроме уважения к профессионализму и желания к красивой женщине. Прости, Надь, я не тот человек, который будет играть в идеального мужа.

– Скотина ты, Алекс.

– Я с тобой честен, Надя.

Ее губы искривляются в грустной усмешке.

– Нет. Не честен. Но к черту. К черту тебя, к черту отношения, к черту “Элит”. Я увольняюсь.

Ну вот. Теперь я попал еще и на пресс-менеджера. Лишился любовницы, сотрудницы. И все из-за маленькой глупенькой Насти. Которая засела в мыслях, не выходит из головы, поселилась во сне и фантазиях.

Проклятая Настя.

– А я думал, ты выше того, чтобы отношения влияли на работу.

– Иди ты в задницу, Крестовский.

Ее реплика совпадает с открывшейся дверью и светленькой головкой Риты, заглядывающей в кабинет.

– Александр Олегович, там Никольская пришла. Через десять минут ее время.

– Проводи к арене, как переобуется, я сейчас подойду.

Надя невесело смеется.

– А вот и Настя, да?

– Надь, в чем проблема? Мне показалось, разговор окончен.

– У меня нет никаких проблем, – улыбается она. – А вот у тебя появятся.

Обиженная женщина – самое страшное существо на свете. И я понимаю, что Надя ждет от меня действий, раскаяния, попыток ее вернуть, но в то же время осознаю, что не чувствую ровным счетом ничего. Она уйдет – и ничего не изменится, разве что появятся сложности с работой пресс-центра и придется проводить собеседования, но не более. Секс можно найти без особых усилий, а какие-то чувства – совсем не то, что меня сейчас интересует.

Настя, Настя, Настя… пора заняться дополнительными обязанностями. Понятия не имею, как буду тренировать слепую девчонку. Как вообще можно было поставить меня ее тренером? Я не умею быть мягким, не умею щадить чужие чувства. И уж точно не способен восторгаться кривовато исполненными «фонариками». А еще надо как-то обучить Риту. Н-да, задачка.

Стараюсь не думать о Никольской, как о девушке. Вспоминаю мелкую девчонку, путающуюся под ногами, школьницу, лишенную женского очарования. С Гавриловой это работает, в какую бы красотку не выросла Света, как бы ни мечтала перевести отношения с тренером на новый уровень, избавиться от мысли, что ставил ей в дневник двойки, не выходит. Даже несмотря на то, что это были всего лишь оценки за тренировки. Если действовать так с Никольской, то…

Нихрена не сработает. Четыре года, проведенные вдали от нее разделили Настасью на двух разных девушек. Одна – та сама школьница, ученица, девочка, сошедшая с дистанции. И вторая, вот эта вот гибкая, стройная, практически идеальная девушка с охрененной задницей и… каким-то мужиком.

Рита растерянно смотрит на меня, а в это время какой-то парень помогает Настасье снять чехлы с лезвий.

– Стоять! – командую я.

Никольская вздрагивает и оборачивается на звук. На ней облегающий бордовый костюм, тонкие черные перчатки. И очки, при виде которых мне становится неуютно. Я вдруг ловлю себя на мысли, что хочу увидеть ее глаза. Какого они цвета?

– Это еще кто?

– Никита, – натянуто улыбается Настя. – Он со мной.

– С чего вдруг?

– У меня оплачена аренда катка. Я могу позвать друга.

– Работа тренера оплачена для тебя. Этот, – киваю на парня, – может подождать на трибуне.

– Вот, – Никита отпускает Настину руку и протягивает мне сложенную вдвое квитанцию, – я заплатил за тренировку.

Мне хочется послать его нахрен, потому что я согласился тренировать Никольскую, а не ее любовничка, но Рита уже бросает на нас заинтересованный взгляд, а этот Никита смотрит с вызовом, и я сдаюсь. Не знаю, почему, но мне не нравится парень Никольской. Он симпатичный, неплохо сложен, явно занимается каким-то спортом. Темноволосый, с высокими скулами. Такие парни нравятся девчонкам. Хотя Никольская его даже не видит… чем взял ее, интересно?

Хотя у нее вряд ли большой выбор.

Мне чудится во взгляде этого Никита что-то странное, недоброе… и приходится обругать себя, чтобы хоть немного привести в чувства. Это что, ревность? Впервые за тридцать с хвостиком я ревную? Да ладно, мать вашу, такого не бывает.

– Значит, так. Техника безопасности такая: слушаем команды тренеров, выполняем все четко и без разговоров. Те, кто может смотреть – смотрим, куда едем. Кто не может, слушаем тренера. Падая, группируемся, стараемся упасть на руки. Колени согнуты всегда! Парень, шнурки перевяжи, ты запнешься о них, едва выйдешь. Стоишь на коньках?

– Чуть-чуть.

– Чуть-чуть, – передразниваю его. – Рита, поставь вьюношу на коньки и обучи хотя бы фонарикам, что ли. Никольская, раскатываемся. Обычным, не беговым, я еду перед тобой, если что перехвачу.

Она нервно облизывает губы, и явно не в первый раз: от помады остались одни следы. А в прошлый раз не красилась.

Шаги на льду неуверенные, хотя ее тело еще помнит тренировки. Это скорее страх перед темнотой, неизвестностью. Мне приходится взять ее руку, чтобы вести за собой, и я чувствую, как подрагивают пальцы в моей ладони.

– Свидание? – будто невзначай интересуюсь.

– Какая разница?

– Просто интересно.

– Да. Свидание.

– Лучше бы сходили в кино.

– Смешно. А шутки не связанные с моим зрением у вас в арсенале есть?

– Извини. Я забываю.

– Это же так незаметно, – усмехается Настасья.

А я думаю, что да, это незаметно. Странно, конечно, видеть на льду девчонку в черных очках, но она скользит и двигается так, словно не было четырех лет разлуки со льдом. Да, вряд ли Никольская сейчас способна хоть на одинарный тулуп, но ее навыки все еще при ней. И мне вдруг хочется позаниматься с ней подольше. Чтобы проверить, способен ли я восстановить хотя бы часть тех умений, что были у нее перед злополучной аварией. На удочке поднять ее в воздух, поставить какую-нибудь дорожку. Это все бред, мне хочется верить, что Никольская скоро сдуется и забьет на лед, но яркие картинки то и дело возникают в голове. А с ними еще одни, совершенно неуместные, излишне откровенные.

– Так. Будем делать «цапельку». Я стою у борта, ты едешь прямо, если будешь слишком близко, я тебя поймаю. Поняла? Прямо ехать сможешь?

– Смогу!

– Настька-а-а! – ржет парень, неуклюже проезжая мимо.

Рите он, кажется, нравится. А я не могу отделаться от ощущения, что где-то его видел.

Засмотревшись на хахаля Никольской, я едва не пропускаю момент, когда она доезжает до края катка. Чтобы она не врезалась в бортик, я протягиваю руки и ловлю девчонку. В этот же миг меня окутывает легкий флер ее духов. Я сжимаю руками талию и невольно поражаюсь тому, насколько Никольская худая, даже спустя столько лет после ухода из спорта. Она только что исполнила практически идеальную цапельку, и фигуркой, что легко катит по льду на одной ноге, распрямив плечи и выставив руки в стороны, можно любоваться бесконечно.

Она пугается. Сложно это понять, не видя глаз. До сих пор я даже не представлял, насколько важно видеть их, чтобы ловить чужое настроение. Сейчас глаза Настасьи закрыты от меня непроницаемыми стеклами очков, эмоции спрятаны, а мне бы очень хотелось их узнать. Я могу догадываться, что она боится лишь по чуть подрагивающим губам и неуверенно сжимающимся кулакам: этот жест я помню еще с тех пор, как она была моей ученицей.

– Не бойся. Я тебя держу.

А еще я поддаюсь порыву и поднимаю Никольскую в воздух. Она цепляется за мои плечи с такой силой, что наверняка останутся следы.

– Что вы делаете?!

– Поддержку.

– Вы же не парник! И вообще хоккеист! Я не клюшка, поставьте меня на лед!

Но я не могу отказать себе в удовольствии и пару раз обернуться вокруг оси, держа в руках Настасью. Она совершенно напрасно волнуется: я скорее расшибу себе затылок, чем позволю ей упасть на лед.

И не только из-за того, что ее отец спустит со всех нас шкуру.

– Скучала?

– По вам? – иронично приподнимает бровь.

– По льду.

– Не знаю. Иногда думаю, что да. А иногда о том, что лучше бы его и вовсе не было в моей жизни.

– Займись ОФП. Восстанови волчок или либелу.

– Зачем?

– А зачем ты здесь?

Пожимает плечами.

– Папа приказал. Он считает, это меня расшевелит.

– Ошибается?

– Я не в депрессии. Я просто… соответствую.

– Чему?

Будь я проклят, но если бы Настасья могла видеть, она непременно одарила бы меня насмешливым взглядом. Ее ответ на вопрос похож на кирпич, внезапно прилетевший с неба и ебнувший как следует по башке.

– Неважно.

Я не успеваю поинтересоваться, что она имела в виду: к нам подъезжают Рита и Никита. Парень выглядит счастливым и вовсю пользуется тем, что Настя его не видит. Он смотрит на меня с вызовом, будто чувствует обжигающую ревность, которая толкает меня на глупости. Бесит, что Никольская сейчас пойдет с ним гулять. Бесит, что он будет расспрашивать обо мне, о тренировках. Бесит, что он ее поцелует.

Пора уже признаться: я хочу Никольскую. Хочу так сильно, что готов увести ее в кабинет прямо сейчас, и единственное, что останавливает: ее слепота. Нельзя, нельзя трахать слепую беспомощную девочку. У нее есть парень, а у этого парня есть деньги, чтобы оплачивать мою работу. Нельзя даже думать о Настасье в таком контексте. Но я почему-то никак не могу избавиться от фантазий.

– Пожалуй, побуду слабым звеном, – улыбаясь, говорит Никита. – Я сдаюсь. Мои ноги деревянные.

– Так бывает в первый раз, – счастливо улыбается Никольская. – Я тоже устала. За четыре года коньки задубели. Хочешь, пойдем поужинаем…

– Размечтались, – бурчу я.

– Что?

– Я – не аниматор в детском клубе, а тренер. Вы или делаете то, что я скажу, или катитесь ко всем чертям и ищете нового, ясно?

– У меня ноги в кровь стерты!

– А ты надеялась раскатываться как-то иначе?

– Можно напомнить, что я уже не фигуристка и имею право посидеть на лавочке, если подвернула ногу?

– Нет. Поехали, у нас еще пятнадцать минут. Давайте беговым по кругу.

Психуя, Настасья забывает об осторожности, обо мне, о том, что еще пару минут назад она дрожала, едва стоя на ногах. Если ей и натерли коньки, то внешне это совершенно незаметно. Она практически идеально делает перебежки, а губы при этом сжаты в тонкую ниточку от злости. Парень, неуклюже переставляя ногами и отчаянно стараясь не упасть, пытается повторять за ней.

– Парень делает успехи.

– Он умеет кататься.

– Что? – Рита хмурится.

– Парень. Он прикидывается, что едва стоит на коньках. Вопрос только зачем.

– Чтобы понравиться Анастасии? Ну… такой вид заигрывания. Изображает новичка, чтобы ее повеселить.

– Возможно.

Может, мне тоже притвориться, что я не умею кататься?

– Закончили! – кричу я и, прежде чем Никита успевает, подхватываю Никольскую под руку и везу к калитке. Она вся цепенеет, старается держаться от меня как можно дальше, а я получаю ненормальное удовольствие от сильных эмоций.

Не могу заглянуть в глаза и прочитать больше, чем ненависть, поэтому довольствуюсь малым.